Игорь Шевелев

Восстание людоедов

Тридцать шестая большая глава «Года одиночества»

I.

"Наконец- то я нашел верное слово для наших отношений. Я хочу, чтобы вы были мне подругой. Считайте это предложением. Вы уже и так мне давно "мастерица виноватых взоров", теперь я, как видите, хочу еще большего. Мне кажется, я слышу ваш тихий смех, который так люблю. Надеюсь, вы одна, рядом нет вашего мужа, и это письмо не испортит ваших с ним отношений. Я долго думал, какое отношение имеет к нам то, что вы замужем. Что бы вы ни говорили, наличие мужа останавливает меня во многих поползновениям на ваш счет. Я ничуть не хочу оскорблять его известными возможностями, хотя бы потому, что легко воображаю себя на его месте. Любовь лукава и, как в маскараде, не разбирает лиц. Но я -  разбираю. При этом не могу не подозревать себя в том, что неслучайно выбрал в вашем лице замужнюю женщину. Не бессознательный ли это способ избежать окончательной близости? Видите, насколько я искренен и беспощаден к себе. Такого самоанализа, конечно, не избежать. Меня бы он мучил еще больше, не будь той, которую я люблю, именно вы. Видите, я еще только представил себе вас, а уже улыбаюсь, насупленность исчезла, меня охватывает внутренний кураж, который сразу же чувствуют мои студенты: я делаюсь красноречив, мы с моим гением - в обнимку. Да пусть мой самоотчет справедлив, и я не хочу быть близок с женщиной - к нам-то с вами какое это имеет отношение? Внешними словами не выразить нашей близости друг к другу, не так ли?..

...Извините, что меня отвлекли, и я продолжаю через несколько дней в растрепанных чувствах и забыв толком, о чем шла речь. Видимо, магнитная буря, у меня второй день болит голова, да и у соседей за стеной непрерывные скандалы. Заехал к близким родственникам: удивительно счастливая семья -  пока их не видишь. Стоит приехать, скандалят как бешеные, дети рыдают и хамят, родители то сдерживаются, то сразу выплескивают вокруг, что думают, неприятно. Видимо, посторонний человек вроде меня нарушает семейное равновесие. Извольте же говорить о заведении семьи. Мне это тошно. Мне довольно моей лягушечки, я уже, кажется, говорил вам о ней. Приходит два раза в неделю вытереть пыль и соблюсти иные мои потребности, и, как говорится, дело с концом. Все это за мизерные деньги, за которые еще и благодарна, плюс полное отсутствие пустых разговоров. С другой стороны, семья:  катастрофическое соединение психологических вселенных, чреватое бесконечным выяснением отношений. Спрашивается, зачем?

Видите, я с раздражения зашел, кажется, не в ту степь. Не о том ведь хотел говорить. Например, о том, что, возможно, и вы отчасти удовлетворены физической неполноценностью наших отношений из-за нежелания окончательной (так это, кажется, называется) измены своему мужу. Короче, думаем мы с вами меланхолично - пусть все идет, как идет. Лично я уже и не представляю себе лучшего варианта общения с дамой. Тем более, что это дама - вы. В общении не надо быть "истинным" - прихожу я с годами к выводу. Достаточно быть нормальным. И если мы с вами нормальны в таком общении друг с другом, так почему ему таким не быть? Нам ведь с вами не стыдно, не правда ли? И выходит, что вы опять все придумали самым наилучшим образом, и я только в очередной раз могу восхищаться вами. Обычное мое желание не выходить из дому и никого не видеть, как всегда соперничает с тоской по полной душевной близости с первой встречной. Простите старика. Это все равно невозможно, но в награду у меня есть вы. Будь вы рядом, мы бы с вами за это и выпили. А так - до встречи. Ваш и так далее".

 

36.1. «Вы не представляете, как я благодарен, что вы позволяете мне вам писать и любить вас. Моя благодарность покажется дикой и придурковатой, но это так. Включенный компьютер предполагает письмо, но не адресата. Сердце готово любить, но не находя ответа, исходит в ожесточении. Я по привычке ставлю себя на ваше место: ишь, надоедливый, чего только прицепился. Но воспримите меня с царственным великодушием. У каждого писателя должен быть хоть один личный читатель, у каждого влюбленного хоть один объект любви. Кстати, первоначальное значение слово «объект» - обнаженные от повязки женские груди в древнеримских мистериях. Видите, как все сходится.

Я посылаю вам фотографию своей комнаты, письменного стола, своего кота, который лежит на диване, выгнув хвост, потому что он не любит, когда его фотографируют. Я посылаю вам свои любимые музыкальные вещи, любимые картины своих любимых художников. Подождите, вы еще раскаетесь, что разрешили мне писать себе. Я и так уже заморочил вам голову. Мне приятно просто разговаривать с вами. Сейчас воскресенье, мне хочется спать и очень грустно. Как всегда, когда я приму ванну днем, меня клонит в сон. А если перед сном, то, наоборот, начинается сердцебиение. Наверное, жизненный тонус во мне ослаблен. Во всяком случае, сейчас, когда пишу вам, мне опять хочется жить, а не спать, прозябая в своем ничтожестве.

Буду готовиться к завтрашней лекции, из которой придумываю наперед статью или даже главу в монографии, которую, впрочем, знаю, что не напишу. Вы не представляете, как я рад, что вокруг меня тишина и никого нет, а при этом сжимается горло, и я не могу ни есть, ни жить, ничего. Подлец человек.

Знаете, есть люди, которые строят длинные объяснения, заключая их в скобки. Большинство людей так в скобках и живут. А вот я окончательно вынес себя за скобки. Естественно, жить нельзя, зато можно бесконечно и свободно повествовать. Немного похоже на Вену, где я однажды был проездом, скрежеща, как это мне свойственно, зубами от безнадежности. Я бы чего-нибудь рассказал вам о себе более подробно, но знаете, когда все горит и невозможно прикоснуться? У меня даже нет сил вам нравиться и оценить вас, как вы того заслуживаете. Когда-то вы написали мне, что задыхаетесь. А у меня тут и вовсе воздуха нет. Как бы я хотел обратиться к вам так, чтобы вы вообще ничего не чувствовали ко мне. Ни сочувствия, ни раздражения. Человек, ничего не излучающий вовне, подобен черной дыре и, тем самым, совершенен в своем несуществовании. Интересно, что говорил об этом Лейбниц? Такая черная дыра прямо противоположна лекторскому вампиризму, которым я пробавляюсь. Если б вы знали, как я хочу не быть и не сообщать вам об этом!»

36.2. «Вы опять добры: отвечаете и проч. Нежны и терпеливы как с больным. Вы правы: любая болезнь проходит, затвердевая в характер, который тоже пройдет. Остаются слова, которые вас греют, как какой-нибудь Монтень или еще более древний Тацит. Ваша правда: согласен быть безвременным, что мне по душе более всего прочего.

Вы спрашиваете, есть ли у меня семья. Нет, у меня нет семьи. На прочие подробности у меня нет сил. Иногда на то, чтобы улыбаться, а не то что говорить, нужно столько сил, что я удивляюсь людям на это способным. Мои лекции два раза в неделю отбирают все мои актерские возможности. Вы говорите, что вам в Вене понравилось. Еще бы, вы нормальный, здоровый человек. Не сочтите это только за желание вас обидеть. Просто я периодически погружаюсь в такую печаль и отвращение к жизни, что меня спасает только одеяло и сон в темной комнате, которых я, по счастью, еще не лишен. Вы, конечно, знаете, что я бежал из страны, где и за это имеет смысл быть благодарным.

Вы правильно догадались, зачем мне так нужно писать вам: чтобы разбить другое зеркало, в котором я не хочу отражаться. В конце концов, и вся жизнь нужна нам только в качестве терапии. Поверьте, я не имею в виду хоть как-то вас унизить или набросить тень этой служебной ролью получателя писем из никуда. Я просто прислушиваюсь к периодически возникающей во мне боли. Оттого и взгляд, наверное, так странно не сфокусирован. Особенно на фоне кота, который вам понравился, смею уверить, вполне справедливо: он достойный юноша и, к тому же, главный наследник моих трудов.

Слушали ли вы музыку, которую я вам послал? Если нет, то и не надо. А если слушали, то поставьте Глена Гульда еще раз, но, надев наушники, и тогда наверняка ваше внимание привлекут какие-то посторонние звуки. Это сам пианист тихо напевает, помогая своему музицированию. Когда я услышал это в первый раз, а это ведь наверняка студийная запись, он последние двадцать лет жизни перед слушателями не выступал, - так вот, услышав это впервые, у меня возникло ощущение, что я слышу самого Баха. Какая-то интимная связь между нами всеми.

Вы извините, что я не вполне еще могу оценить всю женскую вашу грацию и нежность, мне пока это больно и хочется плакать, а не ласкать, как вы того заслуживаете, но, это наверное, пройдет, только не спешите, а если не пройдет, то и еще лучше: слишком уж осточертело. Эта дорожка, как и все прочие, ведет в никуда.

Несмотря на то, что на лекциях я имею дело с аудиторией, мои фантазмы мне милее, чем они. У Кребийона есть специальная книга о видениях онанирующего мужчины. Это по мне, мой случай».

36.3. «Ерунда, я вовсе не хотел ни вас обидеть, ни возбудить от противного желание. А то, что ни все письма надо показывать мужу, это, по-моему, тоже ясно. Впрочем, скажите ему, что я ни из чего не делаю тайны, и, коли найдется издатель, напечатаю то письмо тоже.

В том-то и дело, что трудно, оставаясь вполне собой, совпасть с другим человеком. Казалось бы, только и нужна уверенность, что ни ты, ни тебя никто не хочет обидеть. Однако видите, что получается. И прощения просить как-то глупо. Ведь, в общем-то, с этого все и начинается. С несовпадения между мужчиной и женщиной, при всем вроде бы личном благожелательстве. С твоего желания понять ее природу при полном ее нежелании понять твою. И ты, казалось бы, это одобряешь, потому что сам относишься к своему мужчинству как к чему-то позорному, дурному, как и все человеческое в свете ума и души. Но почему-то ты делаешь снисхождение к тяготам чужого пола, а к тяготам твоего – фиг. Я хочу сказать, что все эти химеры онанирующего сознания, на мой взгляд, отличный предмет естествоиспытателя. Основа мирового искусства и продуцирующей способности воображения. И когда слышишь: «фи, мужчина, какой ты грубый!» - поневоле задумаешься, а не лучше ли сразу расставить все точки над ё?

Я заврался. Конечно, вы ничего подобного не имели в виду. А если имели, то интеллигентный человек, ведущий диалог с собой, все равно решит, устыдившись, что не имели. И поймет, что имели, только много позже. Вот это и есть химера, но обратного свойства. Ну, да ладно.

Вы спрашиваете, чему посвящены мои лекции. Теории и практике пыточного искусства. Разным орудиям и способам пытки. Как внешним, так и внутренним. Под последними я имею в виду всякие аскетические опыты. От смотрения на солнце и голодания до воздержания от женщин и разного спорта. То есть способам издевательства над телом и душой в различных культурах. Могу похвастаться: мое ноу-хау – это пыточные машины, повторяющие буквы национальных алфавитов. Так сказать, заставить человека прочитать свою книгу жизни до конца.

Есть много пыток. Пытка бессонницей, пытка нашими ближними, пытка одиночеством. Вы можете продлить этот список чуть не до бесконечности. Уязвимость нашей натуры потрясающая. Что вам известно, например, о пытке взглядом? Есть замечательные эксперты. Прошлым летом я специально ездил в Прагу, чтобы посмотреть на камни, мучавшие нашего друга. Хотя мог, конечно, закрыться в комнате и испытать то же самое. Особенно когда горлом идет кровь. Сперва надо сотворить гомункулуса, а потом появится Кафка. Я даже посидел в кафе его имени, хотя ничего не мог есть».

36.4. «Ты знаешь, с самого детства я боюсь нескольких вещей, которым так сентиментально подвержены многие люди. Одна из них – та, что счастье приходит слишком поздно. Так и вижу себя смертельно больным, встретившимся, наконец, с тобой и обретшим всю полноту нежности и взаимопонимания. Это как тоска по родительскому совокуплению, придуманная Фрейдом. Это – штырь сознания, не более того. Никаких «цветов запоздавших» для чахоточной девушки, в которую ваш Чехов, обернул самого себя, нет и быть не может. И суженая ему актриса Ольга Книппер тому подтверждение. Все бред и дрянь. Счастья нет и быть не может, потому что оно есть у нас с самого начала. Ты, я, наши голоса, которые в этой пустоте звучат гулко как в трубе, это солнечное парижское утро, которое ты не видишь, как я не вижу московской твоей слякоти, кроме как в новостях об очередном безумстве вашего Цезаря – все это и есть счастье.

Не могу давать тебе советов, но моя жизнь началась именно тогда, когда я съехал с квартиры бывшей жены, оставив все, что там было, ей и детям. Все, кроме себя. С этим было покончено. Не знаю, может, в Париже это сделать проще, чем у вас, но только тогда я и начал жить, хотя внутри себя, конечно, умер. Скажу по опыту: приятней всего жить, когда тебя нету. Не каждый на это решается, а зря. Тут уж никакие новые встречи, никакие «цветы запоздалые» невозможны. Самое оно, стояние на краю.

Ведь мы хотим уйти, чтобы своим отсутствием отражаться, как в зеркале, в своих близких, которых ненавидим за все крупные и мелкие обиды. А потом оборачиваемся: никакого зеркала там уже давно и нет. Оно разбито, и осколки выметены. И близких не существует. То ли умерли, то ли куда-то делись. Ты один. Совсем один. И даже памяти в тебе о них не осталось, потому что нет зеркал, в которых вы отражались и так хотели их разбить. Вот оно счастье. Несуществование. Сглоданная память. А всякие бытовые трудности, помятость и бессонница первых дней на чужом месте, безвыходном и отвратительном самими своими запахами – это чудо. Главное, никого к себе не пускать. Пускай я скажу дичь, но если ты никогда не приедешь ко мне в Париж, я поверю в твое хорошее отношение. Всегда ведь остается шанс встретиться нам в каком-то другом месте, не правда ли? Хуже всего, когда отталкиваешь человека, а он силой противодействия, известной из физики, начинает к тебе льнуть и стремиться. Не обижайся. Мы - два полых тела с наперед заданными качествами, и рассуждать о них вовсе не значит обижать друг друга. Не быть – вот кунштюк. Кстати, о зеркалах. Насколько лучше для семьи, когда просто умираешь, и остаешься в зеркале навек. Гораздо лучше, чем живой, но нигде».

36.5. «Понятно, почему люди так любят детективы и даже реальные ужасы, случающиеся в жизни: с ними ты не так страшен самому себе. Ты пишешь о возрождающемся КГБ и о каких-то смутных денежных делах, за которые в вашей внезаконной стране всегда можно взять человека на цугундер. Счастливые что вам всегда есть, чем заняться. Надеюсь, только это не помешает вашему и твоему лично нравственному взрослению, для которого стрельба по тебе из пистолета не самое приятное, но и не самое страшное приключение.

У меня перерыв в моих университетских занятиях, и я взял путевку в Швейцарию, пройти постепенно по местам страннической жизни Ницше. При всех моих изменениях с юности я обнаружил вдруг, что он меня волнует по-прежнему. Здесь какая-то тайна и глубина. Кто это, Бергсон, кажется, закрывал глаза, чтобы не видеть здешних красот и не отвлекаться ими? Я жил по-всякому: и в ладу с другими, и в неладах с собой. Теперь я выбрал противостояние: я так стою, сам по себе – в постоянной спазме, стрессе и напряжении. Я готов к смерти, и пища проходит сквозь этот мой спазм желудка разве что в виде поноса. Как ни странно, я рад. Несмотря на худобу, меня всегда волновал лишний вес. Психоаналитик ухватился бы за это признание, как и за желание перед выходом из дома сидеть в туалете. Мне это безразлично: хорош был бы я со своими тонкими ручками-ножками и с круглым животиком. Прекрасно знаю, что перед смертью достигну искомой поджарости. Извини, что о себе и о себе. На самом деле это о тебе, ты прекрасно понимаешь. Желание вызвать тебя на предельный уровень откровенности, на котором только и имеет смысл общаться.

Передавай привет своему мужу, если это его не слишком раздражит. Может, его утешит, что я сам в свое время был мужем, и знаю, что эти отношения двояки: сначала ты, потом тебя, и ведь, по сути, разницы нет – ты и там, и там. Помню, как это меня поразило в истории вашего поэта Пушкина, который в молодости приударял за чужими женами, а когда молодец приударил за его собственной, да еще те и полюбили друг друга, - как бы перечеркнул и свою жизнь, и свои стихи, отданные любви.

Возвращаясь к мужу. Я когда-то много размышлял о любовных отношениях с чужой женой (или кого-то с твоей собственной женой, все равно). В этом мне виделась особая нежность: доставить любимой удовольствие с другим, если и она тебя любит, и он любит ее, а через нее и ее любовь к тебе – и тебя осторожно и трепетно приемлет, не желая обидеть. Рассматривал особые картинки, наделяя их любимым сюжетом. Но все это – те онанистические химеры, о которых я тебе писал. Лучше укрыться и никого никогда не видеть».

36.6. «Да, я знаю, ты большая девочка. Ты все понимаешь лучше меня, включая меня самого. Особенно после того, как «попробовала» (по твоему выражению) меня в тот момент, когда человек не может врать и представляет собой для любящего взгляда то, что он есть на самом деле. Как ты не понимаешь, что вот этого «на самом деле» для существа изо всех сих живущего изнутри и не может быть. Я рад, что ты увидела меня «на самом деле», и я не был тебе противен. Но оставь же и за мной право быть другим, не таким, каков я «на самом деле». Я не пойму, как ты читала Достоевского, если эти прописи кажутся тебе откровением.

Мне очень понравился твой художник, и картинки его к Овидию любопытны, хотя надо было бы посмотреть их поближе и подробнее. Я не совсем понял ваши отношения. Ты его спонсор, что ли? Впрочем, мое какое дело. Главное, что ты живая, талантливая женщина, захватившая меня подобно вихрю, и, - ничего не буду скрывать от тебя, - хорошо, что ненадолго. В этом вся прелесть нашей нынешней клиповой жизни: хорошо, ненадолго и начистоту.

Да, ты права, это отчаяние.

А что бы ты хотела?

Ты видишь, я весь – боль. Хорошо еще, могу говорить.

Все эти разговоры о том, как нам могло бы где-нибудь быть хорошо вместе, напоминают бесконечный супружеский план сделать ремонт, купить новую автомашину или завести ребенка. Это сжатый до приватного мифа брачный невроз. Вдруг вспомнил, как это у Кафки в письме к Милене: я - мышка в чужом семейном доме, которой раз в год дозволяется открыто перебежать по ковру.

Сейчас как раз время меньшинств, в том числе и мышиных. Даже забавно. Но я ни в коем случае не зову тебя разделить со мной эту привилегию быть живой мышью. Мой кот, кстати, о котором ты почему-то давно не спрашиваешь, живет с мышами, когда видит их, - в сугубом мире. Редкость общения вообще настраивает на толерантность.

Если честно, то у меня ощущение, что всю свою жизнь я вникал, сочувствуя, в чью-то судьбу. Я понимал человека, обычно даму, настолько, что она – по начальному смыслу слова «понять» – отдавалась мне с наслаждением, как богу, как самой себе. С какого-то момента я ощутил, что понял - все. Я уже заранее знаю, что будет. Мне неинтересно. Да, в любом осязании, взгляде, губах можно почувствовать вечную новизну. Но мысль говорит мне: это было. А будет – вот так. Если я несправедлив, то хочу быть несправедливым. Мысль мне ныне дороже ощущения. Вы же понимаете, что я не хочу вас ни соблазнить, ни оттолкнуть. Я разговариваю с вами как с самим собой. Иногда кажется, что просто – с самим собой».

 

5 февраля. Вторник.

Солнце в Водолее. Восход 8.16. Заход 17.11. Долгота дня 8.55.

Управитель Марс.

Луна в Скорпионе, Стрельце (18.22). IV фаза. Восход 2.23. Заход 11.20.

Перемены в жизни, хорошо, если по заранее продуманному плану. День резких перемен, ориентации во времени в пространстве. Завязывать новые знакомства. Не подписывать важные документы, не начинать новые дела.

Камень: джеспилит.

Одежда: неяркие, размытые тона. Избегать красного и оранжевого цвета.

Именины: Геннадий, Климент.

Меркурий меняет прямое движение на попятное. Могут быть досадные помехи и недоразумения, участятся опоздания. Школьники и студенты невнимательны к новому, но время идеально для повторения пройденного. Плохо завязывать новые контакты, подписывать договоры, регистрировать фирмы. Кто-то будет излишне многословен и назойлив, кто-то, наоборот, уйдет в себя.

 

Он любил утренние скандалы в семье, после которых выскакиваешь на улицу свежим, сильным, готовым на все, потому что больше ничего нет. А то мало ли что приснится под утро. Можешь подумать, что все нормально, кругом любовь и спокойствие. А так мозги вправляются – раз! и на целый день.

Потому что на самом деле у Геннадия была вторая жизнь, другая квартира, иная женщина, забота и даже ребенок, о которых никто не знал, потому что и они были только кочкой на этом засасывающем болоте, с которой он должен был перепрыгнуть еще дальше, где его уж совершенно никто не достанет.

Когда Гена разбил свою машину, он был счастлив. С машиной ему казалось, что он привязан к круговому маршруту, по которому объезжал обе семьи, работу, все время кого-то встречал, провожал, развозил по больницам и поликлиникам. А тут сразу освободился. И мобильного телефона у него никогда не было по тем же причинам.

На улице было прохладно, солнечно. И, главное, не смотреть по сторонам, чтобы не влипнуть еще в какую-нибудь интимность, влажную, пахнущую женской лаской, просьбой, любовью. Так, он помнил, покойная мама была счастлива, когда кончились циклы, что наконец-то покончено с этим мучением абортов. И вообще.

«Эта сторона улицы просматривается Богом», - вдруг пробормотал он про себя, поднимая голову к небу со вполне уже явными первичными половыми признаками весны. И женщин он будет любить сухих и прохладных, как этот день. Потому что признак цивилизованного человека в том, что он не слипается с партнером. Тем более, с любовницей.

Поэтому его забавляло, когда старая тетя, словно в фильме 1966 года «Влюбленные» с Родионом Нахапетовым в главной роли, говорила через тридцать пять лет тонким голосом вечной девочки, что, наверное, он влюблен в эту первую вице-премьершу правительства и ревнует ко второму вице-премьеру, да? Угу, отвечал он, думая, что весна, пора на волю.

Он любил читать книги о концлагерях в СССР. Воспоминания единиц, которым удалось вырваться из слипшейся массы сотен тысяч убиваемых. До революции, оказывается, было много грамотных. Случайно выжившие могли рассказать за всех угробленных.

Лучшие во всех областях и складках жизни были уничтожены гнусью, которая выживала, убивая других. О придурках, которые, не зная ничего, вдохновлялись идеей командовать вселенной, изменяя ее законы, помолчим. Это предмет психиатрии, которая, в свою очередь, была репрессирована. Сумасшедшие, уничтожив врачей, захватили власть в дурдоме, и сами стали определять, кто дурак, кто болен, кого связать и бить насмерть.

Убийцы и подонки дают как бы нормальную поросль. Учат, что святое – это жертвенное. Надо убить, а потом восславить. Впрочем, умствуют их дети, выучившись в университетах, нынче лондонских. Но кто-то из жертв перед смертью успевает дать показания. Описать дьявольскую кухню, из которой на пару и в чаду вызревает мясная человечина.

Жертвы это как раз они, убийцы, нелюдь, расширяющая наше знание о жизни изнутри человека. Еще учась в обычной московской средней школе, Геннадий часто глядел в их буркалы. Многое в российской истории ясно, когда видишь эту страну потомственного отребья, не закрывая от ужаса глаз.

С другой стороны, чай можно хороший пить вволю, электричество с водой не экономить, кисточку с засохшей пеной для бритья не оставлять ради экономии назавтра, баночки в холодильнике класть, куда придется, в любой момент быть готовым к смерти.

Помня это, любые появившиеся деньги пускал в ход, превращая в цветы, деликатесы, красивые вещи, книги, которые обрушивал в дар то одной, то другой своей семье, прикидывая между любовью, тостами и воспитанием детей, не пора ли перебираться в какую-нибудь третью. А сейчас еще эти путешествия по всему свету, туры со скидкой, дешевые полеты, гостиницы по интернету. Ему нравилось, чтобы люди помнили о нем в виде радуги ли, дождя, стиха или чудака, унесенного ветром. А то, что он пьет горькую где-то в китайском квартале на Манхеттене или сидит, не вылезая, в квартире уехавшего на месяц приятеля в деревне в Иудейских горах с видом на все четыре стороны, включая Иерусалим, одно море, другое и дом хозяина, у которого приятель все это снимает, с ветряной электростанцией на крыше, - это никого не касается. Интернет есть везде, и мировая библиотека для чтения тоже есть.

Что за чудо-время, когда можно быть на виду, не существуя, и наоборот!

Поражает людоедское безумие, прущее из всех щелей социальных сетей. Крайне нужная подзарядка враждебной средой. Снаружи – все черненькие, маленькие, все бегают. Но вот они видны насквозь, ищущие, кого разорвать, сожрать, надругаться.

Геннадию нравилось жить в этом прозрачном космосе из слов.

К хвостато-волосатому начальству относишься как к особому виду насекомых. Единственная их цель слупить с людей дань за существование. Раздулись от нефти и газа. Наняли писателей, логически доказывающих, что «люди» это они, хвостато-волосатые, золотой эталон. А «насекомые» – те, кого они высасывают, непригодные для мутаций после апокалипсиса.

Узнаешь их по атрофии совести. Они все на «тайной службе» своего насекомого вида чекистов.

Эволюция бывших людей идет быстро, - телевизор, новости, интернет. Геннадий с подозрением поглядывает в зеркало, на своих родных. Слабый ум сопротивляется, но кровь уже отравлена. От тела, дыхания идет незнакомый запах. «Подымается протяжно / В белом саване мертвец, / Кости пыльные он важно / Отирает, молодец», - пишет классик. Время поворачивается от любви - к мертвецам.

Геннадий заметил, что кипа приличных книг и толстых журналов 90-х, которые он выносит в подъезд, сразу исчезают только когда лестницы чисто вымыты. Так книги разбрасывают, перебирают, они лежат весь день на виду. А если была уборщица, то сразу уносится все. Где-то шла жизнь, о которой он не знал, а только надеялся. В ней читают те, кто моет полы в подъездах, а люди с высшим образованием из Таджикистана метут улицы и умирают от ножей петеушников-нацистов.

Думать на цырлах не получится. Чтобы не быть нескромным, говоря: «Бог играет за мою сторону», скажу: «Черт на моей стороне». Всех, кто догадывался, что это одно и то же, тщательно вымарывали. Остаются те, кто на полусогнутых. Странная эволюция человечества, при том что, если я есть, то есть Бог. А, если есть эти люди, то Бога нет. В чем тут засада?

Он не знал, что на людях впадает в расслабленность. Это редкая болезнь, определить которую могут лишь опытные врачи не из тех поликлиник, куда он обычно ходил. Да и вокруг были идиоты почище его. Своим молчанием и пристойным внешним видом, выделявшимся среди пролетариев, он посильно скрывал недуг, смутно о нем догадываясь.

Обеих жен тоже ввел в заблуждение. Дети явно подозревали, что папаша ку-ку, но это почти во всех семьях, поэтому никто детей не слушает.

Основной симптом болезни заключается в том, что Геннадий не решался сразу сказать собеседнику, что тот идиот. Надеется понравиться, думает, что все ерунда, главное, пересидеть, потом убежать и спрятаться, как обычно. В общем, принимает окрас окружающей среды, которого, на самом деле, нет. Сумасшествие в том, что человек посылает наружу признака и уверен, что за ним спрятался. Вроде как никто не видит остекленевший взгляд и ниточку слюны из губ. Можно даже почесать яйца, не спросив, а у вас тоже последнее время яйца так чешутся, что беда?

Не мыслишь, значит, не существуешь, чего тут выдумывать, иди к врачу, если бы еще знать, где тот врач принимает. На людях тебя нет, что дальше? Думать, как и смотреть сны, вдвоем нельзя. Видишь в них всех, а компания для этого не нужна.

Еще одного приятеля, который оставил ему ненадолго квартиру, уехав на какой-то экономический форум, он тоже видеть не собирался. Хотел было отдать ключ консьержке, да выглянул в окно и увидел какие-то толпы людей, что махали флагами и даже, кажется, кидались камнями. Вернулся, поглядел в твиттере, оказалось, и впрямь, что-то вроде революции. Так можно и не улететь отсюда. Не хватало еще обращаться за помощью в консульство и ждать спецрейса МЧС.

Ему повезло, что добрался до аэропорта и попал на какой-то последний лохматый рейс. Хорошо, что вещей не было, а то дядьку с чемоданами просто завернули, сказав, что за ним уже вылетел самолет из Москвы, туда все поместятся. В салоне сказали, что кормить не будут, потому что еду не завезли из-за волнений в стране. Не то, чтобы Анатолий нервничал или боялся, но было бы странно глядеть по сторонам с интересом, выдумывать метафоры или сравнивать сидящую рядом с ним тетку с просящей каши туфлей, которую в детстве как-то нашел в саду рядом с бочкой для дождевой воды, а сейчас почему-то вспомнил.

Вопрос: зачем Бог играет с людьми на деньги?

Попробуйте выйти из игры. Вам тут же предложат немного денег. Если вы включитесь в игру побольше, то весь заработок пойдет на то, чего вы не предполагали: на лечение, починку машины, засор унитаза, памятник родителям, поступление ребенка в институт, школу или даже в детский сад и ясли, - вас удивит такая мелкая изобретательность противника. Об игре на большие деньги нечего и говорить. Тут включается столько обстоятельств, что сам человечишка превращается в функцию пустоты, стремящейся к нулю - дурное приложение к тени, не сходящей с экрана телевизора, а спрятанной за забором виллы в Ницце или еще где-нибудь (ключей Геннадию, чтобы он пожил там, пока их нет, они не давали).

Он так и не понял, первым ли открыл то, что одновременно мужчина видит нравственный закон внутри себя и звездное небо над головой только, когда писает. И в чем здесь ирония Канта?

Геннадию гореть в аду, вцепившись зубами в загривок России, грызя ее цинготными деснами. Он даже эмигрировать отсюда не может. Математика это возможность видеть, когда по-человечески слишком страшно. И впрямь уже нужны параллельные каналы информации. В стороне от людоедов. ЦРУ создает боковой интернет, на случай блокировки тоталитарными режимами. Нам надо выжить и скоординироваться вне чекистских денег. Он предлагает жене выйти из привычной колеи и ласкаться, ничего друг от друга не требуя, глядя на закат, в преддверии очной старости и смерти. Остановим мгновение, подружка, оно уже никакое. Скоро на взлет и - не от винта.

С возрастом все труднее влезать в тело, особенно морально. Тереться в нем о других людей вообще невозможно. Наступает время истины. Хочешь сказать, что думаешь, а рот кривится, как при инсульте, не привык. Не то, о чем принято говорить. Молчать поздно. Вот и запрешься и лазишь по стенам.

За границей русскому интеллигенту тяжко. Кажется, что у него отобрали последнее: ненависть к России, которую он не может и не хочет ни с кем разделить, настолько она личная. Язык боли параллелен словарю. Не можешь - не хоти. Если хочешь, стало быть, сможешь, - заверял философ. Здесь этот экстраординарный канал связи России с Западом. Гнойный мешок личного ада, который каждый носит с собой, прячась при случае живым и навсегда уходя туда посмертно.

Можно было узнать, когда он долго оставался один с книгами, - глаза выпучивались наружу, выталкивались нутром. А на людях вдавались назад, становясь почти нормальными. Так анус, освобожденный от мучительного и сладостного тужения, встает на место. Прямая кишка вправляется вместе с мозгами, - так устроен человек, складывающийся пополам.

Он с детства ждал нашествия людоедов. Наконец-то, их спорадические вылазки сменились регулярными военными действиями, о которых сообщали новостные сайты. Телевидение молчало, особенно по выходным, но оно тоже подключится. Самое удивительное, что людоеды нашли дырку в этот мир - в нем, в бедном Геннадии. И прут напропалую. Через поиск в новостях, не пришли ли, в том числе. И не написано ли, когда начнут убивать друг друга?

Все, что он может, это, немного поев, не есть, источая энергию наружу. Энергии все меньше. Тогда уходишь во внутренний гнойник, притертый, намусоленный, вчитываемый.

Это как книга, каждую страницу которой можно читать отдельно, но все они прошнурованы, и комментарий к любой из них может превышать книгу в целом.

Не надо смотреть в новостях, - написала она ему во сне, - когда их убьют или они вымрут сами, тебе сообщат.

И не расстраивайся, что ничего в жизни не сделал, и вся она случилась по другую сторону тебя. Зияющее черное пятно, которое ты собой посадил, украшает вселенную. Главное, тужься, а не тужи.

Геннадию, как «родовитому», с греческого, особо приятно быть собой и только. До конца. Да разве позволят. С утра, как встанет, хохочет, - чтобы не кашлять, дыхание спертое сном поправить. Да и самому весело, что такой дурак: с половиной света в переписке и душевной связи состоит. Деток надо обедом покормить, посуду помыть, библиографию одной жене составить, другой найти партнеров по бизнесу, проверив, не воры ли, а кто теперь не вор. А тут еще сотня-другая живых дамских душ, для которых то полевым цветком в канаве прикинешься, то светским львом в белоснежной манишке из vip-зоопарка. И – ауру, ауру напускаешь в помещение, где и так не тобой надышано, накурено, а, главное, насказано, как записала Марина Ивановна.

И вот между делом начинает выяснять, а кто родители, а бабушки с дедушками, а откуда, а фамилия как появилась, а девичья какая была. Смотри в глаза людоедов! Скорость расчеловечивания – от года до трех и передается с опасной потенциальностью потомкам (привет академику Лысенко).

Отвращение к себе рождает душу. Душа видит, что тело - та волшебная дверь в стене, пройдя которую можно что-то узнать. Он занялся антропологией, чтобы не зря жить. Что поднимается из его нутра? Что в нем варится на завтрак, обед и ужин? Ходишь за собой с описью потрохов. Устал от двойной жизни, а жаловаться некому: душа на свете одна твоя, остальные – снаружи.

Одной своей милой стал что-то объяснять, она обиделась, что он ее уже ни во что ставит, - цветов не дарит, в губы по-настоящему не целует, только под юбку лезет, а она не машина, к ней подход нужен. Сунулся к другой, та выслушала внимательно, стала про свои проблемы рассказывать, видела во сне, как они поехали вдвоем в Турцию, она его там потеряла, массажисты разложили ее на столе, было жутко, она закричала и проснулась от крика во дворе, кто-то стукнул машину, чуть ли не стреляли.

Когда долго пишешь, то в какой-то момент уже неважно, что писать, как неважно, какими словами молиться. Главное – писать, молиться, быть. Слов должно быть много, чтобы запаковать всего тебя, полностью, подтыкая по бокам, чтобы не надуло чумой. Тоже – антропология.

Да, переходишь в многоголовую, многоярусную, колышущуюся мантру. Червячки внутри движутся по своим траекториям, главное, чтобы это было интересно.

Он знал, что еще немного, и к старости придешь в полный контакт с мирозданием. Когда небольшое напряжение внутренних сил приводит к разгону ворон и школьников с газона и скамейки напротив дома. А более сильная концентрация – к скоропостижной смерти премьер-министра, членов верховного суда и вообще всех наглых воров и убийц. Осталось ждать не так долго. И тренироваться, конечно. Быть аскетом.

Ага, человек, но не чересчур, говорит он себе. От многих людей многия поносы. Антропология без Бога – рвотный океан, который не переплыть.

Обе жены были замечательно упакованы в Facebook'е. Придя с работы, включали компьютеры и погружались в знакомства, фотографии, переписку. Там была своя жизнь с головы до ног. Он туда не совался. Для него боковой тренд, как говорят игроки на бирже. Со стороны место для потустороннего убежища выглядит как флюс, гнойный аппендикс, воспаленная пазуха. Так и надо, лишь бы перемочь лихоманку. Его война с гадами мира сего не на один день.

К сожалению, восторг и ненависть не всегда распирают твое двуногое. В это время кажется, что есть смысл, но это разве что выброс энергии Солнцем, которое разрядилось твоим выхлопом. Если бы Геннадия не трогали, может, и обошлось. А так он визжит, брызжа слюной, и потом долго хочет кого-то убить. Идеально, если бы себя. Сердцебиение, желтые фонари, метель. Наши души носятся на волнах, как сказал Архилох, а у него к спорту не было тяги. Вот и болтаешься какашкой.

Все силы уходили на то, чтобы связно писать и хотя бы отчасти думать. На говорение не хватало нервов. Случались безобразные сцены с трясением рук, выпучиванием глаз, заиканием и распадом простых риторических фигур. Бесформенность, в которую он впадал, угнетала больше несправедливости.

А ведь вот они формы, руку протяни: фигура рюмочкой, легкие усики, как у Лермонтова, половые признаки за архитектурными излишествами речи. Вспомни Михалика, который только на ночь вынимал из ушей бируши и был счастлив. Нет, не она тебя раздражает, не лги, собственная улыбочка, когда на нее глядишь, - вот, что нестерпимо.

Ладно, снял улыбку. Но голое, насупленное лицо - ужасно. Не череп, а чудовищная на показ изюмина себя. Личное льет наружу, как уксусная эссенция. Плюнешь, сдерешь с себя исподнее. Человека без головы не хотите ли!

Осточертел, говорит она всем своим видом. Займись чем-нибудь другим, кроме себя. Милая, отвечает он, я давно заметил, что у тебя своя интересная жизнь. А я тут сижу в пыльных книжках и мою посуду, которую ты оставила с вечера. Но я должен сказать, что сегодня я ухожу навсегда, возьми с собой ключи. Куда ты идешь, что ты придумал, ты кого-то себе нашел? Да, милая, я ухожу к Богу, вот, нашел.

Эта внутренняя жизнь прокручивается, как в бреду, на одном и том же – неразрешимом – месте.

Ну, иди, не буду тебя держать.

Он смотрит в окно: правда ли, что Бог пришел отменить все? Надо одеваться. Вещей все равно нет. Переживаем замечательный опыт выбора себя мертвым. Не подонком или придурком, а - мертвым. Других вакансий, кажется, и не осталось.

Но ловко: вместо того, чтобы содержать жену, поступил на содержание Бога. Идешь на Него похожий. И, главное, чтобы, когда придут те, кого ты безнадежно ждешь, они тебя не нашли. Все, исчез. Бог взял. Даже запаха не осталось. Свой запах уношу с собой.

Когда постоянно сидишь, читая, на одном месте, надо чаще менять это самое место. Другое дело, что, обозревая нынешнее общество, не находишь такого даже в воображении. Было бы где-то в таганских переулках общество тех самых «черных монахов», он бы и к ним приткнулся, да где там, пустое. Директором там мог бы быть доктор Ясперс. Немецкий стандарт, ясно, умно, в размеренной работе, с коллоквиумами, творческими дачами в Италии, на Волге, в Крыму.

Казалось бы, и денег по нынешним временам почти не надо, но как до луны до этих черных монахов патопсихологии Ясперса в старых московских переулках.

Геннадий был готов на любое безумие и разгул фантазий. Сколько уже он таких проектов обдумал от и до, сколько книг почти что написал, сколько затеял новых журналов, интернет-СМИ, придумал дополнений к Google. Ну, вот, например, формат путеводителя, когда на каждый дом, квадрат уличного пространства впрок закачивается информация о случившихся тут событиях и драмах, живших людях, посланных письмах, встречах, погодном календаре. Ну, вот и этих черных монахов вообразил. Особняки, дома, школы для одиноких и не очень гуманитариев, разбросанные по столицам и провинции. Хотя не обошлось без скандала. Оказалось, что Мармеладов, говоря: «ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти!» имел в виду место, где немедля дадут денег на выпивку, а не гуманитарное убежище. А художник уже нарисовал на лестнице граффити с убедительным страдальцем. Как нарисуешь, так жить будешь. Полиция грозила подбросить наркотики, если не возьмут крышевать очкастых ботаников.

Как говорила кастелянша: «нагадит убежищем и идет дальше». Ловить там все равно нечего, кроме е-мейлов. Разве что вид из окна, дорожка из подъезда. Придумал описывать для богатых «гения места» их проживания - с предоплатой и неделей полевого пребывания. Но для новых русских обезьян это, как и прочее, оказалось слишком сложно. Деньги вместо мозга, этим все сказано.

Разведданные о человеке неутешительны.

Бог тоже та еще подстава.

Мелкое каждодневное выяснение отношений, как изъеденное червями дерево. Но дерево же. Попробуй, откажись. Из этого трухлявого дерева, хоть и разных пород, делаются все семейные жизни.

Он смотрит в окно, и торжественное познание общей человечьей жизни вдруг звучит в нем как хорал.

Жизнь так себе, а музыка хорошая, скрашивает.

Поскольку познаёшь это, двигаешься дальше. Тебе пробивают билетик. Утро. Гигантский университет с невидимыми стенами, в котором можно работать, даже будучи с виду вне людей. Как гигантская церковь любви без стен, но в сердце вселенной. Геннадий знает свою миссию: установить одинокое всесилие человека. Без денег, признания, трудовой книжки и пенсии. Странным образом, все будет иметь смысл.

Хорошо бы еще окружить себя записными книжками, чтобы удерживать каждую мысль, шаг, обезопасить себя поддержкой умственного напряжения, которым раскладываешь душу на атомы. Но это необязательно. Он выплывет и в пустоте. Было унизительно зависеть от простейших правил обращения с двуногими. Step by step, и вот ты уже отбиваешь чечетку на публике.

Людоедство затягивает незаметно. Оно в природе человека.

Не смотреть на людей. Держать на расстоянии. У самых близких узнать эти скрежещущие звуки. У самого себя.

С каким восторгом бросаешься после долгой безработицы выполнять задание. «Piano, piano», - морщился Муссолини, когда его называли гением. Поэтому сделаем допуск на то, чтобы понравилось. Подпустим душевности, щепотку ума, Лукиан бы описался от восторга: шикарная подлянка.

Странно ли, что именно дух удерживает гниение плоти, переводя вонь гнили в разряд запахов. Но что сдержит мразь коллективного тела. Русские считают, что только – мраз, мороз и сбрасывают скелеты доходяг-зеков в вечную государственную колымскую мерзоту.

С детства его интересовало, а есть ли на свете дама, которая согласится на библиотеку у себя во влагалище, чтобы ему было удобнее там укрыться. Оказалось, что есть. И не одна. Вроде бы, мир устроен целесообразно. Тогда, стало быть, и он от мира сего. Книга книг врет.

Безголовый, как говорили французские сюрреалисты, не может быть рабом социальной системы, впаривающей ему нужные мозги. Современники Гитлера и Сталина, они знали, что говорят. А Геннадий знал, что, чем больше думаешь головой, тем быстрее она атрофируется. Опять все сходится.

Сыну было семь лет. Геннадий предполагал воспитать из него ученого, занимающегося управляемой панспермией. Главное, сразу правильно учить. Как учили в детстве ПФ: экскурсии, книги, музыка, опыты, рисование. Летом поехали в поле запускать змея. Следующего он уже сам клеил, раскрашивал. А папаша морщился от подспудного юродства: мол, вспомнит, когда меня не будет. Все есть сейчас, пока живы. Потом – только сопли нечистой совести. Как гласит старая мудрость, живым после смерти притворяется тот, кто при жизни притворялся мертвым.

Да, быть маэстро, виртуозом. Все равно, в чем. Хоть в страдании, стонах. В подглядывании за собой. Почему столько времени упустил, старый уже, а с малюткой сыном все равно получится наперекосяк. Он войдет в свое время, которое Геннадию со стороны не видно. Как гласит основная идея «Столпа» ПФ – А не равно А. По Лейбницу. Предмет ужаса и надежды одновременно. Какой, однако, красивый калейдоскоп. Деревья под ветром кривляются почти как люди. Но до июля им надо еще дожить. А Баху, глядя на листву, написать очередную фугу.

По утрам страшнее всего, что к вечеру опять ничего не успеешь. Потому надо успеть сразу все и – умереть. Это главное. Иначе, как говорил Ницше, вечное возвращение, и ты все время в силах писать книгу, которая никогда не кончится. За бедной фигурой Геннадия чувствуется автор, за которым кто-то еще. Почему им не придет в голову спрыгнуть с подножки, думает он.

«Ты спрашивает, для чего мне нужна? Чтобы настроить инструмент. Сверху донизу. С головы до пят и отростков. Лишь тогда я начинаю звучать».

Все остальное – воздух, надышанный кадаврами, живыми мертвецами, угробившими все и вся вокруг себя. Что, Россия – пространство, отданное им на потраву? Но тогда оно переходит во – время кадавров! Все пронизывает изнутри своим трупным ядом.

Читая дневники и воспоминания старых интеллигентов, оказавшихся в советском времени, - Евгений Шварц, Владислав Глинка, Варвара Мирович, Мария Юдина - он ощутил, насколько выбита из него любовь и доброта к людям, даже беззащитным, безвредным, талантливым и потому ненужным. Хорошо, что у него нет зубов, которые наверняка бы превратились в клыки.

Делая массу усилий, чтобы остаться в ненормальной среде нормальным человеком, он был психованным придурком. Привязанным к каторжному ядру русского языка, чтобы описывать, как пьяные динозавры буянят своим недоразвитым и вытоптанным мозгом. Считается, что философия, возникнув, может передаваться лишь напрямую, через речь, от учителя к ученику. В России так передается слабоумие, из которого и через книги не вырваться.

Очнулся между своими. Лев Николаевич, Владимир Сергеевич, Петр с Павлом, ПФ, все как во сне. Говорили о старых книгах, о которых не слышал никогда. «Сон Людовика XIV, увиденный 22 августа, в день взятия Менена. Издано по рукописи в Кельне. Б. г. /1706/ 12'». Книгопечатание кончилось у нас, не начавшись. Жизнь это комфортное пребывание в промежутке чтения.

Не тошнит, но подташнивает.

Бежать некуда, это давно понятно.

Всегда французская, латинская книга в кармане – в качестве противогаза или таблетки нитроглицерина. Не зная, куда деться в мире, он построил себе клетку и, скорчившись, залез туда.

В магазине «Седьмой континент» обратил внимания на православную с виду женщину, - бледную, в платочке, глаза безумные, - стоящую в стороне и шепчущую молитвы, уставившись в раскрытую потрепанную книжицу. Сам таков, поэтому и узнал.

Первоначальный синтез апперцепции никак не давался. Смысла не было ни в чем.

Методы мучения многообразны, а ему особых не надо: тупость достает и так. Книг не хватает, чтобы заполнить безумие вокруг них, включая мозг. Все напрасно. Геннадию надоело, что знакомые обижаются на то, что он пишет, принимая это на свой счет. Он давно уже сказал, что ему на них насрать, - он пишет только о себе. Еще не хватало о них думать. Вот они прут из земли со всех сторон – и опять в землю. С них довольно устной речи.

Кто-то из былых знакомых, а, может, мудрецов, сказал, что после сорока мужчина становится либо педерастом, либо солипсистом. Если кто-то нужен ему, то - он сам в виде мальчика. А если никто не нужен, то он обретает весь мир. А-а, вспомнил, это так Бог велел, - с появлением интернета.

Люди обмениваются сведениями, не заслуживающими внимания. Все ценное они поглощают молчаливо. Дух нынче не сообщителен. Ему надоело трындеть о пустом, он заткнулся. Давно в тоске не бродил по улицам, как в молодости, зачем? Одна жена путешествует с ребенком по Америке, другая поехала показать сыну Париж. Обе советовались с маршрутом, пересылали распечатки планов, дороги, расписания полетов. Он смотрел улицы в 3D, где они примерно будут жить. Главный враг информации – треклятая тупость головы. Зачем жить после смерти, если не вполне жив до нее.

С детства, читая, он невольно внюхивался в кончики пальцев, которые держал у лица. В последнее время запах изменился, вонь это или благоухание он не понял.

Выйти в магазин, - вот и путешествие. Пообедать, проголодавшись до поджарости, - не раньше. Без смысла не впускал в себя лишние впечатления. Погода и та в меру. В пределах разума. И у тронутого умом может быть на стороне гармоническая вселенная. Грязными пальцами кочевряжит в мозгах на предмет будущего – словами. Для того и чтение сверх меры. Пописывание в блокнот. Настаивающаяся годами дурь мутная.

Ему хватало рассудка не спрашивать жен, чего те не гонят его мокрыми тряпками в дверь, хвост и в гриву. Он придумал ответ, что его чистый дух вкупе с их семейным телом ненавязчив и даже утешен. На самом деле страх и отчаяние присыпаны песком, жуткий скелет может вывалиться в любой момент. И тогда конец.

Щека повыше левого уголка губ брезгливо подергивалась азбукой морзе. Он чужих писем не читает, тем более зашифрованных точкой тире. Дела нет до того, кто внутри. Он сам – внутри.

Зато какая-нибудь распродажа в ближайшем супермаркете напоминала по ощущению счастливые покупки советских времен, когда вдвое дешевле отхватываешь персиковый компот, коробки сырников и ликер «Baileys». Теперь есть с чем принимать детей. Жаль лишь, что женушки выделили ему так мало денег. Сам он не зарабатывал ни копейки уже пятый год.

- Если мы и происходим в одной твоей голове, это не повод, чтобы в ней было так скучно, - сказала она. – Сделай хоть что-нибудь.

- Молчание соединяет лучше, чем расстояние, - возразил он без обычной своей мыльной ухмылки. – Я мог быть шестым патриархом дзен Хуэненом, Антоном Чеховым, Лейбницем! Если бы знала, как тяжело брести по борозде мозга, которую проложил не ты, поражаясь этому кретинизму. От слов вслух устаешь как от бешеного припадка.

- Зато слова, что ты мне приписываешь, это просто ужас. Какая-то гнусная сатрапка на твоем нежном пути.

- Ну да, помимо функций поддержания моей жизнедеятельности, тебе суждено еще и быть моей галлюцинацией…

-Я не против, но ты где-нибудь обозначь в сносках, что это не я, а твоя белая горячка.

Так вы поймите, что помешанные на тотальном шпионаже вокруг - сами шпионы; ловцы вредителей - вредители; а вопящие о разворовывании страны – давно перевели счета за границу. Служители Бога – прислуживают сатане, как, впрочем, и служители сатаны. Субъектом познания быть тяжко и горько. Не хотел бы с ним встретиться, думал Геннадий, с этим субъектом познания. Вот и не встретился.

Зато когда приходил в архив, в библиотеку, в музей, то дамы, там работающие, тут же бросались в туалет толпой мыть руки, которые он будет непременно всем целовать, раздавая комплименты, шоколадки и сувениры. Почему ты со всеми такой добрый, кроме меня, удивлялись обе его жены. Потому что такому жуткому одиночеству, как у меня, одной жены мало, шутил он. Являются ли парадоксы шутками? – вот вопрос.

«Да, ты рассказывал, - вспомнила она, - как жена д'Акосты, книжного шута при петровском дворе, возжелала быть книгой, чтобы чувствовать его страсть. И тот посоветовал ей формат календаря: каждый день другая».

Стоит научить писателя на жердочке говорить человечьим языком, и он будет наговаривать роман за романом, говорливая натура. Мимо окон течет приятная февральская погода. В доме уютно и тепло от батарей отопления. Книжка тоже излучает тепло, не жаркое, душевное.

Будем держать людоедов на расстоянии от себя. Но от них не побежит: умирать тоже надо стройно, на том месте, где стоишь. Решив этот главный вопрос, можно продолжать жить в отведенный отрезок времени.

Например, посвятить сочинения географу Страбону, который не столько ездил, сколько читал, описав весь мир, нечасто выходя из дома. Толку ли видеть все своими глазами, если умеешь видеть тысячами других. Тем более, если живешь в стране, где так холодно, что слова замерзают в воздухе, и лишь после долгой оттепели наступает гласность, и та ненадолго и с муками, потому что о нечеловеческой жизни трудно рассказывать.

Стоики, в тайном обществе которых он себя числил, выглядят глуповато. Но на фоне людей, с которыми тебя несет потоком, ничего лучше нет. Гнусь и дерьмо заливали обе палубы ветхого плавсредства. Одному из соратников, делавших тайные знаки их обоюдного стоицизма, Геннадий сказал, что связь их выше подтверждений и в них не нуждается. Можно не поводить глазами и не скрещивать пальцы, довольно лица. У нелюди оно зарастает.

Ходить по городу пешком или ездить на машине это как читать стихи вслух – только портить воздух и напрасный труд. Человеку дано мгновенное исполнение ума, прочее - прогулки и рекреации, чтобы пузо сдувать. Не стесняйся быть собой. А начнут мучить, пиши автомартиролог с зачесом на эпитафию. Будучи честным, брезгуешь казаться таковым.

Геннадий был счастлив проводить с собой все время. Другие казались пресными, не умели, сделав и сказав важное, выйти вовремя из поля зрения. Для уродства ему и себя хватало. Чужой человек захватывал целиком, стоял у горла. Он старался не смотреть на них.

Если что-то стоящее, скажи это в отфильтрованном письменном виде. А потом сгинь, в интернете места много.

Начитавшись стихов, путеводителей по городам и музеем и книг про инопланетян, начинал тосковать по жене, воображаемой в розовом цвете. Шел как на свидание. Скандал вспыхивал в первые минуты. Чтобы любить друг друга нужен большой объем совместного терпения. Просто быть рядом. Чтобы один любил очень, а другой в охотку. Даже по очереди.

Когда общаешься, нет времени подумать, жаловался он самому себе, потому что никто этого бы не расслышал. А так в голове постоянная бегущая строка, что приходится все решать на ходу, интуитивно, и поэтому столько ошибок, за которые стыдно. Конечно, хватает одних чувств, притяжений, ходьбы, разговоров, телевизора. Что без одной жены, что без другой, он бы просто сошел с ума, зачитался, как Дон Кихот. А при этом понимает, что не такая вокруг жизнь, чтобы не идти до конца, сходя – по-ихнему – с ума.

В этом году все путешествовали. Рассказывали, что после заграницы Россия кажется не такой плохой. Вопрос лишь в том, как попасть заграницу. Для этого надо стать, хотя бы отчасти, подонком. Причем, в России. Те, кто не хотел считать себя подонками, соглашались на роль придурков. Это те же подонки, но которые не отдают себе ни в чем отчета. Прочие градации – это ступени той лестницы, на которую ты уже встал, начав движение на тот свет.

Если же ты отказываешься брать, что дают, да и то по большому блату, а пытаешься найти что-то осмысленное, - ломая голову, чем бы это могло быть, - то твое место на свалке. Сразу предупредили: бойся дурки и тюрьмы.

Он сочинял фразы одну за другой. Сидя на кухне со свежезаваренным зеленым чаем, в который макал шарики безе. Бульон из дешевого набора кусочков курицы уже был сварен и остывал назавтра. Ближе к вечеру надо допить пиалу вчерашнего бульона. Слегка пованивал просроченный на два месяца кусок красной рыбы, который Геннадий открыл утром, сделав к нему омлет. Если теперь выпить зеленого чая, то даже тяжести в желудке не будет.

Почему ему так везло? Родители, конечно. До старости лет и до своих детей и внуков.

Когда-то он записывал то, что говорят другие люди. Потом увидел, что это их донос на себя, преступников или слабоумных. Публикация бросала тень на его подпись под ней.

Под конец жизни одних описаний жизни недостаточно. Алчешь магии воздействий в сторону чуть большего смысла. Материшься, делаешь пассы руками, втягиваешь, худея, живот, - с виду напрасно, а там кто его знает. С годами все уже ход правильных слов. Хлебников закрыт навсегда, не говоря о многих иных. Зато молчание весомей, поскольку безвыходней. И тошнит, будто съел несвежее.

Когда смотришь на чьи-то шевелящиеся губы, делается так неудобно, что начинаешь говорить сам, улыбаясь, стараясь понравиться, лишь бы он молчал. «Ну. Выпили». И, закусив, тут же еще по одной. Интересно, когда людей напрямую подключат к интернету, они наконец замолчат? И вот тут начинается ад, потому что идти, действительно, некуда. Зима философии. Катышки ртути. В России монады хранятся вечно, лишь бы без оттепели. И сидишь в барской шубе на голое тело, надетой под манишкой с галстуком.

«Я поняла, что тебя на самом деле убили, когда ты начал писать без перерыва, словно умер и можно не стесняться».

Бесконечный рай графомана = вечный ад читателя.

Бог устроил все по весу, а не по смыслу, догадался Лейбниц. Попробуй, выскажи это не на бумаге, а в разговоре, когда все смывает губошлепством, минутами, веселым подергиванием тела и психики.

Нет, Лейбниц, давай и с тобой переписываться.

В первом же письме он поинтересовался: слабоумие в России передается генетически или путем обучения?

Понятно, что любой вариант ответа, включая и так, и так, из слабоумия не выбивался. Мудрое молчание оставляет страну вне письменной культуры. Пришлось ответить, что ныне - за деньги, как в бывшей африканской стране.

Лейбниц подтвердил, что всякий философ мнит себя шпионом - по сути. Он исследовал Россию со всех сторон, как бытие и ничто, как дифференциал странно отсутствующей функции. Был трезв как навсегда завязавший алкаш. Хорошо, соображал он, о собственной генеалогии и языках инородцев царю должно быть интересно говорить. Но ему сразу предложили стать первым нашим университетом и преобразовать всю Россию как ему захочется.

Со стороны царь показался тем, кем и должен быть географически. Средней величиной между китайским императором и эфиопским негусом. Неужели он не поможет венграм, попавшим в оборот против турок. Но его программу из самых простых семи пунктов перехода страны к цивилизации не приняли и за триста лет. А ведь просил следить при описании России за аномальными отклонениями магнитной стрелки.

Диагноз себе ставишь во время чтения: почему так туго соображаешь, а после двенадцати часов сидения за столом, мозг становится клейким и пахнет шпротами? Правда, откуда запах?

Ну вот, к примеру, пусть всяк сущий там язык напишет «Отче наш», а Лейбниц сравнит грамматики и словари. Лефорт бормочет: да какой там отче наш у грязных свиней… А бургомистр Витсен прислал, - и готтентотский из Южной Африки, и монгольский, и самоедский (тссс, от Андрея Андреевича Витсена, вышлет и от иных сибирских народов).

Писать надо по правде, то есть, что это интересно, нужно, полезно лишь тебе. Лекарство может быть каким угодно горьким, сладким или безвкусным, но не поддельным. Иначе не поможет – тебе. С некоторой иронией Лейбниц писал ему, как в обновленной России они поедут транзитом из Монголии в Китай на санях с собаками и под парусом. Когда затихает попутный ветер в спину, в дело включаются собаки, сидевшие вместе с хозяевами. Главное, чтобы дело шло, а для этого его запустить. О даосской пилюле бессмертия Лейбниц тоже знал: геморрой стоит свеч, его слова.

Просил уточнить, верно ли он соображает, что гунны это калмыки. И как выделывают юфть, что офицерская кирза так хорошо пахнет? В качестве бонуса к научному развитию страны предлагал счетную машину, бомбомет и разведывательный аппарат для снятия планов, сиречь, обсервации вражеских крепостей.

Общение с ним было само по себе подарком. Геннадий не спешил с вопросом, как соотносится его знаменитая теодицея и Россия, о которой Лейбниц отчасти узнал по жестокой казни стрельцов, учиненной Петром со всеми возлагаемыми на того надеждами на цивилизованное будущее. Надо ли говорить, за кого мы болели в битве под Полтавой. Но создатель лучшего из миров в очередной раз увернулся от смысла в сторону веса и математики нетрадиционных чисел.

Когда Геннадий намекнул, что негоже строить гуманитарные планы касательно русского царя, корм не в коня, Лейбниц прислал ему найденные и напечатанные сто лет назад записки Приска о посольстве к Аттиле, царю гуннов, этому вечному прототипу что нынешнего, что будущих русских владык. Сразу же знай, что тебя обвинят в подготовке покушения на фюрера.

О том, чтобы тратить силы и нервы на сожаление, что кругом дикари, нет речи. Жизнь меняется бесконечно малыми квантами сразу во всех направлениях, лишь успевай ловить отскакивающие шарики, которые вольно было назвать монадами, а можно было пинг-понгом.

Ладно, вот еще способ познать закрытую для света страну: выстроить ее действующую модель. Не симметричную, заметьте. «Познание России, писал Лейбниц, продвинет научные методы».

То, что пишут люди, лучше людей. Но Лейбниц витал над словами и мыслями, где хотел. В слове человечный - что-то от мяса с глиной, сырое и отвратное. Готфрид горел ровным, голубоватым пламенем, не колеблясь. Я детство провел под солнцем латыни, изрядно загорел, посмеивался он. И вообще, заниматься в жизни чем-то одним, это как жениться.

Умственное приложение сил к российскому болоту вызывает миазм мечтательности. Что здесь субъект и объект не поймешь, - болезнь человека и природы находят друг друга. Сплошная топь. Уже и ложных светлячков будущего не видать. Вонь и чавканье. Думаешь, вот человек, встреча, схожу, посмотрю. А там тупик. Надпись «прохода нет». Выпили вина, потрындели, идешь обратно к метро. Сколько можно.

Мозг должен поднять неподъемный вес: человечество.

Раньше гулять выходил. Бродил с отчаянья по улицам. Теперь времени нет, напраслина это.

А со стороны – сидел изо дня в день с книгами, с компьютером, читая с экрана. Совсем перестал двигаться. Только руками иногда поводил, делая странные пассы, которые почитал за нечто магическое. В настоящую магию не вникал из брезгливости.

Мир под его руками колебался, но не тонул.

А близкие из сил выбивались, чтобы остаться на плаву.

Куда ни сунься, где деньги, там КГБ. Мочи не было терпеть, уходили. Иностранные языки, красота, умение говорить с людьми и нравиться им – все побоку. Труднее всего отказывать приличным на вид господам, если не знать тех, кто за ними стоит. В Израиле, Нью-Йорке, Лондоне - всюду гебистские щупальца. Стало быть, скоро рухнет мировая финансовая система, соображал Геннадий. Лубянский Танатос жрет с восхода до заката.

Жена говорила, что это философия, а за квартиру надо платить каждый месяц. За горячую воду, за отопление – уже восемь тысяч. Плюс телефон, он ей нужен по работе. Ребенок в детском саду, бабушка в больнице, понимает, что его это не касается, но просто, чтобы знал.

У другой жены другие проблемы: чем больше работаешь, тем быстрее стареешь. Почему так, она не знала. Всегда было чувство, что чем-то не тем занимается. Иначе время шло бы вспять. Это так же верно как качественная еда, съев которую, худеешь.

Люди не хуже книг, - в транспорте, на работе, на улице, в магазинах, - ты читаешь их, они тебя, это держит в форме. Иначе и говорить разучилась бы, вроде него. Посмотришь, с виду не человек, а муравейник с внутренней жизнью. Если честно, она его побаивалась. Нет, она все понимает. Но это надо видеть, чтобы судить.

Что происходит с человеком, который весь в себе, а о чем бы ни говорил, иронически улыбается? Она бы на его месте давно придумала, как кушать людей в отварном и жареном виде. Он говорил, что живет в предчувствии локального конца света, ареста, допросов, - тупика, который сейчас не дает смотреть в перспективу. Она этого не понимает. А дети? Он сказал, что тоже когда-то думал, что женщина это место, где можно спрятаться.

Теперь он не делал ничего, только читал, читал, и она видела как он постепенно сливается с землей, обращаясь в нечто вроде горбатого холмика. Самое милое дело. Лишь бы не провонять. Приучаешься к неподвижности. Готов к профессиональному убийству сюжетов.

Только она знала, что он давно на нелегальном положении. В стране, что вне закона, разума, морали, ты ввязан в гражданскую войну, с которой все согласны, и, как могут, ловчат. Так что обращаться не к кому. Пробираешься тайком, куда, не знаешь. Так же, останавливаясь на биваке, не знаешь, зачем живешь. Устал, и довольно. «Помнишь в “Кармен”, - сказала она ему. – У карликов своя честь: плюнуть дальше других». Она любила сказать что-то такое, что Геннадий потом долго разгадывал.

Назначила ему встречу с Пушкиным. Как и предполагалось, наш первый поэт не погиб на дуэлях, даже в 40-х дрался с кем-то из герценовского круга, плюнул и переехал в Париж чуть не послом мира при тогдашнем ЮНЕСКО. Император дал личное согласие, якобы, без дополнительных условий.

Как понять неубитого Пушкина? Вывести по экспоненте написанного Проспером Мериме, Вяземским, Бульвер-Литтоном, Бальзаком? Правильно ли он употребил термин? За неубитого Пушкина двух убитых дают. И потом, где именно они встретятся, в каком интерьере, при каком освещении, кто их, наконец, представит друг другу, если никого не осталось.

Когда сидишь в интернете, - а сидишь в нем постоянно, - новости идут сквозь тебя чередой. Вот Дима Быков рассказывает, как гебня подослала к нему актрису Аню из модельного агентства и проходных ролей в сериалах третьего сорта с заданием: соблазнить, а видео потом выставить на общее обозрение в You Tubе. В Красково сгорела усадьба Оболенских-Трубецких. Под затонувший теплоход «Булгария», подвели полотенца и подняли корму на 6 метров. В Красноярском крае в детском лагере поймали педофила, который изнасиловал девушку, его отпустили под подписку о невыезде, поскольку он оказался плотником этого лагеря, то ли укравшим плейер, то ли разговаривавшим вечером с девочками, сидя на кровати. Дума приняла закон о химической кастрации педофилов с их согласия. И закон о приравнивании пива к алкогольным напиткам. Считается, что Путин хочет увеличить доход своим тренерам по дзюдо братьям Ротенбергам, захватившим производство водки в России.

Где тут место Пушкину. Да и не Пушкин ли это всё. Надо спросить.

Но для начала тот начал расспрашивать про гражданскую войну, про родственников и знакомых. Пришлось взять академический отпуск, чтобы собрать материал. Место будущего заняло прошлое. В будущем остался один Пушкин.

Сидя на месте, зарастаешь травой, мхом, пылью. Она предупреждала. Если меняешь место жительства, можно найти дырку, в которой вникнешь в себя. А, обездвижив, разве что выпадешь из всего. Это не одно и то же.

Впервые в жизни сам поехал на вокзал и купил билет на украденные у жены с ребенком деньги. Типа, потом отдам. Ни о чем не думая, лег на нижнюю полку и заснул, не обращая внимания на того, кто лез наверх. Часы дернулись и пошли. Цель командировки не отвлекала его. Можно пообедать на станции, преодолев отвращение и комок в горле, тут же съеденное высрав.

Трудно поверить, но сообщение о том, что встреча состоится в Торжке, Геннадий получил где-то на середине пути. Чтобы не протирать зря глаза о мутоту, при первой возможности утыкался в ридер, куда, среди прочего, скачал свод писем Всеволода Гаршина. Главная жертва войны за братушек. Странно, что Пушкин и после смерти был перерожден в Пушкина, витая над собой, как муха над помойкой. Надо бы спросить, как ему.

Было душно, кружилась голова, дергался в пустоте. Пора было выходить из людей. В детстве подробно обдумывал, как попадет в гестапо, где будут пытать, а он все выдержит и никого не выдаст. Взрослым представлял допрос и муки в КГБ, в тюрьме, камере, кабинете следователя, лагере. Всему есть предел, и надо вовремя ставить точку. Пиши и живи, но потом баста.

Возможно, это время пришло. Без всякой Лубянки. Зло окутало со всех сторон, дышать нет сил. Стало быть, не дыши. Опустись в своем отказе еще на одну ступень. Бездыхан, а что сверх того, - подарок.

Очень выгодная философия, говорила та жена, что поостроумнее. Любили они его обе и незаслуженно. В том, кто по видимости не приносит вреда, есть что-то неотразимое. А он еще пукал художеством и стихами, книги читал тоннами, видом гусар, на ощупь валенок, в душе властитель мира – как устоять перед такой загадкой природы.

Встреча с Пушкиным, которой он бредил в пандан к мизантропии, была поводом освежить путеводитель по Пушкину. Жаль, что кончается 1837-м годом. Так и продли до 1872-го, как минимум. А что болтали, как Пушкин на глазах постарел, так это бывает в жизни. Достиг некой критической точки, а потом перешагнул ее и будто заморозился. А нам больше ничего и не надо.

Торжок в наши дни тоже напоминал замороженную безвременную дыру, побитую алкоголизмом и несильным слабоумием населения. Нормальный человек чувствовал себя гостем иных времен, владыкой нетленки. Давно уже нет литературы, отмененной в ее прежнем виде интернетом. А посыл в эзопа еще бродит закваской в бывших интеллигентах. Лишь бы не работать, не смешиваться с денежным быдлом и бандитской чекой. Воспрянув духом, ищешь для духа нетривиального выхода наружу.

Надо ли возвращать взятую литературу в библиотеку Бухенвальда после освобождения его союзными войсками? Нешуточный спор. Когда тот, кто решил, воспользовавшись случаем, зачитать книги, сказал, что лагеря не будет, а значит, и библиотеки тоже не будет, библиотекарь-коммунист ехидно спросил, а что, классовую борьбу уже отменили, и нет врагов, по которым плачет эта колючая проволока и которые должны будут иметь право пользоваться читательским билетом? Конечно, придется перешерстить абонемент. Ни Ницше, ни шеллинговскому эссе о человеческой свободе, ни Логике Гегеля в кратком изложении, там не место.

Пушкин смеется. У нас тоже одни вопросы и ни одного ответа, говорит он. Но напрасно этот парнишка думает, что его оставят библиотекарем и при следующем режиме. Разве что только, если опять посадят. Но и в этом случае никто его не станет держать в придурках. Наоборот, припаяют как пособнику гитлеризма.

- Не стесняйтесь на улице разговоров с самим собой, - успокоил классик. – Все одно ничего интересного не пропустите. Если глядите, пересчитывайте, чтобы не обманули. Все ли руки-ноги, груди на месте у женщин и прочее.

«С послами общался, с администрацией императора, - думает Геннадий, а каков демократизм!» Всплакнул, как в сладком печальном сне. О Пушкине сны всегда печальны, закон природы.

Человек – очень удобная позиция для ведения войны с миром. Главное, выйти из толпы. Ни работать с ними не будешь, ни отдыхать, ни слушать их бред. Встал спиной к забору. Кто думает, тот не ест. Уже занятие. Трезвость – норма ненависти. Молитвой растянул дырку Бога. Спрашивай. Долго ли, авва Отче, подонкам выдавать себя за придурков, корежа законы разума? Не ты ли, великий пахан, поставил их над нами имущими власть? Я ведь не их, зверей, рвать буду, а Тебя, беззащитного.

Меньше новостей ищи, а не только меньше ешь, - отвечает Он, быча лоб.

Так вот зачем, Пушкин, ты пришел, - вести с нами диалог, стоя по ту и эту сторону молитвенной дыры? Предстатель Господа.

Геннадий пользовался простейшей магией. Непрерывно читая, собирать энергию внутренней речи. Хватало на мелочи: разогнать шумную компанию во дворе перед окном, вызвать дождь. Да просто чувствовать себя человеком, вступая в спор со Всевышним. Тот ведь никогда не идет на уступки, будь это смерть в газовых камерах, беззаконие чекистов, тотальная ложь, хамство – вообще все из-за чего жизнь не имеет смысла. Геннадий мог только больше накачивать себя вовнутрь. Когда вечерело, электрические огни становились четкими. И было тихо как за границей и в юности, когда что-то должно быть.

Каких-то прямых требований, кроме явной казни подонков, у него нет. Ну, так, в общем, чтобы у близких все было хорошо. Он напрягался брюхом, чувствуя, как шли волны теплого электричества. Тут ведь неизвестно: то ли ты влияешь на ситуацию, то ли подсознательно знаешь, что будет перемена, и машешь в такт руками. Мятущийся духом смотришь на улицу: когда же все завалит снегом или сдует ветром? И катаклизм подыгрывает трясением ли, цунами, вздорожанием продуктов. А это просто вы трясетесь одним и тем же.

Хочешь единства с миром, а там жуть. Когда пишешь, не так страшно, заикаясь, успокаивает Сорокин. Мигают в ночи огоньки. Ясно и пусто. Ни лошади для вечерней прогулки, ни автомобиля, ни желания ехать в мертвый город. Живые тени прошлого бродили по иную сторону. Как хорошо, что заграница открыта, и, рано или поздно, близкие разъедутся, куда подальше. Помирая, невольно прибираешься, как замечают классики. Распрямляешь складки, в которые чего и кого только не набилось.

Предсмертный покой может длиться бесконечно долго. Полые фигуры что-то произносят, но он научился не реагировать на них. И на себя тоже.

Чего бы учинить. Отказаться от еды, кроме той, что принесут в кабинет ему на подносе? Догадались лишь на седьмой день.

Ломота в желудке приятна как свежесть напрягаемых в противоборстве мышц. Голова побаливает, но это от метели. Потом наступает ясность. Пора идти искать своих. Не те, не те… - поет птичка упанишад.

Как всегда в таких случаях вдруг наезжают гости, дети, жена готовит обед, после бокала красного французского вина кажется, что все еще ничего.

Типичный обман. Во сне видишь лишь сны, бодрствуя видишь смерть. Гераклит. Но когда вместо соображения клонит в сон, нехорошо вдвойне. Дремотный зуд мозга. Серый студень его отвращает от окружающего. Бодро и тошно.

Голод и чтение правят миром. Вавилонская башня муравьиных слов с кислицей достала до неба, чтобы, оставив прекрасную и проворовавшуюся землю, уйти туда навсегда. Кто же будет подъедать этот пахучий труп, - одни старики?

В смертном сговоре с самим собой вышел на террористическую тропу нечитаемым посланцем небесной словесности. Что такое семейная жизнь, как-то задумался он. Это когда произносишь слова, а, подумав, понимаешь, что мог обойтись без них. Вот это сказал, то спросил. Мог не спрашивать, ничего бы не изменилось. Но некое количество слов нужно в гигиенических целях. Человек это гигиенический ритуал, даже когда он убивает и умирает.

Надо жить по смыслу, думает Геннадий. Нефиг жалеть, что не с кем переговорить. Можешь в магазине болтать с теми, кто идет без очереди, или с кассиршами. А тут надо по уму, как по лыжне. Мало ли, что далеко не уйти, тренируйся.

Иногда казалось, что так, как он, никто не жил. Не было интернета с этой вавилонской библиотекой в ноутбуке. С утра до ночи читай на экране, не отвлекаясь. Надо и устроиться по-новому. Кругом ведь ложь, старая лажа. Ну, и без злобы не обойтись, будируя мозг.

А, может, недочеловеком ему быть лучше, - меньше вреда?

Он непрерывно выстраивает несуществующие цепочки связей между людьми. Они не существуют, потому что не видны, только в книгах. Кто от кого родился, кто с кем знаком, украл, убил. Мировой шпионаж незаметен. Видно только, как муравей ползет по подоконнику на кухне, и откуда-то берется вода и тепло. Совершенно непонятно, как люди устраиваются на работу, и, главное, что там делают. В воздухе витают миллиарды денег, на которые можно купить сотни и тысячи людей и заставить делать, что хочешь.

Для себя он давно уже отменил деньги как источник информации и связи между людьми. Или математическая буква или душевная волна. А так глаза бы на них всех не глядели. Когда кто-то приближался, его начинало трясти. Рвотный рефлекс. Хорошо помогает убивать лишние калории, держать себя в форме.

Нельзя всю жизнь издеваться над людьми, - с рождения до смерти. Свою красную черту Геннадий перешел раньше, чем умер. Будет обустраиваться за чертой.

Он как раз говорил с Катей, как хорошо с познавательной точки зрения, что им выпало жить в прорехе на человечестве, в геополитической области зла, где не действуют людские законы, обладая при этом гносеологическими с виду орудиями суждений.

Конечно, у того, кто учился в советской школе и читал на русском языке, не может не быть кривой ум. Но ведь приспособились же вскрывать банки со шпротами и солеными огурцами. Наше познание – тот же артефакт обратной стороны людоедского сознания: жуем и плачем. И не соберемся задавить ядовитых тарантулов, имя которым смерть.

Смерть… смерть… повторял он, прочитав еще что-то о них или увидев в YouTube, - смерть… смерть… Немедленно, сейчас. Если он так сходит с ума, тем лучше.

Видя чужих людей, надо улыбаться, своих - необязательно.

Разговаривая, люди незаметно обращаются в мусор, в отхожее место социума. Бога, слава богу, нет, пробуждай себя сам, больше некому. Говори существенное. Ну… ждем.

Маша не любила, когда он корчил дурачка. Пусть посмотрит в зеркало, сразу придет в себя, увидев, сколько лет. А то смотрит на нее и думает, что у него все в порядке. Не в порядке.

Уютная полутемная комната, закутанная в окружающую зиму, - именем кунсткамера. Пусть доморощенное, но собрание редкостей и уродов. Гнид и мурашек выводил из себя внутренними усилиями. Истощал плоть, тихо живя. Отслеживать недостатки разума тяжкая работа. Если честно, кругом прореха ума. От усталости и внешней дряни начинаешь гнить заживо. В туалет идешь раз в три дня с трудом. Но уже написан Беккет и зашит в ладанку на груди.

Совокупный организм человечества выделяет из себя бактерии, вроде Геннадия, которые приходят к выводу, что людей в той же России исправить нельзя, только уничтожить. Невозможно всматриваться в лица, которые не означают ничего, кроме дряни. Тошно описывать, поверьте на слово.

Звонил шеф, сказала Маша. Меня нет, сказал он. Как в анекдоте. Ангелы сообщают Богу: пришли атеисты. Тот машет рукой: скажите, что меня нет.

Чтобы что-то делать, нужна точка опоры. Прежде всего, в уме. Некий человек, к которому можно обращаться – со своим трудом, жизнью, нуждой.

Особенно, если ты собрался вступить в борьбу с этим миром лжи и зла, достойным уничтожения, поскольку исправить его невозможно.

На кого опереться против тотального зла?

Вон он, скрытый в правительстве сволочей двойной агент, - тот, кто тебе втайне поможет.

Легко представить его соображения изнутри. Он видит, как все рушится, и берет на себя труд противостояния хаосу. Берет на себя функции бога. Не потому что хочет, - его распнут, и он это знает, - потому что некому больше.

Поскольку этого человека нет, и быть не может: Бог, который пройдет отдел кадров и проверку КГБ, - не Бог, по определению, - то эта функция ума и смысла, точки надежды и противостояния ложится на тебя самого. А это уже патология, Геннадий, воображать себя богом.

Но патология необходимая. Без нее всем кранты, и тебе первому.

Кант что-то говорил о нужде действующего разума в этой абсолютной точке.

Но точки этой нет, и без нее тебе не быть человеком среди животных.

Выбирай.

«Батогами называются небольшие жидкие палки величиной в аршин. Наказывая ими, садятся на голову и ноги раздетого человека и бьют, пока не сломают штук 20-30. Потом человека переворачивают и бьют по животу, по бедрам и икрам».

На каком языке говорит Бог. Ну, бормочет по-русски, ладно. А говорит на каком? И правда ли, что все считают его сумасшедшим.

- А знаете, что пустых людей на порядок больше, чем пустых книг? – жалуется он. – Чувствую, что дурею. Чего вы хотите. Ухожу в горы или куда подальше. Задолбали.

Ну хорошо. Людей много. Из них выжимается масло. Структура масла сложная, - гены, психология, аккумулированное знание.

Все это нужно знать, чтобы не воспринимать людей близко к сердцу. Отстраниться от них на расстояние ума.

Надо бы еще в пушкинской схеме почистить, чтобы замкнуло, цепочку графа Григория Александровича Строганова, красавца, который, будучи посланником в Испании, переплюнул, по словам Байрона, Дон Жуана. Он родил там же при живой жене от португальской графини д'Альмейда дочь – Идалию Обортей, она же Полетика, сводившую потом Наталью Николаевну с Егором Осиповичем за то, что Александр Сергеевич как-то, едучи с ней в карете, смертельно ее оскорбил. Сам же Григорий Александрович, которого Пушкин считал другом и любил с ним поговорить, как свойственник поэта, то есть двоюродный дядя его жены, взял на себя после дуэли похоронные издержки, а потом вступил в опекунство над детьми и имуществом. Придуманный его поваром бефстроганов весьма хорош в отсутствие зубов.

- Да, интересно, - холодно отвечал Пушкин, когда они прогуливались в Торжке. День был зимний, солнечный. Городок, пусть и порушенный, но старинный, красивый, депрессивный, все еще способный взнуздать интерес непонятно к чему относящимся прошлым. В ресторан пошли не без опаски, и, как оказалось, не без причин. Хорошо обошлось без отравления и поноса. Но рядом праздновали местные бандиты, и он поспешил увести Пушкина от греха подальше: официант шепнул, что они советники мэра.

Вышли из ресторана на набережную Тверцы с небом во всю грудь. Вот так и интернет: пиши вволю, ни о чем не думая, как живется.

- А правда ли, А. С., что вы вслед за Бульвер-Литтоном вступили в розенкрейцеры?

Он улыбнулся, сделал какой-то жест, потом показал ноготь на мизинце:

- Лишь бы вечность проводить, да?

Призрак Пушкина во время прогулки сквозил, лохматился, плотнел, если смотреть пристально, говорил, что блаженство это когда о тебе не думают. В смерти и во сне ты бессилен, себе не принадлежишь. Но, пока жив, можешь отстроить крепость, которую никто не возьмет.

Геннадию самому надоел этот идиотизм, когда в книгах возможно все, - именно потому, что в жизни – ничего, кроме безумия. Но вот ведь выходит, что Пушкин остался жив. Ушел, как нелюбимый им старец Федор Кузьмич то ли под землю, то в тайное общество. И даже неизвестно, пишет ли.

- Не пишу, отряхнул свой мертвячий прах со стихов…

- Можно ли, уважаемый А. С., считать ваше состояние, как «ни в гроб, ни из гроба»?

Ну да, чести много отвечать. Хорошее воспитание это искусство пауз, цезур, анжамбемана. Когда Геннадий научится этому спазму неответа и преодоления себя. Покраснеть и промолчать, как злобный Достоевский.

У него же в запасе единственная фишка: расположить собеседника, рассказав какую-то неожиданную интимную подробность о себе. Читая Овидия, я, чтобы не заснуть, представляю, как прекрасно та или иная фраза звучит на латыни. У меня нелады с языком, особенно, если вдруг соберешься сформулировать смысл жизни. Видимо, невроз. Непрерывно читаю, но не так, как надо. Главное ускользает. Лиризм, последнее прибежище недоумка.

- Кишки нараспашку, милейший Геннадий, это ведь не в п...у, ни в Красную армию, даром что приукрашены богатым словесным нарядом.

От восторга он даже проснулся, желая записать сказанное, но, понятно, что оказался лишь в следующем разделе смежного, как мамина квартира, сна. А ведь важно, что у него изящные французские потроха на слизистом ходу, чистый перламутр. И не скажешь, что у ангелов недержание амброзии или несварение манны небесной, каждый издает свой духовно-нутряной звук, и выходит симфония. Во сне он мастер контрапука клизмы розовых эссенций.

«Катенька, сегодня ты мне снилась всю ночь. Требовала любви чуть ли не на глазах у Маши. Была недовольна, что я обращаю внимание на людей вокруг, - какая-то конференция, что ли, а потом все легли в разные комнаты. Наконец, ты прямо сказала при всех, что хочешь пригласить меня на обед, но тут уже Маша взбунтовалась и сказала, что можно с обеда не возвращаться, и вообще-то у тебя есть муж. Я вяло предлагал что-то вроде идти обедать всем вместе, втайне думая, что ты наверняка тут же забеременеешь, и что будем делать. Сам понимал, что вариант не ахти, но, лишь проснувшись, понял, что тутошняя вселенная лишена симметрии, единственного залога гармонии и счастья, и, стало быть, подлянка заложена в основание всего. Мой вариант отчаяния и бунта – единственный. Буду дальше делать зарядку, втягивать живот и быть готовым на все. Но сказать, на самом деле, я хотел тебе совсем другое: какая же ты нежная».

- Сколько тебе лет? – вдруг спросил Пушкин.

- Семнадцать, кажется. Нет, пятнадцать.

- Ну, тогда еще ничего.

- Что ничего? У меня в голове мысли болят еще. Не могу не высказать, хоть знаю, что жалеть буду. Давайте, А. С., я вас на цепочке водить буду, лекции с демонстрацией читать желающим. У меня библиография есть, обещаю что-нибудь интересное найти.

- Сначала ты меня водить на цепочке будешь, а потом я тебя! – захохотал урод. – Не будь я Пушкин, если не смогу о тебе что-то придумать, ты уж не обижайся. Ты себя ведь не видишь, а я, как обезьяна, умею всех показывать.

Ну да, бормотал он, у каждого свой Пушкин, с которым вечность напролет ходишь по цепи кругом, становясь человеком. Взгляд, конечно, романтический, но верный. Другое дело, что, как говорил Бальмонт, почему я, такой нежный, должен все это видеть? Ведь даже то, что он – Пушкин, известно мне лишь внутренним знанием, внешне он похож на совсем других двух или трех знакомых, как это во сне бывает. И странное чувство, что ты вообще ничего вполне не знаешь. Даже Пушкина не знаешь. Вообще ничего. И он водит тебя, дурного, на цепочке по приморскому бульвару, показывая гуляющим.

- Вольтер был бы доволен! – продолжал хохотать вольнодумец.

Коли честь, то дуэль, соображал Геннадий, прыгая на четвереньках. Стало быть, входит в условия русского стиха. Снег был чистый, близко к лицу. Офицеры звенели шпорами. Лошади, экипажи, повозки, скрип дамских ботинок. Пахнет свежим хлебом и конской мочой. «Что там ищешь, дружок, трын-траву?» - услышал чей-то голос. Тогда надо носом, носом. А для продувки мозга: «никогда не забывай умышленного оскорбления; тут или совсем не надо слов или очень мало; никогда не мсти оскорблением за оскорбление». И не ищи, откуда списано, даром, что писано по-французски: потому что звонит по тебе.

- Voila le juif errant! – орал А. С. – En avant! marchons! /Вот Вечный Жид! Вперед, марш! – фр./

- Это может повредить вашей канонизации, - прошептал он, бледнея.

Пора было переходить к умственным процедурам, затевать лекцию про наше все, не демонстрировать голый зад. О, Аполлон, возьми его за гусиные перья! Надуй жабры святым духом. Открой подкрылки. Дай воздух, которым можно держаться, не затевая всякий раз опыты самолетания. Или нюхай духи на помойке, где патриоты бьются в пердеже за портянку. Владимир Печерин вспоминал, как в юности выгородил в саду нечто вроде беседки, поставил скамейку и написал «Убежище мудрого». А назавтра обнаружил, что кто-то высрал в центре сего эрмитажа большую кучу дерьма. Видимо, собрат тех, кто чуть не проломил башку святому Серафиму Саровскому в молитвенном уединении. Не в том дело, что живем среди них, а что уже заполонили все вокруг.

Не вовремя Геннадий постарел. Теперь это походит на брюзжание по поводу кромешного быдла в мерседесах, в милиции и прокуратуре, в банках и скупленной ими на корню жизни вокруг. Катю пригласили в небольшое кафе на Неглинке устроить изящную жизнь. Узнав, что за вечер они платили неким бардам сто тысяч, - хозяйка то ли жена, то ли любовница кого-то из менеджеров ВТБ пятого ряда, - она, предложив со строгим лицом, решить, чего они, собственно, от нее хотят и на какой бюджет, бежала, подавляя рвотный рефлекс.

Да, сказал он себе во сне, буду гулять по улице в пушкинском ошейнике. Надо из себя дрянь выпаривать. Чтобы летать, хотя бы в первое время. Зубы трещали от злости. Лучше парить на книжной тяге, чем на пердячей? – он не знал ответа.

Вообще люди хороши на бумаге, а в жизни устаешь им улыбаться, тем более хмуриться или делать нейтральное лицо. Высший свет, Сашхен, как и хорошенькие дамы, наставят нам рога. Не по злобе, а так уж устроен. Чтобы стать своим, распишись кровью в компромате. Наряду со списком знакомых поэта, он составлял список не знакомых, из которых можно составить город. Должна ведь была быть и такая, непушкинская Россия. В ней, кстати, резерв для посмертных знакомств АСП. Недаром же Лев Толстой сочинил книжку «Пушкин на каждый день».

- Мне нравится, парень, что, когда ты пишешь, ты не делаешь вид, что кому-то подмигиваешь, - услышал он чей-то голос, но это был не Пушкин.

- Или просто ты не видишь, кому я подмигиваю, - ответил он с несвежей ватой во рту.

В отношениях с людьми надо быть воспитанным, говорит отечественная пушкинистика, и уже от этой печки прыгать, куда хочешь. А он не воспитан. В этом беда.

- Ладно, Маша, я не Дубровский. Но пресловутое Тригорское прадед нашего Вульфа получил за доблестную охрану в течение 15 лет свергнутой Анны Леопольдовны с ее семейством. А потом, в качестве коменданта Шлиссельбургской крепости, чморил ее сына, царя Иоанна Антоновича. Кто декабрил, кто у августов в палачах хаживал. Вот ебарь-правнук и питался в старости одной рыбой, которую ловил в речке, - из-за фамильной скупости. Все, матушка, прокляты, все!

- Кстати, сходи в магазин за рыбой. Я пожарю филе трески, детям нужен фосфор. Давно уже не ели, консервы одни и яйца, так и заболеть можно.

Быть честным это давать выход дурным качествам, от последствий чего потом не развяжешься. Лучше следить за собой, лицемеря. Заодно станешь лучше. Экспедиция и так обещала быть долгой. Когда теряешь разумение от мелочей, вроде запаха, приходится быть настороже. Все эти Пушкины только и ждут, чтобы подтереться тобой, как ветошкой, а потом сдать Достоевскому на опыты.

Пушкин давно ускакал по своим делам, а он так и остался мордой во сне. Читая, отучаешься жить. Да хоть бы тебя вовсе не было, интернета довольно. Я не знаю этих людей с деньгами, что здесь болтаются, бормотал Геннадий. Я хочу, чтобы и они меня не знали, не видели. Он горазд на выдумку не быть. В ожидании, пока тебя уничтожат, проходят годы, жизнь, немного людей, от которых тошнит. Откуда они вылезают, из какой преисподней? Его послали туда с покойным Гришей Поженяном перекрыть выход. Надо было закрыть чудовищные, ржавые задвижки на железных дверях, а для этого нырнуть в отстойник и пробиться сквозь тину. Мало того, что люди часто воняют, от них исходят волны бешенства. Сталкиваешься с человеком в подъезде, и тебя охватывает моментальная ненависть. И это потому, что он тебя ненавидит. Живых людей мало, почти никого. А те, кто жив, не знает, в какую сторону жить, кругом тина. Страшно смотреть, как они бьются изнутри себя. Вроде рыб, первыми вышедшими на сушу.

Он предупредил жен, что тем придется самим ходить в магазины. А, скорее всего, перестать есть. Полил на кухне остаток холодных макарон с кетчупом и куриными бедрами в желе и проглотил в преддверье голода. И чашечку растворимого кофе с рижским бальзамом. Можно не беречь, а без рюмки алкоголя слишком муторно. Одних книг уже в допинг не достает.

Чудесные времена, полиция с бандюками не ломится в квартиры, а двери вскрывает, только когда запах невыносим соседям по подъезду. Здесь идет основная мутация бывшего человеческого организма в новый вид. Останется индоевропейский язык.

Опять он укорял себя, что ничего не знает. Наверняка есть реперные точки организма, по которым пойдет дальше его эволюция. Присмотрись, надави, начни работу вокруг них. Скоро алкоголь выветрится, опять будет тоска. Соображение отказывает, сюжета сложить не можешь, - это в черепе у заселяющих новые миры. Зато вдвойне ценится случайное. По поговорке: кочка - обозначение дороги, прочее суть мечта.

До чего дожил, в людях приходится быть, хуже него никого не нашлось!

Ему бы дырку какую найти между всеми, чтобы притулиться, как в касте неприкасаемых, что живут близ кладбищ, питаясь мозгом умерших и почему-то не умирая от трупного яда.

Зато жены и дети в образовавшейся вокруг Геннадия вселенской дыре обретают все возможные навыки предприимчивости и выживания. На них ничто не давит, ни Фрейд, ни Маркс, ни Моисей с Иисусом Христом. Самим устроить себя в детский сад, освободиться от армии, найти заработок, визу, хорошую страну, жену и работу. Так в древней Руси птенцы удода кормили своих облинявших родителей, пока у тех снова не вырастали перья. Россия – жертва неверного перевода с иностранного. Оттого и бегут отсюда сверяться с подлинником, не понимая, что заранее сбиты с толку горизонтами, что вытаращены наружу слабоумием. Но стремно и оставаться на месте.

- А кто при тебе, Александр Сергеич, в дураках, – как-то спросил он, вспомнив старый барский обычай, - неужто Шишков с Шаховским, али кто придется?

Ну да, чисто помещичья забава – веселить себя дворовыми придурками, уродами, архаистами, - то ли борясь с бессонницей, то ли сосредоточиваясь за их полускотский счет: изысканный наш французский с юродским. Пока самого не заспиртуют голым классиком в кунсткамере.

Со сна ноги сводит судорогой и кажется, что ничего не успеваешь, а вот ведь и панцирь нарос, и щитки, и подкрылья, и лижущий хоботок, и говорить умеешь нормально, курсивом и полужирным, - для мухи хоть куда женишок.

По ночам классик выходит из колбы, стряхивая спирт, надевает цилиндр, вкручивает себе осмысленные зенки и отправляется по злой, нечеловеческой Москве. Настоящее положение вещей позволяет трезво оценивать прошлое. Все эти мясные затылки, загулы с девками на Ривьере, джипы, баснословное воровство. Неприятно в шаге от себя видеть нормальных людей, про которых достоверно знаешь, что это подонки. Окопы из ямбов уже не помогают.

Обмельчал народец. Мертвый поэт в цилиндре не испытывал никакого желания ни заглядывать народцу в окна, ни посещать по месту жительства. Даже от возможных насмешек в эпиграмматическом духе становилось дурно и тошно. Остается вечно летать во фраке над городом, стуча в рифму зубами. Знакомых стыдно, хотя, вроде, никого не осталось.

Для жизни нужна большая идея, а у Пушкина ее, кажется, не было. Ну, например, никогда не ходить больше в магазин за продуктами. Хоть с голоду помереть, а не ходить. Обои на стенах грызть, а не ходить. Идея голодной смерти дисциплинирует, а очередное стихотворение или даже поэма – нет. Ну и летай после смерти в вымершем городе, тот еще Сведенборг нашелся. Уже написан «Мастер». Если кто не знает, Пушкина давно держат в клетке местного зоопарка, вид его ужасен. Говорят, нет денег на новую шкуру, а та, что есть, побита молью. Даже пушкинисты почти все вымерли. Кто-то ему предложил поучаствовать в масонском заговоре, чтобы привлечь внимание публики, но он не реагировал. Служитель выносил кал раз в сутки, и тот еще дымился в углу клетки. Вонь, жара, стихи, толпа, тут же жарят шашлыки, музыка, запах бензина, - бедолага не смог вовремя умереть.

«Будучи обезьяной, отказаться от еды, чтобы перевернуть мир».

Иногда, впрочем, словно просыпался, вставал в позу и читал стихи, чем вознаграждал собравшихся у его клетки. Дети протягивали бананы, булочки, тающее мороженое. Дамам строил рожи, но, если пытался снять штаны, то смотритель бил его нещадно. Стоило ехать через весь город в душном метро, чтобы это увидеть. «А вот тут еще Голицыны с Шереметевыми в клетках сидят, тоже интересно», - говорил кто-то из толпы. Сам Пушкин, незаметно смешавшись с простым народом, тоже любил взглянуть на своего двойника, который в этом сезоне был в дикой моде. В Париже, откуда он вернулся, сидя там в салоне полуслепой мадам Рекамье, такого и представить было нельзя.

«Ваш друг Дантес столько мне наговорил о вас чудовищного, что я вас заранее полюбила», - встретила его старенькая хозяйка некогда знаменитого салона, когда он явился туда. Сверчок, быть знаменитым это быть шутом, - когда-то напутствовал его князь Вяземский. Милый А. С., если бы меня не было на этом приеме, мне было бы чертовски скучно, - говаривал ему Дюма-старший. И обеды у знаменитого среди русских парижан Вердие, как всегда, лучше на слух, чем на вкус. Столько навоображаешь себе, что потом остается только плеваться. Разве что на террасе у Тортони выпьешь послеобеденный кофе с пьяным актером Леметром. Как писал он в письме к графу Соллогубу, жизнь наша хороша на словах, тем и удоволимся. А что стары, так ведь это единственный способ жить долго. Поэтому нынешние наши добродетели это, как выразился старина Мериме, всего лишь форс-мажорные обстоятельства. Ему нравилось, что, говоря по-французски, можно вовсе не доходить до ума, довольствуясь одной речью.

Я не говно, - перефразировал Геннадий слова персидского поэта, - но я долго жил рядом с говном.

Солнце быстро заходило, освещая стену в болотных обоях. Но, говорят, уже пахло весной, если отворить окно и выдержать первый удар морозом по морде. В общем-то, погода всегда нам благоволит. Бог любит ставить себе в заслугу то, что жизнь иногда идет в нашу сторону, - как червячок на крючке для рыбки.

На улице кричал местный алкаш. К вечеру он выходил то с проповедью, то с жалобой, а то просто с громким бредом, после которого чувствовал, что свершил свое дневное предназначение и засыпал успокоенный. Геннадий не мог ответить тем же. Разве что, если не набьет алкашу морду и, тем самым, отберет у того жалкий смысл жизни. Но дрожащими руками надо попасть в лицо. А у того лицо наверняка и само дрожит. Те, кто это увидят, тоже не зря проживут свой день.

Он уговаривал себя, что болен известной болезнью: находясь в одном месте, сожалеть, что не находишься в десяти иных, - на приеме, в спектакле, заграницей, у второй жены, а не первой. Стыдно это, нехорошо, не по летам. Наказал себе вовсе не ходить из дому. Веселись на все свои, а чужих не ищи. Время большое, вся жизнь, и вся в закладках, как зачитанная до дыр книга.

Если не мешать супружеской паре мух, то, женившись в апреле, они в августе покроют всю поверхность земли 14-метровым слоем своих потомков. Зная, что комнатные мухи боятся сквозняков, Геннадий посматривал на Катю с ее аналогичной фобией с подозрением. Не зря, что ли, он звал ее в минуты нежности Мухиной?

- Мы поняли, - как-то сказали жены на его дне рождения, - мы для тебя, как жужжальца, атавизм второй пары крыльев, позволяющие держать мухе равновесие.

- Но почему две? – воздел он руки к потолку. – Корней Иваныч, ответь!

Лишь в России, где нет чувства меры, может продлиться эволюция вида человеческого. Сколько уже святых и алкашей уперлось на этом пути ликом в тупик. Время от времени он подпрыгивал за письменным столом, напрягал мускулы, втягивал обвисшее брюхо. Потом поменял свитер на более теплый.

Совершенно непонятно, почему они даже погоду перестали правильно угадывать. Раньше, правда, погода не менялась неделями. Надо было указать сегодняшнюю, и ошибка была не чаще, чем раз в две недели. Но теперь холод, а они говорят, что будет страшная оттепель. И наоборот. А ничего этого нет. И, пока они предупреждают о катаклизмах, ничего не будет. А как только не предупредят, все сразу рухнет. Опять замерзшим ливнем повалило все деревья. А потом завалило снегом под козырек. И до весны не пройти по тротуару, как в войну. Кто успел поставить машину, тем повезло, она стала ледяным сугробом, и ее уже не вывезти никаким эвакуаторам. А остальным хоть в квартиру поднимай, держать негде. Что же за напасти такие!

Зато он теперь знал, как отшельник, чтобы не заснуть и не сойти с ума, весь кипит, разнообразя формы молитвенных игр с Богом. Какие, к черту, крестики-нолики! Раймонд Луллий компьютер выдумал с игрой любящего с возлюбленным. Буря в стакане мозга – страшное дело. Это он на себе сейчас пробовал. Заодно Луллий разбил год на 366 игр, зашифрованных в песенной молитве. Вопрос – ответ. Весь ужас обезумевшего человека зашифровал он. Ад червивый, полный любви и растекшийся по времени. А потом еще монах засыпает и видит сны, за которые не отвечает, и какой он после этого монах!

Да, все бывает иначе, - природа, люди, обстоятельства, - чем и отлично. Все, кроме Бога. А потом удивляется, что Его не любят.

Зато есть подвиг любви к Богу, - то еще извращение.

Мечта монаха, чтобы Бог, наконец, прочитал книгу, где описаны все его, монаха, подвиги. Как ездил до революции на Иматру уговаривать самоубийц не кончать с собой, находил им работу, новое жилье, женил друг на друге, брал в помощники отвращать несчастных от суицида. Сколько интересного в мире, с ума сойти!

«А помните, - прошептал сзади чей-то нежный голос, - как, приглашая в Одессу, вы обещали передразнивать обезьяну и нарисовать несчастную г-жу Воронцову в 38-ми позах Аретино? Не оборачивайтесь, прошу вас. Вы до сих пор смачиваете кончик нитки, продевая его в игольное ушко?»

Он был уверен, что сзади никого нет. Метафоры. Так и относишься. Сны построены на метафорах. А посмертье – на метонимиях. Тот, кто рядом, тот и живой. Ходят слухи, Смирнова говорила, что несчастный Батюшков во время Крымской войны совершенно исцелился от сумасшествия, читает донесения из Севастополя и следит по карте. Так до «Севастопольских рассказов» графа Толстого дожил бы. Но потом понял, что 30 лет был не в себе и от ужаса обезумел окончательно. Никого, А. С., это тебе не напоминает? – Кого же? – Да тебя самого. С чем еще сравнить последуэльную контузию?

Просыпаясь после контузии, не знаешь, чему посвятить себя в пустом мире. Охватывает тоска, уныние. Однако, войдя в курс дела, взбадриваешься: ну, конечно, войне на уничтожение этого безумного мира. Так, по мнению древних, человек обретает свою новенькую, сидящую, как влитая, форму. Не отдавая отчета в своем хищничестве.

Пушкин вовремя сообразил: будет мстить за Лермонтова. Пастернак, возможно, прав: в союзники надо брать кого угодно, лишь бы не людей. Расширять взгляд, суживая зрачок. Говоря с метелью на одиноком устном. Всматриваясь в людей для коррекции себя. Иногда, знаешь, встретишь в гипермаркете этакую трагическую маску, и сразу стыдно за свою всемирную скорбь. Уголки губ поднимешь. Улыбнешься по-доброму. Хорошо так. Или истерический припадок всем телом как у уголовника. Как слепой с слепыми говоря. И ждешь, когда, наконец, пойдет на тебя тот, кто хочет тебя убить. Как долго ты его ждал. Как несчастного Дантеса, которому отстрелил яйца. Но теперь ты его просто разорвешь в клочья. Куда же ты бежишь друг? Ты ведь пришел по мою душу.

Федор Тютчев заговорил об оттепели, тоже Эренбург нашелся. Ждешь, кто перднет первым. Только придешь в настоящий градус ненависти, тут же Создатель разбавляет до общеупотребительной, 40-градусной. А ведь святой спиритус растворяет без осадка. Дожить бы до чистейшей, исчезнувшей, как слеза, сублимированной России.

Один дурак, когда он впервые оказался в Париже, уставился на него, как на вставшего из гроба. Оказывается, тот впрямь где-то слышал, что будто бы Пушкина убили на дуэли, и оплакал эту смерть от всей души. Значит, буду долго жить, сказал поэт и постарался побыстрее избавиться от дурня. Бальзак оказался тучным здоровяком, ненаходчивым застольном разговоре. Писатель здесь – профессионал, ни на что более не годный. Обстоятельства толкают в аристократы, но и там надо быть по-своему небрезгливым. Он вдыхал этот воздух, смотрел как лакеи подают еду, - словно сам вырос в этих интерьерах, - а то, что не понимаешь, как и зачем крутится механизм и кто за ним стоит, так к этому тоже надо привыкать. Не к лицу писать на потребу лавочника. А в маске этнографа тоже душно. Надо больше не пить красного вина и послать к доктору за пиявками.

- Насчет еды, - сказал Мастер. – Еды в меру, только чтобы мир свернуть с оси. Не больше. Прислушивайся к небу. Можно руками притянуть. Брюхо не мешает, сытость мешает.

- Иногда мне кажется, доктор, что, как честный человек, я должен умереть.

Сам виноват. Людей избегает. Две недели не выходит из комнаты. Жен не видит, не разговаривает. Детей тоже. Если спрашивают, что с папой, мамы отвечают, что у него богатая внутренняя жизнь, не надо мешать. А читает, так Дон Кихот тоже читал, пока не свихнулся. Чтение – замкнутый космос, из него не имеет смысла выходить. Но и остаться в нем не получится, если не сдвинуть все собой, как доктор и прописал.

Сумрачен он чересчур. Депрессивен. А веселье адепту необходимо, как слюна жующему. Иначе не проглотит, не переварит. И веселье той секрецией вырабатывается, под которую Бог джигитом прыгает. А тут всю ночь во сне искал ссылку на евангелие, где обещано, что верой в горчичное зерно можно гору свернуть, да не нашел, только голова заболела. Пропала цитата, - в нее тоже надо было верить, да и гору сворачивать расхотелось, в том-то вся беда.

Зимней заре было тесно в мерзлой жестянке улицы. На жуткий натюрморт с дымом и кранами он во сне насмотрелся. Поэтому свет лег на стены и книги, на шкаф, стол и угол дивана. Она позвонила по скайпу, чтобы не подслушивали. А запись потом передаст начальству, сообразил он. Те по-прежнему мечтали о тайном обществе, как накурившиеся в школьной уборной подростки. Чтобы взять его под контроль, играть в кошки-мышки, докладывать столь же убогому начальству. Она встречалась с резидентом где-то на границе Эльзаса. Уютная гостиница в деревне. Из окна вид на горы, ночные огни впереди, небо во весь вдох. Не сравнить с казенным убожеством агентурных квартир на Сретенке и Полянке. Так бы всегда - с высокой ценой на нефть. Она предложила объединить оккультные штучки, книжный кайф с всемирным масонским братством и традицией с большой буквы. Собрать мелкую шваль, что хочет поднять себе цену коллективным бессознательным. Оживить астральное тело Пушкина, чтобы зачать от него Чехова. Перевести всего Алистера Кроули, заодно поймав на крючок конторы Митю Волчека. Главное, это величие замысла, сказал поэт. Есть ли что-то величественней чекистской борьбы за власть над миром. Всех замызгать, купить, найти червя в душе, спровоцировать, найти компромат – или просто уничтожить. У нее тоже нашелся свой интеллектуальный уголок в этой вонючей паутине. Она предложила, разработала бизнес-план, сама будет воплощать в жизнь.

Если она это выбрала, размышлял Геннадий, отключив скайп и гугль-ток, то говорить о противоестественном отборе лжи и подлости уже поздно. Для нее это изящная задачка с элементами искусств, философии, поэзии. И для него – задачка. Шахматный этюд на грани нервного срыва. На сегодня новостей хватит. На сегодня одна вечность. Надо бы хорошенько продумать гебистскую провокацию сакрального и, сделав разумной, овладеть и спереди, и сзади. Агент Тиресий, готов?

Она же, поговорив – в присутствии начальства – по скайпу, пошла с тем же начальством завтракать. Домашнее вино, овощи, большой кусок мяса – в гостиничном ресторане с французами, которые то ли туристы, то ли работали в ближайшем к деревне Страсбурге. Жаль, что запретили выставлять фотки в ЖЖ. В какой-то момент она перестала слушать, что он ей говорит, сочиняя стихи в пандан книгам, которые собиралась читать здесь до отъезда. Агент, пишущий хороший стихи, - покруче танцорки Мата Хари.

- Да, я забыла еще сказать, - кажется, она прервала начальство. – Нужны ниши для внутренней эмиграции, - вся эта пушкинистика, XIX век, классика, искусство, сакральные миры и оккультные общества. Как при «дедушке», чтобы было куда спасаться.

- Еще скажи шахматы и математика. Там давно китайцы с индусами. Не преувеличивай наши способности. Угробим все через год-два и разбежимся. Ты лучше о своем будущем подумай, чем умствовать. Не обижайся только. Я к тебе хорошо отношусь, поэтому и говорю. Пойдем лучше в твой номер.

Для метафизики уничтожения зла - злом, над которой работал Геннадий, все это жидко, как понос. Много вони, бумаги. Потом ничего не остается ни в жопе, ни в голове. Пустота, но не скорби духом. Забудь. Все ушли в падаль.

Когда такая предельная пустота, неужели, в конце концов, не выйдешь туда, где можно жить? Сколько он себя помнил, он всегда писал только эту фразу. И вот ни двери, ни даже стены. Ничего. Тишина продолжения рода. Поэтому, если раздвинуть слова, представляешь страшное: смерть близких. Будды не получилось. В зеркале собственные родители, дети, жены, живот. Прикинул, что голову о стенку разбить вдребезги, пожалуй, не так тяжело. Еще способ. Уши тянут назад даже в камере, где Бог велел, пока Петр не прокукарекал трижды.

То, что Маша принесла ему персик на блюдечке с ножиком, это отягчающее обстоятельство? Да, за письменным столом он не ест, но можно подойти к окну, поставить блюдце на подоконник между горшков с цветами. Съесть персик, задумчиво глядя на снежную улицу вдали. Это - жизнь, лишь он урод, что подтверждено отсутствием простейших социальных навыков. Даже ангелы перестали инвестировать в него.

Закроем эту дверь, попробуем войти в другую. Хотя бы той нет вовсе.

И черт с ним, что будешь торчать у двери, которую сам же заколотил. В другую иди, мишуге! В другую, которой нет, ты понял?

И так - от отчаянья к прозрению с утра до ночи, каждый день, пока что-то не сотворишь. Пока воздух вокруг него не дойдет от пустых мучений.

Дайте мне точку опоры подальше от людей, и я выверну этот мир.

Сколько их, каббалистов, перебирает буквы сверху вниз и справа налево, пытаясь сложить ту единственную комбинацию.

Если законы против него, значит, он против законов.

Без истерики, методично и последовательно.

- Он что, не видит, что смешон? – спросила, наконец, Катя у Маши.

- Говорит, что с утра видит, а вечером нет. Чего ты хочешь от наркомана.

Если всмотреться, то дырки видны прямо в воздухе, в пространстве. Но всматриваться страшно, да и ненужно. Дырка сама найдет и накроет. Как те быстрые, маленькие букашки, что появились в ванной и в туалете, пробегая внутри оставленных там книг и журналов.

Говорят, природа не терпит пустоты. Вот Россия и рванула дерьмом, в которое бросили мегатонну денежных дрожжей. Не продохнуть. Сидишь как послушник, уткнувшийся в молитвенник ноутбука. Пора замкнуть ему нить накаливания в лампочке, чтобы вспыхнула ярко, насколько можно. Жил дурачком, так хоть умрешь, поумнев.

Для начала напялил на себя призрак Пушкина, в цилиндре летающем ночью над Тверской и дальше по бульвару к Никитским. Давняя его мечта - всюду быть, все видеть, знать, но так, чтобы его не видели, и не говорить. Как в интернете. Астральные называли это «командировкой на саранчу», Пушкин не возражал, написал новый том гальванизированных стихов, но его не напечатали. Главный был против утечки. Тогда держались старой теории, что из черных дыр информация не доходит. Между тем, уже был написан новый русский, его запускали в форточки вместо угарного газа. Мысли рвались в клочья, но из них можно было сшить шубу, и эта шуба таки грела.

Геннадий заметил главное свое желание – проскочить. В паз, в сухую щель, в дырку забора времени, лучше - пространства. Может, у всех так, - родиться отсюда во второй раз. Но он думает, у русских особенно: хоть куда, лишь бы отсюда, обложили, сволочи, не дают дышать. Бергсон его поразил когда-то сладкой мыслью, как все воедино увязано потоком – люди, насекомые, цветы, капиталы, Élan vital, жизненный порыв, черт его дери. Но он-то человек из подполья, если пролез сюда, хрен достанешь. Решил, хоть пожар, мор, война, пенсия, он из жалкой этой квартиры, от письменного стола никуда. Сдохнет, но самим собой. Интернет отключат, клавиатура есть, можно писать быстрее обычного, если предсмертно.

- Для чего это ты? - Он уже не разбирал, Катя, Маша, неважно.

- Для того чтобы прочитал, и жить захотелось. Отпустило. От строя слов. Тургенев говорил, как ему достаточно пары строф Пушкина, чтобы ощутить физически тепло в щеках и вправленное в паз охреневшее время. Для этого.

- Ой-вей, гуманист и просветитель, не забудь, что хорошие слова нужны хорошим людям, чтобы проклясть этот мир, и чтобы тот развалился. - Да, для внутреннего голоса неважно, кто это, Маша или Катя.

Вот он нашел экологическую нишу, где Пушкин словесно выряженный, как все прочие. Да и им самим будут забивать гвозди вместо использования микроскопом. Не поймут и не надо.

Геннадия насторожило свое желание превратить все в пустыню, точнее, в заросли кустарника и пустырника на месте бывшей столицы и окружающей ее страны. В зеркале тоже отразилось начало душевной болезни, называемое душой в динамике развития. Глаза вылезают без всякой базедовой болезни. Губы неотличимы от морщин. Борода и прическа клочьями. За квартиру все равно скоро нечем будет платить. Пора расползаться, а для начала выползти из себя.

Ненависть необорима, когда она sub specie ratio.

В солнечный день явственно виднелась весна, и Катя звала его в Париж, где в Маре ей обещали почти даром студию на две недели, а Маша посидит пока с детьми. Маша, в свою очередь, звала его в начале лета в Турцию, где все инклюзив, и Катя обещала их отпустить. У него не было ни слов, ни денег, ни загранпаспорта, - он до магазина уже месяц не мог дойти, ждал, когда все продукты кончатся. Но он вдруг понял главный урок, который они диктовали, пока он подавлял ругань, не вникая в него: они – не думали, и не надо.

В солнечный день хуже всего. Надо было до вечера успеть уничтожить русскую государственность, уничтожавшую все народы, включая русский. Всех госслужащих лишить работы с конфискацией семейной собственности сверх ста тысяч долларов. Всех разбогатевших чекистов и агентов внешней разведки с их приплодом судить. Плюя на закон, те встали вне закона. И так далее, лень перечислять. Главное, что до вечера, до раннего захода солнца.

Кровь кипела, зубы стучали, руки дрожали, ничего смешного. Господи, твое существование под вопросом, а не наше, нерушимого союза подонков с придурками. Господи, я не буду читать новости на ленте, сотвори их сам.

У каждого человека несчетное число боков. Одним боком он готовит конец света. Другим боком общается с людьми. Это очень важно, быть в тонусе, которое дает общение с самыми разными людьми. Посмотрите список тех, с кем общался Пушкин. У других не меньше, Пушкина просто отследили. Третьим боком Геннадий читает книги, смотрит новости, думает про футбол вечером (конец света отдельно, футбол отдельно). Четвертым – выпивает рюмочку, прислушиваясь к реакции. Вроде, стало веселее, но в желудке и плечах какое-то отсутствие легкости. Может, потом кураж пойдет. Отдельно читает френд-ленту, читает четыре книги по очереди, но вместе, думает, почему сегодня не было стула, хотя хорошо, что не клонит в сон, несмотря на водку. Но поверх всего память о том, что надо этим сволочам разрушить всю инфраструктуру. Спутник «Прогресс» упал впервые с начала полетов тридцать лет назад и упал в лесу в Алтае, это хорошо, но мало. Надо нажать на все точки сразу, подключайтесь. А еще собрать каким-то особым образом материалы по Пушкину, а заодно книгу «Разговоры Тургенева», потому что он был совершенно необычайным рассказчиком, от которого, по словам Эдмона Гонкура невозможно было оторваться. Но главное все-таки конец света, с этим нельзя больше мириться, если ты человек. Тут вопрос личной чести, дуэль, или ты, или они. Поставил на кон свою личность, и идут они все на хуй. Мат – признак ненависти. Он их достанет. Им хана. Да, оскорбленный Пушкин. Воронцов не пригласил на открытие своего дворца в Гурзуфе. Его, первого поэта России, по которому эту суку узнают через сто лет. Его, Тургенева, граф Орлов, у которого он же, кстати, был свидетелем на свадьбе, пригласил в Париже на обед, где отвел сорок седьмое место, вслед за местным попом. А Полина Виардо отказалась идти к нему, умирающему от рака позвоночника, сказав: да хватит с меня этих загибающихся стариков. Что же это за хренотень такая!

В общем, все валит сразу плюс небольшая мутация, которую замечаешь по спотыкливой реакции окружающих. Где-то не услышали, что сказал, где-то поняли наоборот, где-то сказали такое, что понял назавтра и рассвирепел, но поздно – пустая комната, светящийся ноутбук. Мирча Элиаде бормочет о румынском внеисторическом.

Забыл, кто это сказал из мудрецов, кажется, я, что надо воздержаться от любых слов и деяний, поскольку окружены бывшими обезьянами, которые наверняка станут им подражать. Бывших обезьян, как и бывших гебистов, не существует.

Они ведь и в его, Геннадия, подполье залезут, и будут оттуда пассы руками делать, чтобы мировые коммуникации разрушить, и двух жен, глядишь, заведут, и интимной письменностью будут дышать наружу, насколько гнилое дыхание позволит, и двойниками себя окружат, и миллион лет одиночеств пародийно проживут вдоль и поперек, - а он все будет твердить: врешь, не сковырнешь, я вам за этот прыщ такую онкологию устрою, что всем пипец придет.

Пока живу, впотьмах ненавижу.

Новый солнечный день и люди-овечки теперь не обманут.

Тотальное противостояние: достаточно взять газету, включить телевизор и прочесть пост в живом журнале. Человечья нутрь вывернута наружу, - и то, что подделывалось на Лубянке, оказалось аутентичным. Подделка высшего качества с лейблом дерьма, мировой стандарт по-российски.

Сперва он думал, как донести опыт, почерпнутый из книжного кайфа и сидения, до улицы, человека, подслеповатого пейзажа. Потом увидел, что уличных сумасшедших хватает и без него. Мудрец, выпив, сидит дома и пьет дальше.

Внутренне дрожа, он созерцает вселенную, страну, город, - не выходит из квартиры, повторяя, как мантру, Бродского. Не выходи из комнаты, не совершай ошибку. Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку? За дверью бессмысленно все, особенно – возглас счастья. Только в уборную – и сразу же возвращайся. // О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора. Потому что пространство сделано из коридора и кончается счетчиком. А если войдет живая милка, пасть разевая, выгони не раздевая. // Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло. Что интересней на свете стены и стула? Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером таким же, каким ты был, тем более – изувеченным? // О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу. В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной. Ты написал много букв; еще одна будет лишней. // Не выходи из комнаты. О, пускай только комната догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция. Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция. // Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были. Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели, слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.

Идти против течения времени, повторяя сегодня в точности вчерашний и завтрашний день. Присутствуя в них во всех сразу. Крах инфраструктуры противника, о которых читаешь из новости в новость, ничего не изменяет. Выхода нет, есть устаревание организма, боль в плече и шее, снимаемая постоянно возобновляемым куражом, испытанием луча смерти, выходящим из лба. Чихнул, «правда», отзывается Катя из ванной.

Дошел до породы, бури ее дальше. Время охлаждает стержень, чтобы не задымился. Чтобы описывать пейзаж, да хотя бы облака над домом напротив, надо быть подслеповатым, а не видеть насквозь. Книга - «Обиды Пушкина». Унизительно замечать обиды, помнить, собирать, затвердевать в них. Просто деваться некуда, даже сочиняя симфонии и поэмы в виде ответного тявканья.

- Наши дети должны будут знать из Достоевского, сколько шагов от дома Раскольникова до старухи-процентщицы, - говорит Катя. – То, что может поместиться в программу ЕГЭ.

Много это или мало, по сравнению с тем, чего не знали мы? – думает он. Больше точек для запоминания, пикселей картинок мира.

Китайские алхимики достигали омолаживания остановкой дыхания на тысячу ударов сердца. Насколько сильнее преодолеваешь себя, дыхания не останавливая, скажи? Седые волосы почернели, выпавшие зубы выросли.

Тот, кто спустил воду в уборной, когда произошло землетрясение, как тот мужик в Ташкенте, сможет ли уберечься от искушения повторить опыт, когда все отстроится, но опять через жопу и даже в чем-то хуже?

Сначала долго вспоминал слово «бодяга», потом быстро нашел в google кучу синонимов к нему. Встал на верный путь, и теперь главное, как далеко уйдешь или даже пробежишь по нему. Тошнота залог скорости. Только не останавливайся, как останавливался всю жизнь, Хуэйссы, 3-й глава школы Тяньтай, тоже так говорил. И то, что тошнота не проходит, - хороший знак: хоть что-то происходит. Упал, не можешь встать, потом встанешь.

Так, когда родители волнуются, что их чадо долго не начинает говорить, их успокаивают: вы много видели взрослых, которые не говорят? Так же: вы много видели людей, которые, упав, потом не встают. Непонятно, правда, откуда берутся силы, но и не надо понимать. Силы берутся от общения. Как и обиды (см. Пушкина). Видишь лицо с белыми от ненависти глазами и сам собой обретаешь благость терпения и покоя. Мол, не хочу быть как другие.

Вороны перемежали снегопад криками, звали к себе, уж глаза выклюют. Маленькие, сходящие на нет в своей неуемной жадности люди, ну, иди сюда, падла, в лоб хочешь из травматики. Внутренний мир Геннадия был убог как населявшие его персонажи. Все хотели отыграться за все, ломая шахматные фигуры. Как ни глянешь вокруг, слишком много дерьма. Но из многообразия его и слепишь нечто прекрасное и ненавистное. Вроде Сыма Цяня, которого кастрировали за неверную трактовку событий, возвысив потом до хранителя императорской печати. Главное, не молчи. Уснешь, вот тогда хана.

Но и впрямь, вот еще один день, и опять, как писал в своем дневнике Николай II, ничего не произошло. Никто нас, бедных Иовов, не слышит, а то, что давно продали и уже перепродали, мы не в курсе, хотя могли догадаться. Ведь, если нет ответа, стало быть, жизнь продолжается. Но запрос-то послан. Придется устроиться на привал, обзавестись нехитрым культурным скарбом, покуда туземцы смотрят в чумах телевизор, пьют водку и общаются в сети. Они все больше напоминали Геннадию слепую функцию, самой этой земли, русской равнины, уничтожающей все осмысленное.

Будем последовательны и, презирая человечество, не стремиться к славе.

Никто не подслушал бессильный лязг его зубов. И зубов почти не было.

Бойтесь злых пауков, напрямую разговаривающих с Богом. То, что им не отвечают, ни о чем не говорит.

Вспоминались какие-то автобусы, на которые опаздывал во сне. И пан Груша, главный мешок для битья, молитв и раздумий, почему-то называемый Создателем. Странное человек насекомое.

Люди боятся выходить за пределы людей, потому что слишком многому предстоит научиться. Голова сотрясается на крепкой шее, ничего не понимая, и оказываясь тем, чем всегда была: переразвитым до мозга костей позвонком. И извольте думать, когда нечем.

Значит, остается терпеть. Женщины говорят, что терпят всем существом, как любят, - так любят женщины, - но он теперь никому не верит и будет сам искать то место, которым терпят, а то и специально нарастит его, бормоча.

Проще всего сразу покрыться шерстью, хитином и иным кафкианством, но просто не получится. Время огугливается, не крылышкуя. Сиди в темноте, будь доволен, на что ты еще годишься? - словно твердит дядька, отвечающий за занавес. Dubito ergo cogito, сомневаюсь, значит, мыслю. Понятно, что Ты меня обманываешь, старый шулер. Время скукоживается, зато пространство крепнет, как орех. Помирать, так с музыкой, не мешай мне ее слушать.

Можно не ждать новостей о нашествии людоедов. Главным из людоедов был он сам. Мало ли, что тошнит. Самые людоеды – те, что вегетарианцы из жуткой брезгливости. От одной мысли о людях его мутит. Сумасшедшим в России быть хорошо, безопасно. Здесь все такие, ты слился с толпой. Отпуск во время сна, и опять с головой в выгребную яму.

Google читает ему вслух “Ars Amatoria” Овидия. Геннадий подозревает, что читает на итальянском, но кто их, древних римлян, слышал? Может, так и надо. ПФ испытывал неудобство, здороваясь с человеком, не знавшим древних языков. Ему казалось, что здоровается не с человеком, а с лошадью. А то, что тот замечательный математик, ни о чем не говорит: в древнем Риме лошади умели интегрировать. И то, что сам живет в апогее зла, не смущало. Относил это на счет премудрости Божией.

Восстань, пророк. Читай, пиши, не видь, не внемли, считай уравнения и химические реакции. А дом Цицерона на Палатине за 3 миллиона сестерциев не тронь, не надо. И про заворот кишок инженера Мельмана от подаренных ему двух дополнительных талонов на обед в знак пятилетнего пребывания в лагере Круглица Архангельской области, тоже молчок. Разве сравнишь с нынешним празднованием вертухаями очередного уворованного миллиарда, - покой над Россией. Сбацай, хмырь, про любовь и природу, пока пахан отдыхает, чеши, сука, пятки силлабикой стиха. Или не мешай смотреть по телеку жертв публичного удовольствия, как звал их Тацит.

Трясясь злобой, входишь в ум. Чист и крепок градус твоей ненависти. В первобытные живем времена, когда вышли из моды цирковые и спортивные доблести многознания и науки, когда не с кем пободаться талантами пения, танца, рассуждения и прочих искусств. Интеллигенция скворчит на адовой сковородке у гопоты. Вот уж чего не простит, так этой недоношенной жизни, недоразвитости душевной, недочеловечья. Чтобы уничтожить их, он готов на стальной мозг и скорбное этнологическое безразличие – до конца суток. Пока сон не пробьет брешь в разлетевшейся душе.

Грамотность – лучший из островков для суда над миром.

Ненависть, которая ест изнутри, не выходя наружу, - безопасна и зовется совестью. «Перестань разглядывать очки, смотри в них!» - как-то сказала ему Катя. Мол, берись за дело, гнобь гнобящих. «Погоди, - отвечал он, - это лишь о прошлом можно забыть. А будущее еще не наступило».

- Так что с вами приключилось, А. С.?

- Ничего особенного. На третий день воскрес, на четвертый не исчез. Буду натягивать пушкинскую эпоху глубже на уши. Уверен, что высочайший испытывал нас на верность служения. Не все оказались готовы к провокации в духе третьего отделения. Будем продолжать дуэль, пока не кончится делом.

Он сразу же уехал за границу.

Безумия маловато, вот что. Убив, не скажут: ну что, брат, репка? Вяло текущая шизофрения – диагноз из остроумнейших. Мало теперь психиатров старой школы, все ушли в практикующих сумасшедших. А неужели нельзя сойти с ума напрямую, глядя сквозь дырку на грань света и тени, где кто-то хуётся. Так звезды видны в сторонке от места, куда всматриваешься, - фокус фраера.

Зимой надо сидеть дома, не вылезая за хлебом, кто-то когда-то принесет. Двойными окнами, выключенными телефонами упакован в вату, как елочная игрушка. Вчерашний день движется к вечеру. Ни снегопад не завалил город, ни бандюганов всех стран не несут ногами вперед. Живот втянут, касаясь хребта, жизнь тлеет напрасно. Кажется, удастся только собственная смерть.

- Да, да, вечная жидяра. В последний раз, помню, мы с таким же азартом следили за сменой императоров. Кто там победит, синие или зеленые? Когда галлы с алеманнами надают по шее нашим подонкам? Скорее бы, ты не читал вечерние новости, ничего не слышно про конец света у иудеев?

- Ну, да, и надо еще сильнее елозить задницей в кресле партера, сжимая двуликий из-за геморроя, потеющий от апокалипсиса анус. Вечером пробую сжечь на спиртовке седой волос с укромного места, чтобы вышло, как хочу.

- Я уверен, что наши усилия не заржавеют пустым подпёрдыванием: йя!

Неужели ни одна из жен не порадуется с ним приближению конца света. Вот уже и продукты в шкафу кончаются, и туалетной бумаги на антресолях нет, и шампуня с зубной пастой не станет. Свобода, ничто не будет мешать. Ты тоже чувствуешь? Сво-бо-да.

Когда заходил вопрос об устройстве на работу, вспоминал, что его звали работать кукушкой в антикварных часах, но отказался. Да, стыдно. Можно и так посидеть под оранжевым абажуром с чашкой чая в руке, стихами Фета в другой, не включая телевизор. Для кузнечика у него еще слишком упитанные конечности.

Мозги бредят по наезженной: превратиться в жука, убивать взглядом, про Пушкина после дуэли так и писали, что он мертвец, сошел с ума, пишет все хуже, не совпадает с жизнью, читатель его не понимает, Соболевский предлагал немедленно выехать за границу, Жуковский, плюясь, хлопотал. Надо было бежать от всей этой разночинной черни, что за отсутствием у нас площадей бунтовала на страницах журналов, плюясь окрест.

Думающий человек беззащитен, брюшко открыто, и любой может его ткнуть, с интересом наблюдая, как тот таращится, кипятясь, плюясь, что-то несусветное бормоча, полная умора. Он был благодарен своим женам, что не тыкали.

Зато чтение новостей это, как говорил Гегель, будучи в 1797 году учителем у Гогеля, - это утренняя молитва, приводящая после сна в разумение, где ты живешь. Ни надежд, ни иллюзий. А, может, наоборот, - привычный вывих рассудка, опохмел алкаша, моральная слабина онаниста? Ковыряющемуся в земной оси надо бы воздержаться от новостных страстей. Пост, аскеза. Тогда, глядишь, рога и полезут из нужных мест организма.

Чтобы пересмотреть дуэльный приговор, надо было переворошить всю литературу, историю, Россию. И, главное, все равно ничего не изменится. Но дело того стоило.

Ехал А.С. - как следовало из прошения, переданного через Бенкендорфа, - для написания памфлета «Франция в 1839 году» (идея, потом украденная де Кюстином). Но найти следы этого труда в архиве не удалось. Возможно, был утрачен при переездах.

Неистовый Виссарион облил грязью этот «путеводитель аристократа», вдоволь потоптавшись на скучной глубокомысленности старой обезьяны, что из русского зоопарка вдруг очутилась на парижско-африканской прародине. Нахальство сочинить рецензию на еще не написанную, а только объявленную книгу имело успех у злорадной публики. Ей самой надоело это восхищение парижскими улицами, кафе, театрами, бульварами и гуляньями. Да еще с рассказами о встречах с местными писателями и знаменитостями. У нас, что ли, хуже? Русский поэт не может метаться в низкопоклонстве перед Западом, тьфу, срам! (Пушкин потом отметит это низкопоклонное метание в ядовитой эпиграмме, за которую ему будет сделан отдельный выговор).

Говорят, что статья была замечена и одобрена в Зимнем дворце. Критику даже собрались дать журнал, чтобы дальше продолжал в этом духе. Он тут же накатал вторую статью, где хоронил Пушкина, ставил в пику хвалы Бальзаку и Альфреду де Виньи. Что за дело нам до названий этих улиц, имен напомаженных людей в гостиных. Дайте ощущение движения рабочей толпы на улице, ее крепкого запаха и забористых разговоров. Покажите людей, а не стены. Дайте впечатление о людях в их домах, а мы сами сообразим, каковы они в театре. Пусть их народный характер заразит писателя, излечив его от «онегинской простуды» и жалких точек пропущенных строф, скрывающих старческую одышку. Странный замысел, заключал критик, - описывая чужую страну, клеветать на собственную.

Важней херни этого разночинца была фотография Пушкина, сделанная Луи Дагером утром из окна квартиры на бульвар дю Тампль. Выдержка фотоснимка была минут двадцать, и движущиеся люди, экипажи просто не успевали зафиксироваться на нем. Пушкин остановился почистить сапоги у уличного чистильщика, заболтался с парнем и превосходно получился с поднятой на ящик левой ногой. После чего пошел в мастерскую Делакруа говорить о портрете для библиотеки палаты депутатов Люксембургского дворца. Он не особо понял, в чем там дело, почему хотят писать знаменитых людей, но слышал, что Делакруа закончил портреты Шопена и Жорж Санд, был случай посмотреть.

Хорошо писать о парижских новостях изнутри, - всякий день творится что-то новое, - но чувствовал, что не понадобится. Даже печатать негде, раз в три месяца рассказывать о свежей сенсации глупо. А между Сыном отечества и дымом выбираешь последний. Молодой врач Николай Пирогов рассказал, что знаменитый французский хирург Вельно запретил даже мечтать об обезболивании при ампутациях. Но поскольку больной ровно за пять минут вырубается от болевого шока, предложил коллегам научиться ампутировать ногу не более чем за 180 секунд. Николай бился об заклад, что уложится в сто, в чем и приглашал убедиться в ближайшую среду в госпитале. Кураж демократизма бодрил Пушкина. Все в Париже оказалось не так, как себе представлял, а, когда хорошо по-другому, не знаешь, хорошо ли это.

В салоне Софи Свечиной много говорили о де Местре, Гегеле и Декарте. Там же встретился с Иваном Гагариным, что служит младшим секретарем в посольстве. Увидев Пушкина, Иван улучил момент для конфиденциального разговора, в котором клялся, что не виноват в злосчастном дипломе. Кто-то из знакомых, возможно, похитил бумагу из его кабинета и использовал для гнусности. Он сам заинтересован в расследовании.

В Петербурге всех интересуют парижские шерстяные фраки с черными воротниками и плотными узкими манжетами, в которые мудрено влезть, зато потом чувствуешь себя человеком. А то, что ходишь по улицам осторожно, чтобы на тебя из окон не вылили лохань с помоями и остатками ужина, а еще более опасаешься поливальщиков, которые освежают улицы и при дожде, это не рассказать, только в романе. Он задумал настоящий прозаический эпос с мировым заговором либералов, приватной жизнью старого аристократа, с суетой и страстями европейских дворов и салонов. А, главное, передать этот парижский воздух, как у Бальзака, только суше, тоньше, без расчета на суету книгопродаж. Он усмехался на князя Петра, который облизывался на свежую рыбу, фрукты, - бери и ешь, - зная, что потом не найдешь нужника, а рядом будет пердеть и курить пролетариат в блузе. Нет, демократия не для русского человека. Зато Пушкин оценил новые писсуары на Сен-Жермен, Елисейских полях, напоминавшие ему минареты. Он зарисовал их с высовывающейся головой, напоминающей князя Петра.

Старый трюк – писать письма из Парижа, находясь в Москве и читая свежие газеты и письма знакомых, - не столь остроумен, сколь печален. Так они с князем Петром решили, вспомнив, как после восстания и казней тот дразнил журнальных гусей описанием заграницы – по вторичным признакам. Как господин Бальзак написал толстенную «Физиологию брака», не будучи никогда женат. А, женившись, вам даже в голову не придет, что этот ужас можно передать словами.

И вот когда все на самом деле перед тобой испытываешь странное чувство. Вроде, и мечта сбылась, а, с другой стороны, все - будто после смерти. На дилижансе кучер ввез их в Париж вместе с дюжиной кроликов, купленных тем по дороге. Тургеневу, который встретил их, чтобы отвезти в гостиницу, А. С. сказал: «Ты, Александр Иванович, меня в Лицей отвозил и в Париже встречаешь. Все лучше, чем везти хоронить на дрогах». Тот и захохотал, и заплевался одновременно, как только он умеет.

Вот, братцы, Париж. Тут тебе китайская баня и дыни с персиками, там Тальони с Дюпре, сям мадам Рекамье и играющие фонтаны в Сен-Клу. Король проезжает, высовывая голову из кареты, входит в церковь, крик полиции: «Шапки долой!» И все - не то, чего ждал, и непонятно, хорошо это или плохо, что не то. Может, потому, что народу больше, чем у нас, и сразу видно, что другой тут народ, потому что сам  себя иначе ощущаешь. Плебс подпирает - да, но ты можешь извлекать из этого мораль и научное знание.

Ему обещали приглашение в тайное общество мертвецов. Люди думают, что от мертвых зависит только погода и немного политики. Они ошибаются. От мертвых зависит все. Надо ходы знать. Посвящаемому говорят три слова: «ты наше все» - и копец. Правда, живут там по книгам, а не на самом деле, но, поди, разберись. Иначе говоря, его брали в сценаристы, то есть в идиоты. Автор русского письменного перешел на загробный устный. В мужицком костюме гулял, теперь походит в исподнем анатомическом. Только язык его тревожил, не чересчур ли футуристическим выйдет, не дыр ли, бул, щыр…

На тот свет попадают по-разному и чаще, чем описано в литературе. В основном, как мог понять Геннадий, в результате не войн, а эмиграции. В том числе, внутренней. Один его приятель угодил в сакрал путем многолетнего и взвешенного алкоголизма. Долго добирался на отдых в раю, шел с друзьями через милицейский ад, дамское чистилище, театральный – он писал сценарии и пьесы – бобок. Глядь, уже лето кончилось, а там и вечность. Жизнь удалась под аква виту.

Сам Геннадий пользовался разными способами. Вплоть до углубления в этимологию, как В.Н.Т., авось вывезет. Хотя ни знаний не хватало, ни упорства. А даже в алкоголизме побеждает тот, кто идет себе до конца и идет.

Когда его самого впервые назвали нелюдью, он понял, что надо спешить. Домик из слов рассыпался, и он оказался голый под небом из слов. Калека, каляка, калика (с ударениями на втором слоге) с тюркским происхождением. Окружены тюркскими, финно-угорскими, французско-немецко-латинскими, литовско-болгарско-индоевропейскими словами. То ли болото, то ли провал в небо, тут не разберешь.

В Шоссе-д’Антен Пушкин впервые станцевал качучу с сестрами Нобле и Опере, балетными танцовщицами его возраста. Мода была на все испанское, Мериме срочно переводил Каменного гостя. Книга успеха не имела, но поэт сам уже смеялся в голос над мумиями Сен-Жерменского предместья, глядя в прикровенное будущее. Когда князь Петр предложил ехать с ним в Англию, он, засмеявшись, ответил: «Ты что, не видишь, что я давно еду в обратную сторону?»

Ждешь людоедов, а приходишь сам.

Вот они мы, наевшиеся сырого русского языка с кровью, требующие какого-то смысла, мешающие жить, как можется. Уже в сны пробрались, где гложем мозг и кости черепа. Помните борющиеся тени в аду, что постепенно перетекают друг в друга. Чем неразличимее становятся, тем непримиримее грызутся. От ненавистного себя никогда не оторвешься. Так на потеху течет вечность.

Хорошо, что не надо никого проклинать, сам проклят. Пусть едят друг друга. Он движется в обратную сторону. Вот и цель путешествия. Страшнее всего, когда они обступали его. Не просили вернуться, а предлагали поехать с ними куда-нибудь заграницу, в Эйлат, в Париж, в Таиланд, мало ли в мире прекрасных мест, которые оживят его, насытят зрение пространством, дадут пищу уму, а любимых сделает счастливыми близостью к нему. Он ложился на диван и умирал. Сначала неотвязная дремота, поскольку отказывал мозг, потом боль в сердце. Чтобы не задыхаться, полтаблетки теофедрина из пачки в загашнике, больше достать неоткуда, знакомый врач приказал долго жить. Но тут они что-то понимали и отходили от любимого Геночки. Минут через десять он возвращался за письменный стол. Через полчаса руки переставали дрожать. Как можно ответить на их вопросы, играя в дурачка и выстраивая вавилонскую башню суждений, схожих с обгоревшими спичками, которыми прохожие прикуривают сигареты, бросая в пыль. Слишком много объяснять.

Он молодец. Он не бросается на людей. Он выдает себя за человека, но старается не злоупотреблять близостью к ним. Мало ли что случится, да и зачем. Но вот его опять тихо обволакивает и уносит. Все равно чем. Азартом спортивной передачи, разговора, походом в магазин, чтением френдленты, поездкой в девятнадцатый век, на курорт, за загранпаспортом. Главное – шаг навстречу. Согласиться на еще один кусок безумия, называемого жизнью.

Но и морщить лоб сумасшедшими глазами - тоже удовольствие.

Он разгадал загадку, - кругом чужие люди, и что ему среди них делать: завтракать, бродить меж домов, сидеть на пляже, любоваться видом на море, долину, уличную толпу, - зачем? Гораздо лучше – просто быть, один на один с собой.

Ведь он из тех жутких людоедов, что брезгуют двуногими тварями, и нет им от них прощения. Все идут на компромиссы. Для начала надо смешаться с толпой. Путь к совершенству начинается с мелких подлостей, иначе и нельзя.

- Как там с двумя женами жить, расскажите, пожалуйста.

- Кто это сказал: можно иметь ровно столько жен, на скольких хватит справедливости?

- И что, они не ссорятся между собой, терпят друг друга? Феноменально.

- Я думаю, вы что-то скрываете, но я вас понимаю и не обижаюсь.

- Мы описываем случаи нетривиальных семейных союзов. Вы не дадите интервью нашему изданию. После нас обычно людей сразу приглашают на телевидение, не пожалеете.

«Дорогая моя, я принадлежу к цивилизации, для которой слабоумие – основной принцип. Поскольку именно это я из себя и выдавливаю, я тут - не жилец. Пробовали пытаться влезть в несуществующий ум? Не могу сказать, что больно, никак. Это-то и ужасно. Тем не менее, продолжаю опыт полного погружения. Как хорошо, что вы не существуете, как спокойно, хотя это и делает мое письмо к вам бесконечным».

Живые мощи, такое он придумал себе определение, глядя со стороны. Сидит в доме за книгой и ноутбуком бородатое любимое чучело, заваривает чай, изредка что-нибудь говорит. Вроде и пустяк, а спокойней, когда знаешь, что вот он, всегда в своей комнате, ликом не дик, а ухожен. Кровожадность и ненависть к человечеству наружу не выказывает, все в какую-то обратную сторону отправляет. Жаль, что не хочет никуда ходить, ездить, но и с этим можно справиться. Представь птицу, вылетающую в туман Божьего имени, как в стихотворении Мандельштама, и сразу все встанет на место. Ну, а что, если все происходящее в мире, особенно мертвецы, настолько смешно, что, кроме хохота, ничего не заслуживают. Каррр! Каррр! Это родители выучили его перед школой говорить букву «рррр», он сам не хотел.

Своих он узнавал бы в толпе сразу, если бы поднимал глаза. Но они его узнают, поэтому он старается не выходить никуда. Чужое внимание ему не нужно. Надо еще успеть прочитать все журналы, которые были напечатаны после дуэли. А то все твердят, что «Пушкин не читал Достоевского, Пушкин не читал Чехова», мол, ничего страшного. Врете, подлецы, читал, но не так, как вы, по-другому.

В семье не понимали, зачем он настаивает на своем несуществовании. Что сын, что дым, что тлен отечества, - все одно. Разбросал гены по ветру, и был таков-сяков.

Как-то пошли гулять всем семейством. Поскрипеть ботинками по снегу, заодно посмотреть ближайшую ярмарку выходного дня. Он впереди ступает, за ним дети-жены. Когда несколько лет назад в Турции были, местные им улыбались: паша идет, правильный мужчина. А тут умылся морозом, и лицо форму держит, укладывается в размер, как всегда бывает зимой.

Дети ссорятся, жены урчат, он хмурится из-за мизера окружающего. Впереди кусок льда с крыши свалился, хорошо, не по голове: в новостях что ни день кого-то увозят в морг, - то оттепель, то мороз, то снегопад, город навис сталактитами и под серой облачной подушкой точь-в-точь лимб, сени ада. Дорогу переходили, чуть машина на сбила, лихо повернув, не снижая скорости. Подонки, и то сказать.

В парке висит детский крик, разноцветные горки, лестницы, кто-то упал, вопит, мамы стоят полукругом. Почему ты во всем видишь только плохое, - удивляется Катя. Маша ей вторит: мы все вместе, здоровы, радуйся. Как сказал Ле Карре хмурому Бродскому, когда пришло известие о Нобелевской премии: если не сейчас радоваться, то когда? Это точно, бормочет он. Здесь на ярмарке начнется: купи мне это, купи мне то. И конфет, побольше конфет, как в прошлый раз, когда так объелись, что их вырвало шоколадом. Да ладно тебе бубнить, успокойся.

У людоедов и их жертв отсутствует позвоночник, та крепость основы, что дает возможность думать, выбравшись из этого цветного и кричащего потока. Поэтому все так вкусно тает во рту, сдобренное слюной. Не надо ничего есть, опять аппетит перебьете и не станете обедать, зря я, что ли, еду готовила, все утро с кухни не выходила, сердится Маша. Если выпить рюмку, думает он, в голове все окончательно слипнется, но не выпить невозможно. Он чувствует, что уже начинает нервничать, спешить домой, нагулялся выше сил. Лучше бы не выходил, а то опять все недовольны. Папа должен стоять на тумбочке и время от времени издавать звуки то петуха, то кукушки, то василиска.

- Неужели ты купишь угря? – изумляется Катя.

- А ты когда-нибудь здесь видела угря, я нет, давай попробуем, - говорит Маша – Запечем, кожу снимать не будем, только внутренности вынем.

Дурачок, это же и есть счастье.

О подземном гуле стучащих зубов, что он слышал, приходя в сознание, даже рассказать кому-то было немыслимо. Только самому стучать зубами.

 

Собор костромских святых

5 февраля. Успокаивающий вид из окна – все завалено снежными сугробами, мимо которых движутся редкие людишки: пейзаж, вполне годный для собора костромских святых и воспоминания обо всех прочих соборах.

Бунин на корабле «Патрас» пробивался сквозь снежную бурю из Одессы в Константинополь. Накануне два таких же корабля потерпели крушение у Босфора. Утром получил по электронной почте четыре письма, из чего понял, что люди, живущие в интернете, спят мало. Два письма, впрочем, были из Америки, в Чикаго шел снег, были сугробы. Вспомнил, что в новостях показывали наводнение в Британии. Некий олигарх с нетитульной фамилией купил коллекцию Фаберже в 180 предметов и из них 9 пасхальных яиц примерно за 120 миллионов долларов, чтобы подарить стране, и тем самым откупиться от грядущих неприятностей. Драгоценности обещали выставить в Кремле на Пасху.

Позвонил Валера Черкашин, приглашая на выставку в индийский культурный центр, и заодно обменялись письмами, как в рассказе Носова про мальчиков, которые протянули между квартирами провод и пытались разговаривать. И название вспомнил «Телефон». И Валера наверняка его читал. И модель поведения абсолютно та же, что в рассказе. Но Валере позвонили в дверь, и общение пришлось прервать. А у него жена уходила в театр на Таганке общаться с Каталин Любимовой по поводу альбома к 40-летнему юбилею театра.

Между тем, Бунин пишет, как встретил косцов, которые ели мухоморы, сваренные в котле, и называли их «чистой курятиной», предлагая и ему попробовать, а потом косили и пели, не замечая того. И далее поразительный по ностальгии гимн одурманенной песней и пейзажем России. И следующие рассказы – чистый сон. У нас же – компьютерная переписка, среднее между сном и явью положение. Но все еще можно выйти – на улицу, к людям, купить свежего хлеба и три десятка яиц, чтобы готовить детям на завтрак. Дохнуть морозным снежным воздухом. Хотя и не получается: выходишь по делам, чтобы потом написать об этом тут же. И смотришь, в основном, под ноги, замечая лишь огни машин, домов, рекламы, черный воздух и небо вечернего города, смутные лица друзей, которые проявляются при приближении. И ни в коем случае не пить водку, говоришь себе, только белое вино, и то, чтобы приятнее было закусывать.

Когда ясное солнечное небо, то с утра обязательно обнаруживаешь белую полосу от пролетевшего самолета. Сегодня небо безвидно и поросло серой сыростью. На улице теплеет, а в комнате, как обычно в таких случаях, заметно холоднее, потому что ветер дует в незаклеенные окна. Но вот и он стихает. Тогда кажется, что можно будет скоро открывать окна, но, поглядев, замечаешь, что их снаружи закрывает толстая кайма чистого снега. Поэтому и так тихо. Для других стран зима, наверное, тяжела, а тут, в Москве, в России нет времени – вот и все. И хорошо, если не страшно будущего голода.

Представлял, как вечером поедет на Таганку, чтобы потом спуститься к Яузе. Как не дождется троллейбуса и пойдет, оскальзываясь, вниз по улице.

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений