Игорь Шевелев

Изобретение тени

Сто пятьдесят первая большая глава «Года одиночества»

I.

Ночь перед уроком с ней он не спал совершенно. Все время в лоб билась какая- то глупость, казавшаяся глубокомысленной, типа: только природа может позволить себе роскошь повторяться, человек обязан быть разнообразненьким. Повторяешь на разный лад, держишь на языке, а потом понимаешь, что загубил сон и вообще все плохо. Науки, которую он ей преподаст, не существует. Может, где- то и есть, если ее вдалбливают с детства, но не у нас же. Задолго до "Игры в бисер" Гессе написал ее оборотную сторону - книжку "Под колесами", где мальчик сходит с ума от обучения. И Гессе сошел бы с ума, и сам он сошел бы, а те, кто выжил, стали немцами, и он, сколько бы сейчас не прочитал, немцем не станет и ученым не станет. Разве что будет фантазировать, что будет одной из книг, точнейшим изложением им прочитанных. Как учить ее тому, чего нет? В стране имитантов стать одним из них? Вообще он как- то вдруг понял, что ничего не удалось. Он гордился своими статьями, которые пописывал в газетку. О них хорошо и с удивлением отзывались те, чье мнение он ценил. Возможно, они были единственными, кто понимал, о чем шла речь. Статьи напоминали кроссворд тщательно расписанных сентенций. В зависимости от того, в каком порядке читал их, складывалось то, что можно было назвать смыслом. Акценты расставлялись в начале и в конце. В середине витал некий хаос, складывающийся в подобие интимной беседы с умной женщиной. На это он упирал, тем более, что иногда действительно получал письмецо от читательницы и долго мучительно волновался, отвечая ей. Ему было страшно представить, что его статьи читают в метро люди, которых он обычно там видел. Для кого же было писать? Для одинокой, как сам, корреспондентки по имени вечность? Гонорары, кстати, почти не платили. Нет, он определенно банкрот. Ну точно. Впрочем, ясность пришла, а что прикажете с ней делать? Как, скажем, Петру Ильичу с баронессой фон Мекк. "Жизнь моя полна хорошо забываемых лиц" - снова мусировал он то, что понимал только он: сосредоточенность на самом себе. Ночь начала бледнеть, в доме напротив загорался свет тех, кто собирался на работу, а он включал торшер и опять записывал то, что потом будет сам с трудом понимать. Всякой доморощенной мысли не хватает породистости большого дыхания. Ага, еще один афористический взбрык, нарушавший, впрочем, безысходность профессиональной мысли, напоминающей ему метроном. Зато под нее хорошо спится. Так же, как и под честность и прочие добродетели. А он урод. Он чудовище, которое надо разрезать - душой вдоль, и показывать в назидание потомкам: авось кто-нибудь влюбится и не будет так страшно по ночам. Такое абсолютное банкротство он описал в своей ранней повести "Путешествие в п.зду". С годами почему- то и этот кураж его оставил. Он стоял на краешке Этны, мягкий, вялый, подумывая не броситься ли вниз подобно Эмпедоклу. Где, кстати, левый медный сандаль? Похмыкивая печально мыслеизвержению, нащупал ногами тапочки, пошел в туалет. Уже она скоро придет. Договаривались на десять. Будильник стоит на девяти, а уже пол-седьмого. Ужас, ужас.

151.1. Тень изобрели в IX веке до нашей эры в Китае. Время и место нуждаются в уточнении. Этому посвящено сочинение Павла. И рисунки его.

Тень букв – картинки. Мозг истощается то без одних, то без других. Под солнцем они догоняют друг друга. Спорят, кто главнее. Любят себя, потому что хорошо выглядят на фоне. Фон Букингем один из.

Его приятель любил играть в карты на свою тень. Ставил на кон и проигрывал. После чего уходил, а тень вслед за ним. Кругом были серьезные люди. Они не поняли. Приятеля убили. Тень и тут легла вместе с ним. Потом их вместе сожгли. И развеяли.

Перед своим изобретением тень валялась на земле. Ее надо было просто поднять. После чего казалось странно, что ее когда-то не было. Так с любым изобретением. Тень не исключение, а подтверждение правила. Как человек.

А после изобретения тени ею занялось множество людей. Бесконечное множество. Кто крутил ею у виска, ругаясь психоанализом. Кто употреблял в поэзии и прозе. Кто математизировал ее неверно изменчивую поверхность. Достигая прогресса в сопутствующих ей теориях. Кто вставлял в астрал, а кто в сакрал. Размышляя, не чертик ли бегает за Создателем. А кто-то ставил опыт на себе. Открыв, что тень отклеивается, меняет цвет и лезет на плечо на пятый день запоя.

Слово «тень» в интернете имеет сто двадцать четыре миллиона полезных приложений. И это на сегодня, которое всего-то тень завтра.

Пользу тени он почувствовал в классе шестом на уроке географии. Его вызвали, о чем-то спросили. Он сделал неопределенный жест головой. Учительница то ли сама ответила, то ли спросила еще что-то. Он опять молча поучаствовал в диалоге. «Ладно. Садись. Четыре». – «Да он слова не сказал!» - вскричали одноклассники. Помнится, он удивился, что его так внимательно слушают. «Хорошо. Что изобрели в Китае IX века до нашей эры?» - «Тень».

Особенно заметно это было на приемах. Когда всякие знаменитости улыбались, первыми с ним здороваясь. Какой-то прохиндей с крашеными волосами, жидко начесанными на плешь, завел разговор. У него миллионы долларов, ему нужно выбить разрешение на строительство у московского правительства. Естественно, за комиссию. Направляемый тенью, он подумал: кто пустил сюда выскочку? Улыбаясь в пространство Итальянского дворика с нависшим микеланджеловским Давидом.

У него были две тени для выхода. Шелковая и бархатная. Любил лелеять и разглаживать складки. Поглаживать эрогенные зоны. Предаваться барокко. Купил для нее старинный шнурок, чтобы выглядела стройнее. Тень это полнота присутствия, сказал философ. Нельзя быть дельным человеком и не заботиться о красоте своей тени. Легко представить его ужас, когда в темной комнате он на месте тени увидел желтое пятно. Бросился оттирать, стыдно вспомнить. С замирающим сердцем вышел на свет. То же самое. Обычная история. Кому-то перешел дорогу, и тот нассал на его тень.

Теперь, как ни уговаривай себя, что к тебе это не имеет отношения, лишь источишь себя мыслью. Как труп червем.

151.2. Один Шлема потерял свою тень. Другой нашел и не знает, куда деть. Говорят, тень остается и после смерти человека. Только очень мерзнет.

Есть люди, которым при жизни удобнее сидеть в собственной тени. Вот после смерти она за них и расплачивается. Влачится по теневому загробью.

Все-то в России не как у людей. Экономика теневая, политика. Теперь и до культуры дошло. Каждый норовит сочинять на вечность. На свету видна одна Лубянка, двуглавый орел да кремлевская звезда.

А вышло, что писаешь против ветра. И ничего, кроме тени, не остается. Как от древнего грека. Лишь желтая тайнопись на сугробе с забором.

Прижизненная тень после смерти мается беспокойством. При жизни тебя пучит, после смерти тобой.

«Аид, а старается! - хвалил его сержант перед строем. – Настоящий аид, он из страны невидимок! Не видать и не слыхать. А чего разведал, одному Богу известно».

«Но на всякого аида, - добавлял сержант, - есть своя барабашка. Он ее ловит, а она его подлавливает».

В невидимом свои страсти. Вся человеческая история. Никто ее не видел, но все читали.

Весной все помешались на импортных тенях. Считалось долгом обеспечить всю семью. Снизу доверху. Включая материально-телесный низ. Гонялись за французскими, из атласа, хотя, как и все, их делали в Китае.

Сразу возник ажиотаж. Фирмы-однодневки. Замена под ключ в течение получаса. Местный наркоз. Спекуляции на бирже. Первичное размещение акций – IPO. Ажиотаж. Дикие прибыли. Золотые акции теней. Теневые акции золота. Нельзя включить телевизор, сплошная реклама. Но приятно, когда за тобой влачится как шелковая.

Кто-то вспомнил послевоенные, бумазейные тени. Как им радовались, когда могли достать, простояв ночь, записываясь, перед открытием магазина. Дядя Яша был старшим товароведом. Он принес им, но папа, как офицер и член партии отказался взять. Мама плакала.

Во вчерашней газете была статья, что так, с малого, начинается измена родины. Папа в бред не верил, но не хотел, чтобы за спиной говорили. Еврей обязан быть безукоризненным.

Странно, чем старше становился, тем яснее видел, что сохранение тени и было главным, чем он обязан папе и предкам. Когда все дохнут, дрыгаясь, можешь оценить мистику.

Многие, чтобы сохранить тень, шли по трупам. Тени становились солидными, отъевшимися. Наивные, вроде него, не понимали, как эти люди мгновенно узнают друг друга. Так и узнают.

Но тень, передаваясь по наследству, что-то там рушила в генах. Дети мерли от алкоголизма. Внуки от наркотиков. По женской линии пятился рак. По подрагиванию теней он в молодости мечтал ставить диагноз. Заметив по своей, что та не знает, куда деть руки во время чтения им Гуссерля.

Он вспомнил, что в раннем детстве не мог смотреть на людей. Стеснялся что ли. Трудно сказать. Но сейчас опять старался не смотреть. Оказалось, это и не нужно. Шестое чувство.

151.3. Не будь ныне педофильей засады, это она и была. Приснилась ему на третью ночь. В первом сне было устройство на работу. Женушка устроила собеседование с Бурбулисом. Во сне он вспомнил, как того зовут. Днем опять забыл, а во сне вспомнил. Расшифровал инициалы. Володя Б. спросил, иду ли я насчет работы. Три огромные комнаты в гостинице. В рабочем кабинете заседание. Помост с президиумом. В самом начале разговора наверху стали, как обычно, сверлить. Разбудили. Уже неважно.

Во втором сне он встретил говорящую собаку. Сперва речь ей давалась с трудом. Потом освоилась, стала гладкой. Невероятно добрая, родная собака. Дарила свою близость, доверчиво нуждаясь в ответной. Потом, правда, нагадила на саму себя. И говорить на людях перестала. Но чувство нежности осталось.

В третьем сне он уже заранее ждал ее. Психоанализ, как и всякий язык, попахивает трупом. Или это на русском, послесоветском? Нет, Гумилев тоже принюхивался к мертвым словам, косея больше обычного. Ищешь, куда спрятаться от красной жары? В русские слова, которые пока не существуют.

В поисках света держат курс на солнце. Потом является тень, в которой можно выжить. Человек это органика, чего с него взять, кроме гниения. В отсутствие новостей все рассказывают друг другу сны. Это романтично, мистично. У нас тут ничего не происходит, кроме существенного.

Еще известно, что тени любят путешествовать. Люди теперь гоняются за ними по заграницам. Куда только не забредают, включая несуществующее, вроде древней Греции и Израиля. Некоторые заранее перевели туда капитал. Включая золотые зубы и платиновые штыри в костях, чтобы не звенели при таможенном осмотре. Свои неудобства. Бегать по всему свету за своей ментальной половиной, которую, к тому же, всячески скрываешь, стыдясь.

Называешь это страстью познания. Вопиешь о праве на воссоединение. Пишешь в ООН и на деревню к Фрейду. Приступ ненависти гласит о фигуре накопленного умолчания. Тени пишут книги. Прочесть и упасть в обморок. В репликах окружающему безумию мозг наращивает нечеловеческие объемы. Казаки выбрасывают из окна рояль Шопена, разбивающийся вдребезги. Мыслящий русский это та смесь комедии с трагедией, о которой мечтал античный мудрец. Это та тень в себе, которая в глубине дает источник света. Твердишь тонким голосом, стуча ножкой: «Тень, знай свое место!» Пока сообразишь, что вопиешь к себе.

В общем, у всякой тени есть тайная нить, которая доведет тело хоть до Китая. С Луны было видно, как тень становится все больше. Как весело бегут по ее ниточке люди. Вот так дернет и побежишь. Судьба, думаешь. Какой, мол, я тонкий. Все чувствую. Невидимое. Как интересно. За пять минут до революции надо делать ноги. Штирлиц читал газеты внимательно. Чем там занят Арсен Люпен. А полковник Шпанов. Он же граф Остен-Сакен. Сумма квадратов человеческих катетов равна квадрату гипотенузы профессионала-разведчика. Легкая разминка мозгов приятна как потягивание после карт. Штабных, батенька, штабных карт. А вы что подумали? А теперь чуть в сторону, чтобы с улицы не увидели.

151.4. Говорить об этом неприлично. И так все знают. А некоторые уже хотят забыть. Эка невидаль ломиться в открытую дверь. Того и гляди, наткнешься на то, что там есть. Тебе это надо? Все возможно, да не все полезно. Вот, что скажу. Хотя иногда тянет взглянуть. Того, что под ногами, не так много, чтобы всем хватило на Нобелевскую премию. Если не понятно, повторять не буду. Тень говорит шепотом и стихами. Чтобы не быть плоской и несвежей как потное белье.

Самая интимная тень, как все знают, - при свече. Когда разгоняют тьму. Говорят, тень Конфуция не снимала своей шапочки, даже когда учитель спал. Не то, что оборотни, а даже феи и даосы пугались и не тревожили его. Поэтому и говорят, что всякий ученый, дорожа своей тенью, не станет пририсовывать ей усы и бороду.

На улице Первого снега жил немолодой китаец по имени Генри Миллер. Он любил вино и женщин, но при этом редко выходил из дома, а последнее время совсем перестал. Гармония неба дарила все, что он любит, - не сходя с места. Хоть заказывай на дом, не открывая двери. Говорят, он первым придумал тень в таблетке. И зарегистрировал патент на изобретение. Удобно командировочным, одиноким холостякам, монахам, застенчивым дамам, ассенизаторам, игрокам в карты. Все довольны. Правильный бизнес тот, что идет сам. Уличная толпа в сто раз по десять тысяч зевак и бездельников его утомляла. Начитавшись правильных книг и став собой, не нуждаешься в фабуле. Ты сам фабула. Мир изменен твоим присутствием.

Когда высокие друзья спросили его, какую должность желает занять, он отвечал: должность писца на песке. Это показалось вычурным, как лишний слог в хокку. Пошли слухи, что он перепрыгнул ум. Оказалось, что патент на изобретение то ли потерян, то ли выдан неправильно, и он не имеет к нему отношения. Как можно изобрести тень, якобы спросил начальник провинции. Пусть благодарит, что мы его терпим. Когда нравы подточены, государство падает. В ожидании смуты он гладил кошку в своем сердце, оставаясь спокойным и внимательным.

Если в Палате умственных церемоний все сошли с ума, кто наложит на дверь печать, чтобы безумье не утекло в народ. Значит, всему гнить, и тлеть бумаге. Только буквы, удержанные в молчании, останутся на потом. Самое время задрапировать тень бумазеей. Притушив свет. Погасив свечу. Тьфу, куда дел патент… Пишите слово, и выйдет молчание.

По ночам китаец задыхался. Кто-то влезал в его сон, давил на горло и грудь. Он хрипел. Выпускал кровь из толстой кишки. Скрипел чешущейся носоглоткой. Терпел унижения бредовых сновидений. Утром понимал, что, кроме собственной тени, его некому душить. А она – своя. Что тут поделать. Тем более что он узнал: воссоединившись с двойником, человек непобедим.

Китаец делал пробные пассы руками. Тень пародировала его. Поэтому получалось процентов на пятьдесят плюс головная боль. Кусок вчерашнего кала разговаривает о высоком. Бьешь в лоб, а она уже в профиль. Никто не обращает внимания на руки, а они главное. Ни в коем случае не теребить ни волосы, ни яйца. Все равно, что спускать в штаны. Обрати внимание на свой шмуцтитул.

151.5. В дождливую погоду тени набухают и пахнут грибами. Ты для нее как змея на коротких ногах, далеко не уйдешь. Притом не надо заводить собаку на стороне. И мысли мечутся между. Особенно на прогулке. В дожде брода нет. Молчание подвигает мух на мысли. Вечное жужжание помойки, которое мы принимаем за музыку сфер. Китайцы не зря говорят, что «Книга теневых перемен» пишется слезами из тушечницы. Старые книги читаешь с особым интересом, а ночью задыхаешься, наглотавшись днем пыли. Лишь соединив тень со скелетом, станешь непобедим в оборотничестве.

Долгая практика сделала его мастером напрасных мыслей. Купил зонт, с которым не расставался ни дома, ни на улице. Раскрытый, тот защищал от сожалений. От неразговорчивости у него вовсе исчез голос. Истончился до толщины волоса, потом паутины и исчез. Он переделал таблетку в пилюлю. Золотом наружу. Будущее не наступает потому, что мы к нему не готовы.

Тень легко узнать по болтовне без мозга костей. Говорящих на одном с ней языке она не слышит. Она сама в это время говорит. Хорошая коллекция теней есть в Британском музее естественной истории.

Косые лучи солнца режут ее по живому. Разломать зеркало, порвать струны, живущий вне людей в этом не нуждается. Лысый не рвет на себе волосы. Но редко считает это преимуществом. Лучшая тень - из слоновой кости. Во время еды и сна рекомендуется, отстегнув, ставить в угол. Или прятать в один из бесчисленных китайских ящичков.

Изобрести тень это дать возможность обойтись без нее. Ампутация тени лишает Бога любимого занятия геометрией. Может наказать. За уход из-под контроля.

Человек так разнообразен, что ему нужен противовес, чтобы не рухнул. Если сидишь неподвижно, тебя не заметят. Может, останешься, когда осядет пыль. К вечеру с непривычки тело устает. К старости осыпается. Человек, который не прибавляет в весе, накапливает годовые кольца внутри себя. Со всего, что происходит, он снимает копию в словах и складывает в папку. Выбирает между тем, что есть, и чего нет.

Когда смотришь на себя и видишь тень, немного кружится голова. Поэтому многие предпочитают импортные, златотканые, из парчи. Сразу думается о чем-то приятном. Соберутся несколько человек вместе и меряются. У кого лучше, дороже. От самых знаменитых модельеров. И есть, куда расти. Некоторые даже прячут ее в специальный гульфик, чтобы не потерлась.

И, наоборот, есть любители нагой правды. Умеют видеть сквозь. Ценят нюансы. Посадку головы и ушей. Породу называют кровью и гордостью конюшни принца Уэльского. Слышат, как она шуршит «memento mori», единственное, что положено при обете молчания. Даже удивительно, на что люди способны. Все черненькие, все прыгают, как сказал на дне классик.

Потому что ты устаешь, болеешь, умираешь, а она нет. И они тоже нет. Черта начинается у ноги. Кажется, это из латыни.

151.6. Кабинет Фауста. Вороха бумаг. Небось, решил распечатать весь интернет. «Каждый рождается одиноким. Особенно тот, кто отказывается от собственной тени». Надпись отпечатана хорошо. Бросается в глаза. Черные буквы на белой бумаге. Рядом коробочка пилюль, на которой написано: «Снотворное для тени». Храпящая тень, что может быть хуже, говорят японцы. Но, если все хорошо, то она кормит, пишет стихи и носит зонтик от дождя и солнца. Человека, живущего в мире со своей тенью, сразу узнаешь. Он даже к проституткам не ходит. И женится на такой же, как сам.

Фауст вывел формулу. Сделал футляр и шкатулку с черной подкладкой. На взгляд возраста не разобрать, а на ощупь легко. Самое опасное, что в нее может уйти все окружающее. Начиная с воздуха. И тут хватай не хватай его губами, всем каюк. Мы забываем, что на том свете нам предстанут бегущие толпы знакомых трупов. Мы-то их знали живыми. Жуть.

Ночь открытых зеркал. Тишина вылизывает сухим языком. Побрехивая блохами. Надо бы, не откладывая, выйти за черту тени, как советует Конрад. А для этого или бежать быстрее себя, или, наоборот, достичь неподвижности, чтобы все само тебя миновало. Дрессировка тени, которая вмещает в себя весь мир.

Сперва переходишь с автоматического управления на ручное. В этот момент кажешься себе всесильным. Ночью просыпаешься, задыхаясь: когда она успела залезть тебе на грудь, как жаба? Теперь надо дружить с ней, стать ею. Быть собственной тенью - более чем. Двигаешься размеренно, солидно, крадучись. Величие цели способствует осанке.

Тебя поражает, что ты тут не один, не одна такая. Стелющиеся подруги, смеясь, приветствуют, берут в хоровод, как в ученых стихах. Уверяют, что это они настоящие хозяева сегодняшней жизни. Близость к земле, мера в еде и сношениях, пластичность, лояльность к свету и тьме, - неудивительно, что они держат под контролем всех, включая самих контролеров.

Что же делать, если так устроен мир, говорит себе Фауст. Много знания, много печали. То, что тень остается после смерти тела, - загадка и едва ли не утешение. Лучшие тени вышиваются в Китае, но сами китайцы уверяют, что переняли секрет от древних египтян времен Эхнатона. Может, и так. Язык и литература выдуманы тенями. Им ныне и интернет в руки. Они для тех, кто не любит быть марионеткой. Вот спортсменам по душе мышечные нагрузки. Так по ним, пристроенным к мирозданию, гадают на будущее. Все польза.

Тени шелестят по написанному. Тихо, в ночи, журча и перетекая.

Люди мелют по слабоумному, где чего не дослышат, то всяк переврут.

Вот и эта литература - не для людей, для теней.

Есть разные пути. Друг его допился до состояния тени и ничего, живет лучше прежнего, и денег самая малость. Вода, - он пил ее однажды, - она не утолила жажды.

А вот Кант всю жизнь потратил на то, чтобы понять себя, и в конце ее никого другого уже не понимал. Если его критиковали, он просил друзей понять, в чем там дело и ему объяснить. Полагаясь на себя, прилипаешь, в конце концов, как банный лист к жопе.

31 мая. Пятница.

Солнце в Близнецах. Восход 4.54. Заход 22.00. Долгота дня 17.06.

Управитель Венера.

Луна в Водолее. Ш фаза. Восход 2.02. Заход 9.15.

Странный день. Больше доверять интуиции и внутреннему голосу. Посвятить день дому, отдыху, домашним традициям. День пробуждения жизни, один из лучших для зачатия ребенка.

Камень: дымчатый адуляр.

Одежда: неяркие, размытые тона. Благоприятны синий и серебристый цвета.

Именины: Александра, Андрей, Денис, Клавдия, Матрена, Павел, Фаина, Федот, Юлия.

Песочный город на берегу моря. Волны, шипя, сравнивают его с собой. Как газированные пузыри шампанского. Фаина никогда не могла понять, зачем его пьют. Но не оставлять же бутылку. Quand le vin est tire, il faut le boire. Когда вино откупорено, надо пить. И так все время. Как если бы кто-то шел по пятам, наклоняя тебя, как ему удобно.

Говорят, проще всего отправиться за тенью Грааля именно по морю. Единственный предмет, достойный путешествий. «Завидую тебе», - говорит Фаине муж, читая ее каракули. Мол, нашла, какой чушью заниматься. Иногда она думает, что он прав. Он большой и телесный, а она шелесперка какая-то. Никакой мысли в голове, одни движения.

Люди складываются из квадратиков. Это еще не только Сезанн, но и Витрувий, и Поликлет знали. А мы стелемся, принимая на себя все складки пространства. Мы – те, кто нужен и не на виду. Волноваться не надо. В пути только таких и встречаешь, как инвалид инвалида. В близости они исчезают, при расставании спешат вослед. Она знает, сама такая.

Слишком переимчивая, это беда. Комсомольцы, патриоты, мерзавцы, - она все за ними. Послушаешь, кажется, что все правы. Очнешься, - ужас. Потому и решила бежать от них, отделиться, жить отдельно. В языке что-то не то, если веришь любой дряни. Отошла от людей, все сказанное делит на два, вычитая одно ложное измерение. Так перистальтика тела лучше видна. Природу не обманешь, не заболтаешь.

- Ну, ты загнула… - говорит любимое тело, прогуливая ее вечером в парке. – Загнула меня.

- Не путай загиб с сахибом, - смеется она одними губами.

- Меня приглашают в рекламный тур вокруг света, - говорит любимый. – С последующим его описанием. А я так обнаглел, что отвечаю: предпочитаю службу на западной границе.

- О’кей, путешествие без границ вообще подозрительно. Не на что опереться. Внутреннюю жизнь ведь отменили. Все, что не кожа, - ложь.

- Кожа да кости. И ты, моя любимая девушка.

- Увы, я не девушка, я бабушка.

- Только по мудрости. Видел твою медаль «За отражение действительности».

- Да, как сейчас помню, тяжелые бои были под Москвой.

Он смеется:

- Прочитал у Дорошевича: если после обеда собака укусила вас за живот, значит, рагу из зайца было из кошки.

- К чему это ты?

- Не помню. Так, смешно.

По телевизору рассказывают ужасы про императора Вителлия, которого поставили в римские цезари германские легионы. Вот Веспасиан, говорит журналист, это правильный парень, недаром с ним идет наш отборный иудейский батальон. О, майн Гадес, как же они все надоели, думает она.

Не ошиблась она в своем милом. Засланца узнаешь по астигматизму. Видя все в плоском ракурсе, он прозревает существенное. Так живопись полнее скульптуры. Так прекрасны были на асфальте световые портреты прозревших в Хиросиме. Чем больше тайных, как он, агентов, тем проще во времена Армагеддона. Заодно и стигматизм, найденный в детстве, куда-то исчез. Поди теперь, разоблачи.

Что для людей ничто, то для него – самое то, как сказал однажды. Тихая, нежная, появляется, когда зовешь, исчезает, когда думаешь о другом. Женственность в чистом виде. Какие бы наряды он ни сочинял ей плетением словес, она была тоньше и неуловимей. Примеряла и сбрасывала, смеясь, любой из них.

- Для чего нам другие люди? – как-то спросил он ее.

- Чтобы видеть глупость, которую они берут на себя вместо нас, - ответила она.

Да, послушаешь, какую пургу несут одногодки, включая лучших из них, и закачаешься, думая, зачем родился. Бежать, бежать. Долго думали, выбирая маршрут. Все изъезжено, исплевано. Темперамент гонит в дорогу, но он же через два-три дня выдыхается, и не знаешь, куда девать себя. При этом есть совершенно неизведанный маршрут – в безвестность. Некоторые варианты очень даже комфортны. Полный уют, абажур, четыре стены, море, снег сыплет. А какие чудесные виды открываются на себя, вместившего весь мир!

Вот полузапрет, начиная с творения, способствует известности, славе, скандалу. А он себя запретил сам. Отодвинув и тех, кто дышит ароматом тайны. Вход был изнутри него, откуда и он сам заходит редко и по случаю. Но путешествия это не отменяло, напротив.

- Ты знаешь, обычный туристский маршрут в наше время скучен, куда бы мы ни проложили свой путь, не так ли? Давай оживим его тем, что будем прятаться друг от друга в течение всего путешествия, - предложила она.

- Не понял.

- Я обеспечу любые удобства там, где ты будешь. Все закажу и оформлю по интернету, сейчас с этим без проблем. Я тебе и свой маршрут опишу. Но если, к примеру, ты меня будешь искать в Лувре, то обрати внимание и на картины. Причем, не на одни портреты, но и, скажем, на многофигурные композиции. На какого-нибудь Тинторетто, помогающего в поисках тела св. Марка. Ну, все, больше не буду подсказывать. А в Люксембурге ты сам увидишь и догадаешься, где искать.

- Ну, в Лувре есть и «Паломничество на остров Киферу» Ватто, так что обойдусь без вашей дезы. А ты уверена, что все это надо?

- Конечно. Ведь не только жизнь скучна, смерть не веселее. Хорошо бы избегнуть общих путей. Это не только я так считаю, да?

Еще бы. Ему ли не знать ее способность мгновенно теряться из виду. И не только в толпе, но и в абсолютно пустых пространствах, среди полок магазинов, на улице, в подъезде. Отвернулся, отпустил руку, и – все.

- Если за чем-то и отправляться далеко от дома, так это за безобразием, - напомнил он ей. – Известно, что за границей одни уроды в уродстве вьют свои гнезда. Можно собрать преотличную коллекцию. Особенно, если знать, что мы сами умалишенные.

- В самую точку. Я не ошиблась. Если что и описывать с пристрастием, так это уродство. Однако нужна звериная серьезность, а с нашим юмором мы на этом далеко не уедем.

Усталые, но достойные, они шли вперед. И стоя на месте, движешься, - вместе со временем. Тик-так. Тик-так. Бородатая гора сидит в кресле, читает. Борода чешется. Извилины слипаются, разлипаются. Неужто это и есть Dasein, присутствие в мире? Что касаемо горизонта, то мысли от выхода в магазин «Пятерочка», где по льготной цене конфете, сок, кофе и киви, до войн в провинциях империи, которые в последнее время интересуют больше дел в Риме. Сапог и есть сапог, а там – языки, племена, этносы, культуры. Там Сергей Старостин, составляющий сводный словарь всех языков.

Какая разница, где здесь место для тени. Она всюду. Это Хайдеггер втайне думал, что тень придумали евреи, отказавшись от бытия. А Гитлер и почвенная германская шваль бытие нашли, и оно вот-вот откроется. Истина при дверях. Во времени открываются все новые поползновения воли быть.

Дрозофила облетает светящийся экран компьютера, изучая. Активное солнце, они гнездятся в горшках с цветами на подоконнике, на светильнике на кухне, на верхах шкафов и двери. Страшно подумать, куда они исчезнут зимой.

Так исчез Гитлер. Бытие опять закрылось сущим. Евреи копошатся в метафизике, которая лишь тень бытия, ничто, огорошивающее ужасом. Снова их время. Они захватчики, а он жертва бытия. Пишущий человек – загадка. С кем он разговаривает. Кто там мерцает в горизонте его сознания?

Человек-гора беспокоен. Почитает немного и перебегает в другое место. Как матрос Кошка из старого школьного учебника про осаду крепости в Крымской войне. Префект Цивилис, вся Галлия смотрит на тебя, неужели ты не победишь римские легионы, не дашь знак всем провинциям восстать против Рима? Мы болеем за тебя, парень! Но что за золотая латынь Тацита. Наши потери в тот день были больше, но мы лишились плохих воинов, а германцы потеряли цвет своего воинства. Оба полководца не заслужили победы. Да, но Капитолий ведь сгорел, и это шанс!

О чем бы он ни написал, размышляет человек-гора, это не философия. Казенный язык претит: бытие, становление, дискурс – все ложь. А другого языка, от которого мурашки бы по коже, нет. Но ведь где-то есть. В твоей воле - быть человеком, то есть взбрыкнуть.

Человек-гора любит рождать мышь. Она же мысль, муза, вдохновение. Она же не бздо. Не путать. Мысль круглится розочкой на торте, а то и на экскременте. Где мысль заканчивается, там будет ее начало. Потому что все не так, как мы думаем. Это - общее место, то есть глупость, попердывание, скажет кто-то. Прав, не прав, а обидно. Хватит вибрировать, говорит Будда. Ничего не видно, потому что плывешь в облаке ощущений, в нескончаемом разговоре сразу со всеми. Тень давно уже просит: не дергайся, дай свободу ей вывести тебя к воде, к источнику, туда, где будет чисто и светло. Тебе же самому лучше. А то уже бессонница. И путаешь любимую с тенью осла. Кто-то дразнит неоконченными разговорами. А их, в принципе, нельзя окончить.

Тень любит двигаться, путешествовать. Иначе ей кажется, что она прибита гвоздями и движется лишь самим течением дня и то против солнца. Пугалом Христа обозреваешь сверху родной огород, как бы отпугивая птиц, а на деле привлекая их.

- Я люблю тебя за то, что ты ко всем добр, - говорит она. – Ты всем благодарен за отрицательный пример, который они являют. Те любят Россию, эти ее ненавидят, те лгут, эти говорят правду. Они берут на себя ношу, которую иначе пришлось бы нести тебе, выглядя при этом дураком. А так ты можешь плясать от их печки. Они берут на себя воровство, ненависть, пустые, никчемные разговоры, маету и наказание судьбы, которую сами себе соорудили. Они берут на себя всю безвыходность блуждания в лабиринте.

- А мне чего же, помирать?

- Тебе – думать. Человек, любящий себя, как ты, никогда не согласится быть в дураках. Если только сам не санкционирует это для чего-нибудь.

- Несанкционированный придурок - и впрямь нехорошо.

Кстати, путешествия – еще один способ остаться в дураках. Вот уж где видишь не то, что на самом деле. Причем, как ни разевай зенки, все напрасно. Разве на первый вздох хватит: увидеть, что, читая, ты все воображал прямо наоборот. Как во сне: вещи стоят на других местах и это совсем другие вещи!

Итак, блаженны говорящие, ибо с ними можно не соглашаться. Взяли твой грех на душу, остались в дураках.

Блаженны и путешествующие, ибо увидели и не поняли. Они оставляют записки с пути, потому что того не существует, о чем не написано. Берешь их текст, едешь туда же и не находишь камня на камне. Шоссе, машины, чужие люди, говорящие на чужом языке, как будто из дома не уезжал.

Он никуда не едет. Выходит из дома, идет по Москве и не узнает города, в котором родился. В этой фразе есть лукавство, потому что многие говорят, что недовольны изменениями, но те, кто доволен, услаждается молча. А иная сторона лукавства в том, что никогда в этом городе не было ничего хорошего, потому что он жил в нем и помнит это. Были одни лишь надежды на лучшее. Но они всегда исчезают с приходом будущего, в котором нам нет места, а время истекло.

Вдвоем они выходят из дому. Кто-то что-то не то сказал. Они ссорятся и с облегчением расходятся. Встретятся опять же дома. Ключи есть. Погуляют поодиночке. Но ему не на что смотреть, потому что он хотел смотреть ее глазами. Чувствовать ее рядом. Обрести в этом душевный покой, чего бы ни встретилось вокруг. Потому что все это неважно.

Теперь он старается смотреть под ноги или вперед. Но только не в глаза идущих навстречу. В глазах ждут вызова себе, а он ничего не ждет. Еще не хватало ему отправляться хрен знает куда, чтобы и там портить себе нервы, ища ее.

Ему стыдно, он видит себя ее глазами. Унылое говно, вот он кто. Кругом так интересно. В магазинах товары со всего мира, пусть и сделанные в Китае. Пряности, редкости, изыски, уродства, включая типовых людей с диалогами, словно сочиненными халтурщиками телесериалов. У маленького Чехова в таганрогской отцовской лавке, где его заставляли торговать, было столь же много разных вещей, приучивших его к внимательности и выдавливанию из себя нелюбви к человечеству.

Уже старый почти без пяти минут человек, а только недавно научился летать. Ладонями незаметно вперед, собирая. Напряг. Выхода нет. Медленно поднимаешься. Весь в себе. Полное самообладание. Незаметно поднялся. Опустился. И пошел, слегка зависая.

Не то, чтобы развлекает, а приводит в чувство. Ледяной душ прозрений. Будущего нет, одна вечность. А что дальше-то? Никаких клубов, собраний по интересам, явок. Каждый сидит за своим окном в мир, считает варианты, тут же связываясь с творцом, который обеспечивает связь, но на контакт не идет. Было бы электричество.

Есть запасной источник питания, на котором можно недолго держаться: ты сам. Но наблюдение за глупостью, обретшей выпуклую сочность, ныне доступно не только жрецам и вивисекторам. Ты никогда не отличался от толпы, бормочет он себе. Стало быть, логическая перистальтика, спазмы ума будут в моде. Многие выйдут из игры, наблюдая за ужимками суходрочиков.

Лето обещает быть жарким. Он брюхом чувствовал, как вытапливается лишнее сало. Говорил с трудом, да. Но в этом и не было нужды, только срам. Человек брезгует слизью, поскольку сам слизь. Жесткие конструкции держат его вместе с домом. А внутри он то надуется лягушечьим гонором, то сдуется со свистом: вчера думал, что он весь мир спас, а сегодня мир навалился и давит, дышать трудно. Не надо было есть ночью колбасу с булкой, когда закусывал ликер и смотрел по телевизору бокс.

Здешняя жизнь годится лишь на прогулку по сравнению с богатством, обрушивающимся из чтения и интернета, упорядоченного воображением. В путешествии мы уточняем детали, развеиваемся, делая вид, что взволнованы женщинам, выпивкой и красивыми видами, которые ворохами видели в более качественном фотографическом исполнении. Да и читали в описаниях лучших стилистов.

Ты тупой, говорит он себе. Мозг неповоротливый, не умеет выдумать новые ходы. Клонит в сон. Только и радости, что, собрав все силы, зависнуть над реальностью. Пустая клеточка, которую не знаешь, чем заполнить.

Путешествие в Конго Андре Жида, а потом в СССР. Та же бодяга. Для чего? А путешествие в давно несуществующую древнюю Грецию. Или в нынешнюю Турцию, Сингапур, Калугу, Австралию, - зачем? Чтобы описать это в газете и книге, съесть двадцать новых блюд, проветрить организм, отвлечься от осточертевшего родного уклада. Нет уж, лучше залезть в апокалипсис и сидеть там, запершись, как в клозете: чисто, светло, несколько книг. От плесени мозга помогает крепкий чай.

Она канючит, что молода, хочет увидеть мир, а он, кислятина такая, ее не пускает. Он удивляется, что же так видеть. Как и в телевизоре, который она смотрит ночью. Какое счастье, что ничего не происходит, и как страшно, если вдруг произойдет.

- А иногда кажется, что я умер, меня больше никто и ничто не отвлечет от занятий, и я счастлив, - вдруг признался, зная, что навряд ли будет понят, то есть потом раскается в сказанном, как было и всегда.

- Если бы ты читал только то, что сам пишешь, то умер бы еще раньше. От скуки. От подобного у тебя глаза слипаются. Просыпаешься от любви, от стрельбы, движения. А пишешь в терапевтических целях. Чтобы летать в одиночестве, ты сам говорил.

«Тень, знай свое место!» - хочется воскликнуть, но в таком случае, с кем он говорит? Если дни так похожи один на другой, приходит в голову, то они не нуждаются в числах, достаточно эпиграфов. К тому же они идут не по кругу, а в направлении смерти. Он лезет из-под маскировки на слепой свет. Как насекомое, которое с летом нашли друг друга. Страшновато, конечно, как и все в жизни, и, главное, - на хера?

Наверное, есть некий совокупный Шекспир, где все это скрипит и написано. А в реальности и перепето в тысячный раз, и так болит, что лучше не трогать. Всюду клин. Тень, когда к ней приближаешься, раздвигает ноги. Почти всегда скабрезно, иногда трогательно. Как правило, он пользуется случаем. Чтобы любовь обуяла, надо перед тем дать зарок никогда ей больше не поддаваться. Люди шарахаются в сердцах назад, не подозревая, что дают старт разбегу в другую сторону. О, милая монашка, скрывающая лицо в куколе. Любовь это еще и минус одно измерение. Все подлезаешь под то, чего нет, и тут главное помогать друг другу, не терять друг друга. Да? Но никто уже ничего не слышит. Поплавок, ты кажешься себе волной. Впаривая в несуществующий берег. Откатываясь и тем создавая его. Будучи, чтобы не быть. Шурша, пенясь, истаивая. Подпираемый тьмой океана. Оказываясь тем океаном. Обращая любимую в тень любви. Где ты, где мы, где она? Загнан в набережную, где утром туман, а вечером шашлычная с дискотекой. Мысль пенится, уходя в песок, оставляя по себе постыдную водоросль.

Настоящее чтение, как и любовь, говорил он, возможно только при гарантиях вечности. Иначе океанская пена оказывается мыльной. Гламур хорошо пахнет, но не прочищая, а засоряя легкие. Гниет не океанское лишнее вокруг, а обыкновенное маленькое внутри. В иные минуты чувствуешь себя Пастернаком, в иные – Петрушкой. Солнечный день делит все надвое, подпитывая.

Снять план местности. С ним спокойнее. Дом это вовсе не то, что видно снаружи. Наоборот. Он перестал улыбаться людям, чтобы не заслонять их от себя своей улыбкой. Стало интересно, а есть ли вообще сегодня места, где можно жить. Хорошо, что у него есть она, берущая его в полон, обтекающая со всех сторон мягкой терпимой женственностью. А как прочие обходятся? На полпути к преисподней-то. Нет, нет, не все, конечно. Запоминаются те, что с ненавистью, но это не правильно.

На что похожи эти дома, - на опухоль, внутри которой живут, или на часовой механизм? На все, на что угодно. На резиновый телевизор, внутри которого сидит жена, дети, дальние и близкие знакомые, и непрерывно смотрят на движущихся себя в роли разных артистов и произносящих слова, за которые все более стыдно. Поразительно, что их оттуда не гонят, а они не радуются, потому что не догадываются.

И еще ощущение мерзости господина, на все это глядящего и делающего выводы. Стоит в очереди в кассу и смотрит, как дамочка копошится в своем кошельке в поисках денег. Раньше что ли не могла приготовить? Писательская гнусь подсматривания. Да еще не совпадающая с реальностью. Все эти подпрыгивания метафор, темноты мыслей, в которые надо вдумываться, смертная скука души, в которой ничего не происходит. (Когда происходит, то еще хуже). Так маленького Леву Толстого повели в театр, посадив в ложу, а что смотреть надо вбок, на сцену, не сказали. Так и просидел все время, разглядывая штору.

Никак не отделаться от этого раздраженного господина. Разве что не обращать на него внимания. Придумываешь дело, прячась в него с головой. Вообще, человеческая история это формат для темперамента. Прими участие, и с тебя спишут грех неразумия. Смешно, но в тенях у него был чин майора. Стелился бесшумно, соединял далековатое, витал и тянулся, барражировал. Тень человека – куда дальше. Нет ни мужеского пола, ни женского, все мы в логосе одно.

Для чего тени мысль? Чтобы удержаться, - как она думает, - от распада. Она не тонет в болоте, но обезумевший предмет теряет последнюю форму и гнусно чвакнет, исчезая навеки. Была вещью, станет торфом. Он поймал себя на недовольстве «мы». Мы недовольны страной, правительством, безумием. Но «мы» не отбрасывает тени. По ее отсутствию узнаешь химеру.

Голый, только что родившийся, вылупившийся из коллективного транса. Пелена падает с глаз. Обнаруживаешь гражданскую войну. Ты вырос в ней и из нее. Неудивительно. Записки добровольца Сережи Эфрона. Сколько бы ни бился тот за правду, в горизонте события - сотрудничество с ОГПУ, убийство Игнатия Рейсса (он же Натан Порецкий), поселок Болшево, допросы на Лубянке. И смысл слов искривляется в странной параболе. Но вот так и воспринимаются смыслы: во взаимной гравитации. Марина Ивановна, мама из террористов Дурново, московские тетушки, эмиграция Праги и Парижа, еврейская ассимиляция, полукровки, огрызки, философия общего дела. Все равно с какого места отправляться в путь, если все со всем связано. Даже следователи и убийцы, подхватывающие эстафету, поскольку двуногие и без перьев.

Все повторяется: талеры, страх, накопленный капитал, семья, домик в Ницце, дача в Кратово, морозная зима, райское лето, - такая жизнь, брат, а дуракам досталась. Слышь, какого-то богача застрелили на Красносельской, это не тебя? Нет, меня на даче в Одинцовском районе, но не летом, а зимой, так им сподручнее.

Гражданская война это когда все время встречаешь морду, что с азартом берет тебя за грудки и собирается бить ту морду, что видит перед собой. Это мысль, которая, как в бреду, не соскакивает с круга. И почему нет методик изворотливости? Думаешь, сжигая ненужное в буржуйке бессознательного. Главная идея: как обезопасить себя от народа. Не замечая, что сам в нем, и это тебя дрючат. Лучше, когда тебя, чем ты их, говорит Будда.

И все-таки, когда главный аргумент – убийство и предшествующее ему сквернословие, портится красота умозаключений. Падение логика, как и тореадора, начинается с живота. От еды, от страха портится пластика, изгиб, посадка туловища, легкость суждения, которое, как ни крути, функция тела, организма. Мухлюешь незаметно, думая, что настоящих знатоков все равно не осталось, сойдет. В отличие от осетрины, мышление только второго сорта и бывает.

По вечерам он играет с тенью в шахматы. Так Адонаи играет с любимой рыбой по имени Левиафан. Он заранее знает, что подаст ее как рыбу фиш избранному своему народу после конца света. Недолго осталось, можно пока отдохнуть. Главное, есть эту рыбу с головы, как ученому человеку, а не с хвоста, как шлимазлу.

Игра в шахматы с тенью это одновременно и процедура ее выявления с помощью психотерапевтического сеанса. Кушетки нет. Может, поэтому тень раздваивается. В мышлении гражданской войны человек это ты, хороший, и он, плохой. Когда ты сам ставишь свои цели, ты творец. Когда он плюет на ограничения, он фашист. А, поскольку тень ничуть не сопротивляется нашим желаниям, ее нет вовсе. Или она замаскировалась. И ее цель задушить тебя в объятиях.

Она всматривается, прижимается, сплющив не только нос, но и всю себя, но ничего не видно. Ветер нагнал облака, собирается дождь. Вам, что, заняться больше нечем, - брезгливо спрашивает проходящий мимо мужчина. «Ага, - думает он в ответ, - любовь разнополых гомосеков, - это забавно, надо иметь в виду».

- Ты хоть скажи, на что я тебе сдалась…

- Я хочу написать книгу от твоего лица и прославиться, поскольку никто еще такого не придумывал.

- Ну так пиши, я-то здесь причем?

- Дело в том, что написать ее должна ты, потому что я вбил себе в голову, что по мере твоего письма я буду изменяться в нужную мне сторону.

- Ловко. Но не уверена, что смогу.

- А это пусть тебя не волнует. Я ведь вожу твоей рукой, как ангел рукой Данте Алигьери.

- Ах ты мой ангел…

Между жизнью и смыслом жизни выбрал второе. Минус десерт.

- Ты бы занялась чем-нибудь, - говорит он ей.

- Например.

- Латынью, древнегреческим, вообще языками.

- Как скажешь.

Делать все равно нечего. Просыпаясь утром, видишь, что все пути закрыты. Посыпаны солью, чтобы ничего не росло. Ты - соль земли. Можно спокойно идти в обход, через вечность. Для нее, что прошлое, что будущее, один хрен. Идешь поэтому в обе стороны, где открыто. Если у человечества нет будущего, говорил учитель, это еще не самое страшное. И пятиться вперед – самое милое дело для тени человека, обращенного в подобие тени.

Вспоминаешь, как ночью грыз затылок врага, несмотря на неаппетитный вкус его мозга. Тень бродит по преисподней, как у себя дома. Пусть покажет культовую изнанку мира. Он готов уже дуреть до последнего, забывая про окружающих. В юности, глядя на деловую реакцию родственников на смерть и похороны близких, не мог понять, как они вообще могут продолжать жить, а не то что действовать. Теперь понял, сколько времени терял зря, отвлекаясь на ерунду. Надо было сразу брать ответственность за все бытие, тогда оно не оказалось бы продырявленным до смерти.

Книга – это поле умственного экстремизма, а не сборник типовых писем хорошего тона. Входит с головой как в ледяной душ. Оставь заботы, всяк входящий. Оставь свое. «Знаю мало, поскольку хочу знать лишь хорошее», - как сказал мудрец. То, что прощаешь другим в виде шитья сюжета, натяжек общения и пустых разговоров натюрморта с пейзажем, никогда не простишь себе. Ангел это та же тень, но вьется не по земле, а по небу, среди облаков, в атмосфере и выше. Гагарин был, не увидел, прославился, много ел, пил и быстро и несчастливо умер. Когда он увидел его дочь, та тоже не произвела впечатления счастливого человека. Скорее, искупающей не свои грехи. Жить при чужих грехах, значит, быть всегда при деле.

Куда девается тень, когда входишь в книгу, прихлопнуты ли фалды ее фрака переплетом, - это вопрос. Любая книга это сборище приблудных теней, и ей надо еще найти компанию по себе, преодолеть застенчивость, сложные комплексы. Почему-то ему приятно думать, что она осталась вне обложки, ждет снаружи, а книги придуманы для того, чтобы быть совершенно одному.

Не знаю, как где, говоришь себе, а здесь в России самоуничтожающаяся популяция. Человеку смерть, ученому раздолье. Снаружи молчишь, внутри пишешь. Снаружи давят люди, изнутри сам давишься. Живешь не в горах, не под землей, не в лесу и даже не на даче, а где придется. Древний Рим почти не виден. Сидя в зените, вбираешь тень в себя. Любимая жена притащила с местной свалки старинное кресло, починила, почистила, и он восседает как адекватный Будда. Движение обесточивает мысль. Концентрируешься в области солнечного сплетения на виду будущих и прошлых погромов.

Начнем с простого. Твой двойник – это тот, кого в тебе видят люди. Поэтому тщательнее всего подбираешь свидетелей себя. Видит ли тебя твоя тень или видят ли окружающие твою тень вместо тебя, - вопрос праздный, схоластический. Можно задуматься, но не отвечать.

- А почему бы тебе не поговорить об этом с умными людьми? – спрашивает она.

- Я пробовал. У меня возникло ощущение, что они меня не слышат.

Двойник, как учит опыт Старого египетского царства, входит и выходит из ложной двери на западной стене гробницы, в которую превращена твоя уютная прижизненная комнатушка. Сейчас на ней висит огромная картина Ани Бирштейн, на которой тарусский сад с огромными красными цветами, вдали голубая полоска Оки, а среди цветов можно разглядеть фигурку дочери с черной собакой на поводке. Тихо и хорошо.

Тут живет писец, сохраняющий свое дыхание и после того, как телесную его оболочку выбросят в мусор. Потому и говорится, что в нашей профессии безразлично умер ты или еще жив. Здесь держал и корзинку с наркотиками для поддержания воодушевления любой степени и направленности.

Вручную собираешь энергию для поддержания близких, для общих перемен к лучшему. Присматриваешься к изменениям, как даос: сгущение тьмы - к рассвету, шаг к будущему упадку, это когда радуешься хорошему. Укус бешенства искажает черты проснувшегося лица. И удивляешься, чего не спалось-то?

E-mail перемен приходит с тихим звоночком электронной почты. Это не звонок в дверь почтальона с понятыми, не суровое объявление по радио, что «работают все радиостанции Советского Союза». Спам выбрасывается в корзину нечитанным. Письмо от незнакомого адресата, да и от знакомого с подозрительным текстом, может содержать вирус. Все это от тривиальности мышления тех, кто занимается рассылкой. Зачем ему путешествие в Хиву, просроченная пасха в римской Иудее или чартерный тет-а-тет с далай-ламой.

Самое интересное, что он не помнит, что заставило его открыть письмо. Было какое-то женское лицо, противоречащее спаму. Неприятно оказываться взведенной пружиной, заточенной на манипуляцию. Вышел месяц из тумана. Говорил: если слаб человек, то он не человек. А, вишь ты, вынул ножик из кармана. То, что тебя купили, узнаешь по тому, что не заметил, чем купили. Только кровь бросилась в лицо, сердце забилось. Как говорит мама-врач: дал реакцию.

Так ведь и Будда, - пришло ему в голову, - был из обычной семьи: папа военный, мама врач, старшая сестра работала после института инженером в НИИ. С наступлением лета естественно уйти в ближайшую рощу учеником саньясина. И избавиться от тени, которая унизительна при рассматривании себя. Не быть больше свидетелем себе, а не только брату своему, который, как мы знаем из книг, уже не свидетель тебе.

Другой вариант доступный умному человеку, желающему не умереть от ужаса, который сулят ему открытые глаза, это считать происходящее вокруг - лишь описанием происходящего. Ну да, человек – наполовину писатель, наполовину животное. Так что бери на себя труд мастера словесности и будь доволен жребием.

- Хорошо устроился, - говорила она.

- Тебе не нравится?

- Наоборот, я за тобой как за каменной стеной.

- Издеваешься, ну, ну.

Вдруг стало светло окрест и далеко видно то, чего нет. Тебе там места нет, но видеть можешь. Так удивляешься удачной форме своей головы, на которую налезает модная шляпа. Как это все в мире приспособлено?

В зубы Голема вставлен чип с тетраграмматоном. В старых еврейских гетто полно сумасшедших, как он, двигающих мыслью вещи и хранящих близких от беды и погромов собиранием в ладони божественной энергии. Все равно больше нечем толком заняться.

Если все, что есть, идет мимо, то главное - в том, чего нет. Включая иные земли и времена. Хайдеггер назвал это главное - бытием, откуда растут слова и ноги. Почитаешь его с утра, и помирать легче. Тем более, если вдали от всего.

Свой наблюдательный пункт он оборудовал со всеми удобствами. Время тоже благоприятствовало. По весне много птиц для ауспиций. Соловьи еще не отпели. Стреляют на улицах, только если лицо не понравится. И если лицо знаменитое, об этом сообщают в новостях. Виден ли древний Рим? С трудом, но различить можно, а, главное, надо. Туда ведь тоже понаехали древние греки, иудеи, фракийцы, колдуны, отравители, атлеты, сочинители, все хотят устроиться на шару, от ивритского шеарим: бесплатно, на халяву, шеар – оставленное на прилавке для бедных; несжатая полоска на поле, колоски с которой может взять, кому надо. Как пел Некрасов: «Поздняя осень. Грачи улетели, Лес обнажился, поля опустели, Только не сжата полоска одна... Грустную думу наводит она». Quae fuerant vitia, mores sunt, что было пороками, стало нравами. И наоборот.

Но вот вопрос: кто живет вдалеке от других и от самого себя?

- Ты ведь меня не бросишь?

- Нет, буду зарабатывать деньги, сейчас это можно по интернету, что-то писать, находить людей, созваниваться, собирать информацию, проживем, не переживай.

- Квартплату опять повысили.

- Ну да, и в магазин страшно выйти, такие цены.

- У меня тоже есть одна идея. Начать торговать антикварными тенями. Как раз для интернета.

Когда-то считалось, что в небывшие страны лучше отправляться ближе к вечеру, на закате, на самом переломе к лету. Кто видел эти кремовые с краснотцой облака на западной стороне неба, тот вряд ли их забудет. Башни, города, битвы, животные. Найден и способ подъема и исчезновения в них. Человек растворяется в трансцендентном, одновременно наблюдая за собой.

Давно известно, что количество теней на земле ограничено. Они передаются по наследству. У каждой своя родословная, которую берегут и гордятся. Если есть империя теней, то должен быть император, - вроде мышиного короля, цыганского барона и сионских мудрецов, - который следит за покоем провинций, улаживает споры, поддерживает равновесие в мире. Конечно, он мечтал бы устроиться в архив и библиотеку, но наверняка не пройдет по национальным, идеологическим и онтологическим признакам.

Но идея бьет его легким током, и он начинает сопоставлять. Понятно, что влюбляешься не в женщину, а в ее тень. И реальность поэтому зачастую разочаровывает. Да, говорит дядька, совокупившись, все замечательно, но что-то главное исчезло. Именно то и исчезло, что как бы и не существует.

Зато, перейдя границу того, что есть, можешь рассчитывать на чудо. Оно берется из этого ничто. Но у кого хватит сил удержать чудо. Разве что с помощью любимой тени. Так он рассуждал.

Сидя ли в специальной башенке на крепостной стене, откуда открывался прекрасный вид на равнину с далекими холмами, напоминавшими Тоскану, забившись ли в подземелье, где на пульте карты провинций в трехмерном цветном изображении, он прохладно воспринимал окружающее, - а то он его не видел. Земля открыта и почти оприходована. Оставим ее туристам, юннатам и географическим стилистам, вылизывающим этносы и ландшафты. Другое дело – дальнейшие открытия.

Так политиков надо ценить по медленно приоткрывающейся бездне от их слов и деяний. Все не то, не то. Но вот, наконец, и то, чего нет. Или это тебя ловят на живца? Не поймешь. Изучение истории рождает страхи и ими подкрепляется. Значит, надо элиминировать сердце, вынести в алебастровом сосуде за порог, чтобы не морочило ум. А вместо сердца – пламенный язык!  И тогда близость понимания узнаешь по отвращению и тошноте.

Искусство рвоты – пролегомены к любой философии: реакция на  воздержание от суждения. Вот оно, что приходит само. Знаменуя близость того, что не видно. Возможно, это всего лишь взрывы пятен на солнце, электромагнитная буря в атмосфере. А никакие не боги. Но, скорее всего, и то, и то. И еще кое-что.

Но было стране этой имя: ложь. И Минздрав не зря предупреждал, что мышление здесь опасно для вашего здоровья. И, если выбираешь место, где бы тебя не было видно, тогда и мысль не может выбраться из тени, которая добром ведь тебя просит докладывать о том, что происходит.

«Август 14-го», - роман из жизни древнего Рима. «Либеральные ляжки Тургенева, как зеркало русской демократии». Он диктовал со злобой, она записывала. Неужто он когда-нибудь все это напишет? Русская поваренная книга: Гоголь-моголь из сердца Герцена. Как любил повторять Дандарон: одинокому человеку застит глаза собственная тень. И она уже недовольна: если не будешь видеть позитива, то не знаю что сделаю.

Кьеркегор в стране пределов

«Мыслю, чтобы не быть тем, что вокруг…»

(«Независимая газета» 23.10.1993)

Серен Кьеркегор «Страх и трепет». Перевод и составление С. А. Исаева. – М.: Республика, 1993.

«Страх и трепет» - так называлась книга датского мыслителя Серена Кьеркегора, появившаяся 150 лет назад, осенью 1843 года, на книжных прилавках Копенгагена, а нынче переведенная на русский язык и выброшенная на наш умственный рынок. «Не только в мире действия, но и в мире идей наше время представляет собой настоящую распродажу», - начинает автор предисловие к своей «диалектической лирике» и тут же задается вопросом: а если всему на свете придать свою цену, найдется ли кто-нибудь, кто захочет это купить?

Ибо сам он обращается к тому, что бежит не только цены, но и оценки, - к душе человека.

Он выходит из уютного мира безумной суеты всех в одинокое безумие каждого: предстояние человека перед Богом.

Кьеркегор исследует третье, помимо сна и яви, состояние – человеческую веру.

Не логическое пространство познания, которое олицетворяет для него гегелевская философия, но внутреннюю беспочвенность отца веры Авраама.

И было так, что дал Бог Аврааму обетование и долго испытывал его. И родил в возрасте ста лет Авраам сына Исаака, что было невозможно для людей. И не усомнился Авраам в Боге и тяжко испытал его Бог, приказав принести любимого сына в жертву. И не было у Авраама ни слов, ни понимания, когда вместе с сыном и слугами пустился он в трехдневный путь на гору Мориа…

Эта кьеркегоровская антиномия Гегеля и Авраама – разве для нас она не дика и несусветна, как для каких-нибудь бушменов и готтентотов?.. А если вдуматься каждодневна и буднична, как для нормальных российских подданных. Ибо живем мы на границе мира, в стране пределов и зачем-то обучены чтению и периодически наступающему разумению.

Кого поставить в ряд с Кьеркегором? Паскаля, Кафку, Иова?..

Кьеркегор пишет об ужасных, на его взгляд, вещах – отчаянии, одиночестве, самоотречении. Об искушении и жертве. О страхе, из которого никому не вырваться, ибо страх первороден, и, как грех, родился раньше нас. Кьеркегор пишет о вере, которая не подтверждается Богом, потому что Он – бесконечность, а человек – вот: персть земная, мыслящее ничтожество, и что между ними общего?..

Но приходишь к этой книге, и тебя охватывает покой и радость. Словно из сутолоки и маеты вырвался на мгновение к самому себе, слыша собственный, необманный, прерывающийся свой голос.

Двери закрыты, ты один, внешнее безумие оставило тебя. Не страшна нынешняя каторга. Не слышно соседей, выключен телевизор, во дворе стих неблагой мат подростков. Человек должен быть один. И ты погружаешься в неспешные и трагические рассужденья перед вечностью.

По сути, Кьеркегор уютен, как замкнутый круг его размышлений – и с Библией под рукой, с притчами, философией, литературой и анекдотами, с белым листом бумаги для записывания мыслей, с лампой под абажуром, которую зажигаешь, когда стемнеет.

Кьеркегор – это разговор одиночества. Медленное раскрытие души наподобие раковины. Перед Богом и бесконечностью. И нужен иной жанр письма. Дневник пробуждающегося.

Учась стоять перед Богом, поневоле противостоишь всему безумному, торопливому, зашибающему деньгу, всему, следов чего не находишь в Боге, перед которым стоишь в глубине сердечного одиночества, где в общем-то и должны только встречаться люди.

Ибо и нас постиг развал всеобще осмысленного мира, настал обыденный и неотразимый абсурд, и само размышленье в пределах одного только разума выглядит отчаяньем и ничем вовне не подтверждено, кроме разве что пыльными и забытыми книгами.

Мыслю, потому что это абсурдно.

Мыслю, чтобы не быть тем, что вокруг. Ибо мыслить – это быть непонятым.

Не наступает ли время «другого мышления»? Одинокого, как сугубо личный смысл.

Кьеркегор замечателен в роли вечного собеседника, вовлекающего в ваш внутренний разговор других вечных собеседников, так что круг ваш все расширяется и расширяется. Вдруг в кои-то веки открыл Библию и начал вчитываться. Настраиваешь душу, как инструмент, находя верный тон.

Говоря сегодня много о вере, не хотим ли мы выглядеть лояльными не перед Богом, но перед людьми? Знаем ли мы, что такое – пересечь бесконечность бездны, которую с таким легкомыслием призываем на себя, чтоб одолеть иноверующего соседа?..

Состояние веры – это не сон, не явь. Мгновенная бездна рухнувших связей и ожиданий. Мир рухнул, и ты один. Только то, что выше мира, продолжает твою жизнь. Но есть ли там что-то? Пустота? Глушь? Но насколько страшней, когда из этой пустоты звучит Голос, который никто никогда, кроме тебя, не услышит. Потому что когда с тобой говорит Бог, ты перестаешь быть человеком.

Ты хочешь жить в вере?

Перестать быть человеком?

Когда мир ужасен, хочется от него спрятаться.

Когда он прекрасен, хочется спрятаться еще дальше… Щемит сердце, сжимает горло из-за полного твоего несоответствия ему.

Ты идешь к Богу? – Иди. Но есть отец и учитель в вере, бесконечно умнее и тоньше тебя, действительно разговаривающий с Господом Авраам. И ты слушаешь отца веры Авраама и хочешь понять его, но он ведет тебя на гору Мориа, чтобы принести по звучащему в нем одном голосу Бога – в жертву. Ибо это и есть вера – жертва тобой, - и между вами пустота, и ничего ни объяснить, ни поправить.

Бога еще нет, но воздух уже выпотрошен до дна, в нем нельзя жить. Усмотрит ли Он в нас агнцев для всесожжения или найдет в последнее мгновенье нам замену?..

Ему нет правил.

Давайте умирать, сопротивляясь

7 ноября 1993 года исполнилось 80 лет со дня рождения Альбера КАМЮ (1913-1960) – лауреата Нобелевской премии по литературе, одного из основателей французского экзистенциализма, в котором особое внимание уделялось проблеме смерти. Анализу этого посвящена «заочная беседа» с Альбером Камю, в ответах которого использованы фрагменты сборника переводов его «Бунтующий человек».

- Скажите, что заставляет вас вновь и вновь возвращаться к проблеме смерти?

- О смерти сказано все, и приличия требуют сохранять здесь патетический тон. Но удивительно: все живут так, будто «ничего не знают». Судите сами, мы живем будущим: «завтра», «позже», «когда у тебя будет положение», «с возрастом ты поймешь». Восхитительная непоследовательность: ведь в конце концов наступает смерть!

- Но иногда наступает прозрение?

- Да, вот привычные жизненные декорации: подъем, автобус четыре часа в конторе или на заводе, обед, четыре часа работы, ужин, сон. Понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, все в том же ритме. Путь, по которому идешь день за днем. Но однажды встает вопрос: «а зачем?» Все начинается с окрашенной недоумением скуки. Скука пробуждает сознание…

- Сознание чего, бессмыслицы происходящего?

- Ну конечно. Мой способ действовать как будто все исполнено смысла, самым головокружительным образом опровергается абсурдом смерти. Думать о завтрашнем дне, ставить цель – все это предполагает веру в свободу. Но вот я знаю, что нет высшей свободы, свободы быть. Смерть это конец всем играм. У меня нет свободы продлить бытие. Абсурд развеял мои иллюзии: завтрашнего дня нет. Отныне это основание моей свободы.

- Свободы, которую дает…смерть?

- Именно. Человек абсурда лицом к лицу со смертью как самой очевидной абсурдностью чувствует себя освобожденным от всего. По отношению ко всем общим правилам он совершенно свободен. Рука смерти подобна руке патриция – разящей, но и дарующей освобождение. Все иллюзии исчезают перед ее лицом. Принципом свободы становится божественная отрешенность приговоренного к смерти, перед которым вдруг рано или поздно откроются двери тюрьмы.

- Так, может, проще всем сразу открыть эти двери самоубийством?

- Не будем преувеличивать. В привязанности человека к миру есть нечто более сильное, чем логика или все беды мира. Тело принимает участие в этом решении ничуть не меньше ума, а оно отступает перед небытием. Мы привыкаем жить задолго до того, как привыкаем мыслить, и тело сохраняет это опережение. Мы уклоняемся от смерти, надеясь. Надеясь на жизнь иную, которую надо «заслужить», или живя ради какой-нибудь великой идеи. Все здесь путает нам карты…

- Высокой идеей загораживая пустоту?

- В итальянских музеях встречаются маленькие разрисованные ширмы. Священник держал такую перед глазами приговоренного к смерти, скрывая от него эшафот. Так вот божественное, или вечное, или потеря себя в повседневности, или «идея» - все это ширма, которая прикрывает абсурд.

- Но как должен жить человек, который смотрит на этот абсурд, не отводя глаз?

- Я напомню вам слова героя одной из книг Сенанкура: «Человек смертен? Возможно. Но давайте умирать, сопротивляясь. И если уж нам суждено небытие, то не станем соглашаться, что это справедливо!»

- Что вы скажете о советском опыте «преодоления смерти»?

- Это имперская мечта, которая утоляет свою ненасытную жажду соками человеческой личности. Личность враждебна империи, ибо ускользает от нее. А в империи все должно быть рассчитано. Человек – игрушка внешних сил, которыми можно рационально управлять. Стало быть, надо закабалить не только человеческую жизнь, но и то глубоко личностное событие, в ожидании которого человек проводит свою жизнь. Так в своем порыве империя тщится пресуществить даже смерть.

- Каким образом?

- Путем низведения живого человека до уровня вещи. Предпочитая смерть рабству, человек может утвердить свою человеческую природу, неподвластную царству вещей. Вот почему обвиняемого прилюдно судят и казнят только тогда, когда он соглашается признать, что его смерть справедлива и сообразна с этом империей вещей. Вспомните сталинские процессы. Либо ты умираешь обесчещенным, либо просто перестаешь быть, - как в жизни, так и в смерти.

- Что ждет такое общество?

- Отчаявшись в свободе личности, оно грезило о диковинной свободе всего рода человеческого. Но отвергнув смерть в одиночку, оно назвало бессмертием лишь чудовищную коллективную агонию.

«Общая газета», 1993 №17

Мораль делает нас свободными от окружающего зла

Воображаемое интервью с философом Иммануилом Кантом

- Господин профессор, все больше поражает количество зла, окружающего нас в мире. Не разделяем ли мы ответственность за него уже тем одним, что живем?

- То, что мир лежит во зле – эта жалоба стара, как сам мир. Наше впадение во зло ускоренным шагом спешит к худшему, так что мы сейчас – а это «сейчас» тоже старо, как история, - живем в последние времена. На пороге день страшного суда и светопреставление, так кажется?

Есть и противоположное мнение: мир беспрестанно, хотя и еле заметно, идет в обратном направлении – от плохого к лучшему. Оно находило себе поклонников, в основном, среди философов и педагогов. Это добродушное предположение моралистов – от Сенеки до Руссо – возникло, конечно, не из опыта, оно придумано, чтобы побуждать лежащий, быть может, в нас зачаток добра к росту.

Еще одна точка зрения, что, возможно, ошибочен, как тот, так и другой мнимый опыт, и происходит нечто третье: человек, как член своего рода, ни добр, ни зол, а вот может быть и тем, и другим, то есть отчасти добрым, а отчасти злым.

- Ну тогда с нас и вовсе взятки гладки. Не отменяет ли сам себя гибкий и растяжимый как резина моральный критерий?

- Безусловно. Для нравственности как таковой недопустима никакая середина ни в поступках, ни в характере. Двойственность норм лишает их и определенности, и устойчивости.

Один член английского парламента как-то высказался сгоряча так: «Каждый человек имеет ту цену, за которую он себя продает». Если это верно, если вообще нет добродетели, для которой нельзя было бы найти искушения, способного ее опрокинуть; если решение вопроса, добрый или злой дух склонит нас на свою сторону, зависит от того, кто больше предлагает и более аккуратно платит, то можно только повторить сказанное апостолом: «Все совратились с пути, все до одного негодны; нет делающего добро, нет ни единого!»

Есть, однако, в нашей душе нечто, во что мы не перестаем всматриваться с величайшим удивлением. Это первоначальные моральные задатки в нас. Что это в нас такое, благодаря чему мы, существа зависимые от природы, можем так над ней возвыситься, что вдруг следуем закону долга и возникающей из него свободы?..

- А не преувеличение, не мираж ли это «возвышение над природой»?

- Давайте рассмотрим человека. Во-первых, он как живое существо имеет задатки животности, заставляющие его стремиться к самосохранению, к продолжению рода и к общению с другими людьми.

Во-вторых, задатки в нем человечности как существа разумного заключаются в сравнивающем себялюбии, то есть в желании добиться признания своей ценности во мнении других. Отсюда и всякая несправедливость из желания добиться превосходства над другими.

И наконец, он имеет задатки личности как существа разумного и способного отвечать за свои поступки. То есть то, что возвышает человека над самим собой. Личность это ведь и есть свобода и независимость от механизма природы.

Мораль основана на понятии о человеке как свободном существе. Смысл морали в том, что если человек должен быть добрым, то он сам себя должен сделать таковым.

- Но что ему в этом мешает?

- Во-первых, хрупкость человеческой природы. То, на что сетовал апостол: «Хочу добра, а совершать его не могу». Во-вторых, как ни странно, недобросовестность сердца, смешивающего неморальные мотивы с моральными. Нельзя даже сообразные с долгом поступки совершать иначе, как из одного только чувства долга! И наконец, злонравие как таковое, то есть склонность к принятию злых норм поведения. Испорченность или, как говорили древние, коррупция человеческого сердца, его извращенность.

Мы видим, что в так называемом естественном состоянии человек проявляет ничем не вызванную жестокость. Но и изучая цивилизованное его состояние, выслушиваешь немало меланхолических жалоб на скрытую фальшь даже в самой близкой дружбе, на склонность людей ненавидеть тех, кому они обязаны. Честерфилд однажды заметил: «Есть в несчастье наших лучших друзей нечто такое, что нам не совсем неприятно». Для нас хорошим кажется уже человек, в котором злое не выходит за обычные рамки.

То есть перед нами столько людских пороков, что мы должны решать: может вообще не глядеть на людей, чтобы самому не впасть в порок человеконенавистничества?..

- И после того, что мы видим перед собой, говорить еще о существовании нравственности? О понятии долга и свободы?

- Тем, кто осмеивает нравственность как иллюзию, нельзя оказать большей услуги, чем согласиться, что понятие долга должно быть выведено из опыта. Достаточно быть просто хладнокровным наблюдателем, который не принимает желаемого за действительное, чтобы в какие-то моменты усомниться, а есть ли вообще в мире истинная добродетель? Нельзя было бы придумать для нравственности ничего хуже, чем если захотеть вывести ее из опыта, из примеров.

- Из чего же ее выводить?

- Только из самого себя! Человек действительно находит в себе способность, которой он отличается как от других вещей, так и от самого себя, живущего среди этих вещей. Эта способность – разум.

Разумное существо, рассматривая себя как мыслящее существо, принадлежит не к чувственно воспринимаемому, а к умопостигаемому миру. Следовательно, у него две точки зрения, с которых он рассматривает себя и законы своих действий. Как принадлежащего к чувственному миру и подчиненному законам природы и как принадлежащего к умопостигаемому миру, чьи законы независимы от природы и основаны в разуме.

Именно идея личности показывает нам возвышенный характер нашей природы. И вот идея свободы делает меня членом умопостигаемого мира, единого для всех разумных существ. Человек живет лишь из чувства долга, а не потому, что находит какое-то удовольствие в жизни. И я говорю: существо, которое не может поступать иначе, как руководствуясь идеей свободы, именно поэтому в практическом отношении действительно свободно!

- Ох, но что значит жить из одного долга?

- Долг человека – собственными усилиями выйти из состоянии первобытности своей природы, из животности и все выше подниматься к человеческому состоянию, благодаря которому он только и способен ставить себе цели, восполнять недостаток своего знания, исправлять свои ошибки.

Долг! Возвышенное, великое слово, в котором нет ничего, что льстило бы людям. Перед ним замолкают все склонности, и лицо, принадлежащее чувственно воспринимаемому миру, оказывается подчинено собственной личности, принадлежащей к умопостигаемому миру!

Ибо существует категорический императив: поступай только согласно такому принципу, который, по-твоему, мог бы стать всеобщим законом.

Из него вытекает практический императив: поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству в своем лице и в лице всякого другого как к цели и никогда не относился бы к нему как к средству.

- Иначе говоря, только личная мораль дает нам противостоять тому злому, что мы видим вокруг себя?

- Две вещи наполняют нашу душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них: это звездное небо надо мной и моральный закон во мне. И то и другое мне нет надобности искать, я вижу их перед собой и непосредственно связываю с сознанием своего существования. Первое начинается с того места, которое я занимаю во внешнем мире. Второй начинается с моего невидимого Я, с моей личности и бесконечно возвышает мою ценность как мыслящего существа. Ибо моральный закон открывает мне жизнь, независимую от животной природы и даже всего чувственно воспринимаемого мира.

«Беседовал» Игорь Шевелев «Общая газета» №12, 1994 год

Однажды Фаину обидели, назвав «Големом в юбке». Сказали: если тебя научили писать, то и пиши, не останавливаясь. Как иначе мы узнаем о том, что происходит. Они забыли, что она ничего не видит, не понимает, не может отличить серое от черного, как говорят у них на небесах. Но писать научили, это правда. Потому что жизнь, как квадратура круга, никогда не уложится в слова, можно быть спокойным. Чем больше слов, тем дальше от того места, где на самом виду скрыта тайна.

Она придумала сообщество теней, оставшихся после войн, арестов, бессудных расстрелов, лагерей и медленных и мгновенных умерщвлений. Они движутся среди нас, как бы людей, придавая здешнему мороку если не смысл, то хотя бы движение фабулы. Любого взять за грудки, неуправляемые аллюзии так и посыплются. Так, безобразие Рима упорядочивалось войнами в провинциях и распространением словесности.

Вообще жизнь похожа на сон, мешающий уснуть. При бессоннице лишь такие и бывают. Всюду видишь людей из трех букв. В прежние времена, вспоминал Лев Толстой, если в доме было много клопов, а приезжал гость, то в его кровать сначала ложился дворовый человек, клопы напивались крови, а потом стелили постель и приглашали гостя. И Фаина играла роль дворового человека, такой девки для клопов, ложной словесной фигуры. Заметки тени, если кто забыл, читаются справа налево, в зеркальном отражении наизнанку, - ни сразу, ни потом не сообразишь. Так и помрешь темной, светлая тень бывает от мертвецов.

А вот тень от древнего Рима непонятно, где и кончается, далеко за нами, конца краю не видно. Оказывается, вся наша дрянь с последующим ее разоблачением оттуда надвигается, с заката. В дом Пашкова никто не пустит, тем более, после ремонта. Смотри со своего балкона, как движется в нашу сторону гроза. Вот и первые молнии вдалеке, не зарницы, но грома нет, так далеко, - откуда-то из германских, галльских провинций. А то и из Фракии с Египтом и Палестиной, совсем, говорят, глушь, верят в Мессию, в Бога Живаго, едят Его с хлебом и вином на Пасху, совсем дикие, строя держать не могут, при первой стычке пускаются в бегство. Гром вот лишь когда грянул, и тут же ударил почти рядом с домом. Надо закрыть балкон, отойти от окон, мало ли что случится.

Маленький организм раздувается от прочитанного. День ото дня надо все больше букв. Когда вырастет большой, он напишет то, что знает. Все, что не текст, - смерть, рядящаяся под телевизор. Ночью в окна бил сильнейший дождь, как перед потопом. Черная чашка с красным китайским драконом на небе, вскрывающим недра перед вёдром. Где-то далеко чайная страна с тоновой фонетикой пауков, съевших алфавит. А тоже люди. Какое уж тут или-или, сдать бы экзамен на звание государственного чиновника южных провинций. Скоростные поезда нового поколения скоро отправляются от платформы за семьдесят долларов в один конец. Тебе с ними зеленый чай пить да детей рожать, да в Персию идти караваном шелка и поддельных автоматов узи-калашникова.

Тень узнаешь по отсутствию фабулы: ей детей не крестить. Китайские тени носят чистые простыни из прачечной, чтобы лучше было видно. Они как всечеловек, который пишет на языке, который никто не понимает, потому что таких больше нет. А, если встречаются, то с отвращением друг от друга шарахаются. Жизнь состоит из плоскостей, на которых отражаешься.

- Чего бы я ни сказал, все равно буду жалеть, что сказал, ты простишь меня?

Госэкзамен на звание ученого китаец сдает в клетке, чтобы никто не мог ему подсказать. Включая собственную тень. Только тушь, кисточка, бумага. И сам на просвет. Преступный и малодушный человек в клетке растеряется. Только ученый останется ученым, где бы ни был. Мозг взрывается петардами стихов и осыпается шипящим салютом. Если сдашь экзамен, то в паре с еще одним ученым отправят на доску китайских шахмат девять на девять стоять рядом с императором.

Знание о людях страшновато, даже смертельно. Его некуда деть, кроме как в страшные сны. И рассказать некому, потому что люди не понимают себя. С детства не научили, что надо выходить из человеческого окружения, вот и не готовы. «Такие мозги просрали!» - с горечью замечает пожилой рачительный крестьянин-зоотехник. Покупая осла, покупаешь и его тень.

Вот она и делает над собой усилие: надо опять примиряться с людьми, даже любить их, как советует теневой бог. Это позволяет держаться в форме, не растворившись в окружающем. Если нечем заняться, поскольку все - тлен и бред, учреди канцелярию его императорского величества и переписывай то, что есть, с утра до вечера, с краткими перерывами на сон и еду.

- А почему вы мне не поможете, - обращается первый проситель. Она, как обычно, стесняется всматриваться в лицо человека, воспринимая его целиком, и этот человек ей чужд, как и другие. – Разве вы здесь не для того, чтобы помогать нам?

- Нет, -терпеливо объясняет она. – Я здесь для того, чтобы вы поняли, что сами можете заниматься тем же, чем я. Повесьте на своей двери табличку «Доктор Розенкранц. Прием с 10 до 18. Кроме пятницы». Ничего сложного.

- Но хотя бы выдайте мне бумагу, что я у вас был.

- Конечно. В двух экземплярах. Скажете о себе, о родителях, дедушках и бабушках, где работали, дальние и близкие родственники. Особое внимание на членство в партии и репрессивных органах. Источники дохода после 1989 года. Все это, как вы знаете, имеет прямое отношение к вашей карме. Ну, и к нашей картотеке, конечно.

Каждый человек, если пройти его след в след, может вывести на всех остальных, будьте уверены. Люди это еще не поняли. ХХ век их не научил. Они уверены, что следователи остались вне игры, но те-то как раз оказались главными подозреваемыми. Сидя в тюремном боксе, Григорий Померанц слышал как один вертухай, готовясь к семинару по марксизму-ленинизму, говорит другому: «если вещь-в-себе опознана, то она перестает быть вещью-в-себе». XXI век будет этому посвящен.

Дело кончится выдачей удостоверений. Человек, по сути, недостоверен. И потому ищет подтверждения статуса каким-нибудь ловким проходимцем. Чего проще, соображала она, открыть контору и выдавать товарищам бумагу об их соответствии. Она же придумала назвать эту бумагу не «легендой», как у шпионов, а тенью. Нет тени, нет человека. Поиск теней в Google. Нет тени у Бога.

Для того, чтобы не бояться смерти, надо исключительно хорошее здоровье, в сотый раз повторял учитель, вздыхая и держась за сердце. Он надоумил ее открыть контору, отбиться от проверки санэпидстанции, пожарных, налоговой, мэрии, финансовых органов и прочих мелких кусачих паразитов. Теневое удостоверение человека находится вне компетенции его органов, - было выбито золотыми буквами на медной дощечке, висевшей на двери, так что надо было внимательно вглядываться, чтобы это прочитать. Оплатил квитанцию через бухгалтерию, и гуляй Вася свободным, как нигде никогда. Один человек – одно окно.

Маленький, лысенький, сорокалетний мальчик говорит, что пишет свои книги потому, что боится умереть, а теперь, когда книги писать бесполезно, - все равно никто не издаст, - пишет непрерывно, не может остановиться. К примеру, переводит на слова музыку, - Шостаковича, Малера, кого угодно. Или погоду между Овчинниковским переулком, где он выходит с работы, и Соколом, откуда на нее идет. Или случайные встречи с редкими знакомыми, с родителями, родственниками, забытыми друзьями детства, - повод неважен, главное, писать, потому что, как сказал классик, тогда не так страшно.

В итоге, в пыльной буре ничего уже не разглядеть. Наверное, поэтому из множества знакомых ему приснился в виде тени именно этот желтый карлик. Он посадил его писать книгу «1865 год» из тоже приснившейся накануне хронографической серии «Воскрешение человечества». Тут и составление хроники года – по документам, дневникам, письмам, стихам, мемуарам, новостям, газетным и журнальным публикациям. И сюжетное движение от человека к человеку. Начнем, к примеру, с Петра Валуева (1815-1890), тогдашнего министра иностранных дел, оставившего по себе дневник. Это с него, между прочим, Пушкин с 1834 году писал Петрушу Гринева в «Капитанской дочке». Чем не точка отсчета. Женат был (первым браком) на дочери Петра Вяземского. Клубок раскручивается с любой ниточки.

Эта работа ему по душе. Но таких замечательных идей, которые сразу узнаешь по охватывающему тебя восторгу, - у него по дюжине в месяц. А под ногами пропасть, поскольку уже два года без работы, полтора года без копейки гонорара, и впереди тоже просвета нет (вниз смотреть нельзя – грохнешься). И это притом, что журнал «Форбс» среди самых актуальных профессий будущего десятилетия называет журналиста-компилятора, - сразу за солдатом, лоббистом, сиделкой и специалистом по африканскому бизнесу. Да, он не пропадет. Если выживет. А то утром перестал спать от ужаса. Известные и знакомые люди, заполняющие твою память, мрут как мухи. За последние два дня в московском метро скончались от разрыва сердца четверо - обычная статистика превышается в несколько раз. Гуссерль просит принять сильнейшее слабительное от всех суждений.

Фаина беспокоится за него, хоть у самой уже крыша едет от всех этих дел. Он говорит, что надеется найти себя в будущем муравейнике, строящем нового совокупного человека из слов. На продажах тени ныне не проживешь. Скоро за квартиру нечем будет платить, не то что за еду. Что он себе думает. Неужто вечно жить в планах, мечтах и воздушных замках? Читать книги и заполнять интернет буквами. Целый день занят, не подступишься. Можно позавидовать. И эти филологические приколы: «Она задрала юбку, обнажив прием».

Будто не видит, что страна уходит в тень, и там нет места жизни.

Читая в молодости дневник Кафки, он впервые понял, что возможны движения, за которыми никакая тень не поспеет. Так и надо. Попробовать. Пока все спят. Тихо жужжащий разносчик заразных слов вдруг прыгнул буквой «г», на миг исчезая из виду.

Лев Толстой любил повторять слова своей внучки, что она не может есть цыплят, которых знала в лицо. А сам вполне уписывал в прозе своих цыплят, пока не раскаялся. Вот и Фаина поругивала, зачем знакомится с писателями, дружит с ними, на знаменитостей, мол, потянуло, а потом не сказать уже, что пишут дрянь. Еда, как и писательство, должны быть анонимны. Человек более чем разнообразен, и отсутствие тени относится к одному из высших его достижений. Экстремистской привычкой к постоянному размышлению вбираешь ее внутрь себя. Втягиваешь как трап или лестницу перед полным погружением и задраиванием люков.

Тень-в-себе-и-для-себя. Предмет философской рефлексии, однако.

Человек без тени – полностью внутренний, снаружи не виден. Понятно, что такое, если и бывает, то очень недолго. Пока что недолго. Умные люди говорят, что процесс мысли у них краток, чудесен… а потом они опять на людях. Как в любом деле, в этом тоже есть свои виртуозы.

Когда это еще он понял, что тень надо вышивать специально, украшая и выпендривая, чтобы, в конце концов, по ней не нашли тебя. Музейная тень. По ней нас ценят, любят и помнят люди. Поглаживают пупырышки памяти, раздражают слизистую сознания. Тень безразмерна, глист памяти, делай, что хочешь, она все стерпит, свобода, блин комом.

Мы ее представляем на серой земле, то сухой, то сырой, но она в огне не горит, в воде не тонет, извивается в вакхическом танце, турбулентна. В эфире тень астральна, безразмерна на вырост и выворот. Фотографируешься в ней на фоне Бога. Самому по себе так никогда не удастся. Пройти по тени, как по мосту, туда, где виден создателю. Можно складывать в нее все, что найдешь, как в ковчег завета. Пока еще он понял, что нельзя терять время: старт Астарты, влёт Лету. Чем угодно, но отвлечь в рифму внимание от себя. Как сказал старый Хайм умирающему Абраму: «если Всевышний спросит обо мне, ты меня не видел!»

Это тень отбрасывает человека в измененное сознание, чтоб не догнали. Она отвлекает внимание, ложный позыв. Исчез, приблизившись встык. Она – прободение язвы тела. Кошмар Кафки, ставшего из собственного имени нарицательным. Выварка человека, а мозг в изгнании, где не теряет вкусовых качеств. Вкус вселенной искус суть. Это в нем бродит Костя Кедров. Когда они встретились в последний раз, - Балчуг, что-то торжественное, угощение, - он сокрушался, что нобелевку опять дали незнамо кому, а он все в резерве. Послевкусие на всю посль. Изживаешься, пока жив. Вослед реабилитации женщин настало время животных, так до теней дойдем, агентов КГБ, прочей нечисти и требухи, - свят тот, кто мясопуст чревом, днем с огнем не сыскать.

Жить внутри, писать в картине свет и тень, шерстить электричеством, - приюнь убогого чухонца. Ночью тень, как крыса, бродит по комнате, стуча коготками. У них своя классификация видов, пора бы в ней разобраться. Своя земля. Вряд ли это похоже на сеанс кино на экране, Платон - идеалист. С них начинаются мутации, принимая причудливый вид в человечьем объеме. Они впередсмотрящие, как Гайдар. Переполненному задними мыслями, ничего и не остается, кроме как смотреть вперед. Лишь бы не скреблись, не бродили молча по стенам, действуя на нервы, будучи нервами. Взяли новую моду раскрашивать их. Непонятно теперь, к чему это приведет.

Чем глубже выкопал себе яму, тем меньше отвлекает шум вокруг. Пуганая ворона пускается влет, а он вглубь. Так и не понял, кто из них двоих прокладывает дорогу, от предощущения которой мурашки бегают. Дорога в ад вымощена благими желаниями, а в рай – знанием дела. Он давно примеривался к комплексу упражнений по наращиванию собственной тени. В торговых кругах такие опыты велись, но хаотично, без шансов на успех. А у него очень даже наклевывалось. И втягивающийся во время думки живот указывал, что он на верном пути.

Все бы хорошо, но ее приступы истерии погружали в эмоциональное познание, превышающее его силы. Буквы, написанные по сердцу, кровоточат и переживаются с трудом. Пока догадаешься, что это она повторяет его же телодвижения, озвучивая безмолвные крики. Напрочь отказываешься себя узнавать. Но муки, как известно, составляют суть педагогики. Тень полезна. Она соль земли, потому особо хороша на раны. Заодно берет на себя битье посуды и прочие эксцессы. А потом еще совестит, честит, плешь проедает, поскольку на ней-то самой ничего не видно, к ней ничего не пристает. Кто из них более невинен, тому и предстоит грехопадение от соблазна с другим.

Пока он погружен в себя, не следит за мелочами, не смотрит вокруг, - он неуязвим. Наверняка у нее своя активная жизнь, которую она хочет всучить ему. Пусть только попробует. Он закрыт для всех ее сюжетов, пока сам их не сочинит.

Она же уверяет, что драгоценная жизнь проходит, надо путешествовать, тащит его за собой, оформила спецзагранпаспорт на двоих, заказала билет на концерт оркестра Андре Рю в Вене через полгода.

Иногда, в минуты особенно тонкие, он чувствовал, как задние его лапки прилипают к ней, а передние, как описывал незабвенный Франц, болтаются в пустоте, не найдя опоры. Прогресс идет вперед, хватит отстегнуть липучку, чтобы обрести свободу хоть на время. В противном случае - рвота, приступ стенокардии, дикая головная боль. Надо побыть одному, прикоснуться к себе, чтобы быть. Но и к ней не быть несправедливым: он неустойчив и держится только ей. Легкий ветерок, пустое настроение, собачий лай сбивает его с ног напрочь. Стойкость оловянного солдатика зависит от диаметра основания, на котором он стоит. Вот он и основателен, благодаря ей.

Выехали рано. В вагоне было накурено. В соседних купе сразу достали помидоры, картошку, вареных кур и начали под водку закусывать. Самое приятное в поезде это поесть и выпить. Резко отчетливый вид из окон на бедную родину быстро смазывается и делается еще приятнее. Если кого убьют, обидят, нахамят, - это неприятно, но не более того. Но проводники тоже хорошие, не мешают. Жаль он не может спать в поезде, но бред у стены с престарелым запахом вагона – тоже одно из обязательных ощущений.

Кто бы сказал, что и этот путь никуда не ведет. Его бы засмеяли, как объект для пародий. Огромная, единообразная страна несуществований. В ней надо родиться, чтобы бродить вслепую, не натыкаясь ни на людей, ни на стены, ни на смысл.

В поисках неизвестных статей о. Павла он скачал полторы дюжины первых томов «Технической энциклопедии», начавшей выходить 1 января 1928 года. Как раз накануне окончательного перелома страны. Перелистывая сотни, тысячи страниц был поражен. Люди, выброшенные на необитаемый остров, начиная жизнь с нуля, создавали полное описание имеющейся цивилизации, чтобы здесь на острове воплотить ее в жизнь. Впервые в истории России теоретическое, научное, техническое знание во всех областях жизни должно было совпасть с точным практическим ее воплощением.

И какие имена!.. Не считая самого Флоренского, заведующего отделом материаловедения и консультирующего электротехнику. Чичибабин, Ферсман, Пальчинский, Шустов, Локшин, Казарновский, Яков Шпильрейн, брат той самой Сабины, любовницы Юнга и соавторши фрейдовского Танатоса, инстинкта смерти, в пандан Эросу, Беркенгейм, Эльцин, Трофим Молодый, - отец знаменитого шпиона и англо-канадского миллионера Гордона Лонсдейла, - родившийся на Камчатке от украинца и местной камчадалки, десяти лет чуть не пешком пришедший в Хабаровск учиться в школе, основатель «Записок физических наук», благополучно умерший в 1929 году сорока лет от второго инсульта и потому заслуживший некролог и память.

Все тома с подробными схемами, точными, красивыми рисунками, таблицами последних мировых достижений, - чтобы поняли и рабфаковцы с выдвиженцами. Жизнь с нуля начиналась на самой высокой ноте. Инженеров уничтожили первыми, год-другой после выхода первых томов. Когда-то Вяч. Вс. Иванов проговорился, что, видимо, уничтожение русской интеллигенции было неслучайным с космической точки зрения. Россия могла шагнуть в развитии слишком далеко, нарушив общий мировой баланс.

Но подробности этого уничтожения, которые он знал слишком хорошо, говорили, что здесь, на этой земле, больше не будет ничего. Пока всех не воскресят. «Меж тем за тайными брегами / Друзей вина, друзей пиров, / Веселых, добрых мертвецов / Я подружу заочно с вами», - бормотал он Боратынского.

Господи, как же она раздражала его, когда начинал дуть юго-западный ветер, нагоняя тучи, кропя мелким, противным, бесконечным дождем. Запах земли, травы, поля, химических выбросов с ближайшего завода или горящей помойки доводили его до сущего безумия. Но, право, что она непрестанно за ним ходит, сколько можно! Неужели не понимает, что человеку надо побыть одному, не выясняя отношений. Неужели не может раз в жизни помолчать. Однажды так сильно захлопнул дверь, что прищемил ее и, стыдно сказать, был злорадно счастлив. Буря небо мглою кроет. Что за слова волшебные.

Или день начат с полного краха, или вовсе не начат. Будущее, как у слепого, на расстоянии руки. Говорят, что тень произошла от человека. Но иногда она думала, что, наоборот, он произошел от нее, неловко подражая ее движениям и вдруг задумываясь, приходя в ярость, отчаяние, вдохновение и столбняк.

Науку быть человеком он познавал из книг. Но надо делать поправку на ветер в мозгах, - а эти неуловимые движения диктует она. Создать человека из слов может только она, родная. Причем говорить можно о чем угодно, подчеркивал Александр Пятигорский, лишь бы не «о главном», поскольку главное уже есть заранее. Это она, тень, и есть то, что скрепляет личность, не превращая в песочного человека, вдруг рассыпающегося на глазах.

Как полагают мудрецы, конец света наступит, когда о нем забудут. Иначе, зачем бы тому дублировать пустые людские разговоры. А поскольку он, как всякий песочный человек, держал конец мира в уме, веревочка все вилась и вилась. А она прыгала вслед за ним, храня себя постоянно в форме, хотя со стороны и не поймешь, где там руки, ноги, талия, - черная монашка в рясе да и только.

Какой тебя видят, такая ты и есть, как выражаются мудрецы. Почему он ее такой видит, она не могла понять. Умный, умный, а дурак. Поразительно, как он ее описывает в своих писульках. По меньшей мере, она монстр да и только. В жизни – любовь, поцелуи, нежность. А на письме ужас, в котором она враг номер один.

Надо сделать из него человека. Научиться радоваться жизни, видеть в ней не только повод для печали и расстройства. Конец света – это вершина, а не обычное состояние. Больше оптимизма и позитива. В конце концов, тень это она, а не он. Он вкладывает в нее все свои страхи, - достаточно почитать, что он о ней пишет, - все претензии, комплексы. Получается, что она – сущий монстр. Она бы и с этим примирилась. Но он постепенно сам становится монстром.

Когда она сказала это, у него тут же испортилось настроение. Только что шутил и был полон жизни, и вот лицо перекошено, глаза безумные. Но и она больше не могла молчать. Зачем он с ней живет, если так воспринимает? Он, трясясь от злобы, начинает ей объяснять, что одно дело жизнь, а другое – то, что он пишет. Она говорит: сверху текста написано слово «Автобиография». Он говорит: тем более. Это такой текст, к нему отношения не имеющий. Тут свой герой. Отдельная от него, автора, структура текста, в которую входит и название. Это приглашение читателю войти внутрь текста и там жить. К моей жизни это не имеет отношения! Она кричит: но ты ведь пишешь о том, что я делаю! Он в ответ, трясясь и брызжа слюной: Это не о тебе, а вообще! У тебя ведь высшее образование. Ты наверняка знаешь о разнице между лирическим героем и автором. Лирический герой – это текстовая имитация. Почему он, такой нежный, должен объяснять совершенно очевидные вещи?

Вот тут, убегая в комнату и захлопывая дверь, он и прищемляет ей руку! Она никогда ему этого не простит. Он уходит в зеркало, в стену, в интернет, лишь бы не быть больше с ней. Ага, только показывая этим свое истинное лицо! С нее довольно. Она сливается с окружающей тьмой. На улице начинается первая этим летом гроза. В ночь на первое июня. Где-то наверху дома звенит хлопнувшее и разбившееся окно. Ветер гнет деревья, на которых недавно только появилась листва, ломает ветки. Гидрометеоцентр не обещал ничего подобного. Щит с наружной рекламой падает, скрежеща по асфальту. Обрушивается ливень, гроза. Прямо над домой разверзается молния, жуткий гром. Балкон и окно залиты дождем. Он едва успевает закрыть форточку, что рвется прямо из рук. Этого еще не хватало. Еще удар молнии! Еще! Он и сам рад умереть.

Сколько угодно на этой земле может разражаться гроза, но ее описание в книгах не должно повторяться из раза в раз, иначе и впрямь лучше сдохнуть, бормочет он, прислонясь лбом к оконному стеклу, по которому барабанят капли дождя.

Ладно, она сделает из него человека. Невелика сложность: ловкость слов и никакого мошенства. Прежде переживал, что каждое утро надо начинать с нуля. Никакой инерции, которую приносит твердая служба, зарплата, поездка в общественном транспорте, встреча с коллегами, планерка, летучка и прочая херня, действующая на нервы своей неправдой. А теперь даже нравилось, что ничего этого нет, и надо начинать с очистки желудка, сознания, отношений с близкими людьми. Утро, остаток сил, боль кое-где, вежливая пустота. То, к чему ляжет душа, и есть настоящее.

Оно и кстати, поскольку сама жизнь обрела нетвердые формы. Человек во времени потек и совершенно непонятно, каким он будет через год, через месяц, через день. Смотришь на лицо, и не узнаешь. Как в «Метаморфозах» Овидия, которому тоже ведь выпало жить в эпоху древнеримских мутаций. Потекли даже приятельские физиономии от кратких российских оттепелей с последующей патологоанатомической заморозкой. Глядел с удивлением, но и с аппетитом. Интересно же.

А как приятно, если пауза пустоты длится бесконечно, - поскольку ты уже выпал из времени, - превращаясь в чистую длительность. Да, читаешь по инерции. Даже голод почувствовал, задумавшись, чего бы съесть? Да ничего не съесть! Набираешь в новостях слово «умер» или «скончался» и узнаешь, кто из знакомых знаменитостей умер вчера, сегодня, только что. Выходит, что не нужно массовых репрессий. В тупиковое время люди умирают сами и в больших количествах, чем при голоде, блокаде и расстрелах.

Она окунает его в вечернюю прохладу, как ребенка. В этот момент он понимает, что мышление – это не мысль, а опровержение мысли. Это – идея с последующим поиском: кто, в чем и с какой целью пытается тебя-мыслящего наколоть. Возможно, поиск опровержения входит в саму структуру мысли.

На закате все тени длинные, говорит он ей. Как только она его терпит. …respice finem /что бы ни делал, делай разумно и/ предусматривай результат. Древние правы: думать лучше на латыни. Или хотя бы на далеком, неродном языке. Ибо, что можно ответить сегодня этому миру, кроме: «Ты сказал». Нелюдь человечья, знай свое место. Неужто он будет ублажать ее сюжетцем?

А те, кто умел думать при людях и в ходьбе, казались ему подобием акробатов. Он даже не знал, восхищаться ими или завидовать, склоняясь к первому. Вот они вполне способны зажигаться от сюжета и гореть ровным пламенем. Не выспишься и все раздражает. Вещи не на своих местах. Она путается под ногами. Не натыкаешься, и то хорошо, но как ножом по ушам.

Когда не варят мозги, можно и впрямь спуститься к людям. Тут балдеж, выпивка, трясучка, мелкий криминал. Дядька трясется у винного магазина: «Парень, отец, благодетель, дай на чекушку, а то сердце сейчас остановится». Весь их бизнес, вся коммуникация, семантика с арифметикой построены на муравьином, с кислицей, общении друг с другом и с собой как с другим. «Не слышал, кого в соседнем дворе зарезали?» Через два часа надо посмотреть в новостях, может, какая знаменитость, тогда ахнем. А так просто напишут, - армянин, уроженец Абхазии, итальянский турист, дворник-киргиз. Еще есть романтические места людских скоплений, - бани, рестораны, танцполы. Там и, правда, выпьешь, не так тошно. Главное, вовремя отвлечься на девушек.

Ученые давно спорят о смысле смерти. Самый очевидный заключается в подстегивании мышления. Перспектива смерти ухудшает пищеварение и обостряет ум. Умираю, значит, мыслю. Другого выхода нет. Но и этого выхода не существует. А большинство движений, производимых людьми, проходят по ведомству нервных болезней.

Умри, замри, воскресни. На воротах виртуального их монастыря висела эта надпись. Воскресни - идеальным шаром, перегоняющим в себе мысли со скоростью электронного коллайдера. Только так можно выработать частицы антимира, вырвавшись из существующего мира. И так же сдавленный голос дает краткую судорогу афористического петуха. Вот он, мытарь чужих слов, старьевщик смыслов.

Всю ночь читал я тут латынь и, как от обморока, ожил. Quid timeas? Ceasarem vehis Caesarisque fortunam. – Чего бояться тебе, - говорил он ей доверительно. – Ты везешь Цезаря и его цезарескную судьбу! Сила инерции, заразительность толпы, подхватывающая на ходу, оставляла его. Теперь полагаешься лишь на себя, вот организм и клинит с непривычки. Многие просто вымирают, чувствуя каверны социума. Лишь тень влачит его, а он ее.

Весь набит адресами, строчками, шевелит цепочками людей, все друг с другом в родстве, но кто-то обиделся и перестал узнавать. Тишину нельзя разрезать телефонным звонком, лишь пырнуть разговором. Гудок телевизора зовет не быть, но спать, есть, его смотреть. Не хватает мозгов на боковую семантику, на бытовой бред, перекладываемый в музычку. Окстись, глянув окрест!

Будто подсмотрел, как она ест. Как переспрашивает, что бы ни спросил, создавая пустое расстояние между ними. Узнав, что ему трудно на людях, не выпив, повела в гости. Скучал. Прежде, чем выпьют достаточно водки, пьют время. Оно течет медленно, напрасно, впритык к пустому нутру. Стынут лобные доли. Но она хочет как лучше, в компанию и разговоры. Лучшая из сообщниц, чтобы навсегда уйти из людей.

Когда дружишь с тенью, начинаешь и сам как бы продираться между теней. Но воля исчезает, - с горизонта под ноги. Поехал за город, - удивился, зачем это все: электричка, пруд, люди, дачная просека. Пока не попал к друзьям, - к салату оливье, к водочке с селедочкой, взвешенному разговору, где никто не выскакивает вперед, к чаю с шоколадными конфетами, - тогда полегчало. Даже остался ночевать, принял таблетку, чтобы не задыхаться, под утро заснул, приснилось, как они где-то путешествуют, кажется, он уже был здесь в других снах, не мог потом найти портфель со своими вещами, обувь, но она была уверена, что найдется.

- Согласись, что ты пишешь о себе, а не о каком-то другом, якобы, герое твоей прозы, - говорила она.

Он не соглашался, и хорошо: еще немного, и весь будет буквенным. «Много двигаешься, суетишься», - сказал бы учитель. Причина, чтобы не быть, у человека всегда найдется. Поэтому и мельтешит, чтобы не уловить самого себя. Я ловил себя и не поймал. Надпись на замогильной Сковороде.

Наш агент в ставке ангелов издает моральную вонь на семь небес окрест. Потому и нет ни входа, ни выхода. Слово «мы» запрещено лицом к употреблению. И когда пронесся слух, что можно сдать билет, он сперва даже не поверил. Столько поколений ждало, а ты дождался, - так не бывает, это будет покруче Мессии.

- Я с все большим трудом успеваю дергаться в такт вашим мыслям, милый. Еще немного, и я порвусь. Что вы будете тогда делать с этой старой рваной п… подругой?

- Буду ее сшивать на живую нитку бессмысленными разговорами. Признаюсь, мне все труднее дается передвижение в бессмыслице. Я всерьез опасаюсь за ваше будущее. Порвать п… подкладку, как оказалось, не самое страшное.

- Билет на одно лицо или на два?

- Какой билет?

- Который можно сдать.

- На одно лицо и одну тень.

- То есть даже тени не останется?

- Ни лица, ни тени.

Тот, кто пишет, должен смириться со своей теневой природой. В этом мире ему не светит. Ни комнатка под абажуром, ни дачка в снегу, ни, тем более, заграница, - русских нельзя выпускать наружу, это внутренняя зараза, природа боится пустоты меня. Если глаза не слепнут, то смотрят параллельно друг другу. Пусти руки на свободу, не держись ни за лоб, ни за бороду. Растворись и помешивайся.

Он погружен по горло в выморочную Москву, где в вечерних окнах болотные огоньки электросберегающих ламп, плазменных телеэкранов. Мозг стынет, несмотря на жару. Все равно человечью природу, злую, как голодное насекомое, лучше полировать словами, наподобие декоративного длинного ногтя на мизинце, чем благодатно жрать плоть с кровью, оголодав во время законного поста. Состояние минерала гораздо пристойнее. И маршрут до сих пор толком не разработан. Кто там вслед жене Лота, уходившей с оглядкой? Во время войны нам, как соли земли, цены нет. Очередь стоит лизнуть.

Почему к словам льнет одна глупость, тренирующая связки речи? У него уже раскалывается голова от этого белого, как моль, шума. От разговора у него отлетает последний разум, душа исчерпывается, в руках не остается сил воздействовать на людей и предметы. Нет, - все чаще мелькает мысль, - он куда-то не туда попал в этой жизни.

Пригласила электрика повесить люстру. Тот не закрывал рта в течение часа, не думая даже приступать к делу. Или вот еще, обед. Можно каждый день приглашать хороших приятелей, ходить к ним. Застолье тогда длится до вечера, оставляя после себя очень приятные ощущения. Но он предпочитал, проголодавшись, быстро что-то съесть, разогрев на кухне в микроволновке. Его ждет Яков Буркхардт, кавалерист-девица Дурова, она же штаб-ротмистр Александров, Светоний с дюжиной цезарей. Зато телевизор годится лишь для новостей и спорта с выключенным звуком и бегущей внизу экрана строкой. Его поражали эти удобства, квартира, суженая самой природой тень. Ему не нужна она в китайском, персидском, античном или парижском исполнении, как он думал, составляя план жизни. Он, как ребенок, меняет время на текст, на горы мелких монеток, которые складывает в пластмассовые ведра, пересыпает, разглядывает в лупу, услаждаясь их видом, как ростовщик с картины старого нидерландского мастера. Уют не предполагает фабулы.

Счастливая родственность всем временам вышла тупой обыденностью их всех скопом. Что бы ни делал, куда бы ни шел, о чем ни говорил, - все лишь потеря времени. В отличие от чтения, чей буквенный калейдоскоп еще развлекает его. Удерживаешь смыслы, как в детстве таблицу первенства по футболу или количество машин, проехавших в одну сторону, против тех, что проехали в другую.

Резкая физиономия человека, который вслух не кажется дураком, редкая штука. «Бог – наш президент!» - говаривал он, как выпьет, и перед тем как требовал вдруг себе одиночества. Чтобы быть нормальным и даже добрым малым, сегодня нужно усилие и даже упрямство в противостоянии общему нраву. Что же, покупаешь водку, коробочку селедки в винном соусе, черный хлеб, заранее нарезанный на куски, пачку блинов с картофелем и грибами, песочный торт, - ничего не забыл? Брал с собой еще детектив Акунина, которого его приятель никогда не читал, и едешь в гости. Да, вот еще, водка должна быть очень холодной, из морозильника. «Бог наш президент!» - это же надо такое придумать. Какие только соображения не вытекали из этого русского коана. Потом только он узнал, что это парафраз суворовского «Бог наш генерал…» Тоже красиво, как всякое местное ругательство.

Еще его поражало ее неумение предвидеть будущее. Он покупал зубную пасту. – «Зачем, у нас еще больше половины тюбика!» Она бросала в мусор пустой пакет молока и была уверена, что назавтра у нее ничего нет добавить в кофе. Ему оставалось дивиться собственной глупости: она жила в обнимку с землей, нежным телом переживая все красоты ее, запахи, звуки, - какое будущее может быть у вечного? Даже телевизор был для нее окошком в удивительный мир. Путешествие открывало людей, виды, историю, уклады людей жить семьей, мелкую всячину магазинов и блошиных рынков, - там, где он видел одну лишь суету сует и всяческую суету своего Экклезиаста.

Солнечный день поначалу сбивал его с толку. Только потом пускал его в дело, разглядывая невидимые прежде повороты. Давно не прыгал буквой «г» и другими буквами алфавита, как Кирилл с Мефодием, - нынче здесь, завтра там, где никто не ждал. Скучно не жить на том свете, господа. Сам виноват, - почему не говорил с ней о существенном. Лишь прилипал, как к дражайшему из молчаний, и оживая. Она ему не на вырост, не тугая, в самый раз. Заметил, что будущего ждешь, поглядывая в окно, оно же входит в дверь. Как в вещем сне, рассказу о котором верят больше, чем новостям. Неприятно, когда бред из сна перекидывается наяву. Но как назвать веселящий газ толпы, Освенцим обыденной жизни?

И сам урод, и тень твоя уродка. Живи один вдвоем. Стал нежным до прозрачности: чтоб самому не стыдно. Ну, а она, как водится, в полутеневом бизнесе, чтобы прокормить семью. Ничего стыдного, просто надо общаться с людьми, кого-то обзванивать, с кем-то договариваться. Сам он тем временем сузил себя до щелочки в мир иной: книги, умные слова, тягостное молчание вместо разговора, когда легче нарисовать, чем ответить.

Спина к спине спины не увидать.

- Поразительное ощущение, что эти люди нулевых годов с их хамством, деньгами, нищетой, православием, бандитизмом, семьями, учебой, книгами, искусством и симуляцией за деньги всего на свете, - просто обнулятся, сгинут, растворятся, даже вони не оставив. Просто их всех не было.

То ли у него во рту каша, то ли она плохо слышит, но сразу не поймешь, чего он говорит. Какой-то гул, а не слова. Потом постепенно доходит.

- Жаль, что и сам ничего не сделал. Все обернулось прахом, битыми черепками. Но забавно само это ощущение гнусной напраслины всего, из которой растут совсем уж чистой воды призраки.

Так и я призрак? – хочет спросить, но молчит, а то он рассердится, она знает. Это ведь надо было придумать, чтобы ей, так любящей все признаки жизни, досталось такое задумчивое, угрюмое и всем недовольное тело в подарок. Ну, ничего, думает она, энтузиазм заразителен, преодолеем и это. Когда он слышит обвинения в недержании тени, то впадает в ярость.

«Как писать, выглядя мудрым? Ну, уж точно, не быть им.

У меня хорошие шансы. Я - слабоумный.

Когда ходил на работу, для меня оказывалось полной неожиданностью, чем занимались на самом деле люди, с которыми я здоровался, пил чай, разговаривал, считал приятелями. Зато меня они считали хитрецом, который так обтяпывает свои тайные делишки, что никто ничего не знает, - только по телевизору все время мелькает, почему неизвестно. А если ушел в подполье, то, тем более, темнит. Впрочем, как говорил Монтень, самое утомительное это следить за собой по собственной тени.

Так вот, дефицит ума, на который никто почему-то не жалуется, а ему уже видится во сне. Вместе с бесстыдной пляской святой Кириллицы перед библиотечным ковчегом.

Я ведь, как гоголевский Петрушка, получаю удовольствие от самого процесса чтения. От уютного ощущения мнимой учености и превосходства над тупым быдлом. Ишь, дураки, уткнулись в телесериал и еще обсуждают до посинения. Нет, чтобы таить как онанизм или триппер. А мы под лампой с мелкими мушками при открытом окне, с тоненьким ломтиком молодой луны в стакане холодной итальянской воды без газа.

Играют ли демоны мною в шахматы, как всеми? Я должен бы заметить, ведь в школе был первый разряд. И как тогда сбежать с доски, не будучи при этом битой фигурой.

Мельничка перетрухивает одни и те же мысли, надоело.

Звонят в дверь. Паренек в кожаной куртке предлагает картошку и овощи с машины. Нет, не то. Контракт с людьми просрочен. С кем еще? С самим собой? С Богом? Ну, с дьяволом – то же, что с людьми. Мысль упирается в прогулку в магазин за едой на день. Приткнуться больше некуда. А из новых впечатлений мне довольно снов. В них-то я уж точно попадаю, куда хочу.

Довольно неприятно бродить по городу, где одни фасады, как сказал кто-то про Россию. Для удобства наблюдения товарищами внутренняя жизнь отменена. Латынь взбадривает сама по себе: quos ego! Я вас! - установлением правил оперирования с людской породой. Потом этим занялись англичане, D. Hume. А тут что делать? Проснувшись, обнаружить отсутствие человечества?

Некоторые люди думают вслух (как, например, Блок, по словам Ахматовой, в связи с чем спросил ее, с кем она сейчас встречается), а я, так наоборот, разговариваю про себя. Неудивительно, что ты не все можешь расслышать.

«Ты пойми, - говорил он ей, - я прожил отличную жизнь, есть что вывернуть наизнанку, начав с нуля, с минус бесконечности… Ты читала дневник капитана Немо, который я недавно нашел и пишу? Ты знаешь, что сейчас самое главное – это найти способ, каким соединяются книги! Ведь, на самом деле, все они друг с другом связаны, одна переходит в другую. Как говорил Саша Иванов, начав с детектива Донцовой, выйдешь к метафизике Аристотеля. Но для этого надо отчасти переменить способ чтения…»

Она молчала, внимая: - Лучше сказать, спариваются.

- Что?..

- Найти способ, каким спариваются книги. Если найдешь, то прочее размножение пойдет автоматически. Можно представить, что у каждой книги есть свое особое место для спаривания. Не обязательно одно, их много. Но их надо выделить. Места для гениталий. Библиогенные зоны.

«Извини, что отвлекаюсь. Помнишь, как Андрей Белый в «Начале века» описывает визиты к нему студента Павла Флоренского, длинноносая тень от которого, казалось, займет его место в кресле древнеегипетской мудростью, а сам он свернется у нее под ногами? Тень, она ведь еще и секс человека. Ему потом клеили гомосексуализм с алкоголизмом. Пока не женился. Эрос перед революцией набухает во всех формах. Мне это интереснее, чем нынешний сон в летнюю ночь, с которым сближает только боль в сердце. Какое уж тут удовольствие, один сосудистый спазм…»

- Ты не хочешь врачу показаться?

-…И спиртное, конечно, чтобы расслабиться. А больше ничего. Все силы уходят на то, что удерживаться в человеческих рамках. Может, это я тень, а не ты? Или жужжащая муха, бьющаяся об стекло. Неужели это она так вырабатывает смысл, которым все держится? Новости рисуются мне в стилистике старых апокалиптических фресок и римских хроник. Журналист, изнасилованный милиционером до смерти черенком от швабры в вытрезвителе, куда попал по вызову соседей из-за слишком громкой музыки в своей квартире, пьяный гаишник, волокущий девушку в свой «мерседес» с автобусной остановки и скальпированный разъяренными пассажирами остановившейся маршрутки, фотокорреспондент агентства государственных новостей, оштрафованный судом за съемку пикета против милиции. Все это в столице. А что происходит вне ее, где никто не видит.

Она молчала. Он посмотрел, нет тени. Смылась. Ну, и лучше. Да, фреска Страшного суда, неизвестно, правда, в каком материале. Семьдесят тысяч лет назад в мире осталось четыре тысячи человек. Человечество едва не исчезло. Аналогичный случай был миллион двести тысяч лет назад, когда на земле оставалось двадцать тысяч предков современного человека. Форма бреда – наиболее адекватна предмету, не так ли? Главное, что сам так же невменяем как и остальные. Этой ночью решил не засыпать, пока главные преступники не сдохнут. Или он, или они. Дальше отступать некуда.

Уселся удобнее в кресло. Положил рядом книги. Возможно, долго ждать придется. Хорошо, что утром надел новую рубашку, галстук. Важнее случая уже не представится. И новости можно больше не смотреть, кончились. Он чувствовал, как в нем дрожит, вырываясь наружу, энергия: копец котятам! Sacer esto.

Всю ряху и брюхо, которые наел, можно пустить в дело, а не на дерьмо в унитазе. Несмотря на небольшую головную боль, предвещенную магнитной бурей. Если ни на что не годишься, годен для главного. Человек перестает вонять, худея. И со свистом втягивая в себя пространство и время. Можно не думать о том, чего хочешь: оно случится. И не думай, что будет потом, - все будет иное. Зуб даю, свидетель верный и истинный.

«Ты говоришь: все, что остается, это думать. У человеческого рассудка функция подлости: оправдывать окружающее безумие любыми резонами. Ты читала классический английский труд «О подлой природе человеческого разума»? Рассудок не сходится с данными чувств, передергивает, и живешь в состоянии воспаленной шизофрении. Неужто промолчат, что и времени с пространством, на самом деле, не существует? Да, боятся дурдома, дело поставлено на широкую ногу. Их дело, я не встреваю.

Откуда это ощущение, что те, кто стоит за рассудком, держат тебя за придурка в зоне? Чаадаева за трезвый анализ объявили сумасшедшим. И все знают тьмы философствующих шизофреников, почитаемых пророками. Увы, толпа, по определению, ненормальна. Опять вынужден полагаться на самого себя. На тайное общество самих себя. Ты слышишь меня? Я придумал книгу «В поисках потраченного». На что, куда, зачем?

Труп мысли основывается на молчаливой договоренности окружающих – не думать. В вечной российской мерзлоте даже запаха гниения не отличить от общей грязи. Вдруг начинаешь задыхаться, покрываясь пятнами: аллергия. Не можешь жить. Или подыхай, или сокруши все сгустком энергии. Напалм слов и тот не действует. Помнишь навязший с юности «диалог с другим»? А другой, батюшки, чумой болен. Или бешенством? Какой тут диалог. Или в виду имелся главный пахан, следователь, провокатор и политтехнолог речи? Ну, тем более.

Или они сдохнут, и я узнаю это из новостей, или мышление невозможно. Или кретин будет тебя гнобить со всех сторон, захватив власть в стране, и ты можешь строить любые теории, потому что они все ничего не значат. Или ты дунешь, плюнешь, и кретина не будет, и мысль, действительно, что-то значит на этом свете».

Он перебегал от кресла к столу, записывая, что приходит в голову. «Одинокого философа не бывает. Иначе, с чего бы ему уходить в одинокое философствование. В это фиктивное разоблачение фиктивного мира…» Воротничок рубашки был чуть узок, и голову приходилось держать прямо, чтобы не давило на горло. Выпрямившись и чуть назад, как орудие в руках Божьих. Чуть подрагивают листочки на деревьях. К стволу прижавшись, слышишь, как гудит издалека из глубины.

«Сон это всегда маленькая болезнь, смерть, выздоровление. Подобно тому, как в начале ХХ века медицинские пособия рекомендовали дамам отдыхать в течение дня после половых сношений, так и нам не помешал бы щадящий режим после снотворных процедур, дабы организм не сотрясался от резких перепадов бытия и небытия. Но ныне в заводе общее полубытие, недочеловечность. Для микроисторика очень интересно. И вот еще. Если разум исследуют в качестве предмета, значит, жди, что его пустят в дело против тебя. На крыше завелись мыши. Значит, они должны оставлять помет, по которому их можно застукать. Мыши разума всегда много гадят.

Теперь вот попробую стать вполне человеком. Если для этого надо будет превратиться в обезьяну, готов. Все может быть. Эксперимент течет в любую сторону. Дрянь, которой нахватался за жизнь, дает неожиданную реакцию, и - привет родителям. Каждое твое слово свидетельствует против тебя. Юным я перекладывал на слова свою тишину внутри. Потом тишина растворилась между слов. Потом ушла мимо них, как река, изменившая теченье. А я начал изучать облака слов, постоянно, медленно, меняющие свою форму. Людей за ними и не различить. В чтении наступает момент раздражения прочитанным. В это время она просит принести чаю с лимоном. Говорю, что занят, извини. Тебя ни о чем нельзя попросить, говорит она. Ага, сон, насквозь состоящий из заслюнявленных слов.

Россия... Никакой России нет, есть территория нелюди, пожирающей саму себя. Возможно, это одна из ближайших ступеней в ад, где человек, как таковой, должен перестать существовать. Но здесь его уже нет. Снегом слов заносит правду, морочит умников, а прочих втаптывает в грязь, в глину, где одни живьем сосут кровь других. Какой же ты мыслитель, если уже сейчас не уничтожишь их».

Он начинает дрожать мелко, дробно, но четко. Вроде здорового пердежа от небогатой пищи. Постепенно улавливает ритм дрожи. Вроде начала пляски св. Витта. Выплеснулось и затихло. Стало быть, сумеет и так. Когда надо будет, навык вернется. Исчезнувшая было тень осторожно появляется из-под кресла. На вершок, не больше. Но он чувствовал силу, достаточную, чтобы уничтожить власть, не идущую на диалог с теми, кого не считает людьми, поскольку смертельно боится и правильно делает: он готов убить их. Но с этим ощущением силы надо быть осторожней. Оно пройдет, как все проходит. А ты останешься. И уничтожишь их. Кто не умеет думать, а может лишь гнобить других, тот умрет от твоей невидимой руки. Читайте новости.

Если ситуация не развивается, она гниет. «В комнате семь книжных шкафов, восьмой – для меня, - писал в блокноте. - Прислушайся, как шелестишь. Если болезнь в лице власти от тебя отступила, то, кажется, ничего больше и не нужно. Лишь в старости, недомогании и нехватке сил достигаешь равновесия с собой: лишнее уходит, - можно не обращать на него внимание. Значит ли это, что болезни нет, если тебе хочется о ней забыть? Пожалуй, что да».

- Что да?! – вскрикивает она с раздражением.

- Не встревай.

- Как ты со мной разговариваешь?!

«Пить чай, не спать! Пребывать в ажитации. В мыслях об устроенной мансарде, да и в ней самой, делать нечего. Другое дело в «Технической энциклопедии», откуда копируешь статьи Павла Флоренского. Иное дело и законодательная деятельность ума, по Канту. Это как стоять на подаче мяча, или отражать его. Причем, скорость ударов все растет. Или, как в цветочных часах, заводить детей, чтобы узнавать по ним, куда клонится время. Неужто опять в 60-е, с неопределенностью в семьях? Крах идеи целесообразности, причинно-следственный разнобой и непонятно, как жить в перерывах между книгами.

Глупо полагаться на длительность, как советует Бергсон. Она течет без перерыва, - из вечности в вечность, и обе без дна. Плыть вместе с ней, сидеть на берегу, хрен один. Прыжок вверх – провокация. Но лишь сверху видны линии, на которые делится бездна мельчайшей новизны, подхватывающая нас бедных. Своей миссией замершего существования я разрушу Россию!»

- С тобой уже второй день что-то происходит…

«Может, техника и люди выталкивают в область самого важного. Зачем рисовать, если есть цифровой фотоаппарат. Зачем идти куда-то, если потом посмотришь на YouTube. Зачем ехать куда-то, если там уже тысячи людей, и десяток из них умнее и талантливей тебя. Только в самого себя никто из них не войдет, потому что ты такой в единственном числе всегда. Буду биться до последнего.

Телефон молчит, умер. А, если звонит, я не беру трубку. Людям надо что-то от тебя, иных предложений нет. Или вспомнили, хотят поболтать. А у меня нет времени. Если кто-то предложит работу, то наверняка без денег и такой сомнительности, что надо выспросить биографию человека, источники финансирования, цели бизнеса, в какую более общую систему он встроен. Темна вода, вот и придется на нее дуть.

Я веду с собой постоянные разъяснительные беседы. Поздно вечером выхожу в магазин. Тень тянется за мной, обгоняет. Кажется, что кто-то идет сзади, но это фонари меняются местами, передавая тебя от одного к другому. Время идет ему навстречу. Как хорошо, что есть круглосуточные магазины. Только вот люди сходят с ума. Что, впрочем, тоже забавно. Время можно больше не ловить, - оно шло навстречу, поцеловало, обнялись, пошло мимо. Осталась длительность. Пока есть немного еды, денег на квартплату, она не страшна. Пшла вон!»

- Ты ведь столько интересного знаешь, писал бы об этом, рассказывал…

- О чем? Как Лермонтов с Белинским, впервые встретившись, с восторгом рассказывали друг другу о «Последнем из могикан» Фенимора Купера?

- Хотя бы…

- Да, это были большие любители скальпов. У них самих была неплохая коллекция.

По дороге в магазин и обратно он находится в непрерывном диалоге. В магазине он разговаривает с продавцами. Особенно любит тех, кто работает в винных отделах. Узнает биографию, откуда приехала в Москву, траекторию социального «лифта», опыты «кессонной болезни». То же, когда заходишь выпить свои сто грамм у буфетной стойки. Половина доживающих членов прежнего союза писателей исследует жизнь в тех же рамках, некоторые даже премии получают, как «альтист» Орлов, сидящий в рюмочной на Никитской.

Краснолицый от загара на балконе, он бесшумно движется в мокасинах по ночной улице, слегка раскачиваясь от скрытой в теле энергии. Плевать на ирокезов. Лозунг «Москва для могикан» не про него. Он против всех. В этой войне гуронов с делаварами выиграют разве что тараканы. Но он и против тараканов. Целесообразность природы сыграла против всех, если выживают худшие и уроды. Написать «Критику нормального разума», расплевавшись с бытием. Хороший парень, но, как говорят в народе, - с мухой. Вот и пытается то ли отогнать ее, то ли жить с ней, еще не решил.

В коллективе аутист. Молчит, улыбается, со всеми в дружбе. Наедине с собой, - симфонический психодром, Большой театр на премьере в Третьяковской галерее. Девиз: на все плевать, перепрыгнув через себя, как через козла в школьном спортзале. Психиатрия ненормальнее шизофрении, что естественно. Как говорил Паскаль, чем ты умнее, тем все вокруг кажутся оригинальней. Ну, так он отупел до полной неразличимости окружающих, - бал однотипных уродов, вот они кто. Все, куда он попадал, было заражено грибком ненависти друг к другу. Все, о чем он слышал, было таким же. Полный неликвид, который осталось сжечь, чтобы не пустить заразу дальше.

Выбросил из головы, чтобы не засорять поле сорняком. Живи так, будто конец света наступил. Назавтра после страшного суда. Вот, к чему приводит гуссерлевское воздержание от суждения. Робинзону надо уже искать то, что сгодится для нормальной жизни. У бытия тоже бывает нервное истощение. Это когда с людьми невозможно договариваться. Зато на острове будет семь теней на неделе.

И снова мельничка прокручивает пыль: «Люди – из тела. Какие к ним могут быть претензии? А чтение – хороший способ перестать быть телом. Но иллюзорный. Но иначе с телом не расправиться, только через иллюзию. Иллюзия это Сократ, ты, Спиноза, я, Чехов. А не иллюзия то, что мельтешит в глазах да еще на нервы действует».

Похождения тела описываются сюжетной литературой. Чем больше, тем все бессмысленней. Так умирает жанр детектива, когда убить легче, чем что-то объяснять. Где-то далеко у подножья горы, под высоким деревом вертится жернов ума, перемалывая кости. Оттуда и веет свежей мыслью. Не будь человеком. Не будь человеком. Как у Сократа: голова отмирает последней. Сначала отнимаются ноги. Потом атрофия поднимается все выше. Астрал, нимб должны остаться. То же в обыденной жизни. На границах империи все спокойно. Растут ногти, в меру шелушится кожа, подмываются интимные места. Самые важные приказы следуют пневматической почтой: содроганием всего организма: не будь человеком.

На его первой пишущей машинке, - допотопной, немецкой, трофейной, весящей, небось, полпуда, с переделанным в кириллицу шрифтом, - не было восклицательного знака. Он так и привык писать без выкриков. А в жизни, конечно, устраивал истерики, но потом стыдился этого, страдал, прокручивал способы самообуздания, аскезы, возгонки духа. Это как в юности, - начинал пить вместе со всеми, но тошнило, шатался, увидел себя в зеркале, спускаясь с лестницы в ресторане, и постепенно перестал.

То же с властью над людьми. Она его не прельщала. А когда пытались упражняться на нем, тут же начинал душить мерзавца, обманутого его мирным видом и тихим голосом. Значит, преподавание ему закрыто. То, как компенсируют свои комплексы учителя, ему было понятно еще со школы. Примерно тем же занимаются супруги в семейной жизни, родители с детьми. Так возникает вопрос: если не хочешь давить и быть давимым, то зачем тебе другие люди? Нет ответа. К вечеру над городом потемнело, как в романе Булгакова, собиралась гроза, резко дунул ветер, хлопнув открытыми окнами и дверью балкона, поднимая пыль с футбольного поля, на котором еще не появилась трава. Сейчас разорвется молния, хлынет ливень, из автобусов побегут мужчины и женщины, прикрывая голову тем, что оказалось в руках.

Идея о двух видах человеческой популяции не может не прийти в голову любому, кто видит этих тварей. Тем более если сам к ним принадлежишь, да еще и одновременно к обеим стаям. То есть, чувствуя свою причастность к ним, стараешься от обеих дистанцироваться. Видно, так и возник его подвид рефлектирующего интеллигента. В России хищники жестко контролируют свою власть. И их сменяют лишь еще более свирепые волкодавы.

Но ведь и жертвой быть осточертело. Тебе внушают: неужели с головой на плечах ты не придумаешь, как обморочить этих придурков с хватательно-желудочными рефлексами? Но мыслительная программа перпендикулярна обоим стаям. Перекрещивание стай и ведет к возникновению рефлексивной особи: тебя и твоей тени.

У него есть слабость: говорить с людьми как с разумными существами. Не имея при этом способности к их гипнозу. Ему это не надо, поскольку он потом не собирается их есть. В итоге, рикошет в его же голову. И поделом, не будь кретином. Нашел, кому объяснять. Зачем? Ладно, если бы говорил то, что они и так знают. Почесывание известным одно из самых больших удовольствий. Так в советское время, моясь не чаще раза в неделю, любили чесать спинку, голову, пятки. А здесь - давно непроветриваемые мозги. Так нет, ему надо так вывернуть общеизвестное, что человек путает извилину в мозге с движением геморроя в том же месте.

Прежде чем по-настоящему быть, он должен сам себя сочинить. Отдать отчет, как Бог в момент творения. Иначе выходит какая-то насмешка. Вот он умеет уходить в тень. Это хорошо. Для расследования нужная фигура, краше не придумаешь. Весит 149 кг при росте 180 см, чтобы была легальная причина для неподвижности. Ну, и постоянный, как у моржа, заряд на творчество.

Сидит на месте, сравнивает тексты, выявляет причины. Жаркое лето 1865 года. Знаменитое дело «Раскольникова-Безухова». Чернышевский на каторге в Сибири. Его роман «Что делать», вышедший за два года до того, заканчивается как раз 1865 годом: революция в России освобождает автора из заключения, и тот воссоединяется с любимой Ольгой Сократовной. По России бродит призрак Наполеона, о котором недостаточные студенты пишут статьи, а незаконный граф Безухов калькулирует число его и получает ровно 666. И не хочешь, а надо убить, освободив человечество от зверя. Каракозов уже точит пистолет, чтобы выстрелить в русского императора. На свет появляется роман «Всадник без головы» и «Алиса в стране чудес». Мендель создает науку генетику, будущую продажную девку империализма. На воду спущен «Наутилус» капитана Немо. Человечество узнает о нем, как и о многом другом, лишь на следующий год. Евреям Российской империи, имеющим высшее образование, а также ремесленникам дозволено селиться вне черты оседлости. На улицах Петербурга разрешено курение. Будущий наследник трона и надежда России цесаревич Николай Александрович весной неожиданно умирает в Ницце от чахотки.

- Очень интересно, но зачем это тебе надо? – спрашивает она.

- Речь уже идет о компоновке и прояснении уже известной информации, - начинает он, как всегда, объяснять не с того краю. – А также о воскресении отцов, по Николаю Федорову (в огороде бузина, в Киеве дядька, но ведь так и есть, проносится в голове). И еще плодотворная издательская идея, которая пришла в голову: выпускать энциклопедию времени. По годам. Авторский проект, потому что, как ты напишешь, никто другой уже не напишет. Вдруг будет кому предложить такой вариант. Заодно и первый текст к нему, чтобы не объяснять на пальцах.

- У тебя подобных идей больше десяти или меньше? – спрашивает она.

Есть в ее тоне что-то такое, что делает ответ излишним. Может, правы греки, говорившие, по мнению блаженного Иеронима с картин Ренессанса: pinguis venter non gignit sensum tenuem – толстое брюхо не рождает тонкого ума. Но, если нет потенции, то будем крепить ее знанием. Scientia est potentia.

Он достиг возраста совершенства, когда сил остается ровно столько, сколько надо для самого важного. Так в детстве он греб на веслах в лодке. От излишнего рвения весла так и ходят туда-сюда, вразнобой, бьют по воде. А когда устанешь, делаешь только то, что нужно. Вот так он и вошел наконец в ритм, не отвлекаясь на ненужное. А, кроме его занятий, практически все не нужно. И если кто-то слышал выходящий из него при этом со свистом воздух, то это личное дело слышащего. С него на сегодня хватит. Сегодня, как известно, вечно. Тем более что читаешь, думаешь, любишь, сочиняешь и умираешь, - из любви к комфорту. И считаешь всех сволочами, достойными гибели, тоже. Душевный комфорт, от него пахнет лучше, чем от французских духов. Век бы дышал им одним. Немного сил на себя и свою тень, - вот совершенство. И представлял читательницу, записывавшую эту сентенцию себе в тетрадь. Аккуратная гориллочка с мучительным блеском людоедской человечности в глазах. С детства он помнил выражение: «всякая обезьяна считает себя венцом творения».

Его тень стоит вне зоологической эволюции, вот в чем парадокс. Если Бог что и сотворил, так именно ее, а не человека, который вылез из вполне лягушачьей слизи. Человеческая история, как вдруг обнаружилось, граничит не только с древними ужасами, но и с прямой зоологией.

Он давно хочет выспросить, кто она такая, откуда, какие сны видит, но эгоизм, лень, привычка откладывать на потом - дразнят его, высовывая язык. Откуда она пришла, эта оборотная сторона солнечного света? – спросите Аменхотепа. Достаточно, что она держит его на плаву. Благодаря ней, есть квартира, где всюду расставлены клеточки стрекочущих цитатами цикад. Красота, особенно, когда поют все вместе. «Постмодернизм… - мечтательно говорит Коля К. – А я вот пишу только о том, что знаю». И верно: когда читаешь умное, то все хорошо. А перестанешь, побудешь наедине с собой, как Марк Аврелий, и непонятно, то ли жить, то ли застрелиться, как сказал Епиходов. Направление неясно. Умственный ветер не определился.

Тень отращивается мыслью. Когда не думаешь, тень и впрямь исчезает, и неясно, как и зачем жить. Тоска, пыль, аллергия. Если сделан пунктиром, то все претензии к мастеру. Перед тем, как бить смертным боем, часы долго тужатся. И, наконец, становятся телевизором. А ты, распознав во сне, что спишь, просыпаешься еще более уставшим, чем заснул.

- Ты поняла, почему я ни с кем не общаюсь? Они не лезут ни в какой сюжет!

Его фамильные владения – тридцать три буквы алфавита. Неужто во сне иной язык? Иначе, откуда эта растерянность при просыпании, требующая вновь и вновь подтверждать себя. Сил уже нет. Зато двигатель внутреннего сгорания речи снова бодрит, куражит, вдохновляет его, как наркотик. Он опять становится человеком со всеми его обманками и ловушками здравого смысла.

Сейчас все рвутся в умственные аутисты. Синдром Аспергера идет на вес золота. Сидя в интернете, надо быстро считывать информацию, а затем по новому ее компоновать, выявляя скрытые логические ходы, разоблачая скрытых убийц, двойных агентов и горилл, прикинувшихся президентами фирм, банков, транснациональных корпораций и стран большой двадцатки. «Маленькие профессора», как называл своих пациентов сам доктор Аспергер, могут вскоре разнести в клочья любую «вертикаль власти» скрытых и явных чекистов. Если по-умному объединить их усилия, то это произойдет раньше, а ты, найдя алгоритм эволюции, не будешь чувствовать себя вовсе выродком.

«Любовь или смерть!» - по идее, это впервые сказал христианин. Наш собрат выбирает смерть, как нежелание ни любить, ни быть человеком. В здешней умственной системе налицо внутренний изъян, который нельзя не довести до ума, - что он и делает. Сидеть в стороне, наблюдая за всем, - вот наш новый мир. Сидя на своем месте, будучи тем, кто ты есть, ты не можешь, на самом деле, понять тех, кто живет иначе. Разве что считать их мразью и недолюдьми, как они считают тебя.

Нужны практики согласия, толерантности, компромисса, а не дуболомы ОМОНа и питерские гниды Кремля. Он надеется, что те обречены, но сперва они его угробят, тут без вариантов. «Что песнопевец перед тем, кто губит тьмы и тьмы?» - плакал Ли Бо, и ему ли не бо с ним вместе. Сделаем больше, - столько же не получится. Взлетая, оголяем задницу. Этот вид ангельских насекомых, по сути, беззащитен и обречен. С «петровок» будет сезон охоты, если не раньше. Стрельбы из-за кустов. Такими джентльменами в гетрах с английских картинок.

Проблема в том, что если берешься исправлять или поддерживать мир своими пассами, то должен делать это постоянно. В момент слабости все обрушивается разом. То, что случится поголовное бегство из человечества, для него не было тайной. Когда все ринутся вон, тогда он начнет окапываться на линии обороны. А пока: «до свиданья, Адик, а, может быть, прощай. До свиданья, Ева, если можешь, не серчай». Как пели в детстве.

Он рано проснулся. Снилось, что был с Колей внутри его новой повести, и гомосеки готовили покушение, надо было отстреливаться, а пистолет такой маленький, что из него человека не прошибешь. Какая, однако, гадость, если вдуматься. Потом долго лежал, перебирая в уме обычные мысли: как станет знаменитым и будет давать интервью о ненависти к России, как хорошо, что жена с детьми отсюда уехала, хотя мыкаться заграницей тоже не сахар. Везде засада, куда ни плюнь. Выхода нет. Надо встать и постараться заниматься. Надеть галстук, пока не жарко, и вернуться к своему репетиторству с ней. У него не было учителя, но это не значит, что на нем все должно и закончиться. Еще раз продумать план занятий. Никаких компромиссов, игр в поддавки. Лишь самое главное. Методика выхода из ракеты в космос без скафандра. Остается все, что должно остаться. Хорошо, что она не совсем человек, и ей не надо объяснять очевидное.

Поэтому он назвал бы ее не столько ученицей, сколько подмастерьем. Она присутствовала при его занятиях, которыми он с ней делился. «Что непонятно, догоним. Ты стоишь дальше меня, потому что позже вышла». Зазор между их временем занимал его не меньше, чем мысли о несовпадении его часов с Божескими, из-за чего возникают недоразумения человеческой истории. «Ты умрешь позже меня, и, значит, в этой системе координат, знаешь больше меня. Во всяком случае, иначе».

«Тень аспергера», - так он назвал бы свою книгу. Причем, у нее гораздо больше первичных антропологических качеств, чем у тех, о ком он читает в газетах или видит по телевизору. У тех вместо тени мундир. Они хотят, чтобы их держали в авторитете на тюремной зоне, где они заправляют. А у аспергеров дефект зрения на мундиры, они их не различают. Зато видят, кто из голых умный, а кто полный кретин. Semper fugitiosus - попросил бы он лагерного умельца сделать ему наколку. То есть «всегда уклоняющийся». Это как в советское время говорили о двух гуманизмах: местном людоедском и общечеловеческом, на который следовало публично насрать. Кто-то, возможно, не понял, что так осталось посейчас, а, скорее всего, навсегда.

Врач на смертном одре рефлекторно щупает пульс у подлокотника, - говорил Ривароль, - как писатель продолжает писать долго после того, как исчезли у него все идеи. К чему это. Неважно, ответит он ей. Мысль важнее логической цепочки. Так вот какая учеба? Да, именно вот такая. «Такое впечатление, что ты пишешь все это, сидя лицом к стене». – Конечно, так я лучше тебя вижу. Впрочем, остальные не видят и этого. Один Гоголь написал правду, сочинив «Нос». Мне по душе слова того же Ривароля: я отшлифовал свой стиль до прозрачности, - современники прошли насквозь, не заметив.

Ему показалось, что она закрыла лицо. Болван, в доме теней не говорят о хрустале. Как только она его выносит. С завтрашнего утра начинаю занятия, сказал учитель. И пусть нам общим памятником будет заполненный до байта жесткий диск. Парадокс времени: стремясь в будущее, оказываемся в прошлом. Таков и ты, учитель. Сосуд долго будет хранить запах. Servabit odorem testa diu, как “послал” Гораций.

Загорелся как от искры. Тут же стал набрасывать краткий курс введения в вечность в понятном для души изложении. Всего-то и надо упорядочить то, что знаешь, не корча из себя учительское чучело. Десять, нет, двенадцать предметов. История – не предмет, но мясо всех предметов. Не заметил, как засиделся допоздна, предвидя несколько дней продолжений. Направит себя на этом оселке. Пора готовиться пасти народы. Дурацкая идея, но вполне в духе аспергера, который стоит при дверях. Вот вам и сюжет для небольшой книги.

Ночь накануне лета нежна, тепла, волшебна. В доме было полно еды, но он прочитал в интернете о скидках в «Седьмом континенте» и решил сходить туда прямо сейчас. Душа рвалась на волю. Открытого настежь окна ей мало. К тому же людей на улице в это время нет, что тоже приятно. Много ли их в магазине он не знал, проверит, думает, что не очень. Интересно, есть ли продавцы. Впрочем, час ночи это и не так поздно. В четыре утра было бы еще интереснее.

Он вышел из подъезда, прошел мимо помойки, оставил сбоку школьный двор, дворами вышел на проезжую улицу, перешел, подождав, пока проедет машина, и мимо кафе и клумбы на бульваре пошел вдоль домов, заранее высчитывая, что купит по скидке: небольшой батон микояновской колбасы, пиццу «четыре сыра», пакет круассанов с ягодной начинкой, хорошо, если бы был кекс столичный, хлебную нарезку, несколько бананов, может быть, йогурт, да, пару йогуртов в бутылочках, ну, там будет видно. Навстречу ему шли несколько совсем молодых ребят, школьников. Он еще подумал, что в такое позднее время им вряд ли это полагается. А, завтра же еще экзамены в школе начинаются, может, загуляли. Вспомнил, как сам в этом возрасте ездил с приятелями на Пушкинскую площадь, где по давней легенде, можно было узнать темы сочинений. Хотя сейчас, вроде, и сочинений уже не пишут.

Но они шли как-то чересчур молча, если можно так сказать. Расправив плечи, он расслабил руки, как делал всегда, готовясь духом повлиять на ситуацию, мол, пусть будет так, как должно и как он хочет. И, когда поравнялся с ними, получил удар ножом в грудь. Ведь и не темно было, свет от витрин. Другие мальчишки тут же набросились на него, и, сопя, начали тыкать ножами. Кто-то матерился.

А он почему-то подумал: «Наконец-то. Как хорошо». Улыбаясь. Потому что увидел ее тоже улыбающейся, в полный рост. Она открывалась ему вся, в перспективе дальней, разветвляющейся дороги. «Ерунда, - сказала она ему. – Ложный финал. Фальстарт навстречу читателю. Мол, когда это произойдет на самом деле, мы сперва это и напечатаем. Для лучших продаж. Так, Бог сначала сотворил мир, а потом написал об этом в Библии. Нет, чтобы наоборот». И еще она что-то говорила, но он уже не мог различить слов, только видя, как она удаляется с ним по дороге, где не было никаких магазинов.

День древа

31 мая. То ли раздражение людей и желание, чтобы «все это скорее кончилось», вызывает непогоду, грозу, шквал, то ли, наоборот, предчувствие атмосферного фронта заставляет нас открывать фронт боевых действий против собратьев по виду, но результат налицо. Неуловимые мстители готовят всемирный потоп. Всего-то и надо, что подогреть льды Антарктики, обрушить их в сторону экватора. Дальнейшее легко рассчитывается по специальным компьютерным программам, которыми давно, как дурью, маялись многочисленные советские НИИ, включая группу покойного академика Моисеева, чьи результаты можно сегодня купить за понюшку табака, даром, что ли, нынче день курильщика и борьбы с ним.

Сначала, как водится, потепление, потом подъем воды, всемирный потоп, сильная облачность, парниковый эффект, ограничение солнечных лучей, новый ледниковый период. Пока составляли программу, чтобы академик мог блистать на всемирных форумах и в Римском клубе, менээсы весь институт провоняли своим курением и распиханными всюду бычками. Потом, когда перестали зарплату платить, каждый устраивался, как мог. Лучше всех, как выяснилось, устроились те, кто помер сразу, не мучаясь. Без всякого обледенения и глобальных примочек.

Ему тоже повезло. Как родившийся на Федота, имел право на личное дерево, заговоренное в его пользу. Сам выбрал дуб в Кузьминском лесопарке рядом с училищем Верховного совета. Лес шел до кольцевой и дальше, и он шел до тех пор, пока не узнал его с первого взгляда, даже рассмеялся, так хорошо стало на душе. Долго сидел под ним и все радовался. Настроению, конечно, верить нельзя, но той же ночью приснилось, как прилетел к дереву и даже каким-то образом вошел в него, в большое дупло, проникнув в самое сердце дерева. Теперь он с ним будет, вцепился в землю корнями, сразу не вырвешь, как прежде могли бы. Когда уходил, взял на память дубовый лист.

Небо хмурилось, хотя было тепло и приятно. Непрерывно шумел какой-то механизм, пробивавший асфальт с неясными целями благоустройства. Дети в детском саду кричали как взбесившиеся небесные ангелы, пока их не увели в столовую обедать, а потом спать. Стало так тихо, что даже страшно. Как перед грозой.

Тут еще есть специальная виртуальная трубку, через которую вдуваются в голову новости: о победе грозненского «Терека» в футбол, об удешевлении путевок в Турцию из-за прямых угроз курдов устроить кровавые бани, о подробностях убийства Яндарбиева террористами с Лубянки, о подаренных пледах на ужине Черешневого леса в Нескучном саду, о победе Пелевина в конкурсе «Национальный бестселлер», о том, как Сафин показал задницу судье в Париже, не разрешившему врачу выйти на корт, да мало ли о чем.

Жуткая тоскливая пустота в сердце. Жизнь, не имеющая цели, имеет одну цель, сказал бы Лев Толстой, о котором он думал, сидя под тем дубом. Запах теплого асфальта, сирени, стриженой травы, тонкие оттенки запахов с помойки, - все соединялось у него в мозгу желанием то ли плакать, то ли мстить кому-то. Больше юмора, говорил ему Басыров перед тем, как умереть.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений