Игорь Шевелев

Осталось: выехал в Ростов

Триста первая большая глава Года одиночества

I.

Издали бытийная позиция старика казалась ему самой удачной. Тебя не дернут власти, не станут бить хулиганы, отвяжутся родственники - хилый, мало сил, ну чего с тебя взять. К тому же, пограничная ситуация, как гласил Бахтин, наиболее удобна для мысли и наблюдения. Затихнешь, прислушиваясь, и уже не понятно, откуда звуки - с той или с этой стороны. Еще тощим юношей, клонимый вегетососудистой дистонией в мудрость и меланхолию, он определил себе оптимальный возраст в 52 года. Не было мочи пребывать среди этих туповатых служивых учителей. Понять и простить - сколько угодно, но учиться... Ему не повезло, не встретил в жизни ни одного учителя. Аверинцев гнусавил в шестой поточной о византийском символе золота по уже напечатанной своей статье. Народу было невпроворот, сидели на ступеньках. Леша Козулин помахал с середины ряда, что у него есть одно место, но он был с подругой, которая тут же туда и протырилась, а он почувствовал, что сейчас у него заболит живот и лучше сразу уйти. Примерно то же на спецкурсе Мамардашвили, о котором, после смерти того, он много писал, дружа одно время с Юрой Сенокосовым. Зачем слушать кого-то, если можно прочитать, никогда не понимал он. Полтора года слушал лекции Александра Пятигорского по буддизму. Первая поточная была полной, но ажиотажа не было. Для девятнадцати лет то, что говорил Пятигорский, было откровением, которого хватило надолго. Дальше было сидение в конуре наедине с бумагой, излияния, поделенные на тысячи таких же. Из сперматозоидов лишь один попадает в матку, и ему было неудобно, если бы это оказался он. В какой-то момент он смог лично пообщаться со всеми, кого с юности любил, читал и слышал. Легко было представить себя и с Платоном, и с Достоевским. Это даже рядом не стояло с теми мгновениями самосознанья, отчаяния и тишины, когда он был собой. У старика, казалось ему, такое бывает чаще. Снаружи его закрывает панцирь слабости, и отчаяние крепче градусом. Однако, оказалось, не так. Только в юности так близко стоишь к смерти. Дальше становишься профессионалом жизни. Закатываешь ее в какие-то консервные банки слов, семьи, любовных надежд. И чистое отчаянье становится отвратным слепком отдельных неудач. Стыдно, например, показать себя, свое дряблое наетое брюхо пригожей даме. Бесы так и резвятся в невидных за жиром ребрах, каждое из которых алчет стать Евой. Ни хрена себе мудрость. Даже нечаянные и прекрасные удачи споро объясняешь неким извращением молоденьких дев, выросших, поди, в неполной семье и тоскующих по седовласому отцу и учителю. Вяло отлюбив их, он признавался сперва себе, а потом им, что, конечно, надо жить с ровесниками. Много будут знать, скоро состарятся. Этого не надо. Как придумаешь, так и будет. Так и случилось. С трудом вникал в то, что должен был написать, слыша, как за тонкой стенкой у родителей грохочет телевизор. Родители были в голове, потом в сердце, уступив место в голове уже его собственным детям и внукам. Главное, никого не видеть. Думать о своем, которое и Бог не прознает. В том и оказалась старость.

301.1. Старость создала себе дом. Без стен, крыши и пола. На одном честном слове, которое оказалось не о том, что думал. Когда-то узнал слова Плерома, Ялдабаоф, София-Ахамот, - воображение и заработало, как всегда в таких случаях, вместо знания. А суть в том, что мир оказался сложен из 365 слоев, в каждом тараканы со своими прибамбасами. Надо различать. Всякий день, как очередная «страна несходства». И ты принимаешь их за одно и то же, потому что из каждой нет выхода.

Читая исторические документы, воспринимал историю как безумие, но вот оно добралось до нас, став чередой новостей, актуальным бредом сверх рассудка. А мы – внутри него, и все, дотоле написанное, касается лично нас. История – это, на самом деле, такая вневременная архаика, когда возможно все, самые чудовищные сны наяву.

Ум пытается приручить историю, описав ее; напрасно. Нам тут жить, а не думать. Думать, разве что, факультативно. Думать, куда бы спрятаться. Вытаскивать из сознания занозы втемяшенной лжи. Разве история – не то, что делает человека предельно одиноким необходимостью стоять вне ее?

Человек, тот, кого не обдурил даже голос из бури.

Ум, орудие обмана и мобилизации ложными понятиями, использовал как средство тотального скептицизма и разоблачения. Себе на уме готов ко всему. Сказав «не мешайте думать!», очертил круг вокруг себя.

Хорошее настроение немыслимо, но от плохого распадаешься в куски.

Кто удержит человека на плаву, когда он сам собирается себя удержать, и тонет, перегруженный собой.

Только письмо отвлекает от небытия. Хотя бы и письмо о небытии.

Еще многое зависит от фантазии. Особенно, если не хочется выходить из дома. Сидеть за компьютером в московской ли, в израильской ли глуши, - разница в погоде, удобствах и привычке. Ну и в сложном понятии моральной чистоплотности.

Но книжность в том и состоит, чтобы горячить себя в упор не видимыми библейскими реминисценциями и древней аурой повседневного восточного базара, в котором лично тебе ну никакого нет места. Но память, память… Ты весь состоишь из памяти, которую надо успеть записать.

В общем, жизни нигде не было, так что он решил перебраться к морю, пустыне, гортанной речи. Ну да, в это время читал книгу о происхождении древнееврейского этноса и решил войти в него с головой. Как говорили древние китайцы, если тошнит в современности, то в истории точно вырвет.

К тому же полгода платят пособие как новому репатрианту. Если не отвлекаться на изучение языка в ульпане, то можно воспринять это как грант на написание новой главы, книги. А там, глядишь, помрешь, и взятки гладки. Опять всех обманул, прикинувшись, как все, человеком.

Да, да, все люди прикидываются людьми, а то вы не знали.

Знали, конечно, но боялись себе признаться в этом.

Главное, это постоянное напряжение несуществования. Он ни с кем не собирался объединяться. Самая милая страна для этого, от противного. И ни в коем случае не говорить ни с богом, ни с теми, кто с ним на прямой связи.

301.2. Мир вокруг настолько опустел, что вот-вот может прийти поэзия. Неприятное чувство остается после выхода наружу. Словно делаешь какую-то работу, а зачем, непонятно. Разве что размяться, подвигаться, не потерять форму, нагулять аппетит. А тебе это надо?

Все, что надо, ты уже видел, и оно оказалось не тем, чем хотел.

Теперь лишь заражаешься тупостью того, что видишь. Это утомительно.

Жизнь вообще некоторое мучение, преодолев которое, уже доволен. Никто почему-то не говорит, что создатель, видно, был не слишком умен.

С него хватит. Он будет ждать появления поэзии. Спешить ему некуда.

Да, квартира запущена, дрянь, пыль, особенно книги, чихает, насморк, ночью дышит одной ноздрей и, поворачиваясь на бок, надо помнить, какой именно. Так ему тут и не жить, неважно, он транзитом. Как и там, куда едет.

Он бывал в ухоженных квартирах, после евроремонта, с новой мебелью, так там вообще невозможно, тоска за горло, даже есть нельзя, разве что, если тут же в сверкающую уборную.

А то, что здесь вечный насморк и, видимо, аллергия, так в другом месте не будет. Или в третьем. Или вообще неважно. После самолета, например, не меньше трех дней в ноздрях стоит чужой запах. Или, когда болеешь. Не говоря о том, если умираешь. Даже к не своему запаху в себе привыкаешь, а что же говорить об остальном.

Думай и жди. Рано или поздно поэзия придет. Жизнь станет терпимой.

Он представлял, как вдруг появится среди былых знакомых. На каком-нибудь вручении премии «Поэт». Как, по Ириному трепу, лежавший в коме Василий Павлович однажды вдруг вошел в ординаторскую, где врачи пили чай после дежурства. Молча сел с ними. Они, боясь вспугнуть это странное явление, что-то тихо говорили, он прислушивался, потом вернулся в палату, лег и больше из комы не выходил.

Что-то подобное описывал Платон в мифе о живущих в пещере, по сути, в той же коме. Нет, на премию ‘Поэт’ он не пойдет. Смысл и метафора с иной стороны появятся.

Всего-то, казалось, и надо: сделать снаружи, как внутри. Но тут же лезут ужасы, и приходится быть готовым к окружению. Начинаясь с элементов депрессии. То есть в свое время он не повзрослел, - даже непонятно, как это можно делать, - приходится повторять эти попытки постоянно.

Да, люди не взрослеют, их увлекают ‘взрослые’ дела, но кто лелеет себя, не дается ерунде и бреду, тот так и остается в полу-позиции. Ну что же, еще один поворот руля в надежде, что на сей раз получится.

В общем, на улицу выйдешь, только если позовет Осип Эмильевич, да и то вряд ли, потому что начнет просить денег, а у него нет. Ну их, великих собеседников. Или Платон с его идеей ехать на Сицилию к Диону строить коммунизм. Ау, есть здесь кто-нибудь нормальный?

А зачем они тебе? – слышится в ответ.

И то правда. Претензии человека всякий день разные, а мир, пусть его, - идет фоном. Уже не ищешь умопомрачительного, а все равно его находишь. Смирись и, как советовал бог Иову, думай о левиафане и беременной косуле.

301.3. Прозрение - это просто зрение, когда тебя уже нет.

Сто раз ему говорили, не маячь перед глазами, тем более, за ними.

Дух стонет, где хочет. Слова - потом.

Весна и лето, проведенные с внучкой, смягчили жесткий шанкр его ума.

Стыдно, когда человеку говорят, что ничто человеческое ему не чуждо. Еще как чуждо. Как люди живут в человеческом, непонятно. Впрочем, так и живут. Ни концов, ни начал, сплошь промежность.

Жить в евангельском тексте, вытащенном из книги наружу, хорошо у Пастернака, а не в быту, где ты ряженый и только твое дурачество правдиво, за которое потом стыдно.

С возрастом взвинчиваешь в себе интерес к окружающему, - посильная благотворительность. Пусть смоковница не принесла плодов, и книгу не дочитать до конца, но это не повод разить громом и молнией. Ищи блох в себе, а не себя в блохах.

Сидение с внучкой выматывало их. Слишком был еще глубок регресс ума, может, немного позже, и они встретились бы на скамейке у песочницы. Пока сознание разрывалось, как чтение Библии или Канта в присутственном месте, где тридцать лет назад он пытался зарабатывать деньги, претерпевая абсурд.

Каждую свободную минуту он отбегал к компьютеру, листая очередную книгу, и, в итоге, в голове разрасталось черное зияние, лишая сил и начиняя сердце болью. Надо быть в форме, твердил он себе, подбегая к тренажеру, а потом глотая какое-то сердечное лекарство, которое ему выписали в момент гипертонического криза. Пока, вроде, помогало.

Сколько уже лет, а дальше введения в чтение Гегеля не шагнул, ибо там, как в прихожей, и ведутся все бесконечные разговоры о смысле жизни, надо условиться о самом важном, а все соскальзываешь вниз, и начинай сначала.

Девочка необыкновенная, веселила их, радовала, забавляла, и делаешься как люди, а это жутко утомляет. До сих пор ведь еще не решил, какие такие у героини Шир Ха-Ширим ростки, которые - сад гранатовый с драгоценными плодами. Слаб в эротико-мистической анатомии? Садись, двойка.

Когда ночью заложен аллергический нос, колет невнятное сердце, и уже почти утро, а спал полтора часа, понимаешь, что все события, вещи и люди кровно с тобой связаны, и от них не загородиться, чтобы просто заснуть. Может, это в генах, как у того мифического еврея, который бегал по полю перед запуском первого аэроплана и у всех спрашивал: скажите, а для евреев это хорошо или плохо?

Беспокойство уже никогда не оставит его.

Жизни третья половина, несуществующая, мистическая, о которой стоит писать, никак не давалась. Но утром почему-то забываешь, что мог умереть. Тут же небо надувается гнойными тучами перед дождем, а, может, и снегом, а под ними – толстый кусок радуги, которую они показывают ребенку.

Дитя входит в их жизнь органично, без натуги, спокойно занимаясь тем же и так же, как они. Пока нет школы, детсада, института, армии, внешней ломки и агрессии, все будет нормально.

301.4. Когда приходишь в хороший дом, жалеешь хозяина, представив себя на его месте: вот пришли, делать им больше нечего. Надо еще столько слов обдумать, переписать. Но дом хорош, радость велика, и обычная тоска невесомости отпускает душу.

Философия различает, определяет, движет феноменологию духа; то зациклится на чем-то, то его отрицает, впадая во временный нигилизм, и вдруг оказываясь на новой ступени. Но ты потертым своим брюхом считаешь эти ступени, валясь всякий раз в прежнего себя. А тут под водочку или, как Гегель, под красное вино, коснеешь в своей общечеловеческой шмази: вот он я, так и не нашел реального места, где можно, например, быть господином при рабе. Все смешано и слипается; эти симфонии приходится воспринимать целиком, с начала и до конца.

Ищешь себе место на ступенях ума, а все скатываешься задницей вниз.

Голова черствеет.

Выпили за то, чтобы в земле обетованной он нашел себе приступочку, на которой смог бы обжиться и восходить дальше. Восхождение в небесный Иерусалим, чего желать больше.

Все это общие слова, сказала она. Жизнь среди общих слов. Хорошо, что ей деньги хоть на работе пока платят, чтобы союз нерушимый общих слов и категорий продолжал существовать.

Такова благая судьба ребецин, сказал хозяин дома. Выпили и за нее.

В голове ненадолго прояснилось. Коньяк уж очень был хорош. Достали из шкафов все старые запасы подаренного когда-то и не выпитого спиртного, с собой не возьмешь, а тут пропадет.

Кто же он, - тунеядец, возомнивший себя философом, или философ, вообразивший себя тунеядцем? И какой Чжуан-цзы отцзынет такое.

В любом случае, некогда расслаблять булки.

Всегда ищи стул, на котором сидишь, как говорят старые дзен-евреи.

Он сидит на отдыхающей от мыслей голове. И две булки полушарий впервые работают в ней слаженно. Вечером блаженно вытянешься в постели, уснув на пару часов, чтобы проснуться, задыхаясь от аллергических соплей.

Понял: для того и думал всю жизнь, чтобы наконец перестать думать.

В кои веки вышел из дома в гости к недалеко живущим приятелям «на рыбу». Так они куда-то должны были утром выехать, рыбу приготовить не успели, зато оказались щавелевые щи, заправленные солеными грибами, массандровский мускат, легкий салат с кусочками ветчины и крольчатины. Кофе с конфетами. В общем, нормально. Только потом после разговоров о Крыме пошли новости, у кого и когда умерли не успевшие постареть дети, а у кого лечатся в Израиле от наркомании, которой спасались от депрессивного психоза.

Стоило ли выходить ради этого из дома.

Зато он едет туда, где все лица знакомы, но не надо вспоминать, кто это.

Счастливы беспамятные, ибо их - удивление господне.

Все оказалось настолько не таким, как предполагал, что диву даешься.

Вообще все.

301.5. В стране, куда приехал, он - вроде гастарбайтера, второй сорт, без языка, без денег, работы и вообще человек не отсюда. Он-то думал, что он ниоткуда, вот и будь на своей родине, в нигде.

На творчество и созерцание отвлекаться некогда, начиная с такси и полета, поскольку надо достойно перенести само путешествие, эти семь-восемь часов, не обделаться, не распасться. Будешь много думать, скоро обкакаешься. Да и голова от боли расколется.

По приезде - оформление бумаг, на котором присутствуешь лицом. Все говорят за тебя. Деваться теперь некуда, живешь, где поселили, скажи спасибо. Готовить еду не на чем, да и еды, кроме той, что взял с собой на первое время, нет. Газ в баллоне, тратить жалко, электроплитка для долгой варки не приспособлена.

Хорошо, что жарко. Вытащил диван во дворик и уселся в углу с компом. Там же будешь спать, играть с внучкой, к которой приставлен, сочинять и описывать.

За воротами дома тихая, по сравнению с московской, улочка. Да тут все тихие. И на людей можно не смотреть, все равно не поймешь, что говорят, а они воспитаны: на них не смотрят, и они мимо. Разве что скажут: хаг самеах, но это потом поймешь, что сказали, разве что удивятся, что не ответил, но и это тебя не касается.

Тут страна родственная, общительная, многосемейная, а в семье не без мешуге, таких и на глаз видно, живут, не хочу. И потом здесь так жарко, что все равно собой быть не получится. Когда привыкнешь к жаре, будешь уже другим. Так что при первой возможности надо выходить из себя, - читать, думать, писать, не обращать ни на что внимание, идти, сломя голову, замечая первое попавшееся. Ни на какой сюжет, кроме дурацкого, нутра не хватает.

С тобой рады общаться, а ты нет.

Как известно, главное в воспитании ребенка – не обращать на него внимания. Все как с людьми. Тогда он сам играет, ценит то, что ты даешь, не капризничает. Когда вырастет, можно спросить, помогло ли это воспитание, но к тому времени он сам уже далеко. Как плюнуть в колодец без дна.

Все, что он пишет, это книга Робинзона. Внутри каждого – необитаемый остров. Интернет дал шанс новой мировой топологии. Архипелаг островов, гряда, уходящая едва ли не в бесконечность интернета.

Правда это то, что он не понимает, куда попал. Периодически ему что-то говорят, но в голове это не умещается. Вечное удивление позволяет быть наедине с собой. Отсутствие денег – великая штука. Если им полагается бесплатный билет в одну сторону, то это вовсе не значит, что им его дадут. Жизнь мимо денег не знает послаблений.

Без труда, преобразующего мир, без образования трудом и в труде, страх остается немым, внутренним, и сознание себе не открывается. Внутренняя перемена остается немой, а человек – несогласным с миром и с другими, кого этот мир устраивает. Человек не поднимается на новый уровень сознания, а делается безумцем или преступником, которого мир уничтожит. Только трудом, который приводит действительность в согласие с субъективным, укрощается стихия безумия и преступности, когда ты, гонимый страхом, пытаешься превзойти мир, в котором не можешь жить.

301.6. Так Кожев толковал Гегеля, а он сидел в хорошо подсушенном воздухе хамсина, скрипел песком на зубах, принимал все на свой счет, думая дополнить феноменологию духа дневниками и записками пребывающих на каждой его, духа, ступени, и следил за играющей с куклами внучкой, которая быстро поняла, что от деда толка не будет, не ела, не спала, не слушалась, ей было достаточно, что он сидит неподалеку, не оставляет ее одну, а с прочим она сама разберется.

У него были разряды книг, которые он читал в разных режимах ухода за ребенком, в зависимости от ее поведения. У них была своя тайна: днем она засыпала только в прогулочной коляске после колыбельной и укачивания. То, что одной рукой укачиваешь, а в другой держишь книгу, если не надо думать над продолжением записок, он усвоил еще со времен собственных детей. Конечно, ей уже почти три, а не годик, но он вспоминал Чуковского, страдавшего бессонницей, который заставлял своих детей и внуков читать ему вслух, пока он не уснет. У всех по-разному.

В Москве он ходил подслеповато, стараясь как можно меньше увидеть вокруг, а здесь не снимает очков, чтобы сразу схватить исчезающее внове ощущение, сравнив потом с тем, что скрепится привычкой.

И в то же время будто плывешь, созерцая, не напрягаясь, ничего не хотя.

Хорош диван. Дети его где-то нашли и притащили к себе. Так бы и не слезал. Лежал бы на красном плюше, подвергая все иудейской негации. До дрожи, до вибрации ума, которая должна сотрясти мир.

Думал органично перейти от библейского языка (из параллельного с русским текста ТаНаХа в интернете) к обыденному, но не тут-то было. К Талмуду, пожалуйста, а к уличному фигушки. Но он-то остался с Библией.

Иногда чувствует, как мелеет кровь, омывающая мозг. Тогда держится напряженным отказом от всякого общения. Близкие уже знают этот момент, хотя по-прежнему думают, что он за что-то на них сердится.

Человек - разнообразная скотина.

Можно воспользоваться моментом и по отливу крови от мозга пройти туда, где обычно люди бывают лишь за минуты до инфаркта. Почему-то в этот момент хочется все с себя снять. По жаре лучше быть в тонкой майке, которая впитывает пот, комфортнее себя чувствуешь. Но в момент отлива ты совсем один, и хочется, чтобы вообще ничего не мешало взобраться в небо.

Выйти из Египта, пройти Красное море аки посуху, - это вон из людей.

Отлично, идешь по земле и вдруг в какой-то момент просто перестаешь ее чувствовать под ногами.

Говоришь с собой из огненного куста. Горишь, не сгорая.

Жару, как и все остальное, надо перебыть. Тогда наступает вечер.

А перед этим приходит сильный озноб.

28 октября. Понедельник.

Солнце в Скорпионе. Восход 7.26. Заход 16.59. Долгота дня 9.33.

Управитель Луна.

Луна в Раке, во Льве (22.21). III фаза. Заход 14.46. Восход 21.29.

Меньше доверять словам, логике, обращать внимание на скрытую сторону вещей, доверять интуиции. Не отказывать в помощи. Время вещих снов, особенно перед восходом. День господства скрытых сил.

Камень: дымчатый адуляр.

Одежда: неяркие, размытые тона. Благоприятны синий и серебристый цвета.

Именины: Ефим, Иван, Лукьян.

Марс входит в знак Водолея, склоняя к своеволию и анархии, что может привести к непредсказуемым последствиям. Главное, держать себя в руках и не пускаться во все тяжкие. Подождать с разводами, свадьбами, сделками, увольнениями, переездами и пр. Не встревать в тайные революционные и оккультные общества. Лучше быть с проверенными друзьями, а избыток энергии сбрасывать в домашних пирушках и спектаклях.

Время схоже со сливным бачком в туалете. Оно смывает как отдельные наши потуги, так и нас целиком. После кошмара, который Иван пережил как бы вместе со всеми, но, заболев лично, едва не подохнув, потому что не знал, зачем выздоравливать, понял, что он не стоит ничего. Но как жить дальше, зная, что ты ничего не стоишь? Как творить, писать свои картины и, главное, зачем? Не ради же бабок, которых много лишь на фоне полного их отсутствия.

Опять, он чувствовал, он забалтывает то, что понял. А понял, что… Нет, не что конец всему, это слишком просто. Иван не хотел жить в этой стране, которая шла навстречу погибели, делая абсолютно все для этой погибели. Но деться было некуда, он был местный. Оставалось стать сволочью, приняв окрас большинства, потому что иным не выжить. То есть не было просвета. И в семье, которой на самом деле не было, все рушилось. Ольга ушла к прежнему мужу, беспокоясь о его детях от другого брака, которых, понятно, не могла взять к Ивану. Дети самого Ивана от первого брака были отрезанными ломтями. Сейчас он это понял ясно. Да, пускай он сам виноват, сумасшедший, плохой, ничего для них не мог сделать. Но сейчас Ивана мучило место в пространстве, которое он занимал. Он не хотел здесь быть.

Ну так вот. Своей потугой ты ничего решить не можешь. Полагаться на Бога, который все это устроил, тоже разумных оснований не было. Это претило даже нравственным основаниям. Бог был вроде главного бандита, под чью руку ты собирался себя отдать.

Иван всем только портил жизнь. С детьми никогда не мог ни толком поговорить, ни помочь, даже нотацию прочитать было стыдно. И сейчас было стыдно обвинять себя, потому что за всем этим лишь слабость и жалость к себе.

Разве можно сравнить стыд за дурость и за то, что вообще есть.

Можно ли жить в обществе и быть свободным от него, особенно если ты его ненавидишь, ненавидишь хунту, стоящую у власти и тянущую страну к несуществованию? Этот вопрос классика не давал ему покоя. Если классик прав, и – нельзя, значит, ему, Ивану, места не было нигде.

Лучшая позиция для художника, - дать в себе слово тем, кто выше тебя.

Изволь описать внешность того, кто внутри тебя и потому не виден, - но зачем? Он наконец-то решил покинуть эту страну, но так, чтобы никто это толком не знал, мол, выехал в Ростов. Поскольку дело происходит во время московской чумы, то наверняка его прикопали в жулебинском лесу, гуляй, Вася, где хочешь. Свободен, наконец-то свободен.

Везде чужой, средь людей легкий до умопомрачения, он еще до отъезда решил, что не станет участвовать в общей жизни, когда тысячи приходят на похороны незнакомых, десятки тысяч на парад авиации и флота, сотни тысяч на войну за независимость от соседей. Искренняя жизнь, которую не ему с ними разделять. Приятный на вид род человеческий, который описываешь со стороны.

Беззубый старичок на скамеечке, это пожалуйста.

Длинная анатомическая жердь, двигающаяся в воздушном мареве, как черный монах безумия, - сколько угодно.

Дело не в том, чтобы выделить для себя место, а, чтобы замаскировать его под комок мусора и пыли на пальме.

Иван давно понял, что его умение рисовать и знание истории искусства, никому не нужно. Жизнь изменилась, изобразительный ряд стал частью повседневной информации. Художник – тот, кто может охватить взглядом то, что никто не видит, все сплетение событий, имен, атмосферы. Иногда для этого необходимо быть сразу всеми, иногда – не быть даже собой. Ходишь по грани безумия, но это обычная плата. Депрессия – вроде домашнего зверька странной породы, кормишь ее и следишь, чтобы не набросилась со спины.

Можно не читать новостей, не обращать внимания на людей, но куда деться от головной боли. Кроме минут просветления - больше некуда.

Итак, нужна точка опоры. Клочок земли. По традиции, берем землю обетованную. Упираемся в нее что есть силы. И переворачиваем лопату.

Глубоко закопались. Если не можешь вывернуть мир, выверни себя.

Сам он закопался в сидение с малым ребенком, область депрессивная, по определению. Как известно, нет никого глупее учителей. Ранжир по возрасту учеников: детсад, начальная школа, средняя, высшая… Нянь мужского рода с творческими устремлениями для трехлетней девочки – потенциальный шиз с тяжкими последствиями.

Из глубины вопиет, как бы остаться одному и помереть тихо.

Когда он стонал, все местные кошки начинали орать, а собаки выть. Он мог быть хормейстером здешней тоски, особенно в полнолуние.

Говорят, что ортодоксальные евреи могли бы его понять и вылечить, но у них нет общего языка, в отличие от псов и котяр.

Любую жизнь занесет песком социологии, кроме его.

Бьет родничок, несмотря ни на что.

Обмелел мировой мозг, он затылком чует. Без постоянного орошения чтением совсем бы усох. На отмели он хватает ртом воздух, а тот пустой.

А самое забавное, что это – специальная страна, которая полна его двойников, тройников, переходников и тысячников: по виду он, а на деле уникальный придурок, один на тысячу его шекелевых дубликатов. Как ни пыжься, ни выпрыгивай из кожи, тебя примут не за тебя, хорошо, если не тысячника.

Он заметил это, еще добиваясь визы, когда чиновники считывали с его лица все информацию вплоть до мельчайшего петита, который он сам уже не разбирал. И – давали пинка: не жилец здесь. А, когда протырился, решили, что не безнадежен, дали шанс.

Он приехал в современную страну, где много солнца, воздуха, неба, моря, веселых, свободных людей. Этого не прочтешь в новостях, но увидишь на фотографиях, особенно с высоты. В горной стране много панорам для отличных видов, которые встречаются на каждом шагу. Ты живешь среди них, не зная, как к этому относиться, потому что не вмещаешь всего этого, а оно тебя.

Чтобы не поддаваться пейзажу, приходится что-нибудь выдумать или, на крайний случай, вычитать в книге, приняв на свой счет.

Здесь нет той облачности, которой окутал бог русскую равнину, чтобы не слышать ему молитв несчастных. Говори, не хочу. Получай, придурок, что просил, полной мерой.

А что делать тому, кто привык прятаться, не привлекая к себе внимания.

Ангелы, ангелы, - те, кто приходят случайно, шваль всякая. Он и дверей уже не открывал. Говорят, смерть это такая местная, райская болезнь.

Кто захочет его понять, тот заплутает во внутренних лабиринтах, умрет с голоду и сойдет с ума от подхваченной шизофрении. Не подходи: долбанет!

Сочинил волчий вой, опус №5, день прошел не зря.

Издали видно, как кто-то лезет через ледяные надолбы, противотанковые ежи, канавы, вчитывается, чего-то хочет. Навстречу выходит улыбающийся старичок из сна Анны, говорит, сами мы не местные, можно поесть, выпить, если чего с собой принесли. Как будто этот пейзаж не он сочинил, ничего не понять.

Просто здесь и сейчас все сочиняют друг друга, и кто у кого на языке различит один типун, благо, он пришел к власти и тоже корежит направо и налево. Это ты говоришь или это я говорю? Но кто ответит мне или тебе тобой или мной. Все бегут, но лишь один получает награду, поскольку не знает, что слипся со всеми, впереди долгая мутота арбитража, и безумие, как холодная примочка в час шарава.

Лабиринт, который никуда не ведет, как среднее ухо, которое только так называется.

Людей к себе не подпускал, а то, что Осип Дымов, взявший псевдоним из чеховской «Попрыгуньи», оказался старшим братом Якова Перельмана, знаменитого автора занимательной физики, математики и пр. – его грело.

И то, что первый муж Дымшиц-Толстой, второй жены писателя Алексея Толстого, оказался старшим братом Беллы, жены Шагала. Во всем этом был некий гревший его смысл. Архивные тени шли через его комнату косяком и были важней всех этих не пришей кобыле хвост.

За каждым из живых тянется в глубину родниковый строй людей, что стремились в землю, где он сейчас очутился. Одно раскидистое древо Торы чего стоит. Бедная на вид земля, перенасыщенная душами не увидевших ее. Ослепнуть, что ли, чтобы разглядеть ее по-настоящему.

Да, это общие слова. А вот что делать с толпой теней. Как сойтись с нею, оставшись живым и свидетельствуя.

Выдержать жизнь непросто, особенно в дни хамсина. Фундируешь себя смыслом на такую глубину, чтобы было откуда питаться и соображать.

Говорят, что есть времена без драйва, и наше – из таких. Но мы живем драйвом всех времен, и в этом драйв нашего безвременья и безлюдья.

Нельзя передвигаться непрерывной линией, например, пешком по старым маршрутам. Только – пунктиром. Вычеркивая лишние места ездой на такси, на попутках, алогичным движением в пространстве. Так лечится Паркинсон, - неожиданным движением: вбок, зигзагом, назад, хоть прыжком.

Удивляй себя, ни в коем случае не спи на ходу.

Единственное, чему научили коммунисты людей, - это усыплять самих себя, как обреченных животных.

Народ приходит бодрый, весь в ажитации, с улицы революции, площади прогресса, тупика всеединства, - все философы, художники, поэты, безумцы, иных близ себя он не держит. И все пускают корни. Так – «корни» - звалась то ли секция тайской борьбы, то ли клуб цветоводов, то ли молельня в соседнем доме, мимо которого он шел к себе по улице забыл название. Никак к нему эти имена не прилеплялись.

На улицах очень много детей и собак. Собаки ведут себя степенно, дети могут валяться прямо под ногами, хотя есть мудрые, в религиозной одежде.

Когда видишь количество детей, понимаешь, что устроиться на работу с приличной зарплатой здесь невозможно, сначала все пристраивают своих. Поэтому приходится самому придумывать посильный бизнес, стартап. Или жить, как живешь.

Нельзя посчитать то, чего тебе недостает, говорил Екклезиаст. Въехав в пустую комнату на третьем этаже дома недалеко от моря, глянув в большое окно на пальму перед подъездом и столики пиццерии внизу, он пытался узнать в этом привычное и обжитое, каким оно станет через месяц, особенно путь от дома, когда все шибает по сердцу волнением нового и неузнанного.

- Почему вы никак не выучите язык? – спросила она не по-каковски.

Он рассмеялся: - А о чем же мне будет с ними на нем говорить?

Так себе и смеялся, сидя по вечерам за столиком кафе и наблюдая.

Тут даже продавщицы в магазине и проститутки в постели не желают говорить по-русски, чтобы себя не выдать. Лепечут на полу-библейском.

Люди, как статьи энциклопедии, существуют в системе перекрестных ссылок. Зачитался и уже никогда не выйдешь, передвигаешься там внутри.

А они-то – в мире ином, в הָעוֹלָם הַבָּא в олам hа-ба.

А Россия - это страна обезьян, которые издали, как сказал бы Гоголь, похожи на людей. Отсюда и ностальгия, записывал он за столиком себе в айпад. Выдавая звериную свою тоску по шкуре и нраву. Как фалафелью не корми, а они все в пельменную смотрят. А ведь уже и Катманду им не только языком обезьяньего анекдота, но и живыми ощущениями стала рукой подать.

Нет, нет, они не люди. Зачем он с ними, когда-то уехавшими, будет здесь на иврите говорить. А кто не русские, так те и так его не поймут.

Ничто не тревожило его покоя и чисто буддийской радости созерцания.

Даже задняя мысль, что давно пора прячущемуся от людей изгою выйти им всем навстречу с интеллектом нараспашку. Тут ведь за это не убивают.

Тут немного другое. Писатель Сетон-Томпсон не случайно выбрал для изучения животный мир. Когда он достиг совершеннолетия, отец предъявил ему счет за потраченные деньги, включая гонорар врача, принимавшего его роды. Конечно, молодой человек все оплатил. Натуралист готов ко всему и владеет ситуацией. Именно поэтому он и держится от людей в стороне.

Квартира оказалась на мучительно солнечной стороне. Кондиционер был новый и работал странно. На помойке он нашел столик, который поставил в самом дальнем углу около входной двери, куда солнце добиралось лишь на закате, когда он уже мог выйти в духоту вечера и прогулки по берегу моря.

Человек ко всему привыкнет, если дать время организму перестроиться.

Наконец он нашел свой сюжет. Если это земля евреев, то и всех тех, кто жил в изгнании. Стало быть, они имеют право на посмертное восхождение сюда, хотя бы в его многомерной прозе.

Глядя на своего виртуального героя, Иван тоже стал подумывать об универсальном произведении, где евреями, идущими при жизни и после смерти в землю обетованную, были уже все, как в большой, а не краткой еврейской энциклопедии.

Налицо геологический парадокс: малая по площади земля смогла бы вместить все человечество. Как такое бы достигли без интернета.

После конца света все придет снова и навсегда, как мы хотели, но лишь не в той последовательности, что мы ждем. И это будет такая неожиданность.

Ну, и, конечно, он попросил ее, не пользуясь дезодорантом, положить мандарин под мышку, и вдыхал, как сложную смесь Ли Бо с Пастернаком.

Ох, любовь.

Она сняла другую квартиру в пятнадцати минутах ходьбы от его, темную пристройку за хозяйскими домами, но с маленьким двориком, где летом можно поставить диван и даже спать на нем ночью, глядя на звезды. Это надо было для помощи работающим детям, чтобы было где сидеть с внучкой. Или у него, ближе к морю, или у нее, чтобы не так жарко и днем можно было ребенку спать. Да и к детскому саду ближе, если внучка вдруг захочет туда ходить петь ивритские песни, танцевать и проявлять другие таланты.

Единственным способом овладеть разговорным ивритом для них было общение с внучкой-саброй, которой все равно на каком языке говорить.

А как назвать карту, по которой изучаешь Библию, расстилающуюся вживую перед ними. Названия реальнее того, что видишь. В отличие от языка, который из письменности лишь отчасти переведен на разговорный.

Книжку, в которой местные археологи доказывали, что никаких следов праотцев, исходов и завоеваний земли обетованной не нашли, а библейский текст был гениально написан задним числом в VIIв. до н.э., он даже читать не стал. Это что же, он зря приехал, а весь разбег упирается в недалекую стену? Тоже еще, академики Фоменки нашлись.

Когда нет хамсина, и воздух насквозь сухой и горячий, как в СВЧ, то видно гораздо дальше пресловутого времени царя Иосии. Хотя, конечно, гениальные компиляторы, которые, кстати, назвали себя в священной книге, воздвигли тогда из клочков туземной литературы – космический памятник человечьей натуры.

В России все звуки, как было известно еще барону Мюнхгаузену, слегка заморожены: сказал, а это все ушло не дальше собственной головы.

В святой земле феноменальная акустика не только в пространстве, но и во времени. Сказано тысячи лет назад, а ты все слушаешь, слушаешь. Это в тюрьме слухи и параша, а тут божье слово. Главное, к жаре привыкнуть.

Но герой наш, соображает сочиняющий его Иван, скоропостижно умер накануне эмиграции. Тонкая и растренированная психика не справилась под грузом страхов и неясностей новой жизни. Он вдруг понял, что ему некуда будет скрыться от солнца, от близких людей. Он задохнулся бы там, но успел задохнуться еще по эту сторону границы. Тем более соединив их в глубину живых вкупе с умершими, ибо что есть иное эта земля обетованная, как не совокупный человеческий свет, яркий, горячий, пронзительный насквозь.

- Странно, как ты не замечаешь, что у пожилых людей здесь лица наших заведующих промтоварными магазинами, продавщиц продмагов, - пеняла ему она, а он оправдывался, что вообще никого вокруг себя не видит.

- Ты рассказывай мне о них всех, - просил он.

Она знала, что он такой, но не знала, что до такой степени.

Ничуть не трудно умершему притворяться живым. Многие живут вымершими, просто все по-разному. Мертвому найти своих по смерти труднее, чем живым. Жизнь одна, а посмертье у всех свое. Первое время он находился в состоянии перманентной паники.

Мертвому жизненно необходимо побыть одному, а это еще труднее, чем там, на земле.

Остановиться, оглянуться… а куда оглядываться.

Устали смотреть вокруг глаза, и рот набит сухим ветром.

Странное посмертье, насквозь залитое солнцем, в котором идешь, себя не помня, потому что та жизнь осталась болотом с вечным дождиком. И это оказалось неважным, что ветер и тучи, что раскаленное выжигание души.

Живя после смерти, чересчур потеешь, и это заменяет все остальное.

В ушах и висках чувствуешь границу, которую не превзойти. Все – в голове, а голова слишком быстро заканчивается. Боль ее обозначает границы.

В жару голова болит сильнее.

Ад – место, где болит то, что раньше было головой.

На том свете поневоле бомжуешь. Найдя крышу над головой, счастлив.

Плохое настроение отвлекает от письма. Это вроде стона, когда кажется, что занят делом, и потому не делаешь, что должен.

Но, если не хмуриться, из тебя выскочат все шарикоподшипники.

И тело обвиснет на костяке.

Держишься на негативе, как седой негр на фотографии селфи.

И хоть удобно, когда на тот свет отгружают самолетами, а все кирдык.

Есть мертвые языки, и есть языки мертвых. Первые можно учить, вторые необязательно. Идешь сквозь, приговаривая: пройдет и это. Тот, кто умер на родине, будет и в эмиграции упорствовать и совершенствоваться в смерти, хоть и выдавая себя зачем-то за живого. Страна эмигрантов – потусторонняя.

- Что ты такой грустный? – спрашивает трехлетняя внучка. Они остались вдвоем, бабушке надо было уехать в Москву по делам, родители на работе.

- Я не грустный, я умный.

Она молчит, впитывает. Он пролистывает книги для осведомления, она рисует, что ей приходит в голову. В данную минуту она рисует его. А у него одних древних и средневековых хроник, которые стоит просмотреть, туча.

Скоро внучка перейдет окончательно на иврит. Скоро ей станет стыдно, что у нее родители русские, тем более, бабушка с дедушкой. Надо успеть ей сказать самое главное. Хорошо, когда времени немного, и им дорожишь.

Время, когда читаешь, потерянное. Время, когда пишешь, - найденное.

Это как правило. Но из правил есть исключения.

За пару дней до отъезда он ввел себя в состояние искусственной комы, и до сих пор еще пребывал в ней. Не знать, не думать, не пенять.

Жизнь такая штука, что совершенно не знаешь, как ее ухватить.

А если не ухватишь, то и написать ничего нельзя.

Раньше были неучами, и писали, откуда придется, с любого места.

А теперь видишь в интернете: с любого места уже схвачено и написано, и такая выходит ерунда, что повторять эту глупость нет мочи.

Нужно сразу все ухватить, а как?

А иначе и на улицу незачем выходить, несмотря на хорошую погоду и на манящий пейзаж, потому что и там будешь бегать как потерявшая себя вошь.

Трудно усидеть на двух стульях, но труднее думать о двух вещах сразу.

Следить за ребенком и писать феноменологию духа, - шизофрения в 4D.

Наскоро доев за внучкой, он собирается, и они выходят на прогулку. Сперва все казалось диким, как джунгли, в которые не стоит углубляться. Дойти до детской площадки с горками и качелями, там закрепиться и найти потом дорогу обратно.

Постепенно с помощью карты Google с jps они стали продвигаться до центра города, до моря, до снятой ему квартиры под крышей для одиноких занятий, и прежние джунгли стали привычными как старый двор, который привычно минуют в быстрой ходьбе, не оглядываясь и не обращая внимания.

Уставая, ложился на диван, закрывал глаза и опять переживал последний день, вечер, ночь перед эмиграцией. Как сидел за письменным столом, читал.

И знал, что все это – там. То есть глядел уже с другой стороны зеркала.

Если бы еще сердце не так болело.

Страна воображения стала страной проживания. Еще бы страна проживания стала страной воображения.

Пока что, когда он вставал на учет медицинской страховки, ему дядька из очереди стал кричать на иврите, что он здесь не в России, чтобы лезть вперед. Типа, эти русские везде пролезут. Сам он, улыбаясь, отвечал, что ани лё медабер беиврит. – Лё медабер, как же… - на иврите кричал дядька. Очередь и впрямь была большая, но и оле хадаш должны были принимать сразу, просто это место ремонтировалось.

Страшно подумать, что было бы с ними без сына. Тот вел на иврите со всеми переговоры, они стояли при этом рядом как два моральных инвалида.

О чем говорить, если они не могли воду закрутить, и та утекала из крана на огромные деньги. То же с газом, кипятить в чайнике воду надо, сколько в чашку войдет, хотя газ, сказали, можно не экономить, он дешевый.

Зато жена была поражена совсем другим качеством здешних овощей, да и вообще продуктов. Кабачки так и называются цуккини, отличные, не то что в Москве.

Священная жизнь сразу была смазана обыденностью и восстановлению, казалось, не подлежала. А тут еще поехали в ИКЕА смотреть мебель для новой квартиры. Возбуждение первых дней сменялось сонным безразличием.

Только когда она начинала размышлять, чем бы он мог зарабатывать на жизнь, после того как перестанут платить пособие, например, читать детям или лежачим больным, среднее между сиделкой и компаньоном, почему нет; к тому же, тут есть русские газеты, телевидение, интернет, - тогда он понимал, что времени, к счастью, в обрез и надо успеть вовремя вознестись.

Как сказал Бялик, Иегуда Галеви пел о Сионе только пока не добрался до него. А как добрался и увидел, что тут на самом деле, тут же и умер.

Исход вполне вероятный. В квартире, которую они сняли, горячая вода была с сероводородом. Сосед жаловался, что от пиццерии под окнами шум до пяти утра. Но море, море…

Хозяйка ничего исправлять не собиралась. Сказала, что и так все сделала по договору, что сразу был подписан, и согласно которому они уже неделю живут в ее квартире. Дезодорант из крана она им сделать не может. Никакого запаха нет, им все кажется.

Что делать, отказываться от квартиры, теряя тысячу долларов, жить там и искать новых жильцов вместо себя, жить там и не обращать ни на что внимание, не включать вонючую горячую воду, а принимать душ у детей, до которых 15 минут пешком? Решали, спорили, кричали, пока у него не заболело сердце, и он не лег с мыслью никогда больше не вставать. Ехать назад не надо. Надо умереть здесь.

Как написала их подружка Аллочка Б. в стихотворении "Про нас": «Два старых мудака приехали в Израиль, не зная языка и букв не разбирая... Приехали лечить свой стариковский ливер. Не могут отличить маслины от оливы, в башке не держат цифр, глухие, как тетери, кредитной карты шифр немедленно потерян, стоят два старых пня, о чем-то злобно споря... Такая вот хуйня. Зато какое море!»

Да, быть компаньоном у какого-нибудь слепца, местного Борхеса, читая ему вслух русские книги, ведя умные и ученые разговоры, поумнев наконец.

Но тут химеры отдельно, страна отдельно, и никто никому не мешает, если ты, конечно, не фраер и не подписываешь сразу договора на квартиру. А так живи себе в любых химерах и смотри, что из этого получится.

Какая-либо речь об удовольствиях и комфорте была неприлична. Если случается что-то хорошее, это столь же случайно, как все плохое. Идти куда-то или не идти никуда – настолько безразлично, что выбор вообще безумен.

Интересно, сможет ли он безропотно умереть, если о нем вдруг на какое-то время забудут близкие.

Парень, который по вызову хозяйки побелил стены и потолок, объяснил, почему штукатурка из-за морской сырости и коррозии труб тут же облезает, почему горячая вода в бойлере гниет, и призвал их активно отстаивать свои интересы, потому что это – Израиль, черт побери, иначе пропадешь.

С отчаянья он пристрастился дергаться, трястись и сильно бить себя по лбу из-за невысказанных желаний. Прекратил после того как заболел затылок - испугался сотрясения мозга. Трясло изнутри так, что было трудно сидеть и спокойно читать. Поэтому прекраснее всего было не двигаться и смотреть в одну точку.

Зато на следующий день сын повез их открывать бесплатный банковский счет. Это было возможно через интернет, чтобы при каждой операции не списывали по несколько шекелей. Отделение банка располагалось в районе фешенебельных вилл. Леонид Н. положил на счет в банке пару миллиардов долларов, а они открывают бесплатный счет, о котором никто не слышал.

От квартиры на море решили отказаться, - в ноздрях какой-то запах, в сезон гулянье в пиццерии и дискотека до пяти утра, вода тухлая, хозяйка дрянь, себе дороже. Дети будут уходить на работу с утра, они сидеть и гулять с внучкой, каждый месяц экономия три тысячи шекелей, а там видно будет.

Когда живешь тесно, а не один, поневоле задумываешься, для кого пишешь. Она настаивала, чтобы он писал – для нее. Он думал, что пишет не для людей, а, например, для бога. Люди его не читают. И бог недавно сказал, что больше читать его не будет, и так все знает, пусть ищет кого-то другого.

Примерно в полвосьмого утра у соседей начинали легонько забивать что-то молотком, стучать, ремонтировать, строить, как в Москве, днем же наступала совершеннейшая тишина с солнцем, тенью и пением птиц в углу крошечного дворика, куда он решил вынести на ночь красный диван, чтобы меньше стеснять детей.

Какими задворками пробиралась здесь священная история, поскольку иной и нет. Или он попал в ее паузу, в обеденный перерыв. Нет, конечно. Просто история всегда идет так, что ее не узнаешь и принимаешь за что-то другое. За природу, за неисторию, за конец истории и тп.

Между тем история и есть, когда ничего не происходит, кроме тебя.

В календаре много дат, но что нам до календаря.

Неужели, когда отрываешь листочки, перед тобой проходит то самое. Или, когда тебя убивают. Или, когда лгут по телевизору и в газетах. Улочки Герцлии Питуах тихи, все сидят по своим особнякам. Зато по ночам звезды падают прямо над головой, рядом-рядом. Священную историю не понять, и людей подпускать к ней не следует. Смотри в ивритский телескоп на жизнь и чувствуй себя дурак дураком.

В России не выходил на улицу, потому что кругом дрянь; здесь можно не выходить, потому что – метафизика. И так пребываешь здесь сразу всюду.

Разве что едешь на машине по скоростной дороге на север, юг и восток, разглядывая карту, - и на вид красиво необыкновенно, и названия мест ни с чем не сравнить.

И вообще приятно почему-то, сидя в тени дворика, глядеть на пальмы перед собой, слушать чириканье птиц и непонятное бормотание соседей.

Дом, вернее комната, она же кухня и спальня, куда поселили его дети вместе с собой, находилась в лабиринте выгороженных проходов. Он слышал соседей, которые были рядом, шептались, говорили по телефону за забором, но никогда не видел, если только не сталкивался с ними у входа в лабиринт. Зато, сидя на стуле или диване в углу их жилой постройки, наслаждался сквозняком, который рвался на свободу из узких стен, а по пути обветривал его так, что иногда приходилось надевать майку.

Лабиринта читателю книг вполне достаточно, он даже в круглосуточный магазин, который и в шаббат работал, никак не мог выбраться. С сыном они закупались пару раз в неделю в торговом центре соседнего города, где все было дешевле, а на машине туда было 10-15 минут.

Страна казалась домашней, и вопрос был лишь в том, как сотворить свой собственный бесконечный лабиринт, постепенно в нем исчезнув.

Понятно, что он стремился лишь к величию организованного им краха.

Были перемещенные лица, а он – перемещенная задница. Все равно, где быть, лишь бы за письменным столом. Жив только с кислородной подушкой одиночества.

История - это миф, который нужен людям для ощущения, что хоть что-то в этом мире происходит основательного.

Когда люди говорят на непонятном языке, яснее видна тщета всех слов, что они могут произнести: это способ общения, а не выражения смысла.

Ничего не отвлекает от наблюдения за мизерностью.

Но хорошо уже, что не лгут; нет такой цели лгать, которую диктует, к примеру, русский язык.

А, может, все гораздо проще: он не знает, где вход в этот мир, и ходит снаружи, не понимая, в чем дело. Как тот посторонний. Как все посторонние здесь, потому что других нет. Ходить им всем снаружи, делая вид, что так и надо, что все в порядке, надо просто жить, воспитывать детей, ха-ха.

И разольется по столу овсяная каша, завоняют тушеные овощи с мясом, сломаются зубы, откусывая вчерашнюю пиццу, будет слышен зуд комара, и клещ упадет с головы, не вкусив тела. Не спрашивай, откуда берутся силы жить, если все тебя отвлекает от себя и горя, вбирая в общий поток суеты.

Сука жизнь опять победила.

Пальмы на ветру шумят почище моря, до которого двадцать минут идти.

Еще неделя эмиграции не прошла, а он узнал, что старший сын оттяпал себе мамину квартиру, в которой он был зарегистрирован. Какой нотариус заверил дарственную 93-летней старушки, находящейся в глубоком маразме? У него на бывшей родине не осталось никакой собственности, кроме второго гражданства. Библейские страсти всегда к лучшему. Хотя непонятно, на что здесь жить.

Миша накручивал подробности картины маслом своего героя, понятия не имея, чем все закончится. Пастозные мазки не складывались в целое, но в этом и замысел: каждый идет в свою бесконечность.

Хорошая жизнь похожа на сон: с тобой все время что-то происходит, а ты удивляешься и крутишься в переменах. Главное, чтобы сон был хороший, не страшный. Как у него, если он целыми днями возится с любящей внучкой: если бы не он, ее отправили бы в детский сад, который она ненавидела.

Когда на Шавуот, совпавшим с третьим выходным, ему предложили поехать, куда он хочет и считает нужным, он отказался: везите, куда хотите, ему все равно. Не то, чтобы он ничего тут не знал, нет, трудно объяснить.

Ему вообще утомительно путешествовать. Девяносто процентов сил уходит на поиск смысла того, что он видит, и на само зрение и ходьбу сил не остается. Он привычно впадает в дурное настроение, а потом в отчаянье.

Еще замечателен выбор квартиры для житья в течение года, минимум. Крошечная комнатка со всеми цивилизованными удобствами, которые помещаются по краям двуспальной кровати, занимающей почти все место. Зато в пяти минутах ходьбы до моря по улице Гордон с кафе, магазинами, толпами молодых людей. Или квартира побольше на самой границе между трущобным южным Тель-Авивом и началом бульвара Ротшильда с лучшим туристическим маршрутом.

Или квартира с садиком у хозяина на самом краю Герцлии у мечети и развалин Аполлонии, - совсем иная жизнь, которую даже трудно продумать заранее.

Если каждый день смотреть по две квартиры, то будущие сюжеты могут уже накладываться друг на друга в обычной мешанине фантастических грез.

Пока же он усаживал внучку за двухчасовой просмотр всех серий «Ну погоди» и писал промежуточный труд про ничтойное ничто. Манная каша варилась на двоих. Вообще к трем годам она достигла его уровня развития, но только смотрела внимательно и все впитывала, устремленная в будущее.

Казалось, они идут своей дорогой, остальные своей.

Например, он должен говорить за всех собачек, овечек и кошечек из коробки с игрушками. Когда ему отказывает речь, - он читает Малапарте о наступлении немецких войск в России лета 1941 года, - она долго повторяет: почему ты не говоришь, говори.

У них уже есть свои ритуалы. Она просит, чтобы днем он укладывал ее спать в прогулочную коляску и укачивал во дворике, и, довольная, закрывает глаза и быстро засыпает. Он укрывает ее полотенцем, жарко, но ветерок.

Жизнь в гостях имеет свои сложности. У него есть привычка теребить бороду. Глядишь, волосок в руках и останется. Седой, перепутать ни с кем нельзя, если окажется на полу. Выбросить в туалет не всегда возможно, если сидишь, затертый между столами и стульями. Приходится проглотить. Но за ужином, бывало, опять найдешь его под языком, зубов нет, чтобы разжевать. Тогда плюнешь, да выбросишь.

Понятно, что внучка к такому чудаку была привязана.

Вечером, после работы родители забрали ее на прогулку. Вернувшись, прибежала первая: «Что ты делал?» - «Да так, читал, писал» - «А меня ждал?»

Когда шли на прогулку в парк, сначала на разведку, она непрерывно разговаривала по своему розовому игрушечному телефону: «Папа, как ты? Гуляешь? На работе? Хорошо». То же маме. Долго что-то говорила, он не прислушивался.

Ему было интересно, как можно существовать в этой стране, оставаясь к ней непричастным. Скользить мимо по поверхности, удивляясь, если кто-то говорит, что живет иначе.

Вот и облака идут мимо и ничего.

Как письменный иврит отличается от устного, так вымечтанный Израиль от реального. Накануне праздника, да еще в четверг вечером, он поехал с детьми в дешевый супермаркет в Нетании. Еда, в которой он ничего здесь не понимал, интересовала его меньше, чем люди, эту еду покупавшие. Ни словом сказать, ни пером описать, зато в память впечаталось надолго.

Читая Тору, какие-то слова все-таки втемяшиваются в голову, но как их узнать на слух в случайном разговоре. А тут любой разговор случаен. И чем-то коробит, если не сказать себе, что все это безразлично.

Укореняясь в полном непонимании, ощущаешь, насколько блистательно ты не у дел. Все – побоку. Лишь бы не перестать писать. Сознание высших рассуждений давно ему отказало. Письмо держится просветленной эмоцией противостояния. Израильские котлеты отдельно, а про одинокую муху в октябре написал Бродский. Однообразное, но возвышенное жужжание.

Хотя, когда приходишь в себя, глубоко эшелонированная событиями, людьми и мудрыми комментариями еврейская история производит большое впечатление несусветности. Только в ней и жить. Он все мечтал заняться не только пропавшими десятью коленами израилевыми, но и всеми боковыми ветвями, которых репрессировало основное течение жестоковыйных иудеев. Молчат, скрываются, таятся, а все тут. Шумный и разнообразный нахлест современников скрывает их.

Здорово мчаться на машине по этой стране в шаббат, когда траффик не интенсивный, - горы, долины, города с обеих сторон автострады, все свое. И чуть отстраненное. В один день посмотреть природный заповедник для детей – с кенгуру, козами, попугаями, летучими мышами, - и неподалеку Назарет, таинственный город, сведения о котором как родине Иисуса появились лишь в IIIв., и Талмуд, перечисливший более 60-ти населенных пунктов Галилеи, где есть синагоги, о Назарете умалчивает.

Зато недавняя церковь благовещения Марии производит впечатление. И паломники с туристами выглядят вполне прилично, и погода чарующая, ни жары, ни холода, в человецех благоволение. Все уже есть, ничего не хочешь, одна радость и облегчение после России.

На обратном пути нашли в Хайфе некошерный Макдональдс, открытый в шаббат, пристанище интеллигентных русских с девушками и детьми.

Его мечта выучить иврит по Библии и Талмуду и никому это не сказать.

Иврит - это тайна, которую не с кем разделить.

Гражданская казнь в ульпане его избежала.

Главная опасность – это попасть в просроченную литературу, которая описывает то, чего нет. Сегодня нелепо искать тайные общества, заговоры, попытки передела мира. Достаточно придурков, которые, не имея мозгов, кроме гебистской корочки, пытаются разыграть это в реальности, как стадо дебилов. Надо держаться от них подальше, на стороне тех стран, что взялись их изолировать.

А сам встал на путь просветления, когда не знаешь, чем дело кончится.

Все уже и так хорошо.

Как бы, думаешь, организм не вышел из строя, не привыкнув к такой метафизической расслабухе. Того и гляди, станут расти грибы.

Первый признак перехода в мир иной – это беспричинная радость и чувство освобождения. Медовый месяц эмиграции. О том, что будет дальше, не стоит задумываться, потому что ничего не будет. Типа, будет еще лучше.

А поскольку без очков ничего не видишь, а очки надеть забываешь, то даже мокриц и слизняков, ползущих по комнате, на которых жалуются дети, не замечаешь. Блаженство – в неведении. Смешно, что тут тараканы летают. Один упал ночью на подушку, он включил свет в айфоне, и таракан бросился в ужасе к детям в комнату, где его поймали и в бумажке отнесли в мусор. Он, как поэт Фофанов и Остап Бендер, знал страх перед атмосферным давлением, а не перед тараканами.

Никто, пришедший сюда из страны ничто, он чувствовал себя на своем месте. Только соотечественников тут было чересчур, и половина из них из-за его русского смотрела на него с точно таким же подозрением. Ну ничего. Говорят, и метафизическая дыра в брюхе с годами зарастает, хотя ее жалко.

А вот если дыру в голове не расковырять, то перестанешь быть собой.

Он и ковырял.

Снимать на все имеющиеся деньги какую-нибудь затхлую квартирку, из которой никуда не выйдешь, особенно за едой, которую непонятно как покупать, жалея денег и не зная языка и, главное, не желая его знать? Тупик. Он пристроился экзистенциальным протезом к маленькой внучке, чтобы ее родители ходили на работу, но это не выход. Он не может исчезнуть, когда они приходят домой. Даже за место, в котором тебя нет, тут надо платить деньги, которые неоткуда взять. Ночью, понимая это, испытываешь ужас. Утром все исчезает в текущих нуждах: готовка манной каши, просмотр мультфильма «Маша и медведь», чтение Чуковского с Маршаком, разговор на все голоса за всех игрушек, просмотр переписки царских дипломатов.

Время от времени взглядывая в зеркало в неожиданном ракурсе или на экран скайпа, он переставал себя узнавать. И это было хорошо, как еще одно расставание с тем, что он знал и чего не хотел. Так и не привык за всю жизнь.

Слишком много тут было разнонаправленных сил, чтобы их понимать. Не зная языка, просто видишь эти силы по внешности людей в супермаркете. Остальное додумываешь, вычитав в книгах. Люди сами себя не знают, сводя дело к бытовым разговорам. Машины на скоростных автострадах должны соединить всех. Особенно поздно вечером, когда фонари, дорога, холмы по краям и скорость теплого ветра.

Тут главное жить, вцепившись в место, на котором находишься, тогда станешь своим. А слишком не порассуждаешь, мозги солнцем выест. Живи и живи.

После Назарета съехали к морю искупаться, посмотреть на закат. Рядом были какие-то камни. На щите была написана просьба соблюдать приличия рядом с кладбищем. Оказалось, что эти вросшие в землю камни – могилы паломников XVIII века. В другой раз поехали собирать шелковицу, ежевику и пакистанскую клубнику с кустов и деревьев за 30 шекелей с человека, это ближе к югу. Доехали до Ашдода, красивый город со всеми удобствами в промышленной зоне вроде Капотни, который как раз накануне обстреляли со стороны Газы. Тоже съехали на проселочную дорогу к морю. Там развалины крепости – форпоста арабского периода истории VII-XI веков. Искупались и залезли в раскопки отличного вида и состояния.

Проезжали мимо набережной, на которой стоят тренажеры, мужчины качаются, кто-то бежит по мягкой дорожке, идут парочки, через дорогу строятся огромные современные дома, на газонах железные скульптуры и сверкающее море, пенящееся волнами, - на расстоянии вытянутой руки.

Вечером вынесли красный диван, на котором он спит и, по сути, живет, - на улицу, во дворик. Через кухонное окно вывели удлинитель, в который можно включать компьютеры. Обещали, что комаров будет немного. Весь вечер вдалеке лаяла собака, как в каком-нибудь в Кратово. Здешние псы, как правило, тихи и интеллигентны, они выглядят евреями больше своих хозяев. Но, видимо, есть и сумасшедшие.

Спал теперь на улице, не хорошо и не плохо, в свою меру. В первое же утро пошел дождь, для Израиля нонсенс, но чего с ним не бывает. Недаром он решил возобновить тут древнюю газету «Голос апокалипсиса». Ибо все, что говорит человек, пахнет человеком, и к реальности отношения не имеет. Пусть себе врет всем на виду.

Так лежал, глядя вверх, видя небо, облака, верхушки деревьев, что еще надо. Утром чувствовал, лежа с закрытыми глазами в полудреме, ветер слева от себя, что значит здесь – ангела. А во второй половине дня, ближе к закату, когда читал на диване, ветер дул справа. Свежий, чистого дыхания, воздух.

Если история тут, действительно, сходится в фокус, то она не может не прожечь насквозь и тебя, и время, и человечество. Эк, размечтался улечься в Масличную гору.

Наконец он достиг желаемого, когда книги вошли в единение с улицей.

Воздух, небо, диван, компьютер на металлическом стуле, вся библиотека на его нетерпеливый выбор. Даже две подушки под боком, на которых спишь ночью.

Соловей, вступающий ближе к вечеру, тоже звучит как бы со страниц. Если нет особых желаний, ничто не мешает обрести искомую двухмерность текста. Ты спокоен, почти вечен и абсолютно счастлив.

Где еще увидишь таких огромных летающих тараканов. Одно дело, если он плюхается поздно вечером рядом с тобой на подушку. Совсем другое видеть его в полете, когда он зависает над тобой, размышляя, и тут же берет выше, перемахивая через бетонную загородку к соседям.

А перед калиткой днем озабоченно снует множество больших муравьев, через порог во двор не переходят. Во дворе лишь маленькие, едва видимые и без зарплаты. Возможно, они удивлены, подобно ему, как странно выглядят с рождения люди. И все делают вид, что приняли правила игры, расписавшись в ведомости.

Говорят, на горе Кармель в районе Хайфы обнаружили первую стоянку человека, датированную полумиллионом лет. Почему не предположить, что их последняя стоянка будет здесь же, размышляют муравьи и примкнувшие к ним продвинутые двуногие. Как ни крути, людям хочется завершенности. Вообще многие люди живут среди людей только из-за отсутствия выбора.

И почему бы не в Израиле. Тем более что твоя жизнь здесь подкреплена умственностью и письменностью. И живешь, и говоришь себе, что живешь.

Обычно настолько тоскуешь, что забываешь хромать и заикаться.

Устремлен вперед как настоящий объект в физической среде.

Не успеваешь вычислять траекторию, да это и неважно.

Главное в том, чтобы создать себе в Израиле настоящее еврейское гетто и закрыться в нем. Сообразив со временем, что здесь, если не все, то многие предпочитают в нем находиться. И, как он, не знают общего со всеми языка.

Что достойней, нежели быть центром личной иудаики.

С обрезанным сердцем, но и только.

Иное имя для настоящего эмигранта – аутист.

Например, ребенок – это самое страшное, что есть в природе, потому что ты сам был им, вылупился из него, чтобы больше не возвращаться, стать иным, а, когда сидишь с ним, он тянет тебя назад.

И самая большая загадка, почему он живет так бездарно, когда остается один и никто его не дергает и не мешает.

«Ой, животик болит, дай конфетку, чтобы животик не болел!»

Она находится в состоянии перманентной игры, в которой он должен принимать участие. Если ей не отвечать, может повторять вопрос без конца. Утром в полусне он принял за нее птичку с однообразным припевом.

Он давно уже не спрашивал, кто все эти люди; что сейчас, что вглубь времен, книг, событий и даже воображения. В Библии столь же тошно и безвыходно, если срастись с ними всеми животом. Все-таки, когда будешь умирать, соображает он, будет казаться, что они все улетают в далекие края. Машешь им рукой, прощайте, только не возвращайтесь.

Даже невозможно представить себе вечную жизнь вместе с ними.

Все чаще мышление заменяется гримасничаньем, что тоже приятно, но совсем уж не оставляет следов.

У Хармса был приятель, который периодически попадал в сумасшедший дом, откуда выходил со справкой, что он один не сумасшедший, а все вокруг него сумасшедшие.

Где ему найти Израиль, в котором дают паспорт, что он один еврей, а все вокруг не евреи. И чтобы это был именно Израиль, а не наоборот.

Видимо, у него опять повысилось давление, что он перестал соображать.

Кричишь молча, пляшешь, не двигаясь, осталось думать без головы.

Вообще, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, хорошие люди что-то делают, приветливо ему что-то говорят. Неумение говорить, незнание языка он субъективно ощущает, как нежелание его знать. С Альцгеймером он живет в мире, как с еще одним неузнанным родственником.

Что ни говори, а немой язык лучше звучащего.

Пальмы на фоне синего неба. И жизнь такая тесная, в сплошных соседских пристройках, что даже не постонешь всласть. Другое дело громкие разговоры, абсолютная слышимость которых как птичье пение в цветнике, не значит ничего.

Все-таки самая прекрасная смерть от того, что знаешь больше.

Тогда точно не догонят.

Говорящая еврейская ночь полна неожиданностей, вскриков, тишины.

Остается пожалеть, что из-за отсутствия регулярного воспитания он так и не сподобился комбинационного дара настоящего талмудиста.

Когда в разговоре его не гонят в толчки, то это потому, что принимают за кого-то другого. В своем визуальном самозванстве он уверен. Морда увесистая, да язык невесомый и кривой. Хотя ему трудно представить себя великим комбинатором. Он и так видит все варианты сразу, и все тупиковые.

И все же не сел на задние ноги, что уже хорошо.

Вообще старость - это когда твой двойник усыхает до того, что ты сам в него превращаешься. Зато хорошо за собой наблюдать на пустую голову. Так Хармсу не понравился Кафка: мало юмора.

Израиль сегодня, как все страны, это сплошь автострады. Или в любом месте выйти и закопаться, какой еще выбор. Но его везут дальше: с ветерком, удовольствием и под быструю музыку.

Здесь хорошо видно, что люди делятся на тех, кто от смерти размокает, и тех, кто усыхает. Последних меньше, но их не идентифицируют как святых.

Многочисленные новости из России сводились к древней: чтение книг делает наших врагов слишком сильными, поэтому книги надо запретить.

Многие тираны сочиняли стихи, не говоря о поддельной прозе, но лишь великий Мао работал в библиотеке, проникшись там ненавистью к книгам. Как хорошо трещат, сгорая, старики и манускрипты.

Когда все заняты непонятно чем, - пишут контрольные, встают в шесть утра и едут на работу, сбивают ракеты террористов, что-то строят, а он не у дел, то поневоле говорит, мне бы ваши заботы, господин учитель.

Где ракета, что долбанет по нему, решив все проблемы наблюдателя со стороны? Потому что, пока живой, в него попасть невозможно: он везде не местный, и это то грустно, то муторно. Снять, что ли, квартиру в Ашкелоне или Ашдоде. За четыре тысячи шекелей трехкомнатная квартира в новом доме, все включено, море за окном, и чтобы сторона улицы особо опасная при обстреле.

Пока же он гуляет при случае по набережной элитарной Герцлии, глядит на закат, на детей и женщин, думает, сгорбившись, и следя, чтобы волна не замочила кроссовок.

Над обрывом видны виллы, здесь строятся богатые, включая бежавших с деньгами из России. Около одного из заборов видна скорчившаяся фигурка в камуфляже. Кажется, что она читает что-то, усевшись на траве. Поскольку она не меняет положения, понимаешь, что это хорошо сделанный муляж для отпугивания потенциальных убийц из ФСБ. Но когда поворачиваешь назад, фигурка сдвигается, усаживаясь поудобнее, наверное, читает.

Тот, кто живет внутри виллы, взбадривает себя, как наркотиком, идеей власти над миром. Платоновские идеи и гегелевские понятия фундированы большими деньгами, чтобы быть приведены в действие. Сперва все кажется запутанным донельзя. Но у тебя есть свой путь, и ты протаптываешь его до топографической ясности. Главное, не отдать все на откуп нанятым гениям, которыми как бы движется вся махина. Они понимают гораздо больше него, но без его сердечной мышцы все исчезнет. То, что они страхуются от риска его смерти, воруя 2-3% с оборота, входит в правила игры. Основной запрет – на собственное дело. Но что сначала казалось ясным, запутывается с каждым ходом. День проходит в жестком деловом расписании, как его не было.

Ну вот и у него, наблюдающего за всем этим, появилась своя стезя – негативной рефлексии. Тому, кто не боится скапутится, туда и дорога, - в трезвую логистику, почему у вас, господа хорошие, ничего не выйдет, а будет лишь хуже и со всеми вашими благими намерениями, и с простецким желанием украсть, и с тупой готовностью влиться в общую струю, забыть себя в восторге оплаченной деятельности.

В России все, что ни делаешь, служит общему делу ада. Здесь – сложнее, интересней, живее. Не было бы России, как бы противостоял аду?

В Москве, годами можешь сидеть, никого не видя. А тут родственники через день объявляются. А не родственники, так люди, желающие помочь. Или путешествующие проездом. И жутко обижаются, если ими манкируют. Тут все навек, и любовь, и обиды.

Зато корзина абсорбции на время, полгода им двоим полагались по 6000 шекелей в месяц, как лицам предпенсионного возраста. Куда только делась его душевная хмарь. Сердце забилось как молодое. Часа два чуял кураж, пока из Москвы не написали, что тот умер, эта смертельно больна, и что делать?

Приснился ему страшный сон, и забыл он его, как Навуходоносор, но знает, что если истолкует его, то сразу вспомнит. Не бином Ньютона. Этому сну из него деться некуда, то есть все изначальные условия сна даны, только знай выводи из себя наружу, отдавай в себе отчет.

Или враки, и дневными мозгами ничего не узнать, но лишь увидев сон о забытом сне? Книги, которые он читал, глотал, выстрадывал целыми днями, падали в него как в бездонный колодец, в полубеспамятство. Так шумерская лиса поссала в море, огляделась, ну, говорит, и нассала я - целое море!

Какой-то хетт или шумер сказал, что человек не успел родиться, а время его уже прошло. Вот он проваливается в себя, как в колодец. Падение и есть свобода. Но неужели на донышке животное состояние Навуходоносора? Ел жадно буквы и не заметил, как стал есть траву. Руки духа движутся невидимо внутри, завязывая все шнурки на узлы. Главный шнурок уже не поднимется. И никому он тогда не будет нужен, ни внутри себя, ни снаружи других.

Достаточно представить огромный мир, который он оставил, не имея больше к нему отношения, чтобы никогда не испытывать скуки. Принял ли хан Узбек в первой половине XIV века ислам для Золотой орды – вот вопрос, а не то, что будет с ним завтра в этом странном городе, где в полседьмого утра бьет молот прямо в ухо и так три часа напролет, и все идут на работу, а в середине дня наступает тишина, лишь птицы поют, и никого.

Неужели они думают, что и он будет работать? Ну да, а если не будет, то забудут о нем, как его и не было. Почему здесь такой воздух чистый? Потому что он – человек воздуха. Да еще с открытым пламенем внутри, не замай.

Единственно плохо, что он тут среди близких людей, которым не совсем удобно от его постоянного согбенного над книгами присутствия. Если это изо дня в день, то давит на психику невероятно. Его безысходность, когда он даже не выходит никуда, передается окружающим, как заразная депрессия.

Надо что-то придумать.

А чего тут придумаешь.

Постепенно он стал понимать, что это значит «бог ведет войну».

Начинает с тех, кто рядом, самых близких, от которых воистину некуда деться, если не идешь на внешнюю войну. Его корячит, дербанит и трясет. Опять, как в молодости, выбегал из дома и бегал по незнакомым улицам, где одни особняки, никого нет, и вдруг терял всякий ориентир в пространстве. Приходилось звонить сыну, объяснять, где он, идти через весь ночной город в нужном направлении. Тут и впрямь никого на улицах. Все на машинах, как в Америке. А он зачем здесь.

Да затем, что больше негде и незачем. Тут – апофеоз. Вот стена плача, стой и рыдай. И он держался за эту землю, даже не имея ни в чем смысла.

Рассудком меришь безумие, потому что нет иного аршина.

Оттачиваешь инструмент, в котором мало толка.

Но безумием не измерить безумие, потому что у каждого оно свое, и нет у безумия общей меры. Безумием можно только жить, загорать на солнце, идти на море, вступать в разговоры ни о чем. Думать безумием невозможно.

Зато за ум не платят денег, потому что никто уже не понимает его языка.

«Покажи улыбку», - говорит ему внучка и улыбается: надо так.

На закате смотреть на море с высокого берега, начитавшись перед этим жизнеописания Казановы, зачем?

Ну, так сложилось.

В своем безделье он скромен, в отличие от тех, кто скрывает его в треске мнимой значимости. Но для него это предмет философии, обратная ценность, пьедестал обозрения. Он русский, это неизлечимо. Отсюда его виртуозность ненадежных суждений, запрещенных европейцу.

Гораздо лучше молчать на чужом и незнакомом, да еще вечном языке. Поистине, вал и ров гетто. А вместо букваря по слогам складывается Библия. Смотришь или под ноги, или мимо всех. Полон собой, идущим в обратную от всех сторону.

Хорошая погода, море, не жарко, на улицах одни особняки, людей нет, иногда проедут машины, все во дворах, дети, мужья, работа, своя жизнь.

Он по себе знал, как легко забывают умерших в специальной гигиене переваривания их памяти. Живущим нужны одни живущие. Только что был среди них, и вот отброшен и, по сути, забыт, не принят во внимание, потому что тебя нет. И любые слова о противоположном нужны лишь во имя лжи.

Как сильна, однако, круговая порука живых. Проруха на всех, кого нет больше рядом. Самые близкие выбывают вместе с тобой, твоей частью, и, чтобы выжить, ты спокойно и моментально их предаешь.

Накануне шабата дети ехали на день рождения к знакомым и подвезли их к Яффским воротам старого Иерусалима. Чего только не видели на этом пятачке всех времен и религий. Включая наткнувшуюся на них Веру П., которая с очередным будущим мужем жила уже в Торонто, и приехала сюда на свой поэтический вечер в Петах-Тикве.

Стоя в толпе мусульман, иудеев и христиан, идущих в разные стороны, он думал, каким же надо быть близким к нулю существом, чтобы считать всех людьми равными. Стена между ними вообще непереходима. Какое счастье, что ему уже не надо, притворяясь, сходиться с кем бы то ни было.

Дома в Иерусалиме, когда смотришь с холма, как зубы господни.

Пережевывают тебя, а ты не даешься.

Хорошо быть заумным, выставив ум перед собой в качестве щита.

В пионерском лагере у него была кличка «профессор», неужели и среди пенсионеров Израиля будет то же. Да никогда!

Он спускался все ниже, теперь в исторические хроники человечества.

То же мельтешение пустых лиц и событий, как на субботнем пляже, пока не найдешь свою компанию, выпьешь, закусишь, поговоришь, ляжешь на траву, уставишься в небо без горизонта, поскольку на холме. Неподалеку взлетают самолеты в Эйлат, разворачиваясь над морем.

А он всего лишь читал три книги, переключаясь с одной на другую, когда уставал, так что они перемешались в голове: первую редакцию «Анны Карениной», воспоминания Маржерета и мемуары Людмилы Петрушевской. Не все ли равно, чему перемешиваться, нынче это запросто. И посматривая заодно на партию быстрых шахмат между 16-летним вундеркиндом И Веем и Максимом Вашье-Лагравом, занимавшими 27-28 места в мировом рейтинге.

Левый прозябший серый извивался у подъезда, старый толстый татарин-кучер с трудом удерживал его, когда Каренина и тот, кто в будущем станет Вронским объяснялись, выйдя с приема у графини, в своих чувствах. Между тем, царь Дмитрий совершил роковую ошибку, не казнив Василия Шуйского, погрязшего в постоянных заговорах против него, отнюдь не мнительного, но безошибочно чувствующего эту опасность. 12-летняя Люся П., прорвав круг мальчиков из своей лесной школы, отбросила безразмерные калоши и, визжа, кинулась догонять ушедших вперед девчонок. Она увидела и поняла главное: улыбочку глумления. Теперь она не простит даже этот абзац, если он попадет ей на глаза, найдя в нем тьму ошибок и вранья. Впрочем, теперь все быстро так вымирают, что он наверняка дождется и ее некролога. Литература, как он заметил в молодости, дело покойников.

Ему нравились неожиданные ходы, когда, впервые приехав в Париж, философ Мераб М. и писатель Николай К., не имея понятия друг о друге, садятся в кафе и, никуда не идя с «делегацией», тихо и спокойно выпивают. А художник Тимофей Ф., оказавшись с советской делегацией коллег в Нью-Йорке, запирается в гостиничном номере и выпивает весь чемодан водки, заготовленной, как и у всех, для товарного обмена. Впав в белую горячку, просит скорее отправить его на родину, завязав глаза до аэропорта, чтобы вообще ничего не видеть.

Вот так и она, приехав с ним на несколько часов в Иерусалим, посвятила их поиску пробки для бутылки. Причем положила купить ее не за 100-300 шекелей, как предлагали, а за 10 или максимум за 20. Так они посмотрели и via dolorosa, и храм Гроба Господня, и стену плача, и чуть не вышли к мечети Омара, израильскому патрулю удалось их остановить в последнюю минуту. А «иерусалимская» пробка на бутылку так и осталась высокой мечтой. «Я уж готов… Я робкий… Глянь на бутылок рать! Я собираю пробки – Душу мою затыкать», - напомнила им встреченная на Via Dolorosa Вера П., живущая в Торонто с очередным мужем, а сюда приехавшая с гастролей в Тбилиси по пути в Реюньон, стихи Сергея Александровича Е.

То, что сам он пишет, относится к жанру последних слов умирающего. Таковых, как выяснилось, может быть бесконечное число плюс один, что и определяет их ценность.

Умирание процесс бесконечный. Кто-то даже называет смерть счастьем. Ты принадлежишь себе. Остальные лишь по мере их исчезновения из виду. Когда человек слишком близко, это напрягает.

Живешь на полный шарикоподшипник, чтобы после смерти эти суки его пальцем не тронули: он им все заранее сказал. Типа, жир по бокам трясется, а он завещал себя сжечь и развеять в мусорном баке.

Жаль, настроение меняется, и все становится вполне приемлемым, как вонь, к которой привык. Бедная внучка никак не приноровится к скачкам его настроения.

К тому же, поскольку он ничем не занимается, и в Израиле тоже из дома старается не выходить, то от нервозности есть не хочется. А если захочется, тогда ест. Но посмотрит на тех, кто ест рядом, и опять не хочет.

На раскладном диване удобнее спать, когда давишь телесами не вниз, а вверх, немного поднимаясь над простыней в воздух. Одеяла по случаю жары нет, как в Москве, и оно собой его не удерживает.

Четверть века прошло с «большой алии», когда миллиону эмигрантов из распадающегося СССР перекрыли Америку, переправляя всех в Израиль. Решили узнать, кто же из них за это время внес запоминающийся вклад в экономику и культуру страны, и никого толком не смогли назвать. Туземцы и вовсе сказали, что от них больше вреда оказалось, чем пользы. Даже язык, кто смог, выучил от безвыходности, чем от энтузиазма. С мечтой, чтобы дети говорили по-русски без акцента.

Вот и он шел в обратную от жизни сторону: в еще большую, особенную жизнь. Тоска. Но честно. Живешь, как хочешь.

Если смотреть в сторону неба остановившимся взглядом, через какое-то время видишь волны и море. Солнце ввергало его в столбняк. Море искрило, пузырилось, вводило в сон. Но своим желанием видеть сон, он его вспугивал. Сам прожигал все насквозь, и оно оказывалось чушью. То, что во времена байронического гегельянства звалось духом отрицания с косым пробором.

Жизнь на море сикось-накось.

Странно, но, когда «ничего не делаешь», должен идти в этом до конца гораздо дальше и упорнее, чем в любом деле. И никаких сомнений в себе, иначе сойдешь с ума, рухнешь, поскольку подвешен ни на чем в воздухе.

Держишься самим ходом вещей, тебе не принадлежащих.

Когда он был маленьким, то собирал из календарей и журнала «Наука и жизнь» занимательные факты из серии «знаете ли вы, что…» Как сказал бы Борис Леонидович, выковыривал изюм из знаний сладкой сайки. Реально лишь то, что заставляет нежданной вестью биться сильнее сердце. Вокруг проколотой точки новизны нарастает мясо знания. Учиться надо с интересом.

Но потом занимательных фактов стало слишком много, огромная масса. И превратились они в рекламные трюки, пустые фейки и симулякры, за которыми ничего не стоит.

Оказалось, чтобы потопить Титаник, нужна не одна верхушка айсберга, а системное знание явления, которое откуда было взять в стране, где этикетка – признак элитного знания, подсудное дело, знак приобщения и отторжения.

То же самое, что коллекционировать пустые бутылки из-под элитного бухла вкупе с гжельским фарфором на кухонных полках, а то и пустые банки растворимого кофе. Коллекция суть принцип знания.

Теперь они собирали вещи, которые ближе к шабату выставлялись своими хозяевами на улицу, попадались замечательные экземпляры, или продукты, которые в супермаркете продавались по скидке. Представьте себе кило замороженных куриных ножек по 4,5 шекеля, ну а то, что это еврейские волосатые ножки, так надо опалять спичкой, как делали мамы в советское время.

Ну так вот пишешь: вилка понадобилась с появлением макарон, в XV-XVI веке, чтобы наматывать их, отправляя в рот. Священники, как водится, осудили новинку: знак греховной изнеженности и нежелания пользоваться пальцами! Византийские отцы наши ели руками, а мы утрачиваем духовные скрепы. Не говоря о том, что макаронины и клецки называли, как мужские и девичьи половые органы, тьфу.

Этикетки, фасады, рекламные слоганы – признаки равенства, понятные русскому человеку: за столом с водкой и солеными огурцами все равны, тут нет вопросов. И вот он походил пару вечерних часов по улицам Герцлии и вообще зарекся выходить из дома, в котором нашел какой-никакой, а приют. За долгую прогулку по улицам мимо особняков хорошо если трех человек встретил. Особенно жалко тех, кто в этих особняках живет, взаперти и при телевизорах, хорошо, если при интернете. Впрочем, лучше не задумываться.

«Какое счастье, что ты со мной», - вдруг сказал он ей, хотя уже минуты три репетировал. – «Почему?» - «Какая жуткая тоска ходить здесь одному».

Зато здесь святая земля, закопался в нее навсегда, она сама тебя держит.

Не знаешь, куда бежать, что делать, но в этот момент – ты есть.

Даже не растерян.

Развитому человеку история нужна, чтобы закрыть глаза на ерунду обыденности. С интернетом ворота открыты настежь, стены раздвинуты, крыша сдвинулась бесконечным звездным небом, что за охота жить с теми, с кем пришлось, когда можешь выбирать по смыслу.

Главное, не отвлекаться, не поднимать головы, иначе сорвешься. Тут и страна такая, что можно и надо жить одним воображением. Многие этого не понимают, а он знает: у каждого своя молитва, у бога ушей много, хоть бы делал вид, что его нет.

Ворон утром сел на застреху дома, где жили дети, а они с женой спали во дворе на красном диване. Ворон обозревал окрестности, слегка громыхая железом крыши. Кажется, все было в порядке, каждый, включая паучков и огромных тараканов, жил своей жизнью, стараясь не мешать остальным.

Перезагрузил компьютер и опять шарашишь, как новенький.

В детстве читал за столом, пристроив книгу к хлебнице, дурная привычка. Теперь читал за едой перед компьютером, никого не тревожа. В средние века Библией можно было объяснить всех людей и события. Теперь все книги объясняются всеми же книгами, желательно, с видом из окна на лес, море и небо или Голанские высоты.

Почему-то он считал, что надо держаться подальше от Иерусалима.

В стране спокойного неба люди счастливы быть отменены небом.

Потому что они просто есть.

Тем более что последние известия от Господа вполне благоприятны, несмотря на международную обстановку.

Здесь под великим секретом всякий знает, что он сам свой народ.

Всяк в себе - Авраам, от которого выйдет народ, многочисленней морского песка. Даже в отсутствие детей.

Странный парадокс размножения в духе, о котором забыли напрочь.

Со временем он стал избегать собственных отражений в насупленном виде, это уже было смешно, не стоило награждать этим и других людей. Живи и мысли в сугубом одиночестве, пожалей остальных. Первым лицо делается не от мира сего.

По лицу узнаешь долго ли ему тянуть все остальное тело.

За то и может взглядом зачать в мире ином.

В какой-то момент уже поздно искать учителей.

А самому не избежать учительства.

Даже если лицом учитель, а душой сумасшедший, то лицо важнее.

И учить не мясом, выковырянным из зубов, а тому, что еще сам не знал, тихому ужасу откровения. Престол встал на огненной реке, суд сел, и книги открылись. И началось шестое по счету исчезновение видов на земле, первым из которых секвестирован будет человек.

Если раньше писал в ящик, то теперь в гроб.

«Дай мне скрипку, пожалуйста». – «Это не скрипка, а лира». – «Дай, пожалуйста». – «Не могу, это мамина». – «А почему?» - «Потому что мама мне не разрешала».

Задумывается. «А мультфильмы показывать разрешала?»

Мультфильмы запрещены родителями. Но как обойтись без них во время завтрака, обеда и ужина, когда родителей нет, и можно, наконец, накормить ребенка от пуза с ложечки.

Но каков ход мысли для трех лет отроду.

Да, это хорошо, писать накануне гибели человечества, хотя бы через 20-30 тысяч лет, но, может, и гораздо раньше, посмотрим.

Всегда есть вещи, которые, кажется, знает он один. Во всяком случае, понимает до конца. А общении с другими все построено на притворстве и слабоумии. Он первым захотел проговаривать смысл до конца.

Его девиз: «живи, только когда жизнь невозможна».

Важнейшее достояние особнячьей жизни в Герцлии – тишина, в которой слышны одни птицы. Правда, в полседьмого утра ее могут прервать стуки по железу молотком. Кто-то, видно, затеял ремонт или строительство. Но почему-то только на час, другой, после того как всех разбудил. Впрочем, в Израиле встают рано. Даже в детский сад отводят к семи утра, потому что и в детском саду учатся - до двух часов дня. А три следующих часа до прихода с работы родителей, - группа продленного дня, за которую отдельная плата.

Тишина и покой здесь еще с божьего творения, святое дело. А если кто совсем расшумелся, тому, пардон, всемирный потоп или иное уничтожение. А то мастер, делающий ремонт у соседей, взял в моду ставить приемник на окно, и оттуда целый день на всю громкость новости и восточные песни.

И никаких ангелов, посланцев, вестников. Раз в неделю сын возил их в супермаркет, где они закупались продуктами, чтобы кормить днем внучку, а вечером и ее родителей, ходили на море, сидели под небом на диване, читали и никого и ничего больше не знали, вне людского времени и пространства.

Между прочим, место, куда взяли Еноха, до сих пор не выяснено.

Все кассирши в супермаркете чернокожие марокканки с тонкими лицами и лишь одна белая старушка за восемьдесят, русская, своей семье на помощь.

Приятно, когда язык птиц во дворе кажется понятнее языка соседей.

Но, убежав от отечественных зырян, в эмиграции сам оказался таким.

Примем как факт в папку «К размышлению».

В общем-то, погружен в землю на уровне глаз и слуха. Вбит в свое место с компьютером в руках. Наступила эпоха новой укорененности.

Почтальон приносит бандероль то ли из Китая, то ли от Всевышнего, он не разобрал сопутствующих слов, да и иероглифическое письмо непонятно. Улыбаясь, он не употреблял даже тот десяток ивритских слов, которые знал.

Если вычесть улыбку, можно считать, ничего не произошло.

Ной – покой. После появления интернета в ковчеге всем места хватит.

Корма скребет по отмели неба, а ему не слышно, птицы и покой глушат все. Потоп продолжался ровно год, 365 дней, чем мы лучше.

Страшно смотреть вниз с ковчега, тем более сойти с него, если боишься унижения. Кто ты, спрашивают или думают люди, а ему нечего ответить. Вот он и делает вид, что вообще ничего не происходит.

Стоило ему начать рассуждать, как она соглашалась: «естественно, и ты первый тому пример». Стал притчей во языцех собственной логики. Теперь будет молчать.

Он прорастал из себя, сам себя не зная, а только веря, что живой, что же еще делать. Писанина, мол, сама вывезет. А вклиниваться в чужую жизнь, в эту страну – постыдно. Он даже памятку о льготах новому репатрианту не смог заставить себя прочесть, как ни старался. Тем более, что-то получать.

Может, небольшой адский огонь тоже нужен – для поддержания тонуса?

Знаешь о сотрудниках магазина, что они русские, но говорят на иврите, не подступись. Впрочем, и в Москве заговорить с людьми для него проблема. Вал и ров. Стена плача и забор сожаления.

Писатель стращает будущее, буравя его, как дрелью, своими писаниями. Его уже не отличить от настоящего, особенно, когда оно становится былым.

Верблюд, пройдя несколько дней в пустыне, может выпить до ста литров воды, ровно столько, сколько потерял: горб не цистерна, впрок не берет.

Прошлое не исчезает, верблюды так и ходят где-то подспудно, пьют из колодцев. Люди ничего не замечают, и с ними можно вообще не считаться.

Ближе к финалу забываешь думать даже о том, что думаешь.

Весь день читаешь без оселка. Все в голову лениво втекает и вытекает. А ведь было время, когда водители молоковозов, возившие продукцию с ферм, подворовывали, опуская в цистерну веревку, чтобы после гонки по рытвинам и ухабам проселочных дорог, достать в укромном месте ту же веревку с 2-хкилограммовым куском свежего взбитого масла, куда пресловутой лягушке.

А что мысли порошковые, из других книг сделанные, так не сбивать же их из выделений секреции, разбавленных сентиментальной соплей.

Вот и засыпаешь вечером без сил, надеясь, что утром будет мудренее, да и спишь без задних ног полночи, а потом только ворочаешься. И опять весь день голова не своя. Хочешь думать, а засыпаешь. Хочешь спать, а всю ночь думаешь о напрасном. А ведь впрямь надо немедленно решать что-то важное.

Потому и боялся песка на пляже, куда зарекся ходить, что весь уже был из песка. Скоро начнет изнутри просыпаться наружу.

Очнуться бы, встать и уйти, несмотря на ночь. Понятно, что некуда. Но надо же привстать над собой в полный рост. Вместо этого спишь на будущее.

Россия отпала с него как гигантский ороговевший нарост. Безумие стало личным: русский язык среди не желающих понимать этого уродства.

Они имели в виду, побыв немного в семье сына, снять неподалеку с его помощью квартиру и сидеть с внучкой там и здесь. Но заканчивался второй месяц, а все варианты срывались. Так и сидели у них на голове в комнате. Да, спали во дворе на диване, но осточертели до ужаса. Дети приходят с работы, а деваться им некуда, все на нервах.

Идти в Герцлии особо некуда, лишь к морю, а там жарко, мокро, мелкий песок. Особенно тяжко, конечно, на выходные. Как ни прячься в компьютер, уши торчат, невероятно раздражая.

Наконец, нашли небольшой парк в десяти минутах ходьбы, чтобы после завтрака удалиться туда до обеда, держась за ручки. Парк упирался в дом для престарелых, похожий с виду на пятизвездочный отель. В шабат, видно, был родительский день, потому что в парк выносили стулья, накрывали столы, и пожилые дети угощали и развлекали старичков. Тут же бегали дети. Здесь же стояли тренажеры, на которых она не преминула подвигать ногами, пока он сфоткал ее на айфон и отправил всем детям. Потом прилегла рядом с ним на скамейке в фейсбуке. Он то читал девятый том Казановы, то, надев очки, созерцал социальную жизнь ворон, а заодно эфиопов, которые, живя в доме за оградой, следили за порядком в парке, в основном, отмывая скамейки от белых вороньих подтеков. Ветерок, 27 градусов вместо обещанного шарава, тишина, шабат, благость.

Да, большинство здешних жителей поражено гиперактивностью, если судить по живущим вокруг их двора соседям и тех, кого он видит на улице, в магазинах, в офисах. Богу с ними не справиться без шабата. Даже по айфону они говорят всем телом сразу, а в шабат и по айфону не следует говорить.

Когда они приехали, то, живя у сына, экономили по сто шекелей в день, не платя за квартиру, которую не удавалось снять. Потом цены поднялись, и они уже экономили по сто пятьдесят шекелей. Он говорил, что в нем скоро не останется столько жизни, сколько он экономит.

Экономия - товарообмен с небытием. Когда вся жизнь даже не в свисток уходит, а в молчание свистка. Зато какие мысли! У него была одна морщинка на лбу, которая особенно помогала думать, когда хмуришься от отвращения.

Родились при Сталине, умерли при Путине, как написал Саня Лурье. Одинокие, вечно пишущие что-то старые девы. Писали конспекты истории ВКП(б). Единственное, что разрешалось писать, если увидит посторонний.

Может, напрасно иммигранты пытаются тут быстро свестись к общему знаменателю, уж очень он велик по сравнению с их числителем, сводя к нулю. Не лучше ли сберечь гадость и взвесь, которую привезли с бывшей родины, где ныне одна воронка. Не то что здесь, смесь курорта с библейской историей. И как эта курительная смесь соотносится со словом «навсегда».

Начало конца - это когда кажется, что как выспишься, сразу перейдешь в полное сознание. И пить больше воды.

Говорить о боге без присутствия в этот момент в тебе бога, - нелепо и унизительно. Остается ботать по духу святому.

Время осыпается песком, если не переходит в слова.

Отстроил бы вавилонскую башню, да скрепляющего слова цемента нет.

И природа здесь настолько домашняя, дикая, иная, что никакой особой любви к ней можно впредь не испытывать, она есть и есть, этого достаточно. В окне или когда мимо проходишь, солнце на бетонной стене ослепительное, белое до горячки. Лучше не всматриваться, сморгнуть, стерпеть, выпотеть.

- Жизнь так быстро проходит… - сказала она, когда они гуляли у моря. – Теперь важно настроиться еще лет на тридцать жизни.

- Пожалей детей, - ответил он.

- Я думала ты скажешь, пожалей себя.

Какой чудесный вечер на море, огни, негромкая музыка из кафе, диваны, набережная, прогулка по собственной внутренней жизни, нет разницы сред.

Нормально и, живя тут на двух квадратных метрах, с радостью питаться собственным мозгом. Например, писать о библии как о главной книге земной жизни. С ее семейными трагедиями, людоедством, обманами, пропагандой, шитой белыми нитками, невероятной мудростью и проговорками, - памятник человечеству, будто его уже нет.

В ожидании посмертной жизни хорошо бы выучить библию наизусть на иврите, конечно, для лучшего общения на том свете с ее авторами и героями, что едины в лице. А на нее нанизываются и все остальные книги, как звезды идущей вспять вселенной.

Для библиотеки мозга много места, да и ума, не надо.

От всех горестей и неувязок закрываешься в ней крепче, чем в сортире.

Но вот подул ветер, забылись слова, замолчал кузнечик, рассыпались стены молчания, и стало голо и черно. Невелика мудрость пророчить тлен. Учил чужой язык и забыл его вместе со своим. Пустая голова на юру, никто не виноват.

Тут только и строить планы, строить дом, никого не ставя в известность.

Выломать себя из пейзажа, не обратив внимания на пейзаж.

Можно ли построить дом из навязчивой идеи построить дом? Выходит, что только из нее и можно.

Тем более что действие всей русской литературы, как ныне выяснилось, происходит нигде: се пьеса абсурда, национальность героев - «тутошние».

Пишешь с чистого листа, вдохновляясь собственным стоном.

Если бы не российская идеология, - все усиливающаяся вонь гниющего трупа.

Чтобы не нюхать ее и нужна универсальная библиотека, называемая еще Торой. Сидишь внутри, и, если иногда приходят нацисты и вытаскивают тебя наружу и уничтожают, то это не твое дело. Ты как был им посторонний, так и остался. Холокост - это сожжение библиотеки, Торы вместе с ее читателем.

И не надо спрашивать, почему не сопротивлялись. Кому не сопротивлялись? Кто не сопротивлялся? Параллельные вселенные могут взаимоуничтожаться, но от этого не перестают быть параллельными.

Люди не только не равны, но даже не способны к контакту. Это такой биологический вид: люди, а идеи демократии – изъян ложного советского образования.

Пусть он принадлежит тупиковому биологическому виду, но - своему.

С самого начала было сказано, что кто-то из людей выживет человеком, а кто-то не выживет нелюдью. С чего вдруг базар?

Он пишет книгу нескончаемых диалогов - внутри безмолвного человека.

Почему-то судьба выбрала для него закрытый город богатых особняков, куда ему совершенно не было ходу. Могли сдать подвал для одиноких дам, студентов, беби-ситтеров, не более того. Словно специально, чтобы выдавить его, как зубную пасту из тюбика, для дальнейшего восхождения в еще более святую землю. В крайнем случае, в небо.

Ему оставалось, разве что, писать, не останавливаясь, чтобы не думать.

Армия одиноких людей исчерпывается одним одиноким человеком.

То же с полифоническим романом, исполняемом на горловой, до рвоты, гармошке.

Странно, что, чем ближе к смерти, тем это путешествие кажется менее реальным. Когда-то вычерчивал подробные карты загробной страны, а теперь даже думать о ней не хочет. Тот свет блекнет быстрее этого. И сам он ни на что не годен.

Кто живет, тот до всего доживает, - это что, угроза?

Пусть ему негде жить. Довольно представить тех, кто живет в больших квартирах, чтобы отбить желание быть на их месте. Умные люди в старости сидят в синагогах, чтобы не докучать детям, но это не для него, не знающего языка.

Наверное, тот свет будет тоже по его личной мерке. По ноге, по душе, по воображению.

Еврейский юноша из лона матери сразу переходит в лоно жены, а старик из лона жены сразу в лоно шехины.

Есть чему позавидовать, если со стороны.

Так и тут: замечательная страна, из которой буквально некуда бежать.

Поэтому ее с неистовством приводят в порядок, хотя не все получается.

Вечером со стороны виллы Невзлина и американского посольства, расположенных над обрывом у моря, доносятся взрывы петард и фейерверка. Много кафе, ресторанов, ночных клубов. Даже больше, чем желающих, хотя и тех достаточно.

Еще больше военных, находящихся в постоянном напряжении и готовности, поэтому им и необходим отдых. Как, впрочем, и остальным. Курорт он и есть курорт, хотя зарыт в песок истории, в молитвы ортодоксов.

Из опыта знаешь, что лучше представлять, как сидишь в кафе на берегу моря на мягком диване с бокалом пива и подругой, чем сидеть на самом деле.

Жизнь полнится нехваткой, но иногда особенно от этого устаешь. Просвета нет впереди и взяться ему неоткуда. Гуляя по набережной, увидели девушку, удивительно похожую на их московскую светскую знакомую, знаменитую шляпочницу. Та сидела и смотрела на море. Через два дня прочитали в фейсбуке, что накануне вечером она умерла от рака.

Пита с абрикосами, чем не ужин. Под чтение романа об императоре Юлиане Отступнике. В Израиле некуда дальше идти. Тут конец сюжета. Живи и страдай, упершись в стену плача, смеха, надежды, вознесения.

Хорошо пишутся тексты проклятий. Утро, благость, выпил кофе. Видно, и он такое же злое насекомое, как остальные, которых обличает. Посмотрел бы на себя со стороны, да на такой глубине духа все зеркала расплавлены, и рефлексия тормозит. Есть сила гравитации, когда третье лицо невозможно.

Профессор болтает ножками, как тряпичный.

Сказано: «плодитесь и размножайтесь», а он тут только место занимает, непонятно зачем. Напрасно думающий человек - лишь препона пространству. Не обойти, не раздавить, только и слышно, как он пахнет, непрерывно продуцируя жизнедеятельность.

Между тем, у него была странная и, как говорили врачи, неизлечимая болезнь: когда он переставал думать, у него отказывала сердечно-сосудистая система, отказывали органы, он впадал в кому. Мысль для него была вроде сильного наркотика, поддерживающего работу организма. Но как научиться думать по заказу, постоянно, с сочинением логически завершенных текстов, потрясающих откровениями самого автора?

Зачастую он удерживался на краю клинической смерти и клинической жизни. Что-то похожее, кажется, было у Ницше, закончившись трагически. Были и другие случаи, которые он тоже собирал. Болезнь оказалась довольно распространенной.

Болезнь, совпадающая с методом ее лечения. Скольких людей она могла бы спасти, не подозревающих, от чего умирают!

Что делать, если, измельчав, общая жизнь осыпается мимо слов. Всегда найдется, о чем писать. Они ходят в парк, на море, по улицам, где он с ней единственные прохожие. Люди из особняков садятся на машину и куда-то едут. Что говорят люди вокруг них, непонятно, и это радует. А когда говорят сами по-русски, то чувствуют себя в вакууме, словно их никто не слышит.

Проза тоже может быть потусторонней.

Понятно, что он имеет в виду не тот свет, там тоже говорят на своих языках и держатся муравьиной кучей, страдая, если выдергивают по одному.

Сумасшедшие здесь ходят с отрешенным видом.

Нормальные, как правило, патологически активны.

Впрочем, все разные, как везде. Но более на виду, чем на севере, нутром нараспашку.

Мысли плохо держатся в таблице координат, по которой он собирается держать путь отсюда в не сюда. Они осыпаются, закручиваясь, как здешние сухие листья.

Он все ждал дождей, посмотреть, действительно ли в шабат запрещено ходить с зонтиком. И надо ли составлять списки всех умерших, по странам и годам. В этом есть какое-то неотразимое безумие: человек был и исчез, так и не дотянувшись до человеческого. Ну, и генеалогии, если кому повезло дать отпрыск.

В воскресенье 13 августа 1284 года в день свв. муч. Ипполита и Кассиана в гибельном сражении между генуэзцами и пизанцами побито столько людей, что точная цифра сообщена только в письме архиеп. Пизанского еп. Болонскому, а брат Салимбене число погибших не указал.

Бригадный генерал МВД Эфраим Брахи в возрасте 55 лет застрелился в своей машине, стоявшей возле его дома в Модиине. 17-летний Мухаммад Хани аль-Касабе застрелен полковником Исаэлем Шумером, командиром бригады «Биньямин», после того, как автомобиль последнего забрасывался камнями у населенного пункта к северу от Иерусалима, и ни уговоры, ни предупредительные выстрелы не помогли. Два брата погибшего были убиты во время стычек с израильскими военными тринадцатью годами раньше.

Поэтесса Инна Лиснянская умерла 85-ти лет в Хайфе, куда приехала к дочери со своей дачи в Переделкино. Теперь дочь публикует ее дневники вместе со стихами. Смерть придает временно живущим вокруг него глубину вечного существования. Постыдная, конечно, метафизика, но как прием для прозы сгодится. Нужное умонастроение как стихотворный размер для поэта.

Начиная писать о смерти, кто и как умер, поневоле пристальнее видишь, кто и как живет. Время-то пульсирует, то скукоживаясь, то расправляясь, как крыло в полете. Человек то летит, то лежит, то ползет, не замечая этого. Но вот смотришь на себя, и тошнит.

Если долго и выбиваясь из сил, прыгать лягушкой на своей выделяемой душевной слизи, то, может, и собьешь ее в нечто эстетически оформленное.

Прыганье само входит условием внутренней секреции.

Так Надежда Аллилуева вечером, за час до, якобы, самоубийства завела будильник на 8 утра и наказала домработнице обязательно ее разбудить. Со слов самой домработницы, как вспоминает подслушавшая ее Лиснянская.

Лучше читать библию, где все обманы и пропаганда, и людоедство, и семейные трагедии, и жуть, и мудрость, и тупость называемых праотцами и героями выписаны черным по белому, но никто не умеет читать написанное. И армия комментаторов обсасывает каждую букву, как ножку курочки. Эти слова для пропитания, а не для понимания, что слишком страшно. Да еще и культовую проституцию, приносящую доход для храма, никто не отменял, лишь перенесли ее из гениталий в мозги и на язык. Словарь брехни сладок как манна небесная, и тает бесследно, насытив кажущимся.

Се человек.

Самое главное свидетельство библии – это человек, читающий ее и не понимающий, что там написано, на самом деле.

На трехлетие внучки они купили раскладной стульчик, на котором, та сказала, она теперь будет думать, сидя рядом с ним.

Нынче ведь не прежние советские времена дефицита и распределения, сегодня мыслей более чем достаточно, на всех хватит.

Когда-то двигался от дома к дому, от города к городу, даже от страны к стране, пусть в воображении. А сейчас от человека к кому-то еще, переходя к концу главы на истерический бег, задыхаясь, плача, стараясь не выть, громко не стонать, но не получается.

Вспомнил ту девочку, которая убежала из вильнюсского гетто, где всех расстреляли. Ночевала в лесу, проснулась утром, птички поют, а она поняла, о чем: смеются, «а эту еще не убили…»

Тогда только ясно, что выхода нет, никого во всем мире нет за нее.

Так в Яд-Вашем попадаешь в тесный, безвыходный лабиринт транспорта на уничтожение. Душно, ужас, муторно, наполовину уже мертв, не имея сил сопротивляться чему бы ни было. Бежать, бежать…

Даже тут смотрят на ашкенази: а чего от них еще ждать. Впрочем, не даже тут, а именно тут. И они правы: ты насильно втиснут в людской поток, из которого или вырвешься, или подохнешь. Да уже наполовину подох.

Странное полусуществование, когда другая половина вполне годится для наблюдения за собой. Был бы философом, да на русском нет слов, которыми думают.

Говорят, тут банкуют малоразвитые сефарды из Магриба, отменили реформу гиюра, запретили магазины, открытые в субботу, сорвали добычу газа, отдали власть ультраортодоксам. А он не мог понять, почему тетя в МВД с таким отвращением смотрела на документы на кириллице, прежде чем дать ему под задницу с алией.

С другой стороны, не тому, кто не любит себя, обижаться на тех, кто его не любит. Он уже не цвета соли с перцем, как приехал, а почвенного состава серы с солью, как из Содома. В нем птицы не поют. Земля выжжена, он жив по минимуму. Из себя ходит конем, чтобы не уследили. Зигзаг – дорожная карта хабиру, предтеч космополитов. Деньги, если появляются, то случайно, как и своя земля. Нищий пилигрим, выряженный купцом, рассуждающим о налогах.

Зачем спят ночью, когда тут только и можно жить после захода солнца, дышать, когда нет жары, идти куда-то, не разбирая дороги. Вместо этого проваливаешься в дурманящий сон, облит потом.

Хабиру не имеют ничего, не дай бог, если они приобретут весь мир.

У кого нет ничего, тому никто ничего не должен.

С тех пор как он впервые услышал, как внучка стонет, охает и кряхтит в свои три года, беря с него пример, он утратил право и на эту малость. Терпи жизнь молча и записывая. Все равно увидишь себя в отражениях, какие не снились.

Ты уже и здоровый, как больной, не находишь себе места. Что же будет, когда заболеешь. Знание обрушивается на тебя, а ты давно уже в нем утонул. Живой труп раздуло с головы. Он инопланетен непонятным ему людям.

Вот это одиночество! Не только вокруг, но и вглубь, и впредь, и всегда.

Обычным терпением притворства всего этого не перетрешь.

Ждешь у моря мрака. Хорошо идти вдоль кромки прилива, не поднимая глаз.

История, как накачаешься ею допьяна, ничуть не лучше, когда не хуже, будничных меню сегодняшних людоедов. Тошно открывать книги, тем более что написаны на языке, который тут же забываешь, перевернув страницу. Куда его занесло? Но красиво ведь заторчал.

Хотя спертый запах интимных мест, а он весь состоял из них, раздражал его тонкое, несчастное обоняние. Первое, что он купит здесь, когда у него появится своя квартира, это стиральная машина, в которой ежедневно станет все перестирывать.

Бедный Пилат, как же осточертела римская история с провинциальными ее ответвлениями. И потом он не узнает того, кого ждет. Того, кто отменит историю, хотя никто этого не понял, оставшись там, где были.

Хорошо быть в семье. Когда дойдешь до предела, всегда кому-то станет еще хуже, чем тебе. И по закону физики твой уровень немедленно повысится. Остается лишь привкус конца, а финал откладывается до следующего раза.

Вначале ищешь такую историю, которую мог бы обменять, хоть и с доплатой. Потом мыкаешься, где пришлось. Разница лишь в том, по какую шляпку вбит в землю. Есть пупковая, генитальная, ключичная, горловая, неважно. Но пишешь с любого места по любое другое. Это и есть счастье, - просто быть. Мечтая о большем, но выстрадывая собственный размер.

Так и идешь вдоль моря сквозь толпу отдыхающих. Она говорит, что у них здесь нечто вроде американской Флориды, курорт для богатых усталых. Все занимаются спортом, отбивают шарики, бегут медленно, идут быстро, дети купаются и копают в песке. Если ямки, французские, если крепости, - русские. Прилагательное здесь всегда за существительным. Единственное, что узнал, и то зря.

Зато, как говорят мастера китайских единоборств, куда ни ткнешься, всюду рука. Она же отсутствие руки, кукиш, потому что ничто лучше всего. Ну это на всякий случай, если на самом деле решишь драться там, где тебя не стояло и стоять не могло.

Дружок, ты можешь думать по моему поводу все, что угодно; я уйду и тебя не будет. Может, я, как 90-летний Пу Сун-лин, пойду заканчивать университет. Среди лис жизнь прожил, а остался ученым. Сухая сюжетная веточка, обрызганная духами продажных тварей. Вот и русский ад аукнулся любовью книжных мальчиков к блатной романтике. Сразу пошли не туда, не различив дороги.

С чем сравнить время, когда очнулся еще при жизни, но уже в аду.

Рви когти, жиган.

Кругом или одни непонятные слова, от которых приходишь в бешенство, или настолько понятные, что уже не воспринимаешь от отвращения. Изволь снять башню из моржовой кости, запертой в бетон и ров. И шведская стенка, на которую лезешь в беспамятстве отчаяния.

Время в людях длится и проходит одинаково, но от этого люди не станут равны друг другу. Кому-то удается вылущиться из времени наружу. А иным обогнать всех, поскольку те не заметили, как безнадежно отстали.

Первые месяцы, да даже пару лет он еще дергался, впадал в депрессию, что ничего не получится, язык так и не выучил, никуда не уехал, не придумал продолжения бегства, все наименования чужие, ни в пространстве, ни в истории он никак не ориентируется, и еще эти сплошные жалобы, которых никто не слышит, а ему осточертели… И вдруг дом построился сам собой. Если хочет днем спать, то не от слабоумия, и десяти минут вполне хватает для вящей бодрости. И случайные встречи никак не умаляют ничтожества. Вот и загадочные Маккавеи подтянулись, можно не делать из них культа.

Самое приятное в здешних ортодоксах в том, что они смотрят мимо.

Впрочем, и их разговоры на небесном языке ему, к счастью, недоступны.

Он настолько отвык от людей, помимо родных, что отказывался от всех встреч. Что он будет говорить, чтобы потом не гореть от стыда. Вдруг зевнет искренне. Или, перестав улыбаться, испугает своим лицом. Или, услышав бред, не успеет убрать улыбку с лица, покрывая матом и убегая. Все стало сложным и ненужным.

Еще бы научиться писать, не притворяясь.

Газета XIIв. до н.э. – та же газета, только почти все слова непонятные. Когда-то в России непонятное было предметом кайфа, теперь - раздражения. Неохота лезть в Википедию, там наверняка все есть. Включая то, что левые настаивают на возвращении Иерусалима иевусеям, которых арабы считают своими предшественниками. Дело, конечно, не в брехне, а в том, что деться некуда, особенно по выходным.

Листаешь газету, в которой непонятно каждое первое слово.

Стало быть, окончательно прошел мимо, как проходит косой и кривой вождь. Деменция, брат? Время кончилось, живешь в компенсированное и дополнительное, два тайма по пятнадцать минут. На донышке ума остается самая гнусная и нелепая взвесь. То-то будет воспоминание перед концом жизни! Это и поражает без одной минуты покойников: неконтролируемый бред, прикинувшийся смыслом. Пустышка, как она есть.

Одни разгадывают кроссворды, другие наспех дочитывают книги в своей библиотеке. Хорошо, что никто не слышит этот космический свист пустоты. Одна из искомых квартир была рядом с кладбищем в центре старой Герцлии, напрасно от нее отказались.

Читал Данте и про него, а жалел Мандельштама, который ну никак не соответствовал своим умом и ничтожеством этому миру. Выброшенная на лед форель. Всех жалко, но умных особенно, кто их будет понимать. В чистилище рано темнеет. В раю некуда деться от палящего в зените солнца. Мы не древние египтяне, иссохшие до мумий. Много лишней флегмы. Когда с готовностью страдаешь, повышается давление, дело кончается инсультом.

Когда его спросили, почему он не выучил иврит, по-прежнему впадая в ступор при одном виде букв, он отвечал, что слишком занят собой и своими внутренними проблемами, чтобы всерьез обращать внимание на что-то еще.

И это правда.

Он больше не говорил о своей умственной отсталости, это уже неважно.

И чем больше на него давило непонятное ему окружающее, тем глуше он уходил в себя, надеясь, что теперь точно без возврата, возраст позволяет. Напряженный мускул себя настолько раскален, что все прочее испаряется, едва коснувшись кожи. Так упоенный читатель впадает в беспамятство по поводу всего, что не относится к его чтению.

Зато фейсбук это приятная возможность чувствовать себя человеком, не будучи им. Ты накачан и держишься внешней энергией социальной сети. Что-то вроде телевизора. Но этот наркотик точно в кайф твоему организму.

Дело не в том, чтобы прятаться отшельником в землянку, а чтобы писать статьи и проводить семинары. Хотя бы по метафизике очищенного сознания.

Или по феноменологии головной боли. По инсультной реальности. По снам инсультника. О плероме, открытой человеку кровоизлиянием в мозг.

Что это за птица поет: «тиш-тиш-тиш-тише»?

Дети приготовили овощи на гриле, он поел их с гречневой кашей, запили белым полусухим, жена сварила кофе, ветерок из всех окон, ничего землянка отшельника, комфортная.

Люди строем идут в Тору с ее языком, образом мысли, именами; негоже удивляться их дисциплине. Отряд шагает в ногу, хоть каждый и сам по себе, но выполняя задачу взвода, роты, батальона, полка, дивизии, армии и фронта: добровольцы Торы. Начинай с любого стиха скандировать ТаНаХ.

Что можно противопоставить. Толстой думал, что Льва Толстого.

Середина июля, Иордан, место крещения Иисуса Иоанном Крестителем. На одном берегу узенькой зеленой речки Израиль, на другом – Иордания. И там, и тут, в основном, русские и эфиопы. Хотя попалась и немецкая группа, девушки в которой настолько пшеничного цвета, что напоминают, скорее, латышек. Наверное, из восточных земель. Тут же на ступеньках израильский военный патруль, к одному из четверых солдат приехала мама с продуктами на всех остальных. Там же на ступеньках раскладывает еду на одноразовые тарелки. Тут же ходят специальные белые голуби, символизирующие духа святого, сошедшего на Иисуса Христа. Мух немного, но они прилипчивы до невозможности. Территория спуска к воде огорожена колючей проволокой с плакатами, что там мины, война приостановлена на неопределенный срок.

Русские дамы в белых рубахах самостоятельно три раза погружаются с головой и крестятся. Группа темнокожих неофитов погружается вместе с маленькими детьми, один из которых неистово вопит, руководитель говорит о смысле происходящего, оператор снимает все на кинокамеру. В стороне кабинки для переодевания, туалеты. Солнце шпарит со щадящей для этого времени года силой, но постепенно он все же изнемогает. В отшельники он, пожалуй, не годится. Это были здоровые, видимо, ребята, вроде нынешних израильских солдат. Только служили не 32 месяца в армии с человеческим лицом, а без срока у бога с ликом иконописным.

Как святой Герасим, в греческую церковь которого подъехали от места крещения в Иордане за пару минут. А с той стороны границы, говорила одна женщина по-русски, вообще находится Вифания. В ее устах он воспринял это как место, где подвизались первые монахи. Поселок с таким названием – на склоне Елеонской горы в Восточном Иерусалиме, там жили Лазарь с Марией и Марфой, оттуда Иисус пошел навстречу крестному пути в Иерусалим. Дом фиников – в переводе. Пальмы с висящими гроздьями тех самых фиников он видит здесь в большом количестве.

Дети везли их на машине с ветерком, бутербродами и всеми удобствами. У Герасима народу было не много. Как, впрочем, и на Иордане. Собака Муму лежала в тени и спала. Мозаика V века была не огорожена, прямо под ногами под стенной росписью того же, видимо, времени. Под лестницей была клетка с попугаем, которого внучка тут же стала учить словам – «привет… шалом… муму… кто там…» Попугай реагировал, но неактивно.

В церкви не было никого. У входа монахиня в черном, которая что-то убирала, протирала, а, взглянув на него, отвела взгляд. Израильский полицейский, который остановил их на дороге через несколько минут, был более приветлив, хотя и узнал, из какого они города, говорят ли на иврите, давно ли в стране, и посоветовал, когда их останавливают, тормозить сразу и стоять вкопанными. А еще у святого Герасима был знакомый лев, стоящий тут же в натуральную бронзовую, раскаленную, несмотря на тень, величину.

Да, таких, как он, вряд ли берут в отшельники, как и в космонавты.

И вообще российские мужчины, как он прочитал в социальных сетях, совершенно не приспособлены к эмигрантской жизни, кроме абсолютно критического отношения ко всему. Потом в монастырь заглянули несколько греков, приехавших на машине с израильскими номерами, как и они. Дядька, объяснявший им, что и как, улыбнулся ему и спросил, не грек ли он? – Нет. – А кто? – Русит. – А, тоже ортодоксальные, одобрил он. Потом вспомнил что-то: Путин молодец.

На каком языке он сказал это, пытался потом вспомнить, но не смог.

Как все-таки здесь хорошо, холмы в пустыне с верблюдами и овцами, Иудейские горы, Иорданская долина, Мертвое море, скоростные дороги, стены с колючей проволокой, отгораживающие от территории Палестины.

Может, та женщина перепутала Вифанию и Вифавару, место крещения Иисуса с иорданской стороны. Там в пещерах кельи монахов-отшельников.

Когда дети сказали, что поедут к Иордану, он думал, что погулять в каком-нибудь национальном парке, вроде того, что у древнего Паниаса. Так что все оказалось неожиданным и вдвойне неотразимым. Первые полчаса чувствуешь себя совершенным молодцом, а потом задумываешься. Говорят, что этот монастырь основал Иероним Стридонский, а Герасим Иорданский основал другой, немного в стороне, и путаница вышла из-за похожих имен, но памятник, как говорится в анекдоте, стоит Тургеневу, так что все верно. К тому же Герасим был несомненным лидером отшельников второй волны, т.е. середины V века. Жизнь их была суровой, но несомненно человеческой и в чем-то даже комфортной. Новоначальных монахов даже держали отдельно, чтобы те не искушали своим свежим видом более тертых, пожилых коллег.

Ему что, это надо? Дом куропатки, Бет-Хогла. Как и во всем, сначала надо запомнить имя, а потом уже поймешь, если повезет, что оно значит.

А не повезет, найдем по Википедии стих Ивана Ивановича Дмитриева 1803 года: «Здесь бригадир лежит, умерший в поздних летах. Вот жребий наш каков! Живи, живи, умри – и только что в газетах осталось: выехал в Ростов».

В здешний «Ростов», если что, едут лечиться от онкологии. Возвращаясь в некрологах. Судя по частоте, с которой он стал выдавать жене на флешке из своего архива фотографии умерших сегодня, чтобы выставила в фейсбуке, дело пошло в ускоренном режиме. Поколение, уничтоженное прижизненно, начало вымирать как угорелое.

Тот свет, кажется, намазали финиковым медом.

А ему лишь постепенно открывалось, что он увидел в тот день.

Неожиданное, будничное, не пафосное место, в которое он и не думал, что едет. Тем более в шабат. Тяжелый шлагбаум на пыльной проселочной дороге, куда они свернули, был закрыт. Военный в окне КПП спросил, есть ли среди них туристы. – Есть. – Откуда? – Из Русии. – Хорошо.

Шлагбаум поднялся.

- Теперь, если что, говорите, что вы туристы из России, - сказали им дети. – Паспорта российского нет?

- Есть пенсионные, - сказала жена. – Там фотография есть.

- Смеешься? Ну, неважно. Вряд ли будут спрашивать.

Потом, вроде оказалось, что израильтян туда не особо пускают, только христиан. Еще одно доказательство, что лучше не знать заранее, что делаешь. Потом сказали, что это шутка, всех пускают. Но еще три года назад пускали паломников только раз в год на праздник Крещения Господня. Приграничная зона. Так что аутентичное событие произошло с ним, что ни говори.

Впрочем, это первая и хорошо известная в его провинциальных краях остановка на пути вглубь истории, вглубь себя, вглубь будущего и новых видов. Вход в священную корову через малые срамные губы. Дальше – мрак.

Как ни крути, его перспектива, как и всех коллег-эмигрантов изрядного возраста, это – пребывание до упора. Он достиг состояния чистого времени. Ни языка, ни общения, ни элементарных навыков социального выживания ему не надо. Во времена его молодости это называлось чистой экзистенцией.

Может, здесь только так и надо жить. Выселки бога, если что.

Когда ему плохо, он коснеет в себе, желая, чтобы было еще хуже.

Русский вообще желает достигнуть дна, чтобы открыть нечто новое. В этом смысле, он – кость от кости, хрящ от хряща, дерьмо от дерьма. Космос – та же выгребная яма, если смотреть изнутри, а как еще смотреть человеку.

Возвел во дворе жертвенник в виде трехногого высокого стула, поставил на него компьютер и стал круглосуточно служить на нем. Там еще и сквозняк кстати, роза ветров. И небо видно на фоне двухэтажных кубов соседей. Ветер шевелит пальмами. Высоко в синеве белые самолеты пролетают.

Здесь, как в первоначальной пустыне народ должен держаться пучком, этносом, один за всех, поскольку бог, как вел войну, так и ведет до сих пор. Он окончательно вычислил свое место во всем этом. Но не им сказано о подлой человеческой натуре, которая продолжает с утра жить, несмотря на твердые ночные выводы.

И назад нет пути, и впереди пусто. Два месяца проторчал и ни одного гебраизма! Даже краткие курсы отказа от всех планов на жизнь не окончил. Встал и пошел, блюя от отвращения. Сколько же можно издеваться над организмом, думал он по поводу своего онкологического будущего.

Говорят, жизнь после смерти слишком однообразна, чтобы ее описывать. Но и до смерти о ней уже все сказано, и все неудачно. Бог владеет тактикой изматывания, как никто. Можешь сколь угодно воображать себя героем и на коне. Он подкрадывается, когда не ждешь, а в Израиле это постоянно.

В любой полемике, в том числе с богом, главное, первым надеть белый халат. Но в эмиграции, даже если это алия, у тебя просто нет белого халата.

Значит ли это, что ты шизофреник, а он психиатр? Нет, поскольку ты не зацикливаешься, проходишь мимо. Не зная языка, не принимая правил игры, ты хуже, чем шизофреник. Ты никто, на тебя даже карту истории болезни не будут тратить. Твоих собратьев берут в дешевые супермаркеты выставлять с утра коробки с едой на полки. Приходя за продуктами, ты воспринимаешь это как акцию устрашения. Вот один из разнорабочих похож на брата артиста Карцева. Тут почти все, включая его самого, на кого-то похожи.

Правильно написал Бродскому давний питерский знакомый: ты, Иосиф, правильно делаешь, что не приезжаешь в Израиль. Явился бы сюда таким лауреатом, всемирно известным гением, а первый встречный бы подумал, увидев тебя: о, вылитый дядя Яша! А мы-то все знаем, кто такой дядя Яша…

Покончить с собой можно в момент перезагрузки божьего компьютера. Если промедлил, тебя опять подхватит и понесет общей волной. Но если стемнело в глазах, не теряй мгновения, прыгай отсель в иное.

Физики подозревали, что перезагрузка мира идет каждое мгновение.

Не веря божьей технике, они почему-то думали, что можно провалиться между картинкой и картинкой.

Но вечер не обманет. Они гуляют по набережной Герцлии. Люди сидят на диванах в кафе. Кто-то купается, несмотря на огромные волны, чаще на серфингах. Восемь пареньков бегут по песку с военной песней. То ли только что отслужили, то ли еще будут. Срок службы только что уменьшили с трех лет до 32 месяцев. Зато девушкам увеличили с двух лет до 28 месяцев, такая компенсация. Ветерок, тепло, музыка, ровная широкая дорожка, рядом море, лифт поднимает прямо от раздевалок наверх к гостиницам, видна вечерняя панорама в огнях. Как с «дядей Яшей Бродским» надо что-то с этим делать, но, как всегда, не хватает слов, и ты идешь дальше, время течет, счастливое, и ты течешь вместе с ним.

Хорошо, что они вышли из душной, тесной комнаты погулять, дошли до моря, несмотря на усталость, отсутствие сил, все кажется не таким страшным как утром, как на самом деле, потому что никакого «на самом деле» нет, есть лишь теперешнее мгновение.

Какая уж тут литература, когда мгновение раздвигается звуком, запахом, полнотой ощущений, морской волной, близостью ее, да тем же отчаянием, и одиночеством, и смертью. Приемлешь все. Хорошо-то как, Господи! Кошмар какой! Все равно, что говорить и как стонать. Силы на исходе, тем лучше.

Но когда дети спрашивали, какая ему нужна квартира, он отвечал, - для работы. Само окно, письменный стол, стены, за ним крошечный сад и стол с креслом из ИКЕА вызывают желание немедленного и постоянного письма.

После предсмертного он наверняка станет писать ученое, соскучился.

Главное, чтобы никто не мешал часами не вставать из-за компьютера.

Знание, наука – это когда мимо тебя идут мертвые, а ты обдумываешь их, что одновременно еще и оберег.

Наука - это то, что ты, бодрствуя, готов воспринять наукой. Еще более атропный принцип, чем прежде. Без феноменологии наука - никуда.

Еще хорошая профессия, если что, «оператор поля искажения времени».

Странное время, когда невозможно жить, кроме как чистой сволочью, зато можно все понимать. Отрицательный опыт современности дает ключ к полному открытию истории.

Письмо и мышление – высший комфорт жизни человека. Ну, устроился, черт, одно слово. Да, он устроился. И еще в отсутствие в стране полноценных умственных институтов приватизировал ничьи функции.

Еще старина Гайдн, которого Моцарт называл папой, советовал не ждать отчаяния, чтобы говорить с богом, а общаться в рабочем режиме. Включить эту опцию, чтобы звучала фоном. Прах он и есть прах, можно специально не пылить.

Кстати, тот же Гайдн, теряя в старости память и мастерство, превратился в живой клавир, на котором играли былые мелодии, то ускоряя, то замедляя его сердцебиение. Он рассказывал об этом, краснея как от нескромности.

Ну, а то, что израильский царь Давид жил, на самом деле в VII в. до н.э., в ‘осевое время’, а вовсе не в XI-X, как приписывает ему Библия, - была не той новостью, о которой он спешил бы доложить миру. Образцовый полевой командир всех времен и народов, универсальный бандит жанра плутовского романа, объемлемого, среди прочего, библией. Оставим его пока под спудом прозябать. Хронология врастает в нас как кривой ноготь, который вырежешь только с мясом.

Археологи не нашли никакого Иерусалима «времен Давида», а парень, у которого тот служил, проходит по внебиблейским хроникам как раз седьмого века до н.э. Собирая Библию после вавилонского пленения, заодно состарили отдельные ее части, подставив другие даты, как Ахматова своим стихам.

Но молчок, это пока держим в себе. Правда вскоре и так всплывет.

Приближаются последние времена, когда, сказано, поймем напрямую, а не через мутное стекло. Он сняли квартиру на третьем этаже магазина тканей на рынке Кармель. Квартира состояла из маленькой комнаты с видом во двор и небо. До внучки и ее родителей было полчаса на машине, если без пробок.

Последнее время у каждого свое, если повезет его обрести.

Квартира была как раз для того, чтобы спрятаться от толпы, которая там шаталась днем и ночью. Хотя ночью при электричестве улица напоминала декорацию. Название пьесы оставалось загадкой. Кого-то в ней предстояло играть и ему. В русских путеводителях улица называлась «Тель-авивским Арбатом», во французских «Елисейскими полями». До моря, до Banana Beach было шесть минут, если через рынок, но вряд ли там протиснешься с дитем.

Главное, довести себя в одиночестве до нужной температуры и кипеть под крышкой до готовности. Неужели он и стол для компьютера раздобудет. Письмо от себя делает человека более живым, чем обычно. Главное, не пиши чушь, которая нравится людям, а у автора вызывает отрыжку и онкологию. Не иди на компромисс. Однова пишем.

Когда ехал подписывать договор на квартиру, - сын, конечно, вел на иврите полуторачасовые переговоры с заполнением чеков, с внесением в текст уточнений, - думал о том, как же надоело притворяться нормальным человеком. Да и вообще человеком.

Нет, не дурдом, но должен ведь быть в обществе институт для граждан промежуточного типа. Может, ближе к ночи будет наступать отдохновение. Можно тут на скамейке, где мягкий электрический свет и прогуливаются интеллигентные евреи. Или у моря, пройти ли в сторону Яффо и дальше к яхтам, или к северной части города с шикарными высотными отелями и тоже яхтами. Теперь он здесь не турист, он местный, ему некуда спешить. Когда кончатся деньги, тогда и будет думать, что делать, но не раньше.

Специфический запах рынка, сладкий и тухловатый доносится до него и исчезает то ли от привычки, то ли от перемены ветра с моря или к морю. А то запах из Капотни был лучше в лесу, где он писал в застой свою книгу в стол. Нет, здесь совсем иное. Божественный покой, когда полностью пребываешь в себе.

Когда обсуждали договор, он все глядел на дядьку, не понимая ни слова, и думал, хочет тот обмануть их или выказывает благородное равнодушие и милость к не понимающим ни бельмеса русским недочеловекам. Сын, на всякий случай, записывал их разговор на айфон, лежащий в кармане, мало ли что случится в будущем. Вот дядька и три тысячи шекелей, которые платят за последний месяц аренды, взял кэшем в свой карман.

Здесь, кажется, принято учить дураков и фраеров, такая страна.

Но не хватало ему еще думать об этом.

Есть огромные плюсы в том, что у него нет денег, и он не оправдывает ожиданий тех, кто ориентируется на его приличный внешний вид. Он просто идет мимо.

Извините, мы можем купить ваш холодильник, но совсем задешево, нет, ваша цена нас не устраивает, нет, спасибо, и эта тоже, удачи, тода, беседер.

Он даже не заметил, когда исчезло ощущение жуткой жары. Если судить по термометру, то его уже нет на свете. Во всяком случае, в виде твердого тела. А он боялся включить кондиционер, чтобы не простудиться. И так горло першило от ледяной воды из холодильника.

Из мыслей тоже выпарилось все лишнее. Будто с висков обструган, а не только с боков брюха, которые перестали, как прежде, висеть над шортами.

Это не фантастический рассказ, а твердое убеждение: когда он прочитает все книги по истории, хроники, памятники, свидетельства, - библиография прилагается, дело нехитрое, - тогда история кончится. Придет ли вместо нее вечная погода, бог весть, не его это дело. Главное, что этой дряни больше не будет, многим придется переквалифицироваться в управдомы, в погонщики туч. Говорят, что и женщин не будет, а заодно мужчин. Иные опции попрут из груди, живота, задницы.

История исчезнет, когда на нее перестанут обращать внимание, занявшись более интересными вещами.

Если чего-то понять, то ему уже незачем быть.

История нужна, чтобы противостоять ей, ощущая себя человеком.

Он будет повторять это постоянно как основной ответ философии.

Англичане не сжигали людей за колдовство, только вешали, не надо путать их с шотландцами, и, тем более, с континентальной Европой.

Евреи эпохи Маккавеев переписывались со спартанцами, утверждавшими, что они с иудеями братья и чуть ли тоже не народ книги.

Он прислушивался, как на улице играет оркестр, по выходным тут базар и веселье круглые сутки. Если кому это и мешает, то не ему. Жена уехала в Москву работать, пособие для олим хадашим пришлось прервать, а то почти бы хватило на годовую квартплату, если не считать доплату за электричество и воду, ну и за интернет, конечно. Уехав, она оставила ему матрас на ножках два на два метра, занимавший треть комнатки, и стол со стулом для занятий. Больше ничего и не надо было.

Как там говорится, еще только сырость, а бедный паук чувствует дождь, который пойдет через неделю, и заранее несчастен, такая его природа.

Он стонал, трясся, раскачивался, выдавливая из себя все лишнее, одному вся жизнь вокруг мешает, и надо быть в полной силе, готовясь умереть. Ах эти ночи полны кущей и огня…

Лучшая надпись на могиле: «Милый прохожий, потерпи еще немного, не облегчайся на мне». А ведь учился, что состав земли не знает грязи.

Да, жизнь - это терпение, и он к этому готов.

История, если смотреть внимательно, творится неполноценными людьми от рождения или путем мимикрии. Такой у нее формат, так что нормальному человеку здесь учиться нечему.

Он живет и пишет на полях основного (придурочного) текста.

Вот жизнь, сверху банда придурков, внизу –гниющий людской хумус.

Посередине ботаны пишут тексты, не имеющие ни к чему отношения.

Прикинь для начала, кто будет их читать и зачем. Тексты суть доносы, на других или на себя, неважно.

Говорят, что история – порождающая грамматика наших комментариев к ней. Вполне приличная теория. Почему-то он вспомнил старушек в крепости Яффо, которые неожиданно исчезали за дверями своих квартир в массивной стене. Он понял, что напрочь перестал воображать себя в разных интерьерах, когда как раз должен был начать жить незнамо где. То есть это уже неважно.

Тут есть более приятные пространства, обживаемые на свежем воздухе.

С него будет довольно «нашего маленького тель-авивского Парижа»

Сын волнуется, чтобы он не умер тут без языка и желания общаться с людьми от голода. Он высчитывает, что до магазина торговой сети, которая считается «русской», минут девять ходу. Несколько раз показывает для ориентира на небоскреб, внизу которого этот магазин. Записывает на клочке бумаги сакральный вопрос, с которым надо обратиться к продавцу на рынке: «кама зе оле?» Сколько это стоит. Виноград, клубника, черешня тут дешевле, чем в самом дешевом супермаркете. Сообщает, что еще дешевле покупать за углом у арабов. Дочь уверяет, что с голоду умереть нельзя, поскольку перед шабатом все продукты отдаются за бесценок или оставляют бесплатно. Из магазинов выносят на ближайшие скамейки пакеты с хлебом: назавтра все и так будет закрыто. Только на «шуке выходного дня» будут бродить толпы иностранных туристов. Вообще весело, и сытость в самом воздухе.

Главное, пить больше воды, чтобы не загубить почки, такой климат.

Может, здесь и находится выход, который он давно и безнадежно ищет.

Просвет между тектоническими плитами исторического времени.

Он вспомнил сон одного пожилого советского ученого, в котором его вызывают в какую-то важную небесную инстанцию и спрашивают, когда он собирается умереть. Тот в недоумении отвечает, что не знает. Но мы должны же планировать, говорят ему с возмущением.

Глава, да еще с таким названием, приближается к концу, а герой не готов к достойному финалу и читательскому катарсису. Более того, строит какие-то планы на несусветное будущее.

Оказавшись внутри этой жизни, мы воспринимаем ее как данность. Ну, а как иначе, думаем, то страдая, то услаждаясь. И лишь постепенно начинаем осознавать ее подлость. Это – условия для прозрения, которое происходит вдруг, разом, непредсказуемо. Изменяя состав нашего существа. Во что ты превратишься, бог весть. Но читаешь, смотришь, слышишь, поражаясь, как не замечал этого до сих пор.

Читаешь, читаешь запоем, вскрывая тайны мадридского двора.

Бедные родители, произведшие его на свет. Бедные дети, которых он сюда привел. Погребен под толстым слоем истории, которую ни словом сказать, ни пером описать. Какой Щелкунчик расколет всю эту скорлупу, за которой лишь новая скорлупа, и так – кажется, - до бесконечности.

Одним словом, клипот, как написано в Каббале – с последующими рецептами исправления, избавления, покаяния. А еще можно сказать, что он человек, который ничего не может, вот и бросается брюхом на метафизику, как Александр Матросов. Или как написано в древнем эпосе, слюни пускал, а неба не обоссал. Побереги выделения под себя ходить.

Или имей силы сковырнуть историю, как нелюдскую дрянь.

Еще с византийских времен замечено, что созерцатели первыми идут в соглядатаи, а нестяжатели – в государственную халяву, как те же паламиты. Кто бы мог подумать.

Все в этом мире вывернуто наизнанку, будь готов. Всегда готов.

Где там, «нетварная божественность» словесности, держи язык шире.

Если бог лжец, то это надолго.

С той точки обзора, что открыта ему вечером на набережной, полной гуляющих, видна общая благость, ложь слов и рождение детей, - все похожи друг на друга, особенно говорящие по-русски. Он читает книгу о детях Толстого, о Льве Львовиче, своем любимом после отца его герое. Настроение портится неизвестно от чего. Надо больше читать, заниматься, чтобы вообще до настроения не доходило.

Нехемия отстраивал стены Иерусалима, которые до него, вроде бы, Эзра уже отстроил, а потом при Маккавеях новый Нехемия что-то строил, выдавая себя за предыдущего. Меж людьми накапливается столько счетов, что можно разбираться всю чистилищно-адскую вечность. Выстраивая графики, романы и устилая своими селфи дорогу не скажу куда.

Только море накатывает и полирует, накатывает и полирует.

Они с женой не сидят в мягких креслах кафе на набережной, идут мимо.

При свете электричества виднее туман, и такая влажность, что майка насквозь мокрая. Яхты покачиваются на приколе, на некоторых кто-то живет, пьют вино на палубе, разговаривают. У марины на сцене концерт. Охранник показывает рукой, чтобы они заходили внутрь. Они проходят мимо сидящих людей. Здесь, как обычно, кто хочет, тот покупает билеты, другие могут слушать так, бесплатно. Вдвоем, держась за руки, они выходят к камням у пляжа и там слушают ее любимую песню. Теперь он словно плывет мимо, со всем соглашаясь, ни на что всерьез не реагируя. Думая, человек всему противостоит. Ощущая, плывет со всеми по большому течению.

При любом раскладе радоваться ему нечему.

Никто, ничто, кусок бревна.

Придя домой, выпил розового вина, закусил поджаренной картошкой с приблизительно куриными наггетсами. Досмотрел футбол в трансляции по интернету. Уселся заниматься допоздна. Она уснула без сил. В окно дуло что-то вроде ветерка. Приятно, что в любую минуту ночи можно выйти на улицу, и там тоже полная жизнь. Короткое, но верное ощущение, что здесь все – твое. При том что тебе ничего не принадлежит и никогда не будет.

Главное, смерть тоже принадлежит историческому человеку, туда не выскочишь, все оприходовано. Живешь, но подпрыгиваешь.

На плаву держит исключительно витальная сила. Ничего сверх. Уедет она в Москву, и что… помирать? Да, описывать помирание.

Выйдя из недр скифского кривосудия, чего еще страшиться в сем мире.

Если еще во времена древнего Рима в мире насчитывалось от четырех до восьми миллионов евреев, то куда они подевались за две с лишком тысячи лет, если не мигрировали в иные народы. Легко вообразить себя как вне, так и внутри евреев, оставаясь безучастным в обоих случаях. Он представлял читателя, который кривит губы, читая это, и сам отчасти был этим читателем.

Говорят, пребывая в Израиле, надо платить за это дороговизной жизни; невелика цена. Чем дороже платишь, тем дороже ценишь, - вода, квартирка, электричество, интернет, автобус, хлеб и кофе.

Не ему говорить, что все идет нормально. Все идет ненормально. В этом и смысл, и кайф, и исцеление неисцелимых. Когда кружится голова, совсем не может соображать. Кровь и раньше подступала к мозгу неравномерно, а сейчас и вовсе беда. Сердце трепещет, зато руки не дрожат, потому что не до них. Понятно, что, когда приходишь в себя, кажется, что горы человеческой истории можешь свернуть до основания.

Человек задуман с изрядным напуском оптимизма, особенно когда при смерти. То ли подлянка, то ли гуманизм создателя. Как только все люди не ощущают запах гниения при приближении к собственной истории. Обоняние тоже можно обмануть: идеология круче дезодоранта.

И все же он знает, как будет, когда наступит время, и люди посмотрят с изумлением: а за что они, собственно, так держались… и рухнет все… лишь ему придется встать за всех разбежавшихся, и то по дурости, в противоход остальным.

А он спрашивает, в кого внучка-авцулохэсница, делающая все назло.

Накануне сидели, читали. Она спрашивает бабушку: ты не напукала? Бабушка думает, что не расслышала: что?! К ней, девочке-даме высшего света такие слова вообще неуместны. – Ты не напукала? – повторяет ребенок. - Это, наверное, у соседей, - говорит он, не отвлекаясь от компьютера. – А ты не напукал? – переключается внучка на него. – Нет? – Это я напукала, - успокаивает она всех.

Почему перед смертью человека перед ним не проходит все мировая история? Или проходит?

Если да, понимаешь, что все происходит слишком быстро, не успеваешь среагировать. Вот крах России, тут же конец света, открытие Америки, присоединение к ней Луны, геноцид неандертальцев. Как в детективе или в игре блиц гроссмейстеров понимаешь все задним умом.

Главное, если его начнут расспрашивать, ответить, что в их интересах ни о чем не знать. Пока же придумай, что это значит. А то значит, что у него особый редкий вкус. Кто знал, что всевышний в прямом смысле жрет нас с потрохами. Да, об этом говорил, но все делали вид, что не слышат или тут же забывали. Особым образом подсушенное мясо. Люди съели неандертальцев, а всевышний, по образу и подобию которого, ест людей. Ничего странного.

Ефимий Упокойник

28 октября. Корни трав и деревьев примораживает к земле, насекомых покрывает жухлая трава, Ефимий сном упокаивает. Мерзнешь изнутри, хоть на улице все и размякло насквозь от тепла, дождя и грязи. Копать хорошо, и земля пахнет напоследок. Пронзительно пахнет и пустой парк. Люди все куда-то подевались. Сентиментальные прогулки по осени нынче не в заводе. И правильно, а то уж сознание больно теряется от самой бесцельной ходьбы.

Надо огородить себя от внешних угроз готовкой пирогов, котлет, мусса. Заведенным на весь день хождением по кругу общения с приятными на вид людьми, без истерик и хамства. Жизнь и так коротка, на улицу, где бегают скинхеды, выходить не следует. По мере возможности избавиться от семьи, чтобы не за что было тебя прихватить. Господи, как же нам надо, чтобы нас любили! Так вот вам: не будет этого, ха-ха-ха…

Стадо первобытных коров гонят облаками на восток. Под утро было полнолуние, и теперь все дозволено. Коров сменяют радужные перспективы на будущее, открывающиеся на закате. Хорошо, что обошлось без радуги, на которую столь горазды в отделе небесной дезинформации. Зато появилась прерывистая драконья голова с открытым ртом, в котором отчасти виднелся небольшой солнечный шарик. Зачем-то надо еще фотоаппарат с собой иметь.

Всю ночь стучал дождь в окно, и что-то дребезжало, и это казалось правильным, а рано утром кто-то кричал за стеной, ругался, и опять стучало в окно. Открыв глаза, он удивился стоячему голубому небу, солнцу, упавшему на стенку белого дома напротив, быстро встал, сделал зарядку. Когда вышел из ванной, шел дождь, дул страшный ветер, облака неслись по небу вскачь, ни прорехи, ни помилования. Что-то подобное он и предполагал. Тех, кто выходил из подъезда, ветер просто рвал под уздцы, человек бежал, поднимая коленки и надуваясь одеждой.

Вся дрянь, накопившаяся в голове, отстаивается во рту и пахнет. Это и называется интимностью. Вороны и листья летают между деревьями, словно соревнуясь в скорости. Так наступают последние дни. В небе опять видны бельма. Ими же отсвечивают окна на верхних этажах домов. Потом в белила проливают немного синьки. Насильственная смерть в восторге последней схватки будет, кажется, предпочтительнее любой иной. Даже на мокром асфальте рядом с лужами возникают сухие места. Все так быстро меняется.

Вместе с окончанием погоды начинается история и заканчивается жизнь. Немного дольше продолжается сложение слов, за которым, сперва кажется, можно укрыться. Оно тоже рассыпается как буддистская мандала, которую монахи в течение нескольких недель складывают из разноцветного песочка.

Сильно рябит вода в лужах. Мамаша пытается вырвать у ветра коляску с ребеночком. Теща сторожит у открытого гаража-ракушки, пока выйдет зять, чтобы вести ее в собес. А вот он со времен этой поздней осени полюбил носить на голове красную феску, купленную несколько лет назад в Турции, а сейчас вдруг найденную в стенном шкафу и вытащенную наружу, словно цитата из русской классики с архалуком. Надо устраиваться, ничего иного не будет.

20 июля 2015 года

Москва - Герцлия

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений