Игорь Шевелев

Обезьянка на древе

Четырнадцатая большая глава «Года одиночества»

I.

Самой себе она напоминала обезьяну, которая на вопрос, почему не слезает с дерева, не берет в лапы палку и не сшибает банан, отвечает, что не хочет принимать участия в вашей вонючей эволюции, чтобы потом ни в чем не раскаиваться. Пару раз экспромт ее имел успех в компании. У нас, однако, нет светской жизни, всякое остроумие растворяется без следа. Она больше не шутила, но самое странное, что ее будущий муж слышал оба раза эту ее шутку и даже положил на нее глаз, хоть она абсолютно его тогда не запомнила.

После развода с ним они все больше думала об этой самой «обезьяне из подполья» - почти по Достоевскому. И все больше склонялась к мысли, что участие в человечестве тоже не по ней. Недаром муж попрекал ее в шутку необычной формы мочкой уха и тем, что она умела складывать большой палец ноги в фигу без помощи рук. Называл это атавизмом. Особенно наваливалась на нее печаль после какого-нибудь общения, на которое она иногда отваживалась.

Вот и тогда был вечер «молодой поэзии» в Литмузее. Наслушалась ахинеи, мата в рифму и без, скотского хохота окружающих на им одним понятные шутки. В их тесную компанию она, к счастью, не была посвящена. Выбралась по ногам из маленького зальчика, схватила шубу, бросилась на свежий воздух. Ветер был сухой, злой, колючий, даже щеки обожгло. Настроение, и без того нетвердое, было испорчено напрочь. В метро, несмотря на видимость покоя, был тот же хаос бессмыслицы. Надо же что- то предпринимать. Дома открыла первый том «Войны и мира», который давно хотела перечесть, но и Толстой не лез в голову. Крошка Болконский, воображавший себя Наполеоном, это было вообще что- то запредельное. Должно быть что- то другое или вообще не надо ничего. Она даже не легка в постель, потому что это тоже было соглашательством с дрянью. Легла на диване без простыни. И на работу ни в коем случае, чтобы опять не попасть в эту бессмысленную колею. Проживет и так. У нее есть немного денег, можно выжить и на минимуме. Только ожидая и глядя в окно, думала она, чувствуя, как взгляд ее становится все неподвижней и тяжелее.

14.1. Ритмическая речь заменяет священнодействие, пришло ей однажды в голову, когда комок в горле стал уже почти нестерпим. Может, ее отвращение и было причиной того, что, вызнав, когда будет следующий вечер этой поэзии, она туда отправилась.

По-прежнему она никого не узнавала вокруг и не хотела узнавать, кто бы ни собрался кивать ей, припомнив по прошлому разу. Поскольку помещение находилось в центре города, его давно прибрали к рукам подозрительные мужчины восточного вида, и так как она пришла раньше времени, то они старательно делали вид, что ничего подобного, никакой поэзии тут не предвидится, и шла бы она подобру-поздорову, покуда они не разозлились. Это она так транскрибировала для себя их мрачную несообщительность. Но, наконец, пришел продавец книжного киоска, стал распаковывать пачки, и охраняющие помещение, бывшее все-таки библиотекой, мужчины куда-то растворились.

Она забралась на галерею и, пользуясь тем, что пришла раньше других, заняла мягкий диванчик, с которого был виден стол, где устраивались читающие. Ей было покойно как перед событием, которое ее не касалось. Ей хотелось следить за ним, понимая, хоть она и знала, что оно захватит ее, все в ней переломав и изгадив. На втором курсе института родители повели ее к знакомому психиатру, и тот, добрый старик, сказал им при ней, что хоть на скрижалях психиатрии и записана так называемая «болезнь значения», которой награждают всех ищущих смысла, все же лучше им всем об этом забыть как о болезни, хотя и держа в уме ее, болезни, возможность. Ну и попить, при желании, валерьяны, не более того, если не хотят для своего чада добавочной нагрузки на печень и прочие внутренние органы. Когда не известно, что хуже – сама болезнь или лечение от нее.

Конечно, ей казалось нелепым, что большие лысые мужики с бородами и без, собирающиеся сюда к шести часам, могут заниматься такой глупостью как стихотворное плетение слов. Поневоле занеможешь тут «болезнью значения». Народу набилось изрядно. Она как всегда стеснялась говорить самой себе, кого больше, девушек или пожилых мужчин, глуповатых видом или потертых жизнью. Ей казалось, что этим она не столько их обижает, сколько свою нарочность выказывает, нехорошо. Потом стали люди выходить читать стихи, но оказалось, что это вовсе даже и не стихи, а ритмико-метрические опыты передачи реальности. Какие-то магические пассы подключенного к человеку дыхания. Причем, магия, оказалось, заключается не в самом ритме, который при чтении чужих стихов, часто навевал на нее сон, а – в переключении этих ритмов. Ее тряхануло, когда она представила свой ритм.

14.2. Да хоть бы они скакали на лошадях, а не ездили в этих своих колымагах, воняющих утром перед ее окном, где те, выводя их из гаражных ракушек, прогревали свои моторы. Да хоть бы в паланкинах передвигались, как в ее любимых детективах из древней китайской жизни голландца ван Гулика. Если бы это ее и развлекло, то ненадолго. Ей было это не интересно, как и все их развлечения. По дороге к булочной она проходила мимо недавно построенной биллиардной, рядом с которой по вечерам скапливались роскошные авто, а дамы и кавалеры в легких, несмотря на мороз, одеждах проходили мимо нее внутрь ярко освещенных помещений. У нее была своя жизнь, с ними не пересекающаяся.

Природа подарила ей одну из нередких своих причуд в виде россыпи подлинных или предполагаемых болезней, включая смертельные. На ее век хватило, чтобы поумнеть, не слишком сильно при этом страдая, и она ценила это послабление как подарок. О смерти она помнила постоянно, удивляясь и даже очаровываясь ее непостижимостью для того, кто вот здесь и сейчас живой. Просто невероятно. Посеребренный закат, на который она шла вдоль шумной магистрали, быстро приедался ей именно из-за интенсивного переживания. С ноющей от спазм головой она возвращалась к себе, снимала тяжелую верхнюю одежду и, даже не ставя, как только что мечтала, чаю, усаживалась с ногами в старое родительское кресло и затихала, не имея сил ни читать, ни даже оплакивать неудавшуюся жизнь.

Ужас, который объял ее, когда она позвонила одной из двух своих подруг, а какой-то незнакомый мужской голос сказал ей, что час назад ту убили в собственной квартире, и не соизволит ли она прийти на опознание тела, и она, тихо визжа, положила трубку на рычаг, и с тех пор не звонила больше ни той, ни другой подруге, не зная, может над ней так подшутили, - теперь этот ужас возвращался к ней какой-то страшной страницей, которую нельзя открывать. Не поверишь, но так все сошлось тогда. Ей поменяли номер телефона, и она больше им не звонила, и они ее не искали, небось, вздохнули с облегчением, что ее нет. Или ту, действительно, убили? Она не хотела об этом думать, боялась думать, и еще страшней было думать о ее поведении в этот момент. Она, как всегда, словно рассказывала кому-то о происходящем с ней и что она по этому поводу думает. Кто был этот человек?

Она пыталась углубиться в историю с убитой подругой, которая, чем больше она ее анализировала, все явственней превращалась в чью-то неумную и чудовищную шутку. Во-первых, кто так зло пошутил? Может, это какой-то ее знакомый, который в тот вечер был у нее дома? А во-вторых, кто убил ее, если убил?

14.3. По сути, она пожертвовала всем, что у нее было, чтобы зацепиться хоть за какую-то ниточку смысла, а за ту уже вытащить и все остальное, временно утраченное. Она могла бы быть новой Агатой Кристи, а, точнее, ее героиней, расследующей все вокруг, мечтала она, в жизни своей не дочитав ни одного детектива.

Ей казалось, что она слепо тычется своими ладонями в окружающий ее мир, но зато тот и хранил тепло ее рук, и она с усилием, но расширяла же населяемую собой страну. Или, точнее, сохраняла ее, не давая сомкнуться и раздавить себя. Каждое утро и каждый вечер она словно отдавливала этот пыльный, полуслепой воздух, наваливающийся на нее.

На самом деле, размышлять - это открывать и так чудом удерживаемые прорехи, сквозь которые на тебя рвется хаос неподконтрольных мыслей. Хватает одних только воспоминаний о родителях, которые непонятно для чего тебя сделали, а теперь лежат под одним серым камнем на Хованском кладбище, всплывая каждую весну от случающегося там половодья.

Были ли у них враги? Наверное, иначе, зачем бы они умерли, а перед этим всю жизнь всего боялись, особенно отец? И еще эта вечная его обида, что его не понимают – ни жена, ни дочь, никто. Но так в итоге и оказалось. Как она поняла сейчас, он так и остался  - даже не загадкой, пустым местом. Тревожащим ее совесть, но все меньше и меньше с годами. И даже в памяти остался только таким, каким был в последний год: больной, иссохший, на костылях, в вечном раздражении на жену, которая пережила его ровно на девять месяцев, в упоении лечением – то есть совершенно не тот, что на самом деле. Какая в итоге разница, кто шел по следу и подстерегал его в подъезде, кто плел интриги или, походя, смахивал его с листа действующих лиц, если и без них ничего не состоялось? Если он, как она сейчас все более понимала, и не хотел, чтобы состоялось. Потому что она сейчас и была - им. Была за него, наследницей. Или ее тоже не было: как его? Если он умер, значит, и ее нет. На самом-то деле. Этого просто никто не понимает. Но ей никто и не нужен.

На самом-то деле свою тоску, целящуюся в него пьяным придурком из-за любого угла, он каким-то чудом научился выражать в достойнейших словах, которыми никем нечитанными ворохами накапливались на антресолях в приносимых им со службы папках с надписью «Для доклада». И это была еще одна ее вина. Она брала табурет, всякий раз воображая, как свалится с него вниз и навсегда останется хромой как Варька Козлова из 13-й квартиры. Доставала одну из серых картонных папок. Вытирала с нее пыль. Усаживалась в кресло. Открывала папку, вынимая листы. И не могла читать. То жалобы на мир, то вовсе непонятно что. Наверное, она просто дура.

14.4. Речь шла о том, что ему надо пройти через три дома в нотариальную контору и заверить подпись на заявлении о том, что она тоже вносится в приватизационный список хозяев квартиры. Отец, как обычно, упирался и отнекивался до последнего. На сей раз, у него была уважительная причина: он считал, что умирает. Умирал он столько, сколько она себя помнила. Вполне возможно, что в этот раз окончательно.

Все как-то не складывалось. То его приводили, там был выходной. То – обеденный перерыв, и он, отказываясь ждать, отправлялся на костылях в обратный путь, и остановить его было нельзя, настолько он был разъярен и исходил ядом. Потом оказалось, что за удостоверение подписи требуют четыре рубля в пользу государства и сто двадцать в пользу самой конторы. Если бы он мог принести с собой удостоверение инвалида войны, с него бы скостили половину. Короче, он оказался не в себе, и когда подошла их очередь войти в кабинет, не смог ни написать толком свое имя, ни изобразить нечто схожее с подписью. Один документ секретарше пришлось перепечатывать. Когда принесли другой, он захрипел и повалился на стол. Они с матерью тоже уже были раздражены до последней степени и решили, что он, как это с ним бывало, придуривается. Все было настолько жутко и нереально, что даже не стыдно. Подергавшись, он умер. К собственному, конечно, счастью. Не думая, как всегда, о них. Может, он предчувствовал что-то, когда отказывался идти в эту контору? Сейчас уже не сказать. Когда хочешь отвязаться от неприятных мыслей, всегда говоришь: «сейчас уже не сказать».

Он вообще был странный человек, не выносил людей. Не всех, конечно, а тех, кто попадался ему в казенных местах. Или, наоборот, тех, кто, руша конвенцию пристойного равнодушия, вдруг начинал приставать к окружающим, качать права, выступать в толпе. Сумасшедших всегда хватает, но, самое поразительное, что и на него находил такой бзик, и он мог яриться, круша все вокруг себя почем зря. Потом лежал в лежку два дня, отпаиваемый валидолом.

Окончив инженерный институт и всю жизнь проработав по своей профессии, все время при этом писал что-то из античной жизни, нимало, как ей иногда представлялось, в этом не понимая, несмотря на кучу собранных и проштудированных книг. Или ощущал в том особый абсурд, пытаясь его по-своему выразить, приходило ей вдруг в голову? И если она его не поймет, то кто же поймет? Она даже на Бога в этом не надеялась, если, конечно, она Ему хорошенько все не объяснит, заступившись. Она вспомнила, как папа носился с фактом, что древние делали медные пороги и двери, что-то выводя из этого казавшееся ему важным.

14.5. Мелкие волнения по любому поводу нужны ему только для того, чтобы навсегда и полностью их вообще все отбросить, - романтически соображала она по поводу отца, когда ей было 14 лет. Так, наверное, и было, но сбитая резьба рано или поздно предполагает возврат болезни, и тот оказался смертельным. А вот ей хотелось бы всегда и при любом раскладе не обращать ни на кого внимания. Замечая при этом то, что выедают обычно эмоции.

Скажем, Набоков, воспринимаемый одноклассниками по Тенишевскому училищу, как заносчивое и неприятное существо, не похож на того, кого мы вычитываем изнутри него самого. Можно вспомнить и темную историю с братом-погодком, весьма ранимым заикой, которого он третировал в детстве, а с молодости, когда тот оказался гомосексуалистом, и вовсе перестал знать. Интересно, каким бы виделся ее отец, сумей он себя сымитировать так же ловко как Набоков? Зрение незаметного имеет две стороны: прямую и обратную.

Любая определенность была бы оскорбительной для него. Вот он ее и избегал, старательно выкорчевывая всякое естественнонаучное знание, приличное по диплому, мистическим раздражением духа. Поскольку задумчивая тишина быстро переходила в заложенное в ней ничтожество. Ну что ж, говорил он себе (реконструированный ею): такова общая судьба человека, просто не все ее понимают.

Размышляя о сюжете его жизни, она вдруг вспомнила, как он ей рассказывал, как сразу после войны занимался, будучи мальчиком, шахматами. У него была странная расположенность засыпать во время турнирной игры в самом начале, а затем в середине партии. Поэтому приходилось бороться не столько с соперником, сколько с самим собой, пытаясь выиграть в короткие промежутки бодрствования и поэтому затевая всякие ловушки и комбинации. Тренер ругал его, несмотря на победы, настаивая на стратегическом мышлении, но как ему было понять его мозговую недостаточность. Признайся он в ней, его бы тут же турнули из секции.

Отец рассказывал это, как всегда с неловким смешком, как бы и не о себе, - да и впрямь: не о себе. Потом вдруг как бы ответил ей сегодняшней (у нее даже мурашки по спине побежали - сейчас), что никакой фабулы поэтому для него нет. Есть сонливость, которой, между прочим, лучше всего запутываешь след в глазах преследующего тебя наемного убийцы. Иногда единственным способом выжить бывает – не замечать ничего.

Она задумывалась: так ли? Слишком долго, следуя этой тишине и прислушиванию к себе и другим, она прожила одинокой кротихой. Иногда ей хотелось убить себя или других, мстя кому-то за все.

14.6. У нее очень долго была эта дурацкая привычка рассказывать о себе некоему невидимому спутнику, шедшему справа от нее, прежде чем она поняла, что никакого спутника нет и не может быть. Тогда и оказалось, что жить надо совсем по-другому. Чтобы ничего не рассказывать тому, кого не было, она согласна была вовсе не быть. А какой другой мог быть выход? То, что она читала о жизни в книжках, вполне могло обойтись без нее, все эти темные аллеи, другие берега по ту сторону чьей-то изысканной памяти, первопоследняя влюбленность, беличья шубка, мутный оскал поцелуя, - ну их всех в баньку на краю того же села, где она, тоскуя, проводила свои последние школьные каникулы.

Она не раз думала, что как ей повезло в жизни, что она никогда не изучала философию, и та сохранила для нее все обаяние последнего прибежища и несомненного смысла. Она покупала специальную книгу с каким-нибудь баснословным именем на обложке и погружалась в нее, как в не совсем понятную страну, где, не имея путеводителя, не знаешь, куда двигаться, и лишь постепенно понимаешь, что это и было счастьем – нечаянное блуждание там, где ничто не имелось в виду. Так наобум бродил по небу Сведенборг, наделяя его тем, что в том отродясь и близко не было. Ангелы аж дивились и завидовали. Но со временем отрезвела и от философий.

Одним домашним вечером она успокоилась, отчасти придумав себе кавалера, сопровождающего ее по философским лабиринтам. Она, казалось ей, и философию эту придумала – философию столь любимого ею, как она теперь понимала, ничто. Это если взять все, что есть, в один узел, очертить, чем угодно, и – выйти вон. Вот там они и будут вдвоем гулять, и уже не она ему, а он ей рассказывать о том, что есть там, где нет ничего. Было бы даже страшно, не будь его голоса и молчания рядом с ней.

Зато теперь, возвращаясь оттуда, она более терпимо смотрела на пыльный угол комнаты под шкафом и даже, кряхтя, залезла туда с мокрой тряпкой, все протерев, и тут же, как водится, начав чихать, так что пришлось искать в коробке с лекарствами диазолин. Но ничего. Философия подвигала ее, как, наверное, любую нормальную женщину, думала она, на уборку, стирку, готовку. Хотя готовить было не на кого, а, философствуя, если честно, она думала похудеть. Было во всем этом какое-то скрытое отчаяние и трезвость, когда ни до еды, ни до чего.

Ей всегда нравилось кем-нибудь себя воображать. Сейчас вот – философом. А философ, это она знала точно, должен жить в идеально чистом жилище. Как на картинах старых голландцах. Потому что европейская философия и возникла в Голландии, в чистоте достоинства и мышления. Так говорил ей ее спутник.

14 января. Понедельник.

Солнце в Козероге. Восход 8.50. Заход 16.26. Долгота дня 7.36.

Управитель Луна.

Луна в Козероге, Водолее (5.42). 1 фаза. Восход 9.47. Заход 17.04.

День подведения итогов, завершения дел. День для молитвы и храма. Выбор новых планов. Смотреть в зеркало, надевать украшения. День омоложения.

Камень: золотой авантюрин, турмалин.

Одежда: любого цвета, кроме черного.

Именины: Василий.

Юля накануне не ночевала после драки с Галей из-за взятых ею в грязь выходных осенних сапожек.

II.

Вася чувствовал, что заболевает. А вечер так хорошо начинался. Получил гонорар, рублевую зарплату (остальное выплачивалось долларами как премия за хорошую работу, - старый способ обойти налоги). Отправился на выставку, быстро доехав на метро до «Бауманской», где сто лет уже не был. Давным-давно он гулял здесь с Василиной. А вчера их сын распечатал ему на принтере план дороги до Зверевского центра от метро. Все оказалось ближе, чем он предполагал, - сначала Спартаковская улица, Елоховская площадь с церковью, с нищими на паперти. Большие дома на другой стороне улицы, магазин «Цветы», куда они с Василиной заходили, к кому-то идя в гости. Было темно, грязно, он плохо видел, даже время на уличных часах не мог разглядеть, да ему и не нужно было. После церкви он повернул на Новорязанскую улицу, о которой даже не подозревал до нынешнего путешествия. Чувствовал себя замечательно. Вот, думал, что значит новолуние. Луна прибывает, и ощущение себя прибывает вместе с луной. А дальше проскочил нужный поворот, и полчаса бродил, долго вышагивая мимо автобусного парка, какого-то завода, не в силах понять, куда мог деться 29-й дом. Кого ни спросит, работяги только диву даются: «Какой центр? Зверевский? В первый раз слышим!». Наскочил на каких-то девушек, которые искали то же, что он. У них был мобильный, они позвонили, кому надо, и им объяснили. Оказался поворот, который он проскочил. Какой-то зимний парк, глухой, как где-нибудь за городом. Было страшно скользко и снежно. Вдали горела в ночи красная электрическая эмблема центра, который оказался деревянный ангаром, полным людей, где по стенам висели Володины картинки. Он встретился, с кем надо. Познакомился, с кем не ожидал. Его довезли до метро «Комсомольская». А потом что-то произошло, и он приехал домой совершенно разбитый. Залез в горячую ванну, не помогло. Сел почитать, не помогло. Тянуло в сон, не было сил. Сердце вылетало с какими-то перебоями. Принял дибазол. Написал и отправил несколько нужных писем. Лег спать. Уснуть не смог.

Кто мог подумать, что Василина именно этим вечером придумала себе блестящую обертку, в которой заживет, как конфетка с рождественской елки русской поэзии. Почему и нет. Такой маленький нежный попугайчик. Вечер в Зверевском центре произвел на нее впечатление. По дороге увидела, как из машины с цистерной выливается то ли вода, то ли горючее. Спросила у сидевших в кабине шоферов: «Так надо?» - показав на течь. Один, кудрявый, выглянул: «Ну да, месячные начались».

Это Чак Паланик недавно написал, что в его родном Портленде люди, на самом деле, вовсе не те, за кого их принимаешь. Ты к нему, как к кассиру в продуктовой лавке. А он – лучший в округе специалист по Каббале. Ты к нему с этой стороны, а он трансвестит, ведущий бортовой дневник разности половых ощущений. Так и люди вокруг нее полны подвохов и двойных смыслов. Встретишь девушку, а у нее оральная фиксация. Задумаешься о своей, вербальной, а она тебе показывает «сексуальную карту москвички».

Еще один ее друг бежал, бросив щит, с поля боя – вдаль от людей. Там, где книги, Архилох с Горацием, былое и думы. За потерей щита и лица, он не приметил ее, да и какая уже разница. Гарун забыл свой долг и стыд. Она даже порадовалась, как ему будет хорошо там, где нас нет.

А у нее одни чакры с харекришной, которые недавно притянули 60-летнего соседа с первого этажа. Он, увидев ее в окно, выскакивает, чтобы открыть тяжелую дверь, помочь с сумками, когда те есть, пригласить в гости, сказать, что «если твой будет тебя обижать, ты рассчитывай на меня». К счастью, голос у него не на тех запрещенных частотах, которые вырубают у нее способность к анализу. Поэтому чистая «Ода an die Freude», без всякого Фройда за кулисами.

Иногда думаешь, что это просто так холодно, что она должна сама себя согревать. А что будет, когда она постареет, и все ее субпродукты заболят и сойдут с резьбы? Тогда ее можно будет пересчитать по танцам одной руки. Притом что она воспримет трехликое обличие жителей города, чтобы не отличаться. Кто-то рассказывал про соседа с дачи, который исчез на полгода и, когда близкие уже отчаялись его искать, вдруг появился, весь в земле и с огромной развивающейся бородой, ничего не помня. Оказывается, он был лунатик, который по ночам копал себе нору, а, когда наступила зима, залег туда вплоть до мартовской оттепели. Она смотрела, раскрыв глаза, на рассказчицу. Она вела детскую секцию от израильского посольства, писала книги и записывала разговоры, что слышала вокруг и в собственной голове.

Пифагорейцы шутили, что тело – это знак, вроде надгробного камня на человеке. С надписью: здесь покоится нечто, что может вылезти тебе боком, то есть душой. На самом деле, если вглядеться, там несколько надгробий. Она как-то задумалась про папу. Как он, только женившись, пришел домой праздновать Новый год, немного выпив на работе. Чем вызвал мамин гнев. Слово за слово, и он выкинул елку в окно. И заперся в их комнате. А мамина мама, заступаясь за дочь, выбила дверь. И папа ушел, успев собрать вещи за то время, что она выбивала дверь. Но через два часа вернулся с двумя бутылками водки. И они не развелись и даже родили ее. А через пятнадцать лет мама спросила, почему он выбросил елку в окно. Оказалось, что он наступил на разбитую игрушку, и та впилась ему в пятку. Но почему спросила через пятнадцать лет? Ведь папа не просто писатель, но еще смотритель за слонами в зоопарке. И еще занялся всерьез кулинарией, немецким языком и игрой на аккордеоне. Она бы не смогла быть им, слишком много зайчиков от взаимных отражений. И читать его книги не может, - тут же начинает плакать.

Как-то он ей сказал, что не только она не может все писать в ЖЖ, зная, что родители могут это прочесть, но и он не может теперь писать книги так, как писал их до того, как она выросла и стала их читать. Это специально так придумано, - сказал он, - чтобы люди ограничивались семьей, войнами, историей России, а то иначе бы натворили такое, что стали бы соперничать с Богом и ангелами. Даже Бог родил сына, чтобы не натворить лишнего, а потом жалеть. Она хорошо запомнила эти слова.

Зато она с недавних пор любит ходить в ванную и нюхать полочку с духами, шампунями, притираниями. Чем-то ее это веселит. Может, слишком много читает, а надо жить запахами? Розы, стоявшие в вазе на столике рядом с которым она что-нибудь сочиняет, рисует или на что-то надеется, завяли, и вода, кажется, давно сгнила. Но не она их принесла, не ей и выбрасывать. Пусть горит огнем как завод по производству валерьянки за забором.

Долго думала о том, что ей надо выходить замуж, искать правильного отца будущему своему ребенку, что женщины, как выяснилось, ответственны за эволюцию человечества. Тут не до норм морали, а то и сама сдохнешь от голода и будущее человечество уморишь. Пыталась сказать папе, что ей придется много и тяжко работать, чтобы снимать квартиру, а это уже сейчас от шестисот до тысячи долларов в месяц. Он, как обычно, сделал вид, что не понял. Не может ведь она вечно жить с родителями в их двухкомнатной квартире. Да, отдельная маленькая комнатка, и даже дверь запирается с недавних пор, но жить вместе можно будет еще год, два, а дальше кирдык, старая дева.

Или ждать, когда папа умрет практически молодым, - уйти к другой он уже вряд ли сможет, - чтобы каким-то макаром разменять квартиру на две однокомнатных с доплатой. Деньги на нее непонятно откуда брать, но предположим. Но как можно жить так, чтобы твоя смерть стала решением жилищной проблемы? Это она уже влезает в папину душу и осматривается в ней изнутри. Наверняка он станет говорить себе, что уйдет из дому, чтобы не мешать жить другим. Хотя мама вот никуда не уйдет, поскольку знает, что право имеет. Тогда и он поговорит в душе и тоже останется. Уходить ей придется, и искать работу минимум на полторы тысячи в месяц. Так, может, лучше было ему пуститься во все тяжкие, чтобы не подохнуть псом и, тем самым, аннулировать все то высокое, что нес в мир своим дистиллированным внутренним миром?

От бесплодных мыслей у нее начинает болеть голова. Надо на что-то решаться. Выйти замуж за киноактера или хотя бы за хорошую подружку. Хотя от людей при долгом их употреблении ее клинит. Из двух зол – одна зола, как услышала она на каком-то поэтическом вечере. Чем красивее слова, тем тупее угол, в котором ты потом окажешься. Слова - это, как ломка, как утро после любви. Слова - это опустошение, остающееся после них, и тень надежды, что останутся навсегда, потому что записала их.

Учитель говорил, что только сюжет поддержит нас в разбегающихся поползновениях. И, в общем, любой Авраам зачинает свой Израиль, просто не все хотят заморачиваться. А вот она прочла SMS-ку Бога и вняла ей. И знает, что лучше не наедаться, только чуть-чуть деликатесов для полноты ощущения. К тому же у нее близорукость, очки носить стесняется, как и два слова связать в разговоре, так что все равно ничего не увидит. И еще эта дурная привычка опускать глаза даже при отдаленном виде людей. Чужая ей компания.

Она ищет этот дом, сверяется с картой, распечатанной с Яндекса. Там настолько другие люди, что молчат при встрече. Занимаются своими делами, и ей не мешают, хотя бы первое время, пока она привыкнет. Да, таких глупых девочек, как она, притягивают мудрые старики, не обращающие почему-то на них никакого внимания. Такая умная бородатая свечка, на которую летит голенькая бабочка, - даже лобок побрила, - а он отворачивается, чтобы не отвлекала. Ей даже неудобно, что могла подумать такое.

Как обычно, она пытается влезть в человека, увидеть его изнутри. Зачем ему это неистовство, с которым он словно должен добежать до конца? Прочесть еще это, продумать то. Наверное, так он выстраивает свой орех, чтобы остаться там совсем одному, иссушить тело умом, встретить смерть первым на крепостной стене этого тайного города, гражданином которого себя считает.

Говорил он редко, - она заваривала чай, разливала по чашкам, которые сама и принесла, - и дикция у него была такая, что через слово только понятно. Но, если прислушаться, она услышала и про Паскаля, математика и светского человека, который чуть не разбился на лошади и сразу очнулся, как после обморока, глубоким мистиком. И про Будду. И еще каких-то людей, про которых в первый раз слышала. Жизнь его, как ей казалось, состояла из букв и окружающей их глубокой тоски, которую он не скрывал.

- Чем темнее вокруг, тем свеча ярче, - повторял он слова какого-то древнего китайца.

В доме было тепло, уютно, несмотря на жуткую мебель, купленную, кажется, еще в хрущевские времена, когда Гагарин только в космос слетал. Но тут была атмосфера разума, какое-то замкнутое яйцо, которое уйдет вместе с ним, но окружающую пошлость в себя не пустит. Поэтому и надо было все время думать, мыслям, как показывают исследования мозга, сопутствуют печали, по слову Екклезиаста. Так она ощущала, восхищаясь им.

Ночью ей приснился страшный сон, как учитель плетет паучьи сети и, не глядя на нее, медленно и неотвратимо подтягивает к себе, чтобы, как она знала наверняка, выпить из нее кровь, наподобие фашистского врача-палача Менгеле. Жуть это не то слово. Самое интересное, что она не забыла этот сон наутро, как обычно.

Она стала к нему присматриваться. Чем меньше он на тебя смотрит, тем больше к себе притягивает. Как-то за чаем он говорил о власти одного человека над другим, о насилии, которое не может терпеть.

- Слово это тоже насилие, - сказал он. – Но писатель это все-таки не учитель, его можно не читать. А аскет и вовсе занят только собой, поэтому из него вырвано ядовитое жало власти. А больше всех давит Бог и Его шобла.

Она вспомнила, кстати, как была на кинофестивале, где режиссер Клод Лелюш давал пресс-конференцию, на которой назвал Бога серийным убийцей с неясными планами. У наших партийно-православных журналистов просто челюсти отвисли.

- Правильно сказал, - кивнул он. – Французы еще и не то скажут.

На самом деле, это он притягивал ее невидимыми нитями, околдовывал своим умом, молчанием, отсутствием власти. Она это чувствовала, и он знал, что она чувствует. Она не сказала, что на кинофестивале была со своим папой, потому что тот был примерно его возраста. И это тоже было еще одной ненужной связью.

Она понимала, что заниматься с ней, плутать в дебрях самоанализа да еще облекать понятое в слова, - только отходить от главного пути. Все это у него уже было сто раз и не интересно. Девичья тушка с голым лобком. И хлопот потом не оберешься. Боковые ненужные сюжеты.

- Почему все пишут о любви? – спросил он. – Потому что всем это так припекло и интересно? Не смешите меня. Потому что Бог - любовь и грамматика тоже Бог? Может, так зомбируют народные массы, чтобы они не вякали и были довольны?

Теперь ей нравилось следить за собой, это придавало ей значимости, как опытному образцу.

- Попробуйте никогда не писать о любви, и вы войдете в историю поэзии, - как-то сказал он ей. Помолчал. - И не давите того, кто рядом.

- Вы всю жизнь от чего-то отказывались, а я только начала, - возразила она. Он мог бы стать эпизодом ее взросления, но он не хотел быть ничьим эпизодом, только своим собственным. Рядом с ним она впервые чувствует себя зародышем, который еще только может обрести форму. Для закрепления материала она видит это во сне. Увидеть себя зародышем – это наполняет ее торжественностью на весь день.

На улице лежит снег. Пока он не стал грязью, она идет по нему, скрипя сапожками, к метро «Третьяковская». Много разных киосков с едой, кто-то ест прямо рядом с ними. Запахи странные, но не отвратительные. Из кафе монотонно доносится приглашение зайти к ним, записано на пленку. Она хотела бы увидеть что-то важное, но ничего не происходит. Просто идут люди, кто в метро спускается по грязной и чуть обледенелой лестнице, а кто поднимается им навстречу. Смысл размыт, а вертеть головой, чтобы что-то подсмотреть, не хочется.

Если она не слишком приблизится к нему, то ему будет легче забыть ее. Ему надо забыть все, кроме самого главного. А оно настолько главное, что его даже не нужно запоминать. Главное, забыть, и оно одно и останется.

Забыть этот день, дома, людей, улицу – не проблема. Будь она влюблена, все наполнилось бы яркими звуками, шумом, запахами. Они бы стояли рядом у перехода, и зеленые цифры светофора показывали, через сколько секунд загорится красный перед автомобилями. Они бы зашли в кафе, заказали пиво и бутерброды с красной рыбой. Не потому, что очень уж хотели есть, а чтобы зафиксировать здесь свою близость. Вот для чего нужно столько ресторанов. Это все места любви, а не еды. Типа, пометить территорию. Как собаки, но – едой и разговором. Как у Хемингуэя.

Поэтому быть одинокой стыдно. Быть несчастной стыдно, - особенно с утра, после тревожного сна, когда просыпаешься с застывшим сердцем и упавшим до нуля давлением, хотя, вроде бы, ничего особого не видела, но и окно уже запотело, не проверишь. Дозволительно лишь писать обо всем этом хорошие стихи вскачь, вышибающие из текущего бессчастья искру дуры.

Однажды она пришла в гости не под настроение, потому что старик сообщил, что умирает и потому прощается с ней навсегда. Так он решил. Силы оставили его. Тот, кто выставляет наружу свои внутренности, как это делает он, поневоле похож на розовую культю, без глаз, рта и прочих отверстий, наподобие беккетовского героя. Она вдруг вспомнила, что нечто подобное видела во сне, и жутко тогда перепугалась. Наверное, с утра была магнитная буря или он перед дождем так обессилел, что пришлось входить в разум с помощью смертельных спазм. Но она и впрямь попрощалась и с ним, и с этим домом, хорошо запомнив слова, что немного белого вина снимает избыток мысли.

Это все последствия вывернутости души человека для художественного рассматривания. Понятно, что снаружи появляются струпья. И лицо цвета мысли, то есть белое, как картофельные отростки. Интересно ведь, как человек лезет изнутри себя наружу. Она по себе знает: мысль скачет птичкой, надо бы закрыть клетку, опустить глаза долу, идти по улице, ни на что не обращая внимания. Умному и смерть по карману.

Мысли, как и плохое настроение, постоянно накапливаются. Если не перевести их в строительство дома, города, страны, а потом и всей земли, то дело кончится войной и террором. Потому что хочется не видеть никого, а особенно – не слышать. И, чтобы стены возводились сами, без этих людей, которые все только портят. И чтобы никуда не уезжать в эти жуткие праздники и отпуска. Она долго не могла понять, почему не смотрит кино. Оказывается, надо выключить звук. Потому что или не хватает каких-то чувств, или вдруг появляются лишние. Никак не впишешься.

Еще ей нравились старики, которые мало говорили. Наверняка, они следили, чтобы от них не пахло плохо. А, поскольку дезодоранты в их возрасте уже не помогают, то, чтобы вообще не пахло. Они ей напоминали маяки в бессмысленно бушующем море. Внутри горел слабый, но – свет. Кто, кроме них, скажет, что убивать нельзя? На маяке есть место только одному. Она хорошо представляла предельное одиночество человека, видящего со всех сторон горизонты.

Старики понимают, что надо говорить простые вещи, потому что те никто не говорит и мало кто помнит, - а на сложные у них не осталось сил. Так неумелый гребец шарахает лодку из стороны в сторону, но вот он устал, и лодка сама летит по прямой, - больше нет сил на излишества. Она понимает, почему они делают вид, что не замечают ее, говоря, что им стыдно, что они старики, а на самом деле потому, что лечить сошедший с ума мир требует предельной концентрации. Кроме того, вид задумавшегося старика вдвойне отвратителен.

Девушка знает, как бывает никто не нужен, когда ты в задумчивости, и даже мысль о чьем-то прикосновении страшит. О том, что случается, когда нуждаешься в близости другого человека, не стоит и думать. В городе Рига живет пожилой мыслитель, рассуждающий о приближающихся варварах. Она едет туда ночь в поезде, отстояв перед этим очередь в посольстве на улице Чаплыгина у Чистых прудов, чтобы получить визу. Знакомые обещали помочь с гостиницей. Погуляет по городу, пока не надоест. Съездит на взморье, где никогда не была зимой. Что она ему скажет, - что варвары как раз приходят с востока? Больше сказать ей нечего, и вряд ли она придет к нему. Он о ней понятия не имеет. Она привыкла говорить с людьми, их не видя, как будто они живут в ней.

Сказать ему, что она хочет учиться разуму, который нужен для противостояния варварам? Он ответит, что лучше не стихи писать, а изучать психиатрию, сознание людей, считающих себя докторами. Теперь они находятся в постоянной связи, - дурочка и мудрец. Она едет навстречу ему в Ригу. Он, если ее и видит, то неясно, во сне, на третьем плане. Мама уверена, что у нее в Риге молодой человек, о котором она не знает. Если не двигаться и ничего не хотеть, а просто смотреть вокруг, то все эти машины, дома, люди и лежащий на всем снег похожи на кино с выключенным внутренним звуком. И дают такое ощущение уюта со всем этим полумраком в светящих фонарях, с прибалтийским пасмурным небом наутро, что не надо больше никуда стремиться и ничего хотеть: все есть.

Дяденька не говорит, что из нее не выйдет мыслителя, потому что, подумав о чем-то, она пропускает свою мысль через удовольствие от этой мысли, и таким путем не далеко уйдешь, всякий кайф замкнут на самом себе. А дяденька молчит. Он взял обет такой, но не строгий, а потому что не хочет. Рассказывал, как в молодости рот себе зашил, а потом вспомнил, что без еды не обойтись. Странное соединение того, что входит в рот и из него выходит, - по слову Христа. Все равно зашил. Счастливейшее было время эти несколько дней. Если общаться можно мысленно, то и питаться так же.

В поезде дали пластмассовый стакан растворимого кофе, ужас какой-то. И в окне никаких перемен. Застывшее кино времен застоя. Перелески, столбы с проводами, ночь, снег, платформы. Чем ближе к западу, тем все чистенько, но тоже без особых фантазий. Юноша в купе не отрывался от ноутбука. Странное ощущение библиотеки, - вроде как и ей надо себя куда-то деть. Она поняла, насколько молчащий человек нестерпим для окружающих. Поэтому и место ему в затворе.

Он рассказывал ей о потугах старости забыть разочарования и все, что с ними связано, обрести покой и равновесие. Словно отключаются голоса, лепечущие злобную ерунду, нелепость, все, что можно не слышать. Старость – блаженнейшее из времен года, тихий покой заката, красивое небо, легкие облака для ощущения глубин небесных провалов. Он рассказывал молча, поэтому прислушиваться и понимать надо было чутче обычного. А ее перло от самого процесса жизни, чистый приход. «Ты кто?» - спросит, к примеру, его жена. – «Фея с топором», - ответит она в духе типичного «double bind» Грегори Бейтсона.

На самом деле, она заказывает в кафе на улице недалеко от вокзала луковый суп с сухариками, рассматривает висящую на стенах винтажную фотовыставку, - ничего особого, но сами слова холодком покалывают язык. Через месяц еще что-то модное будет, и она это прихватит. Вроде ангелов, которые, сплетничая, перемывают друг другу крылья. Она очень хорошо представляет себе их фотографию.

Дух дышит, где хочет, а где не хочет, не дышит. А она тут вроде ни при чем. Все вокруг мельтешит: чужой город, язык, люди. Слишком мелкая штриховка сначала развлекает, потом начинает утомлять. Все это случайно, бродишь весь день, непонятно зачем. Зимой смеркается рано, в гостинице тоже делать нечего, спускаешься в ресторан, заказываешь еду, стараясь не смотреть по сторонам. Спасает лишь то, что об этом потом будешь кому-то рассказывать, и уже заранее подбираешь слова, чтобы рассказать, как было хорошо, а заодно это «хорошо» и сейчас испытать. Какой вкусный был шашлык из осетрины, как красиво все сервировано гарниром, непонятными травами. И вино, кажется, неплохое. Может, она уже алкоголик, что у нее от вина настроение улучшается? Или это потому, что все вокруг расплывается.

Она вспомнила Верочку, знаменитую московскую поэтессу, девушку под два метра ростом с большим лицом и ногами, - существо настолько тонкое, беспробудно-мощное и никчемное, пишущее такие невероятные стихи, что у окружающих тут же развивался комплекс Сальери: за что, Господи, ты ей это все дал!?

Людям верить нельзя, особенно их внешнему виду.

На сладкое взяла горячий яблочный пай с мороженым. Чем хороша Рига, так это тем, что в ней много египтян с армянами. Особенно зимой, на пороге Европы. Но и изнутри люди тоже сильно попорчены своей внешностью. Надо бы верить себе, да сил нет. Еще надо сделать небольшое усилие, чтобы почувствовать, что жизнь прекрасна, и того стоила. Пятикопеечное усилие. Каждую ночь, засыпая, она думает, что с завтрашнего дня начнет радоваться всему, чему ни попадя. Когда тебе тошно, назови сегодняшнее число, - оно больше не повторится.

Если она мысленно не разговаривала с ним, значит, справляла какие-то интимные потребности. Некий ее приятель уверял, что, читая Льва Толстого и прочих классиков, удивлялся, когда же их герои ходят в уборную. А потом, сказал, с наслаждением наелся этим за всю русскую литературу у Сорокина. Видно, бедняга, сам никогда этим не занимался или отчета в происходящем себе не отдавал. Должен был только в зеркале увидеть, чтобы убедиться. А ведь это и есть подкладка нашего одиночества, которым держится все то, что на виду. У нее другая беда, - наружу из своего сортира почти не выходит, ни разу в жизни не видела того, что Толстой описывал с натуры.

Амеба, не получая пищи, становится на некоторое время более активной.

Это успокаивало. Коль паче она, состоящая из мириадов расползающихся амеб, благополучнее единственной. Поскольку даже представить страшно, как она ввалится к нему в гости на улицу Валдемара или даже если он будет сидеть в какой-нибудь яме, занятый своими мыслями, потому что, чем еще в яме заниматься, как ни упорно думать, то лучше она останется сидеть там, где сидит.

В гостинице было тухло и скучно. В открытом после полуночи буфете на пятом этаже хозяйка, отпустив ей сто грамм коньяка и шоколадку, разговаривала на латышском с мужчиной, который поглядывал теперь на нее, сидевшей к нему спиной, но видевшей в зеркале его отражение.

Говорят, что раньше учитель читал лекции пациентам психиатрического отделения, назвав их – «введение во всё». Теперь она придет к нему и начнет что-то говорить, просто чтобы он ее не испугался? Какая самонадеянность. Зачем вообще люди общаются? Когда у нее появился молодой человек, она долго пытала, о чем они говорили с предыдущей его подружкой. Он говорил: да так, ни о чем. Она все пыталась понять, о чем говорят люди между собой и, главное, зачем?

Он так и не сказал ей. А учитель скажет. Поэтому он и молчит.

- Слова – это не совсем то, что мы говорим своими жестами или просто присутствием, - говорит он.

Теперь все рушится, потому что она живет в словах. Она перестала читать во время еды, потому что, живя одна, может смотреть в окно или в телевизор, или слушать радио, или думать. Но остальное время она читает. Особенно большие планы у нее на поездки в метро. На летние прогулки, когда у каждой скамейки и пейзажа свой вкус чтения. Она может не помнить, что читала, но помнит женщину с ребенком, катавшимся в это время на велосипеде. В хороших книгах ей спокойней, чем в жизни, уж простите ее.

Что делать ей в Риге? Ну, хотя бы создавать совокупный образ учителя из тех, о ком слышала, будь то загадочный Дандарон, прочитанный Бейтсон или стоящий в книжном шкафу Кришнамурти. Неважно кто. Учитель. Другого у нее нет. Живет между разговорами с ним и очередной мыслью об очередной смерти. Это немного взбадривает, как электричество небольшого разряда. От большого она сдохнет по-настоящему.

Из номера в гостинице она не хочет звонить домой, чтобы сказать, что у нее все в порядке, она уверена, что ее обсчитают при отъезде, и вообще она не любит лишних сложностей. Поэтому она ищет телефон, с которого можно позвонить маме, услышать ее голос и дать послушать свой. И еще у нее есть немного денег, чтобы пройти по краю и посмотреть на людей, пока они не сделают ей больно одним своим существованием.

Она придумала определение мысли, - это когда снимаешь с себя тонким слоем кожу, оставаясь без ничего, нервами наружу, разве не так? Прочее – имитация, да, Сократ, отдохни с цикутой. Какую кожу надо иметь, чтобы общаться с людьми. Это или больно, или, как водка, - забыв обо всем, в полном угаре.

Так, снимая тончайший слой за слоем, она идет навстречу учителю, чтобы быть способной его понять, а, стало быть, чтобы он обрел голос сказать ей то, что она заслуживала бы услышать. Для начала она приготовит ему чай, стараясь не докучать лишними движениями по кухне. Очень важно не только не говорить лишнего, но и не существовать впустую. Говорят, на том свете все вибрируют, зачем-то пришло ей в голову. Вот почему даже здесь трудно держать себя на веревочке. Лучше прыгать через веревочку.

Со сна она вся не своя. А перед сном, если ничего не болит, - своя.

Должна ли ученица залезать в голову учителю, чтобы рассмотреть, как там все работает?

Зима в этом году была мягкая, на грани оттепели. Вода в Даугаве была темная, но текла, как ни в чем не бывало. Зашла в один магазин, в другой. Раньше тут был, кажется, спортивный, а там продавали сладости. Если бы не заходила, так бы в памяти все и осталось, а теперь все было выставлено к Рождеству, и, вдохнув этот колючий воздух из мятой бумаги, она тут же все прежнее забыла напрочь.

Теперь она ходит по городу, медленно сужая круги вокруг возможного дома учителя. Она просила своих знакомых тоже помочь ей, и они пытаются найти того, кто ей нужен. Есть разные варианты. Достаточно огрубев в этих хождениях, выбив из себя все лишнее, она наверняка согласится на встречу

Сжавшись, она выслушает, что он скажет, более всего страшась, что он заставит ее говорить то, что ему нужно, соглашаться с ним, как невыносимый тот афинский старик, которого, в конце концов, приговорили к позорной смерти, лишь бы он заткнулся.

Следующий день был солнечный, все таяло, как весной, и пахло железной дорогой, но день был без титульной страницы, как и должно быть в отпуске. Даже когда знакомые позвонили, она отговорилась, что встретится с ними где-нибудь в середине дня в старом городе в кафе, а дальше видно будет.

- Люди нужны для согрева мысли, - говорил учитель. – Без людей мысль скоро замерзла бы. А так, отогреешься немного среди людей и можно опять думать. Не брезгуй людьми, они придают мысли устойчивость, без них она тут же перевернется.

На солнце было так тепло, что она с удовольствием уселась бы на скамью рядом с парком, но на сиденье было мокро, а сесть на спинку здесь, кажется, не было принято. Ее обуревала жажда понимания. Ясно, что это еще один способ отгородиться от людей, решить проблему общения, которое ей не удается, с помощью острого, как скальпель, рассекающего ума. Что же, это не худший метод побега. Лучше, чем убивать. Недаром у нее все время болит сердце.

Позади у нее нет ничего, - ни смысла, ни учителя, ни любовника. Тем лучше. Она сама себе придумает и смысл, и учителя. Главное, пройти сквозь время, как сквозь студень, ни о чем не беспокоясь. Курить, пить кофе, звонить по мобильному, это еще один способ метить время и место, - говорит учитель. Уже хорошо, если обходишься без этого.

Сначала она сама придумает тех людей, которые ей нужны, а потом обратит на них внимание. Может, это будет какой-то алкоголик, у кого она почерпнет начала дзен-буддизма. Или доктор Лиза из киевского хосписа. Первая операция, которую делает ученый человек, изучающий варваров, это поступает как варвар, отделяющий себя от чужих, - противопоставляя себя им, как варварам.

Ну, а что делать, если ты и впрямь живешь среди странных существ. Где-то прочитала, что каждый позвонок хотел бы стать головой, но ему сосед мешает. И что делать? Она не знает. Ей сам процесс думанья нравится, она не настоящий мыслитель. Зато, если достигнет какого-то уровня в мышлении, то, может, начнет запоминать сны. Просто в качестве компенсации. Она хотела бы знать о себе столько, чтобы, уйдя на глубину, увидеть рядом с собой лишь немногих людей, а еще лучше – только память о них.

О, как хорошо думать в Риге о том, как начнешь дома новую жизнь. Она заказала в кафе ледяной мохито, просто чтобы знать, что это такое. Даже не поняла, понравилось ли. Если с ней заговорят, ей не понравится звук собственного голоса, и она лучше помолчит. Заказ и то с трудом удается, а не то, что умное что-нибудь сказать.

Город, куда они приехала, имел глубину, которую можно вычислить по интернету, - памятники архитектуры, знаменитости, тайные загашники, где скроешься с пользой для образования. Когда говоришь об этом друзьям, живущим здесь от рождения, те только глаза таращат: не может быть. Вот и она так сидит у себя дома, - не троньте меня, оставьте в покое. А здесь ощутимы все эрогенные зоны встречных людей и самого города. Трепещешь как тряпочка на суку.

Какой-то солидный мужчина в костюме подошел к ней, когда она сидела, задумавшись, перед своим коктейлем, и спросил, не снимается ли она. Она очень удивилась и сказала, что не актриса. Только потом поняла, что он имел в виду, и ее бросило в жар.

Учитель говорит: надо преодолеть страх мыслить. Вспомни, как мы с детства боимся, что заболит голова, переутомимся, пойдет кровь из носа. Ну, и заболит. Голова не болела только у Сократа и у Мамардашвили, такая она у них была крепкая изнутри. А для нас мыслить – это преодолеть страх смерти от мысли. К тому же, боимся, что «помыслим, а оно и случится». Или: «так и просидишь над книгами, не увидев жизни». Думать это и есть умирать, быть во всегдашнем времени, опамятоваться. Истинно говорю: если не умрешь, думать не сможешь.

Неудивительно, что она ходила теперь по чужому городу, выискивая, куда приткнуться, чтобы... что? Чтобы быть? В принципе, она – за, но чем-то ее смущали эти постоянные разговоры о смерти. Все уже понятно, можно не называть. Не зря ведь раньше были табу.

Это большая проблема, куда приложить по делу свои силы. Понять, что город, по которому она сейчас идет, это лабиринт? Нет, надо оставить эту идею до Москвы. Как в полусне, когда уверена, что в голову пришла гениальная идея, а наутро там оказывается одна труха. Древности, на которые она идет с цифровым фотоаппаратом, чтобы раскатать их на сайте в виде бесконечных ссылок с одной на другую и в бесконечность нарастающей тайны? Надо подумать.

Наверняка это должны быть места медитаций, с помощью которых она проникает в устройство окружающего мира. Но вот есть ли у него вменяемое устройство, она уверена не была. И этот морозный воздух, крошки которого оставались в ноздрях, передать вряд ли удастся. Она вспомнила, что у нее в сумочке лежит плоский цифровой фотоаппарат, достала его, батарейки, как оказалось, еще не сели. Она подняла его над головой и нажала на кнопку, не целясь, не имея ничего особо в виду. Случайный кадр, этого довольно.

Если она и впрямь намерена жить в полном сознании, - осознавая свою жизнь, - то довольно скоро превратится в куклу, в механизм. Возможно, есть даже такая душевная болезнь. Но дурочкой она тоже побыла, хватит. Если бы рядом с ней кто-нибудь сел, она бы попыталась записать на диктофон, что он ей говорит, взять какой-нибудь безобидный анализ. Ей было интересно, как устроены люди, чтобы ощутить себя вне их. Наверное, нужен какой-нибудь специальный журнал для клинического описания нормальных людей.

Философ это тот, кто воображает себя не таким, как другие, да, господин учитель?

От застенчивости и дурного воспитания она разговаривает с людьми как полная дурочка, и потому ей приходится корчить из себя шибко умную. Только и всего. Она не привыкла, что у нее что-нибудь просят, даже в ее собственных снах. Но, оказывается, она всем нужна. Прислушалась, изнутри кто-то стучит. Учитель говорил, что не надо бояться быть сумасшедшей. Вполне возможно, что это он и стучит оттуда.

Больше всего она боялась быть той помешанной, которая стремится обязательно заполнить весь лист, взятый для письма.

- Удивлюсь, - сказал он, - если в твой внутренний монолог сумеет вклиниться кто-то другой.

Бог говорит с нами на языке случая, то есть неожиданности, - продолжал учитель. – Когда мы не ждем, оно и случается. Встреча, взгляд, слово, - и никогда то, что указано в программе, даже если ты в это время случайно проходил мимо телевизора. Ты спросишь, откуда я, как и остальные, знаю про Бога. А я и не знаю.

Некоторые прямо так и выходят из книг и там же скрываются. Надо следить за содержанием, чтобы что-то понять. Кириллические мутанты завывают ночь напролет антиугонными устройствами. И тишина потом так напряжена, что не порадуешься ей, как встарь. В дальнем районе Риги как везде. Она следила бы за кем-то одним, но их были все, и что толку. Наверняка кто-то спросил: вам кусочком или порезать, - а она постеснялась сказать и теперь обливается слезами.

Ее друзья разбогатели и переделали квартиру так, как нарисовано в модном журнале, в котором не живут даже сами его редакторы. Шутка ли, унитаз за полупрозрачными раздвигающимися панелями, которые не закрываются, как в страшном сне. И рядом душ. А в комнате много-много компьютеров. Поэтому, в основном, они живут на даче в закрытом поселке, а сюда приезжают только по делам или, чтобы, вот, с ней встретиться. Если хочет, она может тут остаться пожить. Завтра придет женщина убирать, надо только объяснить ей, что хозяева в курсе, пусть не пугается.

Она отказывается и рассказывает им, почему в России так любят тесные дома, комнаты, квартиры, глухо заставленные старой мебелью, хрусталем или, как в ее случае, пыльными книгами. Потому что холодно и слишком много вокруг загаженного пространства. Ест сыр с оливками, уже понимая, что из-за оливок будет кататься под утро на кровати от боли в желудке, но, кажется, слишком поздно. Коньяк хороший, да. И вообще внешняя жизнь – отличное болото, в котором можно себя утопить.

Про Москву она рассказывает рижанам, как о месте для инопланетян. В метро теперь не столько назначают свидания, сколько пишут романы и сценарии странных встреч и передвижений. Очень много ненормальных. Есть и агрессивные, но гораздо больше тихих, себе на уме. Она сама из таких, поэтому их различает. Город такой, что к нему хорошо прилипает безумие, а вот что-то умное или тяготеющее к искусствам растворяется без следа. Книги и интернет дают возможность создать университет прямо на асфальте, но даже летом, в хорошую погоду, это почему-то не удается, не говоря о жуткой зиме, которая держится по полгода.

- Можно тебе позавидовать, какой богатой жизнью живешь, - заметила подруга. – А мы тут в свои дела погружены, ничего вокруг не видим.

Да, согласилась она, именно так, второй план иронии по поводу ее никчемности она предпочла не замечать. Именно так, живет полной жизнью. Никакой переквалификации суждений. И такое чувство у людей, словно она говорит со стенкой, в которую уткнулась со своей исповедью. Даже голос какой-то певучий и глухой, как у сомнамбулы. И вот подруга давит зевок, а ей не стыдно, она давно привыкла к такой реакции. Скоро уйдет.

Они вместе учились, потом подруга удачно вышла замуж и уехала, как оказалось, заграницу, в Европу. Филологический так и не окончила, незачем. Зато не надо искать, как ей, смысловых констант на пустом месте. До первых сосудистых спазм, которые заканчиваются рвотой. Она одна, вот ей и надо все выдумывать. Рассказывает им про FAQ-кафе, где проводит полевые исследования динамики групповой шизофрении, по Бейтсону, потом добавляет в «Кризисе жанра». Подруга повторяет, что завидует ей, и просит мужа подтвердить. Тот молча попыхивает трубкой. Хороший табак, хороший одеколон, хорошая жена, - что еще надо солидному мужчине, чтобы быть в форме.

Ее всегда удивляло, сколько надо успевать читать, пожаловалась напоследок. Арифметика тут не действует, - как ни умножай страницы на часы, получаются годы, намного больше, чем когда-нибудь проживешь. А прочесть надо было еще вчера. Да и читаешь, как в лихорадке, все куда-то в сны уходит, не иначе. Ее удивляло, что тело выдерживает, спина действует. Только лицо вывернулось, ну это они и сами видят.

- Тебе полегчало хоть? – жалостливо спросила подруга, когда прощались у лифта.

Денег нет, и не будет. Зато есть лесенка прямо на небо. Почему-то в Риге даже облачка на синеньком ситчике очень уютно смотрелись. Думать надо хотя бы для того, чтобы потом, когда не думаешь, так становилось хорошо, что лучше не бывает. С собой у нее был на КПК старый роман Василия Аксенова «Скажи изюм», ей нравился, в отличие от последних. Родители рассказывали, как видели перед самым отъездом его в эмиграцию в кинотеатре «Октябрь» на каком-то джазовом фестивале, молодого, в джинсах – хотели подойти, сказать, что любят его, но не решились.

Вспомнив про родителей, она как раз проходит мимо здания почты с междугородным телефоном. Хороший повод позвонить бабушке. Заказывает три минуты, в течение которых бабушка рассказывает, что с ней сидит не ее дочь, то есть тетушка любимой внучки, а какая-то незнакомая женщина, называющая себя ее именем. Их даже несколько, этих женщин, которые почему-то к ней тянутся, ухаживают за ней, кормят, ночуют рядом, в курсе всех ее дел, но она их не узнает. А они смеются, говорят, что они ее дочка. Видимо, она уже совсем деградирует, но, что делать, не знает. Разговор на этом прерывается.

Идя по улице, она даже не думает, чем может помочь бабушке. Кто-то рассказывал, что там, в мозгу просто вода уже хлюпает, в отличие от песка, сыпавшегося из гульфиков пожилых кавалеров на балах у короля-солнца, они подкладывали мешочки для большего впечатления. Она уверена, что и у нее кончится тем же. И что тогда наши мысли? Поддержание связи в обществе, для которой отдельный человек лишь проводник в цепи.

На улице Элизабетес недалеко от перекрестка с Антонияс она зашла в кафе «Монте-Кристо» и сразу же забилась в тихий угол у камина. Ее беда, что окружающие люди кажутся ей не такими смешными. И то, что говорят, она тоже поэтому, наверное, не запоминает. Поплакать над ними – другое дело, но вряд ли им это нужно. Кем она хотела быть, так это дрозофилой, предметом теории эволюции. Да и то, в свободное от чтения время. Она так любит этот город на Даугаве, куда приезжала на взморье чуть ли не младенцем, что мечтает о памятнике дрозофиле именно здесь.

Даже чужая шизофрения хороша до того момента, как начинает хлюпать продуктом гниения, и в ней заводятся черви. А своей шизофренией лишь актуализируешь шизофрению родителей. Когда бывала у бабушки, всегда вспоминала, как поколения дружат через одно против тех, которые рядом. Так ползет змея человечества, - борьбой своих сочленений. Сейчас она сидела, откинувшись на спинку мягкого дивана, и в голове ее было пусто, как воздух, который витал в ноздрях, - в кафе почти никого не было, и не курили. Она уже знала, что такое бывает при приближении учителя.

- Бог как целое не может состоять из частей, - говорил учитель. Он попросил ее заказать ему кофе, но, кажется, так и не притронулся к нему. – То же учитель. Чтобы стать собой, ему пришлось перебить в себе целую толпу тех, кем он мог, да и должен был быть. Только глупец не осознает себя ходячим надгробием над ними. Поэтому ему так трудно пошевелиться, - того и гляди, вылезут наружу: мертвецы как мертвецы.

Он выдал ей блокнот, сказав, что, как только весь его запишет, получит новый. В такие минуты тишины нужно думать, как зафиксировать будущее, перед которым она стоит. Она ждет звонка по мобильному. Думает, кому бы позвонить, куда пойти, чем занять вечер. Вместо этого лучше прислушаться, зафиксировав случайность, о которой сейчас и понятия не имеешь, а через минуту будет казаться, что ты всегда о ней знала, поняла?

Тут он заговорил лихорадочно, понизив голос, как будто у него мало времени.

– Помни, что ты – человек, то есть уже приговорена. И дело не в том, когда приговор объявят. Засекай малейшие мелочи по бокам происходящего. Может, удастся проскочить туда. И анализируй все, что я говорю и делаю. Всякий учитель – это самое интересное у людей. По нему можно на самый верх пробраться и что-то там понять. Адаптация учителя в изменяющейся среде сродни эволюциям лошади на травянистых равнинах.

Но именно случайность она и пытается в своей жизни уничтожать. Не замечать все эти лица вокруг, если специально с ними не познакомилась. Не попадать в эшелон, следующий в лагерь уничтожения. Бессознательно, но выбрать дорогу, по которой пойдет. Вселенная вокруг превосходит всякое вероятие воспринять ее. Что там с бесконечно малыми, господин Лейбниц? Слишком уж бесконечно этих малых сих.

Папа называл ее «принцессой в орехе». Обложиться подушками, книгами, прочими продуктами жизнедеятельности творческой фантазии – самое милое дело. Она разглядывала новый путеводитель по московскому метро и уже представляла себя дома. Хорошо там, где мы есть, потому что мы можем быть везде. Небо кажется индифферентным, затянутым тучами. Кажется, оно еще не готово схлопнуться вместе с ней. Чего-то ждет.

Он, вдруг хмыкнув, начал рассказывать, как до сих пор радуется, когда сидит один в квартире, особенно летом, когда и во дворе тихо, - все разъехались на дачи и в отпуска, дети на улице не кричат, машин и людей почти нет, - и он сидит на балконе, где у него стол для работы и книги в шкафу. С детства он жил в коммунальной квартире с сестрой, родителями, двумя бабушками, и когда все уходили, у него было такое счастье, что он даже не знал, за что хвататься в первую очередь, его распирало. Какие, к черту, заграничные курорты, семинары, приглашения, когда принадлежишь сам себе и можешь читать и писать, что захочешь.

- Я вспомнила, просто долго соображаю, это у французов выражение: «когда ничего не происходит, тогда все и случается».

- Стыдно сказать, когда идешь по улице один, то словно корчишься даже от домов и взглядов людей. Нехорошо. Посмотрел на сидящую девушку, а она улыбается, говоря в мобильный, загорелая, зубки чуть вперед торчат: «А кто ее шопинговать будет?» Ну, думаешь про себя: «Куда я, бедный, попал? Со всеми своими словами, уложенными в аккуратную завивку». А потом себя видишь. Не когда говоришь с людьми, и лицом приветлив, а когда наедине с собой и не приспособлен для показа. Неприятное зрелище. Раздраженный аскет с брюшком насекомого, с зудом от пробивающихся крылышек и попутных мыслей.

Видимо, он перебрал со своим неприятием всего вокруг. Вечером она взяла билет и улетела на самолете, пройдя таможенный и визовый контроль. Все, как полагается. Тем более что вещей у нее с собой никаких не было. А в дьюти-фри она купила ликер «Бейлис» для мамы и постаралась не смотреть по сторонам.

Ненависть греет сильнее любой любви. Все слишком несправедливо. Он прав. Завести в своей жизни кошку или подругу куда как просто: хочется кого-то погладить по шерстке. И вдруг наступает момент, когда надо выйти из своей шкуры, а они, бедолаги, не ждали. Да и причем тут они. Что бывает, когда выходишь из шкуры. У человека должен быть генеральный план выхода из своей шкуры. Она с недоумением смотрела на соседей по салону самолета. После взлета стюардессы начали разносить еду, предлагали воду, вино. Она взяла стаканчик белого вина, и, как бывает в таких случаях, напряжение немного отпустило ее. Сосед отвлекал своим присутствием.

Еще, если танцевать, образ мысли тоже изменяется, но это не говорит в пользу ни танца, ни мысли, ни, тем более, в ее пользу. Мол, и не пытайся отсюда выбраться. Когда надо, за тобой придут, и сделают все, что надо им, а не тебе. Она поглядывала в иллюминатор, но там были одни облака. Если сейчас много есть, то наверняка захочется в туалет, а там очередь. Можно сходить сейчас, пока там никого нет. Это не гарантирует, что не захочется потом, но хоть что-то. Еще она боится щекотки и направленного на нее ножа. Хотя, если вдуматься, вряд ли она ассоциирует себя со своей оболочкой, в которую так боится любых вторжений. Она падает в обморок, когда у нее берут кровь. У нее «комплекс манжетки», - когда ей измеряют давление, оно подскакивает из-за самой процедуры. Она не притворяется недотрогой, она смотрит изнутри напряженными глазами. У нее все хорошо, но если она не бросит это раз и навсегда, то в ее жизни не будет смысла.

Она примеряет на себя идеи, как в примерочной кабинке магазина готового платья. А разве бывают другие платья, - не готовые? По радио она случайно услышала о движении а-сексуалов и призадумалась, не годится ли это ей. Конечно, эти сумасшедшие ей в друзья не нужны. Но в отрицании секса, кажется, что-то есть. Недаром учитель рассказывал ей про Оригена, который то ли член у себя отрезал, то ли яички выпустил из мошонки на волю, она не поняла, а после этого написал сто томов теологических книжек, до которых никто в то время еще не дотумкал. За что и был назван еретиком и отрешен от ортодоксии теми, кто вдоволь поживился его идеями.

Когда ты готова не быть, ты собрана, как никогда, как спортсмен перед установлением рекорда. Почему же ей не дается этот рекорд? Возможно, муж нужен, чтобы шептать ему интимные воспоминания детства, которые иначе не стоит и вспоминать. Или про то, как болит живот в метро. И, главное, доехать до своей станции, потому что в московских метро нет туалетов. А потом, в старости, и туалеты не будут нужны, поэтому можно и не ехать.

Но и воспоминания кончаются. Не в них дело. Дело в себе, которую отдаешь целиком кому-то другому, чтобы тебя стало больше. Увеличивается и он тоже. Иногда это просто трудно терпеть. Если бы она вышла замуж за учителя, она бы повесилась, потому что из-за нее он перестал быть учителем. Но она уже так привыкла жить без него и вообще без никого, что любой человек ее раздражал бы. Если подумать, то лучше так, как есть.

Что бы она делала, если бы не умела читать, или книги еще не выдумали, трудно представить. Скука страшная сила. Слышно, как сипит время, словно в пустом водопроводном кране выключенная на летние профилактические работы горячая вода. Она так много читала, потому что считала, что тогда и сама попадет в книгу. Чтобы попасть в книгу, вовсе не надо кого-то убивать или быть убитой. Потому что тогда как раз никуда не попадешь, - душевные силы навсегда оставят тебя. Их очень немного. Человек скромное существо, может жить в очень малых пределах. По их краям выживают только ангелы и тараканы.

В книге должна была жить именно она. Учитель молчал. Если отменить всю эту тусклую, бредовую жизнь вокруг, то, что останется? Скучай себе и не вякай. А она вякала, не соглашалась. Иногда казалось, что до чего-то додумается. Или почка, болящая с правой стороны, ее укокошит.

Еще ей нравились сумасшедшие. Она сама хотела быть такой, но не решалась. Страшно, когда тебя бьют за ничто, как евреев в Освенциме. Это Пушкин мечтал быть сумасшедшим вне людей. Она чувствовала, как то, что в груди у нее, стоит у горла. Одно неловкое движение, можно захлебнуться. Надо носить себя, как хрупкий и переполненный сосуд. В дерьме ли стоишь на цыпочках, как грешница в дантовском аду, и только молишь бесноватых сограждан: не гоните, милые, волну... Миро ли источаешь, переполненная благостью, - по старанию сохранить равновесие, это без разницы.

Может быть, надо сначала измениться снаружи, подумывает она, и этим подкрепить внутреннюю перемену, если одна она не удается. Превратиться, к примеру, в скелет, которому откроется яркая, как закат, истина. Или в череп с пустыми глазными впадинами, в котором где-то глубоко ровно горит пламя.

Дома еды почти нет, но и не хочется. Если вдруг нападет жор, то в шкафу найдет что-нибудь, не проблема. А так покупает в магазине пакет кефира и свежую плетенку, которую в детстве называли халой, на еврейский, как она потом узнала, манер. Сейчас вот – плетенка. Она давно уже поняла, что достаточно считать себя невидимкой, чтобы на самом деле быть ею. Если твои глаза смотрят внутрь, то мало кто и снаружи тебя видит. «Не терять времени, не терять времени, умереть сейчас», - вот как примерно это можно перевести на русский. Есть много латинских авторов, которых надо прочесть, каждый из них гений, а иначе вокруг было бы безвоздушное пространство. И нет времени на ерунду, которой живут обыватели и хулиганы, надо читать. А если покажется, что ты свернула не туда, то придет ночь, и во сне увидишь все, что тебе надо.

Кто это заметил, что любить это как зависеть от цен на нефть. Она прочитала это, сидя в туалете. Выйдя, идет в ванную подмываться. Вспоминает, как один юноша в интернете признавался, что всегда думал, а когда же герои Толстого или Достоевского ходят в туалет. Теперь вот мы ходим и только удивляемся, почему же мы не герои.

Она ходит по улицам, пытается разговаривать с людьми, те отвечают или нет, неважно, - ощущение, что она хочет быть похожей на людей, выдавать себя за другую. Если уж она никто, и звать ее никак, то лучше подражать не абы кому, а к чему душа лежит. И учитель куда-то исчез, не с кем поговорить, вдруг обнаружила она. Понятно, что у нее не хватит ни сил, ни простодушия выдержать чье-то присутствие. Еще одного человека, когда ей и себя чересчур.

Конечно, она могла бы считать его своим натурщиком. Разглядывать из другого угла комнаты, потом подойти и пощупать, где считает нужным, она любопытна. Заранее записать вопросы, а потом записать его ответы на них. Может получиться интересный и поучительный диалог, как у писательницы Нины Горлановой. Но разве такое бывает, если только он не надувной муляж из интимного магазина для начинающих сочинительниц. Впрочем, придумка себе резинового мужа - тоже прогресс по сравнению с аутом, в котором она пребывала. Зато она никогда не станет похожа на собственную маму.

От усталости одиночества ее даже начало знобить, что было приятно. Без легкой лихорадки нельзя измениться, как-то сказал вскользь учитель. Он же позвонил ей с утра, рассказав, что готовится спутниковый проект – «вид на Москву». Вся техническая бодяга уже готова, осталось лишь напичкать ее содержанием, - многослойными байками о том, что происходило на том или ином месте, страшилками, биографиями, тусовками. Ей отводились какие-нибудь экзотические примочки, эзотерика, фрагменты переплетенных вместе романов, короче, все, что придумает, карт-бланш. Что-то вроде «даосской Москвы», или православного андеграунда, или полного списка старой интеллигенции.

Короткий разряд в сердце, в голову, и она неожиданно возвращается к жизни. Священная Москва это такой кислотный трип, который не выразишь последовательными словами. Или пазл, который собирают в четырехмерном пространстве.

Когда он позвонил ей, он наверняка знал, что она в связке не работает, только одна. Самой поднять такой труд невозможно. Тысячи людей могли бы написать по кусочку, но вряд ли кто-то сможет это сшить, издать и прочесть. Она бы начала со своего любимого Ивана Александровича Гончарова, как он гулял здесь в своем малиновом воротнике студента университета. Она на себе знала, как разлезается это пространство, выедая глаза. И все-таки в нем можно жить.

Там, кажется, есть небольшой дом, если пройти с улицы во двор, а потом направо. Чуть ли не поленница сбоку и завалинка, на которой сидит, греясь на солнце, старик. «Заха-а-ар,,,» - раздается голос из дома. Это у них, видно, такая домашняя шутка, цитата из фильма Никиты Михалкова.

Слишком много людей, машин, шума, и, чем богаче жизнь, тем более она кажется иллюзорной, напрасной. Вот тут уголок, московский дворик, что-то из первого детства, как пошли с папой в парикмахерскую какими-то странными задворками, которые она пыталась потом найти. Особый запах оттепели, черного штакетника, осевшего сугроба. Потом увидела все это на рисунке Фаворского конца 40-х годов. Будто приснилось.

Так умирала ее бабушка: перепутав сон с реальностью. Во сне громко и вменяемо разговаривала, не давая спать даже соседям за стеной. А наяву предполагала, что в комнате еще кто-то есть, что ее привезли в чужую квартиру для доказательства хорошего ухода за ней. Спрашивала у нее, что бы все эти ее мысли значили? И говорила с таким приподнято оживленным настроением, как с чужой.

Теперь, говорят, пишут такие гиперкниги, в которых сюжет развивается сразу во многих направлениях, можно, например, узнать, чем занимаются герои в одно и то же время, - снять такой синхронный срез романного действия. Она бы, не мудрствуя лукаво, сделала компьютерный вариант «Анны Карениной», кое-где, конечно, дописав до полноты ткани. Эдакий Толстой в химической реакции со временем, почему нет.

Когда много читаешь, то как в жизни, встречаешь множество идиотов. Поскольку приучилась дочитывать все до конца, хотя бы перелистать, то вкушаешь чужой идиотизм полностью, до чистой тарелки. Как правило, особенно омерзителен их сексуалитет, - что у мужчин, что у женщин. Ну, да они и должны друг друга стоить, чтобы быть взаимно интересны. Чем примитивнее, тем больше похожи на червей. Отвратителен не акт, отвратительна неестественность их ухаживаний. Ущербность писателя, как биологического вида, тут мастурбируется во весь размер.

Впрочем, можешь узнать что-то полезное, - например, о G-точке в своем влагалище. Типа, пусть ваш друг или подруга сильно вас возбудят, потом введут в вас указательный палец до второй фаланги включительно и сделают им такой манящий жест: цып-цып-цып... Тут вы и сами все поймете. Если, конечно, не описаетесь, что тоже возможно.

Любовь есть, конечно, но другими словами, знала она. Торопить ее бессмысленно. Может пройти не одна жизнь. Довольно и подробного прозябания. Любовное место вытоптано чужими. Своего в толпе не найдешь, можно и не пытаться. А там, где он один, лучше не отвлекать, - он ей так и сказал. Ну, она и не отвлекает.

Всякий человек, наверное, прижат спиной известно к чему. Поэтому у нее такой затравленный взгляд, унизительное желание всем понравиться, неумение сосредоточиться среди людей. Надо бы, как монашке, ходить, не поднимая глаз. И никому не говорить, что слишком много сил тратится на переваривание пищи. А то дойдет до родителей, которые схватят и начнут кормить. Понятно, если ешь за компанию. Но одной лучше пускать это время на сложение слов о переживаемом, не о пережевываемом.

Она перебирала все возможности. Где-то была земля обетованная. Война с англичанами, крестовые походы, скрещение Маркса с Талмудом, еврейский легион Трумпельдора. Но, если не нужен Париж, то, тем более, божественная провинция. «Исследуя идеи, надо победить брезгливость к людям, как к их переносчикам», - включился учитель в ее размышления. Она возразила, что читать и думать любит, а так нет.

Или она сможет полюбить только того, с кем разделит свои подозрения относительно рода человеческого? Античная апория на новый лад. Ехала в маршрутке, в метро, удивляясь уродству каждого. Поразительнее всего, что это ее не касалось. Она с ними не связана. Она думает о своем. Чем больше думает, тем лучше.

И вдруг к вечеру ее начинает крутить горячими соблазнами. Она себе и то представит, и это; прямо, как говорила их классная в школе, «вся внутри себя извертелась». Даже думала, кому бы прямо сейчас отдаться, не Богу ли? Глянула в окно, а там полнолуние, как бред. Желтая, спелая луна глядит в окно, сон сном. Понятно, что ею кто-то пульсирует, но не до такой же степени. «Да, надо быстро все испытать, чтобы избавиться от напрасных надежд на лучшее», - говорит она учителю. «Нет, говорит он, это я тебе говорю».

Когда ее так притискивают к стене или к матрасу, у нее, наоборот, все потухает. Она читала модные книжки, смотрела фильмы, набиравшие самую большую кассу, проникаясь отвращением к питавшемуся ими стаду. Иногда казалось, что они всюду, и ей просто нет места. Но, оказывается, надо пережить их, и потом все будет по-прежнему. Уже без них. Людей надо принимать к сведению, и только. Пусть говорят.

- Мне кажется, если следовать всем христианским заповедям, то нельзя жить, - сказала ей на работе сухая дама в возрасте, сидевшая за компьютером напротив нее. – Извини, что я вам это говорю.

- Ну, что вы, - отвечала она. – Я ведь тоже об этом часто думаю.

На самом деле она думала о том, что уродство людей особенно вылезает наружу, когда они рассуждают о Боге, ходят в церковь, выполняют обряды. Просто у православных, иудеев, католиков, мусульман разные уродства на первом плане.

Однажды к ней приехал двоюродный брат с женой, она заболела от одного их присутствия, хоть это были давно знакомые, приятные люди. Просто легла в постель и встала через три дня, когда они уехали. Кажется, спала или думала, но, во всяком случае, не произнесла ни слова. Ей уже надо было переболеть собой, чтобы опять с ними общаться.

Заметила, что все тяжелее вставать по утрам. Голова побаливает всю ночь, чувствуешь ее сквозь сон. Лицо отвисает на ту сторону, на которой лежишь, только к середине дня встает на место. Только потом поняла, что это ей приснилось, а не на самом деле. Хорошо, что на работу ехать недалеко, и там за компьютером сидишь. А пока тот включается, можно сразу выпить кофе с конфетой. Постепенно включаешься и сама.

На самом деле, человек умирает не сразу, но это ясно задним числом. Может, потом, после вскрытия и обнародования истории болезни, окажется, что все желудочные кровотечения и отрыжка были признаками того самого, от чего она и померла. Смертельный механизм запущен, а она просто об этом не знает. Но так и каждый человек. Давно должен был помереть, а все еще бегает по двору с полуоторванной головой.

То, что она хочет быть невидимкой, и чтобы вокруг нее были стены и запасы на всю оставшуюся жизнь, это скучно, хотя бы потому, что доктора давно придумали этому название. Она должна повернуть дело так, чтобы оставить психоаналитиков побоку. Причем, не вдаваясь в сюжеты, как она называет всякие приключения. Сюжеты это вроде плавания, полета на парашютах, катания на доске, роликах и велосипеде, приема наркотиков – то есть всего, что она старательно избегает.

Когда нет и не будет ничего другого, не надо ни на минуту терять себя. Это все, что у нее есть. Раньше была мама, но она могла уйти, исчезнуть, умереть. Ты тоже умрешь. Но пока жива, лучше держаться все время за руку. Поэтому она отпусков не любила, потому что не понимала, что там должна делать. Ей не нужно было свободное время, она и так была свободна. И вообще любила, чтобы силу жить ей выдавали понемногу, впритык. Когда сожмешься, и живешь.

Она завидует тем, кто умеет выжимать из сказанного людьми смешное и нелепое. Сама она так с испугу вживается в то, что ей говорят, что не может потом это сформулировать так, как оно, наверное, того заслуживает. Чужие слова растворяются в ней, как собственные сны.

Поэтому проще самой договаривать за другими то, что они могут сказать. Ее любимый очень этому обижался. Единственный, кого она выслушивает до конца, это – учитель.

Слова других людей слишком действуют на нее, чтобы она могла позволить себе их слышать. Гримаса боли искажает ее лицо. Виски сжимает тисками. Чужие голоса достают ее даже во сне. Кино она не смотрит, потому что не догадывается, что, если большой экран, то звук можно отключить, и будет хорошо, как никогда.

Если честно, то она не умеет думать. Учитель говорит, что все не умеют, но никто в этом не признаётся. Бог задал условия задачи, которая не решается. Это такой эксперимент. Условия ума противоречат человеческой природе. Речь тоже на стороне ума, расставляет сети, чтобы никто ничего не понял.

В любом случае, она пытается вывернуться из своего безмыслия с наименьшими потерями. Чтобы никто не догадался. Всякий человек должен с утра заново выстраивать мир, в котором живет. Эйнштейн уверял, что Бог занимается тем же, но не с утра, а любое мгновенье. Учитель не подтвердил этого, но и не отрицал. Иногда каких-то деталей явно не хватает, но делаешь вид, что машина поедет и так. Она очень хорошо понимает свою бабушку, у которой уже не хватает половины деталей, и на месте крыши одни звезды.

Говоришь себе: пора идти на работу. На вопрос: зачем? – ответа уже нет.

Продолжаешь сидеть в кресле с книгой.

У нее комфортная жизнь. Она переходит от домашнего компьютера к тому, что на работе. Двадцать минут в метро она читает книгу на маленьком и светящемся экране КПК. Большие электронные книги в размер настоящих пока невозможны, потому что не светятся, - слишком много энергии съедят. И погода комфортная. И она не теряет времени в автомобильных пробках. Без разницы, каким образом наступит вечер. Она просидит в кресле до тех пор, пока ей это не надоест. Все уже хорошо, лишь бы не менялось. Ужас внушал лишь неизбежный отпуск.

Прежде чем залезть в ступор, она справляется в латинском словаре о всех значениях этого слова. После чего выбирает – изумление. Ступор мунди – изумление мира. Фраза кажется ей совершенной. В ней можно жить. Почему ее работа никак не дотягивает до подобной существенности?

Радость жизни она положила себе всенепременным условием. Выздоровление будет идти медленно, но неотвратимо. Богатые и бедные, русские и американцы, живые и умершие – все несчастливы одинаково, как по-писаному. И все говорили: «не нравится, уходи». Типа, мудрость древних.

В одно из полнолуний года она обычно читала латинский словарь, не могла оторваться. Люди были не только вокруг, но и вглубь, ввысь, некуда деться. О том, что мало денег, можно приучиться не думать. Научиться думать то, что деньги вообще не нужны. Должен идти процесс утончения, или, как говорят среди бабочек, субтилизация. Словарь бабочек еще будет написан – приложением к латинскому.

Погода тоже теперь стояла хорошая, без фанатизма. Немного мало было сил, но их всегда мало, а, когда много, то еще хуже, потому что некуда девать, и они идут внутрь, на перемол самой себя. Вообще же было так страшно, что хотелось не быть. Но то, что оставалось сверх этого, было чистым счастьем, - то ли после, то ли вместо смерти.

Она собирала материал о метро, которое обычно старалась проскочить, не поднимая глаз. Она читала свою френд-ленту, то уходя в пермскую прозу Нины Горлановой, то в офисные и кафешечные разговоры Веры Полозковой, то в фотографические шагания по Москве, былой и нынешней, то в поездку молодого человека Леонида по Европе: только шагнул в Хельсинки, встретил Мика Джаггера на улице и фотографию выложил в своем ЖЖ. Она-то уже старая девушка, помнит иную жизнь, поэтому от радости никак успокоиться не может.

Да и вот что. Она бы с радостью полюбила какого-нибудь женатого дядечку, чтобы его жена защищала их от чрезмерной близости. Не хватит жены, она сама выйдет замуж, окружит себя и его любовниками. Надо ведь что-то делать, чтобы пробиться сквозь муть к чистой воде. Например, въехать в вагоне метро, в настоящую Москву, если уж она о ней пишет. А еще лучше, - в некий особый текст, состоящий из множества книг, открытых ей сегодня в интернете. Которые, на самом деле, составляют четырехмерное сюжетное послание, да?

- Да, а я вроде как дон Хуан?

Она не ответила, давая ему свыкнуться с новой его ролью – учителя, для интеллигентного человека почти непосильной. Для интеллигента любая роль непосильна. Но что делать, если сюжет требует? Иначе получается каша, то самое стилистическое болото, из которого все мы пытаемся вырвать себя за собственные волосы.

Ей, как и многим, почему-то гораздо меньше есть что сказать по поводу основной своей работы, нежели о «левом» приработке. В ежедневной новой газетке, финансируемой богатым оппонентом нынешнего мэра, ей поручили описывать новости культуры. Желательно, с неким внутренним конфликтом. Например, устроили выставку «Шанель и ее современники», а она явно рекламная. Или в ЖЖ разгорелся очередной скандал между известными в искусстве лицами. За две тысячи ежедневных знаков по тысяче рублей. Приработок, она посчитала, может быть больше зарплаты. К тому же она надеется нащупать лабиринт, который выведет к бонусу в виде шоколадки.

Когда она трогает себя, например, почесать, ее удивляет гладкость кожи, особенно холодной. Длится это мгновение, но приятно. Она заранее знает, что напишет про дом Ростопчина на Большой Лубянке, 14, который сейчас покрыт прозрачной зеленой кисеей. Там растерзали Верещагина в «Войне и мире», там был разорившийся Инкомбанк, там сохранилась часть палат князя Пожарского, люди которого на баррикаде отбили факельную вылазку из Кремля литовцев 19 марта 1611 года. Сейчас дом выморачивают городские власти перед очередной продажей, благо усадьба не торчит вырванным зубом, а стыдливо выглядывает из-под паранджи.

Потом новый хозяин устроит там презентацию, позовет шикарных гостей. Она придет в качестве журналиста и фотографа. Будет много знакомых из телевизора лиц. Если с ней будут здороваться и улыбаться, значит, она выглядит хорошо, оживлена и чувствует себя в своей тарелке среди своих. Официанты разносят шампанское, тарталетки, пирожные на один укус, что тают во рту. Лучший способ придать разнообразие будничному течению своей одинокой жизни. Потом можно и в метро «Кузнецкий мост», - после шикарного вечера люди почти не раздражают. Все очень удобно, так бы и всегда жить.

Да, она могла бы впустить в эту жизнь какого-то молодого человека. Но на определенных условиях, - на расстоянии вытянутой руки. Если они живут вместе, то в разных комнатах. У каждого свои занятия. Они могут ездить вместе на все эти приемы. Очень удобно, - даже если нет никого знакомых, всегда можно выпить и поговорить друг с другом. Хуже всего, когда стоишь одна, никого не зная. Или подходят те, кто тебе не особо нужен и приятен. А, когда вас больше двух, всегда можешь вдруг извиниться и отойти в сторону. Светская жизнь ей нравится ненавязчивостью и свободой перемещения. Вроде бы ты и со всеми и одна, - смотришь по сторонам, не выпить ли еще чего-то, не съесть ли. И, главное, что в любой момент можешь уйти.

Но так не бывает. Двух людей вместе не скрепишь рассудком. Любовь, любовь – странный склеивающий состав. Лучше будет сидеть дома за книгой и ждать, когда учитель пошлет ее в путь истинный. Она-то пойдет, но и он знает, что истина - в себе, поэтому пошлет так, чтобы она ее не расплескала. В начале ночи особенно кажется, что несешь в себе что-то важное. Если бы не сон, могла бы и удержать.

Или: дело не во сне, а в несовпадении со скоростью собственной жизни. Или убегаешь от себя, или волочишься где-то позади, - поэтому и не чувствуешь себя собой. Неужели она думает, говорил учитель, что он будет теперь все время сидеть у нее на виду и говорить, в каком направлении истина, чтобы она туда шла? Плохо же он ее учил, если у нее возникает даже тень подобных предположений.

Поэтому она снова оставалась одна. И менялась, наверное, погода, потому что она чувствовала себя совсем потерянной. Или приближалась менструация. Она совсем уже не понимала, что происходит. Проблема в том, что учитель свободен вообще ничего не говорить. Этому он научился, когда начал понимать язык животных, и услышал, как на просьбу юной козочки сорвать ей аппетитные, но не совсем доступные листочки, ее муж-козел ответил не что-нибудь, а - «бе-е-е».

Но если учитель есть, соображала она, то он уже тем самым передает ей сигнал, хотя бы и своим молчанием и нежеланием принимать ее во внимание, разве не так. «Какой должна быть истина, чтобы быть узнанной человеком? – спрашивает учитель. – И каким должен быть человек, чтобы узнать истину?» Узнать в лицо. Особенно, если не хочешь никого видеть.

- Умнея, - сказал учитель, - ты становишься пальмой, которая растет вверх, не имея возможности увеличиваться в талии. Пока не упадет. Злоупотребляя пагубной привычкой к шизофрении. То есть к разговорам со мной, как с самой собой. Я ошибся, неправильно сформулировал. Снова. Каким должен быть человек, чтобы узнать истину? Какой должна быть истина, чтобы быть узнанной человеком?

- Мне даже страшно представить, как должна выглядеть истина, чтобы ее узнал человек, - сказала она. – Хорошо, я буду усугублять свою пагубную привычку к беседам с вами в отдалении.

- Сумасшедшей надо становиться очень осторожно, - предостерег учитель.

Да, надо больше гулять, наслаждаться хорошей погодой, изучать улицы Москвы, по возможности чаще выезжать за город, читать Тютчева. Ничто нас так не примиряет с жизнью, как хороший пейзаж, небо в облаках где-нибудь над просторным русским полем. Словно подчиняясь чужой воле, она купила, найдя по интернету, путевку на пять будних дней в санаторий, взяла отпуск, который давно висел над ней. Когда в первый раз вышла в столовую, у нее дрожали руки. Минут десять сидела, как истукан, прежде чем в горло прошел первый кусок. Но ко всему привыкаешь. На прогулке лила слезы без причин, благо никто не видел. Гуляла, и, когда слезы высохли, впускала через глаза пейзаж в себя, в грудь, в тело, ощущая себя в это время свидетельницей при самой себе, наполненной этим пейзажем.

Гуляла она медленно, дышала глубоко, в ней рождались дополнительные желания, с которыми непонятно, что делать и даже как формулировать. Ибо регулярное питание и покой делают с человеком именно это. И когда такое непознанное начинает в тебе биться, не понимаешь, почему уже потеряла зря половину дня. Если выйдешь из этой жизни, то сможешь все. Ни болезни не страшны, ничего. Поневоле она должна была проходить мимо обитателей санатория, но, стараясь делать это незаметно для обеих сторон. Ветер подует, и унесет ее. Для чего она здесь, в этом земном мире?

Поневоле тянет закопаться в Господа, в молитву, но – время подобно песку, и целый день ты рассыпаешься вместе с ним. К ночи ей всегда было легче, нет сил, плывешь к постели, можно ни о чем больше не думать, сон придумает все за тебя. Ее поражала собственная летучесть. Хочешь спрятаться за частокол слов, - Пушкин, Мандельштам, какой-нибудь Гегель в придачу, - чтобы не достали. Нет, все пустое.

Если есть Бог, то Он не за людей, и только это одно примиряет ее с Ним и делает возможным когда-нибудь их диалог. «Возьми меня, чтобы живой быть, но не с людьми, а со Словом». Вот ее человеческая фигура, растянутая знамо где, - здесь, вокруг. Что-то ей надо с собой сделать, думала она, сидя в холле с книгой, немного закрытая роялем, чтобы не мешали.

Можно перестать есть. Читать и молиться сорок восемь часов подряд. Нет, это выбьет ее из колеи окончательно. Читать ночью, а днем, задернув шторы, спать. Приблизиться к себе на расстояние вытянутой души. Найти мужчину, пропахшего куревом и одеколоном. Или еще какого, - она их различала по запахам. Дядьки, когда упьются, видят, как у них шнурки сами собой развязываются и отползают живыми змеями. А она, прозрев, увидит людей - собранием гадов и пресмыкающихся. А то, что они еще говорят, это адский ужас.

Одной трудно муштровать себя. Тогда на помощь приходит Создатель, подвигая на это других людей, которые с удовольствием помучают тебя, не подозревая своей роли в экономике бытия. Она понимала, что заглядывает туда, чему трудно подобрать слова. Для этого и нужен дневник натуралиста. И нужна – натура.

Тут как раз местные господа из отдыхающих пригласили ее на пикничок. Кто-то сказал, что она загадочна, как Жанна Болотова в старом фильме «Из жизни отдыхающих». Она ничего не отвечала, только улыбалась слегка. Это, как поняла, от нее и требовалось. Попросила налить шампанского и передать персик, этого достаточно, голос мягкий, красивый, интеллигентный. Все мы любим производить приятное впечатление.

Поскольку зима снег, то прочитала им стишок. «Вот елочка, а вот и белочка из-за сугроба вылезает, глядит, немного оробелочка, и ничего не понимает, - ну абсолютно ничего. Сверкают свечечки на елочке. Блестят орешки золотые, и в шубках новеньких с иголочки собрались жители лесные справлять достойно Рождество: лисицы, волки, медвежата, куницы, лоси остророгие и прочие четвероногие. ...А белочка ушла куда-то, ушла куда глаза глядят, куда Макар гонял телят, откуда нет пути назад, откуда нет возврата».

Все, конечно, стали спрашивать, кто написал, не она ли сама, наверняка, она пишет стихи. Довольно безумная была реприза. Каждый должен был что-то сделать, типа, бабушкиной игры в фанты, вот она и прочла первое, что под язык подвернулось. Имя Георгия Иванова им точно ничего бы не сказала, вот она его и не произнесла. От пустой брехни окружающих у нее уже булькало в висках. «Перед тем, как умереть, надо же глаза закрыть. Перед тем, как замолчать, надо же поговорить». Это про нее. Чтобы продолжать жить, ей надо встряхнуться в полном отчаянии. Подобный отдых с пикником годится более чем. После такого вообще не хочется жить.

Она поняла, что ни слова больше не произнесет. Физически не сможет. Достаточно ее неотразимой полуулыбки. Нежный господин так и обхаживал со всех сторон. Если она перестанет улыбаться, они умрут от ужаса. Лучше так, как сейчас. Чтобы услышать его слова, надо их повторить самой себе. Она боялась это делать, чтобы ее не вырвало. Кажется, опять завели разговор о «понаехавших», о чеченцах, танцевавших днем у памятника героям Плевны, о евреях и армянах, о крымских татарах, захватывающих земли в Крыму, который, того гляди, окажется в Турции. Как это все можно вынести?

Еще они почему-то все время перемещались. Из одной комнаты в другую, потом через морозную улицу, набросив пальто, в столовую, где тоже были какие-то вина с закусками. Она выпила не больше одного бокала, но передвигалась с большим трудом. Сил у нее не было совершенно. Наверняка новое кровотечение в кишках или желудке. Сидеть это еще можно, но куда-то двигаться, - зачем? Потом все опять бросились на улицу, - смотреть на падающие звезды. Откуда-то решили, что зимой бывает звездопад. Молодой человек, имя которого она слышала, но тут же забыла, пытался ее приобнять. Падающие звезды были ей столь же неинтересны, как он сам и их разговоры.

- Вы разве не хотите загадать желание?

- Все свои желания я исполняю и так.

Она старалась отвечать, глядя не вниз, не на него, а куда-то мимо всех. Так меньше отвлекаешься. И при этом улыбаясь загадочно, поскольку против Моны Лизы нет приема. И обдумывая, как этот человек, который, кажется, есть всегда, вдруг исчезнет, едва только уйдет из глаз. А потом она встретит его где-нибудь в городе, он поздоровается, спросит, помнит ли она его. Она ответит, что, конечно, или нет, не помню, но это неважно, потому что его больше не будет. И даже будь ее мужем, - ужас! – она бы все равно в какой-то момент забыла, кто это. Человек человеку – фантом, облако и дым, сказала она подобно учителю.

- Извини, дорогая, - влез он пролетом из никуда в ниоткуда мимо нее, - это перевод французских стихов Тютчева: «Как мало действительности в человеке, как легко для него исчезновение...» Так теперь и живи.

Какая-то во всем этом была чрезмерзость. Она опять забыла имя своего кавалера. Никак она не влезает ни в чей сюжет. Скользит и выскальзывает. Девичья память, - не помнит, с кем вчера была. Когда людям надоедает общаться, они едят и пьют. А она не хочет ни есть, ни пить с чужими. Когда тошнит, она замирает, - шумом времени можно управлять.

- Пойдемте, хотя бы музыку послушаем, - сказала она, чувствуя, как ей плохо. Минорные аккорды, септимы в басах, надо же за что-то держаться. Почему-то надо видеть себя целиком, - в перспективе всего, что она значит на этом свете. Иногда она совсем переставала понимать, зачем живет. А если не понимаешь, то зачем и жить.

Все живут теперь в компьютере, обмениваются словами, иногда это красиво. А она – рукопись, и неважно, сколько там помарок. Она хочет надышать эту стопку бумаг, которую потом сложат в ящик архива, а там хоть бы и забыли, уже неважно. Например, она себя чувствует слишком грубой, чтобы слушать музыку или стихи, - клонит в сон. Надо утончаться.

В разговорах увлекалась, отлетая от самой себя. А потом как с похмелья. И даже странно, что есть обстоятельства, в которых люди могут жить вместе. Можно выйти замуж, но ведь и от обморока очнешься, и что тогда – все зря? Она знала, что будет потом. Значит, не стоит и пробовать. Словно не хотела дочувствовать до конца, потому что все равно отнимут. Она радовалась, что бывают более тонкие люди, чем она. Они притягивали ее к себе, звали туда, где сами, где не жарко, не холодно, а хорошо.

Цветы в горшках в холле, где они сидели, поразили чем-то родственным, как отзвук в чужом дневнике. Все настолько интимно, что можно потрогать. Ведь все неважно, пройдет и это. Все время куда-то ходили, выпивали, громко разговаривали. При этом «в номера» никто не вел. Разговорились с ним на эту тему. В советское время теснота общения толкала на романтизм и любовь, как на побег отчаяния - родители рассказывали. Сейчас это не очень-то и надо.

Острые гормональные приступы можно пережить и в интернете. Реал пригодится для более существенного. Правда, никто, кажется, не знает, для чего именно. Она прочитала ему последнее из горячих Вериных точек, там, где «я планирую пить с тобой ром и колдрекс, строить жизнь как комикс, готовить тебе бифштекс; а что до тех, кому важнее моральный кодекс - пусть имеют вечный оральный секс».

Сегодня гораздо интереснее поменять саму себя, да притом несколько раз, чтобы выбрать лучший вариант. Причем тут бедные мужья, которые, как в страшном сне, как раз могут напоминать друг друга. И тогда куда от них деваться? В человеке, который тебя не понимает, есть своя прелесть, сказал учитель, отправляясь от нее на тот свет.

- То есть любящих тебя должно быть, по меньшей мере, двое? – спросил он. – Чтобы отражались друг в друге, как в старых венецианских зеркалах.

Ей нравилось, что он подливает ей в бокал вина, только когда она его об этом просит.

– Это вроде того, как сначала мечтаешь быть в монастыре, а потом в сумасшедшем доме, но чтобы и там, и там тебя не трогали, - он читал ее мысли?

- Вы не годитесь, - засмеялась она. – Вы меня понимаете еще больше, чем я сама. Не сносив нимба, мать Гамлета вышла замуж за деверя, а нимб отдала Офелии для ее свадьбы с сыном.

- Вы не боитесь ходить по улице?

- Как вы догадались, - фыркнула она. – Я перехожу дорогу, не глядя по сторонам. Довольно того, что я иду по переходу. А сумасшедших, сидящих за рулем, более чем достаточно. Если я выхожу на улицу, это значит, что я готова к смерти, а вовсе не боюсь ее.

- Я выбрал психоанализ и не ошибся, - начал он. – В нем хотя бы у всех есть свои роли, и потому есть возможность играть лучше, чем ничего. Все решает искусство. Лучше согласиться на эдипов комплекс, чем болтаться во всех возможностях сразу.

- Будь вы в халате, даже я бы вас слушала внимательно, как учителя жизни, - согласилась она. – Но ведь стыдно, наверное, в халате говорить. Я бы точно не смогла.

- Что вы имеете в виду?

- Привлекать внимание к своим словам вневербальными средствами, - выпалила она.

- А какими же еще и привлекать, - не согласился он. – Люди реагируют лишь на силу. С ними и надо обходиться, как с животными, по себе знаю. То, что от ангелов, это когда они накормлены, помыты, воспитаны в нескольких поколениях. Плохо, что у вас самой нет иного выхода, кроме искусства.

Вскоре оказалось, что у нее сильно болит голова. Видно, что его слова ей не по вкусу. Ты разыгрываешь позицию в шекспировском духе, а кому-то это тараканы, бегающие у него под кумполом. Он проводил ее до лифта, но не стал подниматься, сказав, что прогуляется перед сном по улице, выветрив заодно алкоголь.

Для того, чтобы не питать пустых надежд, надо очертить вокруг себя небольшой круг и двигаться внутри него, будучи защищенным. Все, кто надо, сами придут к тебе. Слишком унизительно смотреть по сторонам и на что-то надеяться. Гуляя, он старался скрипеть снегом, но не получалось, потому что грязь и есть грязь.

III.

Все мы погорельцы. Да?

Ирония, как оборотная сторона жалости к себе

Виктория Токарева, несмотря на давнюю и широкую известность своих книг и фильмов, снятых по ее сценариям и давно ставших классикой нашего кино, сама на экранах телевизоров не мелькает, интервью практически не дает. Исключение для нашей газеты, возможно, сделано потому, что нынешний год для писательницы - юбилейный. К тому же, в издательстве АСТ выходит книга ее прозы под названием «Одна из многих». Туда, кроме только что написанных повестей, вошли произведения, печатавшиеся на протяжении сорока с лишним лет  творчества писательницы.

- Ваша новая книга прозы выстроена в обратном порядке, - от только что написанных повестей до самых первых, - оставаясь при этом стилистически единой? Вы хотели подчеркнуть, что, как писатель, не изменились за эти годы?

- А как может измениться стиль? Стиль это ты сама. Он, как цвет глаз, не меняется. Пишешь так, потому что хочется. Творчество это инстинкт передачи информации. Такой же мощный как инстинкт продолжения рода. Меня тянет к письменному столу, как алкоголика к бутылке. Я ничего с этим не могу поделать, да и не хочу. Меня это устраивает. Если уезжаешь отдыхать, или бывает период накопления, когда по три месяца не пишешь, то переживаешь это очень тяжело.

- А пишете в тех же объемах, что и сорок лет назад?

- Я пишу одну книгу в полтора года. Повесть "Одна из многих", вошедшая в новую книгу, это - полтора года. Даша Донцова те же двести страниц пишет за десять дней. А я все делаю медленно. Помню, географию в школе учила по шесть часов.

- А следите, как изменился за эти десятилетия ваш читатель?

- Я не могу видеть их изменений. Думаю, что читатели не изменяются, а умирают. А рождаются и вырастают новые. Сменилось поколение. Дети моих ровесников уже взрослые, и у них самых молодые дети. Пришло компьютерное поколение. При этом я отмечаю, что, куда бы я ни приехала, мои книги продаются так же широко, как и прежде. Приезжаю на фестиваль в Сочи, они продаются. В Америку приезжаю, в Израиль - продаются. Недавно прочитала, что я на седьмом месте по продажам. На первом месте - Донцова. И на третьем тоже Донцова. По-моему, седьмое место - это очень хорошо. Смешно рассчитывать на первые места, прожив так долго и печатаясь так давно.

- Не надоело за столько лет описывать одно и то же, - слабость мужчин, хищность женщин?

- Если читателю надоело читать, то он может этого и не делать, его право. Что до меня, как автора, то маленький и несчастный человек намного интереснее, чем большой и благополучный. Я не люблю героев-олигархов, которые могут все купить, их неинтересно рассматривать. Более того, homo sapiens сформировался много тысяч лет назад и с тех пор не меняется. Люди всегда одинаковы, - одного и того же хотят, одного и того же не хотят. Все хотят любви, хотят богатства и хотят быть понятыми. И никто не хочет в тюрьму, никто не хочет умереть. Меняются только декорации. Ну, и язык меняется, скорости другие.

- За сорок лет творчества скорости героев вашей прозы изменились?

- Да что вы ко мне пристаете с этими сорока годами, подчеркивая мою беспробудную старость! Я помню, когда была молодая, спросила у режиссера, с которым работала: "А чего хотят старики?" Мне казалось, что пожилые люди - какие-то другие. Он мне ответил: "Того же самого!"

- Брюзжать не тянет? Разве все в нынешней жизни заслуживает одобрения?

- Брюзжать не тянет, потому что у меня есть свойство характера, которое называется - жизнелюбие. Я люблю жизнь как таковую, саму по себе. Если я встаю утром, и домработница варит мне кофе, и я слышу его запах, который поднимается ко мне на второй этаж, а за окнами такие пейзажи, такие деревья! И собака там ходит и что-то говорит… Мне все нравится! Если что-то случится, и жизнь резко изменится, - возможно, я по-другому буду ощущать. Но жизнелюбие это то, что я противопоставляю всему. И - возрасту тоже.

- Это, кстати, всегда отличает и вашу прозу.

- Да, это мое свойство. Я такой родилась, и этого не потеряла, потому что оно или есть или нет. Есть люди, у которых все очень хорошо, но им всегда очень плохо. А есть люди, у которых все плохо, но им хорошо. Я сейчас живу гораздо лучше, чем раньше. Старость это большая свобода. Человек в старости освобождается от очень многого, что замусоривает его жизнь в среднем возраста. Ну, не старость, а, скажем так, - третий возраст. У него свои преимущества. Когда человек молод, его жизнь складывается из - «позвонит - не позвонит…», «позовет - не позовет…» Так проходят десятилетия. Сейчас этой проблемы нет, и это такое счастье. Независимость! Она дорогого стоит. Мы как раз недавно говорили об этом с Улицкой. А, во-вторых, я всю жизнь работала, как муравей. И мой третий возраст - это такая осень, когда созрели плоды, выросли прекрасные дети, издают книги. Поэтому у меня нет ностальгии по прошлому. Если бы можно было остановить время в каком-либо возрасте, я бы не выбрала молодость. Я бы выбрала именно сейчас.

- Более объемное зрение, объемная душа?

- Эмоциональная независимость. Независимость экономическая. Удовлетворенность тем, что получилось из моих детей и внуков. Я свой третий возраст подготовила двумя предыдущими. Это мой сад, который так красиво цветет. Я говорю сейчас абсолютно искренне, без рисовки. У меня на участке сорок берез, десять сосен, сорок елей. Ходит собака, благороднейшее существо, которое любит меня просто за то, что я есть. Кот, который называется "дымчатый леопард", непрерывно охотящийся за всем вокруг - за мухой, за бабочкой. Это Эдем.

- И новое содержание для ваших книг?

- Нет, это все совершенно неплодотворное ощущение. О чем я напишу? О том, что мне хорошо? Если хорошо, то иди домой… Человек, у которого все хорошо, совершенно не интересен для исследования. Интересен человек, у которого все плохо. Из счастья нечего черпать. Самой природе неинтересны люди, которые не репродуцируют. Природе интересно там, где есть движение, где - "позвонит - не позвонит". А там, где "жив или умер?" - природе не интересно.

- Как у вас сегодня складываются отношения с кинематографом?

- Сейчас у меня приобрели права на две повести, по которым написаны очень хорошие сценарии. По одному сценарию, который он и написал, будет снимать Валерий Рубинчик. Сейчас я просто жду, когда это будет. А, если честно, то и не жду, - будет и будет. Сейчас частные студии. А продюсерское кино, как сказал Григорий Наумович Чухрай, никогда не будет делать искусство. Между собой в студиях они сами называют это - "продукт". А я отвечаю за свои книги, а не за "продукт". Я продаю права на экранизацию, и больше к этому не имею никакого отношения. Я даже не смотрю, когда это выходит на экраны. После перестройки, когда разрушился кинопрокат, когда права на мои издания купила Швейцария, литература стала основным моим делом. А кино уже идет как приложение. И пишу я так, как замысел складывается у меня в голове, не думая о том, кино это или не кино. Я не обслуживанию никакой вид искусства. Пишу и все.

- А следите за тем, что пишут коллеги?

- Конечно, я их люблю. Улицкую, например. Мне очень интересна Петрушевская, у нее непривычное видение, очень интересное. Недавно была на книжной ярмарке в Женеве. Они там были, я их всех перечитала, Михаила Шишкина, например, - все это талантливые люди. Россия в литературе никогда не окажется на мели, таланты здесь будут всегда, что бы ни творилось. Когда в стране нет благополучия и покоя, в ней всегда будут размышления на эту тему. А Россия не будет сытой и благополучной еще лет пятьсот, так что нехватка прекрасной литературы нам не грозит.

- А что происходит с писателями старшего поколения, которые или перестают писать, или начинают писать такое, что думаешь, лучше бы и не писали?

- Нет, этого я не ощущаю. Мои коллеги были гениями, остались ими, и живут очень обеспеченно. Улицкая пишет много и плодотворно. Петрушевская пишет гениально. Я пишу так, как писала. Аксенов пишет. Аксенов красив, несмотря на третий возраст, великолепно воспитан и ошеломительно талантлив.

- А некоторые его читатели тоскуют по "Затоваренной бочкотаре"…

- У меня тоски нет. Я и "Затоваренную бочкотару" читать не могла. Я люблю его ранние рассказы. И вообще, если говорить, о возрасте писателя, то, смотрите, Гоголь самым талантливым был в "Вечерах на хуторе близ Диканьки". Самыми талантливыми люди бывают в расцвете сил. Свою повесть, - "Одна из многих" - я писала так трудно и с таким отвращением, что даже не знала, что будет дальше. А сейчас пишу повесть, которая сама из меня рвется и летит. Это автобиографическая книга, где я открываю все тайны не через пятьдесят лет, как обычно завещают, - а прямо сейчас. Называться она будет, - "… И с отвращением читая жизнь свою".

- Вы так интересно рассказываете, а почему интервью не любите давать?

- Потому что излишняя популярность действует прямо наоборот. Когда я вижу по телевизору этих "засмотренных" мужиков и баб, я их начинаю ненавидеть. Если бы я участвовала во всех интервью и телепередачах, я была бы такой же "засмотренной" теткой, потеряв какие-то очень важные позиции.

- Но и приобрели бы что-то. Потенциальные читатели увидели бы вас и купили книги…

- Буду я корячиться, чтобы десять человек купили книги. На интервью уходит день. Надо ждать тех, кто приедет. Я не могу работать, когда знаю, что кто-то придет. Потом он приходит, надо говорить. Это тоже выплеск энергии, после которого устаешь, становишься пустой. Приехавший человек был целый день в дороге, его надо кормить. Потом надо мыть посуду. И когда складываешь эти моменты, - ожидания, разговора, еды, - то думаешь: лучше не надо. Иногда, правда, бывают такие интересные интервьюеры, что вспоминаешь и настроение становится лучше. И вопросы задают, которые пробуждают желание творчества, желание думать. А иногда приходит такой, что непонятно, зачем он так далеко шел, мог и по телефону спросить. То же видно и по телевизионным журналистам. Андрей Максимов очень интересно расспрашивает собеседника. Обычно мне интереснее то, какие вопросы он задает, чем то, что ему отвечают. Однажды я была поражена, когда Максимов пригласил одного очень знаменитого киноактера, и тот нес такую пургу, что я смотрела и думала: вот ты молод и знаменит, но ты совершенно законченный козел. Молодой козел, который через какое-то время будет старым козлом, и больше ничего. Значит, мода и само время востребует таких козлов. И вот он собственной персоной!

- Вот и брюзжание началось…

- (Смеется). Ну, козлы ведь не каждый день попадаются, это тоже редкость. Замечательный был эпизод, когда 11-летняя девочка родила ребеночка, и все это обсуждали. А она такая красивенькая, богородица. И ее спросили: а кем ты хочешь быть? Она посмотрела такими ясными глазами: "никем". - А кем хочешь, чтобы твой муж был? - "Никем". И они обняли друг друга за спину и пошли. Как в раю. Два человека, которые никем не хотят быть. Они жить хотят.

- Иногда кажется, что в ваших последних повестях все же больше печали, чем в ранних?

- А печаль обязательна. У меня ироническая интонация, а всякая ирония оборачивается жалостью к себе. Кто же без печали живет? Разве что тот, кто скачет и блеет. Дело в том, что человек в третьем возрасте вплотную натыкается на веру. Ему интересно, что там, за горизонтом, понимаете? И если есть какие-то ответы в вере, то все неплохо, а если быть атеистом, то печаль будет нарастать.

- А нет понимания, что вера в подобной функции - это самообман и психотерапия?

- Когда вы сами подойдете к определенному возрасту, все это коснется вас впрямую, и придется задуматься. У меня есть друг, у него умирала жена, и как-то она, очнувшись, сказала: "Я была там". Он быстро спросил: "А что там?" Она сказала: "Это нельзя объяснить". Там другое пространство и время. Человек, говорящий "жизнь удалась" - законченный идиот. Никогда думающий человек так не произнесет. Как сказала недавно одна актриса по телевизору: "я - погорелец, да?" И ведущий ей ответил: "все мы - погорельцы". Вообще это хорошее название, а? - Все мы - погорельцы. Потому что, как бы жизнь ни удалась, человек все равно всегда хотел бы лучшего.

IY.

Увы, интерес к другому человеку смахивает на паразитизм. Он болел этой мыслью всю ночь, но встал здоровым. Он не может считать ее своей пациенткой, разве что втайне, как любой врач в отношении всех вокруг. Если уж выпало родиться в мире, которым правит пьяный придурок, то любые сантименты будут направлены против тебя и твоих близких. Очертил круг и лечишь тех, кто еще не безнадежен.

Критические дни молодой женщины это когда она ясно понимает, что никому такая не нужна. Ни себе, ни Богу. Он никак не решался встрять с предложением руки и сердца для взаимных полевых исследований типа совместной жизни.

– Зачем? – спросила она.

– Для истории болезни, - отвечал он. – Я приготовлю ужин. Задам какие-то вопросы. Обещаю не надоедать. Сходим в кино, если захотите. Или в консерваторию. Предоставлю свой цветущий организм в полное ваше распоряжение.

– Я подумаю, - отвечала она. – Если у меня есть время для размышления, я вам позвоню.

Помолчав, он добавил, что особенно его интересуют ее «непростые дни», когда женщина, по некоторым сведениям, испытывает состояние инсайта. У мужчины такая «умственная менструация» тоже есть, но в смазанном виде. – Видите, - сказал он, - я вам доверяю настолько, что не боюсь показаться сумасшедшим.

- А куда вы деваете мелочь, - спросила она. – Держите в карманах?

- Нет, сбрасываю в карман куртки, что висит в прихожей. И десятки тоже. У меня в портмоне только от сотен и выше. А что?

- А то, что в стенном шкафу никакая вешалка не выдержит этой тяжести. И так куртки и шубы все время обрываются и падают. Думаете, приятно каждый раз разбирать эти завалы?

Отошел от нее в приятном недоумении. Люди, говорящие неожиданно, его бодрили. Тем более что дела в конторе действовали на нервы. Сил было все меньше, раздражения больше. Кругом было душно и подло. Опять, как в советское время, хотелось написать и пережить что-то такое, чего не мог отыскать у других. Так начинается метафизика, а любимая женщина, как известно, - самый краткий путь туда, чего не бывает.

Она права, ему нужна собачка для лабораторных занятий. И ей было бы лестно принести себя на пользу науки. Почему никому не придет в голову провести полевые исследования в условиях семейной жизни? Разве что в силу измененного, как при наркотическом или алкогольном опьянении, сознания. Он бы попросил ее оценивать его поведение, так же, как он оценивает ее. Чего, казалось бы, проще, - поставить на себе опыт брачного состояния.

Единственное, что они могут, это не портить друг другу и без того тяжкую и бессмысленную жизнь. Добродушие, посильное ухаживание в перерывах между чтением специальных книг и ведением научного дневника. Ее уверение, что «браки, действительно, заключаются на небесах», то есть он не настолько ей приятен, чтобы делить с ним стол, постель и досуги, выглядело обычным досадным препятствием, встающим на пути всего лучшего в этом мире. Он просил ее не давать пока окончательного ответа. В принципе, подобное ухаживание – тоже тема диссертации.

В основном, они переписывались по электронной почте. В одном из писем она сообщила, что поисковая система вскоре восстановит все древо возможных семейных отношений, материалов достаточно и, если уж упираться, то для чего-то особого. То есть мы будем похожи на шахматистов, пытающихся обыграть компьютер, который суть человеческая природа, разве не так?

Он в ней не ошибся. Она ухватила самый нерв его стремлений. Все, чего он хотел, это – не быть. Чтобы никто за ним не смотрел, не оценивал, не удерживал в том отражении, в котором мы предстаем перед другими. Все, что нам остается, это строгая методика наблюдений, относительно которых никогда не скажешь, что это и есть ты. Он хотел ей предложить муляж семейной жизни, благо, оба свободны, умны, и людям можно ее предъявить, чтобы не приставали.

Он еще раз объяснил ей это, не понимая, как можно отказываться от такого отличного варианта. Чем больше присматриваешься к самой себе, тем меньше остается того, что ты есть. Книги, ежедневный труд, твердые понятия, погода, на крайний случай, – вот и все, за что можно держаться. Самое опасное это сны, но кто-то умный придумал, чтобы они забывались.

Из-за подвижной нервной системы многое должно раздражать. Всякие разговоры, жесты, а чаще без причины. Обычная семейная жизнь. Всхлип вегетатики. К тому же у него часто болит голова, и тогда он вообще не может общаться. А в иное время напоминает бездомную собаку, ютящуюся близ корейского ресторана. До времени ее подкармливают, но она знает, что когда-нибудь сама превратится в корм: там это любят.

- Я не хочу никого съедать, - говорит она, - поэтому и предпочитаю быть одной.

Наверняка она считает его занудой, который хочет оградить себя, подобно Канту, сеткой категорий, чтобы не сорваться в безумие или сны наяву. Так и есть. Хочет оградиться, да. Причем, не стыдно, что он такой.

Он живет изнутри и потому пуглив. Воображает и любит ее. Особенно, когда накатывает. Например, ночью. А, когда встречается с ней, много сил и нервов уходит на само общение, а на любовь не остается сил, и желание исчезает. Обычное дело. Психические волны не совпадают, не входят в резонанс. Поэтому лучше не спать с женщиной, чтобы не терять к ней интерес.

Еда лишает его последних сил. У него нет сил переваривать ее. Также у него нет сил, чтобы лечиться, отдыхать, идти в отпуск. Нет сил смотреть по сторонам. На прогулке старается смотреть под ноги, не поднимая глаз на тех, кто идет мимо. Все равно ничего нового не увидит, он уже пробовал. Запить водой витамин – другое дело. Тогда чувствуешь небольшой прилив энергии.

Вообще после еды он начинает задыхаться. Видно, желудок высоко. Мог бы обойтись чашкой чая с сухарем. В нездоровье есть свое преимущество: ты как бы занят чем-то осмысленным. Когда смотришь с неба на собственные годы жизни, видишь, что болеть можно годами, до бесконечности. Ему всегда хотелось написать книгу о старике, который живет мельчайшими ощущениями. В этом залог того, что Ахиллес-Смерть не догонит Черепаху-Жизнь. Каждое следующее мгновенье ты будешь уходить от нее на расстояние записанной мысли.

Небо было на редкость прихотливо в этом году, - что осенью, что зимой. Старожилы не могли припомнить такого узорочья и фантастической фигуристости облачных композиций. Небесные силы словно мычали о чем-то, пытаясь привлечь внимание своими сообщениями. Так стаи стрижей вдруг начинают носиться взад и вперед. Но здесь-то все было масштабнее. Он поражался умению людей делать вид, что они ничего не замечают. Впрочем, скоро они и так должны были понять, о чем им докладывали на бессловесном языке снов и образов.

Он сделал ей недвусмысленное предложение выглянуть в окно и вдвоем попытаться разгадать смысл этого многоярусного апокалипсиса, что изо дня в день нависал над ними. Рисунки, фотографии, пятна Роршаха, мгновенные или эпические толкования этих схваток, объятий, таяний и метаморфоз, что тревожили, влекли и не давали жить.

Предложение было столь серьезно и неожиданно, что она задумалась. Она подняла голову и - обратила на него внимание. Теперь важно было, чтобы она оставила его точно таким, каким нашла. Он не облако, его можно ведь и попортить. Осторожно надо.

Сначала ее смутила бережность, с которой он относился к самому себе. При этом он не был трусом, не был даже осторожным. Переходил дорогу медленно, опустив голову, не глядя особенно по сторонам, будучи всегда готов к внешней смерти. Поскольку она лишь доказывала внутреннюю его продолжительность и после нее.

Когда она пришла в гости к нему, он извинился и сказал, что будет всматриваться в нее брюхом, поэтому помолчит, как бы занимаясь своими делами, хорошо? Дядька со странностями. В ожидании, пока придет их время, она пошла на кухню, потом устроилась на диване с книгой, потом сама начала что-то записывать, глядя в окно, да так постепенно и прижилась.

Лишь бы не было войны, лишь бы не было детей. Вот ведь привяжется глупость, и так всю жизнь ее и проносишь за пазухой. Назавтра ему, как назло, надо было утром на работу. Он и так плохо спал перед этим, заранее извинился, что закроется в комнате, а она устроилась на кушетке на кухне, слушала радио, смотрела телевизор чуть ли не до утра. Прислушивалась к тишине. Позвонила маме, чтобы та не волновалась. Долго смотрела из окна на чужой пейзаж. Старалась представить себе человека, который видит это каждый день. Двор, хрущевская пятиэтажка, выгородка для мусора, фонарь в снегопад, несколько деревьев. Телевизор и впрямь был слишком груб. Ей нравилось, что тут вздрагивают от резких звуков.

Для забавы она приготовила к его приходу с работы настоящий обед. Долго колебалась, можно ли расстелить чистую скатерть, не будет ли это наглостью с ее стороны, не рассердится ли он, не смутится. Из тех продуктов, что нашла в кухонном шкафу и в холодильнике, приготовила нечто. Словно примеривала новую себя. Так люди становятся другими. Но она говорила себе, что только примерит новое платье, походит в нем, а потом вернется в старое. Ни о чем другом речи нет.

Чудесное совпадение, что она как раз взяла две недели отпуска. Просто, чтобы не пропал. Никуда ехать, конечно, не собиралась. Устроилась у него на балконе неглиже на солнышке, в темных очках с книгой. Чтобы лучше наблюдать анонсированные им апокалиптические облака. К счастью, никаких всадников не было. Небольшое среднегорье виднелось на горизонте за 14-этажными башнями. А так, какие-то легкие брызги неиспользованной спермы. Ее топлесс должен был подчеркнуть неформальность их отношений, ничего больше.

Застекленный балкон выходил на солнечную сторону. Конечно, он был захламлен до предела, завален пыльными книгами и журналами. Разбирать его было столь же опасно, как вникать в путаную душу хозяина. Ему-то наверняка кажется, что все лежит на своем месте и вообще кстати. «Когда б вы знали, из какого сора...» и так далее. Ближе к двум через небо потянулись белые слоники, отчасти похожие на хрюш и прочую устричную живность. Постепенно, поднимая глаза от книги, она замечала, что небесных чудовищ становится все больше, строй делается строже и плотнее, причем, странным образом, они не закрывали солнца, которое уже не по-детски распалилось. Присмотревшись, она заметила, что они плывут вовсе не в ту сторону, в которую она думала.

Несколько раз в жизни она оказывалась в точке, которая вдруг меняла направление. Ангел, стоящий за плечом, вдруг оказывался непонятно кем. Создатель – провокатором. Дом оборачивался ужасом. Она вдруг начала говорить сама с собой и ужаснулась этому. Чего она здесь ждет? Потом решила, что, когда он придет, она за столом передаст слова Вяземского о человеке, говорившем: «мой зять прекрасный человек, что не поставь перед ним, - все съест». Так и ходила, подволакивая цитатой.

Он явно был не готов к общению. От еды отказался. Был нарочито бодр и благожелателен. Она быстренько начала собираться, и закрыла за собой дверь, пока он еще был в ванной. Впрочем, он, кажется, не собирался оттуда выходить, надо бы ему сказать, что ее нет. Такие бы визиты да регулярно, по средам, подумала она.

Это только чужие люди похожи на мух – переносчиков сюжета. Ты сам и твои близкие это пауки, мухами питающиеся. Иные, лучшие нам надобны права. Но в отсутствие войны и бедствий наши фантазии обретают подчас патологический характер. С чего-то, пока шла к метро, ей в голову пришла отличная идея, - сделать из него гения. Она вдруг поняла, что увидела его перспективу. У него был двоящийся вид. Иногда она смотрела на него, не узнавая.

На улице около входа в метро она остановилась у киоска со снедью, газированной водой, дорогущими фруктами и непонятно чем еще. Когда она поняла, что разглядывает собственное отражение, пришлось купить бутылку воды. Она не любила есть на улице, на ходу, среди людей. Это исключено. Не надо ничего придумывать. Она увидела другое его лицо, и, значит, оно придет само собой, по ходу их жизни. Она купила лимоны, апельсины и виноград и вернулась с ними к нему домой. Он как раз вылез и ванной и готовился обедать то, что она ему приготовила.

Кажется, они сразу договорились считать все вокруг себя непонятным. Невыразимым в словах. «Надо менять масштаб», - сказала она, и он согласился. Пусть каждый понимает эти слова, как может. «И никаких новостей». – «Ты хочешь сделать из меня человека, ходящего над водой», - догадался он. При этом она заметила, что, когда живешь на пару, время может исчезать просто так, без всяких следов. Вам хорошо или плохо, но этого достаточно.

Вдвоем пробиваться еще сложнее, чем одной. Тем более что непонятно, куда именно. Вот они и засели, словно прячась от облавы. Первое, что она сделала, это поменяла входную дверь. Спустилась в магазин внизу дома, и, когда он был на работе, пришли мастера и поставили железную дверь со штырями вверх и вниз. Такую плечом не проломишь. Режиссера Марка Вайля зарезали в ташкентском подъезде. Писателя Владимира Сорокина на мотороллере сбил грузовик, - обогнал, вильнул вправо и сбросил в кювет. У них во дворе 20-летнего парня на костылях, который вечером пошел в магазин за пивом, зарезал 40-летний чеченец, отец семейства, - девять ударов ножом.

Она оставила только книги о смерти, о холокосте. И диалоги Платона, чтобы взлететь вслед за Сократом. Люди – хищные животные, от которых иначе не спрячешься, особенно в России. Дом и возник для защиты, - не от стихий только, но и собратьев по стаду. Она помнила, как в раннем ее детстве родители собирали запасы еды, чтобы выжить в перестройку. Сейчас это показалось ей столь уютным и важным занятием, что она решила этот опыт повторить. Скоро будет пора.

Он вовремя напомнил ей про детективы. Книги по философии можно читать только в связке с детективами. Иначе не канают ни те, ни другие. Еще Мамардашвили так ему советовал. То есть не ему, конечно, а своим близким друзьям, от которых он и узнал этот секрет. Если бы Кант читал детективы, ему бы не пришлось столько курить.

Вечером они сидели за чаем под большим абажуром в столовой комнате.

- Зная, что будет дальше в жизни, лучше бы и вправду не продлевать ее, обрезать все возможные ветки, сделать китайского уродца в горшке. – Голос его был тускл и скучен. – А можно жить, как живешь, схлопотав по полной программе и плохого, и хорошего. Я бы выбрал позицию наблюдателя, то есть горшка для уродца.

Ну да, он прав. А она будет писать сказки. Например, про гигантского паука, сеть которого выделяет галлюциногены веры, надежды, любви. Всего самого прекрасного. Несчастная жертва прозревает свою половину, про которую писал высосанный пауком юзер Платон. Чем можно уничтожить эту сеть? Разве что острым рассудком. А уж другая сказка будет про маленького дракона, почти вошь, который ретранслировал разум, имеющий ровно такое же отношение к земной жизни, как и паучьи галлюциногены.

Так тихо проходил вечер. Потом надо было сближаться, не обидев, не оскорбив, не спугнув друг друга. Разве что с измененным набухшими гениталиями сознанием такое было возможно.

- Интересно, - сказал он, вдыхая лепестковый запах ее волос, - вчера приснился сон, как будто попал в библиотеку, смотрю огромный каталог, а там ни одной знакомой фамилии. Все классики, все выдающиеся философы и мудрецы, писатели, поэты – и все другие имена. И я говорю там, что ощущаю восторг, как во сне, когда попадаешь в знакомое, вроде, место и не узнаешь его.

- Знаешь, я подумал, что мало во что верю, потому что не люблю говорить вслух, - продолжил он после долгой паузы. – По-настоящему начинаешь верить только в то, что внушаешь другим. А я стесняюсь внушать другим. Мне кажется, что все это не совсем так, а, значит, немного лживо. Как жить без убежденности, а?

- Тебе повезло, что ты не пастор, не проповедник, как отец Ингмара Бергмана, помнишь, его роман о родителях? Папа нашел на балконе старые «Иностранки», положил на полочку в туалет, я и прочитала. - Она, стесняясь, всегда указывала, когда и по какому поводу прочла что-либо.

- Тем более, сейчас, когда столько мнений и знания с разных сторон, - как можно долбить свою роль в галдящем на миллиард голосов хоре? – Он и впрямь был растерян. – Я не знаю, как себя вести с людьми, которые ничего не знают. Сегодня на летучке девушка разбирала вышедший номер. Говорит: «о спорте тут какие-то специальные знания нужны. Интервью с чемпионкой по прыжкам в длину. Спрашивают, эта победа для вас важна или важнее тройной прыжок? – А разве бывает еще тройной прыжок?»

- Ты не шутишь? Она что, не ходила на уроки физкультуры?

- Не знаю, она окончила философский факультет МГУ и, кажется, Литинститут. Почти что лучшая журналистка в газете. Скоро будет самой знаменитой писательницей в стране. Все больше по православию, большие перспективы.

Он был расстроен не на шутку.

- А завтра ты проснешься, - улыбнулась она, - и твое теперешнее переживание покажется редкостным пустяком. Тебя это не удивляет?

- Во сне мы отражаемся в космическом зеркале, но, передвинувшись во времени, не совпадаем с самими собой. Удерживать свое «я» - большая, но, пожалуй, бессмысленная работа.

За время знакомства она так и не научилась различать, когда он шутит, а когда говорит всерьез. Наверное, это и неважно, судя по статье о сложностях верификации, которую он ей показал в одну из первых встреч. Он обертывал себя в комментарии, в которых подробно рассказывал о том, о чем в двух словах не объяснить. Например, о том, почему он никогда не будет себя вести как другие люди, то есть против совести. Потому что ему стыдно не перед другими людьми, а перед чем-то еще; возможно, это что-то – он сам.

Теперь он лежал, забросив левую руку за голову и рассуждал, что мы не только не решаемся писать книги, которые хотим, но уже не решаемся сами быть, какими хотим.

«Вот отсюда подробнее», - сказала она.

«Чудаковатыми и свободными», - ответил он, не задумавшись.

Времени мало, потому что все время надо что-то делать. Ты еще не знаешь, что именно надо делать, но знаешь, что надо спешить сделать хоть что-то, чтобы зафиксировать это время. А оно выскальзывает, и его становится еще меньше.

Более того. Все занято движением молекул. Некоторые в человеческий рост. Поэтому они выгородили время и место, чтобы заполнить их чем-то осмысленным. Умное долго не живет. Он сделал себе длинную родословную из людей, которые постоянно что-то придумывают. И даже ей не рассказал об этом. Это все странные люди, но в их безумии есть логика, не так ли.

Сегодня головы многих все больше заняты новостями. Если у тебя есть интернет, ты можешь открыть поисковую ленту новостей и обновлять ее хоть каждые пять минут. Тогда тебе начинает казаться, что в мире все время что-то происходит, и ты в курсе событий. Постепенно начинаешь страшиться, что сейчас пропустишь самое важное. Если посмотришь сверху название сайта, то увидишь - «Невроз. Ру».

Отдыхать от этого невроза, как выяснилось, можно только в книгах, которые хранят в себе то «ничто», которое совсем недавно открыли во вселенной дотошные ученые. Там нет ни белой космической пыли, ни черных дыр. Кажется, там даже вакуума нет. Никто не поймет, для чего оно нужно, как вообще оно возникло и существует. Кажется, он один догадался, что оно нужно для сохранения себя от новостей. Сайт «черная дыра» отличается от сайта «космическая пыль» разве что своим жанром. Перевести дух можно только там, где их нет. На земле это ничто хранят книги, куда уходишь именно за тем, чтобы ничего больше не происходило.

Ему нравилось смотреть, как она начинает испытывать нетерпение. По-особому улыбается ему. Ее лицо в эти моменты привлекательно, как никогда. Он утыкается ей в плечо, в щеку, в ухо, стараясь избежать лишних интимных касаний. В этот момент всегда находится что-то, что отвлекает их, какое-то неотложное дело, телефонный звонок, приход гостей, авария перед окнами, смена правительства, которую ждали последние пять лет и вдруг дождались.

Вот только когда она обращалась к нему, имея в виду, что он опять что-то не то сделал, было страшно. Потому что и не ответишь, и не уйдешь, а это мучительнее выкручиванья кишок. Он заметно поглупел в последнее время. В лестнице существ, зашифрованных латынью, у него есть свое место. В сопроводительной записи значится, что он постоянно что-то выдумывает, создает вокруг себя миры без цвета и запаха, близок к Кэрроллу и о. Павлу Флоренскому.

Все, что он хотел, это сузить свой мир до луча света, по которому он идет. Делать только то, что должен успеть, потому что время ограничено. Субстанция того, что мимо него, - все сложнее, насыщенней, но и тише, бесследней. Наконец, он научился, идя по улице, смотреть под ноги или на небо, или вообще никуда не смотреть. Становилось все больше мест, где ему не надо было быть. Просто не нужно было, не имело никакого смысла. До свиданья, друзья, не обижайтесь, мне до вас никакого дела. Надеюсь, что и вам до меня тоже.

Жизнь особенно сложна, если, как и в реальности, ее можно преодолеть лишь неимоверным напряжением мысли.

Вокруг него лежали блокноты, в которых он делал записи всего, что приходило в голову.

Чем дальше уходишь от себя прежнего, тем более ясно, что возвращение назад возможно лишь как ошибка эволюции. Время вещь страшная и праздничная: тебя несет туда, где ты еще не был. Главное, держаться выбранного пути. Не прощать то, что ты уже не простил.

Странно, что она так его любила. Он был совершенен в своем полете. Цель полета снаружи не видна, поэтому со стороны кажется, что целью является сам полет. Для нее это важнее всего. Пусть он ее извинит, что это так. Поэтому у любви нет перспективы. Она есть то, что она есть. И больше ничего. Поэтому, она знала, он относится к любви с некоторым подозрением. Тем более что любовь объявили божественным атрибутом. Что внушает подозрения.

Если вдуматься, особую любовь внушает то, что в любой момент он может уйти. Она это знала. Пока он жив и в силах, он может уйти. Однажды они говорили о смерти, о том, кто как умрет. Он попросил ее не отдавать его в больницу, не устраивать особых похорон. Ограничиться обезболивающим, если будет нестерпимо. Если у него хватит сил, он постарается уйти. Просто в лес или туда, где нет людей. Хорошо? – спросил он. Что она могла ответить.

- Ты права, - сказал он. – Это тоже ерунда.

Но все меньше остается мест, куда он мог бы уйти в последний момент. Над этим стоит подумать. Дело кончится тем, что он привяжет себя к компьютеру. Получается, что он подпирал себя рассуждениями о смерти, но, может, так и надо, чтобы вырабатывать электричество? Змеиный организм.

Она долго думала над его словами, что книги нельзя читать по одной, только все вместе или, по крайней мере, сразу много: Спиноза, Шекспир, Пушкин, словарь Даля, Уинстон Черчилль, Кант, конечно; математическая энциклопедия, Гомер, Библия. И только если вместе, то можно попробовать что-то понять.

- Ага, - сказала она, - подключить к мозгу еще дюжину жестких дисков, сын наш, пожалуй, сможет заняться этой проблемой, как ты думаешь?

- Ну да. Если я не успею, скажи ему, что надо просто брать книги с полки, - те, что стоят рядом, для них это почти случайно, - и прочитывать одновременно. Это как выйти в следующее измерение.

- Я обязательно ему скажу.

- Спасибо.

И все же близкий человек ведь намного трогательнее книг, - чего она не могла понять, так это зачем ее отталкивать? «Мой темный профиль движется со мной», - как он ей сказал.

На этом фоне ее оптимизм был очень кстати. Когда было совсем плохо, она вспоминала о цирковой профессии. У нее с детства был дар пародировать русских поэтов. В школе по литературе она не поднималась выше троек, - ее сочинения в стиле пародируемого воспринимались как издевательство над классиком. Режиссер, устроивший ее единственное выступление перед зрителями, был сумасшедшим, хоть и достиг потом большой известности. Она была несказанно ему благодарна: у нее теперь было цирковое прошлое, в котором при случае можно укрыться. Если бы тогда в зале был нормальный человек, способный ее оценить, жизнь сложилась бы иначе. Но ее никто не понял. Абсолютно никто. Или затаился, мимикрировав под общую массу.

Недаром он говорил ей, что мы живем сразу несколько жизней. Чем ты неподвижней, тем больше возможностей. А одну свою проживать нет ни сил, ни нужды. С утра сидела, уставившись в одну точку. Он что-то бурчал, недовольный. За окном было темно и неправильно. Она будто старалась что-то припомнить, к чему-то прислушаться. Но это разве что в ушах булькало от недосыпа, от вчерашнего ужина, от безнадеги. У нее день рождения, а он не только ничего не подарил, но даже и не собирается. Если такое утро вечера мудренее, то непонятно, зачем вообще жить.

Y.

Утренний интернет

Проснулся. Глаза еще не открыты, поэтому часы не видишь, но палец уже на клавише радио. Ага, «проезжая часть» с Александром Пикуленко. Значит, сейчас будет погода и новости. Можно открывать глаза. Темнее больше обычного, и не только потому, что осень. Дождь. Сейчас скажут, правда ли дождь или это глюк со сна. Заодно, сколько градусов.

Тапочки. Шаг к компьютеру, кнопка. Теперь, пока он загрузится, можно застелить постель, сделать два движения рукой-ногой, достать руками до ковра. Остальное потом. Картинка выскочила, нажал на энтер, и можно идти в туалет с чувством выполненного долга. Главное, успеть выйти из комнаты, пока не откроется картинка рабочего стола. А то присядешь на мгновение, чтобы узнать новости, а очнешься минут через двадцать.

И то сказать. У Александра Абдулова рак! А как только что он рассказывал вдохновенно по телевизору о летнем путешествии к устью Волги, о съемках в Балаклаве фильма по «Гиперболоиду инженера Гарина», - все происходит в наши дни, он сделал набросок для будущего макета смертоносного оружия, и ученые, поглядев, ахнули: откуда он это знает?! М-да.

Владимира Сорокина сбил вечером на Боровском шоссе КАМАЗ. Режиссера Марка Вайля зарезали в подъезде ташкентского дома накануне «Орестеи». Да что творится. Паваротти ли хоронят, Робски ль замуж выдают?! На Аравийском полуострове заложили православный храм. Николаю Караченцову предстоит новая операция на мозге. Галина Вишневская продает на Сотбис свою с мужем коллекцию, предварительная оценка от 26 до 40 миллионов долларов. Кстати, надо открыть почту. Наверняка куча приглашений на пресс-конференции, презентации. Бывало, он еще в постели, ему е-мейлики несут. Что? Приглашенья? В самом деле, три дома на вечер зовут. Оставим Балчуг, Мариотт, ну и Музей частных коллекций для разнообразия.

Теперь нажать на правую сторону мышки, в новом окне открыть френд-ленту. В ней все дополнительные новости. В Кремле разрешили пропустить СПС в Думу, и теперь срочно создают новую партию, чтобы оттянуть от них голоса. Типа зеленые плюс анти-СПИД плюс роспотребнадзор. Непонятно, если разрешили пустить, то зачем оттягивать? Лучше посмотрю, кого из френдов за ночь взломали и уничтожили. Амальгина больше нет, Мсоколов, вроде бы, умер, но тут же возродился в другом месте, _Кутузов_ в очередной раз собрался покончить с собой, но решил дать пару комментариев и тогда исчезнуть, а вот Ольшанскому надоело, и он ушел в подполье френд-онли. Ой-ли. На Галковского, что ль, посмотреть? Нет, не с утра.

Теперь, - как прошла ночь у пользователя Горлановой. Если есть на свете напасти, которые не обрушиваются на ее голову, то мне они не известны. Больные почки, сосед-алкоголик, гадящий, скандалящий и сам подавший на нее в суд, лопнувший титановый сустав мужа, безденежье детей, зять, проигравшийся в игровых автоматах, несчастные внуки, бедные родители. Что-то подобное читал только в старых повестях Петрушевской, время ночь, время утро. А тут еще юзер М-Арбатова со своими советами: вступить в юридическую войну с алкашом, объявить сбор денег для обмена квартиры, а вовсе не писать министру культуры и в Пен-центр, даром, что ты хорошая писательница. Плюс отвязные комментаторы, которым что Горланова, что Арбатова, лишь бы тетки дрались да нервы себе трепали. Теперь Горланова пишет, что в семь утра врываются милиционеры и вручают повестку то ли в суд, то ли к следователю. А муж в больнице, нужна донорская кровь любой группы. И срочно собирать деньги для обмена с психом-соседом. А Арбатова пишет, что слова больше не напишет про Горланову, у них во дворе зарезали 21-летнего парня, который тут родился и вырос. Он пошел за пивом поздно вечером, и в магазине, где продавцы по-русски плохо говорят, его зарезал девятью ударами ножа 40-летний чеченец, который живет со своей семьей в этом же доме. И ни одно СМИ не сообщило об этом убийстве, и вот с утра весь двор полон молодыми людьми в черном...

Мозг сам собой выстраивает комбинацию. Адвокат Барщевский проводит митинг в центре Москвы за легализацию оружия, а Маша с ним в одной партии. Может, и про убийство во дворе – неслучайно? Написала же она, что юзер Горланова недовольна ей не сама по себе, а в связи с выборами, и писательница Василенко, возглавляющая некий писательский союз, выразила той свое сочувствие и недовольство Машей именно по этой причине. Нет, невозможно уже. Нужен покой и воля.

Срочно открываю страничку библиотеки Альдебаран, чтобы посмотреть, какие книги выложены в сеть, и немедленно их скачать. Джон Фаулз «Кротовые норы» - сборник автокритических статей о литературе. Отлично. Владислав Шпильман «Пианист. Варшавские дневники 1939-1945». Ну да, тот самый текст, по которому Полански снял фильм. А вот, наконец, знаменитый «Дневник Георгия Эфрона», сына Марины Цветаевой, нашел. Скорее скопировать, пока не исчезло. А на будущее чтение, - «Моменты. Ру» Дмитрия Добродеева с радио «Свобода», того, что брат Олега Добродеева с РТР. Неплохой улов на день.

Теперь для души посмотреть, что пишет юзер Господи. Глаз упирается в рассказ про Володю Котлярова (он же Толстый). Как тот – хулиган-авангардист, издатель «Мулеты», парижанин, актер и бывший друг Жака Ширака, бросил на старости лет жену, удмуртку Людмилу, которая вернула городу Ижевску его имя, пробравшись в нужный момент на трибуну ООН, и оказался в Москве с молодой девицей, но потом заболел, обезножел, а та же Людмила его выходила, тащила по лестнице на себе, и он пошел, пошел, пошел, и вот опять оказался в Москве с той же Людмилой. Трогательно. А теперь юзер Аввас – у него литературные события, публикации, расписание вечеров, презентаций, где толстые журналы что выложили, основные, самые интересные статьи, стихи, романы. Если не дойдут руки прочесть, то будешь в курсе.

Дождь за окном все сильнее. Что там с прогнозом на десять дней? Ни фига себе, - в следующее воскресенье днем пять градусов! И дожди, конечно. Что надевать? И в ванную давно пора идти.

Звонят в дверь. Шаркая тапочками, запахивая халат: «Кто там?»

Из-за двери тихим, загробным голосом: «Wi-Fi. Вы подключены».

Первый день старого нового года

14 января. Как началась метель накануне вечером, так и не кончилась, накрыв город теплым белым покрывалом, ощерясь сосульками и снежными шапками. Вечером они спешили в «Балчуг» на благотворительный бал, устраиваемый великой княгиней Марией Владимировной. Красиво звучало, этим, естественно, и ограничившись. Так вот, полчаса не могли взять машину. Жену просто занесло снегом, поскольку она ничего не надела на голову. На маршрутке с трудом пробились сквозь метель до «Рязанского проспекта». Там удалось взять машину, которая по снегу добралась по набережной до гостиницы. Обратно шли пешком до метро, взявшись за руки и обсуждая, хороша ли им нынешняя жизнь или похерить ее раз и навсегда. Так и не поняли.

Утром он говорил с мамой по телефону, которая жаловалась, что встает ближе к полудню, спит плохо, потом лечится, меряет давление, принимает лекарства. Когда приходит в себя, уже темно, пять часов дня. День, считай, прошел. По телевизору ничего нет и, кажется, больше никогда не будет. Только что ужасалась, что наступает новый год, а, глядь, половины месяца его уже как не бывало. Говорила это убитым голосом, к тому же, у нее болела голова. Голова болела с утра и у него, и у жены. Но он принял баралгин, и боль затихла, если о ней не вспоминать.

Новый год пришел с мыслями о всеобщей депрессии и о том, что, где находить теперь деньги на семью, совершенно непонятно. А тут еще дети растут, ничего не понимают. Снежный покров под серым небом был бы кстати, когда можно было бы сыскать концы и начала. Но он этого, в конце концов, и хотел: описания своего путешествия неизвестно куда и непонятно зачем, называемого «жизнь». Ну, так и описывай.

Выход по делам в столь занесенном снегом городе требовал особых усилий, которые при определенном настрое ума вполне могли считаться и удовольствием. Обычный шум от машин казался приглушенным. Надо было с особым вниманием смотреть под ноги, то и дело набрасывать на голову капюшон куртки – от снега, от ветра. Автобус к остановке тоже подкатывал мягче обычного, а в салоне его было особенно уютно. Только в вагоне метро было как при любом времени года, только пассажиры в своих шубах занимали более места против обычного. Да и белесый асфальт под свежим снегом казался приятнее той черноты, которая возникала от специальных реагентов.

Может, это время особенных тайных безумств, время гонок на лихачах к знакомым дамам, в рестораны и в клубы, мгновенно возникающих страстей. Или время, предшествующее отчаянию, о котором, как о беременности, узнаешь по растущей внутренней тошноте и отторжению всего вокруг. Вот и комета на небе должна быть, предсказывая всякие смятения, да мы голову не поднимаем, или это сама комета - непостижимо черного, невидимого цвета.

Впрочем, после обеда потеплело, дороги расквасило, все загромыхало. В толпе чувствовалось раздражение. То же среди автомобилистов, где каждый был сам по себе, неся в своей жестянке общее раздражение всех против всех.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений