Игорь Шевелев

 

Философские фрагменты (черта философской оседлости)

Пятнадцатая глава «Года одиночества»

 

С чего начинается философия? С чего начинается бытие? С чего начинается ничто? Что лежит в основании этого мира? В основании лежит умствующий, его личная биография, подвигающая на умствование. Другое дело, что, проникаясь понятиями, «мыслимый» ими, он становится иным самому себе прежнему, принимает задаваемую понятиями форму. Но, отступая в себя «прежнего», он может оценивать эти понятия, которыми проникся, со стороны, методологизировать их. В любом случае, он остается – биографическим фактом мышления. Вспомним, как Платон, демонстрируя мышление, описывал его на биографическом примере Сократа. Мыслящий человек – вот мышление.

 

I.

День начинается хорошо. В уверении, что никуда не надо идти, что заперт в доме, где никто тебя не достанет, и ты посвятишь время благородным трудам чтения и письма. А заканчивается тупой тошнотой от усталости и медным звуком в ушах и затылке. Ибо чтение, не говоря о письме, одно из самых противоестественных занятий. У всякой мерзости есть любители, но чтоб так не хватало воздуха, чтоб так начинались ощущаемые перемены в организме, которые все равно не сумеешь довести до конца – это финиш. Давай сначала. Зачем читаешь? Чтобы не жить этой жизнью. Какой жизнью? Нависающей на границах чтения. То есть, чтобы не быть? Да, чтобы не быть. И проследить опыт внутренних перестановок души. Одно из самых метафизических занятий, облюбованных к тому же тобой с детства.

============

Читаешь и пишешь – с краешку, но в виду имеешь картину целиком. Потому что материя слова всеобща. Это и есть чудо, влекущее к чтению:  перестать быть собой, став настоящим. Ну и что, что иллюзия? Я – это еще большая иллюзия, поверьте мне. Для интереса увязываешь все в некоем сюжете: как мужчин с женщинами, а их совокупления с их тенями и страхами. Но постепенно все рассеивается и остается все то же одиночество. Для одиноких людей нет сюжета, для общительных – тем более, потому что тем не надо читать. Короче, выпадают все, очертив замкнутый кругом мир и провалившись сквозь выжженное им пространство – внутрь, в никуда.

==============

Вот и проходит первое неудобство разнашиваемой в тесноте души. Входишь в нечеловеческий ритм мышления, переживая его. Организм прочувствывает категории, записывая комментарии в режиме реального времени и потому похожие то ли на дневник путешествия, то ли на историю болезни, проживаемой одновременно с этой историей. Причем, писать надо словами, понятными женщине – для нее же стараешься, для совместной жизни с Софией, девушкой прихотливой, красивой, себе на уме и знающей цену.

================

Вечером назначила свидание у Ленкома, обещав, что принесет два билета. Опоздала на два часа, так что все проклял, вконец замерз и по отсутствию толпы у входа догадался, что она все перепутала, никакого спектакля не будет. Когда решил, что она вообще не придет и собрался уходить, она и явилась – с извинениями, что виновата, ошиблась и вообще. Куда- то идти ему уже не хотелось. Да и некуда. Пока шли к метро, она, как обычно, рассказывала о себе. Почему- то вдруг перешла на экологию, заявила, что здесь нельзя жить, все испорчено, отравлено. Он заметил, что экология, как создание дома, есть специфически женское занятие. И на самом деле всегда была связана с женским освободительным движением. Обсудив это, как раз дошли до метро, где, как он догадывался, она позвонит к себе домой и скажет, что ее уже ждут. Так и случилось, но на прощанье она была очень нежна, целовала его, что напомнило ему их путешествие в Ленинград и близость там. Она умела сделать так, чтобы, попрощавшись, он не чувствовал себя ущербным. Взяла обещание, что свой философский дневник он будет частями пересылать ей по факсу.

============

Соединение телесности с умственным желанием избавиться от оной связывает человека через безразличие к себе со всеми видами живых организмов. Брэма и Фабра следует читать как автобиографический роман. А все вместе сие – случай вечности, данный в мгновение отчаянья и отвращенья.

=============

Как заметил Габриэль Марсель: мое тело снимает проблему существования. Я существую, следовательно, все обречены на то же самое. Всем остается лишь ждать моей смерти, чтобы обрести свободу от принадлежности к моему миру и миру вообще. Существуя, Я ограничил всеобщую свободу не существовать. Поневоле задумаешься о попытке Лены вырваться.

==============

Параллельно умственному напряжению растет влияние случайных шумов: капающего крана в ванной, работающей у соседей вверху дрели, включенного за стеной телевизора. Жена для философствующего субъекта – просто катастрофа. Ничему не научающий переход в инобытие. Женщина расставляет свои ловушки уже тем, что думаешь о ней.

==============

В разных местах комнаты думаешь по-разному. В кресле, за письменным столом, на кухне. Вот и в туалете присобачил полочку для письменных принадлежностей. Пошли случайные мысли. Вот одна: «Смотришь на изменения в теле, на растущий живот, не сочетающийся с конечностями и внутренним образом себя. Из толстого живота можно писать роман или статью, но нельзя философствовать, ибо последнее есть страдание изменяющей тебя мыслью, письмо же – лишь инерция мыслеварительного тракта».

===============

Мужское предположение насчет женщины столь же отвратительно как ее предположение на твой счет. Он понял это из-за притязаний одной библиотекарши, решившей внести его в генеральный каталог своих совокуплений. Она подвела это под общую практику жизненного коллекционерства, когда- то и ему самому любезную. Партнеров описывала подробно, со сделанными самолично фотографиями анфас и в профиль, с орудием в готовности и без, а также с собственной фотографией, снимаемой партнерами ее после случившегося. «Каждый, - замечала она, куря пахитоску, - даже в объектив видит по- своему. Полюбуйтесь хотя бы на этот ряд...» Такой вещный подход показался ему даже забавным. Отторжение вызвало другое, что он не смог сформулировать. Связь с ней могла бы стать даже поучительной, но он послал ее к черту и был рад.

=============

Что такое дневник? письмо из времени, в котором участвуешь. Страшноватый парадокс твоей связи с тем, от чего хочешь отстраниться.

==============

Вечером полный провал и депрессия, которым предшествовало обильное угощение, пустословие за столом и не очень хорошая водка. Когда шел к метро, желтые окна в домах напоминали уютные кресты распятий. Теплый зимний вечер располагал к воспоминанию уже бывших много раз ощущений. Дома в размякшую душу навалилась чернота, при которой покончить с собой – самое плевое дело. В уборной читал журнал с подробным описанием способов самоубийства. Перепил валокордина до полного отупения. Столь же тупо перебирал идеи, которые могли бы его оживить. Очевидно, что идеи носят наркотический характер, как, впрочем, и любая стоящая деятельность. В кровь выделяются возбуждающие вещества – и будь здоров. Человечество, сидящее на игле ему дарованных идей, это зам подарки тебе и точно сформулированные мысли. После чего проваливаешься в черное никуда, которое и оказывается домом родным.

================

Человек есть особое наркотическое состояние. Буддист отказывается от наркотика, который есть весь человек. Иной предпочтет наркотик, открывающий сознание мимо человека. Однажды он видел скарабейника, который катил по Арбату пахучий шар чьих- то испражнений, который, как известно, можно слепить только на пару с любимой женщиной.

=================

Утверждая, что экскремент есть высшее достижение человека, мы лишь приближаемся к высшей мудрости египтян. Он знал одного копроманта, который за плату ездил к желающим погадать по их утреннему стулу. Тот даже составил рукописное пособие основных форм какашек и их значений для определения будущего. Называл его «азбукой», как бы подчеркивая первичность испражнений по сравнению с речевой семантикой. Действительно, зачастую этому человеку удавалось предсказывать то, что потом и случалось. Но, как всякий пророк, он не угадал с временем собственной кончины. Кто- то стукнул на него, и он исчез в сумасшедших домах брежневской эпохи. В наши времена наверняка бы стал кремлевским гадателем, и неизвестно, что хуже. Он также утверждал, что его наука оккультна, соединяя в себе медицину, мантику, философию и даже астрологию, не говоря о мелких магических приложениях.

=======

Философия, погружая ум в бездну, оттеняет другие чувства; может, в этом и заключается ее предназначение, тайный опыт раздвоенности иной жизни? Всякое утро, ни свет, ни заря, он выгуливал гуртом философов, чье стареющее стадо каким-то чудом завелось в наших палестинах, и теперь брело, позвякивая колокольцами нескончаемой беседы и не обращая ни малейшего внимания на окружающий их пейзаж. И то сказать, много ли толка было в этой горной Чечне, где один из кремлевских маршалов, как и обещал, устроил правительственный санаторий? Его же, как это ни странно, поражала текучесть мысли, высказываемой пасомым им философским стадом, несмотря на упорно вдалбливаемые подпорки категорий. Но воздух тут, что ли, был особый, что от него так терпко кружилась голова, и поэтому иногда казалось, что ты уже умер?

_________

Город выскальзывает из рук, из памяти, колесишь по нему, все более выбиваясь из сил, чтобы добраться, наконец, до квартиры, поужинать и выйти на крохотный балкон в размышлении: то ли дышать свежим воздухом, то ли сверзиться через перила? Кажется, что когда-нибудь сосредоточишься, и все вернется. Даже то, чего никогда не было: отчетливого взгляда, привязанного к столь же четкому и точному словарному слову. Жизнь должна быть поделена на статьи, а уже дальше, чередой ссылок, двигаться в бесконечность. Или наоборот, прибиться к понравившемуся тебе редкому словечку и обустроить себя изящным теремком на выдохе.

__________

 

У него была знакомая поэтесса, которая, разведясь с мужем, вышла в поисках новых языковых впечатлений сперва за украинца, а потом, разочаровавшись в нем, как носителе кровнородственных семем, - за лучшего в обеих столицах знатока латыни, говорящего и пишущего на ней как на родном. Ей казалось, что нынешняя орда, пройдя мечом и абсурдом по всему живому, руины не тронет, и она не только перекантуется вечную зиму в словаре И. Х. Дворецкого, но и сама создаст что-нибудь внетленное, доброкачественное, изящное, как бы дико это ни выглядело для цивилизованного человечества где-то в Европе.

_________

Людей, попадавшихся ему в жизни, а то и в книгах, он расставлял на той шахматной доске, где соседство Сократа, Ницше, Набокова и Наполеона было привычным и могло сочетать любые фигурки самого обыденного или экзотического свойства. Все зависело от момента игры или комбинации, то сгущаясь легчайшим подобием моцартианства, то распадаясь неприятным ножом вора в подъезде, хирурга в больнице, то нависая тяжелыми брылами классика, то втягивая в чистейшие психические структуры его прозы - без всякой телесной определенности, убойной, однако, силы. Сидя на веранде разваливающейся дачи, которую снял этим летом на пару с женщиной, недавно навсегда его покинувшей, он всматривался в темные заросли садового участка и одновременно прислушивался к исчезающему гулу ночной – 23.13 – электрички, на которой никто не приедет, и, слава богу. Другое дело, что ему было крайне тяжело общаться с людьми, которые никак не были предусмотрены в том комплекте фигур для игры, считавшейся им своей. Но ведь он ни на чем не настаивал. Оставьте его в покое, живите отдельно, делов-то куча.

_________

Он довел до совершенства свою всемирную отзывчивость откликаться безумием на любое безумие вокруг. Последний год с женой не вылезал из скандалов с ней, когда они словно поддерживали друг друга взаимной истерикой, из которой нельзя уже было вылезти в былую близость. В метро, в автобусе отдыхал, пока какой-нибудь выпивший хулиган не начинал придираться к женщине или подростку, и тут уж он моментально включался, готовый его разорвать. По реакции окружающих он понимал, что меняется даже видом, излучает энергию. Ему представлялся вокруг головы какой-нибудь черный нимб в эти мгновения бешенства. Он мог служить индикатором безумия окружающего его пространства.

_________

Гнев, похоть, аппетит… поток жизни нес его, куда хотел. Он барахтался, ничтожнейший, думая, что чего-то там решает. На самом деле он только на вид представлял собой нечто целое, да и то готовое истечь в любой момент гноем и сукровицей. Изнутри же это была неустойчивая жижа, текущий уровень которой поддерживался толпой вокруг, хотя бы в данный момент ему и невидимой. Только философия, аскеза, молитва могли извлечь его из этих коловращений, вернуть в чувство. Ряд блестящих идей стоял по краям круглого космоса, притягивая его ум и внимание. Немного смущало, что он не мог разглядеть их оборотную сторону. Они, как и положено богам, были обращены к нему своей торжественной, официальной стороной, но и той было достаточно, чтобы извлечь его из вонючей ямы быстротекущих настроений, поражающих его то бешенством, то депрессухой. Кроме вечных идей, была еще вечная любовь. Он вытягивал себя из этой жизни - за ум и за член одновременно.

_________

Во время сильных магнитных бурь лучше умирать, чем скандалить. Так, петит примечаний достойнее крупного шрифта основного и потому глуповатого текста. То, что видят в тебе люди, и есть эта общедоступная библиотечка маний твоего преследовательного величия.

_________

Всякая идея, в которую вцепляешься, чтобы не быть снесенным волной, отличается завидной кривизной, которая, как и в любом сне, легко обращается в свою противоположность. Тогда он понимал, что одно равно другому, а все вместе – нулю. Он впадал в болезнь, отпуск, бессилие как в репетицию смерти, откуда, если возвращался, то волей судьбы, лекарств и самолета, переносившего его домой на любимый диван, где он почему-то приходил в себя. Сидел, прислонившись к тому, что ничего не будет, его не будет, что останется лишь одна мысль о том, что ничего не будет, и - медленно трезвел, приходил в себя. Хороший мыслитель должен быть слепым, - наконец понимал он, - чтобы убрать этот разъезжающийся, как лыжи у паралитика, взгляд прогрессирующего идиота.

_________

Рассказывать ей о своих особенностях – никуда не ездить, не работать, не общаться с людьми, сидеть за столом, читая и щелкая на машинке, болеть, умирать и думать, - было занятием неопрятным, почти непристойным, да к тому же еще без сопутствующего полового возбуждения, за которое она могла бы ему многое простить, а так оставалась надежда лишь на его мягкий завораживающий голос, который она слушала, счастливая, даже и ничего не понимая в том, что он пытался ей втолковать. Да и не надо было понимать: «эта мысль – этот человек», как любили говорить древние.

_________

Он привык к ней. Он жил ею. Она водила его, слепого и глухого, по внешнему миру, восторгаясь красотами, которых он не видел, а потому отчасти и презирал, но вежливо с нею соглашался, что - да, красиво, да Рембрандт, да панорама моря, а вокруг еще и горы стоят, да, в этих ботинках он наверняка потрясет весь свет, и, конечно же, встретит молоденькую и, прославленный во всем мире писатель и мыслитель, влюбится в ту, а ее, старую верную жену, бросит, она все понимает. Она не понимала того страха, который владел им – остаться одному. Да, он встретил эту тепленькую девчонку, притянулся к ней и был ею понят. И сам понял ее. И остался один, потому что лишился обеих. И оказался теперь в слепоглухонемом, но своем собственном мире, полном сердца и предсмертного страха, но таком, о котором никому не надо докладывать, потому что ничего и не доложишь: все равно никто не поймет. Она была рядом всегда, а теперь он отказался ее видеть, потому что никого уже не должно было быть рядом с ним. Когда-то, наверное, его образ жизни мог быть назван отшельничеством. Сейчас, без Бога, на голом письме и философии это было чистым сумасшествием. Или чистым мышлением, что одно и то же.

_________

Всякое путешествие начинается бессонной ночью накануне его и заканчивается очищающим сновидным кошмаром – после. Теперь можно составлять его описание, которое на самом деле ничему не соответствует, кроме буковок на бумаге. Стараешься побыстрей забыть этот автоматический кошмар посильного выживания вчуже. Хотя бывшей его жене почему-то все это даже нравилось.

_________

Да, его жизнь это постоянное молчаливое объяснение ей, что этой жизнью он жить не хочет. Постоянная мольба к ней понять его до конца. И…что дальше?

_________

Жить вдвоем готовыми к смерти, может, это и есть истина?

_________

Все как обычно: она отстраняла его, он стремился к ней; она таяла в его присутствии, он вдруг ощущал усталость и неохоту. Этот комплекс он особенно не любил в мужчинах, как правило, неженатых и слишком эгоистичных. В прежней жизни они с женой довольно часто обсуждали подобных своих знакомых: одинокие, те так и льнули к их семейному теплу. Теперь вот он и сам, кажется, становился таким же. Ну а что делать? Они пошли в кафе пообедать. Она, как всегда, рассказывала о своих детях. В какой-то момент он почувствовал дурноту. Да еще и живот закрутило. Он сам себе удивился: это при таком его платоническом восхищении ею, умом ее и талантами. Втайне он обрадовался, что и от нее теперь может спрятаться. Окружить себя книгами, переходящими друг в друга сложными кружевными смысловыми узорами. Главное, не отвлекаться, не давать шансов окружающему общечеловеческому абсурду. Он с дрожью вспоминал, как когда-то его водили на пляж, в парикмахерские, в ресторан, на танцы, в театр. Он буквально заболевал от этого, а она удивлялась, что он «такой нежный».

_________

Мыслить – это удваивать реальность. Или эстетически ее обсасывая, или сходя с ума от deja vu, или профессионально наслаждаясь самим процессом периодической мысли. Он – сходил с ума. От того, что заранее знал все, что она ему скажет в постели и за завтраком. От того, что наступит завтра, и надо идти по тупой колее школы, работы, мыслей, блядок и могилы. Философия и литература были для него выкапыванием бокового лаза, где каким-то образом можно было бы отсидеться.

_________

Он писал биографию Мамонова, наполовину выдуманного им сумасшедшего кавалера конца 18-го века, который в своем имении где-то в районе Подольска устроил крепость и подземный дворец с разветвленной системой ходов в иные страны и измерения. Это перешло в неисследимые рассудком времена правления Павла, и было подавлено воинской командой в самом начале либерального царствования его сына. Был ли этот роман для него самого подземным укрытием в российской истории от нее самой? Конечно. Но тогда и сам Мамонов прятался из языка своего времени, наделенного для нас всеми прелестями допушкинской архаики, в язык и вовсе корневой и чудесный, не только сочинив «Слово о полку Игореве», но сочинив и жизнь этому «Слову» соответствующую. Карамзин со своей «Историей» явился при Мамонове, как трезвый Кант при фантастическом Сведенборге.

_________

Чем больше погружаешься в этот свой мир, чем тоньше делаются нервы, вылавливающие мысли и ощущения, которые должен выразить словами, тем яснее для тебя дальняя опасность, которую несет внешний мир, катящийся к гибели. Опасность, которую всякий из людей отодвигает повседневностью. Ты же видишь, как дрожат твои руки.

_________

Тот, кто разгадывает или запоминает сны, тот не любит сны.

_________

Слепнуть может всякий, для этого достаточно не слишком любить то, что видишь. Гораздо достойнее - слепнуть, потому что изощряешь свое вглядывание в другое.

_________

Нежелание быть марионеткой толкает на участие в заговорах и попытках мирового господства. Резонно, господа, но только следует выйти из этого мира, чтобы овладеть им, иначе в любом случае останешься куклой, набитой фальшивыми бумажками. Надо победить ангелов, или как их там, чтобы победить себя, а с собой уж и прочих. Победить того, кто, между прочим, владеет твоей жизнью. Значит, быть готовым умереть – в свободной схватке с подобием собственного творца. Быть готовым умереть в полном сознании и уме и, тем самым, получить шанс на жизнь, которая и есть эта готовность и сознание.

_________

Вдруг вспомнил кота, который остался после ее ухода из дома. Большой неласковый котяра, больше всего обожавший цапнуть тебя за руку. Когда она исчезла, он пару дней присматривался, а потом начал писать по всей квартире. Сперва на ковер, потом на его кровать. Обнаружив это, он схватил кота, завернул его в обоссанное одеяло и отнес в ближайший мусорный бак во дворе. Читая, невольно прислушивался к звукам за окном. Какая-то собака вдруг залилась бешеным лаем, он выскочил на балкон, хозяева, выведшие пса на прогулку, оттаскивали его, кричали, требовали повиновения. Он сверху не видел, куда делся кот. Видимо, побежал в сторону школы, там кусты, помойка, легче спрятаться. Тогда он окончательно остался один. Оно оказалось и лучше.

_________

Я выжал из нашего расставания с ней все возможное: она стала идеальной корреспонденткой и собеседницей. Теперь ни я, ни она не зависели от сиюминутного настроения и расположения сил. Мои слова к ней могли достигать идеальной формы высказывания, а не страдающего, глухонемого мычания, когда вдруг начинаешь рыдать от обиды и от того, что рыдаешь от обиды так глупо, так нехорошо. Нет, я становился собой, она становилась собой, мы общались наилучшим способом, разве что только место этого общения было вполне надуманным, так что и неизвестно: а были ли мы? Впрочем, я бы даже согласился быть придуманным, если это хорошо сделано.

 

15 января. Вторник.

Солнце в Козероге. Восход 8.49. Заход 16.28. Долгота дня 7.39.

Управитель Марс.

Луна в Водолее. 1 фаза. Восход 10.15. Заход 18.16.

Нужны щедрость и великодушие. Планы на месяц, начало новых дел. Начать личное творческое дело, продуманное заранее. Не надо участвовать в коллективных делах. Вместе с другими только праздновать и веселиться.

С этого дня Луна в Водолее склоняет к дружелюбию, активному общению и творчеству. В это время легко расстаешься с прошлым, уходя в новое и светлое будущее.

Камень: гранат.

Одежда: без темных и тусклых тонов, яркие и блестящие тона.

Именины: Серафим, Ульяна.

Алхимическая формула философского фрагмента.

 

В какой-то момент вообще перестаешь что-либо успевать. Дни катятся за днями. На мгновение приходишь в себя вечером, после работы, или утром, проснувшись. Но вечером болит голова, а утром надо опять куда-то бежать. Привязана к нужному положению стрелок на часах, к которому те неумолимо приближаются. Полный атас.

Ульяна, говорил ей в детстве умный мальчик, не гони волну, Ульяна, стоя по горло в дерьме. Выйди из ситуации и посмотри на нее со стороны. Какое выйти, если она собственную тень не видит годами! А ведь всегда верила Шамиссо и Шварцу, что тень это очень важная твоя часть, которая в курсе твоих дел и очень не любит, когда ты теряешь ее из вида.

Может, поэтому больше, чем мужа, она, как ей казалось, искала в мужчинах брата. Это совсем другие, гораздо более волнующие ее отношения. Почему-то она вбила себе в голову, что этого человека зовут Серафимом. Такое же безумное на сегодняшний день имя, как и ее желание.

Почему-то идея спать с собственным братом возбуждала ее безумно. Потом она прочитала о древних корнях этого желания, специально полюбила из-за этого древний Египет, но желание не стало меньше. Можно сказать, что она искала своего двойника «ка», который и есть ее брат и муж. Прилепились друг к другу и будут.

Где она больше всего общалась с людьми? В метро. На выставках и презентациях. На приемах. Она давно обратила внимание, что там люди почему-то выглядели совсем иначе, чем в ее надеждах на них, когда она была дома одна, и с книжкой в руке размышляла, как жить дальше. Две разных породы людей. Те, как бы настоящие, даже физически выглядели иначе, чем она думала. Оставалось только взрастить близкого человека в самой себе. Родить его, чем вроде и должна заниматься женщина. Только это будет не сын, на уродовании которого матерью и строится жуть цивилизации, - а муж и брат. Как и было сказано выше.

Она целый день моталась, как и было задумано. Кто-то подарил цветы, кто-то карточку для банкомата, больше всего ей понравилась книга о русской поэзии в свете разведения на подоконнике экзотических растений. Потом пошла пешком по грязи на светский прием. Теперь, идя по Тверской, главное для нее не смотреть по сторонам, чтобы не поскользнуться и не загреметь как мешок с костями, имеющими неприятную особенность ломаться вдрызг.

На приеме было хорошо. Знакомые, шампанское, картины на стенах, общие улыбки и восхищение друг другом, толпа приятных незнакомцев, от которых тебе ничего не нужно. Когда было дефиле моделей от Маши Цигаль, и она сбоку смотрела на красивых девушек в красивых платьях и туфлях, а одна девушка поразила ее больше остальных, потому что была босиком, она поняла, что для нее все это как телевизор. Она словно из самой себя смотрит на экран. Все это ненастоящее. Она, наверное, переела тартинок с паштетом или чересчур позапивала их красным французским вином. Одна радость, что «французским», - прием был на высшем уровне, и с вином тут не шутили.

С подарком, врученным при выходе, она вышла на свежий воздух, и чтобы тут же не идти в метро, побрела к «Кузнецкому мосту». Было тепло, плюс один-два градуса, для середины января замечательно, если бы так не болела голова и все тело от перепадов погоды и давления.

Придя домой, она была счастлива, сколько всего надо прочитать. Экран телевизора, сквозь который она смотрела на все снаружи, могло выключить только чтение хорошей книги. Она бы за ней и поплакать могла, и повосхищаться. И представить, что на самом деле говорит с тем, кто это все настоящее написал.

Спать совсем не хотелось. И все утренние мысли о брате-муже, как то бишь его, Серафиме, куда-то исчезли, как будто думал их кто-то другой, а не она. А как же жить, если меняешься быстрее, чем живешь? И знала наверняка, что когда завтра утром проснется, нынешнее ночное возбуждение ох каким боком ей вылезет…

_________

Любовь как прием. Почему никто, наконец, не скажет правды?

_________

Известно, что число бытовых убийств в России резко возрастает в холода, особенно если те совпадают с выходными и государственно-церковными праздниками. Особых выводов не сделаешь, кроме того, что женщинам надо бы попридержать свой язык, да вряд ли удастся, и эволюция с естественным отбором так и пойдут своим чередом, не извлеченные замужним человечеством в качестве урока.

__________

Чтобы писать настоящие философские тексты, надо жить в философских текстах, будучи готовым в них же и умереть. Мышление - занятие автономное и на прочие занятия не разменивающееся. То есть вполне безумное. И, как таковое, структурированное лишь внутри себя. О развитии безумия в разум – через общение с другим безумным и логическое с ним соединение, - вся «Феноменология духа» Гегеля. Трудно даже вполне ее оценить, не будучи ни безумным, ни целителем от безумия.

__________

Полюбил читать графоманские тексты, особенно тех, кто пишет тебе, присылая их для знакомства. Во-первых, ощущаешь личностность текстов, а, во-вторых, как интеллигентный человек, думаешь о смысле собственного графоманства и пытаешься его разгадать.

__________

Бутылка – прекрасный сюжетный прием, пока вы молоды и здоровы. Утром сообразил с двумя пишущими приятелями, потом добавил в мастерской у художника, дальше играл в футбол с двумя девушками, одна из которых была женой художника, потом написал на работе информационный текст, заработав на этом полтора рубля, а вечером зачем-то полетел с Еремой в Барнаул, хорошо, что вовремя там одумались, и, напившись, не выходя в город, в аэропорте, тем же самолетом улетели обратно. Но к чему клонят года после такой суровой прозы посвящения в писатели?

_____________

Откуда у него взялась эта привычка, выходя из своей комнаты, складывать руки за спину, подобно зеку на прогулке? Поймав себя на ней, подобно внутреннему надзирателю, он предложил интенсифицировать занятия и свой восторг от них, и поменьше выходить из комнаты. В туалете, например, и в ванной руки за спиной держать при всем желании не станешь.

______________

Человек создан обезьяной. Вся Библия только об этом, как можно этого не заметить?

_______________

Философия занятие временное, скрашивающее, как и религия, здешнее существование. Поэтому устраиваешься в нем по-особенному уютно, не торопясь. Мысль не блоха, никуда из головы не убежит. Рано или поздно, темный угол будет освещен, и лыко войдет в строку, нищему на сапоги.

 

«Заочное интервью» с философом Владимиром Соловьевым (1853-1900)

- Признаюсь, Владимир Сергеевич, я испытываю большие сомнения в допустимости подобного интервью. Хотя все ваши слова документально подтверждены, но…

- …Вам кажется несправедливым хватать людей за горло и требовать от них того, что они вовсе не имели в виду давать?

- Примерно так. И потом, необычен ведь сам жанр «метафизического интервью». Будет ли он правильно понят?

- В таких случаях я и сам начинаю повторять в душе любимое выражение моего друга Радлова: «Однако не будет ли сие многомерно?»

- Сами вы верите во что-нибудь подобное?

- Не только верю, но, собственно говоря, только в это и верю. С тех пор как стал мыслить, тяготеющая над нами вещественность всегда представлялась мне не иначе, как некий кошмар сонного человечества, которого давит домовой.

- То есть недостоверность факта нашего интервью вас не смущает?

- Конечно, ведь если вы обусловливаете достоверность факта сообразностью его с механической системой мира, то я саму эту систему могу допустить лишь настолько, насколько она уживается с высшими истинами религиозно-метафизическими.

- Ну тогда начнем. Говоря с таким идеалистом, как вы, имеет смысл начать с приятного обществу «Знание», печатающему нашу беседу, а именно с естественнонаучных увлечений вашей молодости. В чем они заключались, кто влиял на вас?

-  Влияли братья Лопатины, мои первые друзья детства, отрочества и юности. Учились мы розно, но летнее время проводили вместе, в подмосковном селе, нынешнем Покровско-Стрешневе, где наши родители в продолжение многих лет жили на даче. Цель нашей деятельности тогда состояла в том, чтобы наводить ужас на покровских обывателей, в особенности женского пола. Например, когда дачницы купались в протекающей за версту речке Химки, мы подбегали к купальням и не своим голосом кричали: «Пожар! Пожар! Покровское горит!» Те выскакивали в чем попало, а мы, спрятавшись в кустах, наслаждались своим торжеством. Иногда наши занятия действительно принимали научное направление. Там, мы усиленно интересовались наблюдениями за историей развития земноводных. Для этого в особо устроенный нами бассейн напускали множество головастиков, которые, однако, от неудобства помещения скоро умирали, не достигнув высших стадий развития. К тому же свою зоологическую станцию мы догадались устроить как раз под окнами кабинета моего отца, который объявил, что мы сами составляем предмет для зоологических наблюдений, но что ему этим заниматься некогда. Тогда мы перешли к практическому изучению географии. Моей специальностью было исследовать течение ручьев и речек и глубину прудов и болот. Причем активная роль моих товарищей состояла главным образом в обращении к чужой помощи для извлечений меня из опасных положений.

- Но кроме этого, как вы сами писали, с двенадцати до шестнадцати лет вы пережили «один за другим все фазисы отрицательного движения европейской мысли за последние четыре века». Вкратце, каков был ваш вывод?

- Первое. Нет ничего, кроме материи и силы. Далее. Борьба за существование произвела сначала птеродактилей, а потом плешивую обезьяну, из которой выродились и люди. Итак, всякий да полагает душу за други своя!

- Убирая в сторону шутки, вы имеете в виду близость тогдашнего материализма к социалистическим идеям, а тех, в свою очередь, к атеистическим суррогатам христианства?

- По этому поводу кто-то произнес известную остроту, что между христианством и социализмом в этом отношении только та маленькая разница, что христианство требует отдавать свое, а социализм требует брать чужое.

- Ну, я имею в виду жертвенность первых социалистов, утопическое устремление к лучшему миру. Разве христианству это также не присуще?

- когда-то в молодости я разговорился в поезде с молодым медиком. Это был провинциальный нигилист самого яркого оттенка. Он сразу признал меня за своего «по интеллигентному выражению лица», как объяснил он впоследствии, а также, может быть, по длинным волосам и небрежному костюму.

Мы открыли друг другу всю душу. Мы были вполне согласны в том, что существующее должно быть в скорейшем времени разрушено. Но он думал, что за этим разрушением наступит земной рай, где не будет бедных, глупых и порочных, а все человечество станет равномерно наслаждаться всеми физическими и умственными благами в бесчисленных фаланстерах, которые покроют земной шар. Я же с одушевлением утверждал, что его взгляд недостаточно радикален, что на самом деле не только земля, но вся Вселенная должна быть коренным образом уничтожена, что если после этого и будет какая-нибудь жизнь, то совершенно другая жизнь, не похожая на настоящую, чисто трансцендентная. Он был радикал-натуралист, я был радикал-метафизик.

- Прошло время, и можно, наверное, сказать, что что-то в этом отвергаемом мире было и прекрасно?

- Я знаю, что «все, что было прекрасно», провалится к черту, и такая уверенность наполняет мою душу почти райской безмятежностью.

- Вы знаете, те, кто читал ваши книги или хотя бы слышал о них, могут быть поражены таким выводом?

- Я знаю, мой недостаток – это полная неспособность находить слова, соответствующие моим чувствам. Для идей и фактов я еще иногда нахожу выражения. Для движения сердца – никогда.

- Как же тогда оценить двенадцать томов ваших сочинений?

- Все это только пепел. А о том, что под пеплом, я вам расскажу сон одной давно умершей старушки. Она видела, что ей подают письмо от меня, написанное обыкновенным моим почерком, который она называла paites daraignee. Прочтя его с интересом, она заметила, что внутри завернуто еще другое письмо на великолепной бумаге. Раскрыв его, она увидела слова, написанные прекрасным почерком и золотыми чернилами, и в эту минуту услышала мой голос: «Вот мое настоящее письмо, но подожди читать», и тут же увидела, что я вхожу под тяжестью огромного мешка с медными деньгами. Я вынул из него и бросил на пол несколько монет одну за другой, говоря: «Когда выйдет вся медь, тогда и до золотых слов доберешься». Советую вам применить этот сон.

- А кем бы вы хотели тогда быть?

- Собой, вывороченным налицо.

- Почему, как вы думаете, так выходит?

- Ну уж так у нас в городе устроено, как умный человек, так или пьет запоем, или рожи корчит, что святых вон неси…

- Да-а, не знаю, что и подумает читатель. Что вы скажете хотя бы тем из них, кто придет на вашу могилу в Новодевичьем монастыре?

- Я скажу, что Владимир Соловьев лежит на месте этом. Сперва был филозоф, а ныне стал шкелетом. Иным любезен быв, он многим был и враг. Но, без ума любив, сам свергнулся в овраг. Он душу потерял, не говоря о теле. Ее диавол взял, его ж собаки съели. Прохожий! Научись из этого примера, сколь пагубна любовь и сколь полезна вера. (Желающим почтить память покойного выпить и закусить не возбраняется).

- Юмор, я заметил, вас никогда не покидает.

- Я вообще определяю человека как «животное смеющееся». Человек рассматривает факт, и если этот факт не соответствует его идеальным представлениям, он смеется. В этой же особенности лежит корень поэзии, метафизики. Поэзия вовсе не есть воспроизведение действительности. Она насмешка над действительностью. Это животные принимают мир таким, каков он есть. Для человека же, напротив, всякое явление есть маска. Видимая действительность не есть что-нибудь серьезное, не сама подлинная природа. Я скажу, что лучше быть больным человеком, чем здоровой скотиной.

- Возвращаясь к Новодевичьему, я вспоминаю, как в поэме «первое свидание» Андрей Белый, ну, вы помните, это Боря Бугаев, сын профессора Бугаева… Так вот он описывает, как зимой у монастыря в пурге встречает знакомую шинель «седою головой – в бобер» и на вопрос: «Ты кто?» - звучит: «Владимир Соловьев… Воспоминанием и светом работаю на месте этом…» Это действительно так? Чем вы объясните свое присутствие?

- Вообще-то я быть в Москве не расположен по множеству причин. Я в иных отношениях непомерно впечатлителен, быть может, потому, что у меня, яко у недоноска, слишком тонкая кожа. Нет, дело в другом. Когда вас поражает дурной запах, происходящий от лесных клопов или от падали, то вы зажимаете нос и проходите мимо. Но когда дурной запах происходит от гнойных ран на теле вашего брата, то вы, конечно, преодолеете свое отвращение, не станете распространяться о болезни, а постараетесь помочь.

- Хорошо, что вы сейчас делаете?

- В настоящее время я изнемогаю под тяжестью усилий образовать из нашего хаоса или просто слякоти хотя бы микроскопическое ядрышко для будущего общественного организма. Очевидно, это значительно труднее, чем призвание варягов или крещение Руси. Петру Великому, помимо гения, дело значительно облегчалось возможностью своевременного и целесообразного употребления дубинки. Добровольное согласие на добро – это для наших сограждан что-то вроде квадратуры круга. Я, впрочем, не впадаю в смертный грех уныния, особенно ввиду явных признаков, что небесное начальство потеряло терпение и хочет серьезно за нас приняться.

- Что вы знаете об этом?

- Есть бестолковица. Сон уж не тот. Что-то готовится. Кто-то идет.

- Простите, не понял…

- Под «кто-то» я разумею самого антихриста. Наступающий конец мира веет в лицо явственным хоть и неуловимым дуновением. Как путник, приближающийся к морю, чувствует морской воздух, прежде чем увидит море. Приближаются славные и тяжелые времена, и хорошо тому, кто может ждать их с надеждой, а не со страхом.

- Не хочется заканчивать беседу на такой ноте. Есть ли у вас стихи для ежемесячника, посвященного «Человеку и природе»?

- Конечно. Специально для вас. «Поэт и грачи».

Осень.

По сжатому полю гуляют грачи.

Чего-нибудь ищут себе на харчи.

Гуляю и я, но не ради харчей

И гордо взираю на скромных грачей.

Зима.

Морозная вьюга, в полях нет грачей,

Сижу и пишу я в каморке своей.

Весна

Ласкается небо к цветущей земле,

Грачи прилетели, а я – на столе.

- Владимир Сергеевич, большое спасибо. Никогда еще у меня не было столь приятного собеседника. Жаль, не увиделись…

- Во-первых, объявлю вам, друг чудесный, что вот теперь уж более ста лет, как людям образованным известно, что времени с пространством вовсе нет. Что это только призрак субъективный, иль, попросту сказать, один обман. Сего не знать есть реализм наивный, приличный ныне лишь для обезьян. А если так, то, значит, и разлука, как временно-пространственный мираж, равна нулю, а с ней тоске и скуке и прочему всему оценка та ж… Сказать по правде, от начала века среди толпы бессмысленной земной нашлось всего два умных человека – философ Кант и прадедушка Ной. Тот доказал методой априорной, что, собственно, на все нам наплевать. А этот – эмпирически бесспорно: напился пьян и завалился спать.

Беседу вел Игорь Шевелев

(«Человек и природа» 1990 год, №5)

 

II.

Тотальная философия возникает под страхом террора, как способ его умственного преодоления. Гегель не зря насмотрелся в молодости на Робеспьера, на это отрицающее всякое бытие ничто. Чтобы не сойти с ума, пустил это ничто в дело. Получилось что-то вроде «Божественной комедии».

Но сейчас, пускаясь на поиски разума, где можно жить или хотя бы устроиться на постой, хорошо бы поинтересоваться его, разума, границами. Гегель, естественно, впустил эту границу разума в него же – как средство его саморазвития. Очевидно, Гегель имел в виду своего друга Гельдерлина, к которому, когда тот сошел с ума, носа не казал. (Как сам он в отношении заболевшего, а потом умершего Рената). Но настоящее безумие разумом не оприходуешь. Когда бы не сумасшедшие дома и не кафедры философии, еще можно было их примирить, а так вряд ли.

Глядя в окно на валящий с утра снег, он думал об этом изначальном желании ухода из мира сего, которым держится, как философия, так и безумие. Две расходящиеся тропинки. Две способа игры в слова, если по большому счету. Два дома с бумажными стенами. А разве не глупо играть в слова на греческом и немецком языке, когда есть собственный? Философия растет из земли и любит, чтобы ее поливали и культивировали там, где она и должна быть, а не в виртуальных эмпиреях. Но какая земля, когда кругом сугробы...

Слушая людей, он не мог поражаться, насколько те уступают книгам, даже своим собственным. Платон это вовсе не тот дядька, которого однажды видел на семинаре в Голицыно, а – пять томов в книжном шкафу, которые он как-нибудь перечитает, сверившись с греческим текстом, когда у него будет время.

Для того чтобы тебя слушали, - соображал он, - ты должен быть выделен из людей. Стоять на кафедре над аудиторией. Или быть невидимым автором в ином пространстве. Где о тебе, скорее всего, никто не узнает. За одним видимым Платоном таятся тысячи невидимых. Об этом его теория эйдосов. Есть лишь один способ придать себе форму видимости, - это написать биографию. Увидеть себя со стороны. И только тогда тебя увидят другие.

Любовь к скелету сразу подвигла его на набрасывание плана будущей книги. Глухое время рождения – 1952 год: корейская война, подготовка депортации евреев, последний год дряхлеющего Сталина. Глухое место – барачная окраинная Москва, странные люди: торговцы, военные, охранники, мещане, буйствующая шпана где-то за стенами, поджигающая завод, на территории которого стоит их барак. Лишь книги стали способом связи с «большим миром». Даже не то, что было в них написано, - запас был скуден, языков он толком не узнал, - а сам их внутренний ритм бегства отовсюду.

Потом, когда «железный занавес» падет, он обнаружит, что и по ту его сторону живут вполне чужие ему люди, занятые своими, непонятными и далекими от него делами. Он понял, что, отвернувшись от всего, стоит не перед людьми, а перед смертью. Перед Богом, если угодно. Это одно и то же.

Поэтому книги, которые он читал медленно, прислушиваясь к их дыханию, были, по большей части, философские, неестественные. Подчас он жалел, что это не ботаника, не физиология, не физика. Даже не путешествия с жизнью животных. Сплошная облачность далекая от конкретного знания. Непонятно, о чем писать в биографии.

Могло ли быть иначе? Вокруг не было учителей. Он был вброшен в чуждую среду. Никто даже намекнуть ему не мог на возможность знаний. Потом, начиная со второй половины 60-х, он вместе с ордой себе подобных домысливал то, что происходит в мире, читал между строк, разглядывал на вторых планах кинофильмов, что-то улавливал на «черном рынке», который в виде изнанки «советского образа жизни» кое-как связывал с цивилизацией.

Потом после перестройки, начиная с конца 80-х, он соединится с этими, подобными ему, людьми, найдя наконец-то свой круг, постепенно с годами истаивающий в воздухе, как и положено исторической химере. Но Учитель так и остался фигурой умолчания, прорехой сознания, его вакуумной точкой.

И еще он нащупал глубоко спрятанный страх своего героя взглянуть на себя прямо. Да, ему не нравилось свое лицо, не нравился он сам. Зато любил людей, которые не любят себя. Но это романтическая поза оборачивалась нежеланием глубокого самоанализа. Тут была стена. Он не ходил к врачам. Он не давал влезать себе в душу. Четкие формулы афоризмов алярошфуко – хороший способ закрыть люк зеркальным отражением себя в небесах.

Его желание понравиться людям, и потому быть хорошим, закрывало всякую критику, включая кантовскую. Любой пристальный взгляд нарывался на его мягкую улыбку. Быть хорошим это лучший способ избежать контакта. После чего он опять переключается на внешнюю жизнь героя, - школа, комсомол, КГБ, как единственный путь возвыситься над окружающими: в классе у них тоже были крысы, как его одногодок-президент. Византийские оборотни в мягком славянском быту и тотальная ложь отовсюду – вот сцена действия. Непонятно, куда прятаться, - вот его ощущения.

Скелет будущей биографии вышел так себе, - на книжного карлика. А внешне привлекали внимание беспокойные руки, которые сначала теребили волосы, «пейсы», как говорил, смеясь, дядя Сеня, а потом бороду, сперва жиденькую, а потом все более курчавую, окладистую, росшую сразу во все стороны, как у Маркса, и так же седевшую. Наблюдателя неспокойствие рук не могло не раздражать, но можно было вспомнить изощренный тик Николая Бердяева, периодически пытавшегося достать языком подбородок, и тогда раздражение проходило.

На самом деле он любил держать пальцы у носа, внюхиваясь в их неуловимо родной запах. Но из душевной интимности биографию не скроишь, а, стало быть, не удашься и самой жизнью. Надо выходить на люди, как на сквозной ветер, как в холодную воду, как в зубную боль. Но, как итог характера, все свои внешние достижения, вроде учебы, работы, связей и даже библиографии, он таковыми не считал, говорить о них не хотел, с собой не идентифицировал. Впрочем, с собой он вообще, - эдакая нежная душонка, - ничего не идентифицировал.

Короче, биографию надо было сочинять. Причем, с нуля.

Жизнь кончилась, начинается история, - как пишут зубилом по мрамору. Больше всего ему не хотелось вставать для этого чуть свет с постели и идти на холод. Ну, а как спрячешься, если прет изнутри?

Выстроить стройную философию, похожую на готический собор, для того, чтобы огородиться от излишнего самоанализа, - это нормально. Семья устроена таким образом, что вникать в нее опасно для кармы.

Платоновская Академия, как известно, была в районе Речного вокзала, рядом с Керамиком, с мастерскими его друзей, художников и керамистов, ныне, кажется, давно покойных, спившихся, притихших в обретенном покое вне истории, о чем он и сам порой мечтал. Сладкая тирания мысли – вот она философия, влекшая его за собой. Быть одним из тех мелких божков, что вьются мыслью в мозгах других.

Событие, будь то человек, прогулка, вагон метро или книга, всасывает его целиком, не оставляя возможности сознания. Пытаясь думать, тут же сбиваешься с ритма, да и голова начинает болеть. Можно придумать тайну, таящуюся в мельтешне, но ее там нет, потому что там нет ничего, кроме того, что есть. Находясь по эту сторону ума, понимаешь, что там бред, глупость, бесконечная тягомотина перехода одного в другое, точно такое же.

Ну да, оделся и пошел через гаражи, школьную площадку, футбольное поле, другие гаражи, двор магазина – в «болгарку» снять деньги с банкомата, потом в магазин, оттуда с полиэтиленовым пакетом продуктов тем же путем обратно. А что по бокам, - война, голод, семейный дрязги, страх безработицы и отчаяние по утрам, пока не начитаешься?

Хороший доктор наверняка прописал бы ему пару-тройку учеников. Правильная речь пробила бы закупорки сосудов головного мозга, обострила восприятие. А ученики звонили бы по сто раз в день, часами беседуя. Сократ бежал от семьи, от кабинетных занятий, записей. Платон создал персонажа, которого как бы не могло быть. Только поэтому тот и остался на два с полтиной тысячелетия. Философия может начаться лишь с невозможного, - с Сократа.

Вставал он достаточно поздно, принимал душ, ел овсяные хлопья, после которых у него не более теперь желудок, как после яичницы, которую он привык есть на завтрак в течение пятидесяти лет, страшно сказать. Надевал приличный костюм с рубашкой и галстуком и ехал в редакцию, где должен был в довольно щадящем режиме написать несколько, не затрудняющих его заметок, которые и статьями-то не назовешь. Иногда удавалось попасть в промежуток часов пик. В дороге читал. Между компьютерами, что находились в пунктах А и Б, разделенных получасом, получалась прогулка.

Кто-то назвал его «распространителем логических вирусов». Да он сам и назвал. Главное, знает он, это выспаться. Тогда хоть можешь в невеликую свою силу соображать. Всякий философ – паук, который должен удержать в голове сотканную им логическую сеть. А если ты еще и карлик и почти вдвое меньше обычного человека, тебе ничего не остается, как быть вдвое умнее его. Когда-то он пробовал и спать вдвое меньше всех, но ничего не вышло.

Все великие люди были карликами – Леонардо, Наполеон, Гегель, Сартр, Толстой, Ганди, Пушкин, Бенвенутто Челлини, Достоевский, Ницше. Вся история – это дело карликов, которые держат ее в руках, хотя бы для того, чтобы их не уничтожили. Снизу все видно так же, как и сверху. Недаром, сам Господь – белый карлик. Так написано в тайных книгах.

Плохо, что демократия, как писал Константин Леонтьев, уравнивает все и вся. Сидя за компьютером, теперь можно и вовсе не выходить из дома. Он не ходит к врачам, будучи готов в любой момент к смерти. Четверть века он не был у зубного. Когда все зубы выпадут окончательно, он даже в магазин перестанет выходить, чтобы не пугать кассира беззубой улыбкой, станет все заказывать по интернету. Маленький человек, живущий на краю города, в спальном районе, куда от конечной станции метро надо еще добираться на автобусе в толпе разъяренных дядек и теток, не может не быть тайным властелином мира.

Проголодавшись, он любил ходить в гости. Чтобы говорить людям важные вещи, а не обычную ерунду, надо, чтобы тебя слушали. Если тебя не слушают или, услышав то, что по-настоящему важно, начинают давить зевок, то лучше попросить соль или вон тот салат из креветок, или массандровское вино, а самому смотреть вокруг, думать о своем, одновременно отдыхая от обычного умственного напряжения.

Но в ответ на угощение надо как-то соответствовать. Сперва он сильно смущался, что не соответствует, и люди чувствуют себя стесненно рядом с ним. Потом понял, что не надо ничего придумывать. Точка зрения, которой он владеет, оправдывает его пребывание где бы то ни было. А если возникал скандал, неадекватность, назойливость со стороны мужчин ли, женщин, - он незаметно сползал со своего места и исчезал из поля зрения людей. Очень удобно.

Люди говорят о том, что и так знают. Их цель – подтвердить себя, свою жизнь. Лишь в тавтологиях можно жить, думают они. Они собрали себя и все вокруг в довольно компактную черепушку. Теперь можно рассмотреть, что история мировой мысли подводила к тому, что пора бы уже повзрослеть и перестать быть человеком. Выйти, оставив на первое время дверь открытой, чтобы видеть, что происходит в пустой комнате. Бог, смерть – это всего лишь отсутствие людей, включая себя, ничего больше.

В качестве одной из техник ухода он придумал обычную шахматную игру. Только не надо бояться играть ее до конца и в обратном порядке, как в жизни. Две одиноких королевских фигуры ходят вокруг до около себя, не смея приблизиться, лишь постепенно обрастая пешками, фигурами, пока не становятся в результате долго и хитроумной прожитой жизни в исходное положение. Это для тех, кто живет с кем-то на пару. А если один, то наверняка живешь с самим собой. И не в противоестественных, а в сверхъестественных отношениях.

Памяти Георгия Гачева (1929-2008)

Вселенная Георгия Гачева

Георгий Гачев в нынешней культурной ситуации – фигура странная и экзотическая... Внешняя его биограмма вполне, казалось бы, укладывается в бывший советский истеблишмент: доктор филологии, член Союза писателей, старший научный сотрудник академического института. Другая сторона тоже узнаваема: сын репрессированного в 30-е годы болгарина-политэмигранта, выпускник МГУ 1952 года, участник первых после сталинщины «оттепельных» философских кружков, обреченный при Брежневе на полное замалчивание.

 

Непривычно другое – почти аутсайдерская сокрытость в самого себя и свой жизненный труд. Гачеву за шестьдесят. Половину из них он пишет монументальный и лишь крохами напечатанный труд – «Национальные образы мира». На сегодня это шестнадцать объемных томов. Его кабинет в небольшой московской квартире набит папками с тысячами машинописных страниц.

Публикация их оказалась затруднительна и в бесцензурные времена. Кстати, не заметили вы, как почти неотличимы друг от друга стилистически советско/антисоветские времена?

До критики гачевских идей не доходило. Почти не доходило. Неприемлемой оказалась даже форма их изложения. Гачев соединил – ни больше, ни меньше, - личный дневник, в котором предается писательскому самопознанию, с ученым исследованием проблем культуры, языка, философии. Создал совершенно оригинальный жанр мыслительной исповеди.

Свой жанр Гачев называет экзистенциальной культурологией.

Такой способ мышления близок стилю двадцатого века – Василию Розанову, Павлу Флоренскому, Льву Шестову. В западной традиции это Паскаль, Ницше, Киркегор...

Нет, улыбается Гачев, советские обстоятельства позволили ему достичь экстремизма в самовыражении. И Розанов, и Паскаль, и даже Киркегор не сомневались, что напечатают свои книги. Любой эпатаж включал в себя норму мыслительного этикета. Разойдясь же с издательскими планами, Гачев вполне мог выбросить их из головы, они ему не грозили.

Еще в 60-е он ясно понял: Его «жизне-мысли» не соответствуют нормам ни советской, ни антисоветской печати. Он мог подчиняться лишь интимному ходу самой своей мысли.

Болгарско-еврейский полукровок, укорененный в русской культуре... Профессионально, в качестве личной судьбы он выбрал многообразие культур, несовпадение друг с другом национальных образов мира, путешествие за чужим как познание своего. Так начались интеллектуальные приключения Георгия Гачева. Трактаты о Франции, о Германии, об Америке, Индии поплыли внутри его дневника жизне-мышления.

Да и то сказать, можно ли придумать более экзистенциальную тему для размышлений нормального невыездного советского интеллигента, чем заграница? Мир иной – российскому?

Зная язык, опускается он в этимологические пещеры, вычисляет оптику заморского рассуждения, натягивает на себя с треском этикет с чужого плеча. Постигает притягательную для крепостного российского мыслителя разность человеческих культур. Да еще так прекрасно, насмерть ушиблен смыслом жизни. Хорошо-с!

В том и заключается искусство эксперта по непохожести, чтобы увидеть вещь как идею, услышать слово как живую жестикуляцию. Оценить особость быта, музыки, архитектуры, кухни, правил хорошего тона, способа ведения войн, любви и рассуждений, символику жеста и психологии чужого народа. И на его фоне понять истину народа собственного.

При казенном интернационализме всякое упоминание о национальной идее крамольно уже по определению. Но вот, казалось бы, крах – и такие национальные эмоции разгулялись, что тут бы и стать Гачеву пророком в своем отечестве. Тем более что им продуманы и описаны киргизский, армянский, казахский, еврейский, азербайджанский, русский образы мира.

Нет! Вот танки вводить – это привычно, это можно. Обсуждать же национальные проблемы – ни-ни. Попытался опубликовать Гачев в Эстонии у своих добрых друзей заметки об эстонском национальном космосе, так даже обиделись. Как это ты, русский, можешь нас понять? Мы что, сами себя не понимаем, а ты нас понимаешь?

Тем более что и не поймешь из его книг, за кого он, собственно: за «нас» или, может быть, за «них»?

Только что в издательстве «Новости» вышла книга Георгия Гачева «Русская Дума» - портреты русских мыслителей от Пушкина до Лосева. Есть в ней такой пассаж: «Встретился мне на днях один мой добрый знакомый из чистопородных русских – и говорит: «Книжку твою купил, интересно, конечно. Но пишешь ты как-то странно: вроде на русском, а не по-русски... Все-таки чувствуется – не НАШ».

Конечно, не «наш». А чей? Чьей может быть свободная мысль?

А сюжет с еврейством отчего так страстен в России? – пишет он в «Национальных образах мира». – Когда миллионы дворян и интеллигентов были изгнаны из России святые места интеллигенции волей-неволей заняты были юркими евреями из местечек – пока-то прочухается русак с его замедленным, по природе – берлоге, темпоритмом!.. Вот и стало тут еврейство законничать, а закон-то знали – как Тору и Талмуд, и выработали из марксизма и социализма идеологию начетническую, буквалистскую, что оцепенила умы... Однако в верхних слоях атмосферы – в Духе, в Культуре, в литературе, искусстве и науке – еврейский Ренессанс, что совершился в советские годы, - многое ценное внес в культуру России и мировую. Но – трагедия, грехи, недоразумения, счеты!»

Спорно? Обидно? Столь же заденут кого-то рассуждения о русском этносе, обессилевшем в центробежном имперском устремлении от закрепостившего его «своего».

Но не спорим. Не спорим, равнодушные да держащие в уме свою тяжкую, как застоявшийся кулак, думу.

Вот и держат Гачева вдалеке не только от печатного станка, но и от аудитории. Возможность впервые высказать свои идеи он получил лишь осенью прошлого года. В университете Уэсли, штат Коннектикут, США.

Еще в середине 70-х Г. Гачев написал интеллектуальный детектив «Американский образ мира, или Америка глазами человека, который ее не видел». Написал книгу-миф, смоделировав общую картину американского Космо-Психо-Логоса. Спустя пятнадцать лет сравнил сочиненное с действительностью.

- Многое было трудно представить. Этот их образ жизни в особняках среди тщательно оберегаемой природы. Эти необыкновенные дороги. Вообще все блестящее глянцевое покрытие американской цивилизации. Американцы абсолютно естественны, динамичны, но настолько экстравертны, что производят впечатление существ даже вроде бы и бессознательных, каких-то плоскостных по сравнению с нами.

- Что же вы преподавали студентам?

- Два курса. Один – на английском: о национальных образах мира. После вводных лекций о своей теории Космо-Психо-Логоса я давал национальные портреты Италии, Германии, Франции, Индии, России, Америки... Это была панорама различных систем ценностей в отношении друг к другу. Особенные споры, конечно, возникали, когда я рассказывал о них самих.

Американские студенты очень раскованны, свежи в восприятии, мозги их незаталмуженны. Но они крайне мало читают. Настроены исключительно на то, что модно. Поэтому основной пласт классики проходит мимо них. Профессиональный философ может никогда не читать ни Канта, ни Платона. Но в своей узкой области – он знаток!

Второй курс был для тех, кто изучал русский. Надо было дать им прочувствовать советский миф. Но как им понять это обольщение коммунизмом? Как понять великую утопию, создавшую «большой стиль» эпохи?

В том городе, где находится университет, живет Юз Алешковский, с которым мы очень мило общались. Однажды к нему приехали Борис Парамонов с радио «Свобода» и поэт и профессор Лев Лосев. Я спрашиваю у них: посоветуйте, что мне дать студентам из «советчины», чтобы показать ее изнутри?

Борис Парамонов говорит: «Пой им песни».

Вот я и пел. Дунаевского пел, «Гренаду» Светлова, военные песни. Ну и, конечно, Маяковский, «Педагогическая поэма», «Как закалялась сталь», книги о войне и – закат: «Один день Ивана Денисовича» и А. Синявского – «Что такое социалистический реализм».

- Вы уехали из Советского Союза 19 августа, в день путча. Вернулись – в СНГ! – 2 января, в первый день рынка, то бишь отпуска цен. Ваше мнение о происходящем?

- Россия это мамонт. В то время, как все остальные – германский волк, английская собака, французская лиса – вполне нормальные средние млекопитающие. Их жизненные ритмы, пульс, кровообращение совсем другие, нежели у мамонта или медведя, которому к тому же еще нужно долго спать. Все процессы в России должны, по сути, происходить раз в десять дольше, чем в других странах. Мы же, вступая в контакты с Западом, воспринимаем их ритм. И видим сейчас, какое это мучительное безумие, когда совершенно одуревший бывший советский человек мечется, потеряв всякое представление о ценностях и последовательности любых действий.

На нас обрушились принципы рыночной экономики, в которой мы ничего не смыслим. Я, допустим, считаюсь культурным человеком. Но я совершенно не знаю, какие законы я должен в подобном обществе исполнять и какие законы существуют относительно меня, то есть свои права не знаю. Более того, подозреваю, что таких законов у нас и нет. Они не выработались исторически.

И вот я, совершенно необразованный в экономике человек, кричу: даешь рынок! Конечно, можно наблюдать по телевизору, как забивают коммунистического быка. Но вот забили. И что? Оказалось, что все мы находились внутри него.

Сам я был во фронде к власти, в состоянии тайной свободы. Но на кого были рассчитаны мои многопудовые интеллектуальные романы, моя экзистенциальная культурология? Кто их сейчас напечатает или будет читать? Я в растерянности. Или, как писал Есенин, мне «задрав штаны, бежать за комсомолом»?

Россия больше других нуждается в эволюции, а нас словно злой рок бросает в очередное «до основанья, а затем!» В Америке меня поразил последовательный эволюционный тип развития. Триста лет страна продвигалась в одном-единственном направлении. А до этого было еще пять веков английского индивидуализма, хартия вольности, пуритане, йомены, частная собственность.

Мы же в один только нынешний век имеем четыре катастрофы. Революция, коллективизация, война, перестройка. Фундаментальные разрывы. Посмотрите, что сейчас происходит.

Ясно, что никакой нормальной рыночной экономики у нас не будет. Да и нигде нет этой абстрактной схемы в чистом виде. Везде она прдолжает местные культурные традиции.

В нашем же диалоге народа-мамонта с государством, подгоняющим его под западные мерки, может быть только уродливый и неестественный симбиоз, мучительный для обоих. Невероятными усилиями и жертвами мы создадим лишь нового монстра!

- Но ведь хочется и нам жить, «как люди».

- Есть два варианта хорошей жизни. Первый – иметь много денег. Ради этого вкалывать. Удовлетворять много потребностей. Ради чего американец тратит столько сил? Чтобы включить вечером телевизор и смотреть рекламу еды без холестерола? Право, не знаю...

И второй путь – сокращать потребности. Не класть на них свою жизнь. Это принцип Сократа, принцип Декарта, наконец, принцип Ивана-дурака. Довольствоваться малым.

Как ни странно, в советской системе, когда она стала смягчаться, потеряла свой репрессивный характер, мы имели этот идеал. У нас было достаточно еды, чтобы не умереть с голоду. Достаточно одежды, чтобы не ходить голыми. Мы разрушили это особое сочетание своей жизни, как всегда погнавшись за чужим. Мы ведь и так потихоньку двигались в этом направлении. Что такое коррупция, как не ползучая капитализация? Что, Рашидов или Кунаев намного хуже какого-нибудь Онассиса? К тому же они чувствовали какую-то ответственность за предыдущие семьдесят лет! А нынешние? – Да хоть с голоду помирайте! Спрашивайте с тех, кто вами управлял! – Да вы же и управляли!

Когда я вернулся и увидел полный обвал, который еще тогда начинался, я пришел к выводу, что надо было не ломать, а реформировать постепенно. Но что получилось, то получилось. Нужно воспринимать это как реальность.

Март 1992 года

Вольник мысли

Начали выходить книги Георгия Гачева

Кто сказал, что мы ленивы и нелюбопытны? Неправда. Мы деятельны и злы. Зорко следим, чтобы никто достойный не возвысился над родным натюрмортом. Методы меняются, суть остается прежней. И происходит нормальное отечественное чудо: репрессируемый член (да та же голова!) дает бурный и непредсказуемый рост вглубь. Проходит время, и мы с удовлетворением отмечаем, дескать, «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать!»

Для московского писателя и философа Георгия Гачева советская жизнь делилась на две неравные части. С внешней стороны – благополучная служба в академических институтах, докторская диссертация, членство в союзах (писателей и композиторов). Внутри – непрерывная, на протяжении трех с половиной десятков лет каждодневная работа на себя. Слишком своеобычна была его графо- и мысле-мания, чтобы иметь шанс пробиться на свет в изначальном виде.

Гачев избрал стиль ученого путешественника, с изумлением попавшего на этот свет и ведущего записи этого путешествия в себя, в культуру, в которой живет, в книги, в обстоятельства частного жизни. Постепенно он сосредоточился на теме «национальных образов мира». На той непохожести, которую обретает человек, попадая в разные культуры, на игре их взаимоотражений.

Ему, «советскому невыездному», увидеть в реальности огромный мир не грозило. И Гачев предпринимает «умственные путешествия» по странам и континентам, описывая им понятое и увиденное. Так и лежат по Сю пору в его квартире папки с двумя десятками тысячестраничных рукописей о немецком, французском, русском, американском, еврейском, болгарском, киргизском и других «образах мира».

И нашел свой неразменный стиль «жизнемыслей». Ибо сам он, мыслящий, находится не в безвоздушном рассудочном пространстве, а в определенном времени, среде, языке, в личных переживаниях, наконец. И всякая мысль не только о своем предмете свидетельствует, но и о думающем ее. Разве сам гачевский труд – не яркое свидетельство именно советской эпохи 60-80-х годов с их тоской, безвыходностью и упорным движением вглубь? А то, что писалось все «в стол» без всякой надежды на печатание, как раз и позволило достичь «экстремизма самомышления».

«Это не шутка, - акт выпадения из книгопечатания, - записывает Гачев летом 70-го года. – Тем самым, восстанавливаем догутенбергову ситуацию слова и мысли – вне рынка и массы, вне потребы, но уникально: Богу и на Истину ориентированная душа и от нее исповедь. Так что жанротворческ цензурный гнет: содействует воспамятованью чистого Логоса, когда внерыночны были мысль и слово».

Нет, Гачев не лирик, не акын и не самовыражающийся подросток. Он – ученый, культуролог, путешественник по человечеству. Но науку сделавший актом личного словомыслья. И жанр получился уникальный – экзистенциальной культурологии. Брюхом прочувствованного ума.

Итак, тридцать лет непрерывного самописания без надежд на печать, и вдруг все рушится, идеологическая лживость никому не нужна, а гачевская интимысль очень даже кстати и любопытна.

Возникает другая проблема: как печатать? Ведь о чем бы ни писал Гачев – о мире растений, об Эросе, о русской или индийской культуре, о науке – все это погружено еще и в личное пространство отношений с женой, дочерьми, погодой, самим собой, кругом чтения, безденежья, разговоров с Лосевым и Бахтиным, с которыми был знаком. Это мы думаем мыслью, живя в своем питательном бульоне языка, времени, культуры, семьи и т. п. Гачев так и пишет, погружая мысль сразу в несколько перспектив. Но как это печатать чисто технически? Проще и правильнее было бы создать издательство «Гачев-пресс» и выпускать том за томом. Они бы не залежались. Но – деньги… Гачев не издатель, Гачев – писатель. И начали появляться фрагменты единого гачевского жизнетекста, приуроченные к тем или иным проблемам. Несколько лет назад вышла превосходная книга Г. Гачева «Русская Дума» с литографиями Юрия Селиверстова (М.: Новости, 1991). На фоне «Космософии России» даны портреты великих русских мыслителей. Совсем недавно появилась книга под названием «Русский Эрос» (М.: Интерпринт, 1994) – первая часть «Романа Мысли с Жизнью», как обозначил жанр сам автор. Текст писался в середине 60-х, и можно только поражаться ее тогдашней дерзости и нынешней своевременности. Все стянуто в воронку Эроса – симметрия верха и низа нашей анатомии, «национальные способы казни», бытовые сношенья с женой, тканье материи природой. Эрос – суть и метод познания, исторгающего нас из «я» в сверхиндивидуальную стихию. «Происходит перенос в метафизическое, т. е. зафизическое, т. е. сверхчувственное состояние, в потусторонний мир». Стихия мысли сродни эротическое: мы исторгнуты в «Любовь, что движет солнце и светила» (Данте).

Свободен метод исследования. Гачев соединил размышления о русской классике с надписью в привокзальном сортире, народную песню – с матерком и анекдотом. Для натуралиста, путешествующего в жизнь, и сам он – лишь натура, достойная изучения, сродная окружающим стихиям. Эротична сама тяга к исследованию («давно опять тянет об историю подрочиться…») Да и как чтение книга захватывает. Умственные материи перебиваются фрагментами личной жизни, отношениями с друзьями. А сколь актуальны размышления о мужеистреблении в советском обществе – да, войны, 37-й год, но и нынешний разрыв продолжительности жизни у мужчин и у женщин, «криминальные репрессии» почище сталинских…

Ну а ученый видит, как влекомый Эросом человек, «эта сквозная труба рода людского», идет из стебля в «пустоцвет», в личность, снуя между собой и миром, как писатель тычет в лист авторучкой.

«Вот откуда графоманство российское: распоясываясь на белизне и ровне-гладне бумаги, житель русский всю ее, матушку, обнимает, гладит – с нею сношается, помечтовывает, как бы эдак исхитриться, чтобы «объять необъятное» тело – той женщины, что, по чувству еще Ломоносова, разлеглась, плечьми Великой Китайской стены касаясь, а пятки – Каспийские степи».

«Вычтенная из науки» личная жизнь дала еще одну только что вышедшую книгу Г. Гачева «Семейная комедия» (Лета в Щитове) – М.: Школа-пресс, 1994 – написанную в самодельном жанре исповести.

То же самое время: конец 60 – начало 70-х годов. Непутевый научный работник с Шеллингом под мышкой, с записями лекций Аверинцева погружается в недвижное деревенское бытие, тем более бурное размышлениями, самоанализом, поиском себя. Узнаваемый тип тех времен, когда целью умственного изгоя и самосовершенства была «выработка психической реальности, свободной от всяческой досады и раздражительности». Тип «русского буддиста» начала 70-х, времени замечательных буддологических лекций Александра Пятигорского, друга и однокашника Г. Гачева.

Может, неслучайно, что из всех гачевских «национальных миров» больше все повезло именно индийскому, недавно изданному: «Образы Индии» (М.: Наука, 1993). И здесь Индия дана не сама по себе, а в отражениях европейских культур – у эллинов, французов, русских, немцев… А в издательстве Ростовского университета вдруг взял и в прошлом году вышел «гуманитарный комментарий к естествознанию» Г. Гачева «Наука и национальные культуры» (Ростов: РГУ, 1993).

Конечно, все это тексты, написанные не позже 1972 года. Но и то хлеб. Читатель их находится сразу. Сам видел, как в книжном магазине на Мясницкой разбирали сразу по нескольку штук «Семейную комедию», на которой редакцией был поставлен гриф «Учебное издание».

Конечно, рецензий на них нет, потому что нашему ли времени безлюбого выпендрежа вникать в чужие мысли и слова, когда свои надо успеть выкрикнуть, привлечь внимание к себе. Так, передернув слова Гачева, облаял их автора Дмитрий Шушарин в газете «Сегодня» (12.11.94). Оказывается, Георгий Гачев, как Григорий Померанц, Андрей Синявский, Георгий Щедровицкий, а еще раньше Михаил Гефтер, Сергей Лезов и другие – «вестники фашистской чумы» в нынешней России. Почему? Потому ли, что не спешат подписывать «письма президенту»? Нет, оказывается, фашизм есть упрощение культуры, а кто как не выше перечисленные все время занимались этим зловредным делом! А еще православного монотеизма не доложено в их умствованиях (как прежде марксизма-ленинизма». О новом самодержавии и народности вообще умолчим. А вот щелк шушаринского пера – это, конечно, культура… Это то наше «Сегодня», которое уже почти слилось с наступающим «Завтра». Это время карликов политического момента, мнящих себя охранителями устоев. Это надутый финансированием, лоснящийся самодовольством морок.

Звук неприличный и глухой скопца, свалившегося с древа…

Март 1995 года

Я жизнемыслю, следовательно, я мыслежизню

Чудаки украшают жизнь. Когда будет написана подобная пыляевской книга «Новые московские чудаки и оригиналы», 66-летнему доктору филологии Георгию Гачеву может оказаться посвящена в ней не самая скучная глава. И дело, конечно, не в академических его заслугах, а в способе мысли, жизни и писательства. А тоне, в их соединении. А если еще точнее, то Гачев интересен тем, что умудрился жизнь не столько прожить, сколько прмыслить.

В необычном жанре, соединившем дневниковые записи, ученый трактат, личную исповедь и интеллектуальный бестселлер, Гачев не имеет соперников. Гачев так и назвал этот жанр – «жизнемысли». Вышедшие в последнее время книги «Русский эрос», Русская Дума», «Семейная комедия», «Наука и национальные образы мира» разошлись мгновенно. Последние тридцать лет он непрерывно путешествует за границей. Но поскольку в реальной жизни его, конечно, никто туда не выпускал, путешествует он мысленно.

«Отправляется», скажем, на год или на два во Францию. Обкладывается словарями, описаниями городов, обычаев, кулинарии, моды, истории, науки, нотами, альбомами, художественной литературой. И постепенно открывает для себя, чем же французы отличаются от остальных народов.

Гачев на эту тему пишет остро, спорно, увлекательно, блестяще, логично, субъективно, бездоказательно и неотразимо. Соответственно, вызывая у читателей гнев, радость, споры и оскорбления. Когда он написал книгу об эстонцах и попытался издать ее там же – в Таллинне, холоднокровные прибалты не на шутку возмутились: «Мы что, сами о себе не знаем?..» Когда Гачева пригласили в Тбилиси высказаться на конференции по поводу «грузинского Эроса», он сравнил его с... хачапури. И привел такую бездну доказательств, что больше его, конечно, в Тбилиси не приглашали.

Из более чем тридцати толстенных «(в тысячу страниц) папок с рукописями, посвященными национальным образам Германии, Англии, Индии, Греции, Америки, России, Киргизии, Болгарии и т. д., самой интересной Гачев считает написанную 16 лет назад книгу, посвященную еврейству. Что неудивительно. Книга состоит из трех разделов: «Еврей» - «Жид» - «Иудей». Солидные и академические издательства в России и в Израиле (о чем Гачеву сообщил тамошний посол России Александр Бовин) предложили напечатать ее, но легко представить, какие громы и молнии обрушатся на голову Гачева, если книга дойдет до массового еврейского читателя. Поэтому Гачев, хорошенько подумав, отказался. Слава нового Салмана Рушди писателя не привлекает – он продолжает спокойно мыслить в тиши Переделкино.

Май 1995 года

Случай Гачева

Одной из устойчивых мифологем советского сознания была идея потаенного произведения, скрытого от всех труда жизни. Не создавать "нетленку" было равносильно утрате идентичности.

Из обязательного к изучению марксизма мы уяснили главное: за гнусным явлением действительности социализма скрыта тайная сущность, истина, выход к которой каждый должен найти для себя.

Михаил Булгаков днем сочинял верноподданнейший "Батум", а ночью - "Мастера и Маргариту", книгу на все времена. Так и любой из нас мог выпасть из безвременья в вечность истории искусств, сочинив Главную Книгу. Или Симфонию. Или написав Картину. Или создав Философскую Систему.

Да что там Булгаков, если Косыгин, например, только с виду предсовмина, а на самом деле - тонкий почитатель джаза и владелец лучшего в мире собрания джазовых пластинок, а Брежнев - заядлый автогонщик и коллекционер машин, а чуткий Андропов пишет замечательные стихи и собирает подпольных художников.

Это, может, на Западе - "хобби", а у нас смысл жизни. Я только с виду дворник, а на самом деле пишу роман, поднимающий меня в глазах жены, ближайших друзей и совы Минервы, являющейся в полночь как "провиденциальный собеседник" из статьи Мандельштама. А другой работает над подлинной философией. А третий пишет гениальный холст. И так далее. Мистики советского заката, все мы ушли с позорной видимости в творческие катакомбы. Люди практические шли в "теневые цеховики", люди теоретические - в гуманитарную фарцу.

На этом фоне "случай Гачева" - один из многих, но в своем роде ярчайший. С 1961 года он пишет "в стол" бесконечную книгу своих "жизнемыслей" - послерозановское соединение интимного дневника, культурологических размышлений, квазинаучных исследований. Началось все после личного знакомства с М. М. Бахтиным - книгой "60 дней в мышлении", с которой тогда же случился показательный казус. Гачев пытался читать ее вслух Марии Вениаминовне Юдиной, гениальной пианистке и собеседнице того же Бахтина, Флоренского, Лосева, и вызвал ее возмущенное недоумение: что это за такое расхлябанное письмо и небрежное недоформулирование!..

Но именно непосредственное мыслечувствие, погруженное в быт, и входило в замысел Гачева. За тридцать с лишним лет им написаны десятки тысяч страниц сплошного текста. Зачем? Наверное, чтобы, ища смысл в жизни, подняться над ее видимой бессмыслицей, вникнуть в ее скрытую рациональность.

Постепенно у Гачева возникает основная тема, вокруг которой организуется его мыслеписьменность. Это - "национальные образы мира". Сын болгарского философа, сгинувшего в колымских лагерях, и еврейки-музыкантши, Георгий Гачев решил, что находится в своей родной русской культуре в наилучшей для культуролога позиции - постороннего. Но такова была позиция любого "застойного" интеллигента - всечеловека, способного ко всемирной отзывчивости.

Всякий писатель - жертва языка. Гачев - жертва смиренная. По краям его умозрений возникает образ чудака, "мыслящего Пьеро", терпеливо несущего свой крест кухонного мыслителя. Некий сплав болгарской наивности с еврейской страстью постоянного комментирования. Именно так русский вакуум тех лет мнил себя притягивающим любое содержание.

Ныне архив Гачева насчитывает шестнадцать фолиантов (изданных и пока еще нет), посвященных "национальным мирам". Тут и французский мир ("Зимой с Декартом"), и армянский, и американский (только что изданный наполовину), болгарский, индийский, еврейский (появление которого гарантирует крупный скандал), киргизский и т.д. Гачев доводит до логического конца черты среднего советского интеллигента."Невыездной", по определению, тот может узнавать о неведомой "заграничной" жизни лишь по намекам, слухам, с помощью особо развившегося воображения. Домыслие стало своеобразным видом творчества. Окружив себя словарями, энциклопедиями, нотами, поваренными книгами, художественной и философской литературой выбранных стран, Гачев пустился в свои "интеллектуальные путешествия" по миру.

Причем воображать было намного интереснее, чем наблюдать воочию. Сочинив "армянский образ мира", Гачев спустя какое-то время оказался в реальной Армении, но - редчайший для него случай! - не написал за это время ни строчки. Подлинным творчеством было не проживание, а воображение реальной жизни. "Мы не в послании - в призвании", - говорил внутренний эмигрант, отвращая глаза от окружающего и наделяя его изнутри доморощенным смыслом.

Вынутый из своего времени писатель работает для вечности. "Психо-Космо-Логосы" гачевских национальных миров замышлялись продолжением исследований Шпенглера или Тойнби. Но - вневременным продолжением. Лишенный конкретной информации, советский мыслитель был поневоле энциклопедистом. Повторяется обычная после Петра I российская ситуация творца и самодержца - начинать мир с чистого листа. Для многих наших энциклопедистов проблема, с какой буквы начинать писать энциклопедию, неразрешима. Гачев как начал с начала, так и дойдет до конца...

Гачевские фолианты - это кладезь тончайших наблюдений, формул, догадок, тонущих в бесконечном процессе самого мыслеписьма. Как припечатал еще в начале 60-х Андрей Синявский: "жемчужные зерна в навозной куче". Что цитирует и сам Гачев, дополняя свое "шпенглерство" квазипрустовским потоком поиска себя во времени.

Он осознанно искривляет объективные формулировки своим субъективным жизнечувствием, погружая их в свои дневники, переживания, случаи из жизни. Получается двойной портрет: Америки, например, и воображающего здесь и сейчас эту Америку "совка".

Так показывает Гачев опыт человеческого мышления. Не абсолютного логического духа, а конкретного человека, этот дух имитирующего. Гачев экспериментально откровенен, демонстрируя все извивчики того субъекта, которым ему довелось стать.

Естественно, возникает вопрос: как печатать этот сплошной поток мыслежизни? Издательская судьба Гачева причудлива. У него вышло двадцать книг, но только в последние годы удается печатать их так, как они написаны - вперемешку идут тончайшие культурологические построения и поражающие читателя рассуждения о совокуплениях с женой, запись снов и литературоведческий анализ... Иной раз кажется, что Гачев проделал работу целых институтов, где пребывал младшим научным сотрудником в полной уверенности, что получает деньги ни за что. Но перевернешь несколько страниц - и вот, пожалуйста, набор общих мыслей советского интеллигента, умственный рацион которого определен теми книгами, что перевели и издали в СССР.

Легко обвинить Гачева: мол, многословие уму не научает... Однако важность его текстов в том, что он их - написал. До конца и исчерпывающе. Воплотил то, что витало в воздухе, но могло бы исчезнуть бесследно, не выполни он эту черную работу. Осознанно и в подробностях он описал умственный ландшафт позднесоветского интеллигента, поставив опыт на самом себе.

"Вон слышишь, как спелеолог один в пещере взялся пожить, сколько сможет без света; а кто-то океан переплыл без пресной воды и пищи; а кто-то - на яхте вокруг света. Вот и я свой эксперимент-рекорд предпринял: в век слова горизонтально-ориентированного на мгновенную реализацию в печати, средь злобы дня и сенсаций - выбиться из притяжения этого мощного силово-магнитного поля и насколько смогу высоко взлететь и сколь долго смогу продержаться-жить-питаться во Абсолюте, там дыша, мысля и глаголя... Конечно, только в условиях Советской России мог сложиться такой эксперимент-замысел... На Западе невозможно оторваться от соблазна готовой к услугам печати: оригинальной и глубокой мысли угодливо расставлены печатные силки... Только у нас, где ничего нельзя (необыкновенного напечатать), оказалось все можно (помыслить!)" Конечно, со стороны видны ограничения этого "всемыслия", его рассудочные шаблоны, очевидная недостаточность "советского энциклопедизма". Но здесь же таятся и его неожиданные перспективы.

Опыт гачевского соображения "виртуальных миров" чужих цивилизаций вполне может быть использован, скажем, в будущих компьютерных играх. Гачев виртуозен в нанизывании различных культурных кодов и их перекомбинациях. Он неистощим в своих "умных вживаниях" в иные культурные миры, в которых мы еще, может, будем обитать.

А это значит, что подлинное открытие Георгия Гачева и его миров еще предстоит. Безнадежно, казалось бы, отстав от реальности в своей доморощенной "жизнемысли", он вдруг окажется впереди всех. В открытой Америке, которую еще предстоит сочинить, чтобы в ней жить.

Георгий ГАЧЕВ - писатель, философ, культуролог, музыковед, литературовед. Родился 1 мая 1929 года. Закончил филфак МГУ. Работал в Институте мировой литературы, Институте истории естествознания и техники, Институте славяноведения и балканистики Академии наук. С 1983 года - доктор филологических наук. Женат на исследовательнице творчества Н.Ф.Федорова Светлане Семеновой. Автор двух десятков изданных книг и во много раз превосходящих их по объему рукописных трудов, которые должны, по его замыслу, составить целую 16-ти томную библиотеку "Национальных образов мира".

Отметим следующие издания книг Георгия Гачева:

1. "Русская Дума". Портреты русских мыслителей. М.: Новости, 1991.

2. "Книга удивлений, или Естествознание глазами гуманитария". М.: Педагогика, 1991.

3. "Наука и национальные культуры" (гуманитарный комментарий к естествознанию). Ростов-на-Дону, РГУ, 1992.

4. "Образы Индии". М.: Наука, 1993.

5. "Семейная комедия. Лета в Щитове". Исповести. М.: Школа-пресс, 1994.

6. "Русский Эрос". Роман Мысли с Жизнью. Кн. 1-я. М.: Интерпринт, 1994.

7. "Жизнь с Мыслью". Исповесть. М.: Ди-Дик-Танаис, 1995.

8. "Национальные образы мира. Америка в сравнении с Россией и Славянством". М.: Раритет, 1997.

9. "Американские лекции" - в печати.

 

III.

Освобождение от трупа. Шкура снимается через голову. Размышляя, берешься за шиворот. Сильнее, еще сильнее. Святыми становятся из нужды избавиться от окружения. Анатомия, к счастью, дает эту возможность. Уши заостряются, сдвигаясь на макушку. Глаза становятся квадратными, зрачки – двойными. Кожа начинает шелушиться, пробиваясь пухом и пером. Да, не очень привычно, но тем лучше. Если за все время не смог стать невидимым, пеняй на себя.

Оголодавшего духа держат в философской узде. Скелет опасен для окружающих, особенно в летящем положении, - с подвешенными, как на бомбовозе, внутренними органами. Все мы вышли из драконьей шинели. Паук плетет гегельянщину из бытия и ничто.

Мы любим купаться в теплом влагалище с песочком под ногами, а не с острыми камнями. Через речку, trans flumen, переходим на тот берег. Новым пенисом вытесал себе буратину, собирающим в корзину сырных муравьев. Раздвигая ноги, подруга оставляет свободным проход для рыб, идущих на нерест. Так говорил Леви-Стросс.

Плывешь, а берега уже не видно, одна мысль должна держать, страшно. Семантические поля философии и безумия схожи, - надо находиться внутри. Напряжение их музыки само несет тебя. Защитный механизм: стена, ров, внутренние инструкторы, перестраивающие мобильные ряды контента. Не выпускать никого наружу. Есть только ум, двойных агентов им не надо. Это – жизнь в переваренном виде. Знаешь, что бывает, когда в желудок попадает камень? Или живой придурок, решивший поиграть в философию.

Мысль создает силовое поле, преобразующее все, что в него попадает. Поскольку он гражданин ума, следовательно, в России - враг и шпион. В этом нет сомнений. «А знаешь, зачем я тебе нужна? - спрашивает Диотима. - Лишь трахнутые нами элементы могут считаться философски пригодными».

Интересная мысль, нуждающаяся в кропотливых доказательствах. Вдруг нужны не двое, а сто человек. Или, с какой стати Диотима подарила ему французский одеколон. Что она, взяла инициативу в свои руки? Вообще-то мужчины первыми делают презенты своим партнершам. «Ничего личного, - говорит она. – Мозг надо питать приливом крови к гениталиям, ты не знал?»

Компьютер дышит, охлаждается, живет своей жизнью, пока общий мозг выстраивает домик понятий. Чужие слова питают мозг, как чужие гениталии питают наши. Если надо найти основу мира, - с чего начинается философия, - то вот она. В основании мира находится учитель. Он отогревает во льду и охлаждает в огне тот небольшой участок, что пригоден для житья. Поэтому учителя и считают создателем мира, но сам он говорит, что это – смешно.

Без учителя ничего бы не было. Все утонуло бы в хаосе, в бесконечности пожирающих друг друга возможностей. Когда одно не лучше другого, ничего не имеет смысла. Учитель упорядочивает то, что есть, даже молчанием, не настаивая на выборе. Он просто есть. Причем, сам он не уверен, зачем он, и есть ли он вообще, то есть, будет ли через минуту, поскольку ничто не указывает на необходимость этого. Вообще печально все. Жизнь не удалась. Но предложение чего-то иного еще хуже.

Спящий учитель - это учитель? Когда просыпается, он помнит, кто он? Тот ли, кто сказал: «Зачем мне комментировать Библию. Это Библия должна меня комментировать». Или тот, кто нуждается в месте вне мира, чтобы судить о нем со стороны, поскольку изнутри судить невозможно, - лишь быть переваренным вместе со всеми.

«Равви, равви, коснись меня!» - «Вы кого, ребята, имеете в виду?» Учитель умер и вознесся. Его здесь не должно быть, по определению. Есть установочные письма с того света, их довольно.

- Нет, не довольно, - говорит учитель. – Учитель существует для одного-единственного ученика. Мистическая передача информации в цепочке ДНК.

«Я и в своих глазах выгляжу странно. Зачем мне еще и пускать пыль в чужие?» - спрашивает он. Ишь, задумался. Сидит, голову в руки спрятал. А читает-то целый день навылет. Когда рассказывать начнет, что прочитал?

У судьбы иной масштаб, чем у человека, отсюда и несовпадения. Но все заказанное появляется в срок. Но не в твой, а в собственный срок. Даже если ты весь в красном, как папа римский. Постараемся поменять ритм, жить медленнее, еще медленнее. Философии можно предаваться и в одинокой постели, какая разница. Тут понимаешь, что или ты марсианин, или Бог сам такой. Вместо проверенных категорий – горы мусора и вторсырья. Торчат какие-то железяки, как во время подлета из-за границы к Шереметьево-2. Верный знак, что взгляд на вещи изменился: вместо конструкций видишь дрянь.

Со своего места бытие почти не видно, - несмотря на солнечное утро, - не говоря о вселенной. Некоторые пользуются математикой. Женщины – пасьянсом. Теперь вот можно еще взять Бога за генотип. Ввести палец в прозрачной перчатке в анус пациента, нащупывая всю цепочку ДНК. Через задницу понять мысли, с которыми Он затевал эту бодягу.

Но все это техника, приятная для времяпрепровождения, но в которую он мало верил. Любая техника растворяется со своим временем, переходя в какую-нибудь еще, следующую. Можно еще поискать на донышке мощного компьютера. Потом еще более мощного. Снизу все время стучат. Но о бытии речи нет. А все время сидеть, нащупывая бытие у себя в брюхе, как делают мистики, тоже не удается. Человек разнообразен, тоже хочет подвигаться.

Теперь чаще играют по нотам более ранних, настоящих философов. Как особо приближенных к бытию. В это он не верил, но здесь хоть за что-то можно уцепиться. Он помнил, как Битов упомянул в разговоре с ним Диогена Лаэртского в качестве любимого своего чтения. Что-то о скифе Анахарсисе, сухопутном человеке, варваре, изобретшем якорь для греков-мореходов. Может, там было и о фигуре учителя, который притягивает бытие, чтобы сказать о нем и промолчать.

А что, если мир и вправду - всего лишь анекдот, пересказываемый одним философом другому? И каждый усложняет его, наворачивая мыслительные схемы и терминологию. А всякий термин еще и сжат, содержа умственное пространство. В общем, сиди хоть всю жизнь на берегу, играя кубиками слов.

Но и тут ведь: сначала продумаешь состояние учителя, переживешь его, а оно лишь потом его догоняет. Ему пора идти дальше, а тут дети другого поколения, что не видели его в идиотских положениях. Считают пророком. А ему остается или на голову встать, или красиво и жертвенно помереть в педагогических целях. Но воспитывать детей ему совершенно не хотелось. Это как в «Родной речи» для начальной школы, написанной в спецотделе. Лучше пусть его дети сами и воспитывают. Тот же ражий Платон.

На самом деле, не придуривайся. Тебя родили, и уже несет волна, из которой не выпрыгнуть. Он пробовал, но дна нет, начинаешь задыхаться, теряешь координацию, еще немного и накроет с головой, потащит на дно. Родители, дети, жена, лето, война, бежишь в строю. Кругом то ли персы, то ли китайцы, много-много китайцев. В мирное время еще хуже, кто не с нами, тот против нас, против завета предков. А, в общем, могло быть много хуже, грех жаловаться.

Обедали все вместе. Сыновья молчали, но, казалось, посматривали на него с неодобрением. Ксантиппа по привычке ко всему придиралась. Сократ молчал, зная, что любое слово, особенно вопрос, вызовет такое извержение, конца которого трудно будет дождаться. Лучше не встревать. Наверное, ей просто смешна и противна эта его лысина, пещеристое тело, наполняющееся кровью мысли, шевелящими языком словами. Все же он недостаточно псих, чтобы гордиться тем, что мужчина, грек, Сократ, муж, отец, солдат и мастер надгробий. Ему нравились китайцы, говорящие: «Настоящий даос не писает стоя».

- Куда ты? – кричит жена. – Я еще не подала десерт!

- У меня встреча. Совсем забыл. Я скоро буду. Оставь мою порцию, я потом съем. - Как обычно, Сократ старается не смотреть в сторону сыновей, а они на него. – Как ты не понимаешь, Горгий приехал. Когда еще будет такой случай увидеть Горгия, поговорить с ним о Ницше! Мне уже не выдумать ни колеса, ни шара, как Мусею, так хоть умного человека порасспрошу, как это делается.

Охота ему выглядеть шутом перед собственными детьми...

Основной вопрос философии - несоответствие масштаба произносимых слов и той слизи, что их произносит. И кому оценивать мышление в отсутствие мыслящего.

Кто ответит за базар? - даже вопрос этот смешон. Может, слова и мысли, бывшие когда-то в цене, отшелушились от своих носителей, людей? Кто-то ведь должен подтверждать их собой. И тогда слова сами творят фигуру учителя – достойного произносить их.

Сократ к умному не причастен и лишь умных подъёбывает. Этакий кураж диссидента потрындеть в хорошую погоду. Как водится, мы видим его уже глазами детей и внуков. Сверстники воспринимали как неудачника и экзота, а то и врага нации. В общем, и софистам его экстремизм был ни к чему, мешая их бизнесу мысли и просвещения. Конечно, Сократ - ветеран ВОВ, и на лошади его не объедешь. Но, во-первых, ветеранов много. А, во-вторых, он ветеранством не кичится, а, стало быть, сам как-то неявно его дискредитирует. Надо еще посмотреть, чем он на войне занимался, кроме бегства со своими любовниками с поля боя. А с каким лицом приносил жертвы афинским богам, каждый мог видеть.

Понятно, что проигранные битвы идут на пользу философии. Особенно, если враги спартанцы. Впрочем, «демон Сократа», кажется, не отличал их от фиванцев или от самих афинян: «The same shit everywhere». Вопрос, отличает ли он нас с Сократом друг от друга? Иначе, с какой стати, он читает «Воспоминания о Сократе» Ксенофонта на русском, как на греческом, - по несколько номеров текста за раз, по полстраницы, не больше. И вообще, что Ксенофонт мелет: какие советы Сократ давал находившимся с ним ребятам? Хочешь знать, ехать ли тебе с Киром, чтобы потом написать «Киропедию» и «Анабасис»? – «сходи к оракулу и узнай у него, я-то тут при чем». Врет, как свидетель, этот Ксенофонт, неудивительно, что Платон его терпеть не мог.

Он, наверное, неважно слышит, потому что люди вокруг бормочут, но что именно, разобрать невозможно. Кто-то разговаривает сам с собой, и лишь приглядевшись, понимаешь, что он говорит по мобильному телефону, сейчас это можно без трубки, с микрофоном в ухе. Входит сын и говорит, чтобы он включил ICQ, - это просит их знакомый. Тот сообщает, что узнал, что Гачева сбила электричка в Переделкино. Что это значит? Какой смысл в сообщении? Жизнь - сквозное толкование жизни. Все в эту топку надо бросать, - слова, людей, погоду, судьбу, попытки понимания, рассудок, - но щепотка самого главного все равно не дается. Задержи дыхание и жди, прислушиваясь.

А главное ли, что его поволокли на цугундер и приговорили к смерти? Или то, что Сократ не вылезает теперь из моих мыслей. Потягивается, задает массу глупых вопросов, а ноги, тем временем, начинают остывать. Короткие в волосах и узловатых венах ноги. Занудство какое! Кругом боги, страхи, страсти, военные действия и яркое солнце на синем небе, на волнах залива в золотых змейках. А он знай себе, бубнит, ироничный и насмешливый, как будто и впрямь знает что-то самое главное.

«Вы уедете, а нам тут жить, - говорит Сократ, странно улыбаясь. – В счастье без рассуждений недостает соли. Разве кто из нас знает, чего ждать от детей, когда те вырастут?». Как-то автор подслушал разговор двух старых софистов, одобрявших сократовскую стратегию соединения философской беседы с тактикой поведения городского сумасшедшего. При этом обличал всех нормальных, как невротиков, а столпов режима ловил на либерализме.

Было в Сократе духовное веселье, заставлявшее радоваться и пытаться побыть с ним рядом, такая сочность бытия, голос, телесность. Или он это все придумывает по его поводу: обычный коренастый урод, видом алкаш себе на уме, ничего особенного, вообразил невесть что, вдохновившись 24-вековым мифом. Мертвец, который столько времени ходит среди живых, заслуживает особого наблюдения. Скольких уже он потревожил своей тенью, являясь не только во снах, но и неотвязным дневным логическим бредом.

Кто там радовался петуху, который разбудит его, пьющего цикуту, к новой жизни? Вот и бродит теперь среди временно живых. Энергетический коктейль цикуты со свежей кровью оказался очень неплох.

Не зря Ксантиппа долбила его, чтобы деньги приносил в дом. Умеренность в еде и покупках («мне ничего не надо! я выше этого!») – это его личное дело, а семью и детей на этом не вырастишь. На него самого родители в детстве денег не жалели, а то фиг бы вырос. А тут еще период расцвета, все кругом только о деньгах и говорят, все его дружки с деньгами, а он, вишь ты, «выше этого», сволочь, скотина, позорит семью, на сандалии себе не заработал! Она, дура, поверила в этого болтуна, старого, лысого, придурковатого, он пускает пыль в глаза, но за его словами нет ничего.

А что может быть за словами, кроме других слов? Только те слова, что не растворяются в воздухе, а остаются записанными на бумаге. Главный спор – надо ли отдаваться на волю волн и amor fati или стоит двигать извилинами? Демократы хотели плыть по воле волн, избирая власть по жребию, надеясь что-то себе урвать при этом. Сократ предлагал выбирать по уму, а не по «воле богов», для себя ничего не хотел и прислушивался к отдаленному гулу голосов и рока. Уверяя при этом, что обойтись порядочностью уже хорошо.

При этом, говорили многие граждане, посмотрите, каких подонков и провокаторов, вроде Крития и Алкивиада, он числит в своих друзьях и последователях. По плодам его узнаете его. А знаете, что Критий подослал убийц, кончивших Алкивиада? Хорош гадюшник, а посреди Сократ, святой и весь в белом. Ему казалось, что Сократу понравится такая его апология.

Общаясь с людьми, поднимай голову к звериным ликам ночного неба. Так говорил он бедной Ксантиппе, которая умоляла его обратиться к своим влиятельным дружкам за материальной помощью. «Будешь богатым, тебя не казнят, как собаку, не будь уродом», - причитала она. «...дома, сколько я себя помню, не прекращались денежные раздоры», - писал позже сын Сократа Иосиф Бродский. Когда, через месяц ожидания корабля с праздника Аполлона, Сократу, наконец, выписали йаду, Ксантиппу увезли домой, к детям в предынфарктном состоянии. Да и морошки он не просил.

Все, что человек должен, это сохранить, по возможности, ясность мысли.

Танцевал ли Сократ, рассуждая? Нет, этой связи с дионисийством в нем не было, что раздраженные ницшеанцы ставили в укор. А не жутко ли, что со смертью здесь ничего не заканчивается. А, стало быть, вообще ничего не заканчивается. Пляши, философия, твоя взяла!

С годами ирония становится тоньше. Из-за отсутствия зубов особо не поскалишься. Пожаловался, что больше не может гадать на случайные слова в уличной толпе: не воспринимает их, не запоминает наподобие снов. Хочет услышать первые попавшиеся слова, чтобы узнать свое будущее, и не может услышать их, как не может запомнить с той же целью сны. Значит ли это, что у него нет будущего? Когда тебя смертельно ненавидят, поневоле ощущаешь себя амфорой, предназначенной к битью. Философия вещи среди вещей – вот загадка, поразившая его и поднявшая над собой.

Лучше не быть, чем быть. Лучше не делать, чем делать. Повторяй с утра, входя в человечий образ. Все прочее придет самим ходом вещей. Упрощай суждения. Излишние завитки клонят днем в сон, а ночью, наоборот, не дают заснуть. В пустоте – не в обиде. Мысль и течение времени взаимозаменяемы. То одна, то другое, но никогда вместе. К тому же выкопать яму в пустоте забавнее, чем в земле: вдруг куда-нибудь да выведет.

Философия не оканчивается. На ней негде поставить точку. Даже после смерти, как показывает опыт Сократа. Бесконечный разговор, который ведет бессчетное число голосов, - что может быть безумней и притягательней. Рассуждать не о чем, но факт рассуждения облагораживает. Механизм слова вдруг соединяется с паузой смирения, и человек сдвинут в глубину, соединяющую одно с другим.

Охота ли всю жизнь просидеть за колючей проволокой нервов, да нельзя выйти. В ожидании, пока по тебе пустят ток, забиваешь козла мысли. Пришел цирюльник, подправил бороду. Облако, похожее на Сократа, ушло на закат.

- Чего ты так любишь людей, Сократ, - спросил один из свидетелей его казни, - что окружаешь себя всякой швалью, из-за чего и пострадал.

- Собеседники дергают нас за струны, из которых мы можем создавать свои собственные мелодии, разве не так?

- Конечно, так.

- А теперь представь, что у меня ничего своего нет. Простой парень, образования нет, работать резцом и молотком не хочу, мне интересно, чего другие говорят, тут я и загораюсь. Как говорил один софист: «Ты где учился? А если не учился, то где преподаешь?» А я не учился, не преподаю, только встреваю в разговоры. Ты представляешь теперь, как мне повезло в жизни?!

 

IY.

А поговорить?..

Обоюдная невменяемость ведет к экстремизму

Позвонил приятель. Говорит: «Читаю я твои статьи в «Независимой». Чего ты такой злой? Я даже их пересказать никому не могу, - подсудное дело».

Понимаю, что он дружески преувеличивает, но спрашиваю:«А что тебя конкретно удивляет?» – «Ну, ты добрый, а тут взъелся на происходящее, орешь, как бешеный».

«Нет, - говорю, - это я еще шепотом. Помнишь, Парменид писал о «круглом мышлении», что мысль и бытие едины, изменение в одном изменяет другое. Это сегодняшняя жизнь заставляет мысль кипеть. Она ведь не витает в платоновских эмпиреях, - а проявляется здесь и сейчас, в зависимости от ситуации».

«Ага, - понимает он, - значит, нынешняя ситуация заставляет ее кипеть, а тебя кричать?» - «Ну, конечно. Со стороны как бы интеллигентный человек, никого не трогает, примус починяет. И вдруг как заорет не своим голосом: «караул!» Потому что караул и есть».

Мне тоже хочется о прекрасном. О весне, птичках, природе. Об отдельных недостатках на общем благостном фоне. А приходится перегибать палку. Поскольку во времена общей серости и странных персон поневоле глядишься экзотом: без денег, вне криминала, ни дачи, ни машины, ни загранпаспорта. Когда всякий дуб являет себя вертикалью власти, мимикрируя под телеграфный столб, надо исходить обильной листвой. Когда люди разучились понимать: «слишком много букоф», надо писать сложно. Обращаясь исключительно к тем, кто поймет, кому неуютно в общем строю, - будь то строй гопников, «наших», или комендантский взвод разъевшейся власти на могиле либерализма и законности.

Иначе общество не только перекосится, но сыграет в ящик. Когда все кидаются на один борт суденышка, приветствуя новое веяние в пальто и перьях, надо переходить на другой борт, чтобы не перевернуться.

Приходится быть пестрым и необычным. Уж как хотел бы незаметно сидеть в углу, никого не видя. Но когда туча моли набрасывается на геев, инородцев и любую экзотику во имя фашистской фаланги, хоть лезь в кунсткамеру, изображая многообразие природы.

Пожух человеческий пейзаж. Люди словно пригнулись, стали мельче ростом, выцвели лицами, ушли в тень. Веселая толпа 90-х сгинула без следа, все держатся за карманы, за прихваченное по случаю, - не люди, а кубышки. Чем богаче, тем озабоченней. А чем беднее, так как бы и вовсе нет.

Это пейзаж. А над ним - идеология. «Единая Россия», изначально предполагающая отсутствие различимых лиц. Мол, Россия, блин, едина, и отдельный, нах, человек не предусмотрен. Кроме главного. Как на кадрах партийных съездов, когда вся оживленная нелюдь радуется трибуне. Скоро, говорят, до нового генсека доаплодируемся, объедИнимся.

А, может, вспомним, что европейская цивилизация, идущая от античности, предполагает формат речи, диалога, дискуссии, создание культурной и правовой среды для спора, для оттачивания формулировок и мыслей, стилей, дискурсов, для вменяемого разговора равноправных сторон.

А вот от нашего единства, как его ни называй - «соборностью», «партийностью» или «морально-политическим единством», - веет духом казармы, коммуналки и насильственного колхоза, в, котором все лишены паспортов, чтобы не разбежались. Что ни партия, то КПСС, что ни соборность, то крепостное право.

Какой тут диалог, какие дискурсы! Сегодня говорящий от себя опять подозрителен. Сталинизм прибрал все свободы, но оставил классиков. А нынешние корифеи идут дальше. Недавно еще одного блоггера обвинили в экстремизме. Он выставил в своем ЖЖ цитаты из Михаила Бакунина. И эксперт с научной степенью подтвердила: «да, подсудное дело, сплошь экстремистские призывы! На цугундер его!»

Тут только начать. За Бакуниным в очереди Маркс и Ленин. Там и Толстой с Лимоновым подойдут. В светлом 2020 году - одна духоподъемная тишина.

А ведь начиналось на наших глазах. Отсутствием реакции власти на слова и доводы. Зачем отвечать, когда есть судебные приставы, санитарные и пожарные исполнители, на крайний случай, шпана с ножами или киллеры с полонием. Это нам последнее слово положено, а власть может изрекать в лицо любой кафкианский абсурд, плотоядно посмеиваясь. Какой к черту дискурс, когда есть грубая сила, есть имитация «гражданских институтов» в виде суда, следствия и единогласных решений. Нынешних господ учили технике ведения допроса и вербовки, а не дискуссиям, - чертовская разница!

И не в косноязычии, не в их интонации гопников тут проблема. А в понимании истины как практической демагогии. «Хотите потрындеть? – Так наши политтехнологи все вам объяснят». И как итог – давний афоризм Елены Боннар: «Гебисты лгут, даже когда говорят правду».

Они не говорят, а гнут свое, не останавливаясь ни перед чем. Вы видели людей, не понимающих слов? Эти люди - невменяемы. Но такова сегодня вся власть. И пресловутая ее вертикаль выстроена по принципу невменяемости.

Разговора с теми, кто тебя не видит, не слышит в упор, быть не может. И говорящий замолкает, понимая: кого нельзя остановить словом, можно остановить только ломом. Власть невменяемых рождает экстремизм в обществе. Невменяемые люди, не реагирующие на слова, - вызов природе человека. Те самые оборотни в человечьей шкуре, словечко о которых так пришлось в пору нынешнему режиму.

Мы помним перелом. Так называемый суд на Ходорковским и Лебедевым, когда любые слова, доводы, доказательства, улики и их отсутствие разбивались о глухоту, о стену заранее принятого решения. Невменяемость судей, власти - предмет психиатрической экспертизы. И без того шаткое умом, моралью и принципами общество было опрокинуто навзничь. Рельсы разобраны, а когда и сколько вагонов упадет, это уже статистика.

Но, может, в этом безмолвии волков есть какая-то цель – коммунизм, царство справедливости? О чем вы?! Нынешние правители, наследники своих отцов и дедов, в такое давно не верят. Из генетической памяти им остался человек с ружьем, генсек, кулак, ГУЛАГ.

Мы помним, как начиналось в нулевые. Как давили СМИ, «чтобы не мешали реформам». Сегодня эти «реформы» как на ладони. Отобрать, у кого не надо, поделить между своими, конторскими, питерскими. На благо родины. Чтобы шпана диктовала воровской закон уже в мировом масштабе.

И вот родина, - скорбное безмолвие с видом на пустынное будущее.

«Так что, - объясняю приятелю, - нынче время вопля. Как говорил Гете, зло плодотворно, поскольку встряхивает. По законам физики силе их действия соответствует сила нашего противодействия. А если, кого обидел, - могу извиниться, как в старом еврейском анекдоте. «Это имярек - не плут? не корпоративный вор? не душитель свобод? Ну, извините...»

И это, - вижу, глядя в зеркало, - не весеннее обострение, а хорошо темперированный обоюдный экстремизм. Хотелось бы о природе, о весне, птичках, цивилизации. Цивилизация это ведь не чередование любви и мордобоя, а членораздельный разговор между реактивными состояниями. А поговорить?! Увы, разговора опять не получилось. Оттого, наверное, русская философия так хронически скорбна мышлением.

 

Здравия желаем, Nano sapiens!

Нанофикация лилипутов

Нынче сами знаете, какое слово главное. Нанофикация всей страны плюс все хорошее. Но не все еще знают, что это слово значит. Объясняю. Надо, чтобы все хорошее было маленьким. Желательно, - незаметным для глаза. Чем дальше, тем меньше, а потому лучше.

Ну, свой размер, как известно, изменишь уже в гробу. А вот насчет потомков можно попробовать дойти и до мышей. Грубо говоря, каждый следующий наш наследник должен быть меньше предыдущего, чтобы свет ему и нам не загораживал.

Ну, доллар меньше это понятно. Или там генеральный секретарь. Чтобы предыдущего не выжал наружу, а, наоборот, дал дорогу после себя и перед собой. Это раньше были гарантии прошлому президенту. Нынче – гарантии будущему. Поскольку он должен быть хорошо забытым старым. Нанофикация она вся из парадоксов. Такое уж время на дворе: когда выучились крепко молчать, все наружу обязательно парадоксом вылезает.

Или взять, к примеру, зарплату с гонораром. Чтобы уменьшались при общем росте благосостояния. Это тоже привычные. Нынче письмо себе дороже выходит, скоро за шуршание рукой по бумаге или, там, по компьютеру налог за грамотность брать надо.

Короче, вот секретная государственная стратегия, - власть и прочие стражи порядка переходят в минимальный размер и гнобят нас исподтишка. Такая нанополиттехнология. Бойцы невидимого фронта обретают свой изначальный умственный размер. Как итог, полная анонимность, кромешная военная тайна и разведка боем.

Да мы и сами видим, как все скукоживается. Вам все на ум эти несчастные доллары бушевские лезут. А поглядите, как рубли в каком-то отдельном от нас месте начали скапливаться. Не говоря про смысл, честность и независимость, - про это и слов таких скоро не будет, сплошной молчок. Зато взамен обещано по паре нанотехнологических носков. Типа, пятки вместе, носки врозь.

Нынче цвет отечества – серый. И уровень идет на посадку. Через телевидение, радио, СМИ, специальные «бестселлеры». В свое время Ленин был мудрецом на фоне родившихся при установленной им советской власти. А тех, кто «до революции» - в расход. Вот и опять многих пора убирать. Чтобы нанотехнологический строй не портили. Сперва тех, кто повыше умом и ростом. Потом тех, кто от смеха давится. Ну, а дальше шеренга сама свое скажет.

Нанополитика – это слово такое для итогов последних лет. Все умное и неординарное наконец-то изгнали из политики, из СМИ, из бизнеса. Пора затевать грандиозный нанопрорыв к 2020 году, цифра уж больно симметричная. Так старушки мечтали дожить до 2000 года, чтобы на камушке красивая цифра была выбита. И впрямь следующий шаг нановласти – уничтожение самой себя. Вместе с детьми, капиталом и окружающей средой. Поскольку мелкий размер власти не умеет созидать. Ей лишь бы подмести все вокруг до своего размера. Тогда получается стабильность и расцвет.

Психологи знают, что, чем меньше субъект, тем больше ему власти нужно, чтобы самоутвердиться за чужой счет. Это комплекс «крошки Цахес»: казаться больше, чем отведено природой. Чем меньше господинчик, тем в большей власти нуждается, чтобы доказать что-то себе и другим. Даже представить страшно, какая власть нужна грядущим нано-субъектам, чтобы ощутить себя в норме!

И тогда нано-власть заводит свои нормы. Того, что выше ее, быть не должно. Умнее? В кутузку! Богаче? В СИЗО! Красивее, выше, иначе? – Пулей! Сворой шестерок! Бейсбольной битой! Вон уже и до Чацкого добрались. «Ты чего, пацан, такой хмурый? Чего хнычешь? Ты же один против всех, как я. Бери пример. Маленький, а никого не боюсь, занимаюсь спортом! И ты не хнычь, спорт, здоровье, быстрая реакция! И вообще не выпендривайся. Тогда будет тебе счастье, к хлебному месту определят, Фамусовых и Скалозубов заткнешь за пояс. И баба будет твоя. А Молчалина – в помощники. Своим личным генеральным секретарем!»

У нанотехнологии в России свой особый путь. Такой же особый, как у христианства, марксизма, власти капитала. Каждому россиянину по конституции гарантируют наноразмер и избирательное право, лево, смирно и кругом.

Вообще маленькие мысли легче передаются по воздушно-капельным, виртуальным и прочими путями. И вот я уже прочитал, как один социолог провозгласил, что, согласно генеральному курсу скоро на смену Homo sapiensy придет Nano sapiens. Сначала придется друг друга потерпеть. Ну, а потом уж не обессудьте, - борьба за существование и естественный отбор. И вроде бы даже уже ведется соответствующий набор на высшую государственную службу. Чуть ли не Лубянка и ведет.

Вопрос о том, человек ли Nano sapiens, обладает ли он душой и прочими человеческими атрибутами вовсю обсуждается за границей. Сенатор и претендент на президентский пост США Хиллари Клинтон поставила его шире: обладают ли душой сотрудники KGB - те бойцы невидимого фронта, что нынче в первых рядах Nano sapiens? Дискуссию подхватил и самый пластилиновый из наших политиков, неуместно заговорив в Кремле о роли «детей Шариковых» в будущем России.

Шариковы, не Шариковы, а, как сказал мудрец, - гимн заиграют, и встанете, как миленькие. Тем более что свойства Nano sapiens передаются нано-демократическим путем через нано-выборы. Чем доказана правота товарища Лысенко о наследовании благоприобретенных признаков. В том числе, и вовремя перехваченной собственности.

Жаль, что нормальный человек всю эту наносвору увидит в самый последний момент своей жизни, и остается, как сказал другой классик, сидеть и содрогаться от своей участи. Полезным гражданам вставят в организм нано-докторов, а вредным – нано-киллеров, тут без базара. Нанополиттехнологи выведут новых агентов – 0,007. Песня «Все ниже и ниже, и ниже стремим мы полет наших рыл...» займет место среди старых о новых.

В наноэтике добро и зло не различишь и под микроскопом. Нанокадры решат все. Наносын за отца не в ответе. А там и до России дойдет. Живем все лучше, - народу все меньше. Слишком велика и беспорядочна? Правильно, - лучше меньше, да лучше! К тому же, как известно, настоящая нанотехнология позволит как раз к 2020 году «выращивать» нефть в необходимых количествах. И грядущий выбор между наноЛубянкой и внешним управлением столь печален, что не надо и задумываться.

И как, братцы, жить нормальному Homo sapiensy в том мире, у дверей которого мы стоим? Перечитать свифтовского «Гулливера в стране лилипутов» - настольную книгу для всех нормальных. Оттуда узнаем, как надо нести бремя человека перед существами иной природы, не сомневающимися, что они и только они – из той повести о настоящем человеке. Не будем разменивать свои таланты и остатки ума на нанотруху и мелочь лилипутских стабфондов. Конечно, Homo sapiensy сегодня не позавидуешь. Но будем надеяться, что и лилипуты - всего лишь очередной курьез российской истории.

 

«Похвала глупости» в пятивековой перспективе

Дураки и дороги: опасные сближения

Ровно пятьсот лет назад из печати вышел первый мировой бестселлер. Его название отразило всю перспективу массовой литературы, начавшейся с этой книги. «Похвала глупости» Эразма Роттердамского сделала автора, филолога и книжника, знаменитым на весь свет. Это уже потом «Похвалу глупости» перевели на все языки, она разошлась огромными тиражами, благо, и книгопечатание только изобрели. Но уже первые тиражи на латыни за пару лет разошлись по Европе в количестве 20000 экземпляров. Тогда любили говорить о «европейской республике ученых», которые не знают границ. По тиражу книжицы можно представить, сколько в этой космополитической республике было тогда народу!

Впрочем, глупость она и есть глупость. Ученые до сих пор спорят, когда Эразм написал эту книгу, хотя под авторским предисловием, обращенным к другу Томасу Мору, стоит дата: 10 июня 1508 года. Ровно пятьсот лет назад. Но несогласные умники возопили: опечатка. Такого не может быть. Как в анекдоте: ну, 1511-й. Ну, 1510-й. Но не 1508-й. Почему же автор, умерший в 1536 году, не исправил дату в следующих изданиях? Мы, дураки, придерживаемся того, что видим. Тем более, пятисотлетний юбилей – повод к продолжению рассуждений.

Ибо глупость, хвали ее или ругай, наш стратегический запас. О том, что в России две беды – дураки и дороги, - вспоминают постоянно. Но определить автора-русофоба затрудняются. Чаще фразу приписывают Гоголю. Далее по списку Салтыков-Щедрин, Карамзин, Радищев, Вяземский, Пушкин... Важно, что все претенденты – люди умные, прогрессивные, точно русофобы. Один вообще украинец. У другого мать англичанка. Третий, как известно, арап, искушение для скинхедов. В общем, темна вода.

Потому в духе имперских традиций времени остановимся на авторстве Николая I. Именно он, якобы, прочитав знаменитую книгу маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году», не сдержался и воскликнул: «Бл.дь, да в России всего две беды — дураки и плохие дороги!» Мол, остальной пасквиль в духе «империя зла» и «декорация цивилизации» - вранье. Лишь дураки и дороги!

Ну, для дураков у нас официальный день в году – 1 апреля. А для дорог все остальные. Недавно первый вице-премьер выехал за МКАД и обнаружил, что стратегическая дорога на Зеленоград оказалась не просто плохой, а очень плохой. Поэтому решил, что на развитие дорог надо выделить денег больше, чем на оборону. Не сообразив, что этим вся оборона идет насмарку, поскольку она заключается в том, что любой враг тонет в грязи.

Предшественник вице-премьера А. С. Пушкин тоже говорил о дорогах. А на программу их улучшения отводил в седьмой главе «Евгения Онегина» те же пятьсот лет: «Когда благому просвещенью Отдвинем более границ, Со временем (по расчисленью Философических таблиц, Лет чрез пятьсот) дороги верно У нас изменятся безмерно: Шоссе Россию здесь и тут, Соединив, пересекут...» Заканчивая строфу: «И заведет крещеный мир на каждой станции трактир».

Ну, нашу строфу так легко не закончишь. Ей лыко не в строку. Дорога, как известно, лучшее средство для бюджетных благорастворений. Вице-премьер настороже: «Ко мне приходили люди из Минтранса и просили поддержать создание еще одной госкорпорации. Но я ответил: "Нет, ни фига, не госкорпорация, а открытое акционерное общество"».

Благодатная тема - российские дороги. Говорят, что дорога до Сочи как раз съест все деньги, отведенные на устройство там олимпийских игр. Или стратегическое шоссе Москва – Петербург, на котором сделали первые сто метров нанотехнологического шоссе, ровного, что твое зеркало. И всего лишь по цене двух километров шоссе обычного. Как раз за пятьсот лет соединят столицы.

Дела предстоят огромные. В связи с чем предлагаю в духе сочинения Эразма продлить президентский срок на полтысячелетия. А то фантазия начальства дальше двенадцати лет не идет. Оно и понятно, к 2020 году зарплата россиян дойдет до 2700 долларов (это сколько же по 64 копейки за доллар будет!), продолжительность жизни достигнет 75 лет, жилплощадь семьи из трех человек будет сто квадратных метров, а половину выжившего населения объявят средним классом. В ответ Москва взяла повышенное обязательство: зарплата здесь превысит три тысячи долларов! Кто больше?!

Ведь 2020 год – юбилейный. Ровно за сорок лет до него в России был объявлен коммунизм, плавно тоже перешедший в олимпийские игры. Сорок лет одни дураки вели других дураков по пустыне - в землю обетованную полного счастья. И вот его уже почти видать. Жаль, дорога к этому счастью еще худая. Да и другая беда осталась, как была. Но надо ли на нее пенять?

Ведь отечественная глупость, подобно алкоголю и подлости, берется на вооружение людьми в качестве защитного средства. Чтобы не выбиваться из строя, не противопоставлять себя остальным, чтобы слиться с окружающим, и чтобы власть не имела к тебе претензий, - потому что с дурака какой спрос. Президента избрать на 12 лет? Сколько угодно. Мы-то знаем, где будет он и мы через это время. В том же коммунизме...

Глупость - всего лишь защитная окраска организма в условиях недружественного поглощения окружающей средой. Чтобы эта среда тебя не заметила. Глупостью народ защищается от начальства. В свою очередь, начальство защищается глупостью от народа. Взаимная игра в дурака – это и есть наши олимпийские игры. С виду футбол или коммунизм, неважно, на самом деле подкидной дурак.

Или вот вспомнил замечание австрийского писателя Роберта Музиля: "Если бы глупость не была как две капли воды похожа на прогресс, талант, надежду или совершенствование, никто не хотел бы быть глупым". Чересчур умно?.. А вы поглядите, как родимая дурость расцвела при росте благосостояния. Недаром Эразм называл ее дочерью бога богатства и юной особы из модельного агентства. Папик разбогател, пошел налево, а выросло вон чего. Точно наши богатые! Вышли из грязи в уверенности, что деньги их украсят. А того не видят, что деньги придают блеск лишь их изначальным качествам. Гуляй дурость по равнинам!

А там уж от себе подобных отпочковываются новые виды. Процесс ширится, захватывает новые площади, опухоль развивается нормально. Еще записные афористеры отмечали, что мудрые размножаются с превеликим трудом, а вот глупцы, как пожар в степи.

Возникают новые формы. Только придумали ЖЖ, и вот его популярность перешла все границы. Каждый демонстрирует прилюдно свою глупость, радуясь, что другие еще глупее. Прямо по указу Петра I: «чтобы глупость каждого видна была». То же – с телевизором. Включил, и, словно дурак вошел в комнату, перефразируя Салтыкова-Щедрина. А, если иной раз не дурак, то сразу можно переключить.

Глупость создала себе дом, воздвигла покров над страной и гражданами, хранит от напасти. Что за отличная идея – сложить все в стабфонд, да и сжечь на медленном огне инфляции и мирового кризиса. Это как если бы сразу дать старухе фаршированную золотую рыбку, а не мучить долгим сюжетом до разбитого корыта.

А все потому, что мы не дураки. И ум у нас не альтернативный. Просто рассудок нам достался с просроченным сроком годности. Надо было на этикетку смотреть. Для нас история кончилась, мы уже давно в Божьей вечности и приятном коммунизме, а все мудрим и дурью маемся.

 

Мысль как святость

Особый путь России - езда на красный свет

Все больше тянет в сон. Жизнь в бессмысленной среде гробит быстрее всего. Устрашающие акции показательного абсурда, устроенные властью, раскрошили логику, и мир растекся соплей. Фашизоидная масса с воем разносит сигнал бесовства по городам и весям. Шпана, захватившая зону, стремится, чтобы между людьми не было иных связей, кроме криминальных, - так проще держать всех под контролем.

Как противостоять этому безумию? Как соединить расползшиеся края рассудка? Куда приложить личные усилия, чтобы не стать быдлом? Какой безумный Декарт заметил: «в России мыслю, следовательно, не существую»? До какой степени он прав? А если спрятаться подальше, и начать оттуда?

Если проснулся, надо ведь жить. Ум это производство различий, выражаемых словами и понятиями. Разбивка дурной бесконечности времени жизни, текущей с нами мимо нас, - на фрагменты понимания.

Производство смысла, умственная деятельность в округе нашей не приветствуется. Многие удивятся, что такое вообще есть. Те, кто при исполнении, насторожатся. Зачем умное, если есть тычок, лозунг, приказ? Мысли начальству заменяет верное исполнение служебных обязанностей. Жующему населению – телевизор как первичный признак жизни.

Есть ли здесь время и место тому, что называется производством смысла, значений? Университет? Только не в России. Аналитики из администрации? Да там не продохнуть из-за запаха. Что-то затевалось в СМИ в эпоху перемен, но затем было приведено в состояние средней температуры по моргу. Выходит думать не из ума, а из того, что в воздухе носится. Да и может ли быть производство смыслов в отсутствие осмысленности.

Что такое смысл? Выписывание рецептов «правильной жизни» - как жить, что делать, кто виноват? Игра в «резонера» в старом театре? Торговля фьючерсами на будущие катастрофы и процветания? Так на то и фьючерсы, чтобы фью и черт с ними.

Англичане анализируют слова, употребляемые людьми, чтобы диагностировать, что этим людям предстоит. Так англичане суть шпионы. Того и гляди, разведают, что у градоначальника в голове небольшой органчик для двух пьес: «Разорю» и «Не потерплю!»

Хотя со времен Салтыкова-Щедрина мы не стояли на месте. «Тут не только “я вам наберу”, “повисите, пожалуйста”, “это дорогого стоит”, “обречено на успех”, “будет востребовано”, “нет правовой базы”, “плохая экология”, “недофинансирование”, “реализация нацпроектов” — дело в системе понятий, способах доказательства. Сказанное совершенно не соответствует услышанному в ответ».

В статье «В родном краю», напечатанной журналом «Знамя» год назад, бизнесмен, издатель и врач-кардиолог Максим Осипов рассказывал, среди прочего, и о попытках членораздельного разговора с начальством. Разговор продолжился, став публичным. Он касается известной истории с тарусской больницей, которую Осипов решил превратить из обычной провинциальной в современный кардиоцентр.

Но мысль скандальна потому, что анализирует штампы обыденной речи и основанное на них поведение. Она нарушает «приличия», которые в том, чтобы «быть как все и не высовываться». А если мысль еще и сопрягается с действием, то происходит то, что мы видим в Тарусе.

С Максимом Осиповым я познакомился заочно, когда его медицинское издательство «Практика» выпустило невероятные «Труды» митрополита Антония Сурожского. Фолиант мудрости более чем в тысячу страниц. При этом книга доступна в электронном виде на сайте издательства, что вдвойне делает издателю честь.

Осмысленное добро наказуемо. И ответная страсть одолевает нас. Пепел справедливости стучит в наше сердце, требуя мести. Иногда революция торжествует, и пепел справедливости покрывает округу. Око за око. Какой мерой сеяли зло и коррупцию, такой и вам отмеряется. Недавних судей – по этапу в Читу.

Разум предлагает иной путь. Четкой формулировки претензий к творящим зло. Выяснение причин их поведения. Доктор не бьется на кулачках с больным. Он анализирует его речь и поведение. Ставит диагноз и выясняет причины болезни.

Купив дом в Тарусе, Максим Осипов устроился в местной больнице работать по врачебной специальности. Одновременно обращался к знакомым с просьбой помочь с оборудованием. 29 февраля министр здравоохранения и социального развития Татьяна Голикова торжественно открыла тарусский кардиоцентр, оснащенный по последнему слову. Местная администрация тут же больницу закрыла, главврача уволила и возбудила (или грозит возбудить) уголовное дело за хищения «преступной группировкой» в особо крупных размерах того, что было ею же даровано.

Эта механика властного грабежа была разработана в Кремле для своих целей, но в движении по стране достигла уже метастаз. Осипов год назад описал ее пружины: «я попросил крупную западную фирму выписать счет на томограф (обещали купить благотворители) по его настоящей цене — за полмиллиона, а не за миллион, без отката. Меня долго уговаривали: на разницу вы сможете купить еще приборов (ну да, а те тоже дадут откат — и так далее — до простынок). Оттого и появился в русском языке очень емкий глагол проплатить, то есть пропитать все деньгами. Затем выяснилось, что купить без отката нельзя, будет скандал: начальство окажется в ложном положении. Стало быть, не только можно ездить на красный свет, но это еще и единственная возможность куда-нибудь доехать».

Эти часы коррупции ходят без завода, одним вращением русской природы. И дальнейшее «течение болезни» - из учебника. Когда «обыкновенная история» с больницей получила огласку, более высокое начальство пригрозило снять местное. Но это «операция прикрытия», - слова звучат для наркоза общества, но у них обратный смысл. Как и у «демократических процедур». Местные депутаты, поставленные начальством, убрали «бунтовщиков», заявили, что больница нужна агентам ЦРУ для опытов над людьми, готовящим оранжевую революцию. Пьесу «Ревизор» не отменит приезд настоящего ревизора в ее конце.

Глас народа в городе N - еще одна страничка истории болезни, заполняемой доктором Осиповым: «Главный миф, в реальность которого верят почти все, — о решающей роли денег. Сплетня — двигатель провинциальной мысли — однообразна и скучна, и вся сосредоточена на деньгах. Вокруг моего пребывания в городе N. ходят нелестные слухи, все они сопряжены с какой-то экономической деятельностью (несуществующей)... Главный слух: москвичи купили больницу, скоро все будет платное. Какой бы легкой ни была рука, протянутая к людям, им все чудится, что она ищет их карман».

Трезвое описание ситуации, сродни чеховскому. Скучная история. Попытка ума мучительна. В России мысль - это крест и едва ли не проклятие. Тот, кто приспособлен к мысли, должен быть готов на подвиг, чтобы применить ее к реальности. А действовать по уму и совести, а не «как все» - по молчаливому приятию коррупции и криминала, - и вовсе святость.

Но нет иного выхода. Разве что быть патанатомическим пособием в кабинете судебной медицины мировой цивилизации. Да, думать – тяжело. Особенно, когда душит чувство справедливости. И все же попробуем, - не спеша, почитывая специальную литературу, - описать болезнь, поставить диагноз, выписать рецепт. Попробуем мыслить. Зная, что это почти невозможно.

 

1:0, или Жизнь в нашу пользу

Мне нравится, что жизнь идет в мою сторону. Как же я мечтал в детстве прожить в окружении книг, альбомов, любимой музыки, никуда не выходить, никого не видеть. Как раз запустили в космос Белку и Стрелку, и можно было предположить, что скоро за ними последуют люди. А там уж и ты улетишь в вечную ночь космоса с запасом чтения и еды, лишь посылая на Землю сигналы ума и любви. Господи, хорошо-то как!

Но оказалось, что и попутных ракет в космос не надо ждать. Появился интернет. Сиди себе дома в окружении всего любимого, никуда не ходи, кроме как в сберкассу и за хлебом, общаясь со всем миром путем взаимной переписки из бесконечного множества углов. Лепота.

Я ведь старенький старичок. Еще при Сталине родился. Как раз должен был вместе с проклятой своей нацией ехать в теплушке на Дальний Восток, оберегаемый родной советской властью от народного гнева. Хорош был бы младенчик, закопанный где-то при дороге! А тут злодей возьми и помри. Хоть празднуй Пурим по новому усатому Аману. Кого благодарить за его кончину? Спасибо товарищу Берии за наше счастливое детство? Неважно. Главное, что жизнь вдруг выправилась, пошла в щадящем для жертв и обидном для палачей направлении. Кто бы ждал...

А сейчас вот весна, секс, извиняюсь за выражение. Помню, как с детства меня напрягали тогдашние любовные обыкновения. Время было суровое, послевоенное. Считалось почему-то, что комсомолка должна отдаваться в суровой борьбе, которая и становилась пиком любовного ухаживания. Вроде эротической прелюдии к обязательной миссионерской позе с элементами вольной и греко-римской борьбы. Ну да, сталинизм, милитаризм, коллективизация, но ведь и в индустриально развитых странах был примерно тот же любовный канон. Оральный же секс предполагался исключительно в профессиональной среде последнего разбора. Девичье тяготение друг к другу? В тюрьме и в качестве личной патологии.

И вдруг все враз изменилось. И именно в ту сторону, что тебе хороша и приятна. Ерунда с точки зрения мировой революции, Че Гевару не вернешь, но настроение, как говорит Евгений Гришковец, сразу улучшилось.

Или взять мелкие радости. Клопы, например. Я лично их не помню, но родителям досаждали. Кровавые точки оставляли на постели и на обоях. Раздавленные, пахли коньяком. По этой причине в юности предпочитал сухенькое с водкой, и только в зрелые годы распробовал коньяк! Тогда уже о клопах речи не было, им на смену пришли тараканы. Выйдешь ночью на кухню, а они разбегаются в разные стороны. И вдруг, как Ельцину с сердцем плохо стало, тараканы возьми и исчезни! Раз – и нету. До сих пор не верится.

А жизнь не стоит на месте. Лягушки вдруг начали терять половые признаки. Правда, заметили это американские экологи, нашим не до лягушек. Но уже двадцать процентов городских лягушек – третьего пола. Я еще помню, как в кузьминских прудах и болотах они по весне кричали «так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». А теперь тихо стало. Гермафродитам, с какой стати рвать горло. И, говорят, это только начало. Сигнал к дальнейшей эволюции. Лягушки всегда шли впереди прогресса: первыми научились дышать с помощью легких, первыми начали мигать и подмигивать, первыми на ноги встали, - до них позвоночные про ноги и слыхом не слыхивал. Теперь вот первыми стали сваливать из большого секса.

За ними и наша Общественная палата с Госдумой поспешают, готовят закон о насильственной кастрации. Уже заготовлена в больших количествах химическая анти-виагра, о которой еще доктор Менгеле мечтал. Для начала приготовиться педофилам. Ну, тех, небось, конец сезона только подстегнет, разгорячит. А, зная наше правосудие и правоприменение, думаю, ими одними не ограничатся. И впрямь, почему бы не оставить одни только члены «Единой России», тем более что их председатель, по слухам, новую жизнь хочет начать, жениться, как друг Саркози, но на члене «Единой России». А вот остальное мужское население может охолонуть в виду анти-виагры. К радости населения окрестных с Россией стран – от Китая до Эстонии и от Грузии до Украины: падающего подтолкни, процесс вымирания ускорь.

А я к тому, что у меня опять все как нельзя лучше. Сексуальную революцию застал. Внедрение виагры видел. А теперь на фронте личной эволюции из прадедушки в прабабушку еще и действие анти-виагры застану. А там и услышу крик вопиющего в Сибири: «Сла-а-а-а-ва Росси-и-иииии...»

Я ведь еще при социализме жил. Помню основный признак развитости: вы делаете вид, что мы хорошо живем, мы делаем вид, что хорошо работаем. От перемены «вас» на «нас» сумма туфты не меняется. Главное, не говорить лишнего, помалкивать. Тише молча, - дальше больше. Как на картине маслом Питера Брейгеля-старшего «Народная жизнь в дурацких пословицах и поговорках». За язык не тянут, - молчи, по анкете умнее казаться будешь.

Ходил такой анекдот. Двадцать лет прошло после войны, и брат, воевавший в партизанах, жалуется брату, служившему в полицаях: «Почему меня, партизана, гнобят по тюрьмам и лагерям, оставили без пенсии и под подозрением, на работу не берут, а ты, полицай, - член парткома и катаешься как сыр в масле?» - «Да потому, что ты в анкете пишешь: «брат – полицай», а я пишу: «брат – партизан».

Мне хорошо. У меня по лицу видно, что я не социально близкий. Выучился молчать. Писать, что думаю, в стол. Выучился смотреть и не видеть. Слышать, но не вникать. Жить параллельной жизнью с теми, с кем наши параллельные никогда не пересекутся. Ни рай, конечно, но и не ад. Так, нечто сумеречное, лимфа, пургаторий – промежное между пургой и пургеном. «Что это, папа?» - «Это наша родина, сынок».

И опять все сошлось как нельзя лучше. Где еще диковатый одиночка нашел бы высшую и последнюю стадию изгойства, как не при застойном социализме. Эмиграция – для конформистов, живущих по законам соцреализма: конфликт хорошего с лучшим. Для изгоев – спрятаться бы от коллективного строя, как кулику в своем болоте. Сочиняя парадоксальную осанну. А когда в этом болоте вдруг потонуло все начальство, куликам вообще лафа вышла. «И осень, дотоле вопившая выпью, прочистила горло, и поняли мы, что мы на пиру в мировом прототипе - на пире Платона во время чумы».

И вдруг оказалось, что ты не один. Что, идя своим путем, ты стал рядом и вровень с близкими тебе, хоть до поры вы друг друга не видели, и судьба подарила тебе встречи, разговоры и дружбу с баснословными людьми. И, когда это время уходит на наших глазах, сменяясь некоммуникабельностью, разбродом и скорой печалью людей, которые, за что боролись, на то и напоролись, - это опять так и надо. Сарай сгорел, и стала видна луна.

И, странная закономерность, при перемене глав государств я всегда оказывался без работы. И Медведева по традиции встречаю припертым к стенке, к экрану ноутбука, в окружении мамы и жены, сестры, детей и внуков, - не счастье ли? И будущее открыто, как форточка, в чересчур натопленной квартире, где после краткого потепления по-прежнему ждут холодов, не отключают батареи, бодро готовятся к худшему. А жизнь, между тем, движется в нашу сторону, пока мы проходим мимо себя и друг друга.

 

Под снежной шубой

15 января. Давно так сладко не спал, как в это утро. Буквально, не хотел вылезать из нас. Лежа с закрытыми глазами, потянулся к радио, нажал кнопку. Оттуда сказали, что, несмотря на сильный снегопад, аэропорты работают в прежнем режиме, хотя и по фактической погоде, - пилоты, если хотят, то сажают самолеты, не хотят – не сажают.

Это обнадеживало. Подняв веки пальцами, он прошел к окну, надеясь, что новый потоп пришел в Россию снегопадом, и жизни больше нет. Однако, несмотря на заваленные дороги и нависший, как сказала бы Дикинсон, лоб небесный, цветные кругляшки детей возились на снежной площадке детсада. И что-то скрипело внизу то ли лопатой, то ли целым снегоуборочным механизмом.

Снегопад в Москве это уже что-то ностальгическое, как отдых на Мальдивах, это расширение языка, это низкое давление на улице, а, стало быть, нормальное в доме и у тебя. Только опять надо быстро приводить мысли в порядок, что в неизвестной длительности промежуток между этим моментом и будущей болезнью и смертью у тебя нет никакого будущего. Оно изъедено коростой государственных и личных обстоятельств, превращено в неприличную твоему самочувствию труху. Надо быть, не более того.

Небольшая зарядка, умывание, сидение в туалете со старым номером «Иностранки» с романом Стефана Гейма «Книга царя Давида», компьютер, проверка почты, отосланное деловое письмо, десять минут утренней приборки в мыслях, и, в общем, готов продолжать жизнь с прерванного вчера вечером пункта этой симфонии. В планах вечера маячит необязательное посещение какой-то выставки или презентации в украинском культурном центре на Арбате. Видимо, снегопад за окном и низкое давление на улице приятно вытягивают вон из дома, как из приятного утреннего сна, хотя бы и в перспективе, которой, впрочем, можно и пренебречь.

Машину, стоящую во дворе, занесло по самые уши. Пошел гулять с собакой, и заодно очистил щеткой крышу и стекла. Потом надо будет помыть их специальной жидкостью, очищающей ото льда. На улице было тихо, как в гробу, обитом изнутри мягкой материей, опушенным белым мехом. Решил, что ехать на машине в город смысла не имеет, по радио передавали, что всюду пробки, - и в центре, и на больших проспектах, и на Садовом кольце, и на третьей кольцевой автодороге, - движение из-за снегопада встало. Только снежок сверху вьется, а назавтра еще и туман спустится. Москва в центре ливневого циклона.

Почему-то разговор об атмосферных фронтах придавал осмысленность жизни. Как будто ты не сам по себе, а словно в большом толстовском романе, где все движется размеренно и в связи друг с другом. Но и локальный снегопад здесь, в этом дворе, где собака и он оставляли влажные следы на белом асфальте, был хорош и приятен. Как и те книги, где его ровесники и даже младше его назывались стариками. Значит, и он должен был смотреть на себя иначе и по-другому выстраивать отношения с людьми, а не мог.

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений