Игорь Шевелев

 

Космос Гумбольдта

Пятидесятая большая глава «Года одиночества»

 

I.

Еще отец Павел Флоренский заметил, сидя в концлагере на Соловках, что организму гораздо естественней и проще передвигаться на четвереньках, чем нынешним способом. Вот, кстати, плюс социалистического перевоспитания. Очень легко обзываться ничтожеством и тараканом, врываться на кухню ночью, зажигая   свет и поливая все вокруг себя дихлофосом. Труднее вникнуть в психологию маленького существа, попавшего, как кур в ощип, в самый эпицентр чуждого мира. Кругом по отличным автобанам, построенным еще при Гитлере, двигаются жучки- авто. Периодически попадаются геометрические выверенные поселения, фермы для производства себе подобных. Поэты воспевают кладку яиц, сравнивая розовое кишение клопиных яичек за обоями с розовоперстой Эос. И, правда, очень похоже, как бы ни называли это "джинсой", в смысле, купленной рекламой. Да возьмите Фабра, сравнивающего наши яички по совершенству с птичьими. Неужели он тоже был куплен нынешними СМИ? Прямохождение, извините за реализм, нужно одной лишь интеллигенции, которая спит до двенадцати, читает книжки, из коих черпает мысли для собственных книжек, и сношается с любовницами. Всё. Эти яйцеголовые эстеты и исходят соплями над двуногими прелестями. Все куплено, извращено, сфальсифицировано до самых глубин истории. Но протрите глаза и обратитесь к совершенству природы. Чувствующий центр мыслящего существа обретается на карачках. Вспомните Гиппократа: "Жизнь коротка, искусство долго. Подходящий случай подворачивается редко. Опыт обманчив, суждение трудно". Кажется, все ясно. Не надо отсрачивать немедленную вечность долговременными страданиями. Всего и только. Живем интенсивностью мгновенных отчаяний. Наших подруг размазывают по полу. Мягкий живот раздавлен с желтой жижей, череп раскалывается с характерным звуком. Ничего нового. Обыденное насилие -  хороший повод к цивилизованной жизни вопреки всему. Как гласит учебник по  зоологии, самые свирепые по природе своей виды те, что эволюционируют в общества милосердия. Не будите в добром зверя. Так он философствовал, бегая в прямом смысле этого слова по стенкам, пока она готовила обед, заучивая наизусть его тексты на случай внезапного обыска и ареста. "Я к смерти готов", - сказал он ей вчера утром.

 

50.1. Он очень хорошо помнил, как умер. Резкий толчок, вырвавший его из привычной жизни, утрата всех ценностей, куда-то рвануло, он заскользил вверх, а не вниз, и – вывалился, как потом оказалось, из чрева своей великой тараканьей матери.

Как можно после всего этого ужаса еще и враждовать друг с другом? Его трясло, когда старшая по подъезду звонила к ним в дверь по вечерам и просила подписать бумагу с согласием на ночные дежурства перед домом и на проведение совместных с милицией спецрейдов. Заодно интересовалась, нет ли у них детей, а то кто-то пишет на стенах лифта и, значит, надо отлавливать и стерилизовать. У нее был вид особи, ищущей, где бы подсобить обществу: худая, с тонкими губами и поджилками, скрывающая за показным темпераментом тихую ненависть. И впрямь, думал он, начиная трястись, остается только санитария.

По ночам все ходили по воздушным трубам, искали, как это и принято, где лучше. Он-то знал, что нигде не лучше. Лучше – притулиться там, где есть крошки, вода, тепло, и пустить корни, родить детишек, читать учебники новейшей физики, воображая множественность миров. Любимым его героем был Манилов, - не тот, который генерал, а который гоголевский: соображать лучшее.

Сынишка, способный мальчонка, которого старшая по подъезду все норовила посыпать дустом, врубился в интернет бесплатным сайтом, и они всем скопом распространились по сети, неся доброе, вечное, по-человечески мелкое, по-розановски мимолетное. Хорошо, темно, попробуй распознай, таракан ты или василиск василискович, выдающий себя за кожаный новодел. Конечно, надо было опасаться хунхузов, которые могли сделать тебе сарказм и кентавра прямо в файле, но таков уж этот мир, сотворенный Чарльзом Дарвиным, тут не попляшешь.

В первые пятнадцать минут и естественный отбор приятен своей новизной. Он навострился взламывать порнографические сайты и их обитательниц и довольно споро плодить голых красоток в разных жизненных позах. Ему были смешны разговоры о безбожье клонов, ведшиеся существами, созданными из виртуальной пыли и в пыль обращающимися. Дух дышит, где хочет, а не только в сортире у Бога. И сам он тоже дышал, где хотел. Когда дышишь, значит, ты у кого-то мурашкой бегаешь по сетевой спине, не напрасно живешь, восторгаешь.

Освальд Шмендрик писал в «Закате Европы» об изначальных событиях, принадлежность к которым делает нас людьми, будь мы даже навозными жуками. Паразитирование на классической литературе это и есть человечество. Ну, там, «Семеро против Фив», «Анна Каренина», «Мифы народов мира» и прочая дребедень.

 

50.2. Анатомическое расширение шло бы еще интенсивней, кабы не так болела голова, что нормально для периода весеннего ее отсыхания. Без головы жить, конечно, веселее. С перетянутыми по парижской моде сяжками, горбатенькие, с нафабренными крылышками мы всей толпой ходим по свету, составляя опись всего, что плохо лежит. Если не ошибаюсь, это первая генеральная опись творения, которая должна быть предъявлена к судебному производству. Как ни старалась эволюция и санитарная служба сократить число инвентарных номеров, оно, по первому впечатлению, близко к бесконечности. Потом-то, конечно, понимаешь, что терпение и труд все пересрут, и на каждого найдется бумажка для подтирки, но по первоначалу голова болит.

С утра вообще был скандал. Так сцепились с благоверной, что со стороны было, небось, похоже на пляску св. Вита: члениками о брюшки трем, друг друга стараемся перевизжать, по резкости звука к музыке Шнитке приближаемся. Бедные лондонцы, видно, решили, что симфонический оркестр под ванной репетирует. Хорошо, у них тут сухо, ванную пробкой затыкают. Пока мадам обследовала цветы, мы с детьми носились по песчаным холмам Абердина. Некоторые не одобряют наш паразитизм, который иначе называется сбором информации. Мол, зачем протыриваемся в личинки шмулей, делаем сбои в грамматике и генетическом коде, из-за чего, мол, рождаются гении и сумасшедшие. Миль пардон, так вся эволюция ведь и есть бесконечное паразитирование на первично написанном тексте.

Конец зимы доживаешь в коконе печального усасывания чужих слов. Ну почему самое аппетитное в мире - это дамская бороздка между члениками брюшка? С особым интересом он наблюдал как она поглощает то, другое, третье, а потом изучал результаты, вылезавшие, в отличие от него, долго и упруго. Вот умница. Сам же ты забит эволюцией, как гол в свои ворота. А, может, я несогласный. Кто бы спрашивал. Вот потому и любишь хвостатенькую, стараясь не обращать внимание на жало, а, главное, не брать в усыхающую башку, для чего оно предназначено. Мы не хозяева в своем доме. Запутаны чужими мыслями, а хотим понять их как свои собственные.

Есть мысли лёгенькие, молодые, с пылу с жару, ему же всё доставались растрескавшиеся от мозолей, такую подумаешь, как затрещиной разживешься: вроде как и обидно, а умнеешь. Хотя, надо признать, в голову входят трудно, как палка в жопу. Такая уж не зазеленеет, как ни поливай, думать ее одно расстройство желудка. Но ведь они есть, значит, куда-то надо и употребить, крылышкуя золотописьмом тончайших жил. Сложно шла инвентаризация, что со жвалами не удивительно. Тоскуешь по любви, вот все и глотаешь.

 

50.3. Больше всего ему понравилась, что у них была собачья свадьба, да и потом они жили, принюхиваясь к себе и другим. Он бы и писателем таким не был, не живи на четвереньках. Сначала молодая жена стеснялась, а потом привыкла. Сначала их старший сын стеснялся, а потом привык. Потом это все вошло в моду, и они даже стали как бы первооткрывателями. Когда все начали бедствовать, они получили первую приличную зарплату, стали ездить за границу наравне с молодыми, которые думали, что так и надо – на четвереньках. Особенно хорошо, когда сзади пристроишься, причем, не только он к ней, что понятно, но и она к нему, что выглядит совсем уж не по-человечески.

В трудный момент она пошла сидеть на кассе в магазин дешевых товаров. За день мимо нее проходили сотни людей. По тому, что и сколько покупает человек, можно о нем сказать все. Хуже, что охранники за ней активно ухаживали, у них был даже особый спорт, скольких кассирш каждый из них попробует. Был даже специальный закуток на складе, где можно было быстро снять трусики и поднять форменный халат. Но так в спешке она не хотела. Сказала мужу, и тот согласился, не отрываясь, впрочем, от выстраивания сложной пирамиды тонких мыслей.

Даже непонятно, кто из них двоих был телом, а кто душой. Иной раз казалось так, другой – этак. Когда он задумывался, хотелось спать. Если идти по улице, то никаких мыслей не хватит, поэтому надо иметь не мысли, а цель, желательно, маленькую, чтобы успеть до нее дойти. В магазине «Комфорт» он разглядывал ковры, диваны, холодильники с большими морозильными камерами, чашки для чая и разную хозяйственную мелочь. На обратном пути заходил в продукты, и с этим было проще, потому что семья была большая, и всех надо было кормить. Это утешало.

Снег не убирали, пробраться через его залежи было трудно, тем более, что вторую неделю у него болели ноги, ступни. Он подозревал начало подагры, болезнь творческой зрелости и последних нескончаемых усилий бессмысленной деятельности, позволяющей не задумываться ни о жене, ни о детях, ни о чем ином видимом, весьма удобно заменяемой восторгом вбрасываемой в организм мочевины. К тому же накануне его, видно, еще и продуло, болело левое плечо, открытое во время спанья на правом боку, который он выбирал, чтобы не закладывало нос. Удобство мира иногда удручало напоминанием о ловушке.

Что лучше, - страдать от себя или от других? Наслаждаться собой или другими? Если честно, он даже не понял, где линия раздела. Когда они бежали от погрома, продав за бесценок квартиру и вещи и выбросив книги, они бежали откуда-то в никуда. Их уже не было.

 

50.4. Умирать не страшно, потому что в нас есть часть, которая хочет этого, а стало быть, умирание для нас естественно и прекрасно не менее жизни. Просто любовь к смерти в нас репрессируется. Он пришел ей дать волю, этой смерти.

В приплюснутом черепе выделяется лицо. Среди людей ходить неудобно: они на живое лицо плохо реагируют. Такая у них конституция. Он из-за несогласия с людьми и занялся смертью. Уж очень они шьют нам ответственность и вину за происходящее с ними. А мы – прыг в сторону: извольте, господа, проследовать мимо нас туда, куда вам надо. Ах, никуда не надо? Тогда прощевайте, вам по иному ведомству.

Подвижная нижняя челюсть позволяет разговору придавать стереоскопический характер. Шефу как раз и не понравилось, что он с Адамом и Евой говорил с каждым по-своему: на мужском и на женском. Мол, пробудил феминистское сознание, первоначальным планом не предусмотренное. Теперь вот по компьютеру ботал двумя файлами сразу на гиперссылках. Плюс раздвижное нёбо, позволяющее заглатывать мегабайты вышней информации.

Обычно день он сидел дома, вынашивая планы на будущее, а на другой день шел на работу, якобы эти планы воплощая, а на самом деле для разнообразия и променада. Так бы и жить, тем более, что февраль выпал на редкость снегопадистый, и смотреть, сидя в тихой квартире, в окно на падающий снег было одно удовольствие. В такую погоду даже зубы растут быстрее на смену снашиваемым, и будущее почему-то кажется бесконечным.

После удаления левого легкого он окончательно утвердился в своем змеёнышестве, читал Льва Шестова, посягал на основы, учил латынь. Жену взял из человеческого рода, что делало семейную жизнь затруднительной, но забавной. К тому же дети, если не принимать их близко к сердцу, должны были сказать новое слово в эволюции. Хладнокровие ему не изменяло. Таких обычно брали в органы, но он отвертелся еще при призыве, продемонстрировав призывной комиссии сброшенную кожу. Договорились, что будет числиться в резерве на случай спецопераций. Гипнотизировать душевных кроликов немигающим взглядом – это не по нем.

Он работал гением места. Работа не пыльная, рядом с деревом. Место тихое, провинциальное, далекое от краеугольных путей. Было время, когда он обижался, не мог понять, почему ему всегда достается второй сорт. Потом понял, что количество смысла везде одинаково. Надо его хранить и всё. Гришабыл, хлопнув дверью, уехал сначала в Германию, через месяц вернулся и рванул в Москву, потом на в Калининград. Он же, присев по тюремной привычке на корточки, следил за проходящими мимо, выстраивая их по сюжетам.

 

50.5. Многие, как обычно, смотрели с пренебрежением: тоже, мол, занятие, сидеть целый день при дороге, направляя тех, кто сам идет, куда хочет. Он публично не возражал, - придет время, когда его не будет, они поймут, зачем.

В последние два-три года движение машин стало просто сумасшедшим. Все жалуются на нищету, а количество машин растет в геометрической прогрессии. Люди неадекватны по самой природе своей, русскость или еврейскость тут ни при чем. Или защищать толпой полковника, убившего и закопавшего девушку, только потому, что он наш, русский, а она чеченка, значит, так ей и надо, мол, мало еще. Старухи, женщины, какие-то ряженые в казачью форму, - явно невменяемые. Дежуря через день, он половину своего выходного тратил на размышление: лечить их от рака личностным сосредоточением или наоборот, заражать гнилым пеньком? Так и не мог решить, сообразовывался по обстоятельствам.

Занимался обменами квартир, присматривал за детьми, переводил старушек через дорогу, - без него они покоцали бы друг друга в два счета. К вечеру голова гудела, давление и так вечно пониженное. Вдыхал воздух с наслаждением, как будто заработал его. Вонь к вечеру, действительно, немного рассеивалась, пахло будущей весной и покоем. Работа есть работа, всякий живет словно его наняли.

За выслугой лет заработал собственную философию: все болезни и трудное их вылечивание – от головы. Даже лекарство придумал для рассеивания сознания. Не аортокоронарное шунтирование, другое, попроще. Но Бог был против, Он доставал людей через голову по милицейской волне и боялся, что они выйдут из подчинения. Да и велико ли счастье, вопрошал в 134 псалме, жить несколько лишних лет без головы? Абсолютно все передергивал, спорить с ним не имело смысла.

К нему подкатывались, чтобы доставлял им информацию о происходящем: кто, где, с кем. Он понимал, что на самом деле вся эта мелюзга им не нужна, ждали, чтобы он обломался, пошел против своих принципов. К тому же само предложение его замарывало, он несколько дней потом болел. Что он мог, задерживать дыхание, притворяться мертвым? Не более того. У него не было ни машины, ни дачи, ни семьи, как у других. Только землянка дневального, которую и то могли отнять в любой момент, и куда бы он тогда делся? Вместо того, чтобы искать что-то иное, наслаждался покоем данного момента, будучи всецело беззащитен перед следующим, которое, впрочем, никогда не наступало, а падало на голову, словно рок, ниоткуда. Даже девушку привести было некуда, что, впрочем, и к лучшему. Девушка бы не поняла, зачем - он, а если бы и поняла, то превратно, как Ева, влюбившаяся не в него, а в свои мечты о нем.

 

50.6. Жизнь невероятно скучная штука, если не варьировать ее, постоянно переходя из душной комнаты на вечернюю улицу, в прохладу и свежесть, и обратно – в надышанность дружеских разговоров, чаепития и посиделок.

Ее он тоже поглядел в гостях у знакомых художников. Взаимные успехи и таланты давно уже не обсуждались, все было относительно и сиюминутно. А они просто сидели рядом. Он предложил ей налить вина, а она положила блинов с селедкой и паштетом, очень вкусных. Притом от ее попы исходило приятное тепло, на которое он не мог растроганно не запасть. Дом был интеллигентный, с чтением стихов и музицированием, чего давно уже не наблюдалось. И хоть он попал сюда почти случайно, подразумевалось, что люди с улицы сюда не попадут, а, стало быть, они отчасти как бы и созданы друг для друга. Симпатия возникла сразу. Он был слаб в выстраивании продолжительного сюжета знакомств, уходил во всякие ответвления и бессознательно опасался закрытых финалов. О чем тут же ей и поведал, поскольку надо же было о чем-то говорить, а это – интимно и не без дури. Даже болезнь себе на ходу придумал – боязнь закрытых сюжетных пространств. Она тоже блеснула, переиначив как-то клаустрофобию, он не понял, но проникся. Еще и то хорошо, что они оба сидели на диване. Он даже время от времени откидывался на несвежие подушки в наволочках, поглядывая на ее шею, спину и вообще, и борясь с желанием то ли приобнять, то ли погладить. Что, впрочем, в нужный момент и сделал, ее не обидев, а наоборот. Выпитое вино тоже играло роль.

Вот ведь взрослые существа, самодостаточные, то есть несомненный покой ценят больше рискованности знакомства. Она же, оказалось, больше ценит знакомства, новые лица и прочие части тела, жуть первого сближения, которое делит тебя на части без остатка. Не знаю, говорил он, допустим, я поеду к вам, а у меня в незнакомом помещении, с незнакомым, по сути, человеком могут начаться спазмы, сердцебиение, позывы на рвоту, представляете? Ой, как хорошо, что вы об этом говорите, смеялась она, держа прямо спину и лишь оборачиваясь назад в его сторону, когда он осторожно касался ее талии. Ведь и я испытываю то же самое, и все, наверное. А мужчины, как я думаю, еще в большей степени, потому что им еще надо показать себя с той самой стороны… ну, вы понимаете… Ну да, чтобы встал, говорил он, чуть понизив голос, хотя все вокруг и так были заняты самими собой и на них внимания не обращали, но дело даже не в этом. Если не встанет, то в этом даже есть своя пикантность, что-то трогательное, вы не находите? Я ведь как узнаю родную себе женщину? Если мне легко и никаких спазм, и никакого страха, как будто я вас сто лет знаю. Давайте никуда не поедем?

 

19 февраля. Вторник.

Солнце в Рыбах. Восход 7.45. Заход 17.42. Долгота дня 9.57.

Управитель Марс.

Луна в Тельце. 1 фаза. Заход 0.29. Восход 10.10.

Целительский день, холодная вода обладает уникальными свойствами. Обливаться, начинать курс закаливания, купаться в проруби. Достаточно три раза за день принять холодный душ или просто обтереться водой.

Именины: Максим, Мария, Марфа, Христина, Юлиан.

 

Только потом Кристина поняла, что выбрала экологию, потому что не любила людей. Сейчас это – выбор. Читая детективы, она всегда воображала себя той, которая ведет войну против людей. Одна против всех. Борьба за природу - это отговорка. Опора на союзника, в борьбе против людей. Но этот союзник даже не подозревает о твоем существовании. Как ученый, она это знала точно. Ты для природы точно такая же, как все остальные. А, может, еще и хуже, потому что природа давно перешла на сторону людей в этой войне на самоуничтожение. В итоге, ты одна против всех. И против людей, и против природы, которая тебя знать не хочет. Самый классный детектив из той серии, что она читает.

Экология помогала ей быть в курсе дел. Тут была сложная завязка с военной тайной, за которую могли посадить, с корпорациями, которые могли дать деньги для борьбы с конкурентами. В принципе, все данные должны были быть засекречены. На самом деле это им и придавало в ее глазах особый интерес.

Сегодня был день китов. Все поехали во Владивосток отмечать праздник и единым строем выступить против местных властей и рыбводхоза. Она осталась в Москве. Когда будет всемирный день тараканов, всемирный день червей и моллюсков, день крота и черепашки, тогда Кристина посчитает свою миссию на земле выполненной. Постепенно они поменяют мышление на политически корректное, но что толку. Чувства агрессии будут подавлены и начнут вылезать боков. Человек это тупиковый вид эволюции. Русский человек – один из самых тупиковых ответвлений тупика. Впрочем, это не так уж и важно, - эстетические оттенки дерьма.

Когда исчез ее коллега, сидевший два года за соседним с ее столом, она похолодела, но запретила себе даже думать о причинах его исчезновения. Если известных людей судят за шпионаж, то рядовые исследователи исчезают тихо и без следа. Чтобы другим неповадно было. Это предупреждение относилось лично к ней. Он был тихим, смешливым и веснушчатым парнем с соломенными волосами. Любил ходить по лезвию. Знал, что ему угрожает, но ездил по всей стране, знал множество людей, которые тоже собирали для него данные о радиации, о загрязнении среды. Когда начались реформы, он был счастлив, что заводы ВПК начали останавливаться. Тех, кто на них работал, он агитировал, поддерживал деньгами. Они и выжили, только благодаря экологическим фондам, из которых они выбивали для этих людей деньги. Он был слишком авторитетным. Из последней поездки в Челябинск он и не вернулся. Просто исчез. К ним в контору приходил человек из ФСБ, говорил, что, возможно, он ушел за кордон. Вроде как предал родину. Ничего остроумнее они придумать не смогли. Даже не так. Они специально говорили заведомую чушь, чтобы все знали, что это чушь, и что они знают, что вы знаете, и, зная, вы холодеете от ужаса.

У нее свои проблемы. Старая история. Любовь кончилась, а жизнь продолжается. Более того. Они живут вместе, хоть порознь. Об этом лучше молчать, и они молчат. Нет ни одного слова, которым это можно высказать. Ни друг другу, ни даже себе. У него и у нее есть работа. Это единственное, что спасает.

Телевизор старались не смотреть, только новости и биатлон в прямом эфире, ну, и когда Николай Валуев, по черепу которого восстановят мысли академика Лихачева, дрался за пояс чемпиона мира. Поэтому и сообщение о смерти Ленина восприняли с равнодушием, как и то, что вышла ошибка: он и сейчас живее всех живых, а расстреляли царя с семьей и двести заложников. Квантово-волновая природа Кристины волновала ее, доводя до экстаза. Если она птичка, то ближе к растениям, чем к животным. А, стало быть, и динозавры, как ее предки, произошли из тычинок, взмыв в воздух для опыления. «Ты меня любишь?» - спрашивала она, заранее зная, что услышит: «Кушать - да, а так нет».

Ее любили кушать, с этим знанием надо было жить дальше. Ее духовник, - роскошный белый гриб, окончивший когда-то мехмат университета, а ныне подвизающийся в подмосковной Щербинке, советовал ей повторять иисусову молитву и ни о чем не думать. «За нас думает наша кожа, - говорил он, - и брюхо, когда мы на четвереньках, и оно свисает вниз». Ему хорошо, думала она: почивший на нем жук признан своей чешуйчатой белизной бриллиантом природы и духа. А сам он и в супе будет дышать, как хочет, противостоя голодомору.

Духовник просил в выходные отвезти его в Сергиев, и там положить около церковных стен. Она отговаривала его морозом, толчеей в электричке, но он, как обычно, и слышать ничего не хотел, вези его и баста. Настаивает, что грибы, как он, и должны быть святыми, чтобы миновать людей, которые, к счастью, замечают только себя, и потому схожи с бесплодным песком, сдуваемым ветрами. К чему это, она не поняла. Зато напомнила ему его же слова, что тяга к перемене места есть признак болезни дыхательных путей, и что, если он будет просить его куда-то нести, то накрыть его темным пакетом и поставить в угол на молитву.

В ответ духовник прочитал ей небольшую проповедь о времени, которое размывает угловатый смысл, придавая ему форму кругляша, пускаемого по воде.

Обычные духовники выслушивают твои горести и проблемы, подобно начальству или врачу в кабинете. Только интерьер другой, хотя может быть и тем же самым. Ты откуда-то снизу взываешь к большому дяде в очках и с хорошо заточенным карандашом за ухом. А этот, даром что гриб, и сам может разразиться какой-нибудь печальной историей про жизнь. Или исповедью. Тогда из духовника он становится учителем жизни. Она берет его в руки и начинает нюхать. Он пахнет осенью, палой травой, как все грибы. И еще чем-то неуловимым. Она вдыхает, не может остановиться.

- Какое-то время мозг должен отдыхать, - говорит он, - например, во сне. В тот момент, когда он отключается, он становится мозгом. Тут в него и надо залезать и выходить по ту сторону. Но как только мы думаем о том, чтобы залезть мозг становится видим, и перестает существовать, как живая граница, которую можно перейти. Мозг – невидимка, а мысль – одежда, по которой мы узнаем невидимку в толпе себе подобных.

- А это не буддизм? – подозрительно спрашивает Кристина.

- А что, буддизм не человек? – отвечает ей духовник.

- Извините, я вас перебила.

- Меня нельзя перебить, меня можно только срезать ножиком, отварить, а потом пожарить на сковородке с луком и овощами. Я – ваша плоть и кровь, и это печальнее всего. И еще, как вы сами знаете, всякий гриб – ядерный. Поэтому он и дышит, где хочет.

Говорят, что подопытные мыши, когда бегут по коридору, на развилке сворачивают в тот рукав, где есть другая мышь. А русский человек, если он не садист и не убийца, - туда, где никого нет. Значит ли это, что он не мышь?

Спелая голова не думает, она ждет мысли, чтобы упасть с дерева в траву.

Ее тетка в Виннице работала на шоколадной фабрике, где делали рыбу весом в три центнера из особо прочного шоколада, который обычным ножом только поцарапаешь. Иногда получался брак, дефектную рыбу бросали с третьего этажа, она разбивалась на каменном полу, и какой-нибудь в полпуда кусок тетка отправляла им в посылке. Когда приходили за ней на почту, казалось, что все вокруг пахнет не сургучом, а шоколадом. И что потом, лизать его?

Вот так народ слипался в едином порыве то бить инородцев, то любить власть, то молиться со свечкой небесному президенту. Их и не отлепишь, и если лизать станешь, сам приклеишься, как к топору на морозе. Не то, что будет стыдно, а вообще перестанешь быть, как в кошмаре. Причем, кошмар – светлый, соборный, на миру вместе со всеми. Ты состоишь из переваренного Бога, неся Его при этом над собой, как хоругвь. Затейливо.

Повальная вера демократична, - кто не с нами, тот против нас. Творение великолепно, а всякий урод должен быть исторгнут, как противящийся Божьему совершенству. Кристине понравилось, когда кто-то сказал, что у нее Бог – под диваном. С тех пор она прислушивается ко всяким шорохам оттуда и не знает, надо выметать оттуда пыль или нет.

Когда Кристина была в одном помещении с верующими, ее начинало трясти. Казалось, что все они смотрят не на Бога, а друг на друга и на нее, в том числе: правильно ли веруют те, что рядом, не отклонились ли в сторону, притом что никакой стороны вообще не было, - ни у них, ни у Бога, причем, у каждой по своим причинам.

В Бога она верила только в маленькой ямке, которую выкопала для «секретика». Она сама была этим секретом. Божья роса внутренней секреции. Как та канарейка, которой выжигают каленым железом глаза, чтобы пение было мелодичней. Так космос взаимосвязан насилием. Она как-то услышала, как цветы на подоконнике обсуждают ее дурной цвет лица, который ради плодородия надо оживить ненавистью к соседям, начавшим круглосуточную перестройку своей квартиры у нее над головой.

А лучшего из богов она видела в муравейнике. Тот был совокупной мощью десятков тысяч сошедшихся в едином порыве особей, строителей муравьизма. Его портрет был в каждой ячейке общества. Он снился по ночам и виделся в кошмарах. Она видела, что каждый мураш, и она в их числе, были обернуты в этот промасленный портрет, который был самим богом, в доказательство чего мироточил, как свежий пончик. Весь вопрос лишь в мере брезгливости.

Не успела она это подумать, как оказалось, что ученый из Северной Каролины придумал кофеиновый пончик, заменяющий пару чашечек кофе. Ты – наша плоть и легкий завтрак. Поскольку вкус кофе придают не только зерна, но и попадающие в них грибки, она хотела спросить у духовника об этих его бразильских родичах. И вообще, не думает ли он о пастырском путешествии на пароходе «Бигль»? Страшно подумать, какие подробности пропустил тогда молодой Чарльз Дарвин!

- Все подробности условны, - отвечал ей по е-мейлу моховичок. - Каша, в которой мы живем, это сплошное богослужение, как говорил отец Павел. Наше место на краю. Святой - иной, вроде вросшего в землю пограничника. Сегодня одно откроется, завтра другое, как разница. Мы все объяты чем-то вроде сна, который снится не нам. Самое большее, что нам остается, - понять это и расплакаться от чистого сердца.

Стояли морозы, она никуда не пошла, - от метро до Спиридоновки она или нос отморозила бы, или задохлась, или с давлением повалилась. Но когда ты куда-то хочешь идти и не идешь, - это, как провалиться в никуда. Хочется умереть, и это словно наделяет тебя энергией. Так, видно, молятся. Жаль, что ни к чему это не приводит.

Кристина хотела бы сразу провалиться в иную жизнь, а вместо этого веревочка все вилась: патриарх Алексий II выступил против эволюционной обезьяны и за армейских священников, откуда-то вынули мемуар Аверинцева о религиозном обращении интеллигенции 60-х и призыв 1993 года идеолога Владислава Суркова канонизировать Ходорковского, которого потом удавил. Ученые из Калифорнии запихнули 160Кб информации в молекулу размером с белое кровяное тельце, а в Швеции для лягушек открыли школу выживания рядом с людьми, причем, преподавать будут на шведском языке. Под Калининградом (бывший Кенигсберг) в поселке Янтарный нашли место, где в ночь на 1 февраля 1945 года фашисты расстреляли около шести тысяч евреев (точно даже немцы тогда уже не подсчитывали) в отместку за потопленное накануне подлодкой капитана Маринеско немецкое судно «Вильгельм Густлофф» с таким же количеством мирных немцев, о чем в романе «Траектория краба» писал Гюнтер Грасс. Причем, об этой казни, как и о том, впрочем, кто был на судне, знали во всем мире, кроме России.

Как из вьющейся веревочки построить космос, даже если вертеть ее с бесконечной скоростью? Наверное, можно и даже должно, только надо было в свое время учить математику, да, Алиса? Странный космос: везде стена, а в стене дыра. Как в России. Да и сама такая же: потянулась сладко, сидя перед компьютером, и вот ты уже цветок.

Сама себе городишь собой кучи мусора, загораживающие свет. А ведь у нее такое тело, что может висеть в голом виде над городом, подобное целому материку. Она – субстанция, между прочим. Ей надо со всеми быть своей, поскольку она - космическая авантюристка. А в промежутках не быть вовсе. Например, во сне или в приступах депрессии и упадка, которые накатывают при всякой перемене погоды. Вот и сейчас – валит снег, на улице такая серая красота, которую разглядываешь в окно, дворник-монгол скрипит железной лопатой, - а ее нет, она умерла от страха за кого-то из несуществующих близких. Живые должны быть скромнее мертвых, - рассуждает она в такие минуты, - их положение не располагает к гордости.

Она лично знала святых амеб, которые, выпав из питательной среды, сотнями тысяч выстраивали собой вавилонскую грибовидную башню, верх которой был подхвачен ветром и разнесен по окрестностям в виде спор. Она приглашала их войти полностью в нее, но они отказались из-за неверного ее запаха. Но человек за запах не отвечает. «Быть хорошо, - заявляла она, - а не быть - это всего лишь быть по ту сторону того, чем ты была, - тоже неплохо».

Кругом нее христы-пророки, а униженный палач не лучше довольного. У мертвецов в том году была мода на Христа. Горечь внутренней рвоты пронизывала ее, фонящий ревом младенцев микрофон, непонятный скрип – вот он скрежет зубовный, доносящийся из наглухо запертой геенны. Это рвота от перевернутого неба, которое выворачивает голову наизнанку. Куда там наркотическому кайфу вперемешку с ломкой.

Прыгающий паук видит четко, с ним можно говорить, и он поймет. Она одна, и он один, даром что питается другими пауками и дрочит лишь на ультрафиолет. Она тоже любит зеленое, абсент с полынью, все, что спасает от этой лягушачьей шкурки. Из-под кожи лезет наружу настоящее, то есть жуткое. Только она знает, насколько, на самом деле, уродливо несоразмерна, и ей хочется явить этот бред наружу. Может, он и есть то чудо, которого все так хотят. Космос - это соразмерность всего, когда мы к ней готовы. Она все время падает, на людях у нее начинают дрожать руки, суп проливается, ей нужен кто-то, чтобы за ней ухаживал.

Ее так и звали - бабочкой в паучьей шкуре, чернобыльской невестой. Как говорил ее однокурсник, готовя «винт» с аскорбиновой кислотой: мы готовы изменить весь мир, начиная с собственного сознания, как части этого мира. Расширенное сознание ставит под подозрение не только себя, но и обычное сознание, - чем последнее лучше? такой же наркотический полуглюк со сном, усталостью и невниманием к чему-то более главному. Тоже надо выжимать из него аскетикой заплесневелую сырость и дрянь. Тут-то тебя и начинает пучить.

- Помнишь, - говорил он, - нашу любимую цитату: «Жить? За нас это делает обслуживающий персонал». Лучшая страна для жизни в нигде – это Россия, нам повезло.

«Да, лучше кузнечик, чем закат, он зеленый», - соглашается она с ним. Ее мучают обои в комнате, она двигается по ним как новый Пржевальский. В это время года почти всюду лежит снег. До бурятских улусов не добраться. Кое-как дотянула до конца мая. Видит, как байбак, а по-местному, тарбаган, небольшой грызун, выходит погулять из своей норки, и вдруг, заметив ее, застывает на задних лапах в изумлении. Она стреляет в него из штуцера. Смертельно раненный, он все-таки доползает до своей норки, скрывается в ней, и теперь его можно только выкопать оттуда. Кристине его жаль смертельно, она плачет, словно убила саму себя. Нельзя быть сентиментальной, как Гитлер, говорит она себе, продолжая наблюдать за сплетением линий жизни. Кажется, абсент, который она достала по блату, вредит ей. Теперь она будет бояться, что зверек сойдет со стены и ночью задушит ее, отмстив. Но нельзя быть такой доброй и доверчивой к словам. При этом она столь легкомысленна, что спит, а, стало быть, беззащитна.

Когда мы спим, космос совсем иной, чем при бодрствовании. Тот он - объективная реальность, данная во снах. Нельзя быть доверчивыми кретинами. Говорят, что сны это отражение реальности. Она достаточно пожила в конце века, чтобы понимать, что все наоборот. Если бы люди не видели снов, они бы не понимали, что происходит, и что куда вдевается.

Именно в обоях своей комнаты она впервые увидела мертвое тело Ван Гога, обвитое в земле корнями туи, посаженной на его могиле доктором Гаше – о чем годы спустя прочитала в какой-то книге, с дрожью узнав свой бред. Горячая голова и холодная печень, - вот, что красит девушку, ждущую зова.

Иногда ей приходило в голову, что она ждет неправильно. Он что, по телефону ей позвонит? Он ведь Бог, космос, ангел. Время от времени она идет на кухню отщипнуть виноградину от грозди, купленной уже неделю назад, которую она никак не одолеет, и включить телевизор, как будто оттуда прозвучит то, что ее позовет или хотя бы удивит. Ей было интересно, всякий человек живет в ожидании или только она такая. Другого человека она давно уже не ждала. После того глупого разговора: «Как вас зовут?» - «Меня не зовут, я сам прихожу». Слишком долго ждала, никто не пришел. А те, что пришли, не считаются. Пусть женская логика, а правда.

На кухне испуганно смотрела мама. В комнате у нее был свой телевизор, но она приходила на кухню, чтобы не одной. А испуганно, потому что обед предлагать нельзя, и про передачу хорошую, и спросить, не громко ли, тоже нельзя. А все потому, что Кристина старается или не есть вообще, или есть, когда никто не видит. Очень помогает быть легкой. «Этой едой, как и этим временем не наешься», - как сказал Ошо или еще кто-то из учителей жизни. Зато спит, как угорелая, - на вечность вперед.

Она ждет сигнала свыше, но нет знаков, которым бы поверила. Даже пальцы вкладывать не станет, поскольку был уже Фома, а «повторюша - тетя хрюша». Ей и пример Шумана, пишущего музыку под диктовку призрака Шуберта, не указ. Мало ли галлюцинаций, включая музыкальные. Гений сам - ходячий медиум и галлюциноген. Вот она «вошла в тему» и ей интересно. Но уже глубокая ночь, надо лечь спать. А утром, вся разбитая, без сил – это не ты, а твоя пустая шкурка. А потом еще будет болезнь, смерть, - стоит ли и затеваться.

Если есть разумный, дышащий космос, то он воспримет ее лучшую часть, то, что бывает редко и на вершинах. А все остальное, небось, в мусор. А ей, испорченной декадансом и демократией, мусор кажется единственно достойной, хоть и печальной участью. Да и вряд ли есть такое бытие, для которого 87,9% живой материи обречено в отходы.

Возможно, думала она, в космосе, как в мозге во время сна, какие-то участки замкнуты и не сообщаются друг с другом. Ну, а ей-то что делать. Она не ест, молится, ждет, но воз со стогом сена, которым она себя ощущала, и ныне там. Зачем путешествовать, ездить по свету, ища неизвестно что, если не можешь дойти до заветной дверцы в конце пути, до стены, за которую надо выйти. Или эта дверца прямо в твоей комнате?

Кристина мнет себя, крошит, давит и выворачивает наизнанку, чтобы хоть чему-то соответствовать, но - чему? Россия покрыта снегом, она прореха на человечестве, промежуток. Тут Господь ломает страшную комедь. Ей что, преподавать философию под надзором тайной полиции и парткома? Хотя бы для напряжения сил, чтобы самой вникнуть в тайны ума. Но ее «зачистят» до всякой защиты и к студентам на порог не пустят, как врага-агитатора, как ту бабочку в паучьей шкуре. Она погружена в хаос, бандитизм и коррупцию. Ей надо ходить босиком, а нет сил, горло болит. А думать без движения – путь в дурдом, так говорит Зарик Тустрин. Еще не хватает ей тратить силы на страх попасть в мнимый космос.

Она давно не выходила на улицу. С нее станет интернета и новостей, чтобы слышать, как визжит мразь и слякоть, и это к перевороту. Изнутри всякий прогноз дурен, кроме любви, которая наркотик. Не схватывая всего, бредешь по дорожке восторга, чтобы как у поэта: «фронтовая чарочка да тыловая целочка». И чтобы какой-нибудь поручик Булатович, открыватель Каффы, «эфиопского Тибета», имяславец, приятель Флоренского, афонский монах, помещик-жук-отшельник подсказывал, что не просто все возможно, а - все уже есть. В течение дня времени нет. Сон вгоняет обратно к людям и страхам, но потом ночной морок опять рассеивается. Кто хочет жить, - имеет на это право.

Теперь вполне можно жить одной, - с удовольствием думает Кристина. – Общаться только в Живом журнале. Более чем достаточно. Потом принять душ и лечь спать. Тоже гигиенично. И хороший подбор порнографических картинок, чтобы на полгода отвращения. Она – уродка, и ей хотелось бы еще продвинуться дальше по этому пути. Например, засыпать последней в доме. Чтобы никто не мог войти к ней, когда она забылась и уязвима.

Когда она вытягивается под одеялом, распрямившись после сидения весь день за компьютером, ее тело пронизывают сотни покалываний, словно пузырьки шампанского, в бокал с которым ее опустили. Это очень приятно. Затекшее тело расправляется перед полетом. Быть неподвижной это и значит по-настоящему - быть. Тогда все вокруг и приходит в движение.

 

II.

Быть микрокосмом, ждать великих дел, вести дрязги с Творцом об их отсутствии, смотреть в окно на снег, читать книги сначала при дневном свете, потом, включив настольную лампу. Снег и погода ткут, как не ждешь. Там и сям ткань, как паучий шелк, переложена кристаллами. Надо бы и речь ткать крест-накрест и еще сложнее, чтоб не распалась. Бесконечность вообще должна быть маленькой и уютной, как выпрыгивающий из рук кусок света.

Отправился в путешествие за Богом. Тут, главное, решиться, отдать себя в руки целиком. Непонятно, как быть ночью или когда расслабленный. Готов мгновенно умереть, это понятно. Но не готов, как Иов, к смерти близких. Телом сидящим познаешь Его. Телом идущим, - справиться у перипатетиков. Лежащим телом труднее всего. Куда-то едешь, хотя это, кажется, и напрасно. Впрочем, не более напрасно, чем сидеть. Взвалив на себя, не разорваться бы изнутри. Не сдуться во внезапном бессилии, сменившем возбужденность.

Надо ли искать Его, если и так Он везде? В пол-третьего ночи вдруг начинает играть за стеной на гитаре. Кто-то стучит, чтобы заткнулся, бьет по батарее отопления, но тот продолжает бренчать. Спящие, уверены, что завтра рабочий день, но этого никто не доказал. Сон - компромисс, о котором те, кто проснулся, стараются не задумываться. И наука подзуживает, что все путем. Ученым, как людям, быть не может доверия, они на заказе у антропосферы, назовем это так.

Допустим, что есть места особого проникновения чуда, вроде церкви, где хлеб становится плотью, кровь возникает из вина, а мертвые восстанут неповрежденными в судный день, и иконы просвечивают иной реальностью. Идешь туда, описывая туземцев и содрогаясь от возможности быть с ними в одном раю. По образу и подобию их узнаешь их творца. Но путешественник не выбирает дорог, а составляет их карты. Сидишь за столом, божественной «столовостью» восхищался еще Платон. Болит шея, верх позвоночника, надо бы натереть ее специальным массажным гелем, пахнущим змеиным ядом. Так постепенно обращаешься в искусившего нас, следуя дешевой ассоциации идей. Подмазанное, тело едет еще немного.

Светит солнце, но, попадая на улицу, ты давно уже умело и безнадежно отключаешься, стараясь не обращать внимания на тех, кто вокруг. Исчерпан лимит доверия. Кредитная карточка пуста. Живешь в вечный долг. Холодно, ветер, снег слепит глаза, это забавно. В тело лучше не вникать. Когда поворачиваешься, оно скрипит. Где-то внутри сухо шуршит песок. Богу приходится иметь дело с подробностями, и это невнимание можно понять. Много вызовов, особенно с утра, как у участкового врача. Подсознательно хочешь удивить невиданной патологией. Он поймет, что мы душевно схожи. Богу, однако, все вверх ногами. Он – хитер монтер. Он само путешествие в поисках Него готов объявить доказательством своего существования.

В старости устаешь от собственного тела, не то что от других. Всего слишком много, к тому же одновременно во все стороны. Терпение движения - вот лучшая из добродетелей. Мерный путь на верблюде через пустыню приучает к правильному въезду в бред и галлюцинацию. Сон, Софокл, печаль – все, чего ты хочешь, существует, отсутствуя. Святое узнается по тени запаха. Оно не спасет, но, пока есть силы, интересно.

И вот странный фокус: космос можно увидеть, лишь найдя особую точку. Это может быть человек, сквозь которого видишь. Кому-то Толстой, кому – Флоренский. Горы виднее, когда читаешь в шале, а не шалеешь в Чите или в чате. Если кто-то видит космос только через людей, то, возможно, он слеп, и он – Бог.

Но и мы здесь всегда только проездом. Да и похожи на причудливые организмы, оставляющие после себя кучи переваренной информации, думая, что кому-то понадобится на черный день после катастрофы. В то, что дело не кончится добром, здесь верят все. В скалах Свальбарда созданы хранилища с семенами и собранием генотипов. Мелкая россыпь старцев и аскетов в лесах курьезна в виду нашествия злобных и голодных орд окрестных горожан. Но мир создан лишь перекрестным наблюдением за ним и записями, иначе, увы, мира не существует.

Хотя его не существует и в случае, если все это некому прочесть.

Иначе, космос это когда ты лежишь на траве, а мимо ползет муравей, и травинка щекочет через рубашку, и пахнет землей и солнцем, пот стекает с висков. Люди торгуют рабами, камнями, зерном, нефтью, пенькой, шкурами людей и зверей. Что-то тошнит и не хочется жить. Видно, мозг не снабжается кровью. Когда ничего не видать, очерчиваешь из последних круг вокруг себя.

Давно известно, что тот, кто заходит слишком далеко в своем знании о так называемом космосе, быстро умирает. Существа, из которых состоит космос, напоминают червей. Из них книжные черви не самые худшие. Белые пожирают прочих, все – друг друга. Но это, если присмотреться. А снаружи – экраны компьютеров, электрическая плита, метро, много автомобилей, хотя физиономии в большинстве своем злодейские - потомки убийц и палачей. Кругом улусы, слишком много лихих, нетеоретических людей. К сожалению, пока есть тело, ты не можешь себя оградить от них, хотя к этому и следует всячески стремиться, придерживаясь определенных практик.

«Пошел вон из тела, полудурок!»

Как ни странно, люди внешне похожи друг на друга, но на самом деле делятся на четыре не сообщающихся между собой вида, два из которых питаются другими людьми, являясь латентными каннибалами. Отсюда загадки и противоречия человеческих мыслей, если кому придет в голову выписать их подряд, а затем классифицировать. О том, что при этом снятся плохие сны, а, выходя на улицу, не оглядываешься, чтобы не притягивать никого, это понятно и так. Быть онезамеченным, - вот лакомая эволюция.

Тот, кто видит космос, понимает, что живет среди диких животных и сам к ним причастен. Эта тень за спиной и космос внутри нас, - друзья и враги шизофрении. Сидишь в тепле, будоража темпоральный кортекс, где и связь с Богом и эпилепсия в одном, резко пахнущем флаконе. А, главное, натаскал целый космос падали, вавилонскую пирамиду чужих черепов, мыслей, мозга. И понял, что в результате межродового смешения каннибалов с их жертвами и возник ты, - одомашненный пожиратель самого себя, тихий энциклопедист. Каждая прогулка по вечерним улицам, как охота на самого себя, дышащего воздухом смерти. Полуслепой, нюхаешь, скрипя зубами, мелкую пыль. Много яркого света, огней, освещенных магазинов и ресторанов. При этом надо делать суровый и замкнутый вид урода судьбы, с которым лучше не связываться.

Как правильно кто-то заметил, философ – это шизофреник, который представляет себя всем и всеми, этакий всечеловек без органов тела и без прописки по месту отсутствующего жительства. Но что такое постижение космоса? Это терпеливое овладение все более тонкими его различениями. Да, легко сказать. Это как перемерять великую китайскую стену. Непонятно, для чего. Ведь легче построить новую. Но мир слишком непостижим, чтобы не иметь терпения кропотливо жить с ним. Поэтому терпение человека, знающего о своей смерти – это достоинство, подтвержденное небесами. Но кто подтвердит сами эти небеса, кроме того, кто их достоин? Так достойный человек подтвержден небесами, подтверждая их. Может, он и есть небеса.

Кто-то должен сидеть в центре мира, иначе нет ничего. Днем светло и так. Свет должен гореть ночью, когда все спят. Так его путь разошелся со всеми. Много денег уходит на оплату света. Но как еще шифровать как не в кванте, жужжащем при передаче как оса на банке с вареньем. Есть еще кто-то рядом, в кого вглядываешься с удивлением, - а он-то как здесь очутился. Только желание затуманивает голову, но нельзя хотеть постоянно, - и вот возникают вопросы.

Тем временем, начался снегопад, он шел до трех часов ночи. Когда он кончился, все уже спали. Только фонари и сплошь белизна – на дороге, на крышах машин, на домах и между домами. Словно жизнь с чистого листа, но не успеешь заполнить ее, как наступит утро, потом слякоть, и только к вечеру обещают новый снегопад, а уж затем и похолодание.

Снег падал раньше, падал всегда, будет падать впредь, но этот отличался еще и тем, что падал именно в эту минуту длящейся ночи. Деваться некуда, но можно лечь и уснуть, чтобы отодвинуть решение всех вопросов. Но так как это слишком просто, можно длить созерцание снегопада, который уже в тебе.

Человек живет столько, насколько ему хватает слов. Надо описать себя под завязку. То, что даже на Каширке, якобы, можно писать в палате, это ложь. Туда идти категорически не надо. Лучше соберись с силами и ночью выкарабкайся из дома на улицу. Если будет тепло, лето, доканай до рощи. Передохни под кустом и дальше до кольцевой, через нее. Хуже не будет, ты, наконец, понял? То есть надо дотянуть до лета. И дальше, step by step.

Тем временем, смотришь на все глазами паука, потом убийцы, потом яйцеголового инопланетянина, студентки, помешанной на ролевых играх, змеи, макаки, быка, антилопы, пожираемой семьей львицы: цель дотрахаться до кванта. Философов, конечно, надо держать в специальном отделении, не скупясь на удобства и полную изоляцию. Так они дадут всю метафизическую говядину, которая от них требуется. Потом их ведут на убой, о котором они знают заранее.

Клонирование каждого из полутора миллиардов людей, считавшихся родоначальниками, приводит к сермяжному платонизму с порождающей моделью и богом-творцом во главе всего космоса. Жить стало лучше, жить стало упорядоченней. Когда уверен в будущем, хотя бы оно и было вечным возвращением, как обещал Ницше, твоему вдумыванию никто не мешает. Можно поставить этот космос на специальную полочку в трельяже, время от времени любуясь на него. Если мы уже и не живем, это лучшее, что можно придумать.

Взяли курс на инвентаризацию. Психические виды и нейтронные звезды в плотном коконе холодной пыли вокруг сверхгигантских звезд. С трудом мир превращается из говна в мозг. Нашли, наконец, слепую змею, которую обнаружили было в тысяча девятьсот пятом году, но она куда-то подевалась. Кстати, хорошим зрением люди обязаны именно змеям-искусительницам, чье ползание на пленере надо было различить, чтобы не пустили яд.

При этом мутация, которую он в себе ощущает, идет постоянно. Это еда, новости, книги. Все начинается с мозга, подкрепляясь нечаянно съеденным. Тело старится и отпадает, как лепесток, но не просто так. Аскет отлагается в геологических слоях еще при жизни. Можно по отдельности любоваться точеными шахматными фигурками, но доска, с которой они упали, давно и надежно утрачена. Теперь пришло неторопливое время собрать их и расставить так, как стояли.

У него закончился заграничный паспорт, а новый он никак не делал, зачем? Между тем, американские друзья приглашали на симпозиум, который должен был пройти на каком-то экзотическом острове в океане, где никогда не было плохой погоды, а гостиница была выбита прямо в скалах, а рядом урчал вулкан, как старая беззубая собака. Он объяснил, что никуда не ездит без жены. Они тут же согласились пригласить и жену, тем более что она была фотографом, и ему останется только сделать подписи под ее фотографиями, чтобы передать репортаж, заранее заказанный Володей Потаповым то ли в «Гео», то ли в «Вокруг света», то ли в «Нэчерэл Джиографи», он не вникал.

Пришлось, скрипя остатками зубов, ехать через весь город в отделение милиции, где-то в районе Беговой, за комплексом «Красная звезда», теперь вместо уютных домиков, построенных немецкими военнопленными, стояли небоскребы, он ничего не узнавал. Когда-то здесь бы книжный магазинчик, но сейчас даже интереса к тем книгам не осталось. Все другое. В милицию он шел, как к стоматологу, но все прошло на редкость гладко. Тетенька была приветлива, взяла документы, что-то поправила. Он вспомнил, что у его покойной кузины мама когда-то работала в паспортном столе. Наверное, была такой же. Потом приходила домой, заглянув по дороге в магазин, готовила ужин, смотрела телевизор, вязала чулок. Что бы это все значило?..

Жизнь на острове была похожа на недельные каникулы в атмосфере взаимной любви и полной расслабленности. Информация усваивалась легко, как и деликатесная еда, и изысканные вина, - словно все поры сознания открыты насквозь. Человек достаточно примитивен, чтобы получать кем-то рассчитанное удовольствие. Все лучше, чем издевательства и насилие со стороны ущербных существ, отделившихся от людей еще в ходе эволюции и захвативших власть в некоторых странах, включая и Россию.

В качестве отдыха читали лекции о найденной на испанском побережье древней Атлантиде, не такой, впрочем, и древней, затонувшей между VIII и Y веками до н.э. Или о демоне Майкельсона, который, опровергая второй закон термодинамики, играет за команду «логос» против «хаоса»: травка зеленеет, солнышко блестит. Или об ученом сословии «ши» в Китае эпохи поздней Хань, придумавшем позднейшую «небесную империю». Всем этим знанием можно играть в портативные шахматы, тем оно и интересно, что годится для следующего уровня поисков утраченного. В одной России, судя по сообщениям иностранцев, было несколько цивилизаций, исчезнувших без всякого следа и свидетельств со стороны ленивых и нелюбопытных туземцев. В основном, это места рабства и смерти, память о которых вытесняется здесь без зазрения совести.

Говорят, что некоторым особям совесть вводится под кожу, и тогда она нестерпимо зудит, как тысяча тысяч мелких клещей, от которых невозможно избавиться. Цивилизация – это рост неадекватных реакций, зуд свободы, открывающей странные перспективы. Теперь он идет по улицам, как слепой. Все, что притягивает его, исходит изнутри, не снаружи. На улице он дышит, отдыхает. Это прекрасный промежуток, подобный еде. Можно заодно зайти в магазин за продуктами. Время шелушится, можно не всматриваться, хватит чувств с пятых на десятое. Есть и затылочно-теменное зрение, лишь бы не болела голова. Все откладывается в несообщительные отделы мозга. Придет время, и это изымут при вскрытии.

А он и так не упирается: сверху космос, снизу исповедь, посередине трясет от турбулентности. Люди любят, когда их описывают, стуча зубами, полными метафор. Но самое в них загадочное, что их нельзя описать, если они не предпринимают каких-то экстремальных действий, вроде убийств и святотатства, из чего, собственно, и состоит история. В остальных случаях они сливаются с пейзажем. Вместо них витает словесная пыль специально обученных щелкоперов. Они любят писать о любви к этим человеческим фантомам, о фантомном боге любви, в общем, наверчивают метафизику в стиле вавилонской башни. Люди доверчивы, как простокваша, из которой состоят.

Возможно, что все эти толпы фантомных людей нужны лишь для того, чтобы скрыть тех, кто живет во всех временах сразу, свободно переходя из одного в другое и перенося знание, передаваемое своим сторонникам. Найти и сойтись с гностиками можно с помощью ожидания и специальной аскезы. Вот вам и сюжет, не имеющий к обыденной жизни никакого отношения.

При этом и гностик – амфибия, как называл человека Плотина, но он, зная это и держа себя под контролем, выбивает нужную для сдвига энергию. Поскольку на одном месте среди людей жить нельзя: надругаются и пожрут. Но и в движении надо быть осторожным, чтобы не перехватили в темном эфире, наподобие того, как летучие мыши сжирают перелетных певчих птиц.

Знание витает в промежуточном пространстве, разделяющем времена. Знание интересно, а люди, обладающие им, часто скучны. Наделить бы их неожиданностью танцовщиц. Но люди знания привыкли сидеть в темноте, и от света глаза их слезятся, а тонкие волосы развеваются на ветру. Там есть и деревья, но нет воды, и поэтому они пьют воду ветвями из окружающего их тумана. Слышны звуки, доносятся запахи, какие-то касания, на которые не стоит обращать внимания.

Мясной человек не создан для знания, - размышляет он, лежа на диване, глядя в пыльное окно, за которым шпарит солнце с двадцатиградусным морозом. – А другого, кроме мяса, пока нет. Астральное тело застряло где-то в пробках. В ушах лопаются пузырьки с воздухом. У соседей звучит музыка, от которой никуда не деться, разве что пристроиться с ноутбуком в ванной.

Мысль подобна кости, и они должны погладывать друг друга в меру, очищая от беллетристического мясца. Страшноватый Господь лишает покоя, и это тоже хорошо, поскольку умному и смерть не помеха. Живот должен быть втянут. В окружении людей, особенно близких, следует принимать задумчивый вид, чтобы обезопасить себя от нежданной агрессии. Оно и для дела лучше.

Ум склонен к заговору и разговору, хотя бы и мысленному. Когда он не пошел на выставки с участием французского и австрийского послов, решив спокойно поужинать дома, почитать, посмотреть по телевизору футбол, его нашли и здесь. На сей раз предложили поработать при великом князе Василии Ивановиче году так в 1523, присмотреться, при случае съездить за границу, в Рим, если уж не хочет выправлять нынешний загранпаспорт. Сказал, что подумает, но «Спартак» играл так бездарно, так болела правая почка, что думалось не о возрожденческом Риме, а о мерзлой могиле.

Весь космос разложен по ровным стопкам папок. Но секрет в том, что каждая папка, если ее открыть, состоит из ровных стопок других папок. И каждая папка из этих стопок – тоже включает множество других папок. Все они - в спецфонде библиотеки, где чешуйчатые ученые, полные терпеливой эрудиции, изучают их. Количество папок кажется бесконечным, но это не так, все они переписаны в генеральном каталоге. Войти можно с любого места, и сначала кажется, что главное, это продвинуться как можно дальше в верном направлении, а потом тебя все само заволакивает, втягивая внутрь.

Этот космос состоит из букв, из смысла, он подобен наркотику для того, кто хочет познать его. Сначала появляется не автор, не тот, кто станет тебе роднее всех, - сначала появляется его имя, слух о нем. Сам ты никогда не сможешь стать именем, которое не любишь, и слухом, который тебе смешон. Космос – это другие.

Сам ты устроился прямо напротив космоса, как войдешь, немного вглубь и направо. Главное быть одному, жить размеренно, чтобы никто не дергал, не мешал. Когда хамят и отталкивают, это хорошо. Вот когда все хорошо, тогда не очень. А как выйдешь в магазин, так раз десять тебя на узкой дорожке попытаются сбить проезжающие на скорости машины, пока не поймут, что ты сам пытаешься их сбить, и тогда шарахаются в сторону. Поскольку какая-то наверняка не шарахнется, то готов ко всему, включая, что не убьют, а покалечат, как некоторых знакомых, чем ты лучше.

Или впрямь поспешить, - поскольку в 1523 году можешь уже не застать ни Ульриха фон Гуттена, ни папу Адриана YI, ни Луку Синьорелли, ни Пьетро Перуджино, ни Франца фон Зиккингена. Хотя из семисот тысяч ссылок на этот год в Google можно и что-то выбрать. Для начала попросил аккредитовать на апрельскую осаду Франца в замке Ландштуле. Причем, внутри замка, конечно. Эразма еще надо найти, передать привет от Симона, обговорить какие-то филологические вещи по поводу греков. В общем, программа напряженная, но в Москве ее наверняка не поймут и не одобрят. Герхард Герхард, - скажет он Эразму, - привет вам от Гумберта Гумберта.

Да, и еще к Копернику в Варнию по поводу линии апсид - прямой, соединяющей точки орбиты, в которых планета наиболее близка к Солнцу и наиболее удалена от него. По сравнению с положением, наблюдавшимся за 1300 лет до того и записанном в "Альмагесте" Птолемея, она изменилась. Вот жизнь! После таких вакаций и за свое время принимаешься с аппетитом. Да, еще и Максим Грек в фаворе, никто не мешает ему исправлять тексты, хотя своим общением с ученым он наверняка навлечет на того царский гнев, и развод Василия III с Соломонией, который не одобрит Максим, будет только поводом. Но царей бояться, в России не жить.

Жизнь похожа на лестницу, по которой одни идут вверх, другие вниз и по разным бокам, а снаружи кажется, что все живут вровень и просто растут и старятся. У него было две задачи. Первая, - придумать, как идти вверх. И вторая, - отмечать, как он поднимается, раз уж это ему удалось. Притом что говорить об этом тому, кто поднимается, как бы нельзя, - типа, дело стыдное, только Бог, который видит, это и оценивает, не человек. Ну, а он отвечал бы, что ему стесняться нечего.

Для начала бы понял, что и книги пишут люди, то есть слова выходят, храня след их несвежего дыхания, подражания другим людям, желания оправдаться и чего-то еще, что им не принадлежит. Вода из крана в ванной течет шумно, как головная боль. Говорят, если отнять человека, то останется Бог, но это не так. Все равно, что сказать о мертвеце, что он сшит на живую нитку. Еще говорят, что надо уточнить перевод, тогда - Бог. Мол, потому трудно читать и не сразу убивает. Но перевод, в принципе, не точен, потому что это - люди. То есть Бог есть, но из-за людей Его как бы нет, поскольку то, что размыто, не Бог.

Хотя вряд ли Его можно выдержать напрямую. Даже попытки встать на следующую ступеньку заканчивались дурным настроением, сумасшествием, болезнью, из которой, обессилев, он возвращался туда, где был. Космос, что возводил долго и хорошо, как ребенок, строящий башню, мог рассыпаться в любой момент. Лучшие книги, сочиненные писателями в эти годы, были о путанице сна и яви. Люди в них жили не свою судьбу, становились бомжами, брали в руки автоматы, стреляя, но стволы обугливались и бессильно никли.

У телятницы появился приплод. Жестокий мороз, особенно ночью, когда в мертвой тишине только слышалось кряхтенье и потрескиванье деревьев, сулил бурную весну с сухим и жарким летом, до которого, впрочем, надо было еще дожить, и кто из живущих одним днем мог проверить прогноз. Тем более что ночью ему приснилось, что из ноздрей, из которых он обычно выдирал по нескольку выросших волосков, торчит едва ли не шевелюра, во всяком случае, вполне соотносимая с порослью усов. Все это было связано еще с какой-то аферой, подробности которой он забыл.

Наступало время, когда примерял на себя напряжение космоса, читал о себе в чужих блогах, рассказах, дневниках, понимал, что это все он. Было много открытий, удивления, страха потеряться. От одной книги до другой шел дворами, футбольным полем, заходил с бульвара в магазин «Копейка», покупал пачку зеленого чая, сухари и ветчину. Дома ждала автобиография Дарвина, Деррида, повести Шмитта, рассказы Елены Долгопят. Времени было мало, космос большой, надо было хоть что-то успеть, бежать быстро.

Ты гонишь лошадей, и вдруг болит нестерпимо голова, начиная со лба, словно кто-то ставит барьер, чтоб не перепрыгнул. Гунны идут в турпоход, туристы с чичероне во главе сметают вечный город. Кто-то урчит в животе, пробираясь едой в невидимое будущее. Из стихов скоро, как из черепков, уже ничего не сложишь. Кожа темнеет, становится суше и тоньше, скоро на ней можно будет писать тот текст, которым станешь сам. И видишь книгу «1523 год». Оказывается, для того, чтобы не бояться смерти, надо просто наполниться жизнью по самое горло, даже по уши, по темечко, с головой. Тогда ты силен, и тебе все равно.

Так получилось, что Бог создал мир, сразу занявший все пространство. В нем больше нет места. Но, странным образом, космос может пролезть как бы ниоткуда, сверх меры. Теперь все лепится на живую нитку компьютера на письменном столе. Весь день сидишь за ним, а ночью отказывает сердце, и со страхом прислушиваешься к нему сквозь сон, не имея дневной решимости умереть сразу, что имело бы терапевтический смысл релаксации. Те, кто готовы умереть, дольше живут. Вообще же быть мертвым гораздо достойнее, чем живым.

Итак, есть космос с дневной стороны, и ночной. Тут самое интересное, что особо ничего не поймешь, - все может оказаться сном, которым ты сам себя уговариваешь не волноваться. А сердце ворочается лягушкой, того и гляди, заквакает на разрыв. Но если бы не дневные провалы бессмыслицы, было бы намного тяжелее постоянно быть готовым к смерти.

Вроде бы все должно быть подогнано впритык, - фраза идет след в след предыдущей, каждое слово переводится на иные языки, и у всех свой Платон с тщательными лексиконами. Тут уже из ДНК делают чипы для компьютера, но ты сидишь в полном провале, понимая, что никому не нужен, и твои дети никому не будут нужны. Молчит телефон, по поводу отправленных с утра статей нет ответа. Все живут другой жизнью, ты в отстое. Господи, лучше не думать, чем они занимаются. Ты там точно лишний.

Выходя на улицу, он давно уже перестал во что-либо вглядываться, - английский натуралист навыворот. Усоногие раки, о которых писал Дарвин, хорошо въелись в его собственное брюхо, эволюция идет быстро. Надо ли цементировать ими кусок тела или это ошибка природы, он не знает. Вода при ближайшем рассмотрении на микроуровне свернулась двойной спиралью ДНК. Клетки зараженной форели общались со здоровой подругой напрямую, заражая ее клетки.

Он здесь совершенно один. С женщиной они просто меняются лицами, никогда не совпадая друг с другом. Если космос устроен целесообразно, то можно переписываться с доктором, брать консультации у филолога, знатока классических цивилизаций, советоваться с редактором по поводу связных ходов с другими главами. Слишком много вокруг тел, от которых стараешься ничего не ждать.

Пока шел до остановки, которая слева, считал, сколько людей входило и выходило из сберкассы, которая справа. Решил проверить, не пришел ли перевод из журнала, свернул направо. Когда подошел к двери, оттуда вышла женщина, сравнявшая счет, - по шести. А вот сама сберкасса оказалась забита людьми. Все они, видно, стояли за пенсией, потому что окошко с переводами было свободно. И деньги перевели. Не много, но достаточно для улучшения настроения. Буддизм не прошел.

Космос, как всякий знает, это то, куда попадаешь, разогнавшись. Чудный Сидни Шелдон, он же Шехтель, он же Маркус, рассказывает для затравки историю своей жизни, на которую одновременно пишешь две рецензии сразу – обычную и поумнее. Тут же надо просмотреть статьи Славоя Жижека, на чью умственную гастроль в «Президент-отеле» и «Александр-хаусе» приглашен через три дня. Бедолага выясняет, был Кант скрытым садистом или де Сад скрытым кантианцем, как полагал Жан Лакан. В туалете, как всегда, втыкает Генри Миллер, описывая, как в гнойном, веселом Париже наслаждается под сенью прустовских девушек в цвету и без.

Когда болит сердце, тело начинает гулять само по себе. Пора привыкать. Тебе не жаль этого странного паренька, пробирающегося через сугробы к остановке, и ему себя не жаль. Кто-то должен сидеть и пытаться понять, что происходит. Это всего лишь история, «год 2007». Теперь можно расставить фигурки. Чем их больше, тем лучше. Каждый, если присмотреться, в виде застывшего уродства, страничка тератологии.

В самом себе его доводили только запахи. Говорят, что свое дерьмо не пахнет. Его воротило даже от запаха нежнейших духов у себя на коже. Как избавиться от пота он не знал. Напряженно присматривался к реакции окружающих. Когда однажды во сне немолодая дама, устраиваясь на раскладушке в проходной комнате, поморщившись, сделала ему замечание, чем это, мол, от него воняет – носками, трусами? он, проснувшись, долго о ней думал, и даже пытался искать наяву. Многие просто не понимают или делают вид, что принюхались и отупели. Когда болело сердце, он переставал есть, чтобы умереть на голодный желудок и не смердеть.

Когда он поднимал глаза, взгляд рассеивался по серой башне напротив. За одним из тамошних окон была квартира сочинителя сценариев. Седой дядька, изживающий свои комплексы. В старости, чтобы голова работала, ее надо подстегивать всем организмом. Придумывал новые пытки изменением ДНК в сторону стимулирования боли. Перенес в Россию сценарий опиумной войны. По заказу министерства обороны придумал двести вариантов атаки террористов на Москву. Другой – тот, кто умнее тебя, и поэтому тебя убьет. Убив врага народа, ты спасаешь будущее всего человечества.

У него было что-то вроде мини-машинки, смешивающей идеи. Игроки в шахматы помнят, кто из гроссмейстеров применил тот или иной дебют, план развития, схему эндшпиля, даже маневры отдельных фигур в примерно одинаковых позициях. То же, на самом деле, есть у сценаристов, своя элита. А главное при сочинении любого сценария это замести следы сценариста. Поэтому у него есть свой частный детектив, которого он в глаза не видел, непрерывно общаясь с ним по интернету.

«Верят - в погоду, - любил говаривать тот, - все остальное проверяют на зуб и мозговые нейроны». О, как он устал от этого мира общих мыслей! Когда понимаешь, что все вокруг поголовно тайные агенты Господа Бога, это приятно будоражит. Алфавит густеет на языке. Нитка, распускающая шерсть с платья Ариадны. Хлопья снега на ресницах. Все люди, не замечая этого, держатся за руки, истаивая друг у друга в ладонях. Лишь в стихах мы готовы киксовать мимо смысла.

Если не стреляют, и есть деньги на еду, сразу заводится плесень поэзии. Когда время тянется, то это почти что вечность. Белый зимний день на сером небе. Человек разбирается как походный рюкзак, был бы маршрут. Но идти, кажется, некуда.

Ей нравилась ее работа следить за всеми сразу, - диспетчер смысла, как сказал бравший на работу джентльмен с седыми, как у Фандорина, висками. Главное, не сбиваться с ритма, а то потом возникает неприятное ощущение, как с похмелья. Больше всего сбивала с толку любовь. Она понимала, почему монахиням плотская любовь была не нужна. Та мешала сосредоточиться на главном, а сил у человека, тем более, женщины, и так слишком мало. Но еще больше той тьмы людей, что была снаружи, ее интересовали те, кто были внутри нее. Вот там уж точно и ангелы, и убийцы.

После дневного разговора с мамой она решила больше не звонить ей. Перед выходными заедет, привезет еды, сладостей, которые мама раздает врачам и соседкам, и довольно. Так напрягать могут только родные люди. Когда она была юной дурочкой, то была уверена, что ее ведет ангел. Тот решал ее проблемы, курировал ее связи и передвижения. Стоящий за правым плечом, он был всецело на ее стороне, ободряя и улыбаясь, хотя, как быстро ни оглянешься, заметить его невозможно.

С тех пор прошло достаточно лет, чтобы она поняла, что этих парней несколько, по меньшей мере, двое, и кто из них главнее и более хитрый, не так очевидно, как в невинном девичестве. Недаром она любила читать детективы и смотреть вестерны, что женщинам не совсем свойственно. И тут же утром, - вот совпадение, - Таня Щербина прислала ей смешную, только что написанную пьеску о двух полушариях мозга, ведущих между собой нескончаемый диалог.

Она устроена так, что ей дают задание, она вспыхивает, как спичка, и надо успеть все сделать ровно до того момента, как спичка догорит. Жизнь закончена, все мысли об одном. И, желательно, за компьютером, потому что когда выходишь на эту мерзкую улицу в грязи, дожде и наезжающих на тебя машинах, сразу ничего не хочется, кроме как умереть, заснуть, видеть сны.

А так она счастлива. Друг за другом умирают Анти Труайя и Жан Бодрийяр, ей заказывают срочно написать о них, в эпоху интернета это одно удовольствие. Ей нравится масонская идея тотальной памяти о людях культуры. Масоны наверняка и интернет придумали, чтобы – нажал кнопку, - и все тут же стало ясно. Тексты складываются в энциклопедию. Но сама она знает, что жить знаменитым некрасиво. Она не принимает ни в чем участия, будучи наблюдателем. Только это греет, потому что частную жизнь придумали невидимки. Вот уж кто масоны. Люди напрасно боятся невидимок, это те боятся людей.

Ближе к вечеру ушла в гости, потом вернулась, сидела до двух ночи, оторвалась от книги голодная, не насытившаяся, чтобы утром встать и продолжить, - вот счастье. А утром еще вышло солнце, устроив потоп света. Весна не за горами, и надо с этим что-то делать, но не хочется. Она сама себе происхождение видов. Как и все сегодня. Потому что квартирка в Капотне с видом на горящий факел дает иную эволюцию мира, нежели где-то еще. Это как крепко обвязать живот специальным поясом: и похудеешь, и постепенно перестаешь дышать. Голову сдавливает вместе с брюхом. Лишь бы не дожить до того, как станешь с двуспальной задницей, волочащейся по земле.

А почему нет, если это эволюция вида.

Это потом она догадалась, что столько книг придумано для отвода глаз, чтобы не прочитать главные. А столько людей - для отвода вида, чтобы упереться в боковые тупики и заплутать в ответвлениях. Это лишь в наше время женщины выходят из ванной с полотенцем на голове чалмой. Раньше так не было и потом не будет, только сейчас. Сережа Соловьев звонил, что уезжает в Индию вести курс в арт-ашраме, можно поехать на три недели всего за тысячу сто долларов, - там и живопись, и медитация, и литература, и путешествие к святым местам, ну и любовь, конечно, если по желанию.

Фрейд – молодец, он придумал теорию вытеснения. Из себя можно потихоньку выдавить не раба, как полагал этот плебей Антон Павлович, а целый космос, красивый, сверкающий, бесконечно разнообразный. Ну да, при этом самой тебя не будет в помине. Человек состоит из воды и глины. Как сказал муж, что, парализованный, просидел десять лет лицом к стене, отвернувшись от всегда включенного телевизора, с двумя трубками в животе, пока не разрезал себе горло ножом. Все это время готовился, обдумывал обмылком мозга или тем, что в нем осталось. Чтобы жить не свою жизнь ума не надо.

Поздно ночью стрелки часов уходят, надо их догонять, а не хочется. Потому они идут в ночь, которая кончится без тебя. Все равно не догонишь. Оказывается, ей надо было запеленать себя специальным поясом, чтобы худеть, из него выскальзывая. Сначала трудно дышать, потом легче, уже худея. И лишь затем боль. Потому что ночью все болит, а утром проходит.

И надо догонять, - семь выставок-лиц Гарика Басырова, путешествие Дарвина на корабле «Бигль» с его же автобиографией, жизнь монаха-гусара Булатовича, былая Москва Асара Эппеля и размышления о Льве Толстом Володи Березина. Все идет вместе, подряд, атакующей лавой с холма на равнину, и все чаще болит сердце непонятно от чего, и думаешь, как же их всех тут оставишь одних. Когда подносишь ладонь к уху, кажется, что звонит телефон, где раньше шумело море. Слишком много фантазий кружит тебя на одном месте, а надо двигаться, хотя бы и в никуда.

Она любила динозавров и птиц, у которых маленький, компактный, как дамская сумочка, геном. Ничего лишнего, ничего личного, собрался и в путь, в эволюцию. Все мы проглядываем друг сквозь друга. Надо перестать понимать людей, но это никак не удавалось. Наоборот, заметила, что в метро, в местах скопления людей, при приближении незнакомцев на пустой улице ее начинало трясти то ли от страха, то ли от ненависти. Маленький бог с большими ушами летучей мыши, минуй меня, - просила она, чувствуя, что так недалеко и до болезни, поэтому лучше не сопротивляться, умерев честно.

Тот, кто готов к смерти, стоит на берегу читает проповеди, должны ведь быть слова. Рыбы вышли на берег, укрепив плавники косточками, вплоть до локтя, ступней. Иначе смерть, высыхают водоемы. Должны быть и слова с косточками, чтобы не стыдно было говорить ими в геенне огненной.

Накануне увидела себя в зеркале, выйдя из ванной. Как свеча оплывшая. Пошла на кухню и с отчаянья поела вафельного торта. Накануне купила его в магазине распродаж за полцены, поскольку через неделю истекал срок его хранения, и поэтому сейчас ела с опасением, заедая творогом. Но вроде бы ничего. Хотя еще один такой же она вряд ли купит.

Живя среди людей, надо не просто быть готовой к смерти от их руки, но быть готовой не сопротивляться. Как будет, так будет. И лучше быть убитой ими, чем убивать, на что они вынуждают, поскольку ты такая же, как они. И тогда в тебе появляется что-то новое, что позволяет говорить последние слова, в которых плавники выпрастываются косточками. Моя родина – это готовность к смерти, почему нет.

Во внутреннем кармане ее дома жили несколько мужчин, умеющих ждать. Они практически не выходили на улицу, ведя наблюдения за миром, который, как они себя уверили, держался их умом, праведностью или чем-то еще. Подробности самоанализа они не докладывали. Про себя она звала их «элохим», во множественном числе. Возможно, они были американскими шпионами, она бы не удивилась.

Говорят, что, когда ты рождаешься, то космос величиной ровно с тебя. А ей страшно за что-либо браться, потому что точно ничего не успеет. Надо писать романы, путевые дневники, жизнеописания святых людей, историю церкви, отдельных лет истории, отдельных видов живого. Она не бралась ни за что, потому что, как девочка, хотела сразу все, упуская время. Ее окружал хрустальный гроб впустую длящегося времени, - чистейшая невозможность.

 

III.

Капитан «Бигля» изводил Дарвина, как хотел. Просто ненормальный, который потом плохо кончил. Придирался, срывал злость, провоцировал, относился как к придурку. Вот уж кто точно произошел от обезьяны. И таких большинство. Отличная школа для натуралиста в полевых условиях.

Homo religious - не столь отдельный вид человека, сколь осложнение уже имеющихся видовых отклонений, которые и есть homo. Он знал секту, где были уверены, что под прямым воздействием Бога изменение человека идет быстрее обычного и в нужную сторону. Это вроде тотальной радиации, что охватывает все стороны жизни. Надо просто открыться ей в молитве и спеть свою песенку.

Бытие было надуто в виде гигантского пузыря: наверху надутая небесная сфера, а под ней пробкой плавает в воде наша земля. В облаках собирается молодящая влага. Особенно забавно, когда летишь рядом на самолете, близок локоть, а не укусишь. Он ведь помнил, как с детства мечтал припасть к этому студенцу на острове Буяне.

Космос Гумбольдта, Гете, Флоренского был ему нужен, чтобы восстать над страной людоедов, где каждый - или людоед, или людоедство одобряет. С утра глаза застит жуткая пелена, иди разгони ее. Только подключив себя к источникам питания. Мысль, как голодная блоха, скачет с места на место движением, которое отчасти можно передать ходом шахматного коня.

Аристотелевское изумление, с которого начинается философия, ПФ описывает как благоговение, пиетет и нежность перед тем, что он видит, слышит и чувствует вокруг себя. Жестокие волнения 1905 года он пережил, как в московском, так и в тифлисском варианте. Впереди революция и война, тюрьма и ГУЛАГ, которые пройдет со всеми. Не ближе ли идея гностиков о погружении в мир зла, - ее ПФ держал в качестве эзотерической, не открывая окружающим, так жаловался что-то подозревающий Розанов. А тут видишь чудеса наказания грешниками самих себя. Видишь гигантский организм по переработке зла в гумус. ПФ старается писать ночью после литургии, считая это время наиболее мистическим.

Расшатываешь сознание как зуб мудрости, - глядя, как одна условность переходит в другую, как все на глазах меняется из одной формы в другую. Кто тут говорил о людях, - эти мелкие насекомые с ангельскими крыльями и ровным, без извилин, муляжом мозга, они, что ли?

 

Исторические качели между гориллами и людьми

Интервью с Вяч. Вс. Ивановым

Вячеслав Всеволодович ИВАНОВ (ударение на втором слоге, как у его отца, писателя Всеволода ИвАнова) – человек поистине необыкновенный. И дело отнюдь не в многочисленных его титулах. Действительный член Российской академии наук, директор Института мировой культуры МГУ, член Американской академии наук и искусств, иностранный член Британской академии, член Американского философского общества, почетный член Американского лингвистического общества – это все яркие заплатки на ветхом рубище уникального ученого-энциклопедиста и ярчайшей личности.

Вы помните, конечно, знаменитый двухтомник “Мифы народов мира”. Ах, он даже у вас на полке стоит? Ну так откройте, и вы увидите, что добрая половина статей там написана именно Вяч. Вс. Ивановым. Человек, реконструировавший праславянскую мифологию с Перуном во главе и изучивший двуполушарную работу мозга. Ученый, стоявший у истоков кибернетики в СССР и один из создателей знаменитой семиотической школы. Лингвист, который по реконструкции праиндоевропейского языка, определил место на планете, откуда вышли все эти орды будущих цивилизованных народов. Знаток хеттского, кетского, санскрита и еще двух сотен ныне живых и уже умерших языков. Человек, открыто выступивший в конце 50-х на защиту травимого советской властью Бориса Пастернака и, тем самым, записавшийся во враги этой власти на последующие 30 лет. Друг Сахарова и Максима Горького, Бродского и Михаила Бахтина, Льва Ландау и Романа Якобсона. Возникает резонный вопрос, а бывают ли такие люди? Хотя бы и преподающие сейчас, как это делает академик Вяч. Вс. Иванов в университете Калифорния в Лос-Анджелесе.

- Вячеслав Всеволодович, сфера ваших занятий безгранична, - лингвистика и кино, праистория и нейрофизиология. Был ли у вас в юности самый общий план познания, или оно само диктовало по ходу расширение интересов?

- План был. В области занятий поэзией, поэтическими переводами и поэтикой он складывался в старших классах школы. В отношении других наук, которые можно рассматривать как системы знаков, он сложился еще летом 1947 года, когда мне было 18 лет и я впервые прочитал о науке семиологии в “Курсе общей лингвистики” де Соссюра. Детально этот план, уже в полном его виде, включавшем музыку, математическую логику и так далее, я обсуждал с математиком Владимиром Андреевичем Успенским в 1950 году.

- И все же вы начинали как лингвист?

- Сознательное сосредоточение занятий на лингвистике диктовалось тем, что в этой области идеологические и цензурные преграды были наименьшими. Произошло временное и вынужденное сужение сферы занятий, а не расширение их. Опережая ваш вопрос, замечу, что решение участвовать в движении сопротивления властям, - сперва научного и идейного, а потом и общественного, - и в осуществлении реформ я также принял достаточно рано.

- Могли бы вы назвать хотя бы первую дюжину людей, которые определили ваше развитие как личности, как ученого, как поэта?

- Прежде всего, это отец – писатель Всеволод Вячеславович Иванов, мать Тамара Владимировна Иванова, няня Мария Егоровна Трунина, Варвара Николаевна Лебедева, которая много занималась со мной в детстве, когда я был прикован к постели, и, веря в мое будущее, просила мою маму не забыть ее в моей биографии. Это Борис Пастернак, Роман Якобсон и мой университетский учитель санскрита, литовского языка и сравнительной грамматики индоевропейских языков Михаил Николаевич Петерсон. Я уж не говоря о членах моей семьи, много значивших впоследствии. Это мой брат Михаил Всеволодович Иванов, с которым мы вместе росли в единстве, моя жена Светлана Леонидовна Иванова и сын Леонид Вячеславович Иванов. Это друзья и соавторы, и прежде всего Владимир Николаевич Топоров и Тамаз Валерианович Гамкрелидзе.

- Первую половину жизни вы общались со старшими гениями как младший. Теперь вы сами мэтр, учитель. Изменилась ли как-то стратегия вашего поведения?

- С отцом, как и позднее с Пастернаком и Якобсоном, была дружба вне возрастных различий. Лев Ландау входил в нашу молодежную компанию на равных. Сахарова я обожал. Написал ему два стихотворения, одно – в горьковскую ссылку, как в ссылку я писал и посылал стихи Бродскому. С Бахтиным и Ахматовой было желание обходиться с ними как можно бережнее. Горький писал мне и брату письмо, как взрослым. Я очень огорчился его непониманию смысла моего рисунка. Бабель был арестован, когда мне было всего 9 лет. О нем я знаю много от мамы, няни и нескольких уцелевших его друзей – В. М. Ходасевич, Р. Л. Гинзбург и ее сестры З. Л. Гинзбург.

- А ваши ученики?

- У меня было много учеников. Среди них и замечательно талантливые. Сохранились близкие отношения с несколькими из них.

- Вы упомянули Иосифа Бродского. В январском номере журнала “Звезда” за этот год напечатано ваше стихотворение, посвященное его памяти. Можете рассказать о встречах с ним, о вашем ощущении его личности и поэзии?

- Я познакомился с Иосифом в его молодости, и мы подружились. В ранних его стихах мне не все нравилось. Я ему об этом говорил, он терпеливо продолжал мне читать их и выслушивать мою критику. Я считал его гораздо большим и обещающим как личность, нежели его тогдашнее творчество. В нем изумляла фантастическая интеллектуальная мощь. Захватили его стихи, написанные в тюрьме: “В одиночке при ходьбе плечо/следует менять при повороте,/чтоб не зарябило, и еще/чтобы свет от лампочки в пролете/падал переменно на виски,/чтобы зрачок не чувствовал суженья./Это не избавит от тоски,/но спасет от головокруженья”. Они сразу же стали известны Ахматовой, а я тогда ее видел почти ежедневно, и тут же узнал их от нее. Она, как и Бродский, называла меня за глаза “ангелом”, вызывая этим неодобрение некоторых общих знакомых, справедливо находивших во мне другие черты. Строки об этом из печатающегося в “Звезде” стихотворения я вычеркнул. Впрочем, мы оба с Бродским хорошо знали и слабые стороны друг друга и над ними подшучивали.

- Вас разлучила эмиграция Бродского?

- Его стихи перед эмиграцией и после нее я считал замечательными. Мы много говорили о них. Последний раз по телефону – о его метрах и ритмах, - уже перед самой его смертью. Тема бессмертия в последних стихах удивительна. Бродский заботился обо мне при первых моих перелетах в Америку через Нью-Йорк. После мандельштамовской конференции в Лондоне в 1991 году мы поселились в Лондоне в соседних домах и каждый вечер подолгу разговаривали.

- Объем ваших знаний производит ошеломляющее впечатление. Взять хотя бы десятки и сотни языков, которые вы знаете. У вас от природы такая феноменальная память, или по ходу самого познания возникла некая система запоминания?

- В детстве я тяжело заболел в шесть лет. И тогда же возникли навыки быстрого чтения, - с угадыванием слова по первым буквам, со схватыванием смысла страницы сразу, а также с выборочным чтением отдельных страниц для решения, нужно ли вообще читать всю книгу. В юности была усидчивость, дополненная желанием не оказаться отрезанным от мировой науки и культуры. Бывали дни, когда я успевал обойти три-четыре больших московских библиотеки, тогда идеально снабжавшихся иностранными книгами.

- В отличие от нынешних времен.

- Да, хотя тогда многие из новинок попадали в спецхран и долго оставались недоступными. Как потом книги, которые из-за границы посылали мне коллеги. И при выработавшейся в детстве привычке очень быстрого чтения я успевал прочитать и просмотреть множество книг и статей по теме, которой я занимался. Кстати, уже в зрелые годы я повторил подобный опыт в мировом масштабе.

- Как Василий Иванович в вопросе Петьки?

- Вполне возможно. Я за очень короткий срок, переезжая по совсем другим причинам из страны в страну, собрал для своей работы о древнейшем названии лиры статьи и книги из специальных библиотек Парижа, Рима, Копенгагена и Вашингтона.

- Слушайте, вот так энциклопедизм и нарабатывается.

- Поэтому, когда в 1957 году я был на Международном съезде лингвистов в Осло, великий французский ученый Эмиль Бенвенист вынес из наших подробных разговоров впечатление, - надеюсь, не ошибочное, - что я знаком со всеми его многочисленными работами. Но это же говорили мне о своих трудах и некоторые другие специалисты. Причем, у нас не было тогда таких возможностей копирования, как теперь. Я очень много конспектировал и выписывал. Основную книгу великого русского ученого эмигранта князя Н. С. Трубецкого “Основы фонологии” я по-немецки переписал почти целиком. Кроме того, мне часто везло. Нужные книги и статьи сами ко мне шли. На грани чуда это было, когда в 1974 году я писал для ленинградского сборника по африканистике большую работу о почитании близнецов в Африке.

- Мне кажется, я помню эту работу.

- Почитание близнецов распространено почти у всех народов материка. Я читал соответствующие описания в Ленинской библиотеке. Трудность, - особенно из-за близко подходившего срока сдачи рукописи, - заключалась в ограничении числа книг и журналов, которые можно было заказать одновременно. Вдруг на помощь пришел случай. На полке, где лежали заказанные мной издания, рядом с ними появились стопки других, мне нужных. Это продолжалось несколько дней. Статью я написал в срок, и так и не выяснил, кто же был тот неизвестный, который работал по той же теме и имел близкий к моему номер билета, - иначе наши горки книг не оказались бы рядом. Пока я подолгу сиживал в читальном зале, он не появился ни разу.

- Вы так же и в обычной жизни все запоминаете?

- Нет, должен сказать, что память у меня цепкая только для специальных занятий. Я помню, например, много дат изданий книг и статей, но совершенно не в состоянии запомнить номера телефонов. Мой организм и мой мозг подвержены общечеловеческим слабостям, зависят от биохимического и гормонального стимулирования, болеют и старятся, как это свойственно людям.

- Вы сказали о тяжелой болезни, которую пережили в детстве? Как она повлияла на всю вашу дальнейшую жизнь?

- О связи болезни с ранним чтением я писал в главах своих мемуаров “Голубой зверь”, печатавшихся в журнале “Звезда”, и в своем недавнем интервью там же о переделкинском детстве. Об истории своих болезней говорить не буду, хотя бы потому, что их всегда было много.

- Помню, как в интервью 1997 года в “Общей газете”, вы на вопрос о том, что сейчас читаете, рассказали, как в самолете из Америки в Москву прочитали кафкианскую книгу некоего англоязычного японца о пианисте, который приезжает на гастроли, и все вокруг отвлекают его там, заставляют заниматься их делами, и это похоже на сон, в котором испытываешь странную беспомощность и одновременно органичность происходящим странностям. Только сейчас этот замечательный роман Кадзуо Исигуро “Безутешные” вышел на русском языке в издательстве “Симпозиум”. А что вы сейчас читаете?

- Рад, что вам понравился этот сновидческий роман. Сейчас читаю только что вышедший полный текст великого романа замечательного американского писателя первой половины прошлого века Томаса Вулфа. Роман был написан в год моего рождения – 1929, но за это 70 с лишним лет ни разу не издавался в полном виде. Был напечатан, и так стал известен русскому читателю сокращенный вариант, составленный не самим писателем, а издателем под названием “Взгляни на дом свой, ангел!” Книга очень поэтическая. Проза читается как стихи. Я еще в студенческие годы запомнил наизусть какие-то отрывки. И теперь с удовольствием вижу их в открывающемся для меня ранее неизвестном целом. На ночь читаю присланный мне издателем новый русский перевод всех текстов Нового Завета. Читается очень живо, как хорошая проза. И вызывает у меня множество вопросов, отчасти в духе толстовских сочинений на эту тему.

- Вы всегда своим чтением опережали общую интеллигентскую среду. Взять того же Томаса Вулфа, которого все мы прочитали в середине 70-х, а не 40-х годов. Насколько это совпадало с тем, что читали вокруг вас в “референтной”, как говорят социологи, группе, с которой вы общались? В ней читали то же, что и вы?

- В библиотеке отца было много переводов новейшей западной литературы. Например, в особом ящике хранились все, особо им ценившиеся довоенные издания Хемингуэя, которыми мы с братом зачитывались в отрочестве. Для меня тогда много значил и довоенный перевод “Путешествия на край ночи” Луи Селина. Благодаря отцу, мы смогли узнать и прочесть таких тогда полузапрещенных русских авторов, как Достоевский, Бунин и Розанов. От отца я услышал и имя Сирина-Набокова, которого как лучшего прозаика эмиграции он открыл во время поездки в Париж. Интересно, что кое-что из Набокова мне удалось прочитать при первой моей поездки в Латвию сразу после войны. Там его книги просто не успели изъять из библиотеки Союза писателей. В детстве и ранней юности для меня много значит и круг чтения моей старшей сестры Татьяны Всеволодовны Ивановой, хорошо знавшей английский и многие другие языки. В ее руках я впервые увидел полный текст “Улисса” Джойса.

- На английском, конечно?

- Да. Русские переводы отрывков я до этого читал в старых журналах, сохранявшихся в библиотеке отца. Там же были и статьи о Джойсе князя Святополк-Мирского, погубленного во время террора. О стихах же Джойса, которые я потом переводил, я в юности слышал от Сергея Боброва в доме отдыха писателей в Переделкино. Там я тоже встречал много людей с широким кругом чтения, обсуждавших все прочитанное. Кстати, именно в домах творчества, где и сам я много живал потом, мы много говорили о напечатанных, рукописных, а позднее и самиздатских художественных текстах. Говорили и давали их читать друг другу.

- Но основное шло из семьи?

- Очевидно. Сестра, например, как-то увлеклась собранием всех стихов Джона Донна, часть которых по-английски мы прочитали вместе. Скажем, “Завещание”, которое десятилетия спустя переводил Бродский. Потом в университете я выбрал Донна темой своей работы. Но именно на этом примере увидел невозможность написать то, что хотел. А когда я принес из общедоступной библиотеки антологию французской поэзии с замечательными стихами Поля Валери, то уже мы с сестрой с моей подачи упивались ими вместе.

- Валери незадолго перед этим умер, и вам не нужно было ждать его 40 лет до появления на русском языке.

- Да, поэму Валери “Юная Парка” я получил ненадолго от приятеля, и за школьные каникулы переписал ее полностью в тетрадку. Сопоставление Валери с Хлебниковым я проводил в своем сочинении на первом курсе. Его внимательно и сочувственно разобрал один из моих университетских учителей – В. Д. Дувакин. О новой французской прозе, - например, о великолепной книге М. Бютора о Бодлере, - я узнал позднее, благодаря маме, ее переводившей. В том числе, книги Натали Саррот, с которой мама меня познакомила потом и лично. Новые художественные сочинения Сартра, - его “Слова”, к примеру, - я получал сразу после их выхода от моей приятельницы Е. Зониной, с ним лично близкой. Так же потом свежими немецкими текстами Генриха Белля, - скажем, “Глазами клоуна”, - снабжал Лев Копелев.

- Если вспомнить о сплошном “железном занавесе”, то это кажется поразительным.

- Полное собрание всех новинок литературы на трех западных языках было у часто ездившего на Запад физика И. Д. Рожанского. Вообще об основных новых произведения мы узнавали чрезвычайно быстро. О книге Сэлинджера “Над пропастью во ржи” мне подробно рассказала уже упоминавшаяся З. Л. Гинзбург через несколько месяцев после ее первого издания в Америке. Я многим обязан той много и жадно читавшей высокообразованной интеллигентской среде разных поколения, которая окружала меня, начиная с детства.

- Про чтение я понял, а что пишете сейчас?

- Пишу сразу несколько работ. Для журнала “Вопросы философии” статью “Реконструкция в гуманитарных науках (лингвистика и литературоведение)” по докладу, прочитанному мной в сентябре 2001 года на семинаре о применении математических методов в гуманитарных науках. Я веду этот семинар вместе с профессорами Лекторским и Финном. Пишу статью о вновь открытом при строительных работах в городе Кортона длинном этрусском тексте юридического содержания. Он дает надежду на приближение к пониманию этого загадочного языка. О стихах памяти Бродского, напечатанных в январском номере “Звезды”, мы уже говорили. Там же печатались некоторые другие стихи и дополнения к опубликованным там же моим воспоминаниям. Сейчас я продолжаю работать над окончательным текстом двух своих мемуарных книг – о Пастернаке и о своей жизни. Как и над предполагаемым сборником избранных стихов, которые писал, начиная с 14 лет.

- А в Интернете что-то из этого можно прочитать? Вообще вы Интернетом пользуетесь?

- В Интернете ничего этого нет. Сам я Интернет смотрю каждый день. Новости и русские газеты, новые сведения об интересующих меня археологических раскопках. Регулярно пользуюсь там словарями и другими лингвистическими материалами. Например, составленным русскими учеными словарем алтайских языков. По Интернету же слежу с восхищением за удивительным потоком новых работ о мозге. Сейчас применяется несколько новых методов, позволяющих изучать работу мозга нормальных людей, а не только больных, на чем преимущественно основывалась раньше нейропсихология. Вообще для ученого Интернет – место быстрого получения информации. В этом смысле, он – новый период в развитии знания.

- О вашем чтении и писании всё?

- Также читаю в Интернете молодую русскую прозу. Доделываю для будущего издания свой новый план энциклопедического образования на факультете культурной антропологии. Я веду переговоры о его открытии в одном из московских университетов. Для университета Калифорнии в Лос-Анджелесе, где я работаю, готовлю на весенний семестр курсы по русской литературе абсурда, - от Козьмы Пруткова и капитана Лебядкина до нашего времени. А также курс по сравнительному изучению славянского ударения.

- Вы сказали, что читаете в Интернете молодую русскую прозу. Что вас привлекает в ней – новые имена, словарь, темы, стиль?

- Стиль прозы меня всегда интересует. Настолько, что я не совсем еще отказался от давнего намерения написать книгу “Стиль русской прозы ХХ века”. Но меня преимущественно занимает умонастроение и мироощущение младшего поколения прозаиков. Поэтому я выделил Обломова, который и в романной вариации на тему Хоттабыча, и в незаурядных интервью противостоит надоевшим и банальным чертам популярных авторов вроде Пелевина. Которому, кстати, я в бытность в Букеровском комитете присудил вместе с коллегами за его раннюю книгу Малого Букера, а потом с огорочением следил за его уходом от серьезной литературы.

- Многие ваши книги и статьи написаны в соавторстве с Владимиром Николаевичем Топоровым. Что происходит сейчас, когда вас разделяет океан? Вы в Лос-Анджелесе, он – в Москве.

- Несмотря на это, мы остаемся близкими друзьями. Вместе, как раньше, работаем над редактированием “Балто-славянских исследований” и над рядом общих тем. В частности, балтоведческих. Таких, например, как языки Великого княжества Литовского, - долго существовавшего примера того, что сейчас называют многокультурных обществом. Эта проблема привлекла к себе ученых только в самые последние годы. Мы участвуем с ним в тех академических учреждениях, к которым оба имеем отношение. Читаем и обсуждаем некоторые из своих сочинений до их печатания.

- В Лос-Анджелесе вы читаете сейчас курсы?

- Сейчас я читаю курс “Сравнительной индоевропейской мифологии и поэтики” и курс “Языки Лос-Анджелеса”.

- По поводу последнего, я помню, вы восхищались этим цивилизационным котлом, где сошлись более двухсот живых языков. Как реально вы изучаете эти языки? Бродя по китайским и прочим кварталам или, может быть, через своих студентов и аспирантов?

- Прежде всего, общаясь со студентами, многие из которых пишут или рассказывают мне свои лингвистические автобиографии. Сейчас, например, это японка, которая на протяжении всей своей жизни колебалась между японским и английским. Как, кстати, большая часть населения Лос-Анджелеса делает выбор между английским и испанским – двумя его главными языками. В армянской библиотеке-клубе в квартале Глендейл, населенном преимущественно армянами, я бывал, когда приезжал с лекциями популярный в Армении автор. В своей книге он по-своему использует некоторые выводы нашего совместного труда с Гамкрелидзе о реконструкции праиндоевропейского языка и культуры. По-разному возникает общение.

- Вы привыкли к жизни в Лос-Анджелесе, к его климату, вошли в тамошний образ жизни?

- Здесь климат пустыни – с пустынными ветрами возле океана со всеми причудами последнего. Он Тихий, а нет-нет, да и пробует напомнить, что еще и Великий. Я ни к чему не привык и ни во что не вошел. Скорее, отдалился предельно.

- Я вас перебил, когда вы говорили о своих творческих планах…

- Осенью я приглашен читать лекции в Гриннельский колледж в штате Айова. Для них я написал планы лекций о кино и мировой литературе, и о синтетическом искусстве вроде световой музыки Скрябина и тому подобном. Вскоре в Москве должен выйти третий том моих избранных статей, посвященный всемирной литературе – от Гильгамеша до Варгаса Льосы, - а также фольклору и стиховедению. Собираюсь выпустить в одном из питерских издательств небольшую книгу “Введение в описательную семиотику”. Для сборника “Языкознание в ХХ1 веке”, издаваемого в Калининграде моим бывшим аспирантом, а ныне доктором филологии Г. Берестневым, написал большую статью “Лингвистика 3-го тысячелетия: вопросы к будущему”. Думаю, расширив, превратить ее в книжку. Я в ней излагаю те проблемы, которыми занимался всю жизнь.

- И решили их?

- Нет, думаю, что их решение найдут следующие поколения. Я также писал и буду писать более специальные статьи для сборников по сравнительному языкознанию, которые выходят по-английски. В том числе, для “Трудов университета Калифорнии в Лос-Анджелесе по индоевропеистике”, которые я издаю вместе с профессором этого университета Брентом Вайном.

- Остается только сделать “Уф-ф-ф”. Но я помню, как около десяти лет назад затевался еще проект “Энциклопедии советской цивилизации”, который потом куда-то исчез. Вы ведь тоже в нем участвовали?

- Я участвовал в работе по просьбе инициатора и главного редактора Феликса Розинера, с которым был короток. По дружбе с ним я согласился, как и Ефим Эткинд, быть соредактором, много редактировал, обсуждал составленный им словник. Некоторые довольно длинные статьи написал сам, - о Пастернаке, об Эйзенштейне. Английский текст всей энциклопедии был полностью готов перед смертью Розинера. Но в издательстве закрылся соответствующий отдел, и все остановилось.

- А отдать в другое издательство нельзя?

- Книга не может быть напечатана по причине больших денег, которые то издательство требует в случае передачи рукописи в другое издательство. Между прочим, из этой истории получается в миниатюре и энциклопедия интеллектуальной деятельности в Америке. Важных для меня людей того времени я надеюсь назвать в полном тексте моих воспоминаний “Голубой зверь”, в их книжном варианте.

- Вы ощущаете какую-то инаковость русской культуры по отношению к западной? Культура, где место логики занимает мат, вместо закона тут чувство справедливости, а вместо словаря Ларусса – задушевное пение песен? Вообще корректны ли такие рассуждения?

- Не уверен. Хотя некоторые культурно-исторические черты русского интеллигента ощущаю в себе самом. Бесспорно, есть свидетельства большой генетически передающейся способности в целом ряде областей.

- Каких?

- Ну, например, это музыка, математика, поэзия, религиозная и экзистенциальная философия. Вообще не нужно недооценивать огромного генетического потенциала русской культуры. Он сохраняется сквозь все кошмары русской истории вплоть до последних лет.

- Какие последние события в России привлекли ваше внимание?

- Нападение на Алексея Германа и его сына в новогоднюю ночь. Ограбление Жванецкого. Тот факт, что крупного поэта и филолога Ольгу Седакову, с которой мы вместе работаем в Институте мировой культуры МГУ, чуть не загрызли большие сторожевые собаки богатеев. Оба эти типа животных вызывают во мне ненависть с детства. На Мандельштама бросался век-волкодав, на нас – реальные волкодавы. От этого не легче. Еще закрытие комиссии по помилованию, в которой на первых порах ее существования я работал с воодушевлением, как и мои друзья, уже от нас ушедшие. Букеровская премия хорошему писателю Людмиле Улицкой за роман, где описание того света глазами как бы потерявшей рассудок матери, героини романа, произвело на меня сильное впечатление.

- Вячеслав Всеволодович, когда-то ваши труды о человеческой природе и культуре в разных их измерениях Сергей Аверинцев назвал изучением “поэтики Бога”, поэтики Творца. А как вы можете описать свои отношения с верой, с религией, наконец с Богом?

- Это три разных проблемы.

- Ну так я и назвал три слова.

- Первое, - это откуда мы, кто нас создал. Мне кажется вероятным, что это, начиная с возникновения жизни и дальнейшего развития живого вещества, был эксперимент очень высоко продвинутой внеземной цивилизации. Я не исключаю того, что эта цивилизация и потом оказывала некоторое влияние на нас.

- То есть?

- Ну, например, можно думать о возможности естественно-научного истолкования понятия вдохновения или наития у гениев. Хотя для этого есть и другие объяснения, о которых я бы сказал ниже. На этом пути можно было бы попробовать интерпретировать в пределах научного мировоззрения и некоторые из наиболее достоверных эпизодов в евангельских рассказах о Христе.

- То есть кто-то постоянно следит, иногда вмешиваясь?

- Если за нами нас изобретшие и наблюдают, то они это делают, как ученый в лаборатории. Который иногда может по ходу дела и вмешиваться в изучаемый процесс. Что кажется вероятным, например, по отношению к трем катастрофам космического происхождения, которые уничтожали почти все живое, а оставшуюся жизнь направляли по несколько иному пути.

- Это одна сторона проблемы. Теперь следующая.

- Второе – это высшее начало нашей Вселенной. Быть может, замечу в скобках, и других миров, но мы о них пока ничего толком не знаем. В существовании этого высшего начала убеждает сама структура мироздания, роль в нем симметрии – то, что называется “гармонией мира”. Это высшее начало дает отсвет в науке, искусстве и других высших формах духовной жизни. Мне кажется забавным то, что люди всерьез находят нечто загадочное в телепатии и телекинезе, а в то же время не задумываются над удивительностью того, как создается великая музыка, или как Эйнштейн понял все строение мира.

- Это то, что называется религиозным чувством?

- Да, наличие этого главного начала нам задано. Благодаря минутам своих и чужих озарений мы можем находиться с ним в особом контакте. Но я бы не стал его слишком очеловечивать. Ко многому в существующих главных религиях я отношусь критически. Они предельно упрощают проблему, излагают сложные вопросы на излишне общедоступном и архаическом уровне, придают значение обрядам, которые целиком объясняются исторически. Необходимо изложить основные принципы религии на языке, понятном для современного человека. Мы говорили об этом с Генрихом Бёллем во время его последнего приезда в Россию, когда он отошел от ортодоксальной католической веры. Но никто из нас не получил пока мандата на исполнение этой задачи, которую следовало бы осуществить до исторической катастрофы. А она отчасти грозит именно из-за религиозной безответственности наших современников.

- И третье, уж не знаю, как его назвать?

- Третье – это то, что как бы второстепенно по сравнению с этим высшим началом, но существенно для отдельного человека. Для меня, в частности. В жизни многое детерминировано, предопределено причинно-следственными отношениями. Жизнь можно рассматривать как шифр, который мы должны правильно понять. Вероятно, есть мировые силы, действие которых предопределяет основные моменты в биографиях отдельных людей и в судьбе целых стран и эпох. Возможен рациональный и даже математический подход к части таких проблем.

- К каким, например?

- Взять хотя бы циклы Н. Д. Кондратьева, определившие закономерности чередования спадов и подъемов на всем протяжении экономической истории капитализма. И вероятное время войн, революций, научных и технических открытий, связанных со спадами. Мы пока очень далеки от такого целостного понимания, хотя практически именно оно более всего нужно. Из-за отсутствия этого знания и появляются, кстати, всякие астрологические и иные измышления.

- То есть вы говорите о превращении того, что называют “социальными” науками, в науки точные?

- Конечно, но этому мешают многие государства, идеологии. Да и традиционная структура академических дисциплин, все это специализированное университетское преподавание, поощрения типа бессмысленных Нобелевских премий – все это препятствует серьезным работам в области превращения социальных и психологических дисциплин в точные науки, способных стать научными и в своих прогнозах. Только там можно будет изгнать из этой сферы всевозможные суеверия.

- Я вижу, что вы по-прежнему не чужды критике существующих политических систем?

- Я на эти темы несколько раз высказывался в печати. В частности, в “Литературной газете”, в свое время. Если к этому возвращаться, то – подробно. А, значит, нужно написать еще одну статью. В любом случае, меня занимает не политика, как таковая, а ее соотношение с будущим человечества и культуры, с вероятным освоением космоса, со степенью всеобщего разрушения и одичания. Возьмите хотя бы нависший конфликт Индии и Пакистана, который возвращает к призраку атомной катастрофы.

- Вы воспринимаете эту опасность всерьез?

- Да, и тем более серьезно, что думаю о возможности таких катастроф в истории Земли. Миллионы лет назад именно локальная ядерная катастрофа в Африке могла привести к регрессу. От уничтоженных ею людей жизнь перешла к шимпанзе и гориллам, которые утратили способность членораздельной речи, но сохранили в искалеченном мозге следы былого умения обращаться со знаками. Даже если эта мрачная реконструкция неверна, такие мыслительные эксперименты необходимы для того, чтобы военные и политики осознали хотя бы малую часть своей ответственности перед будущим.

 

IY.

Показалось ему или он действительно слышал, как Вяч. Вс. сказал, что тотальное уничтожение своих граждан в России ХХ века, возможно, имело тайный смысл. А именно, не дать человечеству развиться сверх меры, для чего здесь были созданы все условия. Но тогда согласимся, что Россия тут и существует в виде «черной дыры» цивилизации, чтобы блюсти равновесие человека и вселенной. Для того и призвана эта одинаково бессмысленная и беспощадная толпа во все стороны от Москвы, чтобы душить все живое и чрезмерное для нее, заодно заставляя творцов искать самые кривые выходы своей энергии.

Эта возвышенная тайна быдлятины нуждается едва ли не в алфавитном изучении каждого клочка бесконечно раскинувшейся земли, словно у кого-то украденной и всячески испоганенной. Давняя его мечта раздобыть «Словарь российской империи» П. П. Семенова-Тянь-Шанского и пройтись от статьи к статье по нынешнему интернету сбылась стократ. Он даже в туристы готов записаться. На автомобиле от 269-го километра Чуйского тракта у села Туэкта добирается в район Катунского хребта. Через перевал Аяулу в долину реки Ябоган в Канскую степь. В селе Усть-Кан переночевать в гостинице и, круто повернув по дороге на юго-восток, выйти по другую сторону Теректинского хребта и там по долине реки Чарыш, ее притока Кырлык идти все той же степью, потом вслед за речкой взобраться на Кырлыкский перевал, где сплелись Теректинский и Коргонский хребты и наконец спуститься к долину реки Абай, в небольшую Абайскую степь – цель своего алфавитного путешествия. А дальше по инерции – по левому берегу Коксы добраться до райцентра Усть-Кокса, но это уже где-то в последних томах, доживешь ли. В Усть-Коксинском районе Телецкое озеро, - говорят ему, - отличный туристический центр, куда доставляют вертолетами и за немалые деньги, так что компания местных начальников и бандитов обеспечена. Там спецпропуска нужны, чудила, - говорят ему. – Имей в виду, что местные зарежут из-за одного мобильного телефона, не говоря про очки и буддизм. Нужен вызов ОМОНа на вертолете из Горно-Алтайска. Когда лет двадцать назад туда пригласили американцев для рафтинга, перед этим месяц вылавливали вертолетами вооруженных беглых зеков и примкнувших к ним «охотников» с карабинами. А сам поход контролировался несколькими группами «Альфа», особенно каньон реки Башкаус в месте впадения реки Чебдар, легендарное по гибельному исчезновению людей место. Впрочем, сейчас, говорят, местные почти не пьют, строят турбазы и вообще бизнес. Хотя могут ночью на лошадях с мелкашками наскочить, требуя платы за пребывание на их коренной территории. Так что надо держаться от деревень не ближе десяти километров, чтобы костра не учуяли. Особенно невменяемы пьяные алтайцы с их любимой темой - потомства Чингисхана. При этом, как везде в России, полно застав, пограничников, «колючек», КПП, и патрулей, впрочем, благожелательных, если не признают в вас шпиона и человека, способного откупиться от их услуг.

Алфавитное путешествие – в духе времени: не надо тратить огромное время на переезды. А иначе с этой страной вечных провалов не совладать. Село Абаимово Сергачского района Нижегородской области известно с XY века. Тогда, кажется, было татарским, а с конца XYIII века стало русским. Узнать имя владевшего им помещика пока не удалось, а то можно было бы и к ответу призвать. Живущая там 20-летняя студентка Настя Захарова четырех детей родила с помощью мужа. Ближайший роддом в 35 километрах от села. В первый раз успела до него доехать, но пока оформляли, родила на крыльце, а на следующий день ушла с младенцем домой, - уж больно нравы у врачей человеконенавистнические. Второго рожать выехала заранее, но машина застряла на железнодорожном переезде под Сергачом за 5 километров от роддома. Пока идут поезда, надо ждать у шлагбаума не меньше получаса. Свекор побежал за врачами, но когда те приехали, муж уже принял ребенка, тем осталось только пуповину перерезать. Потом она уже и не поехала в роддом, чувствовала, что Богу угодно, чтобы родила, как есть. Схватки начались в бане, доползла до кровати, позвонила мужу, - после падения советской власти телефоны чудесным образом всюду появились, включая мобильные, - тот прибежал и дрожащими от страха руками принял двойню. Полтора века назад село было большое, при ручьях Журавлихе и Серкате.

А вот Абакан это целая страна мечты и ожидания. То ли горы, то ли река, то ли село, описанное в 1771 году самим Палласом, а потом выросшее из крепости, острога в город, столицу Хакасии. 13-летний мальчик мечтает о сказочной стране, где был бы иным, чем здесь, дома у родителей. Может ли он вместить в себя эту бесконечность гор, рек, долин, городов, которые при осмотре на месте оказываются нечеловеческих масштабов и предназначений. Алюминиевое производство РУСАЛа на миллиардные прибыли бандита, который делится с другими бандитами из Кремля, не догадываясь, что это всего лишь бумажки, и всех ждет крах. В двух часах езды на микроавтобусе 240-метровая стена Саяно-Шушенской ГЭС между двумя горами. И тоска обычного города – с пятиэтажками, широким и пустым шоссе, огоньками казино и провалом неба, которое ничего не означает. Пошли выпить пива в парке посередине огромной Первомайской площади, тоска чуть отпустила, но захотелось еще. Можно сходить на большой рынок у Преображенского собора. Мальчик вырастет и полетит в Абакан в командировку. Каждый веселит себя сам в меру личных способностей. Для иных Россия имеет вид женского тела, по которому путешествуешь с естественным удовольствием и куражом, будучи всегда готов к небольшим, но приятным открытиям. Иначе человеку нельзя, брат. Иначе совсем тоска, - говорит пахнущий французским одеколоном сосед по гостиничному номеру. Надо было и ему выбирать для мечтания в юности учебник гинекологии, а не географии, думает бывший мальчик. Пиренеи – perineum – промежности, перешейки isthmus, венерины холмы, судоходные рвы fossa navicularis, преддверие - vestibulum - атриума римского дома; ах, нет, ему в vestibulum vaginae, и дальше - в ямку бух! – и ты у себя дома, приятель. История полового органа интереснее истории населяющих его народов, уверяет учебник. Но любовь тем и хороша, что движется толчками, - из дома в лес и поле, в горы и города, чтобы там обрести новый дом. Троллейбус 1а маршрута следует по улице Пушкина в промзону, конечная остановка «Зоопарк». Самое неприятное, если при въезде в город у тебя отбирают очки, уши и челюсть, потому что получить их обратно - невероятная морока, требующая нескольких дней. Замороженный брикет из магазина самообслуживания чувствует себя лучше. «Мыслящий брикет» - звучит совсем не гордо. Мало ли, что он приехал сюда найти следы зеков, строивших дорогу и предприятия, потомков высланных из Крыма швейцарцев, военнопленных японцев. А еще найти запрещенные слова тех, что жили до прихода русских, а теперь вошли в склад лица и ума горожан, которые выдают тайну речи разве что во сне, а женщины – под мужиком. Если сильно растравить ей нутро, тогда и до кыргызов можно добраться, а что пытки запретили, так тому быть, все равно слипаются от страха. Земля это восстанет из-под рабств. Еще в IX веке отсюда ходили учиться в буддийские университеты восточного Туркестана, переводя в виде магистерской епитимии с китайского на тибетский. А святилища Заката - II в. до н. э.! Это, конечно, не манихеи VIII века, а что-то исконно-посконное. И тут приходим мы, захватывая все новые пространства и не собираясь в них жить по-человечески. И, впрямь, странно идентифицировать себя с чумой, но приходится. Как проедешь по железной дороге Абакан – Тайшет, вспомни строивших ее зеков. Где-то неподалеку в лагере «придурок» Лев Гумилев писал своих «Хунну». На вокзале видишь эту толпу, куда-то стремящуюся, живущую кочевой жизнью, переживая невроз страха: а ну как опять сойдут с петель, с колеи, с рабского повиновения властям. Ни ты их не понимаешь, ни они себя и других не понимают. Как древние евреи, бегущие городов и оседлости, так что ли? Кого же боится твой древний невроз, ответь, еврей-психоаналитик. Вернемся в Абакан когда-нибудь, там по реке сплавляться 500 км можно.

С селом Абалаково вышла заминка. То, что относилось к одному из трех улусов, «на которые разделяется камассинское племя самоедов в Канском округе Енисейской губернии», видимо, и находится в Енисейском районе. Кого русские называли самоедами, они и сами не поняли. Каких-то не наших. А кто это, ненцы с нганасанами, или близкие одновременно к финнам и татаро-монголам сагайцы с карагассами, сразу не понять. Надо бы ко всему быть готовым. И к шаманам, и к пуску новой котельной, на которую губернатор Хлопонин выделил больше миллиона долларов, и к медведю, который прямо во дворе дома задрал свинью, и то, что КАМАЗ ночью разворотил 15 метров теплотрассы, вырубив накануне зимы все тепло в домах, и к продаже на корню всех девяти одноэтажных зданий военного городка номер 7. И к тому, что будущий фантаст Геннадий Прашкевич, сидя в середине 1940-х четырех лет отроду в избе, читает там при свече, шевеля губами, «Цыганочку» Сервантеса в издании «Academia» 1934 года, ничего не понимая, поскольку буквы в слова уже научился складывать, но сами слова ни во что осмысленное не превращаются, - и тут ему окончательно ясно, что настоящая книга та, в которой нельзя понять ни слова. Настоящая книга – та, что дает насладиться непознаваемым! Это стало проломом для него и других любителей фантастики, из окружающей серой мрази в иные миры. Не забыть еще его соседа 90-летнего деда Филиппа, указывающего Вседержителю, кого в деревне Абалаково поразить молнией в первую очередь и делающего соответствующие отметки на стене сарая, а он-то знал, поскольку служил во флоте и даже в Цусимском сражении принимал участие, сдавшись японцам. То есть здесь ко всему надо быть готовым, именно потому, что по видимости ничего нет.

Только что светило солнце, как вдруг повалил снег, закрывая деревья, дома, засыпая дорогу, и, подставляя ему лицо, не можешь не подумать, что, может, оно и к лучшему. Идешь, пока можешь идти. А сколько пройдешь, никто не знает. Село Абалак рядом с Тобольском другое дело. Оно стояло еще до Ермака, и тут пряталось от знаменитого первопроходимца семья хана Кучума. Старый татарский город стал новым русским селом. Впрочем, там и сегодня татар больше, чем русских. Земля начинается от находящегося неподалеку Тобольска. Во времена Екатерины II в селе был основан мужской Знаменский монастырь в честь чудотворной Абалацкой «Знамения» Богоматери, писанной еще в 1637 году по видению некой вдовы Марии. Впрочем, после революции колчаковцы икону вывезли, и она сейчас чуть ли не в Австралии. До революции в монастыре была бесплатная больница для приходящих, гостиница для богомольцев, женщин в скит не допускали. Паломники особенно валили валом на св. Прокопия 8 июня. Кругом леса, реки, луга, зыбуны – заросшие растениями трясины, превращающиеся в плавающие островки. Красота неимоверная. А небо, небо, твой Буонаротти! Иртыш течет. Тут и начинаешь плакать неизвестно от чего, от умиления, от того, что ничего нельзя изменить, от счастья ли. Самое место для химических заводов. Зимой тоска. Пытаются сделать туристический центр, начинают строительство на миллионы рублей, потом сами и поджигают. В связи с чем рядом построили новое пожарное депо. Пусть Тобольск вместе с Абалаком и другими селами смотрится как сибирская силиконовая долина. Вместо водки и телевизора сюда когда-нибудь шагнет интернет и компьютерная сборка, хотя бы для местного пользования. Небо здесь слишком велико, надо бы сузить, но не получится. Паломник идет в Абалак из Тобольска пешком. Рублей за 400 можно договориться и на машину. Или на автобусе. Снег пробивают тракторами. В Иртыше вмерзшие корабли и баржи. Местной белкой в былые времени половину российского бюджета набирали, что твоей нефтью. Берег почти отвесно обрывается от монастыря к реке и дальше вглубь. И впрямь другая планета по сравнению с европейской Россией, только непонятно, куда на ней лететь, где космос? Понятно, что где-то есть, но где? Пока же тут летают парапланеристы, - выше, выше, выше...

Надо бы пройтись, думает он, пока суд да дело, по старому Садовому кольцу, пока оно действительно было просекой и аллеей среди московских садов вокруг Земляного вала и рва. Потом опять же юного Чарльза Дарвина не забыть. У жизни несметное число граней, только успевай поворачивать.

Или лучше еще село Абацкое поглядим глазами Чехова мая 1890 года по пути его на Сахалин. Еще один форпост №868, выставленный против татар на берегу реки Ишим, а дальше как пересыльный пункт Сибирского тракта. Бывшее крепкое купеческое село с двумя крупнейшими на всю губернию ярмарку – на Крещенье и Петровки, - но тут революция, гражданская, голод, нищета, раскулачивание, сельсоветы. Абацкая сила! Немного похоже на концентрационный лагерь с человеческим лицом, временно находящийся в самоуправлении условно исправившихся заключенных. Самое интересное – служба в армии и первые роды. Если кто задумал в писатели, это материал инициации дебютным романом. Жаль, текучка заедает, планами закусывает. Если идти, то в учителя, но высадившись ниоткуда, инопланетянином и, к сожалению, имеющим вскоре быть разоблаченным тайным шпионом, но ни в коем случае не проходя необходимый здесь для всех опыт мучительства и мучений, из-за которого человек так тускл и измордован, что, несмотря на свою наглость, мгновенно выдавливается вон природой, - чем быстрее подохнет от водки и взаимной грызни, тем для всех будет лучше. И морда сама все понимает. Смотрите, дети, это Вермеер. Представьте, что он рисует ваши побеленные бараки. Нет, думаете, лучше Сезанн? Хорошо, построим кубические объемы, не забывая, однако, что за каждым фанатиком живописи стоят шесть веков его предшественников.

Мужики курили у забора, привычно щурясь на солнце. И воздух свежий, а с хорошим куревом вообще кайф. Разговора их не было слышно. Подробно описывать мир можно лишь с его изнанки, находясь по ту сторону. Да и не верится в осмысленность человечьей речи. Если ветер переложить на слова, вряд ли он окажется сильно глупее. Множество писателей сочиняют тонны книг с разговорами на любую масть, и, кажется, этим замуровывают что-то в человеке, чтобы он отупел и не проговорился. И вот поддакиваешь. Ладно, пойду, а то хозяйка уже сварганила обед, будет злиться.

Отмечаешь в блокноте явные провалы среди людей, - здесь должен был быть мудрец, удерживающий собой территорию, но был изъят НКВД. И еще один. А здесь шаман. Учитель. Зияния. Исчезают названия – скала Абдура в Читинской области, соленое озеро Абдырь, Абеляхская губа в Ледовитом океане, абинцы в горной Шории, где был построен Кузнецк, растворились бесследно среди татар, а ведь кузнецами пришедшие туда русские считали именно их. Оттеснили в леса долины Алатау, а потом ищи-свищи. И впрямь лучше принять вид окружающей среды, раствориться в ней, чтобы не засекло начальство. Их хорошо описали Гмелин с Георги в XYIII веке. Теперь их принимают за кумандинцев, которые последний раз отмечены переписью 1926 года, потом включили скопом в алтайцев, фиг с ними всеми, шорцами этими, телеутами, хакасами, - татарами, одним словом. Лишь бы людишки давали Москве свои животишки. Образование ограничивалось палачом, допытывавшим до подноготной, не затевается ли заговор, не бегут ли к киргизам. Сельское образование, кажется, до сих пор отсутствует, колхозы распустили в 1960 году. Бывшие зеки да ссыльные поселенцы вот и все их советское образование. Детей берут обычно сразу в интернаты. Первый российский чемпион мира среди боксеров-профессионалов Юрий Арбачаков, - шорец, - вышел из такого интерната.

Аблайкитские речки, сопки, буддистские монастыри и озера в Семипалатинской области на берегу Иртыша, резиденция калмыцкого хана XYII века Аблая. Монастырь строили китайцы, но уже при Петре I там были сплошные развалины, открытые охотниками из Усть-Каменогорска. Кипы тангутских рукописей находили там чуть ли не полтора века, первые царь подарил Парижской академии. Впрочем, не Казахстан ли это, надо бежать, а то стрелять будут. Охотник за русскими топонимами окружен тюркизмами и переходит границу не со злого умысла. И в глобалисты бы пошел, да словарь не пускает.

А к тому же еще болит голова, и зрение несвежее, как в начале болезни. Почему старые путешественники ничего не пишут о самочувствии, был бы глоток свежего воздуха в трудовых буднях возни в земле. После сибирских просторов только и отдохнуть бы в селе Абрамово Нижегородской области Арзамасского района. Рядом река Теша. Село большое – в пять деревень, принадлежало графу Протасову, от которого в 1854 году поступило в казну. А через два года построили церковно-приходскую школу, которая и по сей день исправно работает, пустячок в полтора века, а приятно. Протасов, возможно, тот, что Бахметев-Протасов. А так даже фотографии не нашел, и аудио-рассказ учительницы об истории села не открылся в интернете. И вдруг натыкаешься в пушкинском указателе. Кажется, проезжал через него в Болдино из поездки в Симбирск, где собирал сведения о Пугачеве. Просит жену писать ему в село Абрамово, откуда ему доставляют письма в Болдино. Да выговаривает, чтобы не забывала добавлять, - Арзамасского уезда, вдруг этих «Абрамовых» несколько, как Болдино. Это 1833 год. Но Абрамово тут единственное. Более того, место особое. Тут было крупное поселение соседней мордвы, сообщает предание П. И. Мельников-Печерский, а «Абрамка» был тамошний правитель, встретивший тут в крупном селении с 500-ми людьми русское 14-тысячное войско, не пуская их к устью Оки. А, получив подкрепление, и вовсе ударил по русским, но те победили, городище разорили, это было как раз во времена основания Нижнего Новгорода. То ли это Абрамово? Возможно. А в 1560-х годах тут стоял пятый стан войска Ивана Грозного, направлявшегося покорять татар, живших здесь издавна. Так что и Бахметевы в качестве давних хозяев были бы тут неслучайны, они перешли из Орды в русскую службу (Русь, впрочем, и была Ордой) за век до Ивана Грозного. Хорошо, будешь держать в уме.

Дальше, дальше крутится российское колесо. Сколько всего пропало за эти полтора века. Башкирская деревня Абсалямова недалеко от Бугульмы при реке Ике, где она. А ведь там не только базар каждую неделю был, но и необыкновенные пещеры, одна так вовсе на десять верст или километров уходила, с внутренним озером была. Не в этой деревне во время гражданской войны красноармейцы командарма Гая расстреляли среди прочих молодого писателя Валирахмана Габитова, входившего в башкирское правительство.

Самое время походить по берегу реки Абуга – левому притоку Тобола, впадающему в него при Звериноголовской станице. Самая граница с Казахстаном. По Звериноголовскому, из которого в начале 1990-х сделали таможенный пункт, а с середины XYIII века это была крепость Оренбургской оборонительной линии, находишь место, а то Абуга, кажется, вся покрылась лессом, зазеленела, со спутника и не видно. Она и полтора века назад уже вся поросла камышами и была солона до ужаса, зато по весне полна несметных стай болотных птиц. Ну да, бывает, что и, глядя на картинку со спутника, заплутаешь. Зато теперь к каким только названиям ни присматриваешься, зная, что рано или поздно там окажешься. Прежде были путешественники, землепроходцы, географы, геологи, беглые зеки, ссыльные, туристы, бомжи, что брюхом проходили каждую местность. Из головы нейдет, как Ефросинья Керсновская пять месяцев шла по нарымской тайге от зимы к весне.

Куда делось племя абугач - отатарившиеся финны Енисейской губернии, записанные в алфавитный список народов Российской империи в 1859 году? Кто они теперь, - финны, татары, русские, подследственные НКВД, немецкие шпионы, хакасские самоеды? Эта земля даже по сравнению с неграмотным прошлым погружается в область тайн, недоговоренностей, забвения и страха. Исчезнувшее говорит о ней больше, чем сохранившееся.

Что с Абызовской лесной дачей в Ядринском уезде Казанской губернии, где дюжина чувашских девиц решили основать общежительный монастырь.

Два озера Абышкан засолились и усохли. Исследователи топонимии решили даже, что это общее название – от «вязкий», «топкий» на тюркском, - усыхающих озер. Потом выяснили, что это лечебные грязи и соли. Из Новосибирска народ повалил «дикарями» лечиться и отдыхать.

Хорошо, что отыскал хребет Аваляк в глухом углу Южного Урала, откуда начинается река Белая. А то уж было совсем решил, что нынешний масштаб разглядывания местности намного грубее прежнего, несмотря на все спутники. Но тут как раз лыжные прогулки, охота, альпинизм, угар туризма, отличные виды для фотографий. Где-то там живет птица счастья Хумай, она же Гамаюн. «Старожилы» говорят, что до башкир тут древняя цивилизация была. Нынешние райское Беловодье ищут, Гиперборею, белую цивилизацию, волшебное озеро Уде-Уде. Нынче самое модное «эзотерическое» место. Аваляк еще по-человечески невысок и доступен по сравнению с соседями. А тут еще через полтора месяца ледоход по Белой пойдет. Рядом Иремель – священная гора башкир, чуть ли не в Авесте и Ригведе ищут ее следы, типа, тут родина Заратустры, по Льву Гумилеву. Аж душой воспрял. Уйти туда и не возвращаться.

Когда объявили, что все нынешнее производство в России не переживет десятилетия, исчезнув из-за отсталости и бессмысленности, подумалось, что, возможно, и земли придется открывать заново. Тогда вспомнят реку Авама (ныне Авам) на заполярном севере, где-то в районе Туруханска. Запомнилась она волоком по влажным валунам примерно в километр до притока Хатанги. Время после Смуты, начало XYII века, нутрь Таймыра, олени, волки, редкие люди, воспринимаемые хуже волков. Утопающих и засыпанных снегом тут не спасают, чтобы не лишать еды духов воды и холмов. Это левый приток реки Дудыпты, но до той вон сколько брести священным русским букварем. Гидропроект, посылавший для обследования створа рек, сбора образцов, фотографирования и разведки условий их прохождения, сам давно сгинул. Вон Вася Голованов привиделся у гранитной скалы или это отсвет северного сияния? Нет, наверняка тени зеков, чьи несчастные озлобленные души так и бродят вокруг и нет ни им, ни от них спасения. Ох, вряд ли нашу историю на байдарке пройти. Приходится по тропе вдоль окраины Тагенарского волока Медвежьим лесом, там предполагаемые могилы полярника Русанова и его беременной жены Жюльетты, попавшиеся туземцам. Записал для памяти в тетрадь «экспедиция Харитона Лаптева, штурман Семен Челюскин, 1740-е годы», путь к самой северной точке Евразии. Где-то тут местные постреляли бежавших из Туруханска ссыльных анархистов. Жандармы, а потом НКВД платили за голову отдельно. Нганасаны-охотники, говорят, и сейчас самолет могут сбить, если низко летит. Еще в 1932 году подняли восстание против колхозов, перебили русских учителей. В результате, от самих остался на всю тундру один шаман.

Может, и напрасно соваться на эту окраину мозга и ойкумены, когда есть сарды и этруски, ахейцы и филистимляне. Но человеческая скудость без всякой фэнтези, может, важнее для познания нашей природы, чем любой цивилизационный изыск. И загадку русской культурной впадины можно разгадать. Если Кристина станет ученым-натуралистом, то будет ли она единственной, есть ли коллеги, и как с ними общаться помимо виртуальных волн сознания? Она даже не представляла. Не на симпозиум же ехать. А тайный орден не могла вообразить. Ладно, важнее пробиться к самой себе.

Или вот авары, - это сейчас Россия, Дагестан или нет? Аварский язык один из официальных (не государственных, таким с 2007 года является лишь русский) языков Дагестана. Частью уходит в Азербайджан. Зато аварский каганат во главе с Баяном (не тем ли из «Слова о полку») - из якутов и гуннов да в Византию и в славянский замес, а заодно и погибоша аки обры, став родоначальниками рыцарства и партизанской войны одновременно. Может, отсюда удастся выйти, как в окно, вглубь веков?

В принципе, что от нее нужно. Съемка местности и запись разговоров с населением. Даже неизвестно те же авары нынче, что и тогда, или другие, генетические исследования не проводились, на территории идет вялая, но непрекращающаяся война. По крови ближе к славянам и иранцам, нежели к другим кавказским народам. Ближе к британцам, чем к соседям лезгинам. И надо поглядеть, кто погибоша, а кто нет. Когда кругом все интересно, память отключается, пишет Ч. Дарвин, надо записывать. Когда неинтересно, тем более записывать. До летней экспедиции еще есть время подготовиться. Зима для того и нужна. Сейчас основная работа, потом – приятное отдохновение в пути. Зимой главнее головной мозг, летом – спинной.

Хорошо, будет считать их аварцами, а не аварами. Все равно, - бегущие, бродяги, скитальцы, легкие на ногу и на подъем. Тех, о ком знаешь, заранее любишь, так как понимаешь. Поэтому при встрече важно не расслабляться. Знание захватывает, как вихрь. До ислама не брезговали иудаизмом. Еще до всяких хазар, которые с авар брали пример. Так вышла на Илью Анисимова. Обычно накатывала энергия, и она не узнавала даже близких, любимых. А то вдруг теряла силы, было понятно, что моря не исчерпать, оно катило выше головы, руки опускались. Уснешь без сил, а утром опять подхвачена и, забыв себя, делаешь, что можешь, и будь, что будет. Может, впервые она поняла, что наука это та же стихия, которая, захватывая, не оставляет выбора, потому что иначе ничего не сделаешь. Выбор у людей вокруг, которые этого выбора не делают. Спят на ходу и глаза бессмысленные: чего бы урвать, к кому бы прибиться.

Будем считать, как Гегель, что этот движущийся космос сам испускает энергию, позволяющую с восторгом его познавать. Заметно, как он играет с учеными, заставляя их видеть то так, то этак. Бедолаги, видя все кругом, сами себя в этот момент не замечают. Умы, как колосья в поле, то в одну сторону клонятся, то в другую. Когда она ест, то смотрит в окно, а не в телевизор, иначе потом долго не соображаешь. Наблюдать лучше из отдельной точки. Иначе тебя закручивает как в стиральной машине. Причем, в мелкой взвеси периферийных уродцев.

Остров Аватанак на Алеутской гряде. Можно ли жить там дальше, не восстановив память алеутов, истребленных «промышленником» Соловьевым и бандитом Натрубиным. Три селения опустошить огнестрельным оружием, - мечта дурачков из ЖЖ, извергнутых генетически модифицированным злом на поверхность России. Зато и нрав их доступен наблюдению. К счастью, остров передан вместе со всей Аляской – Соединенным Штатам. То, что изымается из русского космоса, оказывается способным к регенерации.

Отправляешься на реку Авача на юго-востоке Камчатки в город Елизово. Река впадает в Авачинскую губу в Тихом океане, на берегу которой Петропавловск-Камчатский. Облака клубятся над дальней сопкой. Только и разговоров, что о красной рыбе. Волшебный вид на вулкан Корякский. В 1712 году уничтожили ительменский острог, назвав свой Старым Острогом. Теперь в Елизово основной камчатский аэропорт. И черный слой воздуха зимой над городом в долине – от местных котельных. Когда скоро перейдут на местный газ с примесями серы, будет страшнее. Люди зарабатывают вождением туристских групп по камчатским красотам. Горячие источники содержатся убого и провинциально, зато цены выше пятизвездочных. А так медвежьи тропы, термальные воды, ловля горбуши и кеты с икрой, уха и жареная рыба на стоянке, - все тридцать три удовольствия. Однажды Чарльз Дарвин, увидев голого человека на неоседланной лошади, понял, как эти два вида животных подходят друг к другу. Так вот человек для Камчатки хуже медведя или горбуши, но лучше свиньи с седлом. Тем более надо изучать их повадки, в который раз напоминает она себе. Не забывая, что, покинув пункт наблюдения и записи, превращаешься в то же самое человекообразное. Так и в путешествии, перестав видеть людей близкими себе, вроде оставшихся дома, мы воспринимаем их адекватнее, как вдвойне посторонних. Забыв о совести, можно пробраться мимо егерского поста в биосферный заповедник, поразившись горячим ключам и грязевым кратерам, - путь к Банному озеру, откуда два егеря без какого-либо фанатизма выводят обратно к оставленным вещам и палаткам. Между прочим, они – эвены. Это на всякий случай, если удастся добраться до конца словаря. Когда она просит их рассказать о себе, они отсылают ее к статье в Википедии, а на их предложение проводить ее к фумарольному полю, площадку курящегося вулкана, отказывается из-за усталости и боязни надышаться серой и ядовитыми испарениями. Егеря смеются, говорят, что ночью это фантастическое по красоте зрелище. Она рассказывает им, что скоро состоятся выборы верховного шамана России, предлагает каким-нибудь их знакомым принять участие. Они отвечают, что да, интересно, но они православные. Когда группа туристов уходила, егеря еще долго следили, чтобы по-честному ушли, не вернулись втихаря, такое случается. Хорошо, что была карта егерских кордонов, их полно. Ужинали грибами. В какой момент ей прилепили кличку «Лошадь Пржевальского», она пропустила. Когда заметили, что отстает, хромая на обе ноги? Если бы не соучастие в браконьерстве красной икры и не тучи зеленых мух, слетавшихся на запасенную ими рыбу, совсем было бы счастье. А так приходится ждать будущих воспоминаний о том, как было здорово. Видели вертолет, летящий на турбазу. Заели классовую ненависть рыбой, запасы ее надо подъедать. При ловле горбуша за рыбу не считается, выпускается обратно в воду. Тропа, что видна на карте, в реальности исчезает то и дело. Спугнули медведицу с дитем – медведица убежала, а дите залезло на березу и стало кричать. Подождали, пока медвежонок слез и тоже убежал. Тут же вулкан курится вдали, тут же местный хозяин пролетел на Ми-2, а потом выговаривал им по радио, что у них не было разрешения на визит к егерям. Дело в августе, от проливного дождя речка надулась, того гляди, смоет палатки. Но вышли к слиянию трех Авач, все обошлось, накнокали «золотой корень», он же радиола розовая, хоть корешки и слабоваты оказались. А там и до Тихого океана добрались отдохнуть на берегу. Девять часов лета до Москвы, не хухры-мухры: вровень с часовыми поясами, во сколько вылетел, во столько прилетел.

Вывод: хорошо тем, кто изучает и насекомых, и человека, у них более подробный масштаб. Хорошо тем, кто изучает все, что угодно, потому что они не злоупотребляют собой. Лишнее слово, сказанное о себе и своих близких, может порвать ауру хуже любого насильника. Бог создал мир, чтобы человек чем-нибудь себя занял. Делай, что положено, и будь, что будет в любом случае. Ничего сверх меры. Окружающее, как бы противно оно не было, дает нам эту меру. Что бы мы без нее делали. Ныряли туда, откуда, говорят, есть выход?

Год идет и проходит, и отправляешься в путешествие, которое тоже кончается. И когда в первый момент видишь не то, что ожидал, торопеешь, но потом свыкаешься с тем, что увидел, потому что нет выбора. Взлетная дорожка на аэродроме в Елизове, куда сел «Боинг», ее доконал. Стоило ехать так далеко, чтобы увидеть то, что видела в Москве. Пункт приезда, пункт отъезда – один пункт. И даже время вылета и прилета одно и то же, чтобы подчеркнуть странность происходящего, с которым всем нам предлагается смириться. Мол, детские разговоры. Делом надо заниматься. Впереди еще столько путешествий. Столько еще надо узнать, увидеть, постараться понять. А ты всего лишь мешок с тормозами.

После каждого путешествия возвращаешься с неотвязной мыслью: надо что-то делать, как-то пробить это скольжение по поверхности, по сравнению с которой книга, читаемая наедине с собой, глубочайший кладезь мудрости. Все не то, опять не далось ни уму, ни сердцу. Когда она смотрела телевизор или читала описания окружающего, то приходила в ужас: сплошной обман, с какой луны свалились эти «натуралисты». Тоска ее просила правды, но той словно вообще не было. Тонкая стенка между тобой и тем, что тебе нужно, чего алчешь. Прогибается, если биться об нее лбом, но не исчезает.

Позвонили друзья из Эйлата, там 25 градусов тепла, были в Иерусалиме, там открыли настоящий крестный путь Христа, - помещение, откуда Он шел, было совсем в другом месте. Но продуман распорядок действий и оплачен туристическими бюро, никто не станет менять то, к чему все привыкли. Ладно, это настроение. Полная луна стоит между корпусами соседних домов. Она счастлива, что живет в России, потому что знает, как выглядит другая жизнь, о которой в прочем мире никто думать не смеет, что бывает такое. Она никому не подражает, чтобы добиться успеха и чтобы люди признали ее, потому что в результате каждого достижения уходишь от себя еще на один шаг, еще на один, и в какой-то момент, обернувшись, не видишь никого рядом. Ты растворилась в том, чего не существует, и что в насмешку зовется вечной памятью. Мол, пока живы эти люди, которые не помнят сами себя, они будут помнить о тебе. Кого они хотят обмануть? Тех, у кого, кроме обмана, ничего нет.

Страшно хочется спать. Это избавление. Она растворяется целиком, до костей, до распада крови, до темноватого дыхания, растворяющегося, в свою очередь, в каких-то снежных просторах всемирного сна. Завтра будет день, и она продолжит свой затяжной полет в несуществующую Россию. Самолет из Москвы сначала пролетает над городом, сопками, выходит к океану, делает разворот, и заходит на посадку с противоположной стороны. Может, примета у них такая, она не знает.

Зачем они охраняют красную рыбу? Чтобы получать зарплату, а к ней прибавку в виде той же самой красной рыбы. И удовлетворение, что стоишь на страже закона и мешаешь разворовывать страну. В принципе, можно, но не чересчур. Они же, к счастью, не эвены, которые спят и видят во сне, как через сто или двести лет русские вымрут или уйдут, сгинут аки обры, и, главное, пережить их, сохранив природу, рыбу, реки, вулканы, сопки, камни. А уж отбиться от китайцев или японцев это другой вопрос. Не загадывай так далеко, говорит им шаман. Духи воды и гор оборонят тех, кто их чувствует.

Если не можешь найти святого, который отвечает за землю, которой ты идешь, то, возможно, тебе самому предстоит в него обратиться. Что для этого надо? Есть много красной рыбы или не есть вообще? Отрастить бороду иди думать о чем угодно, кроме того, как и с какой стати ты станешь тем, кем не надо быть, потому что святой это именно то, что за гранью. Он никогда не полетит на самолете и не станет есть запакованный обед, который развозит в специальной тележке бортпроводница. Будет ли он выть по ночам и все больше разговаривать с самим собой, потому что постепенно задраивает выход наружу, - пока неизвестно, но Бог это то, что внутри, быть снаружи для Бога оскорбительно. И космос в очередной раз вворачивается сам в себя.

 

Вукол

19 февраля. Вукол, епископ Смирнский, оказывается, тридцать лет поддерживал их брак. Вукол что-то там нажухал. Народная пословица. Утром после вчерашнего была такая тоска, что он чувствовал как от него отслаиваются какие-то душевные куски. Немного усилий, и они превратятся в метафоры, пустятся в свободный полет. А, может, и его поднимут.

День был сильно морозный, веселенький. Поскольку он встал рано, то видел из окна, как хозяева прогуливают своих собак, как люди идут в школу, на работу и в поликлиники, как его дочка, сдававшая анализы. Все нормально. Заодно он попросил, а она купила – хлеб, цветы в «красном доме», яйца, чтобы делать блины на самый обжорный день масленицы. Впрочем, в мэрии совещались, на какой день объявить траур по погибшим в аквапарке, разобрали завалы и вынули всех погибших – целыми семьями, пришедшими туда в субботний день.

Тут же книги, с которыми чувствуешь себя увереннее, потому что они забивают голову от вредной тоски и прочих отслаивающихся мыслей. Может, дело в том, что на улице он обнаруживает, что стал плохо видеть. Он и раньше видел не очень, но теперь все расплывалось, и смотреть под ноги было самое удобное. Город вокруг превращался в живописное настроение. В череду перемежающихся облаков, цвет которых он старался не определять, ограничиваясь самой поверхностью ощущений.

В таком состоянии большое скопление знакомых людей оказывалось испытанием. Сознание человека, привыкшего смотреть под ноги, а воздух вокруг себя нюхать, быстро приходит в расстроенное состояние. Дом сильно натоплен, окна запотевают, ты потеешь вместе с ними. Открыть окно – верный способ простудиться, потому что на улице холодно, а к вечеру так и очень. Люди, которые разбредаются каждый в свою сторону, очень быстро обретают черты только им свойственного сумасшествия. Находя это не только в себе, но и в других, в очередной раз замечаешь, что ты, как все.

Сперва кажется, что просто не можешь собраться с нужными мыслями. Что если отыщешь их, то все будет в порядке. А прорехи оттого и выпадают памятливые знаки. Как будто в детстве, когда в глаза перед проверкой зрения закапывали атропин, расширяя зрачки, и все повисало в отстраненности. И можно было ничего не делать, не ходить в школу, только прислушиваться к тому, что нет. Ему было не страшно становиться старым. Он уже в детстве всем этим переболел

Чем шире открываешь глаза, тем больше удивления. Это физиология, от ума ничего нет. Взял в себе рукой что-то мясное, да и вырвал, не больно. Сделал из него самолетик, пустил из окна. Солнце сухое, хвойное, трещит на морозе жестким дымом. Сильно пахнет выхлопными газами. Дочка принесла огромный букет роз, пирожные из недавно открытой французской кофейни. Сели пить кофе, смеяться, что-то рассказывая. Она очень просила маму достать два билета на субботу на «Фауста» в Театре на Таганке. Привык жить взахлеб, меняя впечатления, а вокруг ведь все та же тишь, снег, вечная ночь смерзшегося пространства, по которому идешь, поскрипывая ботинками, ах.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений