Игорь Шевелев

Ночи белые, дни серые

Сто семьдесят вторая большая глава «Года одиночества»

I.

Утро выдалось беспокойным. Во дворе то и дело включались антиугонные устройства. Завывали с чувством, передавая эстафету друг другу. Поэтому, наверное, и собак теперь не слышно. Зато соседка сверху, умывшись, сразу взялась за пылесос и еще телевизор включила на полную мощность, потому что, видно, за уборкой не слышала, о чем там говорят. Не открывая глаз, натянул штаны и побрел по длинному коридору искать сортир с умывальником. Один глаз чуть-чуть разлепился. А мыло, полотенце, там, что ли дадут? Не доходя до муторного окна, повернул по коридору налево, как в библиотеке мединститута, где когда-то  таскал на полставки книжки. Но тут стояли три охранника в камуфляже. Кто их поставил? Небось, сами себя назначили охранять неизвестно что. Но когда тебя спрашивают, кто ты, надо чего- то отвечать. Местный, буркнул он, где тут туалет? Однако они стали спрашивать, как он, за реформы в стране или за Милошевича против НАТО? Тут уж, понятно, дело серьезное. Могут к стенке поставить. Так что просыпаться никак не хотелось. Переминался, не зная, что сказать. Ну, за реформы и за НАТО. Фашистов надо разбомбить. Значит, пускай разворовывают и дальше, спросил один, с усиками, щуплый, самый противный, прохиндеистый. А вы за приватизацию гебухи, в которой неплохо устроились? - спросил он сам, чувствуя малую нужду дать им всем в морду и сгинуть в драке. Отвечать на вопрос! -  последовало от мужиков, но не было, не было у них настоящей уверенности. Сказал же, что за реформы, против коммуняк, буркнул. Тогда не сюда, а до окна и там дверь направо. Вернулся. Дверь облезлая, без надписи. Открыл, уже заранее предвкушая, что сейчас отольет. Знаете, как бывает во сне, не догадываясь, впрочем, что обязательно будут новые препятствия. Он уже несколько раз попадал в это обитое кафелем помещение, где надо, нагибаясь под низким потолком, идти из одной двери в другую, все более замызганную, а уж в самом нужнике -  большой, без перегородок комнате, с засранными дырками в полу, да и женщины тут же, -  он, когда видел это, делал вид, что попал по ошибке, и поворачивал назад: ведь должно же быть еще что-то, более нормальное. Но за той дверью, что он открыл, не было ничего, кроме расходящихся в стороны длинных коридоров да случайно открытой двери в небольшую комнату, где сидел князь Василий, оказавшийся на редкость невидным господином, и, видимо, старшая из княжон, которая тут же с раздражением захлопнула перед ним дверь. Подумав, он пошел по правому коридору, плавно изгибающемуся вбок, и там за небольшим столиком, накрытым красной скатеркой, как в гостинице, сидела женщина и вязала. Увидев его, она встряхнулась: кто такой, куда? Он пожалел, что без рубашки. Мол, ищу туалет и умывальник. А вы, господин, будете за умеренные либеральные изменения или, так сказать, за предельную жесткость по рецептам чикагской школы? Он пришел бы в ярость, не спрашивай она это каким-то вялым, формальным образом. Вы знаете, сказал он как можно проникновенней, мне бы туда, где взрывной волной не достанет. Она понимающе улыбнулась: значит, туда.

172.1. Город должен начинаться с того места, на котором находишься. Приехав сюда впервые, они с трудом нашли этот переулок Макаренко. От метро «Садовая» пошли в другую сторону, к Гороховой. Все, кого спрашивали, говорили разное. А той тетеньке из киоска, которая сказала правильно, - в сторону Никольского собора и далековато, - они не поверили. Думали, что рукой подать, но расстояния в Питере такие, что понять их невозможно. Не говоря о том, что не обратили внимания на стоящего на коленях на площади бывшего студента Родиона Раскольникова, о чем-то взывавшего к проходящим. Думали, ну, стоит мужик не в себе и молится, ну и пусть молится. Все это в одно мгновение, боковым зрением, потом только вспомнил, когда прочитал. Как всегда это и бывает.

Вот и пошли к Гороховой, а потом еще свернули к набережной Фонтанки, уж по ней-то, думали, обязательно доберутся. А чемодан тяжелый, хоть и на колесиках. И, главное, были уверены, что вот оно, пять минут и дома. Когда посмотрели потом по карте, сколько отмахали, ужаснулись. Жара, чемодан тяжелый, никто никогда не слышал ни про какой переулок Макаренко, а ведь он, по ощущению, должен быть где-то в этом дворе, в этом проходе. Огромный институт, не инженеров ли транспорта. Неужели тут учился Гарин-Михайловский, а, стало быть, и отец Павла Флоренского – Александр Иванович? Лучше не всматриваться, и так глаза бы не глядели.

Через полчаса, наверное, бесплодной ходьбы, малышка догадалась зайти в центр по продаже компьютеров, а он остался на улице с чемоданом. Смотрел на милиционера, спросил, где такой-то переулок, тот тоже не знал. Наконец, малышка вышла веселая, довольная: «Что бы ты без меня делал!» Она вышла в этой конторе в интернет, нашла карту Питера, на ней с трудом отыскали нужный кусочек, и вот он, искомый переулок. Минут за двадцать дойдем, пожалуй. Переулок Макаренко назван так в середине декабря 1952 года, почти твой ровесник, - в честь гепеушника по перековке детей. Вроде бы и никакой даты не было, так, готовились к решительным переменам, а усатый вождь возьми и умри. А так с 1836 года, с пушкинских еще времен, был переулком Усачева, а до того несколько лет почему-то был безымянным, а перед тем, с екатерининских времен имел два имени: Перевозной улицы и Наличной. Это как раз район Коломны, где-то тут и Домик в Коломне был, надо при случае поискать. И, - странно, - рядом Лермонтовская улица, того же названия, что и та в Москве, на которой живут. И давным-давно, чуть ли не четверть века назад, приезжали сюда и жили в гостинице «Советской», которая неподалеку через Фонтанку, через Египетский мост. А у Леонида Пантелеева, того что «Честное слово» и другие хорошие рассказы, есть цикл «У Египетского моста». Он как раз здесь жил маленьким, с младшим братом, папой, казачьим офицером, мамой, дедом, у которого был строительный склад, а, когда всех их убили, перешел в подведомственное распоряжение того самого Макаренко, что делал из беспризорных новых людей. Тятя, тятя, почему наши сети притащили столько мертвецов, и что мы будем делать, когда настанут зимни холода? Если не путает, а проверять не хочется: тащит тяжелый чемодан, вспотел, - Леонид Пантелеев писал и о рынке на Садовой, о торговых рядах, которые сейчас в ремонте (но потом возвращались домой мимо них постоянно), и о даче в Павловске (или в Пушкино, оно же Царское село?), где тогда снимали дачу, а там была дача царя, и мальчик воображал встречу с наследником. Они тоже поехали туда в тот раз.

172.2. Климат в России и есть тайное правительство и террорист. Куда уж лучше в Питере летом, а представьте этот каменный мешок в жару, - разве что можно отдуваться, радуясь, что наступил вечер, и обезвреженное солнце отражается косо в куполах и в окнах выстроившихся фрунтом домах на набережной Крюкова канала. А что толку, если впереди воспаленная ночь. Человеку, которому себя жалко, не скучно весь день, зато ночью нет покоя. Как расколдовать этот город, не соприкасаясь с людьми. Время от времени, кто-нибудь поджигает его или вымораживает, надеясь, что люди, когда трещат, более понятны. Ерунда.

Это пространство можно только завалить временем, историями этих же людей. Вот деревянный домик Елены Гуро на Песочной улице. У нее умер малютка сын, а она не верит, покупает ему игрушки, пишет сказки и стихи по мере того, как он растет и взрослеет, не существуя. Суровый концептуализм, куда суровей. Вряд ли выберешься к ней на Выборгскую сторону, а вдруг. Или, может, попадешь на Охту, на Красногвардейскую площадь, где когда-то была шведская крепость и торговый город Ниеншанц, на месте которых, а не на пустом месте, не на пустынном бреге, как пел поэт, возник этот город, так карябающий сердце. Да, на другом берегу от Смольного и Советских улиц, на одной из которых в виду редакции журнала «Костер» вы когда-то с малышкой снимали комнату. На месте, где ныне все порушено ради башни Газпрома, которая, поди, так и не будет возведена, проклятая, как и все здесь, темным людом. Уж, казалось бы, приручали дух порушенной еще в XIY веке шведской крепости Ландскрона, населили в Смольном хорошо воспитанных девиц, лучшие из которых оканчивали с шифром – с отличием. А вон как дикие матросы во главе с Лениным и Троцким все отсюда перевернули, в глухие времена отбросив… Шведы ждали здесь философов из Новгорода для ученых препирательств о вере. И дождались. Газпрому ли не захиреть ныне?

В дешевой стекляшке на Сенной они взяли дрянной чай, заваренный из пакетика. Кругом торопливо насыщались восточные люди, работающие в многоликой и обманной торговле. В ювелирном магазине напротив малышка присмотрела роскошные вещи из серебра: икорницу с крышкой, конфетницу с фигурками муз, - все здесь раза в два дешевле, чем в Москве, относительно за копейки. Город, в общем, и строили татары, калмыки, крепостные русские и пленные шведы, - так это и возобновляется гастарбайтерами до сих пор. Он таращил глаза, пытался понять, ощутить, но все отталкивало его. Они были здесь, как в ящике Ньютона: двигаясь в пространстве, проводя время, а вовсе не органической их частью, - щепкой, ветошью, мелкой пылью, что носит туда-сюда. Не достоевскать же, лязгая в трясучке нервами. То есть не думать о своем, а прислушиваться, не скажет ли кто о старухе-процентщице, чтобы потом встать у подземного входа в гипермаркет и покаяться принародно. Этот морок истерикой только и можно побить. К тому же уход в себя может стать клиническим: город рассчитан на перспективу и взаимное наблюдение: зри да зрим будешь! А, может, еще чуть пройти до конца Садовой в сторону Покровской площади, где у Калинкина моста с Акакия Акакиевича шинель сняли? Ночи, вроде, белые, блеклые, тихие, слюдяные, ничего не будет. И магазин есть, что сутки напролет работает, и цены тоже ниже, чем в Москве. Можно задешево разжиться баночкой икры и бутылкой коньяка к ней на закуску.

172.3. Тут же неподалеку от призрака Башмачкина жил Петрашевский, куда к нему на «преступные» пятницы ходил Достоевский. И как раз на Никольском мосту, через который они всякий раз шли мимо отзванивающей каждые полчаса колокольни, герой «Белых ночей» встретил Настеньку, что-то внимательно рассматривавшую в мутной воде канале, облокотившись на решетку. Ну да, тошно, очень тошно. Магазин «Копейка» уже закрылся, но рядом с ним работает всю ночь. Они как раз стояли в небольшой очереди в кассу, которая как раз образовалась, потому что Настенька вывалила из целлофанового пакета груду мелочи, и кассирша пересчитывала второй раз, потому что сказала, что там нет ста семидесяти рублей, на которые девушка купила еды, а та говорила, что есть, надо просто пересчитать. А потом сдачи дать не семь рублей, а тринадцать. Василий хотел было спросить, сколько недостает, подсунуть десятку, но боялся обидеть Настю, тем более что мужик сзади, который всего-то брал пару пива, уже кипятился и начинал орать. Но Настенька стояла с лицом спокойным и достойным. Это уже потом она смотрела на воду, о чем-то думая. Их с малышкой поразило, сколько в Питере на улице спившихся людей бывшего интеллигентного вида и их возраста. Когда бы ни возвращались к себе по Садовой, обязательно встретят несколько человек. Когда рассказали это в Москве бывшим ленинградцам, те, засмеявшись, отвечали, что их то же самое поразило по приезде в Москву, особенно у площади трех вокзалов. И погода в Питере была замечательная, когда же наслаждаться жизнью, как не в это благословенное время. Не всем же старушек коцать на Средней Подъяческой, д.15/104. Иные из мертвой хватки самих себя не могут вырваться.

Питерский человек, начиная не то с Андрея Битова, не то с Петра I, должен придумать себя сам, чтобы жить, а не болтаться в этом аквариуме красивых зданий, классических искусств, невменяемости властей и собратьев по виду. Исходя из темперамента, решил придумать себя архивистом. Замкнуться в живой кокон, изучающий документы, относящиеся к окружающему. Чуть припыленная, сумеречная умственность с видом из окна на Фонтанку, Екатерининский канал, а то и просто в трубу двора, замкнутого железными воротами, - во всем этом притягивающее достоинство отстраненности от окружающей лжи и злобы, не так ли. Смущает, правда, что слишком расхожий, а потому и дешевый вариант. Все-таки привязан к бессмыслице, возводя ее в квадрат. Взять хотя бы этот эдипов комплекс уничтоженного Ниеншанца, типологически схожего с американскими индейцами, а вот с точки зрения цивилизации, пожалуй, и покруче будет. В интернет выложили сборник документов 1916 года в pdf, и он чувствовал себя владельцем древности, которой бедные местные интеллигенты не обладали.

Одинокий мечтатель, выходящий в белые ночи за хлебом с колбасой, а потом глядящий в муть канала. Какая богатая Настенька проникнется симпатией к дурно пахнущему чудаку, который даже то, что знает, собрал, изучил, не может толком поведать, потому что и зубов почти, да и говорить разучился. Ну, не можешь полюбить, так напиши, Настенька, а потом издашь переписку в мягкой обложке. Как говорила Божена, полстраны обрыдается над бестселлером «Жизнь с пидорасом».

172.4. Странно, люди вообще не понимают, что происходит, но продолжают жить, как ни в чем не бывало, делая вид, что так и надо, глядя по сторонам и, как обезьяны в стаде, подражая друг другу. Говорить с ними о чем-то бессмысленно. Общаться с людьми, не отдающими отчета, что с ними происходит, напрасная благотворительность. Тем более что они именно тебя считают идиотом.

Начитавшись Ивана Панаева, они отправились на Галерную гавань, тем более что по карте это примерно напротив них, к выходу на Васильевский остров, где никогда еще не были. Всякий город однообразно неподступен, а Питер, может, более того. Умышленные линии и проспекты, на которых эти каменные дома, куда нет доступа, да и что в них, те же чужие люди, - все это давит на мозги. Где-то заказать еду, что-то купить в магазинчике, - какие еще есть способы приручить это пространство, чтобы на потом запомнить его. А то ходишь по Невскому и к Адмиралтейству, или сидишь с книжкой у Эрмитажа, в ожидании, пока малышка в очередной раз пробежится по любимым залам старых мастеров и импрессионистов. А там еще и древний Египет, и какая-то выставка, очуметь можно, тем более что, как всегда в Питере, разболелась поясница.

Чудеса: топонимика и память рассказов намного ближе того, что видишь перед собой. Утешаешь себя, что движение вглубь линий Васильевского острова это этнографическое путешествие, отчет о котором, впрочем, у тебя не возьмет ни одно издание, да ты и сам не станешь ради них корячить мозг формалиновым форматом понятных им слов и дискурсов. Да ведь и метро, на котором туда доедешь за десять-пятнадцать минут, выхолостит любого Леви-Стросса. Печальные сумерки. Смотри лучше телевизор, чтобы чувствовать себя заодно со всеми и принятым правопорядком. Нет, нет, это книжный город, придуманный, тут и надо жить пишущему человеку, какие бы рожи ни кроила временная судьба.

Если вдуматься, человек-архив живет количеством знаков, которые прочитал, нашел, отложив на потом и обеспечив продолжение, и написал сам, спродуцировав единый человекотекст, как назвал его Дмитрий Бобышев. Теперь включите статистику целого, той виртуальной библиотеки, в которую вы входите малой частью, примерно в микрон величиной и становящейся все меньше по мере роста библиотеки. Вы согласны, что никакая Настенька о вас просто не узнает. Хотя бы потому, что вы стеснительны, от публичных актов отказываетесь: «постыдно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех». Ваша жизнь органична в состоянии тотальной обреченности. Об этом он не докладывал малышке. И так в квартире, где они жили, пока хозяева были где-то заграницей, отключили горячую воду, было душно, форточки из-за мух и комаров не откроешь, поскольку из-за высоких потолков их там не достать. В общем, надо бороться с обстоятельствами, не до философий. А ванная такого мизерного размера, что в нее и влезть проблема, видно, для лилипутов.

Но и это ерунда. Быть может, выход в словаре Михельсона, который под утро приснился ему в виде стены в дальней комнате, и была в словаре дверь, через которую он вышел сам не понял, куда. Во всяком случае, французский и немецкий языки соединялись тут с особого рода изогнутым русским, так что становилось странно далеко и во все стороны видно, что вообще ничего не поймешь.

172.5. Потому ли, что они находились не дома, потому ли, что город, переживший каннибальский голод, не мог не беспокоиться о пропитании, но вкуснейшие пирожные и деликатесы встречались им с малышкой на каждом шагу, требуя специальных решений: есть иль не есть, - вот в чем вопрос. Ладно пирожные в «Норде» или быстрая еда в «Лайме» на углу Невского. Но такие же пирожные были в магазине рядом с домом через Фонтанку. И на Садовой по обе ее стороны. И взбитые сливки с неимоверными пирожными в безлюдной и прохладной в жару французской кондитерской за небольшие по московским меркам деньги.

Желтоватый город для щадящего просвечивания в пасмурную погоду совершенно невыносим в жару. Для того, скажете, и существуют пригороды, но стоит вам добраться туда на электричке или продравшись на маршрутке и автомашине сквозь пробки, как тут же налетают с залива тучи и начинается дождь, - пусть краткий, зато проливной. И тревога обуревает сердца. Нет им упокоения. Неужто только и можно здесь добиться искомых прозрений что через нервы. Да и не нужен ему при приказу этот пригород, только время и силы на дорогу терять.

- А ведь хорошо, признайся, что мы никого тут не знаем, не звоним, ни с кем не встречаемся, - объявляет он малышке, лежа на диване. Чтобы понять город, надо его переспать, перескучать, перележать, глядя в небо, которое, в отличие от телевизора, ничего не показывает, и, как выяснилось, это-то и хорошо.

- Ага, то-то ты даже Саше не позвонишь, не говоря уже о Лене. Они ведь тебя любят и рады были бы видеть. А ты к людям относишься непонятно как.

- Да тут в Питере у всех по климату должна быть нервическая горячка, а то не знаешь. Это в будущем перед общением с человеком будешь нажимать на его досье в мини-компьютере и только тогда знать, здороваться с ним или обходить стороной.

- Пока что с тобой никто скоро не будет здороваться, просто потому что забудут о твоем существовании.

- Ну, и хорошо. Скорее бы.

- И что тогда будешь делать?

- Ты права. Пора приниматься за работу. Пока не вступил в дело, весь на винте и кажется, что все возможно. Счастливое из житий – наполовину в будущем. Так в методике и библиографии и провести бы свой век. Вечером выйдем прогуляться по той стороне Фонтанки? Мы там еще не ходили.

- Извини, мы не пошли сегодня ни в Мариинку, ни в театр Додина, а ты предлагаешь гулять среди этих жутких выхлопных газов. Я тут вообще не могу дышать. Не понимаю, как люди живут.

- А они и не живут, - сказал он. – Петербург всегда звали фабрикой смерти. Болота переваривают здесь трупы, не останавливаясь. Кушают лучше, чем где бы то, а мрут пуще. Едут отовсюду: увидеть Питер и умереть.

- Не верю, все наши знакомые очень даже живы.

- Ну, сейчас, может, по-другому. Да и не в Питер наши знакомые едут, а из него.

172.6. Петербург задумывался для пополнения людьми с Запада, а не из глубин Тартарии. Но уж как вышло, так вышло. Здесь самый шаткий язык, открытый к влияниям французско-немецким и прочих шведов. Так же, как времена самой нетвердой валюты от Крымской войны и вплоть до золотого рубля Витте, породили русскую классическую прозу от Толстого до Чехова. Зыбкость очертаний полезна русской культуре. В неверном тумане каждый навалит все, на что способен. К первым паровозам, шедшим по железной дороге Петербург-Москва, приделан был заводной органчик, игравший что-нибудь веселое для рассеяния печали поселян, взиравших на него. И почему-то вспомнил любимого своего поэта Апухтина, тучного до безобразия, любившего рассказывать, как маленькая девочка, увидев его, воскликнула: «Мама, это человек или нарочно?»

Нет, размышляет он, тяжко страдая, как почему-то всегда, когда идет по Невскому. Первый поезд только и можно было пустить в Москву. А вот почему Наполеон не пошел на Петербург, где его ждал триумф, благо город для него был построен, - кто ответит? Как бы, однако, повернулась история! Что за любовь к этнографии и антропологии двигала им в сторону Скифии?

Да, вот еще, думает он, сталкиваясь на улице с парой разнополых бомжей, умышленность этого города, его начальственный фрунт, от которого некуда деться в линиях и перспективах, интеллигентному человеку особенно трудно перенести, лучше спиться. И алкоголь какой-то странный, вспоминает вчерашний коньяк, придает мозгу эфирное состояние, буквально плывешь. Этот город привык, подобно пидору, смотреть на себя в зеркало вод, трогая прическу, купола и прочий голый классицизм. Так вот они лучше рассеют свой взгляд, - в текучей, отблескивающей воде ничего не увидишь, и не надо.

Они просыпались от гулких шагов в колодце двора. Потом от разговоров соседей на улице. Слышимость замечательная. Зато машины гудят в стороне, у набережной Фонтанки. И работник, стригущий траву на газонах, трещит адской машинкой где-то вдали. Момент просыпания – проверка на вшивость своей бессмысленности. В первую минуту ты не защищен ни работой, ни деньгами, ни семьей. А если и потом не защищен, - полная хана. Летишь в космическом вакууме на личных резервах энергии. Откуда им взяться? От несчастного Бога, который все создал, а его «кинули», как бобика? Он терпел и нам велел.

Каждый может насчитать несколько знакомых, которые заболевают при приезде в Петербург. Город и сам несколько напоминает бред больного, если воспринять его не мозгом, а, скажем, висками, в которые бьется кровь. У него кружилась голова, когда он пытался представить его целиком, - что-то не сходилось, перспектива плыла, заверченная отражениями, подташнивало. Морская болезнь на суше клонит к мозговой горячке, от которой так мерли здешние девушки, думая, что от несчастной любви.

Летом 1812 года предполагали, что Наполеон пойдет на Петербург, уже готовили ценности к эвакуации. Думали, что делать с петровским истуканом работы Фальконе, и Александр Голицын даже видел сон, как Петр проскакал по городу в Елагин дворец к царю, чтобы сказать, чтобы не трогали, тогда, мол, враг не пройдет. Пушкин, когда ему рассказали эту историю, долго смеялся: «Ну и мудак! Зато какая поэзия!»

21 июня. Пятница.

Солнце в Близнецах. Восход 4.44. Заход 22.18. Долгота дня 17.34.

Летнее солнцестояние 17.22.

Управитель Венера.

Луна в Скорпионе. II фаза. Заход 2.54. Восход 18.04.

Если хорошо потрудиться, то достижение конкретной цели принесет богатство и достаток. Проявлять благодарность за добрые дела. Плохо проливать кровь, нельзя делать операции.

Камень: гагат.

Одежда: темно-синяя, темно-красная, темно-вишневая.

Именины: Василий, Константин, Федор.

Восход и заход Солнца. Восход и заход Луны. Шатобриан и Пруст в алхимическом формуляре. Дарвин ад маргинем.

Василий вел разведку. Работа как работа. На самом деле жизнь такая огромная, что люди теряются в ней без следа. Да и не одни люди, а целые народы, империи, эры. Куда они исчезают? У Василия были на сей счет мысли, иначе, какой бы он был разведчик.

Противник не просто хитрый. Иногда даже не понимаешь, с кем имеешь дело. Где он, куда исчез, когда только что была мясорубка, а сейчас тишина, в которой один лишь соловей выбрасывает свои коленца, да жасмин погружает тебя в нескончаемое счастье. Вообще, здесь что?

Одновременно, ясен перец, Василий искал себя, не подавая при этом виду, чтобы комдив не вызвал, не разжаловав позорно перед строем, а то и передав в особый отдел, где расстреляют, не поморщившись. И то сказать, война, цацкаться нечего. Наполеон где-то витает, а мы тут пирожные кушаем под видом вражеской пропаганды и фальсификации истории.

А себя как раз ищешь, потому что приучен, что война, смерть, и надо отдать всего себя, а люди вокруг занимаются почему-то совсем иным. Ловчат, ядри их в корень. Василий специально пошел с утра на совещание. Отсидел его, как дурак. О деле никто не заикнулся, будто не подозревал о нем, лишь бы себя показать. Понарошку, что ли живут, для дяди? Василий этого не понимал. Ясно одно, - иначе бы он не был разведчиком, - что ему хода не будет. А, значит, все его планы на собственную кампанию не более чем пустой прожект. Что-то в нем не то. Надо идти окольными путями. А он по ним как раз специалист. Так пройдет, что никто не заметит, как вышел в дамки. Главное, что и сам Василий не заметит.

День был жаркий, душный, и он провел его, как во сне, с открытыми вслепую глазами, тем более что и накануне две ночи почти не спал. Ближе к вечеру сменил дислокацию, окопался, поужинал, радуясь тому, что один, что впереди три дня передышки, за которые можно уйти так далеко, что не найдут. Когда стемнело, начались сполохи, вдали послышался гром. Он даже вышел поглядеть на крыльцо, что там такое. В это время, словно заглянув к нему от соседей, пошел дождь. Волной накатил на крыльцо, крышу, деревья, пошел дальше, оставшись здесь постоянным шорохом. Воздух резко посвежел и начал пахнуть, будто в него вылили склянку разнотравья.

Странно, как только уходил в дом, слышались детские голоса, смех, хотя было очень поздно. А когда выходил на крыльцо, слышал только дальние раскаты грома. Он знал, что его письменный стол с двумя горящими настольными лампами был идеальной мишенью для бабочек и прочих ночных снайперов и насекомых, но это его не волновало. Как и приближающаяся гроза, вдруг рванувшая с такой силой, что показалось - в соседнем дворе. Василий думал о столичных интриганах и о том, насколько сам, не замечая, был одним из них. Профессиональный разведчик силен только за счет адекватного понимания неоднозначных ситуаций.

II.

1.Поразительно. Я пишу эти строки, когда наша армия начинает свою погибель в бескрайних пустынях московской Тартарии. А тут тихо, светит солнышко, душновато, и некий припозднившийся соловей трясет руладами вечереющий воздух. Как и его, меня раздирает страсть. Но моя возвышенней: покончить с коротеньким императором. Что поразительно, я покладист и не кровожаден. Более того, мне не совсем понятно, мужчина я или женщина, да я и не вникаю, занятый сложностью самой человеческой принадлежности.

Не скрою, несмотря на войну, меня волнует мое благосостояние. Люди хуже животных, так как убивают друг друга. Но они же лучше зверей, потому что могут откупиться от солдат и палачей и вообще устроить жизнь вдалеке от насилия. И все это с помощью денег и богатства. Тем более что свои деньги я заработал сам, в качестве машины для письма. И тут этот безумный капрал, у которого революционный кураж свербит в заднице. Лишил всех покоя, а, может, и будущего.

Деньги дают больше, чем свободу. Дом в Бретани вернул мне радость жизни. Честно говоря, я был уверен, что ослепну, настолько не хотел смотреть на то, что окружало в Париже. Если это прекраснейший город в мире, то, значит, мне ничего больше и не оставалось. От мельтешни вокруг расстраивался желудок, не говоря о настроении. Бретань дала мне вздохнуть. Я устраивался в полях или на берегу речки, слушая жаворонка, и у меня пропадало всегдашнее ощущение, что я живу зря, то есть вынужден жить вопреки, что оказался мелок, полностью исчерпав любопытство к внешнему мне миру. Действительно, он меня больше не интересует, но Бретань примирила меня с ним, а подобное чувство ждет нас только в раю.

Так когда-то я исчерпал интерес к поэзии древних, полностью ее познав. Мы с императором одногодки. Я знаю этот тип ребят, бедных, но злых, почитающих себя гордыми. Я учился в колледже с такими же. Я сам мог стать лейтенантом артиллерии, хотя это стало бы единственным, что нас объединило. Я создал имперский стиль в литературе и, что существенней, в мышлении, и только потом он насадил его всюду своей хитростью и чужими жизнями. Я чувствую ответственность перед историей. Никто не имеет на него таких прав, как я, и он это знает, преследуя меня и моих близких. Единственное, о чем он не догадывается, что именно он мой самый близкий.

Я благодарен судьбе, с детства подбросившей мне чувство, что я не такой, как другие. Еще до того, как узнал о смешении во мне полов, я не мог представить, что остальные люди испытывают такую же боль при общении с этим миром. Разве они идиоты, думал я, чтобы изображать щенячий оптимизм и не думать о суициде. Меня самого мысль о смерти лишь утешала: вот избавление от тягучего и праздного кошмара времяистечений. Смерть была первым приятелем, с которым я подолгу беседовал, рассказывая о том, каким должен был стать. Он слушал, не перебивая. Она была рядом, в любую минуту готовая прийти на помощь, извлечь из любой дряни, подобно древней богине. Мир без меня, который я представлял постоянно, был гораздо гармоничней того, который я собой мучил.

Я засел за книги и за учебу, чтобы хотя бы не видеть своих товарищей, а заодно учителей. Видимо, все нормальные люди уничтожены в предыдущих войнах, на мою долю их не осталось, я не протестовал. Лучше Горация с Катуллом собеседников не отыщешь, да к тому же и скепсис на окружающих проще отливать, простите этот солдатский прозаизм в духе времени.

Что ни говори, наши соотечественники молодцы: даже послереволюционные руины обратили в законченный стиль. Я живу в бывшем замке в бывшей привратницкой, которая одна и сохранилась, если не считать голого фундамента. Регулярный парк превращен временем в английский, а нам горя нет. Я готовлю желчную реставрацию. Пусть она будет женщиной. Император даже не успеет пожалеть, что не умер прежде.

Пение дрозда похоже на запах, - оно оживляет все пения дроздов, которые слышал в своей жизни. Зная это, я с молодости отказался участвовать в этой романтичной эстафете. Нынешний дрозд поет лишь однажды, и то напрасно, как и положено художнику: меня наполовину уже нет. Причем, на лучшую половину.

Итак, скажи, кого ты любишь, и я скажу, кто ты, - так? Если тебе нравятся мужчины, то нутро у тебя женское. Если женщины, - наоборот. Я бы мог полюбить лишь столь неопределенного или, если угодно, двоякого, как сам. Где они кучкуются, ангелоподобные? Я лично не видел. Поэтому не будем отвлекаться от более определенных дел. Скажем, от императора.

Начиналось все хорошо. При взятии Бастилии открыли кафешантаны, и лучшие люди считали долгом гулять на площади, смешавшись с зеваками. Всякая революция, понял я, начинается как светское мероприятие, постепенно переходящее в ад.

2. Казалось бы, в моих действиях нет логики: пока император собирался сгинуть вместе с армией лучших мужчин в степях Тартарии, я двинулся в еще более далекую Америку и сопредельные страны на открытие земель и раритетов, глубоко, по сути, мне безразличных. В новизне я ищу иную логику, которая была бы мне понятна и не враждебна. Иными словами, я как бы предполагаю, что Бог подряжался играть на моей стороне, чего он прежде не выказывал.

На корабле я чуть не утонул, решив на стоянке искупаться вместе с другими пассажирами, но заплыл далеко, не заметив начавшееся волнение. Хлопоты, доставленные спасшей меня команде, заставили до конца плавания укрыться в своей каюте, так было стыдно. По всем признакам я выходил академиком-идиотом. Зато привел в порядок записи и тетради будущих наблюдений.

Все восхваляют американцев как молодую, деятельную и бездумную нацию. Даже ученое отшельничество они представляют как занятное предприятие, достойное вложения денег и раскрутки. Чего они не знают, того не существует. Призраки – существуют: они их пытаются снять камерой обскура. Душа – существует: они ее взвесили на сверхточных весах. Одинокий человек вкупе с одиноким Богом не существуют: у них нет того, что здесь называется public relation. Одной из моих задач было найти и классифицировать подобные редкости, для чего здесь повсюду расставлены университеты. О том, что те действуют по законам мафии, говорить не приходится. После предыдущего путешествия в Атлантиду я ожидал чего-то подобного и не ошибся.

Можно сказать, что я обошел противника глубоко с фланга. Я мимикрировал под коммивояжера, торгующего пейзажами и бабочками невиданных расцветок. Чудак Паганель, если кто не знает, так и остался не разоблаченным и лучшим агентом ее величества английской королевы. Пожалуй, мне тоже было бы покойней у нее на службе, но я предпочел собственный страх и риск. В вечности, говорят, плата полновесней, хотя и там банк лопался, на моей памяти, два или три раза, причем, с концами.

После известного голливудского фильма все мы обречены плыть на корабле «Бигль». Вопрос только в выборе маршрута и попутчиков. Войны, как и путешествия, происходят от женщин: лишения и неизвестность лучше общения с ними. В лесах, у водопадов я пытался найти нежные создания, которые положили бы конец этому правилу. Возможно, они не умели говорить или имели тайную прорезь между ног не вдоль, а поперек, неважно, я готов ко всему. Среди племени ирокезов я встретил подобное существо четырнадцати лет, оказавшееся ко мне чрезвычайно добрым, податливым и необыкновенно впору. Ее поражало, что я собираюсь словами, да еще записанными на бумагу, передать то, что она собой представляет. Мы сидели на берегу реки, свесив ноги и разговаривая. Я казался бы безумцем, не принимай она меня за бога (обычное женское заблуждение, играющее для мужчин роль силка). Вечер был тих и нежен, как подружка. Каково было мое разочарование, когда до меня дошло, что у нее, как и у всего племени, нет понятия любви. Подтверждение этому я получил и из сочинений коллег, в частности, мистера Померанцева. В лучшем случае, меня принимали за выгодное вложение материнской яйцеклетки или за начальный капитал, которым обладает, по их мнению, каждый француз. Подозреваю, что о моем существовании она забывала, лишь я исчезал из ее поля зрения. Тем не менее, я тонко обманул читателей, описав свою нежность к избраннице. То же, в принципе, делал наш император, насаждая свободу штыками. Меня тошнило несварением мысли. Так начиналась деконструкция собственных теоретических идолов.

На всякий случай, преодолев отвращение, я измерил свою пассию во всех плоскостях и проекциях. Она была уверена, что для этого я разрежу ее на сочные кусочки. Я успел разглядеть затаившихся в засаде ее братьев и прочих родственников. Любовный прибор, изъятый мною из штанов для технических нужд, поверг их неказистым видом в такую радость, что они, хохоча, вывалились из-за кустов и деревьев как полоумные. Пришлось выставить им ящик «божественного напитка» с явно галлюциногенными свойствами и, когда все перепились, тихо слинять, предварительно заплатив проводнику-голландцу, учившему их европейским танцам.

Мир сошел с ума. Я понимаю, что силы, подвигающие меня на бодрое сочинительство, заставляют других убивать себе подобных или учиться безумным вещам. Мир это собрание курьезов, один из которых ты каждое утро привычно рассматриваешь в зеркало, бреясь и чистя зубы. Как сказал бы Бродский (неохота проверять, цитата это или сам придумал).

3. Участие в войне идет на пользу человеку молодому и энергичному. Особенно если он выживает. Чувственное ощущение бездны бродит в нем, требуя выхода любыми средствами. Чаще это водка или насилие, иногда – наука и искусства. Выжившим есть, что вспомнить, в отличие от умерших или живущих так просто. Они не прочь стребовать от жизни дополнительных извлечений.

Я от души выбрал армию проигравших. Причем, вступив в нее в самый неудачный момент, когда все были уверены, что противника шапками закидают, что второй польский поход уже выигран, и надо только выбрать правильное направление, - на Москву или Санкт-Петербург. Ясно, что идти надо было на последний, но император заигрался и хотел посмотреть Кремль. В итоге, мне нужны были сильные рекомендации, чтобы в первом бою быть раненным и с земли наблюдать позор бегства и разгрома бездарностей, коим вынужден подчиняться.

Нет худа без добра. Легкое ранение, а затем удачно сложившаяся эмиграция избавили от тягот семейной жизни, которой я обрек себя незадолго до войны. О переезде жены нечего было думать. Провидение избавило от детей. Ничто не отвлекало меня от готовности к смерти, скрашивающей существование. Местные дамы любили говорить о литературе. Мне достаточно даже слов. К тому же я не представлял, как, не обладая ни жильем, ни капиталом, приступить к делу, от которого любая женщина ждет для себя какой-то пользы. Я считал себя выше любой чужой пользы.

Воздержание и общая нервность подвигли меня на создание книг, что позволили бы набрать сторонников не меньше, чем императору, который пришел к власти на родине, уставшей от казней и беззакония. Из газетных карикатур я узнал однокурсника по училищу. Это показалось мне вдвойне оскорбительным. Ладно, что он не был отличником. Но он кропал по ночам сочинения, сдирая у меня стиль, которым гордился, выдавая за собственный. Почему все диктаторы выходят из неудавшихся сочинителей? Да потому что, кто ясно мыслит, тот ясно презирает. Я задумал слишком глубокий обходной маневр. Мы пойдем на Петербург. Лучше хороший французский театр в туземном исполнении, чем валяние ваньки в собственном. К тому же он решительно глуп и необразован, - в Петербурге, единственном из мировых столиц, развит шаманский невроз: из-за северного положения тут видны призраки.

Известно, что контрреволюционеры выходят из недр революции. Все внешние враги остаются вдвойне в дураках и вдвойне врагами. Жизнь идет мимо них с ускорением русской горки, да еще переворачивается. Мне удалось написать нечто, пришедшееся по вкусу врагам. Они вызвали меня, чтобы воздать должное. Сочинитель, погляди на тех, кто тобой восхищается. Не проза заразительна. Заражает восхищение прозаика самим собой, которое читатель оборачивает на свою ничтожную персону.

Выделив яд, я решил поразить им противника. Я водрузил надо всем Бога, вышнего патрона и образ всех себялюбцев, тем более неотразимый, что, по примеру дезинформаторов, Он говорит прямо противоположное тому, что собой представляет. После Америки разгадать эту хитрость не представляло труда. Я написал «Воина христианства». Император возвел меня в маршальское звание. Мне достало ума уехать в самое дальнее имение, недавно купленное, о котором никто не знал, и на церемонию награждениея не явиться. Мне передали, что император был поражен, заметив, что я бежал как заяц. Многие думали, что участь моя предрешена. Ерунда. Люди живут недолго, но все же дольше, чем их суждения о будущем. Кто мешал ему на дороге в Петербург? Ничтожный Витгенштейн? Держите меня. Страх перед объединенным англо-российским флотов? Ну, так он ведь и ждал, чтобы они сами на него пошли, приманивал. Зато ни партизан, ни татарвы. И не говорите, что боялся шведов. Дурость не имеет причин.

Видя свои собственные усилия по узурпации славы, я не ждал ничего хорошего и от императора. Было ясно, что при первой возможности он рискнет чужими судьбами, выдав их за свою. Противостоять я ему не мог. Но мог открыть двери в ад, который он заслуживал. Он вбил себе в голову, что устраивает иерархии подданных, не видя, что наваливает горы их черепов. Он был поражен глубиной моей мысли, которую я проявил во время единственной беседы: так я не проронил ни слова во время его монолога. Он направил меня первым секретарем посланника в Риме. Еще и еще раз говорить ему о битве при Ораниенбауме было бессмысленно.

На самом деле семейная жизнь, о которой мы тоскуем, являет лишь серый фон, на котором ярче проявляется наша краткая, но героическая общественная стезя. При этом о нас может не знать ни одна сволочь. Мы заряжены подвигом и, перефразируя господина Чехова, чтобы нас повесили на стену плача, мы должны хотя бы в пятом акте, но выстрелить. А потом уже стрелять всякий раз как пушка на Петропавловке.

Семейная жизнь слишком глубока и интимна, чтобы выдержать самообман двух людей. Обычно довольно и одного, потому что и у него кончится терпение. Романы пишет одиночка, - вот в них и удается семейная идиллия. Самое большее, что могут супруги, это не мешать друг другу. Если при этом они еще не смешивают партнера с грязью, то о большем не надо и мечтать. Моя жена отправилась в Италию вместе со мной. Она была ангел. В ее душу я предпочитал не заглядывать. Пиши она исповеди, как Августин или Жан-Жак Руссо, я бы их открыл в предынфарктном состоянии. Я сам на исповеди мастак, зная, что красота слога ведет гораздо прямее истины. Никто ведь не хочет помереть в болотах придаточных. Если язык выдуман Иваном Сусаниным, то с него и спрос. К людям вообще надо относиться терпимо: не ешь ближнего, уже молодец.

4. Наполеон сгинул в Московии, поскольку уму его не на что было там опереться. То же ждет любого стратега, который захочет насадить в Тартарии разум. Зато всякий, кто принесет туда хаос и безумие, обречен на власть и любовь народа.

У меня нет такого таланта. Я разве что готов сбить тирана с толку душевной глубиной, которую сам он свел в себе к нулю. Но в последнем бою мы все равно сойдемся с ним в рассуждениях. Это оружие выбрано не нами и не нам его менять, если хотим отличаться от дикарей. Даже побитого варварами коротышку следует превзойти цивилизованностью. И снабжение по воду можно было наладить. Эх, да чего там…

В жизненной дуэли, будь то брак, литература или политика, меня привлекает загадка времени. Задним числом виден синхрон событий, в тот момент скрытых. Чтобы победить, надо увидеть себя из будущего, расширив горизонт зрения, хотя бы это и выглядело выходом за пределы горизонта. Я подал очередное прошение об отставке. Безысходность обострила ум. Мне всегда казалось, что есть некий тайный ключ к событиям в мире, будь то уровень красных кровяных телец, расположение звезд или суммарное выпадение букв латинского алфавита в тот или иной момент истории. На первое время я занял себя примерной оценкой количества химического вещества на земле, - занятие не бессмысленнее прочих, к тому же предполагающее знакомство с книгами и учеными мужами, рассеянными по всему свету.

Возможно, я шел неверным путем, но в правильном направлении. Убийство герцога Энгиенского вызвало рост азота, последующие войны и передел Европы. Я старался смотреть на мир глазами Бога, различающего не лица, а химические анализы. Довольно стать формулой, чтобы исчезнуть из поля зрения людей, но быть отмеченным Творцом.

Я исчез. Мои тексты появлялись, следовательно, я был, но меня не было. Окружавшие меня ближайшие люди стали функцией сопротивления, - необходимой для продуцирования текста. Их формулы вступали с моей в простейшую реакцию обострения внутренней жизни. При всем равнодушии к людям не пожелаешь им общества, подобного моему. Тем более что я все внимательней всматривался, ища глазами худощавую даму в белом, обещавшую мне последнее свидание и брак на небесах. От любви все равно не уйдешь, стоит ли так стараться?

Чтобы люди тебя не замечали, достаточно мыслить не с той скоростью, что большинство. Зачастую достаточно - просто мыслить. Вот только самому надо оставить вредную привычку замечать их, людей. Ожидание сухощавой дамы лишь оживляет присутствие иных дам. Женщина странным образом позволяет забыть о безобразии своей наружности, а уж светская улыбчивость и манеры скроет даже от себя уродство души. Пока вновь не останешься один, бессильно матерясь и подпрыгивая, чтобы избавиться от брюшка, физкультура, блин. Ну, так вот, у себя в саду я держал этакий фонтан, перед которым присела нимфа с изумительным белоснежным задом, в котором были скрыты стрелки часов. Лишь 12 часов придавали ее щелочке настоящее целомудрие. Дальнейший ход времени лишь демонстрировал нараставшую и умалявшуюся готовность к любви и соблазнам.

Чтобы придать себе вес, человек окружается шпионами. И синхроном событий в других местах, даже странах. В конце концов, любого из нас играет свита в лице человечества. Ау, Пушкин, выпрыгивай из чернильницы. Или предпочитаешь пузатого божка Гёте? Великие люди дают уникальный шанс быть ими, а не собой. Ты – существо скоропортящееся. Досада на себя подвигает на конвульсии всякого рода, не давая дрыхнуть. Императорская гвардия, не спи, в чухонской столице жуткий климат.

Я ждал, что за мной придут солдаты или тайная полиция, чтобы мучить, и тогда жизнь кончится. Я был раздосадован, что одинок, никому не нужен, и не умею и не хочу наладить свою жизнь. Все раздирало напополам. Я был полный урод на фоне людской жизни, в которую не верил. Отражение в зеркале приводило в ужас. Жара доводила меня в раскаленном Париже так же, как и в оккупированном Санкт-Петербурге. Пригороды не помогали. Накануне там поймали отравителей, все испуганы. Устав от книг и пустого письма, я шел в пекло улиц, рассматривая бедных горожан, привязанных к лавкам и магазинам и ловя быстро отводимые взгляды белошвеек от насупленной уродины, которую обнаруживал на месте себя в зеркальных витринах. Не было никого, кто бы устроил мою жизнь, потому что я отверг бы то, что они мне предложат. Отдых на море извел бы через три дня. Другое дело загородный дом, веранда в тени с рабочим столом, неспешные прогулки на станцию, солнечные аллеи, сад… – что может быть лучше. Но человека, который заботился бы обо мне, не существовало. Напротив, все нуждались в моей заботе, надеяться не на что. Я не мог понять, о каких удовольствиях говорят люди. Я черпал силы из отчаяния: сильнее жить и творить, чтобы быстрее подохнуть. Но это скучно, однообразно и нехудожественно.

Понятно, что любое появление «ее» было бы уступкой внешнему безумию. «Ей» взяться неоткуда и незачем. Буду жить сам по себе в опровержение сюжетов, потому что человек не сюжет, а хуже. Поэтому когда секретарь доложил, что пришла дама в маске, я, конечно, ее принял, но был недвусмысленно холоден и оттого еще больше недоволен собой. Я знал ее. Это моя бывшая жена, которая хотела удивить, но не нашла ни верных слов, ни общего тона. Возможно, их и не могло быть, но то, что я услышал, меня не устроило. Наверное, когда все кажется пошлым и ненужным, значит, что ты стоишь на пороге новой жизни. Жаль тогда, что я не лакей, потому что на пороге стоять не привык и не собираюсь даже в царстве небесном. Ты Петр, ты и отворяй. Тем более что мы все, кажется, двинемся из его города, - прямо туда. Русский царь выехал отсюда, на переговоры не идет, и город безумный. Хорошо, что император хоть догадался Финляндию передать шведам в обмен на лояльность.

5. С удовольствием вспоминаю слова, сказанные дорогой жене: «Жаль, что ты не можешь любить меня так, как я того достоин, но не печалься, - я буду любить себя сам. Твоей чести ничего не грозит, - другая женщина мне не нужна».

Как всегда, она решила, что я кривляюсь. Как обычно, я говорил всерьез. На всякий случай, она напомнила, что я извел ее своей нелюбовью к себе, к своей внешности, к своему ничтожеству. «Еще бы, - отвечал я, - неужели я не заслуживаю лучшего и должен впадать в смирение лишь потому, что у иного и этого нет? Плевать на них, я несчастлив не менее, чем они».

Кажется, она потеряла нить. Я поспешил выставить ее из комнаты, успев закрыть за ней железную дверь. Понятно, что после этого я не мог не принять должность посланника в Риме. Император обещал это после заключения мира с Россией, но где этот мир. Поэтому и в революции 1830 года я принял участие с удовольствием. Когда хочешь чем-то себя занять, кажется, что весь мир мал, и разве что не подпрыгиваешь от нетерпения влезть в каждую дырку эволюции видов. Понятно, что у и мистера Чарльза Дарвина не все было ладно с семьей, кто спорит.

Всякое самодержавие хорошо для концентрации мысли. Хорошо, что вторая польская кампания стала еще и первой финской. Другое дело, что сжатая мысль убивает все другие мысли, укрепляя сердце. К сожалению, самодержец не понимает своей служебной роли в организме подданных и дает волю страстям и обидам. Он пускает корни в невидимом, что выше человека. Тут уж вместо мысли растет метафизика, из нее – история. Казалось бы, нам какое дело? Ан строим планы, возводим на престолы, становясь первой жертвой монарха. Прямо Фабр какой-то, жизнь насекомых.

Он сидел в саду в беседке рядом с прекрасной мадемуазелью, которая писала курсовую работу по его творчеству и вот пришла к поэту в гости. «Где мы, вы говорите, Маркизова лужа? Забавно». Формальности были улажены. Он рассказал, что мог, дал рукопись старого начала прозы, которая, думал, никому не понадобится, а теперь, глядишь, она вчитается, найдет смысл и материю медитаций. Для того и писал. Было нежарко, легкий ветерок, запах трав. Машинально гладил нежную ручку. Целовал то в голое плечо, то в щечку, то в ладонь. Попросил разрешения потрогать грудку, она была без лифчика. Покраснев замечательно, она не ответила, и он потрогал легонько без разрешения. Рука со старческими веснушками выглядела на ее теле как иллюстрация к разным типам сексуальных ориентаций женщин. Глупо и пошло спрашивать, где она была, когда он подыхал от одиночества и нелюбви, ворочаясь в этом мире, как тяжелобольной, не находящий места. Как сказал как-то кинорежиссер Андрей Смирнов: сначала не дает никто, потом дают все. А толку? Может, и эта блоковская Незнакомка всего лишь переодетая Шарлотта Корде с улицы Марата.

Он коснулся ее коленки. Аккуратно пополз вверх по ноге, свернул к бедру, но под трусики не залез. Она сидела, не дыша, видимо, не зная, как реагировать. Ему было пора в кабинет к оставленной на столе рукописи, к документам на подпись. Попросил ее приходить еще. Наверное, не придет, зато и не зарезала. Но, право, спать с ней, приручая всерьез, у него не было сил. Вот если бы она сама проявила инициативу, пригласила на дачу в какой-нибудь Петергоф, он был благодарен. Но откуда этому взяться в почти ребенке? Он еще раз пригласил ее приезжать, когда ей будет удобно. Сказал, что понимает, что она не уверена, делать ли это, но он будет ждать. И думать о ней. Переход из внутреннего изощренного мира мысли и литературы на свет и бред тела в возрасте давался нелегко. Если она сможет войти к нему внутрь, он будет рад.

Поцеловал ей ручку и пошел в дом, где жена не находила себе места. Теперь будет неделю долбать, пока не появится какая-нибудь другая девочка. Все это - про внутренний мир и внешнее уродство - он говорил десятки раз. Но и высказанное впервые оно столь же сомнительно, сколь несомненно внутри.

Поэтому вернулся к ней с полпути. Она еще не ушла, укладывая бумаги в сумочку, диктофон. «Связь между внешним и внутренним может скрасить одна любовь, - сказал он, глядя в ее красивое личико, а будь некрасивой, что бы ей сказал? – У меня уже нет сил на это. У других, видимо, тоже. Я не могу настаивать в этом касательно тебя. Запомни, как теоретическое положение». Повернулся и пошел обратно. Шулер, передергивающий карты. Выхода по любому не будет, переспят они или нет, пустая трепка нервов.

Будем считать, что любой момент времени изменяет всю конфигурацию жизни. И все, что было прежде, теряет силу. У меня нет планов на будущее, - потому что должны появиться неизвестные еще ходы. Императора уговорили идти не на Москву за армиями, которые заманивали его сражением, которого он желал, - а на Петербург, чтобы посадить Россию жопой в Европу. Даровал свободы евреям и крестьянам. Даровал равенство гражданам. Ввел денежное обращение для всех, а не для узкой кучки бояр. Освободил финнов и поляков – форпост русских. Снабжение наладил на северо-западе страны, несмотря на подлость англичан. И что дальше? Может, и впрямь надо было идти вглубь матушки-России, в Москву? А мы с маршалами отговорили.

С этим я вернулся к себе, ожидая знаков от будущего. Их не было, а, скорее, я не смог их узнать. В связи с чем, лег на диван и задумался.

Окна кабинета выходят на восток. Ровный вечер покойнее дикой красоты закатных облаков, внушавших в юности неоправданные надежды на иной, лучший, свет. Теперь жду вечной ночи, уговаривая себя, что занят работой, хотя не слишком вникая в ее смысл. Какой смысл у источающего листья древесного ствола? Тянет бежать в прерии и чужие города, но я знаю, что там будет еще хуже, и это смягчает мое пребывание здесь. Из Парижа передают, что император окончательно сошел с ума и ждать хорошего не приходится.

6. В Праге я был у изгнанного короля, разговаривал с наследником и его сестрой, показавшимися милыми и любознательными детьми, склонными к мистике и модной сейчас кунсткамере. Люди, потерявшие власть, везде одинаковы. В странном чувстве, с каким оказываешь знаки почтения, не хочешь и отдавать себе в нем отчет.

Один из оттенков, - обычный для меня, - я опять не в том месте, где решаются судьбы мира. Гуляя по старым улочкам и заглядывая во дворы, где живут люди, которым я могу лишь улыбаться, поскольку не знаю языка, и это нравится, мне пришло в голову, что судьба мира нигде не решается. На земле, во всяком случае. Возможно, я даже общался с людьми, которые уверены в обратном, но в душе жалел их за наивность. Стало быть, судьба мира достойна решаться в том месте, на котором находишься ты. Так, для светского человека очевидно, что светская жизнь проходит там, где в данный момент он находится. Он не бегает, не суетится, и постепенно все нужные люди оказываются рядом с ним.

Понятно, что я опять задумался о Наполеоне, который всегда, - так получилось, - жил отдельной и непонятной мне жизнью. Мы с ним не сходились. Я ждал от него большего. Он не оправдывал ожиданий. Я злился на него, зная, что другого шанса не будет. Но действительно ли он что-то решал в этом мире? Не скрою, меня тянуло в Петербург, где я уже привык к своему странному гауляйтерству. Доходили слухи о заговоре дворянской молодежи, которая мечтала соединить европейскую цивилизованность с доморощенными правилами.

Может, поэтому меня в путешествии не покидает чувство тревоги, - а не теряю ли я под ногами то место, где стою и не могу иначе? Да, приходится всюду тащить такой громоздкий и разнородный багаж, какой представляю я сам. Этакая тяжесть может убить удовольствие от любой перемены мест. Когда-то Петербург был создан, как окно, через которое глядели в Европу. Теперь сама Европа глядит из него в Россию. Темно кругом. Даже когда белые ночи, дни – серы и неприглядны.

Из Праги сперва отправился в Карлсбад. Я нуждаюсь во множестве близких людей, которые обеспечивали бы мне комфорт, беря на себя общение с незнакомцами, которых я не столько опасаюсь, сколько вынужден улыбаться. Каждая из абстрактных улыбок, на которые я горазд не меньше бедного царя Александра, словно делает меня меньше и абсурдней. Как всякий добросердечный с виду человек, я склонен к печали, а не веселью. Рядом со мной никого, кроме меня. Тяжкое общество, невыносимое по ночам. Моя ненависть к роду человеческому черпается из слишком интимного знакомства с одним из его представителей.

Да, со мной любимые книги, и это спасение. Однако приходит время засыпать. И ты ощущаешь отсутствие самой любимой из книг, которую придется написать самому или так и подохнуть с дыркой в диафрагме. Ночью не властен над сном, который тобой овладевает, и теряешь все, что обрел накануне. Каждое утро надо опять тащить камень на гору. Неужели и в смерти мы не будем вольны в себе? Тогда конец. Я остановился в Визенбахе. Сильно пахло навозом. Гостиница в лощине, над ней два лесистых холма. По одному из них прошли два молодых человека с палками в руках. Неподалеку, видимо, коровник. В довершение всего я не могу в одиночестве завтракать в незнакомом мне месте. Заплатил за еду, чтобы дали с собой. Накануне ночью наслаждался стонами ветра в окнах, похожими на любовные. Вот и ветер тебе брат с похожим образом мысли.

Конечно, я общаюсь с людьми, сбивающими с сумасшествия недвижной мысли. Приходится жертвовать и мыслью как таковой. По инерции улыбался, провожая взглядом красивых дам и девиц. Вел себя вполне в духе биологического сообщества. Я много изучал Россию по понятным причинам, связанным с Наполеоном, и привык считать, что наша приветливость в общежитии, в отличие от русских нравов, сильно скрашивает земную участь. И все же был рад, что в Гейдельберг отправился из Визенбаха в совершенном одиночестве. Это обошлось всего вдвое против обычной цены. Дорога шла мимо реки, накрапывал дождь, в ту же сторону шла толпа паломников, мимо которой я ехал. Жизнь казалась сложнее, чем я мог понять. Мы въехали в красные ворота. Я остановился на сутки в гостинице, хотя мне предлагали, не останавливаясь, отправиться в Мангейм. Из Визенбаха сообщали с тревогой, что меня спрашивали двое молодых людей. Возможно, те, которых я видел в дороге. Просили принять меры предосторожности.

Я хотел, чтобы из моего окна были видны развалины древнего замка на холме. Но таковой комнаты в гостинице не нашлось, и вместо обеда я отправился на холм пешком, взяв зонт, и не понимая, что делаю. Добро бы я писал об этом в какой-то журнал. Или заключил договор на книгу с издателем. Или хотя бы любил руины и красивые виды, как это дано моей жене. Так нет же. Через полчаса удовольствие от ходьбы сменяется ненавистным упорством спорта высших достижений. Мне показалось, что я опять вижу тех же подозрительных студиозусов, что искали меня в Визенбахе. Может, заговорить с ними? А вот встреченная старуха вполне могла быть с портрета Рембрандта.

Ага, в этом и дело, чтобы свою ученость вместо потрохов показать. Тогда и нелепое пребывание окажется осмысленным в ряду близких по духу людей, которые машут тебе из истории человечества. Может, там, в памяти, мы и сейчас на встрече, соединяя вечер, дождь, воздух, руины и вольно пахнущую траву. В гостиницу вернулся полный сил, спал хорошо, заболтав себя монологом. Дальше отправился без остановок, и вскоре достиг места службы. Сведения о заговоре становились тревожными. Многие из молодых людей были офицеры, готовые взбунтовать вверенные им военные части. Налицо были антипольские и антиеврейские настроения, поддерживаемые в окружении царя. Европу с трудом дотянули до Вышнего Волочка, но Россия оставалась хлопотливым и плохо управляемой страной, вроде несчастной Испании. Москва, говорят, и вовсе кишела английскими агентами, периодически ее поджигавшими.

III.

В ожидании конца света в России не сеют хлеб, такая традиция. А здесь, как шипит злой Солженицын, и так не сеют, не жнут, а сытно живут. Если революция, так потому, что белый хлеб не привезли, один черный есть. И червю ленинградскому блокада - повод жиреть, этот червь болотный, червь упорный, ужо и камень гранитный пожрет, с него станется. Впрочем, Василию-то червь ни к чему, можно не фантазировать. С него довольно, что наконец-то выяснили: Петербург построен по принципу лабиринта со всеми вытекающими. Да еще и каждый дом норовит ввинтиться в себя, если не к небу, так по земле, как взъярившийся таракан, амбициозный алкаш, как ты да я, Моцарт. А как ранимы местные художники и поэты, как блюдут свое имя в безвестной незапятнанности. Не дай бог брать у них интервью, каждую запятую выверят под светом совести, а потом заявят, что вовсе не говорили этого: открывшаяся им истина не формулируется, как жизнь в коммуналке. Ранимы, полны фанаберии, легко плачут в редакциях. Как они передрались по поводу воспоминаний о «Сайгоне», где двадцать лет в толкучке пили водку, не приходя в сознание. Шутка ли, остаться в книге истории!

Василий вспомнил своего приятеля-мудреца, объяснявшего, почему отказался от интернета, а перед тем от автомобиля. Потому, конечно, что те привязывают его к себе. Он заметил с ужасом, что становится их функцией. При этом в день он выпивал не меньше двух бутылок водки, что, впрочем, не мешало ему сочинять прекрасную ностальгическую прозу, соединяя чистый тургеневский стиль с эротическими воспоминаниями о похождениях плейбоя. Он любил снимать дачу в Лисьем Носу, и Василий, наезжая в Питер, отправлялся к нему с литровым «Абсолютом» и баночкой селедки на случай, если хозяйка оставит писателя без еды. Все это было трогательно, чуть провинциально, жалко, непонятно, овеяно хорошей погодой и настроением, разговорами о знакомых, о прошлом, о двух местных журналах, куда у приятеля был ход, но нечастый, так что и писать можно было, не спеша, тщательно. Они жили в прошлом веке, им было хорошо. То, что все это не имеет смысла, скрыто под толстым слоем интернета и наполовину пожрано вечностью, - им еще не сообщили. Такая домашняя микрофлора.

- А ты заметил, как здесь легко дышится? – спрашивал приятель.

- Прежде считалось, что это из-за отсутствия евреев, - отвечал Василий. – ребе Эпштейн говорил, что из-за белых ночей здесь нельзя определить время наступления субботы и праздников, и поэтому здесь не надо жить.

Выпили за то, что и белые ночи проходят, и евреи появились, и жизнь, говорят, до осени еще продлится. Василий пожаловался, что не может удержать в голове этот город, понять, что за чем следует. Ему не надо ездить на метро, не замечая этого, как делают другие. Не надо мотаться на машине, стоя в пробках. Просто хочет понять. Идет от дома к дому. Вот Пять углов, ладно. Вот в Прачечном, 6 здание Брокгауза и Ефрона, ныне типография, можно войти с левым заказом. Вот Никола Морской, где отпевали Ахматову. Дело не в том, мало или много таких реперных точек. А в том, что все разорвано делами, шумом, страхом, абсурдом. Смысл не для тебя, таракана, изволь бегать, не спрашивая, зачем.

- Ага, вот ты и заболел питерским комплексом маленького человека, ищущего смысл вокруг. Для этого папочка все и затеял, - отвечал приятель, отбиваясь от комара. – Лена! Давай шашлык жарить, хоть дым комаров отгонит, а то невозможно!

Свое 43-летие Наполеон встретил 15 августа 1812 года в Петербурге. Здесь было еще 3 августа, и он пошутил, что России так и суждено остаться в прошлом, пока она не поменяет календарь. Что он и предложит своему брату Александру в числе первых двадцати важнейших указов. Через неделю юный Александр Пушкин из Лицея читал на публике оду, посвященную святому союзу двух владык мира. До рождения Федора Достоевского, написавшего знаменитый роман о студенте Раскольникове, мечтавшем стать Наполеоном, оставалось девять лет. Через шестнадцать лет родится автор «Войны и мiра», из которой мы знаем со школы об этом дружеском походе, о спящем увальне Кутузове, о спорах в обществе по поводу судеб страны, о проказнице Натали, что любила Андрея Волконского, сгинувшего в Синявинских болотах, а замуж вышла за его друга Пьера Безбородко, наследника несметных богатств. Все мы учили наизусть знаменитые строчки о просьбе царя войти французов в Россию, чтобы дать крестьянам свободу. Такой вот гениальный обходной маневр относительно гнусных помещиков и попов. И об ужасной казни мещанина Шабалкина, говорившего, что император – сын Екатерины Великой, брат Павлу I и, стало быть, дядя Александру Освободителю. Ну и так далее, - без Наполеона не расцвела бы русская классическая литература.

Глаз приезжего наводит вид города на предельную резкость. Обычный туман рассеивается, заменяясь недоумением. Кажется, тебя завлекают то ли в будущее, то ли в никуда, которое здесь зовут чухонским болотом. Декорация города выглядит внушительно, но недостоверно: нанятые актеры ленятся играть всерьез, а пить на сцене это конец ремеслу. Война тут происходит по законам пьес Расина, как подражание древним, которые почему-то завывают, декламируя, как нынешние поэты-тунеядцы. Миазм полезен поэзии.

Когда зашла речь об императорском управляющем над Петербургом, который, кстати, раскрыл заговор декабристов, недовольных освобождением крестьян и предлагавших, как тот же Пестель, установить диктатур, приятель Василия заметил, что желание господствовать, подчинять и обустраивать свойственно натурам безвольным и слабым, так что наполеоновский сатрап долго еще будет властителем дум здешних нервнобольных и книжных натур.

- Метеорологический прогноз грозы отнюдь не отменяет благородства ее явления.

- Ты что думаешь, я буду тебя отговаривать. Не все же с книгами сидеть, надо и Россию обустроить. Только просьба…

- … водка не подорожает.

- Нет, брат, все так говорят. Ты клянись кровью христианских младенцев.

На трезвый и одинокий взгляд этот город и впрямь ужасен. Особняки, люди, решетки, асфальт, каждый шаг дается с уговорами, - для чего ты здесь, кто скажет. Неужели нельзя было не выходить из дома. А когда выпьешь, даже и ничего, кругом женские проказливые глазки, какая-то энергетика. Не зря Петр I не отпускал людей, пока те не напьются водки, обретя, тем самым, гармонию с окружающим.

Время сносит не хуже наводнения. Сильный ветер сдувает мозг. Держишься за книги. Привязал себя к ним, чтобы, когда спадет высокая вода, или продолжить работы, или быть найденным там, где остался навсегда. Если не можешь быть записан в качестве мастера по изготовлению чернил, то держись ремесла быть собой. Только находясь в условном позавчера, можно спокойно заниматься будущим. Не на Смоленское тащиться к теткам у святой Ксении, а архивы Куракина и Вяземского перетряхивать.

Этот город и впрямь не может быть без святых, поддерживающих на плаву. Такой изначала держала себя Ахматова и дождалась, чтобы вытащить наверх придонный слой молодых людей, их новую невскую волну. Здесь без ориентиров сгинешь как в болотной местности. Каменное болото, не хочешь? Да еще с ложными огоньками. Неудивительно отношение к Ахматовой в пунинской семье, как к дорогой старинной вещи, заведенной на сочинение стихов. Таковой же, в ряду иных петербургских раритетов, она и сама себя воспринимала. Извольте читать Данте в подлиннике, и вам откроется второй уровень. Вергилий в образе прекрасной Дамы проведет по кругам и воздухам привидевшегося города. Может, вам и повезет увидеть битву стихов. Или ты никто, петербургская пыль, хотя бы и с гранитным оттенком, или ты высшее, нежели другие, существо. Такой, видно, город, что надо еще и укрепить себя двойником, в него перебравшись. Как св. Ксения в своего умершего мужа, Елена Гуро в мать не умершего ребенка, а Аня Горенко – в Ахматову. Да мало ли их, перебравшихся и пошедших в рост.

Белая ночь символизирует край света. Дальше только вечный свет того света. Почему-то трудно дышать, и приходится идти на улицу, все равно бессонница. Там никого. Даже Акакий Акакиевич, берущий на гоп-стоп, отлучился, не витает. Да и с линии горизонта у Финляндского вокзала должен быстро приближаться не черный, а белый монах. Кто бы сомневался. Мы забывает, что чайки и вороны, летают не просто так, а приглядывая за будущей мертвечиной.

Громада конструктивистского здания на углу Литейного и Шпалерной, и пройди во двор, куда осенью 1970-го вынесли гроб с телом поэта Аронзона. Нам и впрямь не остается ничего, кроме любви с петлей на шее, садо-мазо-вера в подстрочник с небесного. Там во дворе и сидел какое-то время, то закрыв лицо руками, то сверяясь в КПК с путеводителем по Петербургу. Тут, как в глубоком колодце, прячутся от ветра - в бессоннице и рыбьем свете. Если тобой кто заинтересуется, что ему ответить? Как общаются люди, о чем говорят? Перегонять облака с запада на восток кому ума недоставало. Разве что лечь на землю при недомогании и дождаться конца, как делали первые строители города, поражая этим наблюдающих за ними иностранцев, - здесь так больно жить, что только умирать не страшно.

И звучит это бесконечное предсмертное стихотворение, модулируя свет и морок теней, подледный лов снов, курчавую злобу и отдохновение от нее. Дома здесь стоят плотно друг к другу, внутрь не проникнуть. Так строят не европейские города, а деревни в северной Германии, чтобы противостоять непогоде и чужакам. Наособицу здесь даже с ума сойти не удастся. Поэта ведут через двор на укол в процедурное отделение. В хламиде с завязанными сзади рукавами, чтобы не брыкался. Он слышит мяуканье любимой, которая умудрилась пробраться внутрь больницы и подает ему знак через забор, а он даже повернуться не может, чтобы ее увидеть, только кричит, что слышит ее.

Странно, несколько десятков лет Петербург обходился без названий улиц, номеров домов, имен владельцев, - то ли деревенское кладбище, то ли военный лагерь самодержца, - ведь уже стояли десятки тысяч строений. То ли затмение рассудка, то ли тайный страх, что все еще смоет наводнением. При переписи населения Российской империи в 1725 году Петербург из нее был исключен. Может, это город военной тайны? К тем, кто не ходил на казни и маскарады, присылали доктора для освидетельствования. Будущие скелеты были в цене, государство практиковало анатомирование граждан, штрафной чан водки усугублял лояльность разума. Шум крыльев зверя поднимал ветер с залива, гнал волну. По ночам раскапывали свежие могилы, чтобы разжиться саваном и одеждой покойного. Люди побогаче выставляли в первые дни у могилы караул, пока червь не приведет все в порядок.

Здесь пишут стихи, играют на флейте, бьются головой о стену, танцуют в балете - лишь бы с ума не сойти. Город искусств, прозрений, прыгающей над землей походки, - сдавленный крик должен же в чем-то прорваться. Безумие заразно, передается от человека к человеку с таким инкубационным периодом, что вылезает по наследству в любом месте, в любое время, отсюда любимый цвет желтого дома, рассеянного склероза, гепатита мозга, слепого отчаяния. По свидетельству путешествующих в машине времени, они летят, куда им надо, сквозь желтые туманы и слизи. А тут во дворах запах мочи и слабого пива. Туда ли мы, братцы, попали – первый вопрос, что приходит на ум. Этот город берет тебя за горло, и ты обречен в ответ брать его за горло. Чтобы не мельчать мгновенно на вопрос «кто ты?», держишь пару-тройку двойников на приплод с людьми. А нет их, - будь невидим. Выходи к воде, темно шевелясь вместе с нею. Нет тебя, а иллюзия, что есть. И подруга твоя подтверждает присутствие: есть, суть, течет.

Порядок здесь граничит с авантюрой. Это в крови, в гнили, в окрике всегда обманывающего и превосходящего силой пространства. Можешь спрятаться в метро, там все свои. Можешь смешаться с бомжами, с татарами на рынке и стройке, - стремление к Западу не может тут не нарваться на Восток. Но если чешется забрало, лучше не бояться резких движений, за которые тут же будешь взят на цугундер карманами наружу. Ага, брешет, что деньги все чекистами мечены. Вяжи их, братцы! Вырвались, стуча зубами, забежали во двор, еще в один, в пахнущую кошками темную парадную (оксюморон, но в Питере нет «подъездов»), и между вторым и третьим этажами лестницы увидели напротив площадь и на ней Владимирскую церковь. Нет роли, которую стоило заучить. А впрочем, и так хорошо, даже черви вышибают тут душу, чтобы на кураже шла дальше сама выше, сильнее.

Была б река, мы жили б за рекой, сказал поэт. Так вот же она, река, шире течения держи карман. И любимая устроит быт и вид из окна. А еще чувство вины самой себе, что не все получилось как хотела. Но свершен подзаконный акт рождения, выбирать поздно, надо исполнять, хоть так, хоть с понятыми. Они благодарны друг другу, что друг друга терпят, продлевая себя напролет. Странная квартира, в которой толком никак не устроишься. Выгородил себе место в углу книгами, несмотря на пыль и нужду протирать их каждый день. Будет смотреть в никуда, чтобы отстроить мысленную перспективу на Фонтанку, Театральную площадь, Крюков канал, Никольский рынок, как это делает в Петербурге желающий быть городу впору.

Только изнутри, откуда все видно. С кем надо, общаешься во сне. Тогда же и отдыхаешь. С утра до ночи, - архивы, дневники, войска, ретирады, тучи информации, которую можно разогнать лишь балтийским ветром. И пусть тут вода жесткая: не намылить толком, ни смыть; и первые дни у приезжих от нее понос, все равно здесь есть торжество ожидания. Краткий миг, когда все хорошо, не жарко, не холодно, небо заволочено облаками, но ветра почти нет. И что-то хорошее может еще быть прямо сейчас. Пытаешься заселить город людьми, а получается монадами, в которых разве что вирусом может завестись человеческий призрак. Так и будет, бедный, биться напрасно о стенки.

Он говорит себе, что выходить из дома без цели не имеет смысла, не надо. Но цель оказывается ложной. Возвращаешься с презентации, из кафе, со свидания, из гостей, наконец. И спрашивается, зачем выходил, - чтобы почувствовать, как дома хорошо. А, может, выйдя без цели, наткнешься на нее случайно? Какой-нибудь нелепый разговор, перебранка, городской вид. Как будто не было уже бесконечного числа опытов, ни к чему не приведших. Нет уж. С дрожащими руками идешь к Тургеневу, к Кузмину, к Сумарокову, - не поговорить, так выпросить или стянуть рукопись, а для чего еще нужно тело поэта, как не для почеркушек, кто бы сказал. Впрочем, вспомнив о своем вороватом двойнике, поморщился. Не пора ли открывать школу для двойников, университет, академию. Человеку свойственно размножаться, тем более, одинокому.

«Странно, - скажет он им, - ждали, что Петербург провалится или ему пусту быть, а на самом деле Россия провалилась, а Петербург один и остался. Так что будем жить».

Он уже всерьез думал о занятиях. Если хочешь уйти глубже нынешнего века, то без двойников не обойтись. Они и должны тебя отсюда вытеснить. Самому никуда толком не деться.

- Вы знаете, - говорил он этим маленьким наглым человечкам, которые, если вдуматься, пришли неизвестно откуда, - как оказываешься внутри какого-нибудь безумного архива, сквозь который жизни не хватит пройти, но прешь напролом, пока день не кончится, а наутро уж само решится, надо ли к нему возвращаться. То же с этим городом. Кое-как переводишь первую его строчку, потом последнюю. Ну а середину заполняешь, чем сам придумаешь.

Василий рассказывал уродцам про воскресные вечера у Андрея Николаевича Егунова. Заодно грозил им в виде живой цитаты обклеить стены портретом Путина, «чтобы ни на минуту не забывать, где живешь». В голове соединялась старая комнатушка в темном дворе с черного хода, в конце длинного коммунального коридора, и комната побольше в новостройке Весельной улицы в Гавани, по сути, на выселках «Базиль инзеле», вдали от последних его линий. А, может, еще дальше – в проходную комнату Михаила Кузмина на Спасской улице? С самоваром на цветной скатерти, с папками «коллекций», как он их называл, и «маслом», на которое, собственно, и были званы.

Пустырь, рядом 12-этажный дом, с семи утра начинает работать отбойный молоток, потом дети идут в соседнюю школу, а перед этим и все время потом пьют в песочницы пиво и громко разговаривают матом, иногда дерутся. Никогда не забывай, где живешь. В Эрмитаже не был много лет не только потому, что там очереди из приезжих. Все-таки эрмитаж - прибежище отшельника, а не любителя толп и общих мест искусства и роскоши. Главное, не думать, а то сойдешь с ума, но не получается. В России надо жить, если не долго, то хотя бы до завтрашнего дня, когда прояснеет или забудется вот эта мысль. Надо дать ей время, вытерпев без водки и депрессий. Ночью за окном начинают исходить лаем собаки, захлебываясь, визжа. Или вдруг начинается салют. Или машина гудит: привезли человека, а он сбежал, не расплатился. Время идет, все стихает, но мироздание, как было, не отменено. Сколько еще ждать? Двигаешься по городскому плану, а все перекопано, какие-то кучи, железо, то пустырь, то огорожено. Не хочется просыпаться, так и остаешься в полудремоте, соображая, идти ли в университет, убирать ли чужие квартиры. Со сна то и другое видится ужасным, надо надевать улыбающееся лицо и соглашаться на гадости, превращающие в земноводное. Плыть в грязной воде Невы и каналов, приветствуемый туристами с прогулочных катеров, - пока еще начудишь на местную достопримечательность. Это гадость, гадость…

Компьютер и чужая речь высокопоставленных умов, в ней запрятанная, играют роль костылей, на которых прыгаешь, постепенно заменяя мочу, ударившую в голову, свежим приливом крови, идущим с Финского залива. Мозг уродству не помеха. Скепсис опрятность аристократа. Пережевываешь жизнь вставными челюстями понятий. Слишком много бородавчатого мяса, называемого соевым. Практически только оно. Тут решает не терпение, а сосредоточенность. Пока сил хватит, стоять на дороге верстой примера себе самому.

Вот ведь как интересно жить, когда выпьешь. Но не много, а как раз, чтобы различать дорогу, траву, дома, свежий воздух и легкий дождь, - наслаждаясь всем этим. Вот тут за забором, соображает он, перебивали машинам номера, а сейчас, кажется, делают ремонт. И все равно перебивают по-тихому. Потому что милиции самой надо кормиться. Но на душе так хорошо, что даже гражданской скорби нет. Живешь без задних ног, как все. Господскую квартиру заняли коммуналкой и так обустроились, наворовав и на дворец. Те господа, поди, такими же уродами были, чего там. Это город был задуман на вырост, но в ту ли сторону пошел населивший его человек. Но когда выпьешь, забываешь даже, какой ногой делать следующий шаг, а не то что про смысл жизни.

Он идет в присутствие. У него отдельный кабинет. Он просит никого не видеть. Да, есть помощник, которого он позовет, когда надо. Или сказать, что были такие хасиды, у которых молитва Б-гу означала радость всему, чего они видят. Наполеона все равно выгонят, а всех французов перережут, - как царя Дмитрия в Москве с поляками. До этого надо успеть сделать как можно больше, продвинуться вперед, чтобы линию нельзя было повернуть. И при этом научить главному, - милосердию, отсутствию агрессии. Даже рабов можно научить не воровать, не считать деньги главным в жизни, не убивать.

Перышком из секс-шопа Василий дразнил, наяривал, школил своего уродца, чтобы взбодрить того на самостоятельную деятельность. Возможен ли диалог не на обезьяньем уровне. Или, чем глубже погружен в себя, тем безнадежнее самодержавное одиночество? Говорят, где-то есть святые, косящие под понимание других. Он даже видел нескольких, превращенных в сливные бачки чужого дерьма. Да, не забыть внести в городской регламент строчку о душевной канализации. Если люди не скажут ничего важного, то кто скажет?

Двойники-отличники разъехались в Крым, в Турцию, на святую землю, в Париж с донесением, в Лондон и Вену прогуляться с женой и чтобы не мешали. Получаемые письма складывал на туалетный столик, не вскрывая. Лучше пойти в модный трактир Еремеева у Аничкова моста, где ему издали показали Вс. Крестовского, летописца притонов Сенного рынка. Довольно видеть изображаемое людьми, а не слушать, что говорят. Сейчас времена, когда лучше выключить звук или хотя бы приглушить.

- Шеф, мы следим за хозяином трактира, - кстати, его фамилия, как у писателя Л. Пантелеева, вы помните? – или за кем-то из посетителей?

- Сейчас меня интересует сам Крестовский. Приготовьте на него досье.

Быстрое переворачивание страниц книг, большинство из которых будет выброшено, раздарено, выставлено на лестницу черного хода, - ускоряет ощущение жизни. Так бы и людей листать, но пока что на большинство из них нет данных. Нет и структуры, вроде этого города на реках и каналах, где они могли бы жить не на водке и морфии, а просто так, по-человечески.

Когда его куда-нибудь приглашали, он не шел, прежде чем не разглядит это здание на карте, на фотографии, не узнавал историю улицы и дома, список жильцов, включая сведения о тех, кто чем-либо заинтересовал. После чего, тем более, никуда не шел. Выпить и поесть он мог дома, поглядывая в телевизор и на уходящие вдаль улицы по ту сторону шоссе. Если говорили о выезде на природу, то вовремя вспоминал комаров и мошек, которых в доме напрочь повывел интернет своим электромагнитным излучением.

Поэтический туман над Питером 1960-70 годов и был задуман для питья портвейна под разговоры и посиделки в комнатах с эркером в коммуналках с доморощенной живописью, молодыми девами и перепечатками Бродского и Мандельштама. Остается папка с воспоминаниями о лае полканов из КГБ во дворе-колодце и распечатках разговоров на «жучках» и доносах. Новые слова поднимает приливом западного ветра, потом они уходят, оставляя после себя мусор, болото, треск, грохот строительной техники, комментарии филологов и участников, треп и трындеж Коки Кузьминского из глубинки США - знаток понимает, что это написал один человек. Литературу почти каждого времени пишет один человек, что обидно, оскорбительно, но так. Скопом и исчезает. Выживет тот, кто выйдет, закрыв за собой дверь. Не обязательно с балкона, как Башлачев. Но обязательно, чтобы всех кошек звали по имени-отчеству. И ходить уже не в «Сайгон», а в «Ольстер», на углу того же Невского, где, к счастью, не встретишь ни одного гения, произносящих, как пенялось еще в «Сатириконе», за два часа больше поэтических слов, чем человеческих.

В начале лета деревья парка особенно щедры на шипящие и причастные обороты, спеша выговориться, подобно неопытным сочинителям. Да и говорят более о себе. На девушку, которая, по ее словам, переписывается с Хайдеггером, ходил смотреть весь город, а один поэт даже неудачно, но запоминающе на ней женился, потом развелся, потом говорил, что после присуждения Нобелевской премии Бродскому сжег все свои стихи. Страсти кипели, потом пили чай, были особые умельцы его заваривать буквально из ничего. Дома сидели в доску трезвые, но на улицу, не пропустив перед этим рюмочки, не выходили. Эта сторона улицы особенно опасна для рассудка во время ходьбы.

Только в старости, если начнет кружиться голова, этот город получает нужный ракурс. Никуда не дойти, не стоит и стремиться, тогда только что-то получится. Почему Петр I всех спаивал? Чтобы не смели взглянуть, что черт догадал их родиться в России. Вот и подменил место пребывания. Когда побурев лицом, станешь неотличим от местных, император отзовет в Париж.

Зашел в ресторан быстрого питания, - такие парадоксы – кричат дети и приезжие, как на курорте. Половина людей ест, разговаривая по мобильным. У него лицо обиженного человека, уставившегося в себя, чтобы не глядеть по сторонам. Недаром дома здесь стоят на углу его. Их даже не миновать во сне. Ширяешься философией, разводишь под собой вечный огонь как на керогазе. В общем-то, не о чем говорить. Когда обращаются, он в первый момент теряется. Поэтому в школе было тяжко, зато в этом городе углов у человека больше обычного и, к тому же, много воды для не умеющих плавать. Чтобы все показались интереснее, чем они есть, надо вообразить их туземцами, то есть теми, кто они есть, и приглядеться внимательней. Чуть зеленые и оттого духовные. Гомосексуалисты, влюбленные в балет, уместны. Много этнически разнообразных физиономий.

Всякий рабочий день в присутствии начинается с доклада очередного Иван Иваныча о необходимости ввести в городе прописку и ограничения свободы передвижений. А то, мол, слишком много евреев, китайцев, татар, бывших крестьян бросилось в город после объявленных в России «либерте – эгалите – фратерните» и обязательно добавляемых алиготе и прет-а-порте. Ну, что делать с этими «Иван Иванычами», которые так низко гнутся, несмотря на ожирение, что уверены, будто им в глаза уже не заглянуть. Все слишком ясно. Город полон слухов, что будет погром, и евреи с французами живыми не уйдут. Имперские декорации стоят в граните и мраморе. Мелкая шваль суетится у подножий. Тот же Иван Иваныч словно не замечает, как стали дешевы товары и услуги, как растут пригороды, оживилась торговля, у людей появились деньги, в город пошли налоги. Ему настоятельно советуют не ходить без охраны. Говорят, что полковник Пестель уже подписал ему приговор, а отставной поручик Каховский нанят для его исполнения. Бедные, бедные недоумки.

Надо бы ввести философию, гласные обсуждения, просвещение мещан. Кривляющиеся рожи нетвердых рассудком шутов исчезнут не ранее другого поколения исшедших из рабства. Главное, стать на верный путь, тянущийся во времени. История это не череда войн и насилий, а ощущение передачи дел и мыслей от своих дедов к внукам. Очевидность, побиваемая в России с дикарским упорством.

Варварство, с которым они обогащаются, лгут и сбиваются в шайки, легко объяснимо. В нормальном обществе это подвигает лучшую часть на всплеск добра и взаимопомощи. Вопрос, найдется ли эта часть в России. Аристократия в такие времена сама и выявляется. Плюс юстиция, закон – вместо обычного здесь желания найти особый российский космос и заселить невиданными доселе существами. То есть устроить под шумок очередную революцию. Нетвердая разумом молодежь ерничала и стебалась по полной программе, сворачивая все крыши. И это нормально, и это надо пережить.

Он не одобрял многочисленные французские семинары по воспитанию в России гражданского общества, средства с которых разворовывались с обеих сторон. Вроде бы и полезная штука: научить депутатов и молодых политиков жить в пятизвездочных отелях, пользоваться вилками, менять полотенца и белье, а, вишь ты, и здесь все прямо не выходит. Изучая основания ума и цивилизации, надо принять во внимание и авантюристический элемент. Тут ведь и «по зубам-с», и пикантный сюжетец, и гнусная заразительность. Где болезнь, там и врач. Жизнь пришла в движение. Кого только нет. Вчера явился хасид с просьбой открыть молельную на Лермонтовском проспекте. Когда спросил его, в чем заключается их молитва, хасид ответил: в плясках, пении и всякой радости по отношению к творению Божию. Процитировав их учителя, что радость – путь к здоровью. И добавил, что, конечно, не позавидуешь человеку, которому доктор прописывает веселье.

Подивившись, он выдал разрешение и подшил копию в специальную папку. Спустя время можно будет увидеть, кто, где и как возрос, прошел в дамки, а кто пополнил артель напрасный труд. Ему нравился местный жаргон – обратная сторона чиновничьего офранцуживания. Главное, никаких взяток: попытки подношений заносятся в тетрадь. Смотреть на чужое преуспеяние, не желая отрезать себе кусок… - о, для этого надо смотреть из будущего. А еще лучше, - с другой стороны действительности. Именно там, где искусства, поэзия, архитектура, и где в гранитном болоте давно ни на что не надеешься, кроме, пожалуй, интернета и чего-то подобного. Общение с людьми надолго выбивает из колеи. «Вы не деньгами, вы словами, слова, - повторял он то ли в бреду, то ли наяву. – Желательно, в письменном виде». А то и впрямь для них не дело важно, а образ жизни. Чай пить, потом на обед ходить. Лучше бы дремали на диване, не трогая никого и лелея в сторонке корпоративный дух. Сиеста – путь к цивилизованному католицизму. Или он слишком многого от людей хочет?

Василий вспомнил, как еще при Екатерине II маленькому Александру Павловичу понадобилась ложка рому. С тех пор в ежедневный расход стали включать по бутылке рома. Лишь при Николае I императрица Александра Федоровна случайно раскрыла эту статью. И шо будем, Коля, делать?.. Царь – тот же обыватель: лишь бы ничего не происходило, а денег становилось все больше.

Бочком, бочком пошел на Литейный, 56, в Мариинскую больницу, среди прочих помянуть умершего тут гражданина Кузмина Михаила Алексеевича. От обыденной жути, куда деться, в стихи, в прозу? Пароль: форель разбивает лед. Отзыв у каждого свой. Жить в недоделанной стране, в несложившейся человечности, в несвершенном архитектурном шедевре. Болтаться как каменное дерьмо в болоте.

Перебравшись на Васильевский остров, остаться там островитянином. На 1-й линии то ли наткнулся, то ли пригрезил домишко скульптора Михаила Козловского, лепившего в конце XYIII века нимфеток в промежутке между статуями Самсона и Суворова. Да, пока не наехали французы, работы было вдоволь. А неподалеку жил знаменитый «шимоза» с их двора, загремевший в тюрьму и там, кажется, сгинувший. Тогда на улицу без ножа было не выйти, хотя, если не пустишь его в ход, польза была невелика. Бытовая жуть сильно скрашивала архитектуру «северного модерна». Дома родители и соседи, в школе учителя, записавшие тебя в потомственные идиоты. Выхода не было. На то и остров. Это лишь архитектор Лидваль может видеть его из Швеции, соображая, как хорош был бы питерский Манхеттен, устроенный на Голодае. Бездомные скитания, тоска по своему углу тоже служат к знанию места сего. А как хорошо тому, кто может менять места обитания, сочиняя в каждом из них стихи, сообразно виду из окон и ближайшему маршруту из парадного. Якобы всегда можно выйти на берег и вглядеться в перспективу будущего, а вдруг кто-то на горизонте появится, вроде ангела или монаха из Швеции с нобелевским известием. Или, наоборот, дождаться, как все пойдут отсюда по льду в Финляндию, как на утраченной брейгелевской картине. Здесь многое приходится дополнять умом, в том и смысл.

Подружке мало было сопровождать его. Она требовала открытых страстей. Василию пришлось извиняться, что он не хочет, как Вронский, сломать своей милой Фру-Фру спину, неловко послав ее на сложное для нее препятствие. И вообще он не – спортсмэн, как тот. Уж на что Анна казалась молодцом. А то ли у самой дыхания не хватило, то ли все-таки Вронский, дослав любимую, слишком рано сел на спину ей и сломал. Так ли уж ей нужны эти публичные скачки с препятствиями?

Они сидели в Румянцевском саду, где он пролистывал компьютерные сведения об окружающем, потом пили кофе. Когда ешь, спишь и любишь, прирастаешь к месту, - вот первая заповедь краеведа. Ну, и разведчика, конечно. Когда она спросила, долго ли он еще будет здесь тусить, ответил, что пока не прочитает все, что скачал. Или, пока не надоест. Еще не надоело. В компьютере ждали «Исторические вестники» в pdf, «Русская старина», да и вообще, чего только не было. Живи, не хочу. – И в Париж не отзывают? – Не отзывают. – Может, вместе поедем? Сделаешь загранпаспорт? – Да там нет ничего хорошего по сравнению со здешней тоской, поверь, - отвечал он ей. – Ну, ты точно сбежал с Пятой линии, - покачала она головой. – Вот, вот, от доктора Фрея… - подтвердил Василий с Васильевского.

В России нет смерти, потому что никто не рождается, - придавливают загодя и наперед. Кадеты видели волнение на Сенатской площади и то, как по льду через Неву бросились в сторону их острова раненые солдаты взбунтовавшегося гарнизона. Дюжины полторы добрались до корпуса, и кадеты разобрали их по своим комнатах, накормили, уложили в кровати. Император не преминул приехать и недовольно заявить о бунтовском духе заведения. Сегодня здесь в старых домах на линиях множество каморок, квартир и комнат, облюбованных гебистскими крысами. Как раз теми «гостями дорогими», которых ждал, шевеля кандалами дверных цепочек, Осип Эмильевич, прятавшийся зимой 1931 года у брата на Восьмой линии. Напротив, между прочим, того места, где за век до того стоял небольшой дом Анны Петровны Керн, что однажды искал, бегая по дворам, Александр Сергеевич. Тесен мир, а в руки не дается.

Ну да, это как-то не сходится: то ли европейский, то ли имперский дух, - и трогательное выживание с борщом в коммуналке, с хулиганскими стихами, с нечаянным сараем и огородом, с нищим желанием что-то урвать, кого-то придавить, - а заодно переустроить вселенную, лучше, чем у прижимистых французов и тупых англичан.

- Ничего больше не буду тебе рассказывать, только вот этот дом номер 20 по Седьмой линии – Андреевское училище, где Закон Божий преподавал автор теории террора и «Катехизиса революционера» Сергей Нечаев. По-моему, в этом городе бывают замечательные сближения.

– И еще Василий на Васином острове, тоже замечательно.

Деньги ему не нужны, насаждать в болоте мировой порядок – тоже без него обойдутся; а вот квартиры, укромные места в этом загадочном городе где можно спрятаться, записывая и наблюдая, - эта добыча как раз для него. Только бы не вселиться в прибежище крысиного короля, который в здешнем климате регулярно нарождается. Огромное существо из сросшихся хвостами дюжины обычных крыс. Хотя, с другой стороны, такой дом как бы под охраной, - другие крысы там не балуют, кошки и комары держатся подальше. Но как-то чересчур стремно. Хотя, если столько крыс из Питера побежало страну занимать, то, значит, и крысиный король есть, ими управляющий. Василий бы спросил его, как и что.

- А ведь тогда, пожалуй, мы бы и вообще, Василий, перестали с тобой из дома выходить. Сидели бы за компьютерами на wi-fi и книжки читали, по миру путешествовали, с людьми знакомились. Сначала бы раз в неделю за едой выходили, а потом бы и ее по интернету заказывали. Да и ели немного, потому что от сидячей да умственной жизни и без еды поправляешься.

Она смеялась, мурмулька, но была, конечно, права. Столько хороших книжек о том же Петербурге на триста лет назад, - представить невозможно! Лишь бы блаженная Ксения не являлась, а то она здесь по пустякам не ходит.

Из дерьма сделать кристалл? Даже если он потом дерьмом наполнится, надо попробовать. Для начала прописаться в роддоме имени Видемана. Уже отправил императору в Париж с дипломатической почтой десяток посланий, что «брату Александру» верить не стоит. Его двуличие объяснимо без всякой венской команды, но ждать можно, чего угодно. Лишь Петербург, писал он, столь же двуличен. Сравните со свободной Варшавой, где вполне здраво царствует его нездоровый на голову брат Константин. Сравните с евреями там и здесь.

Кто-то из местных поэтов сказал, что Петербург возник в прилив, а ныне все схлынуло, только архитектура осталась. Ну, не только. Еще всякая слизь, водоросли, мелкая копошащаяся нелюдь. В принципе, это - руины. Но с императором невозможно говорить. Он все выслушает и даже примет во внимание. Но на самом деле он живет уже двумя годами в будущее. Весь мир расписан далеко вперед и надо успеть подогнать его туда по всем статьям. Я ему о русском царе и как мне тут сложно, а для Наполеона, возможно, нас обоих уже нет на свете, а, стало быть, и в приказах по фронту. Навязать свой стиль реальности, а там посмотрим, - вот его всегдашний девиз. После завоевания Петербурга Наполеоном император не изменился, а город – да. Недаром они теперь с Петром стоят, бронзовые, в разных концах города, глядя друг на друга. Тут не до пищеварения или репродуктивной функции, которые у него, по слухам, никуда не годятся. Мертвый диктатор – хороший диктатор. По определению. А у живого даже драйв подозрителен. Хотя очень гадят англичане.

Василий никак не мог вспомнить в сцене смерти старого Безухова-Безбородко в «Войне и мира» описание картин и скульптур, переполнявших дворцы этого богача. Надо бы перечитать, а то впечатление, что Толстой описывал халупы, в которых сам жил. В последнее время ему везде чудились подделки. Кто-то сказал, что время тут, в Петербурге, утекает быстрее обычного, но остается в том же объеме, а иногда случаются и наводнения. Выходишь из околоплодных вод, пребываешь на воде, день ото дня в ней прибавляется дряни, неприятное обыкновение. Поневоле ищешь, куда бы упрятаться. Иосиф Бродский, как известно, мечтал вернуться в свой город в следующем рождении, - хотя бы и крысой, чтобы потом в трюме корабля перебраться в Венецию. Так что надо быть терпимее к окружающим, чтобы не наступить куда-нибудь, не повредить тонких материй.

Многие из здесь живущих знают это чувство тоски и даже отчаянья, которое вдруг беспричинно охватывает человека, стоит ему выйти на улицу. И надо специально перебарывать его, чтобы просто сделать шаг. Бескровная революция, произведенная в Питере захватившим его Наполеоном, взывает к будущим жертвам, которых колбасит задуманный заговор. Непролитая кровь колобродит в водах Невы и каналов, и вот люди стучат зубами, не понимая отчего. За плесенью на здешних потолках чего только не прячется. Петербург оставлен в качестве задания, которое никто, однако, не спешит исполнять. Он отправил в Париж краткий перечень необходимых реформ, приложив доносы о готовящемся заговоре. Ответа не последовало. Кажется, император задумал столкнуть русских с англичанами, и нужна была временная победа в столице безумного Пестеля.

Вечером пригласили послушать цыган, что для веселья сопровождалось возлиянием шампанского. И не уйдешь, и не понимаешь, зачем тебе слушать. Уверяешь себя, что для отдыха. Там же услышал о баснословной дешевизне жизни в Петербурге накануне нынешней дружбы с Наполеоном. Мол, дом Шереметьева на Фонтанке можно было нанять за 4 тысячи рублей на год. Пуд масла обходился в два рубля, пуд сена в три копейки, полфунта белого хлеба в две копейки, бутылка шампанского в полтора рубля, пива в две копейки, десяток апельсинов двадцать пять копеек, десяток лимонов три копейки. И так далее. А сейчас?! – вопрошал с горечью говорящий. Мол, дадим французам по шапке, все будет как встарь. И английских скаковых лошадей будет вдоволь, и портеру. Василий хотел возразить, что у них при Наполеоне и русский язык-то толком начался, созданный Пушкиным едва не на пустом месте, да промолчал. Что толку говорить с обреченными на самих себя.

Петербург всегда был гнездом англоманства. Наполеон потому и пошел на столицу, чтобы раздавить гниду в ее гнезде. Будуары, диваны, сплин, мигрени, - вся зараза из Альбиона. Включая английских гувернанток. Вместо этого будет всеобщее равенство граждан и сословий под водительством просвещенных личностей, не имеющих в виду мздоимства и воровства. Чего, казалось бы, проще. Ан, и тут приходится бдить. Под видом развития гражданского общества завели «Санкт-Петербургское вольное общество любителей прогулки» (а заодно «Общество друзей признательности). Сделали герб – зонт под тучей, две трости с калошами на них, два сапога с лорнетом на черной ленте. Осталось только признать в этом английскую моду тамошних денди с их теорией «благотворности телодвижений на свежем воздухе». А там и до так называемых «декабристов» рукой подать. Был бы повод, а революция найдется.

Когда Василий узнал, что одна из его секретарш живет в коммуналке, он напросился к ней на полевые исследования. У нее были две комнаты, старики уехали на дачу в Сестрорецк, некоторых соседей следовало припугнуть его видом, в общем, сложилось. Он взял аппаратуру для съемки, для звукозаписи – в случае волнений гвардия готова была штурмовать редуты, и разведке нужны были сведения о характере внутриквартирных укреплений.

Он сразу обратил внимание на корыта, велосипеды, шкафы в длинном коридоре, но была еще и пустая комната, оставшаяся от умершей в начале перестройки учительницы, куда все остальные семьи складывали старые вещи, ненужную мебель, всевозможную рухлядь, журналы с ненужными учебниками. Было и место для курения, чтобы не выходить на лестницу, - в случае штурма там можно защищаться не хуже, чем в Брестской крепости. Старушка, пережившая в детстве блокаду, хранила там собрание сухих корок и банок из-под сгущенки, которые собиралась вываривать в случае голода. «Там держат все, что не может пропить сосед-алкоголик», - объяснила хозяйка, над характером его отношений с которой бились лучшие окрестные умы. Вроде, пришел с цветами, вином и тортом, остался жить, но слишком уж для нее шикарный. То ли шпион, то ли из КГБ, а на самом деле новый русский, который хочет купить себе их элитную жилплощадь. Но без «битвы народов под Колпино», где неудачно пытались остановить Наполеона, они не сдадутся.

Теперь он понял, как здесь пишут стихи. Из отчаянья, из невозможности никуда деться. «В ванной полотенце не оставляйте, - наставляла женщина. – Принимая душ, вставайте на деревянную подставку. Мужики наверняка писают в ванную, поэтому аккуратно. Алкаш может нагадить и в коридоре, смотрите под ноги. На черную лестницу один не ходите, - воруют лампочки, наступите в экскременты от кошек и бомжей, к запаху надо привыкнуть, могут и напасть. Главное, не падайте духом, особенно когда увидите парализованную старушку с дочкой из комнаты в конце коридора. Через три дня станете другим человеком».

Он попросил подготовить ей списки жильцов. До революции тут жил присяжный поверенный, но кто-то был и раньше. Потом голод и холод зимы 1919 года, уплотнение, наплыв из еврейских местечек, вселение деревенских сотрудников НКВД конца 30-х, вымирание в блокаду, послевоенный заезд ждановского призыва… Людей выпаривали, вымачивали, терзали, проводили через утруску и усушку. Василий смотрел теперь на них другими глазами.

Токвилю в Америке было не легче, говорил он себе, а вон какую книгу написал! Сидя в туалете, моясь в ванной, звоня по телефону в коридоре, готовя яичницу на кухне, лихорадочно записываешь в тетрадь стратегии коммуникаций. Вспоминая Леви-Стросса в печальных тропиках Петербурга, подверстываешь структуры родства, психологии, играемых ролей, - вот они мы, артисты. Жители коммуналок в старости склонны к паранойе; отдельных квартир к галлюцинациям. Сперва выясняется, кто с кем здоровается, а с кем нет. Кто больше платит за электричество, потому что к нему три звонка в дверь и ходят часто, а к ней один звонок и не приходят вообще. «Самое страшное, - сказала ему информант, с которой они уже спали, потому что так принято, - это когда тебя обвиняют в воровстве зубной пасты, спичек из коробка, губки для мытья посуды, подают в суд, и тебе начинают приходить повестки». Тем временем, сумасшедшая соседка сама начинает воровать и портить чужие вещи, «чтобы вернули украденное». Клиника многократно описана, но от этого не легче, да и старуху жаль, свои дети ее ненавидят и не общаются. «Если она встретит вас в коридоре и будет кричать, что вы, - прошу прощения, - на нее напердели, не удивляйтесь, - покраснев, говорила женщина. Он кивал, записывая в блокнот. – При этом она наверняка сделает то, в чем вас обвиняет».

Дело не в том, размышляет он, что этот народ непобедим, поскольку всякая война безумие, а тут невменяемость, культивируемая специально, зашла так далеко, что стала необратимой. Тем более что больной захватил власть в дурдоме и «лечит» остальных. Сам материал тянет на бестселлер. А если удастся воплотить план летней кампании с подавлением огневых точек противника и выходом на новую государственную границу, то услышишь дыхание почвы и судьбы. Особо замечательно, когда петербуржцы оказались в коммуналках Ленинграда. Вот где Раскольников живет в соседях у своего автора. Более того, оба они, и Родион Романович, и Федор Михайлович, оказываются героями коммунального эпоса, охватывающего целые эпохи, - минимум полтора века со сменой жильцов и хозяев, доносчиков и их жертв, привидений, заплутавших в перепланированной жилплощади.

Если в квартире жил писатель, он должен был оставить свидетельство, хотя бы и умер в блокаду, а бумаги и книги сожгли в печке вместе с мебелью. На Марсовом поле на месте «театра Книппера», разобранного по приказу Павла I за одну ночь как мешавшего прохождению войск и оставшегося в названии Театрального моста через канал Грибоедова, стоит дом архитектора Доменико Адамини. Строил для купца Антонова с торговыми рядами на первом этаже. Выше жил барон Павел Шиллинг, испытывавший здесь свой электромагнитный телеграф едва ли не прежде знаменитого Морзе и принимавший, кроме императора Николая I и великого князя Михаила Павловича, еще и Батюшкова с Вяземским и Жуковского с Пушкиным. Последний, кстати, нарисовал его портрет в альбоме Лизы Ушаковой. С бароном он встречался неоднократно, а в 1829 году даже собирался с ним и Бачуриным отправиться в Китай и явно был увлечен глубиной его натуры: толстяк, весельчак, говорун, игравший одновременно на двух шахматных досках вслепую, но так, чтобы выиграть на обоих одновременно. Именно к Шиллингу исследователи относят знаменитый пушкинский отрывок: «О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух…»

О бароне, стоявшем у истоков шифровального дела в России и чья мемориальная доска была открыта на доме к его 100-летию, потом. Как и о других владельцах дома после вдовы купца Антонова. Художественное бюро Добычиной устраивало тут выставки и концерты, на одном из которых впервые исполнили произведения Сергея Прокофьева. В декабре 1915 года впервые был выставлен «Черный квадрат» Малевича. Тут же до революции был департамент уездов. А до 1919 года в подвале было кабаре «Приют комедиантов», - только копни, такое вылезет. Жена Блока Людмила Дмитриевна впервые исполняла «Двенадцать». Росписи Судейкина, Григорьева и других были смыты наводнением 1924 года. По домовым книгам проверить, кто жил до войны. В одну из первых бомбардировок 26 ноября 1941 года было прямое попадание двух фугасных бомб. Поскольку это стало одной из первых потерь, то произвело сильное впечатление. Восстановили после войны. Тогда здесь поселился главный архитектор города Баранов, архитектор Фомин в середине второго этажа, писатель Юрий Герман, живший с 1948 года до смерти со стороны Марсова поля, Вера Панова со своим третьим мужем Давидом Даром и многочисленными детьми. Кстати, когда на квартиры в доме положили глаз товарищи из НКВД, в Москву был отправлен в качестве ходока Игорь Иванович Фомин, сын неоклассика, пришедший к Берии «поговорить как архитектор с архитектором». Здесь же режиссер Балабанов снял эпизод встречи героев фильма «Брат» Сергея Бодрова и Виктора Сухорукова. На месте «Привала комедиантов» открыт ресторан «Гастроном».

С чего начался упадок. С отмены дежурства дворников после смерти Сталина. С того, что после ХХ съезда начали рисовать на стенах во дворах. Так называемые «граффити» превращаемого постепенно в пещерный город Санкт-Петербурга.

После купчихи Антоновой домом владела генеральша Офросимова. Уж не та ли своенравная Настасья Дмитриевна, которая стала прототипом старухи Хлестовой у Грибоедова, Ахросимовой, критикующей Сперанского, у Толстого? Никак по времени не сходится, а в единстве мифа XIX века еще как сходится! Там, кажется, все жили одновременно, будучи со всеми в родстве и свойстве.

И все же вернемся к Павлу Шиллингу, который изобрел электрическую мину, взорванную на испытаниях на Неве в октябре 1812 года перед обоими императорами, которые словно дали друг другу не слово не принимать это изобретение во внимание. Все годы франко-русского союза Шиллинг провел в Париже, общаясь с Араго и Ампером и изучая восточные языки. Только после русско-турецкой войны и путешествия Пушкина в Арзрум, его мину подвергли войсковым испытаниям. В квартире в доме Адамини Павел Шиллинг продемонстрировал свой телеграфный аппарат 21 октября 1832 года. Для этого снял весь этаж, передавая сообщение из залы в свой кабинет на расстояние чуть более ста метров. Телеграмма, состоящая из десятка слов, была принята без помех. Это стало светским хитом, который он повторял до Рождества. Помимо изобретательской, светской и научной деятельности, Шиллинг работал в секретном отделе шифровального комитета МИДа, изобретя и особый шифр. В нем он соединил русский язык с французским!

Кстати, «синологический след» в доме Адамини продолжил Борис Вахтин, сын Веры Пановой, которая жила здесь в полукруге на углу с 1948 по 1970 год, о чем свидетельствует памятная доска. Говорят, на ней держались все писатели, поскольку она наотрез отказывалась выезжать, а остальные кивали на нее. Не забыть, что и Довлатов был ее литсекретарем.

В доме Адамини жила в 1921 г. у Глебовой-Судейкиной Анна Ахматова.

Сидя в коммунальной комнате у приятельницы, Василий «гуляет» в интернете по городу, пишет в своем публичном блоге интимные медитации наподобие какого-нибудь Монтеня, потом выходит в коридор в туалет и в который раз натыкается на роскошную арку красного дерева, поражающую его. Недавно целые стекла в ней (до революции витражные) побиты пьяными ворами, гнавшимися с ножами за своим подельщиком, который живет здесь в одной из комнат и, видимо, кинул их. Сейчас тот «залег на дно», и о скандале рассказали соседи, вызвавшие тогда милицию, которая оформила протокол. Такой внутренний перепад между предельно возвышенными и низменными ощущениями возможен, наверное, только в этом городе. Отсюда экзистенциальный опыт, которого почему-то мало кто оказывается достоин. Зато много шизофреников.

В конце концов, решает человек, квартира настолько большая, что один все равно ее не обживешь. Она похожа на целый мир, где за углом кто-нибудь обязательно живет своей жизнью. В этих коммуналках никто даже не помнит точного количества жильцов. Как пересчитать, разве что по горелкам на кухне. Особенно после того, как перестали бороться со шпионами. Живи, не хочу. Василий опять задумался над загадочной фигурой Павла Шиллинга. Почему оба императора отказались от его услуг. Не потому ли, что знали о его тесных связях с немцами через мюнхенского профессора Земмеринга? Вот список тех, кого Шиллинг снабжал секретными шифрами. Февраль 1824 г. – цесаревич Константин Павлович. Тот же шифр князю Меншикову в Персию – январь 1826 г. Графу Нессельроде в Америку – 1828 г. В 1826 г. шифр для адмирала Синявина, и он же – Нессельроде, и три экземпляра в вашингтонскую миссию. Остальные адресаты, вплоть до №28, неизвестны. С его же помощью все перлюстрированные материалы попадали на доклад министру в новомодном литографированном виде.

Или секрет таится в крайне дружественных отношениях с бурятскими ламами. Он снабжал дацаны литографиями с молитвы «ом мани падме хум». Монахи переписывали ему тексты, которые не удалось приобрести, и сами печатали с досок в Кяхте. Его коллекция тибетских рукописей превышала семь тысяч томов. А кто у нас особо интересовался в то время Тибетом…

Василий сообщал депешей в Париж, что мятеж части офицеров и примкнувшей к ним черни, происшедший во время присяги на Сенатской площади, удалось погасить. Виновные арестованы. О настроениях в Петербурге свидетельствует донесение из Патриотического института, где во время пальбы на площади начальница г-жа Вистенгаузен заявила испуганным воспитанницам, что это наказание Божье за грехи, из коих самый тяжкий, что они редко говорят по-французски, а, точно кухарки, болтают по-русски. О чем можно прочитать во второй книге журнала «Русская старина» за 1870 год на странице 132. Страница прилагалась.

Идя по улицам снаружи, по узким тротуарам мимо доходных домов, куда нет хода, - не понимаешь тех, кто внутри. С трудом догадываешься, что они делают с отчаяния. Ведь нельзя же пить двадцать четыре часа в сутки, даже закусывая, а потом переходя в горизонталь. И телевизор может лишь поддакивать, ничего толком не сообщая. Какая же, однако, тоска, особенно в дождь и солнце. Все слишком близко, как для слепых и недоумков, потому что вдаль все равно не достать. Водишь вокруг себя руками, закусывая зрением на перспективу, и оттого вдвойне тошно. Даже ей не пожалуешься, поскольку не поймет. Говорят, снаружи люди уже не ходят. Одни двойники с тенями и страдальцами ни за что.

Выходя в длинный коридор, в обоих концах которого было по туалету, - «чистый», который наверняка был занят даже днем, и «грязный», куда было проще попасть, - он заглядывал в большое зеркало рядом с телефоном, ожидая, что покрылся шерстью, или стал треугольным, или претерпел еще какие-то неожиданные изменения. Он описывал в донесении в Париж приезд самоедов на северных оленях с чумами, установленными на льду Невы зимой, что-то вроде аттракциона. Описывал антропологию коммунальной квартиры в бывшем доходном доме, где когда-то жила отдельная семья, а потом несколько десятков совершенно разных людей, пытающихся спастись на Ноевом ковчеге во время всемирно-исторического потопа. А ледоход на реке, когда тысячи туберкулезных больных начинали задыхаться и с кровью откашливать кусочки легких. С прилежностью архивиста прикладывал стихи, письма, дневники умирающих. Что это за город, чудо, а не город, нет больше такого города! И на ближайшее воскресенье после прохода ладожского льда на Неве открывалась навигация.

Изначальный дефект Петербурга: недостаток разнообразия. Приходится компенсировать личной причудой, не всегда безопасной для окружающих. От тоски мысли заводятся. Но больше всего обычных людей, которые хотят спрятаться от остальных, принимая их за кровожадных животных. Наверное, они правы, но тут не только трудно жить, но и прятаться плохо. Ты никому не интересен, но почему-то все время на виду. Да еще в перспективе, которой у тебя в принципе быть не может.

Василий шевелил губами как рыба. Он обратил внимание, что все вокруг шевелят губами. Может, Нева с Фонтанкой и есть суша, а они все затонули? Он смотрит на подругу, которая рядом с ним, потому что без подруги никто не поймет себя, так и будет пускать пузыри песни без слов и мелодии. Мясо в воде гниет, тут уж никуда не денешься. Но он видит, как она хочет быть веселой, отвлечь его от плохих мыслей, что-то придумать. Он благодарен за это. Если прижаться друг к другу, то можно перемочь что угодно. Она, как всякая местная, кажется прозрачной на просвет, вон белеет парус одинокий. Неприятно лишь то, что, когда едешь по Невскому на извозчике, из-за толчеи на голову тебе обязательно капает слюна из перекошенной морды бегущей сзади лошади. И так же, куда бы ни шел, ветер обязательно дует в лицо. А у людей в кармане обязательный ингалятор, чтобы не помереть от астмы.

Есть выбирать место для умирания, писал он в Париж, - ему давно уже не отвечали, и его это устраивало, - то Петербург не самое дурное место. Он пробует замедлить время особой его интенсивностью, внедряясь в мысли и не общаясь с людьми, которые только тормозят процесс. Машинка для щелканья мыслей, - это хорошо. Куски тела, зубы, эпидерма отваливаются кусками, и это тоже подстегивает к бесконечному финишному рывку. Что, если Ницше именно этот рывок назвал «вечным возвращением». В концерт ли идти, под забором ли подыхать, - один черт.

И снова создаешь глубоко эшелонированную оборону в этих жутких домах, призванных оттолкнуть, отторгнуть чужака. Сколько бы ни копал вглубь, можешь разве что прокопаться как можно дальше отсюда. Как в доме Заблоцкого-Десятовского на 8-й линии Васильевского острова. Васин любимый Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский, молодой вдовец, женился на дочери хозяина, известного статистика, экономиста, стал наследником. Между экспедициями и занятиями принимал в гостях Миклухо-Маклая, Чокана Валиханова, Льва Берга, Константина Кавелина. В блокаду трупы выносили штабелями, среди них и потомков. Юный правовед Петя Чайковский жил тут между 15-ю и 18-ю своими годами. Хорошее место для занятий, если сочинил тут первый романс, занялся композицией. В болоте вправду надо сосредоточиться, чтобы не утонуть. Создали благотворительное общество при Андреевском соборе неподалеку. Петр Петрович собрал статистические сведения о петербургском общественном призрении.

На стене дома написано краской «Вася любит Петю»: про Васильевский остров града Петрова. Из Парижа просили представить доказательства его реального пребывания в городе. А то из докладов видно, что он выдумывает из головы. «Женское сердце все чует, его не обманешь», - ехидно приписал мидовский секретарь. Черт с ними! После экспедиций в Центральную Азию облазить местные чердаки и подвалы, изучая быт, нужды питерских бомжей, тоже надо уметь. Составил подробную карту города с границами отдельных благотворительных организаций и церковных приходов, помогающих всем нуждающимся. Собирал, как водится, бабочек, насекомых и нидерландскую живопись, которую купили в Эрмитаж, а после революции обменяли на станки, которые сломались. Одна из выпускниц «семенова-тян-шанского» приюта для девочек Паша Нестерова стала сестрой милосердия, работала медсестрой до восьмидесяти лет, отказалась от ордена Ленина, которым хотели наградить, умерла в 96 лет в психоневрологическом интернате, куда отвозили таких одиноких старух как она, - в год Олимпиады и полной победы коммунизма.

Легко описывать обычный здешний ветер, несущиеся по небу ватные клочья, уличного шарманщика с еврейской девочкой на ходулях, старух, идущих на Андреевский рынок. Не лучше ли, однако, придумать костюм для аквалангиста, ныряющего в озеро Иссык-Куль, и высчитать покупательскую способность петербуржца XIX века в соответствии с ценами на европейском рынке. Он давно ждал этот самый длинный день, особенно последний месяц, набираясь дыхания вместе с ним. В кои-то веки думал, что все будет хорошо. В школах сдавали ЕГЭ, потом выпускной вечер в бесконечную белую ночь. Он так и просидел на балконе, - читал, дремал, опять читал, глядел вниз на пустую улицу. Глаз привыкает к сырости не внутри себя, а снаружи. Что-то омывает его так, как больше нигде. Ищешь, как всякий, умножения на два, но при этом готов к делению на ноль в хлам и ничто. Кое-где в окнах зажегся свет, но в большинстве словно притаились, легли спать, не задернув штор. Или это просто окна здесь всегда кажутся то ли пыльными, то ли слепыми, отталкивающими хуже самих стен.

Что может делать этнограф. Внятно формулировать свои наблюдения. Способность здешнего народа обращать цивилизацию и разумное устройство в трущобы и руины выше требуемого от него противодействия этому, - сообщал он парижскому начальству. Как честный человек он должен или застрелиться, или отказаться от получаемого довольствия. Отдельные люди неимоверной учености производят здесь сокрушительное впечатление, вынуждая окружающих к продолжению высшей жизни. Обычный человек здесь не выживет, - отсюда столько гениев. Кого-то спасло воспаление мозга, как того же Семенова-Тян-Шанского, кого-то эпилепсия, как знакомого тому Достоевского, кого-то педерастия, как соседа по дому, юношу Чайковского. Петр Петрович готовит полное описание России с пригорками, названиями, племенами, отправляет экспедиции, устраивает сплошную перепись. Устроившись на острове, перспективу расширяешь, идя от письменного стола. Вглубь отдельной натуры революция творит чудеса, без нее натура - труп.

«Я не могу общаться с местными жителями, - сообщал он в депеше начальству, - они вводят меня в заблуждение своим человеческим видом». Наполеон занял Санкт-Петербург, распечатал кодекс российских законов, самых прогрессивных в мире, ввел конституционную монархию и уехал в Париж бороться с Англией и потихоньку жиреть и сходить с ума. А им оставил тащить из болота русского Левиафана, продвигая цивилизацию на восток. Чего стоит одно освобождение крепостных без земли! Чиновники здесь заедают хуже насекомых. Он наладил книжную серию «Превращение» - их кафкианских мемуаров.

О, как тут коротка жизнь. Как сладостно трепетание, пока в силах. На Сенной видел представление, на котором хитрый еврей показывал бедного еврея в виде говорящей лошади. Чего тут только не бывает, когда начальство отворачивается. Великая страна, где достигаешь подлинных высот, противостоя почти абсолютному злу и бессмыслице. И это «почти» так сладостно еще морочит, сводя с ума, как кажущаяся свободной воля.

Вася влюблялся в дом, в людей, в собственные мысли о них, и, пока не проживет их до конца, не освободится. Можно разве что ускорить процесс лихорадкой, безумием или свободной волей, которой несчастный атом Лукреция Кара отклоняется от прямизны своего физического падения. Тут уже начинается цирковая гимнастика высшего порядка. Еще естественной географии нет, а уже покушается на подсознательную. Строчит свои записи, которые будут сожжены зимой во время блокады. Высший ли это их смысл, - дать мгновение тепла? Лучше бы, думал, сразу промерзнуть изнутри, никого не тревожа. Но кто тогда напишет путеводитель по чахоточным страстям города Питера? Известно же, что при туберкулезе обостряются сексуальные желания. И чеховское название всплыло – «Цветы запоздалые». И заключен уже договор с издательством. Город, построенный из бумаги, будет покрепче этого каменного. Во всяком случае, в нем можно жить.

Так он бьется, подобно прозрачной ладожской волне, о гранит Санкт-Петербурга, находя в нем прекрасный своей основательной неподвижностью предмет мысли. Когда бы ни проснулся, город стоит, думай, сколько хочешь. Сходил посмотреть на гимназию (ныне «центр детского творчества»), где учился Миша Кузмин с Юшей Чичериным, - недалеко от Петра Петровича. Вдвоем легче жить, думая о смерти. Чем еще взнуздать это вялое месиво сна и яви. Ведь сдохнем же, уже сдохли, сделай что-то. Подробно описывая русскую землю, к которой, кажется, и брюхом ведь можно прижаться, думал ли он, что все это рассеется без следа, - морок, кажимость, тяжкий туман, и достойнее было выть в отчаянии, глотая на убой таблетки снотворного. Как они узнали, что он не местный? - У него всегда было плохое настроение, за которое он держался как за висевший на крюке набережной Васильевского острова спасательный круг. Вдруг, если что.

К Петру Петровичу он так и не зашел. Ходил вокруг. Добрался, наконец, до гимназии Мая, разглядывая издали «майских жуков», составляя списки одноклассников Шуры Бенуа, а к Семенову-Тян-Шанскому не поднялся. Там сделали какой-то приют для одиноких старушек, которые, в свою очередь, отдавали потомкам Петра Петровича свою жилплощадь за уход и заботу. В связи с чем можно было расселять потихоньку коммуналки в доме, расширяя мемориальную жилплощадь. Россия вновь расширялась, но теперь изнутри и как-то выморочно. Василию не верилось даже в то, что старушек не придавят в удобный момент пыльной подушкой. Петр Петрович же сидел в кабинете, весь бородатый, писал. После того, как в молодости он узнал о скоротечной чахотке своей первой жены, и у него случилось воспаление мозга, а он чудом выжил, его работоспособность превосходила все разумения. Странно, но Василий не знал, какой план здешнего землеустройства предложить, а просто так отнимать время не хотел.

Разговаривать можно только тогда, когда ты хочешь понять человека, то есть стать им. Василий даже Семеновым-Тян-Шанским уже не хотел стать. Он держал на столе его книги, замечательное «Описание России» в pdf, статистические отчеты. Все было правильно, хорошо, нуждалось в нынешней переписке, о чем говорить. Жизнь удалась. Страны не существует. О том, что не вступай в прения с рабом, если не хочешь увидеть его вонючей жопы, - об этом, что ли, говорить. Когда мы размышляем, вокруг нас молчат те, кто нас понимает.

- Ты забываешь, что я с тобой, - говорила она, когда они шли по Васильевскому острову к Неве, к Академии художеств, к кадетскому корпусу и улице Репина, где некогда была мастерская Миши Беломлинского и Гаги Ковенчука, куда захаживал Бродский с рыжей девушкой Беллой, которую пытался отбить приехавший из Москвы и в дупель пьяный Вася Ливанов. – Но я не обижаюсь. И про обещания взять меня в Париж не напоминаю, ладно, проехали. Но ты говорил, что любовь это вдвоем против всех, и это мы с тобой.

Он улыбнулся, прижал ее ближе. Пьем с зеркал вод. И спиртное пьянит здесь иначе, так, что мозг словно начинает отражаться в самом себе, странное ощущение. Вот и Петербург не случайно похож на сон. Не можешь понять его, - слова складываются отдельно от увиденного, которое даже рукой не достать. Может, надо было тут родиться? Но тогда бы не увидел, что это сон. Чужие дома, то чересчур роскошные, то нелепые в коммунальной нищете, - далекие в перспективе и через реку, не достать рукой, на ватных ногах, вдогонку, и с этим постоянным задыхающимся моторчиком, - куда, зачем, вода все смывает.

- Ну, а почему мы с тобой тут такие неприкаянные, - спрашивала она. – Стоим, как бедная Настенька в «Белых ночах», смотрим в воду Крюкова канала, а тут как раз катер проплывает то ли с корпоративной вечеринкой, то ли с выпускниками школы. Машут руками, мы им помахиваем в ответ. На колокольне Никольского собора ложится поздний закат солнца, бьют часы, половина одиннадцатого, а светло как днем. И я болтаю-болтаю, не могу или боюсь остановиться.

- Нам еще лучше, чем всем. Мы здоровы, мы вместе, и вокруг ни войны, ни чумы. Можем мычать в разной тональности, можем выбивать пальцами целые симфонии, хоть из слов, хоть из камня. Практически любое место, в котором находишься здесь, это чистый ужас, но все вместе – прекрасный Петербург. И даже подноготная жизни архитекторов не дает разгадки.

- Но, может, я тебе мешаю? Без меня ты бы рванул в сто раз сильнее… Как на амбразуру!

- Не знаю. Сначала бы без тебя я просто подох.

На четырех ногах они двигались странным зигзагом, не то, чтоб удобно, но тепло, и постепенно привыкаешь. Время само все дарит, что ему надо. К примеру, связь Литейного, где жил Бродский, с вильнюсским Леиклос, о котором писал, и венецианским гетто, то есть тем же литейным, недалеко от которого похоронен. А где-то тут неподалеку, в доме, где жил Бенуа, живет Марина Басманова с сыном Андреем, разве нет? Мир тесен, хоть нам кажется пустыней. Быстро привыкаешь и к тому, и к другому. Родиться бы сто лет назад. А хорошо бы за угол внезапно свернуть, чтобы совсем не по дороге. Мечешься как Нева в граните, не находя душевного покоя, и только строчкой Пушкина отбивая еще немного гати на болоте. Это у нас есть чувство ритма вины. Потому что бывают места и времена, быть причастным к которым –непристойно. И что делать? Вот и корчишься.

- Жалко, что ты не перевернешь этот мир, я так надеялась.

- Ну да, чтобы перевернуть мир, надо на него опереться, а мне противно.

Все возвращается неожиданной депешей от императора. Он сообщает о высланных деньгах, новых планов переустройства, полон заразной энергии и афоризмов, наверняка примеряемых перед зеркалами. Политика схожа с однополой любовью. Россия выбрала нас, французов, и англичане с немцами напряглись и втихаря готовят пакости. Говорят, у капитана Бисмарка родился сын Отто, проследи, если можешь. С большим интересом наблюдай пустыри, дыры, сквозные дворы и парадные, - для чего это их готовит история. Может, чтобы в саду великих князей гоняли мяч футболисты института физкультуры рядом с Новой Голландией. Будь осторожен, трибуны, того и гляди, рухнут. Кстати, выясни связь Отто фон Мантейфеля, премьер-министра Пруссии, при котором начал свою карьеру Бисмарк, с конногвардейцем Мантейфелем, застрелившим на дуэли Николая Юсупова за наставленные тем ему рога. Все равно ты рядом с Юсуповым дворцом на Мойке, где младшенький покоцал Распутина, да и наверняка помнишь мемориально голого юношу из темной полированной бронзы в Архангельском, куда мы так и не дошли в 1812 году, что бы ни придумывали любители альтернативной истории.

Ночи здесь почти нет, а луна есть. Встанет, бледненькая, над какой-то трубой бывшего доходного дома, который уже сто лет как в доходягах, и пытается налиться цветом нарцисса. Идешь по набережной вдоль канала в одну, вроде, сторону, а луна уже встречает с другой и даже ожила, хоть ночь, кажется, так и не наступила. Людей надо любить, когда они родственники, а он это, кажется, слишком поздно понял. Вот теперь гусары его и не любят, а других и нет, как говорил Пушкину Баратынский. А вот зашифрует в стихах народный заговор, будут знать. Может, и впрямь здесь на волне стихам легче покачиваться неровным дыханием. И петлять подобно хитро умышленным каналам.

- Ну, давай хоть поговорим по-человечески, а то все стихи да словеса, статуи да латынь. А народ-то здесь больше простой, приезжий, а если свой, так из коммунального зоопарка, не замечал?

- Еще скажи, что я не хожу в кино, а для писателя это непростительное упущение.

- Со скрипом придумываешь то, что сочинено давно и лучше, скажу.

- Что с тобой сегодня?

- Это со мной что! А не с тобой?

При северо-западном ветре мысли меняются на встречные; как приезжий, ты не сразу к этому готов. В «Пятерочке» на Садовой напротив дома купили дешевые огурцы, персики, абрикосы и карельскую водку «Русский хлеб», ну по совсем смешной цене. Если выпить холодной, из морозильника, закусить красной икрой, а потом уснуть, не видя снов, то ничего лучше представить невозможно. Ночью проснулся, все равно светло: взялся за дело, а ни дочитать «Демократию в Америке» Токвиля, ни ввести эту же демократию здесь в России, как приказал шеф, прислав свой кодекс, не удается. Застрял, а дни уходят, уходят…

- Да ты просто на нас внимания не обращаешь, - говорили ему.

- Разве? – удивлялся он, думая о чем-то другом.

Ты попадаешь в дырку времени, и оно начинает буксовать, день за днем, месяц за месяцем, страшно сказать, будущее - в режиме перемотки. Летом труп быстрее створаживается. Холодильник гудит как бешеный. Вид из кухни во двор неизменен, хоть – боги, боги! – бреди из мясного отдела Летнего сада, кружись в дворовом колодце в поисках адресата, постепенно превращаясь из письма в бабочку, поднимающуюся к нужному окну: ан нет, форточка закрыта, иначе комаров ночью не оберешься. Если читать, то как бы никого и нет. Если спросить, не ответят. Кому надо, сами пробьются и заговорят. Если иголка не движется по пластинке, извлекая звуки, то она испытывает отчаяние. Потому что ей кажется, что она не стоит на подставке, а движется назад, против времени. Прислушавшись к звукам за окном, она понимает, что отныне извлекает тишину. В летний полдень в черепе тот же сквозняк, что и в комнате. Плюс все улыбки и слова, которые оставил в себе, не пустив на ветер с взморья. Это бодрит сосуд скудельный, - запечатал прах и на кухонную полку рядом с банкой сметаны, подсолнечным маслом и хлебом в полиэтиленовом пакете. Не забыть халвы купить к чаю.

Город пышный, город бедный. Жуть-то какая, когда приходится жить. Увидишь человека, вывеску, двор, перспективу, автобус, - сразу в альбом, потому что иначе не поверишь себе, что такое возможно. Врачу: исцелись сам. Он выделил себе психоаналитический закут, чтобы понять бред, перед ним раскрывающийся. Фотографии XIX века: огромные улицы, почти никого народу, каждый с бородой, видом присяжный поверенный. Детский сад в доме вел. кн. Кирилла Владимировича. Граффити на стенах и в сортирах. Проходной двор через «толстовский дом» к Пяти углам. Они, что, и вправду не замечают своего безумия? Вот уж страсть, взглянуть пристально.

Теперь и сам потихоньку начинаешь узнавать дома в лицо. С внутренней дрожью, но делать нечего. Вообразим, что толстовский дом, как и прочий Петербург, строили масоны. Так пытаются найти хоть какой-то смысл, пусть тайный. Во флигеле, в биллиардной ресторана «Лебедь», переделанной в комнату коммуналки, жил поэт Рейн. Другую гигантскую коммуналку расселил в 70-е годы эстрадный певец Хиль, даже камин восстановил в квартире. Почему Василий на такие дома не может смотреть без содрогания? В иные моменты ему кажется, что зря вообще сюда сунулся, но потом ужас опять притягивает поглядеть, как идея фикс Раскольникова. И идя двором к Фонтанке, видишь лидвалевские фонари с новыми энергосберегающими лампочками. Впереди идут девочки: «А какое окно у Лизы Боярской? А видела Шерлока Холмса, которого тут снимали?» В парадной на стене маркером написана просьба «к приезжим пидарасам перестать гадить у нас в доме!» Двор пытаются закрыть воротами, шлагбаумом, чтобы чужие машины не въезжали, но задумка архитектора сделать проходной насквозь квартал еще выдерживает их вялый нахрап. «Погодите, - останавливает его охранник, Василий напрягается. – Вы, вижу, не местный, интересуетесь. Знаете, какая тут достопримечательность. Не поверите. У одного из клодтовских коней в ста метрах отсюда на Аничковом мосту причинное место портрет Наполеона. Легко узнается, треуголка, лицо один к одному. Когда он здесь был, против него боялись выступать, вот скульптор диссидентство и придумал. Только надо прямо под хвост подлезть, зрелище незабываемое, можно и фотку сделать. Только народ, конечно, удивится, куда вы лезете».

Василий с чувством пожал ему руку. Вот какие в провинции простые и добрые люди. Обязательно сходит, и под хвост заглянет, и фото сделает, и самому императору в письме пошлет. А на месте снесенного флигеля, где жил Е. Б. Рейн, кубометры воздуха, откуда в хорошую погоду слышны звуки гаммы, а в сумерки можно увидеть свет под абажуром. Да, все знаем, можем словами завалить, заболтать это зияющее недоумение перед житьем-бытьем, а томительный осадок останется все равно.

Был бы он романтическим героем, который бродит по квартирам друзей, везде находя пищу, кров и любовь; стихи, музыку и картины; вид на церковь, проспект, реку и двор; рассказы о людях, путешествиях, встречах и снах. Вроде пузырька воздуха в общем кровотоке. Хранитель культурного тепла, житейской памяти, переносчик имен, слухов, памяти друг о друге, пирожных из кондитерской «Север» и белого вина, букинистических книг. Вот больше ничего и надо, истории сами нанизываются одна на другую, складываясь в сюжет где-то на таких высотах, которые нам отсюда не особо и разглядеть. Там все со всем связано. Хиль рассказывал о прокуроре, который до него жил в этой квартире, сделал дополнительный коридор, по которому можно было уйти незамеченным. Или как выбросили сдуру старую чугунную ванну на лапах. Как искали мастера восстановить камин, но так толком и не сделали, лишь для вида, утрачено умение. Как перегородили большую ванную, сделав холл, и как искали по старым коммуналкам длинные дубовые доски для паркета, специальные, которые только в домах Лидваля были, с подписью мастера на каждой доске.

Ну, такое долго слушать тоже в сон клонит. Разве что хозяин споет что-то из молодости 60-х годов. Василий напомнил, как они виделись в клубе «Петрович» на какой-то ностальгической попойке у Андрюши Бильжо. Зато он рассказал про Клару Зиновьевну, которая сидела во дворе весь день, и у всех просила на бедность, - у кого петрушку, у кого морковку, - а когда умерла, у нее из окна сбросили вниз матрас на помойку, а из него доллары полетели во все стороны. Ох, Клара Зиновьевна…

Выйдя на улицу, он покупает на углу цветы, кличет курьера в красной шапке и, дав ему двугривенный и номер квартиры, просит отнести хозяйке, Зое Александровне, только сейчас сообразив, что не выяснил, дочкой какого режиссера она была. Может, в том дело, что открытыми глазами смотришь на смешение народов в этих как бы имперских декорациях, перебравших за полтора века все возможные архитектурные комбинации. Чухна, татары, калмыки на строительстве, вологжане, привозившие дрова и оставшиеся в НКВД, и всех выбивает революция, эмиграция, чистки, высылки, блокада, новые смерти, десятки, сотни тысяч, слой за слоем, - и все мельче поросль, все позорнее, алкаши с проститутками, бывшие людоеды и чекисты, а вот и новый разор: бывшая мелкая интеллигенция, тьмы советских инженеров. В глазах Василия мерцает ужас.

Поскольку каждый человек, у которого он сидит, дает несколько адресов для дальнейших перемещений, то образуется нечто вроде раскидывающейся над городом кроны. Для чего это ему все? Да хотя бы восстановить следы сексуальной революции 1920-х годов, сгинувших вне архивов и летописцев. От кружка Хармса до общества «Долой стыд», чьи члены телесного цвета («розового» не скажешь, как и «голубого») дефилировали по Невскому. «Но согласись, что все это глубокая провинция», - говорит он себе после визита в «салоны художников». - «Провинция. Но нам этнографам одна хрень».

Кто же будет разбирать залежи его собственного архива, подумывает он. Лежит на диване, смотрит в открытое окно. Силы были, но кончились. В окне виден кусок бледного неба, железные крыши, пустой воздух, трубы, окна, гудеж машин странно подчеркивает тишину летнего вечера. Подружка что-то рассказывает про блокаду и свою бабушку, про историю дома, а он дремлет, не в силах сосредоточиться, славное чувство. Ведь и, правда, тут одни дворы и крыши, что за масонская тайна? «Кровельным железом смотрит небо, не мечтаю жребия иного, я любая справа или слева от ворот прекрасного Сайгона». Она как раз перескочила на мемуар о легендарной тусовке, или это ему кажется в полудремоте, ведь Анна Горенко никогда даже не была здесь в Ленинграде. Это Василий выдумал передвижной наблюдательный пункт, из которого следит за происходящим в городе, который нельзя толком увидеть, поскольку нельзя понять. Он не нашего масштаба. Какая-то буква пропущена или лишняя, вот все и подпрыгивает. И предреволюционные юноши во всем взрослом, в костюмах с галстуками, с тростью, в перчатках, немецких школ ученики, лже-фрицы из заграницы, поддельные люди поддельного города, им скоро бежать в Берлин и Париж. Малые голландцы, вроде какого-нибудь натюрморта Виллема ван Альста, доставшегося от прадеда, на стене как знак иного, чем то, что вокруг, как бред во время детской ангины. И рассказы тетушки, что на приемах больше всего боишься рыгнуть едой, которая и так с трудом в тебя влезает, настолько ты затянута в корсет.

Пришел с наполеоновской армией, выйдет новорожденным младенцем, вдохнувшим сырого невского воздуха. И не забыть ровно в полдень пернуть в бочку пушкой на стене Петропавловке. Ничего не изменилось: путь наружу - это путь внутрь. А там сжимается кольцо английской блокады города. Приказ расстреливать людей, которые перед противником пытаются войти в город. Расстреливать всех, кто на оккупированной территории в гражданской одежде выкапывает картофель. Сжечь и уничтожить все дома, возле которых может окопаться противник. Оптимизировать нормы продуктов, выдаваемых по карточкам. Наше дело правое, враг будет разбит.

В момент, когда перестаешь верить, что встретишь мудреца, который откроет тебе тайны бытия, сам становишься им. Только никому ничего не откроешь, потому что это невозможно.

- Тут к тебе какие-то люди, - как всегда, она входит без стука.

- Сама с ними поговори, я не выйду.

- Они говорят, что им ты нужен.

- Даже если они волхвы и пришли с дарами, найдя дорогу по звездам, я с ними говорить не буду, - в такие минуты он звереет. – Узнай и запиши, что им надо. А лучше сами пусть напишут по электронной почте. Что за бред!..

Кто-то умер, началась война, в этом городе нельзя жить, люди вышли за боковые границы эволюции, с невменяемыми мы не общаемся…

- Они говорят, что их прислал Наполеон. У них депеша, отдать могут только в собственные руки.

- Я подумаю.

- Они говорят, что срочно, и им нужен ответ.

- Они как, в белых халатах или в гражданской одежде?

- Я бы сказала в полувоенной.

- Проведи их в гостиную и угости виски с фруктами. Я выйду прихожей. Хорошо, что у нас эта прокурорская квартира. Только сейчас парик надену и усы, вдруг у них в парадной тоже люди.

- У тебя с собой деньги есть, ничего не нужно?

- Ничего, и мобильный выключу, чтобы не определили, где я. А тебе позвоню, прислушивайся.

- Положи тогда, на всякий случай, мне деньги на телефон, а то я не уверена, что там не минус.

Так бегом покидаешь башню из слоновой кости, а то фиг бы дождались. Ответов впрямую не бывает, но есть, как говорят политики, дорожная карта. Например, карта города Петербурга. С ней мы еще повозимся. Cum spiro San Piero. Город не поймешь, пока не войдешь в его дома. Но, войдя, вляпаешься в такое дерьмо, что не до пониманий.

Можно по случаю сходить на танец Карсавиной в «Бродячей собаке» - Куперен, старинные инструменты, богиня эфира, амуры на голубом ковре с канделябрами, полсотни балетоманов с билетами за полсотни, - трогательно, по-домашнему, но с богеминкой. Бобиш Романов, друг Феди Шерера, ставил танец, в конце которого балерина выпускает из клетки, сделанной из живых роз, амура, живого ребенка. Так и самого Куперена дождемся с визитом на гастроли, чудесно, все рядом, можно потрогать рукой. Василий ничего не хочет сказать, что похоже, что Борис Пронин работает под крышей органов. Такие, как он, маниакалы проектов, сами притягивают своих кураторов. Характерно, что закат «Собаки» начался со скандала, устроенного Володей Маяковским, прочитавшим изучаемый в школе антибуржуазный стих «Вам». Это как сегодня застрелить, проезжая на мотоцикле, русского бизнесмена, что гуляет с семьей по набережной французского курорта, введя всех в шок.

Хороша и инсценировка закрытия «Бродячей собаки» городовыми «за скандал и распитие» с переездом в «Привал комедиантов» в подвале дома Адамини. Но глубоко дышащее небо в постоянном движении облаков и дыма над странной каменной землей и мелким людом – это ловко придумано. Как раз для того, чтобы принимать за истинную жизнь, притягивающую к себе. Там небо, здесь тяжкая невская вода, притягивающая к себе тихим ужасом. Для фонарей еще рано, лето перевалит набок, тогда и согреемся ими. А пока что надо до макушки погрузиться в череду человеческих мыслей, слов, судеб, чей необъявленный жанр так заменяет в городах вольные пейзажи. «Что с тобой здесь сделали, пошлятина!», - бормотал он, идя через Николаевский мост, мерзостная человеческая таракашка, сбитая с какой-либо колеи. Город, переполненный мертвецами, надо же такое придумать.

Поедет в Гавань смотреть на тамошний рабочий городок. Только стали приводить жизнь в порядок, так сразу мертвецов выносить. Зимой 1919 года умирало человек 80 на каждую тысячу горожан. Потом наплыв из деревень, местечек, областей. В феврале 1942 года умерло примерно 440 человек на каждую тысячу, это как прикажете понимать. Кто он, Василий, после этого, как не мертвец. Вот и товарищество по гигиеническому устройству жилья. Кусочек рабочего Лондона с эллиптическим выступом столовой для питья чая и чтения газет. Какая демократия, когда еще надо слезть с деревьев, отобрать в подворотнях ножи, понять, что делать с зомби и самому дорасти до человека. Наполеону нет смысла писать, он скажет, что это «палата номер шесть», а не донесение чиновника, поставленного управлять, а не растирать сопли.

Если идешь по мосту, то должен куда-то прийти, а не просто смотреть на воду Невы, немного страшась и желая ее, и испытывая радость, что еще можешь ходить, потому что так же бессмысленно пойдешь и назад. Болото кичится надолбами и вертикалями, но, на самом деле, его подпирает небо, куда нет мостов. От этого и свербение под ложечкой, каверны в легких и мания преследования неизвестно чего, кого и зачем.

Обычно, стоя под душем, Василий пытался предугадать, чем заняться, что ему предстоит. В последнее время ничего не ощущал. Разве что убрать подальше тазы, которые остались в ванной после очередного отключения горячей воды. Да, он вернется сюда в каком-то другом виде. Как аспирант, изучающий архивы, например. Саму тему разглядеть не мог. Когда идешь по мосту над водой, тоже можно что-то увидеть из будущего. Расслабившись, тихо бредешь, вдыхая отдающий металлом и влагой воздух. Очень много людей здесь, но они не мешают. Тем более что никто не пытается сбросить тебя вниз.

Трудно не заметить, как сужается мир вокруг, как Василий все больше уходит в мысли и чтение, расширяя собственное пространство, пока оно не поглотит весь этот город, придав ему, наконец, интимную соразмерность, одухотворив. Безумно воображать Трезини и Растрелли, отстраивающими душу, но придется и на это пойти. Почему Наполеон после взятие Петербурга не заполонил его своими архитекторами, а, напротив, повелел строить одним лишь русским, сперва, впрочем, обучив их в Париже и Риме. И хлюпающее под этим всем гниющее подсознание, в которое вбиты сваи и растворены сотни и тысячи трупов. Алкаш, находящийся внутри растущего кристалла, по-своему страдает и пытается обжить его грязью, лохмотьями, мелочной лавкой, в которой берет выпивку в долг, и хрен, что лавка в цокольном этаже дворца. Но то, что с утра, проснувшись, надо, несмотря ни на что, думать дальше, взбадривало и заставляло жить. Ну, пока не подохнешь. Пусть даже кухарки с гувернантками выселены к черту или убиты как чуждый класс, а непонятное дело ума все равно продолжаешь. Главное, не лезть в автобус, в очередь и раздачу чинов. Отталкивать все, от чего болит голова. Гравюра или скерцо хорошо скрадывает несоответствие масштабов, в которое здесь влип. Кстати, писал ли кто о сновидных мотивах Пиранези в Петербурге, - кроме новенького бизнес-центра на Невском, 38. Как, однако, холодит в висках.

Думать это ведь, кроме прочего, не реагировать на действия других. Тихо сидеть, обрубая ниточки, которыми связываешь себя обязанностями перед лилипутами. Подумав это, он засмеялся, но ей не сказал. Она спросила, чему он смеется. Покачал головой, а потом, сформулировав, записал в мини-ноутбук со встроенной йотой, дающей интернет, где бы ты ни был в городе. Никогда не оскорбляй собеседника тем, что слышишь, что он говорит. Потом дашь стенограмму, если попросит. И вот еще что: аутизм это равномерное пребывание во всех временах, в которых захочешь. Главное, что ты един, а остальное подстроится. Тут и до крыльев недалеко, чтобы вспрыгнуть на Адмиралтейскую иглу. Или пролететь на перьях в арку Новой Голландии, где кто, скажите, бывал по ту ее сторону? Ибо это город постоянного любовного напряжения, которое неразрешимо, ведь правда, Александр Александрович, спрашивает Вася у Блока. Латентных гомосексуалистов здесь не меньше, чем чахоточных, неврастеников или, к примеру, людоедов и их потомков.

- Это помрачение рассудка, - сказал он ей, не объясняя, о чем думал. – Соседка Ахматовой рассказывала ей, как муж однажды спросил, кого из детей они зарежут первым, чтобы съесть. Судя по всему, Валю съели, а Вову оставили. Мы ходим над дантовским адом.

- Ты только не обижайся, но мне рекомендовали замечательного врача, который мог бы тебя посмотреть, выслушать жалобы, что-то посоветовать…

- У меня нет никаких жалоб.

- Ну вот, я так и знала, что ты обидишься. Но я хочу, чтобы ты был здоров и работоспособен, только и всего.

- У меня нет жалоб.

- Хорошо, считай, что я ничего не говорила. Но, в случае чего, к нему можно обратиться.

- Я не вижу себя со стороны, расскажи, что ты видишь?

- Да нет, все хорошо, только…

- Только, что?

- Ну, например… Ты так и не пойдешь никуда работать?

- Если одним словом, то нет. А подробно я тебе сто раз объяснял, больше не буду.

- Я не хочу тебя сердить, пойми. И не считай меня своим врагом.

- Я не считаю. Это бессмысленный, бесконечный разговор. Придет время, я напишу императору и попрошу его о новой должности. Пока что проживем так.

- На мою зарплату? Но у меня работа тоже висит на волоске. Сегодня есть, а завтра все закрыли. Чего тебе это объяснять!

- Ну да.

- А самое страшное, что ты будто не слышишь, что я говорю.

Если смотреть сверху с моста на город, то он похож на место старта инженера такого-то на Луну. Надо бы спрятаться от этого очередного набора людей в трупы. Все идут мимо, делая вид, что никто ничего. Проезжают машины. Он тоже бы делал вид, винить некого. Запрестольный образ «Взятие Богоматери на небо» Брюллова.

- Здесь ведь, знаешь, нельзя ставить дамбу, да и не поставят никогда, потому что только разливом воды можно смыть все эти безмерные могилы.

- Так это получается Лета, смывающая память.

- Видишь ли, когда память начинает гнить, ее тоже, оказывается, надо уничтожить.

- Какой ужас ты говоришь.

Солнцестояние

21 июня. Снилось, как он с котом попадает в дом, где живет ЮКОС, то есть Ходорковский с детьми. Кот, который вполне понимает человеческую речь, хочет в туалет. В поисках они попадают в жилую часть дома, где дети, жена, какие-то родственники жены, охранники, помощники, иные члены семьи. Потом приезжают гости, в зале с большими окнами и со столами, на которых стоят закуски, на экране показывают какие-то компрометирующие власть кадры и документы. Потом в окнах видны какие-то то ли омоновцы, то ли группы захвата, которые проникают в дом. Все достаточно тревожно. Его тоже пытаются допрашивать, но присутствие кота их расхолаживает. Кот ведет себя на редкость хорошо, корректно, не пропадает, даже с местным котом охотится на мышей, которых в доме, оказывается, много, потому что низкая местность, первый этаж. Между тем по «Эху Москвы» передали сообщение о захвате, и многие люди приезжают помочь и отстоять ЮКОС. Омоновцы, кажется, исчезают, но большая неразбериха и не очень понятно, кто есть кто, и на чью сторону перешел. В большой зале почти все пирожные и бутерброды уже подобрали со столов. Он нацелился на небольшой эклер, но какой-то мужик перед ним набирает сразу несколько, он высказывает какое-то неудовольствие, мужик поворачивается, - ба, это Гриша Нехорошев, которому он рад, тот говорит, что берет не только для себя, но для девушки, с которой пришел, но это уже ерунда, они разговаривают, и в это время, чувствуя тепло на плече от рыжего кота на нем, он просыпается в тревоге, что уже много времени, проспал, пора вставать, всю ночь не спал, кто-то из домашних приезжал рано утром, и компьютер сломался, и вообще макушка года, теперь все пойдет по-другому, хуже, конечно, всегда есть куда, не хочется даже думать, но – иначе, то ли еще больше под откос, то ли вообще нельзя сказать как. Утро, когда он вставал готовить завтрак приехавшим, было замечательное, - чистая турецкая Анатолия с чистейшим голубым небом, по-утреннему лежащими тенями на земле и домах. Уже жарко, только тени кажутся прохладными.

Росы сегодня вещие, - Федор Стратилат колодцы чует: где лег туман, там воду можно копать, не простую, целебную от сглаза и хвори. И грозами, конечно, Федор богат, стратилат, то есть воин, стратег.

Солнце на самом темечке стоит, а спокойствия нет, мандраж какой-то. Кажется, что ничего не успеешь, хотя и успевать нечему. Два с половиной минутных дела, а всю ночь не спал, ходил по кругу, как конь с завязанными глазами. Если ты с завязанными глазами, то ты поневоле попадаешь в положения, из которых нет выхода. А солнце в высшей точке энергией своей лишь повышает общую раздражительность и безвыходность.

Наступает время прохладных комнат, террас, сквозняков, сладостного и томительного послеполуденного отдыха фавна. Надо расслабиться, поменять образ мысли, подумать над чем-нибудь мифическим, греческим. Слушать, как где-то далеко плачет младенец. Весь день складывать тихо капающие минуты. Ни на что не надеяться, ничего не ждать. Солнце делит на неравные части света и тени. Перед солнечным ударом чувствуешь даже возбуждение.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений