Игорь Шевелев

Запах Будды

Пятьдесят четвертая большая глава Года одиночества

I.

Про любовные истории она мечтала, сидя одна под торшером. В эти минуты все возможно и, главное, хочется. Душевные разговоры, легкость в общении, взаимоприязнь. И даже неудача могла бы переживаться с большим удовольствием, чем тривиальная постель. Скажи, подруга? Да и какая постель тривиальность, - скорее, провал в незавершенный мир то ли будущей катастрофы, то ли нежданного счастья. В общем, у нее здесь были давние наработки. Она представляла обычную прогулку, на которой читала бы ему Пушкина, Мандельштама. Даже вдруг заволновалась: как бы не забыть нужное...

Но когда была на людях, такие мысли даже в голову не приходили. Она, кстати, специально проверяла, куда все девается. Девалось напрочь. На людях ощущаешь себя набухшим от прыщей, аллергической сыпи и внутреннего неудобства лицом, ничем больше. Пребываешь в чуждом, физически нестерпимом воздухе, тяжелом и неопрятном как она сама. Да пусть и нет прыщей, неважно. Все равно была неловкость, чужековатость, плевать. Посидев под торшером, естественно перетекала за письменный стол, где выдумывала жизнь правильную, себя чувствовала как хотела, а разговоры вела, как было надо. Чертовское удовольствие, за которое она еще и деньги получала, с ума сойти.

Когда все разрешили, ее книги оказались первыми на этом рынке. Она подправила героиню под девушку-детектива, и получила дикую популярность. Себе объясняла, что по случайности: оказалась в нужное время в нужном месте. Но девицы, да и дамы постарше раскупали ее книжки в мягких обложках нарасхват. Когда ехала в метро, обязательно кто-нибудь сидел рядом и читал, например, "Вчерашнюю улыбку" с ее портретом на задней обложке. "Да вот же я", - хотелось ей закричать как в каком-нибудь дешевом мультфильме. Говорили, что из-за нее в прошлом году в три раза увеличился конкурс женского пола в юридические вузы. При этом ничего особенного не было. Любой может, сидя в теплой квартирке с железной с глазком дверью, которую, хоть застрелись, в жизни никто не откроет, убить друг за другом двух ухажеров нашей прекрасной дамы - чудака-коллекционера, учившего ее разбираться в фальшаках, и коллегу, старшего лейтенанта, идеалиста, заранее знающего, что век его недолог и не почему- либо, а из самых общих соображений российского сюжета. Всех их гробить легко и весело, потому что тем самым выгораживаешь саму себя. Слова отделяли тонким слоем надышанного воздуха окно ее квартиры от того, что творилось за ним. И чтобы еще больше уплотнить его, она незаметно закручивала интригу неким книжным червем, похожим на нее, несмотря на половые различия, который и осуществлял преступления руками подставных "командос" из охранных фирм.

Все так или иначе стремились к господству над окружающим их миром.

54.1. Она знала, даже если смотреть в стенку, можно заметить место, где мир истончается, давая выход тому, что люди называют загадкой. Недаром дети, болея, могут часами наблюдать эти таинственные рисунки и разводы, достигая вдруг внезапного понимания, но потом, в школе и страхе, опять обо всем забывая.

И это грубая стенка с обоями и без. Коль же паче - более тонкие предметы, включая человека и разные творимые через него чудные дела. Она всегда умела погружаться в состояние, которые учителя в школе любили называть столбняком. Да и позже на юрфаке на лекциях она наслаждалась этим сомнамбулизмом прозрений. Тогда, кстати, и сам материал лекций входит в тебя намертво, конспектировать не надо. Недаром, по анекдоту, в университете больше всего нравилось слону: уши большие, сиди и слушай. Хотя, конечно, если бы не важные родители, ей бы и там пришлось худо: вместо комсомольской активности какой-то мелкобуржуазный идеализм – выявление торчащих ниточек иного мира.

Она даже сунулась после диплома юрисконсультом в патриархию, да окстилась: уж больно материалистические люди окормляли духовным. Может, так оно и положено, да вынести трудно. Поэтому сначала ее запихнули в Томск, где они вдвоем с мужем буквально бедствовали. Вроде бы две лейтенантские зарплаты в местной школе милиции - совсем немало, но то ли с квартирой и дороговизной продуктов так выходило, то ли совсем бесхозяйственные были, как говорили его и ее мамы. Но деньги разлетались в первые десять дней после зарплаты, а дальше было совсем туго. Еще запомнилось, что они почему-то все время там ссорились. Просто деться друг от друга было некуда, кругом все чужое. А как до Москвы добрались, тут же разбежались с облегчением в разные стороны. Только пару раз просыпалась часов в пять утра и плакала, а потом все, полегчало. Разве что какое-то беспокойство и внутренняя торопливость с тех пор остались, она стала это замечать за собой. Хотя, с другой стороны, именно из-за этого напряга и стала той, какой сейчас была: знаменитой писательницей, владычицей мирскою, хозяйкою медных лбов. Ну, и одинокой тетенькой тридцати с лишним лет, которая потихоньку истекает слабеющим своим разумом в книжки и в Интернет.

Конечно, это наркомания - оживляться собственной героиней, расследующей загогулины криминала, не имеющими, впрочем, с реальными ничего общего: земное безумие скучно, и в книгу не годится. Чем больше наливается силой ее знаменитая Марина Хомутова, тем она сама дурней и скучнее. Скоро уже и в метро не появишься, настолько себе противна, в отражение нельзя смотреть.

54.2. Кого первой убить надо в детективном романе, так это автора. Бледная полусумасшедшая тень, которая всем только мешает - вроде призрака отца Гамлета.

Впрочем, действие стронуто с места, а дальше никто и не заметит пропажи ненужной барышни.

Она себе самой казалась недоделанной. Особенно смущала реакция на неожиданную обиду, когда темнело в глазах, и она была готова убить человека, а потом кое-как с собой справлялась, пряталась туда, где не достать, и на два дня умирала буквально. Главное, было ее не трогать в это время, а то доставалось ближайшему, а не тому, кому требовалось. Мама говорила, что это бурлит армянская кровь ее отца. Но разве можно жить, если у тебя ни с того, ни с сего вдруг отказывает рассудок? К чему тогда все книги, где это даже не предполагается для их главного героя: постыдная слабость несуществования?

 Это было время, когда убитые в Чечне и в Афганистане вдруг в массовом порядке стали появляться на своей родине, напрочь сводя с ума бедных матерей и сослуживцев. Власти, конечно, попытались сразу засекретить этот бред, круто взявшись за тех, кто его распространял. Им бы это даже удалось, если бы число видевших воскресших Лазарей не распространялось со скоростью эпидемии. Патриархия даже выступила со специальным заявлением, в котором смутно опровергала распространившиеся в последнее время слухи о якобы появившихся гражданах, в свое время исполнявших свой ратный долг и пр.

Сам вид этих существ был ужасен, вот, в чем дело. Какой-то набухший водянкой, бледный, чисто бесовской, несмотря вроде бы на родственность оставшихся чувств, что, впрочем, было еще жутче. Так получилось, что Марина принимала участие в изъятии подобных документов, расцененных как клеветнические, в одной из редакций. Она была поражена: всё правда. Слова о божьей или какой-то там еще каре ее не трогали. Человеческая жизнь на ее родине ничего не стоила, и это чувствовалось брюхом от самого рождения. Слова и идеи о ценности людей, о гуманизме, занесенные русским языком из европейских теорий, летали как пыль и стоили не больше этой пыли. Пока всех не перебьют, не успокоятся, знала она. И народившиеся так же будут бить сами себя. Это она безумна со своей логикой правопорядка, а они нормальные.

В обычном детективе нормальные люди ищут одного ненормального. В русском – надо найти хоть кого-то, кто бы не участвовал в общем зверстве. Но они так ловко прячутся, что и после смерти не кажут себя на белый свет. Она специализировалась на поиске хороших людей. Любой профессионал уголовного розыска знает, что это безнадежное дело. Лучше плевать в потолок.

54.3. С утра она садилась за компьютер, выводя на экран сводку вчерашних происшествий. Специальная карта города сводила все случаи вместе, выявляя наиболее криминальные зоны и точки. Кутузовский проспект всегда в этом смысле был неблагополучен. В брежневские времена здесь был специальный пункт КГБ не только из-за правительственного места жительства, хотя именно тогда здешние преступления по большей части засекречивались. Просто в районе двадцатых номеров домов было кладбище, разрушенное при строительстве проспекта, а это верный признак неспокойствия. И торговый мост через Москву-реку тут же отгрохали. Дело хорошее, и криминал сам его контролирует для спокойствия, но всякие «подснежники», как называют трупы, вылезающие по весне из-под снега в Подмосковье, так и норовят приписаться именно в это место. Тут узелок многих гнусных дел и мучительств. И памятник генералу Багратиону вряд ли эту нечисть отпугнет или облагородит. Скорее, самого генерала объявят покровителем воров «в законе».

Она налила себе кофе. Выпьет с булочкой, купленной у метро. Некоторые думают, что это для фигуры плохо, но она заметила, что когда регулярный стул и, думая о смерти, готова всегда умереть, то не поправляешься. Только горячее не любила. Пока кофе остывал, смотрела в окно. Подъезжали и уезжали машины через пропускной пункт. Выходили из здания и входили оперативники. Она не любила ходить на работу и пользовалась любой возможностью, чтобы поработать дома. Больше успеваешь и не чувствуешь себя муравьем, как здесь. Но дома не попользуешься секретной информацией.

Вошел начальник, и она, улыбаясь, дала ему заранее приготовленный отчет за сутки. Это она придумала выявлять зоны и точки риска, но теперь уже никто об этом не помнит. Это-то ладно, но когда она перестанет делать эту работу, то и никто не будет. Он взял, проговорил что-то ласковое и выскочил, чтобы бежать к генералу на совещание. Бессмысленная работа, замкнутая на саму себя, в очередной раз подумала она и взяла кофе. Зато отчаяние хорошо для фигуры.

Она была никаким сыщиком. Легко впадала в отчаяние, в гнев, в бешенство, когда что-либо было не по ней. А что тут могло быть по ней? Подонки и преступники с обеих сторон баррикад? У нее даже честь мундира не была развита, орган даже такой отсутствовал. Говорят, что у женщин честь между ногами. А у милиционера где? В государевой кокарде? Обычно она сама себя подгоняла, чтобы к полудню после чашечки кофе «выезжать на объект», как она это называла. Сегодня она как раз выбрала Кутузовский, то помещение, где раньше был районный отдел КГБ, а теперь какой-то неясный владелец сдавал этаж некоему «фонду социальных инициатив».

54.4. Для простоты ориентиров, всех владельцев собственности, вроде того дома на Кутузовском, куда она приехала, Марина считала преступниками. Прикарманить такие куски, тут нужен особый тип личности, какой бы сладенькой та не казалась. «Дело Шатрова», бывшего либерального драматурга, в курсе которого она была, тому подтверждение. Вот и здесь было примерно то самое. На выходе она взяла заказанную ею распечатку оперативного досье. Хозяин дома оказался владельцем небольшой газетки, трех зданий на Таганке, Арбате и на Пушкинской, двух недавно отстроенных роскошных дач и при всем том числился в больших демократах и даже диссидентах.

Она приехала на казенной машине со спецсвязью, но без знаков, выдающих ее принадлежность. Остановилась метрах в двадцати от нужной ей калитки в железном заборе. Зашла в парфюмерный магазин в том же доме, поразившись ценам. Только после этого пошла туда, куда ей было надо. Спросила вахтера у двери, где здесь фонд, - заглянула в бумажку, - и прочитала, как правильно. Ответила на вопрос, кто она такая: активная мамаша, которая хочет сплотить других активных мамаш своего округа, вот и муж со своими коллегами из банка готов им помочь, но им нужны организационные и юридические услуги. Заболтала беднягу, он показал, куда ей идти: на второй этаж, а там с лестницы налево первая дверь.

Она поднялась, и первый человек в кабинете, увиденный ею, был бывший ее коллега по отделу на Петровке, уволившийся полгода назад. Прежняя легенда и сама по себе была плоха, а тут уже и вовсе никуда не годилась. Тот, повернувшись, тоже ее узнал. Справа за столом разговаривала по телефону та, с кем она, видно, заранее договаривалась. Кивнув коллеге, Марина села на свободный стул, поставив его чуть в сторону, чтобы контролировать всю комнату. Женщина с сожалением попрощалась по телефону, положила трубку и вопросительно посмотрела на Марину. Та сидела молча и смотрела на нее. «Что вы хотели?» – спросила потертая от жизненной недостачи сероватая блондинка. Беда Марины, что она не умела разговаривать с преступниками, даже потенциальными, а ведь для расследования и это надо. Она подождала, пока женщина переспросит и только тогда вынула, во-первых, секретную схему криминального состояния окружающей данное здание среды. Во-вторых, сославшись на присутствующего здесь коллегу, который здесь совершенно не случайно, она чисто по-женски, по-человечески попросила о неафишируемом сотрудничестве, которое, кстати, поможет в скором будущем объясниться с неуплатой налогов за неясного происхождения кредит, с которого платится долларовая зарплата. «Сейчас не то время, чтоб долларовую зарплату получать», - сказала она, показав, между прочим, служебное удостоверение.

54.5. Вот еще одна социальная инициатива, - быть полезным в очищении общества от швали и кровососов. Когда-то она уже болела справедливостью типа взять у плохих и отдать хорошим. Поскольку подобным она всегда болела по-настоящему: с пылом, с жаром, с высокой температурой, - то знала точно, что болезнь неизлечима. Выздороветь нельзя, можно до времени зарабатывать себе на пенсию и на чины, то есть, в общем-то, быть такой же, как все эти.

Единственное, что она могла это привести систему в некоторое движение, которое она до поры сможет контролировать. Понятно, что женщина передаст все начальству. Понятно, что сама запаникует и вскоре уволится, а перед тем все-таки позвонит, на всякий случай, по контактному телефону, оставленному ей Мариной. После ее сообщения шефу тот зашевелится.

После августовского кризиса, на котором потерял минимум семьсот тысяч, он тоже шевелился, но тогда было не до него, и он прибрал к рукам в качестве компенсации на два порядка больше денег. Впрочем, говорят, был серьезно болен, хотя это тоже могло быть хитростью. Они все, как звери в лесу, обладают совершенно невероятным нюхом и интуицией. Не то, что она, дура. Но она в очередной раз выстраивает свои схемы, как проникнуть в тайную связь происходящих злодейств, на что опереться в борьбе с ними. Ничего, кроме того, что ее отшвырнут или расправятся, если она не будет сверхосторожной, не выходило. Единственное счастье, которое выходило, это само выстраивание этих схем. Она спасалась в графиках, в прогнозах, в преодолении своей мыслью общего гадства.

На всякий случай, она сидела в квартире на Песчаной, которую отписала ей крестная да оформила на какого-то дальнего своего родственника, получилось еще лучше. Вроде никто не догадывался, что она здесь. Перевела телефон с домашнего номера на мобильный, вот и все дела. Днем ездила на Хорошевку, где у нашего старичка обнаружился особняк, совершенно не отмеченный в официальных бумагах, несмотря на всю его осторожность. Кто-то обмолвился, что клиента сдала его юная любовница, которую он пригрел в своей газете, потом устроил на телевидение, а, когда она поехала делать свой первый репортаж на Лубянку, ее там и завербовали. Марина, в любом случае, получила готовую информацию. Поехала на Беговую. Дом был тоже за железным забором, как на Кутузовском, только уже без калитки. Зато за забором стоял джип. Ни звонка, ни замка. Пришлось ехать в управу, благо недалеко, искать начальство, оттуда в местное отделение милиции, а уж они через систему охраны сезам и открыли. Обычная рутина мелких фактов, никакой романтики.

54.6. Наверное, она была сумасшедшая, что мир не поддавался ей. Говорят, философы две тысячи лет выясняли, как связать мир и человека, чтобы одно другому поддавалось, а то как жить в растопырку? Вроде так и не выяснили. Тоже сумасшедшие, как она, мыслью безумие утишают. Когда выходила на улицу, мир в первое мгновение физически ударял ее по нервам, по плечам, по коже. Она молодец, что сохранила это чувство, не заспала его. Поэтому и замечала до сих пор многое из того, что творится.

Серая асфальтовая Москва в гололеде днем и в рекламных огнях вечером была словно создана для раздумчивой невнимательности. Недаром столь многие так легко пересели на машины, чтобы только не видеть собственного убожества своих перемещений по ней. К тому же, как всякий город, этот слишком умел прятать вглубь свои тайны, со стороны ничего не разглядишь. Так и будешь всю жизнь ездить от Пролетарской до Пушкинской и обратно, как идиотка, с номером «Московского комсомольца» в руках.

Она попробовала отдать себе отчет в расходящихся кругах. Первый, самый ближний, это она сама. Странная, ни на что не похожая дура своей внутренней жизни. Потом самые близкие люди, вроде мамы и тети. Муж тоже был да весь вышел. Потом приятели и все нормальные люди, которые могли бы быть приятелями. Их немного, но они в любой толпе попадаются, с ними можно общаться. Следующий круг – чужие люди. Тут же недалеко – враги, злые, готовые уничтожать тебя и других. Даже подумав о них, уже ощутила холодок чуждости. Но и приятели ведь не спасут. Просто потому, что некрасиво нагружать других людей собой. На кого же опереться в преследовании врага? Вот и выходит, что, кроме суда и прокуратуры, больше не на кого. Значит, ты относишься к ним, как будто они нормальные, и они такими станут. Другого выхода нет.

Была в ней какая-то жесткость в безнадежных ситуациях. Когда ее загоняют в тупик, как это было в «деле врача», она вдруг обретает хладнокровие и идет лоб в лоб. Словно перестает быть человеком. Замечательное ощущение. Вчера ночью загляделась на трансляцию «Формулы-1» из Лас-Вегаса и поняла, что это она так идет за кругом круг, как бешеная. На пределе себя, обгоняя остальных. Когда уже ни до кого.

Знакомясь с нормальными людьми, она узнавала, где те живут, и они как бы становились ее глазами в этом доме, районе. Ходить по квартирам, узнавая, кто что видел, муторно, и этим занимаются специальные люди. В этом дворе жил Толя Хазанов, этнограф. Вернее, жили его родители, а сам он только когда приезжал из своей Германии. К счастью, он сейчас он был в Москве, и она позвонила ему с просьбой узнать что-нибудь об убийце. Конечно, его видели.

23 февраля. Суббота.

Солнце в Рыбах. Восход 7.36. Заход 17.50. Долгота дня 10.14.

Управитель Сатурн.

Луна в Раке. П фаза. Заход 5.28. Восход 12.14.

Познание своего внутреннего мира, понимание сокровенного. Познание природы страха и освобождение от него. Хорош контрастный душ. Меньше пить, больше спать, сны – вещие.

Камень: аквамарин.

Одежда: серо-зеленая и голубая гамма. Избегать красных и ярких тонов.

Именины: Анна, Валентина, Полина, Порфирий, Прохор.

В выходной день с утра начинается несусветный крик. Сама виновата, что завела разговор о каких-то учителях, университетах, обучении языкам. В итоге, первая половина дня проваливается в тартарары. С валидолом под языком, с дикой головной болью кое-как продолжаешь свою напрасную жизнь.

Нюше одна дорога – в гроб. Они успокоятся только когда будут ее отпевать на кладбище. Наплачутся тогда вволю. Воображает она это не столько с облегчающим душу злорадством, сколько понимая, что и это им будет безразлично. Поплачут и успокоятся. Жизнь пойдет дальше. Без нее.

Значит, остается только это сиюминутное ощущение жизни, что есть сейчас. Вполне бессмысленное и беспощадное. Позавчера в их подъезде кто-то напал на девушку в лифте в одиннадцать вечера. Объявлениями об этом сегодня обклеен весь лифт. Аня вернулась домой в полдвенадцатого. Через полчаса. Могла бы сама попасть в этот ужас. Что там, убили, изнасиловали, ограбили? Она даже гнала от себя все эти мысли. Ангел ее оборонил. Надолго ли, неизвестно.

Страх смерти подстегнул ее во второй половине дня жить дальше. Хотя вряд ли эту полуслепую, стертую копию можно назвать жизнью. Книги дрянь. Все остальное еще хуже. У нее, наверное, какой-то дефект восприятия. Астигматизм чувств. Когда все выглядит плоским и картонным.

Чтобы сломать эту картонку, надо было уметь летать. Поэтому она хотела заниматься эзотерикой. Но там недостаточно одних книг, от которых к тому же она очень часто засыпала. Эзотерика передается наставником, гуру. Это устная традиция.

Еще ее интересовали евреи. У нее было несколько знакомых евреев. Больше всего в них ее поражало то, что они сами не догадывались, что значит быть евреем. Вроде бы на вид умные, а не понимают. Она и это воспринимала как должное, глядя со стороны. К людям вообще нельзя предъявлять повышенных требований.

Ей понравились слова мамы одного из ее еврейских знакомых, что, как и все евреи, ее сын состоит из одних нервов. Они воюют друг с другом как будто воюют с Богом. У них совершенно удивительные писатели. Как будто сбежали все из сумасшедшего дома, где их научили слушать другое небо, откуда доносятся слова. Наверное, она полюбила их с тех пор как узнала, что у нее самой еврейское имя. Да еще совершенно особое, симметричное, божественное, означающее благодать.

Она даже прочитала несколько книг по истории евреев и против евреев. И в тех, и в других было одно и то же: как этот народ, пронизанный высшей силой, пробирается куда-то и набирает силу, противостоя недругам. И испытала жуткий страх быть причастной к этому народу, сжирающему, как и все народы, отдельного человека. И увидела жуткое несовпадение между всеми этими описаниями и жизнью отдельного человека, который совершенно не вмещался во все эти понятия. И никому ведь не скажешь это, не поймут.

Еще она хотела быть деревом. Или уметь с деревом работать. Прятаться внутри, чтобы никто ни о чем не догадывался, кроме таких, как она сама, которые чувствуют все. В школе и потом в институте она не могла отвечать, когда ее спрашивали. Чтобы не быть двоечницей, приходилось быть. Просто быть. Выше их всех. Быть самой красивой, самой гордой и недоступной, самой умной. Умной без слов, как марш Мендельсона. Она никому это не сказала, потому что ее так бы и звали всю жизнь – «Марш Мендельсона». Или как там, - «песня без слов»? Опять перепутала? Неважно. Если ей задавали вопрос, если ее ругали, если к ней относились неадекватно, то это означало, что в ней есть дефект, что она так выглядит, что ее можно ругать и так к ней относиться. Она должна была быть королевой. Царицей бала. В школе, как легко догадаться, это почти невозможно. Ей, однако, это удалось. И она поняла евреев.

Набрав денег, она снимала на несколько дней номер в приличной гостинице в Москве и переезжала туда. И дома вроде как остаешься, и при деле, и совершенно меняешь ракурс восприятия жизни. Хоть преступления можешь расследовать, настолько видишь все сразу со стороны и незатерто. Или можешь сама прыгнуть из окна, если номер люкс и выше десятого этажа. В каком-нибудь «Президент-отеле». По высшему классу.

Ночью здорово подморозило после двух недель слякоти, зато вышло солнце. И сильный ветер. Она шла по улице без головного убора, наслаждаясь холодом. Главное, это твое ощущение. Когда кого-то убивают в лифте в подъезде, то думаешь не о том, как найти и отомстить убийце, а как хорошо, что убили не тебя. И что тебя могут убить в следующий раз. И что, поскольку ты еще жива, могут подумать на тебя как на преступницу. Чем ты лучше всех остальных, включая настоящего убийцу? По сути, ничем.

Расследовать может только тот, кто этим должен заниматься. Но у него почему-то не получается. А у тебя может получиться только если ты столкнешься с тем, кто расследует убийство. Скажем, если он позвонит к тебе в дверь, чтобы узнать, где ты была позавчера в одиннадцать вечера? Не слышала ли чего-нибудь подозрительного? А, может, ты сама это все и совершила? Он, следователь, не смотрит на тебя с подозрением, но все может быть. У него, как у профессионала, вероятностное мышление. Она слышала о таком. Это когда все может быть. А, может, и не быть. Странное мышление странных людей, как ей сначала показалось. А теперь почему-то уже так не кажется.

Голове от ветра холодно. Но даже в шикарный магазин или в кафе не зайдешь, потому что это кажется бессмысленным. Когда этого ничего не было, представляла, как заходит в кафе, садится у окна, заказывает кофе с круассаном и так далее. А теперь, когда все это есть и возможно, то кажется бессмысленной и пустой тратой времени. Нужен человек, с которым ты пошла бы туда. Но на самом деле и он это трата времени.

Еще она замечает, что разговаривает сама с собой. И тут же все забывает. А вспомнить может, если вспомнит, что сказала вслух. Тоже польза. Вообще так бывает, когда не знаешь, куда идешь и о чем думать.

Есть люди, которые легко растворяются в пространстве. Они обычно идут в шпионы. Но они растворяются снаружи, а она – изнутри. Просто перестает быть. С эзотерической точки зрения хорошее качество, а вообще плохое. Как-то она читала толстую книжку про чье-то детство. Хотела прочитать быстро, и все листала книгу, листала, и сама стала чуть ли не младенцем, а в книге девочка, наоборот, выросла и уехала в Израиль, бедняжка.

И все-таки, идя сейчас по улице, Аня почти уверена, что она невидима для окружающих. В крайнем случае, они видят какую-то Нюшку, не имеющую к ней никакого отношения. Поэтому она не может найти ни врагов, ни друзей, - раз ее никто не видит, то и она тоже не видит никого.

Она приходит к маминой тете. Примерно раз в неделю она приносит ей триста граммов колбасы, конфеты, коробочку кексов «магдалена» и три булочки с кунжутом. И свежие «Московские новости» с программой телевидения на неделю. Каждый раз маминой тете становится плохо от расстройства, что она все это ей таскает. Она долго нюхает колбасу, говорит, что от сладкого у нее аллергия, и вообще ей ничего не надо. У Ани сразу портится настроение, она выпивает чай и собирается уходить, потому что у нее еще много дел сегодня.

Тетя расстроена, что так себя вела, была несдержанна, и теперь будет после ее ухода плакать, что от старости совсем уже не соображает. Аня целует ее в просвечивающуюся макушку.

Она вспоминает, что же было в тот вечер, когда в их подъезде убили ту девушку. Она листает свой дневник. Аня была на выставке фотографий в галерее на Кутузовском. Приехала туда часов в 6-7 вечера. Была, наверное, часа два с небольшим. Потом взяла машину. За рулем была тетенька лет шестидесяти. Рассказывала, как стала водить машину. Сестра выиграла в Липецке по лотерее «Волгу». И все они стали учиться водить машину. Потом сестра продала машину, сделала взнос на трехкомнатный кооператив и осталось денег на «Жигули». А теперь вот она возит своих внуков, - то на хоккей, то на фигурное катание. А один так и остался в ЦСКА, а другого-то надо возить в Домодедово. Ну, так до десяти вечера она вернулась к себе или после. Железная дверь в подъезде была сломана дня за три до этого.

Чтобы отвлечься она читает статистический сборник города Одессы 1882 года. Много цифр, которые не совсем понятно, куда девать. Она хочет заниматься наукой, но непонятно, что это такое. А читать сакральные формулы, вызывая духов, тоже не хочется. Нет цели. А наука это не что-то улетное, а способ управляться с тем, что вокруг. Чего она терпеть не могла. Но, может, есть язык того, что мы не видим?

В общем, чего опасалась, то и произошло: открылась ей подноготная, и стала она видеть, как Йехезкель, все, как есть, и, чем дальше, тем больше. Зрение душит, она это знает по себе.

Она вдруг увидела, как выглядит тот человек, что мог ее убить. Давно она себе такого не позволяла. А тут позволила. И узнала его по глазам. Бешеным, умным, как бы усохшим от внутреннего жара глазам.

Сумасшедший, да, слишком зачитался, так бывает. Но то, что мог бы убить, не предполагала.

Что она читала из его дневника. Что из Израиля он не вернулся в Москву, а уехал дальше, и там оказалась страна людей без тени, как звали эмигрантов, лишь по виду напоминавшая столицу, где он родился и жил. Страна мертвых, страна теней, раздираемых изнутри и снаружи повальным мороком.

Вообще-то людей без тени она опасалась и старалась избегать.

Еще он писал, что жизнь лживая, никуда не ведет, внимание отвлекает, а писатели еще вдвойне лгут, чтобы понравиться недоумкам этой жизни. Это как раз насчет ее детективных сюжетов. Впрочем, почему ее сюжетов, не ее.

Пишет, что они все – просроченные люди. Чем-то жили, что-то сочиняли, а жизнь так повернулась, что все это ушло в мусор, никому не нужно, забыто. Ни лейтенантов, ни милиционеров, ни детективов, которые толстые тетеньки читают про них в метро.

Аня принюхалась как-то, действительно, вторая свежесть и попахивает.

Еще из дневника: «Утром проснулся: кто все эти люди, какое они имеют ко мне отношение? Думал весь день, так и не додумался. Начать все с начала, что ли?»

А нас куда, думает Аня.

«Впрочем, если взялся наблюдать за жизнью, а не жить, то не криви носом, бери, что дают. Для наблюдения за жизнью нужно особое, нечеловеческое терпение».

Известно, что в свободное от тоски время он разоблачал Чехова, Илиаду и светлейшего князя Потемкина, натравливающего раввинов на иезуитов и в это время учась у тех деталям премудрости.

- Это все от того, что когда вы смотрите в зеркало, вы смущаетесь, и даже больше обычного.

Она все хотела с ним по-человечески, подпуская лирики, а с людьми этого нельзя, он ей так и сказал. Ты говоришь, имея в виду себя, а у него в голове кошмар и насмешка над здравым смыслом.

- Вы знаете, что у вселенной конфигурация кукиша, как у отдельно взятой земли? Впрочем, и это лирика, привожу как пример.

«Как устроен мир, не ебет. Плохо устроен. Проблема в другом».

Кому он это говорит, о чем говорит. Кто внутри может понять того, кто выбрался наружу. Никто. Поэтому он расспрашивал людей о них самих, кто они, откуда. Потом надоело, напраслина это все. Не о чем говорить.

Пусть они пристраивают друг друга к теплым местам. Он их сторонится. И теплые места их – мрак и наваждение. Нельзя сказать, что его собеседников расстреляли нацисты. Линия их прервалась, его взялась ниоткуда. Не с кем обсудить случившееся. Не с убийцами же, которые выжили. Не с теми, кого убили. Разговор подвис между ними великой немотой.

Главные вещи между людьми нельзя даже понять. Слов таких нет. После войны и любви все молчат или говорят, что придется, чтобы забить тишину, в которой лежат и убитые, и выжившие, те, кто убил.

Будто читаешь детектив, где все слова не на своем месте, и они еще хотят найти убийцу, которого думает, что сочинил, малоумный заика. Вот жизнь, к которой никак не пробьешься. Говоришь с людьми, видишь закат, идешь по улице, думаешь, зачем это, ответа нет. Тогда начинаешь биться как в клетке.

Не надо ничего ему говорить, думает она. Только оптимизм и ее желание жить поддержит его на плаву. Она покупает фалафель в пите, к которой дают две коробочки салата и приносит ему домой. Он ставит на стол розовое вино. Они едят вместе. Он говорит Ане, что никогда такого не ел, очень вкусно, и говорит, что он сейчас, как питон, которому подарили на рождество кролика. Плохо ему становится только ночью. То ли слишком острый салат, то ли он вообще отвык есть, но спасает таблетка ранисана, которую, не растерявшись, она дает ему под утро, и он засыпает.

Это ерунда, пустяк, недействительное происшествие, о котором можно забыть. Но затмение, в котором он пребывал, яснее того, что видит обычно. Бред бредом погоняет, а надо делать вид, что все нормально, чтобы сам себя раньше времени не отчислил из всего.

Пока ничего не болит, надо срочно воплотить свою идею фикс оказаться там, где все хорошо, то есть не здесь, но там, где ты сейчас. Идея фикс не транслируется. Все ее переводы приблизительны. Зато он застывает в позе Будды, внутри которого его находят, взломавшие дверь по запаху у соседей.

Мертвый, но теплый, мягкий, мыслящий, - больше ему ничего не надо.

Срединный путь проходит в четырехмерном, - как эта книга, - пространстве, поэтому его так сложно уловить.

То, чего он с таким неистовством и тоской ищет, и есть то, что он находит, потому что этого не существует. Недаром это называют – великой пустотой.

Неужели мир создан для того, чтобы мешать мыслить? Нет, конечно.

Мы бросаемся на новости в ожидании, что, наконец-то, придет та новость, что отменит все эти новости, но ждем напрасно. Новостная лента не то место, через которое оно придет. Мы ищем правильное, но – не там.

А ведь Россия лучшее место для Будды. Кругом тебя люди и только, если присмотришься, замечаешь, что это не люди. Раз осечка, другой, сорок тысяч пятнадцать, сто один миллион, двести одна тысяча сорок шесть. Все - осечки. Презумпция нечеловечья. Ход в нирвану. Отсюда (как, впрочем, отовсюду) неплохой выход в срединный путь четвертого измерения.

Анечка по пустякам к куратору не обращалась. Разве что, если нужна работа или размен старой квартиры на две гораздо лучших. Сначала надо долго доказывать, что ты им нужна. Что другой такой красивой, умной и все понимающей им не найти. Потом только можно попросить то, что для души. То есть получить разрешение на эзотерический сайт и организацию, лучше со штаб-квартирой где-нибудь в США или Англии. Во-первых, эзотерику на Лубянке любят, это сейчас в тренде. Во-вторых, надо держать ее под контролем. То есть самим привлекать слабые души, при случае используя их в оперативной работе.

Из срединного пути четвертого измерения Анечка была как на ладони. И будущую ее квартиру где-то в районе Мясницкой он уже прозревал. У нее все будет так хорошо, что хуже придумать невозможно.

Такие времена, когда, о чем ни подумаешь, оно будет изгажено. Но горе тем, через кого все это дерьмо приходит. Оставаясь один, он это понимал хорошо, а встречаясь с ней, не знал, что в лицо сказать, кроме нейтрального.

Впрочем, у эзотериков лиц быть не должно. Так ей и сказал.

Если вас спросят, что такое Будда, отвечайте, что Будда это запах, его можно почувствовать, но нельзя передать словами, нельзя объяснить. Когда вы это поймете, вам станет легче. Когда вдруг почувствуете запах, обретете свободу.

Кто бы мог подумать!

Еще он знал о буддистах, что в тюрьме они хуже всех, потому что в любую минуту могут продать, сдать: обычная мораль не для них, им на всех плевать.

- А как туда попасть, в это четвертое измерение?

- Лучше всего на взорвавшемся над морем самолете, чтобы точно знать, что никому не доставишь хлопот с утилизацией тела.

Разговор тоже происходит в мыслях. Вслух говорить неприлично. О своей смерти вообще не говорят. Другой человек слишком угловат, чтобы принять это правильно.

К тому же он втайне решит, что ты и есть убийца.

Не забудь, что здесь ты между вторым и четвертым измерениями, и все зависит, куда ветер дует. Нирвана есть и там, и там.

Бормочешь себе под нос, чтобы поддержать себя, когда сил нет. Шаг, еще шаг, глядишь, дальше сама пойдет, подернем, не ухнем, эх, дубинушка ты.

Забил в небо колышек, один, другой. Не смотреть вниз.

Раньше это казалось чудом. Сейчас лишь выход из игры.

Будешь на одном месте перебиваться из вечности в вечность.

А все потому, что экзема на душе. Разъела так, что луна в облаках видна, а душа все висит, болит, наполовину бородавчатая, не отпускает.

У каждого есть шанс расправиться с человечеством в своем лице и в своей плоти, он этот шанс не упустит.

Застрял на этом свете, ни вперед, ни назад, головой в дырке небесной, ноги же болтаются, как у ходячего. Клещами, что ли, позвоночник вынимать, как у маршала Тухачевского, прикажете. Или сам, наконец, выродишься взад?

Стоя на пороге, как известно, самые разговоры. А разговор между богом и человеком, которым, в принципе, нечего сказать друг другу, затянулся уже до бесконечности. А там и другой человек тебе как бог, - чума заразительна, - и твердите наперегонки погонные метры речей ни о чем.

Но даже рабу и россиянину оставлена форма эмиграции в сон. Глядишь, наутро проснешься в иной жизни. Перерыв постепенности и есть иная жизнь.  Надо все начинать сначала. Долго думаешь, как жить. Сон заменяет хороший бифштекс, о еде какое-то время можно не думать. На донышке ищешь книги, которые хотелось бы прочесть. Ни людей, ни друзей, ни собеседников. Даже родным ты то ли укор, то ли вечный кукиш.

- Из таких и выходят идеальные преступники, которых не подозревают, - бредит она, нахлебавшись, как свинья, комбикорма из телека и детективов.

Ну почему, если стараешься от всех уйти, значит, убил?

Не надо близко подходить к нему, вот что.

Объясняя им, говоришь на их языке, становясь не совсем человеком, полу-животным, как они.

Когда фиксируешь, что твоя плоть в небе раздирают, начиная с брюха, с пупка, с солнечного сплетения, и далее по радиусам, делается легче терпеть эту невыносимую боль, как при любой оформленной и записанной мысли.

Когда не здоров, тот свет отвратнее этого.

Счастье придумано за границей боли. Здоровыми иностранными агентами, говоря нынешним лубянским жаргоном, выжимающим насухо мозг.

Рассудок один, но уже засыпание ведет сразу во столько сторон, что не ухватишь.

Книг как людей. Каждая вертится сама по себе и со всеми вместе, так что нет ни глаз, ни мозгов, чтобы уследить, понять, запомнить. Остается быть здоровым, чтобы достойно, ничего не поняв, свидетельствовать.

Устал стопой и глазом, как писали арабские поэты.

Писатель описывает своих персонажей как умалишенных. Если продвинут, то он оказывается среди них. Ибо, говорит, в предложенных обстоятельствах не выжить на этой земле. Показывай, что идиот, и будешь жив и накормлен.

Бог-дефектолог.

Как говорится, для общения с человеком его трупа более чем достаточно.

Собеседуя с собственным трупом, кажешься себе умнее всех.

Не бойся ветра, самый большой ветер внутри нас, он и есть жизнь.

Скрипит, скрипит орбита поднебесной, перья, бумага, звезды, нос в табаке.

Умному человеку сначала дается шляпа, потом голова.

Уже лица нет, а руку у щеки держит, задумавшись, фантомный мыслитель.

Пригорюнилась тень, она от человека исчезает последней.

Может, и правда, ничего не надо?

Про возможность запора ему сразу сказали, пока привыкнешь к амброзии, пуд газов выпучит. А что кишка выпадает, так все равно до земли не достает, тут небо, тут и какай.

Завыл, завертелся, выпустил газу и очутился незнамо где, вот и все его путешествие. Все остальное словесность, дневник, рулады, заказ на издание травелога или лавры Дарвина на корабле Бигль, где тот мешался под ногами.

Надо писать, соединять слова. Может, та золотая цепь, на которой висит мир, вся состоит из слов, намотанных на авторскую соплю. Не нам судить. Нам страдать.

Так приходит Паркинсон с Альцгеймером. В обнимку. Немного выпьют, немного потрындят. Станут необходимыми в проведении времени. Все ты не один.

- Наших уничтожили сорок тысяч лет назад. Когда пришли ваши за десять тысяч лет до того, наших становилось все меньше и меньше. Ваши просто их пожирали. Живьем, готовя на костре, подвергая пыткам и мучениям, ну ты сам знаешь, как это бывает, сам живешь среди них. И вот десять тысяч лет понадобилось, чтобы наших совсем не стало. А все, что в тебе человеческого, это от них, от неандертальцев. Так называемые сапиенсы умеют лгать и выстраивать картину, которая их устраивает, но к действительности не имеет никакого отношения. Так что чекисты, которые тебе плешь проели, это всего лишь сапиенсы в высшей степени – оглоеды и ракалии.

- Можешь не сомневаться, - добавлял другой, выпив рюмку и закусив креветкой, - что, как ты своих узнаешь по первому взгляду и даже запаху, так и тебя душегубы распознают, лишь выделив тебя из толпы. Ведь ты для них и их предков – лакомство, еда, незаменимый источник белка и минералов.

- А в бога они верят?

- Еще бы, только они и верят! Дай-ка мне вон тот малахольчек… Христос, это же хлеб, вино, мясо. Бог - это еда! Он как бы создал этих убийц, дав себя сожрать. Создатель, блин! Идейность для них, как соль и соус для хавки. Типа, крестись, чтобы еда в горле не застряла! Бог родился вместе с этими чертилами. Каиниты, одно слово. Ты на небо прешь, а они с заготовленной тарой уже ждут.

Медленно поднимается внутричерепная вода при болезни Альцгеймера, а с водой, которая, по Фалесу, - всё, растет наше понимание происходящего, а с ним вместе невозможность что-то сказать. Кранты, правда-матка.

- Возможно, что святые, то есть те, кто в первую очередь предназначен для еды, - из наших, что каким-то образом спарились с сапиенсами, передав свой генотип в будущее.

- Я все думаю, какой способ поведения избрать. Делать вид, что их не существует? Ни читать, тем более, не смотреть новостей. Не говорить о них.

- Да, видимо, другого не остается. Поэтому люди и переходят при нашей болезни в глухую несознанку. Не от безумия, а от знания, что происходит.

- Так что, называть их не нелюдь, а сапиенсы?

- Ну, конечно. Грех называть их обезьянами. Обезьяны-то провинились в чем? А вся так называемая «человечность», «гуманность» - это обычная геббельсовщина хомо сапиенсов. Их так и описывают в вышних: негодяйская ложь на тонких ножках с двумя ушами. Сапиенс – это ругательство, крепче которого не бывает.

Говорить о существенном, думать неожиданно. Ожидаемой мысли в природе не бывает. Но как тяжело. Постепенно выжигаются внутренности, начиная с кишечника, желудка. Ты занимаешь не только чужую, но частями враждебную шкуру того же людоеда, который предлагает тебя разжиться из-за этого чувством вины, от которой твое мясо становится терпким и вкусным.

Будешь ли ты людоедом или пищей людоеда, - выбор нехорош.

Называть сапиенсов - «существами» слишком много чести, слово хорошее.

В России от битья генотип в человеке вылезает наружу и виден всем на стыдобище. А человек еще словами его позорными выражает, чтобы не осталось сомнений: именно генотип тянет за язык. По словам их узнаете их и все их гнилое семя.

И типун с генотипа уже никогда не проходит.

Прижатый к герпесу, безумствует орлан: доколе мы не околеем?

Прозрение возможно в момент излома судьбы. Вот он вернулся домой, ничего не узнает, кажется, что сейчас что-то поймет, как, просыпаясь, вспоминаешь сон. Да, не говори, что опять исчезло. Взвесь ума еще не осела.

К умирающему подведи собаку: она разглядит, учует злых духов, что, как мухи, собираются обсесть свежий труп, и отгонит их от него. Умирающий уйдет в покое, как миленький. Собака, она не зря друг человека. И на том свете тоже.

До сих пор идут споры о том, каким быть свежему трупу, кошерным или трефным, то есть растерзанным. Если взглянуть на человечество сверху и вкупе, то понятно, что и тем, и другим. В одном месте тебя сожрут звери и птицы небесные, в другом сожгут и развеют, в третьем закопают, и все будут считать, что только так правильно и свято.

Отложить яйца и умереть.

Те, кого видишь ты, тебя в упор не видят, - от клеща до жаворонка и от паука до мухи всем на тебя насрать, разве что отхавать как биомассу. Не то же ли, по сути, и другие люди, кроме самых близких, взаимопожираемых.

Давно известно, что люди разводят зверей и себе подобных. Как прорек Стефан Георге, каждый человек (т.е. мужчина, женщина вовсе под вопросом) – на три четверти щенок. Куда ни плюнь, всюду зверинцы, вольеры, загоны для скота разной степени удобства. В аэропорту в ожидании регистрации он обратил на это внимание, сравнив с погрузкой в вагон в Освенцим, никакого сравнения, здесь такой комфорт, но если примешь их правила, то не сойдешь с предлагаемой тебе дороги в собачью будку на живодерне. Так и пойдешь до конца.

Обычно в детстве придумывают себе страну, в которой хотели бы жить. А он в старости все никак не мог осмыслить, где бы ему жить, чтобы не здесь. И как называется та экстерриториальность, куда он следует транзитом и где пребывает. Страна без названия, день без числа, язык без логических костей.

Поиск жизни и есть жизнь. А то получается, что живешь отдельно, пишешь отдельно. И кровеносные сосуды письма и организма никак не соединятся. Скачешь блохой одного к другому: оборотень в кириллице.

Как говорил Тургенев, русский язык вобрал в себя лучшие качества, которых в народе в помине нет. Потому что народ скоро сгинет, а язык будет, хотя бы и в мертвом виде. Станут читать и теплить в душе, а болтать дома и на улице не будут, чтобы не переносить чуму.

Есть же библиотечные языки.

А то, что на этой территории и библиотек не было, никого не касается.

И вот наш воспаленный мозг, покрытый мраком неизвестности, с прямой трансляцией изнутри. Забавно, он уже дышит смрадом на ладан. Муравьи пробивают ходы, думая, что они под землей, а в центре муравьиная матка.

Его связь с людьми держится на ощущениях. С каждым отдельно. Только касания, аура, молчание, всегда незначащий разговор. Логика – отдельно. Для собственного пользования. Как правило, слишком печальна. С людьми ею не поделишься. Мешает даже его голос, то слишком тусклый, то чересчур напористый. Ничего объяснить нельзя, только загипнотизировать. Ему этого не надо. Он не пожирает людей, а спасается от них.

Люди и логика параллельны. То, что происходит в общении, делает логику гипнозом мистификатора. Когда кто-то кому-то что-то всерьез объясняет, подумай, что ему от него надо, иначе зачем он подобрался к жиле на шее, чтобы в нее впиться.

Логически рассуждая, с человеком надо молчать. Но выдержки не хватает. Все время отвлекает какая-то сиюминутная мелочь: ты будешь яичницу? Подай соль. Абонемент в бассейн скоро кончится, что дальше? Нет, я ее не видел, потому что не видел никого. Какое счастье, что мы вместе, а то бы я совсем одичал. Когда пишешь для людей, кажется, что просишь милостыню. Вообще постыдное желание понравиться незлому начальству, хотя бы в лице читателя, сперва выглядит безобидным, но потом заводит в жуткие дебри, из которых с криком и исповедью бежал Лев Толстой.

Изображая героя прозы идиотом, исподволь льстишь читателю.

В общении мы все идиоты, как посмотришь с холодным вниманьем.

Под утро во сне он с особой жестокостью убил человека, похожего на двух его хороших знакомых. Бил его в горло какой-то штукой, так что тот хрипел и умирал постепенно. Он разбегался и снова бил. Тот хрипел и задыхался. Поэтому последний раз он додавил этим железным обручем до конца, так что дошел до шейных позвонков, и тот умер, перестав мучиться. Проснулся с неприятным ощущением. Святые бы уже бились в пароксизме покаяния и очищающих молитв. Нравственность – диетическое слабительное людоеда.

То, что все мы сплошь злодеи, не секрет. Не обижайся, читатель, я такая же сволочь, как и ты.

Выскочить из шкуры мудрено, а надо.

Для начала, как учат философы, обдумай основания своей мысли. Если те лживые, отбрасывай без страха. Лучше ничего, чем гниль. Ты вырос во лжи и ничем, кроме лжи, сам быть не можешь.

Когда внутренний мир загноился, прорвется или нет гнойник наружу?

У женщины хуже нет, чем аллергия на пыль. Всегда ходить с красным носом, чихать, сморкаться. Или бежать из дома, потому что только там дышишь. Мозг сгустился над переносицей, тянет спать, и ни на что не годна.

За окном опять на всю ивановскую орет гимн советского союза и широка страна моя родная, из школ орет зашкаленным патриотическим воспитанием. Через сердце буддиста проходит вся выветрившаяся черноземная сансара.

Сколько книг, столько людей. За неграмотных пишут грамотеи, выходит баш на баш. Идет человек, переплет расхристан, оглавление лезет из штанов.

Главное, видеть это, не быть дураком. Из переломанных мозгов течет свет.

В разговоре, если что не по нем, он может прийти в бешенство. Например, держится с человеком ровней, а тот в ответ начинает хамить, как это свойственно быдлу. Он сначала затрясся, а потом не заметил, как убил.

Его надо держать на расстоянии. Или потом не жаловаться. Но разве кому-то объяснишь.

Кто убил Хама? Не Ной, не братья, а кто?

Высрал тугой калачик и немного успокоился, лучшее лекарство от нервов.

Это не литература, а таинство чтения, кириллическая мистерия уходящего языка.

И не лучше ли тогда считать окружающее нас дерьмо сияющим телом Будды, с которого взятки гладки. Гляди, как изменилась перспектива. На фоне улыбающегося Будды все неважно. Сансару пакуют бочками. Пошли они все в нирвану. А кто не может, ползет отсюда червем в кармическую эмиграцию.

Так ярко все отблескивает, что никому в голову не придет различать частные подробности. Какое они имеют значение. В последних боях погибли две тысячи человек. Ты опоздал умереть ровно на их число. Впрочем, за тобой не заржавеет. Ты готов, ты созрел, ты не лучше их, тебе и так слишком везло на число убитых до тебя. Почему не ты?

В любом случае, живой или мертвый, ты вещь. Вещь для других. И даже с собой не знаешь, что делать, как стать живым, перестав быть вещью. Вопрос, который обсуждали лет пятьдесят назад, да так и оставили, ничего не решив, никем не став иным.

Говорят, Будда первым вышел из мира вещей. Но где он, если его сияние так ослепило, что теперь теряешь зрение в мути летающих мушек, черточек, пятен и посверкиваний, которые, вроде бы, свидетельствуют о его близости.

Учитель не может не деградировать до уровня худшего из учеников.

Уже его учительство – дурной знак.

Идти в чурбаны среди чурбанов, кому гнилья недоставало.

Каким же надо быть идиотом, чтобы не замечать тотальный идиотизм и невменяемость окружающих тебя людей. Идиотом или крипто-подонком.

На самом деле, вопрос о том, испражняется ли бог, является важнейшим. Если испражняется, то кто мы как не высерки, тешащие свою шизофрению.

Никто еще не защитил диссертацию на тему: «Методика ведения допроса в ГБ, как гносеологическая проблема». Тем более что проблема охватила всю страну, как раковая опухоль, исходящая от Кремля, пока рак не вырежут силой, фиксировав больного. Никто ни слова не скажет о феэсбефрении.

Хватит об этом думать, говорит он себе, Будда смеется.

Маленькая деревянная фигурка пузатого мудреца, купленная еще в годы застойной дружбы с Дальним Востоком, устав смотреть на него, уставилась мимо экрана компьютера в окно. Надо бы к лету занавесить его тяжелыми бархатными шторами. Если небо из окна никуда не ведет, оно излишне.

Дзенский учитель замахивается на ученика палкой: «если ты скажешь, что она нереальная, я тебя ударю; если скажешь, что реальная, я тебя ударю; а если ничего не скажешь, я тебя ударю».

Интеллигент, как заправский шизофреник, ищет новый язык, чтобы быть понятым следователем, родиной, учителем, народом. Между тем как иного пути, кроме как вырвать палку, не существует.

Или выбери другого учителя.

Возможно, тот сам не понимал, что для этого и замахивался.

Вечером завернешься в тело, уснешь без сил, а то весь день самотеком.

Он не просто обязательно уедет отсюда, он уже едет, как бы оставаясь на месте, но наполовину сгинув отсюда. Здесь невозможно оставаться, вот что. Он и исчез, не прекращая своих занятий, но все глубже уйдя в них. Головы не видать. То, что его странно воспринимают, - плевать. Он не то, что не их, он их не знает в упор.

Те, кто говорит, что нормальных стран на земле нет, никогда, видимо, не выезжал из России, потому что после нее все страны – нормальные. Правда, нам они недоступны, так как редко кто из россиян сумеет притвориться, страдая и собрав все душевные силы, вменяемым и годным для их общего пользования. Ни языка, ни мозгов, ни морали, ни подчинения закону: с печи свалились, вышли из леса, пахнем кострищем, зубы скалим.

Впрочем, в любом краю прилепляемся к местным подонкам: наш лозунг – мерзавцы всех стран соединяйтесь!

Боком, боком, звук русской речи за границей, как сирена при ракетных обстрелах: на другой стороне улице безопасней. А поскольку сам другого языка не знаешь и от чужого устал, и вечный внутренний монолог - на молочно-материнском, то оказываешься в парадоксальной ситуации: все критяне лжецы, сказал критянин. И это было давно и неправда, как сейчас.

Венки муз сделаны из ощипанных перьев сирен, которых они якобы победили в пении. Вечное противоборство, ощипывание, постоянный напряг и скелеты в бекграунде.

Дефо, кажется, предлагал обложить большим налогом авторов книг – в пользу умалишенных. Иначе, как связать людей в их разнообразии. Писатель должен кормить неграмотного, логик-законник невменяемого дурака. Да и вообще от писателей должна же быть какая-то польза.

Книгу с предложениями Дефо никто не прочитал, кроме Б. Франклина, на которого она оказала такое влияние, что возникла Америка, которую мы все знаем: остров мечты Робинзона Крузо.

«Робинзон Крузо» написан Дефо накануне 60-летия, самое время подумать о месте для побега, где тебя никто не достанет. Пока работает мозг, человека не взять голыми руками.

Если еще нет налога с писателя, можно сочинить книгу в пользу идиотов.

Что же касается России, возвращается он к любимым баранам, то говно не имеет вектора. Чем богаче и тяжелее становится страна, тем с большей и уже бешеной скоростью бесноватого крутится вокруг своей пустоты. Пока не начнет распадаться на части, столь же бессмысленные, как целое.

Возвращаясь к Дефо: писатель вкладывается во вспомоществование себе периода старческой деменции. Светильник разума освещает будущий мрак. Мы все ждем, когда этот татарско-российский улус распадется на куски. Ужо дождемся…

Русские люди, как живут внезапно, так внезапно и умирают.

Какие могут быть к нему претензии в этом случае. Однако претензии есть, и ему надо себя обезопасить. Он ни к кому не прикасался, но его ментальное отталкиванье обладает сильнейшей, тем более что бессознательной силой.

Мрак затмевает его глаза, поглощая и чужака, на которого восстала душа. Да, его гнев смертелен. Поэтому он давно старается не выходить на улицу, в подъезд, открывать дверь, смотрит себе под ноги, но ведь бывают случаи, когда реакции не избежать. И наступает соподчинение людей в предложении. Парадокс есть смерть одной из его сторон. С последующей казнью другой.

Ох, так бы и рассуждать, не попадая в милицию и под «следака».

Сжал живот, надев узкие брюки, и мозг, напрягшись, вышел через затылок.

На висках обручи, в глазах темно, темечко свободно.

Не вырвет, так просветлеешь, лишь бы без кровоизлияния и инсульта.

О, как он раздражал этим постоянным интересом к собственной персоне!

Что ни чих, то рак иль инфаркт.

Такое существо не должно существовать и портить божественный воздух.

Книга – тот самый ритуал жертвоприношения себя, что нужен всем.

Вчитываясь в книгу, становясь ею, как драмой шекспировой, изменяешься до неузнаваемости. Вот уже на улице тебя не узнают. Но ты об этом не догадываешься, поскольку не поднимаешь глаз. Холод бьет по лицу, сперва особенно, но вообще-то воздуха нет. Этот город мертв. Эта страна мертва. Здесь нельзя дышать. И люди постепенно вымирают, рождая себе на смену недоносков.

По законам Паркинсона и заповедям Альцгеймера мир распадается на все более мелкие частицы смысла. Из них лепишь свой собственный пазл. Другому тот доступен лишь в кромешной конфигурации уже его сознания. Красивый калейдоскоп, который начинаешь ценить лишь по мере болезни. Все блестит, переливается. Вдруг достигаешь ультразвукового сканирования окружающего бытия. На донышке сверкающий улыбкой, за сиянием которой ничего в упор не видать, - Будда.

Из этой жизни, облаков, снега, метро, березок, людей, полей и рек нет выхода, как из болезни. Только выздороветь. В состоянии болезни смерть тоже выздоровление.

Лишь бы отбросить старую кожу, в которой уже невозможно, душит.

Думал ли, что окажется в стране победившей малолетней шпаны. У нее нет ни жалости, ни ума, ни закона, - гебефренический занос, как и было сказано.

Входишь в штопор, но без бутылки. В бесконечный провал пустоты.

Государство, устроенное несовершеннолетними преступниками, производит комическое впечатление вывернутого наизнанку ужаса. Смотри в упор, сколько угодно, только глаза устанут.

Это только со временем берешь в привычку гримасничать, потому что надо же хоть что-то делать. А то это уже не тоска, а черт знает, что такое.

Как никогда не дочитаешь до конца книгу, которая чересчур нравится. Просто выхода нет. Остается пролистать и начать следующую. Жизнь не имеет взаимности даже в счастливой, взаимной любви. Любовь взаимна, а жизнь нет.

Подделали Россию, - кричал бы он в метро, да вовремя отказался выходить из дома. – Подделали Россию! Фальшак, а не Россия! Куда ни плюнь, все говно.

Или это ему кажется, что людей в Москве стало меньше, вокруг все тише, только машины катят или стоят в пробках, а никого уже почти нет. Как интересно умирает город. Еще стоит и все краше на вид, а люди покидают его, а оставшиеся перестают ходить в магазины и даже еду не покупают. Поэтому, когда купишь ее, она окажется тухлой, а ты с поносом переходишь на диету. Замкнутый круг, перестаешь покупать еду, она в магазине портится еще больше.

Все было у России, но ничего она не захотела, и Золотая Орда, которую она решила объявить химерой, заняла ее и переварила - из 14-го века в 21-й.

Да, Нюша узнала, что в каких-то важных кабинетах появилось его досье, он был вытащен наружу и взят в оперативную разработку, как враг России. Все делается не просто так. Возможно, его хотят примерно угробить для острастки остальных. Мол, даже тот, кто делает вид, что его нет, хотя и враг, будет уничтожен на месте. Примерно так.

Она вызвала его на встречу в кафе на Сретенке, сказав, что такие вот дела.

В ответ он сказал, что это его устраивает. Он как раз работает над тем, как метафизически выйти из России, оставаясь в ней. Где это место исхода и не пребывания?

Кроме как своей шкурой такого опыта не свершить.

У него и выхода другого не оставалось, думала Аня, чтобы уйти от них, как вошь из-под ногтя.

А он, как всегда о Будде: никак не мог бывший принц и старичок сойтись с окружающим, так бывает у лишних людей, они самые ценные, посторонние.

И все же досадно никуда не приложить бултыхающуюся в душе манию реформаторства.

Все же стал выступать перед окружающими.

Первым делом, никакой самоиронии. Все на полном серьезе. Если ирония, то метафизическая, на уровне бога. Типа, пошел в нирвану, там хорошо. А сатори – прямая дорога.

Это не значило, конечно, что он поверил в реальность себя. Это означало нешуточное знание нереальности всех. И тут впрямь не до смеха.

Другие люди, что погода: непредсказуемы, отдельны, попробуй овладеть грозой или засухой, направить их во всемирный ритм или против него. Он бы и в университет пошел преподавать, если бы там можно было жить, спать, есть, не выходя наружу, закопавшись в землянку аудитории - не ты идешь к ним, а они приходят к тебе.

Вот в лесу университета нет, одни отшельники и расстриги-брахманы.

Там Будда играл в ролевую игру, которую, как запах, нельзя подделать, только узнать кончиком сознания.

Брахман - вот первый наш университет всеми частичками своего тела, меняющегося на ходу пространства и времени: его волны накатываются на наш бесконечный брег.

В итоге, нам, буддам, никакой жизни не осталось, кроме жизни наоборот.

Одной половиной мозга изучаем жизнь в малейших подробностях, другой – тщательно избегаем ее, укореняясь в полном отказе.

Будда, как заяц, сам виноват, если его поймали. Исчезает посреди следа, иначе не Будда. Или – нет ему закона, - остается, где стоял, и, стало быть, опять нет его среди тех, кто ждал.

Отяжелел животом, а сверху порхает невидимой бабочкой. Туалет забит метафизическими книгами. То Ницше, то Платон, истекая желудочной и кишечной слизью. Никогда не был так счастлив, исчезая когда-то съеденным.

- Ну да, сказала она, ты никому не должен, все тебе должны.

Хрустальный гроб тела, в котором так уютно читать, спать и думать, вдруг потек накануне весны в землю, и о том не скажем никому до последнего дня.

«Я, юная будда советского союза, перед лицом своих товарищей клянусь держаться за ум до последнего, не выходя из него, то есть не изумляясь». Ну, и какая же ты, спрашивается, будда!

Так ведь еще и обложен русским языком, как густым белым налетом, что свидетельствует о полном несварении мысли.

Пробовали вы на ходу разложить организм для проверки и исправления?

Считали достаточным усомниться в его доброкачественности, идя дальше.

Он понял, что находится на правильном пути, когда, выглянув в окно и увидев вывешенные флаги, спросил, какой, собственно, праздник? Поскольку забыл не только праздничные дни, но и какое вообще сегодня число или хотя бы месяц. Сказали, вроде, что день города или день захватчика отечества, он тут же забыл. Мы будем мыслить осторожно, как сказал поэт. За флажками, которыми оцеплены. С той стороны, не с этой.

Запах того, что нет, горячит того, кто дичь и охотник в одном уме и лице.

Тем, чего нет, как запахом, нельзя завладеть.

Поэтому оно непрестанно ведет за собой того, кто готов идти.

Зная при этом, что там ничего нет.

Жирный Будда достиг совершенства, которое сам ощущает: он пахнет тем, чего нет. Поэтому его преследуют идут тьмы охотников. Лишь некоторые из них знают, что они дичь.

Проходя на кухню мимо зеркального шкафа, он видел, как сверкают в его глаза в темноте. Неприятно. Чем ближе к Будде, тем оживленнее ублюдки. Как-то он заглянул на сайт, где государство вывешивало свои претензии к гражданам. Ради смеха набрал свою фамилию, номер паспорта и обнаружил неоплаченный штраф за… мочеиспускание в неположенном месте. Тысяча рублей. Теперь при пересечении границы его вернут с паспортного контроля, как злостного неплательщика.

Просто выталкивают в нирвану.

Промучившись несколько дней, он решил заплатить эту тысячу, лишь бы отвязались. Дикая подстава, если учесть, что он вообще перестал выходить из дома, предчувствуя нечто подобное. Даже в магазин перестал выходить, доедает запасы или ждет, когда она что-то принесет поесть, хлеб, например, или творог с булками к чаю. Гораздо вкуснее и радостнее, чем обычная еда. Но сейчас не об этом.

Можно обжаловать штраф в суде, прочитал он сноску. Тогда наверняка начнется кафкианский процесс («Любите ли вы Кафку?» - «Да, грефневую»). Ему предъявят, как обычно, нечто мутное в сумерках с видеокамеры в доме. Как доказать, что это не он? Где вы были в четверг с 17.15 до 17.30 и есть ли свидетели, что именно в это время вы не выходили из дома? А у нас есть показания дворника-таджика, что он видел вас.

Он пошел в сберкассу, выстоял очередь, заплатил тысячу рублей. На сайте госуслуг эта оплата была отражена. И тут же возник еще один такой штраф за это же. Но оплатить его уже было нельзя. Он попробовал, нельзя.

С их стороны абсолютно беспроигрышная лотерея: компьютерная ошибка, в которой они не виноваты. Для него петля на шее, которую уже не снимешь.

Под утро он опять проснулся в холодном поту, все поняв.

Да, они теперь начитаны. Главный их тайный идеолог господин С. любит Борхеса и кого-то там еще. В лубянских кабинетах наткнулись на цитату из Канта о том, что мочеиспускание – единственное из удовольствий, после которого не мучают угрызения совести. И решили именно этим прищучить граждан, уверенных в своей безгрешности. Дума приняла постановление об увеличении штрафов за бытовое непотребство. Технически заловить людей со спины не представляло трудностей.

А случай убийства девушки в соседнем подъезде…

Ведь заплатив штраф, он признался в том, что это был он. И как раз в то время, когда ее убили.

Но Будда не любит, когда подстилают соломку: ага, все умрем в тюрьме, можно вычеркивать их и себя. Никого нет, кого надо вычеркивать. Тем более нет будущего, которое предполагаешь. Может, ты вызываешь его тем самым из бездны. А, может, стремишься заговорить его: мы тебя ждем, вот тебе и не надо наступать на нас, как на блоху. И прыгаем на месте, пока не раздавят.

Ложь ходячая, да еще и покорившаяся лжи, куда годится.

- Ну, а зачем ты платил штраф, если знаешь, что это не ты? – вторила она.

Великий артист, игравший Будду, вдруг обожрался и умер от несварения желудка, и оказалось, что это и есть Будда. Того, кого нет, нельзя сыграть. Только быть и исчезнуть.

Жизнь не знает ни прошедшего, ни будущего времени. Поэтому ваши скорби по мне безвременны, нелепы, усвистав в самый момент оскорбления.

Вдруг понимаешь, что не надо больше притворяться, что интересуешься Буддой, а не являешься им сам. Что же на полусогнутых-то все время…

Говори прямо, а не в ожидании чьего-то одобрения, словно не говоришь свое, а повторяешь написанный кем-то урок: правильно сказал? хорошо? похвалите как в прошлый раз?

Безумное время, как всегда, течет неспокойно, в ворохе слухов, надежд и ожиданий. Жизнь окружена густым флером того, что никогда не произойдет. Главное из ожиданий, когда же они все сдохнут, а особенно лысый карлик. Трезвый ум говорит, что никогда. Надо запомнить, записать, выучить, чтобы думать о другом, смотреть в иное.

Новости – те же слухи: ни о чем, инфаркт мозга.

Поэтому и нужно то особое половое извращение, - испытывать оргазм от своего приближения к нулю, предельного умаления и полного ничтожества.

Не быть это - восторг.

России нет, - это уже медицинский факт, - и тебя нет с ней вместе. Ни для других, вне России, ни для самого себя (гнилой бекграунд, из лжи ничто не вырастет). Осталось подняться к мета-России, уже не живой, червоточивой, но открытой знанию. Наблюдая и вынося суждения - с пограничной точки небытия.

А вот погода, как назло, разгулялась, и на вид никогда еще не было все так хорошо, вольно, красиво. Если перед смертью страна так прекрасна, то какой же эта хрустальная мертвечина будет в гробу.

Уже и в компьютере его пытаются достать. Ищет, скажем, какую-то книгу, предложенную всем для чтения в ЖЖ Димой Губ-ным, какого-нибудь Сааба про мозг, а ссылка на нее переходит на порносайт, блокированный страшной заставкой МВД, - чистый вирус, от которого невозможно избавиться, кроме как перезагрузившись, потеряв открытые файлы в ворде и книги, которые читаешь. Ого, замечаешь, как размножилась и оживилась всяческая нечисть.

Скоро этот вирус с требованием в течение суток оплатить штраф МВД, иначе ваш компьютер будет заблокирован, а все данные исчезнут, - начнет выскакивать на экране при любой попытке узнать нечто о высших лицах ада. В черной дыре, как известно (откуда?), нет информации. Она заблокирована.

Поэтому в России нет памяти, нет истории, нет осознания: они запрещены.

Однако, мета-Россия - это попытка узнать, собрать, осветить то, чего как бы нет: абсолютно черную дыру зла, которая перед собой кажется обычной жизнью. Ну, с особым российским людоедским прикусом, типа, третий путь.

Они думают, что держат его под контролем страха, слежки, паралича воли.

Но он уже не здесь, не в этой стране. А где?

Там, где мыслят в анонимности, а увидев лицо нелюди, приходят в ужас.

Мгновение мучительно как монета на ребре, поэтому оно и мгновение жизни, а не чего-то еще. Каким образом ему предложили хранить коллекцию одного из главных кремлевских нуворишей, он не понял. Хорошие деньги, связи, удобная точка для наблюдения. Естественно, он отказался.

Лучше сочинять, что было бы, если бы согласился.

Уже сами переговоры напоминали многоходовую провокацию.

В коллекцию дебютов их! Он и коллекцию стихотворений собирал по первым словам и строчкам в алфавитном порядке. То же со знакомствами, женитьбами, устройством на работу, криминалом. Тут начало, перерыв постепенности, молекулярный сдвиг и выброс адреналина.

Он прочитал, как все бывает, когда пускался на дебют.

На границе, которой не существует, так она мгновенна и метафизична, можно, обернувшись, смотреть на окружающий Россию мир, точнее, миф – о загранице. Старинная Европа, горячая Иудея, непонятная Америка, - скифу все неподвластно рассудку. Экая бездна парадоксов, в которой так и будешь ворочаться без сна. Это ведь все – играющий мозг, которому, как он ни крутись, нечем удержать стареющее с утра и рушащееся тело. Пока его не скрепишь привычным уроком занятий.

Самая большая ловушка, когда тебя вдруг пускают внутрь. Ты начинаешь думать и чувствовать, как тот, кто живет внутри. Так уютно рассчитывать на завтра. Поедем в метро. Встретимся с людьми. Заработаем денег.

Чтобы понять зарубежную жизнь, надо сначала сбросить сеть, окутавшую рассудок. Она намертво срослась с ним, сама им став, пугливым и лживым. Ты ни на что не годен, как ребенок, просидевший вместо школы в подполе. Надо было учить Танах наизусть, а не Васька Трубачева и его товарищей.

Может быть, заграничная жизнь ничуть не лучше русской, но обидно, что, будучи русским, никогда не поймешь, какая она на самом деле. Закрыли наглухо, и ключик выбросили в ледяной степи русского бессознательного. Так никогда и не увидим реальности в мифических испарениях вываренного до кости мозга.

Чужих уже никогда не понять, зато свое обрыдло до смерти: рассудком играют летом в футбол, в хоккей зимой, сухой, легкий, он с одного удара ложится в лунку, в лузу, в чужой карман. Особый скифский рассудок, годный на все плохое.

Труднее всего с аксиомами, которые не надо уже доказывать.

Как жить с ними дальше, стоящими как нож к горлу и комок внутри.

Не дергаться, это понятно. А по сути?

Заграница - это место блаженства, где вы имеете полное право не понимать окружающих вас людей, но наблюдать их. В основании тут лежат священные тексты на иврите, латыни и древнегреческом, которые он разбирал с трудом и словарем, то есть медленно и торжественно, избегая разговорной речи.

Поэтому даже простую еду добывать было сложно, и он держался в форме.

Муторно и тоскливо смотреть на сегодняшний день, на эту улицу, где или солнце, или дождь, и толпится народ, если не видишь вглубь времен, что тут было раньше, какие люди жили, чему радовались и о чем бедовали.

Лишь бы не жить, лишь бы созерцать, не захватываясь повседневным.

Пусть это и называется – не находить себе места.

Ибо жизнь в словесных зеркалах приятнее обычной, тут нет спору.

Но входишь в этот интернетный дворец, в эти залы с тысячью биноклей на оси, переливающимися калейдоскопом, и глаза разъезжаются во все стороны, голова приходит в беспорядок, шум времен врывается отовсюду, а ты мал и убог, и должен знать свое место в самом дальнем углу кропотливых занятий.

Не быть ему даже профессором, не больно и хочется.

Парижский бал вокруг посвятительной статуи Аполлона в Элевсине, там, где в 162г. до н.э. продали светло-кудрявому богу тройку иудеев, тем самым освободив от эллинского рабства. Эк все смешалось в доме Израиля, благо, Мицраим рядом, а Киттим то наступает, то нет. Пока в Европе бушевал грипп, у метро на Черной Речке застрелили Пушкина, Интерфакс и не сообщил. Кто-то советовал поэту в этот день не выходить из дома, а он не послушался, и правильно сделал, честь дороже одиннадцатого тома. Только сумасшедший имеет право на звание человека с умом.

Разношерстный клубок, и не знаешь, за какую нить тянуть, да и от русской болезни дрожат руки. Лучше созерцать со стороны, не слюнявя обложенным языком.

Все это – исторические игры голой обезьяны, рассуждающей, сидя на лужайке в плетеном кресле, - в такую жару не до церемониала – сама с собой, ибо интернет это бесконечное во времени и пространстве зеркало, а другую обезьяну после бегства бога найти не удалось.

Приятное метафизическое одиночество, однако.

Когда один, живешь от еды к еде, от мысли к мысли, от книги к книге. Чисто кольцевой поезд по расписанию день-ночь.

Тем временем женщины ходят в театр, в кафе, на концерты, друг к другу в гости на чай с коньяком, на блошиный рынок, на выставки, - одни женщины, как во время войны.

Будда снял ему квартиру, где он мог бы коллекционировать остаток дней своей жизни, читать, нанизывая книги, людей, мысли, сюжеты на общий остов, пока тот не растворится в воздухе. Он не сразу догадался, что это сделал именно Будда. Тот и сам сказал, что неважно, кто именно, это надо забыть, не брать в голову.

Слишком много слов, предметов, причем, сразу на всех языках, и нужен постоянный кураж и аппетит, чтобы все это усвоить. С утра до вечера он что-то видел, узнавал, читал, причем, до усталости и отвращения. Но задний ход не предусмотрен, только вперед.

Он перестал поднимать глаза на происходящее вокруг, все одно и то же. При ходьбе достаточно энергии самой ходьбы. Мускулисто выпадаешь из чтения, глубоко дыша, и опять впадаешь в него, нагуляв краткий голод.

Проклятия пророков с утра и парижские светские колонки конца 1830-х ближе к полудню. Ешь понемногу каждые два часа, как советует доктор в интернете, и повторяешь пару правил тех, кто соблюдает Тору в малом Шульхан Арух. Например, глотай слюну, когда произносишь благословение.

Неужели, думая постоянно о боге, не переменятся телом и духом к смерти? Увы, не то и не тем тренируют, а что и чем, неизвестно.

И когда кажется, что ничего вокруг не происходит, тогда происходит одна лишь смерть.

Нас держит стержень из гнилой ваты, пропитанной хлороформом чуши, о которой постоянно думаем, вроде тотальной Лубянки и что купить дешевле, и сколько стоит нефть и доллар online, и когда футбол и очередная серия. Мы можем даже жить вечно, не заметив этого. Не мысль, а мышь.

Все, что он должен сделать, это остановить рефлекс бежать за толпой, куда бы то ни было. Его желания отныне - это сугубо личное дело, не разделяемое ни с кем.

Но куда же тогда деваться из этой кубатуры вакуума?

Накачать святостью тело, как футбольный мяч, только так. Упругий, отскакивающий от людей, как от стенки. Бог дает пинка, придавая особое, непредсказуемое вращение личностной сферы. Влетаешь в сетку со свистом.

Кто же не знает, что в животе у бога света – черная дыра. Хватит плакать, лучше расскажите что-то не духоподъемное, не лживое. Хватит стыдить дом человеческий, пророки, нас уже не исправить, лишь уничтожить. По вашим угрозам осудили вас.

Прочитав Библию, настолько поумнел, что стал ее переписывать. Это так по-русски - с еврейского. Психоанализ Библии открыл нутро божье, - образ и подобие человеческого.

Предупреждал ведь философский другой, каждое ваше слово, тем более, угроза и обличение будут свидетельствовать против вас. Только зло может бороться со злом в этом вечном полуфинале. Тебе сказано, не молись перед зеркалом даже с закрытыми глазами.

Человек обречен. Ему остается или эволюционировать в рай, или остаться тупиком ада. А то его размножили, как овец накануне заклания и нового размножения. Бог сказал, бог сделал. А то что, не мужик, что ли. Шоб я так жил, сказал Господь пророку Йехезкелю, если не наполню овцелюдьми Иерушалаим. И пусть себе тикум олам, совершенствуют мир. Если не хватит народу, оживлю сухие кости в долине Бекаа, пусть еще овцелюдей прибудет.

И стал Йехезкель пророком во высохших костях.

Мужик сказал, мужик сделал, как сказано в Библии у пророка.

Но день на день не приходится, и одна страница не приходится на другую.

Снился сон об Иудее, снился о Западе, о Востоке, а проснулся у разбитого на русском языке корыта.

Открытое сознание это когда ждешь чего угодно от следующей, выставленной в интернете книги. Главное, внять ей глубью себя, но чего же не понять, если только дерьмо переливается через край давно наполненного горшка, а дух витает все неистовей, гоня дерьмо прочь. Сознание переустанавливается, и ты не умнее становишься, а вот как бы это сказать… все дальше отплываешь от берега, благодаря и не веря судьбе, которая так споро отвадила от людей.

Страшно представить, если бы было иначе.

У него был приготовлен молоток, если за ним придут из полиции. Убьет мента, и выпрыгнет в окно. Среди них он не станет жить. Или неужто так повезет, что до смерти с ними не столкнется.

Свое противоречивое лицо он давно уже не показывал людям и сам не рассматривал в зеркале. Достаточно было нутра, которое, корячась, никак не сводилось к общему знаменателю.

Это когда-то он мечтал войти в тайное общество времен года. Теперь даже мысли такой не было. Все, что снаружи, идет своим путем и пусть идет.

История подобна геологическим плитам. Когда она приходит в движение, начинаются землетрясения, цунами, извержения вулканов, очередной распад России, падение рубля, царя и скудного слоя грамотных.

Будда, говорящий по-русски, это другой Будда. Пробуждение его ужасно и неотвратимо. А пока что перебегаешь от одного открытого файла с книгой к другому, стреляя задом в вечность, как матрос Кошка в Крымской войне.

Когда-то он читал одновременно пять или шесть книг, которые нельзя было не прочесть. Их стопки возле стола, возле дивана, рядом с креслом все росли, пока желание их дочитать не становилось безнадежным.

Так он решил читать книги по одной. Пока одну не дочитает или хотя бы не перелистает, не приступать к следующей. А прочитанную запишет в свой список.

Теперь у него открыты в окнах гугля шесть книг одновременно. Да еще и в djvu и в pdf из тех, что скачал за последнее время, мимо которых не пройти. И вот еще одно окно гугля нужно для пяти-шести книжных файлов. Да еще в планшете скачано несколько десятков книг для чтения на ходу, если отойти от письменного стола с компьютером, пересев в кресло и на теплый балкон.

Это важнее того, что будешь есть на обед и с чем пить чай, и каков новый курс рубля, которого у тебя нет и в помине. Просто сам процесс падения государства online завораживает.

А так следуешь потоку чтения, который всегда глубже, выше, быстрее, чем любой отдельный автор, книга, стиль. Тебя зовут, значит, ты существуешь, отозвался. Здесь зовут постоянно, лишь надо выбрать направление, в котором плыть. Там – суша, на которую выберешься, чтобы быть иным.

Впрочем, сначала на берегу реки можно построить город, кремль, чтобы прожить время, пока не уплывешь вдаль. Тем более что тут лес, небо, звезды. Но и комары, холодные ночи, простуды, вечная тушенка и сгущенное какао с костра. Это романтика не про него, хотя подруга делает все, чтобы устроить его быт. А он ей стихи: Цветаева, Гумилев, Державин, Бродский, далее везде, - стихотворный фонд насчитывает уже сотни тысяч единиц, прожить можно, постепенно эволюционируя в нечто иное.

Что и говорить, стихи ему не даются так, как хотелось бы, как не дается вполне и жизнь, поэтому он их коллекционирует, пытаясь, упорядочив, преобороть.

Между тем, так начинается переселение народов, движение по силовым линиям интернета.

Жить можно везде, а лучше там, где нет ни их, ни нас.

Как раньше смотрели поминутно в новостях, не пришел ли Мессия, так он теперь смотрит, не упала ли, наконец, цена на нефть, чтобы рухнуло царство Ирода и присных его. Ни Мессия не пришел, ни нефть никак не падает. По желанию и требованию вообще ничего здесь не происходит, пора понять.

Падение цены на нефть, как и приход Мессии, случится, когда изменишься в круговой диораме тотального чтения, спрыгнешь с отдельной точки зрения. Будда не читает Библию, но один является моментом другой. Психоанализ Танаха – попытка расширения семейно-племенного сознания оглоеда.

Мессия приходит только для тех, кто Его не ждет.

У тебя не так много времени, чтобы начисто переменить свое сознание, перестав интересоваться ерундой. Ты вышел отсюда и пришел в никуда. Ты расторг союз с людьми. Ты вступил в иную традицию, - чистого сознания, где хорошо, интересно, и полный восторг предшествует счастливой смерти, ожидающей каждого.

Ты перестал ждать дешевой нефти, смотря каждую минуту на цену online, потому что сам стал дешевой нефтью. Ты уже есть, им уже не избавиться от тебя, спекулятивно задрав цену. Россия может быть только нищей, потому что, став богатой, она потрясет мир своей дикостью, потратит деньги, чтобы уничтожить всех. Хорошая Россия – полумертвая Россия. Ее кураж – гнусь и погань несусветные. Ее собачье сердце притравлено на людей, на человека.

«Как тебя зовут?» - «Меня зовут дешевая нефть». И о чем им тогда можно говорить, кроме будущих мемуаров барреля. Бред лубянской чекушки не про нас. Вообще пить и доносить излишне, поскольку перед смертью, говорят, и язык развязывается, и настроение неплохое, как подшофе.

Так мнительный старичок идентифицирует себя с кровяным давлением, измеряемым поминутно, с кардиограммой, ради которой вызывает скорую.

Конечно, неприятно, когда выходишь за хлебом, стоишь в очереди в кассу, и на тебя вдруг набрасываются, что ты тут не стоял, и кассир слишком долго тебя обслуживает, и вообще убирайся в свой Израиль, а лучше сразу сдохни.

Рассудок, который долго обсасывает этот плевок, осознает намек, что и прочие его обсасывания столь же смехотворны, доброкачественность людей, как таковая, нуждается в несуществующих доказательствах.

Да, одна нелепость демонстрирует абсурд всей конструкции, и его ноющее сердце тому свидетельством.

Ах да, он не хлеб покупал, а несколько баночек красной икры по акции вдвое дешевле их обычной цены. Нет, не в икре дело, а в его лице, которым в обычной жизни он так гордился, изрядно привыкнув и к нему, и к недурной на него реакции окружающих. Вот дурак. Кругом дурак. Аж завис без опоры в воздухе.

Что бы он делал без чтения, на чем бы еще держался.

Как говорили старые китайцы, что бы ты ни сказал, ты не отличаешься этим от других людей; ты отличаешься только тем, чем ты молчишь.

Глаза от постоянного чтения, от недосыпа и аллергии – красные. Если ли бы не слезы, которые иногда проливаешь над страницей и экраном, совсем бы ослеп.

Спасибо авторам, которые почти без следа растворяются друг в друге.

Дышать пятками, читать макушкой – вот знаки совершенства.

В какой из моментов он наконец почувствовал, что поплыл? Наверное, когда стал вспоминать что-то из прочитанного и не смог понять, приснилось это ему или было на самом деле. Какая-то жирная ночная память с фонарями и отсветом луж недавно прошедшего дождя. Москва, в которой он давно не был и уже не будет, по-прежнему проживая в ней где-то на краю, в правом нижнем углу карты.

Позабыть о себе, утратить себя - всегда было его тайным желанием. А жизнь, как известно, это исполнение наших желаний, поскольку именно это самая большая неожиданность для нас.

Ведь это очень важно сойти с ума еще до того, как сойдешь с ума. В этом промежутке – полет. А то в старости можно, наконец, читать напролет всю ночь, но, чем она темнее, тем краснее глаза, без ножа режут. Кажется, что хочешь спать, а это просто устал видеть.

И вот все забыл. Кто есть кто в твоей жизни уже неважно. Навык светской беседы остался, а с кем, не помнишь и не хочешь. Обычно с первого раза понимают и больше не приходят. А он и того не заметил. И снотворного не нужно, так хочешь читать, что не заметил, как уснул, глаза сами берут свое.

Чтение, жизнь и сон обретают качества сверхчеловеческие. Они уже перекатывают через тебя. Или захлебнешься, или удержишь дыхание. Не оставляй книгу открытой, чтобы не забыть то, что прочел в ней. Открыв себя дню, забываешь сон. А оставив жизнь открытой перед смертью, лишаешься ее.

Как говорил Ницше, бойтесь заново отредактированного человека, ибо это тот же самый человек. Лучше спуститесь и идите. Поднимитесь и идите. Не будьте средневзвешенными, как курс валюты, которой у вас нет и не будет. Что может быть комфортней насильственной смерти на родине, которую выбрал вместо эмиграции. Трусишка, трупик бледненький под елочкой лежал.

Тело, копошащееся в чтении, выглядит нелепо. Правила чтения Торы переполнены указаниями, что делать с испусканием газов, беспокойством о зарабатывании денег, желанием срочно бежать в уборную и вообще что-то делать. Плохо тем, у кого при чтении начинает все чесаться. Но Б-гу, говорит Тора, все возможно. Главное, вовремя понять, что защиты нет, тебя достанут даже из-под одеяла. Почему же тогда они не назовут его легавой, которая постоянно должна держать стойку?

В какой-то момент он понял, что его собеседник чудовище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй, с которым можно иметь дело, не выпуская из виду. Кому-то сложно выйти в чтение, а кому-то уже невозможно выйти. Так люди узнали о новом биологическом виде, вышедшим с земли в слово.

Теперь надо не отводить глаз, чтобы он не раздавил, когда расслабишься.

Весной 1933 года, сидя на террасах кафе на Курфюрстендамм, либералы и евреи говорили: «Уж весны-то он у нас не отнимет!» Они заблуждались, как и многие его бывшие друзья весной 2015 года в Москве.

С настоящим все ясно, пора писать о будущем.

Смотрел на людей с обрезанным, как гаванская сигара, сердцем и членом, которых готовил себе Господь, и оставался спокоен. Ветер, как дух божий, раздувал им парус мозга, сняв крышку черепа.

Много людей в его справочнике, на всех не напасешься быть ими.

А когда-то пытался, смотрел вокруг их глазами, шевелил образами.

Но они стали как ветхая одежда, которая рвется, когда ее надеваешь.

Тут днем с огнем не ходи, и так понятно.

Дунул ветер дурных времен, и они помельчали, как катышки навоза.

А это, оказывается, его не пускают никуда с его русским языком.

Потому что только та жизнь имеет смысл, которую не услышат и не поверят. Как о Холокосте. А кто творит Холокост, как не твари бога? Бог казнит на русском языке.

Стараешься не глядеть вокруг, надеясь, что когда посмотришь, там будет что-то иное. Уперся взглядом в пол и как бы думаешь: пришло время иного или нет.

Идешь куда-то, когда больше ничего не остается, а потом долго не можешь одолеть неприятный осадок. Воздух тяжел и сочится как перепрелый бульон. Не в кайф двигаться сквозь него в любом направлении.

Бессмыслица режет череп не вдоль полушарий мозга, как во сне, а поперек их: что, зачем, для чего. Любой план здесь вредит всем. Никому не вырваться из кольцевых маршрутов.

Разинул пасть в беззвучном крике. Мунк смотрит со стены, верша сюжет.

Есть здесь вообще что-то существенное?

Дикарь не может изучать дикарей, поскольку пенится ненавистью к ним. А посторонние не смогут, потому что толком их не поймут. Как буддисту по-настоящему выйти из мира, будучи его частью. Как юристу профессионально описать беззаконие, которое методично и жестоко убивает его. Свалить из естественного состояния в сакральное, пожирая с рвотой отвращения труп бога, врага и учителя?

Да, тут нужны слишком сильные средства. И опять остаешься, как был.

Кошмар, который, по словам Примо Леви, снился всем в концлагере: они возвращаются домой, рассказывают знакомым и близким, что с ними было, и им не верят.

Они не вернулись.

Им не поверили.

Отсюда нельзя выйти, но сюда и вернуться нельзя.

Как со всеми ими было весело, легко. И как хорошо, что они все исчезли.

Иди дальше, иди туда, где ничего нет. Держа себя и других на расстоянии вытянутой руки, чтобы оценивать и не смешиваться ни с ними, ни с собой.

Помните рабби Йеошуа бен Леей, который выхватил меч у ангела смерти, пришедшего за ним, и вскочил в рай, в связи с чем ему был заказан травелог о тамошних впечатлениях. В пятом от входа доме он обнаружил Машиаха, который спросил, ну как там люди, что делают? Когда рабби Йеошуа сказал, что каждый день ждут его, Машиах заплакал.

Вот что значит отсутствие информации, пока не было интернета.

Плыви на корабле по Волге, сиди в студии на крыше дома в старой Хайфе на горах или в муниципальной квартире в Митино, лишь бы был интернет и доступ к тотальному чтению. Все прочее приложится, как погода и чай с сушкой. Еврей ходит и собирает монетки, ничего особенного.

Он подбадривал сам себя, а на душе уже ползали черви. Что-то там с левой почкой, прямой кишкой, памятью и астмой, но держишься общим куражом: голова диктует волю.

О, эта голова Адама, сотворенная Б-гом из святой земли Эрец Исраэля!

Конечно, поражает число бездельников в раю, когда каждого праведника встречают шестьдесят ангелов, которые обслуживают, проводят экскурсии, знакомят с остальными насельниками. Или праведники лишь те, кто лишен такой же нормальной жизни на земле? Что за ажиотаж! Пердуха самолюбий. И голосом Левиатана зачитывается распорядок вечного дня по лагерю.

Кто же знал, что на обеде для VIP-персон будет блюдо из мяса диктора.

- Слушайте, а почему «запах Будды», а не вашего мудрого учителя?

- Ша, я даже не слышал, что вы сказали.

Золотой закат, а позади воспоминания о жизни россыпью чужих мемуаров. Есть только то, что есть сейчас. Все остальное написано, понять невозможно, как с этим можно жить. Был бы у дамы хороший запах, вид из окна и пироги с яблоками, он бы к ней переехал, если не станет мешать разговорами. Такие, знаете ли, пироги ромбами, мягкие, средних размеров и без претензий. Если же оглаживаться голыми животами, то не все ли равно, как именно быть не собой.

Типа, гетеросексуальный педераст по дружбе.

Как вообще в России быть публичным собой, откровенной сволочью, что ли? Это как убиваемый Мейерхольд кричал: «Да здравствует революция!», так и не выйдя из взятой на себя роли.

А как бы хотелось заняться наилучшим устройством быта детородных частей, в котором Салтыков-Щедрин обвинял роман «Анна Каренина».

Бьешься, как бешеная муха, о стекло самого себя.

Смирись, гордая муха, живи, как все, делай вид, что это ты и есть снаружи.

Муха в черепе, вот душа?

Ну, тогда летай спокойно внутри, садись на торшер, на настольную лампу, живи, забыв о том, что вне стен. Но нет, бьется о стекло, бьется, бьется…

Учитель, совсем по Гегелю, стал жить под мухой, чтобы обрести единство, синтез себя внешнего с внутренним. Только иногда начинает жужжать, но списывает это на нервный тик.

Уже привык к себе, откликается на имя, записанное в паспорте, улыбается на похвалу, всегда внешнюю, пьет чай с доктором шизофрении, говорит: это сложный вопрос, так сразу не ответишь.

С мухой в голове, - это и есть следующие люди?

И, главное, никому не расскажешь. Предполагаешь, что некоторые знают о мухе, потому что сами такие. А близкие прощают тебе тебя, любя любым.

Плывет корабль. Иногда ешь на людях. Иногда смотришь, как они живут.

Ему интересно, что там в еврейском местечке или в светском Париже 1830-х, как раз после смерти Пушкина, не говоря уже о дореволюционной Европы времен Казановы. Разницы особой между людьми нет, но можно углубиться в фундамент их уклада. Тогда и у русской культуры оказывается структура, пусть вторичная, но тем более забавная игрой бликов и эрудиции.

Кстати, Пушкин еще мог успеть станцевать качучу. Или, во всяком случае, Дантес с Н.Н. Хорошо, если бы это было в тот раз, когда их мог видеть юный Иван Тургенев!

Есть живая среда, в которой ведешь жизнь счастливого, глупого человека, будучи готов лишь на предприимчивость. Пишешь стихи, охотишься на дам, исполняешь условия чести, а судьба рвется за тобой с ножом к горлу.

И есть отсутствие среды, воздуха, общества, где вынужден быть умнее всех, будучи никем, просто потому, что не терпишь быть уродом. И пишешь, чтобы, как сказал классик, заткнуть фонтан тем, кто иначе мучил бы своим остроумием. Пока читает, не убивает, припечатано на латыни.

Таких причудливых существ из мертвого воздуха китайцы выращивали бы специально, если бы знали. С виду человек, а внутри черт-те что. Варвар, одним китайским словом. Ну и упустили рыночную поживу.

Представляете себе карликовых набоковых с кафками и джойсами на любую эстетскую потребу, с мозгами бы оторвали. Ан нет, пылятся в медвежьем углу какого-нибудь южного Бутова и Конькова-Деревлева доморощенные гении, спиваются и затухают в душевном вибрировании.

Кому-то важен опыт жизни в мертвом воздухе, кому-то продажа мертвого воздуха в специальных флаконах.

А ему в то время, когда слишком многие, включая самых близких, сошли с ума, надо возрасти умом, чтобы удержать во всем мире равновесие.

Куда податься? От былой философии остался лишь словарь. Его интересно изучать, но пользоваться, хотя и в модернизированном виде, стыдно. Словно подражаешь тому, чего нет.

Перебираешь слова, как четки, чтобы просто прийти в себя после сна, еды, общения с людьми.

Говорят, что человек подобен линии, которая может быть длинной или короткой. И вся его жизнь – это несогласие с тем, что ему выпало.

Глупо думать, что соседние суждения могут быть связаны друг с другом, когда их количество давно превзошло все разумные пределы. Даже люди все меньше любят, если их втягивают в причинно-следственные отношения.

Или делай каждое своим другом, или не обращай внимания. Жизнь, как и книга, складывается просто потому, что одно постоянно следует за другим. Это давно уже не называют ни судьбой, ни сюжетом.

Естественно, что обречен жить на правах рукописи.

Это видно ночью, когда лампа изнутри светит без нити накаливания, и ты пишешь, как спишь: черным по-черному. Зато утром можно не вглядываться.

Один мальчик заболел, умер и не заметил, так ему было никак.

За ним пришли, а он уже успел. Как не в России. Людоеды голодные.

Выбросили на помойку, а ему все равно.

Так он пережил тяжелую родовую травму принадлежности к человечеству.

Слишком много знал, не мог смотреть на людей, отводил глаза.

Оказавшись один, успокаивался. Распаковывал ноутбук. Если не было интернета, читал с экрана заранее скачанные книги, одна краше другой. Смерть есть смерть, а пока жизнь. Внутри они не смешиваются. А то, что снаружи, - все менее важно; блистающее приближение к нулю.

Проще всего было бы плыть на корабле, ни там, ни там, между землей и небом, но это дорого стоит, как и снимать квартиру в любой европейской столице. Пока дешевле быть нигде, то есть там, где есть. Намного дешевле голодать дома, чем в эмиграции. Вплоть до момента истребления.

Корабль – время. Временами укачивает. Называется, морская болезнь. Когда штиль, страшнее всего. Плывет, не останавливаясь. Растворяется в тумане, но ты этого уже не видишь.

Поэтому не говори: человек давно вышел из воды на сушу. Нет, вспомни о времени, в котором выплыл из околоплодных вод наружу. Так и плывешь.

Надо было принять перед собой обязательство, что не будешь убивать эту нелюдь, но он никак не мог. Если не убивать, то эволюция пойдет не прямо, а скачком, через все головы. Он это все понимал, но не мог решиться. Ему в любом случае каюк, но тут есть метафизический шанс.

Он опять отложил решение.

Неандертальцы не убивали, и где они. Внук сказал, что они вымерли от похолодания, он смотрел фильм про них. Лживая пропаганда расходилась кругами все шире.

Не убивай людоедов,- и что?

А когда выходишь на улицу, и никто не бросается ни на тебя, ни друга на друга, понимаешь, что это какие-то неправильные люди. Еще и снег тает на солнце, слепит глаза, будто ты какая-то крыса из подвала. Небось масленица скоро. Или уже прошла? Неважно. На масленицу жены чекистов устраивают великосветский бал, и на пост тоже устраивают, пока их мужей не начинают отстреливать, а их складировать во рвы недалеко от загородных дач.

А на улице ничего этого не видать, никаких перемен. Тюрем здесь нет, и от полицейской облавы, кажется, можно убежать. Вопль пытаемого не слышен. Главное, опроститься и верить своим подслеповатым глазам.

Что бы ни было, это никогда не кончится.

Все эти люди не его персонажи, он их не любит, отказался, их нет вообще.

Мир перекосился в предчувствии дальнейшей гражданской войны.

Но, право, это нелюдь.

Стоит ли писать прозу, которую никогда не отмоешь от их слизи.

Если не знаешь, о чем думать, вспомни о боге, что сотворил это дерьмо.

Глядишь, до обеда потеологизируешь.

Бог - очень старая и прохудившаяся канализация наших мыслей и чувств.

Как в детской считалке: вышел божик из тумана, вынул ножик из кармана.

Приходится закрыться от происходящего планами на ближайшее будущее, когда нынешнее сгинет.

Уехать или остаться – это зависит от места, где собираешься умирать.

Получить загранпаспорт в мир иной, вот проблема.

Сказано ведь пророком Амосом (5, 18,20), день господень мрак, а не свет, зачем он вам.

На пределе искренности и правды пишешь для себя, но что такого знаешь, чего бы не знал сам. Лишь краткий, нежданный момент несовпадения ценен. Все прочее туфта, обращение к неполноценным, которых, на самом деле, нет.

Все живут в стране себя. А, кто не живет, того нет, особенно в кромешные времена русского чекизма, когда все представляются лживыми подонками. Вот и впадают в истерики дома, на автостоянках и в вагонах метро.

Даже странно, что где-то есть страна, где живут нормальные люди, не пораженные умственной чумой. Был бы он там другим, и, главное, зачем, вот вопрос. Ему надо было бы учиться, а не вникать все глубже в себя, как в единственное место защиты души от агрессии несчастных людоедов. Мог бы стать обычным писателем, который пишет для обычных людей. Но разве понял бы он то, что видно из этой прорехи на человечестве, - среднерусского ада: скрытая дьявольская природа божьей твари.

Однако, и здесь возможно позитивное знание, информация о внешнем смысле, связанном с тобой пуповиной душевной принадлежности. Обычный философский переворот, случающийся с периодичностью раз в 500-1000 лет. Постепенно смысл оказывается ряженым, а новый не виден.

Чтобы увидеть, что вера чудес не производит, достаточно верить.

Поэтому, имея дело с тем, что есть, оказываешься с пустыми руками.

Смотришь вокруг, жизнь кипит. Потом выкипела. Осталась накипь.

А ты все живешь, потому что некуда деться. Жизнь, оказывается, не имеет выхода, включая тот, о котором все говорят. Из живых никто еще не умер, одни мертвые. Поэтому-то всех можно мучить: тюрьма на запоре.

Блаженное время, когда еще не все открыли, казалось, что можно убежать.

Собирались в поход, в экспедицию, паковали багаж, долго шли, мучились.

Потом составляли отчет, на которого не было Льва Толстого, чтобы сказал, что все вранье.

Наступило время, когда вся соль была в ненависти, от которой не гнили как остальные.

Идешь по улице, кругом нормальные на вид люди. Но понимаешь, что они уже разложились, черви лжи, продажности, провокаторства разъели мясо, как назван человек в Библии.

После дождя появилась радуга. Она поспешила за фотоаппаратом, чтобы сфотографировать. А ведь радуга означает, что нет ни одного праведника, который ее заменяет, это старинное божье обещание, что все будет хорошо.

Радугу тоже вычеркиваем.

Искал бы работу, даже в оценщики не взяли бы, слишком дешево просит.

Праведники - это хорошо, но почему-то нереально. Праведников убивают первыми, поэтому они прячутся, никому не показываются. Вроде икса в нерешаемом уравнении.

Тем временем, блокада сжимала Россию своими железными пальцами. Ей помогало само правительство и отменило завоз еды из-за границы.

Хотело еще отменить завоз автомобилей и кружевного женского белья, но что-то помешало. Думали отменить интернет, мало ли что.

Заодно заканчивались доллары, которые перестали подвозить, но отменить их сразу, чтобы не мучиться, почему-то не догадались.

Некий безумный Салтыков-Щедрин взял на себя функции русского бога.

Органчик в голове плешивого президента играл все громче, дворня весело подпевала, режиссеры, музыканты, артисты, бандюки, освоившие политику и экономику уворованных миллиардов. Взгляд стоячий, не фиксировавший предметы, как у больных холерой. Но эти так думали, как отправить других в могилу.

Мелкий сюжетный бандитизм уступал место основному, кремлевскому.

А ему пора приступать к описанию страны, какой она станет, когда все эти люди исчезнут, как вид, как этнос, как славянское большинство, и впервые за пару-тройку тысяч лет возникнет что-то более цивилизованное.

Нынешних воров и бандитов, невменяемую слипшуюся массу невозможно перевоспитать, только уничтожить. Вырвать людоедство из сердца, которым они так гордятся, называя душевностью.

Цивилизовать их не удавалось, и они исчезли, хотя надеялись уничтожить именно мягкотелых умников, которых системно изводили ровно сто лет. Но ветер дунул, и нет их. То есть не будет.

А в новой стране можно будет придумывать об исчезнувших туземцах все, что угодно. О прекрасной людоедской стране, ушедшей на дно выпитой им крови. Тихий русский пейзаж – оборотная сторона пыточной. Левитан не имел сил писать человеческие фигурки на своих пейзажах, просил приятеля, брата Чехова.

Все ждали, когда же умученные выйдут из земли, в которую сбрасывались как падаль, чтобы загрызть живущих. А они, оказывается, и были теми, кто грыз друг друга, притворяясь людьми великой России.

Те, кто живут в стране, которой не будет, сродни призракам.

Любой может прийти и сдуть их со света.

А они не понимают. И разница между тем, что видишь, и что знаешь, сводит с ума.

Всю зиму люди ходили на концерты, делали вид, что все нормально. А потом, как написано, вышли в гардероб за шубами, а там ни шуб, ни России.

После них придут другие люди, которые родились в это время, для них все, будто так и надо, они начнут придумывать себя с начала, как жили в доме, и что было видно из окна, и как пришла женщина, и что сказали друг другу, и чай, и снег пошел, и старые книги нашли на чердаке, а он уже так не может.

Сплюнутую воду пить нельзя.

Но до той зимы еще дожить надо, головой он знал то, что будет, а брюхом влачился в том, что делало вид, что оно еще есть. Что взять с невменяемых, кроме анализа. Анализов становилось все больше, они доходили до горла, и запах уже сводил с ума временно нормальных.

Будда перед смертью обкакался, умер от заворота кишок, а запах остался.

Птицы не стали клевать, собаки и демоны не рвали на части, Будда все же.

Лежал кучей дерьма в назидание живым, а нам куда от всего этого?

Он надевал шубу и выходил на застекленный и замороженный балкон читать книгу, чтобы быть ближе к народу. Тогда все формулы мыслей складывались, и он вбегал обратно, чтобы записать их, потому что боялся, что на холоде компьютер испортится, начав быстро разряжаться.

Так и бегал туда, сюда. Чтобы и к народу поближе формулировать, и от него быть подальше. Потому что в мертвых быть незачем, да еще гордиться, говоря: «нам бы ваши проблемы, господин учитель».

И остался от живого русского языка – один украинский.

Так что ничего ему не светит в новой жизни, кроме сидения в архиве от и до полный рабочий день и перекладывания бумажек неграмотных дьяков и полусоветских писателей. Черновиков Толстого на всех не хватит, корпи над третьим русским сортом, наималейшим из возможных, то-то весело.

Думать надо было раньше, то есть сейчас, пока все еще не наступило.

А когда скрючило от боли, что не мог двинуться, просил о смерти, но та не пришла, тихо просил.

Старые евреи ничему не удивляются, так как от постоянного битья эта способность атрофируется.

В эпоху воровства честность подрывает основы справедливости, ибо вор процветает. Сволочной мир должен уничтожаться всеми вместе, иначе так и останется сволочным.

Поколение потопа… как звучит!

Проклятие, как известно, не телеграмма, идет как угодно долго, поэтому ничего хорошего ждать не следует, сиди и работай.

Он заметил, что на Йом-Кипур соседская собака за стеной воет особенно проникновенно, долго. Казалось бы, какие у нее долги и обязательства, а вот ведь. Папа в этот день ничего не ел, поминая умученную нацистами маму.

Сам он никак не укладывался в слово, вылезал из него в самый последний момент, будто чего-то боялся, поэтому и приходилось выть вместо дела. Как будто засыпаешь и в самый последний момент открываешь глаза, вздрогнув. Не можешь забыть себя. Он ведь и плавать не умеет, боится, потому что надо пуститься на волю волн, ослабить контроль над собой. Нужен восторг, зкстаз и вдохновение, когда ты уже не важен. Иначе не подняться над собой, не обыграть гроссмейстера, не написать гениального стихотворения, которого еще не было, не изобрести финт и кунштюк. Ну, а как воспарить, когда надо следить за собой с еще более высокой точки, с предельной глубины живота своего. Улетел бы гением, да трансцендентальное единство апперцепции не пускает в рай. Ты себе принадлежишь, и знай свое место, ум, тело и тень со всеми потрохами.

Страх, что ли, такой?

А с ним в слово не вместишься, только закопаешься в словесную шелуху, как в опавшую по осени листву в засеренном городском парке. Впрочем, говорят, Ипполит Курагин из «Войны и мира» написал что-то новенькое, он бы это прочел. А то выходит, что я тебе сделал, народ мой, что так тебя утомил, как кричит пророк Миха.

Является ли слово «жидоархат» политкорректным даже в устах еврея?

В какой-то момент торопишься высказать все, что пришло в голову, потому что иначе забудешь. В итоге, идешь по извилистой дорожке, которая, может, никуда не ведет. Полагаешься на чутье иной силы. Идешь под землей сознания, куда, не знаешь. Хорошо копаешь, старый крот, не нами сказано.

Будда сказал: чем больше закрываешь глаза на происходящую суету, тем яснее чувствуешь запахи, которые не обманывают. Вот и Кромвеля с какого-то момента стали больше волновать дураки, чем мерзавцы. А это они просто помнят о нашей двухпартийной системе: та, что у власти и та, что в тюрьме.

Запах все круче, все изощренней, а это не запах, а вонь, есть разница. Дебри русского остроумия тоже довольно понять, чтобы навсегда оставить. И на новом месте строить нельзя, потому что построишь то же самое. Надо, видимо, искать чужое место, чтобы стать себе чужим. Когда чужое говно лучше своего, это подлинная жизнь в парадоксе.

Но что скрывают эти уколы легкого наркотика афоризмов, не дающие прорваться постоянному беспокойству.

Все обычно, чем больше наркотика, тем сильнее отвращение в перерывах.

Надо попробовать быть все время на взводе.

Страна живой речи именно такая.

Но что за странный мир, в котором нет места, куда хотелось бы попасть.

Он уже давно не вертит головой, а стоит, сидит или идет, глядя под ноги.

Словно выучил наизусть карту населенных пунктов и расписание поездов.

Все не то.

Обычно такая жесткая опека заканчивается сумасшедшим домом, куда нелепое я сдают, чтобы самим погулять на природе. Спасибо, примем меры, кивает я. Я – всегда сумасшедшее, но не оставляет свидетелей. Тем более, гуляющих на природе. На то и сумасшедшее, чтобы играть сразу все роли. И писать все стихи.

Раковую опухоль узнаешь по тому, что она вытеснила все остальные клетки. Так и тут. Никакой природы, а, стало быть, и никакого сумасшедшего дома.

Наоборот. Когда утром не хочется жить, и вспоминаешь, что говорил во сне покойный папа, кажется, предупреждал о чем-то, куда-то уезжал, и что-то было в окне, - то говоришь себе: в интересное время живешь. Россия – прореха на человечестве, и человечество должно заштопать эту прореху и заштопает.

Хорошее название и подзаголовок для статьи в газете.

Чиновники твои, как кузнечики на плетне в холодный день; вышло солнце, и они исчезли в неизвестном направлении (Наум 3,17).

А вообще-то воздух здесь из тех материй, из которых сопли шьют.

Зеленовато-прозрачная слюда смурого февраля.

В ближайшем магазине продавали снулых рыб, уснувших от безвоздушной тоски.

Да хоть бы и солнце, и люди, и праздник. Глаза бы его не смотрели.

И это отнюдь не депрессия, но трезвая констатация факта.

Щенки пусть визжат и кувыркаются, говорил он в таких случаях.

Не жизнь, а дорожная карта в неизвестном временном направлении.

Обезьяны умнее нас, они нарочно не говорят, чтобы люди не заставили их работать.

Трудно найти путь поперечный всем остальным, но необходимо.

Господь сотворил людей для отрицательного примера. Не будь ими.

Пришли дикие прогнать ручных, ему это не нравится.

Зато нравится расширять душу, как преисподняя, и быть ненасытным, как смерть (Аввакум 2,5).

В висках бьется по знаку вопроса.

Куда бежать, что делать, ничего не понятно. Покурил, выпил кофе, заел привкус неудачи. Все, как у всех.

Не спрашивай с других, козел, чего у самого нет.

Куда бы ни шел, с кем бы не был, главное, остаться одному.

Сдавать тару после смерти или брать с собой, имея в виду воскрешение кожаного мешка, не так важно, если внутри него что-то было.

Посвятил всю жизнь той пустоте, что внутри, чтобы выйти через нее куда-то дальше. Может, химера, а, может, нет.

Привык, что кругом много людей, чтобы было от кого отталкиваться.

Время, когда единственной здравой мыслью является: «в этой стране все сошли с ума» - ограничено. Надо успеть достичь результата в своем безумии. Дойти до чего-то субстанциального.

Другие безумцы, естественно, мешают.

Он отказался быть свидетелем на суде сумасшедших над сумасшедшими. Ушел в себя и не вернулся.

При этом все время кто-то смотрит из угла. Потенциальный читатель, на которого он и рассчитывает. Или он сам? Через которого смотрит читатель. Такая форточка сознания, если захлопнешь которую, приобщишься к буддам.

Говорят, что это внутренняя Италия, где монахи играют в мяч за полчаса до заранее объявленного светопреставления, что за чудо этот футбол, это катеначчо, эта глухая дверь на болтах, перед которой наверняка остановится конец света.

Да, так и есть, ничего не случилось. Как в том случае с Ниневией, о конце которой было приказано доложить ее жителям пророку Ионе. Бог подумал и отменил.

Иона, который отлынивал от своей миссии вплоть до бегства из Яффы на корабле, в результате чего его съела божья рыбина, но выплюнула через три дня, и он пошел-таки в Ниневию, поднял хипеш, - и что теперь? Я думала это весна, а это оттепель?

Иона бросился из города, зная, что жители его теперь прибьют, да и желая, впрочем, умереть, уморить себя на этом жутком солнцепеке. И услышал с неба: «Ты чё, обиделся?»

Пусть это будет Его последним словом.

А ахматовское: «Не подумай, что в бреду и, замученный тоскою, громко кличу я беду: ремесло мое такое» оставил при себе.

«Ты чё, обиделся?»

Как услышал он, завтракая, в телевизоре, что компьютерное обучение не заменит реального, потому что только учитель и соученики могут его, такого умного и продвинутого опустить ниже плинтуса. Переформатировав этим всю картину мира.

Бог не оставил Иону своим вниманием.

«Ты чё, обиделся?»

Не говори: я вышел из утробы китовой, - пока не поймешь, куда вышел.

Страшно, что время уходит, а ты сегодня ничего не написал, что скажешь ему. Бог недоступен или вне зоны действия, ему можно только написать, да и то если потом прочтет. Но иной связи нет. Он тебе говорит, ты ему пишешь.

Кажется, что если уйдешь из дома, будешь скитаться, страдать, умрешь, то дело сдвинется с места, напишешь самим телом печальную цидулю. И где бы ни был, сперва сориентируешься по отсутствующей России, а потом живешь.

Без системы координат болтаешься в проруби, как в невесомости.

Извилист путь. Мы смотрим и думаем прямо, а он вьется веером кривых троп.

Не город, не пейзаж, не люди, не бог, - а что? Само течение времени, помеченное словами.

Хорошо бы, говорил себе, не покупать бесплатного билета лотереи, хотя бы из опасения не выиграть, то есть потерять время. Но брал и терял. Хватит ходить по прямой, потому что это превращается в игру со стенкой в мяч. В конце стенка. У него мяч. Стенку встречает на любом пути. Наконец только она и остается. Мяч как превращение чисел, движение секунд на раздумье шахматиста, падающей цены на нефть, растущего к рублю доллара, которые одни и развлекают его.

Если только помечаешь путь колышками, это не значит, что прошел его.

Он избегал людей, чтобы не вступать с ними в соревнование.

Невозможно писать словами, которые ничего не стоят. Нельзя играть сдутым мячом. Надо выбежать из русского языка и тут же вернуться в него, как в чужой. Это как быстро обернуться, чтобы увидеть себя в зеркале со спины: что там с лысиной.

А так пишешь без желтой пены на губах. Читаешь иногда с пеной, а пишешь без. Как не припадочный.

Между тем, в России никак не удается соорудить что-нибудь похожее на человеческую историю. У здешних людей нет памяти, потому что нечего запоминать. Кругом военная тайна, и, если кто-то пытается записывать за собой, его уничтожают как шпиона. Ибо кругом преступление и людоедство. Тайна. Скелеты в шкафу и под кроватью едва ли не в каждом доме.

Нынешний кусок времени размером в сто лет тоже никуда не годится.

Его просто вырвут из памяти особо пытливых, т.е. годящихся на пытку, - как чуждый организму зуб мудрости.

Запоминать здесь опасно для жизни.

Записывай, что говорят, что как бы происходит, а не на самом деле.

Об этом приняты соответствующие указы и выделены особые люди.

Называется, искоренить крамолу.

Кто же знал, что это была человеческая история.

И так тысячу лет навылет. А до этого наверняка была еще тысяча лет. И еще. Такое вот выморочное место на земле. Кусок земли под паром. И люди под паром.

Чем ближе шло к развязке, тем чаще стали мелькать какие-то девушки, что-то хотели от него, выспрашивали. Он только глазами хлопал, не понимая, с какого края можно к ним подойти, чтобы определить меру антропологии. Для выходцев из недр России, включая его самого, это обязательное условие.

Расспрашивать о родителям, дедах, предках почему-то не хотелось, да и не знают, наверняка. В общем, просто смотрел на них, выжидая момент. У них в голове каша вранья. Трудно человеку поверить, что он из палачей, стукачей и людоедов, хотя это почти стопроцентная генеалогия.

 Уходили, оставляя его с головной болью и желанием никогда больше их не видеть. Хорошо, что можно оставить их за столом, уйдя к компьютеру.

Этот бред, как искали каких-то преступников, не по нему. Не заметили, как сами стали такими же. Да никогда и не переставали быть. Оттуда нет выхода, как не было, наверное, входа. Просто вот они.

Ему надо было прочитать практически все книги обо всех культурах мира, чтобы понять, что он ничего не знает и не понял, поскольку читал на русском языке, - поддельном, несуществующем, перевранном от и до.

Неужели мартышки тоже читают по-русски, чтобы никогда не произойти из обезьян? Ну им-то можно, они молчат, чтобы не заставили работать, и тем отличаются от русских.

Ну ничего. Он привяжет в чистом поле колышек родной речи и будет ходить вокруг него, как старая предпенсионная лошадь.

Его обманули, а он сделал это фактом своей биографии и чертой личности.

За черту ни шагу.

А внутри черты степь да степь, химеры, дым и мираж на мираже.

Будда вот тоже говорил про сансару, мы не верили.

Женщины как-то не врубятся, что все рухнуло до того, как оно обрушится. Они удерживают основание бытия до последнего. Недаром в гитлеровских крематориях ими обкладывали горы трупов по краям: у них больше жира, и тот, вытапливаясь, поддерживает огонь в середине костра.

Кассандра с ее всевидящим умом наверняка была фригидной лесбиянкой.

А сам ты писал дрянь в спокойные времена, и та сгорела нынче как труха, которую продолжают до сих пор писать «писатели по-русски». Пока им не дадут оглоблей по лбу, не успокоятся. А, впрочем, пусть пишут. Все лучше, чем убивать.

Но и ему ничего не мешает быть в эпицентре горящих трупов, размышляя о том, что будет потом. Зачем, если его там не будет? Ан нет, будет. Еще как будет.

Какая разница, говорят они, если ты сейчас не живешь, и потом не будешь.

Это все испарения головного мозга от потеющей в страхе задницы.

Зацементирован, как больной зуб: болит изнутри, стонет снаружи.

Но он все равно предусмотрит момент, когда перестанет быть нынешним человеком. Это дает ему силу не быть уже сейчас.

Чтобы перестать быть, нужно много сил и постоянное напряжение.

Все равно превратишься во что-то такое, чего сейчас еще нет.

Те, кто пытались выжить в Аушвице, надеялись рассказать о том, что там было. Но тех единиц, что остались живыми, никто не слушал. Разве что через много лет, когда начал набухать будущий опыт новых уничтожений.

Неужели умрешь раньше, чем вконец изменишься? Вся жизнь насмарку.

Красными флажками, как линию фронта отмечал уровень падения нефти марки Brent. Как дойдет до упора, тогда людоеды побегут из всех занятых ими щелей, и жизнь станет более-менее возможной.

Но это не отменит вируса людоедства, живущего в крови. Температура просто станет ниже комфортной для его развития.

Так выпаривают раковую болезнь России. Но останется ремиссия.

Самое тривиальное, что при перемене власти палачи первыми выдадут себя за жертву, чтобы получить пенсию и медаль за отличие, а людоед – за съеденного ребенка.

Работая в морге, изучал бы линию жизни на ладонях трупов по учебнику хиромантии.

Скорее всего, будет революция, соображал он. Время, когда все думают, как выйти из людей, и чтобы все стало новым. Без нефти, денег, одни биткоины интернета. Чтобы никто не мешал жить в цифре, - мечта Пифагора.

Сначала поплавают на поверхности. Потом опустятся на глубину и начнут исследования. В хождениях по бесконечности свои неведомые правила.

И лишь накрывшись чтением с головой, избежишь смерти от бездушного российского пространства. Тут первая страна ухода в космос, иначе гибель.

Слишком много усилий приходится тратить на улице, где тебя ничто не притягивает. Лучше быть дома, нигде. Перед другими можешь проходить по ведомству явления природы, но перед собой никак.

А в интернете система взаимных ссылок, комментариев, примечаний, иди, куда глаза идут. Только оставляй зарубки кириллицей на стенках мозга, а то заблудишься.

Воздуха, воздуха. А книги суть кислород. Особый, продышанный.

Можно считать обойму книг, которую читаешь сейчас, Столешниковым переулком. Вот тут был букинистический, здесь жил Гиляй, встречал Чехова, тут покупал что-то хлебное, там вино, а чуть дальше пирожные в картонной коробке. Денег у людей было много, пирожных мало, стояла очередь в кассу и к продавцу. Зато несешь домой через полгорода.

Голова не так кружилась от чтения, как сейчас. Да, пожалуй, к метро «Кузнецкий мост» будет ближе, чем на «Пушкинскую». Все функционально, романтика была бы пошлостью, саднящей сердце. Главное, не встретить знакомых. Сейчас бы просто смотрел под ноги, чтобы не в глаза, которых не видно, потому что все под ноги.

Здесь хорошо, в отличие от заграницы, потому что живешь насыщенной анти-жизнью.

Обидно, если опять ни к чему не приведет.

Здесь ты ничего не стоишь, зато и жить дешевле. И никакой конкуренции, - как уже на том свете, где ты это ты без любых привходящих.

Главное, накрыться с головой своими словами, чтобы ни одной прорехи.

После написанного люди выглядят диковато, как будто не знают, что их ждет. Ходят, разговаривают, занимаются делами. Особенно женщины, но и все остальные тоже.

Ему тоже предлагали заняться чем-нибудь. Он молча соглашался.

Дурное дело не хитрое.

Ему нравились молодые люди, которые, с трудом выслушав, упирались в экраны компьютеров. Впрочем, они уязвимы, компьютеры можно сломать, а их взять на очередной фронт войны с украинцами, сибиряками, калужанами.

Но пока что держались, солнце вышло из-за облаков, потеплело, снег таял.

Нет, определенно, никто ничего не знал и знать не хотел. А что рубль упал, так неизвестно отчего, может, потом опять вырастет, и вообще им наплевать, они как все.

Удивительная страна, выживающая незнанием и отсутствием памяти и соображения.

Поди, удиви их голой жопой стилистики пророка, не в ежа корм.

Ну, ему тоже плевать. Он пишет, что ему хочется, а не что им надо.

Как писал Шкловский, тараканья нация. Рада, что к следующей зиме внутренний враг повымирает, а сами, глядишь, к весне встрепенутся.

Надо бы срочно создать академию рефлексивных наук России и институт анамнеза. Иначе не поймешь, не увидишь, не сладишь. Такой исторический материал зря сгинет.

Как это все устроено на гигантском трансконтинентальном стыке между германской диалектикой и китайской извилистостью.

То, чем человек спасается в этом мире и в следующем, - это его слова, которыми он закрывает свое несуществующее лицо. В нормальной жизни комментарии на его лицо разрастаются неимоверно, как у праотца Авраама, несусветно вобравшего в себя все мифы народов мира.

Люди выживают вне логики и правил, особенно в России. Выживут и на сей раз. Это неправильно, потому что воспринимается, как карт бланш гадить и дальше. Страшно представить. А так, на вид, ничего особенного, тихие мужичонки, плешивые, не слишком доношенные.

В сумасшедшем доме жить сначала интересно, потом нет, но все время сложно. Как будто давит плита. Это воздух, который не дает о себе забыть, тот, что печально взвешивал Остап Бендер в виде атмосферного давления.

Сначала думаешь, что они так шутят, потом, что сумасшествие не лечится.

С этими людьми ты ел кашу.

От стыда опять начинаешь обращаться к себе в третьем лице. У всех язык шершавый, а тех, у кого гладкий и кому все равно, что говорить, истребит господь.

Ему в гугль-ток написал младший сын третьей жены от второго брака, что к ним в хибару в Герцлии зашел приехавший из Нью-Йорка приятель по летней школе, где на одном из семинаров он познакомился с Андреем И., Кахой Б. и пенсионером из Кембриджа диссидентом Владимиром Б. Приятель Сережа приехал на свадьбу сына Владимира Д., бывшего депутата и вице-президента банка М. Причем, Владимир Д. живет прямо через дорогу. Через 10 минут после того, как пришел Сережа, к Владимиру Д. зашел Михаил Борисович Х. Должен был еще заехать и Михаил Борисович Б., но у него сломался самолет, и он задержится на пару часов.

Пока они пили чай с Сережей, сын удивлялся, что вот так, рукой подать, и все они там. Да и Сережа до Нью-Йорка учился в вышке с сыном художника Сёмы Ф., с которым он сам был до ухода в затвор на вась-вась. Да и Сережин папа, ученик Веры Марковой и Конрада, переводил Акутагаву и знаменитые сто стихотворений ста поэтов, он тоже вроде родственника иных времен.

А у нас зато Даниил Хармс, который кормит живущую у него канарейку своими глистами.

Так что узники надежды вернулись в крепость (Захария 9,12). Было им обещано, что вернут вдвое. И хрен с ними. А он уходит, не оглядываясь.

На отрицании можно жить долго и хорошо, пока жизнь вокруг не измельчится окончательно в прах, как и предупреждал. Паразиты умирают последними с чувством вины, что не уберегли того, чем питались, ненавидя.

Этот мир держится паразитами и их богом, мир сотворившим.

Буквы, слова и суждения уже доедают остатки нелепого существования.

Фрагменты жизни и прозы уже не связаны друг с другом, однако, жизнь продолжается, и интернет глотает то, что называется еще как бы романом.

Каждый миг перед концом света пытается встать на дыбы, вырваться из общего ряда, пойти вспять, стать вечностью, но инерция возвращает в строй. Тут же вечерний футбол, семья и нужда идти в магазин за хлебом и водкой.

Но виталь порыв остается прежним: писать, не обращая внимания ни на что; писать, когда за тобой придут; писать, когда будут выдирать от стола силой; писать до последнего момента, а потом согласиться умереть.

Надо изучать древние племена. Даже те, от которых ничего не осталось, кроме названий. Их больше, чем известных. Потому что нынешние ничем от них не отличаются. И от них останутся одни названия, потому что они сами себя уничтожают.

Поняв это, ищешь то, где нет людей.

Чем ближе к концу книги, тем сильнее нетерпение.

Напряжен, как гончая перед свистком.

Мы вышли из тьмы племен и народов. Их много, как русских писателей 1800-1917гг. в последней 6-томной энциклопедии, в которой иные тома еще и утрачены в заоконном варварстве.

Нечаянная муха барражирует в бешенстве вокруг письменного стола.

Будду узнаешь по запаху, которого у него в упор нет. Как настоящая литература никогда не пахнет литературой, а новый этнос – этносом.

К чему здесь тогда муха?

Побесившись, она исчезает в неизвестном направлении.

Нужна сила воли, чтобы, загипнотизировав себя, не видеть никого вокруг.

У Будды есть пот, но нету духа, потому что он вышел из него.

Как известно, в списке живых существ человек отнесен к особо опасным гнидам, поскольку, как открыл Лейбниц, под всем происходящим находит рациональное обоснование.

То есть не просто преступник и людоед, но по основаниям своего разума.

Тогда-то, имея перед собой словарь русских писателей и огромный архив интернета, он задумал более пристальное изучение этих людей-пираний, питающихся мясом всего живого, включая собственных собратьев.

Но тут наступали последние дни, а последние дни наступают медленно, до конца главы могут не случиться. Цена на нефть падала частями, день ото дня, поэтому нелюдь еще готовилась к большой войне, не зная, что уже сдохла.

Оказалось, что нелюди нельзя жить как всем людям и есть досыта, потому что тогда она хочет уничтожить все и всех вокруг. Такая у нее программа от неполноценности, которую едой и хорошей жизнью не проймешь.

Поэтому ее лишат денег, чтобы подохла. Но медленно, вдруг одумается.

Не одумается.

Кажется, что сама земля выплевывает наружу эту нечисть, разжигающую войну, убивающую других людей, собирающуюся в поход на весь мир.

Но эти не из древней истории написано. Он жил с этими людьми, видел, как они были никчемными детьми, как вербовались в доносчики и «хозяева жизни», как их накачивали человеконенавистническими лозунгами в газетах и на стенах домов.

Он думал, что их отцы вымрут, и все будет другое.

А вместо отцов выросли еще худшие, которых можно только уничтожить, но не исправить.

Надежд не оставалось. Это не древняя история. Будущее взято в кольцо истребления. Жалости уже не было место, но даже близкие люди этого не понимали.

Главная война, знает он, будет с теми, кто не хочет войны. Они другой группы крови, другого человеческого рода. По виду все похожи, а родом разные, и никогда не сойдутся.

Чем дальше живешь, тем больше о себе и других узнаешь.

Где же дно у этого знания о людях. Нет дна, как нет дна у падения цены на нефть. Зато поняли, почему раньше вдруг деньги все сгорали в банках, и объявляли дефолт, а он радовался, что успевал поменять мизерные деньги, которые у них были, и купить запасы еды на будущее.

Но звериный оскал тех, кто вокруг, все крепчал, застывал, и он уже не хотел видеть людей, даже давно знакомых, мало ли что. Все равно ничего не изменят, а, скорее всего, и не понимают толком, что происходит, и кто они такие.

Совсем другая жизнь начиналась. Тех, кто знает. Или, хотя бы, хотят знать.

Как можно давать другим оценки, если ты человек. Это еще бог заметил, а его опять не послушали.

Живешь на свой страх и риск, вне суждений, потому что они все равно неправильные.

Раньше он слышал хорошо, а потом вообще перестал прислушиваться.

Про зрение и не напоминайте. На экран компа хватает и достаточно.

Хорошие люди вышли из сообщительности, а плохие сговариваются, как бы сдохнуть всем вместе, не понимая этого.

Так постепенно отмирают у человека отдельные функции, но он привыкает и живет дальше оставшимися. То же самое происходит у государства.

Казалось бы, давно уже пора перестать ему быть, этой отрыжке Золотой орды, дикой Московии, которую высылает на народы сама эта пустая земля. Но она все длится и длится.

К конце этой главы, видимо, так и не отомрет. Но, может, перестанет быть к концу всей книги про год одиночества. Тогда, стало быть, финал удастся.

Полное покаяние - это прекращение своего гнусного существования.

Рефлексия, остановка сознания, обнажение корней мысли, - то же самое.

Россия – родина радикальных мер, благо, их ничего не сдерживает. Тут нет социума. Самый радикальный жест - самоубийство. Пока что оно России не удавалось. Она все норовит уничтожить других. Из смирительной рубахи вылезает и принимается за свое. Предельно опасна для человечества.

Ну вот, наконец, пожирает сама себя, не пожирая, как свинья свой опорос, свое население, как обычно, но уничтожая сами государственные устои, сами человеческие устои рассудка, морали, закона.

Так и русский язык, прежде чем окончательно уйти в архив, начинает есть сам себя. Увы, комментариев и сносок на всех не хватит, чай, не евреи в рассеянии, затеявшие Талмуд и учившие Тору с трех лет от роду. Но можно попробовать.

В отсутствие воздуха и еды, чем еще питаться, как не собственным слогом.

Ставшие для всего мира притчей во языцех, так лишь притчей и останутся.

Давно, давно пора растаять дыму отечества.

Заросло Китеж-озеро осокой, заболотилось не хуже пресловутого Байкала, вонь уже на весь мир пошла. То уже не колокольный звон из него, а болотное чавканье, радиоактивные пузыри лопаются, чернобыльская зона, держись подальше, кто может.

С чего начал сей лесной народец, тем и кончил, схлопнувшись.

В беспамятстве жили, без памяти по себе и исчезли.

Русский космос разомкнулся в бесконечность, прияв внутренний вакуум.

Вот, наверное, почему ему не нужен собеседник, довольно чтения, а если бы нуждался, наверняка нашел. А так алкал далековатых совокуплений.

Чтобы написать нечто выдающееся, надо выбрать своим поприщем теневую литературу, никому не известную, но существующую.

В городе Содом музыка и веселье, зачем эти разговоры о конце света, о том, что следует куда-то срочно уходить…

Снова всплыла Россия в границах Ивана III. В Украине отмечали 500-летие битвы под Оршей, в которой объединенные войска литовцев, белорусов, украинцев и поляков наконец-то разбили московитов. Все бросились читать подробности в Википедии.

Ну, а границы, границы где? Говорят, не дальше Смоленска?

Радиоактивный дым от горящих еще с Чернобыля торфяников Брянской области накрыл Москву и не рассеивался. Начальство ссылалось на какие-то сложности с нижними слоями атмосферы, от них не зависящими.

Средняя цена пачки сигарет должна была подорожать с 64 рубля до 216, но при этом никто не отдавал отчета, чему будут тогда равны эти 216 рублей.

А ну, кто забыл, что судьба – не прямая, а с оплошкой?

Метафора – это когда бумкают по черепу. Ему не нравилось, когда его бумкали. Псалтырь с указанием начальнику хора то на духовые, на которых играть, то на тональность, в которой играть, указывала на иные возможности.

О божьем присутствии в виде Шехины приходилось забыть, нужно десять человек, ну, или девять, хотя бы, десятым присоединится имя божье, а где их взять. Он один, да один, да один, вот и все.

Не до нищей опрятности, но от нее некуда деться. К концу света те, кто надуваются пивом, идут в рай, а которые поджарые – в ад. Счастливы живущие среди кучи талантов. А он - в пустыне, начинающейся сразу же за написанным.

Неприятно, конечно, жить с опущенными глазами, ну да что делать.

Если читать книгу днем, то в тайной надежде, что вечер не наступит.

Поэтому в молодости он любил книги с причудливыми названиями, вроде «Клиторология» Филофея. В любом знании есть черный ход, на котором вынюхаешь много любопытного и не бросающегося в глаза.

Так есть блюда, одного запаха которых достаточно для насыщения. Желудок тоже, как человек, может питаться удачным воображением.

В путешествиях обостряется тело, включая немощи; при воображении – дух. Разве что дрожишь от возбуждения, засыпаешь под утро.

Когда он представлял себя мощным мужчиной, бросающим бомбы в регулярные исторические войска и редуты, как штабс-капитан Тушин, легко понять, как он выглядит на самом деле, главное, не смотреть в зеркало, даже когда бреешься.

Давно знаешь себя наощупь, этого достаточно.

Бежишь в своем уме в большой мир и возвращаешься опять в тело, как пес на свою блевотину. Разве что взвоешь лишний раз на отсутствующую луну.

Цензура запрещает выпускать на сцену святых на глаза недостойной публики, вот те и прячутся, где попало. Сидишь, запершись, и так хорошо на душе, спасибо духовной цензуре.

Оладьи готовы, слышится из кухни ее голос, можно идти есть. Черничное варенье в банке. Третий период хоккея по телевизору. Словно почувствовав передых, падение нефти замерло на 84 рублях за баррель. Но рубль, надеется он, крякнет до конца, до банковского кризиса, до государственного дефолта, благо, Россия признана государством-террористом под стать «исламскому государству», мечтающему на стыке Ирака и Сирии о мировом господстве, куда твоему Путину.

А на экране компа «Рассказы из Убежища» Анны Франк. А заодно «Свитки из пепла», закопанные свидетельства евреев из зондеркоманды в Биркенау. И псалмы из параллельного ТаНаХа на русском и иврите.

Руки дрожат, но не от этого.

Стоит ли быть «бессмертным», как звали евреев зондеркоманды, чтобы хоронить сотни и сотни тысяч, как делает это каждый читающий обо всем.

Интернет решил проблему дорог в России, сделав их ненужными, но обострил с дураками: интернет – зеркало, в котором каждый видит свое.

К ночи все катится под уклон, и, главное, продержаться до подушки еще пару часов.

- У нас разговор в одни ворота, - сказала она, когда он съел все оладьи.

Можно обойтись тысячью зажженных свечей, а можно одной с тысячью зеркал.

Во сне тоже много недоговаривают, но мы же смотрим.

Может, так работает мозг, когда на него не давят.

Мало того, что этот мир устроен не для нашего счастья, так еще и не для хотя бы тени наказания злых и умышленных. Сурово учишь, господи.

Русский язык оборвется на полуфразе полубреда. Только сумасшедшие и подонки говорят, как по писаному в «Родной речи», чтобы их не узнали, тем-то себя и выдавая. Улепетнул язык, пролепетавшись.

Когда все в отключке, язык говорит сам по себе.

Писатель умирает немым, чтобы весь словарь выгорел внутри, уйдя дымом в трубу, свидетельствуя: тут еще жизнь, можно наносить точечный бомбовый удар. Он в эмиграции, - внутренней, внешней, неважно, убогий немой конца речи.

Бог высунул с неба мертвый язык, дразня им, проверяя, реагирует ли мозг.

Начальнику хора, 12-й псалом Давида, начинаем на шеминит, села!

Даже скучно. Три тысячи лет подряд. Сколько можно. Перевести в разряд детской и образовательной литературы.

Быть без цвета и запаха, без времени и места, - вот мечта.

Идти неважно где, неважно куда, неважно сколько. Остановился в любом месте и продолжил с предыдущей записи. С Жулебинского бульвара на Сен-Жермен, на Ротшильда, какая разница. Погода, если не смотреть на время года, примерно одинаковая. Wi-fi стер границы, будем ему благодарны.

Люди, мухи, бандиты, летучие мыши, - зачем на все обращать внимание.

Нарыв все равно прорвется не там, где ждали.

Хорошо бы держать перед собой всю картину целиком, но глазами ее не увидать, и чувствуешь себя тут неуместным. Не повернуться, идешь как заведенный. Что хорошо мышцам, то никак вселенскому духу. Ну, да ладно.

Он пересилил себя и присел с краешку стола в кафе. Его спросили, что он будет есть. Посоветовали рыбу с хорошим белым вином. Он сказал, что не будет ничего, не надо волноваться. Открыл планшет и начал читать книгу под названием «Что вдруг». Стараясь при этом поменьше смотреть кругом. Нет, люди ему не мешали, музыка тоже. А что темно, хорошо, экран четче.

Место, где сидишь, тем более с едой, которую даже не ешь, запоминаешь лучше, чем то, что проходишь, уносимый то ветром, то духом, то тоской.

В отличие от всех, что были тут, он знал то, чего они не знали.

«Тихо-тихо-тихо…» Но ощущение памяти уже исчезло, не Пруст.

И все же не надо бояться материализации теней, да, Кавафис?

Разве не любим их за красную чистоту языка, как говорил Тредьяковский. Не то, что наш, весь обложенный из-за хронического желудка, нас съевшего.

Если держать глаза опущенными, то почти убережешься от встреч со знакомыми. Они тоже наверняка будут рады пройти мимо незамеченными.

Язык и уста его с ним, кто ему господин!

Псалмопевцу не нравится двойное сердце. Так у него будет тройное, - по новейшим разработкам божественной жизни. Перпетуум кардио.

Вот все говорят, как Авраам повел приносить в жертву Исаака, воображая малого ребенка. Меж тем «ребенку» было уже тридцать семь лет, утверждает Мидраш. Критический возраст, что говорить. Вот Пушкину бог не послал подходящего барана, чтобы принести в жертву вместо состарившегося поэта. И Владимир Сергеевич смог сказать, что все к лучшему, а то как бы Пушкин жил, зная, что вместо него баран умер.

Бессознательно все предчувствуя, он перестал делать запасы продуктов, шампуня, носков с трусами и рубашек. Предстояло съесть и сносить то, что было, как раз к эпилогу. К фразе, которая окажется случайной.

Не забыть, что, будучи человеком, ты всегда являешься соучастником.

Каждый имеет право на реабилитацию за самоубийство. Точнее, не имеет права быть обвиненным.

Пока его не было дома, - выходил в магазин за хлебом, - кто-то оформил документы на их квартиру. Так сказала его жена. Возможно, дети, а, может, кто-то еще. Он не вникал.

Он разбил большую банку варенья, швырнув ее в угол комнаты. Пытался разбить дверь в комнату, но она открылась, удержавшись на петлях. Хотел еще что-нибудь разбить, но жена удержала его, пока он бил ее саму.

Потом сказал, чтобы она срочно начала оформление их выезда отсюда. Их здесь просто не должно быть. Не должно быть в природе. Как таковых. Как-нибудь устроятся на новом месте. Как все устраиваются. Без языка, без денег, без профессии, без сил, без памяти.

Здесь их быть не должно.

К утру у него посинели руки, так он сильно ее избил. Ночью она убирала квартиру. Что могла почистила. Обещала, что позвонит в посольство, скажет, что они хотят уехать, встанет на очередь, их вызовут.

Не забудь сказать у себя на работе, что ты увольняешься, напомнил он.

Никакой работы. Ничего.

Наступало время окончательного решения человеческого вопроса, и он это чувствовал, наполовину сойдя с ума, а наполовину оставшись на ступеньке.

Он понял: надо быть настороже.

Опасность может прийти в любой момент со стороны, с которой не ждешь.

Надо быть готовым ко всему.

Он изменился внешне, сгорбился, стал меньше ростом, на полусогнутых, чтобы смягчить удар, который нанесут ему, а самому ударить неожиданно. Желательно снизу.

Тут вечная зима, удобнее хранить тепло. И лицо скомкать как варежку.

Не жди, когда к тебе придут. Постарайся все уничтожить заранее. Найди нужный момент. Ничего не жалей. Убраться не куда-нибудь, а отсюда. То есть постепенно уходя все дальше, не останавливаясь, не имея цели, потому что тут ее быть не может.

Теперь он старался каждую книгу читать внимательно, не отрываясь, до конца, потому что она не могла, а, действительно, была последней. За ней следовала другая последняя книга. Третья. Сотая. Неважно. Плохо, если последняя книга была не очень хорошей, достаточной для перелистывания. Все равно она была последней.

Можно уже не различать дня и ночи. Когда не можешь открыть глаза, тогда спи, но не иначе.

Все, все изменилось. Он был таким, каким был.

Свист Будды был пронзителен, на волнах недоступных человеческому слуху, но от этого не менее явственный. Он стоял в ушах круглые сутки без перерыва, как бы предупреждая о полном бодрствовании даже в кратком и необходимом сне. Иногда из ушей он переходил в горло, а оттуда в нос, становясь запахом. Острым, неотвязным, как конец света средь бела дня.

Красный день армии

23 февраля. Снег на крыше магазина под домом съежился, обнажив коранические письмена, видимые только сверху, с их этажей жилой башни. Ага, подают сигнал, догадался он. Вот и аллах догадал его родиться в этой стране с умом и талантом. Тоже наверняка письмена на башке видны, когда сходят волосы. А тут еще грядущая весна нагнала на небо всякие перистые, гуляющие на просторе.

Проснулся с дикой головной болью под завывание ветра из балкона с приятным ощущением от не менее дикого сна, в котором он попал в нечто вроде борделя, где разные девушки проявляли к нему интерес, а он почему-то не мог, да, в общем, и не хотел отказаться. Последней заинтересовавшейся была Марина Неелова. Они очень мило, хотя и не слишком успешно провели время, потому что кругом было много народу, в свалке вещей он никак не мог найти ни куртку, ни что-то из исподнего, но потом нашел. Это было нечто вроде коридоров и комнат обычного дома культуры или военкомата. Ходили уборщицы и просили не шуметь. Идя по коридору в промежутке между кем-то и Мариной, увидел внизу стадион, футбольное поле, играл «Спартак», матч с которым он бесплодно искал незадолго до этого по телевизору со сломанной ручкой переключения. По лестнице к коридору поднимался улыбающийся Фетисов, поздоровался, но руку не протянул, что показалось досадным. Ну вот, а когда Неелова помогала ему с поиском вещей, объявили, что приехала Светлана Безродная. Играл почему-то пианист, но Светлана поздоровалась, притянула к себе и начала говорить, что он должен что-то устроить, потому что кругом творится сплошное безобразие. Стала вспоминать, «что будет завтра, 23 февраля»? Он сказал, что выходной. – «Это у вас всех выходной, а у нас концерт».

Тут он проснулся, принял таблетку баралгина, умылся, включил компьютер, прочитал почту и принялся набивать текст. Юбилей Янковского с прозреваемым последующим ужином в театре казался продолжением только что закончившегося сна или началом следующего, неизвестно откуда выскочившего. Самое сладкое ощущение это то, что не просыпаешься, даже открывая глаза. Мечта непьющего алкоголика – погрузиться в подобное состояние смеси сна и яви.

Когда открыл балкон, и жесткий ветер пришелся по лицу, перехватило дыхание, но стало полегче. Дядьки с оранжевым мячом на футбольном поле перед школой перекатывались, как резиновые, с одной стороны на другую. Когда закрыл дверь, ветер опять гнусаво и недовольно загудел. Глянул на небо, - оно ровное, никакое, как поле по бездорожью. Как будто, когда ясно, дорога есть, подумал он.

Накануне слушал музыку, смотрел Магритта, чуть не плакал. «Империя света» и вообще. Яркое небо, а перед домиком в темноте горит фонарь. Была в нем эта струна. Или горящая темная свеча, затеняющая лицо женщины. Никуда не надо идти, ничего не надо писать из денег, можно позволить себе быть по-щенячьи нежным, слезоточивым. Первый день православно-милицейского поста на дороге в рай. Случайное человечье, овечье тепло.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений