Игорь Шевелев

 

Когда патриот был либералом

Беседа с Сергеем Юрским

 Портрет Сергея Юрского

Гармония общей картины

Московские новости / Сергей Юрьевич, двадцать лет вашей театральной жизни прошли в товстоноговском БДТ, потом отношения стали сложными, вы переехали в Москву. Как вы относитесь к книгам о том времени - Владимира Рецептера, где вы являетесь одним из героев, и Марка Розовского с его «Делом о конокрадстве»?

Сергей Юрский / Книгу Розовского я не читал, хотя о ней слышал и даже ответ на нее давал, правда, устно, по радио. То, что пишет Рецептер, вызывает у меня чувство уважения к самому письму. Он – хороший поэт, и, как прозаик, владеет пером. При этом его взгляд на известные нам обоим события настолько с какой-то другой точки, что иногда думаешь: то ли я все забыл и перепутал, то ли он все перепутал. Иногда это несовпадение взглядов на выстроенную им реальность доходит до раздражения. Поскольку пишет он про живых людей и живые события, иногда диву даешься, - одни моменты то ли упущены, то ли сознательно убраны, выпячены другие, которые, может, и были, но не имели того значения, которое им придано.

МН / А роль Товстоногова, особенно на фоне книги Розовского, вызвавшей гнев внутри БДТ? Можно ли сказать однозначно, что великий режиссер был всегда прав?

Юрский / Был ли всегда прав Товстоногов? Не был он всегда прав. Был ли он человеком, который буквально сломал несколько человеческих судеб, или несколько судеб спектаклей, их создания, или возможной инициативы? Да, был. И у меня есть, что сказать по этому поводу, я высказал это в своей книге, не скрываю этого. Но есть общая композиция жизни, при которой надо перечислить и то, что дал Товстоногов каждому, - Рецептеру, Розовскому, мне. Что он у меня отнял, я знаю. Но я очень хорошо знаю то, что он мне дал.

МН / Наверное, сложно увидеть участнику свое прошлое в гармонии целого?

Юрский / Да, есть композиция жизни. Бывают альбомы, в которых картины даются деталями. Вот кувшин замечательный, под ним скатерть, складки такие красивы, капли вылившегося из кувшина молока, отблеск, вроде бы ничего больше не надо для наслаждения. Но это, оказывается, крайний левый угол «Пира в Кане Галилейской». И дело в том, что там вода была превращена в вино. И даже не в этом дело, а в присутствии многих людей, которые сознают это чудо. И даже не в этом дело, а в том, что это первое чудо Иисуса Христа. И даже не в этом, а в том, что картина создана в свое время и этим мастером, который почему-то к ней пришел. Так что, если ограничиться одним кувшином и пятном молока, то взгляд, может, и верный, но узкий.

Возвращение к «Ревизору»

МН / Ходят слухи о вашей новой работе – постановке «Ревизора», что это?

Юрский / Первая роль, которую я сыграл в жизни, это был Добчинский в «Ревизоре», поставленном в скромном драмкружке педагогического училища в Ленинграде, которым руководила Евгения Ильинична Тищенко. Это было в 1949 году. Мне было 14 лет. Потом я играл Хлестакова. Потом играл слугу Хлестакова Осипа в спектакле Товстоногова в БДТ. А потом я видел много разных «Ревизоров», в которых режиссеры искали новые формы, перевод в другие времена и пространства. Главным было сделать не так, как положено, не так, как было. И постепенно, мне кажется, совершенно разлюбили пьесу. А «Ревизор», между тем, принадлежит к одним из гениальных творений драматического искусства. Я захотел очистить его от всякой добавочной фантазии постановщиков, а проявить ту фантазию, которая есть у автора. Тогда будет смешно и интересно. Потому что как «Гамлет», так и «Ревизор» написаны таким образом, что, сколько их ни рассказывай, все интересно, что будет дальше.

МН / Заинтриговали…

Юрский / Я предложил радио «Культура» сделать «Ревизора» в одиночку. Очистить от мелочного эгоизма, проявить сам сюжет. И чтобы это было не чтение, а настоящий спектакль со всеми персонажами. Я сыграл все мужские роли, включая массовки – и купцов, и гостей на приеме у городничего, и жандарма, - все роли. Женские роли сыграли Наталья Тенякова и Дарья Юрская. То есть под конец года мы сделали семейный спектакль. Потом сделали монтаж, все шумы, немного музыки из «Руслана и Людмилы» Глинки, чтобы было слышно, как заканчивается акт, опускается занавес, поднимается занавес, начинается следующий акт. Долгий спектакль, который идет три часа с небольшим. Радио «Культура» будет использовать его частями, но один раз, - в апреле, - премьера будет идти подряд.

МН / Сами слушать будете?

Юрский / Я слышал его на сдаче. Он мне очень понравился. Первого я буду на гастролях в Питере, буду репетировать, по радио не услышу, но главное, что спектакль уже есть. Моя цель – сделать диск, который останется как очищенный от зрительных впечатлений текст, когда не надо сочинять, какими походками ходят герои, их ужимки. Есть только гоголевский текст и попытка создать голоса, интонации разных людей, которые сталкиваются в комической драме. Фактически это рассказ городничего о том, что произошло.

Без Пушкина, без Гоголя?

МН / По-моему, это отличный проект даже по замыслу: аудиозаписи очень популярны, люди едут в метро в наушниках, слушают книги в автомобилях, стоя в пробках.

Юрский / «Ревизор» завершил целый ряд моих записей на диски, которые, впрочем, находятся сейчас в замороженном состоянии. Я записал четыре пластинки, для которых сделал вступительные тексты – моего понимания данного автора и смысла его сегодня. Это не пропаганда, не заманивание, - мол, послушайте, как интересно. Это попытка откровенного выяснения, есть у них связь с сегодняшним днем или нет. И во всех случаях нашлась эта связь, иногда неожиданная для меня самого. Четыре автора. Каждая запись по часу.

МН / А кто авторы?

Юрский / Пушкин. Бунин. Гоголь. Чехов. Я собирался продолжать, потому что, в принципе, мы говорили о восьми таких пластинках, каждая размером в час.

МН / А как вы это делаете, - нарезкой из авторов?

Юрский / Нет. Бунин, например, это три рассказа, - «Легкое дыхание», «Солнечный удар», «Новый год». Чехов – тоже три рассказа. Один стал для меня открытием. Я выбрал его как крайне важную болевую точку непонимания богатыми бедных. Абсолютную невозможность понимания. Рассказ называется «Кошмар», вряд ли вы его знаете. Я хорошо знаю Чехова, а никогда его не видел, и вот наткнулся. И сразу многое в Чехове открылось.

МН / Пушкина вы и прежде много читали и записывали…

Юрский / Там очень важно вступление, которое я написал, - мое понимание Пушкина сегодня. Там я читаю «Выстрел». На мой взгляд, это не гениальное произведение. Но в сочетании с набором из восьми коротких стихотворений в финале и с попыткой рассказать об этой связи, по-моему, это имеет смысл.

МН / Отложенный выстрел в жизни и смерти Пушкина?

Юрский / Да. А Гоголь с небольшим вступлением – «Невский проспект», который я никогда прежде не исполнял, но сейчас сделал. При том, что, записав для другой фирмы «Шинель» Гоголя, я начинаю убеждаться, что в XXI веке на наших глазах Гоголь и Пушкин, - даже Пушкин! – уходят в историю, отодвигаются ближе к Державину, к Ломоносову. Я часто говорил, что сегодняшние люди плохи, что не берут уроки у Пушкина, у Гоголя, у Достоевского, но теперь, соприкасаясь с текстами, я вижу, как они сами уходят от нас.

МН / «Невский проспект» сопротивлялся сегодняшнему прочтению?

Юрский / Я именно пытался преодолеть сопротивление материала с точки зрения сегодняшнего человека, - а нужно ли мне это? Рассказ о том, как человек разочаровался в женщине, казавшейся ему богиней, а оказавшейся проституткой. Далекая история для сегодняшнего человека, который смотрит телевизор, живет в интернете, ходит по улицам, ездит по дорогам, где путаны стоят через каждые десять метров. Зачем произносить это произведение и слушать его? Но мне в итоге показалось, что это еще надо. Совсем не по причине узнавания истории о том, как ошибся художник Пискарев или как высекли поручика Пирогова. А по причине связи слов русского языка, как они ставятся одно к другому, как был болен этим составлением слов странный человек Гоголь, когда писал это. Само волнение его по поводу того, что вдохновение художника Пискарева никуда не вылилось, что у двух людей ничего не получилось. Это вечные вещи, которые через порядок слов, через интонацию могут взволновать сегодняшнего человека. Рассказ об ошибке, о том, что туман скрывает подлинность вещей. Но так ли хорошо, когда узнаешь пошлую истину? Может, в тумане было больше истины? Если все это ухватывается без разъяснений, которые я делаю сейчас, а только через текст, через интонацию, - тогда всем этим еще стоит заниматься.

После империи

МН / Откуда вы черпаете рабочую форму, где находите книги в вавилонском смешении книг, стихов, множества авторов?

Юрский / Стихи читаю в потоке, присылаемом авторами. Поэзия, по-моему, замечательная. Очень много удивительных, великолепных поэтов. Есть очень сложный для меня, но истинный поэт, умерший два года назад, Борис Викторов. Вышли несколько его книжек уже после смерти. Был поэт, он тоже ушел из жизни, я был с ним знаком, - Владимир Лапин, отчасти учитель Седаковой, остались книжки. Сама Ольга Седакова явление фантастическое. Я, правда, до ее поэзии, наверное, не дорос, но ее проза, ее эссе, статьи – это высший класс сегодняшней русской литературы. Иногда читаешь книжки человека, с которым был близок, но даже не предполагал такой глубины и мощи, которая была в нем. Я говорю об Анатолии Гребневе, чья книга «Записки последнего сценариста» издана посмертно. Я думал, что мы на одном уровне, а оказалось, что он необыкновенно высок, не дотянуться. Это его дневники за много лет, в том числе, и за те годы, когда мы с ним очень близко общались. Его оценки оказались пророческими в те времена, когда он только дневнику доверял свои наблюдения и суждения. Поразительны и дневники протоиерея Александра Шмемана, ну, это вы, наверное, знаете. Книга, освещающая окрестности жизни. Переводную литературу почему-то сейчас меньше читаю. Выделяю опять же почему-то – англичан. Джулиан Барнс, написавший беспощадно ироническую книгу «Англия, Англия» - по поводу того, что была империя, а осталось невесть что.

МН / Нам тоже урок?

Юрский / Ну да, у нас тоже была империя, и тоже порушилась. И мы видим попытки сегодняшних ультра-патриотов все время кричать по радио, в газетах, по телевидению, как Проханов: «Я люблю Россию!» Кричать таким голосом, что слово «я» звучит громче всего: «Я люблю Россию! И не сметь никому ее любить! Если окажется, что кто-то еще любит, - то это вранье! Будем с теми бороться! Я, Я, Я люблю Россию!» И надо немедленно создать вокруг имперское ощущение нашей хорошести! Хорошести! Хорошести! И так до истерики… На этом фоне английская самокритика с традиционной иронией, с горечью, с колоссальной наблюдательностью и при этом с любовью, - мне очень понравилась. А сейчас вообще удивительная вышла книжка, я забыл фамилию автора, сложная, это японец, который живет в Англии, там натурализовался, написал книгу, получил Букеровскую премию. Вы читали, наверное?

- Кадзуо Исигуро?

- Роман «Остаток дня». Абсолютная ирония над всем английским укладом, но изнутри, - с точки зрения слуг и дворецких, живущих в этой традиции. А заключить беседу хочу одной цитатой, которая как раз сегодня в ночь опять привела к Карамзину, человеку весьма меня интересующему.

МН / Вы сказали, что Гоголь и даже Пушкин уходят от нас, и вдруг – Карамзин?

Юрский / Его «История государства российского», «Записки русского путешественника» - это какая-то хрустальная проза. «Историю государства российского» я читал не всю, отрывками, которые особо меня интересовали. Потрясает его смелость увидеть историю своей страны в чудовищной кровавости некоторых ее времен. В то цензурное самодержавное время найти достойную интонацию, а не подделать ее под то, что сегодня будет приятно увидеть тем, кто командует. Быть истинным дворянином и аристократом, - аристократом мысли, который служит истине, Богу служит своими деяниями. Не как священник, а как человек, стоящий на земле и свято верующий Творцу. Вот это поразительно. И я сегодня ночью читал его статьи, которые никогда не читал. Где он впервые предъявляет русской публике Шекспира, которого сам перевел, и объясняет, что такое Шекспир, кто он для англичан и кем мог бы стать для русских. Сколько в этом уважения, света, достоинства! Поразительное отношение с читателем, уважительное, не коленопреклоненное, а показывающее, что мы зависим друг от друга. И вот в связи с этим цитата, которой я хотел бы закончить. Есть такая скромная, но очень серьезная газета православных обществ Москвы, Петербурга, связанная со Свято-Филаретовским институтом – «Кифа». И там была статья о человеке, которого я, честно говоря, не знал, - Георгий Федотов, историк, философ, мыслитель. Я хочу вольно изложить одну его мысль, которая важна для сегодняшнего дня. В России, пишет он, было одно 30-летие, которое выделяется из всей ее истории. Это 30-летие от начала работы Карамзина над «Историей государства российского» (почему я и вспомнил о Карамзине) и до 1837 года, когда закрыл глаза Пушкин. Павел I, начало царствования Александра I, противоречивое бурление реформ Сперанского, лицеисты, Пушкин, война 1812 года, победа, казаки в Париже, 1825 год, декабристы, смерть Пушкина. Время, когда новые люди в лице Карамзина взглянули открытым взглядом на всю историю России. Только в эти 30 лет за всю нашу историю соединились два направления – патриотизм и либерализм, не противореча друг другу. Патриотизм – это любовь к родине. Либерализм –любовь к свободе. Свобода и родина – соединялись. И там, где «терло», и люди говорили: «ой, тут не соединяется», - молодежь, полная сил, отвечала: «мы это сейчас поправим, соединим». И шла ради этого на смерть. И Пушкин потому неподражаем, что стал самым ярким выразителем этого небывалого времени. В нем соединялся патриотизм и либерализм. Россия и свобода оказались едины. И в ту минуту, когда Пушкин закрыл глаза, пишет Георгий Федотов, родилась русская интеллигенция. И эти два понятия разошлись навсегда. Дело не в славянофильстве и западничестве, тут глубже. Дело в том, что любовь к свободе и любовь к родине разъехались. И в этом вина всех сторон. И, прежде всего, власти. Эта проблема стоит и сегодня. Необходимость их сближения, необходимость ежедневной работы тех, кто имеет доступ к воздействию на людей, к тому, чтобы сблизить родину и свободу. Сблизить, а не разъединить. Не позволять себе говорить: «дерьмократы». Не позволять относиться к власти, как к чему-то заранее отвратительному.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений