Персона

Игорь Шевелев

Сделать людям жизнь чуть теплее...

Михаил Швыдкой – одна из самых ярких, противоречивых, вызывающих жгучий интерес, эмоции и отклики, фигура российского истеблишмента. Сегодня Михаилу Ефимовичу исполняется 60 лет. Что припомнить ему в этот день? То, как он, отлично играя на пианино, создал в 9-м классе 195-й московской школы джаз-банд и исполнял вместе со своим другом, однокашником и будущим актером Игорем Костолевским - «танец маленьких лебедей», отозвавшихся потом «министерской чечеткой» на телевидении? Или то, как лучший ученик школы по физике и математике, поступил в ГИТИС, став потом доктором театроведения, и почти 20 лет выпускал журнал «Театр», едва ли не самое мощное культурологическое издание застойных лет? А, может, то как придумал телеканал «Культура», за что вместе с соратниками получил Государственную премию РФ? Или затеянный им на посту министра культуры ремонт Большого театра? Или вызвавшую переполох процедуру передачи Германии перемещенных во время войны рисунков и почеркушек старых мастеров? Мы потом поймем, к чему привели крики его недругов: «Не отдадим пяди чужой земли!» и «Россия – родина бременских дюреров!» А, может, лучше спросить обо всем самого Михаила Ефимовича? Мы только поздравляем его с юбилеем, новой государственной должностью, желаем здоровья и всяческих успехов.

Анекдоты про Швыдкого из первых уст

- Анекдоты про Швыдкого знаете?

- Анекдотов про Швыдкого я знаю, конечно, много. Да и все знают, что я сплю в театре, что опаздываю на лекции, что не люблю принимать экзамены. Это всеми любимые байки. Есть и классический анекдот, который сочинила Ира Мягкова во время моей работы в журнале «Театр». Я всегда заматывал рукописи, их было много, а я старался их не печатать, но при этом с людьми разговаривать мило. Поэтому анекдот звучит так: «Здравствуйте, - соврал Швыдкой».

- Ну, здравствуйте. И что делает с человеком власть?

- Это зависит от человека. Вообще, как сказал когда-то лорд Эктон, всякая власть развращает. А абсолютная власть развращает абсолютно. Но я считаю, что все зависит от человека. В тот момент, когда ты теряешь иронию по отношению к себе, ощущение власти может сделать с тобой все, что угодно.

- В каком кабинете вы сидите сейчас, и какой кабинет был для вас самым счастливым, где вы чувствовали себя на своем месте?

- Знаете, когда сидишь в комнатке два на три метра с огромным окном на улицу Герцена, 49, где был журнал «Театр» и где я просидел ответственным секретарем десять лет и был молодым, а рядом журнал «Дружба народов» и ресторан ЦДЛ, и куча других журналов, и все время к тебе приходят люди, выпивают, треплются, то понимаешь, что мы тогда создали себе очень счастливый мир. А сейчас я сижу в кабинете бывшего министра внешней торговли СССР Юрия Леонидовича Брежнева. Кабинет хороший. Буду ли я там счастлив, не знаю.

- Что чаще всего просили у министра Швыдкого и какая просьба была самой неожиданной?

- Чаще всего у любого министра просят денег. Сейчас я в счастливом положении. Я всем говорю: «ребята, я готов на любую помощь, любой совет, на любое письмо, я готов попрошайничать для вас, но я – человек без денег». И должен сказать, что впервые за долгое время я при словах «счетная палата», «прокуратура», «ОБЭП» и им подобных перестал вздрагивать. То есть, конечно, как человек из «раньшего времени», я на них реагирую. Но, поскольку я не распоряжаюсь материальными ресурсами, мне стало легко. А из неожиданных просьб... Опять же, когда люди приходят и не просят денег – это всегда очень приятная неожиданность.

- И сейчас и прежде вы появляетесь за вечер на трех, на пяти торжественных собраниях, церемониях, юбилеях с поздравлениями. Не перепутывали, кого с чем поздравлять?

- Нет, все-таки никогда не перепутывал, это уж совсем свинство было бы. Но что страшное в такой жизни, это то, что ты всегда уходишь от накрытого стола. Ты ни с кем не можешь выпить, потому что у тебя следующий, а потом еще, и опять, и еще следующий. И – никогда не выпьешь, и это уже безнадежно.

- А что делаете, когда к вам бросается человек с криком «Миша! Михаил Ефимович!» а вы его в упор не помните?

- Я всегда делаю вид, что его знаю. Может, это нехорошо, но представляете, как можно обидеть человека, который бросается с криком: «Миша, ты помнишь как мы служили в Театре теней в Сыктывкаре!» а ты говоришь, что никогда не был в Сыктывкаре! Представляете, какая обида. Я стараюсь быть вежливым и что-то мычать.

- Как называлась ваша докторская диссертация?

- «Проблема гуманизма в мировом театре ХХ века». Извините за пафос.

- Какая у вас пенсия с завтрашнего дня?

- Я не знаю, какая у меня пенсия. Она будет министерская, но я не очень хочу знать. Как только ты начинаешь узнавать, какая у тебя будет пенсия, к какой больнице ты прикреплен на старости лет и как использовать бесплатный проезд, - значит, уже все. В последнее время меня оскорбляют, спрашивая: «А у вас есть социальная карта москвича», намекая на мои социальные седины. Я отвечаю: «Нет!»

- Какая самая несправедливая критика в ваш адрес запомнилась и особенно оскорбила?

- В мой адрес много несправедливого было сказано. Я никогда не обращал на это внимание и только однажды судился с газетой «Правда». Это было в середине 90-х годов. За то, что я занимал определенную и всем известную позицию по реституции, - с моей точки зрения разумно-цивилизованную, - газета «Правда» называла меня чуть ли не немецким шпионом. Был еще жив мой отец. Человек, который во время войны потерял свою первую семью. Который сам был инвалидом войны первой группы, прошел Сталинград, офицер. Вот тогда я начал с ними судиться, потому что это была несправедливость по отношению не ко мне, а к моему отцу. Это были 90-е годы со всеми этими реституционными скандалами, меня обвиняли чуть ли не в пособничестве фашистам. А отец мой не мог слышать немецкой речи долгие годы после войны. Я учился в ГИТИСе с немцами из ГДР, и когда они появлялись в нашем доме, для отца это было тяжело. Вот это была самая большая несправедливость. Еще раз повторю, - не по отношению ко мне, это ерунда, а по отношению к родителям. Отца обижало, когда пишут, что я родился 5 сентября 1948 года в Киргизии, «где семья была в эвакуации». На самом деле отец там служил, а мама работала после распределения. И у отца была не эвакуация, а Сталинградская битва. Поэтому ему было обидно, а мне обидно за него.

- Помните ли самый лучший розыгрыш в своей жизни, - когда вы разыгрывали других или вас разыграли?

- Я вообще-то не люблю разыгрывать людей. Я боюсь, зная, что люди иногда теряются, попадают впросак. А меня однажды разыграл нынешний министр культуры Александр Алексеевич Авдеев. Это было следующим образом. Моя жена уехала на юбилей нашего товарища, - он тогда работал постоянным представителем президента в Сибирском административном округе, - Леонида Вадимовича Драчевского. Я проводил ее в Новосибирск, и вдруг звонит мне Авдеев, который тогда был послом во Франции, и говорит: «Миша, слушай, я тут шел мимо Триумфальной арки и видел Марину». Я говорю: «Саша, брось ты. Она в Новосибирске. Этого не может быть». – «Да нет, ну не мог же я ее перепутать. И вообще она рядом со мной. Сейчас возьмет трубку и скажет тебе несколько слов». Надо сказать, что я напрягся. Действительно, взяла трубку моя жена и ничтоже сумняшеся говорит: «Миша, я звоню тебе из Парижа. Так получилось. Я тут Сашу встретила». И так далее. Я не мог выдохнуть минуты полторы. У меня был шок. Но потом все-таки вспомнил, что было совещание послов, после которого их разослали по стране знакомиться с русской жизнью. И Авдеева послали в Сибирь. Но первые сто секунд... Проводил девушку в Новосибирск, а она в Париже...

Мы пережили великую эпоху

- Как изменились вы за эти годы мы видим. А что скажете об изменениях культуры за время жизни?

- Я пришел в театральный институт. Это было очень счастливое время. Были живы великие мастера, которые за руку здоровались со Станиславским и Немировичем-Данченко. Когда по коридору театрального института шел Завадский, все невольно вдавливались в стены: красивый, с лысиной, обрамленной венчиком седых волос – удивительное зрелище! Я слушал лекции Павла Александровича Маркова, который к тому времени 45 лет был связан с Художественным театром. Я не говорю о своих прямых учителях. Это и Григорий Нерсесович Бояджиев, и мой научный руководитель Юлий Иосифович Кагарлицкий. Бояджиев занимался Францией, классицизмом. Кагарлицкий – не только английским Просвещением, но и научной фантастикой, Уэллсом. Его жена, Раиса Николаевна Померанцева была замечательной переводчицей, переводила Диккенса, Филдинга, комедию эпохи Реставрации, замечательная семья. Бояджиев был «отцом всех студентов». Он собирал нас у себя дома первого января, молодых аспирантов – Алексей Бартошевич, Видас Силюнас - нынешние мэтры театроведения, а рядом корифеи – Александр Абрамович Аникст, Юрий Петрович Любимов, тогда молодой художественный руководитель Театра на Таганке. Был Борис Зингерман, приезжала Майя Туровская. В доме у него собиралась элита российского театроведения, в этом смысле он был человеком-собирателем.

Мало кто из нас выезжал заграницу, а зарубежным театром интересовались, все изучалось по книжкам. Поскольку я тогда много читал, в отличие от нынешнего времени, - всякие зарубежные журналы, которые можно было достать в спецхране, - то я часто выступал с сообщениями о том, что происходит в сегодняшнем западном театре, и многие думали, что я часто туда езжу. Что ошибочно, поскольку, хоть я и должен был учиться в Англии, меня туда не пустили – по известным или неизвестным причинам.

В общем, я пришел в институт, когда советский театр переживал расцвет. Были живы старики МХАТа, и можно было увидеть на сцене Грибова, Станицына, Андровскую, я уж не говорю о Степановой, о легенде МХАТа Александре Комиссарове – знаменитом Скамейкине из «Цирка». Можно было увидеть великих стариков и старух Малого театра – Ильинский, Жаров, мальчишкой я еще зацепил Веру Пашенную, Гоголева была жива... А, с другой стороны, был великий, новаторский, реформирующий понятия о жизни театр «Современник» во главе с Ефремовым. Была плеяда молодых и безумно талантливых людей. Был Эфрос в Детском театре, спектакли которого я смотрел, учась в школе, а театром руководила мудрейшая Мария Осиповна Кнебель. Чуть позже появился Юрий Любимов. Но был и Леонид Хейфец. Появился Марк Захаров как режиссер студенческого театра МГУ и как артист Театра миниатюр. В Питере был Товстоногов, и мы буквально на подножке поезда ездили туда, чтобы увидеть «Идиота» и «Горе от ума». Застали еще спектакли Охлопкова, шли спектакли Алексея Дмитриевича Попова...

Было удивительное театральное время. Великая традиция, в общем, выдохлась, придавленная идеологической машиной конца 40-х – начала 50-х годов. Но был момент ее преобразования талантом, дерзостью и удивительным театральным чутьем молодых людей. В Питере мэтром был Товстоногов, в Москве – Ефремов.

- Как же вы пережили последующие сорок лет?

- Ну да, я почти брюзжу, как старый человек. Но тогда было другое, особое время. Мы жили в стране, где искусство играло колоссальную и не только художественную роль. Лишь в России могла родиться фраза: «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан». Только в СССР Евтушенко мог сказать: «Поэт в России больше, чем поэт». Это явления особой страны, где, как писал Василий Розанов, жизнь всегда была убогой, а литература великой. И это было и счастье, и трагедия. Когда развалился Советский Союз и рухнули идеологемы, то исчезла страна, где создавались выдающиеся произведения искусства. Мы говорили о театре, но была потрясающая литература – от Белова до Трифонова. Было замечательное кино – от Тарковского до Бондарчука. Вся палитра. И вот рухнула цензура, и рухнула страна. Помню, как Горбачев дал интервью в 87-м году то ли газете «Монд», то ли «Фигаро», что в СССР больше нет цензуры. И мне позвонила приятельница из Швейцарии в ужасе: «какой кошмар! Вы потеряете все свои художественные достижения, основанные на «эзоповом языке»!» Отчасти она оказалась права. Сначала пошла прямая публицистика. В начале 90-х сама жизнь бросила вызов искусству, оказавшись важнее его. Мы никогда не могли понять, почему на Западе искусство существует так странно. Почему писатели там на задворках жизни, почему они не властители дум, не кумиры толпы? А дело в том, что Советский Союз был абсолютно идеалистической страной. Коммунисты клялись Марксом, что бытие определяет сознание, но для них это было неправдой. Они создавали новую религию, пытались создать нового человека и новую веру. Это не удалось, потому что человек оказался чересчур сопротивляющимся материалом. В этом крах любых утопий, - в сопротивлении человека. На какой-то момент утопия побеждает, а потом все обваливается. И когда мы начали строить капитализм, то выяснилось, что искусство – это соревнование, а не социальный заказ на переделку человека. А искусство к этому оказалось не готово. Одно дело – борьба с советским режимом, с цензурой, властью, а другое дело борьба с самим собой, с человеком, с Господом Богом. Искусство не было готово к вселенской трагедии.

И вот, казалось, полное поражение искусства по отношению к жизни. Но, к счастью, российское искусство – мощная субстанция. Прошло двадцать лет, и я вижу, как искусство опять набирает силу. И не только в количественном отношении. Мы выпускаем больше фильмов, чем при советской власти. Сейчас у нас больше театров и больше спектаклей, чем тогда. Выходит больше названий книг. По количественным параметрам искусство сегодня превзошло все, что было при советской власти. Не говорю уже о количестве каналов телевидения и количестве газет и журналов. Но я вижу, как набирает качество литература. Как набирает качество театр. Как появляются новые имена. Мое старческое брюзжание, по существу, не имеет смысла. Я – счастливый человек. Из страны, где искусство было интереснее и важнее, чем жизнь, я попал в страну, где искусство на какой-то момент, казалось, потерпело поражение по сравнению с вызовами жизни, но вот опять набирает силу. Не буду называть имена, их много. Достаточно назвать последний роман Маканина «Асан», а рядом с ним книги молодых Варламова и Быкова, чтобы понять, что все в порядке. И эти двадцать лет свободы сыграли колоссальную роль. Великая русская культура выросла в ситуации несвободы и потому всегда несла огромный груз гражданственности. А в эти двадцать лет свободы искусство перенастроилось, и теперь делает вещи, которые мы, простые обыватели, не всегда понимаем, но которые и должно делать искусство. Все впереди!

Культурной изоляции России не будет

- В молодости вы были стилягой или приверженцем классического стиля?

- Мой отчим, за которого мама вышла замуж, когда мне было лет девять, был музыкантом Госоркестра. Он был очень хорошим солистом-тромбонистом. С Госоркестром ездил за границу и, естественно, привозил какие-то вещи, которые в тогдашней российской жизни были непривычны. И я не мог себя заставить их надеть! Помню, он привез шикарную белую куртку с ковбоями. Я никогда ее не надевал! И до сих пор люблю очень консервативный стиль. Я не могу носить светлые галстуки! Галстук должен быть всегда, но – темный. При том, что я, вроде, такой раздолбай, мой стиль – консервативный. Наверное, это помогает мне удерживаться в рамках приличий.

- Что вам удалось сделать, чем вы гордитесь, а за что, наоборот, испытываете стыд?

- Что-то удалось, конечно. То, что мы начали именно такую реконструкцию Большого театра, а не косметический ремонт, это, я считаю, правильно. И то, что начали большой процесс реконструкции комплекса Пушкинского музея. И то, что реконструировали Новосибирский театр оперы и балета. То есть большие вещи сдвинули с места. А стыдно за условия, в которых живут наши студенты. Потому что общежития наших вузов искусств – это бараки 20-х годов, куда переезжают дети из современных квартир. С этим надо срочно что-то делать.

- У вас есть ощущение, что за время работы вы все же успели отстроить разумную систему культуры?

- Нет, когда меня обзывали «разрушителем российской культуры» или, наоборот, - «строителем культуры», я всегда относился к этому с иронией. Потому что российская культура существует сама по себе. И сама выстраивают свою систему. Министр может только аккуратно подталкивать министерства финансов и экономики в сторону культуры – и ничего больше.

- Знаете, какие проблемы вскоре встанут перед новым министром культуры?

- Пусть он сам в этом разбирается. Я желаю ему только удачи и ничего более.

- Вы сейчас на работе в МИДе, где представляете экспортный вариант культуры?

- Да, я там новый персонаж, но впервые в МИД я пришел в 1982 году. Я был ректором университета марксистско-ленинской эстетики Краснопресненского райкома партии, и нам положено было там читать лекции. В МИДе работали потрясающе интеллигентные люди. С одним из первых я познакомился с Александром Павловичем Бондаренко, он тогда заведовал европейским отделом. Это образованнейший, интеллигентнейший человек, который, например, про внутреннюю жизнь Большого театра знал гораздо больше, чем я. Многих мидовских людей я знал и по своей работе в министерстве культуры. И все-таки я там новый персонаж, стараюсь вести себя тихо. Я не играю роль хулигана на детской площадке, который пришел, чтобы сломать там все игрушки. Сижу, присматриваюсь. Многих из своих коллег знаю, с некоторыми на «ты», но вообще стараюсь вести себя прилично.

- А видите перспективы того, что должны сделать?

- В общем, достаточно хорошо их представляю. В такие периоды, как сегодня, когда напрягаются все международные отношения, культура начинает играть очень важную роль. Естественно, я постараюсь не навредить международным отношениям. Думаю, что мое пребывание там не будет бессмысленным и формальным.

- А не боитесь, что изоляция России повредит многим культурным планам?

- Изоляции не будет, нет. Люди культуры это особый тип людей. У меня очень хорошие личные отношения и с европейскими деятелями культуры, и с американскими, и на Востоке – в Китае, в Индии, в Японии. Я стараюсь сейчас работать в таком личном качестве.

- А что скажете про отношения с грузинской интеллигенцией?

- Я могу сказать только одно: произошла трагедия. Началась саакашвилиевская авантюра, из-за которой прервались не только дипломатические, но и многие человеческие отношения. Не хочу сказать, что поссорились народы, надеюсь, что до этого не дойдет. Но для того, чтобы народы не поссорились, интеллигенция двух стран должна предпринять какие-то огромные усилия. Это очень важно, и я буду этим заниматься.

С телеэкрана в жизнь и обратно

- Что будет в этом телевизионном году с вашей «Культурной революцией» и другими передачами?

- На «Культурную революцию» подписан контракт на шестнадцать программ с сентября месяца. Сделаем их, подпишут какой-нибудь другой контракт. Или не подпишут. Что происходит с передачей «Жизнь прекрасна» непонятно. Ее вдруг начали показывать на телеканале «Домашний», не спросив и даже не поставив в известность. Я узнал об этом из телепрограммы. Обычная такая манера руководителей телеканалов. «Приют комедиантов» вроде бы будет идти на первом канале, где к нему хорошо относятся. Мы с Андреем Козловым и Натальей Стеценко думаем о новых проектах, и, может, на следующий сезон что-то получится. Мне хочется больше публицистики.

- И все-таки, возвращаясь к биографии: каким был переход «своего парня Миши» из тусовки – в начальники и министры?

- Самое главное – не забывать, что министерская жизнь сравнительно короткая, и заканчивается. Надо помнить, что ты всегда «уйдешь в мир», станешь пенсионером, будешь стоять в очереди в собес. Если ты это помнишь, то и вести себя с людьми будешь прилично, и все будет нормально. А если думаешь, как говорил мой дедушка, что поймал Бога за бороду, - он, правда, грубее выражался, - то тут наступает конец. Я старался ко всем относиться уважительно.

- О чем думаете сегодня?

- Говорить о своей жизни глупо. Надо понять одну вещь. Сегодня мы в ситуации, когда очень важно, чтобы взвешенность и благоразумие победили те инстинкты, которые просыпаются во время победоносных войн. Потому что победы заканчиваются, и начинается жизнь. И надо теперь очень много работать, чтобы выстроить с миром новые отношения. Мир очень изменился, а мы этого до конца не поняли. Вообще XXI век не похож на XX век. Нам казалось, что он будет таким же, а он – иной. И надо заново выстраивать свое положение в мире – и нашей стране, и другим странам. Мир меняется, люди в нем меняются, а психологически мы очень сильно за этим запаздываем. И искусство запаздывает еще больше. Когда-то Гете написал, что «искусство это прихлебатель жизни». Надо помнить, что жизнь – более властная вещь, чем любые ее отражения и образы. Хотя эти образы потом и заживут самоценной и отдельной жизнью.

- Какие ваши ближайшие планы на новом поприще?

- Впереди сложные вещи. Например, Третий конгресс творческой и научной интеллигенции в Душанбе. Конгресс, как вы понимаете, будет проходить уже в новом, если угодно, политическом климате. И очень важно убедить ближних и дальних деятелей культуры в том, что нам нужно соединиться. Хотя бы для диалога. Хотя бы для того, чтобы не прерывать отношений. Хотя бы для того, чтобы услышать друг друга. Очень важно, чтобы люди умели слышать. Высшая профессия в журналистике, например, это интервьюер. Людей, которые умеют говорить, много. А те, кто умеет слышать, - буквально на вес золота.

- Когда труднее быть шоуменом, - в ранге министра или мидовского работника?

- У меня очень торжественное название нынешней должности – «специальный представитель президента по международному культурному сотрудничеству». Торжественно обязывающее. Даже моя мама, когда я, будучи министром, бил чечетку в передаче «Жизнь прекрасна», понимала, что это не очень хорошо, но терпела. А сейчас говорит: «Миша, может, не надо это все делать, а? Ты же все-таки «специальный представитель президента»!» Но я считаю, что все, что я делаю на телевидении, особенно в передаче «Жизнь прекрасна», - это попытка дать людям немного добра и тепла. Людям не хватает добра, оно им нужно. Больше я ведь ничего и не умею делать. Лишь стараюсь сделать жизнь людям чуть-чуть теплее...

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений