Игорь Шевелев

Живые и лживые

Сорок шестая большая глава «Года одиночества»

 

I.

Обычно она звонила первой, сообщая, что выезжает. Он даже по сотовому видел, как она улыбается. Сердце его сжималось предчувствием. К ней он ехал на "Жигулях", стоящих перед домом, чтобы не выделяться. Сколько ни длился их роман, ему казалось, что он участвует в каком-то фильме. По роли он был с иголочки одет, источал уверенность в себе и в руках, державших руль, пока звучит музыка, чувствовалась сила. Такой европейский господин.

Они встречались в новой гостинице за кольцевой. Поставив машину на платной стоянке, проходил мимо ресепшн к лифту. Если спрашивали, говорил, что договорился о встрече. В пакете была бутылка коньяка и флакон французских духов. Она уже ждала его в номере, свежая после ванной, благоуханная. Она никогда не опаздывала. Он уже говорил ей, что ему кажется, что они разыгрывают какую-то роль в кино, и она, соглашаясь, заметила, что всегда приятно быть лучше, чем о себе думаешь.

Конечно, и здесь, несмотря на цены, сервис был вполне советским, и все, что надо было, она привозила с собой: рюмки, посуду, закуски и даже простыни, кажется, успевала поменять до его прихода и надушить. Трогательное соединение американского кино с домашними булочками, которые она специально ему пекла.

В больших зеркалах они разглядывали идеальную пару. Даже лежа под ним, она успевала еще посмотреть, все ли соответствует сценарию и, удовлетворенная, отдавалась с тем большей страстью. Разделенная ирония только увеличивала удовольствие посвященности в то, что за кадром. Когда-то она удачно снялась в кино, даже немного прославилась. Потом занялась живописью. На самом деле была самым удачным его агентом, используя выставки как повод для поездок за границу и нужных знакомств.

Красивая, длинноногая, замечательно играющая на скрипке, она была идеальным агентом с рекламных плакатов. Он мог во всем на нее положиться. Она никогда не давала непроверенной информации, сколько бы он ни пытался подловить ее в мелочах по своим каналам. Она была бы идеальным двойным агентом, и, распаляясь в постели, он начинал говорить, что хорошо бы она заложила его ФСБ, чему она сначала обижалась, а потом привыкла как к нормальной сексуальной фантазии. То, что она рассказала ему о тайной договоренности правительства с несколькими банками, было невероятно по возможным последствиям. Он еще не знал, то ли напечатать это в своей газете, то ли предъявить в прямых переговорах с конкурентами. Она что-то сделала, что у нее там пахло совершенно необыкновенно. Он спросил, что это. Она сказала, что новая парижская штучка, и она выбрала запах раздавленной земляники.

46.1. Волка спасают ноги, и она была его ногами. Притом, что у нее был муж и, кажется, ребенок, который, впрочем, жил со свекровью, она умудрялась ездить с ним по всему миру, вводя в круги, где таланты его вызывали восхищение и поддержку, а не злобу как на родине.

Казалось, что на западе шпионами были все, кто хотел, то есть самые талантливые и энергичные. Это была такая игра, как деньги. Делаешь вид, что принимаешь их всерьез, а на самом деле знаешь, что игра. В гостиных высшего света они сходились как равные, придерживаясь в общении кодекса джентльменов. А наши алкаши и гебисты-литераторы не могли взять в толк, чего это они ходят с бокалами и говорят пошлости, а не поют, обнявшись и опрокинув в себя литр водки с изрядным закусоном.

В штаб-квартире Всемирного банка в Вашингтоне он устроил выставку портретов с европейских купюр, написав о каждом из персонажей – от Клары Шуман в сто дойче марок до итальянского Вольта и бельгийского Сакса, - эссе-досье об их масонско-шпионской работе на благо всемирного счастья. Дело было как раз накануне перехода на евро, и уходящая натура ценилась вдвойне.

Вулфенсон, президент банка, сделал им прием, поил в кабинете кофе, показывал фотографии, на которых он снят с великими людьми, включая Ельцина. Она прилежно все переводила, поскольку он делал вид, что ни на каком языке, включая русский, не понимает. В который раз его поразили человеческие странности: сам Вулфенсон гордится общим фото с Ельциным! Это напомнило ему рассказ Славы Курицына, как тот однажды увидел Аллу Пугачеву с Киркоровым и Орбакайте. Судя по всему, он был счастлив до потери пульса, не подозревая, что тем же вечером ему звонил Киркоров, рассказывая, что они видели на Никитской живого Курицына, прикинь!

Он давно понял, что не воспримет ничего из городов, в которых бывает. А из событий, встреч - самую малость, первичный слой, запах вечера или загорода, в который его завезли на роскошной машине хозяев, а он вышел в сортир, хотя откуда уж на Майами-бич сортир, а вот запах из-за сложных комбинаций феромонов в мозге остался. Но это лирика. А вот то, что он мог воспринять лишь мизер из окружающего мира, - горькая правда. И она ему нужна была рядом именно как черный чемоданчик нежной дамской кожи интимных мест, в который можно сложить все, что вываливалось из его прохудившегося менталитета, говоря словами новых умных русских. Ну, а для чего еще нужна хорошенькая женщина?

Когда заболел ребенок, о чем ей сообщили по спутниковому, и она тут же вылетела в Москву, он увязался за ней, хотя у него еще были встречи в штаб-квартире. Не оставаться же одному. Она, конечно, приняла это за знак неимоверной любви, ее дело.

46.2. Разница между женщиной и мужчиной настолько велика, что выяснять, почему ты влюбилась именно в него, да еще презрев природный конформизм идеальной жены и матери, притом, что он, конечно, не делал никаких шагов навстречу, чем ее и купил, - объяснить все это никакого ума не хватит. Ну, просто потому, что он необыкновенный. Других таких ей больше не попадалось. И замочек ее вскрыл с особой лаской, муж сам виноват, что возбуждал себя разговорами о ком-то другом, который будет в ней ключик свой проворачивать, вот и довозбуждался. Она, впрочем, никого не винила, и себя в том числе.

Наверное, она скрывала от самой себя, как ей нравилась удобная западная жизнь в дорогих отелях, где они останавливались, система грантов, которую она научилась доить его именем и пин-кодом, коллекция знакомств со знаменитыми актерами, политиками, музыкантами, включаемых ею в благотворительную круговерть финансово-художественной светской дури. Конечно, это была дурь, наркотик, но самого высшего, очищенного качества. Договорившись с самым знаменитым нью-йоркским архитектором о строительстве в Кратово под Москвой небольшого загородного дома на двоих, - с кабинетом, библиотекой, зимним садом и подземными дворцами, - она поняла, что это не сон, но что это такое, как это назвать, она не знала, да особенно и не задумывалась.

В гостинице, глядя в окно на лес, от которого до самого центра столицы было не больше двадцати минут на машине, она разложила на столике свои бумаги, выбирая, кому звонить в первую очередь и звонить ли вообще. Он работал тут же, в своей комнате, через комнату с телевизором, но думать о нем не нужно было, потому что это его отвлекало, он сам говорил. Он чувствовал все то же, что она, и это было чудесно. Особенно здесь, за границей, в благословенном Люксембурге, куда он привез кипу обращений в европейский суд, и где все создано для личного удобства, погружающего почему-то не в сон, а в собранность, будто пронизанную пузырьками шампанского. И все всегда оплачено. Они были здесь экстерриториальны. Не принадлежали миру, пользуясь его удобствами. И это тоже было идеей и ощущением, которым он ее научил. Вернее, навсегда наделил ими.

Накануне он жаловался на слабость, что все у него чешется. Долго рассматривал несколько прыщиков на руке и, кажется, упал духом. Она пыталась успокоить его, что это небольшая аллергия, надо принять супрастин, и все пройдет. Он лег на кровать, накрылся с головой и сутки не вставал. Она поехала по магазинам. Он встал с идеей пустить деньги на создание новой русской литературы. Для начала купить людей, которые перепишут старую на новый лад.

46.3. Страшно ей не было, но она понимала, что чем женщина становится старше, тем ей остается только бежать вперед со все большей и все более молодой стремительностью. Потому что, когда она остановится, она упадет. Навсегда. И дело не в том, что она ему не говорила, сколько ей лет, и не в том, что он ей не поверил. Дело в том, что он раз и навсегда запретил ей повторять даже самой себе эту цифру. Просто она не жила до тех пор, пока его не встретила. А, значит, время, потраченное в никуда, вывело ее из этой жизни, из хронологии и даже из истории. Осталась жизнь, в которой нельзя останавливаться. Как бы она ни была далеко от дома, говорил он, она должна не возвращаться, а идти дальше, - с работы на премьеру спектакля, потом вместе с избранными отметить это дело, дальше поехать в ночной клуб, или к знакомым, которых сто лет не видела, потом еще что-то придумается, этому на самом деле нет конца. Он говорил фигурально, она его поняла. Но, значит, и он десятым каким-то чутьем собрался жить без нее. Надо было проверить и держать ухо востро.

Из Кельна во Франкфурт они ехали на скоростной электричке. Пока он сидел, уткнувшись в экран ноутбука, а потом, закрыв его, задремал, она смотрела в окно на ставший уже привычным пейзаж и думала не о московской жизни, которая приближалась со всеми своими делами и проблемами, а опять-таки о нем. Она удобно ушла в себя на самое донышко. Ничто вокруг ее не касалось. Она ничего не может изменить, никаких возможных бед, поэтому и не стоит о них думать. Да она и сама готова умереть, потому что на самом деле ее от себя уже не оторвать, и все остальное, включая смерть, уже не важно. Она сама по себе. Вокруг, несмотря на немецкую видимость упорядоченности, как и везде, бушевал хаос. То, что поезд, в котором они сейчас сидели, шел по расписанию, ни о чем еще не говорило. Чудо, не более того, думала она, привычно наслаждаясь видом любимых своих старинных немецких замков на вершинах гор, между которыми мчался поезд. Скоро Рейн, скала Лорелеи и прочие немецкие сентиментальности вроде ежегодных планов взять недельный круиз и, не спеша, проплыть с местными пенсионерами весь отведенный судьбой классический маршрут, тем самым введя себя в новые рамки.

И в этом кромешном хаосе, думала она, закрыв глаза, так как пошел отвратительный индустриальный пейзаж, вроде русского, есть только один островок чистой логики – он сам, его мысли, план его действий, выполняемый с неумолимой точностью. Она как раз перечитывала недавно с его подачи «Феноменологию духа» Гегеля. Впервые после аспирантуры. Это программа, по которой можно вычислить, если вникнешь в нее, ход его дальнейших действий.

46.4. Как бытие с ничто, так зима соседствует с весной. И в Европе она наступает раньше, чем в России, что она сразу же почувствовала не столько сонливостью, сколько ниоткуда взявшимся плохим настроением и раздражительностью. Она с неудовольствием наблюдала себя в зеркале. Спала больше, чем следует, не имея к тому, как и ко всему остальному, никакого желания. При таком брожении в голове и теле надо иметь крепкое занятие, желательно с твердым и очевидным доходом. Когда она была не в себе ее раздражало в нем именно то, за что она его и любила: чрезмерная разборчивость в деле личного обогащения.

Это была его главная слабость: общаясь на равных с сильными мира сего, он был безнадежно нищ. Самое удивительное, что это знала только она, остальные даже не догадывались. Ну хорошо, если бы она была миллионершей, чтобы его содержать. Но этого не было. Она собственную семью оставляла нищей, тратя на него свою жизнь. Кто бы подумал, глядя на нее, что она может быть такой дурой. Иногда она понимала, что именно в этом и заключен секрет их неуловимости: они были не теми, за кого их принимали. Тихие христианские ценности здравого смысла, логики и морали против изощренных фэнтези международных спецслужб, холдингов и криминала, слипшихся в интернетно-банковском противоборстве. Пара интеллигентных русских, производящих, как всегда в таких случаях, впечатление неопределенной национальности, которых везде и всюду видят, здороваются и узнают, но при этом толком не знают, кто они такие. Но новых богатых, которые все до одного бандиты, или на шпионов и дипломатов, вроде бы не похожи, что уже хорошо. Масоны что ли?

Когда-то он научил ее психологическому практикуму: знакомясь с человеком, представь себя его глазами. Так вот ей никак не удавалось представить себя и его глазами тех, кого они встречали в Европе. Довольно редкий и, надо отдать должное, идеальный расклад. Вроде бы явно где-то их видели. Возможно, вчера по телевизору. Или в кино. Ну очень знакомое. Любопытство побеждало, с ними знакомились, обменивались карточками, читая ничего не говорящее и тут же забываемое имя и образ занятий. Не удивительно, что слишком многие ахнули, вспомнив их, когда увидели в сводке новостей пришедшими к власти в результате бескровного, но встревожившего весь мир переворота. После чего опять скрылись из виду, теперь надолго. Нужно было что-то новое.

Он просил ее ни в коем случае не разговаривать с ним о музыке или о живописи. Если ему будет нужно, он сам спросит. От всех этих трогательных приколов об изящной красотке-акварелистке, скрипачке, постельной террористке и шпионке его уже тошнило.

46.5. Почему все женщины вызывали у него тошноту и раздражение, а она нет? Не говоря о прочих людях другого пола. Понятно, что он забит Богом в самого себя, да так сильно и точно, что глупо говорить о чем-то ином, кроме лузы, со всеми сопутствующими ощущениями.

Потому что она помогала ему плести эту сеть, в которую он таки заловит всех этих козлов, включая Главного козла, вот почему. Настоящие женщины рождены для сообщничества, чего бы они по этому поводу ни думали. Она, например, вообще ни о чем не догадывалась. Он таскал ее за собой, а она рада была «повидать мир», как она это называла. Что-то она видела такое, чего он не только не видел, но и не хотел. К тому же она мешала ему думать, что тоже хорошо. Прежде, чем думать, надо мозги освободить.

Было несколько способов сплести сеть: собрать людей, собрать молекулы и прочие научные факты, собрать слова в той комбинации, которая могла бы произвести впечатление как на вышеуказанных людей, так и на там же указанных молекул. Надо сказать, он слишком долго примеривался, что и сам уже понимал. Голову не поднять, - захлестывает выше крыши. Значит, ты внутри, и все эти разговоры о власти над миром, о понимании пружин его – смехотворны. Все, что ты можешь, это найти волну с приятной музыкой, да, выпив на презентации, сойтись с душевной девушкой, которые все уже почему-то старше сорока лет.

Все, что у него с ней было, так это представительские внешности. Что как бы сразу ставило их вне подозрений: ни одна шпионская контора не возьмется таких обучать, разве что на контракт, да и то вряд ли: честность из глаз тут же повыветрится. А так глухое неверие в собственные силы мягко распространялось на всех остальных. И сразу входишь в особую породу людей, узнающих друг друга с полунюха, в некий элитный клуб.

Проводишь там какое-то время, пытаясь узнать важные новости, с кем-то знакомясь, а наутро тебе сообщают, что кто-то исчез, кого-то взяли прямо на улице, кто-то неожиданно скончался этой ночью. Так ты опять оказываешься один, наедине со своим романом, а она окружает тебя снаружи - внутренним покоем.

Всю ночь дул сильный ветер, прямо свистел в щелях окна и дверей, не давал спать, словно подчеркивая твой уход в подполье. Всегда приятно, что нет ни работы, ни планов, ни обязательств, - ушел и всё. Конечно, все эти шпионы - одно сумасшествие. Вообще, все люди - сумасшедшие. Одни, защищаясь от сумасшедших, другие – от тех, кто считает их сумасшедшими. Они и к нему придут, если он не спрячется, потому что их некому остановить: весь мир висит на соплях. Главное не кричать и не подавать виду, что знаешь это.

46.6. Уходя в себя, он понимал, что сходит постепенно с ума, но там было тепло, и это был он. Встречаясь с ней, он возвращался в то, что люди считали рассудком. Там же вяло текло ненужное никому шпионство за теми, кто мог оказаться сумасшедшим, тем самым как бы ставя под удар стабильность кажимого мира. Делали даже профессиональные выселки для таких сумасшедших, объявляя их как бы нормальными философами, сочинителями, художниками. И даже шпионов периодически считали нормальными и даже полезными членами общества. Построили им даже современный стеклянный дом у метро «Полежаевская», поставив специальных людей следить, чтобы те не бросались камнями, во всяком случае, у себя в доме. За границей можно, если они хотят быстро быть пойманными. Шпион это еще одна, нельзя сказать, чтобы крайняя, но степень сумасшествия. Он даже ей не жаловался на приходящие ему мысли и ощущения, она все равно бы не поняла. С ней можно было только выезжать на люди и заниматься шпионством, ограждая все более парадоксальное, а потому несообщительное одиночество.

Периодически она выказывала желание раздвинуть ноги, но у нее был бзик делать это исключительно не в домашней, а в экзотической обстановке – в загородном мотеле, которые он терпеть не мог, поскольку за ним шли по пятам и снимали на видеокамеру, или на крыше дома, или в лифте высотного здания. Больше всего она любила это делать в креслах роскошного лимузина, который приходилось тогда заказывать специально, причем, пока суд да дело, у него исчезало всякое желание, тем более, что он был уверен, что это какое-то трогательное воспоминание утраты девственности, но, Боже мой, как она была свежа, нежна и роскошна, и, что поделать, если иначе она не давала… У него вообще до этого была дама, которая пела во время коитуса настоящие оперные арии, причем, меняя голоса с женских на мужские и обратно. У всякого, конечно, свои причуды, но он-то причем?  Тем более, и у него были причуды, которыми он дорожил, хотя и совершенно неполового свойства. Он выходил из положения, сосредоточенно думая во время этого дела, как найдет совершенно нормальную женщину. И хотя понимал, что это исключено, - таких в учебнике анатомии и зоологии не предусмотрено, - это помогало достичь ему неплохих результатов до первого промежуточного финиша, который он разделял вместе с ней. О, эти похитители велосипедов. Проще, говорил он, найти обычного соглядатая, а не видеокамеры КГБ и МИ-6, но она почему-то обижалась, понимая, как обычно, только то, что он ее разлюбил и не хочет, а не то, что он говорил на самом деле. Ну что же, повторял он где-то вычитанное: талант лучше прочих попадает в цель, а гений обнаруживает цель самим своим попаданием.

 

15 февраля. Пятница.

Солнце в Водолее. Восход 7.55. Заход 17.33. Долгота дня 9.38.

Управитель Венера.

Луна в Рыбах, Овне (12.22). 1 фаза. Восход 9.23. Заход 20.53.

Время очищения помыслов, чтобы видеть перспективу и знать, за что бороться, куда идти, то есть осознание, ясность и понимание. Хороши контакты с людьми, поездки и путешествия. Помогать и спасать других.

Камень: кошачий глаз.

Одежда: желтый, голубой, сине-зеленый цвет. Избегать красных, оранжевых, лиловых тонов.

Именины: -

Марс переходит в знак Стрельца. Хватаешься за десять дел одновременно без гарантий, что половину доведешь до конца. Любовное перенапряжение из-за количества романов, - партнеры странные, иностранцы.

Алхимическая формула: Ящер Страсти из Бухты Грусти.

II.

Поскольку ему осталось только одно – понимать, то самым страшным оказались ночи, сны и забвение себя. Для ума сон – время затмений. Ты долго не спишь, потому что сова Минервы вылетает в полночь, чтобы сдвинуть страх как можно дальше. Потом, заснув, просыпаешься среди ночи, выговаривая кому-то все свои обиды. С таблеткой снотворного под языком погружаешься в предутренний кошмар, но громкие разговоры на кухне и свет за окном пробуждают тебя окончательно. Выхода нет, остается только опять быть умным. Потому что только уму никто не нужен, кроме него самого.

Все чаще ему казалось, что он существует в желудке какого-то огромного существа, назови его хоть Левиафаном, хоть Моби Диком, вирусы желудка которого обладают великой технической сметкой. Вот и метро придумали, на конечной остановке которого он тихо усаживается в углу и, стараясь не замечать пьяных вирусов, добирается до центра. Там по коленчатому коридору, похожему на чей-то желудок, пробирается в большую комнату, где занимает крайний стол у окна. Это очень удобно, потому что между столом и стеной помещается еще и кресло, где можно отдыхать или вести беседу с кем-нибудь из гостей.

Ходят слухи, что они тут выпускают газету, серое, мятое создание, непонятно для чего нужное, поскольку они все же не в заднице, которую можно было бы подтереть, а в желудке – с внутренней его стороны. Зачем тут газета непонятно. Недавно, впрочем, пошли новые слухи, под которыми здесь имеют в виду, конечно, газы, продукт метеоризма, что скоро они перейдут на виртуальное средство информации, дабы ускорить процесс пищеварения. И то, что они считали трехвековой историей прессы, есть лишь краткий момент в налаживании работы желудка Левиафана. Все есть информационный процесс, и пищеварение более остальных.

От него, как от фермента требовалась работа ума и хорошее настроение, иначе наступал каюк, и перистальтика не срабатывала. С тех пор, как он понял свое предназначение, он не отходил ни на йоту от своей повседневной работы. В конце концов, должны мы поддерживать равновесие в этом неизвестном нам, но сильно вонючем организме, или не должны?

Прошло совсем чуть-чуть, и уже ничего не было. Почти ничего. Как в сером сне под сурдинку головной боли. Можно сказать, все отняла гебуха. Или сам виноват, что поверил в русские чудеса. Перечитывая про дворец в Кратово, даже не хихикал. Дворец-то стоит, но избушка лубяная, и в ней живет кто-то из ихних. Точнее, живет в Италии, а тут пасется спивающаяся охрана.

Это уже потом он прочитал в чьих-то мемуарах, что на этом месте был знаменитый санаторий НКВД, и как все было устроено, - какие где корпуса для начальства, для среднего командного состава, для рядовых лейтенантов и капитанов, набиравшихся сил после ночных допросов врагов народа.

Все, как и было написано в его интернетном гороскопе, оказалось совсем не тем, за что он это принимал. Нынешнее умное состояние ему нравилось больше предыдущего, богатого.

Когда он видел идиотиков, сохранивших бизнес, видел их вылезшие в тоске и печали глаза, задохшийся рыбий рот, отчаяние, на которое никаких денег не хватит, то понимал, как ему повезло. Да еще эта мода сводить с лица бородавки, после чего никакого лица не остается.

Скрыться, исчезнуть, остаться живым, двигаясь не по их орбите – стоило дороже всех их меченых денег. Говорят, что русская политика вроде погоды – бессмысленна и неотвратима. На самом деле, и то, и другое это вызов тебе. Как небритый третьегодник с задней парты, обещавший отмудохать на перемене. Ты можешь все исправить, восстав ценой жизни и против идиота, и против погоды, и против чекистских гнид. Готовность к смерти уравнивает всех. Это еще Гегель писал. Даже погода меняется под напором воли. Что же говорить об ублюдках.

Даже если Бога нет, Его же не зря придумали.

А так одни куски мяса, пожирают другие куски мяса, так и не ставшие человеком. Отмороженные полуфабрикаты, нелюдь. Сам этот воздух не дает ничего видеть, делая нелюдью. Идешь сквозь него, слепой, скорей бы дойти.

Он надел себе для внутреннего комфорта ящик интернета на голову и продолжал ездить, не снимая его, по всему свету. Венеция, Иерусалим, горы Пиренеев – хрена ли останавливаться. Мир велик, даром что бессмыслен. Мотаться, ублажая себя видимым разнообразием, можно до бесконечности, то есть до неожиданного конца.

Где-то в пути он потерял подругу и постепенно забыл о ней. Наблюдать стирание из памяти близкого человека по-своему поучительно. Постоянно держать в голове Россию, это безумие, насилие на фоне ласковой природы и пьянства в кустах и на кухне, - да сколько можно. Вырвать из ума и забыть!

Заметил, что, когда не смотришь на людей, их даже на улице словно нет. Краем глаза видишь, как съеживаются женщины, проходя мимо. На тех, кто обратился, смотришь с улыбкой, отвечаешь. Они появляются из ниоткуда, отправляясь в никуда. Мигание картинки. Виртуалитет человечества.

Так он осуществляет рискованный опыт жизни вне нелюди.

Чтобы не отвлекали.

Летит в безвоздушном пространстве.

Заодно научившись превращаться во сне в атомную подводную лодку, несущую смерть врагу и милость близким. Эта субмарина идет в темной воде то совершенно невидимая, то посверкивая светом иллюминаторов, хранящих за собой какую-то жизнь.

Всего-то и надо, что истово молиться перед сном.

Теперь он мог все, сгусток соплей, говна и энергии.

Только вот нигде ему не было так тоскливо, как за границей. Разве что еще в России. Скоро весна, и кажется, что кончить с собой, замерзнуть в поле будет труднее, чем зимой. На самом деле, легче. Не замерзнуть, конечно, а выпрыгнуть из себя.

Старые люди от тоски засыпают, но, проснувшись, не могут понять, где находятся.

Чем сильнее тоска, тем грандиознее волна, которая потом накатывается на тебя, сметая полмира. Катастрофы, революции, - что-то такое, от чего все забываешь. А после последней, совершенно уже невыносимой тоски, ничего не происходит. Эта тоска остается навсегда. Но уже не здесь.

Сначала стыдился, чувствуя себя не вполне человеком. Потом понял, что это высшее отличие. Вон из людей! Чем дальше, тем лучше. А он лишь в начале дороги. Вот это – путешествие. Главное, не тушеваться и не впадать из тоски в отчаянье.

Всесилие сна пришлось отложить. В первую ночь попал в турбуленцию бреда, насморка, болезни. О-о, как он болел в разных местах планеты! Как болел в Париже! А как его корячило в питерской квартире у Египетского моста напротив Усачевских бань. Через два дня после приезда разболелась поясница, не мог двинуться. Подруга смотрела на него с отвращением, так ему казалось, хоть она говорила, что сочувствует и вообще все нормально, пусть не заморачивается.

Он вспомнил, как великий актер Сергей Ю. рассказывал ему о своем знании всех больниц бывшего Советского Союза и заграницы. С ним теперь было примерно то же самое. С небольшим уточнением, что ни к каким врачам и в больницы не обращался. На сцену ему выходить не надо, болел в свое страдальческое удовольствие. Терпенье – медицина бедных, писал Иван Бунин, - «Patience — médecine des pauvres», столько раз цитировал в письмах друзьям, что можно и ссылку дать (рассказ «В Париже»).

У всех нас есть две точки: наблюдения за человеком и пребывания в нем. Точка наблюдения сдвигается все дальше, поскольку терпеть пребывание все невозможней. «Душа моя не здесь», - объяснял он подружке, морщась от боли. В магазине на Садовой они купили банку икры, бутылку коньяка, и дома на кухне выпивали и закусывали. Московские знакомые дали им ключи от своей питерской квартиры. Успели съездить в Петергоф, его и разобрало. Квартира хорошая, подъезд гулкий, лестница старая, колодец двора, все как полагается, только душ в ванной странный, с трудом влезаешь.

Подруга на него удивлялась: старый человек, а все не в себе, как юноша.

Он объяснял, что книги в большом количестве лишают возраста, наделяя отчаянием, а не положением в обществе, откуда смерть.

В Париже в ателье на четвертом этаже у площади Сен-Дени он заболел гриппом, - насморк, кашель, слабость, потел, все дела. Подруга отпаивала его чаем с малиной, от которого уже тошнило.

В юности он выбирал девушек по принципу: рядом с ними не тошнит и не болит живот. С виду он не был нервным юношей, но спастический колит был ему в награду и в отличие своих от чужих. Душа была глубоко, но рядом с нервами. Ну, и прослойка жира не успела нарасти, как потом. Чуть что, и в уборную. И до свиданья, Дуся, а, может быть, прощай…

А в старости свирепел от удивленных взглядов, большую часть которых сам придумывал, но – да, я такой, а вам, милый друг, лучше навсегда забыть этот номер мобильного и адрес скайпа. Она не знала, о чем с ним говорить, чтобы не слетал с катушек. Занималась своими делами, звонила по работе, у нее такая работа, чтобы звонить, договариваться, повезло. Ну, и гуляла, куда хотела: Эрмитаж, музей Клюни, Ла Скала, зал Чайковского, галерея «На Рублевке» - там и картины хорошие, и кормят вкусно, если он едет с ней, для нее это праздник.

Книги пишут люди, поэтому большинство этих книг дерьмо собачье. Не те, о которых вообще молчишь, а те, которые читаешь, отборные. Февраль брал в оборот. Куда ни плюнь, - февраль. Не вырваться, он уже пробовал.

Может ли человек быть Божьим созданием или принадлежать Единому? Отвечай лишь за себя. Ты – одно, «человек» другое, да и нет его в России. Тут давно дое…лись до мышей.

Расхождения между мной и тобой непреодолимы. Зато чурбаны легко объединены в партии, армии, государства, в стаи волков, тучи саранчи, мошкары, ядовитых насекомых. Это нормально для них, но не для тебя.

Хорошо, говорит Плотин, будь, но откуда взялись эти безумные твари, и почему ты должен держать их в голове? Почему, думая о них, давать жизнь этим паскудам? А, если так, куда ты без них денешься, гордый ништяк? Сиди и протирай задницу.

Эх, Плотин.

Сколько есть у тебя сил притворяться Плотином, столько ты Плотин. Проснувшись, смотришь в окно, страшно. Значит, ты бес, а не Плотин. И что будем делать? Притворяться дальше.

Собой притворяться не менее тяжко, чем Моисеем и Наполеоном. Разве что к середине дня привыкаешь, а к вечеру опять выбиваешься из сил. Когда тяжко мыслить, начинаешь петь. Особенно, путешествуя заграницей.

Для чего ездить по свету, ходить, дышать? Чтобы сшивать собой самые разные вещи, - море с городом, еду с одиночеством, себя с небом, музеи с площадями. Потом оказывается, что ни разумения, ни песен уже не хватает.

На живую нитку сшил уличное кафе с ноутбуком и захлебнулся в желчи.

Как и большинство русских людей, работал он мало, плохо и не совсем там и так, как хотел. Поэтому на свободе он воображал себя в лучшем виде, чем был. Так, читая философов, тоже же Бибихина о Хайдеггере или Прокла о Платоне, можно было воображать себя учителем молодежи, куда на самом деле его бы в жизнь не допустили партийные, гебистские или патриотические органы, сменявшие друг друга с безнадежной последовательностью.

И вот он был тих, честен, умудрен, уча других тому, что только что сам узнал. Спроси его сейчас, кто он такой, он бы ответил, - аз есмь все!

В одинокой жизни есть свои тяготы, но хотя бы платишь за путешествие вдвое меньше, чем с женой, не говоря уже, если с детьми. Впрочем, если бы была жена, он наверняка отправлял бы в путешествие ее, а сам сидел дома.

А вот воображать себя сыщиком, тем более заграницей, было вдвойне бессмысленно из-за полного непонимания того, что здесь происходит. Он не питал иллюзий. Выйдя из леса, русский человек и в городе соображает, как упав с дерева. Хотя скромность безумия – достойное и редкое качество.

Женщина в кафе о чем-то его спросила, показывая на ноутбук. Он, улыбаясь, пожал плечами. Она еще что-то сказала. Он покачал головой, видимо, соглашаясь, но не вполне. Улыбка скрашивает непонимание. Своя улыбка ближе к телу и она казалась ему доброй, общечеловеческой. Он даже взял за правило всегда фотографироваться, улыбаясь, чтобы меньше быть на себя похожим. Служащие таможни, паспортного контроля знают этот фокус.

Для русского человека не быть - намного естественнее, чем быть. Запад кажется ему враждебным, потому что там все есть. Надо отдать себе отчет. Враждебность всему живому вдалбливается с детсада, со школы. Теперь он может лишь воображать себя иным учеником: надо было назло всем учиться тому, чего не давали. Ивриту, латыни, греческому, читать философов, а кабы не отбили еще мозги по физике и математике!

Проще всего выпить хорошего французского вина, но он заказывает еще одну чашечку кофе, которая, пожалуй, дороже вина.

Учителей в детстве не было, не могло быть. Если остался кто-то умный, забитый властью, то это был Учитель, окруженный адептами. И его давали по спецзаказу в особом интеллигентском распределителе, куда нужен допуск. А ему не нужен. Как икра из чана в Елисеевском и ветчина со слезой там же, знаменитый в 60-е окорок «Тамбовский», для тех, кто знает и умеет жить.

Или как закрытые показы «для своих» в Доме кино, в ЦДРИ, а ДК КГБ на Лубянке. Или что-нибудь еще. Все в дефиците – суть советских людей. И сам человек, если ему удалось выжить, чувствовал себя особо отмеченным, избранным, вдвойне гордился: о, какой закат, какой чистый воздух! А там и дышать нельзя.

Впрочем, в словаре, как говорил эллинист Соболевский, гораздо больше неожиданностей, чем в романе и, тем более, в жизни. Читай словарь и не нужен никакой дефицит. Жить с богами - это предаваться божественным оргиям, считали древние греки.

Культура, цивилизация это опосредование, - соображал он, сидя с кофе, - связка, цепочка людей, традиций, параграфы системы законов, суждений, правил морали, логики, поведения. Вырвал звено, украл ложечки, солгал – и все обрушено. У нас же – вечное одиночество. Обратился к человеку, а он урод, а не урод, так убили и на его место поставили стукача и провокатора. Приходится даже с Богом один на один выходить, как на медведя – с тоски и отчаяния. Или Он, или меня.

Даже времени нет, истории нет, потому что это цепочка, а тут сплошной обрыв, инфаркт, вымоина с дерьмом. Суставы и мышцы страны обрублены, а она, дурашка, почему-то не бежит, куда ей велели. Гниет и плачет в сугробе.

Человек, который ездил в метро в час пик на бессмысленную работу, не может не рваться всеми силами из этого мира. Для начала – водить желудок на поводке на собачью площадку для тренировки.

«Делай не то, чего хочется, а что надо», - сказал седой дядя.

«Ты, хоть понял, чего сказал, придурок? Кому надо? Придется объяснить – кому надо? Ты слышишь, козел!»

Он будет жить так, как хочет он, а не трусливая, вороватая, придурочная контора, где всяк людоед и проклят. И это – объявление войны, он знает.

Зато на войне не простужаешься и лишнего веса не наберешь. Только руки дрожат, что толком не выстрелишь, не зарубишь, так хоть проклянешь.

Время от времени он доставал из внутреннего кармана загранпаспорт и всматривался в фотографию. Ага, вот ты какой. Будем знать. Такой человек и думать, наверное, должен как-то особенно.

Он пытался представить, что должен думать такой человек. Потом опять начинал думать по-своему. Он никому этого не показывает, все нормально.

Главное, ни с кем близко не знакомиться, а то будет трудно представить, с кем тот говорит, - с ним или с тем, что на фотографии. Голова поедет.

А когда голова просто болит, как сегодня, то он настораживается, - уж не приблизился ли к разгадке некой тайны, из-за которой его выводят из игры?

От малейшего напряжения начинало тошнить. Знак «думать запрещено».

А тут еще этот грохот на улице. Думал, что это в России только всегда что-то копают, ломают, уничтожают. Нет, здесь тоже строят, пилят, буравят.

Ну да, он хотел решить вопрос уничтожения Путина тет-а-тет с Богом, зайдя в кабинет, переговорив, помолившись, взойдя в дух, поднявшись на воздуси, как чисто конкретный русский аскет. А надо было, оказывается, создать опосредованную сеть конкурентно способного акционерного духа.

Ничего, будет идти до конца. Лошадь, которая знает, что она лошадь, уже не лошадь, говорил хасидский учитель. Лошадь, которая решила, что она человек, ничего, кроме брезгливой оторопи, вызвать не может.

Наверняка предстояло что-то важное, если у него отключили мозги. Дьявол говорит правду, но его не понимают. У дьявола, в отличие от его хозяина, нет душевного контакта с людьми.

Он понимал дьявола. Был пунктуальным, то есть шел в ногу с временем, зная, что то тикает на такт вперед, чем слышат люди.

Наступает время насилия, и когда пройдет головная боль, он встретит его готовым. Надо завести цветок, и будет железная причина не выходить из дома, - цветок поливать надо. Он мог даже пережить цветок: как вдовец имел бы право жить один, никого не видя.

Пусть живут тысячи мыслей, свободные от складывания в роман.

Они как звезды на небе, которые лишь ограниченные умы считают одной вселенной.

Ибо, как писала в дневнике Анна Баркова, цитируя Анатоля Франса, до появления в этом мире зада пинок коленом в зад уже существовал извечно в лоне божием. Стало быть, и каждой звезде отмеряно по ее мере.

И, оглядевшись окрест, начал писать слово бог с маленькой буквы. Тот не обидится, а люди должны знать свое место.

Как всякому страданию пришел конец и футбольному матчу. Сказать кому, не поверят: то, что он делает, это ищет контакты, подобно настоящему агенту. Вернее, дилетанту, стоящему на большой дороге с поднятой рукой, чтобы остановить единственную машину, которая ему нужна и которой не существует в природе.

Вон их, семь миллиардов агентов, ищущих контакта с центром.

Агентов все больше, центра все меньше, - ноль, выходит, тоже тает.

Ночью, когда двери закрыты на все ключи, только чтение возвращает тебе достоинство человеческих перспектив в варварской вечности за окном. Норвежец Фортинбрас бродит, как волк, по окраинам Ютландии, пытаясь ее ухватить. Друг Горацио, тебя так и не открыли в качестве его агента, пока ты всех не угробил нехитрой шахматной комбинацией. А гроб какие только не сулит нам дебютные открытия, благо, за эндшпилем они никому не страшны.

Святые и князья разложены закладками между годами, чтобы история не слиплась. Мы не заходим в книги далеко, как настоящие ученые. Нам лишь бы обозначить жандармам, что мы не здесь, мы там, мы не ихние.

«Вот я и сказал, что никуда с ними не пойду, пусть, если хотят, убивают прямо здесь». – «А они что?» - «Начали поджаривать. Паркет испортили. Вы же читали житие». – «А я еще успевал писать в фейсбуке, они бьют, я пишу, шутка ли, пять тысяч одних френдов, плюс ретвиты, вышел в топ, поскольку это еще в диковину, а уж когда начался террор, и отключили интернет, все рассыпалось».

«А вы слышали, что чувство истории, - а, стало быть, и сама история – это всего лишь ожидание Мессии. Прислушивание. Приумнивание. Острое припамятование». – «Кто это сказал?» - «Вроде, Кассирер». – «Почему вроде. Вы откуда знаете?» - «Мне Бибихин сказал, которому пересказал Лосев, читавший Кассирера за полвека до того».

Может, зря он ждет света из головы, когда молится, а надо из пупа? Множественные миры, которые творишь сам, пребывая в чужих, сменяются единством молитвы. Как бы ни бился головой и открытыми ладонями об пол, на воздух поднимает блаженное зияние чрева.

Это мясо начинает гнить, не достигнув полноты нездешних соков.

Он всегда принюхивался к себе, а тут еще и подванивал.

Неприятно не то, что некуда идти, а что неоткуда. Обыскался, не нашел. Бывают, знаете, такие моменты. Некоторые в зеркало смотрят. Дамы идут в парикмахерскую. Мужики пьют. Ему паллиативы не годились: его нет и не надо, обойдемся. Воздух будет чище. Хотя нет, дух-то не выветривался.

За границей приучаешься быть комфортным пустым местом, которое, кажется, так легко перенести в Россию, но там его всасывает общая пустота, угрожая выплюнуть, изблевать из общего ада, уничтожить.

Надо делать то, что умеешь. С людьми он общаться не умел. Правда, никто не умел, но что ему до других.

Если эпидемия чумы, и все, кого ни возьми, под вопросом, то лучше ни с кем и от всех подальше. Тут и виртуальное общение вовремя подоспело.

Что толку общаться с хорошим приятелем, невзначай всматриваясь, не задело ли его всеобщим безумием. И в ужасе видеть, - его тоже!

Трудную минуту с самим собой переможешь, с другим никогда.

Он боялся смотреть в окно, чтобы не сблевать.

Говорят, что у мысли есть одно развитие, - в экстаз. Кипящая мысль успокаивается, выстаканивается. Хотел пнуть коммунистов с их кипящим возмущенным разумом, но передумал. Кто там кипит от холода, от абсолютных нулей, самое время. Брюхо мешает, так помешивай его. Тонкий хлад – вершина умного делания для хладагента.

Всякий день сходит с ума по-своему. Главное, пернуть с прицепом в форме слов, дающих право на эвакуацию, когда, читая, исчезают не на время, а навсегда. Поскольку вечность – это молодость, взрыв, время исчезновения.

Велик этот мир, так упрямо заставляющий от него отличаться, не быть слабоумной сволочью. Кем надо быть, чтобы все это уравновесить. Велика ты, Россия, черная прореха на человечестве, его слепая кишка, страна невостребованных прахов.

Как ни посмотрит он в окно, удивляется: до какого же края земли дошел!

Сколько же терпения надо, чтобы быть человеком. Но это терпение не бесконечно. Оно подходит к концу.

Смотришь вперед, как бы подохнуть. Говорят, после этого бывает резкое улучшение.

Когда читаешь изо дня в день, тяжко в себе переваривая прочитанное, как машина с цементом, то это Дон Кихот до влюбленности в Дульсинею и борьбы с ветряными мельницами. Совсем другой сюжет, тоже интересный. В иной день прочтешь пяток книг, хорошо покакаешь, посмотришь испанско-английский футбол и уже кажется, что жил не зря.

Внутренняя эмиграция велика и разнообразна как чудесная заграница.

Каких только городов, печалей, музеев, пейзажей в ней нет.

Главное, никому о ней не рассказывать, чтобы не пришли по твою душу.

Быть писателем в стране умалишенных, что за странная идея.

Чтобы увидеть человека, надо его оглупить, вставив в рамку, но портрет дебила это чересчур, оглупление взгляда, твоя деградация. Думать о дураках – провал в мышлении.

Велик язык, а поговорить не с кем, от себя уже в ушах звенит, как колокол на молитву, плач, вой, скрежет зубов и битье лбом.

А общение с человеком – шок, настолько оно противоречит тому, что ты о нем знаешь чудовищного. Ты погружаешься в облако обмана и внешней приятности, как с виду нормальным, а на самом деле опытным следователем НКВД, а уж, тем более, его потомком. Но нынче все пишут в соцсетях, дабы дурость каждого видна была. И биомасса дурости наваливается удушающим кошмаром, из-под которого не знаешь, как выкарабкаться.

Да, лучше держать человека на расстоянии его слова и информации.

Да и на том свете морда лица не предусматривается, прет сутью вперед.

С другой стороны, поскольку русские невменяемы, - одним ветром надуло, другим выветрится, - придавать особое значение их идеям, мыслям и настроениям тоже нужды нет. Открой форточку, вонь и выйдет. Уступив, правда, место другой уличной вони. Жертвы окружающей среды, которую сами загадили, паразиты собственной жизни, как и было сказано.

Читатель готов видеть тебя любым, - хоть дураком, хоть мудрецом, - но ты не любой. Ты сам по себе, и в руки не даешься ни ему, ни городу вокруг, который скрывает что-то главное, недоступное зрению, вызывая защитную тоску.

Тосковать в этот слякотный ранний вечер ему надоело. Торговый центр города рано заканчивает работу. Витрины и входы в магазины закрываются металлическими щитами. Служащие-пакистанцы выезжают на специальной машине мыть шампунями тротуар. Можешь бродить здесь, освещенный, под видеокамерами: ты никому не страшен, и тебя никто не обидит. Ноль-ноль.

Девушка смотрит на него, улыбаясь. Он, улыбаясь ей в ответ, проходит мимо. Такие сюжеты побоку. Даже свой немецкий тренировать не станет.

Читатель, шел бы ты отсюда. Иди, где подают по четвергам.

Ну да, убьют, а тебя это как касается?

Он идет, бормоча, как отлетевшее от кожаной фигуры астральное тело.

Возвратившись в их на двоих с другом снимаемую квартиру, он скажет ему, что хватит им быть педерастами, как все в этом городе и веке, а пора найти спокойных девушек и жениться, расширяя знание человеческой натуры. Хорошие люди – штучный товар, и, если они встретили друг друга, то встретят и хороших подруг. Тот, как хочет, а он объявляет себя открытым для постоя.

Ужин уже готов. Они молча едят, выпив немного вина, и расходятся по своим письменным столам и ноутбукам заниматься. Такое предложение, как и мысль о ремонте или кругосветном круизе, возникает у них периодически.

«Лошадь, думающая, что она Будда, - уже и не лошадь, и не Будда, а черт знает что», - записывает он в своем рабочем файле, думая, как будет читать это своему дорогому другу. Прямо как Алексей Николаевич Петру Ильичу. Трогательные парни, думая о них, ему даже хочется плакать. Это как читать вразбивку Форрест Гампа Грума Уинстона и Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков Юры Безсонова, что он однажды и делал.

- А ты не думаешь, - сказал назавтра приятель, - что жены поссорятся и превратят все в ад. А если будет одна жена на двоих, то она поссорит нас.

- Так ты против?

- Нет, я просто размышляю.

В общем-то, приятель всегда думал то же, что и он, только на такт назад или вперед. Поэтому получалось еще лучше, чем сам. Да и чужой голос легче почему-то запоминается. То, что другой говорит, всегда запоминаешь, а себя нет, если тут же не запишешь. Человек человеку учитель, а себе – сон.

Короче, «Самоанализ» Карен Хорни был бы еще лучше, если бы она им прочитала книгу сама вслух.

Друг был его другом, потому что был почти им самим, однако, тяжесть знания была такова, что он иногда жалел, что не один, что надо объяснять, почему живешь, несмотря ни на что. Когда один, не всегда надо объяснять, а вдвоем - мысленно оправдываешься.

Окружающая ложь была вонючей. Сам молчишь, а уже весь до требухи провонял. Или это ветчина из нас получается особенная, иногда думал он, - с дымком, с гнилью. И не ветчина, а сыр лучших сортов мозга. И не сыр, а творог.

- А вот еще, послушай, что Фаина Георгиевна говорит: поэт, как свеча. Либо горит, либо в жопу!

Надо что-то сказать в ответ, иначе повторял бы два дня: он себя знал. Вроде того, что нынешние поэты так и горят – через жопу. Но это мелко по сравнению с безукоризненным афоризмом.

Так и охрип от молчания.

- Я подумал, что ты слишком великоват для того маленького человека, каким себя подаешь, - говорит приятель.

За что его и люблю. Двойник это что-то дрянное, а тут любимый, это другое. Хотя простить близкому человеку, что он человек, всегда непросто.

Это как внутренний голос говорит по «Голосу Америки», «Свободе», «Би-би-си», потом по «Эху Москвы», а потом его отключают и переводят в интернет, совсем уже во внутреннюю эмиграцию внутреннего голоса.

Непривычно, да. Ленин - в тундре. Или в пургене, а при этом он лежит в мавзолее, держит лицо, когда его несет последними уже молекулами дерьма.

Внутренняя жизнь непростая штука. Слышишь снаружи только то, что сам говоришь изнутри. Как же там, в Кремле не поймут, что надо просраться, чтобы все не разнесло.

Познакомились они как в замечательном рассказе Шолом-Алейхема «Мой первый роман». Он тогда подрабатывал пресс-секретарем у олигарха, а его будущий приятель или муж, называйте, как хотите, на этой же должности у знаменитой в то время политиканши. Хозяева их вступили в переписку, которая из деловой постепенно превратилась в экзистенциальную, а затем и в любовную. Он не смог не влюбиться в эту политиканшу, тонкую, красивую, с восточно-корейским оттенком: Борхес, Хокусай, Басё и Мандельштам, - о чем только они не беседовали в своих письмах. Потом была, как водится, личная встреча – вчетвером - в кафе «Пушкинъ», для которой он заготовил объяснение с дамой, но фрейдистский перенос подарил ему мужчину пресс-секретаря.

Они тогда, кажется, и уволились одновременно. Или у их хозяев дело пошло под откос, неважно, забыл уже. Жаль, не удосужились скопировать письма, все пропали. А там было, чем насладиться.

Семейный союз двух психоонанистов даже трогателен. Кто тоньше другого мужчины поймет его страдания по любимой, близкой женщине. И нежно поможет исцелить их. Разве не вся музыка Чайковского, стихи Апухтина построены на этом эфемерном биении воображения.

Острей всего вопрос о других людях возникает, когда собираешься оправдываться. Им друг перед другом оправдываться не в чем и незачем.

Поскольку готовы вдвоем умереть, то, живя, уже снимают все вопросы. Хоть Ямвлиха читай, хоть стреляй в генерал-губернатора.

А люди, как фургон на дороге, его и объехать можно. Знай себе правила движения и будь внимателен.

А иногда так обрадуешься, что взыграет младенец во чреве твоем. Два мужика с двумя радующимися чревами, однако. Тут надо быть осторожным, бог испытывает целки на крепость, невзирая на пол. Что такое вера, как не превращенное сладострастие. Вообще, интенция это когда в зачатке встает на что-то, взывая к нему, вызывая к себе.

Жизнь простенькая и со вкусом.

Скромный, медитирующий психоанал ей не помешает. Мысль лоб в лоб, увлажняя промежность знаками препинания.

Вообще с любимым надо встречаться лишь тогда, когда есть что сказать существенного. Понятно, что это случается нечасто. Поэтому сидите в своих комнатах, занимаетесь, чем хочется.

Два года читал все подряд, это называлось «читать Достоевского», хотя его как раз не читал. То ли хорал воздвигался в это время, то ли собор, как на его рисунках в рукописях. Физически ощущал, - слой за слоем: снизу, сверху, сбоку, со всех сторон движение невидимой партитуры. Одновременно с этим учил языки. В интернете много самоучителей. Каждое утро вместо молитвы. И вместо зарядки, - превращаясь в мягкий, как замша, камень с иным, чем на земле, удельным весом.

Любовь монад это надежда, что где-то там, внутри, встретимся. Вот они и сидели по комнатам, копали свое. Ну, а что еще делать, если серьезно. Он и забыл, записал ли в деталях, как на смену социальным сетям в интернете придет монада с личным программным творческим кодом входа в общую всечеловеческую копилку. Набросал что-то и оставил, - и так понятно.

Вот книга имеет такое свойство, что он ее пишет.

Нижний сад, темные аллеи, тесные врата, - как это осточертело. Лучше погляди, как горит твой труп в печи крематория. Утром, когда встаешь, это лучшее зрелище для темного утра середины февраля. То ли дождь, то ли грязь. Неужели его еще можно заставить уехать в нормальную страну, где из окна видно что-то человеческое. Да ни в жизнь. Николо-Архангельский, Митинский крематорий – ему без разницы. Как вовремя положил конец всем этим общениям. Пишите письма, господа. Даже если на них не отвечают, и потому не стоит и отправлять.

Ему нравились наши душевно тонкие времена, когда считалось, что человек любит именно то, что отталкивает и чего ненавидит. Ну, если не любит, то притягивается. А то, чего пытаешься ухватить, как раз исчезает из рук и вида.

Еще бы только знать, что это значит. Бога-киску и тебя с длинным серым крысиным хвостом?

В общем, жизнь стала объемней, то есть по обе стороны ленты Мёбиуса. При этом читатель ставится в неудобное положение - раком, что ли? Много бегающих по ленте раков задом наперед. Братцы, а правильно ли вас учили в советской школе читать? Там ведь все было брехней строгого режима. В том числе, чтение.

Когда хочешь правды, остаешься один. И наоборот. Хочешь остаться один, и для этого осознаешь, что, оказывается, ребята врут, их так научили.

Что касается сумасшествия, то его нужно заслужить, как и святость, ему не удалось, стало быть, и говорить не о чем. Стоишь на пороге дури, машешь руками, наводя порчу на мерзавцев, заслуживших вечную погибель. Потом – опять за книги, за письмо. Это не дурдом, а обычный рабочий процесс.

Сначала ждешь новостей, звонков в дверь, выноса санитарами трупа. Надо переболеть этим и потом не ждать ничего. Чистый письменный стол.

Ветер, гуляющий в голове, делает погоду среднерусской равнины.

И тут уже никуда не деться.

Из ничтожества и глупости взираю, изредка вопия. Тому мне подмогой взбесившаяся клавиатура. Поддакивает, позвякивает, скрывая растерянность. Патя Мундельштамп выстрадал свою фамилию всем алфавитом, не нам чета. Никто так и не догадался читать справа налево, затаили много. Половина ума ушла в сон. Не голова, а жидкий стул. Но ведь – жизнь. Одна. Надо мочь.

На Кавказе, писал брат Толстого Николай, нижним чинам русской армии не только разрешена охота, но их даже поощряют к ней. В полках составлены команды охотников. Какое счастье, что у него нету ног, одни глаза, да и те полуслепые, негодные для службы родине. Хотя и тоска, но у кого ее нет. От правильной тоски не толстеешь.

Пробовал направо в арку и исчезнуть, не вышло. Хорошо накормленные животные часто гибнут на горных тропах, поэтому их надо кормить за сутки до подъема. Это распространяется и на людей, делая восхождение менее опасным. Голод отчасти сам путешествие. Из арки налево магазин прямо в доме. Водка, коньяк, массандровское вино и много-много разной закуски. В прежние времена за дефицитом книг читали со вниманием винные этикетки.

При этом пить стоит умеренно, чтобы прежде времени не опорожнить свою бочку. За пару минут ходьбы до магазина ему суют приглашения и скидки в кучу иных мест, вроде японо-итальянского ресторана, секонд-хенда, обувной лавки, склада запчастей. Благодарно прикладывая руку к сердцу, он от всего отказывается. Изучаемое племя должно быть приятно и ненавязчиво. Забавна молитва мобильным телефонам даже во время предложения даров. Проживаемую зря чужую жизнь всегда жалко. Бедняжки, стоят, треплются, курят на холоде, убивая молодость. С возрастом во всех видишь своих детей.

А то, что любовник сам в магазины не ходит, холодильник не открывает, и, если не подогреть еду, так и не возьмет, умрет с голоду, - это хорошо. Кому-то из двоих надо быть патологически возвышенной натурой.

Если приятель приносит еду в дом, то такую экзотическую, что не сразу понятно, чего с ней делать. Обычно так и сгнивает, непознанная. А все это молоко, хлеб, масло, извините. Хозяйственный друг уместен в оперетте, а у них - месса си минор. Где вы, например, видели любовника, который съезжает в гостиницу или к маме, когда у соседей начинает гудеть дрель. Ему невыносимо.

Но ведь это повод, чтобы и самому исчезнуть. Приятель возвращается от мамы с вечерними билетами на баховский Matthäus-Passion, а дома никого. И на столе издевательская записка: «ризотто в холодильнике».

Когда-то в детстве он все размышлял, а что же делают друг с другом два дядьки, живущих вместе. С тех пор сам стал дядькой, а так и не понял. Вроде ничего необычного не делают, а жизнь идет, принимая форму совместности.

Даже обнаружил за собой неприятную привычку бить себя ладонью по лбу. Сильно бить, не просто так. В общем, глаз можно повредить. Зачем это, кроме ненависти к слабоумию. Если уж быть или бить снобом, так наповал. То есть изнутри.

И потом лоб в России – та же империя фасадов, за которыми тараканы.

Даже на сумасшествие не хватает ресурсов, лишь вонь и позор. А ведь одно знание анатомии делает человека компактным в собственных глазах.

Он печалился то со словами, то без. Шел к окончательному решению своего вопроса. Сначала новости были далекие, хоть и неприятные, потом ближе, потом, выйдя на балкон, видишь, как служивые медленно окружают дом, а один входит в подъезд, чтобы подняться на этаж к пидорам и, если не откроют, ломать дверь, пока несколько человек одновременно спускаются сверху в окно, выбивая стекла сапогами и прикладами.

Нелепые уроды. Сначала он их жалел, думая, что и сам мог быть таким, потом перестал жалеть: не мог. Нелюдь. Мир перестал быть целым. Треснул и разошелся без швов.

И вообще это страна, где стать человеком бесконечно сложнее, чем падалью, существующей уничтожением людей. Замочаленными людьми здесь спинку трут. Так что ему лучше уж было бить себя, чем перейти трещину, ухайдакав кого-либо из попавших под руку.

Старый, а только понял, что такое быть человеком. Чего требовать от бывшего пионера. И так страна претерпела изломы, чтобы он опамятовался.

Поэтому руки на себя не распускай, еще пригодятся летать.

Человек это звучит гордо, как Робинзон Крузо на необитаемом острове, Пятница и попугай не в счет.

По запрету на убийство нелюди узнаешь себя, - человека. Невероятно.

С утра и до ночи выходишь на битву мира, включая тело, с головой. Чем старше, тем битва все захватывающе: мир не дремлет, гниет и пахнет с дикой силой. О, этот вечный бой России с головой!

В битве он занял сторону головы против России.

Еще умирающий Розанов, диктуя дочери, описывал себя состоящим из углов и тряпок. Мозг в отключке, и тело распадается на мелкие лучинки, друг друга больно трущие. Тряпки висят на крючках, но уже недолго. И медленно приливает внутрь Стикс, выходя наружу смертным потом.

- Послушай, откуда это: «к столу подали фаршированную рыбу и блядь по-монастырски»?

- Убей, не помню. Но хорошо. И девушки такие скромные, что пальчики оближешь. Я бы сказал, что у Чехова в записных книжках, а, может, Золя.

- Нет, уже проверил по базе. Нашел «женщина кончает, как в бутыль свистит», а это нет.

В какой-то момент он обнаружил, что формула Николай Кузанского насчет сферы, центр которой везде, а окружность нигде, обозначающая место человека во вселенной, здесь, в России, не работает. Здесь не занимаешь центрального места, а, стало быть, не занимаешь места вообще. Слова, люди, события стекают с тебя, как вода, уходя в песок, не оставляя следов, зарубок в душе, в мозге, знаков на теле.

Будь он сумасшедшим, закричал бы, что его окружают призраки, потому что понял, что и сам призрак. – Как ты разгадал, спросит ангел, он же дьявол. – У тела есть тень, а у мозга ее нет, нет памяти. – Правильно, такие вы тут существа на краю земли, за краем ойкумены.

Тогда это отчасти объясняет бездну, в которую падают все прочитанные им книги, все впечатления, которые он впитывал, события, города, где бывал. Никаких следов не остается, как от сна. Тогда начал записывать. Но в словах, как в шелухе, было лишь дыхание, которое эту же шелуху само сдувало.

Жизнь призраков с виду протекает нормально. Лишь непонятно, почему за века и тысячелетия от нее почти не остается следов, как на песке.

Чтобы совсем быть незаметными, местные до самозабвения пьют водку.

Но даже культура безумия у них дворовая, не развита.

Русские схожи с тибетцами, сокрушающимися, что их плохие качества связаны с происхождением от обезьяны и людоедки-великанши. Впрочем, о своем происхождении русские помалкивают, лишь ненавидя приезжих.

Хватит! Ненависть выходила из него рвотой, желчью, стискивала виски.

Он дал зарок говорить все, как есть, не стесняться. Кроме него и братьев Паркинсона с Альцгеймером, никого не было. Надо для успокоения завести пару человечков. От людей исходит нечто неуловимое.

Итак, нелюдь не убивать, Россию не ругать. Так возникает новый этнос внутри себя изживающего. И воздвигла премудрость себе дом над помойкой.

Вот и он всю жизнь хотел возводить великое здание, а ничего, кроме песка, под рукой не было. Наконец, начал строить из песка, сыпавшегося из него. Говорят, этот смертный песок крепче цемента. Закальцивел, однако.

«Мы с тобой мужики, - пишет он своему любовнику и другу, - хули нам вести перепиздку из двух углов. Выходи в столовую чай с коньяком пить».

Газеты, журналы закрывались. Оставшиеся превращались в чекистско-православных убийц. Ему предложили написать неизвестного писателя 20-х годов, проделавшего путь от пролеткульта до эро-футуризма. Он с радостью схватился за этот заказ, зная, что даже не заплатят. Листал в сети дневники и сочинения тех лет. Неожиданные слова сами расцветали мелкими кустиками и прыщиками сюжетов. От неизвестных писателей остаются фрагменты, не пропущенные цензурой. По фрагменту кости восстанавливаешь причудливое тело, забитое советской властью.

Мы не знаем прошлого, почти полностью утопшего в походе в болоте.

Оказывается, прошлое надо было открыть. Оно было разнообразнее и богаче будущего, которое его безжалостно вытаптывало. Жизнь была полна неожиданностей в самые диковинные стороны.

Вокруг Достоевского тоже было множество неизвестных нам авторов, которые на его писательском теле принимали причудливый вид призраков, рвущихся в словесность задним числом.

Он принимал их, как акушер, и, шлепнув по заднице, отправлял в старые лексиконы. Там они размножались уже друг от друга.

Русский язык умирал на глазах, и надо было успеть невероятно много, пока не заколотили гроб.

Чтобы поверили, надо мистифицировать, это и значит идти в ногу со временем. Сочиняя писателя 20-х годов, он дошел до «великого перелома» и понял, как умирает прежняя литература, оставляя огромное пространство для нового, тайного и недобитого. Когда подонки подбирают ногу для казенного шага, надо просто выйти из общего строя.

Настоящая литература уходит вдаль. Мерзавцы мрут в здешней адской вони. Они лгут с рождения. Их повергает главный лжец, знающий, что лжет, и потому лгущий с особо циничной изобретательностью. Но постепенно его одолевает гибель: он начинает верить, что тотальная ложь, созданная первым в мире государством победившей лжи, это правда. Русская сермяжная правда, одинокая в окружении врагов, поддержанная купленными за большие деньги и устрашенными смертными пытками друзьями. Постепенно можно купить всех, думает архипридурок. Убивая тех, кто не хочет купиться. Или на кого жалко денег, отправляя их в сумасшедший дом, где они пожалеют, что не кончили с собой, пока могли.

Вот он, мир победившей лжи. Даже вонь можно уничтожить, - если бы они ее чувствовали. А так она просто объявлена благоуханием.

Ему стыдно за этот текст. Тем более за унижение жить при всем этом.

Когда-то он думал, что, когда перестанет соображать, - бывает инсульт, паркинсон, слабоумие, - то найдет способ умереть, например, перестать есть.

А сейчас читал, понимал все меньше, - и ничего, даже лучше прежнего.

Он всегда шел вместе со временем, даже отрицая его. Время слабоумело. Он пытался отличаться от него, слабоумя по-своему. В висках что-то вроде зубной заморозки: не чувствуешь, а легко. Не думать, выходит, тоже хорошо. Но мясо человеческое начинает потихоньку тухнуть. Появляется запах.

Что-то должно быть вместо мысли, но что?

Человеческое мясо во время долгого похода через пустыню надо солить.

Самого себя солить. Проспиртовывать - это другое.

Если лживый воздух проесть умом, как сыр, то можно дышать. Как во время снегопада тишиной и отзвучиями сплетений судьбы. Снег сегодня вовсе мокрый. Пахнет сырой одеждой. Надо думать, а не чувствовать. От ума дрожат руки, а от сердца нет.

Он отрастил в мозгу щупальца, которые должны были ухватывать нечто важное. Вертел головой, бил по лбу, замирал в медитациях, - вокруг ничего.

Говорил себе, не лягу спать, не стану есть, пока не.

Напрасно. После еды и сна голова налаживалась, как заводской станок. А смысла вокруг не прибавлялось, производить на станке было нечего, кроме лжи, лажи и оружия. Ложь порождала тотальную смерть, порождаясь ею.

Если не выходишь из дома, то нет ничего лучше зимы, интерьера, уюта, особой тишины ледяного дождя, повадившегося в Москве последние годы.

Тут оцениваешь замкнутый круг, как напоминанье вечности.

Счастливо живешь в замкнутом кругу.

Вспоминаешь путешествия, как ничего в них не понимал. Накатывает волна много выше головы, а ты лишь выныриваешь, чумовой, отфыркиваешь и доволен, что потом будешь рассказывать, как был на море.

Зато понял, что римская история на русском – дикость, нелепей которой не бывает. Может, в ней разгадка внутреннего мира здешних выродков?

Аристипп, ученик Сократа, был настолько чуток, что прикосновением распознавал ложь. Когда некий высокопоставленный слуга показывал ему залы своего хозяина, он, отхаркавшись, плюнул ему в лицо, объяснив, что кругом такая красота, что другого места для плевка не нашел. В общем, это тот самый парень, который, путешествуя вместе с рабом, несшим деньги, видя его уставшим, посоветовал выбросить лишнее, оставив себе по силам.

Так и мы идем сквозь время, поддерживая друг друга поучительными историями. Сурьезные, сильно пьющие мужчины. Только поумнев, узнаешь предельный цинизм этого Аристиппа. Но и тут, выскальзывая из суждения о себе. Пока общаешься с людьми, будь готов ко всему. Оставшись один, пой.

Приехали дети по дороге из одной заграницы в другую, хотели показать ему внучку. Он готовил гречневую кашу, которую от старания пересолил. Приготовил филе цыпленка в сметанном соусе, справившись в Google. Купил в магазине, открывшемся в его доме, студень, пирожки и блины с селедкой.

Это было еще лучше пения. Снег валил как оглашенный, переходя в дождь. Потом опять морозило: гололедица. А они ездили всюду на машине, укладывая младенца в специальное детское кресло. Он волновался. Дел у них было огромное количество, а времени одна неделя до отъезда. И несколько дней на обратном пути.

Если он и сходил с ума, то частным образом, в свободное от иных людей время. Хотя и сильно сократил этих иных. Да и активнее надо сходить с ума, а то недалеко с него зайдешь.

Команда: «От ума!» позволяет, во-первых, начать искать этот ум. Затем пуститься в путь, чтобы не застояться, завонявшись. Общаясь с младенцем, он пускал слюну, поскольку младенец пускал слюни, а иначе нет равенства, что обидно меньшему. Так велит политкорректность, новая стадия совести.

Но младенец требовал не равенства, а роста, как исполнения желаний.

А ты, пустившись в путь, обнаруживаешь себя каждый день на прежнем месте. В самом себе, которому надо пуститься в путь. И полдня приводишь себя в состояние полной собранности, чтобы сделать правильный шаг.

Для этой собранности гостиница, лестница, чужой дом плохо подходят. Поэтому он остается в своей квартире, за письменным столом, где можешь воображать себя именно таким, каким надо.

От напряжения, когда выставлял перед собой ладони, пальцы дрожали.

Взять историю, что она как не первобытная страсть к собирательству дат, имен, событий, даже идей, что бы они значили, поскольку они не значат ничего, кроме инстинкта коллекционировать вешки времени. То же, кстати, и с математикой - аналогичная дурь. Лишь бы время проводить, страх пустоты.

Да, страх ловко сжимает мозг, напрягая, как мышцу спортсмена, приводя в чувство, сосредотачивая.

Он понял, что стремится познать, что на самом деле происходит, чтобы никогда больше вообще не выходить на улицу!

Ибо к знанию вся эта мельтешня на свежем воздухе отношения не имела.

Еда тут хорошая. Избегаешь ее с удовольствием именно потому, что она разнообразна, вкусна, и быть выше ее не унизительно. То же с женщинами, умными, тонкими, красивыми, с пряностью.

Тело тоже хорошее. Сводить его к нулю бесконечности – чистая радость.

Все хорошо. И тошнота не болезненная, а функциональная.

А, главное, понял, что для полного счастья можно не разговаривать.

Молчание как люфт между ложными суждениями, даже если они просто ляля-муму для общения. Тем более, если ляля-муму. Выбирайся внутренней речью из засады. Вымалчивай существенное.

Свел общение к минимуму, для которого вполне достаточно твиттера и гугл-тока.

Если не разговаривать вообще, то он будет много писать. Книги. Груды книг, фолиантов, трактатов, мегабайты душевной муры, хранящей дыхание. Сны переходят в явь, монологи в яркие страницы истории болезни. Живешь, не замечая границ одного от другого. Всегда мечтал быть новым Кафкой. Манной или грефневой кафкой.

Фразу «он с таким удовольствием играл роль алкоголика и плейбоя, будто на самом деле был им» - примеривал и вертел, стоя под душем, как если бы напяливал на себя или в чей-то некролог. Жизнь с собой тем и хороша, что вдыхаешь и выдыхаешь в любом словарном регистре полной грудью. Главное, договариваться до чертиков.

Языку кажется, что, чем сильнее он будет вертеться, тем быстрее ветер опрокинет все на улице. Затишье – это тоже ораторский прием. До которого нам нет дела. Мы прячемся в избушку себя на куриных окорочках. Там тихо. Работает перводвигатель внутреннего несгорания.

Ампутация публичных амбиций приводит к фантомным болям раскассированной души. Герой фантомного некролога ищет дворянскую подноготную своего отличия от календарной среды воров и мерзавцев. Под ногтями, однако, чисто как в немецком морге.

Дворяне здесь больше не живут. Клетка открыта, эрос и танатос улетели на волю. Данте заблудился в глухом лесу комментариев к себе. Язык бьет о небо, чтобы кто-то перевел его на тот свет.

Пора в туристический круиз по дантовским местам. В дом против зверя, рвущегося с улиц, снов, влажных страниц нутра. Премудрость создала город, как бы найти его в карте гугл. Живи всем, пока можно: в аду бреда нет.

Словам легко свалиться в истерику. Поэтому скелет пишущего должен быть снаружи, все нетвердое, включая кожу и нервы, а не одну требуху – внутрь. Идет война умов, и надо быть кузнечиком, бабочкой, акридой, хрен знает, кем еще, - жестким управленцем себя.

В мечтах он все чаще убивал нехороших служилых людей, приходящих по его душу. Это отвлекало от занятий.

Потом приходится нагружать себя занятиями, чтобы отвлечься от этих мыслей. Когда-то он считал, что довольно взять верхние из покрытых пылью глянцевых журналов, которые собирались годами из тех, что он притаскивал с разных выставок и презентаций, где их раздавали бесплатно. Взять журнал и описывать жизнь героя в соответствии с очередным разворотом. Писал же Набоков «Лолиту» по американским путеводителям. Вот герой на Гавайях читает модную книгу, встречается со знаменитым дизайнером, пьет ликер из рекламы, лежит на неудобной кровати, придуманной этим дизайнером, читая «Просто пространство» Жоржа Перека и беззлобно переругиваясь с любимой женщиной с первых страничек главы, на которой роскошное нижнее белье, чем-то неуловимо раздражающее его. Видимо, тем, что он никому не хочет отдавать отчета в причинах этого раздражения.

Это история, а не сон, говорит он себе. Поэтому он никого не собирается убивать, просыпаясь от ужаса в ледяном поту второй месяц кряду. Обычная история, высочиненная из напрасных слов, удушающих его отравленным воздухом времени, который он вынужден вдыхать.

Не есть, не разговаривать, - это слишком легко, чего захотел. Не дышать, вот что сообрази.

Вот он на картинке, знаменитый дом Фрэнка Ллойда Райта в Лэнсинге, штат Мичиган. Их здесь дюжина, почти одинаковых, вокруг огороженного гольф-клуба, у ворот которого стоит охрана. В одном из домиков живет наш герой, приехавший к кому-то в гости. Если с утра выпить виски со льдом, то не так противно, уверен он. Даже все вокруг начинает нравиться. Отличные люди, великолепная природа, замечательные условия. Русский человек живет сердцем, супротив него ничего не совладает.

Надо ли говорить, что его принимают за кого-то другого.

Он давно привык к этому и не обращает внимания.

Умный человек не может не осознавать, что его принимают за кого-то другого. Мудрый человек воспринимает это как данность.

Что бы ни произошло в этой истории, гораздо проще прочитать сотню или сотню тысяч иных подобных историй, немедленно доступных в сети. Если писать, то некий объемный текст, который вобрал бы в себя миллион уже существующих историй, в котором тебя все равно примут за кого-то.

Он лежит на диване, читая Перека. Почему Перека? Тот достаточно значим, чтобы произвести впечатление на потенциального читателя текста, придав ему дополнительную прибавочную стоимость, по сравнению, скажем, с Дзидрой Тубельской?

- Ну, сделай хоть что-то, - говорит, зевая, любимая женщина. - Ведь это никто не станет читать…

- …Если с нами ничего не случится? – добавляет он.

- Как знаешь. Я давно уже ничего не понимаю.

Но ведь не столь важны деяния, сколь правила переваривания пищи. Ибо деяния мельтешат мнимой значимостью для заполнения времен колышками, а правильное переваривание идет вглубь вещей.

Поэзия это незнамо что. Жизнь это незнамо что. Например, - трамвай и Аннушка, пролившая масло. Видишь, как наезжает, и думаешь, что спасет?

- Ты, конечно, знаешь, что над дверью для счастья можно повесить не подкову, а баранку, - сказал он ей.

- Вот-вот, - посмотрела она внимательно на него.

- Не знаю, что делать, - автоматически пожаловался он.

- Съесть баранку с чаем.

Женщина воспринимает тебя целиком, со всеми подробностями, кроме постыдных. Они видят губы, руки, голос, осанку, шаг. А для себя ты лишний весь, несущественный, кроме мигающей точки. Тебя как бы нет, и, видя себя в ее глазах, ты удивляешься, а иногда это еще раздражает, как архитектурное излишество во время чумы.

Давно забыл все слова, кроме «оставьте меня».

Ведь правда, в России нас окружает, в основном, промежуточная форма человекоподобия.

Обилие суффиксов, приставок ведет к нетвердости смысла, смакованию оттенков речи, постепенно уводящей в лес чудес и утопий. Лучше дышать прозой, чем думать ей. Мнишь, что так сохранится дыхание, а мысль, мол, и так есть и в порядке.

Психология под косым солнцем из-за облаков, под абажуром настольной лампы. Мирно, привычно, уютно. Если куда ехать, то в Прибалтику, где был в молодости. Чтобы ничего нового - до тошноты, до безвылазности дома.

Понабрался словечек из книг, записавшись в писатели. Диплом на стене в сортире. Тираж на подтираж. Не надо стесняться того, что человек может выжить лишь в небольшом промежутке специально созданных условий. Не под пыткой, не под обстрелом, не в газовой камере.

Вот и хари навалились снаружи на тонкое стекло, угрожая, сплющивая ноздри, сейчас ворвутся, не наяву, так во сне, им терять нечего, их нет, - все оборотни в мундирах. В рамках спецоперации нечистая сила взяла в моду звенеть в колокольцы, бить по мозгам, деморализовать приближением.

Да и погода подловатая. На улице упало давление, пришибив несколько старичков. Снег оказался подпорчен дождем, размывшим сугробы, а потом застывшим наледью на деревьях. Гидрометцентр дул на воду, боясь поскользнуться на гололедице и упавших электропроводах. На всякий случай, все обещают худшее, чтобы не обвинили в ротозействе. Поэтому конец света наступит неожиданно, чтобы никто не вставлял палок в колеса, которые переедут всех.

Обнимать тени, для этого нужен навык, на который даже Данте не набил руку в аду. Зато в писательстве нагнал это умение, вплоть до мозолей. Поэт обнимет тень крепко, не выпуская. Пишущий и имеет дело только с тенями. Ведь на земле, как известно, тень отбрасывает тело.

История болезни шизофреника Ш. переходила в философское эссе на полях сочинений софистов, оттуда в оперативно-следственное дело по поводу гибели пейзажа, все вместе перебивалось афоризмами из книги «Мгновенное» и посмертным дневником из тайного корпуса сочинений.

Дневник пишется с дальним артиллерийским расчетом на религиозное безумие и потустороннюю логику, как заметил Михаил Кузмин. Педерастия трезвит ум философа, что правда. Человек устроен глухо и подло. Предмет мысли должен вращаться разными сторонами, постоянно привлекая к себе внимание.

Как можно выходить на улицу, если в это время пропустишь какую-то книгу или новость. Посмотрел в окно на стылый закат и довольно.

Время, время. То слишком тянется, то обрывается смертью.

Взял посох, ридер и пошел через время, думая о еде, которую отверг, чтобы сбросить лишний вес, мешающий дышать.

Думающему всякий вес лишний.

Надо твердо решить больше не есть, чтобы потом все же позавтракать.

Бытие открывается, тут же закрываясь, по Хайдеггеру.

А ты живешь.

Если конец света наступит, хорошо, если нет, то посмотришь футбол.

- Мне все время кажется, что я лишняя, - сказала она.

Он не ответил. Что тут скажешь. Что бы ни сказал, все будет лишним. Если при этом от молчания не наступит еще больших осложнений. Как бы ей сказать, что жизнь все равно тем или иным боком наладится.

Например, кончится вьюшка, выйдет солнце. Тут ведь и погода выход из ситуации. Смотреть на закат солнца между домами пошел специально к окну.

Тяжесть на душе дарует устойчивость, но мешает полететь: заблуждение не хуже иных. На небе, кажется, началась метеорологическая война, никто не заметил. Приятно быть единственным эзотериком. Непонятно только, как избежал сумасшедшего дома. Вряд ли хитрее их. Тогда, что бы это значило. Тут ощущаешь свое существование как медаль «за победу над врагами».

Но кто и зачем ее тебе выдал.

Ладно, имеем в виду.

Настоящий аппетит вызывает только полная деструкция аппетита – тошностью происходящего. Профессиональный факир конца света, он мог ездить по свету, мог сидеть дома, - на самом деле, его не было нигде.

Быть в себе это и есть быть нигде.

Так он готовился к обыску и аресту, отдавая отчет, где живет. Только тот, кого не найти, достоин звания русского человека.

Как узнать о себе, еще не прочитав написанных в будущем мемуаров о своем времени? Живешь всегда вслепую. Похожая на женское место клеть без прутьев – вот мир.

Как во времена Возрождения у женщин нашли клитор, так он нашел на темечке, на месте закрывшегося младенческого родничка – невидимый рог, улавливающий космос, и синхронно отдающий ему приказы-мольбы.

Сколько безумцев отправили в дурдом с этой антенной, а она на месте.

Плохо, что пальцы дрожат от напряжения, когда молишься. Хорошо, что никто не видит.

А всего-то и надо любить кого-то, желая ему добра сильнее своей жизни.

Призывая в нужный момент на него благо.

Он отворил окно. На улице, видно, потеплело. По ночному небу плыли сметанные облака, которые он не слишком отчетливо видел. Ага, туман еще. Дышать.

Жена говорила, что он рожден быть начальником, а сидит в одиночестве. Знала бы, что он начальник над ангелами. И волен сам выбирать, кто ангел тут, а кто нет. Тридцать пять тысяч одних ангелов, не подумайте плохого.

Как многие незадавшиеся писатели он любил придумывать книги, которые вот-вот напишет. Сейчас всплыла – «Смерть. История вопроса». Знаете ли, что на днях умрет, а, может, уже умер стомиллиардный человек с начала истории? Для нынешних поисковых систем найти любого из них не представляет сложности.

А он по старинке, гусиным пером выписывает ФИО каждого, год, место и способ кончины. Занятие, которого как раз должно хватить до собственной смерти. А какие там внутри разветвленные ходы и системы связей!

Для нынешней инфляции сто миллиардов пустяк, а приятно.

Конрад Рыжий, погибший на реке Лех в битве против венгров 10.08.955. Нет случайных людей, имен, событий. Вход с любого места. Лишь понять в конце, что это значит - достичь разумения человека. Джон Уильям Полидори, врач, секретарь Байрона, автор «Вампира», умер в Лондоне 24.08.1821. В этот же в Нью-Йорке умер Сергей Довлатов 24.08.1990.

Для чего это все. Энергия от сознания ста миллиардов зафиксированных смертей может дать импульс новому ощущению жизни, которую случайно выиграл в лотерее Паскаля. Да еще дошел своим умом до некоторого ума.

Спившийся поэт Иван Сергеевич Рукавишников умер от туберкулеза горла 04.04.1930. Чем ближе к нам, тем больше смертей. На всякий день года приходится около трехсот миллионов умерших. Для инфляции немного.

А 24.09.1541 умер Парацельс. Теперь для интернета не надо длинных столбцов имен как на братских могилах. У каждого в недрах своя обитель, свой сайт, как на кладбищах, где памятник и у младенцев. Только думай, думай, пока это еще можно. 10.05.1774 от оспы умер король Людовик XV. Человеку свойственно коллекционировать. Он расставляет знаки дат и имен, представляя, что овладевает пространством времени. Ты словно входишь в мир, будучи заброшен на его московской холодной окраине.

Он пишет Архив. Множество самых неожиданных, - когда их читаешь, спустя годы, - текстов, разбросанных в самых разных папках, на сайтах, которые он оставлял после себя, задумав и бросив.

Параллельно книге «Смерть. История вопроса» он писал книгу «Жизнь. Инструкция пользователя», где должно было быть сто миллиардов имен, дат рождения. Антонен Арто 04.09.1896. Он навострился писать во сне, оставляя текст на рабочем столе, где мог найти его, проснувшись. Его нет? Неважно.

Так и архив может исчезнуть в одно мгновение с жесткого диска, когда он умрет. Когда спишь, текст есть, и вполне достойный.

Так вот, рождение это сверхестественный выброс бытия наружу. Да еще с чудесной возможностью достичь сознания. Не подсчитывать ли людей, как число сперматозоидов, выбрасываемых во время полового акта? Последних – около двухсот миллионов за один раз. Вот и люди – туда же?

Это две параллельные книги, противоположные друг другу, как правое и левое. То, что человек может удерживать в голове обе, думая, что понимает их, говорит о некоем тайном дефекте, позволяющем ему быть человеком.

Человек треснут в промежности и в полушариях мозга.

24.05.1494 родился флорентийский художник Япоко Понтормо, автор невероятного дневника о деталях своей повседневной жизни.

Как это странно, что каждый рожденный человек это еще одна попытка сделать человека из тебя. Хоть немного, чуть-чуть. Спинку прогнула, ногу опорную под мостик подобрала, отскок, стоять!

Ее взгляд былой красавицы ни с чем не спутаешь. Лишь это и осталось. А сердцу достаточно. Любовь с горечью - особо терпкие духи. Только ничего не говори.

Тело благопристойно, когда его нет.

Он мечтал разделить все отсутствующее с ней вместе.

В морозный день, выйдя на улицу, даже не почувствуешь, как гниет страна. И полицай в форме идет из магазина с пакетом продуктов впереди жены и ребенка. Обман чувств, от которого, если задумаешься, вдруг резко затошнит.

Люди и вещи имеет тени, а страхи – нет. И неизвестно, что страшнее.

Человек, изрекающий свои мысли, в России кажется призывающим к революции. Но фоне омертвевшей, отмирающей равнины всегда так. Это природа, ничего больше. И люди в ней вроде мелких бурундучков. И если среди них заводится паршивый натуралист, его изводят всем скопом.

Александр Николаевич Боратынский, земский деятель, внук поэта, расстрелян большевиками 20.09.1918.

Кто это сказал, что когда все дырки тела вдруг отказываются принимать окружающую пустоту, человек умирает, делаясь крепостью, преодолевшей смерть.

Хорошо, что, выходя на люди, он моментально обо всем этом забывал, становясь, как все. Конечно, перед ним в этот момент были не совсем люди, и он был не совсем он, но такова уж конвенция. Форма одежды black tie: смокинг, туфли, пристойный разговор даже с гебистами, которые, кажется, обступили со всех сторон. Это он вспомнил вчерашний прием у Агаларова, куда приехал ради Де Ниро и сиганувшего из стратосферы Баумгартнера (фото с ними обоими прилагается). Для чего явился? Вино было хорошее, а отрыжка, как от рвотного.

Навязчивая ложь окружающего уже шагу не дает ступить.

- Да у вас, батенька, шизофрения: навязчивое правдоискательство, - говорил товарищ в белом халате с профессионально косым взглядом, - типичная клиника.

Болезнь пошла в зарплату, в научную степень, в семью, в учеников, пустила корни ложного социального организма. Что делает условно здоровая клетка в раковом организме?

- Я вас освобождаю от этих ваших российских травматических страхов, - сказал доктор, глядя ему куда-то в переносицу. – Живите, как хотите.

Для начала он лег спать, чтобы проснуться другим.

Перед сном почитал дневники Бунина.

Приснилось, что он смотрит на свою ладонь, а на ней одна поперечная линия. Смотрит на другую, то же самое, больше линий нет, как у младенца, отмеченного богом. И внутри такая же чистота. Человек, который не лжет, не интересен людям, поскольку они понимают, что ему на них наплевать.

А потом страшный сон. Лифт застрял между этажами. Железную дверь лифта открыл. Можно пролезть, прыгнуть вниз на площадку. Начинаешь вылезать, чтобы прыгнуть, а лифт начинает двигаться. Остается проснуться в ужасе, думая, что делать.

Философа Степуна в новом доме архитектора Хренова на Таврической, куда он пришел в гости к Ремизовым, пожарные вытаскивали из застрявшего на восьмом этаже лифта за ноги. Лифт точно не поедет? Не поехал. Только порвали брюки и пальто, и зад оцарапали железными пластинами.

После получения в Стокгольме Нобелевской премии Бунин с дамами и Бахрахом застрянет в Берлине, где заболела Галина Кузнецова. Пришлось ее оставить в доме у Степуна, где она познакомилась с его сестрой Маргой. Они полюбили друг друга, и к Бунину вернулись уже навсегда вдвоем.

У Рене в Ницце хранится ее архив, переписка с Иваном Алексеевичем и Маргой, которую Галина пережила. После ее смерти Рене первым поспел до всех этих налетевших на одинокую покойницу стервятников.

Лучше все же людей переписывать, что родились и умерли за все время, чем собак и автомобили, как тот же Ремизов, - была такая работа, платили за нее деньги, хотя собаки однажды чуть не загрызли. В конце концов, Ремизов стал писать мемуары обо всех знаменитостях, которых видел во сне. За это платили хорошо, как за мемуары. Не все же понимают, что это было во сне. Только Ходасевич, встретив его, сказал, что запрещает ему видеть себя во сне. И Ходасевича он не видел.

Если заселить пустоту людьми, неужели она перестанет быть пустотой?

Может, и перестанет.

Святой Бруно, он же Бонифаций, принял мученичество отсечением головы за проповедь Евангелия в Пруссии на границе Руси с Литвой 14.02.1009. А с ним 18 его спутников, каждый из которых будет помянут отдельно. В толпе умирать легче, а быть помянутым сложнее. Ужас не от лица испытываешь, а от цифры.

Он прочитал где-то у классиков и обернул на себя, что с женщинами знаться, это их обижать, а по доброте никого обижать не хотел, и стал лишь издали на них поглядывать, улыбаться, а если обнимать и даже сношаться, то исключительно по дружбе, что и вправду еще интимней обычного.

Но романа из этого не сочинишь, кроме разве что вида из окна кухни, когда наутро в чужой квартире с волнующими от необычности запахами, пьешь кофе и разглядываешь красотку в неглиже. А из окна посольство, не больше, не меньше.

Самолет, на котором должен был прилететь муж, уже приближался к Шереметьево. Он показал ей сайт флайтрадар24.ком, на котором можно было следить за полетом в реальном времени. Она пришла в восторг от вида маленького самолетика, который сделал петлю над Шереметьево в сторону Крюкова и возвращался обратно на посадку. В будущем, он обещал, если возникнут сложности с визами и бегством из страны, он придет к ней, чтобы в нужный момент, когда зазевается охрана, броситься в это самое посольство.

Но ведь и с дамами брезгливость, в конце концов, победит. Не желал видеть себя в умаленном обоюдностью положении, - а ну, как не так глянет?

Нет, не так сформулировал. Редкий человек не хочет другого человека испытать. А это невыносимо, как откровенный пердеж в лицо.

В обществе, где свиньи в начальниках и вокруг, или не выходи из дома, или выходи с осторожностью. Ныне можно жить, путешествовать анонимно. И, слава богу. За границей выставляешь себя напоказ, чтобы что-то значить. А, возвращаясь в Россию, исчезаешь из виду, чтобы спокойно выжить: тебя нет, и больше не будет.

Хороший стилист это, как правило, писатель с хроническим запором.

Не столько делает, сколько оглядывается на себя: славно ли сделал.

Вот Чехов образцовый писатель: по-докторски, правильно переваривает слова.

Ольга Кузьминична Тетерникова, сестра поэта, взявшая на себе после смерти матери функцию облегчительной порки Ф. Сологуба, скончалась от чахотки 11.07.1907. Впрочем, кто-то говорил, что их фамилия Тютюнниковы.

Дама удивлялась, что от него ничем не пахнет, и даже дала старый халат мужа, при живом-то хозяине.

- Бедному, как заметил Тургенев, все чужое впору, - сказал он, надевая не свое исподнее. Видно, ей, как Анне Карениной, хотелось бы их дружбы.

Он-то знал за собой некий новый запах, относя оный к зачаткам диабета. Если она не чувствует его, хорошо. Взаимное внюхиванье сближает почище остального. Что может быть интимнее обонятельной связи. Тогда уж совсем никаких секретов друг от друга.

Ему все казалось, что она хочет сказать нечто, о чем он предпочел бы лишь догадываться. И она, понимая это, сдерживает себя. Возможно, что каждый, - как и каждая, о чем он сам знал, - пахнет по-своему. А, может, что-то другое.

Лучшее место для перехода из одного дома в другой, например, в свой из чужого, к письменному столу от любовницы - это ресторан. Ты на грани, и это придает дополнительный шарм фигурального сидения на краешке стула.

Осмотрись и приготовься к другому. Он сел у окна, чтобы смотреть на идущих по Тверской улице прохожих. А его оттуда кто увидит, - Жиль Делёз, Растопчин, Феликс Дзержинский? Еда в ресторане тоже, оказывается, нужна больше для памяти, чем для дефекации. Начнешь думать, что ел, а, в первую очередь, вспомнится интерьер.

Если сжать лицо, то анус растянется в меру сужения горла: тошнота и желание. То, что все ускальзывает от тебя – первичный факт, о котором даже не стоит говорить, отягощая его.

Вспомнил, как на презентации его книги, которая была недалеко отсюда, когда на стенах висели работы сына, а толпы друзей и знакомых ходили по этажам домика Чехова, выпивая, закусывая, разговаривая, к нему подошел Толя Яковлев и сказал, что завидует ему.

- Толя, спасибо. - Он взял его за руку. - Тебе лучше всех известно, какой за всем этим скрыт ужас и счастье невостребованности.

Слева площадь Маяковского, справа – Пушкинская. В углах квадрата должны быть редакции, ждущие от него текстов, книг, проектов изданий. Сколько чужих книг, которые он читает, лежат перед ним с мольбой: напиши меня так и лучше!

Но и это лишь оборона от мощного потока обрушившейся цивилизации.

Разговариваешь с малоумными людьми, а пишешь всеведущему богу.

Как говорил врач 64-й психбольницы: ваша душа никак не найдет свое тело.

Так извините, отвечал он, мое хилое тело только этим и держится, что тянется изо всех сил к душе.

Разум это признак окружающей катастрофы, последняя соломинка над пропастью. Этого он врачу не сказал.

Когда внутренний доктор посоветовал ему для отдыха глаз смотреть вдаль, тут ему многое и открылось.

Он увидел маленькую комнату с оливковыми обоями, на которых были чередующиеся цветы. Письменный стол с компьютером и большой лампой. Раскрытый диван в углу. Несколько картин на стенах. Книжные шкафы. Два кресла и компьютерный стул на металлической ножке и четырех лапах.

Сидевший за столом дядя, судя по движению рук, занимался магическим истреблением государственной нечисти в этой стране. Достойное занятие.

Слова слишком грубы, чтобы описать процесс. Живя, человек входит в ритм всего-всего бытия. Он осознает себя и хреновую ситуацию, он приперт к стене, он уничтожаем, и сопротивляется. На нем стоит бетонный сапог России, всей евразиатской континентальной плиты, наклоненной к северу, чтобы никто и ничто здесь не удержалось. Подробности - в действиях людей-гельминтов, мимикрирующих под образы божии.

Небо тут покато, и когда бежишь, звезды мчатся не навстречу, а прочь, и лишь деревья навстречу. Кое-что расчешешь, кое-чем похудеешь, кое-что отрастишь, и, напрягшись телом, проклинаешь дрянь всем могучим умом. А потом вспомнишь, как нюхали с тетенькой друг дружку, и кстати стошнит.

Эволюция человека через спазмы головного мозга. Не все выдерживают.

Мало ли, что ни третьего глаза, ни левитации, ни ползка, - значит, будет что-то другое.

Хуже, что московское болото все больше притягивает своими миазмами. Где бы ни был, ты душой в арбатской гнили. И телу сподручнее разлагаться.

Поневоле выскакиваешь из пространства, чтобы не зависеть от него.

Знаете ли вы этих человекоподобных существ, питающихся людьми? Как они любят вгонять тебя в грязь, даже не замечая. Когда же он избавится от этих соотечественников.

Выстроил себе дом премудрости. Ударился в философию. Наивный, он даже не подозревал о педерастическом векторе философской мысли. София была для отмазки.

Ему все равно, плохо, что не побыть одному. Брезгливость тягомотит, а пить, чтобы соглашаться со всем, совесть не велит. Уже и рвота прогоркла, несвежая.

- Друзья, а другого цветка, кроме голубого, у вас с Новалисом нет?

«Ну, чего ты на них взъелся», - утешал друг.

Да, он был несправедлив. Именно педерастия придавала философии особое человеческое тепло. Это тайный внутренний дом, где живет мудрость. Где ей еще жить, если, кроме России и заграницы места нет.

А тут особый философский анус головного мозга. Откроешь ключиком, и все вдруг встает на место.

Хорошо, что научился дышать в состоянии абсолютной удаленности от людей. Снаружи своя жизнь, внутри – тоже своя, его. Люди везде одинаковы, к тому же наглухо в себя запакованные, незачем по свету шляться, разве что в виде моциона. Аэропорт, гостиница, шведский стол, автобусная экскурсия, симпозиум с двумя тай-брейками и обедом в зале приемов. Хрена ли плохо?

Говорят, где-то видели луну. Большая, снег в ночи пахнет хрустящим чем-то. Кто-то из русской делегации встал поссать за домом, тут же зажегся свет, заиграла тихая музыка, никто, конечно, не выбежал, на чьем-то экране отразилась печальная сцена и была такова. В архив. Хранить вечно, это не преувеличение.

На всех путях человеку должно быть, где уединиться, помимо сортира.

Природа одиноко услаждается, человек одиноко страдает. Бутерброд бытия. А кругом, возможно, йух. Виден в особо хорошую погоду. Но кто же из нас отвлечется от компьютера, телевизора и новостей, чтобы постараться отыскаться его взглядом.

Нагие нервы годятся ли для обоюдной любви? Он давно искал себе пару на сей предмет. Тоталитарные девушки никак не годились. Уступчивость и исчезновение – девиз эроса. Игра в непонятки, в занавешенные картинки. Обида и нежность, обман и объятье. Говорят, что серединка самая вкусная, и он, и она сами ее подставляют. Ах, как голова мреет, лучше сна.

Главное, что ты ничего не должен, и тебе ничего не должны.

Ангельский чин эроса, - дает, чего не просишь. Молитва – это совсем другое. Плохо, когда восторг сильнее происходящего. Почти так же, как если клюешь носом, ничего не желая.

- Но тогда можно насладиться самим восторгом. Кровь бьет по пейсам. А дремоте во время занятий нам мешает радоваться трудовое воспитание.

- С вами можно говорить бесконечно. Увы, это не литература.

- Да, это не та умершая литература. Обложки треснули, хлынул понос.

- Какие молодцы русские варвары, что закрыли культуру. Иначе бы она умирала еще очень долго, с кайфом. А тут – бац! – извольте что-то новое.

- Поразительно, что вы сохранили запал.

- Так я, можно сказать, спал на печи. Меня никуда не брали. И вдруг перестройка, нашлось мелкое применение ковырять мозжечок. Потом опять ничего. И тут – революция. Творчество новых форм.

- Жаль, если так и не примут мер к обузданию людоедов.

- Вы кого имеете в виду? Наши власти?

- Я имею в виду людей, которые по природе склонны к людоедству. Слышали о первородном грехе? Его ведь надо искупать всей жизнью.

- Но скажите, здорово придумано, что первородный грех надо искупать людоедством! Они ведь не просто бога едят, причащаясь. Они пожирают бога, ставшего человеком. Бога не особо-то сожрешь, если он не воплотится в человека.

- Да, сказка Шарля Перро.

- Не говорите.

- Все же без Hennessy наш разговор не имел бы того смысла, что имеет.

- Лимончик, лимончик обязательно берите.

- Вот что значит настоящий коньяк, он прочищает мозг, а не просто согревает тело.

- Однако жизнь продолжается и после коньяка.

- По сути, мы не пришли ни к чему, кроме того, что и так знаем.

Когда он начал писать стихи, он понял, что здесь уже больше не живет. Тихо прикрыл за собой дверь и ушел. Перед ним открывалась прекрасная вечность, но как до нее дожить.

Жизнь прожить - не квазисексуальный гипертекст перейти.

Чтобы с толком провести время, лучше сразу войти в лабиринт, где каждый коридор представляет собой еще несколько лабиринтов, а те – еще несколько, - и так кайфуешь до культурной бесконечности. Лиутгарда, дочь Рудольфа I фон Штаде, трижды замужем, умерла 29.01.1152.

Как рядовой в бою видишь лишь то непосредственное, что вокруг тебя, и оно кажется не таким важным, как все поле, центр которого везде, в каждой точке, кроме почему-то твоей собственной. Свою ты чувствуешь брюхом, все остальные объемлешь умом, и это колоссально!

Выжить там невозможно. Законов нет, кружка гомеоморфна бублику, и это единственное, что знает капитан СМЕРШа, непрерывно, в течение суток допрашивающий, в каком месте ты перешел линию фронта и где спрятал передатчик, и периодически разрешающий бугаю-лейтенанту врезать тебе в ухо, в глаз и по печени.

Если нет законов, то происходящее воспринимаешь по законам красоты: пожар это часть пейзажа, грохот бомб – додекафония, а сама жизнь странный нарост смерти.

А чего хотим, если не протестовали, не ложились под часовой механизм в последний день каникул, вечером выходного, в ночь после отпуска, когда лучше в петлю, чем в жуткий класс по перевоспитанию из человека. Терпели.

Бог сотворил седьмой день, чтобы мы согласились умирать еще при жизни. И это на фоне того, что евреи еще хуже антисемитов, которые хуже евреев. И, как заканчивал свой вопросник Марсель Пруст: «Что ты скажешь, оказавшись пред богом?» Я скажу: «Ты что наделал?!»

Пока же, дойдя ночью до остановки, сел где-то на Бауманской в заблудившийся трамвай желания, который, громыхая и скрипя на поворотах, мчался по не совсем понятному во сне городу. Леонардо да Винчи очень раздражало, что он никак не мог нормально проснуться, меняя ночь на день, а все проваливался внутрь, безвольный, упуская власть над этим миром и напрасно теряясь в том. Он даже сочинил, что придумал новую систему сна – по 15 минут каждые четыре часа, то есть всего полтора часа в сутки, - чтобы сделать краткую жизнь длинной.

Кто-то ему даже поверил. После чего Леонардо смог спокойно заснуть, - пусть человечество идет полем в другую от него сторону. Мерзавцы, если подумать и приглядеться.

Теперь, когда трамвай шел в другую сторону, он старался как можно дольше не спать. Смотрел в темное окно, которое показывало его отражение, а вовсе не улицу. Разве что, если там попадался фонарь или яркая витрина, или гирлянда ламп. Вообще приятно ехать. Пахнет по трамвайному, чем-то кожаным. Один в вагоне, и машинист не виден. Проскакивает сходу все остановки, на которых никого нет. Даже если в кабине нет машиниста, как в европейских ужастиках начала 60-х, ему какое дело. Рельсы-то есть.

Грудь и руки приятно заломило от предчувствия. Куда он едет? В какой-то дом. Даже затошнило. Из-за тошноты Леонардо прекратил свои опыты со сном. Главное, сбил с толку, как своими притчами, загадками, фацециями, да еще написанными в зеркальном отражении. Вот именно. Спать тоже надо в зеркальном отражении. Тогда что надо увидишь, - оттуда сюда. Ибо жизнь делится надвое: на - «вокруг капец» и «сплю». И вдруг все перемешивается.

Сон засасывает в воронку, начисто лишая воли. И днем нет воли, но нет и покоя.

Внешность людей, как ни странно, примиряет их друг с другом. Но если видна душа, мысли, соображения, тут уж лучше им разойтись навсегда. На заблудившемся трамвае желания он едет один. Это еще лучше, чем во сне.

Вообще же сон – лучшая психотерапия от чумы въявь.

Явь давно спущена с цепи, сон – никогда: он в тонусе и лает при будке.

Сон давно уже последнее прибежище человека. А какая там любовь!

Здесь же расставляешь точки, не замечая i, над которыми их ставил, ибо они всего лишь прутья забора, которым все огорожено. Даже заблудившийся трамвай мчится по рельсам, никак иначе. «Точки над i» - курсовая работа бомжа-заочника. Топология - дом, в котором ты принял форму пространства.

За что держаться, если водка сильно подорожала? Чай будем пить. Тихо московское чаепитие, - ни сёрбанья с блюдца, ни сахара вприкуску, ни торта с пирожными, поскольку на сладкое запрет. Перешли на процесс заваривания чая, хотя и тут: руки дрожат, чашка с ложечкой позвякивает, чай рассыпал, пока сыпал в чайник. Воздух несвеж из-за мелкого раздражения. Заметил, что когда льется вода, сами собой выскакивают матерные выражения: мать сыра вода к горлу подходит.

То, что он ушел в сон, сел на трамвай, уехав в неизвестном направлении, ничего не решило. Все еще живы, и он всех бросил. Как он теперь проживет без них, если пойти к ним выше его сил. Он ушел, и его от него не достать. Но самые близкие: мама, сестра, сын, внук… Он их видит во сне, но почему-то не хочет, чтобы они его когда-нибудь увидели. Его прах рассеялся в одном из его снов.

С этим всё. Теперь о его работе. Молодость прошла в писании романа. Тогда все писали роман, нетленку, чтобы, живя в безвременье, остаться в вечности. Середина жизни – в путешествиях. Тогда все ездили в дырку от железного занавеса, но только он понял, что для них это дырка от бублика, в котором им ничего там не понять. И вот он решил – понять.

Вот как: жить не хочешь, а думать можешь? – говорили древние, отводя это к сентенциям удивления, mirativae. Да, его еще под Страсбургом, где он оказался впервые, поразило, что здесь каждый шаг давно классифицирован и рассчитан. И только мы, косматые и пьяные, свалившиеся с дуба и печи, в краденом с чужого плеча, как всякие дикари, свободны думать, что свободны и открыли мир вокруг нас заново, потому что наш собственный мир до сих пор не открыт и не описан судебными приставами, так как наши приставы – те же самые дикари, воры, пропойцы и гаранты нашей вечной свободы от истории с географией пустого сего места.

Да, ты милая дурашка картонная, но свободная, и отсюда еще не одни гунны с хуннами и гоги с магогами выплеснутся в окрестную цивилизацию.

Он продолжал солилоквиум, беседу с самим собой.

Завести, что ли, попугая, который будет причитать из угла: «Бедный Робин, бедный Робин Крузо!» Но тогда, какое же это одиночество, это размножение попугаев, кроме того, что внутри.

Каждую минуту быть уверенным, что можно начать новую жизнь, это и есть коренной житель России, - благо, места много, езжай себе по кругу.

Да-да, отличный трамвай. И ночь каждую ночь как новая.

Открытия постоянны. Стоя под душем, он начал «тискать роман» для гипотетических воров на зоне, в которую может попасть в ближайшее время. Вот он плывет на Мадагаскар на гигантском, как небоскреб, лайнере. Луна с правой стороны. Ночь тиха не хуже украинской. За столиком с ним пожилой папик с юной девушкой, которая, оказывается, не дочь. Папик – йог, пловец, гидролог, которому не дают из-за секретности выезда за границу, и он решил бежать с круизного судна, которое идет без остановок. Прыгнуть ночью с 20 метров одной из палуб и бежать на тасманийские острова к дикарям. Заодно узнавая запас знаний слушателей, которые дают потом шамовку, и он, чтобы не набрасываться на нее с голодухи, просит салфетку, нож, вилку, медленно ест, раздумывая, что знает, оказывается, не так мало, как предполагал о себе.

А стихи, под которые засыпал, - особенно, символистские, блоковские, брюсовские, - ставят вешки в ночном морозе: из трамвая все равно придется выйти на улицу. Стихи помогают перемочь все. И в себе носят тайну. Когда читаешь, видишь, как одни продолжают другие. Стихи живут своей жизнью!

 

Тогда, когда тебя я встретил,

Дрожа, ты мне сама открыла

Все то безумное, что было,

Что было прежде, до меня.

Ты помнишь ведь, что я ответил?

Я думал, что простить возможно.

О, как безмерно, как тревожно

Я полюбил, с того же дня!

 

О, как я верил в непорочность,

Хотя б души твоей, дрожавшей,

Души твоей, к моей припавшей,

Все мне отдавшей, полюбя.

Но нет, я вижу всю непрочность

Любви, которой я поверил.

Я все возможности измерил –

И отрываюсь от тебя!

 

Не знаю я, как это было.

Быть может, долго ты боролась.

Или склонилась, точно колос,

Или упала, как звезда.

Но нет во мне ни грез, ни силы.

Я не могу быть оскорбленным,

Так оскорбленным, так казненным

Тобой, неверная, всегда.

 

Ах, сердце этого боялось.

Уже давно в бреду пророчеств,

Я видел ужас одиночеств,

Сознаний режущую нить.

Скажи, зачем ты не дождалась.

Ужель ты не могла предвидеть,

Что это ведь должно обидеть,

Что этого нельзя простить?

 

Быть может, было то весною,

В вечерней мгле, в душистом мраке,

Когда кругом вставали маки,

Самовлюбленные цветы…

И он, мой враг, бродил с тобою, –

Была ты, как цветок дрожащий,

Был он упорный и томящий,

Манящий тайные мечты…

 

Проклятье ласковому бреду,

Проклятье вашему объятью,

Проклятье, вечное проклятье

Пусть поразит его, губя!

Я позабуду. Я уеду.

Ах, ты не знаешь, как я верил.

Я все возможности измерил –

И отрываюсь от тебя!

 

Как больно, милая, как странно,

Сроднясь в земле, сплетясь ветвями,-

Как больно, милая, как странно

Раздваиваться под пилой.

Не зарастет на сердце рана,

Прольется чистыми слезами,

Не зарастет на сердце рана –

Прольется пламенной смолой.

 

- Пока жива, с тобой я буду –

Душа и кровь нераздвоимы,-

Пока жива, с тобой я буду –

Любовь и смерть всегда вдвоем.

Ты понесешь с собой повсюду –

Ты понесешь с собой, любимый,-

Ты понесешь с собой повсюду

Родную землю, милый дом.

 

- Но если мне укрыться нечем

От жалости неисцелимой,

Но если мне укрыться нечем

От холода и темноты?

- За расставаньем будет встреча,

Не забывай меня, любимый,

За расставаньем будет встреча,

Вернемся оба - я и ты.

 

- Но если я безвестно кану –

Короткий свет луча дневного,-

Но если я безвестно кану

За звездный пояс, в млечный дым?

- Я за тебя молиться стану,

Чтоб не забыл пути земного,

Я за тебя молиться стану,

Чтоб ты вернулся невредим.

Трясясь в прокуренном вагоне,

Он стал бездомным и смиренным,

Трясясь в прокуренном вагоне,

Он полуплакал, полуспал,

Когда состав на скользком склоне

Вдруг изогнулся страшным креном,

Когда состав на скользком склоне

От рельс колеса оторвал.

 

Нечеловеческая сила,

В одной давильне всех калеча,

Нечеловеческая сила

Земное сбросила с земли.

И никого не защитила

Вдали обещанная встреча,

И никого не защитила

Рука, зовущая вдали.

 

С любимыми не расставайтесь!

С любимыми не расставайтесь!

С любимыми не расставайтесь!

Всей кровью прорастайте в них,-

И каждый раз навек прощайтесь!

И каждый раз навек прощайтесь!

И каждый раз навек прощайтесь!

Когда уходите на миг!

Виктор Гофман начал стихотворение в 1904 году, а Александр Кочетков дописал в 1932 году. Так бывает, не может не быть: тот трамвай закольцован.

Как заметил Исидор Севильский, нам остается лишь читать и молиться. Когда молишься, - говоришь с богом, когда читаешь, он говорит с тобой.

Всю жизнь хотел написать «Книгу деталей», но бог не дал зрения, лишь томление. Надо бы мозг продуть, засоренный с детства, со средней школы, но пока научились продувать одни сосуды сердца. А так было бы хорошо хоть что-то понять.

Осталось уповать на непродутые извилины.

Когда выходишь из электронных библиотек на улицу, поражает ее убогость, безвыходность, тупиковость: одно и то же, прогулка заключенных по кругу, разомкнуть который ему предстоит, хоть кровь из носу.

Другое дело – улица электронных библиотек. Мороз, а ты укрылся с головой, замер нездешним столбиком. Сначала кажется, что в Нью-Йорке, Бомбее и Антверпене что-то иначе. Или там, куда еще не добрался.

Холодно, но солнце. Оно тоже ходит по кругу. Иногда при нем веселее. Выходит, что не врали: центр везде, а окружность, куда стремишься, нигде.

Такое впечатление, что жизнь хороша лишь, когда пройдет. Тогда с ней можно смириться, как с мертвяком, и даже найти сносные черты. Классиками рождаются после смерти. История это то, что было. Смотри на живых, как на будущих покойников и ничего с них не требуй, - ни хорошего, ни плохого. Пусть гниют себе потихоньку в счет урожаев, которых никто не увидит. Политика всегда плоха, история всегда сносна. Толку ли тогда обсуждать что-то, кипятится. Пошли они все… в Геродота, например.

Так, и с политикой покончено. Кто бы подумал, что у нынешних гнид тоже есть будущее, кроме ада для насекомых. А вот, поди ж ты.

Фабула должна иметь занимательность, которую он в себе не находил. Однако пока живешь, выстраиваешь себе дом. С упорством премудрости и муравья. Когда под рукой три-четыре хорошие книги, всегда кажется, что напишешь к ним пятую, еще лучше. Только бы себя занять.

Когда при переезде у него в гостинице стащили ноутбук, он тут же начал писать все сызнова. Какая разница, куда и когда все пропадает. После смерти и так квартиру очистят со всей ее требухой для новых постояльцев.

Чтобы быть художником, надо быть им в чьих-то глазах. Обычно, в собственных, которые сдаешь напрокат случайному субъекту. У чужих глаз чудесное свойство преувеличить любое ничтожество. А это и есть слава – ничтожество без берегов. Простор, ширь, раздолье, - есть, куда наглеть. Чужие глаза это точка роста.

Чужие глаза его отвлекали, раздражали. Обошелся без них. Думать – вот средство не бояться.

Раньше двойник был средством от одиночества. Ныне его присутствие означает, что тобой интересуется Лубянка, прислав соглядатая. И не только Достоевский это подозревал.

Зеркала суть провокация и скрытая видеокамера, кто сомневается.

И все, что им надо, ты расскажешь сам – некоему сверхсуществу, для которого мы все пишем свои отчеты. Абсолютному субъекту грамотности, что встроен в нас вместе с букварем, - пока врём. Вон глазом помаргивает.

Его звали хоронить словом Москву, он отказался. Единственный выход отсюда, - не прощаясь. Да и выход еще следует найти.

Проблема известна с детства, - когда мы продвинулись в развитии, надо идти спать. А утром Сизиф начинает труд заново. Если камень не поднять на вершину, то вершина, тем более, не спустится к камню.

Сон разума протекает в отсроченных мыслях.

Бытовое безумие закрывает двери, в которые можно было выйти. Все сходится в точку воя. Сидишь и воешь, как собака с пятого этажа. Потом бросаешься, как она, на стены. Много на свете языков, и каждый говорит: отсюда не выйдешь.

Когда человек худеет, он становится «интересней». Только бы зубами не лязгать, а то перед людьми неудобно. А если никого, то страшно привыкнуть.

Время тоже забавная штучка. Можно пересыпать в руках. За это время что-то произойдет. Называются – четки и нечетки.

Свои мысли, попадая в другого человека, обретают такой странный вид, что думаешь, нет, лучше не надо. Пусть растворятся в воздухе. Лев Львович Толстой, сын Льва Николаевича, удивительный тому пример. Клинический, можно сказать, случай. Но жизнь вообще клинический случай.

Когда обнаруживаешь свое тело, начинаешь его устраивать в комнате, в которую попал, в очередной раз радуясь, что один. Тело устроено для молитв как душа для побега. Молитва, напрягая, придает телу форму. Хорошо, что молишься о ком-то, - во здравие близких, за упокой нелюди. О себе молиться бессмысленно, о себе надо думать, для этого и нужна форма тела.

В своем доме легче содержать себя в порядке. В нем можно голодать, спать, умирать, думать на четыреста четыре стороны, - все это способы ухода и возвращения.

Тело причудливый зверек, с ним не скучно, не надо собаку заводить.

А готовность к смерти заменит любой сюжет, благо, читатель первым отдаст концы своей полной гибели всерьез, о которой не вспоминает.

И еще не скучно со своими друзьями и соавторами – Паркинсоном и Альцгеймером. С ними трудно выпивать и разговаривать, а так ничего.

Его вдохновляли не написанные им книги, а те, что он должен написать. Например, телесность у Льва Толстого, Тургенева, Чехова. У помещика, охотника и врача. Идея будоражила, давая счастливо дожить до вечера.

Как юная Софья Андреевна, приехав в Ясную Поляну после дорожной попытки ее дефлорации в специально купленном для этой цели спальном дормезе, ввела в домашний обиход спанье на кровати и простынях. Кстати о дормезе: «Мадам Бовари» вышла в 1856 году, может, граф хотел испытать любовь в карете, как Эмма и Леон в Руане? Писатель все-таки. Но после «Крейцеровой сонаты» С. А. напишет симметричный ответ в виде повести, где муж насилует новобрачную в свадебном экипаже.

Или вспомним, как далеко не юная Ольга Леонардовна научила мужа после свадьбы регулярно чистить зубы. Это когда ему уже под сороковник, за пять лет до смерти.

Сколько забавных деталей предстоит ему выписать в еще одном файле архива. Кровь бежит резвее, голова перед вечерним снегопадом болит меньше, особенно после таблетки баралгина.

Двойное зеркало жестов письма и самого писателя в его сочинениях и в сочинениях о нем, письмах, где проговариваются, мемуарах, где пытаются сказать правду, в вычеркиваниях и редактуре жен и близких, - очень забавно: собственная человеческая природа в глазах тех, кто хочет ее познать.

А обезьяньи тело и повадки Пушкина, о-о! Вот, кстати, как он явился в Екатеринославе к губернатору домой на званый обед в жару в прозрачных из кисеи панталонах без всяких признаков нижнего белья. Когда губернаторше, чрезвычайно близорукой, посоветовали отправить дочерей из гостиной, она, не веря в происходящее, уверяла, что это у великого поэта такие панталоны телесного цвета. Ее вооружили лорнетом. Исследовав предмет, она согласилась, что дочерям лучше уйти.

Поскольку дело происходит в России, то в пушкинском случае поищем, как всегда, в голове у Байрона, в толстовском – у Руссо. Вихляния русского тела гораздо богаче европейского, именно в силу нецивилизованности. Тем и интересны – на грани истерики и криминала. Зато и пытают его немеренно и беспощадно. То на дыбе, то на воле, и среднего не видать.

Как хорошо придавать смысл если не своему телу, то хотя бы чтению.

У репрессированного тела свои страхи, свои законы, в том числе, законы и страхи чтения, как мирного укрытия, где тебя, если и убьют, то не очень.

Как хорошо во сне: все, кого ты любишь, бьешь, убиваешь – это ты сам, согласно толстовскому психоанализу. Плохо, что наяву не так, пока до конца не поумнеешь.

Вот уже и снегопадная тишина нещадно бьет по ушам, когда дворник перестает сгребать снег.

Другой вопрос: надо ли телу описывать все, что с ним происходит, если при малейшем повороте это поставят ему в вину. Мозг болен, шарахается от стены к стене. Все Толстые писали наперегонки дневники, романы, мемуары, исповеди, но где им найти такое человечество, которое бы их поняло? Но они зафиксировали свой опыт, несмотря ни на что, герои.

Кажется, что ты тоже сможешь там жить, понимать, рассказывать, что понял. Но это ошибка, там жить нельзя. Замечательный опыт: с другими людьми жить нельзя. Или писатель должен быть не брезгливым, влезать в чужую жопу, не морщась? Анус - последнее прибежище душелюбца.

Наконец стало понятно, что вокруг нас гниющий океан, и омерзение, совесть, привередливость – качества излишние. Выживут какие-то другие существа, без них.

Превышение нашего понимания входит в программу концерта.

Мозг в мире медуз, которые при апперцепции лишь обжигают вместо понимания, теряет ухватку, превращаясь в орган бессильного созерцания.

Так гебешники в подвалах Лубянки отбивали не мясо с почками, а мозг с заклиненной на нем совестью.

А он назло им будет тренировать мозг в специальном вольере. Толстой придумывал романного Иван Иваныча так, чтобы не было стыдно. А зачем тебе нужна эта стыдоба при общении с реальным Иван Иванычем?

Я ответственен, сказал Будда, за того, с кем разговариваю.

Люди нужны тебе для еды, любви и испражнений. Все прочее излишне и опасно. Будь один. Слишком многие вынесли себя в люди ногами вперед.

А, не нравится? Вот и Толстой любил испытывать чье-нибудь терпение, чтобы дать ему пендаля. А потом решил давать эти пендали себе - за желание дать их другому. Себе лучше и правильнее. Ведь и ты для себя – другой.

Когда она позвонила и спросила его, не может ли чем-то ему помочь, он ответил, что нет и удивлен ее звонку.

А что, объяснять ей в очередной раз, что он работает в доброй традиции «последнего человека». Уж объяснял, сколько можно, в конце-то концов.

Последний человек – это звучит гордо. И думается хорошо.

«Какой же ты последний человек, если латыни не знаешь, греческого и иврита не знаешь, ты - последний немой в эпоху звукового кино», - сказал внутренний голос.

Да, «мы будем такими, для которых нет места», - это не я, это Толстой сказал.

Если надо в школу, хорошо, согласен, но пусть там никого не будет. Он поднимается на третий этаж, - второй только во сне, там младшие классы, terra incognita, на четвертом физический кабинет, актовый зал, радиорубка и лестница на чердак: не сон, но рядом, - и идет к дальним классам за женским туалетом. Люди тут есть, неважно, он теперь умеет не обращать внимания. И эти несколько человек неважны, стаффаж в пейзаже. По сути, он один. Хотя бы потому, что никого не знает и не должен знать.

Если кого-то встретит, то это будет эротическая, душевная встреча. Открытая к любви, добродушию, свободе. Не надо ничего доказывать, в том числе, любовь, которая в обычной жизни обязательна, как математика или чистописание. Надо доказать этой девушке, - что ты ее любишь, понравиться действиями, получить одобрение и высокую отметку. Сейчас он предложит ей ничего друг другу не доказывать. Ты ведь, правда, поймешь меня? Но он никого не видит. Войти в класс? Но там тоже ни урока нет, никого.

Значит перед ним страна, которую он не хочет открывать, потому что та чужая. Ты пойми, на что мне Америка или все, что угодно. Путешествие без открытий – вот, к чему он стремился.

Если он напишет еще одну книгу, то она будет называться «В поисках утраченного сна». В нем особая тишина, как в предутреннем сне, когда еще не начал скрести снег дворник-таджик, примета времени. Снег заваливает сознание.

Он входит в класс. Садится за третью парту у окна. Как-то приснилось, что он вошел, не было свободного места, а то, где он сидел обычно, было занято, не будешь же скандалить при учителе. Ему сказали, чтобы взял стул, но стул оказался сломан, и он уже толком не помнил, чем дело кончилось. Кроме того, что сам урок был бессмысленный, он уже полгода не ходил в школу, и понятия не имел, что проходят и как по этой алгебре решать задачи.

Но тут класс пустой. За окном сумерки. Гудит мертвое электричество. Уходить отсюда тоже не имеет смысла, - идти некуда, везде он, а здесь хотя бы тихо. И невероятный шанс узнать, выучить, пройти то, что не прошел ‘при жизни’. Тогда бы он смог выучить этому если не своих детей, – опоздал, - то внуков.

Он идет к доске. Стирает тряпкой какие-то мазюли. Учиться везде, куда попадаешь, легко сказать. Так, отец Толстого во время заграничного похода попал в польское имение, брошенное хозяева из-за приближения русских, нашел парижские журналы мод за 1807 год и буквально проглотил за полчаса четыре из них. Вот случай, когда твое развитие делает чудесный скачок.

Открыл ящик учительского стола. Там были две кнопки, скрепка, мел и ластик. И казенный запах.

Антониу Жозе да Силва по прозвищу Иудей, автор популярных комедий с музыкой в виде прото-оперетт для театра марионеток казнен в Лиссабоне 18.10.1739 в возрасте 34 лет путем удушения гарротой и сжиганием на костре. Тем же вечером в театре шла его пьеса «Гибель Фаэтона».

Это сколько же он не узнал за те десять лет, что просидел в этом классе. Даже сидеть с прямой спиной не научился. Только научился страдать, чем и занимался всю последующую жизнь.

Но кто же его мог учить, если не один приличный человек не проходил сюда сквозь партийно-идеологические фильтры. В его школу не прошел, тем более, на гуманитарные предметы. Да и ни на какие другие.

И что, теперь не жить из-за этого свою жизнь?

Ведь самое интересное – думать, что это зачем-то тебе понадобится.

У него болел живот, болело все, голос учителя навевал дремоту, урок физкультуры был мучением распадающегося тела, - тут бы и учиться, пока сознание в дырах и спазмах. Предмет запоминается нечаянно, пока ты чем-то отвлечен.

Зачем мы, дети, говорим о чудовищной пародии Льва Львовича на Льва Николаевича, когда сам ВПЗР продал по дешевке на своз отцовский дом в 32 комнаты в Ясной, оставив позорную халупу, бывшую старым флигелем. Чего уж скрывать, проиграл в карты наследие деда, которому хотел подражать. И – на войну. А как еще нарастить великое отчаяние прозы, если не смертью. И жест растратчика-прозаика обернется потом расплатой в своем потомстве.

Усевшись за учительский стол, он вынул из сумки ноутбук, и углубился в него, иначе, никак, тоска. Да, здесь нет wi-fi, но походная библиотека с ним всегда.

Она рассказывала, что учитель географии Лев Исаакович Вейнберг на уроке говорил, что они обязательно побывают во всех этих изучаемых по карте и учебнику местах, включая бескрайние Кордильеры, надо знать, чтобы не заблудиться. И это на окраине Магадане в глухую брежневщину. А ему никто ничего такого не говорил, все мечтали доработать до пенсии и уйти, куда глаза глядят, туда, где нет никаких географических карт, а только шесть соток, программа телепередач и возможность не вставать утром на работу.

Хорошо же ей, растворившейся в цивилизации и искусствах, как сахар в цветочном чае. Сияла теперь почище Беатриче. Там, где она, было прекрасно, можно не сомневаться.

Он же был там, где он.

Хорошо рассуждать о книге писательского тела. А ну как вчитываться в него, внюхиваться во все эти тома, в нагромождения слов, фраз, страниц. Мозг сохнет. Почему я, такой нежный, должен делать это до рвоты, до головной боли, до отчаяния. Чувствительной ноздрёй кокаиниста не вписываешься в литературу. А вот это место-не – оно как раз по тебе.

Когда выспишься, полуголодный, и на улице не хмарь, тогда отлично.

Кокаин показывает подлинные размеры твоего тела, и ты усваиваешь, на всякий случай, этот урок, чтобы лучше овладеть щупальцами.

Слова все меньше затрагивали его, исчезая в клубящемся тумане в конце сознания. Оставался он сам. Против убийц, воров и их служивой нелюди, с которыми надо что-то делать, будь он не он.

Впрочем, он уже много раз это говорил, - во сне, просыпаясь, стоя под душем, читая новости, включая телевизор, глядя в окно и молясь, с силой до дрожи испуская из себя лучи ненависти, направленные в плюгавый и мелкий корень зла.

Хватит об этом. Слушайте новости, читайте историков, у них узнаете.

На словах все это выглядит глупее, чем в последнем отчаянии. В чужих глазах тоже лучше казаться, как все, чем идиотом. Никто никого не поймет, и не надо.

Глядя из окна класса на замерзшую спортплощадку, где мутузили друг друга два младшеклассника в толстых шубах, он понял, что так далеко ушел от всех, что ему только здесь и место.

Если ум молодого Толстого напоминал колоду карт, то у него – вороха перепутанных книжных страниц. Зато азарт, кураж, самозабвение и радость.

Он не отвечал идеалу своего приятеля Коли К. и английского литератора Сэмюэла Джонсона, говоривших, что все, кроме завзятых придурков, пишут исключительно ради денег. Он писал, чтобы вечность проводить было не так тоскливо. Слова, поставленные в правильный грамматический и иной ряд, - вроде того же наркотика, теребят извилины в нужном направлении.

У писательства в стране мычания и чистых от людоедства чувств тоже есть своя прелесть.

Толстовство же, как всякая философия, может быть хороша и плоха, причем, одновременно. Но вот шалость родоначальника вызывает вопросы и одновременно восхищение его мудростью, витающей поверх рассудка. Так возникает испытание судящего о Толстом, взвешивание взвешивающего.

Сам же заглядывал в ультрафиолет сознания, пользовался инфракрасным излучением для поражения придурков. Все мы рядовые невидимого фронта, надо быть в курсе проводимых операций, партизаня при случае.

Глядя поверх ноутбука в пустой класс с кремовыми на полтора метра от пола стенами, понял, почему еще не любит людей: когда они о нем думают, его становится меньше, на себя отвлекают.

В свое время он так и не изучил толком системы коммуникации, трубы, подвалы, в которых можно пересидеть, а потом уйти незамеченным. Потом во сне он много лет добирал это вынужденное знание, связанное с бегством.

В Нью-Йорке он увидел бомжа, который, повесив пиджак на спинку стула, делал в кафе домашнее задание для free computer classes. Так как он любил не только себя в бомже, но и бомжа в себе, то задумался, согласился бы заморачиваться чужими логистиками в обмен на свою волю в бескрайнем интернете. Утром, когда нет сил вернуться в люди после кошмаров и страхов бессонницы, он говорил себе, что нет, сдохнет, а не вернется в общее стойло. Не будет делать домашнее задание, не осилит себя, будет читать Шекспира и Блока под партой, а когда училка сделает замечание, так огрызнется, что его вызовут к завучу.

Дело не в Америке, созданной людьми и для людей, где ты проходишь все стадии заочного обучения, чтобы написать книгу о своих скитаниях и любви ко всем. Дело в тебе, который не подходит ни к чему, кроме сдохшей России, чей труп скоро вылезет наружу из-под грязного снега. Весна здесь это расплата. Говорят, в России коррупция достигла уровня Гондураса. А вот он не стал бы обижать Гондурас сравнением. И обезьян бы не обижал, так как нелюдь это другое. Все, кроме нелюди, честно делают свое дело жизни. А нелюдь знает одно: грызть и хапать, гробя всех, кого только может угробить.

Так что никому не удастся заставить его выйти из его скорлупы. Потому что он плоть от плоти этой нелюди. Он знает ее, и она его знает, нюхом чует, как бы его сожрать, насмерть подавившись.

Весна скоро, труп накрашивается, делает червивую завивку в оттепель. Впереди мартовские презентации.

Тот, кто не идет чужим путем, - дилетант, не вхожий в цивилизацию. Путь трупа – путь зерна, которое в период урожая никто не будет собирать. Так и сгниет в бескрайней, то есть несуществующей, стране.

Раньше хоть вороны были, думал он, глядя в окно. Теперь и их нет.

Тараканы ушли, вороны улетели, одни глупые люди остались.

Теперь уж все будет наше, - радуются они, попавшие в вечное вчера.

Людей нет, одна нелюдь, она тут банкует.

Мелкой, убогой нелюди больше идти некуда, кроме как в шпионы. Он помнил как плюгавый двойник, кривляясь, говорил, что посмотрит, каков он в разведке. Годится ли текстами в провокаторы, на которого клюет читатель. Тогда, быть может, и дадут дорогу, и будет слава, коль не оплошает.

Спросить, за кого они его принимают? Конечно, за двойника двойника.

Тем лучше.

Так происходит главное: потеря себя. Тут же согласись и никого не ищи. Погода вызывает моментальное бешенство, включенность в беготню, потей бесстрашно, потом примешь душ. Ванна – это проверка на знание стихов наизусть громким голосом. Поэзия заменяет молитву и мат одновременно.

Каждому человеку надо, чтобы было, что сказать самому себе. Вдруг обнаруживается голова из папье-маше. Спать может, думать нет. Человек ловко имитирует думанье посредством папье-маше. Забыли поместить какой-то сосуд, и все ухнуло. При этом изворотливость людей-едов поразительна.

Подлинного человека можно узнать по его демону, а двойника – по отсутствию демона.

Демон стилизации, как сказал Бахтин, берет человеческий мусор с ближней помойки, делая из него божье творение. Бедные культяшки и не знают, что все слова сказаны не здесь, и их бред - из перевранных переводов. А на слова: «Ты, что ли, лучше?» привык отвечать: «Нет, братец, я такой же мудак, как и ты».

Тихо катит свои волны море слов.

Сидеть на берегу и внимать, ничего не понимая, - все, на что способен. Или придумывать того, кто способен на большее, чтобы видеть его глазами.

Он ходил в столовую, потому что хотел есть, хотя от столовой тошнило. Читал книги, потому что хотел читать, мало что понимая, лишь чувствуя, что читать приятно. Летом надоедали большие мухи, зимой – мушки. Жизнь шла одним большим куском, и некого было просить нарезать.

От тоски люди придумывали заговоры, любовь, спорт, даже политику, затевая войны, все время кого-то сажая в тюрьму, избивая при возможности, чтобы думали не о том, о чем надо думать, а просто боялись, исходя дурью.

Когда никто не мешает, тогда живешь, а так нет.

Неужели никогда не начнешь с чистого листа начисто?

Он хотел написать ей, чтобы она приехала. Первые три дня он наверняка будет лежать и прислушиваться, что она делает в соседней комнате. Потом перейдет к письменному столу, чтобы уловить ритм необходимого общения. Дальше они смогут потихоньку пуститься в дорогу. Заказать гостиницу по интернету. Билеты на самолет и поезд. Снять на месяц квартиру на Брайтоне или в 16-м аррондисмане, неважно. Главное, чтобы был вид из окна, к которому можно привыкнуть, пустить корни, узнать о людях, которые здесь жили, сочинить недостающих, увидеть закат, реку, море, сад, что еще там бывает.

Один, без нее, он не полный человек, а с ней – чересчур. Жестокий Дант уверял, что Беатриче хороша на небесах, отправившись к ней в воображении.

Всякая реальность неуловимо оскорбительна.

То, что видишь, непонятно. Что понятно, то присвоено людоедами. Свежий воздух свеж лишь в первые пять минут, да и то при тренированном внимании. Зато жизнь с переменой ударений в словах может сойти за доселе невиданную.

Она больше не будет спрашивать, не мешает ли ему. Какая разница. Когда ждешь, время становится эластичным, как черный чулок на голове грабителя. Веселые звуки музыки. Много людей на бульварах, сквозь которые идешь к метро, а дальше в Опера, где все радостно настраивают себя, как инструменты симфонического оркестра. Много знакомых, и это тоже не случайно, такая у нее работа соединять людей.

Запах гвоздик в чуть схваченном морозцем ночном воздухе. Такси, ужин, отель, нечаянная свобода появившихся денег, которая не означает ничего, как и их отсутствие. Замкнутый объем ощущения бесконечен, кто же знал, что оно продолжится тоской и на том свете.

Из-за столетней войны люди донашивают одежду персонажей романа позапрошлого века, внук тоскует по исчезнувшему деду, все поссорились, за отсутствием наследства делят развалившееся кресло с чьей-то дачи. Каждый хочет уютного дожития с летней поездкой на Ривьеру.

Чем меньше знаешь, что там на самом деле, тем легче пишутся стихи. Из России с любоврью. Вообще проявлять там социальность - это выращивать в себе людоедство. Если выпало в империи родиться, забейся в угол и не будь. Иначе – соучастие во зле.

Довольно забавно жить во времена, в реальность которых не веришь.

Вдвоем они составляли замечательную пару: он полностью ушел в тень, она блистала в свете. Инь и ян наоборот, то есть так, как надо, потому что Лао-цзы был парадоксалистом, и то лишь в переводе на русский язык, а не на самом деле, которое бог весть где и каково.

В безвременные времена интернета все странствуют, все бездомные, на легкой и виртуальной ноге. Надо и самому быть всегда готовым, со втянутым животом, не наедаться до отвалу, мало ли что.

Жаль, нет живого и творческого «формата» для готовой к записи мысли.

Они давно уже научились говорить о важном молча. А наяву: дай хлеб, или не знаешь, какая погода, или, боже, как я тебя люблю.

И никогда он не жалел, что утратит эту жалкую, кривокосую жизнь, что умрет, покинув все нелепые нестыковки, этот бал уродов в самом его разгаре.

А сейчас понял это ощущение полного пребывания в самом себе, в теле одиночества, когда не только можешь, но и должен не обращать внимания ни на кого. Странно, что именно бытия ни с кем не разделишь. Все – издали, в традициях общежительства, добрососедства, доброжелательства и хорошего тона. Лучший из случаев: с добрыми людьми, под выпивку и закуску.

А так – один, и это лучшее, что бывает.

Единственное, чего у тебя не отобрать, - то, что сейчас с собой. Этому и смерть не указ. Голое дерево, с которого опало все то, что некогда шумело кажущимся смыслом. Первое, на чем фокусировался его взгляд из окна там, где они останавливались на временный постой.

Она тут же начинала обзванивать тех, кто находились в данном месте, стране, городе, чтобы узнать, готовы ли они принять участие в телесъемке. Коллекция ее знакомств была драгоценна. Списки телефонов, заложенные в айфон, планшетник, ноутбук, были золотым орудием производства.

Потом спускались в ресторан или, гуляя по городу, заходили в кафе, и тут же начинались непрерывные звонки, хорошо, что был щадящий тариф, рассчитанный на безразмерный объем разговоров, sms-сок, скайпов и гугль-токов. А при нем ридер с десятками и сотнями книг, которые надо прочесть в первую очередь. Письма, дневники, воспоминания, по которым хоть отчасти представишь, как все было на самом деле.

Жизнь прекрасна, когда носишь ее всю с собой.

А писатели бывают шепчущие от стеснительности, но не хуже других, и надо бы их перевести на общедоступный, чем он сам с собой и занимался. Не всем же, как Ивану Алексеевичу Б. грустить, что Авель не успел проломить башку Каину. Тогда бы, наверняка, и авелевский роман напечатали в первую очередь.

С возрастом научаешься обтесывать текущее время так, чтобы всегда в него вмещаться: при любой погоде, настроении, окружении. Есть же помочи в виде книг и сопутствующей электроники. Главное, молчать, скрываться и таить.

Они пили в комнате отличный растворимый кофе, купленный в магазине на углу улицы, шедшей от Елисейских полей. Давно мечтал именно о таком. Надо бы купить в Москву. По телевизору передавали новость, что Депардье купил домик в деревушке, живя в которой не надо платить драконовские налоги с годового дохода свыше миллиона евро. Перечислялись соседи, что будут у него справа и слева.

- Ага, - пошутил он, - скоро и тебе надо будет прикупить там избушку, судя по твоим последним доходам. Сколько у тебя, тысяч двадцать уже есть?

- Ты лучше подумай, где возьмешь сто тысяч долларов, чтобы заплатить старшему сыну, когда он подаст в суд на часть московской квартиры.

Она, как всегда права, не ко времени веселье. Забавно, когда ощущаешь себя носителем мировой энергии, а со стороны – мешок дерьма. И то, и так.

Последняя надежда побега, когда за тобой придут, - интернет.

Его ошибка, что надо притворяться умным, там нечаянно им станешь, приклеится что-то, а он все ждал, готовился, так старым мальчиком и умер под забором чужих, хоть и хороших книг. Человек честным быть не может, поскольку так и останется полуфабрикатом. Надо врать, что ты человек и звучишь гордо, а не гадко.

А он, стало быть, дезертировал с этой службы, и отныне в бегах.

Выстроился в колонну с дымом по два.

Вдруг заволновался успеть дописать главу. Сидел всю ночь, мял голову. Что ему Ахматова, переписывающаяся жизнь напролет с Блоком. Думаете, это сейчас актуально? – спросит ехидно Цветаева в их последнее свидание в июне 1941 года за две недели до начала войны.

Один подземный ход из слов может аукаться с другими, не пересекаясь ни с одним. Какая прекрасная геометрия расходящихся параллельных эти люди! Глаз цепляется за знакомые имена, что толчками поставляют кровь в мозг. Не спи, дурачок, замерзнешь. Полгода ждешь лета, чтобы пуститься в путь, куда глаза глядят, ночуя на траве, на скамейках в парках, а потом что-то мешает, и опять зима. Надо готовиться к уходу, не вечно же будет хорошо.

Стеснялся думать, стеснялся жить, - так и надо, чтобы быть собой, а не другими. Для других - насыпи цитат, мелкие звоночки иного пространства. Да, мы свидимся там с тобой – не ты, не я.

Надел куртку, вышел на балкон, люди идут, но в интернете их гораздо больше да еще просвеченных насквозь рассказами о себе.

Чужие слова – мертвые, а своих, как известно, никто еще не придумал. Пробиться бы к ним. Но дебилам нужна психология в романах, чтобы себе подтвердить: они не дебилы, другие еще хуже.

- И скажи им, - попросил ее, - что я не выношу, когда задают вопросы.

 

Сретенские морозы

15 февраля. Накануне вечером были в гостях, отмечая день святого Валентина, то есть выпивая, закусывая и трындя обо всем на свете, начиная с ясновидящих у нас и в Париже и заканчивая воспоминаниями и новыми предчувствиями КГБ. Когда пришли домой, сын с порога сказал, что обрушился купол аквапарка в Ясенево, подавив множество людей. Он был на бровях и сразу же лег спать. И жена обиделась, что он по дороге домой не обращал на нее внимания. А его задним числом и задним местом тревожило, что на остановке автобуса он сдуру присел на скамейку в ожидании транспорта, а отморозить при минус двадцати все, что можно, это не вопрос.

Наступивший день - по-прежнему ясный, солнечный, морозный. Вчера была родительская суббота, сегодня Сретение, с завтрашнего дня начинается масленичная неделя. Футболисты гоняют по заснеженному полю мяч. Обещали приехать к детям Фетисов и Роднина. Накануне жена купила комбайн для сбивания коктейлей из молока, мороженого, замороженных фруктов. Сын пил все утро эти коктейли, а потом поехал заниматься математикой с учителем из университета. По телевизору показывали снег, мороз и метель в Турции на Босфоре, гибель кораблей в шторм. В Кабардино-Балкарии пропали десять московских школьников, поехавших кататься на лыжах. Вместо четок перебираешь, молясь, ужасы и катастрофы окружающего. Когда рухнула кровля аквапарка, множество тех, кого даже не завалило, получили жестокие обморожения: тут вода, купальные костюмы и минус двадцать градусов мороза.

Он наотрез отказывается от всех выступлений, лекций, интервью и передач по радио и телевидению. Минутный покой ему дороже вечной славы. Из-за льда на тротуарах он ставит ноги осторожно, шаги делает мелкие, весь внимание и сосредоточенность. Переход через Садовое кольцо вверх от метро «Баррикадная» он проходит на редкость быстро. Обычно люди ждут по 15-20 минут, и, наконец, не выдержав, устремляются с обеих сторон толпой перед едущими машинами, которые резко тормозят, сигналят, пытаются проехать сквозь поток людей. «Это место, где все еще сохраняется революционная ситуация», - сказал ему как-то Георгий Сатаров, бывший когда-то советником президента Ельцина. Но сегодня, видно, поменяли на щадящий режим переключения светофоров.

И днем, и ночью город яркий, освещен то солнцем, то электричеством, но у него одинаково расплывается все в глазах, - чтение ему интереснее. Кто-то отправляется на каток в саду Эрмитаж, где много народу, родителей с детьми, молодых людей, красивых и румяных на морозе девушек, где витают облачка выдохнутого воздуха, смех, разговоры, музыка, эрзац-радость горных курортов. Деревья обросли инеем как снежной иллюминацией. Не успеваешь фиксировать впечатления, забрасываешь в трепещущий от мороза зоб на потом, когда окажешься в тепле, за письменным столом, с книгами. От этой мысли даже чувствуешь мороз на вкус, как в детстве, чего с ним давно уже не было. И голубое небо все испещрено белыми полосами, точно ангелы разлетались там ближе к обеду, оставляя следы своей озорной деятельности.

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений