Игорь Шевелев

Жизнь Аполлония Жулебинского

Сорок восьмая большая глава «Года одиночества»

I.

Набрав дюжину сторонников, ездил с ними по провинции, избегая не только столичных, городов, но даже и крупных. Конечно, не из страха властей: милиция райцентра по-родственному свирепа к приезжим, к "черным", и в то же время подобострастна, если удается на них заработать. А эта компания производила нищее впечатление. Поэтому останавливались даже не всегда не в гостинице, а у знакомых. Везде находился у учеников какой-нибудь сослуживец по армии, у того свои знакомые, и они кое-как распределялись по квартирам. Арендовали на выходные бывший кинотеатр или дворец культуры, развешивали объявления о бесплатной лекции про внутреннюю божественную жизнь и как в связи с этим себя вести. Многие считали, что они припозднились со своими проповедями. Народ сейчас даже в провинции избалован всякими учителями, целителями, иностранными гуру, которые даже бесплатными обедами угощают. Если бы еще пару лет назад, успех был обеспечен. Потому что и текст, и чудеса исцелений у них на уровне, говорил один из поклонников, бойкий молодой бизнесмен из бывших комсомольцев. Он не возражал, выслушивал его, как и остальных, молча и доброжелательно. О них уже пару раз писали в местной прессе как о шарлатанах и сектантах, отрывающих молодежь от семей, даже сделали на одном из московских телеканалов репортаж с неясной направленностью. Постепенно, как и в любом живом деле, обрастали поклонниками, среди которых было немало сумасшедших, но и их не отвергали. В теплое время года собирались в парках, устраивали что- то вроде пикников, с угощением, с дружеским общением. Приходили к знакомым на свадьбы, на дни рождений. Он мягко говорил о последних временах, о том, что жить надо иначе, а всем только того и надо: для каждого его время последнее. Ругань в прессе все-таки прибавила к ним внимания. Когда добрались до столицы, слух о них уже дошел, были свои поклонники, особенно среди интеллигентных женщин, и ругатели. Некоторые из них даже пришли во дворец культуры "Меридиан", где они собрали полный зал, с яйцами и кошками в спортивных сумках, чтобы устроить скандал. По этому поводу даже приехало телевидение. Ему пришлось на пару часов обездвижить их, оставив только сознание. "Напрасно вы так, жестокосердые, - говорил он им, скорее, сокрушенно, чем обличая. - Жизнь не то, что вы видите вокруг себя, принимая страхи и предрассудки за реальность. Подумайте и изменитесь. Вам никто и ничто не грозит, кроме вечности".

48.1. Он не понимал женщин, которые следовали за ним, но только с женщинами мог общаться. Его поражало, что они могут что-то понимать и рассуждать, потому что знал, что они другие. Даже любя, они привязаны к тому, кого любят, несравненно больше, чем к любви. Что же тогда говорить о мысли, о силе мужской мышцы, о Господе. Он не представлял, что они при этом думают, но было интересно с ними разговаривать. К тому же они всему верили, что он говорил, даже больше, чем он верил. Он черпал в них недостающую веру. Они верили, и они не были дурами, потому что дуры не верят, а притворяются, будучи себе на уме, и это видно.

Как, однако, все изменилось за те несколько лет, что они ходили. Толпы опять потеряли интерес ко всему, перестав следовать за тем, кто нес драгоценное слово. Оно и к лучшему, остались только избранные. Теперь лишь женщины несли его с собой, как те божественные Bonellia veridis, хранящие своих самцов во влагалищах, мистически их там окормляя. А он рассуждал, зная, что читающему на пути являются посланцы иных миров, дабы нарушить логику сказом истины. Так оно несколько раз было. Люди или сумасшедшие, или вообще боятся говорить, так что ангелов сразу видно. К тому же у ангелов ни паспорта, ни биографии, а разум чист - то, что как раз надо.

Он вспомнил, как в Свердловской области за ними гнались хулиганы, и Бог спас его, обернув, как у Гомера, черным облаком и буквально вынеся в безопасное место. Следующим же утром уехал оттуда на поезде, даже не зная, что случилось с его последователями. Это точно не была милиция, охотившаяся за ними последнее время, но сейчас не поймешь, кто хуже. Да и нечего понимать. Он больше тех учеников не встречал. Недавно ему, кстати, приснилась одна, он не помнил имени, потому что имена не имели смысла, он их по-другому воспринимал, и так же учил обращать внимание на слова Божии, не зная человечьих имен. Не почему-либо, а сердце так подсказывает. Да, может, и не она это была во сне, а какая-то ее часть, и лицо, кажется, другое, только настроение ее.

Он вспомнил, как до переворота, случившегося с ним, душевный мир становился все уже, скукоживаясь. Он был здоров, сыт, даже семью, кажется, имел, на самом деле умирая безнадежно. Шел по улице, зная, что где-то должен быть свет, а видел грязь под ногами и слышал, как сын непрерывно говорит о солдатиках. Когда все сузится до точки постоянного животного желания, умрет, не приходя в сознание. И он ушел, не жалея об этом.

48.2. Кто-то назвал его риэлтором откровений, ему понравилось. В общем, он целыми днями этим занимался: переносил божественную недвижимость от одного клиента к другому. Бог там, где плохо лежит. Глаза открылись, и он увидел: все достойно описания, а не жизни. Ни спешить некуда, ни бояться, потому что живешь изнутри, а с людьми можно объясняться по-разному, например, писать на бумажках из Библии на ста языках. Соблазнять маленьких красивых девушек так приятно, что сердце тает. Никто до конца не поймет, что означает жизнь, и он меньше других. И говорил плохо, и изо рта пахло, потому что зубы выпали, стерлись, и желудок наверняка болен, но глаза пронизывали насквозь, и она счастлива, чувствуя себя отмеченной. У нее молодой человек, с которым они держались за руку, но она пришла к нему и осталась. Нежная красивая девочка. Мы – только человеческие ширмочки. Что теперь, исчезнуть? Он ей рассказал о секрете любви в напряжении, без истечения семени, чтобы всегда хотеть. Бог хитрый мужик, как бы ни думали Его обойти, все равно Он нас облапошит. С ней нравилось придумывать, будто все смеялось. Он другим теткам говорил, чтобы они ее берегли, веселили, чтобы она расцветала в красоте не меньше, чем они. Мир сотворен двумя способами – правым и левым, напоминал он им то, что они прочли у Павича. Это поймем, ища свою половину и не совпадая.

Он не любил ездить в поездах, проводники - странные люди, слишком долго им все надо объяснять. Передвигались от дома к дому, от одних знакомых и родственников к другим, ему нужна была отдельная комната, чтобы собраться с мыслями, разложить книги и бумаги, не слышать бабьего гула. Иногда шли пешком, иногда его везли на машине, он старался двигаться в одном направлении. Например, с востока на запад. Земля одна, а мыслями можно развлекаться бесконечно. Если ему не нравились люди, он уходил, понятно. Он учил уходить, чтобы оставаться с собой, это не сложно, не надо кричать. Если умеешь уходить, обязательно найдешь то, что надо. Только ее оставлял при себе, когда уходил, потому что она была радостью сердца.

На дворе ясный день, а в глазах будто туман. Только чтением его разгонишь. Ему нравилось сидеть у них в уборной и читать свежий «Новый мир», прислоненный к стене. Ему пришло в голову, что ее родители годились ему в дети. Жить надо долго, и не такое увидишь, говорила покойная бабка, а теперь вот и он. Разглядывал себя глазами ее родителей.

48.3. Все участвует в божественной жизни по-разному. Провинциальная жуть, раздражение, пустота, расслабленная доброта, едва ли не святость и бандитизм местных жителей владели им так, что у него дрожали руки. А тут еще ученики, всяк на свой лад и ляд, с распрями, интригами, иерархией расположения вокруг него. Главное, занять их делом, направить энергию наружу. Так во время войны всех тут же отправляют копать противотанковые рвы и ловить шпионов, чтобы лишнее не думали. Одни договаривались о помещении, другие закупали еду, потому что всякая беседа должна быть с совместной трапезой и умеренным возлиянием, как столичная презентация. Третьи давали объявления в газету, старались напечатать там статьи об их обществе самостийных рассуждений о Боге. При этом никаких встреч с начальством и местным бизнесом. Всюду находились дальние родственники, знакомые знакомых, особенно приветствовался женский контингент, как более осведомленный и участливый.

Он умел располагать к себе видом, тем более, речью. Такая профессия, говорил он, улыбаясь, очередной собеседнице, когда та пыталась вспомнить, где она его видела, почему так знакомо лицо. Не мог же сказать, что на иконе и на картине раннего Возрождения, тем более, в телевизоре, где был не он. Притягивающее впечатление сменялось ощущением родственности. Своих узнаешь сразу, говорил он, по первому ощущению. От чужих, которых было гораздо больше, особенно в социальных слоях всплывающего дерьма, уходил после первых же слов, чтобы не впадать в злобу и раздражение, а дюжие ученики улаживали недоразумения. Ему казалось, он идет сквозь время, где книги и люди меняются до неузнаваемости.

Провинция нравилась больше, потому что была безысходна как жизнь. В столицах, тем более, за границей это ощущение было размыто. А тут воздух свистел пустотой, из которой, как ни старайся, ничего не извлечешь, кроме провизии, которой он старался угостить спрятавшихся по углам неотмирных собратьев по душе, разуму и филологическим факультетам. А то, что они здесь есть, говорит статистика и профессиональное умение подать знаки, на которые они бы отозвались.

Когда человек спит, душа отлетает, свидетельствуя против него. В этих словах не было гнусного морализма: мол, не спите, бодрствуйте, слушайте сюда и читайте малопонятные книжки, отнюдь. Все спим, такова природа. Но лично я, говорил он красивым, негромким голосом, - я сам эта душа, свидетельствующая против себя днем и ночью. Может, потому и сплю с облегчением. Далее следовали комментарии.

48.4. Живя в провинции, невозможно не быть самодельным философом. Больше всего он любил тишину, и чтобы людей не было. В выходные дни тонкие стены хрущобы ходуном ходили от мощных динамиков и колонок, заряжаемых соседями. Он только понапрасну изводил бы себя мыслями о побеге туда, где их нет, где одни книги и черный-черный космос. Раннее детство совпало с космической эрой, и он долго мечтал об уютной капсуле, погруженной на миллионы световых лет в светлое никуда. Он и родителям настаивал на тонкости своей нервной системы, но те, погруженные в алкоголь, уже ни на что не реагировали. И о любви он мечтал особенно светлой, чтобы добрая тихая красавица вывела из этого кошмара. А поскольку выхода, как он вскоре сообразил, не было – ни с родителями, ни с космосом, ни с красавицей, и даже местную психбольницу можно было перенести, лишь впав в ступор и отказавшись от еды, а потом бежав из нее, - то оставалось весь этот мир безоговорочно и условно принять. Был ты, твое сознание, и были все остальные с разной степенью желания задавить тебя, как вошь, и чего-то требовать. Вообще жизнь кипела под закрытой крышкой черепа, грозя разнести вдрызг. Всего-то развлечений – сходить в магазин и обратно: кто на тебя за это время посмотрел, что подумал. Объявление на столбе о выступлении душеспасательных гастролеров прочитал с прохладцей: и так поневоле приемлешь мир как находящийся внутри. Что же наличия души у других субъектов, то она, как показывает опыт, косвенно доказывается как раз ненавязыванием себя остальным, а не клубными мероприятиями. Все же, поскольку это недалеко, то запомнил день и зашел посмотреть, тем более что вход бесплатный, что как раз подозрительно. Но посидеть в уголке же не возбраняется. Хотя наверняка на кого-нибудь из знакомых нарвешься, и придется корчить рожи и улыбаться.

И, конечно, первым человеком, кого там увидел, была она. Вот кого не ожидал увидеть. Как с ней общаться не знал, то есть никак, наверное. Плохо, что он опять сидел без работы, то есть на вопрос, как дела, не знал бы, что ответить. Не в этом дело. Как только он ее увидел, она опять поразила своей красотой. Говорили, что она чуть ли не секретаршей губернатора работает. Его занимали мысли о работе в этой стране. Работающие люди могли быть или злодеями, ворующими все, что плохо лежит, или святыми, выполняющими свои профессиональные обязанности врачей, учителей и вахтеров, несмотря ни на что. На самом деле, они так реализовывали свои садистские наклонности. Всякий хочет власти над другими. Если бы только знали, как они ему надоели.

48.5. Текли знакомые, в основном, слова – о даосизме, Боге громокипящем, недеянии и точке бифуркации. Все это успокаивало, как привычно умственное. Говорили почему-то ученики, а он сидел, склонив голову и что-то черкая. Как будто впрямь обладал душой, позволяющей не участвовать в происходящем. Кругом ели. Тем более активно, что халявная еда кончалась. Он взял бутерброд с копченой колбасой, надкусил и положил на одноразовую тарелку рядом с собой. Она сидела рядом и ничего не взяла, только попросила налить в пластмассовый стакан воду. Когда принесли еще столько же вина и закуски, народ охнул и стал прислушиваться к тому, что говорили. Во всяком случае, перестали напрягаться, расслабились.

Он смотрел на это как на забавный эксперимент, цели которого неясны. К тому же то, что она рядом, и он слышал запах ее духов и мягкое тепло тела, сильно отвлекало его. Он боялся, что ей покажется неинтересным то, что узнавалось им как близкое. Он пожалел, что пришел. Беда его в том, что он не может удержать в себе то, что противопоставляет другим. Они давят его своим присутствием, заставляя делить общую бесформенность. Он слишком впечатлителен, нервы открыты. Она что-то сказала ему, он не расслышал, а кивнул. Еще больше расстроился. Душно было, взял бумажную салфетку и вытер пот. Некрасиво.

Кто-то говорил о толкованиях Библии, о Каине, Ное, о Вавилонской башне, рассеянии языков. Кто-то о расширении сознания в опытах С. Грофа, не называя при этом употребление ЛСД, что придавало элемент тайной связи посвященных. Их учитель по-прежнему сидел, прислушиваясь, не вступая в беседу. Какой-то сумасшедший из собравшихся, - он часто видел его на таких сборищах, - пытался перебить и вклиниться со своим заветным, которое он всегда и везде высказывал, но двое помощников учителя, как он уже называл его, наклонились над безумцем, что-то сказали, и тот послушно пошел с ними из зала. Что, конечно, не осталось незамеченным всеми.

Она подтолкнула к нему бумажку. «Если хочешь, поехали ко мне. Они после лекции приедут ко мне. Учитель будет жить у меня. Ты сможешь с ним поговорить. Хочешь?» Он читал и читал записку, не поднимая глаз. Он уже лет десять не был у нее. Как раз после случая, когда неправильно себя повел. Говорили, она развелась. Что потом был какой-то бизнесмен. Он даже не вникал, кто. Продолжает ли она читать книги и писать стихи, как тогда? Он спросит ее. «Хорошо».

48.6. Ему идея в жизни нужна, вот что. Женился бы в свое время на ней, если бы втюхал ей, как факт, свою гениальность, - она почти созрела, - и сейчас бы сублимировал желание куда-нибудь убежать. Так и сублимировал бы. И ничего не было бы милее мысли, как бы от нее убежал и жил, никогда ее больше не видя. Такой вот человек.

Он сидел у нее на кухне, глядел в окно на помойку, курил сигарету, прихлебывал кофе, который она ему налила, и тут же убежала, чтобы переодеться к их приходу. Часа полтора наверное, не раньше. Обещали накануне страшный снегопад, а было ясно, хоть и холодно и скользко. Она на «нисане» еле доехала. Может, в комнату к ней пойти? А она, голая, там его ждет?

Он по-другому мыслит и чувствует, чем люди. Каждая мысль, каждое ощущение тут же пронизаны противоположностью, а он – в мудрой печали - посередине. Фамилия – Валаамов. Кличка  – Осел. Подумал, что она, голая, ждет его, и тут же захотелось уйти, пока она не видит. Хотя бы потому, что все не так. А если все так, то тем более, потому что тем более не так. И объяснить нельзя, только плакать. Если бы еще не сбивало с толку ее присутствие. Если бы он мог остаться самим собой. Преподнеся ей себя настоящего…

...Они приехали, когда стемнело. Учитель не стал есть, извинился, попросил показать его комнату и дать возможность побыть одному. Ученик, который приехал с ним, кстати, племянник бизнесмена, который когда-то был с ней, но они два года как расстались, ученик рассказал, что так обычно бывает после встреч. Сначала они все говорят о каких-то умных вещах, а потом он показывает, что это – неважно. Главное, молчание. Понять, что ты среди своих. И что ни выхода, ни исполнения желаний встретиться, например, с этой девушкой, или жить в новой квартире, в которой будет евроремонт. Можно только здесь и сейчас достичь состояния бытия и истины.

Говорят, сегодня он особенно долго молчал. Так долго, что ушли не только случайно приблудившиеся люди, но и все свои. В этом и был смысл.

Он только краем глаза видел учителя, когда тот по коридору прошел в свою комнату. А потом сидел за столом на диване и слушал ученика, и думал, что хорошо сделал тот, что ушел. Потому что это все равно урок. Урок ненасилия. Мы все хотим роль Иисуса, или князя Мышкина, или Шерлока Холмса. А на самом деле все роли хороши, все равно, кого играть.

Он так и просидел все это время, глядя на нее, рассказывавшую про своих мужиков, и как все там было, чтобы разжечь себя и его.

17 февраля. Воскресенье.

Солнце в Водолее. Восход 7.50. Заход 17.37. Долгота дня 9.47.

Управитель Солнце.

Луна в Овне. 1 фаза. Восход 9.44. Заход 23.16.

Борьба за правое дело, активные начинания. Полезна физподготовка, не надо пассивно отдыхать. Надо рисковать, решать запутанные ситуации, но без лишних страстей и в рамках закона, тогда будет победа и счастливый случай, меняющий всю жизнь.

Камень: рубин.

Одежда: красная, розовая, избегать зеленого и желтого.

Именины: Кирилл, Николай, Георгий.

Астрологическая формула: Питер Хёг. Смилла и ее чувство снега.

II.

Кому как не ему, чеченцу, защищать закон России? Римское право от нас как от Луны, но оно – право. А здесь – лес, где это право будет соблюдаться, если быть твердым и заставить. Про горы отдельный разговор, но и там будет право. Георгий, как наркоман, чувствовал прилив сил, когда думал об этом. Сразу вспоминая Аслана. Говорили, брата убили федералы. Может, и так. В высшем смысле. А в физическом тот умер от передозировки.

Георгий знает свои слабые стороны как служителя этого закона. Одна из них бешенство, когда сталкивается с несправедливостью. Когда-то он писал диплом об историческом формировании понятия справедливости. Он хотел умом победить свое бешенство. Не удалось даже смягчить его. Но теперь он хотя бы отчасти знал, откуда что берется.

Теперь он каждый день ездит на очередное место очередного убийства. Составляет примерный план, как это случилось. Кто куда потом побежал, кто откуда перед этим появился. У него ощущение, что война идет не только там, но и здесь, в Москве. А во время войны невозможно уцепиться за отдельное преступление, чтобы распутать всю нить. Возможно, его хотят сбить с толку. На самом деле, готовят к тому, что он должен сделать и сделает, вытравив из себя все лишнее. Он ничего не забывает. Досье его не просто пополняется. Оно расползается как метастаза раковой опухоли. Но он контролирует ее, чтобы сохранить хоть что-то пригодным к нормальной жизни.

Несколько лет назад Георгий прошел школу космического сознания. Надо рассказать учителю всю свою жизнь. Георгий придумал все, кроме имени. Учитель ни о чем не догадался. Это тоже проверка себя. Учитель проходил свидетелем по запутанному делу, которое, подобно многим, было закрыто без расследования, тем более, что обошлось без трупа. Трупы были в сторонке. Георгию казалось, что вообще ни одно дело не раскрывается. А те, что раскрыты, - туфта, не затронувшая главного. Все ложь, все. В этой стране все уверены, что каждого накажет Бог тем, что каждый умрет, чем быстрее, тем лучше. Незачем и вмешиваться, если сам не убиваешь. Об этом никто не говорит. Есть мнимые показатели, которым следуешь при имитации службы.

Ну, так вот. Школа космического сознания помогла найти выход. Он транслирует себя на высший уровень, чтобы удержаться на том, где мы все. Не выспался, едет на Кутузовский к огромному дому за гостиницей «Украина», где у седьмого подъезда опять кого-то взорвали в собственной машине. Русского, что отмечает с тенью злорадства, отмечая и саму тень. Человек, приведший в действие взрыватель, находился, скорее всего, метрах в ста, в другой машине. На том пригорке. И уехал не сразу, чтобы не привлечь внимания, а минут через семь, когда начал сбегаться народ. Возможно, сам вышел из машины, сделал несколько шагов, покачал головой от ужаса, потом вернулся, некогда, и только тогда выехал на боковую улицу и на набережную. Надо опросить жителей. Вдруг кто-то заметил. Хотя вряд ли скажет.

Как чеченцу, Георгию надо держаться подальше от великодержавного шовинизма, от русского национализма, откуда его приверженность нормам европейской культуры с одновременным их отрицанием. В компании коллег он слегка возбужден, как если бы выпил рюмку водки. Нормальная реакция после ночных бдений и погружения в себя и в досье. Он встает рано, после зарядки и душа заносит в компьютер планы на день, прогноз астролога и попытку расписать заранее, что и как случится. Вечером проверит. Он тренирует себя на способность мыслить в любой ситуации. Ему это тяжело, он себя знает.

Например, как русский националист, он предубежден к евреям. Они и среди его коллег. Немного, но есть. Много среди адвокатов. Кажется, что все адвокаты евреи. Кроме тех, кто из КГБ. Это хорошо. Они помогают думать, не размениваясь на эмоции. Георгий знает, чем старше мужчина, тем труднее сдерживать себя. Надо готовиться заранее с перебором. Думая о евреях, гнать мысли о заговоре против России. Тем более что в ином векторе это касается и его. Он – в заговоре против России. Как все в мире, включая поляков, евреев, русских, финнов, чеченцев. А кто нет, те просто ничего не знают.

Видя очередной труп, он испытывает возбуждение от тайны, что несет этот бывший человек, и которую он должен разгадать. Иногда удается. Опыт зависит от срока службы, а срок службы не зависит от нас. Лавировать он не умеет. Это вне его природы, несмотря на желание. Он умеет понимать. Иногда одно заменяет другое. Тогда он выстраивает сложную неравновесную систему того, почему и как он должен остаться на рабочем месте. Это самые плодотворные моменты, тогда Георгий делает сильный рывок, радуясь, что занят делом. В эти дни всякая мразь от него сама отскакивает.

Утром и поздно вечером кажется, что ничего не можешь. Но кажется по-разному. Поэтому заниматься надо разным. Помимо выездов на место, от твоей воли не зависящего. Понимаешь, что люди, от сведений на которых разбухает досье, тоже ничего не решают. Тогда он берет тетрадь, состоящую из одних чертежей.

Вечером на улице усиливается западный ветер. Это их сторона дома, и ветер стучит в окно. В комнату стучит дочь. Она готовится к экзаменам, и просит Георгия продиктовать диктант. Хороший повод отвлечься и, пока диктуешь, подумать о своем. В Георгии три человека. Первый составляет планы и видит картину в целом. Второй вовлечен в действие и за себя не отвечает. Третий обдумывает поведение персонажей, расставляя запятые и не смешиваясь с главными и второстепенными членами предложения.

Столько дел, что начинает жать сердце. Закончив диктант, усложняет задание: сейчас дочка перейдет к столу в гостиной, где ей будет диктовать мама, которая ради этого оторвется от телефона и телевизора. Он продолжит мельтешение мыслей. Однако, начавшийся в гостиной крик, заставляет его бросить дела и продолжить диктовку в дочкиной комнате.

Она сможет поступить в институт или в училище только за деньги. Этих денег нет. Они могут быть, но тогда он перестанет быть собой. Тогда должен будет служить им, а не закону. И его пристрелят, если он не пристрелит их, что, в общем, одно и то же.

Поэтому он не живет, а выигрывает время. Это как ездить на машине, если тебя останавливает милиция до семи раз в день. Одни берут деньги, другие нет, в любом случае, уходит много. Если ездить на метро, то дешевле, но больше морока. Время в транспорте, будь то метро или автомобиль, только кажется личным. Из него нет выхода, поэтому оно не твое. И с работы выгонят, если он, как лыжник на финише, не займет сразу четыре лыжни в разных измерениях. Сам знает, что смешно. Кодекс Юстиниана на ночь на латыни его успокаивает. Это печка, от которой можно танцевать и спать спокойно. То, что искал. А знать, что за человек перед тобой и что от него ждать, он умеет от природы. Только вот людей много. Это убивает интерес к ним.

Чеченцы сегодня это евреи вчера. И будущее их не менее славное. Кого бьют, те копят энергию выживания. Он своим говорит, чтобы учились. На евреев полтораста лет назад было страшно смотреть. А вот выправились. В шахматы играли, пока китайцы с индийцами не вытеснили. Сегодня шахматы это интернет. А образование это умение подтвердить себя чужими мыслями. Свои думать у всех достанет ума. Ты узнай чужие, иностранные. Для старых чеченцев это дикость, поэтому их убили, как старых евреев.

Георгий заметил, что, если долго не выезжать на место происшествия, не видеть пострадавших, начинается дискомфорт. Научился угадывать людей в лицо. Как в лесу: находишь первые грибы, и дальше только их видишь.

Чтобы быть всегда спокойным, надо всегда рассуждать. Не убивать, а доходить в рассуждениях туда, докуда никто не доходит.

Учение индийцев о кастах – очевидный факт. Люди все разные. Только у дьявола общий размер. Евреи придумали, что все люди равны перед Богом. Греки соорудили демократию, высчитав, к какой дряни она приведет. Люди не имеют общего знаменателя, кроме Бога, который отсутствие знаменателя.

Дерьмо, которое тебя окружает, это не все, что есть на свете. Ошибка чеченцев в антисемитизме. Урок еврейского – это культурность. Георгий выбил из себя чеченца, став им вдвойне. Трудно и достойно, - вот его девиз.

В книге о нравах и воспитании Эразм писал, что сердечному человеку нелегко отказаться от привязанностей и жизни по привычке. Несмотря на следующие от этого болезни и смерть.

Группа «пророка и его последователей», как называлась в базе данных отдела «э», давно привлекала внимание органов. Когда Георгий, отправляясь на опознание трупа, вышел из машины и без слов присоединился к учителю, это могло означать мгновенный порыв, разумный выбор или выполнение задания. Глубже он не вникал. Жизнь изменилась, приняв нужное направление. Оставим мертвым хоронить мертвецов. Этого никто не отменял. Должен прийти тот, кто достоин. Георгий защитит его собой.

«Ша, киндерен, ша, папа снял ремень», - сказал ему учитель, когда Георгий увидел его впервые. Судьба была решена. Дело не в том, чтобы в любую момент начать новую жизнь. А в том, чтобы жизнь была все более правильной. Степ бай степ.

И вот ты на пути. Ты узнаешь, что это путь, потому что ничего не боишься. Страшнее всего, где окажешься, когда кончится восторг, мысль, ясность. В обычной жопе? Но Атман в нас всегда размером с большой палец.

Если все люди разные, значит, все дозволено: будь собой, к черту!

Ученики нужны, - и общение с людьми, - чтобы корректировать безумие. Берешь в ученики тех, у кого можешь учиться. О присутствии их узнаешь по абсолютной тишине медитации.

Ноша мудреца тяжела. Попробуй вынести себя. Нужна сила и здоровье. Но если вынесешь себя, то уж разнести в прах вселенную - плевое дело. Мемуары потом, после апокалипсиса. Сейчас наточен на точку - быть. Потому и груб, и истеричен, что любая мелочь сбивает с толку.

Никому ничего не рассказать.

Ведя святую жизнь, не можешь не задуматься над ее гигиеной и санитарией. Жития святых, писанные широкой византийской метлой, в такие мелочи не вдаются. А на западе видны мельчайшие различия психической жизни, исповедь св. Терезы о месячных. На востоке все затмевает солнечный блеск святого восхода. Вшей и блох выжжет Бог или попустительствует им. Говорят, что святые долго не живут, но кто считал. Согласно сталинской переписи святые не зафиксированы. Вместе с семьюдесятью миллионами сограждан.

Георгий сказал учителю, чтобы не беспокоился, нужды ни в чем не будет. «У вас все чисто, умно, деликатно, - добавил, - а людям нужна толика говнеца для контраста и ведро говнища для понимания». Я-то понимаю, а другие не поймут. Брахман кшатрию не товарищ. У нас только одно общее сословие – говно. А каждый человек вываривается в своей варне.

Потому что всякий как музейный экземпляр. Пред Богом можно скакать козлом, быть думающим животным. Трудна лишь чистота жанра. Душа в клочья. Покрыт раковыми опухолями. Не шути с собой не быть. Насри на людей.

Они двигались по Москве, меняя квартиры, по поводу которых Георгий сразу сказал, что они конспиративные, ФСБ. Учитель только просил, чтобы была отдельная комнатка. Против записывающей техники ничего не имеет. А мытари и грешники всегда были контингентом сакральности, что поделать. Стукач – лицо веры.

Сначала жили в Измайлово, на 5-й Парковой, в кооперативном доме для заграничной агентуры КГБ. Небольшая по нынешним меркам трехкомнатная квартира. Ничего. Лубянки бояться, ангелов не видать, - повторял он. Бесы слетаются, а ты говори им: говнеца в котлетах не хватает, - бормотал он Георгию. – Десять тысяч мух не могут ошибаться. Будь ярче тысячи звезд!

Когда человек смотрит в окно, он видит не заставленный машинами пятачок перед подъездом, грязь под ногами, фонарь и светящиеся окна, - он видит человека, глядящего в окно. Это и позволяет чувствовать себя дома. Между святостью и безумием нет ни шага: человек зажат между дверями.

- Зачем вы это все делаете?

- На первый раз, Георгий, оставляю без ответа, - покачал он головой.

Учитель обладает силой духа, тренируемой на окружающих. Вакуум, отделяющий его от людей, одних притягивает, отталкивая от других.

За завтраком, состоящим из печеньица с чашечкой кофе, цель которого не еда, а пробуждение, извлечение энергии из имеющейся плоти, рассказал о странном полусне, в котором они отправились на сеанс одновременной игры в шахматы. Вроде как общественно-культурное мероприятие.

- Я только фигуры умею двигать, - сказал Георгий. – В армии научился, в ленинской комнате. А вы, значит, играли. Учитель не может сидеть перед сеансером. Значит, играли с людьми, сидящими перед вами. Иначе юродство, умаление себя, о котором вы вчера говорили.

- Я помню Капабланку, который в 30-е годы на сеансе в Москве проиграл четырнадцать партий из тридцати. Плюс сколько-то ничьих, - сказал учитель. - Бог не скучный, а неожиданный. Он нас сам найдет. А мы пока будем делать, что умеем. Думать. Писать. Говорить. Читать. Стараясь делать это лучше. Будем пока жить в скуке морали.

Глядя в окно, представляешь себе места получше, где мог оказаться. Вспомнив, как, оказавшись там, испытал растерянность и недоумение. Было так хорошо, что нечем расплатиться взамен. И над всем прекрасное небо, - главная из иллюзий. Говоришь, что недоумение заменяет смысл, но этот расчет неполный.

- Странно, однако есть вещи лишь для внутреннего пользования: сны, эротические фантазии, некоторые стихи, Шиша Брянского: «Пернул в небо - жду ответика, вот такая экзегетика». То, чего вслух не сказать. А вы спрашиваете, для чего человеку отдельная комната. Это так же верно, как то, что никто уже не ходит на презентации, посылая вместо себя тонкое астральное тело.

Учитель, вроде пидора, должен оправдывать ожидания. А узнается он по тому, что не хочет и не собирается их оправдывать. Но оправдывает. Никто не запомнил маленькие, «дионисийские» уши Ницше, но все запомнили его тюленьи усы. Лучшая из учительских судеб, - прожить в одиночестве и так сбрендить.

«Ты где работаешь?» - спросил его кто-то во сне. – «В образцах человека», - ответил он. Утром попросил Георгия найти всем занятие вместо того, чтобы смотреть ему в рот и ловить всякое слово. Натура вертлява, на одном месте или идее не держится. Георгий задумался, а потом решил, что, поскольку вертлява, то и учитель поменяет намерение. Можно не спешить.

В другой раз учитель вернулся к этой теме, сказав, что неплохо завести «Архив аскезы и страдания», над которым все могли бы работать, не маясь дурью. Георгий возразил, что нужно финансирование. То, от чего бегут, - инвестор, меценат, поклонник учителя, который вложил бы в него, как в проект, деньги, оберегая от зла. У Иисуса Христа тоже были меценаты. Хорошо, сказал учитель, пусть те, кто приходят, следуют указанию Рамакришны приносить любую мелочь, лишь бы не с пустыми руками.

В очередной раз его затошнило от отвращения. Тот, кто не будет здесь, в России, лгать, - умрет в страшных мучениях от самого себя и окружающих. Как написал китайский поэт Пи Си: «Заводятся ученики в полах одежды, как блохи, вот и не с кем сказать слова в простоте». Если нельзя убить собеседника, значит, все дозволено. Потому что есть вещи, которые нельзя терпеть. Тогда нужно терпеть все, а это невозможно. Теорема доказана.

Додекафоническую проповедь не напоешь для удовольствия.

Сидишь один и тужишься святым духом.

У него прободение пространства, а тут еще кто-то, тяжело. Он понимает: люди придуманы для смирения. С ними нельзя не быть дураком. Потому и вымираешь, распыляя себя.

Но не до такой же степени.

- Жаль, что нельзя белесый налет тупости стереть с мозгов, - говорил Георгию. – Мешает ведь.

В другой раз: - Стыдно просить у Бога денег и достатка, даже умирая с голоду самому и с детьми. Дело не в мизерной оценке себя, в чем-то другом, не знаю, как сказать.

- Почему перестали путешествовать? Зачем, если вокруг нас центр мира. Вечером опять будем вслух читать кардинала Николая из Кузы.

- Я дал вам свободу быть непонятными. И ты можешь быть непонятным другим. И другие тебе. Каждый живет по своей траектории. Теперь свобода.

- Когда ты один, тихо ужасаешься человеческой природе, сублимируясь в дух. Когда ты учительствуешь среди учеников, то поневоле обращаешься в партизанский отряд, в талибов, в апостолов резистанса. Сейчас мы на биваке во время похода. Дух сопротивления гнуси мира сего кипит в сердце. Скопом надо умирать в бою, отстреливаясь до последнего, казня негодяев, садистов, подонков, которые трусливо гадят в безопасности. Кремлевская кодла, вам конец!

- Самое похабное в учителе жизни это - жизнь.

- Бог – однодневка, сотворивший муху. А мы предполагаем жить.

Мухи должны летать, люди слоняться в экологических видах по территории. Самое таинственное в вещах и людях – это место, что они занимают, то неназываемое, что в «Тимее» Платона обозначено словом «хора». Когда нечем заняться, он прислушивается к месту. Читал Тютчева, который только о «хоре» этой писал.

Тютчева, как при Альцгеймере, читаешь в сотый раз, как в первый. Это и есть счастье интеллигентной старости. Зато не засыпаешь под шелест стихов, как когда-то, интересно же. Когда предлагали ехать, идти, - удивлялся, зачем. Чтобы видеть, говорили. Он вспоминал Семена Лукьяновича Стрешнева, который в пустоши Черная Грязь пытался увидеть Бога телесными очами, о чем доказывал стольнику Ивану Бегичеву, с которым был на охоте. На что и на кого была охота, Бегичев в «Послании» середины XYII века умалчивал.

Слышал, как они обсуждали возможность переноса его после кончины в чемодане, рюкзаке или в специальной урне. Главное, дождаться кончины. А до того пусть наговорит весь корпус священных текстов. Смирение рождает наглость окружения, это он знал. Так возникают церкви – темным провалом в центре общины, провоцирующим активность периферийной свиты.

- А кто с участковыми, с УВД, с отделом «э» договаривается, Пушкин? Дядя? Нет, Георгий договаривается! Меня тоже оскорблять не надо.

- Хорошо. Ссыпьте меня потом в ядерный чемоданчик. Будете носить с собой. Я за себя отвечаю, радиацию гарантирую. Сделай свинцовую крышку.

Другая идея - пустить перелетной уткой за границу. Как говорил Иуда: чистый бизнес, ничего личного. Будет типа Рамакришны или Гурджиева, но в лейбле русской святости. И то, что наполовину еврей, хорошо. Вроде математика Перельмана: от всего отказывается, денег не просит, бабки можно наварить. В администрации президента уже присматриваются. Да и нет не говорят, но в прорубь головой не суют, в цемент не закатывают.

Отличная русская идея, - разыграть его втихаря, как карточного болвана. Так, говорят, игроцкие приятели отправили Пушкина в путешествие в Арзрум, выбив дозволение у Паскевича. Пушкин будет играть в карты, а они при нем, мало ли кто там рядом. Чисто гоголевский сюжет. За то открыта ему кредитная линия. Чем не творческая командировка. Все показали, рассказали, свозили, куда просил. Естественно, поэт не подозревал о своей роли наживки. Все знали, что он в картах несчастлив, проигрывает даже тем, кто никогда не выигрывает. Лучшего «болвана» придумать трудно. Носатый Гоголь учуял свой сюжет, но дело скандальное, закамуфлировал. Главное, что в розыгрыше «болван» беспомощен, - по Геккернам прямой наводкой!

Ничего лучшего, чем объявить, как Васисуалий Лоханкин, голодовку, он не придумал. Мир встал на ребро, и надо дать ему пендаля Духа святого, чтобы взлетел в воздух.

Да, остаются записи. Особенно в первые дни, пока нравственно тошнит. Дней через десять в моче появляется ацетон, но об этом думать рано. Какие требования? – Конец света! Десять дней миру на размышление.

Георгий взял на себя переговоры с учениками. Сказал, что учитель их проверяет, до какой степени доверяют и готовы идти. Какими безумными не были его действия и слова, они несут мудрость и высший смысл.

«Жалом в дух уязвлен без облегчения. В бессилии восстаю.

От спазм мысли проясняются. Принять пищу страшнее голода. Это опять оказаться в помойке. Лучше быть по ту сторону рвоты.

Потом видения.

Ненависть крепче любви, поскольку безысходней.

Предаешься медитации что выше медитации – чистый страх Божий.

Тот, у кого нет ничего, и так приговорен к смерти. Даже своего пространства нет, и не будет. Об него вытрут ноги, не заметив, не приняв вину. Набросятся на умирающего, у которого нет прав, потому что нет сил. Голодное тело требует к себе внимания, а не сытое. Еда - коррупция, откуп, окормление воров, дело привычное и отвратительное.

У голодного пахнет изо рта. Поэтому он молчит, а не учит. Тем более не целуется. Засыхающее тело гниет, пахнет, пока требуха не отпадет. Если вобла не даст соли, то, что заменит ее!

Он спросил, что это у него за странное для чеченца имя.

Георгий рассказал, что у отца в армии был друг, который его спас. То ли грузин, то ли осетин, не помнил. Они поклялись назвать сыновей именами друг друга. Так он стал Георгием Аслановичем, а где-то должен быть Аслан Георгиевич. Никто не думал, что племена опять станут биться как в раннем средневековье. А когда свои не считают тебя своим, ты только здоровее будешь. И злее.

Вынужденные объяснения всегда неудобно слушать. Отсюда вырастает садизм следователей. И застенчивая разговорчивость воспитанных людей, не желающих ставить других в ложное положение безответных вопросов.

То есть он не чеченец, не Георгий и не ученик? Надо объяснить ему, что это ничего не меняет. Что можно выиграть эту кампанию, не покидая зимних квартир.

Когда выспишься, есть силы учительствовать, а ближе к вечеру бывают такие моменты, что нет. Не в карты же играть, не телевизор смотреть, не, как блох, вылавливать среди своих гебистов и шпионов, значит, читать и все. Молчать.

А когда смотришь на небо, синее, чистое, в золотой льдистости солнца, - чувствуешь сердцебиение. Нормальная реакция: скоро весна. И спазмы горла во время вьюги. Принимаешь таблетку. Сгорбившись, удерживаешь то, что есть, не претендуя на большее. Бог это знак предельного состояния. Вековые споры, куда ведет маленькая зеленая дверь в стене и надо ли ждать у моря погоды, его уже не волновали.

Если на биваке армия читает, пишет и молится, то ее солдаты исчезнут в самих себе до всякой битвы. Чтобы там внутри и встретить врага.

Как сказал поэт: «до просветления читаешь книги и пишешь. После просветления - читаешь книги и пишешь. Вот путь старого осла». Начинаешь слышать жужжащую зимой пчелу. Все защищаются от чувства омерзения, ты же, напротив, даешь ему волю. Оказываясь не в ином мире, как хотел, а в более чем том же самом. И все в нем уже случилось, и глупо бить по сдутому мячу. Разве что братец Ницше кричит: нет, это высший героизм, но лампочка возьми, да и потухла. В учителях ничего подозрительного, а в учениках все подозрительно. Слетелись, что ли, не запах крови учителя. Поклониться и, разодрав на куски, сожрать с аппетитом? Перенеся иудин грех со всех на одного, повесив того, как тень снямканного спасителя, на древе познания добра и зла.

Он отослал Георгия на время своей голодовки.

Да, вот еще занятие. Во всем нужна сноровка, аскеза, тренировка.

Георгий, кажется не понимал, что такое privacy, частное пространство. Пришлось указать. Если хотелось спать, пил крепкий чай. Обескровлен мозг или фиолетов от атмосферных выбросов, все равно.

В каждый момент в мире есть шестьдесят четыре возможных пути. И ни одного из них в Жулебине, где они на постое. Георгий нашел эту квартиру, тут ему нет замены. Осенью рядом с домом обещали открыть метро.

- Почему вы так ко мне относитесь, обижаете?- как-то спросил Георгий.

- Потому что не вижу тебя, загородился собой. Избавлюсь от себя, тогда поговорим.

Нынешний учитель жизни, помимо проповеди, пишет комментарии к ним, серьезную библиографию, иначе, самозванец. Люди идут из маленькой бесконечности, а не от печки зачатия. Может, дело к воскрешению умерших?

Прекрасное воскресное утро. Солнце. Люди идут на прогулки. Лишь бы не сидеть дома. В городе понастроены красивые дома. Сеть метрополитена, захватив окраины, выходит все дальше за городскую черту.

Но сам город безвиден, утонув в крови и насилии.

Перед ним справочник «Москва 1917 год». Выдергиваешь ниточки. Вот реклама транспортной конторы «Мартенс и К». Дальше Людвиг Карлович Мартенс, профессиональный революционер, едва не сделавший разборный пулемет-автомат для русских боевиков. По счастью, тот не стрелял. Главный редактор Технической энциклопедии, защитник Флоренского перед властью.

Жилетку террориста, начиненную гремучим студнем, с электрическим взрывателем, предложенную Абрамом Гоцем, запретил Евно Азеф. Якобы из соображений гуманности сказал, что должен первым опробовать его. Партия, естественно, отказалась жертвовать руководителем. Гад, провокатор.

Николай Иванович Тихомиров, создатель реактивных ракет, с которых все началось, предлагал их еще в 1894 году. Потом Гучкову в 1915 году во время мировой войны.

Пройти список расстрелянных в 1937-38 годах на «Коммунарке». Уперся в Израиля Вейцера, наркома внутренней торговли, подписал все на первом допросе, не читая. Бухгалтер, убежденный холостяк, третий муж Натальи Сац. Ее мама, Анна Щастная, сестра Алексея Щастного, спасшего Балтийский флот и расстрелянного по личному приказу Троцкого после возобновленной в июне 1918 года специально для него смертной казни, так как «своими подвигами настраивал массы на контрреволюцию и подъем собственного авторитета». Сестра, Нина Сац, подруга Блюмкина, погибла при странных обстоятельствах в июне 1924 года в Евпатории.

В. Жданов, адвокат, защищал Щастного, Каляева, Савинкова, правых эсеров, при царе сидел семь лет в Сибири, умер в 1932 году. Сергей Фудель, воспоминания. Ван Липин, даосский учитель, родился в 1949 году, сын инженера. Три старых даоса нашли его в 1962 году, как 18-е воплощение легендарного учителя Цюй Чуцзи. Один из стариков-даосов выпускник гоминдановской военной академии Вампу, руководимой советниками из СССР. И целая россыпь продолжений, ведущих в Дом на набережной на улице Серафимовича.

Святой отец, перед тобой вечность времени.

В первый день голодания в Ленинграде сгорели бадаевские склады.

Во второй день открылась вязь имен, скрывающая тайну происхождения нынешней нежити.

Забыть о времени. Подобно наркоману питаться выписками из химер. Спать пять-шесть часов, бодро сидя весь день за компьютером.

Бог там же, где был, но без интернета к Нему не входить.

Тело хитрее жены: само подсовывает нужные мысли типа пожрать или просто перехватить какую-нибудь ерунду. Прежде были цветы как снег, а ныне снег как снег, что бы это ни значило.

Они ждут, чтобы он лишился сил.

Подхватив под ручки, сочиняя легенды о духовных подвигах, волочить за собой на люди, башляя за его счет. А чего, все так делают. Слипшаяся икра, нелюдь, ноль-личности. Если приходить Спасителю, то в качестве «русского Бога». Тогда, может, Россию откроют для цивилизации, как в XV веке Америку.

На четвертый день сделался понос, и утром он попросил принести ему сладкого чая с хлебом. Потом немного манной каши. На обед чуть бульона с мацой. Пока никаких катаклизмов не случилось. Разбился самолет в Индии, проехав по ошибке пилота-серба мимо полосы. Во сне умер старый Михаил Шатров. Существеннее подвох натуры. Сидя на худой жопе, труднее читать. А если к заднице прилагается большое брюхо, то еще хуже, говорил Будда.

Георгий сказал, что он настоящий учитель, потому что не притворяется умным.

- Милый, - отвечал он, - живи с терпением, будто это не ты живешь, а более важный господин, которому ты обязан. Иначе уж и не знаю, как это можно вытерпеть. Я не очень себя люблю, и кунштюк мешает о себе забыть. Кто считал, из скольких нанайских мальчиков мы состоим. Как видишь, на притворство нет времени, - больно серьезная разборка. Надо ли приписывать всемирному разуму свое хилое, беззубое безумие? Возможно, да.

Он отошел недалеко, как всегда делал, желая остаться один. Довольно не видеть никого, а то, что его видят, не смущало. Там погрузился в долгую, мучительную медитацию. Видно было, как его распирает. Трясся сильнее обычного. И так несколько часов. Даже те, кто смотрел, остались без сил. Он же, взобравшись на возвышенность, вдруг закричал: «Да, Миша! Давай! Рази кровопийцу! Йимах шмой!»

Йимах шмой! Слова, поражающие врага в корень.

В этот момент Путин был убит ударом в пах.

Взять Иисуса Христа. Он разный бывает. У одного двенадцать учеников - Иуды. У другого – ни одного. Земная дребедень не так важна. Какое имеет отношение к внутренней его, тройственной жизни.

Тысячу лет назад здесь в Жулебино, в кривой избушке напротив Косино с его то ли Святым, то ли Чертовым озером, жил отшельник. Читал себе болгарские, греческие, латинские книги, разглядывал из-за деревьев лес и небо. Никакой Москвы в помине не было. Это рассказал ученик, ходивший на северо-запад посмотреть, что там. Ничего там не было.

Однажды ученика не было неделю. Вернувшись, он рассказал, что шел по реке до вельми красного холма. И, встретив там сброд и гопоту, пророчествовал, что будущий город начнется с этого места, где будет Кремль. Мол, забивайте место, пока дешево. Дел здесь натворят немало. Весь мир дьявольщиной на уши поставят. Гореть будут часто. Итальянцы стены поставят. Нелюдь будет править. А через тысячу лет подохнет, как не было.

Окопаться в Жулебино, наблюдая за обстановкой, было правильным решением. Тем более что рядом выкопали метро. Вестибюль с выходом из последнего вагона в пятнадцати метрах от подъезда дома. А то, что нет пути отступления на случай ареста, тоже хорошо. Умереть готов там, где живешь.

Воздух в этом районе считался особо дурным. Пожары в Подмосковье начинались с этой стороны, горели торфяники. Зимой пожаров, конечно, не было. Однако по утрам машины, разогревающие моторы, наполняли дворы едким запахом, заползающим в квартиры. Ночью он задыхался. Рано утром у соседей начинали гудеть краны и трубы в ванной. Потом наступала тишина, но он чувствовал, как муравьиная деловитость миллионов людей, зажатых в метро и автобусах, застрявших в пробках, борющихся на рабочих местах или безразличных друг к другу, охватывает собой всех причастных к этой пустой жизни, в том числе, его самого, как бы он ни пытался от нее отстраниться.

Еще раз протереть глаза ледяной водой, сделать глоток холодного чая, - что еще надо тому, кто стоит в стороне. Человек, который в тягость себе, легок для окружающих, говорил он хмуро тем, кто слушал его. Подобрать нужные слова для выступления сейчас, при интернете, проще некуда. Слова, подобно сну, заменяют пищу. Будучи на вершине сознания, прыгни в люди и плыви, как можно дальше.

Если люди хороши, и общее движение времени способствует, то они создают волну, которая может отнести тебе пуще обычного. Ничего в этом особенного нет, а все кураж. Нельзя обнять толпу, но она может обнять тебя. Выбирай.

Трудно жить в обществе и быть свободным от нее, но ничего другого, Володя, ты нам не оставил. Не думать же о том, как ему впаяют пропаганду экстремизма, бродяжничества и суицида разом за воскресную проповедь на Жулебинском бульваре.

День был солнечный. Для приезжавших ориентир - клумба у магазина «Перекресток». Тут же подошли и любопытствующие. Мамаши с детьми, гастарбайтеры, у которых был выходной, обоюдополая молодежь с пивом. Он говорил внятно, прислушиваясь к себе. Говорил важное, чего обычно не говорят.

Сначала появляется полицейский, который пытается вникнуть в слова. До вызова подкрепления из ближайшего отделения на Хвалынском бульваре минут десять. За это время ему подают машину, ученики закрывают его, он быстро снимает бороду, выворачивает шапку и куртку, в буквальном смысле исчезая из вида.

В следующий раз проповедует Георгий, а он сидит на скамейке, слушает и смотрит по сторонам. ОМОН появляется раньше, чем ожидали, начинается проверка документов, все разбегаются по сторонам, он сидит, листая ридер, зарядки хватит на семь часов непрерывной работы. Кто-то говорит, что вроде видел его с этими, которые. Он трижды печально кукарекает, и они отходят.

Когда полицейские удаляются, начинает читать негромко стихи. Будто себе, но так, что слышно другим. Если те захотят прислушаться, а не делать вид, что ничего не происходит. Раджниш рассказывал анекдоты, смешные. Он читает стихи, хорошие. Должно же быть что-то человеческое вокруг. Человеческое выглядит неприличным. Все стараются отвести глаза. Тогда пусть прислушиваются

Другое дело стоит ли фомкой анжамбемана взламывать мертвый воздух. Данте ведь не читал в аду свои канцоны. А хотя, почему? Тени страдают, не будем им мешать? А, может, ад треснет от стихов. Запросто. Всколебать твою семанть!

Стихотворений в ридере столько, что ждешь, когда подвернется совсем правильное.

Но желание понравиться человеку, проникнуть его своей душевностью, шокировать естественностью - ошибка. Он поймет не так, и не расхлебаться. Думаешь, что бросаешь дрожжи в тесто, не замечая, что это яма сортира. С соответствующим результатом. Роль кретина учителю жизни - факультатив. Будь настороже, в какой уже по счету раз соображает он.

Любовь к себе, которой хочешь, опасна. Влюбленный предъявит счет, что ты обманул его чувства, не соответствуешь. Почему сразу не предъявил свой кусочек говнеца? Считал это неприличным? Нагляделся у родителей? Хотел быть другим? Вот тебе, скотина!

Он рассказывает это, дама млеет, новая религия всегда подхватывается женщинами. Православие сегодня разделилось на две партии: распинаемых и распинающих, причем, соотношение один к ста. Ничего, кроме брезгливости, это чекистско-совковое умонастроение вызвать не может. Желающих занять свято место отслеживает специальный отдел «р» с шестого лубянского этажа. В компьютерный век контора стала самообучающейся системой провокации.

Ну, и нам не дремать в этой вечной партии человека против машины.

Итак, ученые выяснили, что православие лакомая религия для людоедов: в общину входит одна жертва на сотню желающих ее растерзать. Поощрение нелюди: с плотью и кровью причастия, с кровавым наветом на евреев, что те пьют кровь младенцев, в виде бессознательного переноса собственной вины.

О-о, мудрены дела твои, господи!

«Может, я чего-то не понимаю», - говорит святой дух логосу.

Дело, поставленное на правильные рельсы, идет само собой, сказал бы Лев Николаевич. Поэтому, когда Георгий сказал, что надо написать его биографию, и он уже нашел человека, который сможет это сделать, пришлось вспомнить то, что для нее годилось. Особенно внимательно надо отнестись к годам до проповеди, до того, как он стал виден людям и отчасти им понятен.

Есть разные форматы биографии учителя. Можно оставить годы юности в тайне. Тогда кажется, что учитель явился ниоткуда, возможно, с неба. Тем более что родственники и друзья детства надежно купированы учениками и последователями, предъявившими на него неотъемлемые права. «Бурная и загадочная молодость» звучит завлекательно, если уж от этой молодости не деться.

Он и сам задумался. Четверых ближайших друзей его юности, которые сделали его тем, кто он стал, он не откроет. Один - классический филолог глубочайшей усидчивости и знаний. Другой – естественник, географ, биофизик. Третий – технарь, изобретатель, который мог воплотить в жизнь любую идею. Наконец, мистик, теолог, лингвист в одном бледном лице. Дело было не перед войной, и все они не просто выжили, но, уехав в эмиграцию, стали знамениты каждый в своей области. Но это как раз неважно. Важно то, что они своими знаниями, разговорами, примером ученого экстремизма дали ему необычайный разгон в то, что он называл композицией жизни, великим ее симфонизмом, универсальным законом взвихренного течения времени.

Лишь благодаря им он был не один, зная теперь, что люди, оказывается, существуют не только в книгах.

Что с ними теперь он не знал, даже не интересовался. Достаточно, что они были с ним, в нем, а он в курсе их исследований, открытий, подспудно изменяющих мир там, где никто не ждал. Богу, чтобы властвовать, даже не обязательно существовать, писал Бодлер. Не то же ли и лучшим из людей?

Весна в этом году не то что припозднилась, а ее вовсе не было.

Говорили, что в России теперь вовсе исчезает. Зима сразу переходит в лето, а между ними ничего нет. Зима и зима, лето и лето. А глобальное потепление, о котором столько говорили, закончилось еще в конце 90-х.

Во время трехдневного снегопада он внутренне расклеился, думал, что простудился. Слабосилие, как обычно, пытался лечить ограничением в еде. Отчего слабел еще больше. А в конце дня неожиданно для себя наедался и ночью был беспокоен.

Слабость и нездоровье хороши по-своему. Слабоумие созерцательно. Стараешься не двигаться, чтобы не расплескать боль, налитую в голове. Транслируешь покорность судьбе. Люди, подобно насекомым, достойны получать удовольствие самыми разными способами, включая непотребство. Не ему судить их, будучи внутри проклятого круга. Ну их.

Он прикидывал эту стратегию поведения, но и она ни к чему не вела. Как ни ворочайся, никакой сцепки с жизнью не было, как в бредовом сне.

Но и об этом нельзя говорить, чтобы не сеять вокруг большее отчаяние.

Он закрывался в своей комнате. Иногда, выйдя в коридор, заглядывал к ученикам и, ничего не говоря, уходил обратно к себе.

Или приходил на кухню и начинал тушить курицу с грибами. Запах еды вполне может заменять ее вкус. Ученикам нравилась еда, лучше пяти хлебов.

Мы ввязываемся в любую ерунду, чтобы сопрячь себя с окружающим.

Монахи говорят, что они умерли для жизни, но мертвецы в нашем мире - это монстры, нежить, людоеды.

Живые, наоборот, живы и после смерти. Как тот умирающий хасидский цадик, к которому обратились ученики: «Дорогой учитель, мы никак не решим, хоронить тебя или кремировать?» Открыв в последний раз глаза, он воскликнул: «Так удивите меня!»

«Обидно, - записывал он. – Взялся думать, а голова, будто, не для этого».

И ведь никому не сказать. Зона личной ответственности.

Есть дни, в которые живешь со скоростью чтения. Скорость эта по своей природе не так велика, чтобы человек не мог забрести слишком далеко, но на месте не стоял, и по Жулебину, как белка в колесе, не скакал с проповедями.

Осталось еще и сны смотреть как тексты. Они смертельно опасны, если фрейдисты Лубянку захватят, как опасался Станислав Ежи Лец, а пока что ничего.

Гораздо обиднее во времена цивилизации жить среди хвостатых предков человечества, обосновавшихся на среднерусской равнине. Тут сбылась мечта гамадрил о современных вещах и удобствах при первобытной морали. Как сказал Пастернак, «я нам не нужен».

Повторял, что вместо всех этих религий хорошо бы немного подумать, стараясь не слишком громко тужиться, издавая попутные слова и звуки.

Что бы ты ни проповедовал против людоедов, если тебя услышат, то людоеды первыми экспроприируют твои слова, чтобы обезоружить жертв. Христос, не валяй дурака!

Перед проповедью он правильно молчал и молился, а вот ротяку потом разинул напрасно. И отчаянье перед римской напастью не извиняет.

Смерть от чтения почетнее, чем от палача.

Одна из максим их юношеского союза, оставшаяся верной.

Георгий обещал, что как потеплеет, они устроят сешн-проповедь в пивном шатре на Жулебинском бульваре. Очень многие хотят приехать. Голова болит, но точные формулировки попутных элементов мысли никто не отменял. Не личный надрыв, но метроном вечности.

Самое неприятное, что сегодня распинают всего лишь за чистую совесть. А не убит, значит, подонок. Если в теологии нет страницы онтологического террора власти, то это от мыслительной подлости.

А то, что Георгий приставлен чекистами, это ясно. Особенно под утро, когда просыпаешься, озаренный восходом. Когда-то главные из этих прокаженных гордо носили кожаную куртку, чтобы сразу видно было, а ныне рядовым сексотам и осведомителям довольно иметь при себе трещотку или колокольчик, чтобы люди отшатывались, и тогда им не надо накладывать на себя руки от отчаяния при вербовке. Так всем будет хорошо. Совесть чище. Колокольчик отгоняет лубянских злых духов.

Каждому следующему движению должно предшествовать описание предыдущего. Так думает черепаха, убегающая от Ахиллеса. Черная фраза записывается сперва на оборотной стороне лба, потом на экране. Краткий оргазм и дальше.

Георгий запретил живущим в квартире открывать, кому бы то ни было дверь. Сейчас швондеры ходят по домам, якобы ищут непрописанных, а на самом деле непонятно чего. По закону можно не открывать. Всех посылать через закрытую промежность.

Возникают какие-то проблемы с кипрскими банками, где, оказывается, лежат какие-то их деньги, на которые все устраивается. Денег тратится мало, а на Кипре лежит много. А еще больше там денег всяких русских бандитов, включая главного, кремлевского, которому, вроде бы, тамошний президент лично обещал помочь их вытащить, но только ему одному и не все, а часть.

Все это непрерывно обсуждается дома и по телевизору, оседая в мозге, поскольку автоматически просчитывается сценарий бегства бандитских родственников с острова, разорение «дочек» крупнейших российских банков и компаний, остановка платежей, гонорары киллерам, кормление рыб телами должников и, наконец, общий крах путинского бандюкизма.

Он молится, чтобы не обращать на это внимания. Сорокадневная аскеза подходит к концу. Георгий приводит в порядок апостольскую роту, как называет учеников. Поэтому он начинает выезжать к тем, о ком ни ученики, ни Георгий не знают или делают вид, что не знают.

- Поезда должны ходить по расписанию, - говорит он в своей обычной гераклитовской манере «темных» афоризмов. – И при этом не сталкиваться. - Понимай, как хочешь. Христос учил притчами, он афоризмами, не нравится, не слушай, а врать не мешай.

Здесь не знают о его встречах с учеными друзьями, о тайном обществе смертников с вылезшими наружу от чтения глазами и толстой кишкой. А те не знают о его жулебинских проповедях и балансировании на лезвии мента за экстремизм проповеди и нелюбви к людям. Город не годен для жизни, если в нем совсем не с кем общаться.

На улице рабочие укладывают в открытом котловане трубы. Говорят, что здесь будет выход из метро. Как в анекдоте: пьяный спрашивает рабочих, метро когда пойдет. Те говорят, в конце лета. Нет, говорит пьяный, не буду ждать, поеду на маршрутке.

Он поднимает руку. Маршрутка проезжает мимо и останавливается. Входит, согнувшись, толкает дверь, та щелкает, но не сильно. – Дядька, закрывай дверь! – рявкает водитель. Приезжих с востока теперь заменяют туземным быдлом, этот водитель из них. – Он проходит вглубь маршрутки на свободное место. – У вас есть автоматическое закрывание дверей. Извольте им воспользоваться. – Ща я буду включать его ради тебя! – Ради меня будете.

Проезд стоит тридцать рублей. Он передает вперед пятьдесят. Водитель сдачу не дает. Маршрутка подъезжает к бордюру, кто-то выходит, водитель и не думает давать сдачу.

- Господин Быдлюк купил травматический пистолет и почувствовал себя сверхчеловеком! – говорит он очень громко. – Теперь сдачу не дает. Машина не поедет, пока он этого не сделает.

Действительно, не заводится. Водитель поворачивается в салон и говорит, чтобы все выходили, машина сломалась, дальше не пойдет.

- Сломался ты, господин Быдлюк, - говорит он так же громко. – Ты не сдвинешься с места, пока не дашь сдачу.

Видно, как тот пытается двинуть ногой и не может. Кажется, бледнеет, но его испуг стоит не больше испуга дворового пса. Отсчитав сдачу, передает ее в салон. Машина заводится, водитель, пригнувшись, молчит и больше не оборачивается.

Кожей ощущается молчание сидящих вокруг него в маршрутке. Бог-сын, движимый святым духом, не испытывает сомнений в своих действиях. Троица не знает парламентских прений. Проезжают институт управления, не останавливаясь. Здесь не только дороги, но и воздух в ухабах и оврагах, непроходимый для нормальной жизни, как раковый кишечник.

Поэтому начальство старается передвигаться дружиной, как во времена викингов, с которых ничего не изменилось. Впрочем, судя по описаниям древних, ничего не изменилось со времен скифов. Общества нет, есть узлы мелкого насилия и взаимных свар. И надо всем насилие почти вселенское, раблезианское, бандитской верхушки, устанавливающей в зоне свой режим.

Разглядывая пятитомник Каспарова о чемпионах мира по шахматах, в котором автор использовал компьютерный анализ, его приятель предлагает подвергнуть такому анализу ключевые моменты истории, чтобы избавиться от разных мифов и фальсификаций.

- А то до сих пор Демосфен, к примеру, считается великим афинским оратором, а не агентом персидского царя. Почему его речи не анализировали с помощью компьютера? А Наполеон? А русско-японская война, революции 1917 года? Первая и вторая мировые войны. Гражданская война в США.

- А вся история христианства, начиная с событий в римской провинции. Компьютерный анализ может открыть скрытые варианты и продолжения.

Если всмотреться в жизнь пристально, то начинаешь видеть, что из плотных слоев подлости и придури нет выхода. Тебя тянет, все уничтожив, начать сызнова. Это запрещено правилами игры. Остается анализировать и искать правильные продолжения, которые хоть что-то исправили.

Только человек, который чем-то раздражает, может быть властителем дум. Поскольку болезненно заставляет о себе думать. Взять того же Льва Толстого. Или Иисуса Христа. Или Федю, коллегу по цеху. У меня для вас других властителей дум нет, говорит бог-отец, как всегда придуриваясь. О нем ведь тоже думаешь постоянно. А те, кому перед самими собой неудобно раздражать других, пусть идут в жопу, как сказал классик.

Друзья его засекречены. Они - это особое созвучие. Реагируешь на свои собственные слова больше, чем на чужие. Но те слышишь боковым слухом. И запоминаешь, как что-то чужое. Говорят, вступление в войну с людоедами признано целесообразным.

Когда Аполлонию Тианскому хотели зачитать постановление об аресте, соответствующий пергамент в руках начальства оказался чистым. Что было расценено как еще одно его чудо.

Когда Аполлония Жулебинского забирают в ментовскую, ему сперва дают подписать чистый протокол, текст в который внесут потом и без него.

Это не чудо, а обычная российская практика. Европейское право тут не канает. Стало быть, нет и прецедента к сверхъестественному событию. Тут вообще нет событий. Причинно-следственные связи отсутствуют. Следствие есть, а причин нет.

Грамота – вот первый враг скифов. Если есть слово, логос, логика, то скиф подыхает. Он может жить только в промежутке мычания, в родном от навоза хлеву, называя все это особой своей душевностью.

Ты сам отсюда, учитель. Но ты грамотный. Для них ты враг. Но они не понимают, что для тебя они враги. Ты свой выбор сделал, учитель. Им хана, как бы они не вымаливали к себе «человеческого отношения». Если у людей есть речь, слова, то те – не люди.

Это приговор.

Вот и выходит, что он здесь на совершенно особых правах. То есть – без прав. Но не так, подлецы, как вы, иначе. Религия это физический путь из людей. Изменение морфологии человека. В птицу, в черта, в крота, в ангела – все равно.

В своем тайном обществе они сразу договорились, что у них не будет особых примет. Во-первых, за них тебя вытащат наружу и разведут как лоха. Во-вторых, это глупость и стыд, как быть приклеенным к какой-нибудь странице Льва Николаевича и бегущей по его свисту писательской своры. В-третьих, в их квартирах и гостиничных номерах на стенах не висят семейные портреты предков, по которым ты с детства учишься различать людей.

Если ни людей, ни примет, значит, остается один смысл. Тоже немало.

Ну, и бумажный пейзаж из окна, прикрепленный скрепкой, не нужен. Это не снегопад валит снаружи непривычно холодной весной. Это время внутри тебя валит, не переставая, и одной весной, и даже одним годом дело не ограничится.

В проповедовании людям всегда было нечто странное. Сегодня же это чистое безумие. Но Георгий составил подробный бизнес-план, расписание их перемещений, и он до какого-то времени делает вид, что ему следует.

Их задача простая – обеспечить изменившимся людям орган и объемы познания. Вернее, новый процесс познания и станет средством постепенного изменения нынешних людей.

К сожалению, со многими из них придется расстаться. И вы знаете, с кем именно. Они на виду. То, что они чувствуют себя хозяевами жизни, - курьез.

А разговоры, что у следующих людей весь позвоночник уйдет в копчик – праздные. Еще ничего не известно. Думайте и вам воздастся.

При этом не пренебрегайте защитой от людоедов. Слишком часто те выигрывали в истории. Задрав, к примеру, неандертальцев.

Хороший стишок, как говорил Бродский, без мыла в жопу лезет. Так и с будущей метаморфозой, начинающейся, возможно, оттуда же и с мылом. Суть в том, что каждый – звено в цепи и держится традицией одиноких. Когда надоешь себе, вспомни о других, и скоро опять почувствуешь голод. Главное, не возвращаться к себе раньше лишь потому, что пришло время обедать.

Когда тяжко и хочешь продолжить просто жизнь, вдохни, стараясь не думать, что воздух отравлен. С нуля не удастся начать, даже если проснулся, на улице солнце, ты выспался и все хорошо. Мультимедийной проповеди уже не избежать.

А превыше всего изумление. Здесь поражает мнимое умение говорить. Поэтому, да, надо с картинками, музыкой, первой сигнальной системой - с поправкой на недоверчивость тех, кого с детства бьют и обманывают.

Горбатых могила исправит, а инвалидов сознания - святой дух.

Другой вопрос – подчинение воле человекообразных, оскорбительное по сути. Стоящие вне человеческих законов, они судят по этим законам других, удовлетворяя свое душегубство.

Француз бы оценил этот запах гнилого мозга, схожего с заплесневелым сыром. Натуралист питается всем, что вокруг.

Чтобы увидеть будущее, говорил учитель, надо перестать следить за новостями, которые только сбивают с толку.

Если не видеть будущее, то какой же мудрец. А если видеть, то жутче не придумать. Единственный выход это переправить падающую на тебя молнию обратно в небо. Говорят, в момент рождения Аполлония Тианского это и произошло. Молнией, как шестом, была измерена глубина неба.

А коль паче забавен человек, коим меряют бытие.

Кривляется и барахтается, аки червь на крючке.

И вдруг из него, как из зажигалки, бьет пламя, обжигая темя и вымя.

На рассвете говоришь с богами, весь день о богах, на закате – с людьми о человеческом. Так говорил Аполлоний Аполлониевич Тианский, учитель учителя.

Ну, и, конечно, пять лет молчания, особенно в наше время, когда базлать вообще западло. «Кто не молчал минимум четыре года, может идти в жопу!» - как сказал классик.

Вообще надо как можно больше читать, думать, писать, выкапывая все больший ров между собой и тем чекистско-лагерным большинством, что уже выходит за пределы как зоологии, так и антропологии, представляя собой некий третий вид, еще не распознанный и не классифицированный наукой.

Кто познал молчание, тот узнал все языки, сказал учитель в Ниневии. Тамошний ученик записывал не только его речи, но и паузы с умолчаниями, додекафонические монологи.

- Когда совсем стану святым, - говорил он Георгию, - перестану спать, лишь принимать ледяной душ, а ночью ходить в «Седьмой континент», что работает круглосуточно. А там между витрин и полок с множеством вещей и продуктов бродишь, как в раю, в заоблачном жужжании электричества.

Говорить ныне умные вещи неимоверно глупо. Давно в ходу подкожные вспрыскивания из вытяжек. Приличный вид, готовность умереть, согласие на посмертное рассеивание праха, - вот бессловесный минимум. Цивилизация переходит на новый уровень исчезновения без следа. Слова подделаны в Китае и на Лубянке. Сфокусирован должен быть момент жизни. Наше дело прожечь ткань бытия. А что сдохнешь – дело десятое. А что нет сил ни на что – дело пятое.

Проповедь ползком, шатаясь, держась за стену, заплетающимся языком, - он бы внес горькую ноту искренности в золотой ее эталон. Человечество переходит историю вброд, равняясь на больных и увечных. А не на хищную нелюдь, выжирающую все вокруг.

Что сказать об искушении святой дырки от бублика…

Даже кураж приносил ему мало пользы, исходя удовольствием от самого куража.

Он смысл любил больше жизни, от которой потел и кружилась голова.

Если, как утверждал гностик Василид, существует 365 небес, то ныне мы пребываем лишь в 48-м, из-за чего недоразумения.

Нелепо человеку, живущему из последних сил, провозглашать, что явился учить этому остальных. Если весь пущен на растопку, так гори молча. От других ничего не ищи, а себя не скармливай хищным собратьям. Кто хочет, грейся или читай при свете. Человечий жир горит духом, не смердя.

Георгий качал головой и носком ботинка: красиво трындит учитель, одними словами, а по-разному.

Говоря, оживал.

Несчастные соплеменники, выпущенные из тюрьмы народов, бросились в разные страны на житье и гулянье, думая, что там все особенное: богатство, и мудрость, и сами из рабов станут господами.

Но, думая о невежах с ворами, разоблачая их, сам становишься таким. Расти в иную сторону, чем они.

Учитель начинал мысль, фразу, и тут же обрывал, обращая на себя. Гораздо проще предположить, что все, о ком и кого читаешь, живут в так называемой «болгарке», одном из высотных домов Жулебино с множеством магазинов, кафе, сберкасс и аптек внизу. Хорошо там, где мы есть. Пожалте жрать!

Из бессилия слова слышней. И думаешь, что надо писать такую дрянь, чтобы никому даже в голову не пришло ее подделать. А дыхание, меж тем, остается.

Или вот так вот встретишь на бульваре воплощенное слово и не узнаешь, больно рожа крива, как раз для того света. Лучше ходить, никого не видя и не ища. Рискнул, повезло, - продолжай. А то закрыл компьютер, и дом опустел. Как Жан-Филипп Рамо с клавесином.

У каждого должна быть своя перебзделка. А то ведь уже думать самим этим воздухом смертельно. Да, вот смерть при пороге, готов ли ты, юный пионер советского союза? – Всегда готов!

Прямо Сенека, а не пионер.

Одна ненависть, разлитая в воздухе, держит нас в тонусе. Ненависть и желание всех вокруг уничтожить. Тут особая зона, череп и кости третьего пути России.

- Не то беда, - говорил он Георгию, - что объявишь себя пророком и будешь учить людей проповедями, а то, что тут же появятся сотни пророков, учителей жизни, и от них, как от бешеных собак, не будет проходу. Выйдешь сам и виноват. Обезьяньи пророки, иных не бывает.

Поэтому все надо делать так, чтобы никто тебе не мог подражать. Лучше вообще не знали.

Сказал Георгию, чтобы обследовал жилые подвалы. Хочется туда в гости, в общение, разговоры. При этом каждый из собеседников пишет потом в фейсбук, в живой журнал. Узнаешь о себе много нового, как о неживой кукле и повапленном мертвеце. Причем, кто с какой стороны сидит и видит, с той и описывает.

Мало талантливых акварелей, сюит, элегий. Сочиняли бы интересно, а то жить негде. С копанием в Жулебино метро наружу поперла аллергия и хтонические уродства.

Люди вдвойне утомляют, когда не смотришь на них. Но слишком давно шел на компромисс меньшего зла. Перестаешь делать лишь потому, что все делают. И начинаешь умирать. И упорствуешь в умирании.

Чтобы не скорбеть, он начал слушать музыку, поднимаясь сантиметров на десять над землей. Для него это было время Алькана. Того самого, кто, потянувшись за Талмудом, стоявшим на верхней полке книжного шкафа – ближе к небу, - обрушил на себя весь шкаф и умер, погребенный под ним.

Когда утром хмурый Георгий что-то прошептал ему на ухо, чтобы никто не услышал, учитель отвечал, что геморрой надо присыпать укропом, как советуют умные люди. Мол, книги надо читать и поиском в интернете уметь пользоваться. А не называть таких убогих, как он, чудотворцами.

Быть человекочервивым нелегкий труд. Некоторые даже говорят подвиг.

- Скажи, Георгий, - обратился учитель, - если мы пришли на эту землю не для того, чтобы купить ее, постепенно овладев ею, приведя в порядок, изгнав туземных воров и придурков и обратив ее к человеческой истории, то зачем приходили? Быть сгноенными в ментовской на Хвалынском бульваре?

- А государственный переворот вам не пришьют, учитель, - пробормотал Георгий, но он услышал.

- А мы позовем рыжих евреев из десяти пропавших колен Израилевых, что живут за рекой Сабатион. Во времена электронной почты это нетрудно.

Да, приходится жить среди людей, не отличающихся патологической правдивостью. Иначе не открыть тайн истории, в которую мы погружены и всплываем, всплываем, не удерживаясь внутри.

Ученые правы: смысла нынче так мало, что находишь его везде, - то есть там, где его заведомо нет. Поэтому, например, изжили себя путешествия. Разве что от ближайшего компьютера к телевизору, - желательно, самолетом. Тем более, проповеди на свежем воздухе. Один раз послушаешь, и алгоритм понятен до опять же ближайшей гробовой доски.

Он спросил Георгия, есть ли у того пистолет. Помявшись, он сказал, что есть, переделанный из газового. Тогда попросил его, как никогда Николай Степанович, пристрелить его при первой публичной попытке пасти народы.

- А как же ангажемент? – остроумно поинтересовался продюсер.

- Ты, конечно, догадываешься, кто был продюсером у Иисуса Христа, и чем он кончил? – ответил учитель вопросом на вопрос.

- Вы это к чему?

- Многие смыслы ждут своего часа, чтобы вдруг открыться пониманию.

- Бисер ценней у антиквара, чем перед свиньями?

Последнее слово он оставлял за собой, не произнося его.

Нет дня, который бы ты ни переходил с приключениями. Потому не говори: ничего не происходит. Ты происходишь, но в беспамятстве, полусне. Так вошел в область последних времен, приняв сослепу за место постоянной приписки. Безделье это чересчур тяжелый труд. Лучше чем-то занять себя.

Лев Толстой воспитывал все свое многочисленное семейство, усадив за переписыванье своих сочинений, в основном, подметного свойства. Знатный был диссидент, цари от него так и драпали, не знали, куда деться.

У Марины Цветаевой семья была меньше, средств не хватало, но тоже им не давала спуска. Хороший писатель это целая промышленность, завод. Один пишет, другие переписывают, третьи размножают, четвертые на стены наклеивают.

Господи, насколько же ты, господи, беззащитен перед учениками, когда затихнет девятый вал откровения, и надо их всех любить и ответствовать. Не ведают же, что творишь. Если бы не помер, стыда бы не обобрался. А так, ищи-свищи в небесах, на третий день после пятницы, когда известно, что в воскресенье не похоронят.

Наступала новая эра, эпоха Водолея. Иисус Христос учил, что надо верить сердцем. Он показал, как человек может исчезнуть отсюда, оставшись человеком. Теперь же все не так. У людоедов поддельное сердце. Они умеют так войти в доверие, что не заметишь, как остался без мягких тканей тела, - обглодали.

Нам остается – знать.

То, что уже открылось за последние годы, - поражает.

Бьешься, как лошадь, в пургу, заносимая снегом в поле. Ходишь кругом, стараясь выбраться, а только больше увязаешь. То ли в языке, то ли в мыслях бредовых, то ли во встречах с людьми, вовлекающими в себя беспамятством. Ныряешь в общение с человеком, как в дурман сердечного разговора на кухне, вдруг находя себя протрезвевшим, не понимающим, что это было.

А это сады Тантала, опять раскинувшиеся по Москве. Весна, все цветет, текут прозрачные ручьи, висят сладкие фрукты, хочешь достать, глотнуть, а оно исчезает, как во сне.

- Друзья, - говорил Аполлоний, - не верьте, не бойтесь, не просите, ведь это все нелюдь, нежить, упырятина, зачем вы собрались жениться, строить будущее, рожать детей, - с кем! смотрите внимательно, придите в себя.

Ему казалось нечестным брать красотой тембра, убедительностью голоса и повадки. Это вроде старой идеи, что к богу можно подобрать словесный ключик, набрать нужные буквы в коде и сказать ему, что надо делать.

А всего-то и надо, что не обманывать малых сих. То есть молчать.

А эмпусы уже гуляют по Жулебинскому бульвару близ ночного клуба, откармливают женихов, от пива хорошее сало бывает, розовыми и белыми слоями. Выходят замуж и дармовая шамовка на несколько лет вперед.

Семейная жизнь это еще одна загадка среди многих прочих.

Квартиры приходилось менять часто. Пикантная старушка, у которой они сняли левую половину квартиру с тремя балконами, собирала множество красивых вещей, детские книги и бумажные игры для будущих внуков, хотя дети ее давно жили то ли в Австралии, то ли на Гоа. Георгий предложил ей за любую цену выкупить оптом все старые шапки, лисы, сумки и сломанные стулья и чемоданы с елочными игрушками, завалившие балконы, чтобы все вынести на помойку, а потом, если надо, купить новое. Предложение было с возмущением отвергнуто. Старушка предложила вынести сначала в мусор ее самое. Это свойственно многим людям, держаться за старье, которое, якобы, может понадобиться в будущем.

- Смотрите, - говорил учитель, - как изменилась жизнь. Теперь она вся собрана в маленьком компьютере, в айфоне, в айпаде, неважно, как назвать. Ты можешь ездить по всему свету, жить, где хочешь и где удобно. Не надо ни за какие держаться вещи. В итоге, на свет появится совсем иной человек.

И, с другой стороны, совершенно бесчеловечная, самодержавная и людоедская власть, которая в любой момент может тебя уничтожить. И, даже не имея ее нарочито в виду, живешь с ней в крови, на невидимом поводке.

- Я ничего не могу сказать насчет нее, я наблюдаю, - говорил он.

Мы появляемся на свет, где вы устроено так, чтобы сбить нас с толку и, тем самым, привести некоторых из нас кружным путем к себе. Но стоять надо изо всех сил, упираясь. Тогда-то и приходишь в сознание.

«Все, что ты предполагаешь, - сказал ему оракул, - окажется наоборот».

Оракул был не шибко грамотный и, тем более, неотразимый.

Пока у вас есть тело, русская людоедская власть от вас не отстанет. Будет мучать, склоняя к сатанинской поруке преступников, тень от которой – пресловутая душевная жизнь туземцев. За водочкой, соплями и разговорами.

Впрочем, глядя на карту, сразу определишь, где живут звероподобные племена. Он так и не решил, хорошо или плохо, что его угораздило попасть именно к ним. Все-таки познавательно, хотя и стремно.

Один из нелюди как-то признался, что мясо ему подобных обладает отталкивающим запахом, поэтому они безопасно едят нормальных людей, а друг на друга никогда не покушаются, чуя за версту. Они непобедимы, смыкаясь в страшном для жертв людоедском братстве.

Отвлечься от их клацающих зубов и сочащейся изо рта голодной пены можно только в реальном знании. Стараясь, чтобы они не использовали его для очередных своих убийств и надругательств. В этом сатанинское умение безгранично.

Значит, знание должно быть бесполезно, и запечатано особой грамотой.

О, как хорошо мы отдохнем после всего. Какая замечательная будет без нас жизнь. Смерть это ведь, когда всем хорошо.

На Привольной за второй «болгаркой», то есть лужковской окраинной высоткой, которую, якобы, строили болгары, открыли вход на тот свет. Там, где небольшой аэродром для вертолетов, вскрыли старое бомбоубежище или схрон со стратегическими запасами, теперь уже никто не признается, и люди сгинули. Людей, конечно, не жалко, мало их, что ли, но там пропал ребенок с няней у какого-то гебистского начальника-миллионера, подняли шум, стали проверять, после чего сгинули менты с машиной ППС, огородили, а кругом микрорайон с новостройками, новая линия метро, которую осенью запустят, в общем, непонятно, что делать.

Началось все с массовой вспышки аллергии. Сопли, опухшие глаза, астматические явления. Решили, что из-за строительства метро.

Аполлоний, менявший в сутки по десятку носовых платков, - особенно тяжко приходилось ночью, - сказал, что его присутствие здесь не случайно.

Поворот мировой оси, о котором давно говорил старый буддист Те-гин, уже близок. Пошли трещины.

Попасть в провал можно двумя способами. Второй - это сделать внешнее внутренним. Учитель заперся в съемной квартире, ушел от общения и начал бодать себя задним умом. Сразу начинаешь болеть. Дело в степени болезни, в претерпевании ее. Деваться некуда, тут конец пути. Отдыхая во сне, все равно продвигаешься в болезни рывками. Жарко, нос заложен, все болит, тянет уйти, но снаружи жизнь вся вышла.

Можно взять на себя болезни, чтобы быть в связи с другими людьми. И можно болеть, чтобы никто не видел: тогда выход не к людям, а в обратную сторону. Непонятно? А плевать.

Учитель это тот, кто не обязан быть учителем. Кто отказывается жить по школьному расписанию. Кто сперва опаздывает, а затем и вовсе не приходит на нагорную проповедь. Люди собрались, хоть и не потратившись на билеты, но все же выказав ему внимание. А он, гад…

Да, свеча светит и, не объявляя об этом.

Ушло время христианства, ставшего религией распинающих. Приходит время классических действ всебожия. Но все ли предосторожности приняты, чтобы сберечь людей от таящегося в них людоедства.

Дрожащие пальцы лучше улавливают божественные истечения.

Поскольку всякая мысль обращается по ходу движения на себя, то она объемна, полна отражений, и зачастую ведет не туда, куда ведет.

Начитавшись книг, начинаешь воспринимать сказанное в них многомерно, вкупе с другими, о которых сами они не подозревают. Человек становится мостом между людьми и событиями, смертью и аскезой, но таким, что токи в нем движутся одновременно в разные стороны.

Проснулся – хорошо. Спишь – тоже неплохо. Не ты выбираешь состояние. Ты только протягиваешь дрожащие пальцы, сквозь которые идет энергия.

Может ли один человек обрушить своими силами окружающее его зло? Учитель пытается, напрягшись, глядя в компьютер, отрываясь от него. Он живой, значит, будет.

Летом он или сковырнет весь этот гнойник, или взлетит. Руки трепещут уже, и во сне не всегда знаешь, куда их деть.

Георгий сказал, что ему надо уехать на какое-то время. Может, на две недели, может, на месяц. Накупил учителю продуктов, набил холодильник и шкаф на кухне, спросил, надо ли закрыть дверь снаружи на фиксатор. Решил, что не надо, мало ли что, пожар, война, наводнение.

Учитель выслушал его молча.

Потом сказал, что сорока дней, как водится, ему хватит.

Чем дальше на весну, тем сильнее выносит мозги наружу, особенно после полудня. Солнечные паучки прыгают в уме, притворяясь людьми в сюжетце. От страданий и неустройства душа человека делается липкой, и на нее потом налепливаются идеи, какие подвернулись.

В молодости он закрылся от витающих всюду слов и звуков, чтобы быть как все, не сойти с ума, выжить рядовым полудурком, принять защитный окрас, затаиться. Но в Жулебине время кончилось. Некуда дальше и позже.

Будучи один, он не с дьяволом кумекал, как в невинном детстве, - а с людьми, что в книгах оставили рассказы о разном и поучительном. Шевелил головным мозгом, держа спинной на холоде.

Мертвое отечество пророка гниет и разлагается. Новое притягивается к нему: нет отечества в своем пророке. Школьники бросились учить языки. Их родители скупать валюту. Заражая и все чужое родимым кретинизмом.

В счастливые времена живем, когда человек стал проблемой, - что сам, что другие. Ум раскален, подвергая все отстраненному анализу и сомненью.

Вдруг бросишься искать того, кто поведет, учителя. Вспомнишь, что сам учитель. Остается ковыряться в боге-отце. Никто никогда не бывает один. Он первый. Пока живой.

Однако, ночью, ворочаясь в полусне с заложенным от аллергии носом, знаешь, что левую ноздрю зовут Маргарита Людвиговна, и она забивается на правом боку, а правая – это Маврикий Васильевич, не терпящий левого бока. И обе они взывают к создателю всего, отвечающему за дикую вонь гниющей с головы России, которая, судя по новостям о несправедливости, превзошла любое терпение. Бог, между тем, не шевелится, указывая, что не существует.

Есть он один, учитель, кто может срезать, взорвать эту гниль вместе с толстомясыми убийцами, с чекистами на службе абсолютного зла. Руки его легки. Он вздымает их, как дирижер. Они притягивают энергию из воздуха. Он сам поднимается над землей, озаренный белым светом. Пионер-герой детства, повторивший подвиг Николая Гастелло. Если он не он, то никто не уроет эту наглую, как отмороженная шпана, кремлевскую несправедливость. Ей конец, и можно отныне не читать новостей.

А все, что он читает от Шанкары до еврейской энциклопедии, от писем Цветаевой до книг Жильсона, это прояснение ума и очищение организма. Дело уже не в том, есть бог или нет. А в том, есть ли ты сам или нет.

Компьютер вдвинут в шкаф, и когда печатаешь на нем или читаешь, то, кажется, что и сам в шкафу. Тут особый, углубленный мир. Летают мушки, жучок где-то внутри точит древо, пахнет сухим, старым. Солнце не заходит, потому что его нет. Тут свои перспективы.

Можно не утверждать, что он вызывает катаклизм. Он предчувствует его и входит в причинно-следственную связь. Слова ‘чудо’ и ‘чуять’ родственны. Буйствуя, учитель подобен псу, воющему перед землетрясением.

Сбегая по лестнице в магазин, он пропустил поднимающуюся наверх девушку в ландышевом облаке духов, которая улыбнулась в ответ и опустила глаза. На улице шли люди из автобуса, и молодая женщина тончайших черт, проходя мимо, выдохнула что-то вроде ‘ого’, так что сердце встрепенулось ей навстречу.

Если это за ним охота, значит, все правильно. Сосредоточился. Головная боль на те же весы. И девушки тоже подставные? Не такой красавец, чтобы хорошеньким обращать на него внимание.

Если бы не болела голова, можно было бы все время писать. А если все время пишешь, то можно обойтись без сна. Совсем. Даже процесс печатания слов, этой ровной цепочки букв, может держать в тонусе пробужденности.

Вспомнил, как в молодости мечтал о бесшумной пишущей машинке, чтобы писать ночь напролет, не боясь разбудить соседей. Жизнь-то как изменилась в нашу сторону. Живи, не хочу!

Георгий прислал бизнес-план. Рабочий день выглядел примерно так: 10.00 – излечение смертельно больного; 12.00 – демонстрация магической власти; 14.00 – провозглашение закона космоса; 16.00 – описание сансары и способа выхода из нее; 18.00 – заклинание словом; после 20.00 – личное время, разное.

Дарвинисты с натуралистами изучали с интересом местность и нравы туземцев, смотревших телевизор, занимавшихся своими делами, их не замечавших, даже когда что-то крали. Переписка ученых конспиративна даже в электронном виде. Каждый имел дело с двумя-тремя коллегами, не зная всей цепочки, на случай провала. Есть народы оседлые и кочевые, то же люди.

Если весь кураж уходит в удовольствие от куража, то все спрятались, я не виноват.

Это когда за окном метель, а ты пристроился в шкафу и пишешь, глухо скача, бог весть, куда по ночной клавиатуре. То ли жизнь, то ли Россия, - нечто колоссальное, притягивающее издали, а вблизи пустое место. Надо быть на людях, чтобы не выказывать отчаяния, не быть никому в тягость, особенно родным. Иначе шататься тебе без сил, без мысли, без надежды по зеленым полям сансары.

Его облапошили по полной программе. Даже сердцу нельзя верить. Он гордился нежной чувствительностью, интуицией, отсутствием кожи, когда близких себе находишь шестым чувством. С Маргаритой Людвиговной шатался по старым городишкам, жил в гостинице, слушал Моцарта, бродил улочками, пил кофе в кафе, где они сморкались в один носовой платок. Оказалось, передышка без слов. В аптеке дали капли от насморка. Маргарита Людвиговна интеллигентно удалилась, дав возможность свободно дышать.

Учитель вникает во все сердцем, поэтому никогда не угадывает, кто из апостолов соглядатай и доносчик. Перелагатель евангелий в детектив может назвать любого, не ошибется. Всякая мысль учителя обращена на себя, сказал Аполлоний, поэтому она никуда не ведет, кроме него и ему подобных: вы, батенька, и убили-с. Вы и донесли-с!

Проще всего, когда один из специально засланных учеников идет на сделку со следствием, признает вину, получает условный срок, а остальных судят по той же статье, но уже с реальным сроком или казнью за измену.

В тот ли момент вопиешь, где же ты, господи, или, как он, заранее, - результат один. Неправедные судьи ухмыляются, а жертв уводят, чтобы придушить в темной камере. Хорошо, если без предварительных мучений.

Если мудрость бьет наповал, то где ее хорошо поставленный удар. Где горы побитых ею мудаков. Или это дьявол срет Россией и ее гражданами? Как сказал один из высерков, прочитав о себе в интернете, когда находишься внутри системы, трудно судить о себе объективно.

Будем надеяться, что существует эмиграция в ум. Sapienti sat.

Плохо, конечно, что, как оказалось, эту страну ума может уничтожить любой придурок. Вместе со всем ее населением. Потому что в этом мире ум никто не крышует.

Посему, выбирая ум, будь готов к смерти. И к внезапно напавшей сонливости в этом вечном Гефсиманском саду. Сонливость - оборотная сторона душевности и сердечности стиля. Когда занят собой, обрушиваешься внезапно. И что делать с этой расслабухой, непонятно.

Закрой плотно дверь, хотя в квартире никого нет. Так, кажется тебе, можно хоть немного огородиться от неразумия.

Наверняка сразу кто-нибудь постучит. Если хочешь быть добрым, держи людей на расстоянии. И себя впридачу держи на расстоянии.

Твоя жизнь касается многих, а смерть лишь тебя, поэтому ты ее выбрал.

Зато теперь ты не преступник, выйдя из людоедского сообщества, где нельзя быть не замаранным. Ты безвиден, неслышен и не пахнешь дерьмом. Как идея Платона.

Надо долго всматриваться и принюхиваться к себе, чтобы что-то учуять.

Зато вдруг поймешь сразу все. Кретины. Бог, семья, книги, ученики – значат вовсе не то, что мы о них думаем. Но если быть честным перед собой, пришлось бы стрелять в зеркало на поражение.

Можно ли любить себя интимно, зная, что обречен, умрешь. Пауль Ре позирует на фото рядом с Ницше, запрягшись в тележку, в которой сидит, погоняя их плеткой с веточкой сирени, Лу Саломе. Ницше чересчур в тот день разыгрался, уговорив приятеля подыграть и даже придумав про сирень. Пауль никогда не фотографировался, ненавидя свое лицо, только Фридриху и мог уступить. Идя к философу, возьми плетку. В этом что-то есть.

Учитель ни во что не вникает, не смотрит в глаза, иначе гипнотизирует их, и они начинают верить ему, плясать под дудку, говорить про талант и волю. Но параллельные не пересекаются. Иначе это не жизнь человека, а имитация. В лучшем случае, остается единственное фото.

Не знаешь, как точно, не обманывая себя, описать людей, не общайся с ними. Иначе, брехня, болтовня, лирическая патология. А невозможность письма заканчивается астмой, высшим подтверждением писательской чести.

Придет Толстой, ужо вас напишет.

Проповедуй себе самого себя, и люди потянутся к тебе, как к ларьку с пивом, утолять жажду. Видеть человека, который от тебя ничего не хочет, - какой урок!

Не жить с нелюдью, не быть нежитью. Вот и весь категорический императив. Указатель на смерть и на жизнь вопреки нежити, а не с ней вкупе.

Когда спросили, когда у него проповедь, отвечал, что никогда, в учителя жизни не нанимался, трудовой договор не подписывал, законодательства не нарушал, злостный прогул нагорной проповеди ему не светит.

И от свидетельства о рождении бога-сына бог миловал.

Что говорить, если даже у бога-отца никто не спрашивает документов.

Его занимал феерический случай поэта  Юрия Трубецкого-Нольдена, рассказывавшего о связях с русской литературой с легкостью необычайной.

И Блока, родственником которого был, хоронил, и у Гумилева учился, и Кузмин на пляже в Сестрорецке не сводил глаз, пока он раздевался, мальчик в матроске. С годами биография усугублялась. Не было уже почти ни одной знаменитости, с которой Юра не был бы дружески связан. Притом, что ни одна знаменитость не оставила о нем ни полслова. И вот уже выходят книги стихов, мемуары, Рене Г. записывает на магнитофон, хлопочет об его архиве, который, странным образом, сжигается хозяином. Понятно, что он никакой не «Трубецкой, младший сын одного из Трубецких». Отсидел в советских лагерях, ушел с немцами, придумал себе новое имя и жизнь с вариантами. Есть среди уголовных такие отвязные рассказчики. Он сунулся в литературу, став там «поэтом по жизни», первым после Ивана Александровича Х., того, что с Пушкиным на дружеской ноге, автором Милославского. Эмиграция кишела советскими агентами, но им не хватало беззаветности, как этому, а ведь могли бы.

Пустота, свистящая нелюдью, способна на любой сюжет, чтобы одурить человека. Он, как обезьяна, подражает первому самозванцу, богу. Только на кладбище выходишь законно и без крапа в тузы червей.

Пока же, кочуя по микрорайону, предрекаешь глад, мор и стрельбу из нарезного оружия. Наемные таджики красят, подметают, копают, стараются показать, что его речи их не касаются, шепчут то ли молитвы, то ли Омара Хайяма. Тут же грохочет строительство метро по американской технологии. Его спрашивают, провалимся ли мы. Вряд ли, отвечает он, строят хорошо. Урок Иисуса Христа в том, чтобы исчезнуть без следа. А это тяжелей, чем верблюду пройти в игольное ушко или египетскую таможню.

Человек остается человеком, только исчезая отсюда без следа.

Остальное ложь и игра по местным правилам. Здесь же - прореха для человечества. Цветущие сады Тантала: близок локоть мечты коммунизма, наворованного чужого добра, братства амеб, сытой жрачки, да не достанешь. Наоборот, вечная жажда, голод, желание загрызть ближнего.

Но кончился Водолей Иисуса Христа, кончилось большое людоедское вранье окровавленного сердца. Знание открывается, но вот сил нет. Ад из окна тем больше, чем знаешь его впритык, вслепую, без поводыря и крыльев.

Кто-то рядом ползет на тот свет по-пластунски, пользуясь подручными снами. Психоанализ из супермаркета с просроченной датой годности, ан все одно вечность. Апостолы с хвостами на кассе. Замороченные полуфабрикаты бреда тут хавают за неимением свежачка. И надпись: «выхода нет».

Вот и за морем синичка не пышно жила, а чирикала: глупые вы, русские пташки, даже комарище ваш с дуба упал. И служите тому, чего нет на свете.

Итак, начнем вчера в виду отсутствующего завтра. Болят глаза, и день в этой квартире проходит в каком-то полузабытье, иногда прерываясь полным сознанием.

Начнем. Есть боги, есть люди и есть Пифагор, говорили древние греки.

Третье дано, вот, в чем соль.

То, что мы принимали за нелюдь, и есть люди.

Более чем плодотворная дебютная ошибка.

Георгий спросил, сколько ему достаточно последователей. Достаточно ни одного, ответил он.

Прежде чем уйти из людей, должен стать всечеловеком. У тебя, как у людей, есть семья, дети, родители, внуки. Ты должен все испытать, решили в небесном отделе кадров, в той тройке, что всех судит, оставаясь в стороне. Видишь, говорят они, это все не имеет смысла. Не чувствуй себя ущербным. Если на улице некуда идти, то не надо на улицу.

Понятно, что бог чувствует себя шарлатаном, стесняется, сердится, при первой возможности исчезает навсегда. Надо к нему привыкнуть, прежде чем увидишь в нем трогательность, а не расчет, которого нет и быть не может. Не то, чтобы он не всесилен, но чересчур себя знает. Поэтому понимаешь со временем, что он тут единственный приличный, не имеющий отношения ни к чему. Он виноват как крайний, как предельное число в натуральном ряду. У него есть возможность выйти из ряда, им порожденного, и он этой возможностью пользуется.

Ряд не замкнут. Можно и тебе прыгать, как парашютист, из люка.

Его пример другим наука. Бог для справки нам дано, замена счастия оно.

Всякая ночь вспоминалась как кошмар, потому что во сне нельзя думать.

Тебя волочит по встречам друзей и родственников вне твоей воли. К утру ты сходишь на нет, чтобы лишь постепенно, в спецусловиях зарядки, молитвы и отвращения вернуться к своему мыслящему да.

Он ей сразу сказал: «любимая должна не очаровывать, а разочаровывать. Очарований мне хватает, изнутри прет». Отрезвляет скепсис, обиды. Я дал размолвиться домашним. Двуногие давно в разладе.

Жизнь обывателей его уже не волнует. Будущее их прискорбно.

На самом деле, ему некуда больше идти, кроме как прочь от них. Хоть в учителя жизни, хоть в бомжи, хоть в отшельники и тихие психопаты. Тихие, чтобы не привлекать внимания. Зато в качестве учителя жизни огребет свой срок по полной. Да еще с добавкой за вновь открывшиеся обстоятельства.

Он складно бормочет, подбадривая себя.

Проповедь истины с одновременным воспоминанием об этом, - разве это не евангелие? Только теперь будет от первого лица. Вообще, жизнь, которую можно свести к текстологическому анализу, совершенна. Так, шизофрения, отключая тормоза, оживляет суффиксы и флексии. А мозг при этом с корнем вырван.

Зато литургическую поэзию узнать легко: в основании ее имена бога. Кто их познал, тот бредит верно. Ему, учителю, это не дано. Впрочем, не дано никому, так как смотришь изнутри, а имя бога видно только снаружи. Не надо быть человеком, вот что.

Глаза слезятся, возможно, он слепнет. Надо, хоть изредка, смотреть на людей, дома, деревья, стройку метро. Ему это неинтересно. Я буду слепнуть откровенно, как сказал поэт.

Сначала глаза чешутся, потом слезятся, наконец, отмирают.

Почему за две тысячи лет никто не описал сорока дней пустыни Иисуса Христа с последующим искушением. Наверное, по той же причине: они – бог и дьявол – были снаружи, а мы все внутри этого человеческого круга. Ложь, бессилие, натура, - сколько можно услаждать себя ими?

Выглянув из окна, он видит перед подъездом милицейскую машину. Внутри сидит один полицай. Другой, в бронежилете, с автоматом стоит перед домом и смотрит вверх. Ждет тех, что вошли внутрь? Потом достает мобильный телефон и начинает говорить по нему.

Это уже не смешно и не страшно.

Когда ему было шесть лет, его отвезли на лето к родственникам в Винницкой области. Он был начитанный мальчик. Было 22 июня, он посматривал на небо, прислушивался, когда же фашистские самолеты нарушат воздушный покой нашей советской родины. Представлял, как его будут пытать в гестапо. Наподобие пионеров-героев, имена которых знал назубок, от Вали Котика до Лени Голикова.

Теперь он ясно воображает пытки в ближайшем отделении милиции и местах заключения ФСИН.

А ведь впрямь Христос разделил человечество на две партии – партию распинаемых и партию распинающих, - и обе называются христианами. Это уже не олимпийский, - голгофский юмор!

Говоря с людьми, налаживаешь отношения, а не узнаешь правду, как при чтении книг. Зато и не слепнешь, а грустишь и веселишься, физиологически правильно функционируешь в качестве организма. Пока не надоест.

Вот и надоело.

В серной кислоте любая проповедь, любые слова – ложь.

- Эй, есть тут кто-нибудь?

Молчок. Человеческого языка не понимают. А на старом, им понятном, уже хватит. Как же Иисуса Христа прижали рамками, если он не мог из них выскочить. Хотя ведь выскочил. Просто никто не понял.

Когда в прежней жизни учителя дочь настойчиво звала его в Иерусалим, где жила, просила сделать себе загранпаспорт, поехать хотя бы на разведку, говорила, как там хорошо, прохладный сад в их поселке на Иудейских горах к северу от города с видом на два моря, обещала, как он будет гулять по городу, учитель отвечал, что один уже гулял и даже ночевал в Гефсимании.

Глупость, конечно. Сколько раз зарекался со всем соглашаться, ни на что не отвечать. Совковое остроумие так и прет сбежавшим молоком.

«Представь, какой фокус выкинула со мной Маргарита Людвиговна, - писал учитель богу, - ударила из своей левой ноздри в мой левый глаз. Ныне он слезится, мало что видит, приходится постоянно его зажмуривать. Мне кажется, что это начинают зажмуривать меня самого. Говорят, это обычная история для существ после пресловутого кризиса среднего возраста. Но я тут причем? Мне глаза нужны, чтобы прочесть все те удивительные книги, что ты мне тут устроил. А теперь я по совету Маврикия Васильевича гуляю по жулебинским авенидам, пялясь на местных гаучо и дальние пампы, потому что глазу, упертому в себя и в экран компьютера, нужна перемена оптики и перспективы, как сказал мой внутренний врач. А кому же она не нужна, бормочу я в ответ во время своих прогулок. Так и до Иерусалима дойдешь».

Дух дышит, где хочет. А задыхается в тех местах, где мы есмь.

Ему предстояло идти с проповедью на площадь, окруженную ОМОНом, жестокой нелюдью в шлемах и бронежилетах, называемой «космонавтами».

Он пытался понять смысл этой обреченности на муку и не мог.

Чтобы выйти из людей, надо сначала приблизиться к ним вплотную? До самых последних запахов, после которых навсегда потеряешь нюх. На войне каких только иных войн не увидишь, стоит лишь ввязаться.

Кстати, в какую цену то сознательное состояние человека, за которое он так держится. Видимо, дорого, как какой-нибудь антиквариат. Дайте мне этот аппендикс, и я переверну медный таз вверх дном. Вместе с вареньем.

Воображая людей, чувствуешь прилив сонливости. Верхом искренности представляется уснуть в их присутствии чужих. А на деле испытываешь внезапную бодрость, желая понравиться остроумием и блеском. Забыв, что дорога занесена снегом по самую ступицу.

Это все от низменного удовольствия быть одному. Людей подбрасывает как в цирке. Пока летят и кувыркаются, живут. А он засыпает. Во сне лучше получается. Учителя сна и расслабленности сжигают на площади. Больно.

Возможно, главная мудрость состоит в том, чтобы первое желание - жизни и всего, с нею связанного, - отбросить прочь. Ты хочешь выразить восхищение, любовь, - оставь, у тебя нет нужных слов, ты все испортишь.

Любовь выражать - еще бессмысленнее, чем ненависть. Изменись, иного пути нет. Для этого не сотрясай воздух снаружи, заглотни его. Стань другим.

Так он стал учителем, перестав непосредственно реагировать на людей.

Он стал - быть.

Им это нужнее, и он, возможно, вырвется из замкнутого круга.

К нему обращаются, а он не отвечает, – пребывает.

Вокруг него – ров молчания, становящийся шире, пожирающий пустоту.

А человечество идет своим путем мимо него. Как на демонстрации трудящихся 1 мая и 7 ноября. Одни живут, другие делают вид. Готов ли был Христос увидеть такой большой мир, где Христу не было места? Сплошь инопланетяне, неопознанные существа, экстрим и вненоменклатурная дрянь природного запоя, с которой богу и связываться зазорно.

Как сказал великий путешественник, нет страны более дикой, нежели та, в которой я в данный момент нахожусь. Поэтому надо пользоваться любой проповедью, чтобы донести до слушателей хоть какое-то позитивное знание. Но какое? Напалмом жги сердца людей, заметил поэт, и этот напалм ты сам, когда дурацки не улыбаешься. Всякое знание тут превращается в обугленную головешку. Цена присутствия экспериментатора в экспериментальном поле.

Не будем делать вид, что от нас ничего не зависит.

Нет людей, которые не искривляют собой окружающее пространство.

Настоящий эколог должен настаивать на истреблении этих двуногих.

Странный он учитель, говорит Георгий. Вместо того чтобы стягивать к себе окружающее пространство, пытается сделать так, чтобы его вовсе в нем не было.

- Ты сказал, - отвечает учитель.

Они пьют кофе и собираются выйти. Человек десять-пятнадцать всегда ждут учителя, где им назначена встреча. Молодые и не очень молодые люди, девушки, - всегда кто-то ищет себе опоры в мудром учителе, да и заняться им особо нечем.

Если есть место для большой толпы слушателей, то каждый из ближнего этого круга приводит еще по десятку знакомых, которые всегда на примете. Всем доступен сайт с записями его проповедей. Сам учитель пишет только комментарии к ним. Когда он увлекается, комментарий может быть больше самой проповеди. Тогда он пишет комментарии на комментарий.

Интернет с его лестницей гиперссылок - чудеснейшее изобретение. Он надеется забраться когда-нибудь в такую глубь, куда никто за ним не дойдет. Но это когда один, а на людях говоришь, словно тебя подхватывает нужная мысль и сама раскладывается.

Георгий купил ему маленький микрофон с хорошим звуком, способным накрыть любую площадь. Прислушиваясь к своим словам, он говорит мягко и убедительно, зная, что его любят и слышат.

Площадка, где собрались люди, уже взята в каре внутренними войсками, подъехавшими на автобусе. Еще два автобуса с ОМОНом стоят на случай задержаний. Его несанкционированный голос вдумчиво разносится над ближайшими высотками. Он знает, что неважно, о чем он говорит, важно, что это не дозволено. Когда-то он обращался и к мордоворотам в защитной форме и бронежилетах, что окружили их, люди, мол, разные бывают. Типа, «и я мог, как шут, болтаться вместе с ними…» Нет, не мог. Выбор сделан за них, и они по другую сторону существования.

Он говорил ученикам: вы имеете дело с профессиональными людоедами. Их не надо дразнить, если не можешь убить с одного выстрела, когда они на тебя бросятся, и при этом самому остаться в живых.

- Как известно Лёв Николаевич очень громко чихал, - рассказывал он притихшей толпе. – Особенно это было неприятно Софье Андреевне, спавшей вместе с мужем. Спит себе спокойно, вдруг рядом взрыв бомбы! Никак не тише. Или заикой останешься, или зубами от испуга стучишь до утра. Поэтому Софья Андреевна попросила: «Левочка, когда ты захочешь чихнуть, ты разбуди меня, чтобы я так не пугалась, а то я в положении, мне вредно». И вот на следующую ночь Лёв Николаевич тихонько будит жену: «Сонечка, просыпайся, я хочу чихнуть». Софья Андреевна просыпается, ждет минуту, две, пять, десять. Не чихает. Она поворачивается, смотрит, а ВПЗР спокойно себе давно спит. Не так ли и мы просим, чтоб нас разбудили перед концом света, глобальным кризисом, падением рубля, распадом государства, долгожданным крахом зла, гибелью добра, приходом мессии. В какой-то момент впадаем в панику, теряем себя, начинаем тереть глаза, зная, что будет хуже, но не можем остановиться. Ну – скорее, где же? Ничего нет. Конец света не приходит, когда его ждешь. Свистящий снаряд пролетает быстрее скорости своего звука. Конец света опережает скорость света. Ждешь гибели космического урода, а он здравствует, гадит. А ты лежишь, ждешь, сна ни в глазу, ночь все черней, гуще. Выхода нет. Лёв чихает без предупреждения.

Он замолкает, будто в тишине хочет слышать звук промчавшегося мимо конца света. Но слышно, как вдали кричат дети, идущие со школы. Дворник-таджик что-то кричит своему соотечественнику. Автомобили шуршат по асфальту. На строительстве метро ритмично стучит долбня.

Он молчит дольше, чем надо. Дольше, чем молчат. Если скорость конца света выше скорости света, то нам нечего ждать. А они ждут. Ждут, что он скажет. И он ждет, что скажет.

В качестве учителя, как и во всем прочем, ему не хватало профессионализма. Может ли учителем быть тот, кто никогда не был учеником. С другой стороны, тот, кто был учеником, навсегда им остается. Склоненная выя узнается сразу. Хотя бы по чрезмерной выпрямленности с годами - за выслугой лет.

Вот он и пытался свой непрофессионализм замаскировать человечностью. Говорил особым голосом, словно именно к тебе, случайному слушателю, обращенным. Когда произносимые слова не так важны, как эта интонация.

А время уже было ядовитое. И человечность воспринималась как слабость. Как приглашение к травле и побоям, в которых сам избиваемый виноват. А, мол, не надо было соваться.

Это как ранним утром, когда не можешь ни уснуть, ни проснуться, пораженный ложным назначением человека, то есть себя. Недоумение: для чего, зачем, почему. И что теперь делать? Тебе делать. Думаешь, думаешь, а ничего придумать нельзя. Само каким-то боком образуется. Но – криво.

Об этом ему сказать казалось важнее, чем, овладев общим вниманием, призвать: «На колени!» А затем: «Встать с коленей!» И опять «На колени!» И так до тех пор, пока все не услышат свист опять пролетевшего мимо конца света.

- Не надо бояться, - сказал учитель. – Иван Иваныч умер и попал в ад, где его ждал сатана, потому что Иван Иванычами устилается новая кольцевая дорога в аду, и их там нужно очень много, поджимает срок сдачи. «Как я рад, - сказал Иван Иваныч, - наконец-то я в раю!» - «Ошибаешься, - сказал сатана, - это ад». – «Не надо ляля, - сказал Иван Иваныч, - я из России, тут рай».

То есть все, что могло, уже случилось, добавил учитель, а мы так ничего и не поняли.

Хотя бы не бойтесь, для начала. Хуже не будет. Потому что лучше не будет никогда.

Если мы не уйдем отсюда, пока не поймем, что происходит, то эти товарищи, - показал он на стоящих в оцеплении омоновцев, которым ходивший позади них майор уже отдавал какие-то приказания, - нам помогут, прервав несанкционированное мышление. В этом отношении нам как бы легче, потому что неудачи в мышлении с виду зависят не от нас. Но, что нам мешает соображать, пока нас не забрали в тюрьму, в ад, который оказывается раем, хотя и там, и там уже поздно думать и рассуждать. Не теряйте времени, когда его у вас разворовывают в особо крупных размерах.

Тем временем пошел снег, потемнело, тучи опустились совсем низко.

Подул ветер, стало холодно, и учитель предложил всем немедленно и быстро разойтись, чтобы омоновцы могли уехать на места своей дислокации.

- Сотворим чудо исчезновения, - сказал он. Ученики окружили его, и, когда расступились, его уже не было. Площадь перед магазином «Перекресток» быстро опустела. Поземка без помех вилась по новой плитке, уложенной здесь, как и везде в городе, недавно назначенным мэром. Бойцы сели в автобусы и уехали.

Быть сему городу пусту, как ни стараешься вчитать в него содержание из книг. Самое страшное, если опять впишут в люди. Но стена кругом, некуда бежать, нет ни просвета. Говорят, кто-то пытается выйти из окружения. Пока он никого не видел.

Постоянно кто-то из родных и из знакомых пытается выйти на него. Он сказал Георгию и ученикам, чтобы они раз и навсегда избавили его от этого. Пусть думают, что хотят, это исключено.

Маленькая секта, даже на манер первых христиан, его не устраивает. Ему нужен большой побег, больше которого не бывает. Пока не бывало. В век позитивного знания его бы признали периодическим сумасшедшим, а в наше время ничего, особенно не мешают. Он задумывается без последствий.

Тот, кто думает, этим уже делает шаг из людей, - сказал учитель. – Так и стой.

Для постоянного удержания себя в состоянии учительства нужно особое склонность натуры, близкая к идиотизму. У него ее не было. Когда его никто не видел, он читал. Когда видели, он старался быстрее выйти из виду. Живу, когда невидим.

Быть человеком, значит, пожирать других людей. С него довольно!

Перед открытием ближе к осени новых станций метро в Жулебино, в ближайших к выходам домам открылись на первых этажах новые большие магазины. Некоторые работали круглосуточно. Иногда ночью он выходил на улицу и шел в их пустые, слегка жужжащие электричеством залы. Смотрел, какие здесь разные продукты. Покупал какой-нибудь творог, печенье, хлеб, салат, маленькие помидоры, жульен с курицей и грибами. Достаточно еды, не надо никого есть.

Вспомнил блокадный случай, один из многих, известный из дневника десятилетней девочки. Она жила с родителями, в декабре 1941 папа умер от голода, мама доходила, отдавая свой мизерный паек дочери, тело папы не хоронили, пока девочка не сказала: «мама, если ты и дальше будешь есть папу, я позову милиционера».

Мы молчим, делая вид, что не видим творящегося с нами и с другими, но лишь до известного предела.

Зачем он начал учить иврит? Учитель - и учится. Нарушение распорядка.

Видимо, для того, чтобы отделить себя от других. В том числе, от учеников. От апостолов, как они себя без ложной скромности называли. Пора им тоже из гнезда на русскую волю. Уже без него.

Дураку легко проповедовать дуракам. При нем и дурачок есть, который все записывает, чтобы потом опубликовать в виде евангелия.

Ананда согласился ходить с Буддой, которому уже было нелегко одному без помощи. Но поставил условие. Все, что Будда скажет в его отсутствие, он должен повторить при Ананде, чтобы тот записал. Будда тоже согласился, а что делать.

Самое страшное, что, если отключить мозг и не думать, то жизнь кажется вполне приличной: у тебя ничего не болит, люди вокруг хорошо одеты, сыты, ездят на дорогих машинах, ближе к весне отправляются на дачи и на отдых в Турцию и Испанию. Если смотреть телевизор и читать газеты, то на свете, погруженном в кризис, войны и преступность, есть один лишь оазис счастья и благоденствия - Россия. Страна, где нет истории, нет понятия истины, морали и закона, где люди – не вполне люди, поскольку не отвечают общим критериям личности, человечества и цивилизации.

Если отключить мозг, то все хорошо. И поэтому люди выбирают безмозглость. Они живут на уровне ощущений, как абреки с гор. Но там есть традиции, передаваемые стариками, а здесь есть водка как аналог души и дружбы. Протрезвеешь, все может исчезнуть. Выпьешь, опять появляется.

Будь он писателем, он бы отказался описывать психологию нелюди: она сама продуцирует воздух людоедства. Особенно во времена его расцвета.

Достаточно представить любое событие в описании на русском языке, чтобы убедиться в полной его бессмысленности.

О, это фигурное катание языком и кончиком мозга!

В последний раз случился скандал. В какой-то момент его перестали слушать, начали спорить между собой. О Путине, революции, гражданском неповиновении и отказе сотрудничать со слугами режима, даже если друзья и родственники. Он, поперхнувшись словами о лжи любых рассуждений в этой стране, тихо ушел.

Нет волны, которая бы тебя подхватила, и это к лучшему.

Как кто-то сказал, человек это обезьяна, сошедшая с ума и подхваченная волной перемен. Пускай, в таком случае он на стороне нормальных обезьян.

Пражский рабби Лейб сделал голема, ему же надо сотворить в Жулебино птицу, даже если он ею станет сам. Аристофан, друг Сократа, зашифровал в известной комедии, как это делается теми, кто ищет выхода, там, где его нет.

Во-первых, надо дотянуть до весны, когда сподручней. Скажет, что прилетел с юга, никто не будет проверять. Станет жить и умирать в голове, раз другие места сомнительны. И, когда окажется в черепушке, увидит, что там дождь, как в фильмах Тарковского. Вечер, разговоры, кто-нибудь подаст чай, чтобы не отвлекаться. А можно обойтись без чая, и так мокрые от дождя.

Во-вторых, он рад всем своим друзьям и знакомым, благодаря которым стал самим собой, чтобы ни в чем не быть похожим на них. Спасибо людям, как о них забыть.

Когда снаружи ничего, распирает только изнутри. Тут и дождь, и перья, и невидная себе самому надпись на перьях, придающая, как говорят, жизнь тебе внешней силой.

Встал и пошел. А идти-то некуда.

Тогда полетел.

Хорошо, что перед этим мало ел, лишнее не удерживало. А что казалось отсутствием сил, стало легкостью увлечения воздухом. Это как во сне, когда очень устал и не владеешь собой. Главное, устать.

Любое большое дело хорошо, кроме прочего, тем, что от него можно с большим треском отказаться. Удержав этот треск как можно дольше в себе.

Сидишь орлом, обозревая под собой весь мир и радуясь, что если верно склевывать подлых до сладострастия насекомых, то стул будет хороший и поноса можно избежать. Дефекация дело интимное, одно из таинств.

Надо вовсе отчаяться, чтобы признать себя человеком, таким, как все.

Сам же говорил, что порвал со своим видом еще до революции!

Некоторые уверяют, что история существует вне зависимости, одобряем мы ее или нет. Роковое заблуждение, помойная яма для нетрезвых. Именно, никакой истории не существует. Он бы отменил, но ее и так нет.

Русская история, ау! Ща напишем?

Толстому нравилось армейское перемещение огромных масс людей, а каждый в отдельности приводил в легкий род бешенства и насмешки.

Учитель был далек от самодержавного удовольствия от марширующих в такт полков в яркой, многоцветной форме солдатиков. Чувство дружества и локтя, охватывающее двуногое чудовище, было известно ему, как и всем. Но он расценивал его, как низменное. По сути, та же толпа, идущая не столько на смерть, сколько на преступление.

Да, и птицы летают стаями, но по необходимости.

В духе обращения из пархатых в пернатые комиссия ООН по питанию призвала людей больше питаться насекомыми. Неплохи жуки, гусеницы, осы и муравьи, кузнечики, саранча и сверчки, почему нет. Чтобы было на черный день, что поклевать.

В толпе, в строю, в полку каждый дает согласие стоять в общей цепи, чтобы через него шло электричество и прочие вещества, полезные высшему организму. Перебрасываясь словами со стоящими рядом. Беспокоясь, что на ужин будет, и дадут ли жалованье за прошедший месяц.

Лучше не жить, чем удерживать рвущихся в дверь: «Вы не знаете, когда будет нагорная проповедь? Нам очень хочется не пропустить ее!»

Учитель принимает на себя предполагаемую глупость учеников. Иначе, думает он, его не поймут. В итоге, они поняли, да не его!

Как сказал великий путешественник, нет более дикой страны, чем та, в которой я в этот момент нахожусь.

Чем больше он постигал собственную дикость, уйдя с ней бороться, тем становился все известней в округе. Тяжкая государственная машина узнала о нем и медленно заскрипела, стирая в пыль. На подъездах вывесили портреты, на которых из-за плохой бумаги и печати ничего нельзя было разобрать.

Когда он вышел в аптеку за каплями от насморка, чтобы Маргарита Людвиговна смогла перестать интеллигентно сморкаться и ловить каплю из своей левой ноздри, он случайно услышал, как в аптеке обсуждают замыслы его и диверсии против власти, бога, метро и отечества. Удивительно, но кто-то даже горячо его защищал.

Учителя не волновало, кто в его окружении стукач и осведомитель. Еще Троцкий писал, что Иуда, пришедший к власти, объявляет шпионами и врагами учителя всех одиннадцать апостолов и семьдесят из следующего круга.

Не божье это дело охранка. Бога нет, а досье его растет, папки пухнут.

Пришла эпоха великого нахрапа заблуждений. Уже жить – нечестно. Все смертельно – язык, речи, мысли. Тебе остается лишь то, чего не понимаешь.

Он перешел к ивриту, библии, птичьим языкам, перьям, что начали покрывать его волосатые ноги, щеки, подбородок на сжавшейся по-птичьи головке.

От пархатости к пернатости.

И каламбурное остроумие туда же, в выгребную яму. В экосистеме тебе дают место и жрачку, чтобы самого в это же время хавать в хвост и в гриву. Ну, не сожрать, так понадкусать, испоганить.

А он – фьюить, улетел. Как в душу всем пернул.

Брюшной жир скрылся под перьями. Жир исчез, перья остались. Перьев хватит на полное пушкинское собрание сочинений. Ямб брюхом чуешь.

Лишь бы без орнитоза, без антисанитарии и эпидемий обойтись. Пушкин сначала тоже много болел, пока не обвыкся, не обтерся рукописьмом. Надо понять, как птичка поет.

Бог с появлением Адама тоже сперва чувствовал себя выбитым из колеи. Говорил им, что не надо злоупотреблять фигами со смоковниц: серотонин в крови повысится, крыша поедет, явятся ложные цели. А на хрена, думает, держать это в голове, делать, что ли, больше нечего. Да пусть катятся себе.

С удивлением он выслушивал о каких-то своих «несанкционированных митингах» у Белой дачи, в косинской церкви у Белого озера, в кузьминском парке. Даже Георгий стал его спрашивать, правда ли, и почему ему не сказал. Пришлось объявить Георгию последнее китайское предупреждение, потом, мол, нахер. А пока пусть купит французский сыр с плесенью, понравился.

Легенда запущена и дальше сама раскручивается, как детский волчок, - эта старая сакральная игрушка. А тут еще появились подложные видео в интернете, сообщения в твиттере, фейсбук взорвался лайками подпольной его деятельности. Нашли исламских экстремистов, финансировавших вместе с агентами ЦРУ, его подрывную деятельность.

Ничего нового для его ощущения российского дурдома это не принесло.

Говорят, птицы видят предмет так, чтобы тот был доступен удару клюва.

Это настораживает. Нет правды на земле, но нет ее и выше. Есть, однако, панорамное зрение, от которого душа вытекает, куда ей надо. Без души да с панорамным зрением гораздо легче.

Сорок дней искуса учитель просидел за ноутбуком под деревом Google.

Выход был, и он был везде.

Для российского государства призраки – извращенцы пуще педерастов.

Был бы человек, тень найдется.

Бедный народец, затерявшийся в цивилизации, русских можно только пожалеть. Он сам знал, как тоскливо, как страшно русскому заграницей.

То ли петь хором, то ли лететь птицей. Вот он им и выращивал перья, чтобы надели крылья и ну от этой жизни. Ну, не рождены они для нее. Не для человеческой истории сделан русский человек с его нежной душой убийцы, насильника и людоеда. По себе знает.

Поэтому и перестал позориться своими проповедями. Настоящая русская религия должна быть слишком уж тайной. Нельзя ее никому показывать. Душой наизнанку лишь соблазн и неприличие прут наружу.

Душу надо душить, вот что он им скажет.

А вместо нее – то, что называется умом: как по живому мясу рубанком.

Он знал, что, даже если крылья прорастут сквозь кожу и рубашку, то избалованный эгоизмом организм отторгнет их: душа – тот же иммунитет. На всякий случай, он заказал на eBay специальный китайский скотч.

Языки, книги, попытки что-то сделать полезное, - как с гуся вода, с Левушки Толстого худоба. После «Войны и мира» Лёв Николаевич начал учить древнегреческий язык. Учил день и ночь, забросил свою многословную писанину, поражаясь красоте языка, о котором, как писал Фету, никто, как он прежде, не имеет понятия. Знают профессора, но все равно ничего понять не могут.

В итоге, чуть не сошел с ума. Организм расклеился, - зубы, ревматизм, фурункулез, - а потом да, крыша поехала. Из-под стрехи арзамасский ужас полез. Жена посоветовала подлечиться от древнегреческой напасти степным кумысом. Как она говорила: уж лучше бы писал, а то за что ни возьмется, все таким боком выходит, что караул.

«Эхо Москвы» передало в новостях, что обыски одновременно были проведены в квартирах его родственников, - мамы, брата, детей, сестры жены и родителей жены сына. Какой-то важный людоед сообщил, что взял дело под свой контроль из-за особой дерзости экстремистской организации. Ищут сообщников, литературу, оружие и наркотики. Разосланы ориентировки на него самого, известно, что он профессионально меняет внешность и имеет несколько паспортов.

Экстремист хуже Иисуса Христа. Но не второсортным эсэсовцам его обезвреживать. Сумасшедшая нежить, они сами себе выкапывают могилу. А каким многослойным и крепким кажется зло изнутри, каким уверенным и неприступным для ботаников-книголюбов.

Пробовали проделывать на себе опыт: отращивать спинной мозг тяжелее головного? Ежедневно, от минуты к минуте. Прислушиваться, учить языки, которые не остаются в памяти, - мозги-то в черепе иссохли. Не прекращать усилий. Отчаяние в груди уже не перевешивает тебя. Со спины на чешуе растут крылья.

Жить в ладу с миром, что гарантирует спинной мозг, как выяснилось, - нехорошо, гадко. Уж больно окружающее худо. Спинным мозгом шпионишь в чуждой среде, обрабатывая поступающую информацию головным.

Интриги шпаны рассчитаны на их умственный уровень. Держись своего уровня, и ты в безопасности. Человек должен забыть о собеседнике, если тот, как чаще всего бывает, - не человек.

Они ищут учителя, а он мастер. Ищут мастера, он гроссмейстер. Куда проще. Когда поднимаешься, не смотри себе под ноги, на тех, кто внизу.

Поскольку ты не самозванец, надо придумать игру, где ты гроссмейстер.

На твой вкус идеальна та, в которой не надо никого обыгрывать.

Игра и мастер – близнецы-братья. Как тень и тело. Как лицо и изнанка.

Мастер сидит за столом, подперт своей игрой. Игра, впитывая его время, развивается, разветвляется. Некоторые игры становятся вселенскими.

Играя со шпаной, мастер делает типичную ошибку профессионального шахматиста: воспринимать противника не глупее, а то и умнее себя. Здесь же перед ним нежить, которой он придает интеллектуальную мощь личности.

Так Каспаров проиграл машине, пытаясь ее перехитрить.

Мастер простирает ладони перед собой, и это уже другой человек. Свою игру он насыщает своим пространством. Эфемерный, значит, дневной. Хоть день, да свой. Игра мгновенна. Условие смерти входит в ее изнанку.

Для сюжета его должны арестовать, пытать, казнить. Комментаторы узнают потом имена тех, кто сидел с ним в камере. Те, кто засовывал ему в пыточной швабру в задницу, останутся безымянными. Как римские солдаты при исполнении ментовского долга на Голгофе.

Про распятие он считал иначе. Хорошо написано о том, кто хорошо спрятался. Кто не поддался воровской игре на интерес.

Заодно он приготовил жалобу в жулебинскую управу об уничтожении местного подлеска. Начиная с весны, множество автомашин с любителями шашлыков. Мотоциклисты едут в больших количествах по аллеям, пугая молодых мамаш с колясками. Когда установится жара, учитывая сухостой, работу жуков-короедов, пожары торфяников, Жулебино выгорит, как было в XVII веке, предупреждал он.

Выложил бумагу в интернет, в фейсбук. На пепелище прочитают.

Вообще будущее это архив, комментарии к происходящему вживую.

Психология чекистов элементарна как штаммы чумы. Но нужна наука, чтобы бороться с ними.

Умение прятаться вызвало подозрение, что крылья выросли не на чешуе, а под чешуей. Чуть что, и он скрывается в свой чешуйчатый мешок, который закрыл на молнию и спасен. А как летать в мешке? Непонятно.

Ага, это дракон! Медленное соображение оттуда же. И мысль, которую никто не прервет насилием. Можно думать, не втягивая голову в плечи, где-то на уровне ключиц.

И тогда не захочешь слушать и читать тех, кто говорит в ожидании удара или делая вид, что все нормально. Лягушки кричат после дождя чуть ли не сильнее, чем перед дождем.

Отныне учитель будет произносить свои проповеди из клетки, изрыгая огонь. Не иначе. Если не сжигать напалмом идиотов, то зачем и говорить.

На ложном языке невозможна никакая литература, кроме считываемой боковым зрением. Индоевропейская филология открыла, что, если русские слова перевести на другие языки, то в них обнаруживается смысл!

На руинах вавилонской башни тебе непонятны все языки, кроме твоего.

Но его еще надо выговорить.

Он знал, что играет с этой страной по разным правилам. Он выигрывает, пока живой. Они его полюбят, когда он умрет и больше не сможет навредить.

Цветочек на кладбище, слезы, заупокойная молитва – хорошо на душе.

Но никакого кладбища не будет. Рассыпать прах проще всего. Тем более в России, где кругом кладбище. Где убили, там и закопали, чего морочиться.

В преступной стране все преступники, и ничего удивительного, что тебя не любят. Ты под подозрением. Признавайся, чего и где украл, кого обидел, как словчил. С детства соучастник в преступных организациях, ты любой заработок получил незаконно. Не мог не украсть, если ел сам и кормил детей. Признайся, как проник в учителя жизни. Кто тебя пустил, кто разрешил потенциальному врагу выучить русский язык, чтобы вредить на нем.

Теперь ментам и соседям приходится бить его по кумполу дубиной, чтобы заткнуть поганую ротяку, изрыгающую ересь несанкционированной начальством мысли.

Предпринимаешь свои меры полного неучастия, но кто заткнет тебе сны, через которые висящие рядом разбойники волокут его на общую голгофу? Всякое утро надо приходить в себя и начинать все снова.

Как можно быть таким тупым, чтобы согласиться на роль учителя? Человек произошел не от обезьяны, а от учителя, который выучил учебник и шпарит текст, сидя в нем как в клетке. Так, считает начальство, он не залезет на дерево, с которого начинается свобода, путь с земли на небо. Пускай себе трындит, решили гебисты, мы все равно не слушаем, отрабатываем удары.

Нелюдь, обратившись в гниды, расползлась по человеческим телам, кормясь с них. Аполлонию надоело кормить собой придурков, он полез в драконы. Время мутировать, братья по разуму, скажу я вам.

Иначе, скоро весна, и они полезут из всех щелей, выжирая мозг.

Они хотят втюхать, что, пока живешь, ты больше, чем сам, чтобы принимать их в расчет. Он и рассчитал, что если не выжигать гнид, они превращают время в геометрическую регрессию. Не оглянешься, кранты.

Если набираешь в интернете: «где купить станковый пулемет?», тобой автоматически заинтересовывается отдел «э». Отправляют тебе предложение о продаже. Договариваются о встрече там, где тебе удобнее. Без предоплаты, новенький, только с завода, даже масло не вытерто.

Гниды любят, чтобы о них думали. Это для них высший шик соучастия в человечестве. Но они зависят лишь от взрывов на солнце.

Сон, еда, любовь, - вот три ерунды, отвлекающих человека. Они мечтают быть четвертой. Однако приходят ниоткуда и уходят без следа.

Они не знают, что с отчаянья человек, тем более, дракон, может достичь будущего, уничтожив настоящее под корень. Потрясенный ужасом, идешь на двор, и что ты там видишь?

С этого момента начинают видеть тебя. Железный хвост, оставляющий в небе неправильную зеленую дорожку. Дракон отличается от чайника тем, что удерживает в себе кипение. Кипящая бронированная машина.

Те, кто вспоминают клопов начала 60-х, еще надеются на будущее.

Притиснутый к небу, не имеет будущего, он им уже живет.

Оказалось, что жизнь может быть только неправильной формы, как он.

На погоду, пейзажи идут ошметки вселенского разума, а кто-то ими еще восхищается, испытывает томление. Таким не пробить скорлупы.

Читатели, авторы, герои жаждут хорошего финала. Именно поэтому, как объяснил Будда про конец света, его никогда не будет. А кто там разберет боковым зрением, что случилось на самом деле.

Выйти на улицу, всех раскроша, это не выход. Сидеть дома, тем более.

Неужели так и умирать.

Любое движение это та мелкая неприятность, которая заканчивается распятием в обществе уголовников, которым еще надо объяснить, пока не умер, что все люди равны, даже если они фраера.

Поэтому лучше думать, чем двигаться. Последнее всегда делаешь ради кого-то, и это вылезает боком: не надо никому делать одолжения.

Открыв окно, он смотрел на стоящие вокруг башни. Сам порядок их таил в себе некую возможность. А то, что они нашпигованы людьми, придавало дополнительную опасность детонации.

Если расставить все в единственном порядке, как буквы иврита в именах бога, то оно взорвется в апофеозе. Всегда есть, о чем размышлять. Надо этим пользоваться.

Дома стоят тесно, как люди, держась руками и психикой, чтобы враг не проник внутрь круговой поруки зла, не сбил с толку. Все хорошо, они живы, а те, кто умер, убит, искалечен, их не касаются. Все хорошо в этом лучшем из миров, - России! Вы поняли!

Здесь нет ни истории, ни мысли, ни обсуждений, потому что они вредны и опасны для рабского поддакивания начальству, за которое им дадут обед. Недолюди с пониманием относятся к акциям людоедов.

Врага узнать легко, у него нет еды. А у кого еда, тот скрытый враг.

В итоге, все счастливы, что выжили, что живут в довольстве, лоснятся. И надо заняться спортом, чтобы похудеть, а то ишь раздуло от пива и макарон.

Учителя обещали выслушать, если он расскажет, как похудеть, соблюдая пост и аскезу. Правда ли, что достаточно повторять некую молитву, мантру?

Он бы приговаривал, это, мол, люди, что тут поделаешь, если бы сам не был человеком. Стало быть, нуждался в выходе, а не в спускании гнусной действительности на тормозах.

Всепонимание это подлость по отношению к тем, кого сожрали, сбой по отношению к себе. Пока ты живой, выбирайся из толпы к небу, а не прощай.

Он оставил кураж проповедника перед народом, когда чувствуешь себя как влитым в себя. Идею ходить по домам, разговаривая с незнакомыми людьми, он тоже отбросил. Хотя как еще узнать их происхождение из зла в еще большее зло. Закон физики: у грехопадения нет дна. Как измерить длину падения со времен Адама, тяжесть гнуси, что несешь собой посейчас.

А тут музыка сфер, струнный концерт ля минор (a-moll). Слушаешь, все забывая. Тут и разгадка: человек треснут по всем направлениям. Монотеизм ввел разбойник по имени Прокруст. Его убили, но он воскрес и убил всех.

Многобожие было слепком с человека, и начальство его отторгло, - оно снижало образ фюрера. Иисус Христос доразмножался до ботоксных гнид и нацистских мышей. Партия распинающих подняла его над собой, двигаясь в крестовый поход.

Впрочем, сегодня учитель слушает музыку, не думает о дурном. Мысли разрушают, пробивая в нем самом туннель метро, надо отвлечься.

Равновесие между добром и злом нарушено в России в пользу мерзавцев и зла, и такая нежная бактерия, как он, в этой ядовитой среде вымирает. Одна биология, ничего личного.

То ли Георгий избегал его последнее время, то ли сам отошел от всего в сторону, но в этот день увидел его с утра чуть ли не первые за неделю. Даже отвык и, как всегда оказалось, с удовольствием.

Георгий был чем-то смущен. Привез продукты, раскладывал по шкафам, в холодильник, будто к зимовке его готовит. Потом сказал, что пошли слухи, что учитель гей, женщин среди учеников у него нет, подозрительно. А с этим сейчас строго. Мужеложство объявлено государственным преступлением, а дураков много, только ждут, чтобы к чему-то придраться. Георгий знает, что учитель скажет, мол, Иисуса Христа тоже в этом подозревали. Только сейчас стали отмазывать, что, мол, была у него жена, Мария Магдалина, мол, бог не педераст был. Там темна вода, где правда, где оскорбление чувств верующих, а они могут еще по этому делу схлопотать колом и бутылками из-под пива в анус.

Учитель молчал. Он давно молчал. И пауз ничем решительно заполнять не собирался.

Новое вселенское блюдо – муха под вакуумом. А то. Жесткие крылья, стремление к неожиданным движениям вверх и вбок, фасеточное зрение и поливариантное знание из интернета, жужжание стихов.

Прихлопнул взбесившуюся цокотуху, а ее душа перешла в тебя. Все просто. Теперь воздух откачивают. И у власти – те же мухи, с которыми борешься.

Но они дают волю своей взбесившейся натуре, а ты нет. Поэтому они непобедимы, как при Сталине, как всегда, мухи ссср.

А все эти апостолы, - охранник, таможенник, продавец свежей рыбы, родственники без определенных занятий, бывший спортсмен и даже один строитель метро, - это интересно социологам, один из которых был и среди них. Так русский язык должен умереть, чтобы стать интересным потомкам, которые смогут понять его тайну пустоты.

Жизнь уходит на ерунду, на жужжание. Мелочи, детали, разговоры. Что-то неймется, на солнце взрыв, магнитная буря докатилась до земли. В пять утра страшные мысли начинают глодать психику, выжигая язвы напалмом.

Время не остановить, не перескочить прыжком вбок с места. Только влачиться, стараясь занять себя общественно-полезным трудом. Жулебино не пережить временем. То пьешь кофе, то ешь селедку, потом пьешь «Святой источник» негазированный. Телевизор включаешь на новости РБК, но теперь и они испортились, внушая неотвратимую тошноту, как от жидкого дерьма.

Страшно представить, каких только преступлений в будущем не возведут на нынешнюю власть только потому, что они этого заслуживают: они научили людей жить ложью.

Солдаты истории идут вслепую. По уставу им, набранным в ополчение, запретили носить очки. Начальство уверено, что так их легче убить, и им за это ничего не будет, они выполняли приказ. При выполнении приказа мозги не выключаются, а начинают идти в обратную сторону – на уничтожение.

Поэтому, главное, не поддаваться на хорошее настроение, не залупаться от плохого. Тяжело хлопая вымокшими от оттепельного снегопада крыльями, он пересек двор по косой и вернулся к подъезду, от которого взлетел. Кому-то покажется, что он пробежал на цыпочках, или что вообще это приснилось, благо, ночь, мертвый час между четырьмя и пятью, когда грабят автомобили. Ага, и через забор на стройке он на цыпочках пробежал, и через котлован аки посуху. Неважно. На тяге аэродинамических труб из ближнего Жуковского. На компрессорах метростроя. Главное, что не из окна четырнадцатого этажа.

Назавтра предстояла последняя его проповедь, после которой госдеп выпустит меморандум о преследовании в России религиозных меньшинств. Бог – вот меньшинство. А с людьми мы еще разберемся, кого куда.

Весело то, что суждено.

Перевели евангелия с греческого на посконный иврит. Они оказались написанными стихами. А мы красноречиво мычим. Тут филология будущего. Поскольку взлетаем от земли, не от крыши.

Мозг потихоньку рассасывался. Он чувствовал это холодком в висках. Нахлобученной на темя пустотой. Все зависело не от него. Не говори своему близкому «рака», то есть дурной человек. Не говори тому, кто сотворил тебя, зачем ты меня оставил, но пусть будет так, как ты решил.

Пустота с человеческим лицом – это прикольно.

Он хорошо выглядел, глаза или сверкали, или впитывали человека тишиной, и тот менялся из ментов в хомо сапиенс от одного его присутствия.

Но служба есть служба, брателло, ты уж не серчай. При посадке в спецавтобус его даже не приложили лбом в железный поручень, как сделали это с учениками.

Потом везли через весь город на Нагорную, в тамошнее отделение. Где, на ночь глядя, оформляли протокол за сопротивление законным требованиям полиции. Кто-то из служивых сказал, что спущен приказ оформить его по полной. Сначала пятнадцать суток. А потом, не выпуская, по уголовной статье года на два, на три. В общем, чтобы не вышел.

«Кто это у вас там такой враг?» - спросил учителя, когда никого не было в кабинете не злой на вид майор.

«Этот враг не только мой, он и ваш враг», - сказал учитель. Он сразу решил, что больше никаких смешков, иронии, в том числе, над самим собой.

Это не последний бой, это всего лишь отверзание темницы.

После снегопада голова сильно прояснилась. Знобило, руки дрожали. Этот враг сильнее нас всех, но он ничего не решает. Унизительно, что мы вообще принимаем его во внимание, готовясь к решающему моменту жизни.

Остальное читайте в сотнях воспоминаний о ГУЛАГе, собранных на сайте библиотеки сахаровского центра обществом «Мемориал». Так все расписано во множестве случаев и тысячах реалий русского застенка ХХ века, переходящего в ХХI-й. Ох, как унизительно принимать участие в людоедстве, пусть и со стороны пожираемого. Врожденный аристократизм тревожил его. И что делать? Как сказал Александр Пятигорский, которого он слушал в первой поточной аудитории нового гуманитарного корпуса МГУ в 1971 году: если бы Будда попал к нам и даже просто вдохнул бы этот воздух, то он задержал бы дыхание и перестал жить, настолько это не соответствует человеческой норме.

Попробуем и мы, решил учитель. Моцарт заиграл свой предсмертный Реквием в его сознании. Пикассо выстреливал своими работами, включая Гернику, увиденную сейчас словно в первый раз. Сенека низал латынью свои письма одно за другим. Апостол Павел ему подражал, помня уроки мудрых фарисеев, пригвожденных своими идейными противниками как троцкистско-бухаринское отродье.

Занять всегда есть себя чем. Особенно в безмолвье одиночной тюремной камеры с ее вонью параши и хлорки. Жизнь закончилась, и началось что-то следующее за ней.

Никола зимний

17 февраля. Северный ветер опять надул чистое небо, мороз, только по краю неба прошел длинный обоз туч, но почему-то с юга на север, что было  непонятно. Пошел даже поглядеть на дым из трубы ТЭЦ. Дым шел густой и сизый, но уже слегка свернув на восток. Обоз туч прошел, оставив по себе желтоватый след. Если на Рязань, то, что, драться с татарами? Зато в Надмосковье в вышних благоволение. Даром, что компьютер опять не работал, и ночь была ужасной от бессмысленности. А когда утром сосед стал буравить стену в двух метрах от его головы, то он даже повернулся посмотреть, не в его ли это комнате происходит.

Когда в сильный мороз идешь по улице, кажется, что идешь в каком-то дыму, слегка задыхаясь. Этот кокон леденит щеки и рот. Это как ночью, все пытался пробить головой безвыходность положения, и только ворочался зря, прислушиваясь, с какой стороны лучше дышится носом. Так и не нашел. И головой ничего не пробил. И даже в отчаянии, которое всегда под боком и наготове, не успокоился. А ведь снег, зима, навалило выше крыш, спи себе, не просыпайся.

День заключается в чтении книг, в писании бесконечных текстов, которые никому пока не нужны, но можно успокаивать себя, что в вечности их уж наверняка прочитают. Весь день выдувается большой переливчатый пузырь самого себя. Тогда кажется, что не страшно ничего. Только краем ума понимаешь, что все напрасно, - денег нет, работы нет, надежд нет, с людьми, кажется, вовсе не ужился. И когда прорвет этот нарыв, не знаешь. То ли во сне, то ли рано утром, когда просыпаешься в ужасе, что от малейшей неурядицы пошатнет мир, и он рухнет. Но пузыри долго не живут, это точно. Зато Бог тунеядца не старит. Какой есть, таким и прихлопнет.

День, хоть и не суетно, но проходит. Ковер рядом с письменным столом, где он сидит, вытерт до основы, что даже трогательно, если вдуматься. Но вдумываться нет сил ни у кого. Если нет вечного судии и наблюдателя, который был бы к тебе добр, то и ты, как Он, подражаешь Его отсутствию. Находясь внутри системы, не тебе судить ее. Так физика подтверждает ничтожество.

Он прислушивается к телефонным разговорам, которые, трудясь сразу на нескольких работодателей и не получив еще денег ни от одного, ведет жена. Разговоры нанизываются на живую нитку, как четки. Перебираешь их, день и заканчивается. Февральское солнце достигло кресла, где он обычно читает, и бьет в глаза. Не навылет бьет, но тепло, приятно. Тут, на краю ойкумены - особая цивилизация, где и не слышали о древнеегипетских скарабеях, и путешествиями на чартерах в Египет ничего не поправишь.

Белые глаза страсти - это как раз февральские, безнадежные, со снежных гор на прогулке в Серебряном бору, утомительно неразрешимых поцелуев по возвращении домой, несвежести после бессонной ночи и слишком чистого морозного воздуха. А тут еще разворачивается мучительная лента любовной переписки, которая вовлекает в отношения двоих все больше людей, которые находятся неподалеку, - родителей, соседей, детей, не родившихся от новой любви, отношения этих детей между собой и с теми, кто их не родил.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений