Игорь Шевелев

Любовь и голые

Сорок девятая большая глава «Года одиночества»

I.

"Извини, мне жутко стыдно. Я представляю, как выгляжу в эти минуты. Только не говори ничего. Видеть перед собой задыхающуюся дуру, рвущую тебя когтями, о, Господи! Больше всего меня приводит в ужас унизительность этого всего. Осталось еще только пукать и испражняться на тебя. Говорят, что и такие способы любви есть.

Почему это не показывают в американских фильмах, где красиво натертые маслом особи получают удовольствие друг на друге? Потому что там кино, а тут непонятно что, не имеющее ни слов, ни понятий. Когда отдаешь себе в этом отчет, хочется остаться одной и даже тебя, любимого сильней всего на свете, никогда и ни за что не видеть. Тебя в первую очередь. При чем тут стихи и музыка, если рядом с ними есть и это? Надо выбрать что-то одно, иначе непонятно, кто ты есть.

Наверное, надо лучше владеть собой, показывать, что наслаждаешься любимым. Я так и хочу делать, как принято, но все исчезает, я опять схожу с ума, погружаюсь в такие страшные подземелья, что, кажется, никогда уже из них не выберусь. Знаешь, как в бреду, в засасывающей воронке умирания, когда опрокидываешься затылком в никуда. Я не хочу больше этого переживать. Ты скажешь: пойдем к врачу. Нет, я сама должна сделать выбор. Ничего в нем нет страшного. Уходили же раньше в монастырь. Не надо ничего выдумывать, все придумано до нас. Просто нынешние книги врут, а люди ничего не понимают. Я благодарна тебе, что ты подарил мне это понимание. Теперь будет все как надо.

Я даже не хотела обо всем этом тебе писать. Только не надо искать другого выхода, чем тот, что я нашла. Это как при наркоте: сначала будет плохо, а потом постепенно все пройдет. Если организм выделяет какие-то не те вещества, надо подняться над организмом и посмотреть на него издали и со стороны. Мысль человека страшная сила, неужели она меня, глупую, не выдержит? Я люблю тебя и поэтому все написала. Давай делать то, что сказала, вместе? Мне кажется, будет здорово. Сейчас пойду на почту, опущу там письмо. Светит солнышко, и все выглядит проще, чем я напридумывала. Я надеюсь, что ты поддержишь меня, когда я обо всем забуду".

49.1. «Что с тобой было? То нежней тебя человека нет, а то не хочешь смотреть в мою сторону. Ты же знаешь, что я без тебя жить не могу. Не мучай меня, пожалуйста. Я понимаю, что тебе надо побыть одному, что ты не спал две ночи из-за этого несчастного грохота у соседей, но зачем же меня ненавидеть? Неужели из-за тех денег, что я взяла у тебя на духи к восьмому марта? Нельзя же какую-то ерунду ставить выше всего, что у нас с тобой было. Ты опять скажешь, что это не причем, но я-то вижу, что очень даже причем. Нельзя же быть таким патологически жадным! Если до этого доходит, то, действительно, может, тебе лучше пожить одному? Поезжай к маме или сними, как Толя, квартиру. Но я не хочу жить с человеком, который не скрывает, а всячески подчеркивает, что ненавидит меня. Заодно найдешь девушку, которая тебя поймет, будет за тобой ухаживать и ценить твою тонкую и ранимую душу. Я, видно, не смогла, извини, если все, что я для тебя сделала, для тебя ничего не значит…”

Кошмар, это я всего лишь переписала из той пачки, что ты мне дал разобрать, а мне уже стало плохо. Неужели и я могу такой стать? Ты прав, никакие визги и царапанья во время оргазма не сравнятся с этим ужасом. Какой ты молодец, что все-таки уехал тогда, а потом подошел ко мне на выставке и был с дурочкой настойчив. Но знаешь ли, что мне иногда хочется испытать и то, что написано в этом жутком письме, стать такой же? Видишь, какая я отвратительная, ты еще раскаешься, что одобряешь все мои выверты и «поиски нового». Меня утешают только твои слова, что все дозволено, если любишь друг друга и друг о друге думаешь. Я хочу всего, будучи с тобой. И туда, и сюда, и так, и этак, и еще вот этим туда и сюда, и вдвоем, и втроем, и опять вдвоем, чтобы ты видел, и вчетвером, чтобы я тебя видела. Но мне уже надо успокоиться, а то я не допишу письма. Я села играть Баха, ты слышишь? Хорошо темперированный клавир. Если уж он меня не успокоит и не приведет в чувство, значит, меня нет, и я распалась на буйствующие кусочки. Помнишь, ты мне давал читать про менад и вакханок. Ведь ты меня только и удерживаешь в рассудке, понимаешь? Мне опять страшно, заигралась.

Наверное, я скажу ужасную вещь, не обижайся. Ты, как всегда, меня простишь. Даже ничего не скажешь. Только прижмешь, дуру, к груди. Может быть, встретимся с твоей женой, и вы помиритесь? Не сердись. Но ведь она, ты говоришь, тебя любила, и уже за это она достойна восхищения. Мне кажется, я сама люблю ее за это. Ну да, я знаю, сколько нечаянной боли она тебе причинила. Но, может, все уладится, и мы сможем жить вместе? Мне кажется, я бы смогла вас помирить. Хотя бы в постели. Извини, если тебе это неприятно, но мы же условились говорить – всё. Я же к тебе привела своего мужа».

49.2. «”Я опять скучаю”. Прежде, чем написать это тебе, я попробовала, как обычно, слова на язык и подумала, что люди говорят о скуке, чтобы хоть как-то зафиксировать свой опыт, не упустить его. Хотя бы такими уничижающими его словами. Можно подумать, все остальное время они дико и разнообразно веселятся. Взять хотя бы этот Париж и знаменитые Елисейские поля, которые я вижу из окна гостиницы. Сколько я наслушалась за неделю гадостей в адрес Франции и французов от русских, уму непостижимо. Поневоле представишь Россию каким-то земным раем. Но ведь это не так, стало быть, мы мстим за несбывшиеся надежды, которые нам важнее, конечно, той дряни, которую мы ежедневно разделяем. Эка расфилософствовалась! Но, действительно, мне здесь без тебя всё как бы наполовину. Я еще успеваю тебе говорить, что за вкуснятину я ем и пью, какие светские беседы о правах человека и гражданском обществе веду, о чем расспрашиваю генсека Совета Европы, довольно неплохо говорящего по-русски, но говорящего, конечно, все слишком правильно и официально, несмотря на свои «левые» интересы 68-го года, о которых я вызнала. Ну и, конечно, виды города. Я, как обычно, стараюсь отойти куда-то в сторону, вдруг выхожу на какую-то пустую площадь, фотографирую ее и точно знаю, что спустя какое-то время не смогу сказать, приснилась она мне или я ее видела на самом деле. Конечно, приснилась, потому что во сне мы были с тобой вместе, и видели эту девочку, игравшую с собакой под падающим снегом, - а откуда бы в Париже взяться снегу, и чтобы так мало людей в самом центре города около огромного магазина, где на высоких штырях бьются на ветру флаги европейских стран? И я купила тебе там во сне какие-то безделушки. Знаешь, виденное во сне вспоминаешь чем-то слева вверху черепа, - рядом с тем местом, где у младенцев родничок.

Ты прав, когда спрашиваешь меня, не хочу ли я исчезнуть. Только не тем способом, о котором пишет Павич, с которым я тоже тут познакомилась. Он показался мне довольно рациональным и любящим деньги господином. Он спросил меня, не собираюсь ли я приехать в Белград, а то он мне может сдать квартиру в принадлежащем ему доме. Он уже сдает ее одной художнице, но та приводит знакомых, рисует картины и оставляет сильный запах духов. Я спросила, за сколько он может мне ее сдать, и сказала, что могу платить только вдвое больше против той суммы, которую он назвал. Он согласился, и я внесла задаток за два месяца вперед, начиная с даты своей смерти. После чего мне пришло в голову, что единственно верный способ заработка это сумасшествие. Но ирония в том, что сумасшедший не может знать, что он разбогател. Мы хотим уйти на тот свет, чтобы остаться, и – остаемся, не зная того».

49.3. «Мне не нравятся детективы, я не люблю ходить на работу к определенному времени и не терплю, когда меня что-то заставляют. Я специально поехала в Испанию посмотреть кривые дома, построенные Гауди, потому что знала, что у них нет твердой формы, которая так доводила меня всю жизнь, что я вообще перестала обращать внимание на то, что вокруг. Ладно, я не гожусь в солдаты и натуралисты, так я еще и женой оказалась никудышной: я не могу, как заведенная, делать изо дня в день одно и то же.

Чтобы ходить в школу, я должна была каждый день придумывать себе новый маршрут. Я, наверное, была чересчур развитой девочкой, потому что еще в первом классе я пришла в ужас, что мне надо будет две тысячи новых маршрутов, чтобы не повторить их ни разу и не сойти оттого с ума. Причем, во сне я до сих пор хожу в школу единственным коротким путем, зато все время опаздывая. К счастью, родителей все время переводили с места на место, и то школы менялись, то я ездила к ним издалека и могла менять если не автобусные маршруты, то хотя бы марки автомобилей, на которых меня подвозили случайные водители. Я никого не боялась, потому что считала, что если не смогу убедить человека, что он добрее и лучше остальных, то мне вроде как и жить не слишком стоит. Это единственное, что мне помогло в замужестве: я убедила мужа, что он лучше всех. Наверное, он действительно был таким, потому что, поверив мне, он даже удивился: что это рядом с ним делает такая дура, как я?

Плохая история. Я рассказала ее только для одного: с тобой я всякий раз хожу иной дорогой. Сначала я думала, что такого не может быть, что я опять все придумала. Иногда я сочиняю, что написал бы обо мне Гоголь, какой чудовищной идиоткой бы изобразил, я – персонаж его кошмаров. Наверное, полезно увидеть себя в гоголевском зеркале, но мне всегда было жаль его персонажей, его злоба на них всегда казалась мне презумпцией их душевной невинности. Гоголь мне всегда казался моим прыщавым и малохольным одноклассником, пишущим на всех пашквили и карикатуры. Ну да черт с ним, как сказал, кажется, Шестов. Или вру? Но это я все о том же: мне легко уходить из себя другой дорогой, нежели я пришла. Поэтому тот, кто пришел со мной, и понятия не имеет, что меня уже нет, что дорог много. Вся прелесть бесстыдства – в постыдности меня для меня самой. На самом деле я только с тобой этим делюсь, больше ни с кем. Я говорю жуткие вещи, а мне кажется, что ты меня понимаешь. А ведь я точно знаю, что в мыслях самых близких людей нет симметрии, наоборот, чем ближе, тем асимметричней: я наслаждаюсь воображением разврата, а ты холоден, и наоборот. Меня знобит, мы все время не совпадаем».

49.4. «Ночью в незнакомом месте меня начинает бить жуткий нервный озноб. Я не нахожу себе места. Здесь так здорово, классный отель, я недавно пришла с приема, почему тебя нет рядом? Я ведь предупреждала, что не хочу никуда без тебя ездить. Приняла ванну, теперь сушу волосы феном и переключаю, как сумасшедшая, каналы телевизора. Тоска. Надо бы позвонить дежурному и попросить прислать мужчину в такой-то номер, но с души воротит, когда представишь кого-то незнакомого. Хочется поговорить, а он или языка не знает, или полный пень. Это только в кино все прекрасно, душевно и замечательно, а на самом деле тоска и мастурбация через силу. Здесь даже есть специальная маска, кроме пачки презервативов, чтобы он мог вас употребить, не видя лица. Предоставь даме удовольствие и отвали. Совместное распитие напитков не предусмотрено прейскурантом. Это раньше нам все казалось жуткой свободой. При ближайшем рассмотрении кажется, что нас вынуждают к психоанализу и бесчувственной выдержке. Хорошо, будем умнеть.

Итак, скажу: в Париж можно попасть единственной дорогой, а покинуть – тысячью тысяч. Никто этого не знает. Я обезопасила свои пути отступления. На каждой из дорог меня ждут свои мысли, свои мужчины, дети и даже судьба. Я не могу их выбрать, потому что иначе стояла бы на месте, и я иду по всем сразу. Как это выразить в письме тебе? Разве что приложить словарь, чтобы по гиперссылкам, как по тайному шифру, ты определил, что со мной происходит. Но ты ведь и так все знаешь. Сначала я открыла словарь иноязычных слов и выражений и выпало: mea culpa, mea maxima culpa. Потом русский этимологический словарь и узнала истоки слова тень. Ты скажешь: плохой знак. А я скажу: щелкни два раза мышью на выделенных словах, и узнаешь, каким образом я пробралась отсюда в твой завтрашний сон. Пока же я веду здесь свои переговоры и, кажется, удачно. Все, что я им не скажу, встречается с открытыми ртами. Сначала я думала, что это такой способ тонкой иронии, но оказалось, они всерьез так думают. Они не знали, что все их кухни и интерьеры, журналы и косметика рассчитаны не на разных людей, а на одного и того же, который сможет выбирать, какую жизнь ему сейчас себе устроить. Конечно, на всех это вряд ли пока может быть рассчитано, но «золотую сотню», которой вскоре станут подражать остальные, я бы создала. У этих ста избранных есть дома в разных частях света, есть жены, дети и даже возраст на любой вкус. К их услугам самые разные мысли, искусства и профессии. В каждой они вольны сочинять то новое, что потом разделят по желанию и все остальные. Реклама утратит ту безнадежность выбора, которая есть у нее сейчас».

49.5. «Тогда окажется, что все люди одинаковые: сон, страх, любовь, - делают их похожими друг на друга и на самих себя. Только тогда и можно будет выбежать из себя на настоящую волю.

Но главное, что нашлись инвесторы, которые рискнули вложить в дело около ста миллиардов долларов. Они уверены, что идея произведет революцию в рекламе и принесет через три годы десять долларов на один вложенный. У меня своего процента в деле нет, но меня взяли к главным подрядчикам, и я теперь езжу по всему свету, обустраивая тех, кого уже зовут «новыми человеческими». Ну да, ты прав, в этом есть что-то от клонирования, вот почему это пришлось ко двору.

Теперь понял, почему пригодилась и тень, и покаянная молитва католиков, и все остальные слова, на которых жизнь висит как на распялочках. Я тебе не говорила еще, что все русские делятся на два антропологических вида в зависимости от того, на какой «е» ставят ударение в слове «одновременно», и только драматург Гришковец, читающий здесь сейчас свою одноименную пьесу, принадлежит к третьему виду, так как делает два ударения. Клинический анализ крови подтвердил это удивительное открытие, я не шучу.

Я жду от тебя весточки, а ты молчишь. Локтями и пядями меряю свои сны, открываю вещие книги, разворачиваю пакеты, которые вручает рассыльный, прислушиваюсь к случайным словам в метро (здесь, как и везде, много русских), но особенно красноречива тишина одиночества, доставляющая мне от тебя столько слов, что я успеваю плакать и смеяться одновременно.

Они побеждают даже обычную для меня вне дома бессонницу. В одном из своих писем я просила у человека прощение за то, что визжала от оргазма, когда он овладел мною в моем сне, и расцарапала ему лицо и грудь. После чего поняла, что в своих письмах захожу гораздо дальше, чем во снах. У него, кстати, есть собственный отель в Турции, и он осаждает меня среди прочих, суля процент с прибыли, чтобы я только включила его «люкс» в один из семнадцати тысяч номеров своих кругосветных маршрутов. Говорит, что у него бассейн с крокодилами. Как ты думаешь? Он почти мальчик, уехал из Узбекистана после погромов, и при встрече назвал себя «сыном турецко-подданного». Сначала пытался всучить мне кожаную куртку, а потом учил летать на дельтаплане. И то, и другое удачно. Я люблю тебя.

Я путешествую в поисках Бога. Когда так говоришь, сразу оживает боковое зрение, которым в обычной жизни видишь сны и влюбляешься. Ты, кстати, еще помнишь, что я немного кошу и ты называл это моей изюминкой? Когда я не стараюсь быть похожей на других людей, мне удается увидеть то, что я хочу на самом деле».

49.6. «Представляю, как тебе уже надоела моя болтовня. Но я же не могу показать тебе сейчас свои грудки. И попку. На мне юбка и кофточка, но нет трусиков. Если бы ты был рядом, я бы ненароком наклонилась, чтобы поправить застежку от туфельки, и ты бы сразу это увидел. Но увы. Прости меня, я просто немного выпила.

Вечером я спустилась в роскошный трюм гостиницы, где по случаю пятницы была дискотека. Я показалась себе самой старой из всех присутствующих. Когда какой-то красивый юноша пригласил меня танцевать, я заметила, что гожусь ему в еще неродившиеся дочери, и пусть он, мол, лучше вспомнит обо мне лет через двадцать, когда я подрасту и в первый раз отправлюсь на танцы. На что он довольно находчиво, хоть и нагло заявил, что не простит себе, если не вступит с такой хорошенькой будущей дочерью в кровосмесительную связь. То, что было бы нормально в наших разговорах, здесь не принято совершенно, как сексуальное домогательство, и я твердо и с достоинством поставила его на место, тут же, впрочем, его пожалев. Мы пикировались на французском, он сам из Монреаля, у меня, кстати, есть право на три кандидатуры в списке ста. Но ты знаешь, как я взбалмошна, поэтому вряд ли я рискну им воспользоваться, мне все нравятся.

Наконец я сделала все, как ты сказал. Потолкалась на дискотеке, где была активна и всеми замечена. Сделала вид, что иду в туалет, вернулась в номер. Переоделась в приготовленный костюм, надела парик, сделала чужой макияж. Главное, как ты говоришь, отключить внутреннее состояние, сосредоточившись только на внешнем. Ты думаешь, что все знают, что ты чувствуешь, но это не так: каждый погружен в свое собственное. Маленький пистолет с глушителем мне как родной. Знаю, что надо выбросить, а не могу. Магнитная карта к его номеру у меня была, в коридоре никого. Я два дня ходила по этому этажу, когда спускалась в ресторан, все привыкала. Номер люкс. По всем расчетам он должен был сидеть во второй комнате у телевизора. Я проверила по программе: английская премьер-лига, его любимый «Манчестер юнайтед». Как я открыла, он, видимо, не слышал. Никаких разговоров не предусматривалось: у нас, как ты говоришь, не театр Расина, чтобы трындеть перед смертью. Ни о спровоцированном им уничтожении талибами буддийских древностей пятого века. Ни о деньгах за нефть, которые он повернул к тем же талибам. Ни о геополитическом бреде, который заполонил умы отечественных дураков с его тяжелой руки. И даже о романтизме киллерства мы поговорим в другой раз. Оказалось, что он был с бабой, а футбол смотрел одним глазом или чем там. Пришлось сгоряча застрелить и девушку, на что я, конечно, никак не рассчитывала. Переоделась, вернулась на дискотеку. Всё».

 

18 февраля. Понедельник.

Солнце в Водолее. Восход 7.48. Заход 17.40. Долгота дня 9.52.

Управитель Луна.

Луна в Овне, Тельце (0.59). 1 фаза. Восход 9.56. Заход -.

Трудиться, возделывать землю, следить за здоровьем тела. Быть дружелюбным, помогать, не предавать тех, кто вам доверяет.

Камень: родонит.

Одежда: пастельные, успокаивающие тона, отказ от ярких тонов.

Именины: Агафия, Макар, Феодосий.

 

Только когда выросла, она поняла: ребенок воспринимает все как данность. Самая большая бессмыслица - для него это просто факт. Ну, Гаша и Гаша. Имя такое. «Саша?» – переспрашивали молодые люди. « «Гаша, - повторяла она. – Агафья». – «Какое редкое, красивое имя». – «Ага, я знаю». А то, что такого имени просто быть не должно, это ребенку недоступно. Для него нет экзотики. В первом классе все фамилии одноклассников – это Божьи скрижали. У них нету ни истории, ни национальности. Для них Агафья Моисеевна Рахматулина – это дар Божий, а не родительская издевка. Гаша… Ну живи, Гаша.

Она предала папу. Когда он умер, она в какой-то момент поняла, что надо делать, чтобы этого не было. Но потом похороны, оформление, поминки, соболезнования и слезы, - и она забыла. Все забыла. И не вернуть. Сколько раз уже была на его могиле. Тихо сидела на скамейке, прислушиваясь к необыкновенной кладбищенской тишине, к пению птички на сосне, к разрыву туч в мокром небе. Старалась вспомнить, но напрасно. «Моисей Абрамович Рапопорт» - написано на камне, на котором выбит чужой человек, все более занимающий в ее уме место папы. Все ложь. И она ложь.

К тому же она трусиха. Для риска нужен полет, а у нее ни сил, ни желания оторваться от земли. Подожди, а ради папы ты не пошла бы на это? Она не знает, на что именно надо идти, потому что это вообще нельзя сформулировать, но задумывается, - пошла бы или нет? Когда читаешь хорошую книгу, кажется, что обладаешь властью над всем ее миром. Только обладая хоть какой-то властью над миром, можно писать книгу. К чему это она говорит? Кто-то, думающий о какой-то книге, о которой Гаша и понятия не имеет, говорит сквозь нее. Но если у нее нет сил летать, может, пригласить кого-то другого сделать это за нее?

У нее есть еще время сделать это самой, но немного.

Чтобы зацепиться за жизнь, она занималась историей. Потому что если человек и не ходит по земле, и не летает над ней, то его просто нет. У нее очень часто возникает удивительное ощущение, что ее нет.

В России надо жить долго, тут всегда интересно, до чего доживешь.

А ну, как давят вошь на ногте, ты сама еще щелкнешь квантом света!

Где только не была за границей, у кого не брала интервью. Заодно складывая блестки путеводителей в монтаж аттракциона чужой жизни. Заграница настолько захватывающа и интересна, что ее нам невозможно достичь. Агафья с восторгом свидетельствовала. Внутри иллюминации нельзя жить, но очень хочется, так она украшает жизнь.

И когда соотечественники ринулись туда поглядеть, пожрать, пожить, пустив в ход наворованное дома, то они оказались в собственной дыре, ни к какой географии не относящейся. Чужая жизнь прошла мимо них, они почувствовали не ее, а себя в дураках. Обидевшись, конечно, на заграницу, как близкородственные обезьяны на неких существ, от них произошедших.

Когда она пообщалась с подругами, которые отдыхая на всех курортах, не зная языков, презирая местных, ненавидя своих, с которыми только и тусовались, - чувствовали себя при этом как ополоумевшие рабы на темной для них свободе, Агафья не стала продлевать свой загранпаспорт.

Очень кстати закрылись и все издания, для которых она писала.

Заграница стала каким-то прибежищем русских от пустоты, которую сами и порождали.

Почему-то вспомнила папу, который в ее детстве по выходным уходил в гараж. Там настоящая жизнь, общение, разговоры, полезный труд. Он почти не ездил на машине, не любил, да и куда ездить, разве что встречать кого-нибудь с поезда по первой просьбе, отвозить на вокзал, это да.

Вот и заграница сегодня стала местом, где можно спрятаться от жизни. Но она спрячется по-другому. Повторив подвиг лейтенанта Гастелло.

Подруги уверяли, что она сошла с ума. Надо не только загранпаспорт, но и второе гражданство сделать себе обязательно. Маринка не подсуетилась в нужное время, и теперь тратит по десять тысяч зеленых за поездку на один сеанс химиотерапии. А было бы гражданство, все бесплатно.

Она ведь имеет право на гражданство по отцу и бабушке, напоминали они. И закуска была хорошая, а никто почти не пил, все за рулем. Пока после работы доехали до нее в пробках, скоро уже надо возвращаться. Зато ели с большим аппетитом, так проголодались. И стол, как всегда у нее, оправдывал ожидания. Хорошо сидели.

Переводя разговор, она рассказала, что ее тезка, отшельница Агафья Лыкова, публично осудила приговор девушкам из Pussy Riot, сказал, что за убийства не всех так сажают в тюрьму, как их, ни за что. Тут все закричали, начав кричать, кто за, кто против, так что вся натура ее подруг вывалилась наружу сквозь косметику, начитанность и занятия в фитнес-клубах, сквозь веру, надежду, любовь и мать их софию.

Следующим актом обнажения стал бы разговор, ехать и отправлять ли детей за границу, но не успели: полночь близилась, и мыши в тыквах должны были вспоминать свое место.

У нее в тетради много еще было тем на раздевание. Включая то, как она разошлась с мужем, когда узнала, что он вовсе не завещает рассеять после смерти свой прах, а хочет, чтобы его подхоронили к родителям на Донском.

Если человек не понимает, что жизнь это все, а смерть ничто, то о чем с ним разговаривать.

Следующим номером ее программы шел рассказ о необычайной встрече с необычным человеком, которая предшествовала разрыву с жадным на свой труп мужем. Как обычно, она искала в интернете ссылки на свое имя, выйдя на странный текст, в котором узнала… себя. Посмотрела автора – незнакомое имя. Написала ему, что за хрень?

Он почти мгновенно написал в ответ, что пишет исключительно о себе, даже если ей кажется, что это про нее. Ссылку на ее репортаж из Лондона в своем тексте дал случайно, чем-то ему понравилось. Подобные совпадения с незнакомым человеком, который вдруг узнает в его текстах себя, бывали не раз.

На самом деле он создает – ушебти. Да-да, те самые древнеегипетские магические фигурки на каждый день, которые после смерти человека будут его ответчиками и кормильцами на том свете. Каждому человечку посвящена одна из 365 больших глав его романа, огромного, почти бесконечного текста, который он пишет всю жизнь. Видно, одна из этих ушебти – она, уважаемая Агафья. Каким-то образом даже угадал ее нечастое имя. Точнее, что значит угадал. Она именинница этого зимнего дня. А то, что ее день рождения ровно через девять месяцев, это, повторяет, еще одно из мистических совпадений, за которые он сознательной ответственности не несет. Так сложилось.

Все остальное, наверное, при встрече. Или в дальнейшей переписке.

«Я не специально пишу так, что вы словно голая передо мной. Это не только я так вижу, это вы так видите других и себя. Благодаря вашим стихам я понял, что ощущает человек с голыми коленками, привлекающими к себе внимание. Быть голой – особенность вашей души. Таких людей не много. Но, они есть, и я нуждаюсь в вас, и пишу об этом».

«Но как вы узнали, что в семнадцать лет я отказала человеку, который не захотел сбрить бороду, как я просила. Он был старше меня, был художником, борода ему, поди, полагалась по статусу, он давно носил ее. А я хотела увидеть его голее голого. В этом случае голый член – ерунда, по сравнению с голым подбородком. Вы ведь помните, как на востоке женщина оголяет и пухлый зад, и бритый перед, но не лицо, - самое интимное из того, что не должен видеть чужой мужчина. В общем, дяденька художник отказался сбрить бороду, и мы расстались. Его борода раздражала мне душу до крови. Как так не увидеть человека целиком, какой он есть!»

Читая, ты вдруг отрываешься от книги и видишь небо. Лес. Море. Куда-то ползут облака. Это не просто перебив ощущений - от наперстка турецкого кофе к глотку ледяной воды. Ты должен измениться, чтобы соответствовать. Вместив в себя, стать иным. Но, открыв рот, ты возвращаешься к книге, зная, что с ней делать, то есть читать дальше. А небесного разговорного не знаешь, сиди и молчи. Возвращайся к текущим делам.

И все же небесный язык учить надо. Через тоску, скрежет зубов, желание вырваться, через открытие своей тупости и никуда не годности – надо учить. Сначала алфавит. Потом по слогам. Невнятный шум переходит в речь.

Туземцы настолько дики, что не понимают ни культуры, ни природы. Это какое-то исчадие. Даже чересчур пристальное понимание их – делает ее придурком. Она слишком сжилась с ними. У нее нет дистанции непонимания родного языка. Она слишком они, и это клеймо.

Папа рассказывал, что дедушка, которого призвали с первого курса на финскую войну и, в итоге, тот провоевал до японской, говорил ему, что был уверен, что не выживет. Выжить было невозможно.

Она помнила об этом, потому что во времени и стране, куда она попала, тоже нельзя выжить. Никто не вернется из этого закамуфлированного ада, валящегося в тартарары.

Тебя приучают постепенно, каждый день лишая кого-то из близких.

Но она умная, заглянула в конец истории, чтобы начать жить с того, что будет после задней обложки. На людях, но все больше одна. И чтобы грел ненаписанный роман «Софья Андреевна», который все-таки вырастет из нее, покрывшись, как листьями, нужными словами.

Странно, всю жизнь читала про ужасы, чтобы потом с них очутиться.

История догоняет тебя семимильными шагами и, затоптав, скрывается за очередным поворотом, чтобы кого-нибудь другого зарезать из-за угла.

Не загадывайте желаний, они исполнятся. Не читайте книг, окажетесь внутри них. Не загадывали, не читали, но все равно случалось то страшное, что должно было случиться.

Тогда сама стала писать книги. Сама исполнять желания. Главное, так поумнеть, чтобы ни одно чувство не проникло сквозь стену ума внутрь тебя.

Софья Андреевна начала умнеть поздно. Позже, чем Лев Николаевич задумался о смерти. У женщин это начинается после мужчин, медленней, но гораздо сильнее и обратно ходу нет. Если, конечно, суметь довести дело ума до оргазма.

Есть языки, есть книги, где не слышна вонь отечества. А если вас обуяла тоска по родине, то все бросайте, покупайте билет Аэрофлота, возвращайтесь из-за своей заграницы. Может, вы как раз тот подонок, без которого Россия не полная. А уж то, что придурок, это наверняка. Но придурками вся история тут вымощена. А подонки нужнее, они – мостят. Среди них номенклатурный конкурс. Может, вам суждено его выиграть. Все бросайте и приезжайте.

Она же, Агафья, редкий моллюск под названием премудрость созда себе дом. В международной классификации: sapientia aedificavit sibi domum. Чего ни напишет, все в жилу. Например, это: спи спокойно, Россия, цивилизация временна, варварство твое вечно. Брюхом написала, ужаснувшись. Неужто из родимого зверинца нет выхода?

За все приходится платить неожиданным способом. Лев Николаевич научил жену смотреть пристально, она научила детей. Все писали дневники. Прозревая и ужасаясь. Природа человека похабна. Левочка, утратив к жене из-за возраста и болезней животный интерес, почувствовал раздражение. Она же полюбила музыку и духовную близость на почве гармонии с Танеевым. Думать, думать, думать. Поводов множество. Постепенно возникнет метод. Нет места более защищенного, чем соображение.

Как писала Маргарита Ивенсен, автор бессмертного «Когда был Ленин маленький, он был похож на нас»: «Ты в комнату войдешь, меня не будет. Я буду в том, что комната пуста».

Видеть, как мысли любимого и великого человека зависят от дурной работы печени и желудка, а всего больше от желания славы любой ценой, - тягчайшее из познаний. Куда девать этот ум, который он же сам и разбудил, как и все ее низменные страсти и удовольствия, ужасалась СА.

А непонятней всего, что делать с собой, когда уже устала ходить за ним, делающим все назло и неправильно. То объестся какой-нибудь дрянью, несмотря на свои призывы к бедности и воздержанию, то гуляет два часа, хотя доктор сказал ни в коем случае не больше часу, а то вовсе ускачет куда-то в лес. А она выглядит настырной идиоткой, действующей на нервы своим противодействием ему. Потому что представляет себе, как его не будет, и она останется одна, несмотря на десять детей после сорока лет семейной жизни. Что у нее есть, кроме Левочки, если он забрал ее девочкой замуж и держал при себе, не давая ни людей увидеть, ни куда-то поехать, ни чем-то заняться. Дикая ревность ко всему. Только рожать, кормить, воспитывать детей, переписывать его рукописи. Пока он, ни во что не вникая, занимается своими делами, проповедуя отказ от всего, ха-ха. Но без него ей остается только на помойку. Благодаря ему, поумнела настолько, чтобы понять, что ни на что не годна. Одна музыка и осталась, утишающая больные нервы. После климакса закрывается матка, но открываются уши.

Но Агафья вся такая спонтанная, такая непредсказуемая. Захочет, Софью Андреевну писать будет, захочет, в страну булгар отправится. Есть два вида путешественников. Одни хотят заглотнуть как можно больше впечатлений, попробовать модного и невиданного. Другие ищут то, что совпадает с их настроением, ритмом, жаждой места сакрального улета. Конечно, вдвоем с любимым. Двигаться, не спеша, взорлить без возврата.

А там вечная тысяча и одна ночь.

От недосыпа глаза на лоб лезут вместо того, чтобы глядеть перед собой.

Опять путешествуешь, сидя в золотой клетке самой себя. Кого только не встретишь рядом с собой, по эту сторону прутьев, за которые не вырваться. Все прихотливо развитые тараканы в лице человека - с тобой и у тебя в душе. А само лицо – лишь поверхность глухо волнующегося брюха.

Куда таракана ни поместишь, он о том, так и тем думает. Как человеку выбежать из таракана на волю, - непонятно. Да и есть ли воля вне таракана, - вопрошают самые затараканенные мудрецы.

До многого дойдешь своим умом. А иное, что услышишь, так врежется в память, что не выковыряешь. Так учитель сказал, что, если помалкиваешь, то поумнение вдвое быстрее идет. Вообще не говори, не стони, не напевай, - так врать и отучишься.

Человек это ложь, а не намек. Посматривай сбоку, дели от двух до семи. Отвечай за свой понос слов. Свидетельствуй молча, а не сбивай прицел мозга бормотаньем пустяков. Тут ведь и слов нормальных не знают, чтоб в висок и наповал.

Кто-то недосмотрел, что она еще живая, и этим надо воспользоваться.

Каждый человек еще живой – по недосмотру. А ведь не пользуются. Потом же поздно будет. Надо сейчас.

Крымской зимой 1902 года Софья Андреевна записывала в дневнике хронику умирания ВПЗР, передавая историчность момента. Но первый блин оказался комом, а шанса на второй уже не было из-за фарса немой фильмы «Графиня изменившимся лицом бежит пруду».

Темой диссертации Агафьи мог бы стать: «Черт как действующее лицо истории русской литературы». Все эти его смешки над классиками: от провонявшего гроба Федора Михайловича до телеграммы в купе Михаилу Афанасьевичу: «Возвращайтесь, постановка пьесы о Сталине отменяется».

Агафья поняла, что, если заглядывать в будущее, оно не случится. Она и поклялась ничего больше от будущего не хотеть, лишь бы «они» сдохли там.

Бог не следит за новостями из России. Оставим и мы их.

Лишь небо укрыто серой шинелью, которая в этой стране не так лжива, как солнце. Из Германии привезли орган, который шпарит дождливого Баха напропалую.

Тяжко Софье Андреевне быть женой матерого духа противоречия. Идет на хитрость: объехать барана не сложно, но самой унизительно. Кривой шаблон так же примитивен, как тупой, но ему и другим кажется великим умом.

И потом все эти перекрещивающиеся дневники. Кто это сказал, что у нее бешенство матки мозга? Тоже еще нашлась Цветаева.

Через Надю А. ей предложили грант от феминисток на написание книги о жене Толстого. Какие проблемы? Литературно-половая жизнь СА. Еще до замужества написала повесть «Наташа», которую показала сделавшему ей предложение Льву Николаевичу. Ее героиня стала потом Наташей Ростовой, а рукопись СА сожгла, о чем потом сожалела. Затем совместное писание главных романов русской литературы. Жесткая редактура пурги, которую нес классик, замарывая переписанные СА чистовики сразу несколькими вариантами. Переводя, как заметила одна из хранительниц Ясной Поляны, трехмерный текст в обычный. Потом собственное творчество: до сих пор не изданные романы, повести. Страшные откровения дневников. Тут мины и петарды заложены на каждом участке прозы, куда там артиллеристу графу Толстому.

К русским деньгам Агафья относилась подозрительно, слишком много о них зная. Поэтому брать в долг, который совсем необязательно отдавать, ей не хотелось. Она бы и так написала книгу, без всяких грантов. Хотя, конечно, авансы дисциплинируют. А там еще и второй том: «Софья Андреевна и Анна Григорьевна». Как жены классиков превратили сочинения мужей в доходное предприятие. Начинается книга – с конспиративной встречи, на которой СА пытается выяснить механизм обращения литературных знаков в денежные. Анна Григорьевна посмертно превратила нищего психа в солидного дельца. У каждой дети, которым надо оставить состояние, и тогда можно спокойно умирать.

Да, сначала Агафья хотела отказаться от гранта. Но тут их получателей стали записывать в иностранные агенты. Это уже звучало заманчиво. Агенты западных разведок сперва выкрали и напечатали «Доктора Живаго», а теперь клевещут на половую жизнь наших классиков. Довольно сказать, что третьим томом будет: «Софья Андреевна и Ольга Леонардовна». Книга о ревности, страсти, судьбе и некрасивой писательской смерти, сочиненной их женами.

Конечно, иностранные агенты. Пожалуй, грант надо взять, да еще и в тройном размере. Недаром чекисты век напролет составляют списки врагов, агентов, профессоров, буржуев, чуждых элементов, которых потом убивают. Еще ни разу списки не составлялись вхолостую, без точки пули в конце пути. Причем, железная и элементарная логика жизненной программы насекомых выполняется от и до. Сначала здешние получатели грантов объявляются внутренними агентами, врагами, шпионами. К чему это разжигание вражды? Да просто следующим шагом объявлено, что теперь миллиарды долларов будут тратиться Кремлем на адресную поддержку нужных иностранцев во всех странах мира. Полное возвращение в совок.

А, поскольку вокруг насекомых люди, то они воюют с собственными отражениями в зеркалах своих хрустящих мозгов. Недаром комиссия ООН призвала развитые страны активнее питаться насекомыми в виду будущей продовольственной программы. Это и питательнее, и здоровей. Протеина больше, чем в курином мясе, много магния, железа, прочих элементов. Придет очередь и кремлевской саранче потрескивать в кипящем масле на сковороде.

Агафья позвонила Наде А. узнать, что с грантами. Та сказала, что сейчас болеет, но как только выйдет из больницы, тут же позвонит. Заодно пусть Агафья пришлет синопсис книжек. Особо заморачиваться не надо, так, для проформы.

Поездив по свету, она благодарна России за наилучшую возможность бесследного исчезновения. Бывает, знаете ли, такое настроение, когда это надо. Освободить жилплощадь и место, которое занимаешь. Не только физически, но в памяти. Когда озираются: здесь же только что что-то было.

Из какой-то тьмы ее выпустили ничего не соображающим ребенком, и лишь постепенно она пришла в соображение. Агафья, какая Агафья? Как говорил Беккет, когда ты одна, сливочная бухта лона зарастает саргассом. Такой, знаете ли, морской виноград, - водоросли, что, оторвавшись от дна, плавают слоевищами, не размножаясь. Почему она должна носить это в себе.

А потому, что должна посадить на цепь дикого кровавого медведя, который всех, сжирая, держит в бессмыслице вечного страха и ступора.

Само существование человека, которое она в себе чувствовала, обладает силой, достаточной для того, чтобы изменить мир. Например, путем мутации носителя зла. Или его уничтожением.

Слушала Моцарта. Сначала вообще Моцарта. Потом «Моцарт» делится на отдельные произведения. Сколько их там, шестьсот двадцать три, по каталогу KV. Потом – на мотивы, линии, композиции, вариации. На YouTube все больше записей, стереофонические не сравнить со старыми по глубине.

Просто быть, выходит, смертельно для зла. Быть – нелегко, но приятно. Что об этом пишет Герман Аберт в классическом 4-томнике о Моцарте. Пронизанная звуками, ты иная.

Далее начинались материи тонкие, как сумасшествие и страх оступиться в сумасшествие. Если люди безумные, то с ними надо говорить аккуратно, чтобы они поняли, а не обиделись, замкнувшись в своем безумии. Много есть языков – и для нормальных, и для не очень.

С людьми вообще надо осторожнее. Хорошо, что Агафья спокойная по натуре. И порог прочности у нее высок. И хорошо, что после перехода некой черты не возвращается ни к человеку, ни к обстоятельствам. Как отрезало.

Как в романе ее друга, поэта Юры, в которой к власти в России пришли читатели книг, умные эзотерики и борцы со злом, в результате чего девять десятых наших соотечественников вдруг ощутили, что сошли с ума. Вчера еще сериалы про ментов и бандитов по телевизору, КВН и решения партии и правительства в ж, а сегодня гностицизм, дзен-буддизм и обоюдоострый меч добра, не знающего компромиссов и предварительных договоренностей. Как в какой-нибудь безумной Америке или у инопланетян, вышедших ночью из интернета и говорящих на русско-олбанском из философских энциклопедий.

Вот и ее, видно, готовят в неожиданные экзекуторы ближайших страниц русской истории.

Все симметрично. Сегодня мы чувствуем, что вокруг нас все сошли с ума. А завтра все это агрессивное быдло будет загнано под шконку умных мыслей и непрочитанных ими книг. Нынешние хозяева жизни России, на которых косятся, как на дикую шпану, во всем мире, окажутся там, где и должны быть со своим «идеальным правителем» из ботокса, страха и обид.

Вопрос, надо ли тратить на них свое внимание и силы? Да, когда нежить встает на пути. У которой биографии куплены за десятки, сотни, тысячи и даже миллионы трупов, умученных заживо.

Неприятное она выбрала место для жизни, но, видно, оно дано не зря.

Одна музыка в наушниках чего стоит. «Женитьба Фигаро». Пока тебя не начали мучить, Агафья, небеса твои.

Если бы Чехов не был таким злым эгоистом, он бы женился на дочке Толстого, как Беккет на дочке Джойса, Татьяна Львовна была не против. Лев бы возлег с ангцем, и все были счастливы, почему нет, она никак не могла понять. Это как четверть века назад выйти замуж за сына Аксенова. А Иван Алексеевич женился бы на Марии Павловне. Кто-то марает ноты шедевра, а вы Сальери, Сальери…

Она даже от зеркала отражается валетом, ей ли не думать обо всем мире.

Курс - на худшее, ребята, уже не ошибетесь. Крепи парус и очко, матрос. После ведра еще и веревка пропадет. Прелюдия и фуга для среднего уха. Это не макароны, ребята, что лезут у вас из дырок, это водоросли. Так называется любовь. Кто не сходит с ума, тот глупеет, как сказал один цадик. Обещали, что по мере просветления от нее начнет пахнуть сандаловым деревом. Джаз лечит всем от всего: психоаналитическая машина в свободном режиме стирки без отжима. Вечный вопрос: надо ли лечить рак шизофренией.

Выход наружу ей заказан расплодившимися придурками в штатском и в военном. Духарилась внутри написанного, расслышанного, замеченного. С возрастом женщина из куклы превращается в пергамент. Микеланджело пишет автопортрет на содранной коже святого Варфоломея, как трогательно. Мы остаемся, отпечатанными друг на друге, - чтобы не болело, в отличие от гноящегося где-то нутра.

С Софьей Андреевной они живут, делая вид, что не знают друг о друге.

Ее собеседник стенка с обоями спокойных тонов. Можно много сказать, лишь бы не повторяться. Стена, прекрасная дама наркомана. Одной музыке герыч уступает, но и наркотик музыка?

Она привычно расставляла слова так, чтобы самой за ними было удобнее прятаться. Опыт растворения стены сознанием связан с неизвестностью. Еще таких называют луркерами или партизанами. Они вовремя появились, чтобы и от них дистанцироваться.

Если выходишь из дома только на балкон пятого этажа, то привыкнешь видеть город и людей с высоты и рано или поздно полетишь над ними в даль, которая лишь поначалу не дается.

Она перестала отвечать на сны: пришли знакомые, хорошо, в корзину, до следующей ночи. Здесь другой ракурс. Таня Кузминская, прочитав дневник и мемуары сестры, ужаснулась: я же была там, все видела, Лев Николаевич был добр к ней, участлив, любил, а она выставила его злым тираном, совсем с ума сошла к старости.

Когда видишь сверху, уже не так важно, кто прав, кто виноват, покойник и сам это понимал, большого соматического ума был человек.

Другое дело, что она боялась людей, которые умеют дышать воздухом, которым нельзя дышать, - своих соплеменников. Общение с ними было не подвигом, не схимой, но коллективным психозом. Надо ли его разделять. И может ли импульс ухода от одного привести к иному? Вопрос для русской страдалицы немаловажный.

Она заперлась, выходя только в магазин. Читала, слушала музыку, писем знакомым не писала, полученные отправляла в корзину, пока почта не утихла в компьютере. Как всякий читающий книги она сокрушалась, что не начала читать гораздо раньше, что не учила языки, не получила образования. А где его было взять, спрашивала она. Но это ничего не меняет, когда вгрызаешься в толщу коллективного знания. Хоть чем-то голова богата, и то хорошо.

Читай Библию на иврите, и к концу чтения поймешь иврит. Тем более что параллельный текст на русском. Учись, не хочу. Перемены грядут после нас, поумневших.

Однажды, выйдя за хлебом, она увидела во дворе их дома настоящую восточную свадьбу. Смуглый господин вел к машине свою дочь в фате и шубке. Молодые люди били в бубны, другие дудели в зурны. Родственники усаживались в машины и микроавтобусы. Ничего особенного, средний уровень достатка, но она подумала, как это люди держатся таким скопом. Она и ее знакомые избегали бы подобных церемоний. Как потом молодые будут себя чувствовать внутри этой родственной толщи чужих семейств.

Машины гудели, люди галдели, соседи смотрели из окон и с балконов.

Время не имеет температуры, вот, что нам трудно понять. Поэтому мы стараемся отдать ему свою, чтобы нянчиться, как с завернутым в пеленку поленом. А у времени нет температуры, и поэтому его не ухватишь.

И тогда, испугавшись, юркнешь, хоть куда, хоть обратно в Россию, вот, что страшно. Как написано в одном романе: геи ушли, пришли подонки.

Кишение вредных насекомых, которыми человек набивает потуги души.

Агафья могла выбрать для знакомства каббалиста из Цфата, древнего китайца, физика из ЦЕРНа, Чехова, Шопенгауэра, артиста Калягина, кого угодно, но выбрала себя. Всякий, как артист К., со временем превращается в полное говно, и лишь свой запах, как известно, не воняет.

Не, не, не. Уже хорошо.

Даже свою внешность она не будет пересматривать.

Так вот Таня Кузьминская не учитывает, что СА разочаровалась в ЛН, прочитав его дневники, где он  писал о ней, а не услышав эти слова вживую. Как водится, вживую он был добр, как воспитанный человек, а мысли о ней складывал в письменную торбочку вечности. Вот это был удар.

Но то, что написано, лежит вне наших междусобойчиков. Написанное – выше наших тел и всей ерунды, что с ними связана. Мы лишь подтягиваемся, заглядывая в мир слов, куда пишем свои записки.

Софья Андреевна должна понимать, что эти два мира не соприкасаются. Как жизнь и смерть. И вдруг обнаруживается, что там все слова поддельные, никуда не ведут, и надо срочно наводить порядок. Какая еще жена. Какая еще рука, нога и прочие части тела. Не болят, и уже хорошо, что обращать на них внимание.

Как сказал бы ей учитель, если ты такая умная, то почему ты такая.

Какая? Провалившаяся между людьми, временем, событиями. В провале темно и пыльно. Грустно и нехорошо весьма. Другие люди нужны, чтобы поддерживать тебя на плаву своим присутствием. А так пустота. Как хорошо, что есть книги, да мало, видно.

Из Женевы приехала знакомая, которая перешла там из психиатрии в геронтологию, рассказывала много интересного. У нас это не очень развито, поскольку предыдущие поколения до старости не доживали, а нынешние богатеи еще среднего возраста, и родителей лучше отправят за границу.

Договорились встретиться в кафе, куда неожиданно пришла с сыном. Тот живет в Париже, где она снимает ему ателье у площади Сен-Дени, а сюда приехал через какую-то фирму в здешний ее филиал.

Странный молодой человек, но не будешь же говорить его матери, что ей почти все люди кажутся странными. Сначала она перестала смотреть кино, такая оттуда шла фальшь, потом телевизор, включая новости, потом большинство книг, - но те, хотя бы можно перелистать, а у нее привычка обязательно долистывать до конца. И вот теперь очередь людей. Даже, если не особо вслушиваться, через пару минут разговора обязательно упрешься в чудовищно фальшивую ноту. Мы всю жизнь идем на компромисс, закрывая глаза и уши. Но приходит время, и говоришь себе: все, довольно.

Да, музыка Моцарта божественна. Но либретто, боже ж ты мой. Cosi Fan Tutte? Замечательно, но теперь без меня.

Она очень хорошо понимала, зачем пьют некоторые мужики, но глядела на них с тем же отвращением, что те сами на объекты своего отвращения.

Как сказал некий мудрец, если бы здоровье позволяло всем пить водку, то все бы и пили.

А с нее хватит.

Бог или внутри тебя, или слишком далеко: физики подсчитали, что туда и обратно восемнадцать лет. Крутись, как хочешь, всем все равно.

Пока она нервная, хорошо, полна жизни. А как вылечится или постареет, конец всему. Или совсем трястись начнет. Надо посмотреть, нет ли какой-то тряски святой Агафьи. Если нет, то придумать, изобрести высокое искусство стучащих зубов, пальцев, костяшек. Наводя порчу на преступников у власти, нельзя не трястись.

Космический мандраж, не шутка. Жаль только, людям не покажешься. Если те сами не напросятся.

Она любила сидеть глубоко в глубоком кресле на балконе, откуда видны только облака, и следить, как те меняют свои конфигурации. И глаза от книги и ридера отдыхают. Но всегда вспоминаешь то время, когда видела такие же облака, где-нибудь на Рижском взморье в пятнадцать лет или на Клязьме в двадцать. В промежутке зрения и воспоминания счастлива вдвойне. Дышишь внутрь.

«Извините за мистификацию, - сказал как-то Гоголь дамам, желавшим разговорить его в приятном обществе, собравшемся за городом. – Дело в том, что я не Гоголь. Гоголь остался в Петербурге, а я его товарищ». Сказав это, он вышел в сад, откуда не вернулся.

Какое смелое признание. Побольше бы таких признаний.

Иначе жизнь полна чересчур простых противоречий. Чем меньше она ест, тем сильнее поправляется, особенно в талии. Когда она начнет пить один чай, ее вес перевалит через шестьдесят килограммов, ужас, ужас, ужас.

А когда она ест, сколько хочет, но в приятной компании, ее прежний вес тут же возвращается. Загадка природы, говорит старший из ангелов, сколько их. Скажем, нервической искренности, захлебу чувств память не только не нужна, но и вовсе противопоказанна. Чему примером ФМДостоевский, который ко временам «Подростка» и «Братьев Карамазовых» забыл не только лица знакомых, чужие книги и обстоятельства, но и собственные романы, включая «Преступление и наказание». Зато в искренних порывах по разным поводам, особо, патриотическим, ему равных не было. Чувствовал, как диктовал: до последней капли себя на донышке.

Впрочем, беспамятство ФМ было избирательным. Главное, быть выше этого. Не стесняться забывать, чего желаешь. Не грузить себя, ссылаться на болезнь, говорить всякий раз, чего на ум взбредет, писателю без этого никак.

Это она поняла: если идешь по улице, и асфальт под ногами не ломается, проливаясь вместе с тобой, то зачем туда и выходить. Сиди дома, может, хоть дом обрушишь.

Чем больше распадается человек душой нараспашку, тем он ужасней, куда там пообтертому цивилизацией черепу и скелету. Наружу прет изначальное, библейское, нажитое обманом, поддержанное творцом. Зимой она изучала иврит, читая в интернете библию с параллельным переводом на русский. Загадала, что к концу книги, когда станет старенькой, язык выучит.

Но дыхнула весна, и захотелось писать письма. Вот бог и пригодился, ворчали старухи у подъезда. С вашими е-мейлами и фейсбуками все равно без бога не обойтись.

Хоть с маленькой его буквы пиши, хоть с большой или зашифрованной, как у избранного народа, что впитывает нелегальный опыт с первой книжки.

Адаптация, которую продвигает наш мозг, хороша в нормальном обществе, а в России времен обычного людоедства, она ведет к деградации и злу. Смирился, и нет тебя. Личность сдохла. Будь проклят.

Вечный бой натуры с головой. Кругом так красиво, но подло, что это раздвоение трудно выдержать, но надо обязательно.

«Ты пишешь, что я слишком много думаю. Как мне теперь общаться с тобой? Иди к черту».

Когда время меняется слишком быстро, люди сыплются с него, как дохлые мухи. Неожиданно оказываешься внутри трагедии. Не понимаешь, откуда что взялось. Ведь с виду все идет, как прежде, как надо. Город, где воруют до омертвения, в первое время становится чище и краше. Перед похоронами труп приукрашивают. Жизнь кажется особенно прекрасной. Даже к вони принюхалась и не замечаешь.

Будущее внутри нас, а не снаружи. И древние гадали по внутренностям животных. А мы можем узнать о том, что будет, лишь прислушавшись к своей требухе, не вычитывая из новостей.

Ей даже интересно, о чем бурчит живот тех, кто скурвился. Ясно же сообщает, что сдохнешь, кретин. Нет, прет на воровскую сходку, на которой вывеска какого-нибудь экономического форума. Среди своих уверен, что все такие. А кому не повезло быть здесь, тот лох.

Она уже была там, знает.

Если не выскочить отовсюду раз и навсегда, то так и будешь болтаться.

Другой вопрос, не откуда, а – куда выскочить.

Делай, что хочешь, только не вовлекайся, не переставай думать извне, то есть изнутри себя. Как это у Ницше: философ – тормоз в механизме времени.

Она сидела в кино, на что-то обиделась из показываемого, опять фальшь, и стало пробираться с середины ряда, извиняясь, к выходу. В следующий раз надо, как всегда, сесть с краю. А лучше вообще не ходить на эти нынешние ужастики, кромешники и любовчики для подростков всякого возраста.

Как другие коллекционируют любовников, Агафья коллекционировала отчаяние. Как-то на пляже Ниццы разговорилась с двумя врачами из Казани, которые принимали участие в конференции по онкологии. У нее была книга на русском языке, они, бедолаги, и обрадовались соотечественнице.

В частности, рассказали, что выживаемость людей при самых тяжелых диагнозах очень сильно варьируется в зависимости от пола, возраста и внутренней установки. В очередной раз ее оскорбило, что женщины гораздо сильнее мужчин цепляются за жизнь. Их сопротивляемость смерти велика до ужаса. В кои-то веки она позавидовала мужикам, которых ничто не держит на этой земле. Пришли, отжили свое и, не сопротивляясь, ушли, плюнув на все вокруг, как оно того и заслуживает.

Или, когда приходится тяжелым онкологическим больным говорить, что они больны и должны все делать для излечения, те просто не воспринимают опасность. Чем тяжелее раковый больной, тем безмятежней его состояние. Это она, пожалуй, сама знала. Если ты уверена, что у тебя рак, значит, его нет наверняка. И наоборот. В пасти льва жертва испытывает небесный покой и блаженство, сообщал свидетель верный и истинный, которого вытащили в последнюю минуту.

Гулял Христос по Белой Руси, видит, избушка разваливается, все течет, мужик сидит на завалинке, покуривает. «Ты чего так запустил хозяйство?» - спрашивает Христос. - «Да завтра умру, стоит ли стараться?» Да, вспомнил Христос, они же знают наперед дату смерти, надо отменить. Отменил знание дня смерти, а хозяйство на Руси, между прочим, так и не наладилось.

Впору Христу кричать: да я же вообще смерть отменил! – А ему: тогда, тем более.

Казалось бы, нет ничего однообразнее отчаяния. Но, когда не жилец, это питает, этим живешь. Немного неприятно, что наслаждаешься процессом, а не результатом. Она любила застыть, как муха в янтаре, это да.

Когда люди говорят дельное, ей понятно с ними, а когда только пахнут, хоть бы и приятно, она начинает улыбаться, а, оставшись одна, теряется: зачем она тут. Время нечистых удовольствий сейчас, вот что.

И когда она осталась одна, пришел к ней ночью некто во сне. И боролась с ним Агафья, и повредил он ей левую руку в суставе, так что утром не могла она ее поднять.

И посчитала она это знаком, что жива.

Будем надеяться, что бог доживет до момента, когда сможет нам помочь.

А вот как ты со всеми этими словами сможешь разговаривать с людьми? Агафья не любила сумасшедших, похожих на нее. Не похожих, тем более, не любила.

Люди назойливы, как бесы, если о них думать.

Ее смущали нежные сны по отношению к незнакомым. Нежность, что от тебя не зависит и навязывается, столь же ужасна, как злоба, будучи ее предвестьем. А ведь такое приятное ощущение любви, которую и во сне для чего-то скрываешь, чтобы та не была неприятна кому-то третьему.

Нельзя сказать, чтобы она много думала последний год. Она сама стала мыслью, пульсировала, извивалась, молчала. Нам достался удивительный опыт человечьей трухи, реальных страхов тюрьмы, ГУЛАГа, пыток, шпаны, блокады, ментовского гестапо. Ты многократно должна была умереть, но еще жива, чтобы что-то понять запредельное, пока не убили.

В ужасах пыток и темницы человек силится проснуться, - как 8-летняя Таня Разумова в блокадную зиму 41-го года, уговаривая себя, что этот голод ей снится, - но надо начинать сейчас, говорила себе Агафья, потом будет уже поздно, не подготовилась.

Придет весна, май, мягкий, даже липкий воздух фонетики, податливой на добро и зло с одинаковой готовностью ласкательных суффиксов. Что будут делать нежным вечером трудного дня, - пить водку, смотреть сериал, резать дворника таджика, стрелять из травматического пистолета в лоха на парковке?

По смутному желанию встать из-за стола, книг, компьютера и куда-то идти, можно было догадаться о приближении весны. Воздух еще жесткий, зимний, а желание побега уже проклюнулось.

Вот только найти бы первоначальную точку смысла, удержавшись на которой начнешь двигаться дальше. Всего лишь одну точку в целой жизни, но – осмысленную.

Ладно, нет этой точки. Но есть хоть какой-то нормальный человек, от которого, как от печки, пляшешь дальше. Ни точки смысла, ни человека-печки. Все одинаково пусто, как в ньютоновом, - как говорили до революции, - пространстве.

Хочешь в Сочи, хочешь в Париж, хочешь в Питер, - и жри, жри глазами то, что не можешь проглотить ртом и гениталиями. Жоркая падаль за миг до заванивания.

А там, где она сейчас, есть вход, который можно найти. Даже, читая, она больше человек, чем, если движется из одного неверного пункта в другой. В счастливый момент видит себя перед собой - в тексте - и откликается.

Живя среди людей, ни на секунду не забывайся: это не школа страдания, но университет участи. Как же она еще с начальной школы их не раскусила, оставив первые свидетельства. Улыбалась и забалтывала, как делают многие, боясь того, что с ними всеми могут сотворить. А на самом деле, только себе и закрывала глаза. Поумнела ли теперь, чтобы избавиться от этого, вот вопрос.

Если бог так испытывает людей людьми, то она хорошо представляла подобных молодых богов в форме из пыточных кабинетов Лубянки. Те учились у подобного бога. И не с кого больше спрашивать.

Те, кто хочет смотреть на нее со стороны и высказывать свои паршивые суждения, могут гореть на медленном огне, поджариваясь онкологией. Свет настолько обезлюдел, что ей казалось, она одна такая: ни порядочных людей, ни порядочных сумасшедших.

Она считала себя сумасшедшей без внешних признаков сумасшествия, пойдите, найдите такую. Разжиревшие мыши танцуют в Кремле, чего еще надо. Агафья слушала новости одним ухом. Где-то были другие новости, верные, их бы найти. Она даже не представляет, какими они могут быть.

Другими. Не по радио.

Теми, от которых просыпаются.

Вчера принимали у роженицы двойню. Высунулась рука первого, на нее надели ниточку, мол, первый. Тут же рука спряталась обратно. И выскочил второй, он же первый, но уже не совсем. И только потом тот, что с ниточкой первенца. Какая-то еврейская история.

Если тебе не нравятся люди, то вот тебе искусства, сделай лучше.

Начнем с головы певца, из которой вынесли всю мебель, чтобы акустика была лучше. Это не вырубишь из мрамора, разве что отольешь из металла. А добрая акустика черепа полезна не только вокалисту, но и оратору, не будем забывать.

Нет, она не любит пустой комнаты без мебели. А японский сад? Буддист ведь счастлив проветриваемой пустоте своего мозга. Сейчас не нужны книги в интерьере, но кресла, диван, стол с настольной лампой, ноутбуки по углам создают уют не хуже оранжевого абажура над столом, покрытом тяжелой темно-зеленой скатертью с бахромой. Уют, желание вжаться в комнату как в себя. А зато в пустом от мыслей черепе играют солнечные лучи, и слышится легкое девичье дыхание.

Она - гражданка российской федерации Гога и Магога, теперь это ясно.

Как, однако, легко думается в России, когда любая мысль не придавлена глыбой мыслей, методов, цитат, культурных слоев, глубью живой истории. Картонная глыба тупой нелюди со стеклянными глазами это сущий отдых по сравнению с виртуозностью коллег по уму, сквозь которые не пробиться.

Тут ты гениальна уж потому, что думаешь. Там – тупа, как всякая непрофессиональная неумеха. А быть профессионалкой это, на ее русский вкус, сущий позор: любящие денег не берут, - потому и никуда не годятся.

Ох, первобытный русский язык первобытного сознания. Твори, не хочу, все равно никто не прочтет, поскольку языка не знают, а в переводе какая-то чушь выходит.

Воздуха мало, времени мало, головы много, себя вдоволь – только не разменивайся. Ей нравятся новые времена, когда мужчины занимаются друг другом, а подобных ей, - двуногих в юбках, - держат в нетях. Потому что люди соединяются не по валентности, но квантово-волновым способом. То есть теряясь из виду, когда возникает препятствие, и появляясь, где не ждали.

В какой-то момент люди стали пародией на себя.

Но не на нее.

Она отказалась от писем даже выдуманным персонажам, вроде двойника в мужском роде, поскольку представляла, как выглядит в его воображении. И ничего особенно нет в двойнике. Обычная функция одинокого сознания. То есть сознания как такового.

Как есть филейная часть человечества, к которой обычно относят в своей массе женщин, так есть, видимо, филейная часть мозга, в которой чудеса. Есть птичка, которая поет, и есть птичка, которая смотрит на ту, что поет. Так уж птички устроены. У каждой свои удовольствия.

И нельзя сказать, чтобы ей так уж нравилось не быть. Но то, что ей не нравилось быть, это точно.

Откуда же и наблюдать, как не из филейной части мозга.

Она забыла, кто из средневековых монахов назвал признак приближения конца света: если люди рвут отношения с двойниками. Вдруг расходятся, как старые супруги, без объявления войны и причин. То есть причины, конечно, могут быть разные, но к делу отношения не имеют. Конец света близок и все.

И вот, стала она сама своим двойником, одной в двух лицах, чтобы не могли сказать, что она от кого-то что-то ждет или надеется.

Если, как советовал Гурджиев, сидишь в левом верхнем углу комнаты в то время как в ней находишься, то это ты сама в комнате и сама на потолке. Больше никого не будет. Отчаяние – последний источник сил.

Заставить себя жить нелегко, особенно с утра. Может, виолончельную тему Дивертисмента Моцарта из «Однажды в Америке»? Тогда надо плотно зашторить окна. Пространство или открывается в другую сторону, или что?

Как там в Талмуде: все предопределено понятно кем. Кроме добрых дел.

К добру нельзя провести перпендикуляр, но значит ли это, что его нет во времени и пространстве?

Днем ей казалось, что она дуреет, но меньше, чем нужно. Иссохнуть в скелет, - мечта. На самом деле, поправляется от одного чая с воздухом. Мало двигается, что ли. А куда двигаться, кто бы хоть сказал.

Женщина, которая приходила к ней два раза, а потом раз в неделю убрать квартиру и приготовить еду, была изгнана. Все, что готовила, было несъедобно. Мученье жевать это мясо, которое та покупала по несусветной цене в самых дешевых магазинах, Агафье надоело. То же с подтеками грязи на полу, окнах, посуде. Какое счастье никогда ее больше не видеть, недоумевая, каким ветром ее к ней занесло. Наверное, посоветовала приятельница, с которой с тех пор не общалась.

А отбивные – в мусорное ведро.

И внутренний огонь на максимальную мощность. Сама себе – форма и содержание; за отсутствием пристойных других. Бедолаги, им, кроме зверей, никаких дорог из людей не было предложено. С готовностью оскотинились. Напрасно спрашивать, как угораздило. Они уже за стеклом своей эволюции.

Ее бывшие подружки и коллеги по либеральным изданиям делали вид, что ничего особенного не происходит. Происходило с ними самими.

Агафья пока не Овидий, чтобы описывать метаморфозы. И не Данте с гроссбухом посмертных сроков. Она пока переваривает. Пригодился райский опыт общения с пресмыкающимися. Удав предлагал яблоко, точнее, смокву. Теперь она всех переваривает, как тот удав. Точнее, не переваривает.

Там сказали, идите на все четыре стороны. Именно потому, что некуда идти. Как сказал Аркадий Белинков, не то удивительно, что власть захватили убийцы и бандиты, а то, что народу они свои в доску гроба.

Все ничего, да слишком долго для ее жизни тянется без развязки. Надо бы ускорить, усугубить, стабилизировать в виде припадка, родимчика и ажитации, доведенных до пароксизма.

Если бы не ночь, не сон, то наверняка удалось. А так приснится, как обычно, любовная пастораль, и лежишь, как выблеванная французскими духами.

Злее надо ходить перед смертью, вот что. Тогда и на животе не будет жировых складок.

Так русского человека узнаешь сразу даже в анонимных новостях: он не бежит из горящего дома, так и сгорит где-нибудь в углу или на балконе.

«Какие письма, милый, если мне вообще в лом придумывать: записываю то, что само в голову приходит. А ты не приходишь. Сколько лет прожили вместе Лев Николаевич и Софья Андреевна, и вдруг – ни войны, ни мира. Ну, не смогли, как Троцкий, положиться на судьбу и тайные договоренности. А ведь это просто судьбе надоело читать по-русски.

Почему, - не знаешь? - будучи в одиночестве, женщина утрачивает свой пол, а мужчина усугубляет? При этом стул хороший, и я, как советует доктор Маркс, смеясь, расстаюсь со своим вчерашним. А интонация не та. То ли не дышу со всхлипом, слишком серьезна, не постанываю, не та интонация.

Вообще ты меня напрягаешь. Твое желание, чтобы все было хорошо, а для этого знать, где я, все ли в порядке, даже молиться обо мне, - что верх бесстыдства, – достало окончательно. Запомни сегодняшний день и забудь меня. Занимайся своими делами, смотри за происходящим, будь, что будет.

Без нас не хуже, чем с нами. По меньшей мере.

Как болели, так и будут болеть. А кто-то даже выздоровеет.

А, главное, Софья Андреевна, пусть пишут о нас, что хотят. Это же они свой собственный приговор пишут, вы не поняли? Понятно, что жалко старичка. Но не будем преувеличивать: дать дуба человеку не так просто.

Помню, как ты советовал мне, когда нет сил, стонать. Мол, сразу легче. А я сразу вспоминаю, что одна и стонать можно, не стыдно, и потому стыдно вдвойне, что одна.

Задумалась, а почему я в школе плохо училась. То есть для них училась нормально, плохо для себя. Потому что у меня живот все время болел, и я только думала, как дотерпеть до перемены, потому что на прошлой неделе уже просилась выйти из класса, да и все равно легче не станет, опять заболит и тогда вообще не останется крайней возможности выйти. Да и на перемене тоже не особенно устроишься дристать на виду. Вот так и терпела, мучилась, учительница даже спросила, может, тебе домой пойти, плохо чувствуешь? Нет, ничего. А на перемене как-то проходило все. Спастический колит на нервной почве, только и всего. Просто ощущение дрянное: не до ума. И спать опять же все время хочется. Вегетативная дистония, низкое давление, какая еще учеба среди этих чужих людей, которых в детстве, как родственников, не выбираешь.

А как можно стало выбирать, так всех и погнала, ты уж не обессудь.

В будущем останутся мощи тех, кто сам себя разобрал по косточкам.

Так вышел из обезьян в люди, так выйдешь и из людей. Да, да, женщина синтезирует, мужчина анализирует. Она – неправильная женщина, желающая быть умнее мужчин. А цельнее ли, как повезет. Вряд ли. Сейчас поняла, что стою снаружи. Двери закрыты, и дверей нет. Кругом те же уроды, что всегда. Внутрь не войти, потому что внутри уже нет. Страшно. Одна против нежити.

Сразу скажу, живи долго, но если умрешь, я буду продолжать писать тебе до конца бесконечности. Считай, что жив, пока я бормочу. А помру я, так слушай ты, и я буду жива, пока ты слышишь.

Описывать эту жизнь снаружи, упаси бог. Бог тоже здесь снаружи лишь с маленькой буквы, как все остальное. Потому что и его нет, и не считается.

То ли спорт, то ли война, нечего делать. Жизнь так устроена: постоянно следишь, кто победил. И это лучше, чем звереть непонятно за что. Потом стыдно, а так делаешь вид, что изучаешь человеческую природу. А чего ее изучать, когда она нараспашку, и не скрывается.

Наверняка ты слышал о странной жизни, что я веду. Не бойся, я не хочу смерти. Но сперва хочу разучиться жить так, как живут другие. Поэтому вид мой странен, ни на что не похож, даже лохмы не вьются по ветру, и взгляд не безумен, как можно ждать. Вообще ни на что не похожа: ни война, ни мир, ни норма, ни патология.

Вниз смотреть страшно. Нет почвы под ногами. Зато есть самостийное существование. Встреченная ее подругой на берегу Индийского океана на западе Австралии женщина говорит: вы из Израиля? А я тоже еврейка. Очень советую вам тур по Антарктике. Только сначала надо в Аргентину, оттуда до Антарктики гораздо ближе.

В эмиграции, в том числе, во внутренней, выживает тот, кто выдумает себя заново. Другой язык, внешность, прошлое, ритм вранья, - все не такое, как на самом деле. Так некоторые евреи пытаются между войнами сочинить себя в духе авантюрных романов, пытаясь ускользнуть от судьбы.

Сначала и, правда, немного легчает.

Я боюсь тебе писать, что происходит с моими близкими в отношениях со мной. Таких слов в этом мраке не бывает. Костер разложен прямо внутри, как в чреве кита. Только велели не трогать толстую трубу над головой, оттуда идет сладкий сок. Это какая-то важная китовая жила, от которой зависит его жизнь.

Подобно алкоголику, начинающему пить с самого утра, я начинаю с утра читать. Я не езжу на работу, не хожу в магазины, не зарабатываю и не трачу денег, не путешествую, не печалюсь и не курю дурь. Достаточно, что после четырех-пяти часов чтения мой мозг погружается в туман.

Тогда я отправляюсь в полет, взбадривая застоявшуюся кровь.

Есть минус пространство, где все, что делаешь, не вывернут наизнанку, употребив во зло. Но там есть и один большой плюс – время, бесконечное во все стороны.

А то нынешний момент провокаторов, дураков и перевертышей привил мне любовь к формальной логике. А=А это ведь нынче акт диссидентства и государственной крамолы. Не лгать! Не воровать! Стало быть, будешь убит и ограблен. Если хочешь быть А=А, значит, будешь труп. Как и обещал о.ПФ.

Мне уже и сочинительство кажется враньем и изменой бедной себе.

Ради чего и перед кем, спрашивается, корячиться и романы тискать?

Уснуть и даже снов не видеть, потому что в них ложь и намеки на иную ложь. Разве что стонать и скрипеть зубами во сне, как честной женщине, пренебрегшей крупным аллюром.

Если никому нельзя верить, то есть вокруг уже ни души, то, может, и человечество отменили, а мы не в курсе? Похоже на то. Коллекция одежд, занятий, пустых разговоров, чьей-то внешности – это не для нее. Пролетел самолет, залаяла собака, кассирша выбила чек, дядька проскрипел сапогами.

Ага, оказывается, мозги вставляются на место не только изнутри, но и снаружи. Как Софья Андреевна не выглянет в окно, там Лев Николаевич помогает какому-нибудь мужику заводить машину или из грязи вытаскивать. Хотя, казалось, мужику дешевле купить приличную иномарку, чем тратить деньги и силы на ремонт нашей развалюхи. Да еще всякое утро тарахтеть перед окнами, портя воздух и настроение. Не у всех же здоровые нервы. У Софьи Андреевны нервы давно нездоровые.

А Лев Николаевич прав: если все разладилось и не едет, надо пособить там, где находишься. Аристократическая выучка. Что еще остается? Музыку слушать. Читать. От детей слишком много расстройств. Сергей Иванович по старой памяти приедет и сыграет Шуберта и что-то свое. Лёвочка узнает и сердится.

Он прав, хуже всего желание голодных и рабов оторвать от мира кусок побольше и сожрать, рыча и похрюкивая. И всех, кто попадется им на зубы.

А еще хуже – вздыхать, что такова, мол, человеческая природа.

«Относись к ним, как к высшим позвоночным, - говорил наш учитель, - они того заслуживают, и все сразу встанет на свое место». И верно, тут же начинаешь замечать, как они извиваются по земле, несмотря на кажущееся прямохождение. Человекообразные черви, как и было обещано, правда, не помню, в чьем переводе.

Я ничего не путаю: это ты мне говорил, что тело человека – поверхность между внутренним и внешним, которая то обожжена, то заскорузла? И звал влезть по уму на смотровую площадку, откуда человек виден целиком.

И еще: скелет – раб гравитации, которого легко сманить таящимся в нем полетом. Видишь, я все помню. Особенно с того полета с девятого этажа.

И как все вокруг орали: суицидка! экстремистка! педофилка! Вылечить и казнить! Отдать в рабыни детскому омбудсмену! Потом работа за границей и возвращение в подполье в собственных кишках со светящимся ноутбуком.

Как хорошо, когда не болит голова, единственное место, куда не влезть, потому что им думаешь. Я заметила, что не могу слышать людей, то, что они говорят. Стало быть, и мои слова им столь же невыносимы. Будем молчать.

Если иметь в виду восстание внутренних людей, то одна из его форм это изменение границы, движение разделяющей плоскости вовне. Чем глубже внутрь, тем явственней мы наружу. Без восстания, экспансии, войны никуда.

Сейчас допила остатки коньяка с сыром, так было тошно, и стало лучше.

Воображу, что буду спать на полу, как во время привала в путешествии. Мной еще ни одна страна не открыта, но не теряю надежд. Куда ни пойдешь, все слиплось и дурно пахнет. Должен же где-то быть выход. Хотя бы в ином измерении».

Сначала рассматриваешь свое рождение и пребывание в стране нелюди, как романтическое приключение. Потом как этнографическое путешествие. То ученая, то агент божий, пишущая в центр, который, как заметил Кузанец, везде, а окружность нигде. И, наконец, начинаешь оглядываться, а когда же и где это кончится? К иллюзиям склонен именно смертельно больной: научный факт. Со страхом вглядываясь в зеркало, Агафья ищет в себе черты нелюди.

Дальше сознание и вовсе приобретает прерывистый характер, чему она не препятствует. Что естественно, то не стыдно, как говорили в школе. Дочь поэта Мирра Бальмонт, - дитя солнца, как говорили ей с детства, солнечная принцесса, особое существо, особенно, когда мама оставляла ее на целый день, отправляясь за Константином Дмитриевичем в парижский кабак, чтобы рано или поздно извлечь его оттуда. Она знала, что будет поэтом, - Аглаей Гамаюн. Что от многочисленных связей, - главное, чтобы все по любви, - родилось то ли десять, то ли больше детей. Никто их, распределенных по приютам, не считал. Что ее, кажется, нетрезвую, нищую старуху, собьет автомобиль, и она умрет в больнице для бедных в 1970 году, можно сказать, в наше время, золотой, парализованный огрызок серебряного века.

Вдруг из перелистывания дней, снов, страниц возникает на мгновение нечто, поразившее тебя, и Агафья записывает это, словно подняв обтертый морем камушек на берегу. А кто-то наткнется в поиске по интернету на это слово, начнет разглядывать, - нет, ничего нового, - отбросит опять в сторону.

Из ночи вдруг возникнет на мгновение огромная, сказочная, допожарная Москва 1812 года, - из обрывистых воспоминаний французов, вошедших в нее с армией, проникших в самоволку из подмосковных стоянок их полков. Баснословный, восточный город, сгорающий на их глазах. Город, который никто никогда больше не увидит.

Или летопись Джорджо Вазари. Росписи, иконы, великие мастерством картины, которые исчезли еще до того, как он их увидел, или на его глазах, или исчезнут после того, как он о них написал. Когда еще появятся толпы аферистов, которые наделают груды фальшаков по их упоминаниям… чтобы вернуть память о них… чтобы не отличить от того, что считается настоящим. А, на самом деле, лишь для того, чтобы всмотреться внимательно в то, что вокруг нас.

Она перестала ездить куда бы то ни было, когда поняла, что ее тревожит, мутит голову, подташнивает. Она ходит по улицам, видит дома, снующих мимо людей, какие-то древности, что-то современное, не понимая толком, откуда это взялось, что это такое на самом деле? И все чаще оказываешься в какой-нибудь дряни, вляпываешься в истории, которые не тобой созданы. Все чаще она видела себя бодрой мухой, садящейся на пирамиду Хеопса в надежде, что та из родного, пахучего, почерпнутого из книжек дерьма, а она вдруг оказывается неизвестно из чего и зачем. Какие-то рабы, иероглифы, археологи, туристы, слетающиеся вместе с ней на пахучую кучу. А бедуины тут вообще откуда? Надо перестать быть мухой, пытаться понять, изучить, а не сношаться толпой на вылете из Шереметьево.

Иногда из отчаяния рождались трезвость и понимание, которые она искала. Даже если это ей казалось. Оставалось неразменное чувство правды.

К чему этот сон, в котором не замечают, глядя сквозь тебя? И в упор не слышат, что говоришь. Как призраку, не стыдно, что занимаешь чужое место. Не стыдно, что человек. Фантомная боль немного отпускает. И уже кость не мешает оплыть свечой по плечам, по бокам, по ногам. Отчебучиваешь строку за строкой.

«Не могу остановиться. Опять пишу тебе. Не болезнь ли это, графомания в чистом виде? Хочу сказать, в какое полезное время живем! Не то важно, как раздражают другие люди. А то, как раздражаешь всех ты сама. Чем бы ни занималась, одним присутствием, тем, что место занимаешь. Какое счастье, что могу скрыться из их глаз, из памяти, из мыслей. Анонимка, покупающая продукты в супермаркете, - да, анонимка, посланная самой себе на разрыв мозжечка. Какое счастье! И пепел, пепел развейте, где угодно, в первом же мусорном баке, и забудьте. Вот это освобождение!

Это потом, лет через двадцать откроют, что бедные шизофренички, чувствующие исходящие от соседей по коммуналке, стукачей и гебистов, враждебные космические лучи, были не так уж неправы. Излучения назовут иначе, и никто не вспомнит их, пострадавших от душевной лучевой болезни человечества.

Но мы не о них, а о нашем времени, разрушившем все поверхностные, и, как выяснилось, защитные социальные связи между людьми. И открылась эта ненависть, нелюбовь, раздражение. Та самая Вражда, о которой, кто там, еще Эмпедокл, что ли, предупреждал. Все вокруг обретает чистый вид нелюбви, и лучше держаться вне. Зато мозг будто прочищен мелким мертвым песочком, аж блестит все внутри, так ясно.

Нелюбовь к тебе, охватывающая тебя отовсюду, поучительна. От нее нет защиты, потому что нет прямой причины. Вообще все раздражает, особенно то, что не мимикрируешь под толпу, под других. Тогда повод к нелюбви был бы яснее: дура, сволочь, воровка, людоедка, как все. А то слишком хитрая, не ухватишь, выворачивается. Ишь, улыбается еще, добренькую из себя строит.

И с богом не надо говорить, ни с кем. Недавно начала библию читать на исконном языке с параллельным переводом для уяснения слов. По-русски ее не переваришь, слова идут мимо мозга, как из того самого, мелкого мертвого песка. А тут вдруг бог открылся в таком чистом виде, что жуть взяла. Это уж точно не партнер по переписке, не тайный собеседник по советскому застою. Это тот, кого даже не спросишь: ты что, парень, охренел?! Это следователь на Лубянке, совершенно иное существо, с которым невозможен диалог, тем более, протокол допроса. Он тебя сотворил, у него вся власть, впереди самые унизительные пытки над специально сделанной для этого нелепой природой. Теряешь сознание себя во время сна? Отлично, не будем давать спать. Бить? Резать на части? Отбить почки и прочую требуху? Ладно, ты от одних угроз превратишься в зловонную лужу.

Делай, гадина, так, как требую прямым текстом от своего народа, ясно?!

А я вдруг подумала, с кем сравнить Николая II, как я его вижу. Тихого интеллигентного человека, стеснительного среди толп людей, дурашливого, когда свои. Человек, который больше всего любит рассказы Тэффи. Не с кем сравнить. Никого таких не осталось. Разве что с Д. С. Лихачевым. Его, небось, и шлепнули, как чуждый интеллигентский элемент. То ли полковник, вроде отчима Блока, то ли присяжный поверенный, но без восторга.

Какое это счастье, когда мысли скачут. Так много всего интересного, что главное не зацикливаться. С людьми одинаковая, так хоть с собой разная.

От мерехлюндии вся идешь в губу. Аж лицо перекашивает. Хорошо, что в губу, а не в другое место.

В губу уходит то, что в себе не видишь. Поэтому у нее есть блокнотик для угадывания себя. Это может вернуть старую губу. То, что знаешь о себе в печали, суть страдание, от которого надо быть красивой.

А вот занудство делишь с одной собой. На людях весела и забавна до умопомрачения. Поэтому долго потом приходишь в себя.

Если на людях быть собой, то знакомые сразу спросят: случилось что-то? Если ответишь, то зайдешь в такие дебри за которыми виден дурдом. Искренность вообще схожа с синильной кислотой. Она дает кислородное голодание, одышку, нарушения центральной нервной системы, остановку дыхания. Даже богу молчок о себе, почитайте лубянские допросы 1937 года. Он даст выговориться, чтобы отвесить дополнительный вечный срок.

Пока жив, человек не имеет к посмертью никакого отношения. Все его разговоры о смерти в пользу хитрых и здоровых. Умрешь и о тебе можно говорить все, что угодно: уже не больно, но о живых - лишь инициалы. Между ними такая пропасть, что ни реки, ни тени деревьев. Жизнь вообще – ужас неизбывный. Ни отсюда нельзя туда попасть, ни сюда оттуда.

Чем больше она рассуждала с собой, тем меньше хотелось ей делать это с другими. Не верила она другим, фальшивят. Хотя, конечно, были единицы удивительного восторга. Сидишь с открытым ртом. Как удар молнии. Но и с ударом молнии особо не поговоришь. Как явление природы, когда снегопад, море, закат, облака, и чувствуешь, что все уходит, и не задержать, и жаль, и все напрасно.

Да, пора прощаться. Я забыла, это я тебе пишу или с собой говорю?»

То, что ей сказали, что он умер, это была такая шутка, похожая на правду. Смерть - вопрос возраста и обстоятельств, пора привыкнуть. Вдруг в какой-то момент понимаешь, с кем имеешь дело. Еще при жизни. И жалко, и ничего нельзя сделать. Так Софья Андреевна поняла всемирно-историческое значение мужа, принималась несколько раз записывать хронологию его последней болезни. А он все не умирал. Не досадно, конечно, но все-таки обесценивает лучшие чувства. И Лев Николаевич больше половины своей долгой жизни умирал в полном смысле слова. Понятно, что и жену приучил. В общем, в конце концов, она сорвалась, и все смазала. Верная концовка эпопеи не получилась.

А друг ее наверняка жив, делает зарядку, прыгает по комнате вперед коленом, отжимается от пола, пишет за нее письма к себе, - несуществующий наполовину незнакомец.

Такое уж время, когда приличные люди хотят отчасти как бы не быть.

Вчера он ей написал: «Сто лет назад русский смеялись над еврейским акцентом: где вы берете этих папирос? Сейчас олим смеются над русскими, стирающими до крови мозги в изучении эмигрантского иврита». И далее: «Голос мой доносится не из-под глыб – из-под говна».

Да, слова бесполезны. Люди – несчастные уроды. Надо идти по обочине человечества, глядя поверх и в сторону. Быть может, там что-то. Здесь ничто.

Отвлекают по мелочам. Дети, родители, любимые. Какие-то вечные долги, по которым не расплатиться. Никаких концов не найти. Невнятные угрозы из черного мрака, который вечно держишь в себе. Один начинает, другой подхватывает.

Агафья постоянно думает, как убить человека, который угрожает ей или будет угрожать. Просто она живет в государстве убийц и людоедов. Ничего личного, кроме мучительных пыток. Особенно мучительно само присутствие людоеда вблизи тебя.

Должен быть какой-то один чудесный ход, который решит партию в общую пользу людей против нелюди. Она изучает все, что только можно, включая логику, воздевание рук, косящее зрение, магию слов, - напрасно. Надежд все меньше. Когда надежда издохнет окончательно, будет легче, думает она. Еще это небо, солнце, сон, аппетит спутывают карты, смешивают колоду.

Он говорит, что нынешнее обрушение нашего мира не случайно. Мы переживаем момент взросления. Когда надо перестать верить в душевные ощущения и начать жить умом. Причем, ум этот отсутствует у русских по определению. С детства подавляется, со школы, армии, детского сада, - всей абсурдной средой. И душа, кстати, тоже подавляется. Но у некоторых она приобретает сложные формы кисельной консистенции, которую ножом не разрезать. А ум, логика обрушены окружающей шизофренией безвозвратно.

Приятно думать, что страдание не напрасно, и это - ломка взросления.

Но пресловутое русское болото зачавкает в себя любой ум.

Тутошняя химера сильней всего людского.

Агафья решила никого не убивать. Пусть ее убивают, согласна. Мороки меньше. Всю жизнь сидела с книгами, лишь бы не трогали. Жизнь пошла в ее сторону. Теперь все сидят за экранами айфонов и ноутбуков, лишь бы их не трогали. Эволюция жизни свершится. Быдловатая кодла, заполонившая все снаружи, - вся эта кремлядь, менты, воры, гопники, вся эта внешняя шушера отомрет сама по себе, уйдет в песок.

Останется не любовь, останутся голые, мыслями наружу. Все, что видим, - ложь, включая движение солнца вокруг земли. Пора думать, детка, хоть это больно, а, может, смертельно. Будем думать, читать, кумекать. Если идиот, значит, за Путина.

А у мыслящего назло обстоятельствам твердость идет в череп, но так как места нет, - даже зубы в пломбах, - то вырастают рога. Плохо для бандитов, кто голову бреет наголо, а так ничего. Нарост нежен, мысль не окостенела. Постоянно чувствуешь свою избранность. Видимо, рога и лучи испускают.

Очень кстати, что в моде опять высокие прически с начесом, с особыми ирокезами, указывающими не на гламур, а на диссидентство. Видимо, не у нее одной перемена мыслей оформляется в нежно излучающую кость черепа.

Как говорил Бродский, всем кажется, что только они одни дрочат.

Люди одинаковые, и, судя по себе, Агафья ждала больших перемен в окружающей ее дряни. Что-то будет. Бывают дни, когда без пенталгина не обойтись, так болит и зудит. Надо думать, внушает она себе, надо думать.

Он пишет ей: «Я не дам будущему Кювье шанса восстановить себя по одному оставшемуся зубу: сточу все о мясо и загнусь от манной каши. Зато исчезну без следа. Мой беззубый и позолоченный, как антиквариат, череп не станет в будущем щелкать чьи-то орехи в будуаре, коллекционный раритет от бывшего мыслителя. Привожу в порядок рукописи и прочее наследство. Занимаюсь переработкой мата в терпение и бессловесность. Спрашиваешь, почему у меня не может быть детей? Да потому что им нельзя передавать то, что я думаю. Никому это не передать, кроме себя. Только тому, кто ты сам».

Надо привыкнуть к тому, что почти все вокруг, люди, события, друзья погружены в кромешный мрак. Штука в том, чтобы самой быть в свете, не обращая внимания на тех, кто осужден остаться в темноте. Свет – великая вещь. Не хотят идти за тобой, пусть остаются там, где им привычно, где есть даже подобие темного света: телевизор, слава, общение под водочку, блёв, ссанье с дачного крыльца, да мало ли подробностей их мрачной жизни.

Так венгры говорят: сначала были турки, потом пришли немцы, которых сменили русские. Кто бы мог подумать, что русские тоже уйдут? И все равно осталось ощущение, что в стране кто-то есть.

Вот и на свету ощущение, что кто-то есть, и с этим ничего не поделать.

И те, кто тебя пытают, всегда будут во мраке, ничего им не сделать с тем светом, который ты носишь в себе, и который носит в себе тебя. Для рояля, как известно, нужна отдельная комната, зала и отсутствующие соседи, в крайнем случае, необычайно толстые, непроницаемые для звука стены. Так же непроницаем для окружающей тьмы свет.

Источник света не люди и, тем более, не их, так называемый, бог. Кто может, тот лишь пользуется светом. Свет приходит из того, что замечается боковым зрением. Можно назвать источник - четвертым измерением, тем, что существует мимо обыденности, то есть всего, что человек знает впрямую.

Чтобы понять город, приходится по нему ходить, гулять, узнавая не то, на что пялишься, не понимая, или проскакивая это мимо в своих делах, но ухватывая невидимое, самый воздух, в который все тут погружено. Ее это за границей всегда раздражало, смотришь, а главного не понимаешь. В памяти, думаешь, отстоится. Стараешься нанизать как можно больше музеев, встреч, прогулок, концертов, кофеен, ресторанов, кладбищ, гостиниц. Лучший путь увидеть зияющую сквозь это пустоту.

Или встретишь человека умнее остальных, а через некоторое время он оказывается сумасшедшим. И это ее личное дело. Личное оскорбление ей жить среди этого. Когда говоришь о ком-то, потом понимаешь, что вынесла самой себе приговор. Говоришь мудрость, а выходит хохма, как и положено по ивриту.

Святой язык похож на крепость. Осаждая, потом оказываешься внутри. Тебя больше нет и не надо. Ее мечта. Набрав вес, она начала месить во время чтения живот, как хозяйки месят тесто, как евреи крутят пейсы, как придурки трещат суставами, а скульптор мнет глину. Тело должно готовиться ко всему. Так самоуничтожаются, чтобы оставить в покое других. Психопатологии на себе учишь. Заряжаешься энергией через трение о бред.

Живешь наперекор времени. Например, весело. Скрипя компьютерным креслом. Бедные соседи ночью. Кажется, уже тихонько стучат, стесняясь. Нет, окно от ветра и от снега со слезами. Вы – соль слез, а не земли, идиоты.

Жизнь выстраивается с нуля, как чужой язык. А оказывается больше, чем была. И другая. Настоящая. Все слова что-то значат, потому что выбраны тобой, а не взяты спьяну, с молочного младенчества, чтобы там и прожить, не просыпаясь.

На былом языке разговоры упростились до функции обнюхивания: свой, чужой. После выяснения ориентации говорить не о чем: все давно сказано. А внутреннее бурление проступает на губах желтой пеной. Перед тем как сгинуть, народ замирает в рабском изумлении: все говно, но есть перемена мест. Сперва перемена блюд, потом перемена мест, финал - перемена тени.

Это скучно, потом. Доктор, как заметил Чехов, тот же больной, только не вздыхает, не стонет и остается холоден. Идеал: гонорар и прозекторская. Место трупа не среди живых, то есть мучающихся. Но и мучение – морока.

Иначе говоря, лечение докторским трупом временно живых больных успокаивает труп донельзя. Присмотритесь к докторам внимательнее.

Агафья сама не понимала, чего прицепилась к ним. Язык вытягивается и втягивается равномерно. Получается письмо. Жаловаться бесполезно, как и говорить на почти уже несуществующем языке. Но и запретить трудно. Речь движется волнами, по инерции, замирая, но не сразу.

В одиночестве надо жить, подвязав себе язык, чтобы не болтал лишнего самой себе для связи пустот сознания. Говорить с собой говори, но по делу, хмурясь и молча. Набираясь энергии для выпрямления и выплеска.

В России хорошо быть Кассандрой. Любой внутренний бред лечится его воплощением в реальности. Психиатрия побита социологией и политикой.

Господа, человек – умер. А вы зачем еще живете?

Они и не живут. Просто, как говорил Хемингуэй, еще об этом не знают.

Зато она знает. И это нелегкое знание, от которого время от времени не знаешь, куда деваться.

Особенно по вечерам, когда устаешь. И тогда слишком много ешь, теряя над собой контроль. Скребет на душе, а принимаешь за голод.

В блокаду человек умирал от дистрофии, когда он уже не мог есть, даже если была еда: организм поедал сам себя. Органы отмирали один за другим, а мозг последний. Сегодня мозг умирает первым, пожирая сам себя, а организм процветает. Оказывается, совесть мешает тренированности тела. Интересно, для какой бойни откармливается этот скот.

Чтобы доказать себе, что не боится людей, она пригласила его в гости. Только предупредила, что ничего готовить не будет, пусть сам купит что-то к столу. Издалека тащить не надо, в доме приличный магазин. Что принесет, то будут есть и пить. Она накроет стол, и постарается до прихода не отвлекаться на мысли о нем, хорошо?

Она даже не сказала, что он может не приходить, кажется, и так ясно. Не надо думать о белой овце, белом слоне, белой обезьяне и белом человеке, ты понял, Пушкин? Сами придут и все с собой принесут.

На листочке набросала примерные темы разговора. Ни слова о политике, о России, о сраной жизни. Ничего из круга новостей. Лучше молчать, чем об этом говорить. Молчать, думая, о чем бы поговорить. Ни в коем случае не хватая за ее части тела, что бывает со стеснительными мужчинами, которые таким образом решают какие-то внутренние проблемы. Если ей что-то будет нужно, она сама даст знать.

Пусть принесет вино, вдвоем всегда хорошо пить. Цветы не надо. Он уйдет, а цветы останутся и, в конце концов, сгниют и завоняют. Их неудобно выбрасывать, вода капает со стебля, если розы, то колют. Ничего, что она так подробно?

Почему-то ей кажется, что вдвоем можно легче выпорхнуть из всего, чем одной. Главное, не отдавать себе отчета о ситуации, в которой находишься, чем она всегда делает, как будто лишь отчасти живет, а отчасти пишет о той, что живет. Поэтому ей всегда нужна опора в виде пера и бумаги, а теперь – словаря и экрана.

Но приходит время, когда и этому приходит конец, и пора улетать.

Может, он и согласится покончить с собой с ней вместе. Но до этого они должны стать суть одним телом и духом. Достичь предельной искренности в своей близости. То, чего и одной почти не достичь. Но вдвоем, может, легче. Может, и удастся.

В полной близости каждый из двоих теряет свою опору, находя ее в другом. Вот и полет. Легкость. Предельный риск улетного существования без гарантий.

«Смотря с какой глубины выныриваешь из себя, - говорил он ей. – Иной раз и физиономию состроить не успеешь». Ей это очень хорошо известно.

«У меня слишком мало прилипало к молочной памяти. Я интеллигент в первом поколении, то есть едва ли не с середины жизни. Поздно начитанное первым и отмирает. Память шелушится паршой, отпадает слоями. Оказалось бородавчатым мясом. Даже интересно наблюдать за процессом распада. Сидишь на пороге, вместо скребка в руке google. Иовнутый какой-то.

Помню, как вожатая сказала: в первом отряде есть такой же маленький, черненький, в очочках, с книгой и шахматами не расстается. Подойди к нему, вам будет интересно вдвоем. О чем думают такие люди, как она, понятно. Но, если раньше он мог случайно встретиться с этим мальчиком, хотя бы за партией в шахматы, то теперь он старательно его избегал. Глава мемуаров о дружбе с будущим академиком или будущим Марком Таймановым никогда не будет написана. Вроде и жаль, но не очень. Сам себе дороже».

Если он решит, что она на него похожа, ей кирдык, поняла Агафья. Ему не нужен разнополый двойник. Она забилась в один угол, он в другой. Глядят через комнату.

Все, что раньше казалось естественным, надо делать через книгу. Не через жопу, как все, а через мозг, чтобы получилось иначе общего дерьма.

Тем более, любить через книгу.

«В пионерлагере под Звенигородом ходил с книжкой по холмам и думал, как примирить слова с пейзажем, чтобы книга ожила, а деревья поумнели».

Вдыхал разнотравье, плакал лежа на зеленом склоне холма от чувств, в лагере обещали отправить домой или в лазарет лечить нервы, как в первую ночь, когда началось сердцебиение, и поднялась температура. Но, если тебе всегда есть, о чем думать, этот бред, включая придурка из первого отряда, который при встрече шипел: «йя-в-рей!» и плевал в лицо, не имеет значения.

Да, и за новости можно не хвататься с утра до вечера в тайной надежде, что сдох Путин, думала в пандан Агафья. Безграничная карта ума с белыми пятнами открывалась перед ней. Ум, как небо, почти еще не открыт. Одно созерцание облаков отвлекает от скрытого в безоблачности.

«Вспомни, как Георгий Седов шел в экспедицию к Северному полюсу, рассчитав все припасы лишь в одну сторону», - писал он ей.

«Это и есть русский путь?» - переспросила она.

«Если бога нет, то идите вы все нах (נָח непроизносимый знак – ивр.). Если бог есть, то зачем он выключил весь свет?»

Кажется, что видишь сон, и это единственное рациональное объяснение происходящего. Но сон мутный, тошнотворный, от тебя не зависящий, мрак, а не сон.

И вообще, какие сюжеты могут быть, какие детективы, если всех убили в самом начале, и никто больше не воскреснет. Мозг идиота, которым оказался бог, продуцирует всякую дрянь, в которую напрасно вникать.

Ну, езжайте еще заграницу, разносите себя, как чуму, пяльтесь на чудеса зенками внутрь и слюной изо рта.

Если мы есть, значит, мир достоин уничтожения.

Мы – смертельно; я – под большим вопросом.

Уже не просто изблеван, - вдрызг разблеван.

Это было время, когда он опять стал активным болельщиком. После долгого периода отвращения к «этому вашему спорту». Он стал активно болеть против любых российских команд и спортсменов, против «Спартака» и прочих газпромовских и олигархических команд, в которые вбухивались миллионы. Гнилость и умирание режима проявлялись, в первую очередь, в спорте. Российский – значит, должен сдохнуть! И ребята не подводили. Проигрывали на ура. Разочарования становились все реже, - мечта всякого болельщика. Сдохни, сдохни, сдохни! – повторял он, завороженно глядя в экран телевизора, а чаще компьютера. По интернету транслировались все матчи, забеги, заплывы, бои, партии, гонки. О, это наслаждение от зрения подыхающего на людях зверя, который еще злобствует по инерции, считая себя левиафаном. А на деле, будучи розовой крысой, раздутой ботоксом до размеров бешеного слона.

В тот вечер он не смотрел телевизор, не искал новостей. Сидя в креслах друг напротив друга, попивая красное вино, они рассказывали, что прочитали недавно в книжках. Истории выскакивали одна за другой, как слово за слово. Хотелось говорить, потому что можно было и молчать.

Ну не дураки ли, которые так намолчались в одиночестве, что готовы трындеть до полного стирания себя. Человека, который выговорится, потом уже не вернуть в личное состояние. Такие душевные разговоры опустошают.

Однако трудно ведь жить годами, - почти пятнадцать лет кряду, - под сгущающимся давлением. Ни одного просвета. И уже выросло поколение, для которых эта лязгающая несвобода и продажность – естественная среда. И они-то покажут оскал, чтобы уступить место еще более диким существам. И бежать местным куликам из этого болота некуда: заграница нам не поможет, поскольку для выродков, вроде нас, никакой заграницы не существует. Есть место для эстетических удовольствий, вроде распространения там чумы в виде себя.

Но об этом говорить друг с другом невозможно. Если человек понимает это, то все и так понятно до тривиальности. Если же не понимает, то уже не поймет никогда.

Страшная разница между людьми и нелюдью, вот, что получилось.

Если постоянно пережевывать одну и ту же истину, уверяя себя в ней, то и она скоро станет тухлятиной. На человеке все протухает, тем более, свежие некогда идеи.

Можно куда-нибудь поехать вдвоем, чтобы, суетясь, ни о чем не думать. Но это не выход. Устанешь и вернешься ко мне, шептал внутренний червяк. Не стоит и пробовать, только злить червя, когда изголодается и будет глодать прямо в пути. Изведет его, а он, как обычно, начнет ее изводить, и это за все, что она для него делает.

Революция внутренних червей, - вот, что такое наше время, поняла?

Где-то он прочитал, что этот внутренний червь и есть книжный червь, о котором все говорят, но никто не видел, одни экскременты в старых книгах.

То есть книжные черви после вспышки на Солнце, начали свое движение против сердечной мышцы человека, делающего его идиотом.

Вытоптанное время, когда лишь одни метафоры силятся привлечь к себе анемичное внимание, делая его еще более вытоптанным.

Он был красив, как конь у Капабланки. Она со своей второй категорией чувствовала себя недостойной. Аппендикс совести воспалился, не дает ей спать. Ночью холодно, и когда воешь в подушку, то заодно согреваешься. Собой быть уютно, сформулировала в очередной раз. Что-то не то она сделала, не то сказала, не поглядела, как надо. А как надо - нельзя ни сделать, ни сказать, ничего.

Как говорят дети и любители – ходим буквой г.

Он уверял, что чувствует себя человеком только, когда ложится спать, думая, что вот соберет за ночь мысли и утром будет тем, кем не стал сегодня. Пустые страдания подпрыгивающего человека, который так и не берет свою планку.

Ночь примиряет с собой. И в ней такая объемная буква г, что не видно, ни куда ведет, ни где заканчивается. Хотя, конечно, опять все впустую. Выплюнулся из сна, ничего не помня.

Они говорят между собой, как рыбы: не открывая рта, шевеля плавниками сути. Лучше обниматься, чем лгать.

Наметали икру и в ней живут. Дети, книги, безденежье, безнадежность.

Живя вне времени, как жили при позднем Брежневе, и как живем ныне, уже навсегда, на вечность вперед, не имеет смысла спешить. Хорошие книги можно читать медленно. Из одного дня плавно перетекать в следующий, не мучась совестью.

- Запиши, чтобы не забыть, как Ольга Сергеевна, сестра Пушкина, сожгла на исходе николаевского царствия, свой дневник, поскольку это велел дух поэта, явившийся ей во время спиритического сеанса, которыми она тогда увлекалась. В дневнике было много смачных историй рода Пушкиных-Ганнибалов, характеристик людей, посещавших дом, да и про гениального брата тоже, иначе, зачем бы ему являться из мест злачных и покойных.

- А ты запиши, что Колизей построили пленные иудеи, привезенные в Рим после падения Иерусалима.

- А вот еще про «юность это возмездие». Как ваши дети и внуки расскажут про вас всю правду, как это сделала внучка Дмитрия Сергеевича Лихачева, оравшего за семейным столом так, что ложечки в чашках дрожали.

- Есть вселенская несправедливость в выставлении мужчинами своих жен – врагами. Начиная с ИХ с его филиппикой против домашних, врагов наших. Продолжая ЛН с Софьей Андреевной, которая всегда под боком, чтобы поливать ее и разряжаться. Да и тот же ДСЛ, письма которого некоей почитательнице обнаружила жена и зашлась гневом от слов, как он в блокаду стоял в магазинах за хлебом по карточкам. Да он не знал, где эти магазины! Она с двух часов ночи занимала очереди. Она обслуживала его всю жизнь. Даже в голову не могло прийти, чтобы он что-то делал. А тут, поди ты, какой герой, мученик и аскет, такой же, якобы, как миллионы людей вокруг него.

- В мужчинах есть сторона, которую Софья Андреевна определила, как протест. Такое сжатие в виде сопротивления всему и выживания, несмотря ни на что. Близкой женщине это не нравится, но дядька иначе растечется как кисель. Приходится терпеть.

- Говорят, что мужчинам предстоит первыми выйти из людей, как в ту, так и в другую сторону. У женщин, возможно, есть отсюда третий путь.

- В прошлый раз гуляли в парке, но выхода не нашли. Больше не пойдем.

- Пейзаж умер еще при жизни Тургенева. На его глазах и в его душе.

А вот с людьми еще надо общаться. Чтобы определить, находишься ли от них в иной вселенной. Теперь все чаще – да. А ты говоришь: мужчина. Мужчина уже в недостижимой дали. Счастливо оставаться.

- Во времена Льва Николаевича не было круглосуточного футбола на спортивных каналах и сайтах в интернете. Приходилось вечера напролет играть с гостями в винт. Софью Андреевну это безумно раздражало своей бессмысленностью.

Самое ужасное в знаменитом человеке для его домашних это то, что все его видят совершенно неверно. Возникает дикий соблазн открыть всем глаза. Это не разоблачение, а правда. Он же сам говорит все время о правде. Ну, так вот она, правда, какой он есть на самом деле, - вблизи, без мифов.

В итоге, никто не хочет тебя слышать, считают психопаткой, сволочью и дурой в климаксе. По тебе плачет дурдом и секретариат советских писателей.

Это смертельная битва за вечность авторизованного собрания сочинений классика, где ты будешь выглядеть мучительницей и свинья свиньей.

Старая хитрость: чтобы лучше читалось, надо поменять вид из окна. Тогда кажешься себе не замшелым учеником написанного прежде, а автором несуществующего досель. Внутри все дрожит и помаргивает. Типа, Венеция, звезды падают в канал из читанной-перечитанной набережной неисцелимых.

Думала ли она, платонически изменяя Льву Николаевичу с Танеевым, что он ответит ей изменой с Чертковым? Что за старческие бесы воют в том ясном поле. Чист и духовит настолько, что женитьбу считал ошибкой. Кабы не женился, давно бы летал со звездами, выше птиц.

А в то же время запор называли констипацией.

Стонала и корячилась, читая дневники Софьи Андреевны 1910 года. А впереди еще дневники Льва Николаевича и всех, кто их тогда окружал, фиксируя события, пытаясь дезинформировать их в свою сторону. А почему бы не разойтись в разные стороны, перестав друг друга мучить? Нет, безумен распорядок действий. Неотвратим конец пути. Та сама чувствовала, что дело кончится смертью, но предполагала свою. Участники проекта «Лев Толстой» уже не могли из него выйти: там внутри была их жизнь. Но все, включая самого ЛН, держались «партии Толстого», а Софья Андреевна - любимого мужа и прозаика, и немного бизнеса на прокорм толстовской семьи. Сапоги важнее Толстого, говорил Толстой, и она вступила с ним в борьбу за того, кем он был ей. Вот уж поистине эпилог Войны и Мiра. Тут любое слово было в лыко, и каждый спешил повернуть его в свою пользу, как в книге жизни и будущего страшного суда, который они называли истиной. Софья Андреевна еще жила после мужа, оценив, как тот верно все раздал мужикам, а не своим сыновьям, - игрокам, мудакам и прохиндеям. Но, главное, не жить чересчур, чтобы все уже примирились друг с другом.

Раньше ей казалось, всего-то дел - подхватить любое слово, мелодию, фиоритуру. И забыться в восторге, прибавив нечто миру своим чириканьем на ветке, свалившись с которой, околеешь в траве.

В квартире, где живет Агафья, несколько углов с книгами и креслами для чтения, несколько окон для видов на улицу, дворы, облака. Насколько здесь все устроено умнее и человечней, чем снаружи.

Неопытный человек занимает столько места, что отдавливает от себя все живое своими пустыми словами, настроениями, мыслями, охотой к чему-то. Так и мельтешит, втайне боясь нашествия иного, подлинного. Ездит куда-то, следит за новостями, портя собой все, к чему ни приблизится. Заграница это там, где нас нет, мил человек.

Выдавит время из тюбика, а назад оно не влезает.

Она смотрела на свое отражение в зеркале, читала, что напишет, - и успокаивалась. Пусть внутри бурлит и варится, зато снаружи - мирно и даже терапевтически. Порядок слов бьет спазмы ума.

Это как в компании, разговоры которой тебя не устраивают, - всегда можно уйти на улицу. Как бы там ни было дождливо, холодно и одиноко, а все чище совестью.

- Вот так и пиши, - говорил он ей, - ерунду, но соразмерную душе.

Люди, читающие мало или в меру, уподобляются тем, что выхватывают из окружающего отдельные буквы, не понимая, что те складываются в слоги, слова и даже осмысленные фразы. И только, начиная читать непрерывно, день и ночь, вдруг замечаешь, что люди, их действия и мысли находятся в связи, которую можно понять, а то и слепить тайный сюжет, называемый иными мудрецами промыслом божьим.

Куда уж нам, обмылкам и недоноскам общего замысла. Рванулась она спрятаться в городе, где никто никогда не умирал, а у ворот ангел смерти ее бросается обнимать: молодец, что сама пришла, а то я с утра здесь жду, уже волнуюсь, куда подевалась.

Интимность нарастает. Сначала грезишь выпрыгнуть из одежд ради любимого, потом из потрохов ради себя. Да, быть голой, но – совсем.

Никаких дореволюционных елок, игрушек, балов в дворянском собрании с мандаринами и грязным снегом у санных полозьев. Те же мандарины, но с тоской и чувством, что каникулы пройдут так же бездарно, как и остальное.

Все, что от тебя требуется, это не давать ходу тоске. Делать вид, что все в порядке. Не писать о плохом. Держать в себе, как мыло и тряпку в дачном сортире для подтирания.

Да, кишки пованивают, такая природа. Зато – кишками наружу – голова трезвеет. Главное, успеть дописаться до точки. Говорят, ночью горлом идет. Человек не такое устройство, чтобы чего-то бояться. Сбито на живую соплю.

Отказавшись подчиниться сюжету, страдаешь тогда, когда страдаешь, и уже навсегда, постоянно, целиком и без изъяна. Поэтому спишь и ешь, лишь обессилев, а не по расписанию.

В итоге, остаешься одна. Что и следовало доканать, как говорит геометр.

Проблема в том, что объективно окружена преступниками, а субъективно – нет. Это нормальные с виду люди. И нужна компьютерная справка, чтобы определить угол и величину волчьего оскала. С виду человек, а с исподу людоед. С лица не видно, почувствовать тоже нельзя, настолько приняли человечий окрас. Можно только узнать.

В трезвую минуту кажется себе не женщиной, а бесполым существом, запертым, без цвета и запаха, как идея. Люди – хуже себя, но из себя тоже нет выхода.

В прошлой жизни накупила за границей чемоданы прекрасных одежд, модных украшений, думала, до смерти хватит носить. А теперь увидела, что ничего не сносит, не успеет, жизнь кончилась. Книг не прочитает. Больную мысль не разрубит ни пером, ни топором: рука уходит сквозь.

Вот она, вся тут. Осталось только из себя выпрыгнуть. Но с толком.

Дело не в том, что скучно, а в том, что не весело.

Вдвоем с человеком трудно жить, все время всматриваясь, как он к тебе относится, то и дело обижаясь смертельно. А если интеллигентные люди, то стараетесь, опустив глаза, воспринимать друг друга, не видя, по флюидам. На самом деле, по привычке. Глупо, нелепо, а все же не так одиноко. Главное, общая цель: купить машину, дачу, родить ребенка. Не глядя друг на друга.

Если любить, то предельно обнажившись, так? Но не будешь ведь, как дура, делать это специально. Значит, опять замкнешься от страха быть смешной, теперь уже перед собой. Скачешь как белка в колесе рефлексии. Сил все меньше, скорость вращения все больше. Цирк господа бога нашего.

Все, кто мог отвлечь ее от этих мыслей, похерены ею.

Притвориться, что ли, поехать куда-нибудь? Так ведь глупо это, некуда ехать, тошнит от любого варианта. А больше всего тошнит от врача, который станет пользовать ее, оценив мерехлюндию. Впрочем, врачи у нас гуманные, если сама не позовешь, никто не пошевелится.

В людоедстве есть положительная черта: отсутствие ложного гуманизма.

Ей нравится путешествовать по своей комнате.

Обидно, что никто не звонит, но, если бы позвонили, было бы отвратнее стократ.

Все нынче описывают свои путешествия вокруг комнаты, а ей плевать.

Великие собеседники мигают в темноте светлячками, как в дискотеке ее молодости. К вечеру выдыхаешься совершенно, спать ложишься без сил. Скоро смерть, и будильник, как всегда, ставишь на агонию. Утром совсем худо.

Но вот, кажется, приходишь в себя. Раздеваешься догола. И горе миру, если тот не изменится, когда она воздевает руки и провозглашает перемену к лучшему.

Ты одеваешься, но живот втянут и напряжен. Силы уходят на то, чтобы – быть. Это самое важное, быть. Мало, кому удается.

Сидящая и читающая, привыкла находиться вне тела. Но, возвращаясь в него, она должна быть всемогуща. Иначе, зачем и читать.

Поднятые руки дрожат от напряжения, источая энергию перемен. Затем они начинают дрожать сами по себе. И это святая дрожь, что бы ни говорили психиатры и приятельницы.

Ты не дребезжишь, а вибрируешь. Все зависит от скорости вибрации.

Да, она изучала учебники магии, но им не следует: они написаны, чтобы сбивать с толку.

Она идет след в след самой себе. А человек так устроен, что со стороны кажется, что она ходит по кругу. Правый шаг всегда больше левого. Это ясно видно на свежевыпавшем снегу. Правую резьбу человеку делал сам творец.

Чтение поддерживает внутреннее пламя, которым танцует ее тело.

Кто бы видел ее, когда она листает страницы нажатием клавиши ноута.

Она не раскрывает своих источников, те слишком многочисленны.

Только бесконечно тонкий язык найдет пустоту в бытии для новой речи.

Проникнет туда и возопиет оттуда.

А она едва ворочает своим толстым, неуклюжим, мертвым обрубком. И любимый ей нужен рядом, чтобы было неудобно перед ним сходить с ума.

А сходить с ума придется, потому что жизнь – отдельно, а нежизнь (где люди) тоже отдельно. Там, где жизнь, там литература, мысли, одиночество. От хороших людей остаются дневники и кучка пыли. У нее болит спина, она сидит в специальном кресле, и старается не двигаться. Экран в 30 см от глаз.

Она уютно жила, уютно и умрет.

Если знаешь, что умрешь, то умрешь лишь отчасти, гласит мудрость.

Но важно правильно знать. Вот сейчас, пока живешь, и что-то приливает изнутри. Похожее на вечность, когда испугаешься до смерти, оборвешься.

Он советовал ей писать в те краткие минуты, когда она уходит куда-то и не следит за каждым своим шагом и словом. Впрочем, не он советует, Чехов. Она так и сказала, прошлый век. А если не слушали его, расстреливали туда-сюда, некогда было, так в спитую воду все равно не войдешь. Другое время, если и выйдет на кухню вскипятить чайник, то по скайпу продолжает следить за процессом, дневники Чуковского издали целиком, никак не перечитает. А еще на звезды надо смотреть, набросив ночью шубу и стоя на балконе. Еще один вялый резерв свободы, вроде курения или блядства.

Кого-кого кругом полно, так это людей. Словам и мыслям, да, тесно, но свой череп Агафья пока вскрывать не будет. Главное, что это театр, газета, скрижали, «Война и мир» и следственное дело - для себя самой. Никому не придет в голову это читать, какое счастье.

Уже все время что-то болит, напоминая, что жива, и что, когда не болит, надо этим пользоваться. А как пользоваться? Умнеть. Но куда? Как?

Про Москву не будем. Город страшный, как и люди, его населяющие.

Сны подбираются с исподу, но и от них отбрыкаешься беспамятством. Вчерашние смутно вспоминаются, лишь когда ложишься сегодня без сил. Их тут же сдувает в тайное подбрюшье, откуда однажды навалятся все сразу, и тогда будет последний день Помпеи. Так и обнаружат мумифицированную сном.

Дух пернет, где хочет, как сказано в Библии.

Кто принес Агафье заказ на исправление оси России, она сказать не могла. Может, забыла кто, а, может, голос услышала. Но вся подобралась, отрезвела, отбросила внутреннюю мельтешню.

Тут была слишком большая шахматная партия с миллиардами фигур, задействованных воедино, - чтобы отдельный человек мог что-либо понять, тем более, повлиять на результат. Но это только на первый взгляд.

Есть разные способы.

Кто-то пытается слово и тело божие выразить цифрами, и взломать этот код к чертовой бабушке.

Другие определяют выбитые и исчезнувшие из нашей истории фигуры, которые были заменены дутыми муляжами, хлебным мякишем, а то и просто дырой. В голове впервые после долгого времени стало так тихо, что поняла: началось восхождение.

Ночью, пока все спят, можно таких дел натворить, что и утра не будет.

С тех пор, как рядом с домом построили метро, тут идут очень сильные, по сравнению с другими районами Москвы, дожди. Прежде такие дожди шли в Лужниках, пока случайно не забетонировали во время строительства навеса над стадионом само футбольное поле. Тогда дожди прекратились.

А тут в районе речки Голядки, которая ушла под землю, вылезая наружу озерами в Косино, Кусково, Люблино, когда провели ветку метро, облились слезами от количества плывунов. Их бетонировали, а они лезли в туннель, грозя порушить все строительство. Ну, и дожди пошли, сильные, буквально стеной, как в тропиках, с грозой, молниями, бьющими совсем близко.

Дождь, впрочем, не мешал, поскольку ближе к Бронницам в жаркое лето обычно горел торф, и дым шел как раз на Москву, так что дожди спасали от пожаров. Но экологическая дыра возникла, что-то предвещая.

Такая же дырка, как в природе, возможна в обществе, в истории, думала она. И тогда порвется эта тысячелетняя мутота, кажущаяся вечной, так как лежала вне истории, в каком-то диком, людоедском мороке.

Ну, вот молодцы, что построили метро, несмотря на предупреждения геологов, дошедших до сорокаметрового водоносного слоя почвы: нельзя тут копать, туннель, господин Голядкин не велит, просит его не обижать, в окна заглядывает. Не послушали, теперь ей одно удовольствие читать под уютный шелест дождя.

На сайте Гидрометцентра «погода за окном» в Москве - ясно. А у них такой ливень, что огромная лужа перед входом в метро, того и гляди, рванет по лестнице внутрь.

Может, и на местных двуногих есть схожая управа, размышляет Агафья. Открыла Константина Багрянородного «Об управлении империей». Только что выставили на сайте «мир книг»: греческий текст, перевод, комментарии, статьи, примечания. Вдруг там вычитает.

И еще подумала: важно, чтобы вся нелюдская мерзость рухнула, но еще важнее в это время быть в сознании. Это игра с богом в обратные шахматы, когда каждый ход значит не то, что он значит, а прямо противоположное. Но, возможно, что и то, что должен значить. Бог, как тот Хаим, что на вопрос, куда он едет, отвечает, что в Одессу. Чтобы подумали, что в Харьков, хотя и, на самом деле, в Одессу.

Молишься тайно, а мозоли на коленях явные, как у верблюда. По ним ее и узнают, несмотря на брюки и длинные юбки. Читайте Библию, бог готовит к худшему. Все прочее - передышка.

Жизнь приняла правильные формы: без смысла, без денег, без будущего.

Понятно, что такая, она не влезает ни в один печатный формат.

Опять конец зимы, времени еще меньше, чем полгода назад.

Люди шли толпой, хорошие люди, куда-то они все девались из того, что было вокруг нее. Надо, наверное, переменить зрение, чтобы их увидеть. Пока что она читала о них. Многие писали сами. Чтобы не исчезнуть, другого способа еще не придумали.

Если Агафью спрашивали, где ее муж, она отвечала, что он общается в тайном месте с тридцатью шестью праведниками, обсуждая будущее мира, который на них и держится. Ламед-вавники, если кто не знает.

«А что, он тоже один из них?» - следовал вопрос.

«Он - свободный кандидат с правом голоса», - отвечала она.

Рассказать, что одного из ламед-вавников забили до смерти в отделении полиции ЮВАО г. Москвы? Нет, об этом не говорят. Просто черта пройдена, и впереди расплата и разрушение.

Ламед-вавник не знает о своей принадлежности к ним, иначе, он не ламед-вавник. Муж, тем более, не знает, что он муж. Мы ведь говорим не то, что на самом деле, но для связки слов.

Вся речь – для связки слов, попробуй из нее выскочить, не удастся. Но должна ведь быть смелость говорить то, что имеет смысл, а не просто так.

Для чего думать? – говорил он. - Сперва для того, чтобы небо на землю не упало. А потом для того, чтобы упало.

Сил немного, но их всегда можно собрать увеличительным стеклом в фокус и прожечь окружающую деревяшку. Ум та же мышца.

- Кстати, новости можно не читать, - в очередной раз сказала она себе. – В новостях только завтра объявят обо всем. Новости сами найдут и долбанут тебя. Новостям не нравится, когда их ждут. Они сами придут, когда хотят и к кому хотят. Всё – завтра. Сегодня живи спокойно.

Иногда ей казалось, что она могла бы говорить Моисею с горы Синай.

Ее интересовала проблема близнецов, возможно, разнополых. Мы лезем на свет в сопровождении куратора и осведомителя, того, кто умнее, подлее и все о нас знает.

Рождаемся с шизофренией за душой. С сухой корочкой ОГПУ в кармане.

А без слежки, без подозрения, что ты кому-то нужна, мозг начинает быть пунктиром. Так Гераклит представлял себе творца, - младенец, играющий в песке кубиками. Мало ли, что современные физики это подтверждают: если мир существует в данное мгновение, это не значит, что будет существовать в следующее.

Нам более по душе секретный дядя, сидящий в кабинете Лубянки, денно и нощно следящий за нами, прописывающий указы для следствия, пишущий ее досье с грифом «хранить вечно».

А это просто людоедам выписали финансирование после шахер-махера с манной небесной. Она сама видела, как в конце 90-х забилась жизнь в покинутом, казалось бы, навеки, зловещем доме на Лубянке. Это страховое общество «Россия», господа, ходящие строем и пишущие под диктовку, госстрах и госужас к вашим услугам. Всем надо пристроить родственников из деревни, из провинции, из гебистского Питера с окрестностями до Пскова, из нищей Норвегии, откуда набиралась ватага княжих дружинников.

«О чем ты думаешь, говорила мама. Слишком умных молодые люди не любят, замуж не берут. Сколько можно книжки читать. Почему тебе никто не звонит?»

Все это уже было, отвечала она себе, потому что маме бесполезно, с ума сходить обоим. Все это было, а информация - лишь то, что узнаешь впервые. То есть не бред и не показуха.

- Ты чего стонешь? – спрашивает он ее на правах близнеца.

- Не знаю. Так легче.

- Да, я тоже знаю. Стони.

Все вокруг рушится, а она чай пьет, книгу читает. Дело не в чае и книге, а в обрушении. Телесная душевность, приятельская сердечность не обманут. Когда она одна, она видит, что иного никто не заслуживает.

Она тоже никого не обманет: добрых душат первыми, потому что их не страшно.

Когда-то она боялась заразить мир своей ненавистью. Кассандры воют в одиночестве, но мир обречен на исполнение пророчеств. А теперь не жалко: реальность накрывала с головой и была ужасна. Боль утишается болью. А исцеляется болью, спасибо, что пришла.

Впрочем, ей наплевать. Ненависть позволяет сосредоточиться.

Человек заслуживает, чтобы сохраниться вопреки всему. Рано ли поздно предстоит бегство от бандитов. Тогда и будет путешествовать, как во время работы журналисткой. Где окажется, бог весть. Кормчие мысли нарабатывает уже сейчас.

Главное, найти такое положение тела, чтобы ничего не болело. И душа где-то чуть ниже солнечного сплетения. Тогда не страшно.

Все это множество людей вокруг больше не нуждается в описании, - Толстой с Чеховым остались в прошлом. Людей слишком много вокруг, в интернете, если кому интересно.

Все, кто нужен, в тебе самой. Нужно быть резче на перемены участи. Но время поделило всех на людей и нелюдь. Чем дальше, тем больше. Но пока об этом молчок.

Святой всем улыбается. А внутри него все выжжено. Он - абсолют отталкивания.

Одной трудно прожить. Нужен муж-близнец, чтобы было на кого обижаться, запираясь в своей комнатке.

Святой, видно, обижается на бога, будучи внутри него.

Он абсолютно один. А вот Агафьи, так много, что она вмещает всех, о ком прочитает и кого увидит. Недаром они ей снятся, когда не ждешь.

Теперь люди – целиком. Как яйцо в интернете. Только не надо бояться одиночества. Сословия уничтожены, но слова сказаны, бери отовсюду. Толстой – аристократ. Он пишет о высшем сословии. Его расстраивало, что никто этого не понимает. Голь и плебс принимают вековую воспитанность на свой счет, считают себя такими же, читают, проверяя себя на нормальность. А он их даже в расчет не брал, показывая изнанку своих мыслей. Лошади вообразили себя людьми, влезая, как в барские покои, в его романы.

А теперь все видны сверху. Обзор замечательный: природа, горизонт, грозовой фронт, скопления людей. Только понять ничего невозможно.

Агафья не в обиде на людей, которые делают вид, что все понимают. Они заняты своими отдельными делами, за которые получают деньги. Ей, к счастью, не платят, и ее незамутненный выгодой ум вопрошает отчаянно, что же тут происходит?

Наточенный ум и тикающее сердце шахидки. Она ко всему готова, и со всем вступила в битву. Ей не нужен ни тротил, ни пластид. Она вся – в их эквиваленте.

В черновиках «Войны и мира» она прочитала, как ЛН пишет о князе Василии в салоне Анны Павловны Шерер, с которой, вроде бы, даже состоял в легкой и необязывающей интимной связи. Какая точность портрета.

А теперь представьте этот взгляд Льва Николаевича, обращенный на вас. Одновременно охотничий, ироничный – над собой, - чтобы вы абы что не подумали, а, по сути, убийственно разоблачающий вас и потому ложный.

«Вы что на меня уставились! – вскричал ему Николай Федорович Ф., когда опрощенный граф заявился в его каморку. - Что тут высматриваете?»

«Да вот коврик перед сундуком красивый».

«Коврик?! Это хозяйский коврик! Не могу я его отсюда убрать! Нет, вы подсматриваете, чтобы меня перещеголять в бедности!»

Она знала, папа это сказал: человек, который всю жизнь упорствует в своем безумии, - не сумасшедший, а умнее всех.

Это она о себе.

Потом ей пришло в голову, что так бунтовать против Льва Толстого мог только Достоевский, подпольный человек. И НФФ с его воскрешением отцов при том, что ни слова не говорил никогда о родном отце, князе, который жил широко, прижил кучу детей и умер после отмены крепостного права незнамо где в нищете, - подлинный Федор Павлович Карамазов, отец Н. Ф. Федорова, воскресителя отцов. Не случайно на его теорийку набежало столько братцев Карамазовых…

Папа никогда не говорил ей, чтобы она не читала, не думала и не была собой. Наверное, поэтому так рано умер, оставив ее одну.

Она никогда не поверит, что этот продолжающийся неделю дождь, переходящий в снег и обратно, не ее души дело. Когда-то солипсисты думали, что все происходит в нашем сознании. Теперь стали умнее: все это – дело нашего сознания, подкрепленного телом. Давим собой на создателя, и что-то уже получается.

На улице сразу тихо, будто все вымерли, кроме редких машин, которые медленно пересекают огромную лужу, образующуюся от дождя. Ветер морщит воду под фонарем. Машины осторожно рассекают волны, пока вода не достигла верха колес.

Когда-нибудь это, наконец, сработает.

Любовь голых не так красива, как могло бы пригрезиться. Особенно со стороны.

Как-то они говорили, что разочарование русских в земной жизни, в людях настолько стало сильным, что многие всерьез говорят о планах полета на Марс, типа, отдать жизнь за науку, а, главное, не быть здесь. Россия едва ли не впереди всего света сейчас по эскапизму. Даже заграницы больше нет. И вопрос: что же брать отсюда с собой.

Он сказал, что из земной жизни ничего взять с собой нельзя, ее смысл в том, что даются лишь открытия, но не удержание открытого. Прекрасен миг колебания маятника, но не пребывание в чем-либо. В последнем корень лжи. Маятник остановить нельзя. Можно лишь качаться вместе с ним, замирая от ужаса, восторга и откровения.

Все нормальное отмирало для нее со страшной скоростью.

И что, она не хотела жить свою жизнь и не жила. Ей довольно чужих. Причем, тех, которые сама выбрала.

Это что же, писать для серии ЖЗЛ? Самое смешное, что ей предлагали написать об одной известном и любимом ею ученом, у которого она когда-то брала интервью, и когда редактор спросил того, кто бы мог написать о нем в задуманной новой серии о еще живых знаменитостях, ученый назвал ее имя.

Но она тогда непрерывно ездила по своей работе и согласилась, но вяло.

Даже сделала какие-то наброски по материалам из интернета. Контракт так и не подписала, хотя редактор, толстый почвенник и, кажется, антисемит, явившийся из какого-то волжского города, упрашивал подписать.

Она показала эти наброски, тот отдал следующему редактору, который мог даже из этого сделать что-то общедоступное. Но она представила какие фразы будут напечатаны в этой книге за ее подписью, и тихо, тихо сгинула с их глаз.

В том-то и дело, что она не может писать на их языке, который прежде звался советским, а теперь у него даже имени нет, одна рвотная заморочка.

Вступать в эту артель напрасный труд, где ее словам все равно не будет ни хода, ни веры, она не собиралась.

Да и ученый вряд ли бы остался доволен теми сведениями, что она накопала о его семье, родителях, отце, писавшем в 30-е годы доносы, как и почти все, кто выжил и вырастил умных и образованных детей. Плюс нравы в современной науке, куда он прошел своим, но поневоле нечистым путем.

Впрочем, и это можно было объяснить, показав неоднозначность любой биографии в наши дни. Но кто даст ей написать об этом. Она все равно напишет, но о другом.

Вышла вечером за хлебом в магазин, открывшийся прямо в ее доме. Подумала, как девушка в кассе, выбивающая чек, после работы записывает в своем фейсбуке о примечательных придурках, которых видела за день. Агафья тоже войдет в коллекцию своей непримечательностью бледной моли. Шапка поперек, пальто не на ту пуговицу, заметила уже на улице с пакетом продуктов.

Всякий писатель должен получить по заслугам от своих героев, которые опишут его в социальных сетях, даже не зная, кто он. Так каждый шаг ФМ был зафиксирован от Петербурга до Баден-Бадена, от Омска до Парижа. Иные описания до сих пор не афишируются, вроде телесного наказания его на каторге или записок возмущенного его истерикой дрезденского кельнера.

Все пишут, все фотографируют, извольте в кондуит, дорогой ФМ, да и остальные властители дум тоже. Узнают, что ты писатель, и вот, распят на всеобщее обозрение. Каждый шаг, вздох, слово – на иголочке в гербарии.

Ибо не столь сейчас много людей, как одного человека так много, что чересчур. Всякий человек взят в степень чуть не всех остальных. А в скором времени так и будет, уж поверьте Агафье.

Как наркоман, он держалась лишь новым, а Россия, как всегда, гнила в заговоре мертвых над живыми. Убивать, убивать, убивать. И жрать, жрать, жрать! И воровать без просыпу. И напиваться без продыху!

Когда она шла вечером к подъезду, мимо проехала машина ДПС с ментами. Они поглядели на нее, и Агафья чуть не задохнулась от ненависти.

Лучшее лечение это труд и назорейское отстранение от говна.

Сколько уже она это себе повторяла.

Соринка в глазу, вот она кто. Легко ли летать, пыжиться, пока тебя не сморгнули. С другой стороны, ручается, что ее литературная вонь не имеет запаха.

Может, она и напрасно трется у знаменитостей, но остальные еще хуже.

Да, она ласкова и равнодушна. А вы чего хотели, чтобы она именно вас любила. Вокруг слишком много людей для безразличной нежности к ним как домашним животным, иногда сходящих с ума от обстоятельств.

Она всегда идет от печки, но недалеко. А хотелось бы далеко.

Потому что, если идти, то до того света. Не останавливаясь.

С ноутбуком в руках. С айфоном в кромешном интернете. С ридером, на всякий пожарный. Отплевываясь от ангелов ада, чтобы не отобрали.

Рыбой разобьешь лед, первой рванувшись в прогал. Настоящий маг не изменяет мир, но предчувствует изменение, знаменуя его собой. Сказал, и так случилось. Надо же на что-то надеяться. Смотришь на часы, прислушиваясь, ну когда же.

Трудно смириться, что все настанет, когда не ждешь. Астральная муха звенит в тумане мозга по-над лбом. Ты чего, свою не узнал, старый шанкр?

В метро устанавливают бесплатный Wi-Fi. В крайнем случае, поезжай по кольцевой, или до конечных станций на радиальных. Уехав в Тьмутаракань, откуда всяк надеется навострить лыжи из Москвы. Она знает, что как раз там стена, непроходимые топи и пустоты по краям автобанов, переходящих в ухабы и бандитизм, но всегда ведь верится в прореху замкнутой вселенной.

Она будет искать выход, пока не помрет.

Это ее будоражит, мутит и воспаляет.

Она не закрывается в своей ненависти, она готова ко всему. Но от людей отвыкла, они мельтешат, блошкаются. А к чему привыкать, непонятно.

Все люди как люди, только она – идея человека.

Куда ни пойдешь, скука от уже виденного секунду назад.

Тем, кто говорит, что человек вымрет, а останется интернет, она верит еще не до конца. Ей бы кого попроще, вроде таракана или вируса.

Странно, что каждый день заканчивается ровно там же, что и вчера.

Нужно очень сильно притворяться, чтобы не впадать в отчаяние.

Все, кого она знала, были в этом виртуозами.

Немного изжоги, немного слякоти, просроченный сыр в холодильнике. Если не уверена в себе, посмотри на других. С мужчинами всегда трудно: от смущения бросаешься в объятия. А оттолкнуть, как хотелось бы, это такой геморрой, что потом можно всю жизнь расхлебывать. Зачем это ей.

Только через несколько лет люди начинают что-то подозревать, потому что она не дает поводов к подозрению. Такого же не бывает. Да, не бывает.

Любить можно только голых, а это невозможно.

Будет революция, настанет иная жизнь, сможет ли она соответствовать своим письмом новой реальности. Воспоет ли человека, заглатываемого дикой нелюдью, как всегда оно и бывает?

Эрос одиночества дрожит над миром. Где ты Болт Уитман?

В редких ныне общениях приходилось удерживаться от иронии и насмешки, в питательном бульоне которых протекла ее общительная юность. Легче всего представить, как норвежская семга стучит в дверь, стоя на своих двоих.

«Запомни, - говорил он ей, - будущее без нас это все то же самое, но в иных сочетаниях. Эволюция все перетрясет. Начинай привыкать уже сейчас».

Бог безумен. Как же это ей не пришло в голову и в любое другое место.

Поэтому то, чего ждем, никогда не наступит. Ящерицы отбрасывают хвост, а мудрец – голову. Задницы пожранных союзом писателей вопиют к небу, а Кирилл с Мефодием не слышат, отвернулись. Впрочем, нет, тикают, это мы их не слышим, не отличаем от настенных часов. Тикают в гневе, и язык онемел и отнялся, как написано в Библии.

Русским языком только адские пути вылизывать.

Да, все будут писать друг о друге, и девятый вал дури обрушит мозг и сожжет коротким замыканием мусорного ветра. Как всегда после революции.

Потому что, если обложат, то со всех сторон.

С мужем они расстались, когда у него обнаружилась аллергия на нее. Сопли текли, задыхался, не мог спать, дело шло к астматическому синдрому, и им пришлось на время разъехаться.

Бывает и такое, мало ли что.

Сейчас у нее аллергия на этот свет. В носу свербит, плечи ноют, во лбу тухляк. Как сказал прокурор, требуя пожизненный срок застрелившему шестерых человек: «Как можно жить среди нас и ненавидеть этот мир?»

Самое большое открытие, которое ей еще предстоит обдумать, это то, что, оказывается, люди не равны между собой, как она всегда думала. Все люди – люди, вот, что она отстаивала перед недоумками, которые не считали людьми ребят с соседнего двора, немцев, евреев, учеников параллельного класса, буржуев, учителей, цыган, женщин, педерастов, кого угодно, кто не они. Все люди – это люди. На этом основывался ее внутренний мир: она перестанет быть собой, чтобы стать всеми. Ее бог не делает разницы между эллином и иудеем, святым и разбойником. Все – люди. Так же, как мысль это мысль. И она взойдет в эту общность, не знающую местечковых различий.

Можно представить ее шок, что это не так.

Что прокурор – это не человек, как бы он не был похож на человека, что изнутри, что снаружи. И вот она сидит с ним за одним столом, ест арбуз, поднимает рюмку водки. Он сдал ее приятелям дачу в Загорянке на лето. Дача его брата, переводчика, уехавшего в Австрию да там и умершего. И он заехал в выходной узнать как дела, поговорить, взять с дачи компрессор для другой своей дачи. И вот они сидят, улыбаются, собираются выпить, и он говорит, что вот все ругают нынешнего, а тот неплохой парень, простой, он это точно знает. И делает все так, как надо, потому что иначе совсем было бы худо.

Ее реакции, как всегда, от неожиданности запаздывают. Да и что можно сказать. Разве что убрать улыбку. Заговорить о чем-то другом с приятелями. Их тоже не станешь ведь поставлять. Они живут себе на даче, дышат свежим воздухом, едят хозяйскую малину. Муж пишет стихи, маленькие и про природу. Жена читает, отмахиваясь от комаров в кресле-качалке среди травы. Им хорошо. Да и прокурор уже собирается уезжать, много дел. С мужем они дотаскивают компрессор до машины и укладывают в багажник.

Агафья, не допив свою водку, идет побродить по участку.

Теперь вот оказывается, что не все люди это люди. Хороша новость.

Что же делать? Как теперь жить?

Да, ей повезло с научной точки зрения родиться и жить в стране нелюди. Она познает все изнутри. Но где методика иных описаний? Где подставка для сердца и совести, чтобы все это выдержать, не осыпаться сгоревшим пеплом внутрь самой себя.

Как есть два православия, два христианства, - православие распинаемых, Христа, и православие распинающих, Понтия Пилата, и понятно, кого вокруг нее больше, так есть и два вида двуногих: людей и людоедов.

Власть намагничивает общество, и происходит разделение этих опилок на две кучки. Как сказал поэт, плохая физика, но зато какие жития святых!

К тому же, скажет социолог, история вообще движется назорейством, - отстранением от нелюди. Так что давай, девочка, получай удовольствие, что ты не такая, как они. Вообще не такая.

Где он, новый Израиль? Ты одна - новый Израиль.

Главное, что бог отлучился по своей великой надобности. Насрав на всех нас.

Да, но между богом и миром, учил гностик Василид, находятся 365 промежуточных ипостасей. Каждый день года одиночества мы изживаем одну из них. Даже не догадываясь, что человек, на котором в этот день сошелся фокус года, это наша собственная ступенька. Куда? Бог весть.

Уже сил нет подниматься по этой лестнице, геометрию которой открыли Сизиф с Эшером. Доколе терпеть? Марковна, до самыя смерти!

Это протопоп отвечал протопопице. А ты, Агафьюшка, с кем говоришь?

С собственныя тенью. Довела тень до ума, есть, с кем поговорить.

Она не знала, кто бы прошел год одиночества до конца. Сама еще и до весны не дошкандыбала.

Когда она была молоденькой и глупенькой девочкой, спросила его в разговоре о Борисе Зубакине: а почему стукачей арестовывали?

Во-первых, они тоже, как и все: партийцы, чекисты, спортсмены, - вырабатывали свой ресурс и отправлялись в отвал. Во-вторых, доносчики нужны и в тюрьме, и в ссылке, и в лагерях. Самых талантливых отправляли стучать с того света. Они считались золотым фондом агентуры. Как говорил товарищ Сталин, вы что, думаете, в окружении святой Троицы нет наших людей?

Не людей, - существ, подумала она тогда.

Когда раздражают все, самая большая опасность - однажды встретиться с собой. Мир кончится не взрывом, но зеркалом.

Разряд ненависти пройдет внутрь, испепеляя.

А ненавидящие бога вдвое ближе к нему, чем любящие его: они больше о нем думают. В конце концов, они им становятся. Колесо ненависти едет дальше.

Что-то неладно было в ее рассуждении, но, попробуй, остановись и отчитайся. Все время хочется спать. Остальное время читаешь. Рассуждения близких превратились в бред. Коллеги по профессии пишут с бодуна, не проверяя ошибок. Каждый деградирует на свой лад, сливаясь со всеми в экстазе общего упадка. Они ее не интересуют. Пейзаж обезлюдел, опаскудел.

На творца даже плюнуть некогда, выкарабкиваясь из выгребной ямы.

Ее сестра должна была поехать на конференцию в Сыктывкар на четыре дня, и привезла ей полуторагодовалую дочку, которую не с кем оставить. Единственное условие Агафьи, что она будет с ней одна, больше никого.

Очень забавная, хорошая девочка. Сама все показывала, чего хочет, чего не хочет. Выходили с коляской гулять. Несколько раз в день меняли памперс и протирали все детским кремом.

Как будто всю жизнь сидела с младенцами, даже самой удивительно.

Танцевали, играли, днем она ее укачивала в прогулочной коляске, открывая балкон, напуская в комнату морозный воздух. Дитя засыпала, как часы.

Единственно, ночью могла проснуться и плакать громко-громко. Перед соседями неудобно. Тогда надо взять на руки и тихонько укачивать, что-то бормоча успокоительно. Сестра заранее сказала, и это подействовало.

Агафья недосыпала, конечно. Хотя ложилась раньше трех ночи, вставая с ней в восемь. В голове радостно и счастливо гудело. Маленькая жизнь была прекраснее большой.

Главное, было не простудить, не испортить желудок. Девочка была так хороша и воспитана, что это удалось. Сестра приехала довольная, попили чай, они уехали на заказанном такси. Жизнь покатилась, как и должна была, дальше.

В любом активном процессе ты не более чем машина. Нелепая, смешная со стороны вычленяемой функции. Клацая костями и шариками мозга, ты подтверждаешь свою бесталанность. Тебе нечего впитывать из своей среды и нечего ей отдавать. А жестикулирующая в пустоте смешна особенно. И знакомые ей отвратительней незнакомых.

С младенцем она быстро вошла в чужой ритм. Они с девочкой шли друг другу навстречу. Вместе ели, вместе спали, вместе смотрели мультфильмы. Ее поразило, что полуторагодовалая крошка адекватно реагировала на всех зайчиков и чебурашек, разбиралась во всех ридерах и ноутбуках. Куда там Лакану со стадией зеркала от 6 до 18 месяцев. Еще немного, и она будет программировать. А ее айфон в пару кликов отправляла в интернет! Это поколение не будет нас выносить. Оно нас просто не заметит.

И еще Агафья вспомнила, какой сама была капризной и непослушной в раннем детстве. Да, умная, красивая, иначе, почему бы ее так баловали и любили. Зато и она капризничала, когда ее оставляли с маминой тетей, потом в Клину с маминой сестрой. Как она их там доставала. Потом еще и заболела.

Ее племянница была не просто лучше, чем она. Она была чудом.

Как итог, муж выдал ей, что она хочет казаться лучше всех, а он скотина. Это и так все знают, зачем она подчеркивает еще раз? После чего у нее был сердечный приступ. Точнее, она хотела, чтобы он был, решив все проблемы.

Никого не видеть, никогда ни с кем не общаться, исчезнуть без следа. Тогда уж наверняка все решат, что она самая лучшая, по мнению мужа. Руки у нее дрожали. Ничего страшного, она не хирург, не подавальщица в кафе, не переписчица бумаг, даже детей с ложечки ей больше не кормить никогда. Отключить телефон, скайп, айфон. Идите все к черту!

 

Агафья-скотница

18 февраля. Надо ли опасаться сегодня коровьего бешенства? Пожалуй, более чем когда-либо. С утра опять все блестит, ровненько напомажено снегом середины недели, аж глаз ломит и выкручивает от солнечных отрад. А ближе к закату, который, что ни сутки, все ближе к настоящему вечернему времени, - на западной стороне неба начинают плыть темные дредноуты в сверкающую даль, первые зримые вестники весны, когда небо снимается с места и движется в неизвестном юношам направлении. Зато обильно клубящийся дым из трубы поднимается в строго вертикальном направлении: нет ветра.

Есть святочные рассказы, а есть масленичные. Если девки все метрессы, бросим мудрости и мы, пел Сумароков. Горячий негритянский блюз в помощь. На маленькой стереоустановке, непонятно как вместившейся в маленький ноутбук. Вот так и мысли горячи, а задница привязана к теплому сортиру, удобствам мгновенной всемирной связи, уюту старых книг и раздумий. Ведь если и любовница, то обязательно с обманываемым и любимым мужем, с постоянным страхом слежки и разоблачения, с риском, что сейчас войдут, найдут, настигнут, хотя бы и уехали втайне вдвоем в Питер. Там холодно и весело, гостиница на окраине, новостройка, дешевые по сравнению с Москвой частники, доставляющие в центр, и внезапная ее бледность на Невском: показалось, что он идет. Сразу свернули в сторону Русского музея, зашли в кондитерскую выпить кофе с пирожным, перевести дух. Она это называла «зоной активных призраков».

Хорошее, странное, обманчивое, сквозящее время, - солнце, мороз, и март уже за ними чувствуется. Но так холодно, что все время надо куда-нибудь заходить. «Будь мы в Париже, - говорил он, - можно было бы все эти покупки доставить прямо из магазина в гостиницу, а тут приходится тащить с собой». Ему нравилось смотреть за ней, как она выбирает, нахмурившись, ту или иную вещь, кулон или кофточку, а потом, почувствовав его взгляд, быстро смотрит на него, невнимательно улыбаясь, словно с извинениями.

Она была права. Муж выехал вслед за ней, искал ее по гостиницам, по улицам, ходил буквально в нескольких шагах за ними, - мир влюбленных узок и доступен наитию, - и только чудом они не столкнулись. Отключив мобильный, она позвонила мужу только на третий день. Она как раз сидела голая на диване, он перед ней. Он увидел, как она побледнела, при этом тут же с ходу назвав какую-то дальнюю родственницу, которой тот никогда не видел, что она у нее в гостях, сейчас выходит, и они могут встретиться через час или два, когда ему удобно, скажем, в замерзшем скверике у Исаакия. Или лучше сразу в каком-нибудь кафе, чтобы он не замерз, ее ожидая? Он сам не ожидал, что у него так забьется сердце, станет так плохо. Он успел положить валидол под язык и лечь на кровать, где им только что было так хорошо. Она, продолжая говорить, с беспокойством смотрела на его посеревшее лицо, не зная, что делать. «Да, масленица, пойдем есть блины, - говорила она в телефон, стараясь не менять голоса, - можем зайти к твоим знакомым художникам, если они, конечно, здесь, а не заграницей». Все было кончено.

 

(12 сентября 2013 года)

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений