Игорь Шевелев

Крот и Дюймовочка

Шестнадцатая большая глава «Года одиночества»

I.

«Знаешь, когда я смотрю на себя голого в зеркало, то вижу или своего папу, или двуногого ящера из чешской книги о допотопных чудовищах. Была у меня такая в детстве, я боялся в нее даже заглядывать. Теперь же заглядываю в себя, поражаясь людским существам.

Пишу об этом только потому, что и ты, показалось мне, с удивлением рассматриваешь себя в зеркале, а – вместе с твоим умом и красотой – это тем более выделяет тебя из всех остальных. Может, мы поймем друг друга по ту сторону метафизического нашего несовершенства? Ишь как соблазняю.

Тот, кто одинок в юности, одинок всю жизнь, кого бы потом ни встречал и с кем бы ни жил, так, кажется, говорил один из незадавшихся мировых мудрецов? Взрослость залакировала это чувство жирком корпуленции, ничтожного успеха, относительного заработка. Кажется, все хорошо. Но в выходные дни совсем невтерпеж. В юности бродил в парке недалеко от дома и часами рассказывал тебе про себя. Казалось, ты идешь рядом и слушаешь. Может, и неправ, что нагружал тебя своими глупостями, у тебя, как ты однажды сказала, и своих было достаточно. Но с тех пор я слушал только чужие исповеди, потому что тогда рассказал о себе все.

Странное существо человек. Умом понимаю, что осужден жить по ту сторону удовольствия. Но когда вижу тебя, особенно, если немного еще выпил, и чувствую, как растворяюсь. Сердце тает, с замиранием души целую твои руки, касаюсь твоей груди, спрашиваю, не специально ли надела такую короткую юбку и соблазнительные колготки? Видишь, какой дурак.

         Ладно, оставим эти разговоры. Откуда- то мы знаем, что не должны доводить нашу близость до конца. Но лишь сладко и безнадежно к ней стремиться. Я о другом сейчас, о своей благодарность тебе, что ты на самом деле существуешь, а не в моем лишь воображении. И так добра, что пришла ко мне. «Мы ведь незнакомы, - говоришь ты, трогательно касаясь моей шевелюры, - ты только вообразил меня себе». Да нет. Мы более чем знакомы. Мы нужны друг другу. Повторяю, я и выжил, только благодаря разговорам с тобой. Иначе незачем было. Поверх условностей знакомства и существования. Поэтому ты не можешь не откликнуться на мое письмо. Знаешь, как бывает при знакомстве. Когда взвешиваешь благость своего одиночества, всю мутоту ухаживаний, страх неудачи, отпора, своей же глупости, а потом и дальнейшие сложности и разочарования. Зачем, думаешь, тебе это надо?.. Где мы будем встречаться? А ну как живот заболит? Или она станет нудить, что денег нет, что ничего не умеешь делать, не проверяешь у детей уроки, мешаешь правильному воспитанию, а она одна должна на части разрываться. Ведь ты далек от ее представлений о том, каким должен быть галантный мужчина, а еще и сам боишься увязнуть в липкой близости как муха в варенье. Да ну ее... Насколько лучше быть одному, размышлять о таинственном женском мире, читать хорошие книги и страдать, как сказал Рильке, только от самого себя. И вдруг, непонятно с чего, звонишь, вы встречаетесь, и это оказывается незаслуженным тобой чудом.

То же и сейчас. Да, ты не уверена, что я говорю именно с тобой. Ты оборачиваешься, нет ли кого сзади, к кому я обращаюсь? Нет, нету. Я к тебе обращаюсь. Все сказано лично тебе. Именно потому, что ты не уверена. И, окончательно уже решившись молчать, оплакивая свою нерешительность, ты вдруг ответишь, мы встретимся, и тогда...».

16.1. «Ты знаешь, я купил на почте листочки бумаги для писем и решил, что всякий раз буду писать тебе письма одинаковой длины. А потом передумал: что за бред? Сколько захочу, столько и напишу, и тут же тебе его отправлю. А хочу я писать тебе постоянно, потому что мне тут нечего больше делать. Жарко, я слоняюсь по городу, где толпы людей и среди них ни одного знакомого мне и интересного лица. Сейчас я сижу на скамейке в тени напротив аптеки, где купил диазолин от аллергии: наверное, что-то цветет, и я непрерывно чихаю, из носа течет, и вид у меня поэтому довольно плачевный. Вечером становится легче, во всяком случае, прохладней. Но и тогда заняться решительно нечем, не знакомиться же за деньги с красотками, которых тут видимо-невидимо. Да и даже к бесплатным душа не лежит. Как подумаешь, что надо будет всюду с ней ходить, выслушивать, стараться соответствовать и вообще делить любую мысль и движение на два, так сразу же видишь огромные плюсы в своем нынешнем положении. Из одиночества ближе к краю мира, до которого всегда мечтал добраться. Иногда даже получалось. Но при этом ведь надо уйти от всего остального. В какой-то момент оказалось, что – и от тебя тоже. Я знал, что ты меня поймешь. Мне тут особенно трудно дается еда. Ее много, она везде, все что-то жуют, и оттого особенно тошно. Но голод и полбублика сверх него хорошо приводят в чувство. Сделал перерыв, сел на трамвай и доехал до нового пляжа. Это сверкающее на солнце море доводит меня едва ли не до сумасшествия. Похоже на какой-то тяжелый и назойливый сон, из которого непонятно как выбраться: ведь проснуться нельзя, и можно только дождаться до вечера, когда усядешься на скамейку недалеко от моря, желательно в отсутствие других людей, и станешь слушать это непонятно что, называемое шумом моря. Я понял, люди здесь ищут общества других людей, чтобы делить на два не смысл, а бессмыслицу, преследующую их всюду. Почему-то единственным способом нашей медицины остается доведение болезни до крайних ее степеней, чтобы потом избавление от этого тяжкого состояния и почиталось за выздоровление. Представь себе душный и грязный плацкартный вагон, в котором я больше суток буду ехать домой, этот вечно закрытый грязный сортир, кучу плачущих детей вокруг, пьяных мужчин и теток с неподъемными матерчатыми чемоданами на всех полках и в проходах. Конечно, Курский вокзал покажется тебе раем земным, неясной оценки воспоминания о юге сновидным подобием иной жизни, а собственный отпуск – вполне удавшимся. Но я не буду обманывать ни тебя, ни себя: мне тошно и здесь, и там, и везде. Одно счастье, что могу о том тебе доложить. Тут сидит блондинка, она смотрит на меня, кажется, с интересом. Что-то будет».

16.2. «Писем я от тебя еще не получал. Волнуюсь, конечно, но пока не очень. Сейчас пишу, сидя на семинаре. Такой большой зал со сложной формы потолком. Немцы вообще строят так, чтобы было что разглядывать. В кирхе обычно разглядываешь орган и узорные кафедры, а здесь в университете всякие архитектурные и прочие умственные излишества. Может, потому, что, по известным тебе причинам, я не принимаю участия в прениях и докладах, те представляются мне мало интересными. Обо всем этом можно было бы сказать в двух словах, а далее уж задуматься над вытекающим из этого смысле жизни. Я смотрю, что и остальные большей частью откровенно скучают. Вчера ездили в Кельн, залез по лестнице почти на вершину собора, чуть не задохся, но ничего. Потом ходил по центральным их улочках, которые сделаны, конечно, специально для туристов. Много русских и особенно украинских музыкантов. Последние совершенно бесстыдно скачут в неком подобии гопака. А, войдя в какой-то готический дворик, с удивлением услышал чудесное исполнение баховской ре-минорной прелюдии и фуги. Подхожу ближе и что же? Ее исполняет некий молодой человек явно из русских – на аккордеоне! В этом мне показалось что-то прибалтийское, схожее с давним рижским настроением, когда мы там с тобой были аж четверть века назад, и, конечно, стало приятно. Сегодня же с утра уже успели свозить в Дюссельдорф в местный бундесрат или как его там, рядом с телевышкой. Поездил в стеклянном лифте человек на сорок. Пообедал в местной столовой по бесплатным талонам, которые нам раздали там же вместе с инструкцией, из которой я так и не понял, что можно было есть бесплатно, а за что пришлось бы платить, причем, немецкие деньги я так и не имел возможности здесь разменять, в связи с чем, как ты догадываешься, старался вовсе не есть. Да мне и сложно без тебя. Я совершенно теряюсь в этом чужом и – чуждом – пространстве. Мне не понятно, что здесь и зачем. Я чувствую себя никому не нужным, а, стало быть, и не понятно, зачем мне тут жить. Я лучше уйду в другое место. Во всяком случае, в подобии внутренней обиды и уязвленности с успехом наше что-то вроде чувства собственного достоинства и смотрел на всех этих жующих фрау и херров со стороны и почти довольный, тем более, что не ел их халявной жрачки. Видишь, мне не скучно: столько богатой внутренней жизни, что, как всегда, некогда смотреть по сторонам. И, главное, желания нет. Самые продвинутые девушки из семинара отправились, конечно, в здешний музей, а мне стало тошно, когда я только представил себе, как там окажусь. Шатался по улицам, оказался то ли в арабском, то в турецком квартале, унылое геометрическое зрелище, похожее на наши новостройки. Остальные пили пиво».

16.3. «Видишь ли, я переживаю сейчас странное чувство, что был обманут, не жил вовсе, хотя жизнь, как выяснилось, была рядом. Объяснюсь. Оказалось, что есть нормальным образом выстроенное пространство, попав в которое ты чувствуешь себя человеком. И есть то псевдо-пространство, в котором все мы жили в России, да и не только в ней, нечего на бедняжку кивать. Нечто подобное нынешнему своему состоянию я ощутил, будучи полдня в Париже. Но даже тогда бедное мое сознание не могло уловить всей полноты данных мне ощущений уюта и сопричастности самому себе и другим людям. Все немножко расползалось в глазах и в душе, я просто не успел ничего понять и привыкнуть. Это осталось неким чудесным сном. Оказывается, есть на земле места, где можно жить, - вот, что я хочу тебе сказать. Или они сделаны людьми, или природой, но они есть. Я пишу тебе ночью, холодно, руки в подаренных тобой митенках, пальцы, конечно, мерзнут и так, но все легче, хотя и извини за каракули. Песчаная почва покрыта инеем. Речка затянута легким слоем льда, как лужи у нас где-то в конце октября. Собаки лижут этот лед, то ли вместо воды, то ли из-за соли, не знаю. Как обычно, подъем начался в три часа ночи, но все так медленно, неохотно, с разведением огня, кипячением воды, питьем чая, что, кажется, так никуда и не двинемся. Я тебе уже писал: путешествие, об осмысленности которого так хорошо думается за письменным столом, в реальности представляет собой мелкое нервическое копошение души. Раздражение заменяет созерцание. Однако вот 6 часов 50 минут, всходит солнце. Я сижу в метрах пятидесяти от остальной группы. Небо ясное, это значит, что день будет солнечный и теплый. Все преображается. Ты словно взят в некое средоточие мира, можно ни о чем не переживать. Ты в центре идеального бытия, как в философии Кузанца: центр везде, где ты. Наконец в семь часов начинаем движение по нагорью Чантанг. Если по карте, то это ближе к Думбуре. Почва песчаная, покрыта редкой травой. Карта помогает понять то, что видишь, иначе так бы и исчез в зрении, растворился бы в нем до усёру. То же ноутбук, который помогает удерживать зрение да и всего себя на безопасном расстоянии осмысленного. Говоришь себе: «Чантанг – прекрасное пастбище с обилием речек и озер», но какое, к черту, пастбище, если животных никаких не видно, да и хорошо, что их нет, нам проще. Только ближе к хребтам гор встречаешь иногда куланов и яков. Последние бродят группами. Это, как ты понимаешь, консультация нашего зоолога. Я с наслаждением записываю за ним как попка. Ты даже не можешь представить это огромное пустое пространство. За весь день мы заметили всего двух мелких трясогузок, а когда приблизились к горам Думбуре – двух куланов. Напишу еще потом».

16.4. «Жёнка, ты чего это не пишешь? Думаешь, если меня нет, так и все можно? Не-е-ет… Я высоко вишу, далеко гляжу. Прости мне, если можешь, мое счастье: я, наконец, достиг желаемого состояния созерцательного непричастия. Ты поражаешься, что я говорю, не существуя. Но я поражаюсь еще больше, что ты существуешь, и я, космически одинокий, могу тебе говорить, писать, любить тебя. Невероятное счастье. Помнишь, мы говорили когда-то об инкубах, суккубах, а ведь все просто, никакой мистики, это одни мы в разных положениях снаружи и изнутри. А дальше – жирная черта. Я знаю, я тут рядом с ней, поворачиваю голову и вижу эту черту. Страшноватое, скажу тебе, зрелище, но ничего, терпеть можно. Оборотная сторона счастливого моего одиночества. Ты все-таки напиши, не сочти за труд, хотя бы и, на первый взгляд, в никуда. Помнишь, Мамардашвили повторял, что однажды возникшая мысль существует уже всегда. Тем более, замечу, письмо. (Или это Пятигорский про мысль говорил? Ну, неважно). Так что напиши мне сюда, я прочту. Для мысли нужен совершенно иной телесный мир, чем здешний, земной, тебе не приходило это в голову? Я именно его всегда и искал, как ты знаешь. Мои путешествия всегда казались тебе более чем странными, ты говорила о Париже, Лондоне, Праге, на худой конец, а я тебя звал прогуляться по нашей жуткой улице в конце дня, вечером, когда у меня уже глаза вылезали наружу от целого дня сидения над книгами и рукописью. Но все-таки я, кажется, оказался прав. Я протырился в этот мир особых, соответствующих уму, интеллигибельных тел. Тел, соответствующих не только уму, но и любви, недаром же, как ты знаешь, линия ума у меня на левой руке совпадает с линией сердца. Здесь тела, которые я люблю и понимаю, то есть твое тело, в первую очередь, но есть и другие, ты не ревнуй, они и тебе понравятся и будут близки, впрочем, как хочешь. Напиши, потому что все очень странно. Ты здесь, со мной, но разговариваем мы, в то же время, врозь, со стороны. Поразительное ощущение. Вообще я живу здесь, как в Голландии жил Декарт: не зная ни языка, ни местных нравов – в удобно населенной пустыне напряженного самосознания и его исследований. Знаю, что ты в очередной раз за меня порадуешься. Ну, так вот. Только что вроде бы смотрел из окна на потешную живость Марсового поля, на однообразную красивость нашей бравой истории, построенной во фрунт, а тут, получается, наотрез уже привык к белому экрану компьютера, через который веду нескончаемую беседу с тобой. Из этого же окошка вижу звезды на небе. Расположение их меняется согласно дневному расписанию, и крайне удобно проведенными линиями созвездий, зодиакальных знаков и расположенными там же названиями».

16.5. «Как обычно, только вернулся с нашего свидания, выпил чаю, принял таблетку от головной боли, и сразу уселся писать тебе письмо. В прошлый раз ты сказала, что, наверное, нужна мне только для того, чтобы было, кому писать письма. Нехорошо. Нехорошо так думать, тем более говорить. Да хотя бы и так, ну и что? Я – человек, стало быть, не мне судить о том, чем я награжден от Творца. Примем к сведению и - довольно. Не скрою, меня несколько тяготит то существо, которое я поневоле вижу рядом с тобой во время наших свиданий. Я много раз говорил, что иначе оцениваю себя, нежели ты, это нормально. Я верю тебе относительно того, что ты говоришь обо мне – в силу моего уважения к тебе и твоему мнению. Но сам, извини, думаю иначе: я безобразен. Уж я-то это знаю лучше кого бы то ни было, поскольку именно я сам себе и загораживаю свет. Ладно, что тут поделать. Эти жвала, эти пупырчатые отростки, волосатое брюшко, вытыркивающийся из невидимых недр розовый детородный член - экземпляр для учебника зоологии для небрезгливых, а не плоть самосознания. А когда я пишу, это мне как бы не застит ни мысли, ни прочего мироздания, которое в случае моего отсутствия вроде даже и ничего. А в тебе, любочка моя, меня почему-то притягивает и восхищает абсолютно все, даже неудобоваримое и изнутри испражняемое. Тоже загадка природы, любовь. Ты еще сказала, что нельзя жить все время в том состоянии стресса и отчаяния, которое я тебе являю. Но отчаяние для меня это как тренировка, сбрасывание лишнего душевного веса, умственная поджарость и готовность к постоянному выходу из себя  - в себя же, но более, видимо, настоящего. Ты все время убегаешь, спешишь по своим делам, иногда я вижу, что мысли твои далеко от нашего разговора, но тем более благодарен, что ты находишь силы и для него. Знаешь, может, это и к лучшему, что у тебя нет много времени. Не представляю, что бы я делал при более тесном и постоянном контакте с тобой. Сюсюкался бы все время, как сейчас? Может быть. В этом даже есть какая-то прелесть, особенно при твоей мудрой податливости на всякого рода нежность. Ты замечательно избегаешь всяких резких движений, ты умница. Последняя симфония мне далась большими усилиями, я воображал тебя голенькой, и многих других – мужчин и женщин. Мы находимся в чешуе, а то и в скорлупе своей наносной индивидуальности, которую слепляем из всякой повседневной гадости, которая только под руку попадается. По мере обуянности нас эросом эта паспортная ограниченность сходит на нет. Человек превращается или в напряженный член или в растекшуюся вульву, напрямую связанные с метафизической реальностью, которую я в этом страстном преображении и пытался выразить своей музыкой. Vale».

16.6. «Если место, в котором я пребываю, не является подробным символом моей любви к тебе, то зачем, скажи, оно мне нужно? Тем и определяется маршрут моих путешествий. Если я не нахожу любовного пространства, я ложусь на диван и дремлю, и оно является, не сразу узнанным, мне во сне. Ты знаешь, что после симфонии и романа я даже начал выпускать газету, чтобы донести до тебя последние новости этой вселенской любви, впадая в которую я хочу спастись от окружающего нас мрака. Ты понимаешь тот дурацкий эзопов язык, на котором я пишу и публикую новости и статьи? Особо обрати внимание на комментарии: я проговариваюсь не впрямую, а дыханием строк и теми тайнами, которые заблаговременно припрятал в описываемых предметах, побывав на местах их дислокации. Так, в Ясной Поляне в момент съезда туда всех Толстых из рода Льва Николаевича, я зашифровал в генеалогическом древе присутствующих некую пакость в виде спрятавшейся в ветвях фигурки охотника, в которой ты отыщешь черты известного тебе лица. Надо сказать, что любое путешествие наваливается на меня таким диким числом новых ощущений, что я вынужден приноравливаться к ним чрезмерным хождением по внешней струнке внутренних распорядков. Что меня тяготит. Как ты знаешь, я профессионально расследую преступления человечности против всего остального мира. Финансируется это все, конечно, из внеденежных источников, так что я не жирую, но здоров и то слава БГ. Приходится много ездить, еще более думать, еще более – страдать от предыдущего. Ведь естественное состояние нашей натуры – спящее, это особенно известно матерям, с которыми я постоянно нахожусь в контакте. Странно, что кажущееся усугубление человеческого состояния продолжением рода есть благополучный из него выход. Но так всегда. Вспомни свою подругу по мирозданию самку богомола, а заодно и несимпатичного тебе, а заодно и мне – самца. Вообще богомолы странные, хотя и хорошие люди, как наверняка отметил бы князь Мышкин. Не о них речь, хотя и о них тоже, потому что все перекликается с тобой. Этот постоянный диалог с тобой особо чудесен на фоне жутчайшего нашего с тобой одиночества, ты не находишь? Вчера ты привезла меня в Вудсток, разместила в милой гостиничке, достала входной билет на концерт, заказала столик, где нам дали по чуть-чуть «Хенесси» и помногу пива с пиццей, и все было довольно мило, особенно после того как я скрылся, оставив записку о неотложных делах, в другой, заранее приготовленной помощниками гостинице, где занялся непосредственными своими обязанностями. Жизнь сложна, все равно ничего нельзя успеть, но привлекает сам процесс, естественный как жевание и как трение с тобой в известных местах».

II.

16 января. Среда.

Солнце в Козероге. Восход 8.48. Заход 16.30. Долгота дня 7.42.

Управитель Меркурий.

Луна в Водолее, Рыбах (17.01). 1 фаза. Восход 10.36. Заход 19.29.

День обретения знаний и передачи их другим. Быть искренним и правдивым, без дурных мыслей. Завязывать новые отношения, путешествовать, оказывать помощь.

Камень: кошачий глаз.

Цвет одежды: желтый, голубой, сине-зеленый. Избегать красных, оранжевых и лиловых тонов.

Именины: Гордей.

Гордей, он же Славка Гордеев, жить не хотел. Его, как и всех, родили без спросу. На его долю осталось только распорядиться с умом. Что он и делал. Например, гонял на мотоцикле в Лужниках. Вопрос был в том, собьет ли он кого-нибудь или разобьется сам. Получилось последнее, чему он был несказанно рад. Год пришлось выбросить на больницу, но все срослось. Он женился. Тут тоже, - или ты бросишь, или тебя. Опять повезло, - бросили его. То есть он остался жить в квартире, дети росли, он давал деньги на жизнь, уезжал на машине на целые дни, брал командировки, лишнюю работу, и свел общение с женой не то что к минимуму, а, скорее, к отрицательной величине. Это тоже, как он заметил, дало всплеск творческой энергии. Он стал мужчиной, если бы это хоть как-то его интересовало. Стал взрослым человеком готовым к смерти. При желании его можно было бы назвать и живым мертвецом. У него такого желания не было.

Гордей живет упорно, но почти без эмоций. Он рассчитывает свои силы надолго вперед. То же на работе. Он по своему типу стайер. Таким его сделала неудачная семейная жизнь и все остальное. Когда он хочет пройти на фабрику «Красный октябрь» с заданием редакции, его арестовывают как шпиона и лазутчика, настолько он хладнокровен и не вступает в лишние разговоры с теми, кто за подобные разговоры получает свою мизерную зарплату, то есть с охраной и прочей шелухой. И, арестованный, он тоже не выходит из себя. Лишь следит, чтобы не разбили аппаратуру. В конце концов, здесь не Чечня, из которой он не вылезал.

Ему уже самому интересно, о чем он может говорить с женщиной, с которой близок, в том числе говорить и во время самой близости. Для проверки нет случая, и это почти радует. Его заменяет квадрат кадра, который по законам композиции размножается все глубже и дальше. Теперь главное засунуть туда как можно больше предметов. Подразумевая при этом окружающую их пустоту.

Чтобы решить проблему стрижки, он стрижется коротко, почти под ноль. Раз в две недели, не реже. А прежде он иногда сам их себе резал, когда душа горела. Чтобы решить проблемы с зубами, он рвет половину здоровых и делает себе мост. Он хочет ограничить любые возможности судьбы его уесть.

Женщину можно употреблять быстро, но это унижает обоих, и лучше обойтись вовсе. Чтобы и с этой стороны к тебе не подкопались. Гордей знал, что и подругу может найти себе точно такую же. То есть предположить, что она такая же, потому что со временем всякий куст вырастает таким, каким должен был, а не каким хочет садовник. Потому что всякий садовник умрет раньше куста.

Ему нравится, когда его просят о большем, чем он может сделать. Тогда Гордея окружает аура невыполненных обязательств. Человек, погруженный в долги, поневоле должен ощущать себя выше их. Он живет сам по себе, а долги постепенно превращаются в свиту людей, сквозь которые и вместе с которыми он движется сквозь время. Одни лишь долги твои свидетельствуют о тебе. Люди говорят о тебе, думают о тебе, держат в своих планах, - а ты давно уже летишь мимо них всех.

Сейчас его попросили написать в новогодний номер нового журнала, посвященного героям литературы. И не что-нибудь, а интервью с Акуниным, который должен был поведать свою тайную и явную биографию, отношения с Фандориным, который то ли преследует его во сне, то ли кормит с ложечки, обеспечив деньгами на всю жизнь. Проблема была лишь в том, что он не и не собирался звонить Грише по этому поводу или даже отправлять ему е-мейл с вопросами, поскольку считал себя обиженным по некоему давнему поводу.

Лучше он напишет биографию крота, - любимого своего героя, - некогда собиравшегося жениться на Дюймовочке и показывавшего ей все богатства своих бесконечных подземных ходов, галерей, зал и дворцов. Внутренний эмигрант, Гумберт Гумберт, английский шпион, спрятавшийся от холода в русской степи и ставший «кротом» во всех смыслах этого слова, благо кротовья охота у нас не так развита, как у его тайных работодателей в Великобритании. Слепенький и противный, похожий то ли на Галковского, то ли на модного писателя Иванова, то ли на их родоначальника Розанова, неважно.

Все ради нее, любимой Дюймовочки, которой он и посвятит эту писанину в качестве очередного зашифрованного письма. Простил все ее дурацкие связи – с лягушкой, майским жуком, пауком, кто там еще был. Глупышка из ячменного зернышка, - отсюда ее девичья любовь к хорошему шотландскому виски, - она словно создана была для обмана мужчинами.

С Дюймовочкой его свела полевая мышь, всегда напоминавшая ему графиню Лидию Ивановну, знакомую Каренина, вернувшую того в тяжкие времена измены жены к жизни и деятельности. Кстати, полевка, как и графиня Лидия Ивановна, была центром одного из самых влиятельных умственных кружков столицы. Тот же писатель Акунин, адвокат Генри Резник, философ Померанц почитали за честь приезжать к ней на традиционные ее четверги.

Дальнейшая история, не будь он настоящим, глубоко законспирированным «кротом», работающим на англичан, была бы печальна. Любовь Дюймовочки к ласточке, с ним жившей, и ответная вспыхнувшая страсть той к перемене мест, как поводу новых отношений, напомнили ему вместо ожидаемой partie a trois историю Ивана Алексеевича Бунина, от которого Галина Кузнецова убежала вместе с Марго Степун, навеки разбив писательское сердце.

Он давно сравнивал себя с Борхесом, - вот и зрение, говорил, стало совсем никудышным. Как ему прочесть теперь все эти книги, что стоят по стенкам до потолка его берлоги. Когда он услышал ангельский голос Дюймовочки, которым она читала ему Ахматову и Бродского, Бунина и Платонова, Стивена Фрая и Шекспира в переводе Осии Сороки, Евангелия и Сенеку, он буквально зарыдал и долго не мог успокоиться. Жизнь его обрела вдруг такую сияющую перспективу, что он не верил своему счастью.

В смешном латышском мюзикле он прочитал, что якобы в его лаборатории трудились лучшие подземные ученые и рабочие. Ну да, сливки андеграунда и внутренней эмиграции прокладывают рельсы на «третьем пути» России. Смешно. Впрочем, тот лабиринт ума, смекалки и изысканий, который он выстроил просто для того, чтобы выжить, чтобы его не нашли, чтобы остаться тем, кто он есть, - может, это и есть «третий путь», который он вымечтал для своей родины.

Туземцы придумали свой способ издевательства над «яйцеголовыми». Рядом с входом в его подземное жилище они втыкали палку, на нее надевали пустую полуторалитровую пластиковую бутылку «Святого источника» и та стучала под ветром день и ночь, отпугивая, как гласило местное поверье, крота от его антиправительственной деятельности. Можно вспомнить, как и его прадеда в 1937 году приговорили к высшей мере за то, что тот «копал подземный ход из Тульской области в Индию через Великобританию, работая на японцев». Если кто не знает, то именно кроты вечно подрывают продовольственную программу страны, не дают утеплиться армии в шапки из своих бархатных шкурок, а, главное, не видят из-за своей слепоты блестящих перспектив страны победившей «кафки» Андерсена.

Зато не ему ли, с его предельно развитым музыкальным слухом, было не восхититься ангельским голосом Дюймовочки с ее поистине безгранично нежным тембром. Такого он вообще никогда не слышал! Разве что грибы и электрические скаты могли оценить ее голос, сравнимый с математически совершенной музыкой сфер.

Но ведь и ей нравились, - чего уж тут скрывать, она сама говорила! – его тонкие скулы, длинный и узкий так, бархат шкурки, ворс в которой ложится именно в ту сторону, в которую ее гладишь. А, главное, конечно, - кость в пенисе, делавшая любовь их особенно долгой и ни на что не похожей. За это можно было стерпеть и некоторую подслеповатость, и нос хоботком, особенно если помнить, какие нюансы запахов мог он воспринимать этим самым носом. Ну да, и еще ладонь лопатой, вроде как мужик, а не интеллигент, как любили говорить, морща нос, чересчур волнительные дамы в петербургских салонах.

Он долго смеялся над изысканиями известного патриота Константина Крылова, проведшего точные параллели между кротами и евреями, - те и другие вредители и подрывные элементы, наносящими урон корням и почве. То, что почву мы как раз приводим в должный вид, это, как говорится, пустые подробности. Поэтому кроты даже хуже евреев, - они не готовы вовремя смыться. «Ты славно поработал, старый крот!» - как говорит Гамлет своему теневому отцу, и с одобрением цитирует Гегель: типа, крот истории знает свое дело. Или это Маркс сказал? Надо попросить Дюймовочку прочитать вслух «18 брюмера Луи Бонапарта».

Кто знает, бывает ли такая вокальная любовь, какую он испытывал к своей суженой, да и кто это может решить. Дюймовочка, свет очей моих незрячих. Ему нужен был новый канал связи взамен проваленного. Он просил ласточку быть поласковее с новенькой. В конце концов, подтолкнул их к адюльтеру, - ну, не умеет он ревновать к женщине! – и подслеповато наблюдал, как они тайно готовятся к отъезду. Он предупредил, что на таможне у него все схвачено, пусть даже не пытаются. Поневоле им надо было искать обходные пути бегства от этого не шибко вредного, но чересчур похотливого увальня, каким он себя выставлял, стараясь сейчас получить то, чего лишен будет при разлуке. А уж когда они отыщут способ перейти границу, он подложит в их багаж то, что потом в Вене заберет у них, пришедших с мороза, специальный человек. Да, большая игра наполняла его пухленькое тельце адреналином.

Он прокопал парадный ход в ампирную гостиную полевой мыши, чтобы Дюймовочке с ее любимой ласточкой было где порезвиться на танцах, надеть бальные платьица, погулять по ярко освещенным анфиладам, встретиться и пообщаться с умными людьми. Уж это были не ее пауки с майскими жуками, - весь цвет столичной интеллигенции, банкиры, депутаты, светские штучки. И довольно было хорошо выглядеть и раскланиваться с ними, обмениваться приветствиями, кушать вкусности, которые носили официанты, пить сок, воду или немного шампанского, но ни в коем случае не разделять с ними все их деловые поползновения на сугубо криминальных основаниях. Он блюл их душевную чистоту. Если уж и это Дюймовочке не нравилось, то чем еще ей можно было угодить, он ума не мог приложить.

Больше всего он ненавидел запах гниющей с головы селедки. «Водки и голову селедки», - вот лозунг плебса, в обществе которого он подыхал моментально. «Ты прекрасна, как дождевой червячок, - говорил он своей Дюймовочке. – Даже еще больше, потому что у него нет твоего хрустального голоса».

Для него умение ставить ловушки – один из профессиональных рефлексов. Не надо было много ходов, чтобы определить, что Дюймовочка заслана с целью его уничтожения. Дело не в отсутствии романтических иллюзий, - с чего, мол, такая красавица готова полюбить урода. Версия о его богатстве, которую, якобы, распространяла полевая мышь Лидия Ивановна, была просто смехотворна. Неплохая коллекция дождевых червей, за которую на Sotheby’s пенса ломаного не дадут, да потертая шкура. Все умрет вместе с ним, - тяга к невиданному доселе русскому землеустройству, энергия подземной жизни.

Довольно посмотреть на книжную полку селянина, забитую методиками по уничтожению кротов, чтобы утратить иллюзии, с которыми родился на свет. Мы-то ждем, чтобы нас оценили, а надо поражаться тому, что до сих пор еще живы. Яды, - но сразу в четырех местах. Кротоловки – обязательно по две, мало ли, куда он пойдет. Электронные отпугиватели фирмы Roger или те самые пустые пластиковые бутылки на штырях. Ядовитые газы как против крестьян Тамбовской губернии в 1921 году М. Н. Тухачевским. Затопление и инсектициды, они же фумиганты, не дают окончательного решения вопроса, как говорил Заратустра. Лучше лопатой и ружьем 12-го калибра. Также сойдет битое стекло, бритвы, хлорная известь, щелок, нефтепродукты, нафталин и человеческие волосы из Освенцима.

Накануне зимы он вырыл Дюймовочке кабинет для ученых занятий – на шестом уровне глубины. Поставил компьютер, за которым она просиживала теперь целые дни. В отсутствие совести списался с ней в чате, выдавая себя за эльфа из далекой и праздничной страны, куда она обязательно прилетит вместе со своей подружкой ласточкой. Два-три наводящих вопроса среди двух сотен ничего не значащих, и Дюймовочка легко проговорилась, как относится к законспирированному кроту и внутреннему эмигранту, к которому была приставлена высшей государственной силой, вырастившей ее из обычного ячменного зернышка последнего урожая.

Он не обиделся, не расстроился. Бедняжку носило в скорлупке по тарелке с водой, и что она видела в этой жизни? Они стали дружить по переписке. Он учил ее жизни, обещал жениться, когда она тайно пересечет границу. Заодно передавал, как бороться с кротовыми, - опыт был нешуточный. Ну, и милость к падшим призывал, не без этого, конечно.

Вообще же ему было жаль Дюймовочку. Куда ни сунется, всюду крот. Он списался с настоящим эльфом из Бразилии, но с оксфордским образованием и немецкой родословной. Заодно через него отправил бы послание в центр. Эльф требовал предоплату. Через дочерние фирмы с этим не было проблем. Смущал факт крысятничества. Но он отгрузил эльфу аванс, не задумавшись. С Дюймовочкой придут конторские, и бедолаге мало не покажется. А сам прокопал ходы в иные экосистемы, что и не снились лубянским мудрецам. У всех избушка лубяная, а у него правозащитная.

Обманывая Дюймовочку своим заходом через сеть, он испытывал к ней тем большую нежность. Он понимал, что все, улавливаемое ее сознанием, может оказаться в отчетах отличницы начальству. Но было и подсознание, которое он окучивал и подкапывал с искусством затаившегося фрейдиста, - то нежностью, то ревностью томим; грузил его тонким и изящным, которое она посчитает несущественным для доклада чекистам.

Предельным проявлением любви он считал их взаимную физиологическую несозданность друг для друга. Поэтому она и была эстетически и сексуально совершенной. Он бредил стихами, но теми, которые читала ему Дюймовочка. Он прошелся по эволюции видов, пытаясь разобраться, где же разошлись их дорожки. Наверняка все можно было вернуть в будущем. Не то, чтобы он хотел видеть прекрасную девочку подслеповатой и с широкими клешнями, подгребающими рассыпчатую землю. Он ведь не придурок, как тот муравей, что по-крыловски выговаривает легко танцующей стрекозе. Наоборот, он рассказывал ей про 69 мест, где надо побывать с мертвой принцессой, обещая прокопать туда самую легкую и удобную дорогу.

Ох, если бы он знал, как удрать от себя, то оседлал бы ласточку, посадил Дюймовку себе на шкирку и был таков. Но именно в отпуске, на солнце и заграницей он и будет торчать перед собственной носопыркой, загородив все остальное. Нет уж, лучше здесь, в чистилище – под землей и на полдороге к смерти, где, к тому же, и нежных девушек, хоть отбавляй.

Живя на грани, движешься с утроенной энергией. И любишь так же. Лишь надо смирить обычное отчаянье, введя его в творческое русло. Он боялся плакать при Дюймовочке, - и глазки маленькие, для слез не предназначены, и малютку можно буквально утопить в своих выделениях. Иногда, увлекшись какими-нибудь теологическими трактатами, в которых топил свои сомнения и печаль, укапывался в такую даль, что к ночи и домой не успевал вернуться. Так и ночевал на отшибе, в соседней экосистеме. Знал, что ласточка за ней присмотрит, одну не оставит, если чего.

Крот, как и прочая живность, был из «бывших людей». Никто не помнил имя ангела, наладившего пути побега, зато имя Христа, рассеявшего по свету библейскую дезинформацию о «человеке как образе и подобии Божием», не сходит с уст. Так было надо, чтобы под шумок отбежать как можно дальше. Не будь Дюймовочки, только его тут и видели бы. Это любовь держит на земле, вытягивая из него почем зря атомы, как и предупреждал Будда. Зато потом сможет передать с Дюймовочкой крайне важное послание об исходе из человеков: маршрут, метаморфоз, результаты анализов.

Посмотрел прогноз погоды: хляби, снегопад, темнеет уже с утра, так что девочке с ласточкой совершенно нечем, кроме чтения, заняться. Наверняка скоро соберутся в дорогу. Он сделал все, чтобы это для него было тайной. Эльф по переписке каких только советов для этого не давал Дюймовочке. Последнее время она ходила торжественная, будто что-то знала. Но ничего ему сказать не хотела, он следил за ее губами и мимикой внимательно,- нет, не хотела.

Ну, и не надо. Кроты, как известно, в спячку никогда не впадают, разве что в небольшую депрессию, что объясняют чрезмерным количеством работы, выполняемой по весне и по осени. На самом деле, прислушиваются к току земли и времени. И сколько бы кротов не было на свете, каждый из них один-одинешенек. Парадокс. А одиночество, как заметил философ, мешает думать. Зато помогает депрессия, профессиональная болезнь крота, позволяющая ему как можно дальше внутренне дистанцироваться от человечества.

Он сам понимал, что его подкоп под «царя природы» вряд ли был личным замыслом. Кто-то им двигал, и это было признаком, что время людей идет под откос. Но ему был приятен этот драйв. Он сам его выбрал. Иногда он вспоминал время, когда был женат. Как надо было подавлять себя, слова, реакции, чтобы не раздражать другого, находящегося слишком близко. И эта самоцензура была признаком разлитой в людях воли к власти и подавлению всех вокруг. Может, за это одно не должно быть на земле мерзкой твари?

Что он мог сложить в вынесенный за пределы своей норы архив? Тайна земли – в самой земле. Он и выбрасывает ее на поверхность. Там ее топчут, не разбирая. Со всей виртуальностью, радиацией, нанотехнологией и прочей мелкой чертовщиной. В том и беда всякого крота, что он один. Ищет связи, а ее нет. Всю природу облазил, - нет. Но в том-то и дело, что она есть. Что значит – за границей? То и значит.

Если есть Бог, который за людей именно в том виде, в котором они суть, то есть и Тот, который против людей во всей их лжи, дымовых завесах «добра и веры» и готовности к апокалипсису. Ясно, что люди, уничтожив друг друга, приберут с собой и все высшие формы жизни, а то и всю жизнь под корешок. Крот считал себя ответственным в случае чего изолировать гремучую тварь, - ради спасения биосферы. Дюймовочка, как переходный вид, могла выйти на связь с новым центром. Тараканы и крысы после ядерной войны это хорошо, но недостаточно. Хотелось бы большего. Он ведь не зря любил малютку. Глупенькая стукачка, она сама не знала, чего уже носит в игрушечном чреве.

Все эти шорохи, а то и содрогания тектонических плит шли как раз через его грудную клетку, что тут поделать. На голландской таможне обнаружили жуков, набитых кокаином. На южноафриканской шахте обнаружили невиданный алмаз в семь тысяч карат, который потом оказался куском пластика: мошенники распространили сведения о нем, чтобы продать втридорога британцу заброшенную шахту, где якобы был найден алмаз, позже запертый в банк Йоханнесбурга. Бывшего премьер-министра Фрадкова назначили руководителем внешней разведки России готовить Путина на должность председателя земного шара.

Как всегда в таких случаях он рванул, куда нос выведет. Закопался на глубину, где раньше не бывал. На желудке тяжесть, дождевых червей не надо, но кругом разбросаны иглы от яиц смерти, во рту сухость, в груди жаба – нехорошо. А еще пуще - отсутствие ненависти окружающих. Кругом шла война всех против всех. А он перетирал в подробности энциклопедический прах.

Дюймовочке давно все это надоело. Она давно уже написала все, что знала о нем. А в вырытых им ходах не разобрался бы даже строитель кносского лабиринта. Ласточка поправилась. Они проводили время в посильных утехах девичьей любви. До весны было далеко, но эльф поторапливал их в своих письмах. Ему, как всякому влюбленному, не терпелось их увидеть. Она даже боялась, не слишком ли он их идеализирует. А тут еще долгая дорога, как она будет выглядеть после всего.

Чем крошечней девушка, тем сильнее бьется в ней любовь. Может, она ее сама себе придумала, неважно. Еще вреднее все время читать, как делала она в эти бесконечные подземные ночи. Она боялась, что совсем сойдет на нет, как бывает с шибко умными, но она ведь и так очень маленькая. Крот мог только щуриться на нее, как будто она вся была золотая. Дюймовочка плыла в мгновении как в лодочке, и оно казалось ей бесконечным, как зима, в которой оказалась. Ну, как можно так мучить ребенка. У нее даже тиканье часов вызывало головную боль, такая она была нежная.

Крот и сам понимал, что ей нужен свежий воздух, хрустящий под ногами снег, солнце, хоть бы и подмерзшее в тумане над заснеженным полем, - все то, что он так ненавидел, поскольку это отвлекало его от занятий и ни к чему не вело. Любовь – тупик, в котором оба идут в разные стороны. Только под землей, наверное, и бывает такая физика, думал крот, чтобы и тупик, и в разные стороны. И куда деваться? Оставалось только копать и думать.

Вытянутой в струнку кротовой мысли требовался хороший приемник. Такой вид, он это знал, был только за границей. В Россию его ввозили, но здесь он моментально портился. Почему, никто не знал. Думали, что так и надо, что он так и работает, - плохо. Но, оказывается, твой передатчик и должен стать твоим приемником. Как говорили святые, чтобы получать добро, надо его творить. Как, впрочем, и наоборот: чтобы творить добро, ты должен быть на связи с индуктором, хотя бы с тем самым эльфом, что переписывается с Дюймовочкой.

III.

Дачный поселок был недалеко от Москвы, чуть в стороне от знаменитого Кратово, и в нем новые богатые тоже начали скупать участки и возводить хоромы. Кроты в них не предполагались. Разве что в виде гнилых шкурок у забора или развлечения для сторожевых людей и собак. Ну, может быть, кто-нибудь в третьем поколении выродится в натуре англичанином. Приходилось быть начеку, уходить вглубь и в сторону, устраивать боковые «карманы» на случай газовой атаки. Не за себя беспокоился, за Дюймовочку. Пора было ее отправлять за бугор, иначе вся история могла плохо кончиться.

На краю поселка еще была заброшенная старая дача, где и забор косой, и трава не полота, и непонятно, кто и когда живет. Даже пытались обокрасть, как водится, но несчастного бомжа нашли аккуратно сложенным у дома напротив без всяких признаков насильственной смерти и даже с довольным видом, и этого оказалось достаточно, чтобы дом начали обходить стороной. Народ наш зол, но впечатлителен, два раза повторять не надо.

Как говорил Достоевский, у каждого крота должен быть дом, куда он мог бы пойти. Иначе говоря, конспиративная квартира. Уединенная дача на 43 километре. Духи времени, без которых чувствуешь себя с утра в оттепель и в хворобу особенно неприютно. Тут и сгодятся те самые эльфы, которых он чуял тонким носом за версту, - они отдавали книжной пылью, запахом уютным и сулящим умственное отвлечение от себя несчастного. Людям не веришь, вот и ждешь знаков связи от существ иномерных. В какой-нибудь Вене будет назначена агентурная встреча. Агент, как водится, двойной. Все это крайне неприятно. Лучше остаться дома, закрыть двери, думать дальше.

Копая под землей, ясно понимаешь, что все – замкнутый круг. Больше ведь загребаешь правой рукой и левым полушарием мозга. Земля круглая, а, стало быть, и не вырваться. Зато изучил каждый поворот. Вот появляется лысый и шишковатый сократовский череп. Тот столько слов не мог сказать, сколько написал от его имени широкоплечий Платон, потомок царя Корда. Да и слова другие, - каменотес гимназией не оканчивал, потому и тянулся к детям из хороших семей. И туда вбок уходит вся античная история, - от граждан к героям, от героев к богам, - да и все написанное по-гречески и латыни, хоть и измельченное в мелкий прах, но доступное исследованию.

Наверху опять оттепель, слышно, как колотит дождь по земле, черви ожили и ползут в разные стороны, пахнет теплом на ближайшие десять дней. Думающее существо, соображает крот, похож на ребенка, строящего из песка. Эллада переполнена персидскими шпионами, многие напрямую живут на вражескую зарплату. Увлекаясь, он уходит в сторону междоусобицы Кира и Артаксеркса II и ксенофонтовского марша на родину. Здесь слышнее слухи о том, что взявшие в Москве власть питерские чекисты совсем оборзели, ведя себя хуже варягов, и скоро будет пора рвать когти.

Есть заговор на бедность, но есть заговор и на богатство, чтобы оно вышло боком тем, кто владеет им, но, не повредив остальным. Насильник, вор и подлец должен самоуничтожаться, не сея зла справедливой смерти от рук других. Люди не опасаются заразы денег – и напрасно. Крот был изрядный торговец черепками и прахом. Его торговый дом был отличным прикрытием для глобалистских планов. Классовая борьба уступает место личностной. Человек сам выбирает способ смерти, о том не подозревая. Каждый достоин быть разорванным изнутри. Так говорит крот.

Поскольку крот говорил во сне, Дюймовочка пугалась еще больше и уже не чаяла избавиться от докучливого ухажера. Ласточка, как всегда, была нежна, но о конкретных сроках побега не говорила. А крохе было совсем невтерпеж. Она гуляла по заброшенному дачному поселку, пряталась под жухлой прошлогодней листвой, тосковала от беспробудного подмосковного неба. «Мало того, что он нечеловеческий урод, думала девочка про своего суженого крота, - так он еще строит козни людям, все-то ему неймется». Ох, как это все ей надоело. Ей бы в Италию, гулять с любимым существом да под безоблачным небом, а она тут лучшие годы зря проводит. Неужели они не понимают, что у проросшего ячменного зернышка иные биологические часы, чем у всех других. Не оглянешься, и старуха.

Секрет был найден в бумагах о. Павла Флоренского. Всякий уязвим в роду своем. Игла в яйце, яйцо в дупле, дупло в зубе, зуб у деда, дед в Кратово... Разгадка человеческого сюжета в его предках. Найди слабое звено и надави на него, - человечка и не станет. А иные гибнут через потомков, - будущим. Это и есть четвертое измерение человека: его родовое гнездо, - спасение или проклятие.

Крот раскидывал сеть широко, никто не должен был через нее проскочить. Былая жизнь любого человека оказалась ненапрасной, взвешиваясь живущими, поскольку несла им то смертельную опасность бессовестности и лжи, то радость благоденствия потомков. Картотека, которую крот пудами привык выбрасывать на поверхность, вдруг стала жутко востребована. Он очнулся как от обморока. Как ни странно, явилась надежда, смысл. Смертная маска бога вдруг обернулась растерянной улыбкой. Кошмар, крот наткнулся на осколок зеркала. Увидел себя и, натурально, порезался.

Страшная беда – увидеть самого себя. Это не детские советы Палладия, римского правителя IY века по рождеству Христову, - наслать на нас кошек. Русские все больше вонью баловались. Нюх у кротов и впрямь отменный. И зюскиндовский «Парфюмер» до сих пор он читает с удовольствием. К счастью, никто не догадывается разбрасывать зеркала. Кроты ведь дохнут от отвращения к себе. Типичные интеллигенты. Если же спросить, как их таких допускают до оперативной работы, то никто и не допускает, - они сами размножаются.

Потому что они, кроты, собирая возможные свидетельства прошлого, размышляют о будущем. Пытаются примерить его к настоящему, прозревая, что будущее на фоне прошлого всем хорошо, кроме того, что не существует. И поэтому будет не то, что было, а что-то совсем другое. И дело вовсе не в том, что нами играет какой-то злой малыш, которого мы по неизвестной дури называем добрым Богом. Дело, скажем так, в холодном дыхании ничто.

Ему надоело это тупое желание его уничтожить. Чем он был изворотливее в душевной глубине и благости, тем больший азарт охватывал подонков, желавших его смерти. Стало быть, он сам возбуждал их на гнусь, вместо того, чтобы изолировать, как оголенный провод, который может ударить ребенка. Мало, что ли, есть изоляционной ленты для дураков.

Теперь они стреляли спьяну во все, что он нароет в земле, которая их же и носит. Охрана соседей в ответ на выстрелы выбегала из-за забора и начинала пулять в этих придурков, - перестрелки каждый вечер. Ему неудобно, что он недостаточно совершенен, чтобы объять все лучшее в этом мире, ему соответствуя, а его «гасят» шумом, вонью, стрельбой, «мерсом» на переходе, чекистской облавой, подорожанием продуктов, культом главного Крота-каннибала, напоминая, тем самым, о неистребимом зверстве его собственной природы.

Между прочим, один крот за те несколько лет жизни, что ему отведены, может прорыть до сотни километров подземных туннелей. Не будь они столь индивидуалистичны, вполне могли выстроить цивилизацию, параллельную земной. Но он вспоминал все ужасы средней школы, драчливых и паскудных шнырей, напоминавших ему нынешнего президента, и все идеи утопического коллективизма тут же выветривались, - довольно, что этими идеями полны фундаментальные библиотеки кротовьей России: Бог-Логос явно издевался над всеми ими.

Все же вечная мечта всех кротов - найти единомышленников не оставляла его. Конечно, партии создают каннибалы, чтобы питаться своими ближними, когда кончатся запасы дождевых червей, которые эти же ближние для них собрали. Подленькое отродье, как ни крути. Что бы ни сочиняли своими иероглифами подземных ходов, а все получается безвыходный круг.

Круглым тельцем без талии, похожий на Эркюля Пуаро, о котором столько слышал, но никогда не читал, он повернул еще дальше вбок, оставляя запах, что привлечет сюда тех, кто был ему нужен. Герой «Парфюмера» сразу бы его понял, хотя и не имел таких, как у него, наполеоновских планов перемен. Сейчас он чувствовал близость добычи, кровь прилила к голове и огромным рукам, он дышал сухо и часто, - путешествие эмира Бухарского в Санкт-Петербург, документы восстания киргиз 1916 года, путешествие Брэма по Африке, записки Александрины дез-Эшероль, описание путешествий Пржевальского, «Сведения о переменах в Москве» Михаила Шиле, - все не перечислить. Кто не архивист, пусть первым ставит на него капкан, сказал Иисус Назареянин, но никто не послушал беднягу, распятого и засушенного как насекомое в гербарии.

Ну что же, крот сам выбрал темный период истории, вселившись в эти дни и увлеченно прокапываясь в еще более темные и запутанные. Надев смокинг и ботинки от Карло Пазолини, взяв в руки трость, он идет на презентацию Михаилом Куснировичем нового бутика своих зарубежных партнеров. Руки в перчатках, как у убийцы в старом польском фильме. Или французском, он уже забыл. Неважно. Главное, хранить серьезность на лице, не улыбаясь по-дурацки. Дюймовочка рада-радешенька возможности выйти в свет. Смеется, что болгары правы, называя крота евреем, потому что тот только в субботу выходит, вымыв шею, наверх.

Россия это место, где душевный мрак играет роль пейзажа. И дело не в настроении, которое у крота всегда рабочее и ровное, расслабляться ему некогда. Во мраке лучше видно, ничего не отвлекает. Где-то в интернете крот прочитал, что «видел динозавров». Слепой, как Борхес, он лучше разбирал старые летописи, чем сменяющих друг друга на поверхности роды и роды их. А вот московские пожары 1547 года помнил хорошо. С июньского 21 числа началось восстание в городе, но была и репетиция 12 апреля в Китай-городе и потом еще через три дня. А летом уже за Кремль взялись, когда царь-колокол треснул, а митрополита Макария спускали с кремлевской стены на веревке, и та оборвалась в трех саженях от земли. А это, между прочим, больше шести метров. Могло и вовсе дух вышибить, а так из-за смирения только телом изрядно и пострадал. То, что людишки поджигают, сомнений не было, ждали сушняка и дождались. Кто-то из людей говорил, что, когда ждешь поджога, то не выдерживаешь и сам же поджигаешь. Проклятая психология.

Крот понял, что люди не подозревают о своей роли в проводимых им и его собратьями алхимических опытах. Тогда молодой Иоанн IV встречался с раненым Макарием, а потом отъехал в сельцо Воробьево. От огня люди хорошо звереют. А крот выбрасывает на поверхность кальций, магний, железо и прочие минеральные вещества, пока вода проникает вглубь, обогащая почву. Почему Дюймовочку перекашивает от этих его разговоров? Но ведь это правда, что общую жизнь людей надо рассматривать не с точки зрения добра и зла, а в виде понятной реакции химических элементов, что сложного? Это так же понятно, как гомеровские битвы кротов за даму, здесь ценят «Илиаду».

Перебирая бумажки, наткнулся на письмо Лубсан-тайджи царю Алексею Михайловичу. Алтын-ханы выясняли тогда, кто главный монгол на свете. А русские – знает ли, кто монгольский язык. А парня из посольства так и вовсе продали там в рабство, он много спустя вырвался обратно в Томск. Ну, и то сказать, за лист бумаги русские требовали хвост соболя. В России середины XVII века бумажные мельницы еще до Петра сдавали в лизинг голландцам. Потом Юрий Николаевич Рерих нашел письмо к Лубсан-тайджи петровских времен, написанное по-монгольски тибетскими буквами. Характерно время публикации его – рубеж 1950-60-х годов: хрущевская экспансия на Восток.

Крот истории копает глубоко. Так глубоко, что слова приближаются к небу. А к концу света он ослепнет окончательно. Так обещал Создатель, наш общий деспот, говоря по-гречески. У медленно слепнущих - самые яркие краски на иконах, если кто забыл. А, поскольку живешь глубже, чем прочие, то не можешь никого терпеть рядом. С собой-то с трудом совпадаешь. И постепенно становится так тошно, что только Дюймовочка и может тебя вытащить за шкуру.

В ГУМе на первой линии сначала ели пирожные с шампанским и клубнику в жидком шоколаде, потом креветки и красную рыбу, потом опять сладкие кремы в стаканчиках, потом опять что-то мясное, - в толпе неизвестных лиц и не такое съешь без всякого для себя вреда. Дюймовочка заставила его встать в очередь за подарками от открывающегося модного бутика, название которого он тут же забыл, но духи для своей подруги добыл. И на третьем этаже смотрели модное дефиле. А потом, выстояв очередь в гардероб, пошли под снегом к метро «Китай-город», и он чувствовал, что она довольна.

Петр I самолично осадил Ригу. Не мог простить, что во время путешествия на Запад тамошний комендант не изменил присяге и не показал ему в деталях все, что было внутри. Он ведь у себя хотел так же устроить, не для другого. Взять Ригу не удалось, поэтому обложил ее армией Шереметева, которая базировалась в Курляндии, и большим отрядом Репнина, пребывавшим на месте. Солдаты, как водится, помирали не столько от стрельбы, сколько от чумы, грязи и голода. Но, собрав силы, все же за год взяли Ригу измором и бомбардировкой: русский немец шведа побил. Впрочем, ни жалованья, ни еды так никому не выдали. В Риге, меж тем, жили родственники Екатерины, жены его, будущей императрицы, об их судьбе Петр просил ему доложить. Сдавшиеся шведы вступали, как водится, в русскую службу, кроме тех, кто уходил, чума грозила перекинуться в Россию. Впрочем, пленных офицеров перевели в Москву и выменивали на русских пленных. А вместо чумы пошли турки войной, отказавшись выдавать Карла XII и ушедших с ним казаков. Турция, как известно, начиналась тогда от Молдавии.

Если история, в которой копаешься, вызывает тошноту и отчаяние, значит, он не нашел к ней верного хода. Работа, насыщение, голод, отчаяние идут своей обычной чередой. А вот тот, кто плохо спрятался, - жил зря. И лучше прятаться в словах, которые не лгут, потому что всякий считает их своими. Только вот его девочка, которая хочет блистать и нравиться, никогда это не поймет.

В какой-то момент он думает, ничего не усложняя, отправить их с Рижского вокзала. Но на Чаплыгина в визе отказывают, - у них нет ни заграничного, ни обычного паспорта. Он заметил, что его тревожат пьяные молодые люди, громко говорящие в вагоне метро. То ли от снега и непогоды, но есть ощущение опасности. А по дороге и в магазине вступаешь с собой в нескончаемый монолог, довольно агрессивный по отношению непонятно к кому.

Проще всего найти тайного врага Петра среди стрелецких детей. Именно так, очевидно, думал и сам царь, нещадно их преследуя. Подлинно загадочны не вражда к нему и заговоры, а их отсутствие. Как бы сам царь ни раздувал и ни провоцировал их, дабы выявить врагов. Но все убийцы переходят на его сторону. Видимо, это закон абсолютизма: чтобы спастись от убийц главный убийца превращает их в своих помощников. Но как теперь жить, если ты не убийца, - думал крот, просыпаясь от голода и боясь, что не найдет еды.

Морить червячка лучше короткими фразами, главками в два-три абзаца. Например, что бесчестные люди, хапнув много денег, сами себя угробят. Типичный ресентимент, в подробностях изобличенный еще Ницше. Но, не представив все это в подробностях, он не мог заснуть, особенно под утро, когда вдруг что-то ударит в голову, в мочевой пузырь, и потом мучаешь себя, вспоминая весь ужас. А когда окунаешься в повседневные заботы, ужас куда-то девается. Но он есть.

Он рассказывает Дюймовочке об иных измерениях. Когда фантазируешь, ужас не так ужасен. Где-то есть люди, которые, умирая, завещают себя сжечь в печке, а пепел развеять над морем или, поднявшись на вертолете в небо. Они готовы причинить близким хлопоты, лишь бы больше не быть вообще. «Не те – черви, которых ты ешь, а те – черви, которые тебя едят», - говорила ему бабушка. Надо бы рискнуть, рвануть, взлететь – до того как брызнешь в стороны мерзким мешочком вонючей гнили. Но в одном из разговоров Дюймовочка призналась, что она конформистка, и не готова резко менять свою жизнь ради него. Тем более, он и сам не знает, чего хочет.

Да нет, он знал. Пока жив, излучаешь оценку окружающего. Все варятся в своем желании лучшего. Чего обижаться на животных себялюбия, сам такой. Все провоцирует эта жидкая субстанция, с которой он все-таки не смирится. Весь горизонт обложен, он накрыт с головой, выхода как бы нет.

Дюймовочка совсем другая. Может, она выведет его на тех, кто ему нужен. Он даже не мог себе представить, какие они. Может, люди, может, вирусы, может, какие-то странные существа. С другой стороны, продолжал ждать, что кто-то сам выйдет на него. И тогда он, наверняка их не узнав, уползет по своему маршруту как можно дальше.

Надо нащупать смысловые точки империи зла, чтобы вырубить ее сразу. Обложить со всех сторон стихами. Пароль: Бродский. Отзыв: Мандельштам. Но, может, стихов больше нет, думал крот, а поэты забыли, зачем пишут, и думают, как прославиться, как бы затмить в собственных глазах все вокруг. Какая тут священная жертва.

Кого бы ни воображал своими агентами в разных странах в деле удушения этой империи лжи, злобы и агрессивного рабства, все они окажутся другими, разочаруют, предадут, работая на кого-то еще. Почему общее дело - ложь? Глупо бороться против зла, становясь таким же, как твой враг. Потому кроты живут одни, присматриваясь и не выбирая какую-то одну дорожку.

Наверное, было бы хорошо пройтись в пасмурный день по какой-нибудь загранице, посидеть в кафе, слушая джаз любимого Мишеля Петруччиани, гениального карлика и урода, неуловимо схожего с Мерабом Мамардашвили. Он заказал кусочек сыра, запах которого невыносимо раздражал его, чтобы совсем уж походить на людей. Быть человеком, - это и значит участвовать в заговоре, ничего больше. Микрофон под столом, все прослушивается, два заряда на входе и выходе должны взорваться одновременно. Ну, и, конечно, вонища с кухни.

Поэтому не надо терять времени. Он ощущал агрессию, исходящую от людей. Иногда та становилась нестерпимой, и оставалось умереть или найти обходные пути. Связной скажет несколько незначащих слов, выпьет кофе и уйдет, оставив его слушать джаз. После громкой музыки тишина особенно драгоценна, землиста, наваливаясь на тебя душевным отдохновением.

Начнем с того, что ничего не имеет значения, поскольку есть многое другое. Включая еду, любовь и место, где можно скрыться. Дюймовочка прекрасна и уникальна как ошибка природы, но ошибок полно. В детстве он особенно любил рассматривать книги по тератологии, восхищаясь всякими уродствами и аномалиями. Всяк нормальный аномален, и он – первый из них.

Если бы можно было прорыть в воздухе ходы и норы, это было бы счастье. А так заграница казалась однообразным, сошедшимся на носу клином. Его редкие вылазки кончались тем, что он не знал, куда податься. А ведь главное – это разнообразие, заняться одним, другим, третьим. И чтобы сил хватило. Принюхавшись, стал копать в сторону Трондхейма, на северо-запад. Эта игра в агентов, перевороты, иерархию смыслов, - для сохранения равновесия. При этом постараться убить как можно больше сородичей. Гнилая порода, из которой не вырваться. Может, для этого и нужен заговор?

Ага, там в Трондхейме была база викингов на берегу фьорда. Поэтому, наверное, Гитлер собирался там устроить самую большую в мире военно-морскую базу, возвести огромный город с прямым автобаном до Берлина. Лучшее место для встречи с «мерзлотным» кротом, вернувшимся с холода. «Знаете, - сказал тот, - что серьезные господа считают вас двойным агентом, внедренным для разрушения нашего дела? Будьте осторожны, на вас будут охотиться и с этой стороны».

Пока руки и тело делают дело, продирая его вперед, голова привычно складывает свои кубики. Люди, окисляясь, вступают в активную реакцию гниения. В результате, много дерьма, и иногда что-то сверхъестественное. Последнее - по его ведомству. Тонкие нервы, истерика, сложение слов и звуков, - все это удивительно для посредственной твари. Издали люди даже достойны любви.

Как обычно, его поражает, что они не бросаются на него, не режут ножами, а лишь поигрывают ими. И есть поразительные особи, погруженные в мысли и созерцание, лишенные агрессии. Ему за них страшно. Как стадные звери люди нуждаются в своем месте в общей иерархии. Без него им неуютно, как кроту в заграничном кафе. Чтобы натянуть себе бонус, они выдумали деньги и математику. Это отличный ошейник, чтобы водить их по кругу. Он видел их мозги. Там сеется мелкий песок, одно и то же. Все боятся, что их вытеснят за круг.

- Давай будем жить долго и счастливо, а все же умрем в один день, - говорит он Дюймовочке.

- Зачем это?

- Надо же отсюда вырваться.

- Иногда мне кажется, что ты готов меня убить, - говорит она.

Ее раздражало, что все здесь обращают на нее внимание. А он делает вид, что так и надо. Такой же ненормальный, как она. А надо быть, как все, неужели непонятно. Она спросила, не собирается ли он креститься. «Я – крот», - сказал он. Ну и что, она не поняла. Оказывается, их и так распинают, не надо креститься. Всюду чужие, разведчики недр, а кругом одни плоские. Да она сама знала, что им не быть как все. Наоборот, миллионы людей им завидуют, мечтают с детства о таком же, прочитав в сказках. Но почему он никогда ее не успокоит. Неужели трудно? У нее же никого нет, кроме него. Ласточка не в счет. Ласточка ее любит, а ей надо, чтобы ее еще понимали.

Даже когда он пригласил ее в ресторан, он продолжал что-то подсчитывать в уме. Для нее оставалось места меньше половины. Оказалось, он считает, как уменьшилась температура на поверхности Марса, и какое похолодание это сулит нам через полвека. Притом, что кроты живут лет семь, если не меньше. Лучше бы она осталась в номере и смотрела телевизор, переключать каналы и то интереснее. Безнадежность интеллектуальной игры возбуждала его уже больше эротической.

«Мой маленький, мой глупый кротик», - бормотала она, вдруг охваченная жалостью к нему. Бывали у нее такие приступы, в которых она ничуть не разбиралась. У него такая нежная кожа, - как у младенца, а не мужчины. При этом он тверд как алмаз, даже страшно попасться ему под горячую руку. Не то, что она боится его, но опасается точно. Он непредсказуем. То веселый и лезет с поцелуями, то рычит, и к нему не подступись. Когда она говорила с ним, ей казалось, что у нее мозги голые и покатые, - любая мысль с них просто скатывалась, как будто она сильно не выспалась или перепила пива. Кто-то из них двоих не того.

Он, как японец, копает пространство между вещами. Сами вещи его не интересуют. Людей можно узнать только по тому, что между ними. Никогда не отвечай на вопросы. Хотя бы из соображений гигиены. Живому это не надо. Зато, став мертвым, вполне можно полежать на жарком солнышке для кондиции. Если идти, то до конца. «Дать червям шанс», - как пели в детстве у них под землей. Со временем он стал мастером пауз и тишины. Без времени ничто не длится. Вместо вечности – тишина между японскими стихами.

В тишине Хайдеггер рассуждает как Костя Победин, то есть хорошо. Он пишет, что Ницше отцепил солнце от земли, и та, лишенная метафизики, пребывает в последней стадии нигилизма, когда о бытии ни гу-гу, а кругом одни ценности, продуцируемые волей к власти, то есть политтехнология, вранье и спецоперация. Впрочем, как уточнил Константин Победин, «для тех, кто родился счастливым, даже Восток оборачивается самым настоящим Западом». В навигации крота очень важно. Прислушивание пуще прослушки.

Еще полградуса вбок, и вот он, польский шляхтич Криштоф Граевский, что вынужден давать показания о поездке в Москву с тайной миссией призыва на пустующий польский трон русского царя Иоанна Васильевича с погонялом Грозный. Говорил он больше о встречах с жидами на своей территории и про убытки на российских просторах. Но литовцы подозревали, что поляки что-то затевают за их спинами. Впрочем, обмен царями продолжился в смуту. Но мы на поверхности Московии восприняли это иначе, поскольку переврали историю. Крот составляет именной указатель. Его не надуешь. История – род литературы, причем, проклятый род, как говаривал тот же Костя Победин, ткнувшись носом, пьяный, в кротовью нору.

Он и нашептал о масштабах нечисти, что мечется по поверхности земли. Как спасти от нее, крот понятия не имел. Он вообще думал, что люди существуют для того, чтобы птиц распугивать. А ходят - для охвата территории. Люди слишком подвижны для поэзии и слишком рассеянны. То есть, не суждено. Поэтому их все время что-то тревожит. Но пока хватает сил не двигаться, надо пользоваться этим моментом просветления.

Дюймовочка теперь больше сидела за компьютером, не мешала ему. А он старался не думать о ней. Вообще ни о чем не думать. Иногда она мыла его, стригла, шутила, что вот бы ей такую шкурку, как у него, можно было бы и заграницу поехать. Она не знала, что переписывается с ним же самим. Когда она заговорила о прислуге, которая им, якобы, необходима, он резко оборвал ее, и они несколько дней не разговаривали друг с другом. Она ворчала, что скоро забудет человеческий язык.

Потом она прочла его дневник и устроила скандал. «Наши стихи написаны на живую мормышку», - объяснял он, но она его не слушала. «Если бы ты не был таким нежным на ощупь, - говорила она, - я бы тебя давно бросила». Он не знал, радоваться ли ему на сей счет, как вообще оценивать это суждение. Они окопались в середине января, в любимой его гнилой погоде. Он устал беспокоиться о том, что ей может надоесть жить с ним, и поэтому ее надо развлекать, чтобы отвлечь от безрадостных запахов прелой земли, больше похожей в эту оттепель на какую-нибудь итальянскую, чем нашу. Она-то прекрасна, это он полон булькающего раздражения, как будто заживо гниет и пованивает.

Лабиринты, которые он копал, были праздными попытками оправдания. Они никуда не вели. Когда она спрашивала, кто он, - западный перебежчик в Московию или местный диссидент, спрятанный в погребе на случай войны? – он просто начинал психовать. Но она же должна знать. Пусть он скажет что-то другое, если она не права. Но он или брызжет слюной, или плачет. Или убегает копать свои ходы - так, что не найти. Вдруг ниоткуда слышен его вопль, что он умер, его нет, он пришел из смерти, неужели она не понимает. Почему она, такая нежная, должна все это терпеть? «Ласточка, милая, давай улетим, куда глаза глядят». И опять: виза, на что мы там будем жить, ты понимаешь, что обратно ты уже не вернешься? Вернется, придет весна, и вернется. От вранья она уже вся косая, но надо же вырваться неужто не понятно.

Он возвращался, буквально сваливаясь ей на голову. Кроты прокапывают ход сверху, появляясь в самый неожиданный момент. Их можно понять, - иначе смерть. Дюймовочка давно уже знала, в какой постоянной опасности живет ее нынешний муж. К тому же он был полон раскаяния. Он хотел устроить свою жизнь на основе выдержки и стоицизма. Дюймовочка думала, что он просто соскучился по ее женскому началу. А потом опять начнет дурить. Она не против, но это слишком уж предсказуемо и противно.

Да он с радостью рассказал бы ей о лазутничестве из людей, но вместила бы это маленькая дюймовочкина голова? А, может, она в ужасе бы бросилась от него или замучила его попреками и бессмысленными разговорами. Ну да, он крот, затаившийся в ожидании апокалипсиса, когда от людей останется лишь мокрое место. Тоже мне великая тайна.

IY.

Не надо пугать ее, говорил он себе, глядя в зеркало. И продолжал жить, как будто это не он. Накрыться собой с головой и делать вид, что тебя нет,- вот тактика интроверта. Трава, ветер, смешные люди, с которыми можно говорить, кошки и автобусы теперь могут прорасти только там, внутри. Для этого он бросил школу, родителей, университет, работу, жену, детей, свой дом, внуков, зрение, еду, разговоры, таблетки, одежду. Умереть оказалось еще труднее, чем жить, ведь, по сути, это одно и то же.

Поддерживая внешнюю видимость кожаного мешка с морщинами и конечностями, освобождаешь много места внутри, гуляя там как на даче в морозный воскресный день. Чего-то важного, потребного для обычной жизни среди людей, он в себе категорически не находил. Потому и предпочитал временно пребывать кротом, бойцом невидимого фронта. Он знал, что при кажущейся визуальной парадоксальности исчезнет вместе с человечеством, которое подкопал. Хорошо было бы отойти подальше, но для этого нужен гений и особое здоровье, которые смогут удержать «я» на паутинке. Но он истерик, мечется, ни на что подобное не способен. Умрет со всеми, обидно.

Из крохотного русского выбора между водкой и смертью выбрал смерть. Он слышит, как та поднимается из желудка пузырями воздуха, Говорят, что помогает минеральная вода, но ему не хочется идти за ней, а послать некого и стыдно. Не надо никому доставлять неудобства. Все, что он может делать хорошо, это скрести землю пальцами. Те, кого он любит, не мешают ему в этом.

То, что зимой стоит такой туман и пахнет баней, было само по себе странно. Город погружался в туман ближе к вечеру и рассеивался лишь к середине следующего дня, а вечером все повторялось, и так изо дня в день. Автомобильные пробки не рассасывались круглые сутки, по радио говорили, что много аварий, и даже в электрички было не залезть. Все это утешало, как всякое обыкновение, в котором не принимаешь участия. В бане он не был с детства, и получалось, что туман напоминает то, чего не существует на самом деле. Остались только звуки, падающие из прошлого в никуда.

Надо бы собрать, что подвернется. Жизнь за гранью осмысленна сама по себе. Главное, рассчитать силы, чтобы пробежать в земле как можно дальше. Зачем это, он и сам не знает, - для порядка, для красоты, вдруг в голову придет то, что еще никому не приходило. И можно будет сразу заснуть. Ведь, как известно, смерть приходит только во сне. Пока думаешь, умереть нельзя, это даже сильнее, чем молитва. Но когда всматриваешься, делается совсем темно.

Никто не понимал, что он не ползет вперед. Он лишь отгребает землю, что непрестанно наваливается на него проживаемым через силу временем. Чуть остановился, и тебя завалило. Он пробовал установить мраморную решетку, за которой мог бы жить как у глиста за пазухой, но та чуть не придавила его во время очередного дефолта, еле отполз.

Он отодвигает наваливающуюся на него смерть, однако не оставляет идеи подпереть чем-то эту глыбу времени, разложения, гнили и ненависти, чтобы хоть ненадолго отдохнуть, поверить в себя. Увы, ни на минуту нельзя терять концентрацию, разве что во сне. Иначе разваливаешься на кусочки, сам обращаясь в прах, который стараешься преодолеть. Люди его не интересуют, они только сбивают с толку. Он переписывается с небом.

Слова, которые доносит до него ветер, которые он читает весь день, напялив на нос очки и включив лампу, потому что на улице сумерки с утра до раннего вечера, эти слова приходят из пустыни. Самые лучшие из них никому не принадлежат. Остальные, напористые и чужие, вызывают у него головную боль до рвоты, он их боится. Он живет в состоянии монолога и поэтому очень приветлив с людьми, чтобы они оставили его в покое. Христос здорово придумал: быть святым, чтобы все сдохли как можно скорее.

Он любит людей, поэтому их слова и желания ставят его в тупик. Он не поймет, чего они от него хотят, почему не дают спокойно делать свое дело, а потом умереть. Изгиб их линий никак не зависит от требований, которые они предъявляют к нему за ту зарплату, которую раз в месяц он получает через банкомат. Придется, видно, совсем остаться без средств. А тут дороговизна эта еще, нечем будет заплатить за квартиру и интернет, пропадет, ну и ладно.

Вылезая из-под земли на улицу, он старается идти прямо на мчащиеся на него автомашины, но те в последнюю секунду умудряются увильнуть вбок. Ангелы водят над ним хоровод. Самый близкий из них однажды сказал ему, что он все воспринимает не так, как на самом деле. То есть их нет, что ли, он не понял.

Потом видишь, что только праздники проходят быстро, а войны, например, длятся долго, живи себе и живи. Смешно жаловаться. Хорошо, что поездов, где он ползает под землей, еще не пустили, - на небольшой глубине. Место для себя, говорят, всегда найти можно. Главное, чтобы было, куда писать, с кем вести этот нескончаемый монолог с задранным вверх подбородком.

При этом он был похож на черепашку или танк, сохраняя внутри нужную температуру и давление мысли. Это позволяло думать даже на ходу, в толпе и в трудовом коллективе, всячески настаивающем на основном законе: «я начальник, ты - дурак». Его мышление давно было на пути в бытие, чтобы снаружи притягивать то же, что внутри: музыку, ритм, пролегомены к тому, чтобы случится потом со всеми нами. Так он надыбал себе жену, благо та была малюсенькая и помещалась в него со всеми своими потрохами. Сначала он думал, что это опухоль. Но та не болела, и он присмотрелся внимательней.

Больше всего поражал его он сам. Желание жить в ладу с людьми как-то слишком не совпадало с его внутренним знанием о них. Поэтому, даже переваривая во сне, как все кроты, пищу, не мог спать, - бредил, ворочался, сны видел ни на что не похожие, когда даже запомнить их невозможно. То, что Дюймовочка приплющилась, дела не меняло. Он и с собой мог прийти в полное расстройство. Болезнь, любовь, пьянство, то, сё. Опереться даже с краю не на что.

Крот вспомнил знакомого философа, который, видимо, от мыслительной потуги такой и пошел в монахи. Не получил благословения, но собирался. Теперь, копаясь в земле, крот раздумывал, как философ собирался жить с другими монахами, парнями грубыми и непонятно, к чему стремящимися. Говорят, что у него был друг, к которому он был любовно привязан, даже и по-мужски, потому что, а как иначе.

Чтобы мир продолжался, надо самому на Боге повеситься.

А еще прорваться к Москве, в город, где живут люди, чтобы затеряться среди них. В старую Москву, где ходил пешком из общежития на Грузинах в университет и обратно, будучи студентом, тот самый философ.

Монаха недаром сравнивали с воином. На передний край пошел, - как раз с началом первой войны. Чем ждать, пока само все кончится, пошел навстречу, готовый и к смерти, и все потерять. Жить голым на голой земле. Особенно по ночам теперь было страшно, под утро, когда зубами скрипел, не сразу даже замечая. Но пока голова торчала в метафизических кустах, тело ерзало в предлагаемых обстоятельствах, подпитываясь энергией. Не то, что придет е-мейл, и позовут на шикарную презентацию, о которой будет что написать. Он взбодрится, отложит книги и хмурь, вытащит костюм и туфли из шкафа, примет душ, возьмет фотоаппарат, а тут и солнышко вдруг выйдет из-за туч, бросив свет и тени на компьютерную клавиатуру с пляшущими по ней пальцами. Нет, выше бери, тут пахнет мелким предчувствием судьбы.

Начнем с московской погоды как первого показателя реальности. Но в последнее время все больше ночь, а там какая погода, сон, чтение при лампе да казино во дворе мигает. Когда дождь идет, кажется, что всю жизнь идти будет. Как будто город в блокаде, и не сегодня-завтра начнет вымирать. Он все медлит, не отправляет Дюймовочку, того и гляди, угробит девчонку. Тут пойдут мозговые мутации. Большие скопления людей опасны для разума. Мокрый снег уютно долбил в балконное окно.

Под землей крот довольно бодро докопался до городской структуры и общего устройства. История вспучилась здесь забавным образом. Татары, церкви, повальное воровство, мелкая психология и попытки прожить свой век. Как бы ни сговаривались люди, каждый из них боится других и одинок. О главном молчат, а большинство, кажется, и не догадывается. Он заметил, что, встречаясь с другим кротом, преисполняется чужих чувств и выживает из ума. На миру всех охватывает не совсем реальное существование, которое скрашивает те жуткие страхи, что переживаешь, проснувшись под утро. Поэтому главное, о чем многие мечтают, это добраться до других людей, чтобы отвлечься небытием.

Одни тебя гнобят, другие раздражают, к третьим сам прикалываешься, доводя их до отвращения. Помнится, он еще взялся учить. Выработал речь, раздвинул словарный запас, понизил и разредил голос. Те, кто слушал, тут же почему-то начинали зевать и прятать глаза. Это его спасло, а то так бы и стал попкой.

Мысль должна биться. Придет ее время, выпорхнет. Не люди отворяют ее клетку. И чем крепче заваривается мысль, тем сон устойчивее в свою сторону выгибается. Начинаешь болтаться в обе стороны. Кроты существа не только подземные, но и подсонные. Дюймовочку раздражало, что, увидев другого крота, он начинал исходить ненавистью и, как написано в учебнике, дело могло кончиться каннибализмом. Она не понимала, что двум кротам тесно в своем одиночестве. Дюймовочка не в счет, говорил он ей, когда она плакала, что надоест ему, и он ее прогонит.

Червяк нынче сытный пошел, отмечал крот. Чистая квинтэссенция. Когда смысл из Москвы начал выдыхаться, его ищут в супротивнике, - хоть бы того не было вовсе, а надо придумать. Бойцы апокалипсиса поднимают голову из земли, мысли продумывают, книги пишут. Супротивник принял облик самого города, - мысль ходит по кругу, как лошадь вокруг колодца. Потом ее отправляют на живодерку. Чем глубже закапываешься, тем больше нужно времени, чтобы войти в самого себя. Юмор отскакивает от философии, ложится пылью на некогда блестящую шкурку. А Дюймовочке нравится, - как будто инеем припорошено, напоминает ей зиму в Жулебино, где выросла в доме, выходящем окнами на помойку.

Собрались ехать в гости, она вздыбилась, будто заранее ждала пустяка, чтобы устроить скандал. А для него настроиться, и не поехать - конец света. Психика больно инерционная. Унизительность семейной жизни ловко скрывает космические зияния. Он уже не понимал, уедет Дюймовочка когда-нибудь за границу или нет. Он бы тогда мог все бросить и приготовиться к смерти. Смерть – это пустая кишка времени, которую надо пройти до конца. Причем, в одну сторону и неизвестно, долго ли. Как хорошо, когда семейный раздор отвлекает от конца света, - с одним и тем же результатом.

И первая мысль: хорошо бы уже ничего не восстановилось.

Они пойдут куда-нибудь с ней. Выйдут на улицу. Он скажет, извини, забыл одну вещь. Вернется домой. И уйдет в одну из бесконечных галерей, чтобы только его и видели. Где она, та галерея, что может избавить от всего на свете, главное, от памяти?

Дальше жить страшновато. Он опять один. Время не переплыть. Хорошо, что живот пучит, все веселее. Когда умрет его приятель, он напишет в статье, что дело не в том, что умерших больше, чем живых. А в том, что они правы.

Одна из его профессий – читатель. Все любовные романы написаны ею. Он бежит от них, как загнанный зверь, рассвирепевший кабан, которому некуда деться. Он останавливается и начинает грызть вцепившихся в него шавок.

Надо умирать вовремя, пока еще есть, кому тебя вспомнить. Тем более что они и впрямь могут сказать, что он не умер, он где-то поблизости. Может, это «поблизости» и есть - метафизика? Он уверен: там, где живешь вечно, других нет.

Остается история. Место войн, заказанных для жизни. Как лампочка, чью нить заклинило, горишь в сто раз сильнее, чем обычно. Откуда знать, что недолго. Читал жизнеописание Тамерлана. Ничего особенного, если не брать в расчет тот летний московский день 1395 года, когда он ждал его в Косино. Ему всегда казалось, что, если бы он поумнел, ему удалось взлететь отсюда.

Если кто-то хотел его позвать, у него было время до сегодняшнего дня. Больше нет. У крота свой распорядок. Спят, когда хотят, когда насытятся. Живут по обстоятельствам, от эпизода к эпизоду. Когда надоедает, исчезают.

Дюймовочка нравилась ему отсутствием агрессии и желаний. Зачем она его обижала? Теперь было поздно гадать. Почему-то она решила, что при своем маленьком росте должна и есть мало, а, поскольку ела много, то, значит, он ее осуждает за это. А если сказать, что ему все равно, сколько она ест, - оскорбится безмерно. Все это хорошо, когда у тебя много времени и эстетизма. К тому же бессмыслица и уютна до абсурда. «Серебряная свадьба с Дюймовочкой» - это звучало бы убийственно. Но и обратно в семечко ее не упрячешь.

Зато после сумбурного сна наваливается такое ясное, морозное, насквозь видимое утро, что плечи ломаются из-за невозможности его выдержать. Он долго стоит под горячим душем, еще дольше пьет кофе и делает вид, что завтракает. Главное, ни о чем не думать, голова и так сплюснутая. Но разве он не взялся вести этот дневник самокопания и закапывания? Ну так вот, - высунул, задыхаясь, нос на воздух: жутко, страшно, надо глубоко вдыхать, закрыв глаза.

Дюймовочке он был просто противен. Не мужчина. И жалко в то же время. Но вдруг она видит его рядом, и он говорит, что ее любит, - не поймешь, врет или иронизирует, - и она тут же тает, все ему прощая. Какой-то замкнутый подземный круг. Как он не понимает, что никогда не прокопается на волю, умный ведь, а дурак. С утра она обычно поливала цветы, стоявшие в горшках по подоконникам. Не для того, чтобы что-то хорошее делать, а просто ее так завели золотым ключиком, она и двигается. Из окна был виден человек в куртке и черной шапочке, который копошился в мусорном баке. Утром после выходных всегда можно найти что-то интересное.

Крот, когда увидел его, сказал, что и сам такой, - собирательство дает несравненное ощущение уюта и счастья, когда находишь, чего искал. «Я не хочу тебя обижать, - говорит он ей, - и ты меня не обижай. Давай начнем со сдержанности, а то какая любовь, когда матом...»

Он тоже копался в мусорном баке человечества. Вдруг что-то пригодится. Читая, машинально теребил блестящую шкурку и даже подстригал, если неровно росла, - причем, не сходя с места, ножницы лежали на письменном столе рядом с лампой. Поэтому весь был клочьями, что сначала ее смешило, потом умиляло, а теперь стало раздражать.

Как-то Дюймовочка предложила кроту креститься. Мол, все крестятся, и не надо противопоставлять себя всем, это некрасиво и однообразно. Он удивил ее, что и так – тайный христианин. Она ведь помнила его гримасы, когда он видел по телевизору пасхальную службу патриарха в тесном кольце гебистов и убийц со свечками. И покоробили его слова, что – да, Христос пришел в этот мир для бандитов, таможенников и всякого грешного сброда, как и было обещано, так что, чему удивляться.

А тайный христианин именно из любви к парадоксам, поскольку большего парадокса, чем религия, а христианство в особенности, и придумать сложно. Вот уж занятие не для простодушных рыл. А когда сам был простодушен, пенял на изворотливость Хозяина, все это затеявшего: у Него, что ни слово, то через пятое измерение.

Вне людей, - он знал это по себе, как чистый Божий образ, - быть трудно, мучительно и депрессивно. Это путь к святости, но она, - не все это знают, - лабиринт, то есть множественный тупик с единственным выходом по вертикали, который, как известно, невозможно доказать. Ветер эдак чуток гудел. В квартире было буднично тихо и пусто. Будущего тоже не было, разве что чуток продуктов в шкафу. И смерть, чем дальше живешь, тем все более отодвигается непонятно куда. Безумие хранило его от окружающей жизни. Он ведь решил, что и Дюймовочка не от мира сего, а вон как вышло.

IY.

Это еще лет в семнадцать он услышал: «Если все сумасшедшие, а один ты нормальный, то не значит ли, что все наоборот?» Поскольку говорил это его сверстник и вроде бы нормальный парень, однокурсник, заика, тощий и нескладный, как он сам в те годы, да еще в промежутке разговора о выборе между Генделем и Вивальди, он и запомнил, подивившись, что у собеседника могут быть сомнения: ясно дело, что - все сумасшедшие. Еще год-другой они общались. Отец парня был скромным, но известным на факультете знатоком чего-то, рано умершим, и сам заика вздыхал, что ему наверняка суждена краткая жизнь, но нет. Принюхиваясь розовой носопыркой, крот натыкался на эволюцию его знакомца от буддизма, - которым занялся на его глазах, слушая лекции Пятигорского, - до православного катехизиса. И даже издали чуялась профессорская выправка и отстраненность от толпы, принося страх и уважение молодых. Кажется, еще один обрел покой в общем сумасшествии.

Всю жизнь готовился к безумию, а не решался, извлекали на первых шагах. Не особо и настаивал. Ведь сходят с ума не в безумие, темное и скучное, а в инакомыслие, настоящее и захватывающее. Просто своды сходятся, и люди наваливаются... – но, главное, не думать о плохом. К смерти готов. Вот и Дюймовочку отправил куда подальше, она написала, что в Вене, потом в Амстердаме, в Кельне. В какой-то момент он перестал отслеживать ее маршрут: Рим, Барселона, Париж, Копенгаген... Сколько в одной Европе хороших мест, городов. Какое счастье, что он там никогда уже не будет. Какое освобождение.

Из сморщенной души выходит воздух. Когда-то он был виртуозом по длительности последнего выдыхания. Начинающего спортсмена прежде всего учат, как надо падать, не получая травм. Думая, он все время подстилал себе травку, чтобы не свихнуться. Все неправильно. Кажется, что мысли могут исклевать весь воздух, но это не так, и тех, и другого – бесконечность. Зато неизвестно, что первым откажет. Сначала ноет голова, потом желудок, наконец, сердце. Он никак не выжмет нужный вес мысли.

Где-то в недрах дома стучит включенная на отжим чья-то стиральная машина. Дело не в жизни, а в ее описании. Для гигиены надо периодически отбегать в сторону от себя. Вот и дверца на улицу есть. На улице холодно, ветер. Особенно, если в лицо, как ни повернись. Поземка истории, что не про нас писана. Нос высунулся и снова забился в подпол чужих слов. Они чужие, даже когда сам их произносишь, не замечали? Но, перемалывая тьмы праха, сам становишься прахом, изменяя при этом его природу.

О, как хотел он отсюда вырваться, как тупо запрещал себе быть человеком, выдавливая его из себя по капле как чеховского раба! Приятели не совсем его понимали, вроде, нормальный парень, и выпить любит, и закусить, а в книгах пишет черт-те что. На выставке, где он это услышал, было много народу, он улыбался, здороваясь направо и налево. Давно прошли те времена, когда он никого не знал, теперь вокруг были свои, хорошие, добрые и талантливые люди, захватывающие его целиком. И все же и он, и они наверняка знали, что намного правдивее – не быть, когда это все схлынет.

До метро шли переулками, периодически обмениваясь впечатлениями, ветер рвал шапки, не давал говорить, да особо и не хотелось. Обошли ночную стройку новой гостиницы, вышли на Тверскую, там было много людей, но он смотрел вбок и мимо. Глядя на других, обижаешь того, кто рядом, да и ни к чему это не ведет, - теперь он знал это точно, - кроме расчесывания нервов. Начинался снег и тут же заканчивался. Представьте ужас, когда вкопался в землю, а там метро и полные вагоны людей. Хотя свет ведь горит, можно дремать, стоя и держась рукой в перчатке за поручень. Но это даже не ад, а непонятно что. «Согласись, все это более чем унизительно», - писал он ей. – «Что “все это”?» - делала она вид. – «Перечислить?» - «Да, пожалуйста».

Для этого и отправил ее на ласточке в дальние страны, чтобы не отвечать. Избавился от людей, огородился от оскорбительной хищности. Обычно тень следует за людьми, а он сам прятался в тени своей тени, откуда лучше видно, хоть и печальней. У него даже не было брата, который отвлек бы его от него. Его не нервировал только кот, игравший с ним в шахматы. В лучшем случае становишься поводом для низости других существ. Ненависть не менее оскорбительна, чем любовь. Его эволюция пошла по пути обнажения нервов. Он предпочитал ночь, когда все успокаиваются и спят. Оставшись один, не испытываешь, наконец, недостатка в друзьях.

Нервы снаружи, а внутри мясо, ветчина, шинка, - хорошо с вином, черным хлебом, квашеной капустой. Теперь телевизор работает всю ночь, а из окон видны другие окна, только темные. Раньше так не было. На экране помехи, а за околицей безлюдье, один фонарь стоит. Зато родился тупиковый вид мелко дрожащей на ветру твари. Как партизан патронташем, так он перевязан по брюху кишками, они и болят. Все-то он забегает поперед себя в пекло.

Теперь надо осторожнее объясняться в любви, соображал крот, отползая в логовище. Говоришь от страха, а воспринимается всерьез. Бог есть любовь, - от страха перед человеком. Набросить узду поцелуем, чтоб не пикнул. Прижать к себе, чтобы не ударил. Оседлать и - вскачь. Объяснение в любви, - бывает ли что малодушнее. Перехватить чужую руку подставленной головой, - чтобы погладили. А ему уже и это больно, - вывернулся наизнанку, чтобы кровообращение шло быстрее. Так лампочка перед тем, как перегореть, вспыхивает стократ, и это замыкание можно и надо продлить.

В темноте светишься больным мозгом. Если читать, - а утром темно, - то без книги себя и не сыщешь. Быть припертым к стене – профессия крота. У него нет выхода, кроме того, что он сам прокопает. Вот и опять снегопад. Его приятели ждут конца света, зовут журналистов, обливают себя и своих родных бензином, поджигают, корчатся на снегу. Им так тяжело, что кажется - будет легче, но смерть дается еще нестерпимее жизни. На похороны он не идет. Раньше ходил, теперь нет.

Это так по-человечьи – верить в конец света. Они под землей не ползали, не знают, сколько там места: свету нет конца, вот, в чем ужас. Надо спать, плыть, кругосветка же, а у него морская болезнь. Когда ты на корабле, нельзя нервничать, поскольку все равно некуда выйти. Навигация – идея фикс крота. С людьми надо жить, стоя поодаль, а на корабле все вместе. Он наслаждается собственным ужасом.

Писателю, как и кроту, биография ни к чему. Ее заменяет мелкий прах словесности, будоражащий ноздри почище кокаина. Слова бродят по мозгу. Хорошо, что Дюймовочка уехала, звонила из Брюсселя, устроилась на тысячу евро секретарем в какую-то банковскую структуру для стран СНГ, пригодился ее французский. В Москве опять снегопад, в метро стоят толпы народу аж до вторых колонн, поезда в час пик ходят с интервалом в 12 минут, а на улице у машин заклинило задние колеса из-за гололеда. Бензин дорожает на 20%, а сразу после этого будет скачок цен, - ехать с горки аж дух захватывает. Ничего, кроме мысли все бросить, и в очередной раз попытаться начать жизнь с нуля, в голову не приходит.

Ему приснилось, что он в прямом эфире, и какая-то дуреха спрашивает, бывают ли у кротов дети. Конечно, бывают, только почти сразу разбегаются, чтобы не доводить до смертоубийства. Сфера воли – тонкий инструмент, и будь ты добр или суров к детям, обязательно что-то в них попортишь, как в самом тебе попортили. В том же сне сыну выдали ордер на мастерскую на Башиловке, но оказалось, что там уже есть художник, - семья, дружившая в 60-х с престарелой любовницей адмирала Колчака, и он сказал, что никуда выезжать не собирается. По телефонной базе оказалось, что в квартире художника на Верхней Масловке прописан некий чеченец Хаджи-Мурат, сын главы Газстроя Чечни, одного из спонсоров грозненского «Терека», на днях вышедшего в высшую лигу. Причем, папаша не далее года назад был привлечен к суду за растрату казенных средств, но был ли суд, он во сне не успел увидеть. Заболело сердце, что им нигде не светит. Их держат за лохов, и, укладывая под язык две капсулы валидола, он продолжат придумывать месть. Хотя чеченцы не заставят их долго мучаться.

Утром все кажется не таким страшным. Если ночь ужасна, то утром все ничего. А если нормально спал, и накануне был приличный вечер, то утром хочется повеситься. Наверное, это и есть нормальная психика, что удручает окончательно.

Он пытается разоблачить банду убийц, сотворивших этот мир. Пока что ходит и присматривается. А ему втолковывают, что, если думает про «банду убийц», то так и выстроит окружающий его мир. Поэтому, мол, и настроение смутное. А надо брать пример с Бориса Пастернака, видеть жизнь, как он.

Ага, понял он, самое опасное это если тебя полюбят после смерти. Лучший способ вторичного умерщвления дважды рожденного. Теперь уходит вглубь зигзагом как потерянный сперматозоид. Какое счастье жить в России, где любовь к окружающему это признак первомайской демонстрации с Богом на трибуне и колоннами трудящихся, идущих мимо нее. Потому что тебе только остается залезть под землю.

Надо все предусмотреть перед тем, как сам все разрушишь. К сожалению, Бог так устроен, что именно Его не предусмотришь. Тем не менее, копаясь в грязи, ему нравится выдавать себе себя - за частного детектива. Например, прочитал, что, оказывается, академик Сахаров предлагал готовить всеобщую забастовку, а через несколько дней вдруг умер. И задумался, ага, вот чего они боятся.

Бог играет в бесконечное число игр одновременно. У всех свои правила, но когда их слишком много, начинает казаться, что правил нет. Это ошибка. Бог никуда не торопится. Может, надо просто подсчитать все цифры, из которых сделан мир. Перед подсчетом крот погружается в дремоту. Он был одним из немногих игроков, кто засыпал прямо за шахматной доской. Он чувствовал пустоту в висках, сначала она мешала, потом он научился ее использовать. После сна играл быстро, смущало лишь тугодумие противника. Его учителем был Капабланка. Картинка сама выстраивалась в голове, иначе не стоило и затеваться.

Все ему говорили, что сначала надо потренироваться на людях. Он в этом не был уверен. Федор Михайлович с Андреем Дмитриевичем расходятся в разные стороны, затем каждый делится еще на Льва Николаевича и Исая Александровича, а те, в свою очередь, на Сергея Ивановича и Василия Павловича – каждый в прямом и обратном исчислении. То, что много людей, это хорошо. Чем больше людей, тем из большего количества цифр состоит каждый из них.

До него доносится тень Дюймовочки, что бродит по Европе. Как обычно, она ничего не пишет даже в «живом журнале», но он все о ней знает. Европа напичкана психиатрами, сошедшими с ума на почве излечения крохотули. Они ходят за ней, словно у нее течка. Психиатры это еще одна тетрадь цифр.

Все, что она видит вокруг себя, - площади, реку, перспективы, старые здания, оперу на освещенной сцене, туалет с плазменным экраном на стене кабинки, - имеет несложное объяснение, если наблюдаешь из-под земли. Такая у него работа быть кротом, и какой-нибудь Джордж Блейк пророк ее. Он советует Дюймовочке записаться в ближайшую библиотеку им. Фиделя Кастро и брать книги, какие скажет.

Начиная подсчитывать, он видит, что ему ничего не светит. Этот упадок санкционирован свыше. Он пьет чай, мозги встают на место. Чай почему-то еще не запрещен. Последние дни у него в животе сплошное бульканье. Он выпускает газы с треском парадной роты барабанщиков. Что-то готовится, но отсюда ему не видно, что именно. Он с интересом принюхивается к какому-то новому запаху от шкурки или от лапок, еще не определил. Запах кажется ему пикантным, отнюдь не запах смерти. Сердце на ниточке это то, что надо.

Крот уверен, что, когда умрет, останутся его записи, и можно будет продолжить с того места, на котором он остановился. Так думают все. Мало кто понимает, что мошенничество входит в правила игры. Пифагор удавил ученика, который открыл иррациональные числа. Творец передернул, и Его били канделябрами, тоже мне тайна бытия...

Когда ему сказали, что дадут звание гроссмейстера, он смеялся до икоты. Он ведь спит, а, значит, его можно взять голыми руками, как сновидное тело. Он прерывист как дыхание астматика. Каждый ход, который он выкапывает, уже описан в какой-нибудь книге, а лучше, если не в одной. Как живой труп, он хочет все знать заранее. Дюймовочка права, - он в «золотой лиге» зануд. Ее тошнит от него. И понос. Она не вылезала из туалета. Это нервное. Он не виноват.

- Может, ты хочешь поездить по святым местам? – спрашивает он ее.

- Да, конечно, очень хочу, - загорается Дюймовочка.

- Полетишь с ласточкой в дальние страны, - говорит он, - обязательно съездишь.

- А я с тобой хочу.

- Сдался я тебе, - пожимает он плечами и старается как можно быстрее удрать в темный угол. Оттуда не виден закуток, который он заранее себе прокопал, а оттуда еще два вбок, и еще два, как учили, чтобы избавиться от хвоста. Береженого ясно кто бережет. Лучшего прикрытия, чем дюймовая, и придумать трудно. Если бы она еще ему родила. Жаль, что на это нет надежд.

Во сне он видит себя сверху - похожим на городской батон за 13 копеек с тремя насечками на поджаристой спине, мелко-мелко куда-то ускользающим. Ага, он маленький, в воскресенье на обед приходят родственники, - его тети, дяди с разновозрастными кузенами, - он сидит с книжкой за письменным столом, как будто в крепости, потому что ему ни до кого нет дела. Он не вступает в переговоры, и постепенно все от него отстают. У того, кто один, всегда болит голова.

Хорошенькая кузина, в которую он был влюблен, приходит и садится рядом. Она не отвлекает его, потому что мало говорит, а он не обращает на нее внимания. Он разговаривает с ней внутри. Она - там, он записывает их разговоры, многочасовые тетради одних разговоров. Если присмотреться к пейзажу, то там, внутри мало что есть. Крот должен не только уметь слушать. Он должен много болтать, чтобы отвлекать своими историями от того, что именно скрывает. Тут особый шифр темноты, в которую погружен освещенный кусок. Крот поглядывает на Творца, догадался ли Тот, что и он это знает.

Тишина. А потом, наверняка, не даст спать из-за сердцебиения. А ему и не надо. Он носом не клюет, - днем пьет чай, худеет от мыслей. А в солнечную погоду, выходя по надобности, испытывает унижение от видимого. Одно думанье ему и осталось. Скорей бы мозги схлопнулись, чтоб не мучиться.

Крот завидует тем, у кого мозги отделены от сердца. Происходящее вокруг их не касается. Они могут выстроить умную конструкцию и жить там. Одну Россию держим в уме, другую – столбиком на бумаге. Главное, в телевизор не заглядывать. Но и на улице видно как сгущаются тучи, - в метро пытался вор залезть в карман, на переходе задавить незнамо кто с темными окнами в машине, молотком ударить у подъезда полудурок. Все это из чужих баек собралось вокруг него. Да он и сам хорош: в метро сел в обратную сторону, очнувшись от мыслей через три остановки, когда пора уже было переходить на кольцевую. Тут и обнаружил, что едет на конечную радиальной. Потом вместо выхода в город пошел на переход. Долго бродил вокруг нужного дома – охранник что-то бурчал в домофон: какая-то калитка, дверь налево. В итоге всюду успел, предостережение судьбы оценил, голова раскалывалась болью.

Вот он опять пытался отойти подальше, взглянуть со стороны на горящую в адском пламени землю. Прав ли он, что отправил Дюймовочку отсюда, не холодно ли ей там, в заморском ее далеке? Когда понимаешь, что смотришь из огня, то и не так обжигает, рад и легкому ветерку, и пустому разговору. Не грызут горло, и уже хорошо. Можно молчать, улыбаясь. Из двух эмиграций он выбрал внутреннюю, - и что?

Дедушка рассказывал, как до войны, в 30-е годы, многие их друзья ездили к ним на дачу в Перловку. Был даже специальный схрон для катакомбников, для бывших офицеров, которых наверняка ждал расстрел. Бабушка готовила им еду, а ночью была служба перед ликом Спасителя, которого дедушкин дед буквально спас с целой подводы икон, которые свозили из окрестных церквей на костры.

Большинство дореволюционных дач перешли к новым владельцам. Там до поры жили Тухачевские, Бонч-Бруевичи, Кржижановские, числившиеся на общем фоне в интеллигенции. Иные дачи стали явками для агентов НКВД. За дедовским дедом следили упорно, тем более что тот себе ни в чем не отказывал, и в ночи полной луны любил повыть на околоземное светило, что сразу подхватывали все окрестные собаки. Нервные гепеушники, которые и на службе были в постоянном напряжении, так и норовили схватиться за табельное оружие или просто поджечь их, но боялись связываться, потому что по слухам подземный ход напрямую связывал дачу деда с Кремлем. У того была какая-то давняя связь со Сталиным и бандитом Камо. После войны дед доводил Лубянку многотомными разоблачениями перловских агентов американского империализма.

Большая землянка была прорыта под дровяным сараем, где ночью шла православная служба. Бывшие офицеры, сплошь ушедшие в священники, днем спали в соседнем флигеле, стоявшим рядом с большим домом на участке, откуда в землянку можно было попасть прямо через специальный люк. Неподалеку жили родственники известного главы царских жандармов Джунковского, помогавшего после революции наладить работу ЧК. После смерти Дзержинского он и сам здесь скрывался, но его выдал бывший дворник. Про тюремную судьбу Джунковского рассказывал, кажется, Лев Разгон, с которым крот играл много позже в шахматы в перерывах семинаров в Голицыно.

Он выкопал окоп полного профиля и залег там то ли помирать, то ли держаться до последнего, постепенно впадая в забытье. «Надо писать о любви, а не о смерти», - напоминала Дюймовочка в письме из Брюсселя. Сил почти не было.

12 апреля 1952 года. Норт-Бей, Онтарио, Канада. 21:30. Уполномоченный Канадских Королевских Авиалиний Е.Х. Рассел и сержант Р. МакРай наблюдали круглый янтарного цвета объект, который быстро летел, вдруг остановился, изменил направление на противоположное и улетел вверх под углом 30 градусов. Время наблюдения - 2 минуты.

Взрывы информации поднимали вверх кучу пыли, обломков, шрапнели, осколков, каждый из которых мог оставить в тебе след, а то и разорвать на части, как и все прочее.

В 1952 году художественный руководитель вокально-инструментального ансамбля Comets Билл Хейли написал историческую песню Rock around the clock. Общественность песню не заметила и не оценила. Однако через два года Билл повторил попытку и перезаписал песню. На этот раз она добралась-таки до вершин хит-парадов, и 12 апреля 1954 года Comets записали винил с этой композицией. Основная часть музыковедов считают именно эту дату – 12 апреля 1952 года - днем рождения рок-н-ролла. В этот же день, но в 1919 году рабочими станции «Москва – Сортировочная» проведен первый субботник, а в 1861 году издан высочайший указ «Об учреждении в Санкт-Петербурге Александровской больницы для рабочего населения» (до того, опасаюсь, даже полезное, «рабочее» население умирало без особой помощи, чай, не дворяне). А то, что в тот же день в 1823 году родился драматург-бытописатель Александр Островский, а в 1866 году студент-террорист Александр Ульянов, не говоря о более позднем выходе человека за пределы атмосферы в космос – это случайное совпадение. А вот то, что в 1952 году была беспрецедентная активность НЛО – не случайность. И так в любой момент истории, куда только ни плюнь с холодным вниманием.

Один крот живет в среднем семь лет. Человек состоит из стольких кротов, сколько семилетий прожил. Как правило, последний крот умирает молодым. Его жальче всех остальных.

Y.

И УМРЕМ В РАЗНЫЕ ДНИ

Сцены из жизни Михаила Левитина

Любовная исповедь – это всегда поступок. Тем более если перед вами режиссер и писатель, привыкший своим исповедям придавать художественную форму, а монологи вкладывать в уста персонажей. Михаил Левитин произносит сегодня свой монолог сам. Создатель и бессменный режиссер московского театра «Эрмитаж», которому в эти дни исполняется десять лет, с чем мы его и поздравляем. Своеобразный писатель, дважды выдвигавшийся на Букеровскую премию по литературе. И в театре, и в прозе у него две главные темы: любовь и буффонада. В какие моменты они соединяются вместе? В роли Пьеро или Дон Жуана? Да и в той, и в другой. Исповедь – это и есть ведь интимная буффонада любви.

Истории моей ошибки

Я всегда живу между ангелами и блядьми. Это те два полюса, которые создают напряжение моей жизни, моего ожидания встречи, которая вдруг воплощается. И возникают совершенно безумные поступки, когда, не испытав еще даже мужского желания, я увожу женщину из ее дома. Проходит время, и я понимаю, что совершил почти преступление, готов идти на попятный. А потом понимаю, что без этой женщины уже не могу жить. Возникает целая история – история ошибки. И вообще, если посмотреть на мою жизнь посторонними глазами – это цепь ошибок, ошибок, ошибок…

Люба Полищук как-то говорила, что я на репетиции всегда найду место, из которого нельзя выйти. Показывая, захожу на сцене туда, откуда потом ищу выход. Но так же и в жизни. Загоняю себя в обстоятельства, которые неразрешимы, но я-то в них уже с кем-то! И какое же при этом возникает острое чувство… Чувство любви, и чувство вины, и чувство ошибки, чувство, что ты пошел не по той тропинке, свернул не в ту сторону, а потом все-таки вышел, куда надо. И этот сюжет разворачивается постоянно.

Я вдруг впервые сейчас встретил женщину, которая ответила на мое чувство физически, но больше не ответила ничем. А я впервые за долгие-долгие годы ни с кем больше не хотел создать столько чудес, сколько с этой женщиной. И у нас не получилось. Она мне не ответила, не захотела погрузиться в меня, испугалась остаться во мне. Хотя и принимала участие во всех моих праздниках, и у нас были совершенно чудесные, жертвенные по отношению друг к другу поступки, и невероятной красоты места действия. И я тут понял, что у нее может получиться со всеми, кроме меня, что я – тот единственный на свете, которого она никогда не сможет полюбить. И назвал это словом – «нелюбовь».

Недавно я написал повесть «Восторг и предчувствие движения». Мне казалось, что, не претендуя на роль такого уж великого Дон Жуана, я попробую вспомнить, что же происходило со мной в жизни на этом поле любви. Я пытался описать действительные встречи, но все рассыпалось, катастрофа. Я не смог вспомнить ничего, кроме двух-трех моментов, запахов, чего-то странного. Я хотел вспомнить самое-самое настоящее, а настоящего оказалось очень мало. А ведь были встречи, изумительные прогулки и путешествия, были ужасные страдания.

Я помню, как страдал, когда увидел свою первую любовь танцующей на выпускном вечере с другим мальчиком. Она была младше классом, я приехал на этот вечер, уже из института, появился внезапно. Я всю жизнь появлялся внезапно, старался уличить в неверности, обнаружить соперника. Практически никогда это не удавалось, но я беспрерывно хотел обострить ситуацию. И вот я вижу, что она танцует с мальчиком, с Мишей Заволоко…

Мне стало так жаль себя. Я выяснял с ней отношения на даче. Было жаркое утро, на мне белая нейлоновая рубаха, как на Пьеро, я был жалок, ужасен, некрасив, заставлял ее сказать, что она меня не любит, как будто это принесло бы мне наибольшую сладость. Всю жизнь я любил таким образом себя мучить, но мне не давали повода, не хватало материала.

И вот, когда я писал повесть о любви, оказалось, что главной-то встречи как бы и не было, она осталась недовоплощенной, и пришлось написать о том, как я ждал ее, и всего оказалось так ничтожно мало, что пришлось даже кое-что присочинить, довоплотить эту невстречу в воображении, и, говорят, это - лучшая глава. Неужели в итоге то, что было в реальности, не стоит и полушки по сравнению с тем, что я мог вообразить?

И манит страсть к разрывам

Когда-то я шел по Чистым прудам с Мишенькой, моим сыном, который как-то особо меня любит. Ему было семь лет, я показал на церковь и сказал, что я там в первый раз исповедовался. И вдруг он останавливается и говорит мне: «Тебе каждый день надо исповедоваться, папа!» Почему он так решил, как он это узнал? Я ничего ему не ответил.

И второй диалог с ним был не менее интересен. Мы с ним встречали Новый год в Рузе, вдвоем, уже после моего развода с Ольгой Остроумовой. Впервые в жизни я заклеил окна в комнате, потому что дуло, а я хотел, чтобы ему со мной было хорошо. Я подарил ему «Двадцать лет спустя», было много шоколада, я поставил елку. Не было елочного серебристого «дождя», и мы с ним взяли кассеты «Битлз» и развесили магнитную пленку. И вдруг у нас с ним зашел разговор о грешниках. Что такое добро? Добро есть Бог. А грешники? И он говорит: «Грешники, папа, это люди, которые заглядывают туда, куда Бог не велит заглядывать». Я спросил: «Ты это осуждаешь?» Он говорит: «Нет, папа, это всегда было, это нормально».

Я не люблю семью, не люблю семейную жизнь. Я всегда очень мучительно в нее входил, пытаясь соответствовать чудесным женщинам в моей жизни, и у меня ничего не получалось. Даже в такой изумительной семье, которая была у нас с Олей Остроумовой. Мне всегда было трудно куда-то идти вместе, где-то появляться всей семьей, я не любил этих ритуалов. Наверное, это идет с детства.

У меня изумительные и смешные родители. Я уверен, что родился как бы у четы клоунов, и от них идет моя любовь в хармству, к обэриутству, к карнавалу абсурда. Главный в семье был отец, заставивший меня испытать со своей стороны такую любовь, что равной ей вообще не бывает. Странно, но я иногда думаю по поводу той или иной женщины: «А любишь ли ты меня так, как любил меня мой отец?»

И вот они с мамой выходят на прогулку. В Одессе, где мы жили, проход семьи по городу – это спектакль. А я не хотел принимать в этом спектакле ровно никакого участия. Я не любил, когда дед в Чернигове вел стайку всей своей родни есть мороженое. Это было шикарно и красиво. Дед шел впереди – властный, рыжий, крупнее нас всех. А я знал, что дед любил крупно погулять и где-нибудь в Бобровице или Еловщине провести несколько ночей у костров, и вообще параллельная жизнь у него была дай боже какая…

Мне всегда казалось, что семья – это притворство. Ольга называла меня «жильцом». Но тем не менее вечера, когда мы были вместе, были замечательны и красивы. Наш дом мог быть пустым и легкомысленным, но там могли звучать стихи и музыка и вестись чудесные разговоры, в которых сейчас нуждаются дети и приходят ко мне за ними.

Любовь должна быть внутри дома. Стены должны ограждать тайну ваших любовных отношений. Я из тех, кто закрывает двери и шторы и исчезает за ними. Потому что моя Одесса – это театр, где я раскрепощаюсь и орудую на глазах у толпы. А дом – это другое.

И наша любовь с Ольгой была встречей двух совершенно не похожих друг на друга существ. Я встретил, не сразу даже разглядев, свой единственный идеал – женщину холодноватую внешне, но страстную внутри, безупречно моральную, чистую, хотя и с некоторой такой назидательностью и мудростью, которая никому не нужна.

А она, как я сейчас думаю, встретила то, что ей недоставало в себе: свободу, хаос-карнавал. Очень долго ты не уходили друг к другу, года четыре… А потом была жизнь в 23 года длиной. В которой, как мне сейчас кажется, я сознательно разрушал то, что она для нас строила.

У меня был сборник прозы, написанной при ней – «Болеро». И там повесть про летчика Уточкина, которая называлась «Полет с пассажиром». Видимо, я выбирал своих героев в зависимости от собственной ситуации. Потому что там была сцена, за которой стоял реальный факт: Уточкин проиграл в карты какому-то банкиру свою любимую жену. И я сочинил диалог, происходящий между ними, когда она спрашивает мужа: «И что же мне теперь делать?..»

И я написал, что для него это было освобождением от самого необходимого и главного в жизни. Это было рывком – за благополучие, за верность, к каким-то новым достижениям и, конечно, к смерти. А следующая моя книжка – «Сплошное неприличие» - состояла из романов, ни один из которых я бы не написал, находясь в семье. Я искал совершенной бездомности, которую специально не сочинишь. Надо совершить поступок, чтобы оказаться ни с чем. Это не может быть позой – несколько лет не пытаться даже обрести почву под ногами. Это был еще один эксперимент над собой: а чего я еще в этой жизни выдержу?

У меня никогда в жизни не было тайного дома, куда бы я приходил. Я никогда не прятался и поэтому потерял семью. Меня не интересует момент измены, я никому не изменяю. Когда Ольга предложила мне уйти из дома, я ответил, что надо сразу подать в суд и все разрушить. На суде она была истицей, и мы раздумывали, какой повод указать в заявлении. Я предложил написать: «За безответственное отношение к семье». А Ольга – нет: «За безудержную любовь к свободе». Судья, хорошенькая такая, все смотрела на нас и говорила Ольге: «Ну чего вы… Ну посмотрите на него, он же хороший». Ольга: «Он поздно домой приходит». Судья: «Но он же не слесарь. Почему он должен приходить рано?» Такая вот аргументация: слесарь не имеет права приходить поздно, а я имею…

В нескольких интервью, которые Ольга давала, она делала довольно резкие заявления в мой адрес, так что дети даже сказали: «О папе либо хорошо, либо ничего». Но я думаю, она все-таки меня понимает. В небольшом фильме к моему юбилею у нее спросили: «Что вы ему желаете?» Она ответила: «Я ему желаю больше ничего не терять».

Возраст вожделения

Я не могу понять, какие у меня могут быть претензии к женской ветви рода человеческого? Не было ни одного существа в моей жизни, которое я мог бы в чем-то укорить. Наоборот. Я не родился Делоном или Мастрояни, или Сазерлендом, но мне всегда отвечали взаимностью те, в чьем ответе я нуждался. Может, сейчас такой затхлый мир вокруг, что даже я в их глазах цветнее и интереснее многих других?

Любовь это то, что, кроме театра, было в моей жизни абсолютно всегда. Я помню, как в пять лет встречал Новый год с такой же, как я, пятилетней девочкой, дочкой маминой подруги. И помню эту нашу тревогу, наше любовное беспокойство. Так навсегда осталось: красиво и опасно. Я бежал из другой комнаты к ней, мы ложились, а ее бабушка кричала откуда-то: «Где вы? Где вы?» Мы замирали, и между нами была ложбинка, которую пока нечем было заполнить.

В одной книге я описал жизнь человека во чреве, и мне казалось, что я написал точно, по памяти. В роддоме, когда меня перепеленывали перед тем, как вынести оттуда, рядом перепеленывали девочку, и по рассказу тех, кто это видел, я тянулся губами поцеловать ее, и мне кажется, что я это помню. Может, эта зависимость перед женщинами и заставлять меня иногда ненавидеть их?

Сейчас в моей жизни существует изумительный человек, который пытается заставить меня поверить в любовь, в легкость, в свободу. И я почти готов уже поверить ей, отказавшись только от одной ее фразы: «Дай слово, что ты будешь всегда!» Я говорю: «Ты что, имеешь в виду, что я не умру?» - «Да, дай слово, я уверена, что ты с этим справишься». И больше никаких требований. Она не будет против, если я захочу исчезнуть или куда-то уйти, потому что уверена, что я далеко не уйду.

Но ужас в том, что я очень не люблю, когда женщина хочет умереть с тобой в один день. Я прекрасно знаю, что самая чудная, выстрадавшая свою любовь к тебе женщина, способна начать точно так же жить с другим мужчиной, когда ты исчезнешь. И я не обвиняю ее в этом. Я спрашиваю, зачем этот апокалипсис и попытка умереть в один день? Пусть все будут живы! Я вспоминаю фразу одной недавно встреченной мной подруги молодости, с которой у нас были недолгие, но чудные, легкие отношения. Она смотрит на меня и говорит: «Как мне весело, когда я тебя вижу!» Вот единственное, что важно: не заморочить голову женщине, а взять ее с собой в чудесное путешествие.

Всегда надо смотреть на женщину как на свою возлюбленную. На каждую, кроме жен друзей. Поэтому они меня и не любят. Зато я с огромным удовольствием обольщал жен и подруг своих недругов и недрузей. И я, думаю, их не огорчил. Я не вел статистики, но ручаюсь, что бы близок с одними из самых красивых женщин этой страны.

Удивительная штука: я всегда видел в женщинах – молодых. В пожилых видел молодых. В молодых – еще моложе. Я помню историю не плотской, естественно, а очень сильной духовной любви, которая была у нас с Ритой Яковлевной Райт-Ковалевой, замечательной переводчицей, собеседницей Маяковского.

Она пришла в Театр на Таганке на премьеру моего спектакля «Господин Мокинпотт» по Петеру Вайсу. Нас познакомил Рома Тименчик, крупный ученый, который сейчас в Иерусалиме. Он вел ее по коридору, и я вижу, что ко мне идет семнадцатилетняя девочка, такая сексуальная, такая, знаете, настоящая… Когда Рита приблизилась и мы заговорили, я понял, что это очень пожилая женщина под семьдесят лет, но я всю жизнь продолжал в ней видеть эту девочку, и она, по-моему, была за это благодарна. Она и хотела, чтобы я видел эту девочку, и это очень помогало веселью наших духовных отношений. На ее фотографии в моем кабинете написано: «Моему корешку – любовь!»

Братство красивых людей

У каждого человека есть свой непреходящий внутренний возраст. Мои дети уверяют, что мне – восемь месяцев. И мама говорит, что я маленьким был очень хороший, а потом вдруг стал невозможным. И это случилось года в полтора, когда мы пришли из цирка, я встал посреди комнаты и сказал: «Буду клоуном!» И я действительно всю жизнь этого добивался и безусловно добился. В нашем театре две главные темы: абсурдного обэриутского карнавала и – любви. Может, в полтора года я уже перерос любовь, которая всегда со мной, восьмимесячным?

В театре у нас иногда идет «Дон Жуан». Как он у нас называется – «наброски по Мольеру, Тирсо да Молина и своими словами…» Я тоже туда выпер немножко, рассказал о себе не без удовольствия пару гадостей. Мужское кокетство, знаете, держит в форме. Но спектакль задумывался иначе, чем вышел, - как диалог мой и Любы Полищук. Я всегда любил ее рассказы о каких-то встречах, страстях, которые во многом совпадают с моими, потому что у нас мир – общий.

«Дон Жуана» у нас с ней не получилось. Сейчас мы репетируем «Зойкину квартиру», где тоже многое хотим сказать, но уже через Булгакова. Я предложил: «Давай покажем этим молодым ребятам, как любили во времена нашей молодости!» Она посмотрела на меня и поправила: «Во времена твоей молодости…» Еще бы, она такая красивая, такая великолепная…

Легенды о театральном распутстве – ложь. Так называемое распутство возможно везде, а особенно в скучных учреждениях – в школах, НИИ, КБ, теперь в фирмах, в клубах. Поганое, пьяное, богатое, гнусное распутство. А в театре – самые красивые женщины и мужчины. Общение происходит в гримерных, где они раздеваются, помогают друг другу застегнуть платье. Такое, знаете, ремесленное братство красивых людей, компании, объединенной общей идеей, замыслом, желанием воплотить главное в жизни.

А секс как-то по ходу, между делом. Едет по дороге мольеровский фургон с тряпьем, и где-то там все это происходит. Есть, конечно, целомудренные женщины, великие актрисы, любящие кого-то одного и вне театра, это их право. Но то, что запах зала и присутствие интересных, выразительных мужчин раззадоривает, это безусловно. В наших спектаклях вообще сильно чувственное начало, они как бы излучают флюиды любви. У нас же в «Эрмитаже» - все красавицы. Сейчас это уже третье поколение красавиц!

Я очень горжусь, когда рассказываю, как несколько лет назад стали подсчитывать, какие зрители куда ходят, и выяснилось, что наш театр занимает первое место в Москве по посещению мужчин. Подсчитывающие сначала сильно удивились, а потом пришли в наш театр: «Господи, да у вас же такой красоты женщины!..»

Женщины в театре царствуют, они мне очень тут нужны, от них такая болтанка происходит, воздух пестрый. И еще женщинам свойственно профессиональное совершенствование. У них тяга к изучению своего дела до конца. Этим они как бы хотят сделать подарок своему мужчине: «Смотри, как я умею!..»

Это очень благодарное занятие учить женщин – ездить, стрелять, говорить на иностранном языке, показывать ей что-то, делиться впечатлениями, пониманием. Она восприимчива, великолепно запоминает и усваивает. Единственное, что потом тебя сменит кто-нибудь другой… Но твои знания останутся с ней навсегда. Главное, чтобы при расставании женщина не думала, что ошиблась с тобой. И чтобы мужчина не думал, что ошибался. Иначе каюк всей жизни.

Любовное прошлое для меня – очень тревожное место, почти проклятое. Театр спасает, театр лечит воспоминания, которые будят книги. В этом смысле я обхитрил природу. Если кому-то нравятся мои книги, пусть он знает: в них – боль. А еще есть радость, и это – театр.

YI.

Как-то, едва заставив себя встать с постели, он понял, что пора уже начинать с малого, - с имитации своего существования. Проблема в том, что имитировать можно по-разному. Можно древнего грека, а можно нынешнего англичанина. В любом случае, предстоит бодяга компромисса с реальностью. Хотя бы по части ума и совести.

Нет, иногда жизнь прекрасно выдумана, особенно когда за дело брался талант и профессионал, но, к сожалению, общий творец людей таковым не был, и хорошее обычно сосредотачивалось в книгах и воображении. Особо романтичные, - в основном, дамы, - переносили это хорошее из воображения в пейзаж, в любовные отношения, в сюжетную затируху. Тут их подхватывал агитпроп, чтобы отвесить очередной кулек лапши, что все у нас прекрасно.

Но под землей свои перспективы, и его теперь лапшой не достанешь. К тому же быть ему оставалось только в свободное от смерти время. Слова мелкого помола сдувались с него самим дыханием. Имитация хороша и сложна тем, что ты одновременно находишься в совсем ином месте. Вот это место своего постоянного нахождения ему и не удавалось определить. Он там просто был.

Чтобы себя имитировать, приходилось держаться под самоконтролем, видя себя со стороны. Клиент его был вял и покладист. В служебные и семейные разборки не встревал, случайный нож встретил бы с радостью. Шел и шел по заведенному. Дневник и записи прятал от близких, - безумие заразительно, ему это не надо. Пустое место легко заполняется ворохом работ. А то, пока душа, все время на что-нибудь отвлекаешься.

Можно было отстроить себя словами. Начать со стихов, которые, что ни говори, дают направление мысли своим полубредовым складом созвучий. Жизнь это всего лишь система ходов. Когда-то Кант, убитый безбрежьем Сведенборга, придумал сетку познания. Теперь осталось выдумать структуру жизни, и ни в чем себе больше не отказывать. А тут еще и клоны завелись на манер клопов. Жизнь становится все цивилизованнее. На двери картонка: «просьба не беспокоить». Живешь вне политики как запредельного морока. Вне пейзажа, потому что природу напитало ядом то, что лезет из телевизора. Вне времени, - потому что начатое подрубается сном, а завтра будет то же, что вчера, но в более испитом варианте.

Чай с баранками. В конце недели пару раз выползать в ближайший магазин за продуктами. Много хороших книг, в которые постепенно превращаешься. Крот слишком любил уют своего убежища, чтобы явить иное существование. Он был безнадежен, поел, спит, поел, спит. Поэтому девушки его и бросали. А он помогал им перебраться за границу, где хоть получше было, чем здесь.

Существо безвредное, он нуждался в большой идее. Ну, вроде сохранения культуры. Он сидит, читает, а культура накапливается. Все вокруг гласит о любви, потому что люди должны слипаться друг с другом в общество, а он не хотел слипаться. Удивлялся, что никто не видит, что это – пропаганда, обман. Дюймовочка тоже была крошечной, но имитацией его нормальности. Он отправлял ей нежное послание по е-мейлу, а потом отключал почту и до ночи занимался, ни о чем не думая. У него был дар писем. На расстоянии она влюбилась гораздо сильнее, чем когда была рядом, и ее все раздражало. Так и бывает.

Жить, не оставляя связей. Когда у него, как у «писателя», попросили сварганить какой-нибудь детективчик, он задумался, а бывает ли буддийский детектив? Любой детектив, любой сюжет – это провал крота. Его вербовка, в принципе, невозможна, что бы ни говорила Дюймовочка, уверяя, что это было обычное ее задание, к тому же успешное.

Дело в том, что говорящая машинка в голове у крота была намертво сшита с сердечной мышцей. Это такой редкий атавизм, почти аномалия, довольно сильно выбивающая из общепринятой жизни. Мягко говоря, он был плохо управляем. Прочее зависит от качества машинки и привода. У него они были вполне классные, и поэтому он не стал ни убийцей, ни «диспетчером» в футбольной команде, который весь центр поля на себе держит, ни медиумом. По сути, он стал никем.

Крот даже подписал Дюймовочке какие-то бумаги, которые она оставила на Лубянке, - без них ее не отпускали заграницу. А то, что ей туда не надо, она пропадет там, крот бурчал напрасно. «С кем ты говоришь, милый?» - промолвила она, и крот заткнулся навеки.

Он может подписать все, что угодно. Только глубже закопается, чтобы не нашли. Днем будет писать ей нежные письма. Ночью – молиться по святым книгам, чтобы удержать эту землю, выпарив из нее зло и человечину. Ну что же, все, что он может, это стать своим за столом у Троицы. Обычно боишься, что раскусят. Но ему скрывать было нечего, он и сам себя не знал.

Думал, что напишет о смерти, как урок всем остальным, потому что ничего важнее нет. Оказалось, что даже своя смерть неважна и ничего не стоит, а о чужой и говорить нечего. Кого и чем пугать вздумал? Домашних, которые от ужаса глаза выпучат. А они все по своим ходам расползлись, кроты не любят наталкиваться на своих. Дюймовочку попугай. Она девочка впечатлительная. Смерти нет. Есть жизнь, сама по себе унизительная. И исчезновение из нее.

Еще он знает, что, чем меньше существо, тем труднее от него отделаться. Это аксиома отдела кадров секретных служб. Особенно, если они базируются по ту сторону добра. И по эту стороны золы, остающейся от остального.

Своего куратора он сперва сочинил себе сам. Того, кто прислушается, поймет, отправит раскрыть таланты в нужном направлении. Убежав из дома, где родители смотрели телевизор и ругались, бродил по вечернему парку и вел эти тайные переговоры. Пока не провалился в свой первый подземный ход неподалеку от огороженной забором площадки, куда вечером запускали охранных овчарок. А там уж, вместо того, чтобы выбраться наружу, стал прокапываться вбок да так и увлекся.

Сочинив своего куратора, отпугиваешь реальных. Он выставил чучело над давно оставленными ходами, наблюдая со стороны. Реальный начальник пришел под видом одноклассника. Сначала тот написал на соответствующий сайт, мол, сейчас далеко за пределами Родины, к Новому году на недельку заеду, встретимся, выпьем, несмотря на печень, почки, желудок, требуху.

Школьные воспоминания о нем были не очень приятные. Поэтому его и взяли в шпионы, противоестественный отбор. Крота взяли на любопытстве, - интересно, как тот изменился, да где работает. И при этом просил ничего ему не говорить тайного, - мол, разговаривает во сне, любой соглядатай все узнает. Одноклассник лишь похихикивал, он так же деградировал на сорок лет назад, когда в последний раз виделись, как и все.

Агрегат для переработки информации начинал подергиваться, греться. Он бы мог делать что-то полезное. Очень хочется собирать факты для широких обобщений. У нас под землей много чего видно. Один биохимический анализ почвы чего стоит.

Приятель совсем ухихикался на это, - какой биохимический анализ?! Что такое «анализ»? Рассказал, как человек выходит от начальника. Коллега его спрашивает сочувственно: «Орал?» - Тот отвечает: «Анал!» Вот и «анализ».

- Ага, ага...

Дело не в том, чтобы бежать от него и вообще, а бежать с рукописями и документами. Очень удобно: накрылся с головой одеялом и копаешь вглубь под себя. Приятель, - с чего бы это вдруг? – передал ему интимный дневник Дюймовочки, где та объясняется кроту в любви, отражаясь в небе и зеркалах. Он заподозрил подделку и игру третьих сил. Так, поймав чужого радиста, разведка заставляет работать его под свою диктовку.

В любовных ее признаниях крот не узнавал ни себя, ни их отношений. Он не знал первоисточника, с которого Дюймовочка диктовала себе любовь, но был уверен, что он есть. Слишком уж трогательно, особенно на расстоянии.

Ночью он думал не о ней, а об отсутствующем теле. Если будет инфаркт, он обездвижется, пойдет под себя и сгниет под сны о книге, которую не написал. Она могла бы щекотать его, наподобие проказливых червей. Зато теперь тихо.

Он много читал о кротах, чья деятельность, как правило, заканчивалась тюрьмой. Свой срок он привык отбывать едва ли не с рождения. Комфортные условия позволяли много читать, думать. На планах более справедливого общества он сразу поставил крест. Собеседников тоже ограничил в правах и беседах. Лучший монах - тот, кто сразу отказывается от переговоров с Богом. Двум молчащим легче поладить друг с другом.

У него нейдет из ума письмецо, написанное детскими каракулями, которое писатель Василий Гроссман взял у убитого под Сталинградом бойца в начале осени 42-го года. Тот не успел его отправить: «Я без вас шипко скучаю. Приезжайте хоть один час на вас посмотреть. Пишу, а слезы градом льются. Приезжайте. Тятя».

Какой-то главный голос в нем говорил, что не надо никого видеть. Но кто-то его звал, и он бежал, куда звали. Достаточно ведь телефонного звонка, если ты крот и ждешь вызова. В письмах Дюймовочка рассказывала, как хороша импортная жизнь. Рассказывала об Амстердаме, Праге, Риме, а ему казалось, что она там была в целях прикрытия наших шпионов, которые не понимают, что прилетели все уничтожить, наподобие саранчи.

Крот даже предложил ей написать путевые дневники саранчи, как та наслаждается богатствами культуры и цивилизации, поскольку у нее очень развит эстетический вкус, но Дюймовочка, как она написала в ответ, «не поняла твоего юмора». Зато рассказала, как была в Коста-Рике, там встретила русских, - мужик открыл свое дело, и из Питера пригласил на внуков в гости. Жаловался, что дело вначале было прибыльным, а теперь там все больше сложностей, даром, что такое банановое с виду государство, а, если дальше так пойдет, то придется перебираться или в Панаму, или в Колумбию, - а дальше и вообще ничего нет.

Потом она написала, как увидела где-то на переходе в метро непонятно какой станции и даже страны журналиста Виталия Третьякова и спросила, как это закрыли «Московские новости», которые он редактировал. Тот что-то ей ответил, а крот подумал, что наверняка она не читала ничего из того, что писал этот человек, потому что иначе вряд ли бы с ним заговорила. И понял, что никто уже ничего не читает, а воспринимает написанное лишь по лицу того, кто это написал, и это лицо им льстит помимо букв. А ведь крот, решив став писателем, специально зарылся как можно глубже в землю, чтобы не мешать своим видом воспринимать то, что он написал. Слова говорят сами собой, грубый человек им не товарищ. А настоящие слова еще растворяются без следа в небе. Чтобы никто не заметил.

Сначала он думал написать Дюймовочке письма на этом растворимом языке, - в единственном экземпляре, который поэтому никто никогда не прочтет. Разве что Дюймовочка. Но тогда она влюбится в него, решив, что это он все написал, а не сами слова себя написали. Будет обидно, если даже в единственном экземпляре они так и отомрут непрочитанными. Надо писать сразу симпатическими чернилами, - решил он. Речи, не обращенные никому.

Ведь бывают же на свете произведения, которые действительны только с самим художником. Так Леонардо таскал с собой «Мону Лизу», отказываясь не только ее показывать всем, но и вообще оставлять на минуту. А крот – наоборот, решил написать нечто такое, что не отбрасывало бы его тени.

Из-за того, что все разные, он и должен настаивать на себе, как она не понимает этого? Сейчас, пишет Дюймовочка, у нее новое увлечение: русский анархист, поднимающий массы на борьбу с глобализмом. Ездит всюду по шенгенской визе, собирает отряды единомышленников, заражает энергией борьбы за справедливый мир. Она «подсела» на него, как на наркотик. Она знает все его разнообразные качества, но уверена, что рядом с ней он будет лучше, чем без нее. Он сам говорит, что она удерживает его от многих низостей. «Чехова на вас нет», - бормочет он, читая ее е-мейл и борясь с искушением отправить ее в «черные адреса» спама. Даже сам пробуждается от дремоты. Так и человечество, небось, борется с засыпанием с помощью войн и революций. Довольно понять это, чтобы перестать обращать на них внимание.

Зато следующее появление Дюймовочки – уже из Парижа, - насмешило его донельзя. Один из деятелей Евросоюза, с которым она познакомилась на тайных переговорах антиглобалистов с функционерами ЕС, казался прямой противоположностью ее пассии, чем, видимо, и обаял. Не очень разбираясь в типах людей, она говорила, что «ушла от Вронского к Каренину и страшно счастлива». С самого начала он выбрал ее как слабое звено для пропаганды идей единого цивилизованного пространства. Ему к лицу шел мундир. Она сразу подумала, как будет готовить ему каждый день свежие рубашки перед выходом на службу, носки, туфли. Как за полгода до отпуска она заранее закажут места в отеле. Как она будет составлять ему списки друзей и врагов, чтобы воздействовать на последних различными методами – от бесед до репрессий. Таков уж этот мир, что его надо лечить, упорно и терпеливо.

Крот хохотал от души, подделываясь под серьезный тон ее речи. Благодаря советам по лучшему устройству дома, он опять обрел доверие, хоть и не сомневался, что следующим избранником будет какой-нибудь вдохновенный музыкант, вроде Валерия Афанасьева, или «художник в бэрэте», а еще лучше – учитель жизни и мастер эзотерических учений.

Последним и впрямь нельзя было не залюбоваться. Крот несправедливо считал его жуликом высшей пробы, это ревность. Новый любовник уверял ее, что, ведя светский образ жизни, устраивая скандалы, на которые клевали фотографы и репортеры, он достигает вершин тайной мудрости: «фундамент глубже, чем выше вавилонская башня». А ведь Дюймовочка думала, что ее нельзя уже ничем удивить, куда там. Он предложил выйти за него замуж, чтобы с тем большим наслаждением изменять ей, причем, при ее участии. Зато, какие невероятные истории он ей загибал, лишь бы удивить. Она даже научилась выглядеть безучастной, чтобы выжимать из него не только враки достойные барона Мюнхгаузена, но даже слезы, которыми хотел уверить в своей правдивости. О, как она была сурова и самоуверенна в знании его артистической природы, крот лишь изумлялся.

Теперь ему было страшно подумать, чем это все может кончиться. Кусок заряженного огромной энергией мяса, бесшабашно смелого, отзывчивого на все, что хоть как-то дышит духом, неважно каким, - он потряс ее даже на фоне прежних своих связей. Прокормить его казалось невозможным. Он работал везде, где можно, опасаясь голодной смерти. Прежде всего, она научила его пользоваться дезодорантом. Он обиделся, завел двух любовниц, а ее полюбил еще больше за то, что она его простила. Он думал, какой бы ему обзавестись психической особенностью, но те были ему малы, как и все остальное. При этом он разгонял себя наподобие атомного реактора. Жизнь трещала по швам, отовсюду лезла вата, из разорванной трубы в углу двора хлестал кипяток.

Как он и предполагал, мужья Дюймовочки стали пытаться протыриться к нему. Иной хотел набить морду, иной стать лучшим другом и конфидентом. Последнего он боялся больше. Люди с их психотипами давно не волновали его. Но логика замужеств Дюймовочки потрясала. Малютка, она возжелала целостного человека во всех его нестыкующихся подробностях. Как это утомительно, - думал крот, - как ей только не надоест. Словно она живет не с людьми, а с их качествами.

Он принюхивался к исходящему от людей запаху власти, агрессии, нужды давить. Странная природа. Есть повод возненавидеть людей, - изучать их психологию: они сами ее и пишут, самопроявляясь, вот и прет из всех дыр.

Жизнь состоит из небольших, как любимый интерьер, моментов счастья.

Докопавшись до него, крот застывал в созерцании. Он сам, все его тело было этим счастьем. Бедная Дюймовочка, она бы его только раздражала, не будучи виновата. Так его раздражали все людские иерархии, из которых только и можно протыриться к еде и питью. Свое уродство греет до поры.

Заболела мама крота, сломала шейку бедра, дежурная беда стареньких. Он теперь обкапывал ее норку со всех сторон, глотал валидол, слушая, как она стонет, особенно по ночам. Надо пройти все, прежде чем обратишься в слизь.

Подкопаться можно и под человека. Желательно, изнутри. Если человека можно описать, следовательно, он не существует. Зато, выпивая с хорошим человеком, им же закусываешь.

После смерти мы превращаемся в трепещущий мириадами мельчайших колебаний энергетический контур. Что-то схожее с умственной лихорадкой. Он пытался почувствовать ее уже здесь. Может, он крот загробной жизни?

Ночью почти не удавалось спать. Забывался под утро, мама стонала, он не мог выбраться из-под сна. Кошмар смешивался с явью. Хорошо, что он отправил Дюймовочку восвояси. Она бы все прокляла, включая его самого, а он бы не выдержал. Инфаркт – типичная болезнь крота, который никогда не дождется прихода своих. И хорошо, потому что они – ангелы, и неизвестно, что у них на уме.

Ни к чему не стремиться, быть готовым к смерти. В уютной пещере под зеленой настольной лампой он использовал свой мозг на все сто процентов. Студент математического факультета Светлов вместе с Борей Бугаевым, сыном профессора, пошли к старцу в Донской монастырь расспросить о своем будущем. Как им сказали, сразу от входа направо, в монастырской стене на втором этаже. Прислуживающего не было, и старец долго общался с ними через закрытую дверь, выспрашивая, что им надо, кто такие и прочее. Затем, так и не открыв дверь, сказал, чтобы они принесли «натальные карты» - планетарные карты даты рождения, основополагающие для астрологов. Подивившись широте натуры православного старца, студенты отправились обратно, обсуждая то, что не ошиблись уже в своем визите, несмотря на все дальнейшее. Окошко в сознании крота открылось на мгновение, но он уже не хотел его закрывать.

Вылезти в другом времени, - какая, на первый взгляд, пошлость. Бродя ночью без сна, от маминой кровати до туалета с горшком и обратно, крот смотрел в окно на слюдяное зимнее безлюдье в расплывшихся фонарях и понимал, что времени не существует. Есть только сон и относительное бодрствование. Пробраться в свое время нам еще предстоит из прошлого.

Он дал маме бронзовый колокольчик, чтобы она в любой момент могла его позвать. Тот звонил, не переставая. Крот успевал прочесть полстраницы. Или написать две строчки. Колокольчик звенел. Надо было спускать на горшок, потом поднимать обратно. Мама ходила «по большому» раз в три дня. Но пыталась примерно каждые два часа - днем и ночью. Пусть это было утомительное, но – счастье. Где-то за стеной Сальвадор Дали бился головой об стену, чтобы написать гениальную картину, и крот хорошо представлял эту стену в крупных каплях крови.

«Ты посидишь со мной?» - говорила мама после очередного вызова его колокольчиком.

«Нет, нет, я занят», - отвечал крот своим противным ироническим голосом.

«А ты долго будешь занят?»

«Дней пять».

«А то мне скучно, - говорила мама. – Ты с сестрой говорил?»

«Нет, не хочу ее дергать. Приедет, тогда будешь целый день ее дергать».

«Я тебе мешаю?»

«Нет, наоборот», - отвечал он и не шутил.

«Тогда поправь больную ногу, а потом сделай голову повыше».

«Хорошо, только осторожно, я боюсь тебя сильно двигать», - признался крот. Он заранее знал, что будет думать потом. Сейчас живешь, в другое сейчас умираешь. Умирание и жизнь стоят рядом, почему-то не отменяя друг друга.

«Папа... - зовет она его. – Посади меня».

Он сажает ее, укрывает ноги пледом и одеялом, закутывая со всех сторон.

«Поставь часы, чтобы я видела, - сказала мама. – Я даю тебе сорок пять минут на работу. Потом будет перемена».

Говорят, где-то Бог, где-то война, но полной лжи еще не объявляли. Крот знал, что сам виноват, что Бога нет, - спит, когда надо бодрствовать, сил не хватило, и даже уже привык.

Ночью мама звала каждые десять минут. Поправить ногу, чтобы не болела. Перевернуть в другую сторону. Дать анальгин. Нервы никуда, и Бог ждет как раз по другую сторону, во сне, как он мог забыть. И всего-то надо описать, что есть: как лежит он на полметра под землей и собой эту землю держит.

- Папа. Папа, - зовет она сына. – Поправь ногу. Сколько времени?

- Без четверти час. Уже ночь.

- Так мало, я думала, что скоро утро. Я тебе не даю спать.

У него не выдержит сердце. Как прикуривают одну сигарету от другой, так он растворяет под языком одну валидолину за другой. Нет, все нормально. С папой, он вспомнил, было то же самое. Только была больница, еще хуже.

Потом, когда тихо, допоздна сидит с книгой, думает, что-то прикидывает. Если позвонят в дверь, открывать не станет. Без объяснения причин. Потому и сюжета нет и не будет.

Дюймовочка приехала под утро. Таксист помог ей внести чемоданы в прихожую.

- Это все вам подарки, - сказала она обомлевшему кроту. – Как мама?

Тут же пошла к ней в комнатку, обняла, поцеловала, поправила плед на ногах. Мама клевала носом весь день, а ночью сна не было ни в одном глазу. Крот был уверен, что сойдет с ума. Час назад она попросила ее посадить на кровати. Когда ноги свешены вниз, они не так болят.

Сбросив пальто, платье, Дюймовочка набросила халат, достала ведро, тряпку, попросила крота набрать теплой воды, стала протирать пол в комнате, в прихожей.

- Мама, все хорошо, я думала, что здесь гораздо хуже. Больше позитива и хорошего настроения. Вы - дома, с сыном, все хорошо, будет еще лучше.

Она обещает, что с завтрашнего дня все переходят на строгий режим. Еда только та, что нужна для хорошего стула, и – по часам. Спать – не днем, а ночью и с хорошим снотворным. Скоро уже надо начинать ступать на ноги, пробовать встать. А днем – не лежать, а сидеть.

Мама розовеет и пытается сказать, что у нее кружится голова, и как хорошо, что Дюймовочка приехала, а то крот уже валится с ног, надорвал руку и вообще в предынфарктном состоянии.

Дюймовочка уже возится в холодильнике, размораживает говядину для тефтелей, проверяет, какие овощи есть для супа. Жаль, что ночью нельзя пылесосить, но она обещает, что с завтрашнего утра всех построит по росту, и жизнь наладится как нельзя лучше.

Ночью мама должна спать. Для этого надо найти правильные снотворные и обезболивающие. И заказать их через интернет. Оказывается, что снотворные нельзя заказать, нужен рецепт. При этом правильно заполненный: фамилия, имя, отчество больного и врача – полностью.

Крот испытывает счастье. Ему кажется, что он погружен в мягкую утробу. Для этого он, по сути, и лезет под землю, но там еще надо головой работать. А рядом с Дюймовочкой все уже есть. Она раскладывает на диване и столе подарки. Маме новый цветастый платок. Мама плохо соображает, кто перед ней. Она принимает ее за сиделку из Молдавии, которая непонятно за что ее целует и одаривает.

Утром Дюймовочка идет на плавание и на занятия йогой и восточными танцами. По тому, что она покупает абонемент, крот понимает, что приехала не на неделю. Она дарит ему черную бархатную курточку для сидения за письменным столом, монашескую шапочку, модные очки для чтения. Но главное, что она появилась, и, стало быть, отменился его инфаркт. Каким-то образом она навострилась ворочать маму с боку на бок, сажать и снимать с горшка, сидеть и беседовать, чтобы та не скучала. Спала на раскладушке рядом с маминой кроватью. Ругалась, когда он дал маме четверть таблетки теофедрина, чтобы она не задыхалась. Лучше было эуфелин.

Потом Дюймовочка гладила кротовью бархатную шкурку, говорила, что соскучилась. Крот не верил ушам, а просто слушал. Этого было достаточно. Теперь он целые дни приводил в порядок архивы. Смерть должна наступить от нахлынувшего ощущения пустоты, думал он, глядя, как мама сидит на кровати, высушенная насквозь, прикрыв глаза. Да, на ее месте он должен просто отказаться от продолжения жизни. А, чтобы никто не удерживал, он специально не обзавелся близкими, дальних отодвинул еще дальше. А пустота, она вон уже, - он глядел в окно, и не было ни мыслей, ни чувств.

Все это ерунда – близость с Дюймовочкой, долг перед мамой, страх перед близостью и перед долгом, раскаянье... Он делает вид, что вышел выбросить мусор. Идя по коридору, видит, как мама спит, сидя, опустив голову набок в подушку. Дюймовочка что-то готовит на кухне, а, может, просто пьет кофе, глядя в телевизор, который стоит на холодильнике в углу. На улице он понимает, что не взял паяльную лампу, которой можно отогреть замерзшую почву. Но нет, кажется, оттепель. Земля сухая, но мягкая. И крот, выбрав удобное местечко, где его никто не увидит, начинает закапываться вглубь. Иначе не преодолеешь ведь, пока жив, эту пустоту. А дальше начинаются извивы. И, к счастью, нет на свете двойника и придурка, который захотел бы пройти их все вместе с ним.

Устройство на работу

16 января. Мама с утра пошла покупать молоко из бочки, которую вчера не разглядела из окна, думая, что та не приехала из-за снегопада. Накануне они поперлись через полгорода в какой-то украинский культурный центр, где был вечер умершего красноярского художника и его мецената, тоже недавно скончавшегося. Арбат был завален снегом, прохожие шли по одному из протоптанных тротуаров. Дивились на новое огромное здание Альфа-банка Экспресс с темными окнами. Посидев немного в красивом зале, ушли задолго до конца вечера. На обратном пути к метро зашли в кулинарию «Праги», купили заливную рыбу, котлеты по-киевски, всякие рулеты, слоеный торт, - чтобы накормить сына деликатесами. Что и сделали, когда тот пришел с премьеры третьей серии «Властелина колец» в «Пушкинском», куда ходил со знакомой девушкой из Омска, приехавшей на несколько дней к московским родственникам. Сами распили четвертинку армянского коньяка, унесенную с какой-то презентации – на автоответчике приглашали жену зайти на следующий день с утра на телевидение, хотели предложить работу. Спали плохо. Где-то в недрах дома у соседей до трех ночи работал какой-то механизм, а внутри организма был неясный мандраж.

Серое небо, довольно тепло, снег валит, не переставая. На улице должен набрасывать на голову капюшон, жмуриться от ветра. Глядеть в окно гораздо комфортнее. И снег виден лучше, и понятнее общее его значение в обороте природы. Да и дом стоит крепко, как в любимой книжке о третьем поросенке. Хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался. Он спрятался хорошо. Пятница, и никто не потревожит звонком с работы.

Читая «Войну и мир», понимаешь, что природа двинулась, и теперь ее не остановить, а коли перегородишь дорогу, то будешь снесен вон. Дорога – то ли на весну, то ли на большие морозы, но пока что общее потепление и неразбериха: к вечеру ожидали новой большой метели. Словом, француз наступал. Ему, право, только что пришло в голову, что всякое потепление должно называть «французом» или «немцем», а мороз – «кутузовым» и «багратионом».

Некоторые из снежинок подлетали совсем близко к окну, заглядывали словно в него и тихо соскальзывали вниз на землю. Он хотел было открыть окно и выглянуть на улицу, да воспоминание о холоде прошло по спине морозом, и он оставил это безумное желание. Лучше принять дибазол и витамины для иммунитета, что и сделал.

Приходя в себя, он понимал, что нынче самое время для решительного сражения, что жизнь проживается многократно, и нет ничего хуже, чем упущенное время, что вот оно открытое снежное поле для будущего, но все проходит между пальцев и понапрасну. В сыром воздухе прыгали огоньки. Черный асфальт был мокрый, лед на нем таял. Ему нравилась эта светская позиция Пьера Безухова на Бородинском поле, когда со всеми знаком, всюду ездишь, все видишь и ни в чем, по сути, не участвуешь, щелкая цифровым фотоаппаратом, делаясь все веселее и неуправляемей. Все походило на бред. Места, где был, мечты о богатстве, которого боялся при полном безденежье.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений