Игорь Шевелев

 

Латиноамериканские путешествия Михаила Левитина

 

Михаил Левитин (род. в 1945 году) – личность многогранная. Он не только главный режиссер московского театра «Эрмитаж», который сам пишет пьесы и инсценировки, сам их ставит, сам пишет музыку к спектаклям, сам набирает актеров. Он еще и известный писатель. Недавно в екатеринбургском издательстве «У-Фактория» вышел двухтомник его прозы, включивший в себя все написанное им за последние 10 лет. Тема Латинской Америки очень важна для М. Левитина. Может, это последняя его надежда увидеть нечто родственное той Одессы его детства, которую он потерял, и чей карнавал он пытается воссоздать в своих театральных постановках и в своей прозе. Латинская Америка это и блеск его спектакля «Безразмерное танго» на музыку Владимира Дашкевича и стихи Юлия Кима. В любом случае, монолог Левитина о трех латиноамериканских поездках его театра – крайне любопытен и поучителен всем российским любителям путешествий. Поскольку, помимо всего прочего, Михаил Захарович Левитин совершенно невероятный рассказчик.

 

Уругвай 2001.

Сейчас я уже пытаюсь спастись от Латинской Америки, которая стала заполнять чрезмерное место в моей душе. Это уже нечто большее, чем интерес к Латинской Америке, как к Одессе, к Латинской Америке, как к некоему субъекту, похожему на меня всеми чертами, эмоционально похожему какой-то расхристанностью. Где на каждом шагу красивые женщины, что правда. Оказалось, например, что в Бразилии просто невероятный тип женщин. Я сначала не понял, где я, потому что это мулатки с лицами японок. Оказалось, что почти вся Бразилия оплодотворена японцами, это странный азиатский тип мулаток! Что это такое, трудно рассказать, надо туда приехать.

Сейчас была третья поездка. Если говорить в театральном контексте, то вела меня туда любовь к Таирову и к Камерному театру. В 30-м году корабль с труппой Камерного театра, с Алисой Георгиевной Коонен, с Александром Яковлевичем – сколько же шел он? – этот корабль пересек Атлантику, и это должны были быть последние зарубежные гастроли Камерного театра. Каждые зарубежные гастроли Камерного театра длились год! Невероятно. Недаром Камерный театр называли театром Интуриста. Все-таки это был театр для иностранцев. Мы это плохо себе представляем. Наш зритель заполнял его на четверть, наполовину, и все успехи Камерного театра это уже успехи легенды, успехи исторические. Реальные успехи Камерного театра длились недолго, как и полупустой театр Мейерхольда. Этим я не оправдываю какие-то свои проблемы, просто рассказываю.

И вот они едут в Рио-де-Жанейро, в Буэнос-Айрес и в Монтевидео. Причем, что Таиров туда вез. Это важно для того, чтобы понять наши гастроли. Таиров туда вез свой так называемый романтический репертуар. То есть он тоже рассчитывал на определенную аудиторию, которой нужны эмоции. Таиров с его системой роли, когда человек совершает поступки, находясь в каком-то мощном эмоциональном состоянии. Он привез «Саломею», «Любовь под вязами», он привез спектакли, построенные на большой страсти.

И вот этот пароход не пустили в Рио-де-Жанейро. Отношения СССР с Бразилией были сложнейшие. Тут, я могу сказать, я опередил Таирова и если не играл пока в Рио-де-Жанейро, то играл в Бразилии, и буду играть в Рио, хотя Рио это совершенно не театральный город, и Таиров ровным счетом ничего не потерял. Что касается Монтевидео и Буэнос-Айреса, он там побывал.

И я в Монтевидео совершил абсолютно запретный поступок, подготовив к гастролям не русского автора, не русскую классику, которую они жаждут увидеть, а привезя их автора, привезя два года назад туда Маркеса «Эрендиру и ее бабку». Я, конечно, нарывался на провал. Тем более что это не Маркес, а моя пьеса, не инсценировка, а я. Три слова Маркеса, а все остальное придумано.

У Маркеса такой пьесы нет, есть только коллизия: бабка, заставляющая внучку выкупить своим телом сожженный ею по нелепости дом. Это я оставил, а дальше началась моя история. Мое понимание бабки. Актеры вообще считали, что бабка это я. Это какая-то невероятная стихия, но все-таки пьеса не написалась бы, не существуй Маркеса и не существуй моего представления о Латинской Америке.

И случилось так, что я абсолютно угадал этот континент. Я говорю это так уверенно, потому что уже было пять латиноамериканских стран, очень больших, очень театральных, были крупные фестивали и настоящий успех.

Трудно говорить об успехе, если успех есть у всех русских театров на всех заграничных гастролях. Но как мне объяснил Давид Боровский: «Мишенька, я видел, что такое успех за границей даже очень крупных театров – не буду сейчас их называть. - В зале бывает сорок человек, я сидел в этом зале. Мы приезжаем и говорим: у нас был успех».

У нас такого успеха не было, у нас был настоящий успех. Для меня высочайшим наслаждением было встать и сказать там: «В 30-м году в Монтевидео прибыл корабль – я был, кстати, в этом порту, - с Александром Яковлевичем Таировым и с Камерным театром. Они перевернули представление латиноамериканцев о театре. Мы второй театр, приехавший в вашу страну, на ваш континент. Я счастлив неимоверно именно этим фактом». Чуть-чуть каждый раз я так готовил зрителя к спектаклю.

Дальше началось невообразимое. Нас ловили на улицах, хватали за щеки. Они знаете, как смотрели? Они смотрели в абсолютной, невообразимой тишине. Там была бегущая строка, они понимали, что происходит. Они пришли такие богемные, они пришли такие художественные. Вообще мы ничего о них не знаем. Они такие художественные, с еврейскими, немецкими, какими-то еще непостижимыми корнями. На мастер-классе меня нашла женщина, которая сказала, что никакого отношения не имеет к искусству, такая еврейская женщина с немного пресыщенным лицом, когда-то очень красивая, да и сейчас, как все женщины, красивая. Выяснилось, что она – Левитина. И семь богатейших семейств ждут меня к обеду. И я не пришел, так получилось. Это явно родственники по линии отца из Белоруссии, Могилева. Семь богатых семейств в Монтевидео.

И вот они смотрят тихо. И вдруг, когда все заканчивается: «АААААаааа!» Это не аплодисменты, это некое общее срывание с мест и какой-то невероятный крик. Это снято на пленку, у нас все есть. А дальше они хватают тебя в городе за щеки, за уши, - актеров, меня. И везде кричат: Вива Эрендира! Вива бабка! Вива театр! Вива музыка!» Это что-то невероятное. Нас накрыли таким колпаком внимания.

И потом были тоже латиноамериканские приключения, когда мы, в общем, потеряли возможность сыграть спектакль, потому что на страну напал ящур. Уругвай это страна мясная. Это небольшая, как вы знаете, страна, три миллиона человек или немного больше, и она снабжает все войны мира и все армии мира – тушенкой. Это очень богатый кусок Южной Америки, отделившийся от Аргентины.

И мы решили, так смело завоевав Монтевидео, поехать дальше. Поехали в город Колония, и там президент страны неожиданно сообщил, что он закрывает все публичные сборища, потому что в стране ящур. Я не знаю, какая связь публичных сборищ и ящура, но мы поняли в Колонии, что мы не сыграем, а мы ведь ехали к главному своему меценату, к продюсеру гастролей. Это ученик Борхеса, поэт, и самый богатый торговец мясом Уругвая. Это красота невероятная. Там мы столкнулись со многими вещами.

Скажу вам честно. Прежде чем дорассказать историю с ящуром, а это далеко не конец ее, я расскажу, что произошло в самом Монтевидео во время этих гастролей. У Маркеса есть агент. Некая Кармен, которая живет в Барселоне, и безжалостно представляет интересы Маркеса. Она известна тем, что более безжалостного агента в мире нет. Вероятно, немалый процент идет этой женщине, по-моему, процентов 20 с его произведений. У Маркеса есть свои счеты с Советским Союзом, не спорю. Он в Мексике, он там лечился от лейкемии. Я не знаю, чем это кончилось, но мы написали письмо его другу, написали писателям, написали послу, мы написали кучу всяких невероятных писем ему, но ответа не получили. Получили один ответ, что всеми делами занимается Кармен.

Эта Кармен наложила запрет на исполнение произведения Маркеса без штрафа. Почему? Оказывается, на испанском языке нет слова «сюжет». И моя фраза «по сюжету Маркеса» превратилась, - или переводчик наш не знал этого слова, хотя он колумбиец, - во фразу «по текстам Маркеса». И агент брала, как за тексты Маркеса, произвольные штрафы. 1000 долларов за спектакль, 2000 долларов за спектакль. И как мы ни бесились, платил этот человек, только чтобы мы играли. Он платил эту тысячу, две тысячи, - почему такие суммы? Наконец мы сообразили попросить ее: «пришлите пьесу Маркеса под названием «Эрендира и ее бабка». Повесть мы знаем, давайте их сравним». Ничего нам не было прислано.

Последнее, чем это кончилось, я пришел к устроителям то ли фестиваля этого, то ли гастролей, и сказал им: «Дорогие Сержио и дорогая Глория. Авторские за спектакль получает композитор Дашкевич, получает художник Боровский, я очень рад, а вот мои авторские перечислите лауреату Нобелевской премии, там триста долларов, я с удовольствием с ним поделюсь». Вот все, что мне удалось.

И вот в этом городе Колонии, куда мы приехали, и где нас застал этот злостный ящур, хозяин театра нас определил жить, - сначала как бы временно, - в полицейском участке. На нарах. Хотя в Монтевидео мы жили в роскошной гостинице, и вообще Латинская Америка нас очень балует. С некоторыми отступлениями. А там мы жили на нарах в полицейском участке. Когда мы пришли в этот полицейский участок, там было празднество. У комиссара или у кого там крестили ребенка или выходила замуж дочь, - я не помню, что именно. Кое-кто из актеров принял участие в этой интересной попойке.

Это ужасная комната, куда сажают собранных ночью на улице людей. Мы, естественно, гуляли эту ночь, ничего не оставалось. Пошли в ресторан, пели русские песни, я нашел в этом ресторане выходцев из Одессы, их родители были одесситы, это чудо. Когда вернулись в участок, он оказался закрыт. Один наш выпивший актер категорически отказался открывать нам двери. Сказал, что там замок и отправился досыпать. И мы пробрались в полицейский участок, только разбив верхнее окно, и переночевали так.

Это была какая-то своя отдельная история. Мы вернулись в Монтевидео, опять там играли. Это была первая встреча с Латинской Америкой. Очень удачной – по искусству, по моим мастер-классам, очень хорошая.

Мы столкнулись с тайными группами, мы столкнулись с подпольной жизнью Уругвая, с отголосками этой подпольной жизни. Была огромная подпольная организация в Уругвае – Тупомарес - со своими больницами, тюрьмами. Они убили американского посланника. Сейчас эта организация легализована и уже не интересует народ, потому что народ интересуют только организации, направленные против правительства, против государства. Им важна борьба, вызов, неверие, что кто-то справится с их горем и неприятностями. В общем, полное ощущение жизни. Это в Уругвае.

И вот пережив такое счастливое время в Уругвае, с некоторыми приключениями физическими буквально, мы прожили интересный год здесь, в России, и поехали на Кубу.

 

Куба 2002.

Тут было все абсолютно иное. Было страшное ощущение неинтересного СССР. Мучительно видеть самый красивый народ, - помимо бразильцев, - в Латинской Америке в беспрерывно унизительном положении. И в это унизительное положение нас тоже пытались поставить. Я примерно так себе представляю времена Конвента. Я представляю себе так Францию времен Революции. До сих пор там такая псевдореволюционность с неимоверным подражанием манере Фиделя.

Мы проехали через Гавану. Я думаю, ни один театр, побывавший в Гаване, а в Гаване были русские театры на каких-то фестивалях, не могли не быть, - Гавана наш город, - так вот ни один театр не был там, где играли и были мы.

Мы поехали сразу в город Альгин, где родился Кастро. Мы ехали ночью из аэропорта на одном из двух имеющихся на Кубе нормальных автобусов. Мы ехали навстречу ночной колонне, в которой было около трех миллионов людей, едущих на митинг, посвященный первому мая. Я всех не видел, но знаю точно, что из провинции прибыло именно столько. И все эти люди, которых мы видели в грузовиках, спали стоя. Мы видели людей, которые ехали в открытых грузовиках, держась за поручни, и которые спали стоя! Впечатление невероятное. В ночи мы едем из Гаваны, а они в Гавану.

Там мы столкнулись с этим, как я говорю, беспрерывным комиссарством. Унижения глупейшие, когда тебе запрещают куда-то идти, требуют документ, ты приходишь с этим документом, а те, которые запрещали, уже ушли.

И я заметил, что они подражают манере Кастро. Начинать говорить тихо-тихо-тихо, потом входить-входить-входить в раж, потом экзальтация невероятная, потом опять спад, аритмия. Я, когда вел пресс-конференцию, то выступил в манере Кастро. Я рассчитал все правильно. Это произвело невероятное впечатление. Смысл был непонятен, вплоть до того, что читал им Евтушенко: «О Куба, моя Куба! На улицах твоих девчонкам не до кукол, мальчишкам не до игр!» Что я там творил! Им было все равно, что я говорю, что я читаю, они понимали, что я – свой.

Но там были потрясающие вещи. Мы непрерывно видели униженных людей и видели людей, которые прошли с тем же Кастро все бои. Там был человек, с 14 или с 15 лет непрерывно воюющий. Он передержал в руках все виды советского вооружения за те годы. Этот человек получает сегодня 24 грамма кофе в неделю. На Кубе. Работая на никелевом комбинате. Соль достать нельзя. Воды добиться было нельзя. Я встречал рязанских, костромских женщин, вышедших в свое время замуж за кубинцев, им уже лет 45-50. Это измученные люди, которые хотят только одного: покоя. Изменить свою жизнь они уже не рвутся. На их лицах трагический столбняк. Это ужас.

Но есть интересные вещи. Они продолжают неистово танцевать и петь. Они продолжают любить, и официально в стране разрешена проституция, - как-то это называется, в путеводителе французском есть слово, которым Кастро называет проституток, - написано: пожалуйста, помогайте людям и так далее. Они берут самую низкую плату в Латинской Америке и вообще самую низкую плату на свете, и это самые нежные, самые хорошие женщины, которых можно где либо встретить. Это не отдельное сословие. Они чьи-то жены, чьи-то сестры, чьи-то дочери, и я не думаю, что это даже вызывает протест у мужей, я думаю, что это не так.

Были моменты, когда я вдруг понял красивую жизнь толпы. Я понял, что такое митинги времен нашей революции. Это очень красиво. Музыка, огромное количество народа, все друг с другом до начала митинга танцуют. Наши ребята с ума сходили, пребывая в этом танце с ними, пока мы пробрались в нужное место.

Что мы должны сделать? Нас разбудили ночью, чтобы мы посадили дерево. Для чего-то ночью. Под покровом тьмы. В одиннадцать часов ночи. Прожектор мелькает по толпе. На платформе кричат: «Да здравствует Россия! Да здравствует театр «Эрмитаж»!» Я такого не видел никогда. Многотысячная толпа, десятки тысяч людей. Крик: «Да здравствует Россия! Да здравствует театр «Эрмитаж». Что-то такое невероятное.

И рядом люди с нейтральными лицами, армия Кастро. Люди, лица которых ничего не выражают. Ты можешь им улыбнуться, в ответ не получишь улыбки. Ты можешь их пытаться разозлить, ярости тоже не будет. Это какая-то абсолютно безжалостная новая категория людей. Они тебя огораживают металлическими решетками, и посреди этих решеток вырыта яма. Странное ощущение: буквально расстрельная яма. Мы внутри этих решеток и ждем дерева, чтобы его посадить.

Конечно, как полагается при социализме, они ошиблись с выбором елки. Появилась сначала канадская елка. Экскаватором вынули ее, стали искать другую. Все это длилось очень долго. Толпа стоит и смотрит на нас. Мы в этом каре из заграждений. Я решил пошутить. Я имел несчастье прыгнуть в яму. Ребята мои стоят вокруг. Вошли люди со знаменами всех латиноамериканских стран, включая и Уругвай, с которым Куба тогда была в очень плохих отношениях. И уругвайский флаг бил меня по лицу на Кубе. И я прыгнул в эту яму, думая, что будет хохма, я говорю, ребята, я никогда не был в расстрельной яме… Как смотрела на меня толпа! Ближайшие замерли. Они не просто боялись. Они не понимали шутки. До этого пели, танцевали, шутили. А здесь шутки перестали понимать.

Наконец появилась елка. Наш директор принес землю – из России. Оказывается, он, единственный, был к этому готов. Насыпал эту землю, мы что-то побросали. А утром я пришел на это место и спросил: где мы были ночью? Елка есть. Дома вокруг. Плохенькие дома Альгино. Гостиница хорошая. Но тут не могли поместиться такие толпы людей. Здесь вообще не могло ничего произойти!

И были болезненные вещи, когда нас гнали на очередную демонстрацию с повязыванием пионерских галстуков. Это чудовищно. Но зато мы всю Кубу проехали, были в Сантьяго-де-Куба, в самом финале, возвращались в Гавану, были приглашены на фестиваль в Гаване, приглашены навсегда в Гавану, мы им очень понравились. Но мы в Гавану нескоро поедем. Я в Гавану не хочу.

Когда с каждого из нас брали за приближение к морю по 10 долларов. И моя дочь, беленькая-пребеленькая, купалась на пляже, где были одни черные, и наши два актера ее охраняли. И говорили мне: «Она лежит, загорает, - она, конечно, дразнила судьбу, - а к ней черные не просто приближаются, а подползают на карачках по песку». И наш артист отгоняет их книгой или чем-то еще, и они отползают. А потом опять подползают. Это творила моя Ольга. И потом входила в это черное море. Это не расистские какие-то вещи с моей стороны, а просто нас погнали на пляж, где белый человек не должен появляться. Это забавные вещи, которых там был миллион, и рассказывать о которых сложно.

 

Колумбия. Эквадор. Бразилия – 2003.

Учитывая все сложности, особенности этих латиноамериканских гастролей, мы выстроили гастроли этого года. Прекрасно выстроили. С полным пониманием проблем. С заботой о быте. С заботой о том, как спектакль будет жить. На Кубе мы играли ту же «Эрендиру», бесплатно, потому что Маркес разрешил Кастро не платить ему авторские, потрясающая история. Мы могли там играть «Эрендиру» последний раз. Хотя мы еще повезем ее, рискнем, пусть платит кто-то другой.

Это такая роскошная напасть, это впечатления, о которых рассказать совершенно невозможно. Будут ли они принадлежать литературе, будут ли материалом для обольщения дам своими необыкновенными приключениями, или они ничем не будут, - скорее всего они так и останутся при мне, - но то, что я рассказываю, абсолютно фанерный отголосок этих впечатлений. Я просто попытаюсь. Я не знаю, как это сделать, но там была Колумбия, Эквадор и Бразилия.

В Бразилии я побывал раньше один. Я побывал в Рио-де-Жанейро, вы понимаете, чью я волю исполнял, и я ее исполнил с честью, и это правильно. Недавно мой артист, мечтающий поставить «Золотого теленка» в нашем театре, сказал мне: «Откуда он все-таки узнал, что надо ехать именно в Рио?» И, действительно, откуда он узнал это? Дело в том, что в Бразилии очень много народу из Одессы. Очень много еврейского народа туда приехало после войны. Это вопрос особый. Я обнаружил у издателя одного массу книг с фамилиями типа Гринберг, с массой одесских фамилий. Откуда они? Из Одессы. Когда приехали? После Отечественной войны.

После второй мировой войны в Бразилию хлынула масса образованных евреев, сильных, талантливых. Там книги о неизвестном нам Михаиле Чехове, фотографии Булгакова, булгаковской семьи, которые я никогда не видел. Булгакова, перееденного здесь, обсосанного, известного, у нас ничего этого нет. Какие-то чудеса. Но это потом.

Вот Колумбия. Я не знаю, как объяснить, что такое Колумбия. Нет, какая Колумбия… Сначала был Амстердам. Как полагается. Путь туда из Европы. Мы ехали со спектаклем по Достоевскому, сделанным по заказу фестиваля в Сан-Паулу, в Бразилии. Здесь, в кабинете моем, появилась неожиданно молодая девушка и сказала: «Хорошо бы небольшой спектакль русской классики». Я говорю: «Давайте я поставлю «Чужая жена и муж под кроватью». Она говорит: «А что это?» – «Такой рассказ Достоевского, не самый лучший, но я поставлю». – «Хорошо».

Мы поставили такой спектакль и везли его туда, они хотели русскую классику. После Амстердама был остров Кюрасао. Это начало разговора. Когда говоришь, что был в Кюрасао, все представляют нечто японское. Нет, это территория Голландии, причем очень важная для Голландии территория, там есть большие нефтеочистительные предприятия, и есть океан с роскошными гостиницами и роскошными людьми.

Мы впервые очутились на клочке земли, окруженном океаном. В аэропорту. Самолет приземлился посреди океана. Очень странное чувство. Очень жарко.

Там я сразу приобрел рубаху, в которой лучше всего было сфотографироваться, потому что такой рубахи даже на Кюрасао ни у кого нет, я нашел ее непонятно как. Это абсолютно африканская шаманская рубаха, я щеголял в ней на зависть труппе.

Все наши одеяния были в багаже, они готовились к полету в Боготу, в Колумбию. Мы, в чем были, бросились в этот океан, а дальше произошло невероятное. Когда мы прилетели в Боготу, выяснилось, что пропал только мой багаж и костюмы к спектаклю. Они все куда-то ушли. Так вот: куда они ушли…

Они нашлись через три дня, - голландцы следят за судьбой своей кампании, - они ушли на Ямайку. И когда я смотрел на свою купленную в Лос-Анжелесе 14 лет назад сумку, я представлял, что она побывала на Ямайке, где я еще не был. И с этого дня я стал к этой сумке относиться по-иному. Больше я ее брать с собой не буду, она побывала на Ямайке, у нее свои рассказы в гардеробе. Пусть она там рассказывает.

И мы прилетели в Боготу. В Боготе мы не должны были играть. Мы должны будем там играть сейчас, через полгода. Богота богатый театральный город. Какое впечатление она производит, не могу вам передать. Я Боготу назвал большой детской площадкой, потом прибавил – «наркоплощадкой». Там не песочек, там что-то другое. На самом деле там небольшие прекрасные здания, очень много, так как это гигантский город. Маленькие-маленькие дома. И маленькие-маленькие люди. Масса всего, она еще для меня тайна.

Нас поместили в гостиницу «Кавьяр», в переводе «икра», хозяин которой придумал когда-то, что он будет встречать каждого нового постояльца икрой. Он забыл это на второй день, , но осталось название «Кавьяр». Мы там переночевали, были встречены послом. Нас вообще замечательно встречали посольства. Это отдельная тема. Нас замечательно, жадно, чудно встречали посольства. Особенно в Уругвае. Такой посол. Пьющий. Грандиозный мужик, сам чемоданы таскал, замечательный, чудесный человек. Наш друг, он стал нашим другом.

На другой день из Боготы мы должны были лететь в Манисалес. Это стариннейший город в горах, высоко в горах. Анды, Кордильеры - все теперь наши. Что я знал? Что в Манисалесе площадка, на которой приземляется самолет, находится на остром уступе скалы, и самолет не всегда приземляется. Бывает, что он покрутится на этой площадке, падает вниз, и опять набирает высоту, если ему удается не разбиться. И со второй или третьей попытки попадает туда. Наш самолет сел довольно гладко. Со мной гладко. А со второй нашей группой произошла масса историй. Во время взлета в Боготе у их самолета отлетело колесо. Ребята говорят, если бы этого не было, они бы ничего не узнали про Латинскую Америку. Они добирались очень трудно, двое наших ребят с оформлением спектакля, они везли нашу складную кровать, выдуманную Боровским, какие-то у них были приключения. У нас они еще только начинались.

И вот в Манисалесе, на богатом театральном фестивале мы сыграли несколько спектаклей «Под кроватью». Даю честное слово, что чрезвычайно успешно. Участвовало много стран, среди них Франция, Испания, Америка, кажется, Великобритания. Наши актеры кое-что смотрели. На этих гастролях мы видели спектакли, которые Шадрин и конфедерация театральных союзов привозит сюда, а Шадрин привозит только сливки.

Забегая вперед скажу, что в Бразилии мы были на фестивале, на котором в прошлом или позапрошлом году был Питер Брук со своим новым спектаклем и с мастер-классами. То есть это были очень серьезные и очень богатые фестивали.

Вообще Латинская Америка перенасыщена театральными фестивалями. Может быть, у них есть деньги, может быть, деньги не самые белые, не самые светлые, но интерес к искусству колоссальный. Но они не догадываются, что они сами искусство, что им ничего, в принципе, не надо. Но они любят театр.

И мы играли. Играли с массой разных приключений по ходу. Но знаете, что для меня было самым интересным. Улица, люди, один странный кабак под названием «Озирис». Кабак воров. Воров бывших, старых, и нынешних. Что это такое. Вход в него открыт. Причем настолько открыт, что даже не дверь, а просто как бы нет стены. Кабак где-то там за пустотой, за несуществующей дверью. Женщины в него не допускаются. Если приходит жена, то она стоит с той стороны и делает знаки мужу, чтобы он вышел. Но есть три официантки, три посредницы, три бандитки, которые подползут и что-то шепчут, шепчут тому человеку, которого они хорошо знают.

В первом зале сидят воры и смотрят в стену. Они не разговаривают друг с другом. Они сидят и смотрят в стену. Гремит невероятная музыка 20-х годов. Сидят современные воры, очень усталые люди, надо сказать. И сидят воры старые. Как мы их представляем себе по кино. В пиджаках твидовых. Шарфы. И кепочки. Я видел, как эти люди идут к себе домой, и как они возвращаются опять сидеть. Они пьют за вечер одну чашечку кофе.

В другом зале играют в трехшарный бильярд. Три шара. Висит над этими тремя шарами натянутая проволока. На проволоке костяшки, которые они двигают киями. И рядом абсолютно открытый, как дверь, писсуар. Стена представляет собой писсуар. Люди сидят, играют в бильярд, пьют кофе, и тут же писают. Все это крайне чисто. Все это крайне сосредоточенно. Все это крайне приятно.

Это было мое такое место. Хотя через какое-то время нас заметили официантки, поняли, что мы чужие, и как предполагает один из наших, со мной находящихся ребят, захотели нас немножечко почистить. Поэтому пришлось из этого места уйти.

Интересно абсолютно все в этой самой Колумбии. В этом Манисалесе. Я просто перехожу дальше. Дальше началось постижение природы. Дальше начался кошмар. Дальше мы начали подниматься, переезжая из Боготы в Эквадор. Может, я ошибаюсь сейчас. Из Боготы ли ехали, или приехали в Порту-Велью, там несколько замечательных городов. В Эквадоре было Кито, было Порту-Велью, Манту и совершенно невероятной красоты Гуаякиль.

Что это города цивилизованнейшие мало сказать. Это не европейская цивилизация, это новая латиноамериканская цивилизация. Это не колониальный город, а нечто, не знаю, что. ЮНЕСКО говорит, что Бразилия будет страной XXI века. В этих странах есть отдельные города, принадлежащие не нашему времени. Это по красоте, по богатству невиданные города.

Ну, до богатства далеко. Мы поднимались из Боготы, где не играли. Мы ехали по Эквадору. Не помню, ехали мы из Кито, летели из Кито, но самое сильное впечатление даже не Кито, где мы замечательно играли, где хозяин был на нас очень обижен, и как-то вынужденно проводил эти гастроли. Это был голубой человек, он кормил нас в голубом ресторане, в злачном квартале у своего любовника. Нам голубые готовили с недовольным видом разные блюда, это было потрясающе интересно. И хотя я с большим уважением отношусь ко всем этим «вероисповеданиям», тем не менее, он был очень обижен на нас, за что, не понимаю. Мы на него тоже немного обиделись.

Мы стали ехать в горы, чтобы попасть к океану. Мы стремились к океану. И мы поднялись выше облаков. До этого по экологической тропе мы видели какие-то джунгли. Там было все проторено, чтобы мы могли посмотреть и услышать птицу. Слава Богу не между пятью и шестью часами, потому что если эту птицу ты слышишь между пятью и шестью, то кто-то умирает, в твоей семье. Слава Богу, это было другое время. Видели смешную птицу-часы. Почему часы? Потому что птица сидит на ветке, а хвост ходит сам по себе. Некоторые деревья, от которых заболеваешь аллергией, прикоснувшись к листьям. Какие-то чудеса, но все цивилизованно и не страшно.

А вот когда ты едешь по этой «военно-грузинской дороге» туда в горы и поднимаешься гораздо выше облаков, а сбоку рядом с тобой видишь скалы, а на скалах джунгли, и редко-редко ты вдруг видишь на этих скалах, не понимая, что там делают люди, видишь одну – одну! – хижину. Потом через много километров, ты видишь опять на невероятной высоте другую хижину, и ты понимаешь, что там кто-то живет – это немыслимая вещь.

Но ты приглядываешься к камням, а наши смелые актеры, которые оказались очень смелые люди, - они смотрят в преисподнюю, то есть в эти пропасти. Пропасти сквозь облака. Я ничего не преувеличиваю, хотя боязнь высоты с детства у меня такова, что я на балкон не могу выйти. А здесь вдруг такое вознесение.

А потом спуск к океану. Тоже вещь странная. Это уже приближаются сумерки, и ты находишься у океана. И всегда какие-то неточности. Встретили на полчаса позже. Шофер автобуса пытается что-то выторговать у тебя, и долго спорит с переводчиком, сколько должны заплатить за такое количество багажа. Его убеждают, что это театр, и надо относиться как к театру, что это актеры, и достаточно поделить на всех этот багаж… Масса какой-то борьбы. Она мне очень нравилась эта борьба. Это связано с каким-то недоеданием, потом резким перееданием. Машины какие-то подходят, симпатичные люди извиняются за то, что опоздали, телеграмму не дали, кто-то не позвонил. Потом везут в прекрасную гостиницу. В общем, это чудесно.

Мы просквозили горы, мы в каждом городе играли, и играли чрезвычайно успешно. По три спектакля. Было много спектаклей. А потом артистам захотелось увидеть во время этих гастролей свадебные пляски китов. Мне вспоминать об этом трудно, потому что я был опозорен.

В этот день я принял таблетку от малярии. Спал три часа. Явившись на арендованную нами яхту, я выпил стакан рома. И вышла яхта при сильном нежелании команды - в шторм в 3-4 балла. Для меня этого было достаточно.

Я выбыл из этой команды. Я видел этих китов. Они прыгали перед моими глазами. Это было страшно, потому что я не хотел никого видеть, даже китов. На носу, схватившись за нос корабля, стояла вся труппа. И очень легкая, самая легкая в этой труппе, моя дочь. Я очень боялся, что она вылетит в эти волны. И я впервые в жизни отдал капитанскую команду: «К берегу! Приказываю повернуть судно к берегу!»

Это было довольно сложно, актеры возмутились. Но единственный человек, который увидел меня на корме, он меня поддержал. А вся команда, вглядываясь в мое лицо, понимала, что происходит какая-то трагедия. Я понимал, что умру сейчас в этом проклятом океане под эти свадебные пляски китов. Это было страшно неприятно. Я просто умирал. Наши были счастливы. Вдвойне счастливы. Я увидел, насколько разным бывает восприятие жизни. Они еще готовились, купили много еды. Но надо сказать, что инициатором поездки был я, вот, в чем дело. И я же приказал им вернуть корабль назад.

Был слегка обманут. Потому что они дрейфовали вдоль берега и делали вид, что до берега никак не доберутся. Дрейфовали, волны были не такие сильные, но для меня и этой ряби была достаточна. Как-то они прожили эту жизнь, помню ее плохо. Помню только, что на берегу этого города Манту проходили соревнования по футболу. В футбол они играют везде, играют изумительно, играют в песке, играют, где играть невозможно, трудно, и это очень красиво, и я делал вид, что смотрю, или пытался через это зрелище как-то вернуться к себе.

В общем, был Эквадор. Эквадор, по которому едешь и видишь невероятную нищету. Она неописуема, мне кажется, нет таких слов в природе. На сваях стоящие дома, в них слепые вырезы, квадраты окон. Так как автобус едет, ты видишь, что там за окнами. Ты видишь, что в этих комнатах нет ничего, редко сломанный шезлонг. И в окнах стоит какой-то человек. Страшная нищета. Нищета между поразительными городами как этот Гуаякиль и Кито.

Ну, Гуаякиль это вообще невероятный город. Мой сын спросил, когда я приехал: «Папа, ты был в Гуаякиле, что ты знаешь об этом городе?» Я говорю: «Знаешь, мальчик, я ничего не знаю про этот город, кроме того, что я там был. Я могу просто рассказать тебе про этот город. Я могу рассказать тебе про эту набережную, про этих людей, про эти улицы, про это богатство, про этих женщин-полицейских, про старинные трамваи 20-х годов, которые как бы для детей. Я могу много чего рассказать». Он говорит: «Ты не знаешь ничего про этот город. В этом городе состоялась историческая встреча Боливара с каким-то генералом, еще одним борцом за свободу. Встреча, про которую никто на свете не знает, о чем эти люди там говорили. Но после этого равный абсолютно в правах на роль освободителя Латинской Америки человек ушел, а Боливар остался». Вот все, что все известно об этой встрече. Самая таинственная встреча в истории. И она произошла в Гуаякиле. Памятники Боливару, и игуаны. Есть изумительный сад игуан, можно близко увидеть этих игуан, и как дети тянут их за хвост. Невообразимо.

Там был хороший театр, и принимали наш спектакль по-настоящему. О спектаклях мне трудно говорить, потому что в этом путешествии они были самим собой разумеющимся нашим даром или их зрительским даром нам. Но это были страны, может, кроме Колумбии, где, как в Эквадоре мы вообще были первыми.

В Колумбии был, наверное, какой-нибудь русский театр – один, полтора. В Боготе. В Манисалесе никогда. А в Эквадоре просто никогда не были. Поэтому мы приглашены на дни культуры в Эквадоре в Кито, приглашены на все гастроли. И посол возмущался, что у нас в Кито был небольшой театр, потому что он сказал: «У меня есть для вас гигантский театр, вы в нем будете играть». Так что мы рассчитываем повезти что-то в гигантский театр в Кито, это все реально, у нас есть все документы.

И вот, проехав весь Эквадор и не рассказав вам даже сотой части впечатлений, мы приехали наконец в город под названием Порту-Алегри в Бразилии. Вот как обманчиво первое впечатление. Это же не Рио-де-Жанейро. Непонятно, где океан, до которого час езды из города. Мы приехали в Порту-Алегро и увидели бесславную архитектуру, какие-то производственные ландшафты. А потом вдруг, чуть очнувшись от жуткого перелета, потому что летели в Сан-Паулу, где сидели ночь, одиннадцать часов нам некуда было деться, потом летели в Порту-Алегро, и сквозь эту кошмарную ночь Порту-Алегро показался городом уродов.

Потом оказалось – чудесный старинный городской центр. И театр, в котором мы играли. Я никогда не видел таких театров. Нет таких театров ни в Москве, ни в Европе. Кем он выстроен, не знаю. Это настоящий, старинный театр, в котором нет своей труппы, и вообще никого нет. Для кого он стоит? Почему его охраняет такое количество людей? Почему так чисто? Почему за каждым твоим шагом следит очередной охраняющий человек? Я не знаю. Это какая-то тайна.

Представляете, что такое старинный театр? Это старинная машинерия. Это легкие ряды, легкие ярусы, широкая сцена, прекрасные гримерки с диванами – для кого? Кто на них лежит, кроме нас? Это удивительно. И в этом Порту-Алегро нам отдали этот театр на главной площади города. И там было это чудо. Там португальский язык. И возникла тема – переводчик и португальский язык, поскольку у нас переводчик с испанского. Поэтому я устроил спектакль из этого перевода.

Бегущую строку мы перевели на португальский, там все нормально. Но мы совершенствовали текст, потому что в первой части им не хватало репризного текста, прямого диалога, мы потом стали его вносить.

Как я придумал начинать спектакль в Порту-Алегро, потому что я перед спектаклями обязательно что-то говорю? В Порту-Алегро, выходя на сцену, а на каждом спектакле было 900 человек, полные сборы абсолютно… Притом, что есть фойе в театрах, они стоят в очередь в эти театры где-то за час, за полтора. Под дождем, они стоят в очереди, меня торопят впустить их в театр. Но мы ждем, когда заиграет музыка за полчаса до спектакля.

И вот спектакль. Я выходил и говорил: «Мой сын просил меня в Бразилии произнести со сцены несколько слов. Я прошу вас внимательно отнестись к этим словам». Тут говорит испанский переводчик, португальский  переводчик – но тут понятно без слов. Я говорю: «Пеле!» В зале легкая истерика. Я говорю: «Гарринча!» Зал обезумевает. Я говорю третью фразу: «Гарринча мой любимый футболист». Зал понимает, что он встретил абсолютно родного человека. Потом я прибавляю Роберто Карлоса, еще кого-то. Шутки, шутки. Это происходило каждый вечер.

А потом я им говорил: «А у нас, представьте, театр и литература. Ну, что делать?! Хорошая литература, хороший театр». Потом я спрашивал их: «Вам известно, что такое ревность?» Они: «А-а-а-а!» – «А вы представляете, что такое ревность по-русски? Вы представления об этом не имеете!» Так мы начинаем с ними диалог. Они чудесно нас принимали. Актеры мне говорили: «вы у них уже тут культовая фигура». А если они плохо смеялись, я выходил после антракта и говорил: «Бразильцы есть среди вас?» Они: «Ма-чо!» - кричали из зала. – «Мачо, мачо, говорил я, - что вы так смотрите? Вам текста мало?» - «Мало текста на строке». – «Ладно, говорю, завтра будет больше текста. А сейчас рассказываю содержание второго акта».

Так это происходило. А дальше ребята за это время замечательно сыграли 11 спектаклей. 14 тяжелых перелетов и 11 спектаклей. И Порту-Алегро, одно из лучших воспоминаний. Мы приглашены в Порту-Алегро на следующее лето и навсегда. На любые гастроли, любые спектакли, на любых условиях. Так прошли спектакли.

Я пропустил, что в какой-то момент нас поселили в Эквадоре на берегу Тихого океана. Это был закрытый пансионат, и мы жили, как должны жить люди, со своим бассейном, со своими номерами, и с Тихим океаном, куда мы спускались. Почему я подчеркиваю - Тихий океан. Потому что в этой поездке мы очень близко, наедине оставались и с Тихим, и с Атлантическим океаном.

В Бразилии, когда мы приехали в Сан-Паулу, оказалось, что нас уже не ждут. А мы спектакль сделали для Сан-Паулу. Фестивали все закончены. Деньги – ничтожные, но тем не менее и их не нашли для наших гастролей, и поэтому мы приглашены впредь на любые гастроли в Сан-Паулу, документы подписаны, и я забегаю вперед, - нас, всю труппу, поместили там на берегу Атлантического океана, чтобы труппа хоть какое-то наслаждение получила, правда, за наши деньги.

А я потом вернулся в Сан-Паулу, и провел там два дня, потому что там образовалась своя полуторатысячная театральная школа, главная, основная, целый институт.  И они предложили мне вести там актерское мастерство – месяц студенты здесь, а месяц я у них там. Я с охотой на это соглашаюсь, и сейчас мы обдумали юридическое основание для такого существования.

В Сан-Паулу мы не играли, мы только столкнулись с 20-миллионным городом. Находясь в городе Москве, который нам кажется громадным, мы столкнулись с городом, который в два раза больше Москвы. В пятерке наибольших городов. Это производит поначалу отвратительное впечатление, потому что масса неправдоподобно неуклюжих и уклюжих домов, непонятно как организованных, и огромное количество людей, орущих, веселых, этих бразильянок с японскими лицами, масса всего на свете.

Два дня у меня были переговоры. В основном, это были переговоры с человеком, который нас возил. Довольно крупный издатель, и я видел эти редкие книги о Михаиле Чехове, о Булгакове, о Болеславском. Ричард Болеславский, первый режиссер МХАТА-второго, когда тот был еще студией, первый его режиссер, который потом куда-то исчез. Как сказал мне Олег Павлович Табаков, когда я ему рассказал, что нашел там Болеславского: «Да, он устраивал потом много лет чес по Европе». То есть деньги зарабатывал в Европе.

Для меня это было большим событием: они напечатали стенограммы его уроков, уроков Михаила Чехова. Есть переписка Антона Чехова и Суворина. Кому она нужна? Оказалось, нужна. Там огромное количество университетов, институтов. Вообще Бразилия – и Порту-Алегри, и Сан-Паулу это абсолютно цивилизованная могучая страна со свободным дыханием. Абсолютно свободное дыхание, когда ты понимаешь, что Европе делать нечего.

Так как мы были в Амстердаме до и после, я увидел эту нашу деревню. Вроде бы я был в огромной деревне Бразилии, а, оказывается, я не был там в деревне. Это счастье там жить, и они это ощущают. Бразильцы заняты работой, это мощная страна. Ты едешь по этим территориям, ты видишь комбинаты, заводы их, аккуратные, мощные, а что представляет эта земля мы читали и слышали, - это одна из самых богатых в мире территорий. Я не был, к сожалению, в Амазонии. Я все время туда стремлюсь, но это уже другая история. Вот, что было в Сан-Паулу, куда мы скоро вернемся.

Там была поразительная встреча, о которой стоит поговорить. О некоторых встречах не стоит говорить, а об этой стоит. Меня пригласил на ужин человек по имени Антонио. Я, к сожалению, не знаю его фамилии. А это стыдно не знать, потому что он национальное достояние Бразилии. Это самый известный артист и режиссер в Бразилии и в Латинской Америке. Последняя его роль – Мефистофеля. Это богатейший человек, который имеет свою телевизионную передачу, и он пригласил меня в лучший ресторан Сан-Паулу, где я понял, наконец, что такое лучший ресторан. И я, действительно, уверен, что это лучший ресторан.

Я даже не знаю, как объяснить. Это – для людей. Оркестр для людей. То, что на столе, для людей. Официанты для людей. Входят люди, красивее которых не бывает, в этот ресторан. Ночь за дверьми - для людей. Все замечательно. И то, что они подходят и снимаются с этим Антонио, и разговор через измученного нами переводчика был очень острый и интересный, поразительно жадный. Я думал, кого он мне напоминает. Он - абсолютный старый Феллини. С этой плешью, с длинными волосами. И он сказал: «Я терпеть не могу Феллини, я ненавижу Феллини, это он должен быть - Антонио».

И тут же возникали какие-то интересные беседы, были от него приглашения, но я, прежде всего хочу, чтобы он приехал к нам. Потому что он может многое. У него мастер-классы, где бывает 400 человек его учеников. Он ставил много спектаклей в Штатах. Он значителен настолько, что ему даже не надо представляться значительным, не надо говорить. Ты понимаешь, что сидишь рядом с великим актером. Сомнений в этом у тебя никаких нет. Это была встреча, которую я запомнил.

И потом уже из Сан-Паулу мы вернулись в тот же Амстердам, где я задался целью, - у нас были когда-то гастроли в Голландии и в Бельгии, - побывать в еврейском центре. Мы приехали поздно, и я сказал Оле, дочке: «Пойдем в еврейский центр». И мы нашли какого-то человека, который оказался евреем, и он говорит: «Вы что ищете?» Мы говорим: «Еврейский центр». «Весь Амстердам, - сказал он. – это еврейский центр. Поэтому я вам еврейский центр не покажу. Считайте, что вы уже в нем находитесь».

Я еще раз обратил внимание на то, что в Латинской Америке мощная проституция, но она не является приманкой, она не является розовым кварталом. Не может в огромном городе главным стать хорошо организованная проституция. Не может. Эти города, страны, по сравнению с Европой, - целомудренные. Даже Куба, где виснут на твоей шее в поисках 15 долларов. Это несравнимо.

Колотые, пьяные, усталые, замызганные европейцы, и погода плохая все время. И все говорят: «Ой, какая старина, ой, какие каналы». А что за старина, что за каналы, какая начинка за этими каналами и стариной? Это при большой любви к Голландии, которую видел в разные времена года, и ее улицы, и друзья там были. И ты так быстро устаешь в этой маленькой Европе. Делаешь несколько шагов, и чем-то уже измучен, непонятно чем. То ли что-то не сбывалось, то ли ты чувствуешь, что приближаешься через эту Европу к России, и уже знаешь, что все начинается. И такого широкого свободного дыхания толпы, улиц, тебя самого - уже нет. Это все осталось в Латинской Америке.

Вот так чрезвычайно поверхностно, некрупно, отделив от себя природу, которую бессмысленно в этой жизни воссоздавать, а без нее жизни нет, я рассказал. И оказалось, что Анды и Кордильеры это одно и то же. И кита наконец-то близко увидел, провожая с детства в Одессе китобойную флотилию «Слава» и встречая ее, я все-таки понимал, что там туши китов и жир ненавистный. А тут пляски китов и ты видишь эти их покрытия в ракушках. И они тебя видят с отвращением, и ты с отвращением их видишь. Многое пережито, и все основное остается за скобками, потому что основное, я думаю, это природная среда существования Латинской Америки. Они ее учитывают в поведении, в выстраивании новой цивилизации, в своих планах и дальних претензиях, они учитывают эту среду, они выросли из нее и с ней живут. Это удивительное чувство. Мы живем абсолютно иначе. Да не надо даже говорить, как мы живем. Это никого не интересует.

А потом с огромной любовью вернулись на родину, где меня лично встретила полуторамесячная дочь, и я счастлив, потому что я видел ее в роддоме, а потом, как иждивенец, увидел ее полуторамесячной, увидел ее мыслящим и чем-то похожим на меня человеком.

И не рассказал самое главное. Атлантический океан. Нас поместили в одном месте, где курортный город, куда съезжаются люди из Сан-Паулу. Это полтора часа езды. Это курортный город, где побережье, как в Рио-де-Жанейро, состоит из белых-белых высоких домов и потом маленькие коттеджи, дачи. Они пусты, потому что туда приезжают на субботу и воскресенье, а мы приехали в будние дни. Пусто. Океан наш.

И вот я выхожу утром. Очень рано. Шесть, пол-седьмого утра. Океан Атлантический более бурный, чем Тихий. Как говорит Олька, Тихий океан он такой старик с тяжелым мучительным дыханием. А этот – дерзкий такой. Выхожу и вдруг вижу: птицы. Что такое? Весь пляж в грифах. Грифы. И я один среди грифов! Они слетели с гор после отлива. Кругом не куры, а грифы. Это странное чувство. Ты к ним приближаешься, - с грифами связана легенда, что они питаются падалью, и кто-то мне сказал потом: «Да там какая-то падаль была, и они там ею питались». Я видел сидящих вокруг себя грифов. О Боже мой, это было очень интересно. Хотя Атлантический океан меня не любит, и мне с ним туго. С Тихим было поспокойней.

 

Записал Игорь Шевелев

 Первая | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Гостевая книга