Живой журнал, или исповеди on line
Частные дневники в Сети. Выставленные на всеобщее обозрение и комментарии

Игорь Шевелев





 
  Проекту «Живого журнала» в Интернете www.LiveJournal.com уже лет пять. Придумали его, как 

водится, американцы, и так же, как водится, попав на русскую почву, он приобрел 

совершенно особые черты. На Западе ими интересуются разве что 15-летние девочки, 

рассказывающие о своих переживаниях по поводу 16-летних мальчиков. В России это все, 

что угодно: исповедь, художественная проза, рассказ о текущих событиях, увиденных со своей 

кочки или колокольни, у кого как. 


 
В итоге складывается поразительно единая картина нашего времени, соединяющая носителей 

русского языка и культуры от Киева до Иерусалима, от Москвы до Вашингтона, 


 
от Берлина до Торонто, от Ижевска до Парижа, далее везде.

Из того, что пишут пять тысяч нынешних участников русского «ЖЖ», девяносто процентов, 

на мой взгляд, это просто мусор. Разговаривая с некоторыми участникам «ЖЖ», 


 
я удивлялся, как по-разному все его видят. Потом я понял, что «Живой журнал» – это зеркало, 

в котором каждый видит себя и свое. Более того, участвующий в проекте видит не так и не то, 

как и что видит тот, кто находится вне его. В связи с чем сделанный мною срез «ЖЖ» я 

рассматриваю в качестве 

авторского. 


 

 

 
dodo   


 
В детстве, до семнадцати лет практически, я говорила не по-русски. Только не спрашивайте 

на каком - некоторые факты своей биографии я хотела бы оставить при себе, другими охотно 

делюсь.


 
Ну и теперь в Германии приходится в основном говорить по-немецки.


 
И замечаю за собой некое растроение, и даже расстроение, личности.

Особенно чувствуется, когда мне приходится переключаться в течение короткого времени с 

языка на язык. У меня есть пациенты, говорящие на том, первом моем, языке, и они просят 

проводить терапию на нем. И тут у меня начинается конфликт с самой собой, потому что тот 

язык - он для отмазки от родственников, когда надо объяснить им, что ты не верблюд, для 

эмоций, еще детских, и для детских разговоров. Когда я говорю на нем, я превращаюсь 

внутренне в ребенка, не очень контактного, и мне трудно сохранять диспозицию «терапевт - 

пациент».


 
Русский - это язык чтения захватывающих книг ночью с фонариком под одеялом, язык 

обучения в университете, язык, на котором складывалось и развивалось мировоззрение. 

Может быть, даже язык любви.


 
А немецкий отвечает за светски-деловую, и даже философскую, часть моей личности. Многие 

мудрствования мне легче озвучивать по-немецки, тогда они не так пафосно звучат. А также на 

немецком я легко веду светский разговор, чего по-русски делать принципиально не желаю.


 
Поэтому еще русский мат мне совершенно не режет ухо. Все основные слова мне были 

любезно разъяснены моими однокурсниками с таким научным подходом, поэтому для меня 

это - просто слова. 

 

beate   


 
Моя подруга Маша рассказывала следующую историю про известного профессора 

Аверинцева. Шли они в Вене на улице, Аверинцев пытается перейти дорогу, не обращая 

внимание на машины. Маша кричит: «Стойте, Вас задавят!» А он: «Меня не задавят. Я человек 

прошлого века». 


 
gospodi   


 
Смотрю на Кирину вазу на балконе. 


 
- Красивая, - говорю, - ваза, необычная... 


 
- А что ты думал! Это же Венеция, прошлый век! - несколько визгливым голосом начинает 

Кира свой рассказ. - Как-то зашла в комиссионку на Маяковской. Такая еще есть? Вижу Лену 

Щапову с мужем - выбирают вазу. Купили за 70 рублей. Всего-то. (Было это в 70-х...) Потом я 

познакомила Щапову с Лимоновым. Ее муж был таким вот добрым дядечкой всегда. Он 

любил совсем юных девочек, тоненьких, беленьких. Он им покупал одежду, водил по 

ресторанам, а когда они ему надоедали, давал им возможность «задрать носик» и уйти... чему 

был бесконечно рад. Ну так вот. Звонит ночью Лена и говорит: «Лимонов сделал 

предложение. Что делать - выходить или нет?» Я отвечаю: «Брось монету. Она не соврет!» 


 
Договорились, что решка - Лимонов, орел - Щапов. И что ты думаешь? Три раза бросали, и 

три раза выпадал Лимонов. Я тогда ей сказала: если будет свадьба, то отдашь мне вазу, но 

только по той цене, за которую купила. Договорились? Я мечтала, что если потом уеду, то ко 

мне придет как-нибудь Лена в гости (я еще не думала конкретно, куда эмигрирую), увидит эту 

вазу и воскликнет: «Ба! Да это та самая ваза!»


 
Кира элегически закатывает глаза. Следует некоторая лирическая пауза.


 
- И как, - спрашиваю, - пришла?


 
- Была, конечно, все так и произошло...


 
Рассматриваю еще раз эту вазу из толстого, немного мутного, зеленоватого стекла с еле 

заметным золотым орнаментом в виде мелких цветов. Орнамент стерт. Форма необычная - 

стекло закручивается вверх и как будто немного скошено. Стоит этот предмет на балконе в 

новой Кириной парижской квартире. В вазе букет роз, охапку которых Кира нашла вчера на 

Бабуре. Те, что не поместились, лежат в ванной. Балкон большой, с каким-то лежаком, на 

котором греется кошка. Я в свою очередь рассказываю о том подарке, который сделал 

Бродский Наде Рейн... тоже венецианском... Ну и т.п.


 
neivid   


 
Еду сегодня днем в автобусе. Солнышко светит, птички, ага. Накупила тяжелых пакетов 

вкусностей, свалила их все, дабы не шляться с кошелками, в одну большую спортивную 

сумищу и отволакиваю оную сумищу к родителям - благо они живут в пятнадцати минутах 

езды от одного из тех мест, где я общаюсь с пациентами. Сижу вместе с сумищей у окна, то ли 

дремлю, то ли придремываю. Лепота. 


 
На одной из остановок в автобус заходит довольно фигуристый араб, прочесывает весь салон 

и садится - ну естественно - рядом со мной. Ладно. Кошу лиловым глазом. Араб как араб, 

только странный какой-то. Не нравится он мне чем-то, вот что. То есть мне из арабов вообще 

мало кто нравится, но этот мне не нравится не в том смысле, а как-то совсем не нравится. 

Цепенею. 


 
После детального осмотра клиента прихожу к печальному выводу, что вплотную ко мне сидит 

явный террорист-самоубийца. Посудите сами: сидит, сильно напрягшись, тупо смотрит в 

одну точку, и весь как струна (точно, террорист). Руки держит как-то странно - по швам, - хотя 

сидит и не перед командованием (террорист, террорист!). Живот торчит, пухлый, на животе - 

широкий свитер, и ни фига не видно, что там под свитером (ну сто процентов террорист). 

Усы подстрижены криво (и кто это может быть, как не террорист?). Глаза навыкате, рот не 

закрывается, вид дебильный, и при этом осанка как перед боем. Все ясно. Террорист. Не жди 

меня, мама, хорошего сына. Зимы ждала, ждала природа. И дождалась. Быркамлык. 


 
Начинаю лихорадочно думать, чего делать. Ежу понятно, что ежели товарищ - террорист, то 

тут уже все равно, где сидеть. Даже рядом, наверное, лучше - никаких останков не будет, и 

риска выжить без ног, без рук тоже нет. Если начать мимо него переть на выход (с Большой 

Тяжелой Сумкой!), он, видимо, взорвется. Если ждать, не взорвется ли он, он, скорее всего, 

взорвется. Если делать вид, что ничего не происходит, то...


 
Додумать я не успела. Товарищ террорист снимает одну руку со своего колена, где она у него 

до того мирно покоилась, и плотно пристраивает ее на мое бедро - то самое, рядом сидящее. 

Тепло так пристраивает, по-домашнему. Дескать, ехать нам далеко - почему бы не погреться?


 
Я, как интеллигентная еврейская девочка, решаю, что у меня разыгралась мания 

преследования, и бедро аккуратненько так отодвигаю вместе со всем остальным. Ну мало ли - 

положил человек руку рядом с собой, может, он не заметил, что я там сижу? Рука мягко 

проскальзывает следом за бедром и прижимается к нему повторно. 


 
Тут разногласий в думе не осталось, и я поняла, что воспитание - воспитанием, но есть вещи, 

на которые не согласны даже крысы. Кричать на весь автобус, как одна дама на моей памяти: 

«Паразит, чего творишь, а ну убери свои поганые лапы, а не то сначала я тебе оторву все 

лишнее, а потом в полиции из тебя сделают паштет диетический, без яиц», - я не в состоянии. 

Неудобно как-то. Знаю, что неудобно должно быть ему, а не мне, но ему как раз удобно (бедро 

у меня вполне удобное такое), а вот мне как раз не слишком. Резко встаю (кричать мы не 

обучены, но встать пока в состоянии), хватаю свою сумищу и пру напролом. Шепча по-

русски: «А ну пусти, сволочь» - и сжимая зубы, как радистка Кэт на родах. Сволочь неохотно, 

но пускает. Я перехожу в другой конец автобуса и триумфально водружаю свою сумищу на 

сиденье рядом с собой. Пусть теперь попробует кто-нибудь ко мне подсесть.


 
Пару минут праздную (в конце концов, товарищ уже точно не террорист, ибо террористу 

незачем приставать к земным девушкам: его на внеземном пути ожидают куда более 

соблазнительные объекты) и отдыхаю. Потом задумываюсь: а не захочет ли приятный 

молодой человек продолжить наше так удачно начавшееся знакомство уже вне автобуса? 

Глубоко вздыхаю и звоню папе. Папа, говорю, я подъезжаю, встреть меня, пожалуйста. Папа 

слегка удивляется (в последний раз он встречал меня на остановке напротив дома лет 

пятнадцать назад) и спрашивает: «А что случилось?» - «Ничего, - говорю, - выйди на 

остановку, я сейчас буду». 


 
Мой папа - человек верный. Он из тех, кто «и попробуйте только ее обидеть, если надо, я сам 

ее обижу». Папа по-военному быстро одевается и выходит на остановку. Я выскальзываю из 

автобуса и бросаюсь к папе. Следом за мной - вот оно! - выходит мой новый друг и... Нет, к 

папе он не бросается. Он делает крутой разворот и уходит куда-то вбок. «Уф, - думаю я, - 

пронесло». Конец первой части. 


 
У родителей я провожу приятные два часа, после чего выхожу из дома, чтобы ехать все к тем 

же пациентам. Выхожу, надо сказать, с легким сердцем и про все забыв: вкусно ели, радостно 

общались, жизнь хороша. Дохожу до автобусной остановки. Первым человеком, идущим мне 

навстречу, оказывается мой давешний террорист. Прислоняюсь спиной к остановке. 

«Шалом», - вежливо говорит мне террорист. Киваю. Киваю холодно, всячески показывая, что 

не питаю. То есть не имею. То есть а не пошел бы. 


 
Не пошел бы. Садится на скамейку и ждет автобуса. То есть мы теперь вместе ждем автобуса. 

Судя по всему, мы теперь всегда будем вместе. Подходит автобус. Быстро подсаживаюсь к 

какой-то женщине, делая вид, что ничего не происходит. Кактус по сравнению со мной - 

просто образец активности и гражданской позиции. Доезжаю до своей работы. Выхожу. Не 

смотрю, не вышел ли он вместе со мной. Не смотрю. НЕ СМОТРЮ, я сказала! Ну раз не 

смотрю, то и не вижу. Захожу на служебную территорию (там вахтер и пропускная система, 

посему туда так просто не попасть. Впервые в жизни чувствую, что это не «идиотское 

буквоедство», а очень разумное и приятное правило). Отрабатываю. Выхожу. 


 
«Первым к нам подошел сапожник». Мой туповатого вида друг стоит напротив наших 

зеленых ворот и смотрит на меня. Любой нормальный террорист уже бы десять раз взорвался, 

злобно думаю я, и прусь ему навстречу. Не будь он арабом, на этом этапе я бы уже точно его 

спросила, какого черта. Но с арабами я не заговариваю принципиально. В смысле - боюсь я с 

ними заговаривать. С ними ведь как заговорить - ты им слово, они тебе десять. Друзей из 

подворотни. Нет, лучше не надо. Я лучше пешком постою. Тем более что скоро и Дима 

должен подъехать...


 
Дима подъехал, из объятий арабского энтузиаста меня спасли, знакомиться не пришлось, 

надеюсь, что путь до моего поселения он не проследил (а то вот дождусь завтра с утра гостей 

- буду знать). Но вот мучает меня одна мысль: а чего это он, а? Ну хочешь взорваться, так 

взорвись! А хочешь изнасиловать, так изнасилуй. То есть не факт, что я позволю, но ты хоть 

попробуй! Тогда я с полным правом соберу на визг весь Старый и Новый город, и все будет 

ясно и правильно. А так - ну чего ты приходил, Вася? Ну чего? Мань, а Мань! Ну зачем он 

приходил?

Может, сказать чего хотел? 


 
dodo   


 
Сегодня на работе чеченка, приходящая готовить, узнав, что я скоро уезжаю, попросила: 

«Будешь в Москве, передай оттуда привет Чечне от меня - я так соскучилась по дому.» - 

«Боюсь, что из Москвы это не так просто будет сделать», - начала оправдываться я. 


 
На прощанье - завтра ее не будет, и мы не увидимся до отъезда - она вдруг так крепко обняла 

меня, что я не успела ойкнуть, только кости хрустнули. Мощная женщина, такая точно коня на 

скаку остановит. Я, привычная уже к прикосновению щеками и чмокам в воздух при 

прощании - на немецкий манер, - сильно опешила. 


 
Какая ты счастливая, мне бы хоть на миг вернуться домой. Но нельзя». 


 
Затем разговор перешел на страдание, как водится, и она сказала: «Я так много страдала в 

жизни, что хорошо понимаю, что это такое. Поэтому я никому на свете, никакому врагу, не 

желаю страданий. Мне больно от страданий любого человека».  Она была искренна, вообще, 

женщина на редкость уравновешенная и спокойная. Поэтому транслирую ее мессидж в эфир. 


 
На той стороне - тоже люди. И так тоскуют по своему дому, что изливают боль в 

прикосновении к человеку, приближающемуся к нему на полпути.


 
Да, чеченцы разные, но она сама свалила с двумя сыновьями 16 и 20 лет, чтобы те не 

участвовали в бойне.


 
lesolub 


 
Был у меня товарищ - Саша Дворкин, сейчас он профессор и большой командир на 

противосектантском фронте. В Риме мы с ним вместе снимали квартиру. Нам тогда только 

стукнуло 20, и наивности нашей не было предела, чем и воспользовались бездомные 

аргентинец и венесуэлец. Поверив, что они пару дней ничего не ели, мы стали сердобольно 

их откармливать и тайно предоставили ночлег, за что потеряли замечательную квартиру на 

виа Национале. Пока искали новую, им стало скучно, и они тронулись дальше вместе с 

нашими спальными мешками и бумажниками. Мы погрустили, плюнули и без лиры в кармане 

вышли на дорогу с поднятой рукой, решив сбежать от безденежья на юг - в Помпею. И тут 

Италия раскрылась перед нами во всей своей неорганизованной красе. Первым остановился 

местный запорожец, «чинто-чинкванто» назывался, в котором сидел коммунист-психиатр, у 

меня от этой комбинации сначала шерсть встала дыбом (месяц как из Союза и дурдома), когда 

он узнал, что мы «руссо», то всеми ему доступными способами выразил нам свой восторг. По 

дороге, конечно, речь зашла о коммунизме и дурдомах, он приходил в ужас от наших средств 

лечения, но в вопросах коммунизма отстаивал свой «итальянский» вариант. Я ему предлагал 

привести в пример хоть один «человеческий» вариант, но он отчаянно жестикулировал и 

убеждал нас, что «итальянский» и будет человеческий. Психиатр был в очень возбужденном 

состоянии, потому что сестра заняла его «альфу-ромео» и ему приходилось тащиться в этой 

консервной банке. Каждый раз, когда нас обгоняли, а обгоняли нас постоянно, лава его 

эмоций выплескивалась наружу. В Неаполе он попросил нас подождать на тесной площади, 

где прямо на асфальте продавались полуживые морские существа. Через 20 минут рев мотора 

и визг тормозов оповестил о его прибытии. В блестящей «альфе-ромео», с откинутым верхом 

он помчал нас показывать город. Город я уже потом рассмотрел, а это путешествие 

запомнилось только ужасным чувством в желудке, когда он отваливался, поднимаясь в воздух 

вместе с колесами, и опять возвращался на место. Улочки там в ширину двух мулашек, дома 

древнющие и держатся только за счет бельевых веревок, от времени они вросли в землю, и 

дверные проемы ниже нормально-человеческого роста, так что, выходя, приходится 

нагибаться и, оглядываясь, высовывать голову на улицу, благодаря чему сохранилось много 

неаполитанских жизней. При расставании он дико извинялся, что не может принять у себя, и 

наделил нас деньгами на мотель. Тогда у меня произошел сдвиг в сознании по отношению к 

коммунистам, психиатрам и итальянцам. 


 
ishmael 


 
В ресторане поднимались тосты за дружбу, открытость и повышенное производство. Стол 

ломился, но не сломался, vodka лилась несколькими ручейками из стандартного русского 

горлышка.


 
- Разрешите включить музыку? - сказал молоденький лакей. - Тут вон девушки день рождения 

празднуют, просят, - и он показал через зал на столик в нише с четырьмя девушками и двумя 

свечками.


 
- Включайте, что делать, ресторан не наш, - нелюбезно проворчал руководитель.

Заиграла музыка из динамика прямо над нами, а потом вышел и живой музыкант, тостующие 

беззвучно шевелили губами и пили до дна. Девушки стали совершать сексуально 

привлекательные движения в такт своим мыслям и чувствам.


 
Когда шум на секунду прервался (меняли диск или певца), главный друг Джон не выдержал. 

Сначала сам, а потом попросив меня перевести, он стал толковать девушкам что-то про 

родную Нордляндию. Снова завыл динамик, одна из девушек подхватила Джона, и они 

закружились в... Вскоре не выдержали и Майк с Риком, девушки смеялись, обхватив огромные 

туши 55-летних в среднем нордляндцев.


 
Через 15 минут меня снова попросили переводить. Все сидели за столиком девушек. 

Выяснилось, что вон те две милые блондинки - близняшки, хоть и совсем не похожие, и у них 

сегодня день рождения.


 
- Скажи им, что мы нордляндцы, это очень важно, - толковал мне Джон.


 
- Они нордляндцы, - переводил я.


 
- Да какая разница, - резонно заметила одна из девушек, - наливай!

Налили, снова танцевали. Только последний нордляндец, стесняясь, грустно смотрел на 

своих товарищей.


 
Вернулся откуда-то технический директор, серьезный, основательный мужик.


 
- Что происходит?


 
- Да вот, близняшки, день рождения, танцуют...


 
- Близняшки? Какие они близняшки?! Бляди это обыкновенные. Как заказали мы ресторан да 

сказали, откуда, их и настрополили. Вон, гляди, халдей ухмыляется. День рождения, да. Ну я 

им сейчас растолкую, нашли тоже дурачков...

Он подошел к столу и попросил одну из «близняшек» потанцевать с ним. Танцевали долго и 

красиво, оба высокие, элегантные. Он что-то нашептывал ей на ушко, она кивала, 

прижималась к нему.


 
Танец окончился, за столиком в нише еще какое-то время поговорили... В 11.30 стали 

разъезжаться, кавалеры помахали дамам рукой, дамы не протестовали. Мы оплатили счет...