персона дня

Беседовал Игорь Шевелев

Так легла карта жизни

В книжных магазинах Москвы появилась и тут же исчезла новая книга известного писателя Петра Вайля «Карта родины». Книга необычайной точности, размаха, интимных признаний и общезначимых наблюдений. Это и неудивительно. Петр Вайль родился в советской Риге в 1949 году. В 1977 году эмигрировал в США, где дружил с Бродским и Довлатовым, сотрудничал с русскоязычными газетами, написал в соавторстве с Александром Генисом несколько ярких книг и о русской кухне в изгнании, и о советских 60-х, и о русских классиках. Уже несколько лет писатель живет в Праге, где работает на Радио «Свобода». И вот сначала появилась книга «Гений места» о городах мира и связанных с ними знаменитостей мировой культуры. А теперь «Карта родины», где Соловки, Абхазия, Поволжье, Чечня, Прибалтика, Ташкент, Москва, Сибирь соединяются в единую, разуму не поддающуюся картину нашей жизни.

- Петр, вы жили в Риге, Нью-Йорке, Праге, какие там ваши любимые улицы и места?

- Первые девятнадцать лет своей жизни я провел в доме на главной улице Риги - тогда она носила имя Ленина, теперь - Бривибас (Свободы). Великолепное здание стиля «модерн», построенное в 1905 году, в мое время со следами былой роскоши - остатками витражей в лестничных окнах, потолочной лепниной. В десяти квартирах на пяти этажах когда-то жили десять семей, потом дом стал «военным» - то есть населенным офицерами и отставниками Советской армии. Семей поместилось уже больше полусотни.

Любимые места неоригинально были - в Старой Риге, которую я и мои друзья знали досконально, с наслаждением показывая знакомым и приезжим заповедные уголки, не ведомые даже экскурсоводам. Все жили с родителями, потому собирались обычно там, с портвейном и плавленым сырком, находя себе пристанище где-нибудь в нише у Шведских ворот, на крыльце старинного амбара, на площадке у англиканской церкви с дивным видом на Даугаву. Такой вот эстетический эскапизм - выпивать в готическом антураже.

Все семнадцать нью-йоркских лет прожил в одной квартире в Верхнем Манхэттене, на стыке старого еврейского и латиноамериканского районов. Демографический баланс неуклонно кренился понятно в какую сторону. Рядом - лучший в городе парк: Форт Вашингтон-Форт Трайон, со средневековым замком, который на деньги Рокфеллера привезли по кускам из разных мест Испании и южной Франции и здесь составили в единое красивое целое. Любимых уголков много. Привычное вечернее времяпрепровождение было - поужинать в китайском ресторане в Чайнатауне, десерт съесть в Литтл Итали, кофе выпить в Гринич Вилледже. Все не спеша, пешком, по приятным местам.

-А сейчас?

-В Праге я живу в двух кварталах от главной, Вацлавской площади, так что перемещаюсь пешком. В Праге самый обширный старый город в мире - на обоих берегах Влтавы. Больше всего мне нравится Мала Страна, в районе владений Мальтийских рыцарей. Оттуда пять минут ходьбы до переполненного туристами Карлова моста, а там - тишина и благолепие.

-Тишина и благолепие – это главное?

Раньше я оценивал уютность и прелесть города по количеству мест, где приятно присесть с бутылкой и беседой. Сейчас такой подход практически не актуален: присаживаюсь в ресторанах и кафе, но в целом критерий верный.

- Кого вы считаете своими учителями в прозе, в литературе?

- Прямых учителей у меня никогда не было, я не ходил в кружки, не состоял в объединениях, не учился в приличном заведении, да и литературной среды в молодости не было. До 25 лет все работы - плебейские, друзья - деклассанты. Из неявных, подспудных ориентиров, наверное, можно назвать Монтеня, Честертона. Конечно, Бродского - его эссеистику. От Бродского единственного за всю жизнь я получил несколько конкретных литературных советов.

- Когда вы ощутили себя профессионалом в литературе?

- Очень поздно. Я и сейчас ставлю это дело едва ли не в один ряд с путешествиями или готовкой еды. Хотя понимаю, что давно уже - литературный профессионал, а добросовестность требует к этому относиться серьезно. Мне, например, совершенно неинтересна своя законченная книжка, я ее перечитывать никогда не стану, и вообще заниматься ею, скорее, неприятно. Но я знаю, что профессиональная этика требует довести дело до конца, и обсуждаю с художником обложку, приглашаю друзей на презентацию, выступаю и даю интервью. Все это - часть работы, хотя куда увлекательнее обдумывать, что делать дальше. Вообще предварительный этап - обдумывание, собирание материала - занятное дело, а сам процесс писания - противное.

- Дежурный, наверное, вопрос для вас: писательство в соавторстве и одному – изменение самого распорядка и дисциплины письма, стиля.

- Соавторство - это долгие беседы, приятельская болтовня, по моему опыту, за бутылкой. То есть - порождение института дружбы. С возрастом тяготеешь к одиночеству, все более остаешься один на один с собой. Самого-то себя не всегда выносишь, что уж говорить о других. Перед самим собой за все и отвечаешь. Что до дисциплины письма, она диктуется физиологией и обстоятельствами. У меня голова лучше работает по утрам - раз. Я служащий с пятидневной полноценной рабочей неделей - два. Понятно, что пишу по утрам и еще в выходные, если не уезжаю. Для меня нормальный распорядок - лечь в 10-11, встать в 5-6. Больше трех часов подряд за компьютером проводить бессмысленно - перестаешь соображать.

- Не кажется ли вам, что литература все более смыкается с журналистикой? Об этом говорит и мода на нон-фикшн да и ваш личный опыт серьезного писательства о реальных вещах - кулинарии, путешествиях, истории литературы. Как вы оцениваете это нынешнее состояние писательства?

- В целом ясно, что случилось с литературой вымысла. ХХ век провел полевые испытания множества идеологических моделей, и все они потерпели крах. Идеологическому слову больше не верят. Вымышленному - тем более. Кое-как еще держится факт - отсюда такой бум нон-фикшн. Есть иллюзия правды. В русском литературном процессе можно проследить свои любопытные извивы. Скажем, откуда такой взлет воспоминаний и биографий? В Союзе советских писателей состояло более десяти тысяч человек. Куда им деваться в рыночном мире? Спрос родил предложение: теперь любой захудалый актер или певец легко находит грамотного литератора, готового написать его мемуары или жизнеописание. Бывшие властители дум перешли в сферу обслуживания - жить-то надо. Что до журналистов, то в России они всегда были недовоплощенными писателями, появилась возможность - стали воплощаться. По моим наблюдениям, решающую роль здесь сыграл Довлатов, его огромный всероссийский успех. Его рассказы - почти журналистика, соблазнительно легкая для подражания: опиши истинные события, назови подлинные имена, не пожалей сарказма - и дело сделано. Но многочисленные довлатовские эпигоны не обладают и сотой долей его таланта. Довлатов-то виртуозно имитирует фактографию, сочиняя беллетристику в чистом виде. На эту обманку попались многие, невыносимо читать их удручающе унылые исповеди.

- Насколько вы используете в своих сочинениях читательский опыт? У вас ведь множество аллюзий, цитат, иронического отстранения от классических текстов?

- Полагаю, что у меня этого все меньше и меньше. Легко в этом смысле сравнить, если есть охота, «Гения места» с «Картой родины». Когда-то, довольно долго, я считал, что ничего увлекательнее книг нет на свете. Потом понял, что самая мимолетная жизненная реальность интереснее и поучительнее. «Гений места» написан на переходе от одного мироощущения к другому. «Карта родины» - позже. Сейчас мне о книгах даже говорить не очень интересно, а уж писать о них - тем более…

- Насколько возможна стала «Карта родины» именно после «Гения места» - на фоне мировой культуры и путешествия по ней?

- Связи между этими книжками нет никакой. По крайней мере, для меня. По видимости и там и там присутствуют путешествия. Но внутреннее строение, побудительный мотив написания - очень различны. В последней книжке иной стиль - более личный, лирический. Если совсем упростить, то «Гений места» - попытка упорядочить положение человека русской культуры в культуре мировой. «Карта родины» - поиски страны, в которой родился: чем она стала, кто ее населяет, а стало быть - кто ты сам такой?

- Есть ли в российских палестинах гений места, или это европейское изобретение, а русским хватит и домового?

- Трудно, практически невозможно, находясь внутри русской культуры, выбрать гения места, скажем, для Москвы или Петербурга - глаза разбегаются. Западная культура для меня - благоприобретенная, есть дистанция, взгляд со стороны. В русской это не получается, слишком много соучастия.

- Такой сложный взгляд на Россию - почвенно-космополитический, фасеточный - возможен ли? У вас он - действителен, но возможен ли?

- Возможен, возможен, такая нормальная шизофрения. Ровное однозначное отношение к родине, неважно «за» или «против» - удел бездумности. Мыслимо ли, например, безусловно обожать или ненавидеть самого себя? Тут то же самое. У меня в «Карте родины» последняя главка, послесловие, называется «О любви и уважении». Любить эту страну можно, уважать не получается. Замечательные две строки Сергея Гандлевского: «Раз тебе, недобитку, внушают такую любовь / Это гиблое время и Богом забытое место».

- Следы литературы в реальности - не об этом ли еще ваша книга?

- В той степени, в которой литература долго занимала главенствующее место в умственном и чувственном обиходе российского человека. Так сложилось, что словесность заменила все гражданские институты, оттого с писателей спрашивали за все. За все благодарили, во всем обвиняли. Розанов прямо твердил, что революцию подготовила великая русская классика, разрушавшая веру в государственные установления. Сейчас положение резко изменилось - чересчур резко, как все главное меняется в России: писательское занятие из почти сакрального быстро перешло в разряд если не презренных, то малопочтенных.

- Не изумление ли помогает вам писать? Откуда эта душевная чистота, чтобы, несмотря ни на что, все еще изумляться?

- С чистотой вы, пожалуй, перегнули, но за вопрос спасибо. Я и сам часто удивляюсь своей способности удивляться, иногда стесняюсь выказывать изумление перед тем, что окружающие воспринимают как привычную данность, помалкиваю, чтобы не приняли совсем за дурака. Но, кажется, эта способность и дает силы.

- «Чем дальше от Москвы, тем больше юмора» - услышал недавно от Леонида Зорина. Это так?

- Хорошая фраза. Действительно, почти сразу за Московской кольцевой - начинаются чудеса. Уже по дороге на Владимир живет (надеюсь, что и сейчас здравствует, он уже старик) совершенно шукшинский изобретатель, лесковский мыслитель. Его дом набит по-древнеримски хитрыми и ненужными механизмами, полки ломятся от папок с опровержением Гегеля. Дальше вглубь - еще диковиннее: и кот ученее некуда, и такие русалки на ветвях!

- Откуда вы отыскиваете в себе эту ироническую свежесть мысли при описании России, когда просто тошно? От экстерриториальности? Так, может, по-настоящему русским писателем становишься только в эмиграции?

- Волей-неволей у меня выработался особый взгляд. Это ничуть не похвальба, потому что моей заслуги тут нет: так сложилась жизнь. Я уже давно понял, что жизни надо подчиняться и не воображать, что можешь определять ее ход. Это дороги нас выбирают, а не наоборот, как заносчиво привык считать человек. Моя карта легла так, что я много лет прожил в одной сверхдержаве, потом много лет в другой сверхдержаве, теперь довольно долго живу в маленькой стране в центре Европы - хочешь-не хочешь появится особая точка зрения. Многие ли русские люди обладают таким опытом - из тех, кто в состоянии более или менее связно изложить свои соображения на бумаге? Глупо таким стечением жизненных обстоятельств не воспользоваться.

- После долгого соавторства насколько сильно у вас заочное соперничество с книгами Гениса? Как вы выходите из параллельности в обдумывании и писании новых книг? Не боитесь этой параллельности писательства?

- Я уже сказал, что соавторство, как и прекращение его - явления возрастные. То есть по этому поводу нельзя испытывать сильных чувств: все естественно. Был один хороший период в жизни, наступил другой хороший. Не пишем мы с Сашей вместе уже полтора десятка лет, пишем по-разному, и, кажется, все больше по-разному: какое тут может быть соперничество. А вообще, посмотрите, как забавно вышло: из двух человек получились три автора.

- Ваша жизнь в Праге принципиально отличается от американской (можно ли считать ее третьей жизнью?) или возраст уже не дает в полной мере перестроиться? И все же – возник ли европейский опыт?

- Нью-Йорк - самый захватывающий город в мире. Причем «захватывающий» - буквально тоже. Кстати, это характеристика и Москвы: только Москва - центр мира для русских, а Нью-Йорк - для всех. Он затягивает своим бешеным ритмом, начинаешь пульсировать в такт с ним. Совсем иная жизнь у меня в Праге - скорее дачная, круг общения узок, телефон звонит редко. Зато здесь возможно совмещать службу с тюканьем по клавиатуре: ни в Нью-Йорке, ни в Москве не удалось бы заниматься этим сколько-нибудь последовательно и активно. Что до вещей глобальных, Европа смещает ракурс - прежде всего, настраивает хрусталик на резкость, меняет масштаб. Тут понимаешь, что нет ничего малого. По какому-нибудь Люксембургу, не заметному на карте, едешь и едешь: поля, леса, реки, озера. Как-то я забрался в горы над Больцано, в итальянском Южном Тироле: полная дичь и пастораль, пастухи да пастушки, богом забытая деревня. На соседнем с гостиницей домике доска: здесь Фрейд написал «Тотем и табу».

- Откуда идет ваш желудочный интерес к кулинарии? С какого момента он осознан еще и как литературный прием?

- Помимо упомянутого плавленого сырка в Старой Риге, случались и домашние застолья, которые я лет с пятнадцати норовил приукрасить: готовил что-нибудь быстрое, но нарядное. Вероятно, желание компенсировать бедность - тот же мотив, что у выпивки среди готики или в сосновом лесу у моря. Постепенно заинтересовался, как и вообще материальной культурой - мне никогда не нравилось традиционное российское деление искусств на высокие и низкие. Кулинария - на том же уровне, что архитектура или музыка. Попросту глупо не эстетизировать занятие, которому мы предаемся чаще всего в жизни. Можно, наверное, готовить еду несколько раз в год, по праздникам - как несколько раз в год ходить в театр или в музей. Но это значит - оставаться зрителем, а тут есть шанс быть постоянным участником, смею сказать, творцом. Так что я занимаюсь готовкой в будни тоже.

- Как вы сами оцениваете свою последнюю книгу, которая - зеркало несовместного, неумещающегося в мозгу, треснувшей и идущей по швам реальности? Как возможна эта невозможная действительность?

- Да всё умещается в мозгу и в душе. Увы, всё. Или - ура, всё. Какая еще такая действительность способна тебя переполнить, если ты и так уже полон тем, что надумал и насочинял себе внутри?