Игорь Шевелев

 

Путешествие неисцелимых

Двести семидесятая большая глава «Года одиночества»

 

I.

К примеру: у тебя две тысячи долларов. Что лучше, прозябать на них еще несколько месяцев, когда тебя и так с утра тошнит от безнадеги, или съездить на них, допустим, в Париж, отведать гусиной печенки, сходить в Лувр, посидеть в Люксембургском саду, пройтись по Сан-Мишель, обо всем забыть, на все наплевать, поставить жизнь так, как она того и заслуживает - раком и на попа? Можно не отвечать. Если кто не знает, кровь она не сама по себе в человеке течет. Ее надо подгонять приятным обществом. Особенно нам, меланхолическим вегетатикам, подверженным низкому кровяному давлению. Ну чего нос повесил, чего пишешь крупной его соплей? Не журись, скоро посадят в лепрозорий для избранных, там и наглядишься на тихую переделкинскую природу. Глаз хочет новостей. С какого-то времени он читал одни путеводители. Готовясь пройти контроль в Шереметьево-2, смотрел на расписание отбывающих самолетов, наугад выбирая, каким полетит в следующий раз. Чем случайней, тем вернее, как заметил поэт, и наверняка не навзрыд. В Милане мотоциклист срезал у него на ходу сумочку с плеча, в котором он держал сто лир и план города, как раз на подобный случай. В Лондоне привязался таможенник, но он отказался показывать сумку, вызвали переводчика, разгорелся скандал, и ему обещали, что внесут в черные списки и не дадут больше визу. Это ему-то, которому Лондон щепетильный скоро будет навеки обязан своим русским трехтомным (если не трехэтажным!) имиджем. На Рива дельи Скьявони в Венеции разговорился с юной художницей из Полиграфа, которая так долго отстаивала перед ним плюсы полунищего путешествия, что он не мог не пригласить ее в свои дежурные четыре звездочки, заказать на ломаном английском обед с вином в номер, в чем, конечно, потом и раскаялся, но, вылечившись, и это отнес себе в актив, как любое иное развлечение. Жизнь есть перемена слагаемых, а сумму все равно знает один Господь. И еще. Даже и заграница сейчас слишком однообразна, чтобы не придать ей вкуса пищевыми добавками. Он называл себя - пряный посол лжи и мира. Впрочем, ингредиенты по ощущению. В Турции он не поскупился на эротический массаж, которым пользовались только англичане, а немцы и русские экономили. Местная девушка, делавшая его, была прекрасна и печальна. Каждый вечер она сидела за круглым столиком, продавая билеты на утро, но желающих практически не было. Он понял, что умрет от тоски, и предложил ей и ее другу зафрахтовать яхту на целый день и сплавать только им вместе да, может, еще с какой-нибудь ее подругой на остров св. Николая и прочую здешнюю туристскую лабуду. Нельзя ведь так, живя раз, подохнуть от нищеты и жадности, которые, на самом деле, одно и то же. День оказался незабываемым. На следующий день он уезжал, обзаведясь друзьями. Через пару лет они приедут в Москву, позвонят ему, но он скажет, что, как всегда, в разъездах и через десять минут выезжает в Севилью в гости к герцогине Альба, оказавшейся очень милой женщиной. С ней его познакомил художник Михаил Ромадин. Пишущий человек должен быть мифом, хотя бы и придуманным.

 

270.1. Так получается, что если человек не ленивый, то одно знакомство тут же влечет за собой все остальные. В шведском посольстве познакомился с норвежским пресс-атташе, тот через день помог с визой, и вот он уже из Питера переезжает на пароме в Стокгольм, а оттуда на небольшом теплоходе в Тронхейм, на родину викингов. Везде есть бар, если на то пошло, а немного виски с хорошей закуской приведет в норму любое настроение. Тут же в баре он познакомился с приятной немецкой парой, которым представился как журналист. Да, пишет по заказу для глянцевого журнала, но уже подписан договор с лучшим из русских издательств на издание книжки. Такое путешествие в нескольких измерениях – история, природа, нынешние люди. Даже самому себе показался немного занудным, правда, качало, и молоденькая жена была рада, кажется, любому разговору. Лишь бы отвлечься. Потом с ее мужем стоял на корме. Море было бурным, чайки, крича, носились над ними, белые, как гребешки волн. На сей раз угощал немец. Рассказывал о делах фирмы по продаже автомобилей в Африку, где он служил. Наливал виски в стеклянные стаканы, которые они прихватили с собой. Он успел сфотографировать почерневший храм с черепичной крышей, который прикорнул в скалах. Тут, наверное, и Бог особенный. Потом он ушел к себе в каюту собирать вещи, и немцев, к счастью, потерял. Люди, но в меру – вот его девиз. К тому же, чего-чего, а это не дефицит. В небольшом аккуратном отеле, где он переночевал, в холле внизу играл на пианино молодой и красивый моряк. Что-то из Грига. Пока переключал в своем номере программы телевидения, все слушал его. В таких гостиницах всегда словно плывешь в тягучей приятной задумчивости: зачем ты здесь? что будешь делать дальше? Но хорошо, особенно если один.

270.2. Ибсен сейчас никому не нужен как и его «женщина с моря». Именно поэтому он и поехал в сторону фьорда в Мольде, томившего ее. Остановился в Лергровике. «Вик» - залив, отсюда и «викинг».Опять небольшая частная гостиница. Крепкая норвежская семья хозяев. Особенно хороша была фру, с которой он на ломаном английском беседовал о своем любимом Юхане Боргене. Она когда-то была знакома с приятельницей его дочери. Взяв с собой бутерброды и пиво, уходил во фьорды зарисовывать морскую фауну, остающуюся на отмели после отлива. «Требуйте фауну после отлива пены»,- бормотал себе под нос, греясь с карандашом на скудном майском солнышке. Немного похоже на Рижское взморье, куда каждый год ездил с мамой в начале 70-х. Между сосен виден фьорд, но выходишь туда и – скалы кругом. Он спросил у фру Анны нет ли здесь каких-нибудь приятных продажных женщин, но не в пошлом, а в возвышенно-романтическом стиле. Чтобы в белых полупрозрачных одеждах, умела играть на фортепьяно, а еще лучше на скрипке, читала стихи, писала картины в абстрактном стиле. За фотосъемку отдельная плата. Фру Анна даже покраснела: «Вы не представляете, в какой провинции мы живем. У нас и любовные связи с мужем общие: по компьютеру».Он окинул ее ласковым, но оценивающим взглядом. Она покраснела еще больше. Перед их большим домом, где они часть комнат сдавали приезжим, стоял флагшток, на котором обыкновенно болтался норвежский флаг: синий крест с белой каймой на красном фоне. Когда хозяин уезжал, он почему-то спускал флаг. «Это что, сигнал для вашего любовника?» - спросил он как-то фру Анну. «Это наша народная традиция», - отвечала та, нимало, как ему тогда показалось, не смутившись. Как раз сегодня флаг был спущен.На самом деле именно она могла позировать ему, но это было исключено в плане добропорядочного бизнеса. Он представился ей гражданином мира, художником, писателем давно забытой и уже неважной национальности. В Европе быть русским значило сразу же рисковать своей репутацией. Нимало не надеясь на успех, он завел разговор о женщине мечты, которую ищешь в этих путешествиях ,о которой пишешь, которую наряжаешь в модные одежды и снимаешь на пленку фирмы Кодак. Короче, о мужской аниме, той части души мужчины, которая влечет его к определенному женскому образу как счастливой цели жизни. Она поняла его. Кнут Гамсун приучил к эротике уже их бабушек. Оказалось, что муж не имеет ничего против интимного обслуживания ею приличных постояльцев. Что находит свое отражение в итоговом счете. Для этого и уезжает, как сегодня. Заодно, конечно, объезжая поставщиков. Они хотят купить еще один дом. Нынче, как знаете, в Норвегии туристский бум. Лично он им сразу понравился. Они очень мило пообсуждали отношения ее с мужем на фоне интима с постояльцами, который она старается разнообразить, чтобы потом будоражить воображение ее супруга. «Если бы вы были с дамой, - сказала фру Анна, лаская его, - мы могли с вашего согласия доставить удовольствие и ей». Его чуть коробил деловой тон беседы, но это, возможно, из-за незнания языка. Вообще же она оказалась мягкой, влажной, удобной в использовании, с хорошей задницей. С утра он с новыми силами ушел снимать восход солнца над фьордом. Панораму замыкали зубчатые стены Ромсдальских гор с заснеженными вершинами. Древнейшие, как ни крути, горы архейского еще периода. Здесь, в Норвегии очень приятное ощущение, что ты, несмотря на голую дикость окружающего, у себя дома. Взяв лодку, тихо поплыл к шхерам. Высадился на островок, погулял в одиночестве, сфотографировал эту тишину на память и отправился себе обратно. Допустим каждый человек, думал он, неторопливо взмахивая веслами, будет на своем сайте в Интернете описывать так свою жизнь и все с нею связанное. Творить отражение. Общие последствия этого оставались неясными, зато то, что он будет делать, было очень даже понятно. Он появился на веранде как раз к окончанию Smorbrod`a (завтрака), которым пользовались постояльцы. “Wer so gut” («Милости просим») – ласково приветствовала его сияющая хозяйка. Ее муж тоже был здесь и встал, чтобы торжественно пожать ему руку. Немного подумав, он высказал, как мог, свое восхищение его женой, свои искренние дружеские чувства к нему и даже зависть, что тот, в отличие от любого другого, всегда живет с фру Анной - «в полноте чувства близости, которое только возможны между двумя любящими людьми». Она что-то тихо сказала мужу, тот кивнул. «Я сказала ему, что была права, что вы именно тот человек, который совершенно правильно поймет наши отношения». Они еще немного посидели, всячески выражая расположение друг к другу, так что расстались едва ли не с облегчением.

270.3. Погода менялась каждые 15 минут. Опять собрались тучи, и он, собравшись идти в горы, взял, по совету фру Анны, с собой куртку. «Станет жарко, - сказала она, - снимете ее и оставите у шоссе. Только хорошенько заметьте место, чтобы не перепутать. У нас, чем выше, тем солнечнее. А вечером обязательно сфотографируйте красные скалы на закате. У нас сейчас не белые, а цветные ночи». Машины тут были редки. Частные владения были обозначены электроникой, которая мягко щелкала при вашем приближении. Когда поднимался в гору, вниз спускалась целая группа детей с множеством флажков в руках. Увидев его, стали с радостью махать ему и кричать ура. Не дети, а муми-тролли какие-то. Иногда кажется, что ты на голом краю земли, а иногда, что любой клочок травы ухожен, а камни вылизаны жителями, которых к тому же не видно. Трезвым и одиноким он, как правило, впадал в меланхолию. При том, что пейзаж скрашивал и ее. Как жить и зачем? Творческий червь ел его. Чего проще: присядь на камень, открой ноутбук, пиши, разглядывай фото тех мест, где находишься, выведи впечатления других людей, которые были здесь до тебя или живут сейчас, переведи с общего языка на свой собственный, который будешь знать только ты и твоя будущая жена, которая именно по нему тебя и найдет. Как говорила бедная Марина: «Какие проблемы?». Он поднимался на эту диковатую гору, где через каждые пятьсот метров вас ждал уютный домик с едой. Точно так бы подниматься в своем уме. Он понял, что его тут заволакивает, и, собрав нехитрые вещи, расплатился с фру Анной, нежно поцеловался на прощанье и пообещав буквально тут же вернуться, отправился на маленьком корабле в Нес и дальше пешком по Рёуме, мимо ее порогов. В ушах еще стоял нежный голос фру Анны: «Я знаю, там очень красиво. Все хотят посмотреть на Тролльтиндерне». Выветренные как зубы, вершины горы, действительно напоминали шествие множества уродливых человечков. В киоске он купил компакт-диск с Григом, всунул в плейер и получил еще одно дежурное удовольствие. Сапфировая вода Рёумы. Слияние с горной речкой. Впереди рогатая скала Ромсдальхорн. Левее – зубцы бронированного Венгетиндерне. Справа четверо: Король, Королева в коронах, Епископ в митре и Фрейлейн с фатой посверкивают черной слюдой склонов. До каждой, действительно, подать вытянутой рукой. Вместе с какими-то немцами он сверился по справочнику весь ли комплект в наличии. Словно в дополнение, из ущелья донесся до них какой-то огромный гул и замер новой тишиной. Только ветерок ласкает тебя. Впечатляет, но куда маленькому человечку деваться со всем этим в душе? Ни ума, ни зрения не хватало, чтобы вместить окружающее. Он понял, что если немедленно не выпьет, вполне может впасть в очередную депрессию. Он теперь иначе присматривался к норвежцам, которые как ватой окружили себя мелким комфортом и терпением. Ему же, как вечному жиду, надо отсюда двигаться. Его сносит время, оставляя в усеченном пространстве.

270.4. Начало вечера просидел в баре. Полутемно, все шушукаются между собой. Ребята его возраста пьют пиво. Вышел в городишко, прошел по единственной торговой улице. Купил на сувенир фигурку викинга и двух муми-троллей. Спиртное дороже обычного. Заглянул в массажный салон, где заодно делали татуировки. Ему бы репортаж о мастерицах и заодно что-нибудь про феминисток, но неохота. Все рано закрывалось. Худенькая проститутка стояла рядом с почтой. Он заговорил с ней. Жизнь, пока не разговоришься с человеком, кажется жутко чужой. Надо ее приручать. То же с отдельной женщиной. Не то, чтобы цена показалась ему чрезмерной, сколько она сама неаппетитной. «А просто поужинать?» Она отрицательно покачала головой, не мешай, мол, работать. Его всегда поражало, чем в таких городишках заняты вечером люди? Опять вернулся в бар. Разговаривать с незнакомыми здесь явно было не принято.Нужно зарабатывать вдвое больше и брать с собой в дорогу какую-нибудь дуру, снова решил он. Пошел к себе в номер и лег спать. Спал плохо. Чуть свет, приняв душ, отправился ущельем в Орхейм. Хотелось то ли плакать, то ли петь от окружающей его красоты. Нервы никуда. В придорожном ресторане Орхейма поел яичницу с сосисками, пудинг, выпил кофе с коньяком, перебросился несколькими фразами с сумрачной хозяйкой и скоро уже шел дальше, во Флатмарк. Погода хорошая, чего сидеть на месте. Зачем-то купил по дороге открытки тех мест, через которые проходил, и карту области – подробной у него не было. Вдали видны были тонкие черточки водопадов на скалах. С водопадами здесь хорошо. На одном из скальных уступов притулилась церковка. Скалы казались холодными и сырыми. Церковь была закрыта, он посидел на сырой деревянной скамье, впитывая в себя ощущение больших глыб, поросших мхом, шелеста деревьев, пенящегося водопада. Да нет, все хорошо. Всегда бы так. В бессолнечных, как на том свете, сумерках он добрался до небольшого трехзвездочного отеля во Флатмарке. Улыбающийся молодой человек в черном костюме выдал ему ключ от номера, пригласил через полчаса поужинать в подвальном ресторанчике при свечах. «Есть ли у вас еще жильцы?» - спросил он. – «Да, - отвечал тот, - туристы из Швеции и одна норвежская семья. Все будут на ужине, вы их увидите».Номер был малюсенький, но трогательный в своих удобствах: одна и та же дверь закрывала комнату и открывала ванную, а зеркало в полуметровой прихожей, старательно увеличивало ее раза в три. Он включил свой маленький компьютер. Определил на карте место, где находится, чтобы не так одиноко себя чувствовать. Прикинул, куда поедет дальше. Скорее всего, в Баден-Баден на большие скачки. До Штутгарта и дальше на машине.

270.5. Взяв немного «экстази» для настроения, он в вечернем костюме отправился ужинать. В такие маленькие курортные городишки народ приезжает на пару дней, не больше. Вот и здесь в подвале собралась незнакомая друг другу публика. Ему пора уже было начинать работу, а то начинает скисать. Метрдотель посадил его за столик с супружеской парой из Швеции. Дама явно не из тех, кто мог бы ему понравиться, но легкий наркотик не смотрит на высоту психологического барьера, который ты должен взять. Шведы владели английским. Он представился фотографом, чтобы не нагружать. Ну, и художником по серебру. Заказал себе ужин, вино. Достал из портмоне несколько знаменитых своих снимков. Тех самых, с кружевами и женским телом в драгоценностях. Клюнул, как ни странно, муж. Тот работал в компании Hugo Boss в столице и чувствовал себя причастным к изящному. Журналист любит всех, по определению. По длине рукава и марке часов вытаскивает всю рыбку. Балдеешь от количества связей между людьми. Да, как раз в январе Томми (они обменялись карточками) собирается в Метцинген, в штаб-квартиру фирмы. Да, в планах есть несколько женских моделей, но это для развлечения сотрудников, что бы там ни писали рекламщики. Жена домохозяйка. У них трое детей. Выбрались отдохнуть в первый раз за полгода. На три дня. И то, если его вдруг не отзовут.

Он не падал духом. Когда на взводе, приятней ужинать. Спросил о здешних магазинах, достопримечательностях. Не заметили ли чего-то забавного? - Да нет, все как везде. Европа все больше нивелируется. У вас в России интереснее. - Как догадались, что он из России? -  Акцент и потом эта ваша карточка. - Ах, ну да. В вашем муже, - он попробовал подключить к беседе молчащую даму, - есть внимательность настоящего разведчика. По своей работе я достаточно с ними сталкивался. - И со шведскими? -  Нет, со шведскими, если честно, не сталкивался. - Ничего удивительного, – Томми чокнулся с ним бокалом вина, – этот поселок известен как место встречи международной агентуры. И хоть он не состоит ни на какой службе, сегодня мужчина часто вынужден действовать на свой страх и риск. Разве у вас иначе? -  Точно так же. Тем более, что произошла как бы приватизация КГБ. Где их теперь только не встретишь. – Вы встречаете? – Тех, кого знал, иногда встречаю. Вообще-то многие выдают себя за бывших чекистов, чтобы набить цену. Поди проверь.

Расстались почти друзьями. Встретиться после ужина шведы отказались. Слишком мало у них времени, чтобы просто побыть вдвоем. Правильно. Он прошелся по центральной улочке, заглядывая, куда придется. В ювелирной лавке нашел красивое колечко. Продавщица не знала ни английского, ни немецкого. Он как мог похвалил товар. В косметическом салоне сфотографировал красотку в национальном платье, поговорил с художником, который делал татуировки. Мода идет сейчас на чисто декоративные узоры, рассказал тот. Отлично, из этого можно сделать статью. Расспросил парня о себе, тот учился в Гетеборге. Спросил, не посоветует ли, где найти хорошую проститутку. Ему нужна немка, сказал он, на два часа. Полчаса до и полчаса после он любит слушать Гете на языке. Книжка у него с собой, так что нужна только девка. Нет, с немками сейчас плохо. Он бы мог выписать такую из Осло, но это и дороже, и займет дня два. Нет, конечно, заметил он, проще добраться до Германии.

270.6. Настроение упало, и он буквально вырвался в Италию развеяться. Сперва, конечно, в Венецию. Меланхолический город праздной толпы, с которой он тут же смешался, лелея в себе странный мандраж после взорванной и дождливой Москвы. Посидел на площади святого Марка, на Пьяцетте, на набережной Неисцелимых. Ходить почему-то было тяжко, депрессуха одолевала. А так посидишь у кафе Флориана, отмечая новое – безумную ладонь на набережной, исчезнувшего Казанову Шемякина, фаллосы венецианского стекла в лавке для туристов. Потом перебирался на площадь, чтобы быть готовым к полуденному колоколу на torre dell’Orologio. А там зайдешь и в Сан Марко, чтобы в очередной раз пялиться на полы и мозаики, а больше на японцев и немцев, тебя обступивших, и опять думать о суетности людской. Уж очень он подмял сам себя, никак на волю не прорвется. Вот уж и Венеция не помогает. К вечеру небо иссиня-синее, уличные музыканты играют Вивальди, окна дворцов блестят, шелестит и воняет вода в дальних каналах, и ему наконец удается заблудиться на улочках, которые потом прямо сойдут переводной картинкой с оборотки сознания в предутренние сны. Здесь Венеция кажется тайным ритуалом непонятно чего. Зеркального отражения шороха, например, как на Ponte dell’Paradiso. Не знаешь, как подступиться, чтобы сделать город своим. В памяти сотня шахматных партий, сыгранных мастерами, от Каналетто до Бродского, и тебе, кажется, остается только задумчиво постукивать деревянными фигурками, давно снятыми с доски. Город одиночества и мадонн. О них думаешь постоянно – в их отсутствие. Разве что на картинах Джованни Беллини, куда тоже ходу пока нет. К примеру, увидел вчера молодую женщину в “zendaletto”, черном венецианском платке, обрадовался, а сказать-то некому .Ждешь сна с типичным венецианским пейзажем безумия, по которому ориентируешься в месте пребывания. Страна утраченной любви. Партия, сыгранная в никуда. Днем проходил мимо огромного павильона Биеннале, странный морок 60-х годов, давно неживой авангард, издали увидел Комара и рванул, чтобы тот его не заметил, а метрах в ста оттуда поздоровался с девочкой, показавшейся знакомой по московским выставкам. Действительно, оказалась оттуда. Он пожаловался ей, что, наверное, сходит с ума – жизнь странная, все скользит мимо, не за что уцепиться. У него номер в хорошем отеле, может, сходим, прижмемся друг к другу, перепилимся, а потом вместе пообедаем, глядишь, и поможет. Она очень мило отнекалась, улыбаясь, он ничуть не обиделся, побрел себе дальше. У девочки как раз было нежное мадоннистое лицо, очень хорошо, что он ее встретил, Может, она спит с руководителем делегации за эту свою поездку, может, наоборот. Он совсем уже перестал понимать, что происходит.

Ему не было стыдно ни своих наглых притязаний, ни их неудачи. Он был посторонним не только тому, что вокруг, но и самому себе. Чистым свидетелем. Вялым, тупоумным и полуслепым – но свидетелем. Какой есть. В качестве репортера он предоставляет себя любому пейзажу. Дурочка, он мог бы открыть ей онтологические тайны. Вряд ли она бы их поняла, хотя глазки и казались умненькими. Ему все равно, что о нем думают. Он давно избавился от порочной ловушки быть паинькой, любимым людьми. Он пляшет под дудку, людям не видимую. Слышит мелодию того, как расположены их дома и созвездия, сны и печали, а не курс доллара, тяжесть в желудке и вечное желание загрызть ближнего.

 

27 сентября. Пятница.

Солнце в Весах. Восход 7.23. Заход 19.16. Долгота дня 11.53.

Управитель Венера.

Луна в Близнецах. III фаза. Заход 13.48. Восход 21.18.

Веселый день, радостное удивление, неожиданности. Хорошо посвятить его детям, играть, рассказывать сказки, вспомнить свое детство, постараться передать все лучшее, что в нем было.

Камень: авантюрин.

Одежда: всех ярких цветов.

Именины: Иван.

Сатурн меняет прямое движение на попятное. Есть возможность исправить ошибки и загладить обиды. Хорошо заняться собственным здоровьем – успешен длительный курс лечения. До конца года надо успеть преодолеть гордыню и повиниться перед теми, кому причинили зло, почтить память тех, с кем уже не встретишься.

 

Последние дни совсем перестал спать. Проснешься в полпятого и лежишь, совестью мучаешься. Вроде бы ничего плохого не делал, а чувство, что стоишь по грудь в грязи и не можешь выбраться. А если уснешь, то сны нехорошие про самых близких. Вскакиваешь, и смотришь в окно, как они перешли дорогу, благополучно ли. И холодно, спина мерзнет, плохой признак.

Иван решил выход из депрессии совершить обращением к чему-то умному, и хуже выдумать не мог, потому что этого хватило на полдня новизны, а дальше стало еще хуже от безлюдья и полной безнадеги в смысле будущего. Вот, скажем, частотный словарь многочисленных произведений Дмитрия Александровича Пригова, может ли быть что-нибудь умнее этого? Но ведь не помогает. Перевел все его стихи, которые он обещал довести до ста тысяч штук, да грянула перестройка с реформами, и Пригов скис, потом разбил на отдельные слова и упорядочил по имени. Вот частотность вся сама и выпала, как тихий летний дождик, или как волосы самого Пригова Дмитрия Александровича. Вот, считай, вся подготовительная работа и проделана. Далее только следуют выводы, которые натурально тянут на кандидатскую диссертацию, но, спрашивается, где институты, в которых эти диссертации можно защищать. Почему не создать специальные отделения в районных психиатрических больницах, где бы вся эта защита протекала установленным официальным порядком? В крайнем случае, с аминазином и галопиридолом, хотя наверняка обойдется и без них.

Иван сказал домашним, что уезжает работать на дачу, и уехал. Ладно бы водку пил, а то позвонил своей давней знакомой и договорился, что она будет ждать его на Казанском вокзале, а дальше уже дело техники. У него полная сумка книг, а вина и закуски они уже купят на месте. Сейчас не прежние времена, когда ничего нельзя было достать, нынешняя дрянь всюду наличествует равномерно. Вроде бы всего полно, а, как подумаешь, покупать нечего, надоело. Короче, он ждал ее полчаса, а потом плюнул и поехал на дачу один. Все, что она скажет ему по телефону в понедельник или напишет по е-мейлу на работу, он знал заранее. Сам виноват, все его отношения с женщинами выстраиваются почему-то по одной и той же схеме, а, стало быть, пора их сворачивать, ничего нового и путного уже не будет. Только настроение еще больше испортилось. Сколько он ей говорил, что ему нужно что-то вроде ученой натурщицы, с которой они вместе проходили бы все стадии тантрического учения, но не для всей этой восточной ерунды, а в чисто этнологическом приложении к нашей жизни. Может, даже юмористическом, в духе Довлатова. У Ивана никаких предрассудков на этот счет нету. Но она не приехала. Он подозревал, что он не устраивает ее, как мужчина. Она его любит, он в этом уверен, но странной внеполовой любовью. Красивая, сочная женщина, наваристая, как борщ, а мужчины, точнее, Иван в виде мужчины ей не нужен.

Небо чуть было не открылось перед ним, и тут же захлопнулось, беда.

Пришлось подмести все комнаты дачного дома, а потом и пол вымыл, лиха беда начало. Вроде как делать ему больше нечего было. А он, может, просто успокаивался таким образом. Хорошо на самом деле придумал, сам не ожидал. Очень важно самого себя удивить, хотя бы и таким диким способом. А не диким и не удивишь.

Потом принял душ и погонялся за дикой огромной мухой, которая непонятно откуда взялась в наглухо закрытом доме да еще в холодном октябре. А не поймаешь, не дает тебе рано утром спать. Так всегда бывает, назло. Когда человек один и не в себе, все приобретает мистический оттенок. Так, наверное, американские фильмы придумывают.

Мышь скребется, только этого ему не хватало. А если компьютер проест, с нее станется. Скребется так, что, кажется, огромная. Библейская прямо мышь. Определение немного Ивана успокоило. Именно, что библейская. Потом он понял, что она бегала не где-нибудь, а прямо над ним, на втором этаже, ключ от которого был только у хозяев. У него прямо спина вся похолодела от чисто инстинктивного ужаса. Была уже глубокая ночь, когда он стал обходить комнаты дома. И почему-то в глаза бросалось огромное число крюков. К чему бы? И Пригова на ночь начитался, как бы шутя, а получается не шутя.

Не мышь страшна, хотя бы и библейская, а то, что деваться некуда.

Муха летает по-прежнему, залетела в бумажную люстру и наводит шороху как десять мышей. Спрашивается, на кой тогда черт Иван здесь держит пауков, не убивает даже за водными процедурами, когда они сами лезут под руку, если они все с одной безумной мухой справиться не могут? Надо поднять этот вопрос завтра перед Творцом.

А куда денешься, если всюду, куда ни прибудешь, первым делом встречаешь самого себя? Куда бы ни приехал, он уже там. Да и в дороге, если честно, покоя не дает. Редкое счастье это покой от самого себя, когда забудешься. Он и страну нашу родную рассмотреть не дает, как какой-нибудь фашист. Даже муху пришлось самому раздавить, прижав к бумажному ребру люстры. Ни один паук не помог. Нет, он определенно завтра поднимет этот вопрос. Писатель земли русской, хотя бы и мешающий самому себе эту землю видеть в важных подробностях, для того и есть, чтобы жечь глаголом разные зажравшиеся элементы, не выполняющие свои функции.

Ну а было бы куда убегать? Все равно ведь, если честно, лень-матушка раньше Ивана родилась. На хрена бегать, если от себя не убежишь? Говоришь себе, что это типичная ловушка мысли, только протянутая в пространство. А на самом деле мысль к человеку отношения не имеет. Она – жертвоприношаемая штучка социума. Хотя, с другой стороны, чем был бы человек сам по себе? Вот Иван и говорит: типичная ловушка, к тому же без выхода.

Остается сидеть на месте и думать, как ты убежишь. Как будто кого-то так обманешь. А ну и обманешь, почему нет. Всегда есть выбор, - или пасть жертвой напастей, или самому выдумать жизнь лучшую да и жить ею, как по писаному. Ведь нам не столько жизнь нужна, сколько соответствие ее правде. Коль паче правде, нами придуманной и записанной буквами ровненькими.

В Венеции, понял он, ловко устроили некое пограничье. Может, как ловушку, неважно. Много воды, сна, отражений, каменных кружев, толп и самой истории, прирастающей вонью. Нет ничего долговечнее сна, который удалось бы воссоздать при дневном свете. Он снял на сутки старинный дворец, здесь это было дешевле, чем в Москве отель на Тверской, и так просидел на террасе, глядя на канал, на разноцветную мраморную плитку самой террасы, на появляющихся изредка людей, приветственно машущих ему руками, как будто он был их родственник. В руках альбом живописи, купленный в киоске, а в душе – анима, жаждущая знакомства и близости хоть с каким завалящимся женским идеалом. Незабываемый день. Чуть туманный и теплый, влажный, нежащий тебя без конца и без края своим небом и хлюпающим в лагуне приливом. Только вечером он пошел побродить по Пьяцце, живо чувствуя углубившееся безобразие и пропасть, отделяющую от этих приятных, улыбающихся ему женщин и юношей.

На следующий день он поехал на Торчелло. Разглядывать Санта Фоска сил не было. Места, покинутые Богом, суть места Его присутствия. Страх, тошнота, запустение и плакать хочется. Тут, за рекой в тени деревьев, он поневоле размышлял, не придется ли ему опять воевать. Хотя бы для того, чтобы спасать людей, посылаемых на заклание. Он позвонил здешнему магистру, чей телефон у него был. Для этого нужно было раньше созреть. Представился, но тот понятия не имел, кто он такой. Все же назначил встречу в каком-то клубе, где его имя должно быть вписано среди гостей. Это было следующим вечером. Поэтому с утра он уселся за статью о Венеции, которую обещал в иллюстрированном журнале, выпускаемом, как думали в Москве, для богатых. Он разложил на столе несколько путеводителей, подпустил что-то личное. Вроде того как на площади святого Марка его раздражала не толпа даже, а просто разноцветные люди, отличавшиеся от привычных с детства славянских физиономий. Но еще больше раздражали попадавшиеся на глаза русские соотечественники. Мораль: мы осуждены рыскать по всему свету, выталкиваемые из него. Он не был уверен, что подобное напечатают, но тем хуже для них. Осточертело ходить дрессированным медведем на задних лапах. В прилагаемом уведомлении он запрещал менять в тексте что-либо, кроме запятых. О раздражении была и вся статья, включая описание знаменитой картины Джамбеллино. Хорошо получилось.

Темой разговора с магистром он подготовил невозможность оного из-за сомнительности русских репутаций. Да, у него есть рекомендации Ростроповича и Таршиса, но тем подозрительней. Может, спецслужбы так шустрят или криминалы. А, скорее, и те, и другие вместе. В России нарушены законы логики. Они же законы этики. Добро и зло провокаторски слились. Он понимает магистра, который в этих условиях не может быть откровенным. Но каким должен быть этос человека, которому он бы поверил? Как русскому доказать свою честность? Неужели будучи святым и не от мира сего?

Он надел строгий костюм, галстук. Высокий лощеный красавец, привлекавший всеобщее внимание, он появился в клубе неподалеку от дворца Фарсетти, на который ему было указано как на ориентир, через пять минут после назначенного. Фотография магистра у него была, и он сразу узнал его, тем более, что народу здесь было немного. То, что и тот узнал его и, улыбаясь, поднялся навстречу, его тоже не удивило. Когда он был в хорошей форме, его только незнакомые и узнавали. Магистр оказался меньше ростом и круглее, нежели он предполагал. За столом было еще несколько человек, которых тот ему представил, а он тут же забыл. Магистр предложил ему заказать ужин, добавив, что угощает. Затем продолжил какую-то свою беседу о ставках рефинансирования и условиях профсоюза. Ему оставалось только всем подряд улыбаться и просить официанта подливать вина. Наконец магистр извинился и сказал, что слушает его. Тогда он дал ему письменные рекомендации. «О-о-о...– сделал тот фальшиво-восторженное лицо. – Боюсь, что имея таких знаменитых друзей, вы разочаруетесь в моих возможностях». – «Это друзья моих друзей, не более того, - отвечал он. – Они передают вам привет. Я же, простой русский путешественник, желая счастья моей бедной родине, ищу советов и дружеских связей, которые могли бы духовно соединить ее с остальным миром». – «Знаете, вы внушаете доверие, - сказал магистр, и поэтому буду с вами откровенен. На этой неделе вы третий, кто говорит мне подобные слова. Дословно». – «Да, у нас в московском метро ходят по вагонам нищие, которые говорят одни и те же слова одним и тем же голосом: ”Лююди дообрые, саами мы не меестные... Родители уумерли, живем на вокзаале, помогиите кто чем может...” Говорят, что у них одна большая организация». Все за столом деликатно посмеялись. «Ну тогда мне не надо многое вам объяснять», - сказал, отсмеявшись, магистр. – «Конечно, не надо. Меня интересует, есть ли выход для нас из этой ситуации? Можем ли мы найти связи в окружающем мире?» - «Опять же буду откровенен. Нет, не можете. Нам интересен только бизнес. Сегодня он между нами исключен. Но, зная немного вашу страну, я уверен, что лично вас бизнес интересует мало. Денег вам и так хватает, чересчур ли их много, или нет вовсе. Вам нужно нечто неуловимое, чего мы предложить не можем. Некий духовный тайный союз. Тайное знание. То, чего прежде искало КГБ, а нынче вы все как бы приватизировали в своих душевных стараниях. Не обижайтесь. У нас этого нет и быть не может. Вы, русские, одиноки в мире. Признаюсь, сам бы я и не додумался до того, что сейчас говорю, это мне написал мой советник по России. Нормально написал? Профессионально?» - «Да, очень хорошо». – «Спасибо, я передам. Вы, русские, превосходите возможности нашего рационального понимания. Мы остановились на Достоевском и то с трудом. А вы, кажется, ушли далеко вперед». – «Скорее, вниз, чем вперед»,- сказал он. Опять вежливо посмеялись. «Вы, наверное, видели, что написано в нашем Сан Марко со стороны дворца Дожей, - сказал магистр. – Под барельефом четырех римских императоров. Мы помним эту фразу с рождения. ”Каждый может делать и думать, что хочет, но при этом надо не забывать о последствиях”». Они с облегчением завели разговор о банковских кредитах. Он же принялся за еду, питье и дальнейшее наблюдение, чтобы вставить его в ближайшую свою статью, а то и в книгу о сем бренном мире. Все пытался найти в костюме магистра некий тайный знак принадлежности к масонству, но потом решил, что легче его найти в справочнике, чем тут корячиться.

Он бродил, разглядывая вместе с тысячами людей то, что много раз видел в альбомах и справочниках. В толпе и средь бела дня все это выглядело иначе, чем на фотках одинокого мечтателя. Иначе даже, чем в первый раз, когда он попал сюда после четырех часов езды из Хорватии, где отдыхал по путевке. И потом еще это вечное ощущение интеллигентного туриста, что тебе в чем-то важном недодали. Походил рядом с Санти Джованни э Паоло. Купил в киоске рядом с церковью еще один путеводитель, чтобы потом рассмотреть его сосредоточенно, вспоминая, однако, именно этот жаркий день. Прошел мимо усыпальниц венецианских дожей. Вышел из церкви и, оглянувшись, отметил себе, что на портал белого мрамора даже глядеть горячо. А уж как ему надоел этот Бартоломео Коллеони на коне, даже трудно представить. Вот уж точно Cavallo, - что один, что другой. Подумал о пиве и, почувствовав сразу жажду, купил его в одном из открытых кафе. Хотя потом, конечно, будешь еще больше потеть. Башенки на верху церкви были легкомысленные. Он развеселился и подмигнул старушке-американке в шортах и с кинокамерой. Интересно, они так же, как и молодые, борются с сексуальными домогательствами, подумал он, заметив ее заинтересованный, чуть жалкий, собачий взгляд на него. Видно, похож на профессионального альфонса, сказал он себе. До построивших церковь доминиканцев далеко как до неба. Чуть подальше – Скуола Гранде ди Сан Марко. Два этажа, где заседали филантропы. Небось, как и все, в масоны будущие метили.

Следующий объект по расписанию – Санта Мария деи Мираколи. Как собачка, должен все обойти и пометить. И вроде рядом, а все равно страшно, что заблудишься. Но два канала, два мостика, и ты у цели. Что-то вроде мраморного пряника с излишествами. А-а-а, на кремлевский собор похоже, вот и повеяло родным. Всякая организация выходит из-под контроля создавшего ее, чтобы его первого и пожрать, длил он на ходу свое вечное размышление. Что соединяет этих людей? Деньги и римский кодекс. Внешняя скрепа. Соединение тайной, которое хочет он, - внутреннее. Для чего? Для отделения своих от чужих. Не предполагает ли ощущение «своего» - религиозное отношение к этому человеку, по определению, всегда чужому и чуждому? Но и христиане сковырнулись со своей любовью к ближнему – через Бога – а уж куда внутренней. Он разглядывал, задрав голову, богато украшенный свод церкви над собой. Вот мы, русские, кажется и горим вечно на этом поиске своих. Кто же, кроме своих, еще бывает так тяжел и ненавидим? Он опять шел к Сан Марко. Вечно кружишься по одним и тем же местам, чтобы хоть что-то было знакомо. Издалека было слышно как мавры отбивают на башне очередной час. Совсем озверели в своих варварских шкурах темной бронзы. Хорошо было идти в глазеющей по сторонам толпе, заглядывая в двери и витрины многочисленных магазинов, скользя взглядом по лицам. Умный человек обречен оставаться один, но в уме держит целое сообщество таких же, как сам. Это закон мышления. Стало быть, будем стремиться к тайному обществу, фиг его достигая. Он заплатил за пару карнавальных масок в одном из магазинчиков и снова слился с толпой. Он слишком мягок и податлив. Например, сейчас готов стать патриотом Венеции, каллиграфически переписать имена дожей, архитекторов, издателей, все исторические даты и достопримечательности, готовить тайно новый расцвет республики. Но так же в любом другом месте, куда попадал. Радуясь Венеции, надо все время напоминать себе о тех, кто напрасно мечтал сюда попасть. О том, что ты находишься именно здесь, в лоне собственного воображения, в земле Тициана, Марчелло, Казановы и Альда Мануция. Иначе трудно справиться с головной болью от вечной толпы и неразберихи. Уличные шуты и музыканты нимало не трогают его. Он устроится сидеть в местном архиве, в библиотеке св. Марка, выправит себе какой-нибудь грант на поиски старых рукописей тайного знания. По вечерам будет встречаться со старой знатью, нежно и ранимо гомосексуальной. И писать бесконечные письма, отправляя их факсом себе на родину, в безвременье, в маленький дом за городом, где сидишь – настоящий, всезнающий, давно себя переживший.

И снова, входя в дворец Дожей через «бумажный вход» - Порта делла Карта, проборматываешь, как записной отличник, весь урок, что знаешь ,чтобы своими глазками подтвердить гипертрофированный ум. Где-то здесь был архив и сидели писцы, составляя деловые бумаги. Вот крылатый лев над входом и стоящий перед ним на коленях Франческо Фоскари – новодел Х1Х века. Жестокий век, изящная тюрьма, мост вздохов для осужденных, девятая и десятая колонны во втором ярусе фасада на Пьяцетте – красноватого оттенка: там объявляли смертные приговоры. Марс и Нептун работы Якопо Сансовино на лестнице Гигантов, под ней тюремные камеры. Оплетенный телами Тинторетто в зале Большого совета, нависший над тобой тяжкой позолотой потолка. Тут же Тициан и Веронезе, и когда-то считал, что люди, приезжая сюда, только о них и говорят. Теперь же, как любой начитанный провинциал, уверен, что только ты один здесь о них и слышал. Остальные прогуливают отложенные на путешествие доллары, меняя их на лиры.

В общем-то, и он хотел, побыв здесь два-три дня, уехать дальше – в Рим, Флоренцию, да мало ли. Однако, заметил, что город затягивает его, и с удовольствием дал себя затянуть. Глаза его словно раскрылись. Цвет домов, площадей, лагуны, самого воздуха чудесно менялся в течение дня, делался то нежно-розовым, то парчовым, то зеленовато-болотным. Может, для него это был лишь повод выйти из той гонки, которую он когда-то поменял на свои путешествия, не заметив, как те сами вдруг обратились лишь в новый ее этап. Из одной страны в другую, из одного города в другой, от одной картины к соседней, от написанной статьи к следующей и так без конца. Теперь он остановил жизнь созерцанием. Как-то утром он проснулся от жуткой боли в солнечном сплетении. Язва? Он боялся, что его вырвет. Еле доплелся до сортира не лучшего качества. Он перебирался во все более дешевые гостиницы. Для студентов, русских, дешевых проституток. Неважно. Теперь ему надо было забыть обо всем, кроме воздушных оттенков и тишины в желудке. Целыми днями бродил по одним и тем же местам, сидел за столиками кафе, разглядывая вокруг себя то неуловимое, что видел один он, садился на кораблик, добираясь туда, где еще не был. Он был счастлив, найдя могилу Тинторетто в церкви Мадонны дель Орто недалеко от заброшенного бассейна Милосердных. И всюду чашечка капуччино с пирожным в надежде, что на сей раз боль в желудке, от которой кружится и становится чужой голова, единственное его приобретение в этой жизни, его минует.

В один из вечеров, подгадав, когда в Ла Фениче будут давать «Травиату» Верди, он пошел в театр. Только тут, вжавшись в кресло партера и до внутренних, невыплаканных слез отдавшись этой сладкой и мучительной музыке, он впервые так четко и до конца прозрел дали своего одиночества. Не того ночного, в безобразно пустом гостиничном номере, с подвздошной тоской, ненужной эрекцией и соблазнительными химерами в закрытых глазах, а того, что навсегда и навеки. Когда-то Венеция была городом богатств, искусств, площадной комедии, разврата и карнавала. Потом сдвинутой с нормы любви. Сегодня– непроходимого одиночества. Ты видишь его как комнату, в которой нет двери. Знаешь, что именно здесь, в Венеции, должен избыть его до конца. Можно не спешить. Его статьи в журнал все больше напоминали письма с того света, которые невозможно было печатать, несмотря на изысканную их красоту. Вернее, как раз из-за этой красоты. Поэтому он взял за моду писать дальним и случайным знакомым, которые и думать забыли о его существовании, длинные, печальные исповеди, обращенные потому как бы в никуда. Или слипшиеся в память образы сегодняшнего дня, вроде молоденькой итальянки с косичками (язык не повернется назвать ее венецианкой), продававшей попкорн и начавшей смеяться над его длинными лохмами, бородой во все стороны и психованными глазами. Он тоже посмеялся. «Даже здесь, в золотой Венеции, - писал он, - люди свыклись с сокрытием своего одиночества. Но сколь краше было бы им жить друг с другом из него, а не из профобыкновения. Я, конечно, не писал тебе, дорогая, поскольку это первое письмо после нашей встречи семнадцать лет назад, о том, как увидел за лагуной снежные вершины и покорно принял их к сведению, поскольку любая другая реакция была бы выше наших возможностей. Русский человек, каким я себя здесь чувствую, лишен всего, и, находя хоть что-то, может лишь плакать в бессилии, что обрел это слишком поздно. Такова Венеция. Но таково и все, что я вижу перед собой в этом мире».

У него нет другого объяснения, кроме того, что каждый принимает здесь сужденный ему облик Commedia dell’Arte. Странное чувство, что наконец обрел себя в меланхолическом чудаке. Даже купил дешевые очки без диоптрий, в которых впервые в жизни себе понравился. Доктор философии и незадачливых приключений, он, кажется, свыкся с маской, постепенно накапливая запас фраз, стихов и комических положений. Чем не мудрость, хотя бы и смехотворная, быть актером самого себя? Он вспомнил, что во всех лавках, гостиницах и музеях к нему обращались: доктор. Ну, конечно, чванливый педант Доктор из ученой Болоньи. А магистр – то ли Панталоне, то ли Арлекин, - и не мог не послать его: так по роли полагается.

В рыбной лавке прямо на улице в каком-то темном переулке он выбрал отличную рыбину, которую попросил не упаковывать, а тут же и приготовить, что и сделали прямо на его глазах, обложив ее зеленью, ломтиками лимона, маслинами. Кстати нашлось и неплохое белое вино, бутылку которого он с удовольствием выпил. Люди вокруг были на редкость приветливы, угощение дешево, племянницу зеленщика он с удовольствием приголубил. Впрочем, ему уже было пора в галерею Академии, где он уже третий день не без успеха отыскивал свою физиономию то там, то сям среди многочисленных персонажей жития св.Урсулы Витторе Карпаччо. Даже поразительно. Стало быть, надо запомнить и тех, кто его там окружал. Наверняка она попадутся ему в решающий момент и этой жизни. Он давно увеличил по репродукциям в альбоме их портреты и носит с собой, время от времени перебирая. Особенно тех, кто на картинах находится с ним рядом. Но оказалось, что ни одна репродукция не сравнится с оригиналом. Теперь он ходит на свидание с ними как с добрыми старыми знакомыми. По дороге он наталкивается на похоронную процессию. Из каменного дома выносят гроб и втаскивают с траурный кораблик, который по каналам довезет мертвеца до кладбища. Люди толпятся вокруг. Он снимает бейсболку и стоит вместе с другими зеваками, наблюдая за процедурой. Женщины плачут, а он даже не знает, сколько умершему лет и какого он пола. Был. Здесь, в Венеции, даже смерть кажется более потусторонней, чем в другом месте. Корабль отплывает с провожающими. Все расходятся, двери дома закрываются. Он старается избегать мест гуляния толпы, отходит шаг в сторону, где почти никого уже нет. На улочке в четыре метра длиной чистят канал. Спустили воду. Чистильщик тоже спускается вниз вслед за ней, ему тут по щиколотку, выгребает тину, мусор, утонувших крыс. На нем спецодежда, к которой не липнет дерьмо, на лице довольство зарплатой и приличной работой на свежем воздухе. Он что-то кричит товарищу. А-а, чтобы тот подал ему еще один специальный пластиковый мешок. Можно им только позавидовать: безработица не угрожает, здоровье в порядке, можно пристроить к делу племянника, чтобы не гонял целый день на мотоцикле, изводя мать. И вообще все это напомнило ему какое-нибудь «Коронование Богоматери» дель Фьоре, где мир состоит из молящихся, музицирующих и живущих в строгом порядке существ человеческого облика. Так и тут: каждый знает свое дело, и всем хорошо.

В модном магазине он покупает пару женского белья от Rosy, дабы к вечеру подобрать к его тонким белым кружевам соответствующей нежности девичье тело и насладить близостью с ним свою уставшую душу. Разговорившись с продавщицей, в чьих черных глазах он увидел и блеск, и игру, он просит о помощи в этом амурном предприятии. Она говорит, что у самой у нее есть бойфренд, которого она любит, живет с ним и после Великого поста она собираются пожениться, а то бы она с удовольствием приняла его приглашение на сегодняшний вечер. Но у нее есть подруга, он и она составили бы прекрасную пару, и ей сейчас надо развеяться после некоторого рода неудач. Она дает ему телефон, обещая, что та поможет ему и в разговорном итальянском, и в прогулке по таким городским извилинам, про которые ни один гид не знает.

Искушение в любовных досугах нимало их не лишает вечной новизны, так им свойственной. Он встречается с юной красоткой. Слабость языка мешает ему постичь все ее недавние любовные горести, но отнюдь не ее саму. Она дарит ему прекрасную ночь и не менее превосходное утро на пустынной Fondamenta degli Incurabili, куда привела его сама, без всяких просьб с его стороны, и договариваясь с ней о поездке в Парму, он и словом не обмолвился о поэте-изгнаннике, с которым, между прочим, был знаком по Ленинграду, осуществляя за ним среди прочих внешнее наблюдение. Слишком уж это было давно, и слишком много воды утекло с тех пор и здесь, и в Неве, и в самой Лете, за которую переправился ныне и тогдашний его объект.

Спросим в старинном стиле: есть ли в мире хоть один член общества, который движим заботой о благе оного, а не личным интересом к ближайшему от него влагалищу? Ответ очевиден. Что до денег, то он не отступил от правила платить даме тем количеством купюр, золотых колец и прочих приятных ей вещей, которые входят в нее в возбужденном состоянии. Впрочем, зная курс лиры, он при этом не мог разориться. Времена сходятся: быть рыбой снова в моде, две тысячи лет с неудовольствием кусают себя за хвост. На ломаном английском он пытался ей передать сложный дискурс, но в ответ она  призналась, что в школе училась плохо и с радостью могла бы давать ему не только себя, но и диктанты на предмет исправления грамматических ошибок. Нет, она положительно ему нравилась. «Если ты влага, то я рыба, - попытался зайти он с более понятного ей примера, - и когда мне надо будет ускользнуть из этого мира, я воспользуюсь твоей лагуной, чтобы выйти в большое море». Она изобразила что-то вроде восторга, но наверняка подумала, что он сумасшедший. И то сказать, кто другой хочет в беспозвоночные?..

Несмотря на здешнее музейное захолустье, которое он чувствовал в дальних закоулках города, но только сейчас назвал своим именем, он легко познакомился с нужными соотечественниками. Русские теряются в мире только потому, что терпеть не могут самих себя. Чего же ждать от остальных, которые в ответ не терпят их тоже? Он был достаточно умен, чтобы не чувствовать шовинизм к своим родственникам. В своих блужданиях по городу, он прочитал объявление о графологическом конгрессе, проводимом тут же, и, конечно, вспомнил о своей знакомой, подрабатывавшей этим в комитете, ставшей потом знаменитой телеведущей, но не оставившей и первого своего увлечения. Он пошел, куда было объявлено, и первая, кого увидел, была именно она. Та представила его своему спутнику, который предложил в перерыве пообедать вместе во «Флориане».

Ее любовник был известной в Москве фамилии. Как и у всех ему подобных, недавнее обогащение его было быстрым и неправедным. Но, в отличие от других, он догадывался о всеобщем скором крахе и хотел его избежать. На том и сошлись, хотя правила серьезного разговора и приходилось изобретать прямо на ходу жевания. Если кто из нас и умеет мыслить, так только на бумаге, притом, как правило, туалетной. Мы не привыкли слышать и исполнять. Потому и приказания наши направлены, скорее, к Господу, чем к ближнему: чтобы отметиться, а не добиться на самом деле. Но здесь, в Венеции, все иначе. Воздух что ли тут особенный, или потому что везде вода, но ты видишь все слишком отчетливо и до мелких подробностей. В том числе, себя. Взять хотя бы тот твердый знак, который он наконец узрел здесь – это полный минус предзнаменований, по которым можно было овладеть своей жизнью. Нет ничего. Один поворот, другой, третий, ты кружишься в переулках обшарпанного красного кирпича зигзагом, касающимся только тебя.

Он признался собеседнику, что еще по службе привык писать одни аналитические записки, и ему будет легче приготовить такую на досуге, к завтрашней их встрече в перерыве заседания, чем сейчас выдавливать из себя малоумные вещи. Где, что, сколько стоит и какие имеет перспективы. Заодно насыплет на стол перед ними пригоршню золотых знакомств. Им еще не подали все заказанные блюда, поэтому они переходят на ерунду. Его знакомая, располневшая блондинка, по-прежнему воображающая себя тоненькой девушкой с гитарой в руках, рассказывает о буддийской благости на все наплевать и жить как живется. Он говорит о городе архитектурных силуэтов, в который попал и где содержимое зрачка, как в сказке или в бреду, переходит прямо в память, что, по сути, и называется искусством. Им приятно друг с другом, они расстаются на время друзьями. Дурацкая улыбка долго не сходит с его губ. Как в молодости, когда он встретил ее впервые и она действительно играла на гитаре и пела что-то свое, непохожее на остальных.

Вечер он провел со своей новой благовонной и благолонной. Она оценила его душевность, прямо спросив, не собирается ли он жениться на ней? Иначе, почему так нежен? Она слышала, что русские мужчины буйны, особенно когда выпьют, неуверенны в себе, сентиментальны и злы, а он, похоже, совсем другой, как немец. Он подивился точности ее знаний, которая дается, поди, только личным опытом. После ужина они опять закатились в какой-то пансион, чуть отдающий запахом мочи и с огромной рекламой “CINZANO” в окне. Только сильно за полночь он вспоминает, что нынче должен предоставить план внедрения в бизнес Европы и выправления России. По рецептам классики раскладывает большой лист на спине у барышни, с удовольствием ложась на то, что пониже, и начинает размышлять. По счастью, нынче пишут не пером, так что макать никуда не нужно. Разве что из баловства. Он выспрашивает у нее о знакомых. Аристократов среди них нет, но ее кормилица была близка с шофером президента здешнего отделения фирмы “Microsoft”. Сгодится и это. Утром он будет соображать гораздо хуже, чем сейчас. Откуда не возьмись появляется учитель танцев, физиотерапевт, завотделением банка, нотариус и работник муниципалитета, с которым она живет в подъезде и здоровается, когда тот приезжает с работы. Тут он сам вспоминает о депутате, с которым познакомился на приеме в Страсбурге. Начинает выстраиваться цепочка, но ее попа уже ходит ходуном, и приходится взять паузу, пока она не добивается желаемого.

Схема простая. Прикрывшись чужой фирмой, бизнесмен переводит деньги обратно в Россию, пытаясь создать твердый плацдарм и с него расширять операцию. Одновременно в качестве сателлита издается деловая общественно-политическая газета, которая отслеживает мины, подкладываемые под нынешний бизнес. С именами чиновников, суммой предлагаемых взяток, нарушениями закона и безумием самих законов. Этакая мыльная опера, выводящая на свет гласности серый российский бизнес. Газету он обещал сделать лично. И уже оттуда, из России, искать союзников и на Западе, и в самой стране. В приличное общество можно войти только из собственной страны, как богатый и почетный ее гражданин. Тем более, из России, всегда овеянной умопомрачительными слухами. Свои масонские связи он не афишировал.

Бизнесмен без слов дал ему тысячу долларов на дальнейшую разработку. Он взял номер факса его конторы, пообещав через неделю прислать список перспективных направлений. На самом деле он у него давно был, выписанный еще в Москве из журнала «Домовой». Теперь ему ничто не мешало изучать здешние картины. Он пристрастился ходить в церкви на службу, не стесняясь во время пения хора опускать монетку для освещения того или иного нужного ему полотна. Он уже был близок к открытию заключающихся в них духов и к обращению их себе на пользу. К чему воздух венецианского одиночества с толикой немалого безумия был весьма способен. Взять хотя бы мавританский ритм окон палаццо, уже заставляющий зубы его стучать друг о друга. Также ночная сырость и утренние туманы заставляют его купить роскошный плащ болотного цвета и соответствующую шляпу, а еще замшевые туфли, подходящие цветом, так что он, как и все приезжие, начинает напоминать видом местного авантюриста.

Сама собой пришла идея бесконечного сценария, героем которого стало бы само пространство Венеции. Каждый двор, закоулок, поворот, место набережной или анфилада комнат палаццо влек за собой очередной эпизод то с алхимиком, путешествующим по картинам, то с нобелевским поэтом, познавшим тут предел одиночеств, то с парой юных любовников, приехавших поразвлечься, то со сценаристом, все это нанизывающим одно на другое, то с энергичным Казановой, вообще все придумавшим. Он показал некоторые странички Валере Тодоровскому, приехавшему на кинофестиваль, тот обещал посмотреть, но потом сам пропал из виду. Неважно. Это был обычный способ занять самого себя. Придать смысл жизни в отсутствие внешнего управления, которое он и в комитете терпеть не мог, за что с удовольствием погорел. Конечно, и потерявшийся в городе агент непонятно какой службы, тоже был одним из героев, оставлявшим в тайниках свои послания в никуда. Эти люди, как голуби, стремились обгадить каждый выступ, дом, перспективу и таким образом навеки приручить их.

Зато встретил господина, который обедал с магистром. Тот был радушен и поинтересовался о его делах. Он сказал, что изучает картины, пишет сценарий и ведет рассеянную жизнь бездельника. Оказалось, что господин возглавляет фонд, который должен издавать альбомы, посвященные венецианскому искусству, и был бы счастлив любому сотрудничеству с ним. Он понял, что это классическая бодяга с добыванием денег под мыльный пузырь, и с радостью согласился поучаствовать. Уж не нас этому учить. Да взять хотя бы приключения картин, как они переходили из рук в руки. И так показать собрания знати, церквей, художников, Наполеона, фальсификаторов и так далее. Синьор так по-птичьи защелкал языком, что пришлось просить его перейти на английский. «Четыре-пять страничек примерного плана, и я буду счастлив с вами сотрудничать. Мы тут же передаем это нашим экспертам». – «Пять страничек – и аванс», - нашелся он. Нужно сразу показать себя партнером. Жулики, как известно, самые аккуратные плательщики денег, но только для своих. Договорились о встрече через неделю. Если все серьезно, ему нужно выправить бумаги для архивов.

Он правильно сделал, что купил именно этот плащ. Когда-нибудь, проникнув в глубь этой жизни, он укроется в доме с самыми глухими ставнями и постарается вообще без дела оттуда не выходить. Снова Венеция уплывала из рук. Кружилась голова, ноги, как ватные, кажется, все потеряно, так и не найдясь. Это минутная слабость от сырого воздуха натощак. В глухом углу, куда он забрался, утомительно трещит драга, чистя канал. И тут же моторки с бензиновым запахом. И две старухи у выставленного наружу товара овощной лавки. В кочанах и корнеплодах есть что-то бессмысленно-успокаивающее. Когда-то здесь держали в руках все дипломатические и финансовые нити мира. Всюду посылали своих агентов и между делом разоблачали чужих. Все рухнуло при Наполеоне. Тот, действительно, был гений. Не столько сам вывез отсюда богатств, сколько дал пограбить монастыри и церкви местной знати. Так возникли знаменитые коллекции, о которых именно это он и напишет, а Венеция навсегда рухнула. Воровство разъедает изнутри и потому смертельно. Осталось ему ходить в маске и танцевать фурлану.

Он понимал, что тривиален. Мечта любого туриста влюбиться в местную девушку, чтобы получить доступ к ней домой, глядеть из окна на канал, ходить в ближайшую булочную и пиццерию, по ночам мерзнуть и нежно согреваться, зарисовать, где и как расположены ее вещицы, как выглядит туалет с биде и мраморной раковиной, потому что фотография ничего не передаст. Он передал эту просьбу своей даме, обещав, что заплатит ей втрое против любой постельной прихоти. Причем, хорошо если бы в момент соблазна была бы и она тоже – как известно, за компанию отдаться всегда легче, чем одной. Она очень забавно морщит лобик, когда задумывается. Он заказывает кампари, которое она любит и целую коробку конфет рафаэлло, что здесь считается изрядной роскошью. «Значит тебе нужна не только девушка, но и хорошая квартира с зеркалами, мрамором и галереей, - повторяет она. – У меня есть такая знакомая. Ей, правда, лет не меньше, чем тебе, и очень много прыщей, из-за которых она комплексует, но квартира в старом доме, из которого видел Большой канал. Это то, что надо?» Он соглашается, что да, именно то, что ему надо. Любопытство разбирает его. Он больше ни о чем не может думать, кроме как о той женщине. Какая она? Конечно, он посоветуется со стариной Вассерманом, даст ей отвар подорожника и то, чем славен мужчина – внутрь и в качестве мази. Он поможет ей. Он уже заранее любит ее, тем более, что девушка уверяет, что она и собой хороша, и фигура отличная, но вот гадость привязалась ко лбу и щекам и все тут.

Солнце ярче светит натуралисту, делающему стойку на природу. Она волнует его почти что незаинтересованно. Отменное счастье погрузиться в анализы, в рисунок отдельных частей и целого, в связи оного с окружающей средой. Но коль паче удовольствие, когда объект сам рассказывает о перипетиях того, что именует судьбой, говорит о любимых позах, в которые с сопеньем, охом и стоном пристраивается, знакомит с другими объектами, родственными ему по крови или интересам. С таким настроением он идет на свидание. Небольшой сувенир от Картье, бутылка дорогого шампанского, которое в Европе умеют ценить в отличие от нас. Он хочет быть влюбленным, и ему это удается. Он окружает даму нежным облаком ухаживаний, тем более, что она оказывается даже лучше, чем он предполагал, всегда рассчитывая на худшее. Он понял главное: ученый, исследующий бабочку, нравится себе в этот момент не меньше, чем редчайшая красотка у него под булавками и формалином. Это жизнь. Он старается соблазнить ее собой и своими запахами, умениями и отказом от них, который называется русской душевностью. Квартира, действительно, хороша, чужевата, он не привык еще к ней, ночью привыкнет. Он умело переводит разговор на обсуждение новизны любовной связи. О страхе и любопытстве первого раза, сколько бы их не было прежде. О страхе мужчины оказаться не на высоте, и о том, что страх позволяет собраться и показать, подобно спортсмену, лучший результат. Она рассказывает о случаях из своей жизни. Она хорошо и свободно говорит, не чета его прежней, сидящей тут же подружке. Он чувствует ее прыщики как свои собственные и хочет, чтобы она забыла о них, как он сам забыл, привыкнув к ней, уже не видит их, ощущая ее изнутри как что-то свое и целое – куском души. Он берется показать как танцуют настоящую фурлану, если она сядет за стоящее здесь пианино. Уроки в балетном училище, куда он записался в третьем классе средней уфимской школы, чтобы одолеть природную застенчивость, не прошли даром. В том, что он соученик Нуреева, можно будет признаться позже. Он встает перед ней на колени, целует ручку. У нее прекрасные, трогательные, доверчивые глаза. Он встает сам, поднимает ее со стула, начинает целовать в губы, она дает, лишь нерешительно взглядывая на сидящую с журналом в руках на кожаном диване девушку. Та, глядя на них, тоже потягивается и начинает, дура, расстегивать свою кружевную кофточку. Впрочем, вряд ли уже что-то можно всерьез испортить. Так и происходит.

Стихи возвышают, и он любит драть девок, хотя бы и иностранных, под стихи нашего знаменитого поэта. Когда-то в недрах ГБ созрел безумный план подмены наших внутренних и внешних врагов их двойниками. Обезвредить и опозорить. Идея здравая, но методика сложная и в то время еще не устоялась. В оперативных целях он изучил нашего знаменитого поэта во всех деталях и взад-вперед. Подмена, кстати, должна была произойти именно в Венеции, - неверной, коварно отраженной в зеркалах и в воде, двойнической по своей сути. Даже тексты сочиняли под исцеление неисцелимого. Но и он хитрец, почитайте «Набережную неисцелимых», где он выдает себя за анонима, мол, попробуйте подменить того, кого нет.

Работа была в разгаре, и Нобелевская премия подстегнула бы ее, но пал Советский Союз. Из-за Горбачева открытие «русского клонирования», если не сорвалось, то было задержано на два десятка лет. Как обычно, многое пробовали на полигоне в ГДР, где численность «штази» в пятнадцать раз превышала численность гестапо при Гитлере. Например, тайно проникали в квартиры диссидентов и выкрадывали какую-нибудь мелочь, - зубную щетку, авторучку, все ложки с вилками, полотенца. А через неделю все возвращали на место. Отлично действует на психику.

Пишущий же человек раскрыт, как на ладони. Приходи и кушай ложкой. Метафора – лучший аркан для метнувшего его, бумеранг для дилетанта. 15-й отдел КГБ создавал коллективный разум, наподобие средневекового. Аноним это звучит гордо и оплачивается по запредельной, метафизической ставке, о которой обыватель может только мечтать. На любой службе нельзя быть умнее начальства. И только здесь это обязательное условие, так же, как быть суперменом, стать выше самого себя, а не то что других.

В иные дни поэта сопровождала свита в пять человек. Он списывал это на козни ангелов, на скрипки Вивальди, на отражения в воде и венецианские слухи, на «кривотолки как принцип городской планировки», как остроумно определил он свои бессознательные подозрения. Бедолага однажды запустил интригу, чтобы быть приглашенным на прием в некое палаццо, резиденту пришлось позвонить, чтобы включили его в список, а там сфотографировали. На итальянских коммунисток, к нему приставленных, никогда нельзя было положиться. По тому, чем реальность отличается от описания, взвешиваешь поэта точнее загробных весов Осириса. Кто бы почитал эти засекреченные собрания сочинений, полностью сымитированные и уже готовые к печати, чтобы заменить то, что сочинил он сам. С маленьким сдвигом в желанную государственным интересам сторону. Поменять Цицерона на гурт чичероне, - где как не в Венеции. «Наши изделия говорят о нас больше, чем наши исповеди», - поэту не откажешь в проницательности, прочитав это впервые, полковник вздрогнул. Что же, подумал он, маэстро хочет здешнего кино, маэстро таки его получит.

Поэзия передается не хуже чумы, и он это знал. Маска, повозка трупов, подмена мертвеца, сизый негр с оскалом белоснежных зубов, бросающийся на русских женщин. «В одну девушку нельзя войти дважды». О да, синьор Гераклит, она потом уже не девушка. В этот момент все хороши, но некоторые еще краше. Он вспоминал споры в курилке, можно ли подделать безумие. Разумные сообщения, сколько угодно, а вот с безумием как? «Все, что создал Господь, можно подделать, - сказал шеф, вынув из кителя партийный билет, положив его на стол, а после заявления обратно в китель. – Включая самого Бога. Слово коммуниста».

Агентши подергали его, как велено: «Ну и пузо! Ты чудовище!» После Евы и змея, оказалось, уже не канает. Но стихи выжали, а это материал для лабораторного анализа, хоть что-то. Когда поэт сошелся с так называемым Джоном Ле Карре (настоящее имя Давид Корнуэлл) и начал писать о шпионах, возникло подозрение, что его уже подменили и не на нашего с Лубянки, а на не нашего с Воксхолл-кросс. Нет, он так уходил от хвоста, - встать в круг светлого пятна, которое оказывается слепым. Или черной фигуркой, пробегающей в глазу. Как-то Тургенев рассказывал Теккерею: во время охоты вдруг увидел пробегающую тень и даже поднял ружье, а потом понял, что это бегающая фигурка в глазу. И был поражен, когда Теккерей вдруг принялся дико хохотать: «По фигурке в глазу из ружья! Ха-ха-ха!» Потом Иван Сергеевич приводил это как пример разного понимания юмора в разных странах. А Иосиф Александрович выдал себя за такую шпионскую фигурку в чужом глазу, чтобы скрыть нобелевское бревно в собственном. Пилигрим стремится в шпионы, а те, наоборот, разжалованы в вечный запас, поскольку бывших в этой двойной службе тайному Господу не бывает.

Общаясь с тенью, поэт учит людей любви друг к другу. Зеркало больше человека. Речь при употреблении взбалтывается. Ветер листает его на фоне канала, музыки Верди и еще чего-то покачивающегося. Нейтрализовать объект слежки можно, заставив думать о топтуне, - хоть и с крыльями – чума романтизма неисцелима. Больше недели он не выдерживал, требуя замены, - от чистого кислорода с виски вскипали мозги, - но людям все ангелы на одно пернатое лицо. Зато теперь в Сан Микеле положил на могилу букет цветов с чувством исполненного государственного долга. "Летум нон омниа финит" - "Со смертью все не кончается" прочел на светлом надгробии, стилизованном под нечто античное. Он поймет, - поскольку любил величие замысла, а что суть величественнее органов государственной пользы. Еще и работающим, как он, «на Бродском направлении».

Поэта, даже когда он жив, надо не читать, а перечитывать, то есть время от времени, по погоде, на той стороне луны. Поэт легок, читать его тяжело, забыть невозможно. Пусть плывет. Вода, как оказалось, может стать извращением не меньшим, чем словесность. И в урну не спрячешь. Пишущий близорук, вглядываясь в отражение всего в собственных мыслях. Тот, кто следит за ним, тоже оказывается внутри картины наблюдений. А вовремя умерший подтверждает все. Здесь даже тени даны в переводе на никакой.

Набережной неисцелимых, как известно, нет. Это он нас так хотел сбить с толку. Напрасная трата метафор. Неизвестно даже, хорошим бы он стал связным, если бы им его удалось подменить. Игра стоила свеч для написания венка сонетов и все. Несколько дровишек в печку ощущения себя шпионом. Шпион Бога, как говорил Мамардашвили. Когда-то Иван мечтал о спецкурсе «метафизика шпионажа». Начиная с суворовского зачина «Аквариума» о сожжении в печи предателя. Или с признания Джона Ле Карре, как он едва не перешел на сторону советских, шпионя в Германии 1963 года. Декан обнял его за плечи, сказав, что «главное в нашей профессии – крыша; следи, чтобы не поехала, ладно?» Ладно. Скоро будут новые времена, и надо опять им соответствовать. Поэтому и валандаешься по свету, выискивая точки для последующих инъекций.

Сначала ему дали комнату в общежитии студенческого городка. Он принес туда компьютер, ходил в столовую, общался со студентами. Взгляды девушек ясней всего показали ему, что он здесь чужой. Он читал курс философии европейского портрета, который сам, конечно, придумал. Ладно, не придумал, содрал у Голоушева. История изображения человеческого тела с точки зрения врачебной и театральной семиотики. Топтун вытеснен в подсознание, а вот композиция папарацци вполне сгодится.

Нужно было написать текст для CD-roma, куда отобрал полторы тысячи портретов разных художников, а потом раздавать студентам, рассылая заодно в качестве предложения серьезным университетам. В Америке платят больше, но приятней было бы в Британии, тем более, что многие клиенты там находятся, в чем дополнительная сложность проникновения, не так ли.

Итак, он впаял туда и курс физиономистики, и медгерменевтику – какая болезнь к какой ведет внешности и наоборот, а отсюда: что есть норма и патология, особенно в наше время политкорректности. Причем, надо цепляться за то немногое, что знают студенты, чтобы слова не висли соплей на вороте. Потом входишь в рутину, и тут самая тоска и начинается.

После первой зарплаты, снял квартиру в городке. Надо чувствовать себя отдельным от всех, да и для отращивания хобби сантиметров в тридцать тоже хорошо. Даже машина почти не нужна. За полчаса моциона доходил от кабинета до аудитории. Машина нужна будет потом, чтобы ездить, определив отсутствие хвоста: автобусов тут нет, а вызывать всякий раз такси это дополнительный риск.

Квартирка имела более человеческий вид, хотя ни книг, ни места для занятий не предполагала. Спальня, ванная, телевизор в гостиной, кухня со всеми комбайнами. Выгородил закуток, где мог предаваться уму и сексу. К тому же уговорил себя, что хозяйка, раз в месяц патриархально являвшаяся за деньгами и проверить, не русский ли он шпион, похожа на известный портрет Мемлинга, что как бы служило дополнительным аргументом правильности выбора.

Купив машину, стал ездить по городам Шенгена. Сперва, конечно, в Брюгге посмотреть на высохший канал Звин, из-за которого город пришел в упадок, уступив первенство Антверпену. Для европейской живописи важный момент. Русское происхождение помогало. Когда головная боль становилась нестерпимой, смотрел на портреты как на некую иную породу людей. На самом деле читаешь неполиткорректный курс молодого европейца, каковым себя не считал. Со всем бременем белого человека, наследника кантовского долга, римского права и эллинского совершенства. Самому же остается медитация, чтобы все похерить, не прибегая ни к спиртному, ни к подблюдному пению, которое ожидалось от русских и считалось моветоном.

Когда отец, разговаривал с ним по скайпу и, явно смущаясь, сказал, что жена предлагает познакомить его с племянницей своей приятельницы, он расценил это нормально. Запищал индикатор неприличного положения. От знакомства отказался: это пока не лезло в отстроенные ворота. Но направление правильное. У него были приятели во Франкфурте, совершенно чистые, далекие от всех лубянок мира, молодая пара, с женой он был лучше, чем с мужем. Разговаривал с ней по душам, она рассказывала интимности. Он ведь профессиональный друг всех людей, особенно женщин. Но ухаживать за замужними тоже не доброкачественно: он же не собирается никого отбивать, подстилает под псевдовлюбленность соломку холостяцкой безопасности. А то еще запишут в «голубые», а он избегал лишних недоразумений. Минута на раздумье. Все ясно. Надо искать подходящих женщин. Смотреть с тем холодным вниманьем вокруг, которое рекомендовал поэт и не ошибся. Главное, не знать сомнений. Читаешь книгу, а потом смотришь на небо, и сразу все понимаешь. Как лизнуть соли, выпить текилы и заесть долькой лайма. Развлечение для тинейджера, но достойное.

Она была русская, без разногласий. Приятная, но это неважно. В очках. Длинные черные блестящие волосы. Уехала с родителями из России совсем крошкой. С ней было уютно. Какая-то особая нежность при уме и серьезных занятиях неизвестной ему наукой вроде химии или биологии, не вникал. И счастлива, что теперь он у нее есть. Даже неудобно разочаровывать. Так мать удивляется, что у ее младенца есть ручки и ножки, и даже ушки есть, носик.

Интересно. Любила его, всему в нем поражаясь. Старательно готовила еду, чтобы накормить. В ресторане внимательно следила, чтобы принесли все хорошее, лучше, чем у нее, иначе не нужно. Забавный зверек, в постели тепла и довольна. Говорит, что не верила, что можно любить так, как он ее любит.

Свадьбы не было. Поехали к ее отцу. Тот поздравил, но, к счастью, ничего не подарил, и это тоже было трогательно. Деликатный человек не хочет, чтобы ему были обязаны. Но чтобы так в меру... Иван двумя руками взял его руку, особенно тепло, как учили, и назвал «папой». Пусть думают, что издевается, плевать. По гороскопу из них двоих жена должна была быть скупее, чем он, а он ни в чем ей не противоречить. Наилучший вариант. Взяли напрокат машину, поехали через всю Италию, едва не попали под жестокое землетрясение в Абруццо. За три дня до этого побывали в Аквиле, сфотографировали все древности, которые потом оказались разрушены. Он понял, что надо быть настороже и собранным. Начало семейной жизни вообще опасно. Недоразумения, нездоровье, раздражение от недосыпания. Он сказал, что использует поездку для работы. Для какой работы она не спрашивала.

Она фотографировала, у нее был хороший глаз, чувство цвета. Начнешь всматриваться, обязательно найдешь то, что искал. Все время делаешь ей подарки, рискуя на будущее, но так подавляя утомление от непривычной близости другого человека.

В Сиене под видом гостиницы их засунули в жуткую дыру, которую именно она присоветовала .Непрактична, но с гонором, что плохого не выберет и не посоветует. Завтрак подали жуткий. Потом запахи не пойми чего. К счастью, сильно развлекло землетрясение, а потом смертельный свиной грипп из Мексики. Люди с насморком оказались вне закона. Зато навсегда запомнишь эти холмы из окна и веселого монаха-францисканца, с которым разговаривали, и хрустящие пирожки с яблоком, и отличное вино, и потом ее попу, одним ласканием которой дело не ограничилось. Все суть символ любви.

Не станем ничего представлять из себя в любимых глазах. Не быть ничтожеством уже удаль. Ни особых денег, ни надутых щек. Забавно, что в Риме все деньги и впрямь почти закончились. Разве что на обратную дорогу, но они ведь двигались исключительно вперед. Оказалось, что папочка презентовал ей кредитную карту. На зарплату преподавателя из России мудрено прожить вдвоем. Выбить деньги из начальства под авантюры было нереально, - кризис, свиной грипп и что-то еще неизвестное. Выживут не все.

Она сделала вид, что смущается, затеяв этот разговор. На самом деле, она не все может сказать, поскольку и сама не знает, но есть некоторые услуги деликатного свойства, за которые можно какие-то деньги получить. «Шпионить, что ли?» - засмеялся он от неожиданности. – «Ну, не прямо, конечно, но что-то вроде этого». Так они нашли друг друга.

Интеллигентный человек должен быть мнительным. Привыкаешь машинально оглядываться на свое второе «я», идущее по следу: мало ли какая подлянка, болезнь, бандиты, шизофрения. И тут они с женой, спина к спине, романтика, Бонни и Клайд, какая только лабуда не лезет навылет в самую середку лобного места. Поэтика богатой внутренней жизни, деленная на два, но в квадрате. Неужто папочка тоже из наших? Тогда уж точно не признается, - мол, по отсутствию подарка мог бы и сам догадаться, коллега.

Даже стал прокручивать назад пленку, где же его взяли голыми руками. Или это проверка наших товарищей? Дробь барабана, крики карнавала, машина мусорщика, гортань турецких соседей, - за границей все внове, все радует. Взял паузу для обдумывания. Вся эта служба – ни да, ни нет, - как сказано: от лукавого. Повреждение в генотипе. Бродили по саду виллы Медичи. Расширяющийся круг знакомств будоражит, как вселенная. Но и там черные дыры молитвенного покоя. «Мы были бы всегда вдвоем, - сказала она. – Пока что нужно твое принципиальное согласие. Остальные разговоры потом». Он бы мог предложить ей небольшую энциклопедию любовных пар в разведке. Но ему был забавен сам этот ее разговор. И то, что можно не подавать виду.

В ресторане, куда они зашли поужинать, он импровизировал, как все это отражается в европейском портрете. Субъект, служащий трансцендентному хозяину. Это ведь тоже из средневековья. Страна, на которую работаешь, не имеет особого значения. Изнутри все они соединены в транснациональную корпорацию. Слышишь, - сказал он, - как шуршит кинолента. Еще даже не перешли на цифровой формат. А в цифре ведь все иначе, и нам с тобой надо соответствовать новому веку.

Понимала ли она, о чем он так сосредоточенно бредит. Мол, как Александр Матросов, закрывает своим шпионством амбразуру будущего. А надо, может быть, совсем наоборот. В семейной жизни полезны такие экскурсы в высокую невнятицу, исполненные дискантом. Как сказал поэт, нас заливает стеарин. Сколько бы людей и стран вы ни продали, главное, это достойно прожить гонорар.

Он делал большие завиральные круги, но она его слушала внимательно. Агония империи вызывает приступ разума. Через пару десятков лет в России будет 110 миллионов человек, а в США – 404 миллиона. Не говоря уже о ближайших азиатских соседях. Исследовать таяние льдины лучше, находясь в стороне. Нельзя было исключить и того, что жена организована ему для проверки. Он знал медицинскую статистику: у шпионов отключена паранойя, мания преследования не грозит, достаточно бдительности.

В гостинице, пока их не было, комнату прибрали, перестелили постель. Интернет работал. Конкретные детали не обсуждали. Она пошла принять душ. Любовь лучше детектора лжи демонстрирует честность партнера. О способах выполнения супружеского долга и уклонения от него написаны тома профессиональных исследований. При слове «долг» втягивается живот и одно яичко, распрямляются плечи, мышцы становятся упругими. Момент истины присутствия в настоящем. Расставить фигуры. В ближайшей лавке купить сборник стихов и иголкой отметить нужные строки, не доверяя рифме и ассонансам.

Начальству хоть кол на голове теши по поводу изменения алгоритма шифрования, оно только промежность почесывает. Лет через десять будут совсем иные учебники шифров. Открыв окно, он глядел в синеватую мглу, пробитую электрическими огнями, и, кажется, видел этот новый принцип передачи информации. Стиховед это не стыдно, не больно, не вяло. И не надо искать места жене, - она вяжет лыко в строку. Крыши уходят уступами вниз, и это тоже наверняка что-то значит.

Труднее всего, когда превращаешься в преследуемого наполовину. И в старый текст не влезаешь, и нового еще нет. Жене рассказываешь обо всем, кроме главного, - кто ты такой. Чтобы играть всерьез, надо знать расстановку всех фигур на доске, а это доступно сам знаешь кому. Думая о будущем, незаметно отрезаешь себе кусок памяти, меняя сыр на дырку от него. Ага, тут мышь!

Когда юная жена спрашивала, как они будут зарабатывать на жизнь, если не согласятся по-тихому торговать родиной, он намекал ей на свое профессиональное умение избегать завихрений истории, где сгинуть раз плюнуть. Надо в удобный момент на ходу войти, и так же на ходу выйти. На днях Иван получил неподписанное сообщение, что проект возобновлен. Подменяют, как известно, живых и знаменитых. Но он поинтересовался, как обстоит дело с молодым нобелиатом. В биографии обнаружилась прореха, через которую можно внедриться задним числом. Вроде того, как недавно через наших товарищей в Праге свет узнал, что роман Пастернака «Доктор Живаго» был, на самом деле, раскручен ЦРУ.

Ему ответили, что в данный момент из-за кризиса это направление стало неактуальным. Если ему хочется, пусть занимается в виде хобби. Отлично.

- Подожди, знаешь есть такие половые извращенцы? Воображают всякие гадости, чтобы радоваться в постели. – Они были голые, но еще не легли, стояли, обнявшись, ощущая друг друга всем телом. – Он надевает женское платье, она мужское. Или она в маске, а он первый встречный на карнавале. Что-то подобное. А ты сегодня будешь Джулией из «1984» - спортсменка, командир отряда разведчиц, общественница в молодежном антиполовом союзе. А на самом деле она покупает настоящий шоколад на черном рынке и тайно сношается с теми, кого вычисляет в качестве диссидентов. Оруэлл – дитя и невинная овечка. У нас нет сомнений, что она лейтенант ОГПУ на задании. Англичане не поняли бы. А ты вроде как соблазняешь меня с целью вербовки, хорошо? Для этого, по инструкции, разрешено все, что угодно.

Иван не сомневался, что ее папаша воспитывал провокаторшу высшего пошиба. Но с помощью игры в секс кого только не перевербуешь раком и на коленях. Письмо, написанное им Брежневу при отъезде в эмиграцию, можно посчитать проколом и постараться что-то выжать. Еще раз для тугодумов: мы отрабатываем методику подмены человека, тут все идет в ход. Работаем на будущее, на поэзию XXI века. Почему бы И. А. не опроститься после смерти. В духе времени, уловленном еще Толстым. До него, естественно, Пушкиным. И опростим, будь уверен. Да – да, нет – нет, а прочее, типа, от лукавого. С того света и мысль вычерчивается прямее. Никаких проблем. Уже не нужны лишние сложности, чтобы спрятаться с них. Все и так видно напролет. Худеешь и высвечиваешься изнутри. Говоришь коротко и о главном.

Итак, начинаешь с простейшего дуплета. Перечитать все написанное им невозможно, если сразу же не менять, - где слово, где букву, где рифму или размер. «По-русски Исаак теряет звук»? Отлично. Так и сделаем. Переставим книги на фотографии его письменного стола в «полутора комнатах», которая была сделана сразу после отъезда. С ума сводят мелочи. Движение то ли тени, то ли мыши обок зрения, когда входишь в подъезд. Полковник НКВД Авраам Б. приносит в жертву по приказу вредителя Г. Ягоды своего сына Исаака.

Когда читал на балконе, птицы бросились за угол дома, и он задумался, что там случилось. Кладя ладонь на лоб, останавливаешь мысль, а надо бы исчезнуть, а не фиксировать. И хватить тереть спинку своей тени, не в бане.

- Может быть, поговорим? – спросила она осторожно. Он не ответил. О чем? Говорят не словами, а телами. Он станет другим, задание такое, и голос ломается на переходе к тому, чего еще нет.

- Поняла, нет? Ну и не надо. Спасибо за честность, так и дальше.

- Ты чем-то раздражен?

Служба быть свободным путем власти над людьми дается как проклятие. Недаром у наших все дети наркоманы, внуки под поезд попадают, дальше четвертого поколения никто не выживает. Иван видел специальное закрытое исследование. Ну, так надо быть готовым к свободе для себя одного, бежать из последних.

Жизнь скучна, искусство весело. Поэтому и надо ее шифровать, чтобы никто не понял. Когда Иосиф догадался, что Иван идет по следу, он решил взять его на измор, выкручивая мозги. Дурак, мол, не поймет, отцепится. В мозгах и впрямь легко прятаться, - местность пересеченная, с тайниками. Но пузо и лысина выталкивают наружу. Пастух заснул, стадо разбежалось, - пославший нас сюда тоже был не дурак, чтобы служба медом не казалась. Но в свое время, когда Иван предложил создать специальный отдел по борьбе с метафорой, его направили на психиатрическую экспертизу. Идиоты, они не понимают, что нелегалу только там и можно прятаться.

С психиатром в тот раз они подробно разобрали будущее подразделение по борьбе с психиатрией. «Ну да, - сказал врач, чей белый халат скрывал его погоны, - наша задача спрямить извилины, а что же вы хотели». Ивана тогда и отправили на задание с белым билетом в один конец. Сказали, что найдут по факту. Что бы это значило, он не стал уточнять. Справится, тогда найдут. Приняв, конечно, все меры предосторожности.

Путешествовать можно в дождь, говорит он ей. Не во время дождя, а – в дождь. Прямо в него. Хочешь с зонтом, хочешь без, надольше запомнишь. Помнишь, как в детстве мечтали обогнать мир, чтобы устроиться между капель. Заставить движение застыть, такие мы быстрые и ловкие. Абрис тела и лица не смыть, когда любишь их и ласкаешь, подтверждая.

- И кого мы ищем? – спросила она.

- Считай, что меня, - отвечал Иван. – Я бы тебя еще попросил отмечать изменения, какие увидишь. Перечитай дневники Софьи Андреевны и Анны Григорьевны, пригодится.

- Пункт первый, - сказала она. – Мания величия.

- Вот-вот, записывай.

Но путешествие в дождь ограничено не достижением цели, а его прекращением. Приходится задирать носы ботинок, готовясь к взлету, когда наверху откроют люк.

- Запиши, что в детстве всегда выигрывал в прятки. Меня не могли найти до конца игры. Рос быстрее других, старюсь медленнее.

- А когда я состарюсь, а ты останешься молодым, не будешь меня звать божьей коровой?

- Дорогая, мы с тобой навеки будем смежнокишечными, какие уж тут прозвища и насмешки!

Он заметил, что теперь ему безразлично, куда путешествовать. Всюду он пребывал в одиночестве, окруженный пятиметровым радиусом пустоты творческого человека, уверенного, что все вокруг происходит лишь для него и поэтому впервые. Он открывал мир как бутылку с метафорой, передачу которой на расстоянии не уследит ни один топтун, какой бы аппаратурой не обладал. У них мозг не обстрижен так по-модному заковыристо, как у Ивана. Триста лет подстригай мозги, и они вырастут как у англичанина. А в первый раз больно, что в мозг, что в задний проход, всем больно, надо было с детства терпеть, приучаться.

Еще он понял, что такое поэт. Человек, который настолько безумен днем, что ночью ему снятся декартовские сны, приводящие в рассудок. Приходится их мгновенно забывать, чтобы не утратить сумасшествие. Они бродили по небольшим улочкам, слизывавшим их на поворотах. Сидели в кафе, где еда была с легкой музыкой, входившей в уши и в рот, чтобы тем точнее остаться в памяти. В пути инстинкты напряженней, чем дома.

- Если тебе трусы жмут, - заметил он ей, - то переоденься в туалете.

- Мне не трусы жмут, - отвечала она обиженно, - я ногу туфлей натерла.

Просыпаясь в пути, не сразу разберешь, в какую сторону идет время. Если бы не миссия быть свидетелем, он бы тоже растворился как сахар в этой чашечке кофе с крошечной шоколадкой в подарок. Близость с людьми заразна. В той или иной мере, но всегда. Иные говорят, что сны дают верное направление, в отличие от ложного будущего, которое все мы выбрали в виде яви. Наверное, поэтому в каждой забегаловке приходится представлять, что его нет, чтобы достичь истины этих вещей, которых тоже нет. И часы очень уж врут, расписываясь под протоколом о наступлении очередного вечера. А у него нет наготове под рукой рифмы, которая одна приручает все, наподобие ангела смерти.

«Тебя трудно выносить», - скажет она. «Ногами вперед», - подхватит он. В их багаже одни цитаты, которые они носят из города в город, чтобы везде чувствовать себя как дома. А всякой еде предшествует пауза - описания этой еды, чтобы ее можно было съесть. Что же, книга раньше хранила дыхание, но теперь слюну. Если у девушки хороший аппетит на приключения, любовь и прекрасное, то к старости она будет страдать от излишка веса. Это он и сам понял слишком поздно, кабы не двойная жизнь. А так отправил ее по музеям, магазинам, а, главное, волноваться за него, пока исчезал с концами. Говорил, что надо было подзаработать им на жизнь.

Деньги – предмет метаморфозы, превращения людей в следующий вид, немного размытый в зрении, как души умерших на спиритическом сеансе. Кровь у них бьется сильнее, температура выше, а добро, красота и правда выводятся из организма как экскременты. Что хотел сказать Иисус Христос, Иван так и не понял, словно сам крестил Его на Иордане и зря. В общем, уходил подзаработать, а что и как не ее ума дело, она и не возникала, были бы тугрики. А потом те же деньги возвращали людям устои, в которые они, побузив, возвращались как в переполненные навозом стойла. Вот масштабы и точки счета, живите и никого не трогайте.

Такие кентавры распространены заграницей. Та, на посторонний взгляд, только из них и состоит. Человек, как толстая колода карт, сыплющаяся дугой в руках неизвестного шулера. Или как ограниченный могилой сериал семьи и воли. Говорят, эти сериалы кто-то еще даже смотрит, кажется, домохозяйки, готовя обед перед приходом детей из школы. Улица извлекает головную боль из затылка, для того и нужна в перспективе. А то, что русские деньги меченые, никто не скрывает. Надо только делать вид, что этого не знаешь. Она и делала.

Дождь затевался и переставал. По музеям ходили толпы, и они тоже гужевались со всеми. Жена была довольна: культурно проводят время после обеда. Потом смотрели на каналы. Вода была чистая, туристы бросали в нее евроценты. На людях и впрямь жизнь сама собой казалась осмысленной. Рембрандт, зализанный взглядами, мерцал уже откуда-то изнутри, куда и им желал.

«Когда ты возвращаешься, - слышит он от жены, - у тебя лицо кота, наевшегося сметаны, интересно даже». Непонимание взбадривает его как укол. «Сократ говорил, что держит жену для обострения психической деятельности», - отвечает он. «Ты это к чему?» - Он улыбается. Ни к чему. Много разных слов в неожиданных сочетаниях. Непонимание разделяет людей пуще потайной жизни. Туда бы и прятаться. Ты понял? «А когда же любовь?» - спрашивает жена. Тут и любовь. Разламывает скорлупу, а он там сидит внутри, желтый и голый. Скрестил ноги, значит, верить нельзя. Разность голов примиряет естество гениталий, это понятно. Но вечером он и побрился от другого лица, нагло глядя на него в зеркало.

«Мы с папой не хотели тебе говорить, но у тебя, Иосиф, был братик. Близнец. Сам знаешь, какое было время. Мы с папой решили, что двоих никак не вытянем. Сначала тетя Рая говорила, что возьмет, потом отказалась. Отдали его в дом ребенка. Я до сих пор плачу, когда вспоминаю. Сначала ходила на него посмотреть. Потом война. С двумя я бы точно не справилась. Бабушка так и говорила: “Манечка, не трави себя, все к лучшему!” Что с ним стало, я не знаю, не хочу даже думать. Знаю, что в войну у него не было шансов выжить. Топотали частые копыта, отставал Иосиф, весь в пыли... Что еврейке бедной до Египта, до чужих овец, чужой земли? Извини, что только сейчас тебе сказали, папа не хотел. Он говорит, зачем еще и эти цурес вешать на его бедную голову, тем более что он даже не может вернуться. Но уносить это с собой я тоже не могу. Пусть хоть кто-то помнит о нашем бедном мальчике, твоем братике».

От музеев он сразу отказался. Рассматривать рождественскую пещеру на картине старого мастера надо в уютном фонаре над улицей в Амстердаме, а не среди овечьего стада, которое пригнали невидимые изнутри пастухи. Тем более что воздух на улице, который поначалу был в рытвинах, стал просто опасен для ходьбы. Пробивая его мордой вперед, он бы сгинул в безумии, не будь ее рядом. Иные близнецы давно в могиле, - Саша, Миша, Женя, Осип и два Бориса, не считая чернеющей в пустыне живой ленты мелких, включая тех, кто на подходе. Буквы, как щедро рассыпанная соль, предохраняет наше мясо от гниения. По правилам надо обойти Иосифа с другой стороны, делая вид, что не обращаешь на него внимания. Коррекцию лица проводишь на людях. Ветер морочит листву. Та от старости ничего не соображает, трясет головой, ждет, чтобы оторваться по полной накануне холода. Наслаждаешься прогулкой вслепую, словно богач, звенящий монетами из сундука, забыв об их стоимости. Окружающее наклеено второпях на провалившейся истории гениев и злодеев, что были круче этого хоровода теней. Потому, не зная ни о чем, турист ничего и не видит. А пустой воздух, который хватаешь ртом, как и везде, можно сыскать и почище, нежели на этих загазованных толпами лиц улицах.

Свой круг, вот что важно. У каждого человека свой круг. Поменять себя это войти тенью туда, где тебя изначально нет. Пить не то, что привык. Крепостные ломали шапку, а он голову. Тайные агенты беспощадны, потому что им дают невыполнимые задания. Выехал в Питер ночным поездом. Карта готова, но слепая, как и все вокруг. Всякое задание надо разделить на время. Тренировать координацию воображения. Реальность водить на поводке слов, а то укусит. Сволочное начальство, решившее, что не даст издеваться над великой Россией фальсификацией творчества Бродского, сунуло его в самое пекло интеллигентского чтения, стеба, усмешечек и латентного алкоголизма. Приехав в Швецию, нашел в магазине водку «Горькие капли», которую пил он наравне с местными алкашами. Недаром на кассе на него так посмотрели.

Улица это дом для быдла. Или ты путешествуешь по квартирам, друзьям и потайным карманам одиночества, или ты бомж, хотя бы и международный. Или ты больше себя, или - ничто и не имеешь смысла. Заставь себя взглянуть на этот серый дом, схожий со школой жизни, но не входи внутрь. «Ты не думаешь, что мы как-то странно путешествуем», - заметила она. А лица, как пустые тарелки для еды, не смущали? А жизнь, как компромисс, зашедший уже чересчур далеко, с этим как. Мало того, что в отсутствие собеседника говоришь с собой. Так еще и не о том говоришь! Город невидимой славы битвы мертвых с живыми и всех между собой. За подручное ли смыслу дело взялся он, старче. Стихи бьются со стихами, память с памятью, а он с женой, как дурачок, бродит между домов, непонятно, на что рассчитывая. Наемного убийцу, как и все хорошее, надо заслужить делами. Не оглядывайся, не надо.

Они зашли в церковь, поглазели по сторонам. Задрали голову в полумрак божественной жизни, который хорош после магазина дешевых товаров, а так, кто в нем особо кувыркался. Умные слова дрючат по-особому, сильнее, поди, нормальных. Друзья и свидетели давно перечислены и опрошены. Двадцать три увесистых тома пришиты к делу и переведены на лазерный диск, что лежит в кармане. Чтение объектом собственных стихов разрывает голову, когда Иван, сидя за рулем, включает его в квадрофонической записи. Не по-детски вставляет, чего там. Периодически он проверяет в зеркале, не стал ли диссидентом, не полысел ли, не объевреился ли на особый, нобелевский, лад.

Начнем с фиксации на вещах, пустоте, с пристальной нелюбви к людям. У любимого человека нет внешнего измерения или оно смазано от частого употребления, выпадая поэтому из мира вещей. Лучше жить в полусне, быть полуслепым, сойти в получеловечество, проповедуя недотепам. В поисках серебряного чайника жена нашла на отшибе антикварную лавку с такими дешевыми ценами, что надо было срочно все покупать на корню. Пока она вступила в беседу с продавцом-греком, который был поражен ее вкусом и познаниями, он вышел на улицу покурить свою трубку и не заметил, как углубился в дебри переулков, зашел в кафе, заказал рюмку коньяка. Понял, что надо отвлечь внимание от того, кто нас пишет. Как говорит жена: сделай хоть что-то. К примеру, выпей, смазав невыносимую четкость окружающего. А тут еще чужой язык, который бодрит как печатанье фальшивых денег. С назойливостью шулера он пытается разговаривать с барменом, официантом и сидящими неподалеку дамами. «Я из России», - это все объясняет, а кому-то даже кажется романтичным, как открытая патология: глядите, что за культя вместо воспитания.

Сколько надо усилий, чтобы стать наравне с площадью и памятником на ней. Жать стихотворную руку каждому Командору. Всматриваться во все призраки отцов Гамлетов. Быть святее папы Римского или не быть вообще. Прочь с дороги, народы, русский гору рожает! А Россию оставим любить немцам с евреями. Отпечатал с утра маленькую брошюру: «облака в стихах Бродского», - и хоть не смотри на небо. Книга должна отжимать тебя насухо. И у ауры модная стрижка. Только бы соотечественника не встретить: всем хороша заграница, только русских много. «Облака вроде ангелов – в силу летучей тени», - по цитате узнаешь место пребывания. Поэт и сам как вбитая в землю верста, чтобы не потеряться в молозиве времени.

Если русские безумны под завязку, под козырек, то кто скажет, что в том не виновен язык, на котором они бредят, отдают приказы и учат в школе, а, стало быть, некуда уже деться, когда он прет горлом, а ты и так плывешь в бреду, принимая защитный окрас общего сумасшествия. Даже на вызов ее мобильного телефона отвечает не сразу. Пишет sms, что пьет коньяк в кафе неподалеку, и настроение переменчиво как погода в горах. Русскому языку, приходит Ивану в голову, и он заказывает вторую рюмку, - необходима дзенская пауза, замыкание в себя, в устрицу, даму сердца, куда угодно, лишь бы отказаться от немедленного ответа, которого требует от него психопат, как обычно наделенный здесь властью, родственности ли, погон, денег, без разницы. Только так можно осознать безумие изнутри, войдя в него.

Глядя на иконостас бутылок позади бармена, Иван соображает, что пора менять мир, чтобы снова его заметить. Возраст зрелости, когда все уже было. Ну, заклейте бутылки фотографиями красавиц, политиков и хоккеистов, чтоб им провалиться. Он говорит это бармену. Тот вежливо улыбается, и наливает ему третью рюмку коньяка. Одну некупленную серебряную ложечку можно позволить себе пропить. Молитва придает кажущийся масштаб даже небу, бесконечности ангела и алчбе нищего духом. Господин подполковник, вашу плешь мы покроем лавром, не в борщ, а в глаз.

Только он подумал, что обречен ходить тенью за общим кошмаром, как увидел связного. Тот присел рядом, сказал, что времени у него немного, и не одолжит ли пару сотен баксов, а то поиздержался. Налог на связь с центром, как не понять. Наверняка тот и сам откатывает половину начальству. Дал, а что делать. Потом Иван соберет с мужиков по ходу движения. Сказал, что иногда пугается величия замысла, особенно под утро, когда не спит. Может, стоит отказаться, тем более что интерес к поэзии падает и вообще? Не скажи, отвечал связник. Многие сейчас будут туда линять, так что на тебя надежда. Предложено расширить масштаб операции, привлечь новых людей, найти связи в местах пребывания объекта, активизировать выход на целевую аудиторию. Возможно, удастся отыскать ходы в семью и архивы, что ускорит ход операции. В ближайшее время возможен вброс через СМИ информации прикрытия. Так что следи за руками. Будь наглее. С ними иначе нельзя.

И маленькие мыши выбегают сначала по одной, быстрые, юркие, в разные стороны, дергая сердце за нитки, а потом все вместе, - сколько их, ужас, когда это кончится! Мыши, нажитые упорством, выводятся из организма, а смерть и безумие остаются в ветчине недвижного хряка. И ты сам за отсутствием воли бросаешься вместо орды свиней в вечную пропасть.

С женой даже в шаговой доступности надо встречаться так, чтобы не ждать. Хорошая тренировка. Жена, как оказалось, наилучший из тренажеров. Как сказал бы клиент, второй после Бога. Если жена не пишет мемуаров о муже-писателе, значит ли это, что она держит его за карточного болвана, за слепое пятно, маячащее в глазу, которое она отказывается камуфлировать, тем самым выдавая за растущее в коллективном мозгу раковое бельмо? Да, дорогие, властители дум это раковые образования в сознании человечества.

Иван, кажется, обрел основное свойство интеллигентного человека – думать с любого места в любую сторону. Но этот рак особого рода. Двигаясь за тенью, бессознательно идешь к смерти, делаясь духовнее, лучше, худея. Жена радовалась, показывая штучку, которую купила. Так и не понял, для чего она, но неважно, главное, что довольна. Забавно, что многие называют духовно-раковые образования в мозге – геморроем, демонстрируя место, которым думают, и дух, который испускают. Зайти в еще одну сувенирную лавку он отказался наотрез и ей не советовал.

Ну да, по ходу движения он координировал торговлюНо дурью в ее разных видах. Наши люди есть везде, их надо околачивать, подобно грушам, держать в тонусе, собирать дань. Они должны помнить, что бывших русских, как, и евреев, и сотрудников НКВД, не бывает. Русский нужен для равновесия природы, поэтому он неистребим. Как только Иван это понял, он сразу успокоился. Но что заграница делает с нашими людьми, уму непостижимо. Чтобы встать на западную колею надо, как известно, сделать обрезание по-русски, отрезав себе лишние 17 сантиметров. Широк русский человек, надо обрезать, как учили в школе КГБ. Что-что, а классическое образование им давали хорошее. Как в древности, не вылезая из анекдотов.

Но это так, для отчета, тонуса, сюжета, и жене на расходы. Они поглядывают на тяжелую черную тучу, надвигающуюся на город со стороны залива. Как-то это все по-булгаковски. Ветер набрасывается на прически и вдруг стихает. Сейчас начнется дождь. Ни ангелов, ни чертей, одни люди, но во время дождя даже их, кажется, слышно насквозь. Они спрятались в очередной стекляшке, где берут взбитые сливки с шоколадом, глядя в стеклянной стене, как бегут под дождем, как разрывает небо молния, сопровождаясь оглушительным громом. Поневоле кажется, что они смотрят какой-то старый фильм.

При этом чувствуешь себя не только крутым хозяином этом жизни, но и ее диссидентом, подбирающим слова для снотворной канцоны. Практическая шизофрения, как и преподавали на высших курсах. Тут еще важны качели, на которых раскачиваешься, завывая стихи подонкам и подбирая слова, которые тех развеселили бы вперемежку с доступными лишь гнилым интеллигентам. Приходится комбинировать людьми, чтобы поддерживать прерывистую нить мысли. Иначе не удержать. Для того и придумано перенаселение: избыток книг, погоды, городов, гостиниц и женщин, которых не сохранить в памяти. Только в письменном виде.

Разрядившись грозой, небо вовсе не очистилось, наоборот, зарядил мелкий и нудный дождь, которому ни конца, ни края не было. Всю Европу, сообщали новости, которые он открыл в своем ноутбуке, накрыло непогодой. Самое время для деловых встреч, раздумий на будущее. Люди раскручивают тебя как волчок. Но сами они лишь шелест купюр, выданных под золотое обеспечение словесности. Партнеры говорили, что их повергает в трепет его сонный вид, с которым он является на стрелки и перетирки. Жена тоже не сразу привыкла. Коллеги обещали выставить его чучело в музее конторы как образец гуманизма отдела кадров. Его и поставили вести объект, мол, со сна перепутает, кто есть кто.

Только поняв, что спишь, можно проснуться. К тому же он просыпался постепенно. Кровь приливала, как отдельный от него океан, ведомый луной или в стороне дышащим существом, которого Иван не знал. И это во время дождя, на который он смотрел, сидя среди людей, и так, чтобы жена ни о чем не догадалась. Руки не доходили до подробного учебника по шизофрении. А если такого нет, самому написать. Разжижить щец до потребного. В дождь, как сейчас, волновался, не просыпаясь. Убитые при рождении: обо всех нас.

Иван в очередной раз вспомнил «спецкурс молодого интеллигента», как они его называли. История искусств. Запомнить сто картин за десять минут: автор, сюжет, годы жизни, размер, холст, масло. Семьдесят из ста – хороший результат, зачет сдан. То же с философами, писателями, событиями и датами истории. С поэтами особь статья, - зачет приближался к тысяче стихов, имен. Еще запомнил, что после Освенцима поэзия невозможна. Теодор Адорно. Хорошее покатое слово «Освенцим», славянское. И резкое тевтонское «Аушвиц». После Аушвица поэзия невозможна. Почему? Потому что такой ужас не укладывается в голове. Потому что после Аушвица вообще нельзя жить. Он так думал. Очевидная вещь, которая, как дзенский коан, нуждается в постоянном вдумывании и повторении, поскольку здесь что-то не то. Ведь поэзия-то продолжается. Еще как возможна. Считай, что расцвет наступил.

Курсант такой-то, ответ неверный. После Аушвица поэзия невозможна, поскольку нельзя отныне писать ничего лирического, темного, выдающегося из ряда, отличающего мужчину от женщины, урода от философа, простеца от сложносочиненного и чересчур умственного. Поскольку это приводит к золе из печей вместо живых, к платоновским аристократам и властителям духа, к избранным героям СС и хозяевам жизни. Это все то, что для России - темный лес и полная нелепица. Поэтому мы прореха на современном человечестве и не в курсе дела, накачанное самомнением пугало для всего мира.

Как выглядит обычный городок, по которому они с женой гуляют. Есть места для туристов и - железные ставни, решетки, закрытые ворота и выгородки для тех, кто живет здесь частной жизнью. Гуляйте, если хотите, по турецким и эмигрантским кварталам, где ютятся те, кто еще не вышел в люди, не обустроился. Им не проникнуть внутрь, сколько бы денег у них ни было. Можно купить виллы и дворцы на уворованные миллионы, газеты, футбольные команды, километровые яхты. Но свое гетто вы будете носить с собой, даже не замечая этого, поскольку, как выпивали на кухнях и задворках с приятелями, так и выпиваете. Вы даже не особо любопытны, чтобы узнать, что есть иная жизнь, в которую вы никогда не будете допущены. Это смерть для шпиона и для поэта, который оттуда ушел, а сюда не дошел, даром что в качестве отступного получил Нобелевку.

Полное отторжение. Электронное устройство на входе сообщит о вашем приближении. Русская жизнь со всем своим адом и восторгами – целостна. Все со всем связано. Выход невозможен. Ты убит и отмечен при рождении. Здесь зябнет от одиночества не спина и ноги, как у старика, а мозг. В темени ощущаешь этот холодок, не дающий сосредоточиться и что-то понять. Как быть поэту, который на нашей, теневой, стороне гений, а на видимой - шут гороховый, которого держат в политкорректной резервации таких же, как сам, нобелеатов: пишите, ребята, друг о друге и не вылезайте никуда, потому что вылезать, на самом деле, некуда. Тут – явление без сущности. Сущность осталась в России, в кипящей дерьмом кастрюле, над которой вьется парок. А тут, что видно, то и на самом деле, - без вранья, спецопераций прикрытия и тотальной лжи: да – нет, а нет – да, и все от лукавого.

- Ты чего такой хмурый, - спросила жена, - я что-нибудь не то делаю?

- Нет, все нормально. Сегодня просто полнолуние. Прилив внутренней жизни. Извини и не обращай внимания.

- Как я могу не обращать внимания, если ты на меня внимания не обращаешь. Забыл, какая я нежная.

Зато вспомнил слово симулякр, - явление без сущности, за ней стоящей. Есть то, что есть. Голый человек, который мог быть поумнее, но требовать от него много не надо, потому что озвереет, и тогда будет только хуже. Держись в рамках, парень, и все у тебя получится. Говорят, что у вас, русских, все по-другому?

Есть такое явление – «Иосиф Бродский». Входы с России и с Запада там ведут в разные стороны. Если к человеку ведут непересекающиеся прямые, то, возможно, его нет ни там, ни там. Или и там, и там, и в каком-то третьем еще месте. «Главная ваша неудача и тухлость, что вы жили в одно время со мной и меня знали», - русская литература в сплошном внутреннем монологе. Если ты какой-то исключительный, значит, дело кончится концлагерем, хотя бы для тебя, это не меняет дела. Начнем с того, что быть поэтом стыдно. Быть умнее других стыдно. Аристократом, который сразу виден, стыдно. И это автоматически исключает принадлежность быдла к виду homo sapiens, будем последовательны.

Без людей нельзя, замечает жена. Люди отлично раздражают нервы. А Иван предпочитает сам исполнять на себе собственные мелодии. Например, песню земли и неба «плевать я на вас всех хотел!» От злобы он в отличной форме, не худеет, не болеет, и умрет в одночасье. А перед тем выловит рыбку из пруда. Женившись на иностранке с кусочком русского во рту, задумал окончательный побег. И далеко ли уплыл?.. Вынос гроба под плач жены и родственников и далее вдоль Мойки, Гудзона, Адриатики…

Пригласили в гости. Бывший посол в Ватикане, прикупивший квартиру в английской столице, посчитал, что они с женой нужны для сервировки стола. По неприятно траченным лицам догадываешься о своем собственном. Надо, следовательно, выпивать, а потом ночью пить воду. Он предпочитал с газом, а это вредно для почек. Так незаметно, шепчут нам китайцы, в мир приходит нестроение. Периодическая выпивка ставит мозги на место. То, кем он станет - пишущее насекомое. Умрет, выжав из себя все слова и рассыпавшись.

Кто что украл, почти безразлично. В России хорошо: смотришь вокруг, дураки, ничего не понимают, даже ума артикулом не предусмотрено. За границей тоже не понимают, но им как-то по-другому на это наплевать. Есть люфт для дыхания, для попытки, для школы. И многое зависит от места пребывания, - вне России более снисходителен к ней, на расстоянии она притягивает, изнутри выталкивает. Элементарная, если вдуматься, физика.

На мятые лица сверстников неприятно смотреть. После пятидесяти лет выход из дома только по спецталонам, одно оформление которых должно отбить желание. Женитьба объекта было подписанием смертного приговора. Знал ли он это? Вряд ли. Стих стал незамутнен даже дыханием, не то что страстью. Сбылась мечта: слова пишут себя сами. Потому что, где бы ни был, зрачок ищет то, что еще не видишь, а живот уже прилип к месту, где. И отрывать его больно, но больно надо. Только вошел в дом, начинается дождь. А раньше было наоборот. Стихи в переводе на прозу суть протокол допроса, очных ставок и облигаций на предъявителей будущего. Необязательность это свобода. Вышедший из тюрьмы неизлечим от рифм. Здешнее он приручал с трудом. Не знающему наизусть мэтра легче и безопасней стрелять в лицо. Он даже не опротестует приведенный в исполнение приговор. Никто ведь и не скрывает, что каждый агент конторы несет в себе приговор предательства. На каждого заведено дело. Он не может не предать. Тут философская закавыка.

Еще известно, что по загранице ездит чистильщик, убирающий каждого десятого в специально вычисленной математической последовательности. Это держит в тонусе остальных. Всего лишь физические процессы закрытых объемов, где надо повысить температуру. Иначе заснем, заспим ребеночка. Если нужны деньги, они, как обычно, в третьей ножке рояля в гостиной. Хватит на билет и на первое время. А дальше подключится к местной линии электроэнергии. Не успеваешь скучать. Главное, не говорить, что ты русский. Между людьми стеклянные загородки. Поневоле надо быть умней, чтобы привлечь внимание других, заодно отваживая их от себя.

Иван, как и его подопечный, не знал, как познакомились его родители, в каком году поженились, чем занимались и откуда произошли их родители. Он ни отчества матери не знал, ни года ее рождения, когда в первом классе учительница заполняла журнал и опрашивала. У родителей была своя жизнь, у него своя, и, честно говоря, они, если и не ненавидели друг друга, то относились в рамках дозволенного, не более того. Детей в те годы называли «спиногрызами», о родителях думали не намного пристойней. Чем-то надо жертвовать, когда становишься человеком, и эти странные, много говорящие, ругающиеся и пьющие двуногие в майках, со сковородками в руках, были не самой важной жертвой в его жизни.

Он уже в Америке вспомнил о них и понял, что надо будет написать отстраненно и «со слезой», потому что здесь так принято. Хотя от старых держатся еще дальше – в ожидании наследства и чтобы, когда отвернешься, не укусили, боясь «эдипова комплекса». В общем, всюду свои правила. А после тюрьмы, Лубянки и дурдома не такие и страшные, просто будь начеку. Неволя везде, но различна широта жестов. В Америке можно себя в хорошем не ограничивать. Оно и, правда, веселее.

Метафоры, как и мелодии, запоминаешь в юности, потом бессмысленно и пробовать: поезд ушел, и звук гудка только действует на нервы. Но жест провожающего «да пошли вы все!..» - искупает все гражданские несвободы. Социальная договоренность о загробной жизни - та же бодяга установленных приличий. Главное, не перепутать слова с тем, что на самом деле. Как сказал умирающий фельдшер врачу, щупающему его пульс: «Ах, оставьте, мы-то с вами знаем, что никакого пульса нет…»

Иногда думаешь, чем же занимаются все эти бодрые и улыбчивые люди. Чем-то да занимаются. Просто существуют. Не знают, что есть сверхзадача и смысл жизни, которым надо соответствовать, иначе будет разнос на планерке у майора, а потом и у Вседержителя. Вспомнил, как у него слипались мозги, когда гулял по Питеру или Москве. Только в машине с шофером и только по делу. Кого-то убить, кого-то ограбить, наладить слежку, - теша себя мыслью, что на таких, как он, держится государство.

Почему Бродский пошел в истеблишмент, для которого он всегда был чужаком? Чтобы оградить себя от быдла. В том числе, и эмигрантского. На том уровне, которого достигаешь на Западе, ты огражден от необразованных, пьющих, криминальных особей. В России, наоборот. Чем ты выше забрался, тем больше дерьма. И сам должен принять вид дерьма.

Все начинается со школы. Первый ученик в школе на Западе это старт на свой высший уровень. В России – ты будешь бит классными хулиганами и унижен неграмотными учителями. Ты обречен на одиночество, чтобы просто выжить. Твой высший уровень – твое личное дело. И будь уверен, что тебя прихлопнут, если не притворишься таким же придурком, как все остальные. Чем полнее себя реализуешь, тем большей опасности подвергаешься. «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку. Зачем тебе солнце, если ты куришь «Шипку»? За дверью бессмысленно все, особенно - возглас счастья. Только в уборную - и сразу же возвращайся».

На Западе, наоборот, и он сразу понял и принял эти правила игры. Чем выше реализация, тем ты более охранен, обезопасен от придурков, которые на родине только и ждут момента, чтобы отрезать голову, высунувшуюся из липкой массы сородичей. Отсюда его неприятная на наш непросвещенный взгляд тактика. Даниил Гранин, увидев его на каком-то невнятном сборище, удивился: «Иосиф, разве это ваш уровень?» - «Знаете, здесь один раз не пришел, в другой раз не позовут».

Тень Бродского живет на два мира, - и там, и здесь. Причем, без опознавательных знаков территории, что метится стихами. В философии это называется «складкой». Культура ныне драпируется богато, и на голое тело. Будучи тенью, поневоле сравниваешь одно с другим. Зачем неисцелимым отсутствующая набережная, - вопрос глупый, некорректный, излишний. Стихам все кстати.

- Тебе что, не о чем писать? – спросила Ивана жена, прочитав это все.

- Ты предлагаешь еще раз поехать на его могилу? Я и так заплатил, чтобы каждую неделю ставили новые хризантемы с распечаткой стихов. Тень живет дольше человека, - какую биографию мы делаем бывшему рыжему!

Она глядела скептически. Но в какой-то момент сподручное время оказывается лишь первыми ступенями ракеты, выводящими на подлинную орбиту. Вместе с друзьями, родственниками и даже страной рождения. Звезды вона где. До свидания, товарищи, в иных мирах печатного слова. Не обессудьте. На лбу горит сороковник. Потом полтинник. Ради моциона выходишь на прогулку с бывшими соратниками. Здесь у нас все дозволено, а  вы не знали? Сможешь, Женя, перед кинокамерой подбросить виноградину и поймать ртом? А Кушнер пишет плохо, - сказал перед смертью Василий Львович, и это были его последние слова.

В Америке у каждого приличного слависта должен быть свой «хороший русский». Так вот он сам выбирал себе славистов, желательно, в юбке и без, а не они его. Это штрих, пустяк. А американские знакомства лучше взвешивать на ювелирных весах, тут золото иной пробы, чем у нас. Русские просто не понимают, что и как происходит. Еще одна тайна, из которой растут стихи, как ноги из жопы. Стихи слишком эфемерное и подозрительное занятие, как пердеж в руку. Но, главное, что, выбравшись в эмиграцию, ты из гражданина можешь вновь постепенно стать человеческим существом. Эволюции не противоречит.

Теперь Россию он видел на большом экране, висевшем в платоновской пещере. Экран, как водится, был несвежей простыней в пятнах спермы. Пещера оставалась по месту прописки. В ней жили пещерные люди, включая родителей и друзей молодости. По-английски это никак не могло отразиться даже в виде ряби. Какие-то волнения за пределами империи, земля, которой нет. Вдруг понимаешь, что с древности картина мира не изменилась. Какое везение, что можешь видеть ее сразу и с лица, и с изнанки. Первое время даже ищешь, где же тут прячется дьявол, чтобы, перекрестившись на него, как на православную титьку, заклясть этим и вырубить. Но кругом одни люди и не нужно этого постоянного нечеловеческого прощения того, что с нами ежеминутно делает Бог. Ничего не делает. Живи себе. Даже станции назначения нет. Можешь расслабиться. Даже дать дуба в каменных джунглях это всего лишь игра слов. Как, в конце концов, и случилось.

Агрессия вся уходит в стихи, в слова, и с людьми ты добр, то есть не боишься на них взглянуть, а просто не любишь. И город этот, даешь себе зарок, увидеть лишь после того, как укоренишься в нем до полного безразличия. И даже знаменитые отечественные чеховские капли пьешь от аллергии на местную жизнь. Без закуски очень даже ничего. И ценишь прелесть позвякиванья о блюдце ложечки, это дрожит рука. Жаль туристов смыло в сортире, их тела ищут до сих пор. И когда он не пишет о жене, она тоже занимается чем-то другим.

В какой-то момент такие лысоватые господа, в американских очках постоянно попадаются навстречу. На улице, потом на приеме столкнулся, на концерте русского дирижера, на фотографии в доме шифровальщицы. «Кто таков?» - «Муж» - «Ну-ну. Аналогичный случай был с Аликом Шейниным, как две капли воды, похожим на Александра Блока». – «Вы хотите сказать, что мой муж на кого-то похож, я правильно поняла?» - «Пустяки, забудьте, к слову пришлось». Утратив контакт с объектом / преследования, собаки принюхиваются к объедкам, / и в этом их сходство с памятью…

Где бы он ни жил, всюду грохотали отбойные молотки, машины, буравящие асфальт, ломающие дом, возводящие пристройки. И когда наступала тишина, становилось неимоверно грустно, что чего-то лишился. Все, что будет, Иван, на всякий случай, видел заранее и наперед, во всю возможную перспективу. Поэтому дальнейшее не имело смысла. Читал книжку в ожидании, когда оно кончится. Смотрел компьютер, который все теснее прирастал к телу. Чтение с него переходило в сон, и обратно в чтение, в запись того же сна. Онтология исчезающего человека, - что может быть интересней. И как раз в тему - себя как чужой тени. Ведь только-только приучился жить, не пенять на погоду, не тосковать в мае по январю, а принимать то, что есть, с удовольствием, потому что знаешь, что все будет хорошо.

Армия разбита, командир убит, но это не страшно. На столе лежит его донжуанский список. Сбоку примечания, биографии, нынешнее положение, разбитые им семьи, драмы, реальные комментарии, то есть стихи, вышедшие из ситуаций. То, что называется, «а вообще-то он был гаденыш…», и кураж, который всегда возникает из двойственных ощущений любви и неправоты. Метафоры щелкают, как счетчик радиации, когда выходишь из чужого дома на холодный воздух. Главное, они все его любят, потому что он остается в стороне и далеко. Вот такой уж он, говорят они. А вы читали его последнее стихотворение. Где «не отдернуть руки, не избежать ожога, измеряя градус угла чужого в геометрии бедных, чей треугольник кратный увенчан пыльной слезой стоваттной»? - Нет, в котором «центральный орган державы плоской, где китайская грамота смешана с речью польской». – Так это одно и то же.

Вымерли те, для кого это писалось. Кто читал по кухням, закрывшись от жены, от мужа, плача, болея сердцем. Слишком много слов, букв, и читать можно с любого места, потому что мир литературных героев переживает демографический взрыв. Хороший автор живет сразу с двух сторон, включая изнанку. Он как бы сам себя считывает в момент счастливого печатания на податливой клавиатуре новенького ноутбука.

Впрочем, все шло кувырком. Будто выдернули штепсель из розетки. Все, кто должен был воровать, вдруг попрятались с концами. Никаких следов. И местная полиция уже смотрит с подозрением. Читатель, это про себя всякий скажет, глупее автора, но каждый это учитывает. Вот и получается мутотень, от которой лишь голова болит, и жаль времени, словно в жизни. Ему нужно действие, самое дурацкое, как иногда требуется выпить вина, чтобы оживить мозг. Он сидит за столом. В окно светит солнце. Ничего не происходит. Жена ушла по магазинам, а, может, еще куда, он не спрашивал. Кто-то сказал, что время подобно обрыву, перед которым стоишь, ожидая худшего. Мыши появляются и исчезают, не докладываясь. На всякий случай, проверил дверь. Железная, хотя у Сергея в парижской квартире тоже была железная дверь, через которую его и расстреляли. А ведь на рабочем столе держал ленинский бюстик там. Не помогло, наоборот. И прежде, чем наступил ожидаемый им к октябрю конец света, время смешалось, все стало непонятным, и ужасный конец стал долгожданнее этого ужаса без конца, по которому он полз голым брюхом с бессмысленного утра до кровавого вечера.

Концом света датировал он нынешнее свое путешествие. Концом света такого-то года от рождества Христова. Кто жил, тот знает, когда это. Кто не жил, тому без разницы. Забавно, что Жозеф постоянно пишет про двойника, то ли вызывая его, то ли желая обезвредить, а, скорее, намереваясь прикрыть голый тыл. У кого есть именной двойник? Кто, дети, будет отвечать? Верно, у актера. Садись, завтра можешь прийти без родителей. Желательно, после уроков и обязательно подмойся. Умеешь уже это делать? Так вот актерство, если догадка верна, многое меняет в нашем восприятии объекта.

Умерев, тот, казалось, притих, посолиднел и повеселел. Правильный кураж действует и за гробом. Упорно не быть тем, кто ты есть, - кажущееся свойство живых, - пригождается и потом. Об идентичности в Божьем тумане нечего и думать, это привилегия начальства. Ты разобран на цитаты, - и это в лучшем случае, если есть что цитировать. Только там понимаешь, что самым большим безумием было тратить ночи на сон. Можно признаваться в своем обезьяньем коллективизме и не таким явным способом. Пусть их спят, ты наконец-то один, утро не придет, и чужой город незаметно берется штурмом. Ночью приходят не только с обыском, но и с концом света, предупреждали ведь.

Колотушка теперь вделана в грудь, ходишь в гости по ночам, хозяйка бледнеет от бессонницы, завтра ей на работу, просит извинить, если хочет, ему постелют в гостиной. Нет, пить не будет, и спать не будет, это ловушка, он не ребенок. А на стенку полезет с удовольствием, говорят, с нее виден тот знаменитый собор, ради которого он, в сущности, сюда и приехал, только потом забыл. Ночью гораздо меньше страшно, что ты никчемен, чем днем. И еще это время двойников, потому что в какой-то момент ты соединяешься с собственной тенью на стене от настольной лампы. Хозяйская собака глухо спит, держа тебя на тоненьком поводке нюха. Сама хозяйка воображает чрезмерное, - как оттолкнет, не допустит, - не видя, что он уже под стеклом. Ага, там тоже дождь.

Отличное время, когда умирают, исчезают товарищи, и ты воспринимаешь это с тайным удовлетворением ожидания конца света. А что, зря, что ли, накатывает прилив в лагуне отчаяния, которая открывается тебе по утрам. Там твой первый заплыв. Иван укрепил двери. Придумал, что делать, когда за ним придут. Сообщения в живом журнале с просьбой быстро распространить. Прямая трансляция в интернете на http://smotri.com/live/ Главное, поднять как можно больше шума, чтобы не придушили под ковром. Пока ломятся в дверь, он пишет в ЖЖ, включив камеру ноутбука. Запасной - на шкафу прикрыт газетами. Ворвавшись, они наверняка вырубят тот, что на столе в первую очередь. Второй останется. Чем больше народу будет видеть это, тем лучше. Сожаление вызывает лишь уровень едва трепещущей мысли. Кажется, даже удары по голове ей не повредят, разве отключат, да и ладно, невелика потеря.

- Тебя не чересчур захлестнула внутренняя жизнь? – спросила жена. – Я ведь тоже все-таки живой человек.

В частотном словаре «жизнь» вытеснила остальные слова, к чему это. Жена необходима для коррекции полета. Как птица для анализа воздуха, который иначе бы не заметили.

- А что, правда, что философия исчезла, я прочитала недавно, - спросила она.

- Не исчезла, а замерла после исчезновения старых книг и письменности в интернете. Слишком много появилось всего и сразу, мозг не справляется. Но это, как и любое будущее, еще мало кто заметил. Так исчезла заграница – с нашим появлением в ней. Я не знаю, что делать с этими домами, с людьми в них.

- А разве что-то надо с ними делать? Пусть себе живут.

- Тогда, значит, мне правильнее будет превратиться в тень того, что нет, и тихо на это нет сойти.

- Ты, как механическая кукушка, поешь все время одно и то же.

- Ну да, разнообразить можно только записи этого одного и того же в блокноте. Письменная терапия сошедшей с резьбы безумной машины. Я знаю человека, которому в бреду дали карандаш, и, записав мысль, он от нее избавлялся, и так перелез с того света на этот. Непрочитанное никем слово сохраняется едва ли не дольше всех остальных.

- Сбылась твоя мечта стать тенью, - сказала она. – А я – жена тени.

- Теневой писатель из страны теней, сходящей за горизонт истории. Ты только папе своему не жалуйся, хорошо?

- Да он и не поверит. Какое счастье, что ты так засекречен, что тебя даже в сумасшедший дом не спрятать.

- Тс-с-с, в доме сумасшедшего говорят лишь об уме.

Всякая мысль делает нас глупее. В этом ее смысл и достоинство. Не надо выпячиваться. Лучше не быть. А пока есть, перестань быть функцией других. Плыви прямо.

Отчаянье плещет о парапет, удачно взятое в бетон набережной, на нем, на его каналах стоит весь город, выдавая себя за центр бизнеса и торговли. А тут еще культурные начинания. Есть, где разгуляться, но, не выдавая себя. Темна вода наступающей на горло осени.

Когда хорошенько осознаешь свое время, оно не может не оказаться последним, потому что стоит при дверях будущего, где, к счастью, не будет ничего, что нас окружает, включая нас самих. Ты пытаешься угадать формы этого исчезновения, чтобы им соответствовать. За открытиями не съездишь сегодня в Африку, но ведь должна же тогда быть внутренняя Африка. Чтобы подзаводила лучше забытых любовей. Ибо если нет смысла идти, тяга должна быть больше обычного. Если всего чересчур, центр мира там, где находишься, - где бы ни находился. Сколько бы людей о тебе ни знали, их – ноль по сравнению с бесконечностью остальных. Тем более, если есть собственная тень, поддерживающая равновесие. Быть тенью и топтуном умершего гения хорошо в видах будущего: никого нет, все отменено, те, кто будут, должны вот-вот появиться.

Почему-то видеть человека в гробу значит утихомирить боль его утраты. А кого не видел, те будто не подтверждены. И ты ими не подтвержден. Все длится, не начинаясь. По радио передали: «Пока все не поверят, что кризис миновал, конца света не наступит. Граждане, кто задерживает? Веселее и больше оптимизма». Ну, вот за границей и погрузился в русское, - без стыда и задних мыслей. Чему быть, того не миновать. Занял линию обороны, - рвы, траншеи, запах грибов, земли, палых листьев, сплошной облачности и мертвых тел. Люди настолько скоропортящийся товар, что воевать с ними надо лишь тогда, когда нельзя отойти в сторону, давая им подохнуть самим. Читая историю гражданской войны, удивляешься, неужели нельзя было подождать немного. Так и сейчас. Впрочем, ты сколько угодно можешь относиться к людям, как к животным, предназначенным на завод, но, когда они тебя допрашивают или приказывают раздеться, ты не можешь избежать безнадежных раздумий, как себя вести. Эти животные агрессивны, от них не избавиться.

Когда Иван встретился с бывшими коллегами, те его не узнали. Сказали, что кассиром по сбору денег поставили уже другого, Семочкина из третьего отдела. Смотрели то ли с сочувствием, то ли с интересом. Он сказал, что дело по превращению в тень объекта идет нормально. Они ответили, что видят. Как рыба, выброшенная на сушу, хватаешь понапрасну воздух тяжко ворочающимися мозгами. Впереди нас, судя по эволюции, ждет сугубо умственное. Нужно терпение. Мозгами сбивать сметану в масло еще внове. Но энтузиасты уже трудятся.

Тень тоже не всегда видит того, кому принадлежит, за кем плетется. Многое зависит от погоды, тумана, осадков, самочувствия, наконец. Глубокое заблуждение, что тень не может болеть, отлучиться по малой надобности. Как сказал один из наших, мы все-таки не ФБР, нам и отлить надо, не говоря уже о большем. То жара, то холод, то движение к новым видам, а, чем тоньше субстанция, тем сильнее страдаешь от мелочей. Зато в окружении англо-итальянской речи русская очищается, становясь сплошь игрой слов.

Для чего он умер, думает Иван про себя: чтобы не дожить, до чего? Кругом много черных и восточных людей, похожих на непонятное. Это внушало бы надежду, не будь он сам из племени непонятных. Чистая и голубая энергия била как из газовых горелок. Много высоких стеклянных домов. Тщательно обходить музеи мимо. Когда к вечеру дождь перестал, и они выбрались из дома, делая вид, что идут за хлебом и овощами, ему казалось, что он туземец в окружении толпы любознательных Миклухо-Маклаев, которые, впрочем, делают вид, что он им не интересен. То же было в дурдоме, который он накануне видел во сне.

Неожиданно заглянули к Мите выпить водки, перед тем позвонив. Вот ведь и ему, оказывается, надо иногда кого-то живого увидеть. Еще бы сказать при этом что-нибудь существенное. Но что? Человек не библиотека, выпить с тобой еще может, а просветить вряд ли. Животное общественное, да. Но не человек общественный. Заходящее солнце так тихо отсвечивало золотом в верхних окнах домов и на куполе собора, что тоска брала: все уходит прямо на глазах, и ничего с собой не заберешь, потому что некуда и не знаешь как. Для развитой личности одно издевательство, лучше и не глядеть. А потом водка заменяет русскую речь и возобновляет в другом регистре, наполовину льющемся и беспамятном. Вы закусывайте, закусывайте. Нашли настоящий русский магазин с салом, солеными огурцами, черным бородинским хлебом, представляете. Осталось только спеть «то не ветер, то не ве-е-етер…».

С такой профессией, как у него, Иван не мог не внедряться в спиритизм, астрал и «тропу Гагарина», как выражаются продвинутые эксперты в чучхе. Если разучишься говорить, а к тому идет, научишься чему-то более важному. У воздуха поэзии тьмы модуляций, чем он и схож с загробным. Набережная неисцелимых это для красного словца, которых, как снов, уже целая торба без дна и границ. Третий глаз нужен не для зрения, а для пузырьков воздуха, с помощью которых выходишь из любого окружения, поднимаясь вверх. Узнавая очередную подробность ушедшего тела, тень ощущает, что живет. Не зря ест хлеб, не зря зарабатывает деньги, которые даются все труднее. Такова государственная жизнь, - подменить на человечьем посту товарища. Пожил сам, дай пожить примером другому. Пример не бывает дурным, потому что – пример. Самый кайф: сидеть за партой, а горка примеров слева все растет, и видно, что жизнь удалась, у нее перспектива.

Жаль, что пример не даст нового. И не перспектива это, а тупик. Но много примеров кажутся веером возможностей. Зато тень понимает, что отрезана от будущего, а тело еще нет, не понимает. Проснувшись на другое утро, Иван обнаружил, что забыл, какое у него звание, - капитан? майор? еще какое? Забыл напрочь. И у жены не спросишь, она не подозревает о службе, скажет, что сумасшедший. Документов в загранку не брал, с этим строго. Значит, теперь он точно тень, им звания не положены. Даже успокоился.

Начал подумывать об «Апологии тени». Где и писать, как не в Италии и заграницей. В России такой тени, как здесь, нет. Из-за сумерек, дождя, зимних морозов, когда и себя не прокормишь и не согреешь, а тут еще тень на шее, да и примерзнет к дороге, не заметишь как. Тень не претендует на то, чтобы больше напитаться, нахвататься тем, что подвернулось в жизни. Она не сокрушается упущенным, бережет силы. Тени к лицу боковое зрение, косвенные мысли, передвижение ad marginem, - то, что сейчас в моде. На родине вся жизнь цвета тени, и их не различить. Вдаваться в подробности не принято, чтобы не нарваться на выговор по службе, а то и на статью. Тень тоже выдается государством по разнарядке, распишись вот тут и будь обязан по гроб. Страшней всего для тени, когда она вдруг обнаруживает, что ей не за кем следовать. Кто бы что ни говорил про жизнь, - никакой жизни нет, уж мы-то с вами знаем…

Один, в отсутствие ведомого тела, - это и есть святость. Иван и на жене проверил, что больше всего не любит, когда к нему обращаются напрямую. Когда надо что-то выслушивать или, хуже того, отвечать. Этого он не любил. Тень дорожит самостоятельностью. Свободой выбора. Хочет, слушает, хочет, нет. И требовать от себя ответа не позволит. Пошли вон! Легкая истерика входит в стоимость контракта. И тень, если кто не знает, играет роль казначея, хранит кошелек данного человека.

В детстве он мечтал жарить на огне венецианских голубей. Мясо, говорят, жесткое, но надо попробовать. И что-то сделать с этой гниющей водой, навязчивым туристическим бредом, лютневыми концертами и картинами мастеров местной школы. Дальше только сцены из евангелия, которые они рисовали. Без труда входишь тут в вязь внутренней жизни, да. И потому же стынет голова от незнания, от того, что еще от тебя скрыто. А как еще справиться с этой наваливающейся отовсюду зримостью. Только тьмой историй, выскакивающих друг из друга, как веселые чертики в бауттах. Пряный запах азартной игры, интриг, любовных измен и карнавала, - ничего этого нет. Он и двигается-то с трудом. Все время просит жену зайти в какой-нибудь ресторан и чего-нибудь выпить. То чересчур душно, то много людей, то дождь, постоянно что-то раздражает. И выпить надо ровно столько, чтобы не перестать соображать, но увидеть огромный, в стену, ненаписанный том «Истории Венеции с древности до сегодняшнего вечера», в который можно войти, и гори они все с Павлом Муратовым и Карло Гольдони синим огнем. Все - сущий бред, из которого не выберешься наружу. Иван не будет делать вид, что он ах как счастлив здесь оказаться. Чужая бессмысленная игра, в которой ему, как и другим, нет места. Только он не притворяется, что растерт по этой мокрой мостовой и влажным стенам в переулках, что остается только ходить и дышать этим отталкивающим его воздухом. Это заграница, сынок. Здесь тебе век влачиться тенью, здесь у людей нет души, к которой мы дома привыкли. Вот - одно большое зияние, будь счастлив, что сюда попал, будет, о чем рассказать девушкам.

Когда ему пришло в голову сделать маску поэта вместо традиционной лярвы? Очки, залысины, лицо пожившего господина, который обязан им самому себе, своему достоинству на нервной основе. Иван такого же роста, комплекции. На карнавале его кое-кто узнавал, приходя в столбняк. Копировать эту картавящую захлебывающуюся речь тоже проще простого. «Вы послушайте мысли! Что делать с этими мыслями!» А так, конечно, чистая кожа, лайка, работа высший класс, Европа, что вы хотите. Одни морщины на лбу чего стоят, а взгляд, а стихи. И нет этого жуткого старика, каким он стал в последние пять лет жизни, после женитьбы. Какими все будем, включая А. С. Пушкина. Тень все видит, не обидит.

Хорошо быть другим день, два, а тут год и еще один. Берешь мозги на излом, а они гнутся, прогибаются. «Все это очень интересно, - сказала жена, - но ради этого не стоило ехать в Венецию, тратя столько денег и сил». – «Наоборот, - отвечал Иван, - мне даже Венеция не помешает остаться собой и получать удовольствие так, как я хочу». Они сидели за столиком уличного кафе, народу кругом было мало, туристы здесь не ходили, а накануне они неподалеку видели художника Андрея Бильжо, у которого, по слухам, здесь где-то была квартира. «По-моему, это счастье», - вздохнула она. – «Ну вот, видишь». Спящий казанова в его штанах, будто напрягшийся вдруг гольдони на полпути превращения в стойкого гоцци, сулил им веселый венецианский вечерок. Электричество дрожало и поблескивало в воде и окнах домов. Оно заходили в лавку, где все трепетало, раскачивалось, жена что-то выбирала, вступая в диалог с продавцом, который делал вид, что поражен ее вкусом и познаниями, - чтобы остаться на потом в памяти.

- Все равно наши разговоры ничего не значат, - говорил он. – Разве что подтверждать время от времени обоюдное существование. Стоит ли особо и затеваться.

- Ты чаще говори, что любишь меня, и все будет в порядке.

- Тогда конечно.

Все, что она говорила ему про своего отца, про то, как надо поступать, что делать и прочую галиматью, он пропускал мимо ушей, не реагировал. Не спорить же, брызжа слюной. Но она была умная девочка, быстро все усвоила. Лучше для всех. Тень тоже лепит свое гнездо, чтобы жить в нем, не обращая внимания на прочее. Страна, языка которой не знаешь, безмолвна и не мешает одиночеству тени, ищущей Робинзона после захода в солнце Пятницы. Шелест воды в канале, как шорох листьев над головой вперемешку со звездами, затягивает: кажется, что ничего не надо, а то, чего ты так упорно не понимаешь, просто не существует. Придете в номер, выпьете минеральной воды и ляжете спать, перед этим включив, а потом выключив телевизор, но пройдясь по всем пятидесяти пяти каналам. Бред. В животе провал мрака, который, стало быть, заполнится, иначе, зачем пустота. Хотя прислушиванье никогда еще ни к чему не приводило, оно приведет. Тень худеет от ожиданья. Писать стихи это такое безумие для мужчины, что остается гениальность или смерть. Или вечное сожаление тени по тому и другому.

Видимо, на этой, отсутствующей на карте венецианской набережной и находится госпиталь для бесхозных теней. На магнитной записи слышится его завывание с несколькими речевыми дефектами, - редкое сочетание, уже не мешающее за гранью добра и зла публичному проявлению всклянь, вздрочь, вскрай, как советовал наливать себя старина Даль. В ресторанах на стенах висят плазменные экраны телевизоров, на которых крутят все, что угодно, кроме венецианских видов, и так надоели до чертиков. Но ведь и остальное не лучше.

- Что ты все бурчишь, - возмущается жена. – Недоволен, брюзжишь, представляешь, что будет в старости! Наплюй, воспари, купи смирительную рубаху, я завяжу тебе рукава за спиной, и ты полетишь как миленький.

Ему нравится, когда она выпьет. В первое время. Пока пишет авторучка, которой он записывает в блокнот ее перлы.

- Пиши, пиши, я не боюсь, - шипит она, пытаясь укусить пишущую руку. – Все равно перевираешь каждое слово, нельзя узнать. Я сказала папе, что тебе ночью звонят подозрительные люди. Он передаст мне жучок, и я все запишу слово в слово, не то, что ты.

Стоя под душем, он, как всегда, постарался понять, что происходит. Его проверяют. Это нормально для каждого работающего человека. Но только ли это. Возможно, что у тени другой куратор, нежели у основного тела. Если стараться это понять, как сказал коллега, то лучше сразу в Сербского. Но стоит иметь в виду.

С появлением интернета реабилитация любой тени происходит гораздо быстрее, чем прежде. Натягиваешь себя сотнями нитей – новостей, новых книг, френд-ленты, е-мейлов оставшихся на связи - а потом теми, что отходят от них: архивом поэта, битвой стихов, венецианскими тайнами, писателем, сочиняющим энциклопедию, всего-то и надо свой стиль расположения слов.

Птицы, небо, чужие приказы и деньги на тень уже не действуют. Не будем рассуждать, хорошо это или плохо. Не надо выходить и в киоск за газетой, за сигаретами. Довольно послать заказ в интернет-магазин. Те, кто обижаются, что Иван перестал с ними общаться и даже отвечать на звонки, не понимают происшедших в мире перемен. Дело идет к суверенитету теней. Вот уже который день его раздражают стихи привязанного к нему конторой поэта. Раздражает перекрут мозгов, которым надо воспринимать их. Когда-то опросили школьников, какое из искусств кажется им наиболее враждебным к ним. На первом месте оказалась поэзия. Чего она требует от нас, зачем? Учи наизусть и не вякай. В поэзию идут как в последнее избавление от того, что кругом? Нет, чтобы произвести впечатление на дам, заговорить милые ушки, и, тем временем, оголить прекрасный задик. Дамочки, знаете ли, податливы на рифмованные словечки. Хорошо, а ему что во всем этом? Держать свечку, отражаясь от нее же темным колыханием на обоях?

Ладно, если надоели стихи клиента, можно сделать обходные маневры. Почитать мемуары, комментарии, исследования, - все, что называется досье. Есть огромный дом с тысячью комнат, построенный классиками. В конце концов, поэту нечем было другим заниматься. Мотался по редакциям, знакомым, бросался на дев, которые выказывали внимание, а особенно на тех, что не выказывали. Ездил из Питера в Москву и обратно. Бил стихом без промаха, чтобы произвести впечатление на старых теток, от которых, как всегда, все зависит. Хотя бы антологии на английском, которые получал из-за границы Чуковский. С английским это хорошо придумал. Всегда надо подняться над уровнем травы, планктона, органики, что вырабатывает океан.

Иван любит обходные маневры. Иногда там и остается, забывая, зачем пошел. Приятно чувствовать себя тенью на собственном автопилоте. Значит, никто тебе и не нужен. Только твоя жизнь и моцион. Все равно, где и с кем. И твоя смерть, которая тоже никого не касается. Кто умер, исчез, - прощайте. Стало быть, он перестал нам звонить и писать. Обойдемся. Человек это тень, поэтому тень – это человек. Для тени счастье, когда ее не берут с собой. Кто они: поживут, поживут, и умрут. Смерть едва ли не самое подозрительное в человеке, - стало быть, ему уже совсем было некуда деться. И ты выходишь в автономный полет.

Венеция это наверняка ложный след. Кофейни, рыжий аббат, кончерто гроссо, монахи так и те ряженые. Кто еще, туристы и фланеры? Настоящие местные давно поразбежались из этой прекрасной каменной слизи. И все нити после себя оборвали. Никто ничего не знает, ни к чему не пригоден. Зарабатывают деньги ерундой и медленно подыхают.

В последнем письме из центра его поздравили с женитьбой, - так меньше вызывает подозрений при разъездах: знаете, моя жена помешалась на этих путешествиях. И все. Уж не держат ли его за болвана, за «двойника» Сталина у Исторического музея для фотографирования. Им ведь тоже на всех плевать. Он ощущает тошноту. А еще эти идущие навстречу люди, что дербанят его своими бессмысленными взглядами. У тени нет желудка и требухи, зато она вся на нервах, нюансах, мнительности мнимых величин. Если некому верить, тем лучше. Заговор – основа существования тени. Чтобы придать видимость смысла, придумываешь тайное общество венецианцев, куда Йозефа, кстати, допустили однажды по большой рекомендации, а он тут же разболтал это, так что чуть не пришлось его убрать совсем, друзья отмолили, но осадок остался. У тени тайна в крови. Что не секретно, то недействительно, как сказал сам поэт.

Протыриться во дворцы к аристократам, - слишком много для них чести. Говорят, они и впрямь закодированы: их язык умер, а они нет, и не знают, на каком разговаривать. Пытаются на дипломатическом, то есть, сказав, ничего не выразить. Да и в качестве какой тли он туда наладится. Просто покюшать? Поговорить об архивах и коллекциях с одним из ходячих экспонатов? Это идея. Держатель породы это звучит гордо. Языки, грамоты, портретная пыль, - сознают ли они свое архивное предназначение быть старше самих себя? Или Иван наградил их смыслом, о котором они не подозревают. Торгуют, как в зоопарке, родословной; пытаются ловчее устроиться, как иные насекомые; но довольно их увидеть, чтобы понять: ecce homo и ничего больше.

Стоило оторваться от компьютера и выйти на улицу, чтобы ощутить, как ты ненавидишь и эту Венецию, и этих людей, как нарос на себе, что уже не вырваться, как тяжело продираться сквозь воздух, как будто есть иная, более близкая твоей природе стихия, которой лишен. Стало быть, превращаешься в того, за кем присматривал, по ходу дела избавляясь от себя. Эфир это или другая субстанция, чего зря гадать. Сначала заснул над книгой, а потом в ней проснулся, - редко, но и такое случается.

Он заметил, что вода сама дает направление мысли, гонит слово за слово – не оставляет его беспомощным в этой изнанке немоты, называемой речью. Кусочек свежей луны, если посасывать за щекой, успокаивает зубную боль. Фотоаппарат нынче четок, а зрение по-домашнему расплывчато, клонит к скотской терпимости, к компромиссу остаться человеком и не шибко вякать. Венецианская республика римской империи… - широко шагаешь. Мы спим на русском языке. В Европе наших надо держать, на всякий случай, в клетке или довести до состояния тени, как белых африканцев. Водка гасит агрессию. Песня взывает к тоске на подмогу. Все свое, то есть дерьмо, носим с собой. Жить можно, хоть тут, конечно, не родное Вздериногино с Дрочиловкой и Мотайкой, Притыкино тож. Помощи, пожалуй, ждать неоткуда. Если бы не сон, то наверняка все удалось, - ведь ощущаешь себя по иную сторону от умерших. Но всякий раз насмарку. Тому, кто спит, как не умереть. Хотя бы и патриотом своей большой родины.

Позвонили на мобильный коллеги, сказав, что ждут через час в районе острова святой Елены в небольшом ресторане на углу. Он взял пару сотен, чтобы заплатить им, дело известное, сам такой. Один из них был то ли качок, то ли такой толстый. Второй в очках, Иван смотрел мимо, заранее все зная.

Заказали белого вина. Качок сказал, что местные пьют, как грузины, непрерывно. Иван объяснил, что здесь с древности были трудности с пресной водой, вино дешевле. В крайнем случае, если пьешь воду, продезинфицируй спиртным. Неважно, сказал в очках. Мы вами недовольны. Много о себе рассуждаете, а ничего не движется. Если так и дальше будет, найдем ему другую тень. Нужны результаты. Из-за кризиса сейчас все перетряхивают, избавляясь от непрофильных активов. «Я не профильный, я анфас», - отвечал Иван, вынимая два венецианских блокнота и закладывая туда по купюре в сто евро. Ну да, они понимают и постараются объяснить начальству. Но и он должен понять, отстригают все, что можно. На финансирование вряд ли можно надеяться еще года три, как минимум. Проект не то, что закрыт, но заморожен. Если к тому времени как нефть опять подорожает, или найдутся иные источники, вроде пресной воды или особого жучка в русских мозгах, которым можно будет торговать, он выйдет с готовым отчетом, орден ему гарантирован. И с маской хорошо придумал. Он пользуется специальным кремом, что так плотно к лицу ложится?

Еще потрындели, но они, кажется, поняли, что больше он не даст, и, доев орешки, поднялись. Он пожал им руки на прощанье и снова сел на место. В окне ресторанчика для местных плескалось море. Иван приближался к месту своего назначения.

Воздвижение креста

27 сентября. И в третий раз встречают осень. Что там крест двинул, - тьму навстречу свету, осень навстречу зиме, оберег навстречу напасти? Чем-то гнилым пахнет с улицы. Или изнутри дома? Неужели кто-то гниет? Нюх это начало интереса к сюжету. Первым подозреваешь в гнили себя. Гнилой интеллигент, тем более, к осени начинает издавать запах. Это нормально. Но обычно сам себя не чувствуешь, - поражен собственной сметкой. Острота ума наверняка вызвана неумеренным ростом луны. Надо воспользоваться.

Утром туман, мелкий дождь, те же запахи, только настоявшиеся за ночь. Ночью не решился открыть окно, боясь замерзнуть. Утром обнаружил на занавеске вцепившуюся в нее спящую бабочку. Оторвав, положил на раму открытого окна. Она вздрогнула и, сложив крылья, замерла серым комочком. Подумав, он оторвал ее от рамы и положил на кресло. Окно закрыл. Через пять минут обнаружил на раме уже закрытого окна. Подышал на нее. Она спала тихо, спокойно, не шевелясь.

Дождь кончился, а туман стал только гуще. Осень приходит тихо, в войлочных сапожках. Собака залаяла как-то испуганно и тут же замолчала. Это потом она привыкнет, а сейчас нужно еще время. Детки вышли на прогулку гномами в цветных куртках, один ребенок катился под круглым желтым зонтом. Сверху это выглядело игрушечным мультфильмом, но он знал, что чувствуешь, когда ты одна из всех с зонтом. Впрочем, если это девочка, то им должно нравится выделяться. Красивые крылышки, все такое.

Зато автомобили чувствуют себя в своем праве. Дворники на ветровом стекле работают, не переставая. Да и вообще прокатиться с шиком, разбросав веером первые лужи на шоссе, дорогого стоит. Жаль, аэропорты работают в прежнем режиме, как сказали по радио. Аэропорты надо закрыть. Границы все закрыть, чтобы грипп французский не пробрался. Усилить охрану зданий и ответственных лиц. Никого не впускать, не выпускать до особых указаний. Воздвигнув крест, проникнуть внутрь дерева и источить своими зубами. В божеской экономии у древоточцев святого креста свое почетное место.

Мелкий круг биографии, - страхов, забот, выпячивания, долгой смерти. Слишком неспокойная предстоит осень, хотя и не надо бежать впереди нее с воплями о еще неслучившемся, но неизбежном. Осень воздвигает свой крест. Все, наконец, совпало. Каждый из танцоров двигался своей особой фигурой, но вот они все сошлись, как на старинных немецких механизмах, и началось общее движение боя часов. Все кажется игрушечным: люди, страсти, музыка сфер. Дерево напротив окна сразу покрылось ржавчиной, усыпав зеленую траву вокруг себя желтыми, свернувшимися в трубочку листьями.

Ну, вот и в норку пора. Чтобы не выкурили из нее, сам расставил по углам палочки курений, свечки, возжег их не в ожидании перемен в судьбе, - тут надежд почти не осталось, - в ожидании длящихся продолжений. Дождь неприятный. Если идти на улицу, то все брюки будут мокрыми, - и снизу, и на коленях. И у зонта спица в прошлый раз выгнулась и выпирает наружу. Разве что в куртке будет тепло и уютно. Зато в метро отвратительно много людей и пахнет сырыми зонтами и кожаными одеждами. Да и зачем это все?

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений