Игорь Шевелев

Письма навозной жукини

Двадцать пятая большая глава «Года одиночества»

 

I.

«Поверьте, я пишу Вам с жутким трепетом. Долго не решалась и сейчас не уверена, что поступаю правильно. Если это так, то обещайте, что сразу порвете и забудете мое письмо, и я о нем тоже забуду. Я – безобразна. Кроме души и странных мыслей, у меня нет ничего. Я – курьез, который с кучей рекламных бумажек принесла Вам почта. Просмотрели, посмеялись и забыли. Всё. Ответа не жду.

Утверждают, что мы, навозники, не умеем любить, не можем чувствовать. Так же думали о крестьянках, пока не пришел Карамзин. Но он разбудил зверя, началась революция, НКВД, и получилось, что он неправ, другого опыта не будет. Я, кажется, противоречу себе. Я много противоречу себе и поэтому со мной очень трудно разговаривать. Я бы написала, что мне кажется, что и Вы такой, но это было бы с моей стороны совершенной наглостью. До усиков и рожек меня пронизывает диалектика самости. Я леплю совершенный, как у элеатов, навозный шар и при этом чувствую, что все напрасно.

Помните, как Лев Николаевич описывал чувства женщин, складывающих стог сена. Горячку труда, ветерок, овевающий обнаженные голени и вспотевшую промежность. К чему я это... Пожалуй, ни к чему. Чтобы Вы не рассердились на меня, апеллирую к классике. А- а- а, вот что. Некоторые из нас пользуются мыслями как другим видом экскрементов, чтобы создать свой совершенный труд из переработанного человеком материала. Почему- то к ним отношение хуже, чем к обычным. Но я люблю обхватить Льва Николаевича задними лапками, особенно третьей их парой, самой длинной, которая, простите и поймите меня правильно, тянется сейчас и к вам в любви и желании наращивать, наращивать слоями этот законченный космос. Ты себе и сфера, и циркуль, и купол, и мастер- масон, чей символический молоток заменен лишь парой ловких ножек. Сказала «циркуль» и тут же задумалась, а не решите ли Вы, что у меня кривые ноги? Нет, ноги вполне прямые и, как многие уверяют, очень даже женственные.

Люблю одиночество, люблю читать, люблю стихи, люблю страшные мистические истории в духе Майринка, которые воспринимаешь с дрожью всего организма. Я выкапываю себе подземные дворцы и целые города, полные библиотек, где хранятся созданные мною собрания сочинений лучших мыслителей и целых животных видов. Там залы собраний, где когда-нибудь, надеюсь, и мы с Вами встретимся. Выкапываю лабиринты полные тупиков и ловушек, в которые обязательно попадет злоумышленник. Вы знаете, как горазд наш пол на всякие обманки, лучше не проверять, себе дороже. Пришедший без приглашения будет думать, что приближается ко мне, читает мои мысли, слышит, как я дышу, а на самом деле уходит все дальше, чтобы вдруг сгинуть в пространстве, из которого нет даже теоретического выхода. Вы знаете, я сочиняю исповеди этих несчастных, чтобы о них хоть кто- то узнал.

Признаюсь, что часто жизнь кажется мне скучной и унизительной. Похожа на Раскольникова с виду, как скрипку, я несу свою обиду. Хорошо, правда? автор тоже из наших. Маленькой я мечтала улететь на ракете в космос, чтобы обладать оттуда как бы всем миром, никого больше при этом не видя. С тех пор я стала смотреть на вещи более реально, но что- то во мне по- прежнему рвется в последнее и окончательное путешествие. Не думайте, я живу весело и со вкусом, хотя и готова ко всему.

Как и Вы, не люблю себе подобных. Вы, я знаю, не будете смеяться – иногда я представляю себя маленьким солнышком. Это, наверное, написано у меня в генотипе. Как и все остальное. Весело на этом свете, господа. Я лечу со сверхъестественной скоростью, оставаясь в то же время в абсолютном покое. Бедный Сизиф, бедные все. Я сижу сейчас в подземелье, кругом глухая ночь. Вы один меня слышите, и потому я могу говорить с вами бесконечно. Повторю, в моем доме обителей много. Я льщу себя надеждой, что когда-нибудь мы с Вами встретимся в одной из них. Не буду затруднять Вас ответом. Достаточно, что Вы прочли мое письмо».

25.1. «Вчера вы опять не спали. Мне даже не надо прислушиваться, я и так знаю. Вы вредите своему здоровью. Хотя я понимаю, что сон не зависит от человека, но есть все же какие-то средства: прогулки, холодный душ, валерьяна, правильный режим, отказ от спиртного и чрезмерных занятий. Вы так долго меня разглядываете в полной темноте, что иногда мне и самой кажется, что пора слезать со стены и признаваться вам в своих чувствах и опасении за ваше здоровье. И только тут я вспоминаю, что вы не можете меня увидеть. Это обоюдный обман зрения, как с моей, так и с вашей стороны, не надо мне морочить голову. Я говорю это почти со смехом, который вы тоже не услышите. Но все же надо иногда и спать, скажу я вам. Тогда я хотя бы могла вам увидеться во сне. А так вы меня, правда, смущаете своим разглядываньем. Так, что ни говори, можно дойти до полного морального истощения, а там и до сумасшедшего дома недалеко. Вы хоть на себя в зеркало посмотрите. Стыдно, бороденка торчит, глаза красные и навыкате, рубашка застегнута не на ту пуговицу. Если вы будете продолжать так себя вести, то я вас разлюблю, так и знайте. Возьмите себя в руки, вы же мужчина. Нам еще с вами предстоят чудесные открытия. А нынешняя черная полоса пройдет, не берите себе в голову.

Прекрасно понимаю ваше желание, чтобы я наконец предъявила свою личность. Как говорится, habeas corpus ad subiciendum. Рискну предположить, что вы заранее вчинили мне принадлежность к семейству глюковых. Реальность несколько сложнее и неуловимей. У меня был приятель – больбоцер. Ну, из тех, искателей трюфелей. Он все грозил свести меня с Петром Андреевичем Вяземским, дабы тот внес меня в свою старую записную книжку на предмет назидания потомкам. Ибо, говорил больбоцер, никогда больше не встречал такую затейливую госпожу столь неопределенной природы. Это, как вы сами знаете, больше всего и привлекает мужчин к противоположному полу. Тут есть некий запах, раздражающий подсознание. Ecce virgo in utero habebit, et pariet filium – эта дева во чреве приимет и родит сына, как сказано у латинского Матфея, - да только непонятно какой природы будет этот сын, потому что и дева не обычная.

Хорошо с вами вот так болтать. И мне утеха, и вам, знаю, не в тягость: ночь быстрее проходит, а под утро вы, как это принято у людей, ненадолго-таки забудетесь в полусне. В конце концов, можете принимать меня за теневой рефлекс вашего зрительного нерва. Пускай и странно начитанный и чересчур разговорчивый рефлекс. Все-таки завтра вечером перед сном я выведу вас на прогулку. Поскрипим снежком под ногами, помолчим, подышим».

25.2. «Мне очень хочется быть строгой и умной. Не получается. Эмоции захлестывают. Вы мне простите?

Тот, кто умеет говорить, уже умер. Тем более – писать слова. Я-то, животная, знаю это точно. Всякие слова – оттуда. Поэтому и прорастают в нас то зерном, то сорняком. Только мозгом навыворот, внутрь.

Вот и я хочу быть мозгом внутрь. Как вы. А на самом деле – вертихвостка и вертишейка, как обзывает учебник зоологии.

Вот и хорошо. Хоть слова свои беру из воздуха, как и впрямь существо неземное, зато вам не надоем, потому что они ничего не весят.

Еще за что люблю вас, так за то, что вам безразлична причуда моей природы и внешнего вида. Я бы и вас самого почитала за это как эльфа, не будь вы столь прекрасно волосаты и членоподъемны. Но и для вас это как бы – другая природа.

Знаете, как я представляю себе вас, до того ни разу не видев? В американском альбоме старых фотографий я увидела красивую полуобнаженную мертвую девушку, лежащую на столе в морге, и красивого седого старика-патологоанатома, держащего в руке и рассматривающего ее сердце. Старик немного похож на физиолога Павлова и на психиатра Фрейда, слева на полке какие-то банки со спиртовыми растворами и формалином, неважно. Меня во всей этой красивой и жутковатой истории интересует старик, то есть вы. Рассматривающий сердце мертвой девушки. Ну, вы понимаете меня.

А давайте переписываться? Я ведь тоже нужна вам, как и вы мне. Знаете, я ведь еще и не родилась, вся в неразорванной чешуе, в пуху, коже: глаза, кишки, сердце – все внутри, еще не раздуманное. Может, именно такая вам и нужна.

Будем жить в лесу. Я ведь оттуда. Знаю, где грибы под снегом. Вас прокормлю. Будете мне стихи писать, хотя бы и чужие, если захотите. У нас никаких стихов нет. То есть один глаз на десять тысяч братьев делится, и у каждого своя академия. А если я вся – один желудок, вы меня любить будете? Ой, извините, что спросила, как навязываюсь. Желудок, он ведь тоже добрый человек, злые люди его опозорили, а сами пользуются. Мне дедушка-навоз говорил: нехорошо это. А он знает, он был членом гофкригсрата, пока не стал тем, кем стал. Вообще, чем плоха натура, - быстро расползается.

Будем пить вино. Я сверчков приведу. Если честно, я не уверена насчет постели. Но, правда, это же не главное?

Я знаю языки, ела. Мне, как Пастернаку, нравится арум, хоть люди его и считают вонючим. И пастернак нравится. А вам? Вы думаете, что я – наркоманка? Ну и что. Я притянута этой болотной силой. Знаете, какое счастье – быть? Давайте вместе быть».

25.3. «Поверь, я долго не хотела ехать, оставляя тебя одного. Ну что делать, если мне все интересно. Сыроватому тесту все кажется, что пропечется. Ты сам говорил. И потом я все равно еду в обратную сторону.

Ты забыл, что мне, как летучей мыши, все равно нужно отражаться от тебя, чтобы знать, где я нахожусь? Вот и собеседую. Молчи, молчи. Когда молчишь, растет то, чем ты не стал. У меня так, во всяком случае. Если бы ты знал, как плакал по мне Фабр, когда мы расставались.

У меня много времени, ехать далеко, впереди бесконечность юга, я думаю о тебе, прости мне. Чирикаю, как твой компьютер, когда он устает, помнишь, ты рассказывал мне об этом. Мне кажется, тебя тревожит, как и многих людей, твое несоответствие внешнему взгляду на тебя. Все эти жены, дети, любовницы, коллеги, прохожие – они как та муха, которая сегментами зрения видит в тебе сорок тысяч твоих братьев, и все они от другого отца.

Для защиты ты что-то даже нарисовал перед собой, какого-то солидного старика-натуралиста в сюртуке, любящего обследовать тщательно девушек и вести свой естествоиспытательский дневник. А с теми, говоришь ты, кому застит взор моя прежняя физиономия, придется, увы, расстаться. Мы нынче другие-с.

Опять вспоминаю Фабра, хотя он, конечно, больше был похож на сморщенного китайца в шляпе, чем на того авантажного старца между Зигмундом Фрейдом и Иваном Павловым, которого имеете во внутреннем виду вы. Понятны мои мысли: первый поцелуй, проснувшаяся природа, романтические опыты и истории. Он уверял, что проведет меня по всем столь тревожащим меня интимным ощущениям, раскрыв их в полный цветок и удовлетворив любое недоумение. Короче, предлагал выписать мне заграничный паспорт и бежать с ним в Биарриц, где мы могли бы копать в песке лунки и наблюдать откладывание яиц.

Все хорошо. Он возбудил во мне интерес. Я прочитала все его книги, ища себя. Не нашла. Что несет меня теми кругами, которыми я двигаюсь сейчас на юг? Разве что желание говорить с тобой как с центром любого моего движения? То есть по мере изменения его траектории открывать в тебе все новые грани?

Иногда я думаю, а что было бы, отдайся я тогда Фабру и пройди с ним через все круги эволюции, хотя бы и одних его насекомых. Я тебе прежде, не говорила, но он буквально бредил моей женской интуицией и обонянием, говоря, что вместе с ним мне будут открыты все пути. Приглашал в ресторан у Никитских ворот, клялся, что я последняя его любовь. Я не могла его обидеть. Действительно, он талантливый человек. К чему я все это рассказываю? Извини».

25.4. «Помню, когда я была маленькая, меня, как и всех, наверное, в жизни, поразил всемирный закон сохранения матерей. До меня дошло, что у всех, оказывается, есть мама. Тогда почему же так тоскливо и тошно жить?

Сегодня дует ветер и идет сильный дождь, у которого болит мой живот. Я в этой комбинации занимаю, как и во всех других, свое место. Кто бы только объяснил мне, зачем.

Ну да, на внешний вид я состою из одной кишки и мозгового утолщения. Который день даю себе слово, что буду есть лишь овсяную кашу быстрого приготовления из пакетика и запивать чаем, чтобы похудеть и поумнеть. Все время держу перед собой список книг, который вы мне дали.

Вместо этого бегу, как обычно, в супермаркет «Копейка», где все якобы по оптовым ценам, и накупаю разных сладостей, колбас, сыров, ветчин и разносолов. Моя кишка уже ни в какие двери не лезет.

С утра еду на работу и ношусь по коридорам в страшной деятельности и суете, а на самом деле со страхом, что придется возвращаться домой и с великой радостью, что я чем-то занята. В середине дня иду со всеми обедать, утром после прихода пью кофе, через два-три часа после обеда – еще раз, и все это, между прочим, с печеньем или булочками. У меня там есть кавалер, который еще и пончики приносит время от времени.

Я чувствую как надуваюсь в шарик, а мне, как вы понимаете, яйца откладывать не предстоит.

Сейчас я как раз вернулась из магазина. На улице темно, холодно и чудесно. Я словно ошарашена свежим воздухом. В такие минуты мне всегда кажется, что я что-то в жизни упустила. Потом вспоминаю, что я всего лишь мельчайшая частица живой каши, которую кто-то разлил на землю. Сейчас шла, собралась толпа, одного юношу сбила иномарка и укатила в ночь. Приехала «скорая», милиция, юношу погрузили на носилки, но он, кажется, уже не дышал. По телевизору показывали стрельбу и террор где-то совсем рядом, выпустили очень много кишок, подобных моей, и разбили сотни мозговых утолщений. Видимо, солнечные пятна, потому что я сама вся на нервах, пишу, а у самой зубы скрипят как от голода, так кого-нибудь, кажется, и загрызла бы, счастье, что не замужем. Слышала, что, искусство – канализация страстей. Так сейчас вроде бы и искусств нет. Вы не знаете? Я к тому, что не хочу быть соплей биосферы, а что делать, ума не приложу, тем более что и прикладывать нечего. Завтра с утра опять поеду на работу, и наверняка в метро кого-то загрызу. Хорошо, что вы далеко. Просто у меня нервная система уже вся снаружи. Говорят, эволюция».

25.5. «Я ехала в метро, я думала о вас. Мы не живем, мы летаем меж людьми, склеивая их страстью, припудривая безразличием. Мы – то, что романтики называют мерцающими гениталиями. Мы – минималистки, мидинетки, миниатюристки. Даже увидев нас и поняв, что не пригрезились, нормальный мужчина в нас не врубится, не использует. Если угодно, мы - путти женского рода и соответствующего вида. С волосиками. Заинтриговала вас, признайтесь? Тем более что нас нет, я - нынешняя мгновенная часть вас самого. Это вы едете в метро, вы думаете о вас. Я – дамская часть меньше микроба. Дуновение. Вы совершенно правы, что занимаетесь умом и прочим чтением книжек. Жаль только, неприкормленные эмоции тянут в депрессию. Но пройдет и это. Я отмажу вас от опасностей рака. Пока что вы в безопасности, работайте, пишите эту книгу. Она ведь не про меня, - про вас. За что я ее и люблю. Я даже устрою вам приработок. Не далее как завтра утром вам позвонит ваша знакомая из одного из журналов и предложит писать им то, что после вашей смерти войдет в одно из ответвлений всего, что вы насочиняли. Краткие биографии тех, кто вам интересен: шахматные фигурки разыгрываемой вами партии. Вы будете ставить их на доску, снимать с нее. Толпа героев будет шириться. На том свете вам будет не так скучно с ними, чем со здешними персонажами, любимыми и дорогими, но чьих лиц вам не разобрать.

Вы хотите жить один и в вечности, - вы там будете жить, я обещаю. Помните девочку, которую вы однажды посадили себе на плечи, и она описалась от любви к вам, а вы сделали вид, что ничего не заметили, хоть свитер у вас был весь мокрый? А помните другую девочку, которой рассказывали про Будду? А третью, которую щупали и давали щупать себя? Когда я вырасту большая, у меня, кроме вас, будет еще три мужа-любовника, и все вы будете дружить между собой и любить меня одновременно, пока я еще не умерла, как Анна Каренина. Нельзя ведь, право же, быть то жеманницей, то жужелицей. Зорю бьют, из рук моих ветхий Данте выпадает. На итальянском, между прочим, не у Пронькиных. Кто-то разогревает на улице мотор, а у меня весь угол комнаты в выхлопном дыму, дышать невозможно, а этот подлец всякий раз так делает: выведет машину из ракушки, мотор не заглушит, всякими делами своими займется или вовсе залезет внутрь и курит, а выхлоп наружу выходит, в морозном воздухе не рассасывается. А еще рано, часов семь, половина дома спит еще, а он, видно, делает, как ему когда-то по инструкции посоветовали. Забить бы тебе в выхлопную трубу картошину, посидел бы тогда, голубчик, покурил до голубизны лица, мечтаю я, лежа в постели, вашими мыслями. Самой стыдно».

25.6. «Надо спать, баиньки надо. Потому что только когда спишь, в мире не происходит ничего плохого. Папаша с мамашей пришли с работы опять бешеные. Тут же с порога начали орать, что тапочек нет, что газета «Советский спорт» лежит не на месте, что я по телефону говорю слишком долго и не тем голосом, который им нравится. Непонятно, куда бежать из этого сумасшедшего дома. Дяденька мудрец, возьми меня отсюда, я бы у тебя интерьером работала, голой целый день ходила, хорошую ауру создавала, это и все говорят, что от меня аура хорошая. Родители презирают меня, и от этого у меня уверенность в себе и хорошая аура. Я привлекаю людей. Я буду у вас работать цветком или гирляндой. Или просто озонировать воздух. Если у вас что-нибудь заболит, я положу на это руку, и оно у вас пройдет. Только, пожалуйста, не думайте плохое слово, ладно?

Здесь перед нашим домом стоит площадь. На ней какие-то каменные столбы. Под снегом это похоже на кладбище или какие-то великаны стоят. Иногда мне приходят в голову такие дурацкие мысли. От снега все очень тихо и как будто человечней. Это я высунулась в окно, чтобы заболеть, а воздух такой чистый, что я только здоровее буду, я знаю, мне не везет. Меня любят только, когда я болею, а я здоровей олимпийской чемпионки.

Если честно, очень надоело вставать каждое утро не когда хочешь, а когда кому-то надо. Я все думаю: кому? Вставать, готовить детям завтрак, отправлять их в школу, а у сына такая нежная и нервная система, что у него каждое утро насморк, и он подолгу просиживает в туалете из-за спазм в желудке. Мне его так жалко, что я иногда представляю вас – им. Когда они не идут в школу, это счастье, но недозволенное, от которого сжимается сердце. А еще, говорят, есть армия, тюрьма и смерть. Скорей бы он и вы женились на той, кто вас защитит, но, наверное, это она и есть. Довольно странная жизнь, вы не находите?

В последнее время я довольно сильно замоталась. Току мало, а приходится все время куда-то бежать, кому-то звонить, я постоянно всюду опаздываю, и все на меня обижаются. Я живу с постоянным чувством вины, которое скоро сваляется в какой-нибудь хвостик или лишнюю пару грудей. Всякие утолщения я и так уже нахожу на себе каждое Божие утро. Мне жалко сына, который звонит через день, что я плохая бабка, так как последний раз видела внука две недели назад и то мельком, пробегая по своим делам, а им надо, чтобы я посидела с ним хотя бы полдня, отпустив их договариваться со спонсорами. То есть я им еще и жить не даю, не говоря о том, что лишняя двухкомнатная квартира у метро «Беговая» им ничуть бы не помешала. Они хотят там сделать себе мастерскую. И так далее».

 

25 января. Пятница.

Солнце в Водолее. Восход 8.36. Заход 16.48. Долгота дня 8.12.

Управитель Венера.

Луна в Близнецах. П фаза. Заход 5.24. Восход 12.55.

Радуйтесь жизни, любите мир и людей, верьте и познавайте. Сейте вокруг радость, счастье, легкость и веру в чудо. Тогда будет способность открытий и прояснения сложного.

Камень: авантюрин.

Одежда: яркие цвета.

Именины: Петр, Савва, Татьяна.

Юпитер меняет попятное движение на прямое, - надо общаться, устраивать семейный очаг, подниматься по социальной лестнице, выбирать сферу деятельности.

 

Она включает радио, чтобы смыть голоса спорящих за стеной родителей. Лучше этот чужой эфирный разлив, чем с рождения знакомые тембры. Вот уж точно – до боли знакомые. Боль эта от одиночества и неприкаянности не проходит у нее никогда. Разве что во сне. Зато потом и просыпаться в сто раз тяжелей.

Она занималась спортом, чтобы отвлечься. Когда бежишь кругами по стадиону, то боль не исчезает, но приобретает сложный, концентрический вид. И ты занята другим, что тоже важно. Если у человека болит, например, зуб, то ему надо отвлечься, побыть на людях и станет гораздо легче, чем когда он один.

Когда тренер говорил, что надо делать, это было хорошо. Когда он начал приставать, она потерпела немного, потом сказала, что если он не перестанет, она уйдет из секции, а потом ушла, потому что он не только не перестал, а еще стал ее всячески третировать и натравливать на нее других девчонок. Стало совсем противно. Она не понимала, ему ведь нужны для отчета ее хорошие результаты. Выходило, что не нужны. Или, что он решил ими пожертвовать, лишь бы больше ее не видеть.

Конечно, ему было приятней работать с теми, кто его любил. Так во всем. Она не любила тех, с кем была. Не то чтобы они были редкими уродами, наоборот. Они были как все, и вот это было ужасно. Она общалась с ними, улыбалась их шуткам, что-то поддакивала. При этом чувствовала, что одиночество ее растет как опухоль.

Значит, она урод. Теперь надо довести мысль до конца. Она не как все. Люди ей не нравятся. В принципе. Все, что связано с людьми, - все эти собачки, цветочки, чайнички, - тоже. Значит, идти надо дальше, туда, где людей нет вовсе. При этом она человек.

Тут мысль стопорилась, но она только усиливала темп через не могу, зная, что должно появиться второе дыхание. Оно появлялось. В человеке есть выход из человека, то, что называется – иным.

Как назло, в этот момент всегда надо идти завтракать, или тебя отвлекает телефонный звонок, или живот болит. Но ты возвращаешься, а дверца в иное уже открыта. Там даже виднеется какой-то свет. Чья-то настольная лампа? Не видно.

Как-то она разговорилась в случайных гостях с одним человеком, и вдруг зашел разговор об этом самом. Он кивнул, что сейчас многие бегут из людей. Повальная эмиграция, сказал он, как прежде из «совка».

Она задумалась. Ну, наверное, она не одна такая - не как все. Да хоть бы и толпа таких же. В «ином» – все разные. В сумасшедшем доме Отца Моего обителей много, обещал Христос. Она по себе ощущала, что только возможность этого «иного» и позволяет ей продолжать здесь жить.

Мозги заходили друг за друга. Вместо того, чтобы не мешать ей думать, родители отыгрывались на ней за свои неурядицы. Она должна была уйти от них, но не представляла, как это сделать. Как она будет одна жить, и, главное, где? Снимать квартиру? Она не перенесет чужих запахов жилья. Когда становилось невыносимо, раздавались телефонные звонки. Подруга полчаса будет молоть ерунду, а потом вдруг предложит ей какую-нибудь работу, которая хоть как-то решит дело. Вдруг позвонит незнакомец, ссылаясь на другого незнакомца, который знает кого-то, кто знает и рекомендовал ее, чтобы она пришла в воскресенье на некое собрание, посвященное презентации книги о холокосте и юбилею освобождения Освенцима советскими войсками. Рехнуться можно, но выглядит как ее собственное освобождение. И так всегда. Ангел, что ли, не забывал о ней, вмешиваясь в последний момент? Или какой-то чертяка отвлекает ее от движения мысли за положенный ей предел?

Хорошо, остановимся на том, что есть. Она не будет ни с кем смешиваться, хотя бы ей из-за этого пришлось сдохнуть. Физически не может. Весь день дурью маешься, думаешь, когда бы подохнуть, а вечером тебя зовут в клуб «Тропикана», в галерею над большим игорным залом, где в этот вечер выставка и куча знаменитых людей. От Вадима Жука и Игоря Иртеньева, которые были так рядом, что она как будто нечаянно коснулась их рукой, в конце концов, сегодня и ее праздник. И до Бориса Мессерера и человека в бежевом костюме, которого она точно где-то видела по телевизору, но никак не могла вспомнить где. Она ходила с бокалом красного вина и всех видела. Она съела кусочек вареного языка и тартинку с икрой. Она посидела на кресле, глядя вниз на вращающийся барабан с шариком, - красное или черное? Она посмотрела картины, ей очень нравилось, что галерею можно обойти кругом, что она и сделала три раза. Молодой человек, пригласивший ее, куда-то исчез, а она и рада.

Вдруг почувствовала дрожь, как перед снегопадом. Бабушка называла ее «розой Иерихона», так она с детства реагировала на погоду. А летом на даче и впрямь светилась на веранде по вечерам, как светляк. Тогда уж их ученый сосед назвал ее Lampyris noctiluca, она потом справилась в словаре. И еще повторяла за Гамлетом: «Я помешана только в норд-норд-вест».

К врачам она не обращалась, поскольку не верила, и примерный диагноз поставила себе сама: чрезмерное утончение кожных покровов. Практически без кожи. Чужой взгляд, магнитная буря или общественное раздражение в автобусе могли запросто выбить из колеи. Зато и любила людей непростых и с придурью, как бы желая страдать, этим наслаждаясь. Ее мечтой было иметь светский салон, куда бы она собирала всех имеющихся в наличии уродов. Нынешние-то, замечала, больше по водке.

Когда говорили, что быть нежным не профессия, она не соглашалась. Именно, что профессия. Кроме того, ей противопоказана семейная жизнь, практически смертельна. Другой человек, особенно близкий, разорвет ее на части одним своим приближением. Она не выдержит. Разве это объяснишь? Остается зарабатывать на жизнь своей особостью. Она профессионально – иная.

Женщины без кожи обычно много едят. Им надо окружить себя толстыми стенами, рвом с водой, где плавают крокодилы плюс несколько кругов ада, куда приходят только без приглашений. Ей повезло. Как некоторые мужчины физически не могут стать алкоголиками, так ее рвало при первой возможности. У нее был специальный тазик, а из дома выходила всегда с пакетом. Ее разум рождал чудовищ почище сна. Она выводила их на поводке. Гуляла вокруг дома, в магазины «Парфюмерный рай» и «Три кита». Чудовища вели себя примерно, главное, отвлечь их чем-нибудь. И никогда не хотелось есть. С детства. Зато научилась чуть сдвигать сознание, бормоча в такт первые попавшиеся на ум слова и даже записывать, - как делали пифии, правда, те еще дышали подземными испарениями, а ей и так хватало.

Давно пора вгонять себя в транс. Сбрасывать эту легкую, как тенниска, девичью шкурку. А то прилипнет, и станет она теткой, как все, а не жуковой татьяной, с прозрачными крыльями на особицу. Она, как дура, поперлась на телевизионное ток-шоу, куда ее пригласили в качестве домашнего животного и его хозяйки одновременно. Половину того, что сказала, вырезали. Оставили невнятное жужжание с заиканьем. Непонятно, чего пришла, чего сказать хотела. Тут-то и надо гоу-гоу в транс.

Зато ее заметили. Может, она в какой-то список попала, но редакторы звонили ей теперь чуть ли не каждый день. И знакомые звонили, что видели ее и с ней, наверное, что-то случилось, потому что выглядела она не очень.

Она вдруг увидела, что все вокруг превратились в каких-то неприятных насекомых. Их тараканьи усики передавали новости, неприятные выделения назывались информацией, такими же были их книги, спектакли, действия, отдававшие ущербностью усеченных природой организмов. «Нет, - хотелось воскликнуть ей, - это я ненормальная, а вы должны быть людьми!» Картина мира, однако, говорила обратное. Непонятно, как жить, если все жужжат и гадят мелкими экскрементами.

Вечером был концерт в консерватории. Приехал чудо-пианист. Что-то невероятное: Моцарт, Шуберт, Бетховен. Если забиться в кресло, то два часа тебя как бы нет. Можно плакать, смеяться. Показалось, что вылечилась. А на обратном пути к метро выхватили сумочку и еще ножом чуть не пырнули, пожалели. Говорят, полмиллиона гастарбайтеров со строек уволили, им есть нечего.

Опять плакала и смеялась. Руки дрожали, в метро не могла идти, ходила вокруг, пока вспомнила, что проездной и деньги, и ключи от дома были в сумке. Счастье, что не взяла с собой паспорт.

Ей надо было прийти в себя, и она пошла в гости. В городе, где на сто верст ни одного человека. Ей даже любопытно стало, как они выглядят. Ей стало грустно, что она столько времени принимала за них неизвестно кого.

Водку пьют и закусывают не с людьми, а с существами. Говоришь с ними, смотришь на них, делая вид, что существуешь. Чем беднее жизнь, тем больше доказательств, что ты есть. Ходишь ночью по комнатам и коридору, заглядывая в окна. Кое-где попадается луна. Пахнет цветной капустой, которую сварила накануне, да? – уточняешь у себя.

Редкое существо не вызывает у нее дрожи, не будучи готово к твердым условиям поддержания взаимного существования. Глупо думать, что ты кому-нибудь нужна, кроме тех, кто хочет тебя использовать в своих целях. Например, сожрать. Или напустить на другое существо. Или выстроить в геометрическом порядке, руководствуясь неясной тебе эстетикой.

Ты одна. Это философский факт. Поражало, откуда люди берут сюжеты, семейную жизнь, тайные общества. Придумать можно все, что угодно, но как в это поверить? Агенты КГБ, миллиарды долларов, вдруг растворяющиеся как мошки, засидевшие цветки в горшках, убийства должников и соперников – чего ради, когда вдруг просыпаешься банкротом и понимаешь, что за тобой самим затеяна охота. И тогда, треща новенькими крылышками, вылетаешь в окно к собачьим чертям. Они и вправду придурки, какими себя выставляют?

Теперь она поняла, зачем они так поступают. Чтобы не испытывать того жуткого одиночества, которое теперь ей предстояло. Да, выказывать себя шутами, но рядом со всеми. Доводить учителя, но чтобы класс ржал до усёра. Идти на говно, на говно, нога в ногу. О, как громко за стеной играет музыка. Соседи уходят от нас, один ушел навсегда. Кому она будет писать письма? С Лубянки звонили, что им нравится, будут ждать еще, могут даже немного приплачивать, чтобы она не чувствовала себя ущемленной.

Она подлетела к окну и стала, жужжа, биться о него, как делает любая безумная муха. Впрочем, в людях есть одно прекрасное качество. После них гораздо приятнее оставаться одной, чем раньше. Освежает лучше оконного стекла у лба. Она торжественно гуляет по белому, как снежное поле, потолку. «Философия вверх ногами»: вот книга, которую она теперь напишет. Тысяча сфокусированных кусочков единой мозаики. Новое зрение. Она уже знает как это будет выглядеть. Торжественный хорал целого звучит в ней. Счастье.

Маленький человечек. Вид с потолка. Меньше и отвратительнее клопа.

Вот они слетаются на вернисаж выставки в галерее на Рублевском шоссе. Кучкуются у картин, у стойки с вином, друг с другом, мимо ходят официанты с тарталетками, пирожками, пирожными, покрытыми золотым шоколадом. Много зеленого и золотого, как в дачный сезон на помойке, хотя на улице снег и унылое очарованье пустых полей и разрушенной деревни, где строительство начнется лишь через пару веков. Скоро обитателей Рублевки отправят по иным адресам, - циклы размножения дрозофил сулят месту сему разруху и запустение. Но пока все очень вкусно, красиво, празднично, может, чересчур сытно, и на обратном пути она задыхается, принимает лекарства от астмы, от аллергии, от желудочных несварений.

Странное, нелепое существо, взлетающее к небу задом наперед, - вот что такое человек-муха. Тут же реклама свободного полета в аэродинамической трубе: 10 минут - 200$. От возможностей, которыми можно пренебречь и пожертвовать чувствуешь восторг. Хищница экскрементов – это тоже звучит гордо. Она зацепилась за зеркало, отметив ртутный блеск в глазах, первый признак творческого безумия. За день она откладывает 1000-1200 слов. Легко обозвать копошенье в навозе постмодернизмом, но кто не увидит как дважды рожденное слово сверкает на солнце, пахуче и дерзко приватно, принадлежит лишь ей одной.

Подобно тому, как муха цеце различает все живые существа, кроме зебры, которая для нее лишь чередование черных и белых полос, так человек не может различить ангелов и прочих духов, которых принимает за простое движение света и тени, дня и мрака, каких-то сдвигов в воздухе, непонятно откуда взявшего запаха, навалившейся на него болезни, смерти, страха и подлости. И ничего не поделать, если не смотришь на все вниз головой, вися на люстре. Тогда видно. Ну и что же, что муха Розанова, покусывая человека, не полощет рот, в отличие от комара, а может немного отрыгнуть выпитое у другого субъекта. Не виновата же, что тот болен СПИДом, а она вроде как разносчица заразы. Обычная человечья гнусь, нежелание на себя обернуться.

Вчера позвонили из жилищной конторы, сказали, чтобы срочно зашла к ним за аттестатом в благородстве. Все уже получили и расписались, а она одна держит ведомость. Из-за нее их всех лишат премии за квартал. А нельзя опустить в почтовый ящик? – Нет, нельзя, только из рук в руки и личная подпись. – Тогда присылайте на дом, она никуда не выходит. – Ишь, барыня, сказали ей. Вот отключим воду, тогда сразу прибежит. У нее после разговора опять дрожали руки, опять билась о стекло, о дверь, о стены. Что за странный вид, нуждающийся в мучительстве себе подобных!

Почему бы ей не найти себе мужа, любимого, спутника по жизни? Она бы щекотала его усиками и тремя парами нежных ножек. Но наверняка он был бы занят делами и мыслями и не любил щекотки. Обычная история. А она все равно бы его любила. Приносила еду и готовила ее, даже если бы он не ел, уверяя, что поел на работе, а потом в клубе, встречаясь с коллегами по бизнесу. И вообще в последнее время он плохо выглядит, видно, что о чем-то думает постоянно и эти мысли его не радуют.

Все же что-то она могла бы для него сделать. Просто полежать рядом, чтобы заботы на время оставили его, и он мог расслабиться. Сделать массаж, почему нет. Сказать, а почему бы ему не уйти с работы? Если не сейчас, то в любой нужный момент. Они бы любили друг друга, читали книги, купались в море, чего лучше. Причем, говорить это в нужный момент, чтобы он не рассердился и не прихлопнул ее. Ну, и не сказал: малышка Розанова, а о чем ты так сильно думаешь, что глаза у тебя чуть наружу не вылезли? Впрочем, ее мамаша с детства приучила, что девице неприлично иметь вдумчивый вид.

Она запросто могла придумать себе мужа, но ей были безразличны его занятия, и он, обидевшись, так и не воплотился на самом деле. А она бы и паутину развесила в гостиной в виде декора, лишь бы ему понравиться. Но для мужчины дело прежде всего. Его вклад в вечность. Которой, как она недавно узнала по большому секрету, вовсе не существует. Зато, если бы Маркони не поспешил изобрести радио, человечество давно бы обзавелось телепатией. В конце XIX века оно уже стояло на пороге вызывания духов и астральной связи. Кто бы мог подумать. Как говорит пословица, маленькая мушка до старости паразит. А ей не с кем поговорить и надо размножаться неестественным способом исповеди на бумаге. Поль Рикёр писал об этом в духе Я как Другой, не читали?

Мейнстрим популяции, вот чему была бы верна. Размножаться, ликовать, уехать в колонию, которую сама создала. Надоело жить чужой жизнью. Бьешься из сил, чтобы выжить, найти работу, идешь, дрожа, на собеседование, тебе предлагают ставку паразита, мелкого палача, кусачей твари, почему-то еще в почти мужском роде. Остается мученический столп, на который залезает, наблюдая сверху за мельтешащими, классифицируя их, логизируя, сводя в Божий промысел. Куда вырваться из хитина!

В рамках спецпрограммы ей предложили поработать среди людей. Дело идет к их исчезновению, и надо подготовить их к режиму благоприятного скармливания насекомым. Тут, сказал руководитель проекта, с которым она встретилась в районе проспекта Вернадского, и пригодится ее трезвый ум, наблюдательность и умение находить во всем логику внутренних связей. Возможна интоксикация какой-нибудь сверхценной идеей, которая поможет человечеству сойти в небытие счастливым. При необходимости у нее будут явки и адреса сочувствующих «зеленых» и примкнувших к ним любителей фэнтези и ролевых игр. Последних называют «роящимися».

«Наших узнаешь по бесцветной крови, переносящей газы,- сказали ей. - Возможно, мы предложим ее в будущем людям». Когда слушала, лимфа ее оставалась спокойной. Принимать предложение? Рекогносцировка ничего не дала. А то она людей не видела. Мутация человека вещь энциклопедическая, захватывающая. Ей бы обрабатывать данные, продавая как двойной агент нашим людям в теневой академии наук. А стоять с нобелевским студнем на углу Знаменки, чтобы метнуть в проезжающую с эскортом машину премьер-министра, забавно, но большого ума не требует. Разве что выдержки, которой у нее нет. От одной мысли о терроре у нее тряслись ножки и усики. Гнилая интеллигенция, как прозвали ее в школе далекого приморского городишки, у самого синего моря, как писала Аня Горенко, но не та, что покончила с собой в земле обетованной, взяв этот странный псевдоним, а другая, настоящая, Анна Андреевна, похороненная в Комарово.

Несанкционированный контакт был зафиксирован на явочной квартире в Хлебном переулке под аркой налево два звонка в третью дверь, где был склад издательства Захара Виагриуса, а нынче, как в половине Москвы, непонятно что. Седой господин глядел задумчиво злым и на прямой вопрос, что с ним, отвечал, что - «богатая внутренняя жизнь». Впрочем, пошутив, посветлел и засмеялся. Стало быть, играет в слова. Да и книг вокруг него было много.

Насколько поняла, господин был уверен, что нынешние революции или готовятся в кабинетах Лубянки, или мгновенно оттуда отслеживаются. А то, что хитрил при этом, прикидываясь парализованным, ей, насекомой, было очень даже понятно. Защитный окрас это путь в будущее. Поэтому сказал, что, поскольку она не принадлежит к людям, он может с ней говорить почти откровенно. Кому и верить, как не тутовому шелкопряду, на кого надеяться, как не на саранчу. Так и сказал. У нее даже хитин вспотел от волнения.

Она сказала, что готова его любить, ничего от него не требуя. А когда человека любят, у него появляется иллюзия смысла жизни даже при полном его отсутствии. О чем говорить, он согласен с ней сотрудничать, чай, не сибирская язва. Согласился доставить ее в спичечном коробке по нужному адресу. Договорились о следующей встрече. О вариантах связи. В дурдом комитетчики не суются, так что он предложил переписываться открытым текстом. Мало ли что кому на ум взбредет, дальше Канатчиковой дачи не пошлют. На что она возразила, что это относится к эзотерическому знанию, в курсе которого обычным людям быть не обязательно. Ему, homo tristis et conturbatus, это хорошо известно. Кивнул, принимая ее поправку. И отлично.

Не был ли голодомор ответной реакцией на заражение жуков молочной болезнью бактерий B. Popilliae. Он попросил ее документы из их архивов. Хитрый жук, кто на кого собирается работать? Но ничего не сказала, зная, как мужчины обидчивы и нежны. Тем более что была упоена этими тайными свиданиями, конспирацией друзей, указаниями из штаб-квартиры в Женеве. На съезде партии инсектов она сказала, что против замыкания цепи питания насекомых на человеке. Всегда можно найти что-то вкуснее и безопаснее этого извилистого вида. Ей возражали, что объектов для откладывания яиц не так много, как было еще недавно. Откормленные особи в сибирской тундре или бразильской саванне – мечта любого гурмана. Просто надо обеспечить бесперебойную доставку туда человечьего мяса. Ее тошнило. Она уехала до окончания съезда, написав открытое письмо товарищам по партии.

«Если Ленин был гриб, то кем был Сталин?» - спросил он при встрече. – «По делам их познавайте их, - отвечала она. – Политика в свете развития биоценозов. Вот вам и ответ». Ее напрягало, что они не дойдут до главного: как готовить людей к эвакуации и в каком они должны быть виде. Приятно, конечно, рассуждать об оргазме у божьих коровок, - три раза подряд при девятичасовом спаривании да еще каждый день. Ну, так ведь и кушать потом хочется непрерывно, а про повальное заражение венерическими болезнями и говорить не хочется. В Лондоне, как писал Энгельс в «Положении рабочего класса в Англии», венерическими болезнями заражены девять из десяти божьих коровок, хотя, конечно, течение болезни не сравнить с человеческим.

Блин, что же это их на политику тянет! – бледнела она от стыда. Скорее дождаться лета, уехать на дачу, затеплить любовный фонарик внизу брюшка, трепеща радостно в восторгах умиленья, вот счастье, вот права. А она, как австралийский речной жучок будет источать из себя пиццу, шампанское и шоколадку, чтобы подкрепить любимого. А еще феромоны своего желания, которые забьют французскую парфюмерию. Она поняла, что людей заставит измениться только восторг, таящийся в темном лоне природы, освященной крепкой семемой знания. Вперед, к философии!

Кто, однако, на кого шпионит? Она передала ему секретные сведения об исчезнувших из Москвы клопах (давно) и тараканах (недавно). Пожалуй, она выступает в роли нового Азефа, который организует террор против инсектов, чтобы затем выдать насекомым всех террористов, одновременно направив ход эволюции в нужную ей сторону. Так, что ли? Она подозревала, что грибы тоже не бездействуют, работая против людей через свою агентуру. Помнишь письмо Тургенева петербургским друзьям, которые ждали его возвращения из-за границы, а он, хихикая, сообщает им, что, прежде чем ему исполнится 40 лет, и он превратится в гриб, он с Боткиным едет в Рим. То есть, начиная с «Дворянского гнезда», - и «Первую любовь», и «Отцы и дети», и далее – писано грибом! Уж, наверное, со своими целями. Недаром Лев Николаевич его на дух не переносил в это время. Даже рассказ написал, как на девочку, собиравшую на железнодорожном полотне рассыпавшиеся грибы, наехал паровоз (читай, Тургенев). Тут он вспомнил роман Ивана Сергеевича с его замужней сестрой Марией Николаевной. Паровоз проехал, лежавшая под ним девочка встала, собрала оставшиеся грибы и пошла с своей сестрой дальше. Кто-то даже сказал, что девочка выросла и стала Анной Карениной. Ну и гриб этот г-н Тургенев!

Да он и сам начал замечать в себе изменения в сторону насекомых. То, как на него смотрели молодые люди на улице, в магазинах, везде, где он не был защищен должностью и социальным статусом. Характер измельчал, все чаще волна мелкой ненависти к тому, кто рядом, охватывала его. Тогда он делал сперва страшные глаза, потом очерчивал противника кругом и посылал неотразимые кванты куда-нибудь в лоб над переносицей, в кадык, висок или сонную артерию. Даже освежил первичные сведения убийцы об анатомии. Все указывало на то, что он не экологически светлый гриб по-буддийски, а хрустящая хитином акрида на завтрак Иоанну Крестителю. Или злой москит, которого, как известно, синий цвет притягивает в два раза сильнее прочих, что означает мистическую натуру: «цвет небесный, синий цвет полюбил я с малых лет. В детстве он мне означал синеву иных начал». Надо внимательно за собой следить, а то поставят десятником над поголовьем людей - в рамках продовольственной программы городских комаров.

Насекомые более аналитичны, чем грибы, да и чем люди. Он вспомнил знакомую кобылку трещотку ширококрылую, поражавшую его жесткими дефинициями по поводу и без. Мир был разбит на маленькие смысловые фрагменты, каждый из которых имел своей смысл, достойный прыжков и стрекочущего дискурса. Она с упоением всасывала какого-нибудь Гегеля с Аристотелем, нажиралась ими до такой степени, что у нее из ануса начинало капать. Философский сок смешивала с чем-то клейким из поджелудочной, задними ножками взбивала в пенистый шарик и укрывалась в нем для чтения и раздумий. Преоригинальная особа. До сих пор не мог о ней забыть. Когда спрашивал, а как же все эти маленькие смыслы, схожие с кусочками смальты, соединены в единый витраж, который ведь тоже хочется посмотреть, - она лишь закатывала выпуклые глазки, мол, нам ли, блошкам думать о таких материях.

Теперь впору задуматься, а почему у него такие приятельницы. Агентша, нежная скрипачка, ученица сами знаете кого, принесла оформленные на него документы фонда центра политической экологии, где он должен был набрать команду, запустить проект в бумаге и в интернете, давать гранты, находить молодых бойцов, сколачивать из них боевые дружины, все, как учили. «Ого, а деньги откуда, - посмотрел он в платежки». – «Частные пожертвования», - ответила она неопределенно, но, пошарив несколько минут по интернету, он посчитал, что почти наверняка все финансирует большой рыжий тараканчик. Было там и про агентшу, фигурировавшую в паре биографий рыжего и даже в скандале с книгой «История приватизации насекомых в России». Чтобы не особо витал в облаках. После ужина она играла ему Шуберта. Маленькими глотками он попивал виски со льдом. Презентация проекта, сказала она, уже заказана в гостинице «Петр I» в зале «Романов», он может посмотреть списки приглашенных. С ними придется работать втемную, они не в курсе больших планов. Да и кто поверит в насекомизацию, не рискнув оказаться в дурке.

Он чувствовал, как погружается туда, откуда нет выхода. Мордочки страха торкались в темноте. Она баюкала его песнями сверчков народов мира. Закусывали свежими листиками салата, сухим гаммарусом (по-нашему, мормыш, рачок, козявка). Его бил колотун. Когда дрожь станет постоянной, достигнув пятидесяти колебаний в минуту, можно будет шить крылышки. Она рассказывала про саранчу, которая, оказывается, обычные отшельники из пустыни, которые, дойдя до предельной духовной жажды, собираются в стаи и отправляются в крестовый поход. Он правильно понял, что надо обратить внимание на верующих. «А на кого еще, - удивилась она, - первые претенденты на богомолов. Во время презентации обратите внимание на их аппетит. Да и власти будут довольны: при атеизме расцветает вредительство, а тут: ам! и готово».

- Вы не представляете, какой путь познания вам предстоит, - напевала она. – Мы поставим специальный движок, дублирующий работу головного мозга. В случае чего девять дней сможете продержаться без головы, а дальше мы вам поможем по-любому.

Несколько дней подряд был снегопад. В городе сразу стало тише и уютней, почти как внутри сугроба. Заехав к друзьям, он взял у них ключи от дачи, сел на электричку и уже через час пробирался по узкой протоптанной в снегу дорожке к нужному дому. Наступали сумерки. Он открыл калитку, снег во дворе лежал ровный и глубокий, идя к крыльцу, он разбрасывал его в стороны ногами, ничего, потом ботинки просушит. Тишина кругом стояла такая, что впору было поежиться, а завтра с утра резать ее большими кусками специальной дворницкой лопатой, стоявшей в закутке под лестницей на второй этаж, где никто не жил, и были свалены старые вещи. Он бы навел там порядок, да боялся задохнуться от пыли.

Когда зажег газовое отопление, и пламя зашумело в трубе, отпустило. Переоделся, включил свет, разложил привезенные продукты, заплесневелое бросил в пакет с мусором, чтобы на обратном пути отнести на станцию. Встреча у них была назначена завтра днем. Он собирался весь вечер читать, собраться с мыслями, даже записать кое-что логической веткой. Дом был деревянный, бревенчатый, довольно скоро согрелся, да и холодов особых в эту зиму не было. Но все ему казалось, что стены словно скрипят, тужатся, живут отдельно от него, ворочаются, намерзшись. И он внутри, так что спине холодно.

Увлекаясь работой, теряешь ощущение ее бессмысленности. Гносеологические основания перехода человека в насекомое... Жизнь Ивана Тургенева, написанная им самим к 200-летию со дня рождения... Сочинения забытого пролеткультовца Степана Калачева... Сакральные стихи... Но в момент выдоха охватывает жуть, потому что все это почти не существует, придумано тобой, ни на чем не держится. Тебе за это никто не заплатит, не похвалит, даже не узнает, потому что в другом человеке есть нечто такое, что мешает признаться ему в самом важном, которое, к тому же, полная ерунда.

Сержант или десятник приказывает тебе копать канаву от забора до обеда, и ты плюешься, но делаешь это и чувствуешь удовлетворение, что не зря живешь. И это касается почти любой работы, которая тебе выпадала, она не совпадает с тобой. Ты мучаешься, но ты при деле. Даже в лагере смерти ты выполняешь свою роль. А будучи вполне собой, ни от кого не завися, - не выполняешь. Держишься за свою псевдоученость, пальцы немеют, сейчас разожмутся, ножки дрыгаются, а внизу нищета и бомжатник. Так Тургенев после всех чествований приехал из Парижа с опаской, - в России царя убили, приятели передали, что в верхах недовольны его приездом, пускай едет в Спасское, но сидит тихо, - ага, а там крестьяне с веревкой: «Иван Сергеич, велено вас повесить. Мы удобную ветку присмотрим, не серчайте!» Как сказали бы сейчас, с расстройства рак позвоночника-то и подхватил.

Ладно. Между нами, как говаривал Илья Ильф, лежит пропасть - говна. В дневную российскую жизнь ему путь заказан. И она его не хочет. И он чересчур чистоплотен. Значит, пойдет иным, тайным путем. Путем заговора, террора, убийства человеческого вида. Насекомые они тоже любить умеют.

Дом постепенно выгрелся. Но сухой, чужой запах стоял в висках и ноздрях, не давал свободы. Он решил отложить ужин на потом, сначала позаниматься. Если она просит никому не сказывать об их планах, сделав их эзотерическими, так он и пишет в особую черную тетрадь, сущая могила. Разобщение, вытеснение в лишние люди критической массы, достаточной для взрыва, - первый шаг. Хватать и не пущать. Людей должно тошнить друг от друга. Никому нет доверия. Террору сопутствует эпидемия самоубийств. Институт чекизма, как показывает история, идеально этому соответствует. Особенно хороша разработанная в застенке техника безумного допроса, зашкаливающего рассудок. Безумие транслируется в СМИ и идеологию. Ладно.

Другой шаг - чисто физическая задачка: направить энергию в нужное русло. Для начала стоит исследователь нечеловеческие формы цивилизации. Включая в них и Бога. И связь с ними так и сяк придавленных людей. Нормального человека не существует, поэтому, кстати, и поговорить не с кем. А вот болезни можно культивировать. Доводить до совершенства стиля. Агрессивное животное. Отстраненное животное. Животное, рационализирующее свой бред и фобии, мол, ловите евреев, тараканов и гастарбайтеров и вот вам теория по этому поводу в твердой обложке.

При этом она, кажется, сказала, что перебить всех людей нельзя, потому что тогда будет нечем питаться, разрушится экологическая цепочка. Надо создавать специальные фермы, стараясь, чтобы люди там были ухожены и счастливы, и сами себя обеспечивали, как американцы. Агент насекомых Гитлер очень был в этом смысле недоволен русскими, - портят собственные шкуры, плодят грязь и разруху, чередуют раж и тоску до безумия.

Он поджарит картошку с ветчиной, вот что. И заварит крепкий чай с лимоном. Но не сейчас, попозже. Таких, как он, обычно используют в чтении лекций. Прочитал книжки, перескажи другим. Заинтересуй их. Неси свет в массы. Но и здесь облом. Он социально не близок, достаточно взглянуть на лицо. Вход в зону лишь по спецпропускам. Создание интеллектуального гетто – лучшее средство к расшатыванию режима. Запишем. Вспомним не только евреев, но и бурсаков – разночинцев и добролюбовых. Вот интернет-библиотеки пускай делают свое дело. Размельчить зло в труху.

Всякий дачный дом полон ненужной в городской квартире мебели. В самой маленькой из комнатушек стоял диван с синтетической обивкой и старый письменный стол с зеленой настольной лампой. Там он и устроился. Пылью вроде не пахнет. Тихо гудит электросчетчик. Белая тюлевая занавеска закрывает темное окно. За забором соседский участок с покосившимся сортиром. Маленькие ровные буквы, на бумаге ли, на экране карманного компьютера и впрямь кажутся неизвестным видом насекомых, к которым можно сойти в поисках новых открытий.

Стать маленьким. Не спать. Очнуться, поняв, что безумен. Вон люди куда-то идут, о чем-то шумят, все при деле, и хорошо, если при зарплате, потому что воровать нехорошо, каким бы «проектом» это не называть. А, в общем, уже и непонятно, кто не ворует. Он бы еще написал «Модуль и алгоритм русского общества», поскольку из какого века ни читай, все одно.

Заговорил себя судьбами мира, пока варил макароны спиральками, потом сверху сыр и как бы ветчину в упаковке, поел быстро, выпил чаю и опять за книжку. Ну так вот, спуститься вниз. Маленькие человечки, это те, кто с буквами наравне, неужто непонятно. Интересно, спонсоры подкинут ему сухих акрид, если совсем туго будет? Говорят, что очень питательно. Паек пустынника и женки непорочной.

Ну, это все любительщина, латынь муравья, клопы гегелевской системы. Если не быть, то с душевным комфортом, не так ли? Он давно заметил, что разговаривает сам с собой, но меру пока знает. Писать, мол, надо для других людей. А если это не люди, а воши, как говорила базарная баба с Привоза. Нет, тут что-то не то, если для людей писать. Не забыть спросить завтра, есть ли у насекомых архивы, велики ли залежи букв, болит ли у книжных червей голова. Читая, он по привычке ощупывал все впадины и выступы на своем лысоватом черепе, словно играя на фамильном инструменте. Прими сей череп, морда, он принадлежит тебе по праву...

Нейроны мозга это те же мураши, переносящие мысли скорой почтой.

Он вспомнил, как знаменитый артист, чтец, чей голос завораживал его, рассказывал, что читает любую книгу, как партитуру, где каждое слово имеет свой тон, высоту, множество возможностей акцентирования. Его страницы разрисованы цветными чернилами на множество мизансцен, как фильм или спектакль. Так случилось, что он вырос в цирке, где артисты по-настоящему и непрерывно работают, и всякий текст напоминает ему представление, где слова – те же цирковые, не останавливающиеся ни на минуту. Просто надо понимать их, быть своим, быть с ними.

К чему это он сейчас вспомнил? Да, все движется, копошится, уходит по траекториям. Паук, засевший в центре, за всем следит, всем интересуется. Желание быть везде - оборотная сторона тяги к несуществованию. С докторским чемоданчиком он спускается в погреб, находит там нужную дверь, та открывается, дохнув на него еще большей сыростью. Сколько раз спускался так в минуты особого сосредоточения, но надо уже довести экспедицию до конца. У кого это в географическом обществе была идея расставить всюду борозды и межи, чтобы наконец зафиксировать русское сознание, как фиксируют в дурдоме буйных умалишенных. Ему возражали словами Тургенева, который, вернувшись в очередной раз из заграницы, поразился, почему там всюду все ровно, а у нас сплошь чересполосица и овраги из-за того, что народ все делится между собой, поделиться не может.

Она ждала его, зябко кутаясь в пуховый платок, с ногами забравшись в кресло. «Вот, включила все обогреватели, а все равно не жарко. Разве что выпить, но тогда особо не поговоришь». – «А я бы заметил, что мы все равно ничего существенного не скажем, как и никто никогда не говорит. О чем бы ни говорить, лишь выказать взаимные чувства. Плюс сведения, без которых вполне обошлись». – «Ну да, я купила в «Перекрестке» куриные окорочка за 70 рублей килограмм. Почти даром. Тебе что, не интересно?» - «Интересно, но я там хотел купить мюсли, которые все время стоили 30 рублей, глядь, а они уже 50, так и ушел с одними мандаринами».

Посмеялись. «Мы тут как мокрицы сидим, а говорили: экспедиция, экспедиция... Разве так происходит метаморфоз настоящих ученых?» - «Подожди, настоящий метаморфоз будет весной, когда кончатся деньги, вырастут цены и поднимется уровень воды. Кстати, синклит хотел на тебя посмотреть. Ради чего, думаешь, я тебя сюда позвала». – «Синклит?»

Трое высоких сухих мужчин появились с разных сторон как бы ниоткуда – таким он воображал Победоносцева, - длинные, с маленькими головами, бесстрастные и засушенные кузнечики. «Вот, недоволен медлительностью экспедиции, - пожаловалась она им. – А не знаю, что отвечать». – «Ответь, что надо вспомнить Авраама, - проскрипел один из кузнечиков, словно не находя голоса после долгого молчания. – Авраам не изнемог в вере, глядя на свое омертвелое тело, - ему было около ста лет отроду, - и на омертвение утробы жены своей Сарры. Он не колебался, был укреплен, воздав славу всему, и зачлось Аврааму. И ему зачтется, ага».

Сказали и, отступив к глинобитным стенам землянки, растворились в них, только запах сырости еще более сгустился, так что он даже закашлялся.

- Кажется, вы понравились, - сказала она. – Проект одобрен, и будем двигаться дальше.

 

II.

Он нашел себе занятие: создавал продовольственные запасы, - как сам говорил: для будущей экспедиции. Она не возражала, в конце концов, навоз берется из бывшей еды. Но не будем ни пристально всматриваться, ни особо внюхиваться. Жизнь идет своим чередом, и обдумывание ее - все тот же уютный паразитизм на какашках, вторичное переваривание органики.

Так и записали.

Есть много экспедиций. В нирвану, к Христу, по России (это, пожалуй, одна из самых страшных в своей безысходности), экспедиция в язык, к насекомым. Теперь ему часто казалось, что у него лишний вес, и поэтому тяжелее обычного дышать. Он трогал живот, чуть нависавший из джинсов, мечтал о диете и голодании, что, как известно, хорошо разжигает аппетит. Как и предчувствие кризиса с повальным по весне голодом.

Он ждал ее ответа, она молчала, он был вынужден спросить, где она, «у вас в голове, где же еще», - отвечала она, как показалось ему, невнимательно. Он складывал блокноты, карандаши. Было славное время, когда мысли записывались на клочках бумаги, сбрасывал в мешок, а в минуту тоски доставал наугад, чтобы написать новеллу, стих, пост в ЖЖ, главу трактата – где всё это?

Теперь ехал в переполненном вагоне. Люди возвращались с работы. Зубы ела оскомина. Смотреть вокруг не хотелось. Жизнь должна быть совсем чужой, тогда она годна к описанию. Прочее проживаешь автоматически. Электричка затормозила у станции. Он взялся за поручень, посторонился, пропуская выходивших. Из тамбура через открытую в вагон дверь явственно донесся запах Марьи Хуанны. Как показали недавние опыты, очень хорошо влияет на память в старости.

Всякая экспедиция, казалось бы, должна иметь цель, - размышлял он, глядя на то, какая толпа собиралась штурмовать двери вагона на остановке. – Хотя бы для того, чтобы товарищи с Лубянки приготовились встретить вас, устроив засаду, по месту прибытия. Взять, к примеру, его путешествие к абсолютному духу. Как ни опосредовали, ни крутили отрицанием отрицания, что в стиральной машине “Indesit”, а все добрался, - где на верблюдах, где на разбитой «Газели», где пешком, - до цели, с там Бакунин с марксоидами водружают перевернутое с ног на голову гегелевское чучело. И ведь ждешь чего-то подобного, а все обидно.

«Ну, этот умственный цирк, ваши дневники останутся и сами по себе», - отвечала она, сочувствуя и любя его. Существо, которое любят, живет не зря. Он ощущал это всей шкурой. Будет кузнечиком, вообще легче взлетать.

Кто расслышит сверчка, верещащего в слове? Доктор Даль собирал их, засушивал между страниц, прессовал в крепкую языковую микстуру. Пил по капле три раза в день, поставил в домашнюю аптечку, пусть будет.

Философия вниз головой въедается в слово изнутри, в семему, семечко. Налузгал мешок, поехал на Урал продавать. Хочешь быть, как Вас. Розанов, но для этого надо сперва писать о голых девочках, евреях, лунных монахах, привлекая любовь пространства. Насекомые, когда давишь, выделяют слизь.

Впрочем, где бы ни был в этот момент, ты в пути. Как советовал Чарлз Буковски, когда идешь на юг, лучше думать, что севера не существует. А он куда идет? В киоске, где продавали свежий хлеб, решил прикупить коробку кукурузных хлопьев, но не оказалось неглазированных, да к тому же они стоили 25 рублей, хотя позавчера были по 22 рубля. Вместо них в соседнем киоске купил двухлитровую бутыль газированной «Аква минерале», чтобы запивать таблетки от аллергии, головной боли и для повышения иммунитета.

Продвинулся ли он вперед или вернулся туда, где бы? Судя по записи в дневнике, продвинулся. Зато его тут же нагонит толпа, то ли опошлив, то ли придумав лучше, чем было, но по-своему, по-чужому. Так переиначивают понравившиеся стихи. Ты и сам в чьей-то маске. Надо спрятаться за углом. Путешествие за угол, - вот еще твой маршрут. Но там толпа подростков, а ты старикан, и делаешь вид, что пережидаешь дождь. Сквозь морось не различить, кто в будущем станет твоим поклонником.

- Закурить не будет? – спрашивает самый шустрый, желая, видимо, нарастить свой социальный статус, поставив себя вровень с взрослым.

- Не курю, - нейтрально отвечает он, выглядывая, не кончился ли дождь и не желая задумываться о том, что может схлопотать по морде.

Спугнутые муравьи, приостановив свое движение, вновь выстраиваются в живую цепочку. «Покормить тебя? – спрашивает она. – А то у меня все тело зудит от желания». Посмотрев с тоской на брюхо, поцеловав ее в губки, он идет на кухню. «Смотри, что я тебе тут приготовила». За что ему такое счастье, кто бы сказал. Разве не любого из нас находят на улице, на помойке, нигде?

Ну, а вот его тяготит это ухаживание. Он сам хочет найти того, кто будет ему обязан. А обязываться ни перед кем не станет. Ему дали кредит, и он на эти деньги дойдет до цели. А, если кому не нравится делать то, что велят, он пошлет их к черту и наберет новых, понятно?

Они будут идти вперед, несмотря на падающее давление и песчаную бурю, которая всех их занесет к чертовой бабушке. Они сделали фотографии этого плато при разном освещении, при разной погоде, но они еще и пройдут его, чтобы выйти к начинающимся за ними горам, а там или подохнуть, или обновить припасы и идти дальше. На стоянках быть внимательней, потому что разбойники нападают неожиданно. Впрочем, он всегда мечтал сгинуть в пустыне без следа и без права переписки.

- Слушай, ты где? – спросил он.

- Как всегда.

- Я хотел спросить, а как мы будем заниматься сексом?

- Ты чего, книжку читал, что так выражаешься?

- Ну да.

- Какой-нибудь перевод с английского?

- Ну.

- Ты сексуально озабочен?

- Да, если хочешь.

- Так ведь это самое приятное. Китайцы считают это самым главным. Да и ты тоже. Я буду помогать поддерживать себя в тонусе. Чего тебе еще надо?

- Пожалуй, что ничего.

- Я тебя люблю.

- Ты где сейчас?

- Приехал Камаз Навозов, как сказал бы Лёва. Много работы.

- Тогда целую.

- Пока.

- Приходи быстрее.

Ему захотелось спать. Он спал в машине, пока они ехали по саванне. Дремал, сидя на лошади, боясь, что упадет с нее. Спал в палатке, когда из-за него устроили большой привал, и члены экспедиции разбрелись кто куда, потому что было неизвестно, сколько времени это продлится. Возможно, его укусила какая-нибудь муха. У него чесались глаза, и от этого хотелось спать еще больше. Она пришла к нему и сказала, что, если и пора умирать, а ему все равно, то это откладывается на потом. Он не мог ни читать, ни писать. Но самое неприятное, что пройдет и это.

Он достиг своего идеала, высох так, что даже дерьмо не выходило. Желудок, наверное, тоже высох, но он видел только руки и ноги. Живот пытался надуться от голода, но потом втянулся и присох к позвоночнику. Наверное, и кровь сгустилась в жижу. Он даже согласен был не думать, раз все так хорошо складывается. Литература это ведь тоже предмет спроса, оценки, что-то нечистоплотное. А, выйдя из обихода, ты почти умер. Почти. Вот этот люфт между жизнью, которая кончилась, и смертью, которая не наступила, и есть самое важное.

Потом он проснулся. Метеоролог, бывший в их экспедиции, сказал, что аномально низкое атмосферное давление, которое они зафиксировали, стало расти. Заодно показалось солнце. Сотни и тысячи километров, которые они еще пройдут, ничего не значат, кроме арифметики. Ветер дул в лицо, сбивал с ног, плоская до горизонта местность, как лица туземцев, которые чувствуя исходящий от него запах неудачи, обходили их стороной. Зато его любимая навозная девушка была тут как тут. Она ценила его за то, что он не любит людей. За то, что он это он. Без всяких накруток, уценок и льгот непонятно за что. У него не было причинных мест. Ни одного. Само совершенство. Одни беспричинные места, как у Будды. Лишь бы у него не было на нее аллергии. Иначе он пропал. Непрерывный насморк, чешущиеся глаза, кашель под утро и невозможность вздохнуть полной грудью. Трагедия, почище Гамлета. Надо всех убить, а он не умеет. Поэтому только любовь.

- Ты скоро умрешь? - спрашивала она, сидя с ним рядом, держа его за руку.

- Не знаю. Наверное, нет.

- Ты не передумал?

- Нет, а какая разница.

- Обычно хочешь стать насекомым, когда человек. А когда перестаешь быть человеком, забываешь, зачем это надо. Все равно.

- А разве я уже перестал быть человеком?

- Перестаешь. Это хорошо, что ты еще жив.

- А у тебя что было? Расскажи про себя, - попросил он.

- Я не могла жить среди людей. Все время болела. Никто не понимал, почему. А я их взглядов не выдерживала. Знаешь, как говорят, «сглазить». Только это не от злости. Слишком я нежная, что ли. Патология такая. А оказалось, что не человек. Нашла себя вот как.

- И тебе хорошо сейчас.

- Хорошо, жужжу себе, никого это не трогает. Как ветер в деревьях.

- Ага, людям нужна мораль, катарсис, а мы трындим с тобой, как будто никому ничего не должны.

- Открою секрет. Насекомое это просто влюбленный человек, навсегда избавившийся от одиночества. Просто сдвоенный человек. Длинное, скрученное, как у стрекозы, тело, в котором непонятно как умещаются эти двое.

Она интересно объяснила ему, почему мы так любим XIX век. Как сейчас боятся, что нефть кончится или коровье бешенство наступит, так главной проблемой XIX века было, куда девать навоз с городских улиц. Конных экипажей все больше, движение все интенсивнее, население и поголовье скота увеличиваются, вырастут небоскребы. Герберт Уэллс вывел экспоненту, что к середине ХХ века сплошной слой навоза достигнет в Лондоне вторых этажей домов. Менделеев разрабатывал способы промышленной переработки жидкого кала. Кто-то предлагал увеличить популяцию жуков-навозников.

- Для нас, как интеллигентов, - говорила она, печально глядя на ранний зимний закат, - девятнадцатый век поистине был золотым. Кто виноват, что эволюция пошла боком. Нам остается лишь ностальгировать, перечитывая Тургенева и Толстого, правда?

- Ну, дерьма-то, положим, на наш век хватит, - цинично ответствовал он.

- Вы говорите, как Ницше, - улыбнулась она. – Не удивляйтесь, я в душе старушка, у меня и пенсионное есть. Так вот Ницше мне говорил: кати дальше, моя милая Лу, этот шарик дерьма. Все возвращается, только дерьмо, из которого это все сделано, неизменно.

- Однажды я сидел с книжкой и началось землетрясение. Я подумал, что это у меня что-то в заднице пульсирует, представляешь. Ты расскажешь мне, что происходит, я буду записывать и стану хорошим писателем.

- Хорошо бы, но я ничего не знаю.

- Дерьмо - универсальный источник информации. Это подтвердит любой шпион. Для тех, кто понимает.

- Ты слишком много об этом говоришь. Ничего, что я на «ты»?

- Ничего. Просто человек слишком груб для этой субстанции, а я по пути из людей на волю. Привыкаю к новым ощущениям.

Лучшее средство для перевода своего тела в энергию – крепкий чай. Зато натыкаясь на людей, он ничего не понимал, исходя любовью, раздражением и поносом. Линней в своей классификации видов подобного ему вообще не указывал. Откуда он взялся? Если ниоткуда, то и убираться надо в никуда. А у него свои планы. Или это несовершенство науки, которой рано доверять?

Всякий путник знает, что главное в путешествии это проводник. Тот, о ком никто никогда не сообщит, как будто его нет и не было. Проводник это что-то вроде явления природы. В России нет проводников, поэтому она еще не открыта. Здесь каждому при рождении дают диплом Павлика Морозова и медаль Ивана Сусанина.

Обидно, что первыми начали вылезать глаза. Он думал, что это аллергия, потому что они жутко чесались, хотел прочесть, что с ним происходит, они болели еще больше, она объяснила, что у них у всех глаза навыкате, красные и большие, так что все идет нормально, пусть не волнуется. Все равно она не отдаст его в больницу, как он и просил, к тому же на плато, по которому они движутся в сторону соленого озера, никаких докторов и быть не может. Но в экспедиции должен быть доктор, пришло ему в голову.

- У нас есть лучший специалист по «Метаморфозам» Овидия, а ты капризничаешь, - пристыдила она.

Он прикладывал снег к глазам, ему становилось легче, а она говорила, что он обязательно занесет какую-нибудь заразу. Пусть посидит с закрытыми глазами. Она забыла, что ему нужно непрерывно записывать происходящее. И так половину упускает.

Кругом было похоже на внутреннюю Монголию.

- Ты уверена, что я не заболеваю, - спросил он.

- Все нормально. Знаешь, я удивляюсь на стариков, которые заводят себе бродячих собак или кошек. Почему не хипповок каких-нибудь? Есть же не страшные, наркоманки, алкоголички. Они же веселые, пока не помрут. Почему у вас такой страх перед людьми?

- Ты специально меня причисляешь к человеку?

- Ну да, чтобы вызвать отторжение. У людей все время что-нибудь ломается, замечал? Если бы мы с ними отправились в эту, как ее... Шамбалу, мы колупались до сих пор. Кто-то мне рассказывал про экспедицию Рериха, которую организовали чекисты, чтобы при этом всячески ему мешать. Все люди провокаторы. Ты знаешь, что их творили двое?

- Хватит антисемитизма. Будешь ругать людей, мне захочется обратно к ним. В исчезающем виде есть особая прелесть тупика и обочины. Не всем же лезть в прогресс, как жукам и насекомым.

Сильный ветер при аномально низком давлении, - почти шторм. Все растяжки посреди улиц разорвало. Повалило множество деревьев, некоторые упали на людей, на машины с людьми. В Питере Неву швыряло прямо на набережные. По телевизору показали, что Австралию завалило снегом, а разве там сейчас не лето?

Нормальное насекомое в такую погоду устраивается с обратной стороны портьеры и, прислушиваясь к свистящему в окна и балкон ветру, читает книгу о путешествии, размышляя, что разведение человека культурного – нешуточное достижение цивилизации. Еще один шаг к красной Шамбале с инфракрасной нирваной.

Кто говорит, что насекомых интересует лишь совокупления и выпивка, не так и ошибается, хотя многое зависит от кармы. Совокупления нужны для соответствия электромагнитной обстановке: когда ты один, едет крыша. Кто-то, конечно, умственно нагружается до полной устойчивости, но не всем это по кумполу. И потом всем интересно про совокупление, а про философию нет. Загадка природы. При этом активный словарь у нас, насекомых, на три порядка больше, чем у людей. Еще одна загадка.

Сидя за портьерой, много открытий не сделаешь. К тому же ветер исчез. Похолодало, лужи покрылись льдом, машины на дорогах пошли юзом. Ребе в таких случаях советовал сваливать. В одни мозги, говорил он, нельзя войти дважды. При этом ухмылка на его лице все портила. Ему надо писать книги, чтобы никто его не видел. Некоторые так и рождаются умершими авторами. Их труп солиднее, чем они. В принципе, любой труп солиднее, чем живой. Насекомое отличается от человека тем, что должно все перепробовать, а дальше дело за выбором, что подходит. Ветер опять засвистел в балконную дверь, и показалось, что что-то происходит, караван идет в нужную сторону, твое превращение и есть тот страх и отвращение, что охватывают сейчас.

Господи, когда же подыхать?

Страшнее всего, когда просыпаешься, и только что видел себя во сне человеком. А прежде казалось, что паук, и был счастлив.

часы еле тикают, гирька долбит по кумполу, задница крутит колесико, - так и не понял, зачем актер глухонемого кино бродит наощупь, зовет любовью зрак, помойка пуще притягивает перстом прятаться в коробке из-под бананов, если так заводится в душе кураж специально натренированной на ежедневность вошью, то кто вынимает затычку, чтобы двигался в такт, не тот ли, кого видишь с затылка и кто говорит, что пока не прочтешь всех книг на балконе, не умрешь - вот тебе вечный чтец, абзац, бздец, не ты ли пришел с огорода, с утра ковыряешь в себе, чтобы понять, что движет им, как работает эта лохань с коржиком во рту, почему не поет и не потеет жирная анатомия, не так ли голод гонит гонады гонгом, о, гонгора, нет, не ответ, два, и выйди из-за забрал, и если бразда пушиста, то и слова так и тлеют в золе диффузий, и зря озарила глаза иллюзия, словарь не полн, сдох как под зонтом нищий образ внизу, видимый с балкона, так и ты не противься симбиозу лоз, звенит зуммером афоризм, как если бы поразила зоология, но и в ней не разгадка, а зов: зачем не сдох, не ответ, но толк, и так и ползет

Сосредоточься на маленьком клочке реальности, по которому ползешь. Быть насекомым в России, как и философом, опасно. Это подогревает мысль и возвышает ее. Но, вечно оборванная, она так и не становится мыслью. Не проходит необходимый цикл. Поэтому она не мысль, а индекс мысли. И содержание ее может быть любым. С понятием истины оно, в принципе, не соотносимо.

Дерьмо, в котором она копалась, неисчерпаемый источник информации. И о внешнем мире, и о том, кто его переваривает.

- Ты уникальная специалистка, а получаешь гроши, - замечал он.

Она кипятилась, становясь синей как карбункул: - Мы и за это должны быть благодарны. Если можешь, получай больше, кто мешает. Ты приводишь меня в состояние стресса. Будто тебе доставляет радость меня мучить, зачем?

Он попробовал быстро перевести разговор. Прерафаэлиты? Текучие диалоги Пруста? Альфред Брендель, игравший Баха? Нет. «Я недавно узнал, что Демьян Бедный, оказывается, был сыном великого князя поэта К. Р. и графини Клейнмихель».

- Ну, давай я уйду с этой работы. На что мы будем жить? Или ты не знаешь, что желудок, нормально усваивающий пищу, сегодня редкость. Что ты мне портишь нервы?

Он смотрел, как цвет ее меняется на более натуральный, бледный.

Самое страшное в жизни насекомого ощущение, что он никому не нужен. Это заставляет его привлекать внимание, как-то проявляться, страдая при этом от унижения. А хитин нынче тонок. Практически ты весь наружу.

Мысль возникает из потирания существ друг о друга. Для этого выводят специальных умственных особей. В ненормальных условиях используют онанизм. Особенно, если есть книги, пособия, личное страдание и умение вращаться вокруг себя с достаточной скоростью.

Будучи в хорошем расположении духа, дама приближала к собеседнику голову и грудь, оставляя нижнюю часть неподвижной. Могло показаться, что она даже вращается относительно таза, словно засунута в себя как в горшок. О хитростях кокетства и настроения мог бы поведать насекомейший Пруст.

Периодически хочется кого-то укусить. Это нормально. Равновесие боли и разговоров тянет в путь, чтобы обойти поднебесную с колотушкой. Кто идет и скребется, откуда мухи налетели? Доктор без халата – неопознанный, членистоногий субъект. Идет в Шамбалу, в золотую шкатулку, из которой, возродившись, двинешься уже в нужную сторону.

Пустыми книгами только натираешь мозоли в мозгах. Ждали вспышек на солнце, чтобы активизировать агитацию среди анархистов и разоренных брокеров на бирже. Пароль: слова Базарова: «Пойдем лучше смотреть жука». Наших только наружным наблюдением и отследишь, провокаторов нет. Но на всех филеров не хватит. Как писал Пушкин: «Саранча летела, летела и села. Сидела, сидела, все съела. И вновь улетела». В наш век в политике, как известно, все решают правильно возбужденные массы. У охранки на них нет приемов.

Он слышал, как кто-то из-за черноты корпуса уже назвал его дитем мрака. А заодно путешественником к недрам земли. Замахнулись. У него и на свету еще есть дела. С антеннами же и впрямь в полевых условиях легче работать. Если страна не готова переходить в насекомое состояние, то тем хуже для страны. В конце концов, империи гибнут, исчезают, это не внове. Кажется, Талейран говорил, что самое сладкое это жить перед концом света. Будем считать, нам повезло. А особенно им, бедным жителям империи. Это говорит он, жук-могильщик пролетариата.

Чтобы оценить жукообразность бытия, его вытянутый дизайн гоночной машины, надо самому быть жучком в каком-нибудь советском самоваре, подаренном в виде жеста доброй воли английской королеве на предмет прослушки ее разговоров на приемах в гостиной. Он активизировал подрывную деятельность, внедрялся в виде клеща в нервную систему тех, кто нуждался в коррекции. Посмотрите на мимику главных лиц государства, говаривал он своей подружке, и все станет понятно. Каких только людей не плодит эволюция!

Приодевшись во фрак надкрылий, готов отправляться на прием хоть к той же королеве. На наших помойках она очень популярна. Пан Галковский так и вовсе пишет ей что ни день, жалуясь, что «англичане гадят». Под фрак жилетку, пузик по новой моде слегка открыт, челюсть по слабоумию отвисла – еще немного, и детки спрячут тебя в спичечный коробок. Как бы не так.

Щеточки на ножках, вязаные усики и антенны, щупики в перчатках, на спине звезды по числу сагитированных в инсекты двуногих: полный генерал! Если чем ему и гордиться, так своим нынешним видом. И статусом паразита, одним из высших достижений эволюции. Сидеть внутри и читать клиента как по книге, руля им в нужную сторону: вот счастье, вот права, как сказал поэт.

Потираемая диалектикой мысль, только растет, выпрямляясь и ветвясь новыми мыслями, - главное, удерживать их как можно дольше, доведя как можно дальше, а не как в России: к стенке, залп расстрельного взвода, сток крови в углу, массовое захоронение на бутовском полигоне. Мысль состоит из сочленений. Ни в коем случае нельзя прерывать любовный акт, длящийся столетиями. Философия паразитарна. Поднимая брюшко, он беззащитен как младенец, как Сусанна среди старцев. Тем более что донора надо отправлять в экспедицию, из которой он может и не вернуться.

Тут нужна поистине ювелирная работа. Человек, признаем, сделан на славу, управляться с ним одно удовольствие. Особенно, если знаешь код доступа, а заодно следишь за погодой и состоянием организма. Будучи внутри, можно сосуд прочистить, соединить, если прохудился, подать знак, нажав на толстую кишку, - где кровь пустить в унитаз, где иероглиф. Жуки-некрофаги останутся и после всего. Но сперва подготовят клиента по уставу, чтобы продлить мыслительный процесс, когда не будет субъекта. Show must go on! А для лучшего заглатывания им складываешься в пилюльку.

С наслаждением он на собственном брюшке познавал механизмы бытия. Она летала вокруг него, когда все засыпало, а он, обложенный книгами и чужим испражнением, продолжал работать. Вечерняя мошка, зачин второго тома шпенглеровского «Заката Европы», он не мог не узнать ее. «Все имеет свой ритм, - хотела сказать она. – Пройдем и мы, а выкаканное знание каким-то образом останется. Не в этой скифско-монгольской культуре, так в иной».

Они любили друг друга на закате, как от века положено. Ох, если бы еще не эти сумерки, начинающиеся с утра! «В чистилище жить, тенями выть», - повторял он одно и то же, но она прощала. В нем все ей нравилось. И то, что жук, и то, что бывший человек, желающий быть жучее папы римского. Как это, однако, по-людски. Вы хотели политтехнологов, вы их получили. С усиками, надкрыльями, парами резвых ножек. А, главное, много умнее вас, бедные двуногие идиотики!

Ну-ка, приговаривают они, сидя за чаем с золотистым крыжовенным вареньем, - куда вас, дурачков, отправить: в коммунизм с революцией или в Шамбалу с Рерихом? Или заняться профессором Евг. Трубецким, который в своем «Умозрении в красках» отказывал в благости хищному водяному жуку, от которого его «нравственно тошнило»? А тифозную вошь не хочешь, г-н профессор, чья анатомия, по словам Сваммердама, доказывает божественное провидение? Они долго могли пить чай вприкуску с болтливой эрудицией.

Идя в ногу с прогрессом, он поменял антенну на микрочип, купленный на Савеловском рынке. Ночь была тяжелая. Валит снег. Речка затянута слоем льда. Долго собирались, навьючивали животных, пили чай. Когда, наконец, вышли, всюду уже были пробки. Сквозь снег видно солнце, сильный ветер. В очередной раз он напомнил собратьям, что дело не в том, чтобы пребывать на человеке вошью, а чтобы манипулировать им в нужную сторону. Если ваш глаз и сознание содержит одновременно тысячу фрагментов реальности и может складывать их различными способами, то вы обречены быть умнее и изворотливей тупых упёров, как говорила его тетя. Высокая самооценка это главное. Если сам себя не уважаешь, то и никто не будет уважать.

Но на всю жизнь в шов от одежды не спрячешься. Ночью сны, днем сожаления. Задыхаешься. Красные глаза. Надо выходить на связь с теми же людьми. Поднимать подкрылья, обнажать душу, чтобы вытащить на свет заветное. Это люди умудряются исповедоваться, не приходя в сознание. Ты же становишься уязвим, как автор, предлагающий рукопись в издательство. Вегетарианские времена это те, когда ее не передают на Лубянку.

Он вошел, сел на краешек стула, поздоровался, посмотрел в лицо, сразу все понял и, прежде чем прихлопнули, взлетел к потолку и там сел на полку с пыльными скоросшивателями.

- Всё, - сказала редактор. – Следующий субботник посвящаем уборке архива. Сделаю намордник из марли и все прямиком на помойку.

Как же они общаются, думал он, глядя сверху. Сплошь ритуальные слова и услуги. Из гроба вышли, в гроб вернулись. Ну ладно, теперь только в письменном виде и через адвоката. Или через авокадо.

Хуже всего дефицит кала уважаемых и духовных людей, который употребляют в качестве лекарств и средства для просветления. Нет уже ни Михаила Леоновича, ни Сергея Сергеевича, ни Александра Исаевича, никого практически нет. И что будем делать, Гриша?

Рефлексия это отражение. Ум рефлексирует, отражая и обдумывая движения, натыкающиеся на препятствия мира. Насекомые рефлексируют стократ из-за множества члеников и фасеточного зрения. Грубо говоря, их компьютер устроен на пару порядков хитрее человеческого. Их умственный центр везде, а не только в голове. Они целиком - та машина ума, о которой мечтали просветители-иллюминаты.

Крысы, которые нынче захватили Кремль, способны только жрать и гадить вокруг себя. Все сожрав, они начнут грызть друг друга. А кто-то будет потом рассуждать, что было бы, если бы они умели думать и делать все, как надо. Так для них жрать и не думать и есть «как надо».

Добирались верблюдами, караваном четыре месяца, погода была ничего себе. Но почти в виду Шамбалы были остановлены. От центральной власти не было разрешения следовать дальше. Виза, выданная послом, не считается достаточной. Между тем, валил снег, дул ледяной ветер, верблюды начали подыхать. Мулы пали еще раньше. Многие из членов экспедиции заболели. Кое-кто из местных проводников умер и по здешнему обычаю был рассечен на куски, которые разбросали на корм слетевшимся со всех сторон грифам и стае диких собак. Комар, севший на голову солдату, вызвал общее удивление и сочтен добрым знаком. Как говорят японцы: «вспоминайте нас на закате, а мы вспомним вас при восходе». Послали гонца, тот пропал. Кругом пещеры с отшельниками, дающими благоприятные прогнозы на будущее.

Парацельс, предсказавший смуты и неустройства на столетия вперед, был убит из-за угла. Фалес, разглядывая звезды, отделался ушибами, упав в колодец. Отшельник-тантрист, чей хороший прогноз не оправдался, был бит палками. Он также не смог отвратить снежной бури. Стрелять в диких собак запрещено законом. Так же как есть мясо умирающих яков.

Не без печали глядел он, как исчезают приметные люди, а то и целые их поколения. Разобрать живое вещество на части, собрать снова, предаться пени и печали в духе Екклесиаста – вот все, что он может. И видеть панораму целиком. Впрочем, своих забот хватает. Трудно держать лицо. Особенно, когда стригут чубчик, а клонит в сон, потому что всю ночь кто-то гонялся за ним с полотенцем, еле успевал уворачиваться. И чего людям неймется.

Полдня после этого был в столбняке или медитации: реакция организма. Она прижимает его к себе, говорит, что все в порядке, немного отдохнет и будут спариваться, и в нем вся ее жизнь. Сушеные бараны, заготавливаемые на зиму в тибетских монастырях, это те же насекомые, только большие.

Самое жуткое, открывает он, это когда опять выдаешь себя за человека. Гарантирована ломка всех сочленений. При том что он был среди любимых персонажей, - его обнимали, приветствовали, спрашивали, как поживает. Наталья Дмитриевна была ему рада. Потом был юбилей «Петровича», много новых лиц, непонятно, откуда взявшихся, но и все наши – Андрей, Игорь, Вадим, Саша, Володя, Света, Сергей, Женя с Наташей, Витя, только успевал здороваться, пережевывая котлеты и запивая белым вином, которое сразу предпочел водке, но и оно оказалось чрезмерным. Или слишком много съел яблочного пирога. Никаких сил. Та жизнь прошла, а новой еще не возникло. Комар с дрожащими руками – это бред, нонсенс, так не бывает.

Опять подумывал о газете, - образце насекомого мышления. Нынче это интернет-газета. Сделал наброски макета: крысиная политика, психоанализ укусов и чумы, антропология русских видов, блоги френдов и комментарии на текущее, - все это для того, чтобы занять себя. Впрягаться и тащить телегу всерьез страшновато. Лучше сидеть с той стороны абажура, созерцая происходящее и ни к чему не обязываясь.

Мелкое самопознание развернет людей в нашу сторону. Страх в нарезку кажется больше, чем куском, хотя легче прожевывается. Пока ехали в метро и в автобусе, дремали. Он пробовал читать дневник Баха, если бы тот его вел, но глаза слиплись, а в груди опустело. Тетка сбоку толкалась, а потом тоже заснула до пересадки в центре. Надо активнее проникаться психоанализом, кругом сумасшедшие. И вообще при виде людей почему-то начинало трясти. Это у всех насекомых так или только у окукливающихся? И почему первым онемел и отпал детородный орган?

Среди непонятного – звериная серьезность человека. Насекомый юмор - важнейшее достижение эволюции биосферы. Надорванными в шутовстве животиками устлана дорога в космический рай а ля Босх. Целое в кусочках юмористично по определению. Вивисектор любит насекомое, но насекомое любит расчленять вивисектора, у которого каждый кусочек дрыгается на своем языке. Излечим ли человек,- вопрос, над которым все мы бьемся и который, видимо, надо решать, отрицательно. Ей опять задерживали гонорар за срочный анализ свежих какашек. Причем, выставляли это так, что она скандалит, не хочет работать, а кругом безработица и достаточно желающих. При этом считали себя деликатными и интеллигентными людьми.

Он был склонен к геноциду: тут не поможешь. Схемы, забитые в голову двуногих, ничем не выбьешь. И не вылечишь, поскольку они отказываются думать. Она успокаивает, что люди именно и хороши - в мельтешащем виде. Тут бегство в эмиграцию, там кино снимают, здесь котлеты в «Петровиче». А ведь у нас, поведала она по секрету, есть еще отдел наркотиков, за которым близкое человеческое будущее, - для того и затеяли борьбу с ним, включая запрет кодтерпина и корвалола, чтобы народ ринулся за ним. Не секрет, что люди - самые наркоемкие из ныне живущих на земле существ. А еще можно слетать на пару дней на правый берег прекрасной Венеции, - конспиративная вечеринка на корпоративной явке.

В архиве ходят разговоры о создании «насекомой энциклопедии». Она должна быть наподобие еврейской. Малая энциклопедия – это половина всех знаменитых людей – насекомые. Большая – все. Он предложил написать о Ремизове. В дневнике времен революции тот записывал некоторые новости из газет, редкие впечатления от выходов на улицу и много-много снов, в которых видел исключительно знаменитых политиков, писателей, знакомых. И выдавал это за памятник эпохе, русской истории. Наш товарищ. И люди понимающе к нему относились. Некто подошел и сказал: «Увидишь меня во сне, - убью!» И как рукой сняло, ни разу не приснился.

Потому всегда интереснее самого насекомого - комментарии к нему, им самим составленные. Первый признак определения вида. Ремизов пишет, как Иоанн Кронштадтский всех благословил, а его, маленького, нет: Иоанна жук отвлек, позвал в сторону, он ушел, не благословив. Поставив на А. Р. высший – насекомый – знак.

 

III.

Никогда не испытывал большего восторга, чем перед исчезновением на новое место. Будущее на всю окрестность в твоих руках. Вдвоем они уедут в ее деревню. Там будут трудиться медленно и упорно, как позитивисты, как чеховские герои в своих лучших мечтах. Приехав из Праги, где встречались с мозговым центром партии, уедут в дальний медвежий угол, где нет никого, кроме местных алкашей и приезжих таджиков, где им поставят мачту для интернета и космической связи и подведут к ней ток, чтобы те же алкаши не срубили. И заживут в ежедневной любви и труде, не нуждаясь ни в чьем добром к себе отношении. Предложили и оружие завезти, но они отказались. Взяли с собой только противопожарную пропитку, чтобы дом не подожгли. Ну и стекла бронированные для окон.

Лучше всего стрелять в цель, когда она умывается на дворе снегом, стараясь сбить утренний сон ли, тяготы дремоты во время чтения ли. Но и у стрелка дрожат руки от пьянства, да и где взять винтовку с оптическим прицелом, а из профессионалов, кто поедет в такую даль. Так что, глядя в сырое с непросыпу небо, надо думать о лучшем. И ни в коем случае не ждать ангельского десанта, он происходит неожиданно. Небо и природа молчат, но апостол Павел не молчит, пишет послания.

Когда распяли Бога, гласит его тайное послание, а мальчишки бегали по улицам, вопя и хулиганя по этому поводу, распятый страдалец был закрыт бесчисленным множеством насекомых, так что хозяйки в ужасе закрывали окна и звали детей домой. Насекомые всех видов сокрыли несчастного избавителя человечества от посторонних взглядов. Кто-то говорит, что они спешили высосать Его кровь и жизненные соки, кто-то, наоборот, считает, что утишали его мучения, овевали и исцеляли раны своим целебным хитином и прочими заключенными в них снадобьями. Но ясно, что Вседержитель на какой-то миг потерял своего страдающего Сына из беспредельного и вечного поля зрения. В этот миг и разверзлось небо и голос воззвал. И насекомые – бабочки, мухи, стрекозы, жуки и прочие подняли Его в небо Духом Святым, и распавшаяся Троица воссоединилась. Жуковские раввины до сих пор спорят, были там членистоногие, - пауки, клещи, скорпионы, - или нет. Но это подробности. Недалекие люди облегченно вздохнули, мол, самое плохое миновало, пошла обычная жизнь. Так и живут, - не приходя в сознание.

Первую неделю посвятили соседям. По вечерам ходили знакомиться. Как люди, с бутылкой, тортом, рассказывали о себе, выслушивали о других. Пили чай, смотрели одним глазом в телевизор с очередным сериалом. Жили все примерно одинаково. Они и сами такие, - ходили в школу, дрались на переменах, на выпускном пили портвейн, в армии не любили сержанта, ждали дембель, казалось, горы своротят на свободе. Назвать общий язык, на котором они говорили, языком Пушкина, язык этот не поворачивался, но, главное, не доводить до больших эмоций, чтобы без поножовщины.

- Погоди, - он даже остановился, когда они возвращались по грязи, - они ведь теперь сан-фасон заходить будут.

- За это не волнуйся, - она подтолкнула, чтобы шел дальше, - у всех сортиры на улице, то, что надо.

- Тоже мне сокровище. Европа вся была у наших ног, а тут какие-то кривые спившиеся физиономии. Детей жалко, но и они, кажется, уже пивом надулись до ватерлинии.

- И крестьяне любить умеют, - сказала она, задумчиво. Воздух вонял, но звезды ничто не загораживало. – Люди здесь более грубого помола, зато желудку здоровей, если меру знать и правильно питаться.

- А как тебе старушка, что водку у дядьки отняла и выпила?

- У-у, кочерга старого закала, как говаривали классики...

Зуд познания, расширяющий грудь. Ловля блох на задней части мысли заставляет ее разворачиваться. Пришпориваешь себя в нужном ритме, скок на месте. Стреноженный кузнечик лучше думает. А эмоции пусть сливает в бутыль. Не чувствовать ни счастья, ни обид, как большим. А вот людям, тем мыслить не надо. Вообще. Создав антиинтеллектуальную среду, они избрали верный путь. Ибо самое опасное это озадачившийся кретин.

Единственное приличное место, где они были, это местное кладбище. Заброшенное, под снегом, с облезлым памятником погибшим во время войны с немцами, но тут хоть какая-то связь со временем.

А так изба с чужими запахами, шорохами, снами, запечным стрекотом спрятавшегося будильника. Ворочаешься всю ночь, не зная, как приладить шесть движущихся туда-сюда ножек. Еще и глаз зачесался, как будто туда попала заноза. Закапал визин, потом сообразил, что это во сне, к тому же глаза давно нет, а фантомное чесание не остановить никак. Налетели обиды, люди кусались, обсидели всего, жужжа и оскорбляя. До утра нельзя дожить. А ведь днем надо быть свежим, затеять в последний раз создание нормальной вселенной. Лежал на спине, то беспомощно барахтаясь, то замирая. Уснуть казалось невозможным чудом.

Утром он увидел, что она взяла с собой в сортир ноутбук. То ли срочная переписка, то ли от новостей не оторваться, то ли общение по ICQ, неважно. Он все размышлял, чем это его так раздражило, но ни достойной цитаты не находил, ни правильного контекста для рефлексии. У них тут замечательное место для актуального интернет-издания, - место на отшибе, с которого, как со столпа Симеона, удобно поучать народ. Но как подумаешь, что надо быть постоянно этому народу забавным и поучительным, так с души воротит. И вроде все уже продумано и макет готов, а сдвинуть камень, чтобы сам с горы покатился, духу не хватает. Словно не доразвился еще в настоящую-то особь.

Насекомое бесстрашно погружается в бесконечную сеть мельчайших наблюдений и вереницы исходящих из них выводов, следствий, примеров из жизни и собственного нутра. Ты вьешь из себя эту нитку, подозревая себя в тривиальности, опустошаясь, начиная сызнова, становясь жертвой агрессии, и вдруг тебе заявляют, что паук это вообще не насекомое, пшел вон, старый дурак.

По телевизору в новостях показали, как недалеко от их деревни создали добровольную народную дружину, которая обходит дворы. Среди них есть чемпион по карате, который дает хулиганам достойный отпор. Пенсионерки снабжают их информацией. Участковый с татарской фамилией и сильным акцентом рассказал, как дружинники помогают ему в сохранении порядка, то старушку, торгующую квашеной капустой оштрафуют, то припаркованную на газоне машину оттащат. Одна тетенька помогла преступника найти. Она увидела, что он как-то слишком по-модному одет. Значит, думает, он хочет понравиться женщинам. Стало быть, брачный аферист. Стукнула в милицию, гада поймали. Заодно показывали эту пьяную дрань в трениках и кофтах, что ходит с ведрами за водой, мусор на помойку относит, сидит целыми днями у окон, глядя, что там на улице. Не наш человек за версту здесь виден. Как в первобытном племени, которых даже в дебрях Африки не осталось. Чистая антропология – без гнева и пристрастий.

Кузнечик – то ли философ, то ли психоаналитик, то ли понаехавший из города дурачок, а то своих в деревне не хватает. Говорить, что он любит или ненавидит людей, бессмысленно. Он натыкается на них, куда бы ни шел. Он «заказывает» их Господу Богу, и, что характерно, тот «заказ» берет. То есть выписывает ему, кузнечику, карт-бланш. Предупреждая, что последствия непредсказуемы. Что, впрочем, и так очевидно. Да, приходится выдавать себя за политическое животное, точнее, насекомое.

Он раздумывал над темами и рубриками. Газеты закрывались одна за другой. Без подспудного жужжания в интернете было не обойтись. Они выходили вдвоем гулять, стараясь уйти как можно дальше вдоль местного леса, потом полем, там, где можно было пройти. Небо валилось на них своей сыростью, но здесь хоть можно было дышать. Много-много воздуха, вот что важно. А, прогуливаясь, можно и помечтать о сваренной в чугунке картошке с замороженным в холодильнике салом. О рюмочке местной водки вполне пристойного качества. Да, здесь нет парижской оперы, но можно найти и что-то хорошее.

Когда, науськанный соседями, из райцентра приехал за десять верст киселя хлебать участковый, они показали ему удостоверение ФСБ, купленное в переходе метро, с фотографией, печатью, все чин по чину, с фамилиями Петров и Петрово, а, главное, вели себя с ним спокойно покровительственно, обещали помочь с переводом в область, то есть вселили подозрений на сто пудов, а сами нагло в лицо и усиком не повели, только очками посверкивали и отпускали друг другу короткие реплики по латыни. Мысль о первой жертве пришла в их головы одновременно. Главное, просчитать форсированный вариант, и уехать, оставив на счастливую дорогу равнодушный к ним труп.

Говоря с людьми, никогда не фиксируешься на их внешности, целиком исчерпываясь эмоцией самого общения. После умственных занятий бодрит. Они даже пожалели, когда милиционер ушел от них подобру-поздорову. Он обещал зайти еще. Им от него ничего не надо, даже пункции спинного мозга. У самих мысль работала спокойно, как замороженная. Будь, что будет, их не касается. Правоохранительная система сама толкает на преступление. Лучше пять минут быть убийцей, чем от и до трупом.

Приятно щелкая, они переписывались с коллегами по всему свету. Она за печкой, он в углу, только и слышно легкое постукивание по клавиатуре, поскрипывание стула. У них обоих была своя личная жизнь до встречи друг с другом. В своей переписке они размножали ее новыми возможностями, часто схожими с тенью на колеблемом ветром листе.

- Ты приснился мне. – Я видел тебя во сне. – Бесконечность сна по сравнению с теснотой гроба поразила меня. Его простор сравним лишь с летучим прахом, разбрасываемым с высоты летящего лайнера. – Ты была похожа на психопатку с крупными чертами лица и характера, но за ней все же пряталась ты. Это троякость лиц, которые сразу узнаешь, хоть не можешь точно назвать, а только подозреваешь, очень сбивает с толку, когда пытаешься рассказать сон, как сейчас я тебе. – Я видела тебя в местах заглазных, словно в опале и ссылке, каким бывает всякий сон с точки зрения утренней бодрости. О, какой наивной дурочкой я тебе отдавалась! Получая одно неудобство, думала, что так и надо. На то и сон. – Мы выехали к морю. Белые фуражки, пыльная выбитая земля, пляж, тут же вокзал, пустой зал ресторана на воде. Наши товарищи, такие же офицеры, как я. Фронтовое братство: скоро нас всех убьют. – У меня старое платье. Целый чемодан тряпья. Кто бы его украл, чтобы нищета обрела цельность. Голыми только в постели хорошо. А на улице любовь должна украшать себя. Это ее оборотная сторона. Роскошь и нагота. Иначе слезы раскаяния. Ты этого хочешь, скажи? – Потом мы устраиваем рождественский ужин. С традиционной индейкой, со свечами, с пудингом, - не знаю, нужен он, но, на всякий случай. И, вспомнив историю с Диккенсом, нанимаю парня, который ходит перед окнами, громко крича периодически: «Ну и холод! Чертовски замерз!» А нам так уютно, у нас есть свой дом. – Билет на этот бал ты принес сам. Представлял, как я буду на нем сверкать? Я три раза переспросила, ты, действительно, хочешь, чтобы я пошла. Видя при этом, как ты возбудился. Думаешь, мне это очень приятно? Естественно, я попросила, чтобы тебя там не было. Заранее зная, что и меня потом не будет рядом с тобой. Прости, но все сложилось, как я и задумала. И как ты задумал, хотя бы и не отдавал себе в этом отчет. Да и на кой, если честно, я тебе сдалась, тощая, засушенная стрекоза грудью внутрь. Говорим «Пруст», легко подразумевая: «Маринина». – Милая, дорогая, ты же знаешь, мне нужна спокойная отроковица, чтобы давала волосики на палец колечком наматывать, а не вздорная баба. Стихий и на дворе довольно. – Признаюсь, шла я туда, как на сладострастный эшафот. Заранее ко всему была готова. Даже к тому, чего на свете не бывает. Так что разочарование входило в стоимость билета, о чем я, естественно, не подозревала. Но разрыв с любимым женихом добавлял перца в лоно. – А правда ли, дорогая, что у вас мысли бегают мышами? У меня так хорошо, если тараканами. Иногда думаю, а все ли у меня в порядке. Спросить ведь все равно некого. Кругом, извините, такие уроды, что внимания не обращаешь, чтоб не омизантропиться. – Муж говорит, что времена неподходящие, и делает ноги. Жена остается там, где есть. Мама так и сказала: главное, не задумывайся, морщины будут, и лицо некрасивое. Даже смерть не страшна тем, кто хорошо обнимается на фоне черепа. А тот, как известно, на спине у каждого приличного жука. В общем, я уехала в столицу, совместив удачный брак там с ностальгией по утраченной здесь любви, - отличный союз духа и тела. – «Ты хоть что-то делаешь быстро?» - спросила она, тяжело сопя. – «Я быстро устаю», - отвечал я. – Еще мама говорила: мы не дворяне, чтобы жить периодами династий; насекомые живут ощущением дня, лишь бы было весело. Я попрощалась с маменькой и уехала за границу, где мы с суженым работали над описанием ойкумены. Пиши от места, где летаешь, вот и ойкумена. Кто живет, тот уже не тунеядец. – Ну да, от тебя, милая, я и услышал впервые, для чего живу. Для того, чтобы описать то, как живу. Так поиски смысла жизни моментально переходят в его воплощение. А они, бедовые, все о страстях мекают. Ну, я тоже, помню, в страсть подался, хоть и недолго. Меня от волнения все рвало на грудь и лоно избранницы, и ей неудобно, и мне надоело. Я еще не знал тогда, что я чистокровное насекомое, пришедшее не по адресу. – Бегать с сачком, радуясь редкой разновидности человеческой, что могло быть медовей месяца нашей экспедиции по Кавказу, отчет о которой доступен в знаменитой Восточной библиотеке в интернете. Насекомые богоугоднее людей, поэтому их больше. – Я нашел тебя потому, что при тебе меня не тошнило, я не взлетал желудком к майским небесам с тупым жужжанием. Кто же знал, что тебя замыкает от любовной рвоты. А для меня это травма. Когда рвало в детстве, я неделю в школу не ходил. А ты специально меня поила и раскармливала до состояния блева, переходящего во взаимный оргазм. Но любовь... – Рвота напоминает мне не море, а горы. Ты бы сразу сказал, что у тебя кружится голова. Хотя все равно я бы тебя потащила. Ну, посмотри, это же так красиво. Помнишь, ты сказал, что понял древних греков. Эти бабочки «псюхе», от которых ты завалился набок, цикады и пчелы пиерид. Ты побледнел ужасно, если жук вообще может бледнеть. И налетел лбом на майское дерево. – Ты так звонко и хорошо смеялась, что я сразу влюбился, хоть и раньше был в тебя влюблен. Возобновляющаяся влюбленность, как перманентная революция. В то время мы все бредили «эксами» и революционным террором против товарища Сталина и других членов политбюро. Держали под кроватью горшок с водой: когда ночью придут арестовывать, успеть, прервав половой акт, слезть друг с друга и подмыться. – К чему-то вспомнила, уже забыла, к чему, как перед революцией дамские будуары были полны клопов. Запахи роз, духов, клопов мешались с душным воздухом волос, губ, интима, а дух шампанского изо рта почему-то был похож на пивной, отбить его можно было только ромом. Эрос каждого времени пахнет по-своему. Побывав там, только и принюхаешься к своей, скажем так, подмышке, да, милый? – Думаю, не открою секрет, что в этом году среди клещей в особенном ходу лилипуты. Вот что такое масштаб! Сидя внутри малыша, но уже имеющего все мужские атрибуты, чувствуешь и себя значительной персоной. – Это известно, только начнешь покусывать, и уже не можешь остановиться. Тут загадка природы, любовь к теплокровным. Прочее скелет, обтянутый временными мышцами. Вот и член без крови – тряпочка и ничего больше. Извини, мой друг, за реализм, один запах крови буравит меня до самой воронки. – На Кубе, доложу тебе, как во всякую жару, теряется ощущение разности полов, лишь бы человек был хороший. Так и надо жить. Даже секс с мумией подтвердил наличие в ней возбуждающих ароматов. Но далеко проникать внутрь даже лилипута не рекомендуется. Запах не парикмахерский. На полном ходу человек гниет и пахнет ничуть не меньше, чем после кончины. Хирурги не знают, потому что на них надеты хирургические маски. А заблудившиеся внутри натуры клещи очень даже в курсе. Лилипуты, между прочим, пьют не меньше нормальных, но это их, как и прочих, не дезинфицирует. Отрыжка они, а не люди, вот что я тебе скажу. Разозлила ты меня. Я с тобой, как с человеком, на компромисс иду, а ты то ли шутишь так, то ли всерьез меня разозлить взялась. Нам всем нет прощения, может быть, но покой-то я заслужил? – Покусав друг друга, мы разлетаемся по разным стенам. Есть простой закон: если ты не углубляешься в себя, то ты углубляешься в другого. А тот, естественно, защищается. А тебя разбирает злоба и свежий электромагнитный ветер с солнца, которое, может, не видно, потому что ночь, но запросто доказано наукой и существует. Хорошо, когда есть разные стены. В коммуналках, если кто помнит, такого не было. Жили не дружно, но весело, по-сталински, по-стахановски: кровь за кровь, член за член, слово за слово, день конституции и прошел, лишь бы войны опять не было. Ты извини, милок, я по-старушечьи разговорилась, век куколок краток, глядь, бабочка ты опять.

Человекообразность придает излишнюю раздражительность, это факт. Считают, что из-за прямохождения, так как руки достают до гениталий. Выехали рано, чтобы утром приехать на место. Горы, открывшиеся из окна купе, поразили их. А старичок, с радостью показывавший, где в городе новые казармы, акцизная контора и православный собой, раздражал донельзя. Она еще тогда подумала, что новая земля, которую они открывают, нуждается и в новых названиях. Что за странное имя для города: «Владик»! К тому же, он, кажется, был из сатрапов. Ничего, скоро вся жизнь будет другой. Надо найти ей имена.

Когда поезд уже подкатывал к перрону, она укусила старичка в шею и с удовольствием увидела, как начинает расплываться красный прыщ. Взяв на площади линейку, потащились к Мцхету. Отметились у Терека, рвущегося из ущелий. Накрапывал дождь. С Пушкиным в руке, с зудом в задницы, вышли из повозки и, обогнав ее, то и дело останавливались сфотографироваться. Вид земных разломов и из жука делают стихийного материалиста и геолога.

В Ларсе переночевали, а дальше шли сквозь ущелье, схожее с узкой итальянской улочкой, без окон и дверей. Это щель Дарьяльского ущелья. Оттуда в аул, вокруг которого старинная башня, водопад, развалины храма и крепости, а вдалеке уже виден ледник, куда предлагает провести один из местных парней. Никто еще не видел вмерзшую на высоте в лед стрекозу. Поднимаясь вверх по тропе, где с одной стороны скала, а с другой обрыв, ощущаешь то счастливое головокружение, которое и отличает насекомых от человека. От страха высоты стынут предплечья. Поэтому у нас их нет, как и рук.

Она поняла, для чего жить в таких горах. Чтобы презирать и убивать тех, кто здесь не живет. Это и есть дух. Тучи арабов, кипчаков, монголов летели стратегическим ущельем из Азии в Европу, взвихренные электромагнитным гневом Божиим. Но теперь все кончилось: кто не просветлен, тот не жилец. И никто не слышит насекомых угроз, поспешая в ад и в заоблачные кельи.

Если нервничаешь без особых причин, мандраж, руки почти дрожат, - значит, идет правильная мутация. Извини, но дикий народ тебя окружающий, не заслуживает снисхождений. Счастлив, кто может отойти в сторону, дав место гневу Божию. А, кто не может, пиши смертный дневник в поучение вечности слов. Подробности умирания – лучшая из проз. Если чувствуешь боль там, где почки, это вылупливаются новые части тела, вроде закрылий. И в глазах темно, это тоже так надо. Тошнит от человечьей пищи.

До Мцхета почти долетели, жужжа Пушкина с Лермонтовым в переводе с грузинского Пастернака. Понравилось, что храм 12 апостолов возведен на месте дома мцхетского еврея Елиоса, который под именем Елиезера был на Страстной в Иерусалиме у первосвященника Анны и в тамошнем секонд-хенде прибарахлился хитоном Спасителя. Отсюда наше хитиновое одеяние. Приехав из Иерусалима, он дал хитон своей сестре Сидонии, та, мгновенно обратившись в жукиню, не выдержала метаморфозы и скончалась. Пришлось закопать, толпа отхлынула прочь от хитиновой девушки. На месте могилы вырос могучий, едва не до небес, кедр. Вяч. Вс. Иванов, когда писал про мировое древо, приезжал смотреть на него. В войну дерево было уничтожено прямым попаданием артиллерийской системы «Град». А риза Господня чудесным образом оказалась в Оружейной палате Московского Кремля.

И пальцы чересчур сухие не от сахара в крови, и не пальцы это вовсе. И у твоего стрекота в траве свои коленца. Если повторять в уме все безумства людей, превратишься в иное, нежели они, существо, сухое и энергичное. Ты доволен? Главное, не отчаиваться, не падать духом. Никаких занятий, кроме поедания друг другом здесь не придумано. Интеллигентно покусываешь сам себя. Вышла из тела, вступила в разговоры. Зря, но без этого не проживешь. Тебя прихлопывают, а ты уворачиваешься. Физика тел.

Где-то там в полете неизвестно откуда куда прячется смысл неявленного сюжета. Что-то про любовь, отчаяние, одинокую пустоту, в которую валятся все. История рассказывается с чужих слез, - свои сохнут от ужаса. Заемная риторика как платок с эфиром на природной немоте: бормочешь, не приходя в сознание.

Скоро вся Россия покроется тучами насекомых, стремящихся вон отсюда в место светле, в место злачне, в место покойне. Они только предваряют этот исход, поражаясь нынешней слепоте. И не улетают, а готовят метаморфоз размножения. Надо же куда-то забиться для ведения наблюдений, как учили в школе комсостава.

Взявшись за руки, они летают, хохоча. Нервное, это пройдет. Останется счастье. Как обмельчал народец, оподлился. Тьфу на него. Эйфория обычное состояние мухи. Множество источников информации. Связь с центральным компьютером.

Но к себе человеку он уже привык. Отчаянная картина мира устоялась. Разве что на себя во сне поглядываешь с удивлением, - там не придумаешь. А как отнестись к себе насекомому. Привыкать нет времени. Кто-то машет рукой, хватает в кулак. Знаменитый лингвист Игорь Мельчук, будучи дитём, подрабатывал в эвакуации ловцом мух в сибирской столовой. За тарелку супа себе и сестренке. Отработал движение до автоматизма. Не попадешь в кулак Мельчуку, угодишь в расставленные им универсальные синтаксические сети.

Все мы красивее внутри, чем снаружи. Но насекомые еще и вывернуты наизнанку, просвечены насквозь, словно ангелы, которых потому и не видно. Вранье, конечно но очень хочется быть иным. Обнявшись, они в очередной раз прыгнули с балкона.

Какие тревожные сумерки уже с утра. И дождь идет. Масляные фонари на улицах, электричество в мелких окнах домов. На дорогах глухие пробки. И в метро, говорят, не протолкнуться. Даже мухи зимой исчезли. Только в глазах при гипертонии. Много мелких дрозофил. Им wi-fi в квартире не указ. Живешь при цветах на подоконнике, как поздний Витгенштейн. Очень люди уж мельтешат, не чувствуя, что отмерли.

Когда с балкона летишь, ветер свеж. Дождь скоро перестаешь замечать. Лицо мокрое, так это от счастливых слез. От хромосом у него дрозофилия. Двадцать пять поколений дрозофил сменяется за год. У бактерий поколение и вовсе живет двадцать минут. Все впереди. Нечего делать, они упаковались в архив, сношаясь впрок на генофонд. Пересчитать все строчки, слова, все скрещивающиеся смыслы и ударения, а, когда болит голова, слепо биться о темное стекло в раннюю зимнюю ночь.

- Что-то у тебя все книжное, включая любовь, - пропела она.

- Ага, и захлопнувшаяся сверху дверь обложки.

Дальше темнота. Наконец свеча. Влажные стенки черепа. В кудрявую жижу мозга лучше не вглядываться. Тени прыгают. Укусил, тебя размазали, опять укусил, летаешь. Времени нет, здесь тупик эволюции. Моешься в бане, а тебя показывают экскурсантам. Но и экскурсанты не пришли. Никого нет.

Насекомые не любят друг друга, а коллекционируют. Для картины мира надо много иголочек. Вот ведь как бывает интересно: все вдруг умерли, и мы слетелись на трупы. И думать учишься буквально по ходу гниения клиента. В виде самозащиты от трупного яда. Только о России из-за запаха запрещено рассуждать.

Чтобы пришло будущее, надо пережить паузу, в которую оно могло бы вступить. Кузнечики ткут полотно, а сверчки время. Развинченной походкой лакеев, шпаны и депутатов идет наша судьба, моя дорогая, деться некуда.

- А, может, ты из евреев? – спросила вдруг она.

- Чего это тебя разобрало? – исчерпывающе ответил он вопросом на вопрос.

- Да ты людей как-то подозрительно не любишь: или еврей, или смерд. Будь помещик, как Лев Толстой, торговал бы людишками, знал бы им цену, как скакунам и борзым собакам, а так глаза отводишь да хоботок дрочишь.

- На себя погляди, - обиделся он. – чай, тоже жвала не великой княгини.

И раздраженно жужжа, они, опять разлетелись в разные стороны, даром, что упали с одного балкона. Что-то нездоровое в атмосфере, как вы думаете, единственная моя и несравненная госпожа. Всегда, в крайнем случае, можно скормиться наживкой какой-нибудь рыбке, скользкой, загадочной молчунье. Вон их сколько, ни одна не откажется. Лишь томительная стеснительность не дает сделать шаг навстречу любви и небытию.

Метаморфоз не сравнить с раковым заболеванием, что грезится перед утренним пробуждением. Представляешь эту боль, и домашние посылают в поликлинику, хотя бы за лекарством, а ты идешь в другую сторону, в парк, и там, зайдя за кусты, блюешь зеленью, а заодно можно полежать. Думаешь, брать ли мобильный, чтобы тебя там нашли и приехали на машине забрать. В конце концов, врача можно вызвать на дом. Или такая боль, что увезут на «скорой», и тебе все равно.

По сравнению с этим превращение в насекомое - радужно и чудесно. Бессвязной радости пунктирные приметы висят в воздухе. Всякому, кто потерял место, он советовал бы поэтику мелких укусов и крутых виражей. В сознании все сохнет быстрее, чем на батарее. Заграница вывернулась лентой Мёбиуса, - куда бы ни пошел, она и там, и здесь. Мелкий клоповник рабочего коллектива хорош ненадолго. В метро не пропихнуться, не стоит и из дома выходить. Скоро окажемся налегке: крылышко, фонарик, трубка со спермой, - все причащаются, играют и поют, как заметил другой кузнечик. Не трупом единым.

Он купил себе чемоданчик для опытов выхода на улицу: фотоаппарат, диктофон, маленький ноутбук, шприц, скальпель, пробирки, блокнот, ручка, прочее доберет по ходу дела. Вертикальный взлет прежде всего. Девушкам может не нравиться обнаженное перо. Рой вытесненных желаний садится с цветка на цветок. У стрекоз угол обстрела совпадает с углом отраженья атаки, но это не война, а шестигранный рай, так луч преломился. Соты от сот не далеко падают.

Ноги как бы есть, но ходить некуда и незачем, поскольку есть интернет и крылья. Даже тараканы умеют летать, да некуда и незачем. Это было как бы для иной жизни, которая вдруг взяла и наступила. Многие стали отмирать. Их жаль, но помочь нельзя, потому что задержишь будущее. Оно открывает нас, как тугое лезвие перочинного ножа, которым не пользовались. День нарежьте потоньше, а ночь куском, пожалуйста.

И вот странный словесный столб на борозде и меже. Весь из соли, чтобы присолить жертвенное мясо. Не всем довольно акрид и кузнечиков. В столб войдешь, пахнет пылью страниц. Народ здесь диковатый, разучился читать, скачет мимо, войдя в свиней. Довольно, говорят, нас угнетали грамотные, выпили весь мозг. Умное насекомое нынче само мыслью витает. Тихо гудит, не привлекая внимания. А окна, оказывается, для того, чтобы выскакивать в них, кто бы мог подумать.

Все тянет рассуждать о судьбах России? Надо пустить небольшой ток, и желание проходит. Или странно, что мы заранее забыты, как допетровская Русь? И языка нашего уже не существует. Этот медицинский факт могли бы подтвердить врачи, умей они читать. А все потому, что насекомое движется быстрее, чем это поддается описанию. Некоторые так и летают с карандашом для удобства записи, да все зря. Никаких тургеневских пейзажей из сборника диктантов, как и у самого писателя во время кризиса среднего возраста.

Вскоре из-за кризиса и трупы начали исчезать. Кто-то говорил, что их продают на органы заграницу. Другие поправляли, что из них варят холодец и готовят для продажи у метро пирожки с ливером. А у временно живых нашли малокровие, и они тоже теперь ни на что не годны, а ведь, если кто не знает, дама не сможет родить, если вдоволь не накушается людской крови. Это мужикам довольно чувств и цветочков, а жены их прекрасно понимают, что такое костлявая рука голода. Надо было что-то делать. Для начала детей хотя бы отправить в лучший мир, типа Франции или Канады.

Сам он готов зарабатывать чем угодно, но заранее знает, что никому не нужен. Особенно сейчас, когда безработица, и подонки хотят, чтобы на них работали забесплатно. То есть сплошь унижение и напрасные хлопоты. Но кому расскажешь, что лучше подохнуть. В одних рвотных комментариях захлебнешься. Лучше молча зудеть в грязный эфир отечества.

Она предложила делать совместные инсталляции в морге, поближе к еде, и он начал с того, что взял себе ее художническую маску. Писал себе письма в ее лице. В какой-то момент уже не страшно подражать людям, даже кураж появляется. Те не поймут, в чем дело: думают, или пидоры, или вампиры. А это креатив прет. За ним деконструкция эротической фиксации на анальной стадии развития. Это с собой не скучно, а, когда вдвоем, надо постоянно что-то придумывать, иначе тут же возникнут вопросы, на которые нет ответов. Чем дольше валять дурака, тем позже вторая голова вырастет. Элементарные навыки душевной санитарии, с которыми и трупоядение идет веселее. А тем временем окуклятся вдвоем по случаю кризиса под кустом сирени и будут ждать, пока мировая конъюнктура к лучшему изменится.

- Главное, - предупредила она, - не селиться в мозгах живых людей. Подохнешь от тоски и скуки. Это спецловушка от Вельзевула, антисемита и нашего ненавистника.

Зря она так сказала. Любопытство - свойство всего живого, в том числе, клещей. Вместе со своим реципиентом он встал ни свет, ни заря, толкался в транспорте, боясь опоздать, десять минут шел быстрым шагом к месту службы, показал пропуск охране, поднялся на лифте, здороваясь с коллегами, попал на планерку, позвонив перед этим домой, что нормально добрался, несмотря на заторы и упавшего на пути с платформы мужчину, выслушал всю эту бредятину, в конце которой было главное, - из-за кризиса будут большие сокращения работников, а оставшимся вдвое урежут зарплаты. С планерки все шли, возмущаясь. Выходило, что он теперь будет работать за еду и дорогу. Плюс с работы можно звонить по междугороднему телефону, да и то обещали скоро поставить фильтры, как на порнуху в интернете.

Он с трудом дождался, пока клиент вернется домой. Ближе к концу рабочего дня еще отмечали чей-то день рождения. Он пил джин, закусывая бутербродами с колбасой. Все шутили, что скоро не смогут такого позволить. Джин, к счастью, кончился прежде, чем наступило опьянение. Идя домой, бедолага размышлял, что завтра опять возвращаться на эту каторгу. В мозгу мелькали лица, обрывки мыслей. Клещ уже не знал, как выбраться на волю. Почему он, такой нежный, о котором никто не узнает, должен брать на себя эту мутоту. Теперь понятно, как исчезает мир: теряя осмысленные детали, достойные описаний. Дядька укачивался, стоя в вагоне метро, закрыв глаза, отражаясь, не видя себя, вместе со всеми в темном окне.

- Почему ты мне никогда не веришь? – спросила она. – Слушался бы меня, все было иначе.

- Встряска тоже нужна. Сразу понимаешь, что главное – противостояние.

- Опять ты о своем. Лишь бы толком ничего не делать.

Он не ответил. Скоро вовсе разучится говорить. А ведь противостоять общей невменяемости можно лишь разумными объяснениями. Никому не нужными. Люди скоро не смогут вникнуть в правильно построенную фразу. И насекомые, судя по всему, последуют за ними. Что тогда?

- Думай о себе, - сказала она. – Начни рассуждать с себя.

- Я только и делаю, что рассуждаю о себе.

- Рассуждай с себя о других.

«Ты думаешь, о чем писать, - сказал голос. Это была не она, ее бы узнал. – О том и пиши. Не о том, что думаешь, о чем писать, а о том, как медленно рождается мысль поверх того, о чем не стоит думать».

Так чистят заваленный дрянью письменный стол, которую не разобрать, - сдвигают рукой в мешок для мусора, вытирают слой пыли, а потом долго моются в ванной. Так освобождают жизнь для дальнейшей жизни. Какое-то время еще идет обсуждение по телевидению, в ЖЖ, в правительстве: что делать и чем это все грозит. Мошки понимают правильно, когда пытаются отлететь как можно дальше.

- Ты чего опять в сторону посматриваешь? – выговаривает ему она.

- Каких людей, о чем ты? – от нервов он начинает, как обычно, дурацки улыбаться.

- Не надо, не слепая. Я прекрасно видела, как ты на нее пялился. Ради этого, старик Яков, мы с высоко поднятой головой шли на липкую ленту? – спрашивает она пожилого мусью. – Нет, не для этого.

Он нервно хихикает, выделяя мерзкую липкую слюну.

- И вообще поменьше думай, - продолжает она. – От этого гомосексуализм начинается, ты слышал, что профессор говорил.

Он знает поэзию, от которой сами собой шевелятся волоски на брюшке. Этого довольно, чтобы ни на кого не обращать внимания. Он привычно летит мимо магазина, ни на кого не глядя, слыша, как длинноногая мама говорит сыну: «Может, пойдем папу встречать?» Возможно, мальчик он. Притом что устал от соплежеваний.

- Дурилка хитиновая, - говорит она нежно, - мы ведь служители великой музы, ничего больше, ничего личного, ничего вообще.

Говорят, муза закопана где-то глубоко, определяя умственные аномалии, подобно магнитным. Место определяется по множеству мечущихся мошек. Понятно, что он опасался богомолок. Известно, что они делают с мужиками. В чудесах каннибальской сублимации всяк русский разбирается с рождения. Иначе долго не живет. Страна православная, кровь с аскезой. Сильный кремлевский ветер напал на мой остров, - пела в его юности известная тетя.

Может, предложить ей превратиться в даму, - не пойми меня превратно, дорогая, никаких извращений, - а сам будет при ней выхаживать сонной мухой по подоконнику, стараясь не попадать под руку, когда раздражена и в депрессии: сократили зарплату и непонятно, что теперь делать дальше. Он и табакерку ей присмотрел в антикварном. Аутентичный XYIII век. Франция. Будет мухой в табаке. Гарантия эзотеризма и некой сдвинутости обеспечена. Не хочешь. И прибалтийский янтарь не в моде.

Зато отсутствие прямой спины и держащего тело позвоночника снимает, как оказалось, с нас всякий груз ответственности. Живи, как живется. А если с тобой случаются истории, значит, ты в чем-то дал маху. Другое дело, что он старался проскользнуть на кухню, когда там никого не было. Так лучше для всех. Ты живешь в доме, который потом оказывается, на самом деле, твоей собственной личинкой. Вырос в гусеницу и, чтобы напитаться в год кризиса, съедаешь его подчистую. Балкон набит книгами. Кухонный шкаф гречкой и макаронами. Стачиваешь о них остатки зубов, которые потом не понадобятся бабочке. Постепенно тело отмирает, и превращаешься в одну лишь голову, которая поет и пророчествует. Некоторые принимают ее за священный гриб. Ты этого хотел, и ты это получил.

Другие тонут в стакане, и бедные жены оплакивают их с облегчением. Третьи выясняют истоки странного вдохновения, которое гонит их на край бытия, с которого они мечтают свесить вниз усталые свои конечности. Не на что и не на кого опереться, вот что. О мухах не сложено настоящих сюжетов, поскольку настоящая муха стремится остаться невидимой. Скорости пока что не хватает до настоящей, ангельской.

Вышел, оглядываясь, что было ошибкой, поскольку сулит скорую пулю, а не помощь. Но кто хорошо спрятался, поневоле нуждается в тайне, чтобы было что прятать. Тайна растет незаметно. За отсутствием более важных дел стараешься ее обнаружить. И возникает привычка к быстрому оглядыванию. Подсмотреть за собой куда как психоаналитично. Но там ничего нет. «Не то, не то», - поет птичка Упанишада. А что за длинный, липкий и мгновенный язык у священной нефритовой лягушки, которым она слизывает тебя и твоих знакомых!

По степени дрожания рук отслеживал превращение. Пистолет никогда в руках не держал, а по морде прежде не промахивался, ну так оно и лучше. Доктор советовал побольше крепкого чаю вместо еды, взлетать без разбега. У нее портилось настроение, уверяла, что депрессия, а он думал, что обычная линька перед весной. Мы ищем за что бы зацепиться: за диагноз, мифологию, сны, географию, новости, - лишь бы расставить вешки в будущее, в которое бредем, слепо и взявшись за руки. Тем более, будущее особо и не наступает. Прислушиваешься во сне к колокольчику, который круто должен изменить жизнь. Но и во сне одно раздражение.

Из неподвижно замершей в виде сучка гусеницы выходит хороший террорист, он же топтун за самим собой, он же знак Гермеса на перекрестке, чтобы как-то пометить безликую, нисходящую в ад городскую местность. Неподвижный мудр. Баба, бьющаяся за жизнь, как рыбка об лед, обречена. Ее реванш над вьющимися вокруг алкоголиками краток и неверен. Она бьется, потому что ничего, кроме жизни, не умеет. Голод и отчаяние только обостряют ее чувства. Она словно прозревает и пишет ему, как человеку, письмо. А он оказывается той же мухой, что и остальные.

Такие уж обычаи у жизни, - рассуждает она, - пить кровь, прихлопывая друг друга. Не нам их хаять, мы же ничего не можем предложить взамен. Он выпускает после еды газы, утверждая, что это живые духи. Но не отвечает на ее вопрос, почему же они все такие вонючие. Тоже метрополитен имени Бога Живаго! Она бы объяснилась в любви, не гордая, но ложные позывы надоели и ей. Не работать, не есть, оставить родину без дерьма, куда как ловко. И что такое в итоге чистая совесть? Академические вопросы.

А у него напасть. Как в молодости начала чесаться середина лба, третий глаз пробивался. О таких насекомых не слышал, никто не предупреждал.

Если честно, событий вокруг и для двух глаз не хватает, одна тошнота, откуда им еще на третий взяться. А ведь смотреть вокруг иногда необходимо, как дышать. Все равно на что, лишь бы двигалось видимостью жизни. Если не завлекая, то хотя бы отвлекая от тоски. Потрындел с кем-то наяву, авось уже не приснится. Реальность должна выдавливать сны куда подальше, а то задушат. Поэтому явь гигиенична и прописывается доктором в лошадиных силах. Ходи, вникай, работай, даже воюй, - лишь бы не привиделось ночью.

Вот ты и чешешься весь, зудишь, чихаешь и распадаешься на части, - это ты сам завелся в себе в чрезмерно размножившихся количествах. И мушечки летящие в глазах. Человек, на ходу превращающийся в мысль, обращается еще и в сжиженную биомассу обыкновенную. Зрелище не для слабонервных. Но остается текст. Даже руки, привычно бегающие по клавиатуре, перестают дрожать как в остальное время. Ну, а вони, вони!

Мысль, тем временем, окукливается в читателе, откладывая новые яйца. Процесс идет как на большом и непрерывном производстве. Становишься мыслеядным, только всего. Хочешь проснуться, не можешь. Заснуть вовсе представляется невероятным. На другой стороне мысли тоже мысль, хоть и поросшая нечеловеческим волосом. Размножение и паразитизм идут своим чередом, - вот, что он хотел бы ей доложить, но она начнет переспрашивать, и он утонет в уточнениях, исправлениях, извинениях, объяснениях, самому станет тошно. Так невысказанное застревает в глотке, а под утро он начинает задыхаться, греша на астму, пыль от книг и газет, клещей в подушке, еще на что-нибудь. А всего-то надо покричать, не расплакавшись.

Руки дрожат. Плохо. Когда нервничаешь. Поэтому ни с кем не общаться и узнавать лишь плохие новости, что успокаивают летящего в зенит.

«Ты болен, - говорит врач, которого узнаешь по белому халату, не уточняя, кто ему его выдал. – Кругом боги, вдохновение, позитивная информация, а ты замкнулся в себе, задраил кингстоны, зачем?»

Великий чибис ищет, чем накормить своих детей, и видит хрустящего на зубах тебя. А можно еще разрезать на куски и бросить в кипящий котел, в котором ты как бы омолодишься. Есть, конечно, и таблетки, от которых врач тоже имеет свой процент. Такая жизнь, что надо вертеться. Иначе уровня жизни не сохранить, не то что подняться.

Пока были деньги, он любил поздно вечером выходить в магазин. Холод в лицо, хорошо дышится. Народу уже мало. Главное, не попасть в темноте под машину. Пока дойдешь туда, замерзаешь. Зато в магазине согреешься, и обратно идешь по удивительно приятному морозцу. Плохо видишь, и темень вокруг, и, кажется, что тому, кто хочет тебя прихлопнуть, ты почти не виден.

Свежие пряники с вишневой начинкой, овсяное печенье с арахисом, бутыль минеральной воды с газом, пачка английского чая да буханка черного хлеба с килограммовым стаканом квашеной капусты, - что еще нужно для спокойной метаморфозы. Только голод и нужен, когда он наступит.

Он так и написал: «Милая, иди в ближайший отдел по трудоустройству, и пусть они там тебя перепрофилируют. Скарабеи и скарабейки скоро станут не нужны. Их нет в адресатах верховного приветствия - среди сержантов и старшин, солдат и солдаток, банкиров, нотариусов и куаферов, сомелье, массажистов и мастеров по плетению африканских косичек. Скоро дерьма не будет, дефицит и фьючерсы на март-апрель на них выросли в разы. На меня в этом отношении тоже надежды мало. Разве если тебя устроят козьи какашки, да и то...»

Кто из них чье пишет жизнеописание, надо еще решить. Лунная богиня моя с рогом во лбу для лучшего копания в окружающем нас дерьме. Что ты видела, кроме насмешек тех, кто дерьмом явлен свету? Пусть бы понюхали исходящий от тебя запах мускуса, любимая моя. То драгоценное вещество, что лечит от меланхолии, избавляет от порчи и сглаза. Арабы добавляют его в цемент, строя мечеть. До сих пор одна из иранских мечетей, построенная шестьсот лет назад, благоухает внутри и снаружи. Я дышу тобой, и астма с падучей отступают, истерия прячется в темном углу. Твое аметистовое брюшко сводит меня с ума, наполняя блаженством. Ты драгоценнейшее из моих сокровищ, мадам моя Роше и Шанель №5, предел мужских восторгов.

Мы погружены в живой архив человечества. Жаль, конечно, дурачков, надо бы к ним по-доброму относиться. Но – издали, но расстоянии дальше вытянутой руки. Каталогизируя навозную кучу, лишь успевай уворачиваться из-под авторских прав. О, эти дурно пахнущие дневники и блоги классиков и придурков. Состав дерьма не знает грязи, как заметил поэт. Профессионал не может быть брезгливым, ты права, но кто успокоит, прижмет к себе, как ты?

Ты не знаешь, доколе мы будем кантоваться, - кладовка наполовину опустела, шесть ножек дрожат, усики веером. Но там, где скульптор отсекает лишнее, ты наращиваешь шар ударами рук и лопаток, подмахивая изящными ножками, точными как циркуль инженера. Ты изготавливаешь образец сфер, заметил Петер Слотердайк. Ты мой живой миф, дорогая, прощай.

 

IY.

«Вы догадываетесь, как нелегко мне здесь без солнца. Но мое солнце вы, и я счастлива. Припасы на кухне, меня ждать не надо, разогрейте в печке и ешьте. Я посмотрела, когда трансляции биатлона, а вечером еще и хоккей, к которому вы, вроде бы, охладели, но вполне можно соединить с ужином. Не ограничивайтесь одним чаем, очень прошу. Вы похудели и выглядите как подросток, а должны быть солидным господином. Вспомните Набокова в ваши годы. Хотя, конечно, я не «Лолита», чтобы от меня так раздобреть, вы правы, даже если скажете, что не подумали об этом.

Я полностью согласна с вами, что сейчас время отшельников. Поймите, я не хочу вам мешать. Священный жук живет не по правилам. Он весь свободы торжество. По вашей просьбе я замуровала вас, оставив небольшое окошко с улицы, чтобы было, чем дышать. Все же делайте зарядку, чтобы протянуть дольше. Я уверена, что вам удастся, как вы этого хотите, исчезнуть еще до смерти, не оставив следов и избежав столь ненавистных вам собственных поминок. Хотя знаете прекрасно, чем является для наших братьев насекомых свежий, благородный труп. Это ваш выбор. Знакомый гимноплевр Палласа, дворовый сизиф, мой коллега по дневным трудам, любит повторять, что «дорога в тысячу ли начинается с одного шага, гласит пословица. Жалко, что от него не зависит дорога обратно, превосходящая многократно тысячу ли. Особенно, отсчитывая от “О”. Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли - тысяча означает, что ты сейчас вдали от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова перекидывается на цифры; особенно на ноли».

Спасибо, что вы не хотите никому нравиться. Вы на правильном пути в тысячу ли, с которого нет возврата, потому что он пересек линию горизонта. Литература, которая не хочет нравиться, заводит чересчур далеко, чтобы вернуться. Вон они все стоят, - не люди, а дымовые завесы, сгустки энергии, векторы развития. Не выходите больше на улицу, я размажу вас по стенке, а потом соскребу в урну, как вы хотели, и развею над первой помойкой, ибо, что тот пейзаж, что этот, без разницы. Это не перспектива, а стена. И она утыкает в то, что есть. Пусть вокруг боги и священные скарабеи, а выхода все равно нет. Остается терпеть. Лепить из этого дерьма последние слова. Бесконечное число последних слов. И тот, кто живет вот этим моментом, пробивая стену, уходит дальше любого, увлеченного химерой будущего.

По себе знаю, что как бы вы ни прятали драгоценные произведения, их у вас украдут. В этом природа дерьма. Давно шли дискуссии о взаимопомощи у скарабеев. Но они могут лишь отнимать все друг у друга...»

Он чувствует, как здесь душно. Откладывает письмо. Словно присел кто-то на нас, придавив задом. Не продохнуть. Что же. Потрем щеки, сделаем вдох, распустим усы, терпеливо продолжим делать единственное, что умеем, благо мозговые извилины по длине сравнимы с протяжением кишок, - мы лишь экологическая машина по переработке информации в нечто менее гадкое. Он выделяет из себя перфоленту текста со скоростью пережевывания.

Втайне он, как все, хотел быть блестящим пупом вселенной: потянешь за ниточку, попа и отвалится. Но занял место соработника жестокой, любящей и равнодушной гармонии и вполне доволен. Это его место, о котором, кстати, никто не должен догадываться. Она молодчина, что замуровала его тут. Есть водка, интернет, дебильный телевизор, хромированный набор инструментов, сделанный в Германии.

Видел, конечно, и чей-то глаз, разглядывавший его то ли в лупу, то ли в очки, иногда даже покалывавший его, как Иисуса на кресте, булавкой в ребра, но не будешь же на все обращать внимание. А то так и до распития спиртных напитков с дяденькой Фабром в минуты отдыха дойти можно.

- Ну что, за яйца, Фаберже? – поднимал он рюмку, чокаясь с сидевшей в телеэкране внучкой автора то ли «Мертвых душ», то ли «Гиперболоида инженера Гарина».

- Экий вы иронический человек, Родион Романыч, - говорил Фабрициус, - так ведь и не сказали, куда яйца закапываете. Я ваши навозные шарики сотнями вскрывал, и ничего не нашел. Конспирируетесь, никак не иначе. Ни за что не поверю, что сочиняете исключительно для личного употребления. Признайтесь лучше.

- А то что будет? Скальпелем вскроете?

- Хотя бы и скальпелем. Чем вы лучше какого-нибудь жука.

- Да вы и впрямь угрожаете. Вообще ничего говорить не буду.

- Для науки как миленький заговорите. Сколько вашего брата писателя Сталин перепотрошил и ничего, смирились. Никто ни одной филиппики не сочинил.

- Ладно, спрашивайте.

- Где яйцо?

- Яйцо в утке, утка в зайца, игла в яйце, смерть Кащеева в игле, неужели я вам это все так и выдам?

- Я посажу вас в специальный садок, а это лишит вас привычных удобств и преференций, думайте.

- Знаете, я не люблю ученых, особенно доморощенных, как вы, с грядки, просто потому, что не знаю, как на это все реагировать. Идите к черту.

- Сколько ни вожусь с насекомыми, но не один опыт не доставлял мне столько затруднений, как ваш. Такое впечатление, что вы не понимаете человеческого языка. Я кормлю вас этим дерьмом, которое чуть ли не тайком подбираю на дороге, а вы тут выпендриваетесь. Другой давно бы уже надел на булавку, а я с вами все по-доброму пытаюсь.

- Месье Фабр, вы мудак и скотина. Давайте лучше выпьем. Скольких вы собратьев моих угробили, страшно подумать. Неужели вы это дилетантство считаете наукой? На самом деле лавры господина Золя не дают вам покоя. «Я обвиняю! - J'accuse!»

- Хорошо, я прощаю вам неподобающее поведение. Нервное состояние субъекта это важная информация для натуралиста. Вы проспитесь и утром вам будет стыдно.

- Вы необыкновенно гуманны, герр Мюллер. Что вас интересует?

- Я уже говорил вам, где яйца? Дерьмо отдельно, яйца отдельно, - так, кажется, у вас говорят.

- А вы мне поверите?

- Поверю. Я всему верю. Верить моя профессия.

- Ладно. Открою страшную тайну. Яйцо – это я. Видите грушевидную форму моего тела? Моя любимая оформила меня должным образом, потом замуровала здесь. Далее я пройду инкубационный период, потребляя исключительно умственные деликатесы, знаете, все эти Аверинцевы, Гаспаровы, Вайли и Генисы вкупе с Гете и Лейбницем, впрочем, выбор ныне в интернете богатый, короче, никакого ширпотребного дерьма.

- Не сдохнете от скуки?

- Не сдохну. Разговоры с вами меня спасут. Вы, кстати, записываете их, Фабр Эккерманович? Смотрите, а то потомство не простит. Для меня вы, как черт для Ивана Карамазова, - собственное воспаленное воображение.

- Только вот цинизма этого не надо, хорошо?

- Хорошо, Фабр Эзопович, очень хорошо.

Кто из них кого мучает. Странное беспокойство им овладело. Посмотрел в интернете фазу луны. Так и есть, - полнолуние. Да еще с точностью до часа. Дальше будет лучше. Слепая личинка заворочалась в нем, зачем? Что-то в этом унизительное, жить снова. Белая, как слоновая кость, она выедает его изнутри надеждой на лучшее. Что Фабр, он, как всякое насекомое, предается ощущению власти над другими, ученой власти. Была ли у него жена, какого-нибудь изабеллового, соломенно-розового цвета, как у королевы Испании, давшей четыреста лет назад обет не снимать рубашку. Принюхивается ли он к ней, переворачивает ли на спину, щекочет ли в носу соломинкой, когда та спит, чтобы посмотреть, как она будет реагировать. Ведет ли изо дня в день подробный дневник мужа-натуралиста? Впереди тысяча лет позитивизма, и никакой мировой войны не будет в помине.

Теперь ему понятно, что он не более чем мешок памяти, который должен передать по наследству в окультуренном виде своего тела, слов и ужимок. За лунный месяц вынь да положь новенькую особь в портупее и глянце. Сперва кокон в воду, а потом юный дерьмовоз сам вылезает из него на солнышко, приветствуя светило, как какой-нибудь Аменхотеп. Ни еды, ни мудрости, - только солнце, только великий Амон Ра. У него не было учителей, и сам он думал, что эволюция на нем и завершится, но, глядя на мелкого, поневоле задумаешься, может, и впрямь радость Логосу – это то, что он упустил? Для архивиста и ковырятеля в человечьем дерьме вера в разумный порядок бытия – важнейшее из искусств, завещал дедушка Ленин.

Тряхнув стариной, он надел свое старое тело, пиджак, полученный лет пятнадцать назад в гуманитарной помощи, но в котором выглядел лучше всего, и пошел на вечер памяти хорошего человека. Сначала обещали музыку, исполняемую трио, потом фуршет. То и другое оказалось замечательным. И люди, каких давно уже не видел. Из тех, что попрятались по домам, доживают свое или обдумывают метаморфозу. Было приятно, но, как всегда, видел все смутно, через настроение. И только, когда выпил рюмку водку, все сразу в глазах прояснилось. Потом еще одну рюмку, закусил, и в глазах появилась жизнь, что увидел уже по взглядам окружающих. Еще две-три рюмки, и настроение сразу улучшилось.

И все равно, думал он, если на два кило дерьма взять два кило сахарного песка и смешать, то получится четыре килограмма дерьма, почему? Ведь не из-за того, что, выйдя из метро, забыл купить в киоске бутыль минеральной, чтобы пить ее ночью, приходя из гостей в себя. Допустим, он переработает это дерьмо во что иное, рассказав, как все хорошо, и будто не заметив в щеке известной телеведущей дырку, образовавшуюся из-за множества подтяжек кожи лица. И не перескажет разговор ее мужа, владельца телевизионного концерна о том, что ни одной программы на будущий год он не продал, под вопросом лишь покер на каком-то интернет-канале. А так будут идти одни повторы, у которых рейтинг в два раза выше, чем у оригинальных передач. И он поедет на дачу копаться месяцев девять в огороде, а интернет не любит, это не его культура. И разговоры, правда ли, что в доме жил Чайковский, и это вовсе не новодел, и что здесь тогда было при советской власти? И зачем трио так фальшиво барабанило хорошую музыку, если играли в трех метрах от зрителей, и лучше было бы играть тише, но старательнее.

Допустим, он сделает шар из этого дерьма, а потом его съест, выпустив из задницы аккуратно переплетенный хвостик текста. Но ведь сладость уже не восстановить. И тому, кто от души сыпал сладость, желая порадовать всех и почтить память близкого человека, будет, конечно, неприятно за результат. Странная у него профессия, это еще слабо сказано. Поэтому и должен прямо общаться с вечностью, а не с людьми, чтобы зря их не обижать. До свиданья, люди.

Технология известная: встаешь на табуретку, голову в петлю, толчок от опоры, и ты висишь в коконе, который берется невесть откуда. Дальше терпение. В какой-то момент ты полностью работаешь вместе с природой. Надо забыть о том, кем ты был раньше. Иначе это тянет назад. Консервы, как известно, запаяны в свою память. Потом срок годности выходит, и их даже из стратегических запасов выбрасывают.

Начать все с чистого листа. С зеленого листа, который потом незаметно съешь. Конечно, найдутся недовольные, которые назовут тебя вредителем и постараются тут же уничтожить. Ты знаешь их, мелких негодяев, открывших свои мерзкие лица, едва почувствовали себя при деньгах и якобы при власти. Есть дерьмо, которым и скарабеи побрезгуют. Вот тут и встают перед ними проблемы смысла жизни.

Он вздохнул и полетел. Откуда эта тоска? Милая, где ты? Он плакал в яйце, чтобы смягчить скорлупу и вылезти наружу. Слезный дар - от Бога. Но вот сейчас скорбишь всухую, чтобы не испортить легкие крылья, хотя и не менее сильно, чем в брюшке своей суженой. Когда она чем-то занята или плохо себя чувствует, еще ладно. Ты сыт разочарованием. Но когда она идет тебе навстречу, и вы не можете обрести друг друга, это тоска, исхода которой нет.

И не нужна теперь эта вонючая человеческая тень прежней жизни, чтобы подчеркнуть свет нынешней. Тихий лёт. Туда, где за спиной северного ветра есть яркая звезда Алфета, означенная адресом курьерской доставки Гермеса. Дочь богини луны Пасифаи, предмет исступленной любви и оргий в старом-престаром Крыму 1970-х годов. Как мы теперь будем жить, спрашиваешь ты. Обнявшись, отвечает она. Голова Орфея, разорванного, как грелка Тузиком, продолжала петь и пророчествовать, в который раз повторяет она ему урок. Что это изменит, спрашивает он. Ему кажется, что он видит чьи-то ладони, слышит хлопок, как в дзенской притче, но в последний момент уворачивается и продолжает свой полет к ней.

Он влетает в какое-то подземное помещение и летит, ныряя в нужные стороны с такой уверенностью, будто видит перед собой точный план пути. Она где-то рядом. Вечером позвонила из консерватории, что концерт был чудесный, сейчас дойдет бульваром до Пушкинской и скоро будет дома. Он помнит это, как и то, какие карты сбросил, а какие остались у него на руках. Вдруг он прозревает, что это не крест и не свастика, а ладонь, на которой зашифрован алфавит. Стало быть, он уже в тексте. Они договорились, что он будет ждать ее звонка из дома, но она не звонит. Как он узнает будущее, если умершие родственники интересуют его так же мало, как живые. Ему надо специально припоминать их, всякий раз это все труднее. Он уходит, и мы с каким-то странным наслаждением теряем его, - как себя. Кто эти мы, ау!

Сухой хлопок все же настигает его. На руках остается отпечаток крыльев моли. И так же легко отпадает. Теперь она вынуждена летать над тем местом, где он вроде бы только что был, напрасно призывая его. Теперь он, наверное, весь растворился в алфавите, который она сама зачала первым письмом ему. Алфавит превращается в слова, которые текут в посуду без дна, памяти и покрышки. Она родит золотого ребенка, который будет жить среди этрусков, волхвов, египтян и финикийцев, не отвлекаясь на российский бред с их средней школой, смертным призывом в армию, судом за шпионаж и властью дебилов, от которых никто не спасется, только насекомые, да и то вряд ли.

 

Без тараканов

25 января. Страшное подозрение получило полное подтверждение из достоверных источников. Знакомая, работающая в фирме по борьбе с тараканами, умерла с голоду: фирма разорилась, тараканы исчезли из Москвы в неизвестном направлении. Исход начался лет пять назад, и к концу прошлого года дошел до логического завершения: Москва оказалась городом свободным от тараканов. От какого такого грядущего бедствия они бежали, возникает резонный вопрос у желающего последовать за ними, крохотными разведчиками неясного будущего. Никто ведь не верил в действенность преследующих их химикалиев, и, в первую очередь, те, кто их применял: ясно, что они не желали гибели ни тараканам, ни, опосредованно, себе.

Можно выглянуть на улицу, а потом пойти по магазинам, - не спеша, как вкусно и не торопясь завтракая омлетом со свежим калачом, крепким кофе с яблочным пирогом, испеченным хозяйкой. Снег сделал перерыв, только выжидая удобного времени, чтобы ударить в лицо, в окно, вызывая на важные переговоры. Кто-то пришел с холода, закутанный в шубу, с ним вместе в прихожую ворвался с улицы холодный воздух, но это, наверное, ты дремлешь, между тобой и улицей проложено много этажей, откуда взяться холоду. И это не звук свистка поезда, а шум в канализационных трубах, стук ударных через стенку у соседей, сигнальный перепев антиугонных устройств во дворе.

Здоровье, как и болезнь, пугается сна. Ему хватает немногого, а потом надо вставать, менять неотвязные мысли на их исполнение. Если забылся под утро, то считай, что пора вставать. Потом выспишься, как-нибудь. Если нет дел, они сами выдумываются, выткавшись из предутренних мыслей о них. Это особая лихорадка занятости, охотничье предчувствие свежего снега, которое оросишь красненьким, уже и писал об этом, и говорил, но в день рождения Высоцкого, умершего едва ли не четверть века назад, можно и повторить. А по телевизору бегут изо дня в день, не кончаясь, биатлонисты, последняя мода нескольких лет, привлекающих к себе внимание борьбой.

Ей будет к лицу лиловое, подумал он неизвестно о ком, зачем и почему. Воскресный день это когда все дома, и в непрестанном движении из дома и домой. Жена пошла к парикмахеру и быстро вернулась с новой прической. Сын отправился на занятия с репетитором по математике, а оттуда собирался на обед к бабушке, куда должна была приехать его тетя, чтобы привезти маме, жившей отдельно, продукты. Сын купил еще батарейки для севшего у бабушки переносного телефона. Дочь пошла покупать подарок подружке на день рождения. Он, отослав в первой половине дня работу по электронной почте, пошел прогуляться, а заодно купить хлеб, яйца, зубную пасту, мыло, шампунь и прочую туалетную бумагу.

На улице оказалось не так холодно, как он думал. Показалось даже, что можно было идти без шапки. Нет, вряд ли, но ощущение было очень приятным, поскольку потеплело на несколько градусов. Хлеба в киосках не было. Когда он увидел цены в магазинах, понял, почему. Хлеб подорожал сразу на несколько рублей, и в киосках боялись, видно, что не раскупят.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений