Игорь Шевелев

Ведьмочка в Москве

Восемнадцатая большая глава «Года одиночества»

I.

Ей предложили, она и согласилась. Соглашаться- то особо было не на что. Все шло как- то само собой. Записать за хорошие деньги свои впечатления от того, другого, третьего. Почему бы нет? Деньги платили тут же, без промедлений. Предложили съездить кое- куда, посмотреть нечто на месте, написать, что увидела. Ну извините, это ее работа. За это она деньги получает. Таких, как она, у шефа десяток был. Ей еще надо было выделиться из всех, отличиться, получить одобрение на новый заказ. Да и сам, она видела, был не более чем мелким клерком разветвленной системы сбора информации. На каком- то приеме она познакомилась с начальником всего восточного бюро, поджарым англичанином, только что вернувшимся из экспедиции по горному Таджикистану. Что- то в нем было от старых естествоиспытателей. Разговорились. Она потом совершенно не помнила, о чем болтала ему после двух бокалов шампанского. Кажется, про венецианскую живопись. Про Каналетто, которого обозвала шпионом нового типа. Так до сих и не разоблаченным. Мировая классика вообще полна условных знаков, понятных лишь посвященному, говорила она, принимая у официанта очередной бокал. Простаки думают, что гениальную живопись можно писать из любви к искусству. Идиоты. Она не стеснялась в выражениях. Это подаваемый знак. Момент, когда понимаешь, на кого ты работаешь, и становится моментом рождения гения. Если он и не понимал ее, неважно. «А как вы думаете, кто может быть посвященным? Член некой всемирной масонской ложи? » Он неплохо говорил по-русски, как и еще на пяти языках. «Масоны – это очень ловкий отвлекающий маневр», - заявила она. Ей плевать, что он о ней думает. – «Вы говорите по-английски? » Вот таких проверочек она терпеть не могла. Но выбор был уже сделан давно, она сказала, что да, и в дальнейшем они с английского уже не слезали. В какой- то момент она даже забыла, о чем речь. Он вдруг спросил, сможет ли она, как она думает, сможет ли убить человека? Она восприняла это серьезно и сказала – да. Ей плевать на людей, поскольку плевать на себя. Она готова к смерти, потому иначе не стоит жить. Цивилизованные англичане вряд ли ждут таких ответов, но ей плевать и на англичан.

От него пахло хорошим одеколоном. Он был просто и дорого одет. Вообще от западных мужчин не принято ждать нелепых выходок. Она приняла его приглашение продолжить знакомство у него в номере гостиницы. Она выпила, и, как всегда, жизнь представилась ей счастливым случаем, а принимает ли он ее за гэбэшницу или нет, ей было наплевать. Единственно, что она не может заснуть ни с кем рядом. У нее начинается сердцебиение. Когда ей показалось, что он уже спит, она встала и начала потихоньку одеваться. Он то ли не спал, то ли проснулся. Включил торшер, сказал, что обязательно ее проводит, Москва очень криминальный город. Она отказалась наотрез. Сказала, что тут же позвонит ему из дому, когда доберется. И вообще она у себя на родине ко всему привыкла. Но из дома не позвонила. Ей нравилось исчезать из жизни человека, думающего о ней.

18.1. Дура, лет в пятнадцать, когда мечтала о журналистике, думала, что должна «узнать жизнь», ездить на Север, заниматься экстремальным спортом, спать с мужчинами, сидеть в тюрьме, – то есть делать все то, что было противно. Ночами не спала, представляла, как все это будет, и в ужасе засыпала. Ну, сделай вывод, - говорила потом себе, - ну, представь, если жизнь, которую надо "знать", это то, что противно, тогда зачем и жить? «Совок», одним словом, была, чего с нее взять. Но про тюрьму, кстати, врезалось в душу круто. Тогда начались как раз все эти публикации. Особенно про актрис переживала – Окуневскую, потом Малявину, которая то ли зарезала своего мужчину, то ли он сам зарезался, хотя, конечно, с какой стати. В общем, влезала в их шкуру чуть ли не до сумасшествия. А у нас пройти мимо милиционера и не дрогнуть – уже доблесть, которую не замечаешь из-за ее будничности. Пыталась даже что-то писать для себя «из тюремной жизни». Но выходили все какие-то ужасы: изнасилования надзирателями, издевательства сокамерниц, перекусывание от отчаяния вен собственными зубами. Подсознание било наружу чернухой.

Надо было отвлекаться от него. Она познакомилась  с молодыми актерами из «Щуки». Один был высокий, с длинными черными волосами, как придуманный. Девушки на нем так и висли, а он потянулся к ней. Пригласил ее в компанию к своим друзьям, там тоже старался обратить на себя ее внимание, раздавил рукой бокал, в который ему налили красного вина. Кровь и вино смешались, залили белую скатерть, она заметила, как это красиво. Девушки завизжали, стали бинтовать, заливать йодом. Она сама удивилась своему спокойствию и отстраненности. Он тоже, не двигаясь и не морщась от боли, смотрел только на нее. Как будто теперь она просто обязана была ему отдаться и принадлежать. Она почувствовала тепло, разливающееся у нее между ног. Даже испугалась, не описалась ли? Не описалась, другое.

От него было страшно, как от омута, в который прыгаешь. Она чувствовала его изнутри, больше, чем он сам себя, потому что он смотрел наружу, на людей, а она – в него. Он мог быть художником, мог быть писателем, мог быть бандитом, мог быть, кем угодно, потому что он был актер Божьей милостью, он станет знаменитым, он забудет о ней, но это она поставит ему счастье и успех, как ставят голос.

Они шли по Арбату, падал снег, кругом почему-то было очень много народу. Толпа стояла слушала уличных музыкантов. Он развернул бинт на руке, и с нее снова медленно закапала кровь. «Будем надеяться, что линия жизни не повреждена», - сказала она просто так, а ему это понравилось. Он остановился и обнял ее.

18.2. Иногда она думала, какое счастье, что она такая красивая, и ее любят мужчины. Просто западают, поразительно. Но не будь этого, она бы просто умерла. Сначала она удивилась, когда он вместо привычного флирта начал разглагольствовать о том, что ей делать. Что надо писать все подряд, не отделяя важного и того, что ей показалось пустяками. Не делать выводов, сократить свои мысли по поводу происходящего, никаких описаний настроения, ощущений. Только факты, действия, высказывания других людей.

Не имеет значения даже, что именно он говорил. Он словно ставил между ними свою логику, и все молчаливое понимание жестов, выражения глаз, улыбок ухаживания, предчувствия близости ушло за забор. Он мог сказать то же самое, но на ушко, после их предельной близости, когда и так все делается понятным, и можно только уточнить детали. Такие люди всегда казались ей неживыми, непонятно, как к ним подступиться, гладкие снаружи, а все шипы наверняка уходят внутрь. Она посылает ему сигналы, что хочет его, а он отражает их – с улыбкой, умным разговором или своим безразличием, это уже неважно. Вообще самое страшное для любви это взаимная вежливость. Если не хотите продолжения рода на земле, будьте взаимно вежливы. Вежливость воздвигает преграду между вами еще больше, чем логика.

Все это она думала, вернее, как бы перебирала кончиком ума, пока он заканчивал изложение того, чем мужчины отличаются от женщин, и на что ей надо обратить внимание, когда она будет наблюдать за происходящим. «На всякого человека крайне влияет близость другого. На людях мы совершенно иные, чем наедине с собой. Женщин это, кажется, касается меньше. Лично я совершенно плыву, прошу меня извинить», - он вдруг протер лицо руками, в нем даже проявилось что-то жалкое, человеческое. Хотя мужчины, вызывающие жалость, ей никогда не нравились. Тем более, такой бугай под метр девяносто и с отлично развитым грудным аппаратом. Что-то странный у них теперь отбор, успела подумать она.

Они расстались, договорившись о следующей встрече. Она волновалась, что ее не пустит охрана, милиционеры суетились уже на подступах к музею. Она без помех прошла внутрь, предъявив лишь старое свое удостоверение. Но все уже шли оттуда, как будто объявили, что в здании заложена бомба, и нужно срочно его покинуть. Нет, оказывается, открытие должно было быть на улице.

Все долго чего-то ждали. Сначала она думала, что ждут, пока моросящий дождик перейдет в ливень. Оказалось, ждут градоначальника. Вместе с ним был министр и знаменитый президент академии, застроивший полгорода. Тут же было много помощников президентской национальности. Все прошли внутрь.

18.3. Ночью она отдала себе отчет в происходящем. Было много желающих заложить под этот мир взрывчатку и разом решить все более накапливающиеся проблемы. Где копать и как именно, знала, видимо, только она. Поэтому они и искали так ходы к ней, чтобы ее использовать. Как-то в Интернете ей попался сайт о подготовке ведьм. Она подумала, что на их месте не пренебрегла бы и этим способом. Тем более на фоне общего помешательства ведьмовством булгаковской Маргариты. Но, может, действительно, этот мир надо взорвать, думала она. У нее не было детей, но когда болеют дети, это, наверное, не подтверждает согласия с миропорядком. Хотя тут, конечно, доводы не нужны, тут ощущение важно.

Плохо, что враг не виден. «Знаешь, зачем людям нужен какой-нибудь враг? – спросил он на одном из инструктажей, который, как и все прочие, не кончился постелью. – Чтобы отвлечь мысли от главного их врага. Только представь, что не надо никого ненавидеть вокруг».

О себе она думала, как о женщине, которая умеет поднимать глаза и видеть небо, а еще лучше – облака на небе. И тогда жизнь твоя, и мысли – все меняется. Потому что тогда нет смерти: ты уже отчасти умерла, то есть свободна. От него, как и от всех мужчин, веяло несвободой, вот, что самое главное.

У нее была непонятная работа: отзванивать разным людям, спрашивать непонятно о чем и неизвестно зачем. Но, как ни странно, и это ей давало свободу. Она так прикинула, что была бы свободной в любой стране и в любых ситуациях. Москва в последнее время очень сильно закрылась, появились железные двери уже даже не в домах, а на улице, между домами, ведущие в закрытые дворики, где как бы непонятно что творилось. У нее были пропуски, как ей казалось, куда угодно. Но это все были заморочки, отвлекающие от одного дворика в Замоскворечье, вполне доступного для всех, где и надо было на самом деле копать.

Когда у нее находилась свободная минута, она приезжала туда, ставила машину у подъезда, садилась на пустую лавочку и сидела, прислушиваясь к себе и к наступающему вечеру. Тут и была тайна, в которую надо было проникнуть. Когда-то ей казалось, что есть книга, в которой все написано. Не сразу, но эту книгу можно найти и тогда, поняв, начнешь делать все, как надо. Ну, хорошо, даже если нет одной книги, то есть цепочка книг, передающих тебя от одной к следующей, чтобы ты поняла, что это все представляет собой на самом деле. А тогда и ты станешь другой, да и все вокруг тоже. Она и сейчас не могла смириться, что это не так. Нужно было найти правильное место, и там копать. При этом непонятно, какой ты должна быть, если совершенно не умеешь обходиться без мужчины.

18.4. Ситуация простая: если где-то есть военная или какая-нибудь еще тайна, она и ее сообщники по всему миру должны ее раскрыть, сделать общедоступной. В современном мире не должно быть тайн, говорил им куратор. То есть он это говорил ей одной, но она совершенно точно знала, - то же самое он говорил остальным. В мире не должно быть никаких тайн, угрожающих людям, и тогда мир изменится.

Самое сложное и при этом самое увлекательное, что и в их организации, раскрывающей тайны, не должно быть никаких тайн. В стране вечно живого КГБ это значило быть изгоем, врагом народа, то есть носить в себе тайну гораздо более глубокую, чем те, что они раскрывали. Это ее тоже устраивало. Чтобы их тихо не передушили, надо было всячески себя рекламировать, выступать в прессе, быть на виду на всяких тусовках. У нее возникло напряженное расписание, что и кстати: в последнее время она много думала о себе, как о длани возмездия, поэтому надо было держать себя в форме.

Она была одной в своем нормальном состоянии, совершенно другой – в любовных своих фантазиях и совокуплениях с мужчиной, тут она за себя обычную не отвечала. А были еще – сон, болезни и, наконец, смерть, в которой ожидалось еще одно неожиданное ее проявление. Если речь шла о сознательном возмездии с ее стороны, то прежде надо было продумать, а кто же она есть такая. От этого, понятно, голова шла кругом, и надо было уметь отвлечься.

Она стала ценить в себе отстраненность, но та давалась нелегко. Это как если бы ты ехала на метро на работу и как всегда опаздывала, а нужно было сойти где-то посередине на незнакомой станции, чтобы напомнить себе о том, кто ты такая. А там ведь все равно толпа, чужие люди, голова идет кругом. Значит, надо оказаться где-то совершенно в другом месте и одной. Как этого достичь? Ей казалось, что она думает непрерывно, у нее трещит уже голова, но при этом сам процесс даже важней результата, который непонятно каким может быть. Уйти с работы? Так она ею и не дорожит, пожалуйста, в любой момент. Уехать куда-то за город, на чью-нибудь пустую дачу и там додуматься до чего-нибудь? Всегда готова. Но одно лето так и прошло без толку, потом осень, теперь вот зима, а толку нет. Кажется, что есть только езда в транспорте и одиночество. Все, что происходит на людях, исчезает как в бездне. Наверное, то же – в вечности: беспамятство. Прижалась бы, да не к кому. Мужчины убегали от нее, с такой страстью и пристальностью она обсматривала каждый их уголок, каждое чувствование, щупала, облизывала, потеряв всякий стыд. Они исчезали, потому что, наверное, стеснялись, было душевно тяжело. Она опрокидывалась на них как полное ведро. А если не убегали, то исчезала она.

18.5. Когда он вышел в ближайший магазин за пивом и сыром, она достала записную книжку, и стала быстро просматривать, кому из знакомых могла бы сейчас позвонить. Руки почему-то дрожали, а сердце билось как от погони. Как она и предполагала, звонить было некому. То есть не хотелось. Этот женат, тот, по слухам, ударился в православие, половина уехала, в Нью-Йорке встретить знакомого на улице реальнее, чем в Москве. В такие минуты хорошо понимаешь, что такое старость в без трех лет тридцать, как говорил один ее знакомый. Тоже, кстати, обитающий сейчас в стольном граде Иерушалаиме. Надо написать ему по Интернету, где-то есть адрес. Другое дело, что с компьютером в постель не ляжешь. Это все не для нее. Она уже пролистала записную книжку до буквы К. И будто увидела, наткнувшись, на его втянутый живот, мощную волосатую грудь, длинные тонкие ноги. Господи… Только бы сам подошел. Ты можешь сейчас говорить, - спросила она. – Сколько угодно. Рад тебя слышать. – А встретиться? – Вот это вряд ли. Дочка болеет, я с ней сижу, Райка на работе. – Понятно. Я перезвоню на днях, - он уже звонил снизу, чтобы она открыла дверь подъезда. – Извини. Да нет, ничего не случилось.

Они только успели выпить по кружке пива, а она уже расстегивала ему брюки. Они нет, оставила его в покое, пошла в ванную, разделась догола, а потом надела на голое тело легкий халатик. Посмотрела на себя  в зеркало, осталась довольна, хотя все говорили, что, когда она смотрит на себя в зеркало, то делается на себя непохожа. Ничего, все равно девочка соблазнительная. Мужчинам что нужно? Чтобы книжку, умненькая, читала, а сама в это время без трусиков была, уже готовая ко всему.

Теперь ей казалось, что, будь у нее ребенок, она могла бы спрятаться в его, ребенка, существование. Это обычная иллюзия беззащитных женщин, она знала, первая страница учебника людских слабостей. Но вдруг в какой-то момент ей стало так плохо, так пусто, что она была бы уже согласна и на это. Кто только ей даст? Она согласилась на все его предложения. Одни в такие минуты бессилия опускаются на пол без движения. Ей, наоборот, надо было бежать, чтобы не упасть. Двигаться, все равно куда, лишь бы не стоять на месте. У них был заграничный паспорт. Шенгенская виза, продленная на два года. Два часа, не считая дороги до аэропорта и покупки билета, и они уже будут в другой стране, в другом мире, будут смотреть из недорогого отеля на площадь, где ходят туристы, на башню, на которой каждые полчаса бьют часы, будут отзванивать по телефону нужным людям, говоря условленные слова. Здешняя бодяга будет казаться дурным сном. У нее есть деньги. Руки уже совсем безобразно дрожали. Наверное, высокая температура.

18.6. Выйдя на улицу, она словно впервые увидела, как тут красиво: лужи, мокрый асфальт, нет ветра, и переходить площадь приятно. После гостиничного номера перемена декораций была кстати. Так она устроена, что ей нравится только новизна, контрапункт, свежесть взгляда по контрасту. Она зашла в антикварный магазин на улочке, которая отходила от площади, и в нем погрузилась в совершенно особую атмосферу старых вещей, каждая из которых может стать навсегда твоей. Хозяйка магазина поднялась из своего закутка ей навстречу, спрашивая, что ее интересует, и, отзываясь на чужой язык, она тем более становилась не той, что была недавно. И хорошо, что она никогда здесь еще не была, и их отношения с хозяйкой не несут на себе никакой истории, как и ее отношения с вещами, одну из которых она обязательно унесет с собой, она это знала заранее, словно видя эту вещь из своего будущего, когда в неизвестном ей еще городе и доме она, глядя на нее, будет вспоминать сегодняшний день, и тот мир, который в своем движении вдруг сложился в уникальную констелляцию. В уникальный кукиш, как обязательно бы поправил ее он, неутомимый обсератель всего на свете. Он тоже был на краешке картины и дополнял ее еще одной возможностью выхода. Она выбрала небольшую вещицу, черепашку, сделанную из черного камня с изумрудными вкраплениями. Ей хотелось бы знать ее предысторию, кто ее сдал, но хозяйка сказала, что, к сожалению, они не имеют права давать такие справки, а тем более адреса. Из лавки она выходит с красиво запакованной покупкой и как бы освеженной. Дальше путь складывается случайно. Подворачивается какой-то музей. Если представляешь себе это заранее, то все музеи, какие ты видела в жизни складывается в одну тоску вечного повторения, дежа вю. На самом деле ничто ни на что непохоже. Расположение картин, стен, коридоров, церковь из окна, побивающая живопись, служительница с вязанием на стуле, приглядывающая за обоими пустыми залами, в которых, кроме нее, никого нет, стеклянная витрина с металлической скульптурой членистоногого мужчины. То же в ресторане. По возможности она всюду старается быть в первый раз. Идет, раздвигая незнакомый воздух интерьера, преодолевая легкое сопротивление лиц, белых скатертей, стараясь не отвлекаться на мысли о том, как она выглядит, как ее воспринимают. Это все пустое. Раз и навсегда приходится понять, что ты лучше всех. Просто в силу необходимости правильно жить. И никаких часов. Все происходит вовремя, когда должно. Тем более, что ты сходишь с любого маршрута. Так и в этот раз, назначив ему встречу, она утром описала ему приблизительный радиус своих хождений и тут же о нем забыла. То, что он подошел к ее столику, было, конечно, чудом.

18 января. Пятница.

Солнце в Козероге. Восход 8.46. Заход 16.34. Долгота дня 7.48.

Управитель Венера.

Луна в Рыбах. 1 фаза. Восход 11.04. Заход 21.54.

Выполнение долга, борьба с несправедливостью, самостоятельность, действие на свой страх и риск, и в самый последний момент приходит поддержка и помощь, и победа в экстремальной ситуации. Работа с металлами, покупка и огранка драгоценных камней.

Камень: рубин.

Одежда: красная, розовая. Избегать зеленое и желтое.

Именины: Аполлинария, Григорий.

Алхимическая формула: страстоцвет.

Она только после двадцати лет узнала, что ее зовут не Полина, а Аполлинария. Дикое имя, которое даже в паспорт не пролезло, оставшись в свидетельстве о рождении и в погребенной на дно шкатулки с документами правде. Почему-то ей показалось невозможным сказать об этом мужу. Это оказалось первой тайной между ними, за которой естественно последовали все остальные.

Главная из них не мужчины, которые снились ей после того, как она единожды и почти случайно им отдавалась в любом месте, включая улицу, а морщины и нехватки зубов, которые она разглядывала по утрам в зеркале переданного ей по наследству трюмо. И напоминало ей это все о неизбежной смерти, с мыслями о которой она пребывала в сложных и запутанных отношениях. То соглашаясь и желая ее, то впадая в мрак и депрессию от одной ее только возможности.

Спасали комнатные растения, которые она разводила в диких количествах. Они придавали ее квартире сильно сновидный вид. Все эти листья финиковых пальм, араукарии, фрагменты железных решеток арума, который по-пастернаковски просит у болота милостыни, навевало на нее поэтическое чувство нереальности, куда она погружалась все глубже.

Где бы она ни была, - в подмосковном санатории или в Крыму, - она обязательно уворовывала оттуда в Москву новые растения, а потом долго выращивала и выхаживала их в горшках и на подоконниках. Даже приходилось из-за этого летать издалека на самолетах, а в заграничных гостиницах выходить в холл на охоту глубокой ночью, чтобы никто не застукал. Зато память в доме оставалась навсегда. Мужчина этого не поймет, поэтому и хорошо, что его нет рядом.

Она знала, кто когда будет цвести, а когда болеть и делать вид, что умирает от хлороза, как его ни поливай. Кого и когда надо культивировать, как, скажем, розу с середины февраля вплоть до наступления теплых времен. То есть у нее был и свой календарь, чтобы жизнь не казалась однообразно бессмысленной. А многообразно бессмысленной, как захохотал в ответ на ее слова дикий Дима Быков. Что взять с человека, который видит цветы только на собственных обоях.

Наливая перед уходом на работу специально отстоявшуюся воду в двухлитровую бутылку из-под «Аква Минерале» и поливая затем из нее свои многочисленные цветы, Полина почему-то вспоминала своих родителей. Наверное, они когда-то любили друг друга. Во всяком случае, были приятны друг другу. Нашли друг друга, вели общее хозяйство, родили детей, зарабатывали на их выкорм и рост. Потом дети, наверное, и рассорили их. Дети мудрее родителей. Им ничего не стоит тонкой игрой на любви к ним вбить клинья между породившими их особями. И вот постепенно они начали внутренне расходиться. Замыкаться в своем одиночестве в семье. Бормотать страшные ругательства и раздраженности в длинном коридоре между кухней и ванной, между местом, где белье варилось в тазу, и местом, где оно полоскалось в холодной воде. И в итоге, когда наступает смерть, ничего, кроме облегчения обоим, не остается.

Господи, восклицала она самой себе, поливая бегонии и араукарии, какое счастье, что я одна.

«Разгадал я, какие цветы ты растила на белом окне. Испугалась, наверное, ты, что меня увидала во сне». Да пошел ты нафиг. Тоже мне, поэт-символист. Из особо пытливых мужчин, которые ждут, пока ты разденешься до скелета.

Зачем люди пишут книги? Чтобы закрыть вопрос. Вот и такой книги больше не надо писать, - место замуровано, смысла нет. Так Аполлинария знает, что ей надо меньше есть, а то не сможет летать. Дотронешься рукой, расколдуешь, а потом оттуда будет плохо пахнуть, зачем. У нее были обои, карты Таро, ей достаточно. Звезда магов, Крокодил, Воскрешение мертвых. Если долго вглядываться, там окажешься. С той стороны легче действовать, - как из зеркала. Странно, думала она, все они останутся только благодаря мне, а не понимают, ругаются, даже ненавидят ее. Какие-то недоделанные. Особо отличались этим те, кому она разрешала себя кормить, любить и ухаживать. Потом она писала им всю правду в виде развернутого в будущее гороскопа, и они исчезали, перед тем сквернословя и пытаясь ее ударить.

Люди пачкают обои, если их давить на них, вы это знаете?

Магия, как сказал учитель, это самые обычные вещи в единственно правильном сочетании и последовательности.

Она заметила, что чересчур приветлива и добра к людям, потому что их боится. Вряд ли они того заслуживают. Ткни пальцем, и разбегутся.

Она любила оперу. Поют, заняты собой, никого не трогают. Трогательно очень. Они сами по себе; она, как зритель, сама по себе; смотрит, удивляется, хорошо.

Магия похожа на поджог мира сразу со всех сторон тысячами свечей и факелов. Поэтому надо быть в полной сосредоточенности и внимании, держа под контролем множество вещей и событий. Кто-то поет невероятно красивыми голосами. Девушка идет сквозь вьюгу, ее рвет ветер. Ты должна быть готова, что на тебя сразу набросится мелкая сволочь. Иди, не боясь, и она отстанет. Любого беса достаточно пересчитать и покрыть цифрами, чтобы тот успокоился.

Иногда она задумывалась, что все здесь настолько прогнило, что хорошо бы бежать куда-то, не оглядываясь. Но куда? Понятно, что – из людей. Генетический код, клонирование, мистическая анатомия, трансперсональное сознание, - все это не случайно, конечно. Надо бы выглянуть из окна в небо, припасть носом и коленками к земле, затихнуть и вслушаться, - где-то был выход, куда вскоре двинется эволюция видов, и она уже готова прокладывать лыжню и гибнуть при штурме Перекопа.

Возможно, идти надо было не вбок и вовне, а вглубь и внутрь. С утра, когда просыпаешься, кажется, что дверь открыта, надо только найти и выйти. Но тут же на тебя наваливается вся дрянь вперемежку со всем прекрасным, что только есть вокруг, - новости и музыка, бред и прекрасная живопись, книги, живой журнал, погода. А самое главное – твоя магия, то есть умение поддержать невидимым образом то, что достойно поддержки. Да, когда все гниет, есть и пробивающаяся наружу жизнь: загадка, что всегда ее поражала.

При этом если о чем-нибудь хорошенько подумаешь и возжелаешь, то оно и случится. Этот закон она много раз испытывала, и всегда получалось. Но случается через какое-то время, и таким способом, - через ухо, - что сама удивляешься. Хочешь, например, стать знаменитой. И вдруг «прославишься» так, чтобы лучше бы, думаешь, сидела и не высовывалась.

Да, и, главное, не забыть сделать рисунок, набросок, эскиз того, что есть и того, что хочешь. Это будоражит, взбадривает, наделяет энергией, держит в тонусе. Она не расставалась с блокнотом, была помешана на ручках с тонким черным пером. Например, в центре Москвы должна быть пирамида, чтобы все не развалилось. Пусть и невидимая пирамида, тайная, засекреченная, только для посвященных. Еще она ощущала прозрачную, но непроницаемую преграду между собой и другими людьми. Если выпить и потрогать людей руками, казалось, что преграда исчезала. Но от выпитого болела голова и тошнило. И все, что она говорила или писала, никто не понимал. Даже самое простое, лучшее. Просто не понимали. Искали какие-то намеки, которых не было. Иногда она думала, что все отупели от телевизора и разучились читать. Не может же так быть.

Но прозрачная преграда была точно. От этого глаза у нее становились все больше и больше, как у страха. В общем-то, в этом и заключается магия, - ты обводишь вокруг себя линию, которую никто не может преодолеть. Лишь оставшись в кругу одна, ты обретаешь власть и силу над тем, что вне круга. Ты отлипаешь от этой бесформенной массы, в которую вдавлены люди. Ты ощущаешь мировой позвоночник, на северном полюсе которого св. Николай спускается из каминной трубы с пучком травки. Иаков лезет с земли на небо по тридцати трем позвонкам, они же масонские ступени посвящения. В пещерах и складках мирового мозга живут мудрецы, скоро, кажется, и у нее не останется другого дома. Во сне она плывет по двенадцати извилинам мозга в священную благодать его третьего желудочка, где Б-г говорит в нашем темечке через Шехину. А то, что два полушария мозга это наш Каин и Авель, не забыла? И спинной мозг – пылающий меч при вратах рая, пернатая змея Кетцалькоатль, медный змей Моисея.

А этот дракончик в мозге с гипофизом в своей голове и шишковидной железой в хвостике. Всех оккультистов она долго считала придурками, пока не наткнулась на тайную анатомию человека. Знаете, что доводящее многих жужжание в мозге это мистическая вибрация отростка шишковидной железы, которая просто некоторых не по адресу досталось. Так вентилируется третий глаз перед тем, как открыться. Все мы, в конце концов, растворимся в мозге.

Аполлинария давно уже рассматривала свое имя как мистическое. Имя дано ей для общения с космосом, а не с людьми, для которых дико звучит. Она заполняла им себя, вычищаемую изнутри тоской. «Это кто же нас сюда загнал, в эту юдоль? - размышляла она. – Надо осведомиться у гностиков».

Гностики, как и Гегель, подсказали, что надо подкармливать пустоту. Поливать из полуторалитровой пластиковой бутылки, а не расстраиваться. «А где взять пустоту?» - спросила она у гностиков. – «Отодвинь людей и увидишь. Пустота – везде».

Тихо, тихо... Не надо ничего говорить, все равно не поймут. Голос у нее, что ли, не того тембра, чтобы поняли. А тут еще мысли квохчут, как курица. Ну-ка, цып-цып-цып...

- Я не называю себя, - сказал некто по телефону таинственным голосом, - но Петр Андреевич передавал мне, что вы интересуетесь старыми книгами. Ну, вы понимаете, какими.

- Неужели Петр Андреевич скрыл от вас, что я общаюсь исключительно телепатическим образом, не выходя из дома, адрес которого отсутствует в базе данных? Боюсь, ваши старые книги состарятся еще больше, дожидаясь меня.

- А как же мы с вами встретимся?

- Я найду ваше астральное тело, вы меня узнаете.

Раньше хоть были особые «эзотерические» слова, нынче все они вышли. Утром просыпаешься в ужасе от собственной пустоты. Встаешь, вытерла пыль, на кухню мушку поймала, встала под душ, сделала разминку, - все это тебя затягивает в чужую игру, которая и есть магия претворения субстанции. А внутри богемские розенкрейцеры начала XYII века, которыми увлечена. В страшных снах она всегда остается в стороне. В бред и стон русской смуты, которая начинается после времен любимого ею Бориса Годунова и первого Лжедмитрия, особо не вслушивается. Причины лежат не там, где их ищут, - это она усвоила. Внюхивалась в розенкрейцеровские духи «Новая заря».

Плохо, что становишься страдательной стороной, окружающее тебя переваривает с той или иной интенсивностью, а ты можешь это фиксировать, да и только. Хорошо, что имеешь дело с людьми, существами ничтожными, неосознанно вовлеченными в действие сил, многократно их превосходящих. «Людей бояться не надо», - повторяла она с навязчивостью невроза.

Первое, что должен сотворить настоящий маг, это своего учителя. Аполлинария хорошо помнила историю со своей тезкой, соблазнившей Достоевского, а потом вышедшую замуж за Розанова, на котором отыграла свой садизм. Она пойдет другим путем. Мы состоим из тел, растворенных в желаниях, уме и ощущениях. Иногда кажется, что мы прихлопнуты ими в этом душном сундуке. Оставив боль, страх и тошноту от общения с другими, она присматривается ко всему, что можно записать словами. Безымянная дрянь еще хуже названной. Даже безвыходность должна быть обозначена на карте.

«Слишком много людей», - успокаивают себя те, кто хочет что-то понять вокруг. Мол, надо вычеркивать, оставляя главное. Она вычеркивает. Учителя она нашла, но видеть его не будет. Конечно, она не вдова железнодорожного магната фон Мекк, чтобы поддерживать учителя материально, он в этом и не нуждается, но видеть его тоже никогда не будет. Так она решила. Да и он, видно, с облегчением с этим согласился. Духовный человек изнывает под тяжестью тела. Она не будет нагружать его самим собой. Да и что бы они делали, чай с вишневым вареньем пили под абажуром?

Хотя иногда она думала, что и чай с вареньем это неплохо. Но только, когда думаешь, а не на самом деле. Ее не обманешь.

II.

De profundis

Роман написать нетрудно. Гораздо труднее придумать человека, который мог бы этот роман написать (Андрей Битов)

1.Интимно-аналитический бобок

Весной, не скрою, меня одолевает тоска.

Я почти не выхожу из комнаты. Стараюсь побольше спать, медленно погружаюсь навстречу внутренней пустоте.

Некуда идти. Нет ни мест, ни людей, которых я хотел бы увидеть. Скорей бы дожить до смерти. Чтобы безболезненней.

То же зимой, летом и всегда.

Я даже не собираюсь заниматься последним общественно-полезным делом – думать о Боге.

Я чист. «Свободен от постоя», как писали в старину на домах. Меня вполне можно убивать. Я почти не приношу вреда, кроме естественного, которого для меня все равно чересчур.

Если меня закопать в землю и оставить там в покое, и я выживу и пущу побег, и у меня будет много книжек и бездна времени, тогда, я думаю, все будет хорошо.

А пишущую машинку поставить, так еще и листья на ветках появятся.

Такое чувство, что жизни явственно расползается своим гнилым сукном.

Отвратительные факты давно смешались в одну невыносимую кашу, которой лучше всего подходят слова: «Глаза бы мои на это все не глядели!»

Хотя нам ли, перетерпевшим застой, не найти сегодня отдушины в буддийском цветении трав, в воображаемой насекомости, сложении странных слов, воспитании детей?

Нет, тупик. Словно нетопыря тень висит надо всем. Словно читал об этом в каком-то учебнике зоологии, а оно так и случилось: тупой инстинкт, анатомическая бессмыслица, безысходный автоматизм. И все наперед до последней мерзости открыто уму.

И уже не присочинить к окружающему ни сюжетца, ни смысла, ни себя. Обрыдло, и некуда бежать: ни Америки, ни Бога, ни брошенной деревеньки.

Глухо в чистом поле земли бывшего социализма развитому уму.

Недавно просматривал газеты, мелькнула перепечатка западной карикатуры. Человек пришел устраиваться на работу. «В идеале, - говорит, - мне бы хотелось работать в такой фирме, которая разделяла бы мои представления об абсурдности всего сущего!»

А еще лучше, что-нибудь делала бы против нее...

Председатель модного банка, миллионер, выступает по телевидению и заявляет, что нищим принципиально не подает: благотворительность считает развратом, ибо достичь успеха, открыть свое дело и заработать тот же миллион долларов сегодня по силам каждому...

Я с тремя детьми, библиотечным заработком жены и своими гонорарами в полтора старых рубля за страницу неделями вымучиваемого текста сижу в однокомнатной на пятерых квартире и понимаю, что запасы наконец-то кончились и скоро, пожалуй, придется подыхать. В «качки», в торговцы шоколадом, в миллионерские интервьюеры не пойду – не зовут, есть что-то их отталкивающее в моей внешности. Успеть апокалипсис прокричать? А стоит ли?

Единственное, в отличие от миллионера, понимаю, что общее время «нас» кончилось. Наступила эпоха сугубо частных судеб.

«Нас» пустили в принудительный распыл свободы. Как обычно, самая перспективная из свобод – грабеж или сдохнуть с голоду.

Все. Наплевать на миллионера и остальных. Я получил право на свой собственный голос, хотя бы и удавливаемый. Тем более что удавливаемый.

Каждый строит свой мир. Будь он хоть миром неудачи и безнадежности. Горите вы со своими бизнесами. Со страхом отбиться от толпы, потерять лицо, которого не было и не будет, а, главное, со своими зоологическими навыками, по которым вас можно узнать, как по запаху.

Забавно нынче наблюдать за развитием псевдоморфоза советской психологии.

Когда партийный коллективизм бывших советских людей обернулся частной инициативой хапка в узком кругу своих людей.

Никуда не делось советское «мы».

«Разве мое благосостояние не есть явная возможность счастья всех? Разве жизнь не прекрасна?»

Здесь все – свои. Все крепче мужская дружба, все тесней круговая порука во вражеском окружении голодных, злых, чумовых и ленивых!

Пускай мы, русские, негосударственные люди, зато общинные. Пока держимся вместе, не пропадем. Коллективом сильны. Наш междусобойчик новой элиты, слуг народа, партии и правительства, лиц особо приближенных к особе особо приближенных - выстоит, выдюжит, даст помет. У нашего советского биологического вида особые системообразующие начала.

Вот вам пример – эволюционное развитие популяции народных депутатов, их съезда и вожака в замкнутый кланчик власти и бюджета.

Да, все уже избранный круг своих, все дальше они от иссосанного народца, зато все ближе к гуманитарной помощи, к распределу.

А ты чего без дела стоишь? Тоже иди к своим. Сколачивай свою орду на азиатском рынке базара всех против всех. Или что, ты не русский, не чеченец, абхаз, еврей, якут, любер, шахтер, кришнаит, помазанник Божий, ельцинист, афганец, старик, козел, мужик, художник, старшина, многодетный, физик, москвич, православный и т. д. и т. п.? Ты брат, просто человек? Следовательно, не существуешь!

Известно, что особи саморазлагающейся популяции живут в состоянии психологического экстремизма.

К чему вникать в психологию боевиков с «калашниковыми», когда одно самонаблюдение дает журналисту бесценный и несмываемый опыт.

«Нам нужно погорячее», - заказывают редакции. И получают.

»Мы читаем только остренькое», - признаются читатели.

Мысль, концепция, совесть? Ум – это неадекватная реакция на происходящее с нами! Наступают последние времена подписка, референдума, битвы за урожай, против фашизма, за конституцию, последний решительный! И читателю проще с хамством, выходкой, эпатажем: «ну и этот козел, как я...»

Откройте любое издание, почитайте золотые от желчи и злобы перья!

Журналистика исчерпалась поэтикой «бобка». Того странного кладбищенского мирка между живыми и мертвыми, что гениально описал Достоевский. Когда не до конца разложившиеся трупы бывших людей ощущают в себе настоятельный зуд «последней истины», потребности оголиться!

Кто-то оголяет себя сам, большинство заголяет окружающих, не замечая, как у самих уже скелет проглянул, а нос... нос... Про нос и говорить нечего.

Вообще же, признаюсь, со временем мне все труднее даются на людях две вещи: прямохождение и это вот... ну это... мнимоговорение.

2.В поисках утраченного разума

Ум, повторяю, не лучшая реакция на происходящее с нами. Другой, впрочем, нет. К тому же он, как овод под хвостом, прибавляет слепого желания жить в России. Из упрямства, ярости, вопреки всему, настолько он здесь и ни к селу, и ни к городу.

Скажу больше, жизнь в абсурде особенно привлекательна для умника, выдумывающего себя героем собственной, записываемой им интеллектуальной повести. В России дикие пробелы нормального существования провоцируют не от хорошей жизни заполнение их умом.

Ибо ум здесь – честь, совесть и личное дело каждого. Он – единственный твой собеседник, ничем вовне не подкреплен. Он бодр, изворотлив, долготерпелив, изощрен и внимателен, не даст оступиться, пасть духом, перестать работать. Ум – то, что назовет тебя собой в первом лице, побеседует во втором, опишет в третьем. Поджар, сух, один. Блестящ и геморроидально желчен. Почти Бунин.

Он выдумает человеку, зачем тот живет.

Ибо наше время утратило льстящие человеку ориентиры.

Ты отвергнут, вышвырнут отовсюду, уничтожен, сгодишься разве что на подхвате. Но умом знаешь: «Ты – Мастер. Надо работать. Писать. Придет твое время, лучшее, счастливое время...»

И твои друзья, твои близкие знают это: «Нет денег? А у кого они есть? Живешь на мамину пенсию сорокалетним оболтусом с тремя детьми? М-да, наплодил... Но ты хоть пишешь?»

Грамотность суть ума. Универсальное средство оправдания честным словом жалкого существования. Мастер-паук, пишущий из себя. Высшая биологическая нечеловеческая потребность смыслоотделения.

Да, мы знаем это поветрие, эту эпидемию, этот сладкий мыслительный морок на развале империи, когда из трещин, руин повысыпали на холодную мертвую волю сотни корчащихся Мастеров. Можно строить их в шеренги по десять, отправляя колоннами по Тверской в места покоя и отдохновения. Да, записано: «света он не заслужил...» Плачут Маргариты, тяжек удел мужниного уделывания. У иных уж и дети...

Неслышно грядет сонм лишних, благородно-голодных людей, идеологов будущих сотрясений.

Изнанка философии – диван, неврастения, сложные отношения с окружающими, желание быть кем-то другим или не быть вовсе, много уставшего честолюбия.

А наше время – время социально активных людей, от нищих до миллионеров: ни стыда, ни совести. Воспитанность – признак нежизнеспособности, в автобусе толком не проедешь, на машину не заслужил.

Все время думать… быть… не пить… Как минимум, шизофрения.

Ум здесь то, что лепишь из себя сам – глиняный домик на курьих ножках колосса имперской недочитанной культуры.

Всякое утро, а когда и пообедав, возводишь свой дом наново. Новый Сизиф: сам свой домик в косматом сердцем афористическом лесе в его извечной российской борьбе со степным многословием, бескрайним небом, ковыльной агитацией, полынной пропагандой…

Трудней всего реанимировать ум по утрам, когда только ветер да сердце в голове. К вечеру легче. Когда много думаешь, быстрее темнеет. Живешь дальше.

Когда отпускает, лежишь без движения с закрытыми глазами и думать, что в отсутствии ощущений у мертвых что-то есть.

«Теперь, - твердит ум, - ты знаешь, как дается жизнь другим людям, как она давалась тем, кто жил раньше, тем, о ком ты читал и догадывался, как она дается; тем, наконец, кто будет потом…»

Ум психотерапевтичен. Лучший способ забыть о себе и своем положении.

А когда совсем невмоготу, он подскажет тебе еще один сюжетец с хорошим концом. Погляди вокруг. Чем не башня из слоновой кости? Из приоткрытого окна дует приятный ветерок. Представь, как тяжко сейчас в автобусах, местах службы или там, где уже ведут убивать тех, кто и не жил. А тут зазеленевший лес виден, и тихо, лишь дети в песочнице орут как оглашенные, да где-то гудит кольцевая…

Домашние разошлись по делам и даже молчаливых их укоров не различить. А вернутся – увидят интеллигентного книжного червяка в роговых очках. Романтично – превращение. Книжный червь. Наделен даром слова. Чем не профессия почище нынешних? Словно сидишь изнутри какой-то немецкой новеллы, сам себя в нее записываемый.

Только с безумья придумываешь зарабатывать на жизнь своим умом. Устроить с того частную семейную жизнь, ни от кого не зависеть. Жить частным и умственным шпетом, скептически записывая космически-обзорный труд по всему, прежде нас сложенному. На тонкой игре слов и насекомого безмолвия, мутируя от строки к строке в то, что пишешь своим смысловарительным трактом трактата на вечное внечеловеческое поселение, вымощенного суровым акатуевским слогом внешнего ада.

Книжный червь – как раздавленная скрепа примирения смысла с жизнью.

Ум, забитый в тартарары, творит новую картину мира. Сегодня модно писать о несусветном, как недавно – о природе. Чтоб не вляпаться в то, что есть.

Поэтому мудрец, поглядывая на оный ум с опаской, делает ему окорот другим умом, выстраивая теорию множественности умов, в просторечии именуемых университетом.

Изобретенье удобное, цивилизованное, европейское.

Ибо позиция умствующего предполагает исхождение не из себя только, но и вовсе из людей. Ум есть точка зренья если не Бога, то существа явно к Богу приближенного.

Вообще мышление есть дело рискованное, ибо протекает в среде, мышление провоцирующей, то есть ему противной.

Обращаясь лишь к Свидетелю Верному и Истинному, как власть имущий к власть имущему и как отношения не имеющий к отношения не имеющему, европейский мыслитель тут же изолируется в добровольной и хорошо оплачиваемой корпоративно-близкой ему компании носителей столь же умного риска.

Мысль эта в ее светском виде о том, о сем, ни о чем, обо всем, о себе и другом пришла в Россию, как известно, из Европы. Как и университет.

Однако заимствованный, как всегда, в форме квазицивилизованной имитации университет здесь никакой изоляции мыслителя не предусматривал из-за отсутствия в России нужной сметы на последнего.

Умственный акт у нас вовсе не предусмотрен государственным расписанием. По чьему, спросим, разрешению ум поставит себя на вне-государственную точку зрения, суждения и обсчета? Никаких разрешений!

Университет надзирал над ндравами. Зачисляли сюда по протекции как в место хлебное, начальницкое.

С России хватило чужой безналичной философии, золотым запасом мыслителей не обеспеченной, а потому лишь усилившей обычный русский мечталитет.

Экзистенциальная позиция мыслителя приобрела здесь потому формы экстравагантные, прочему миру неизвестные. За отсутствием университета человеку разумному дозволено в России быть только юродивым.

Один мой знакомый, в свою очередь, чтоб не стронуться с рассудка, затеял недавно выгодное дельце. Объявил подписку на свою коллекцию «полного собрания мыслей, в России просиявших».

Денег от спонсора, как водится, не получил, не нашел. Человек порядочный, в подозрительных знакомствах, в членствах, в товариществах не замечен.

Я о другом. Параллельно искомой образовалась у него еще и другая: коллекция безумий, эти мысли вызвавших на свет, а также в результате сих мыслей воспоследовавших.

Ум провоцирует открытие Америк и лучшей жизни – властью иного. Тут уж недалеко и до больших потрясений.

Посему мудрец заранее извещает заинтересованных лиц, что благодарен лишь тем, кто вымечтал себя одних, а не Россию, не мир, ее окружающий, а также людей, долженствующих этот мир населять! А также не покушающимся на то, чтобы на практике возвести все это к вымечтанному умом образцу.

Ведь это только кажется, что ум всеобщ. На самом деле даже вычитанная из книг мысль осеняет свыше и только лично тебя.

Ум выводит из людей поодиночке. Люди людям его не передадут. Только через личный транслятор. Посему и на все человечество разом его не распространишь.

Благодари Бога, если сам кое-как справишься, умудрившись поставить из него себе дом.

Май 1993 года

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ЗАПАД.

В Кельне лучший ориентир для встречи – это, конечно, Собор. Так было и полвека назад, когда союзная авиация ориентировалась по Кельнскому собору, нанося бомбовые удары, в результате чего было разрушено 93% всех зданий. Собор - остался. Его двузубец выглядывает из-за любого здания в центре, вселяя уверенность в немого среди немцев “совка”, что он не потерялся. Зато, если уж забрел туда, где Собор не виден, - хана: немцы по английски не говорят, видимо, принципиально.

Тем более что гулять по западному городу бессмысленно. Он для этого не предназначен. Дворы и закоулки, придающие этому занятию прелесть, находятся в частном владении, то есть снабжены стенами из новейших материалов с новейшей же электроникой. Идешь себе по пустым улицам, все более пустея душой. Человеку тут, видимо, два развлечения: магазины и “предприятия общественного питания”. Вспомните Хемингуэя: “Я зашел в бар и попросил два виски с содовой. Напротив за столиком сидел Джеймс Джойс, перед ним была уже целая горка блюдечек, на которых официант подавал порцию алкоголя”. Мощное развлечение для прозы с подтекстом. Главное, что, кроме любви и войны, единственное. Хемингуэй был абсолютно точен: “Мы доехали до такой-то улицы. Потом повернули на такую-то и поднялись по ней до еще какой-то, а там повернули налево. “Дай закурить”, - сказала она”. Другое дело, зачем нам все это было читать, воображая что-то свое.

Вернемся, однако, в Кельн. Есть там улицы и для пеших прогулок. Все сплошь в магазинах. Некоторые из них преогромные: два-три этажа под землей, пять-шесть – над землей. Поднимешься на эскалаторе на один из этажей – конца-краю не видать ни в одной из сторон. А рядом с этим магазином еще один, точно такой же. А рядом с тем – еще. И так далее. Хорошо здесь было гулять советскому человеку. Ну а теперь-то нам зачем? У нас этого мусора и у самих довольно. Лично у меня так и от одного ГУМа настроение портится и в голове шумит. Ну не любитель я, тем более не профессионал. Единственное, что радует в этих поистине супермаркетах – разговоры. Три женщины: “Мама просила купить именно такую кофточку. Как она тебе, нравится?” – оборачиваешься, три женщины средних на вид лет. Русский язык тут – как глоток воздуха. Дышишь им в Германии, надо признаться, все чаще и чаще.

Народ движется по пешеходным улочкам мимо магазином, как на демонстрации, сплошным потоком. Отойдешь чуть в сторону – никого. Двое парней перекидывают друг другу ногами банку из-под пива. В двух шагах от них мужчина говорит по радиотелефону: “Ты мне скажи, если в деньгах, то это сколько?” – ловит ухо. Уличные музыканты здесь, кажется, сплошь из бывшего СССР. Издалека слышишь ре-минорную фугу Баха, думаешь, приятно-то как, вот она Германия. Подходишь ближе – это наш человек на аккордеоне один к одному орган имитирует. В двух десятках шагов от него девушка меццо-сопрано блестяще, до слез на холодном ветру, исполняет оперные арии и песни советских и русских композиторов. Она же, окруженная толпой благосклонных бюргеров, тут же переходит на палочки ксилофона, виртуозно исполняя любые мелодии, от популярных до классических. А на следующем углу ребята с Украины. Надев красные фуражки, скачут перед прохожей публикой в диком раже какой-нибудь сорочинской ярмарки.

Видимо, кельнцам, это по душе. Сами они считают себя не по-немецки веселым народом с давними традициями: еще Тацит отмечал, что кельнцы любят поспать, а также любят карнавал и пиво. Кельнише бира у них действительно двадцать пять сортов, а карнавал обычно открывается если не в феврале, то одиннадцатого числа одиннадцатого месяца в одиннадцать одиннадцать. Что-то, видимо, связанное с футболом (по числу игроков), тем более что ширпотребу с символикой местного клуба “Кельн” отведены в магазинах многие отделы.

И снова кружение выносит тебя к Собору. Высота каждой из башен по 157 метров, но левая выше правой на семь сантиметров, и можно потренировать глазомер, определяя, какая же из них “левая”. А можно, как я, в отчаянии от неудавшейся жизни и выпитого пива, рвануть на дистанцию 97,52 м, но… вверх по 509 ступеням, ведущим в соборную башню, где тебе, согласно туристическому проспекту “откроется великолепный вид на город, предгорье, Бергскую Землю и Рейнское Семигорье”. Первые минуты бега не думаешь ни о чем, потом никак не можешь понять, как лучше подниматься: по ступенькам винтовой лестницы - у стенки? Пусть там площадь больше, зато нога не соскальзывает, и вообще надо с силой отталкиваться от перил. Потом вспоминаешь анекдот про “нового русского”, которого спросили, за сколько он пробежит стометровку. Он подумал, подумал: “Ну, может, за три тыщи баксов…” А тут ты сам отдал две или сколько там марок! Потом не думаешь уже ни о чем. Потом смотришь сверху на город. Потом, спускаясь, думаешь: как же ты вообще сюда забрался? и – как же тебе в твоем возрасте сама такая мысль в голову могла забраться?.. И чувствуешь: ну ни грамма алкоголя больше в твоем организме не осталось…

И снова на площади у Собора. Сколько можно! Сегодня он, как, впрочем, и всегда, в лесах. Площадь перед ним тоже перегорожена, напоминая что-то родное. Между прочим, типичный долгострой. Начали строить Кельнский собор в 1248 году, а свой нынешний вид он приобрел аж в 1880-м. И это не значит, что его построили. Кельнцы говорят, что Собор достроят как раз перед Страшным судом, поэтому торопиться нет резона. По указателю ищешь туалет, но находишь какие-то подземные гаражи, а люди, которые спускались по ступенькам до и после тебя, тоже почему-то говорят по-русски. Молодые, между прочим.

Кельн сдревле считался чьей-нибудь границей. Сначала – Рима. Тогда за Рейном начиналась Германия. С тех пор как сам Кельн стал Германией, за Рейном, согласно Конраду Аденауэру, который с 1917 до 1933 года был мэром города, начиналась – Сибирь. Сегодня Кельн, как, наверное, и любой другой западный и тем более немецкий город, граничит, кажется, со всем белым светом. Здесь миллион жителей, из них 180 тысяч иностранцев и их детей, в основном – турки. Есть даже недалеко от центра турецкий квартал. Тамошние магазины, кафе и рестораны пользуются особым спросом кельнцев.

Приезжие устремляются либо в район кельнских ярмарок, для которых построен за Рейном специальный комплекс, собирающий ежегодно до 2,5 миллиона человек (мы-то в старой советской школе изучали только лейпцигские ярмарки, поскольку это была ГДР, а кельские будут поглавнее!), либо в магазины у собора. То и дело видишь турецкого вида мужчин, расставивших вокруг себя десятки баулов, а неподалеку напрягшихся служителей магазина. А вот молодая семья стоит у специального монитора, любуются собой: “Зин, ты только погляди! Егорка, подпрыгни!”

А так больше ничего не понимаешь из того, что творится вокруг. Толпа чужая, все чужое. И вдруг молодая женщина наклоняется к ребенку: “Устал? Ничего, сейчас придем домой, пельмешек отварим, да?” Господи, думаешь, а вы-то как здесь оказались, что делаете-то?

Сегодня иммиграция в Германию в пять раз больше, чем в Соединенные Штаты. Кто-то сказал, что только в районе Дюссельдорфа около двухсот тысяч русских, то есть российских, то есть из бывшего Союза. Чудовищно. А мы в Москве еще недовольны, что кавказцев много. Поглядел бы ты, товарищ, на себя со стороны…

Школа Европы.

Между прочим, подобные проблемы обсуждались на семинаре, благодаря которому я оказался в Кельне и других хороших городах. Назывался семинар “Национальная идентичность России на фоне Европы”. Фон вышел разнообразный – Франция, Люксембург, Германия… “Россия” идентифицировалась в лице нескольких десятков молодых (от 25 до 35 лет) членов Государственной Думы, политиков, администраторов и бизнесменов с Урала, Алтая, Волги, из Кузбасса и других регионов бескрайней нашей родины и примкнувших к ним нескольких умных людей из администрации президента.

Объединяла их Московская школа политических исследований – частный демократический институт, а точнее, попытка института нового российского гражданского общества. Ее создатель и директор Елена Немировская, заручившись личной поддержкой руководства Совета Европы, зарубежных и российских фондов в поддержку демократии, создала что-то вроде неформального объединения хороших молодых людей с большими политическими перспективами.

Для Школы главное – научить молодых политиков самостоятельно мыслить. Я же, не годясь по возрасту в “школьники” и никогда доселе не бывав за границей, об “идентификации” думал с чисто академическим интересом. Образованный человек, он по определению – гражданин мира: журнал “Иностранная литература”, Николай Карамзин “Письма русского путешественника”, Петр Чаадаев “Философические письма”, маркиз де Кюстин “Россия в 1839 году” ну и так далее по длинному списку. Плохого не предполагал.

Школа дружит с Советом Европы, ей и Страсбург в руки. Нас приветствует русской речью сам Даниэль Таршис – Генеральный секретарь Совета Европы. Сегодня особое внимание, дает он установку, на соблюдение прав человека, прав заключенных и на отмену смертной казни. Российские депутаты пытаются объясниться: общеевропейские нормы содержания заключенных намного превышают уровень жизни пенсионера или служащего, месяцами не получающего зарплаты и пенсии. Несколько десятков казненных преступников трудно соотнести с десятками и сотнями тысяч людей, которые умирают из-за отсутствия элементарных лекарств и медицинского обслуживания…

В суперсовременном здании Совета Европы кругом бюсты великих гуманистов, вечнозеленая лужайка, с которой служитель собирает в специальный мешок опавшие желтые листья, а в туалете непонятно как открыть воду из крана (оказывается, просто провести под краном рукой). И над всем – цитата кого-то великого: “Способность человека к добру делает демократию возможной. Способность его ко злу – делает ее необходимой”.

Первое, что потрясло меня за границей, это, конечно же, постоянное пение делегацией русских песен. В автобусах, в гостиницах, на приемах – везде. “Ничего себе, - подумал я, услышав это в первый раз,- стоило ехать так далеко, чтобы не обращать никакого внимания на окружающее, а голосить свое! Заслуженные все-таки люди, депутаты, а не какие-нибудь дремучие тетки из польско-турецких шоп-туров!” В Люксембурге, в подвальчике замка в Мюнсбахе, когда пели, качаясь все вместе, взявшись за плечи друг друга, я посмотрел на все это вытаращенными глазами хозяев и представил, что, возможно, они вспоминают соседей по географической карте в пивных Мюнхена. В Германии это же было похоже на пение украинских дивчин и хлопцев, угнанных в Неметчину. Во Франции – на диковатый обычай заблудившейся в Европе малой азиатской орды…

К началу второй недели я, новичок на среднеевропейских автобанах, понял сермяжную правду русской жизни за рубежом. Певцы были правы! Никому-то мы не нужны – ни в России, ни за границей. Но за границей совсем уж никому: языка не знаем, обычаи дикие, кругом чужая частная жизнь, перед тобой сущая стена.

Жили мы в эльзасской деревушке под Страсбургом. До города километров двадцать полей да виноградников, прекрасных дорог, но, между прочим, ни единого автобуса. Зачем? У каждого автомобиль и не один. Отель в деревне стоял на пригорке без всякого забора и охраны. Пройдешь мимо столбика, электроника щелкнет, отмечая тебя. А захочешь, гуляя в темноте, подойти ближе к какому-нибудь дому или гаражу, тут же включается свет, чтобы было светлее рассмотреть, что тебе нужно, а заодно, наверное, и тебя. Шаг в сторону – свет отключается. Хорошо, красиво, на улице в любую погоду грязи нет. С какой подошвой в Шереметьево-2 пришел, с точно такой же из Шереметьево-2 и вышел. Лишь душа возмущена до предела: “Великолепно? Да. Но я-то там зачем? Но мы-то там зачем? – Ни-за-чем!”

Спор о России.

Доминик Моиси, один из руководителей Французского института международных отношений, сказал на одной из дискуссий: “В предлагаемых русской стороной тезисах я слышу несколько противоречий. Нам говорят: “Вы нас совсем не понимаете, поэтому… примите скорее в Европу!” Следующее противоречие, когда вы нам говорите: “Принимайте нас к себе, но, пожалуйста, не путайте с другими: мы уникальны, мы – Россия!” Для нас это все непонятно”.

“Кстати, - спохватился на досуге кто-то из группы, - если мы живем в деревне, то где тут живность: коровы, козы, куры?” За все время ни одной живности не повстречали. Даже людей. Улицы есть, раз в час машина может проехать, а людей – нет.

Впрочем, однажды встретили коров. В особняке ХУШ века в Мюнсбахе, где расположился люксембургский Институт Европы. Сначала повеяло чем-то родным, думали, что конюшня. А потом заглянули в окошко во дворе замка: стоят милые кормилицы, дремлют, переминаются с ноги на ногу, небось и на улицу никогда, бедные, не выходят.

Вообще Люксембург это особая статья.

“Есть ли у вас Большая Люксембургская Идея или Мечта?” – спросили русские депутаты люксембургских, увидев на стенах досов надпись: “Свободу Тибету!” “Ну, мы не такие романтичные люди, как вы, - заметил один из них, - живем реальностью. У нас, к сожалению, идей и мечтаний мало, гораздо больше действительности”. В Люксембурге основной доход бюджету приносит сталелитейная промышленность. Производят сталь самого высокого качества, в частности хирургическую. Средняя зарплата в стране – две с половиной тысячи долларов. Российский посол жаловался, что пенсия здесь у старушек раза в два больше его посольского жалованья. “Наша Большая Люксембургская Мечта и Идея, - сказал другой депутат, - это Россия!”

Европейский суд в Люксембурге. Жаркое слепящее ноябрьское солнце в сплошь стеклянном здании. Оригиналы скульптур Миро и Родена в холле. Залы для заседаний, на которых было уже рассмотрено более тысячи дел. Вот, кстати, одно из них. 63-летний англичанин подал иск в Европейский суд, поскольку не получал бесплатно лекарств как не пенсионер (в Англии пенсия у мужчин с 65 лет). А его 62-летняя жена – получала как пенсионер (у женщин пенсия с 60 лет). Он счел это дискриминацией по половому признаку. Европейский суд с этим согласился и обязал англичан выдавать лекарства бесплатно как мужчинам, так и женщинам, начиная с 60 лет… “А почему бы не тем и другим – с 65 лет? - спросил один из наших. – У нас бы наверняка уравняли в правах именно таким образом”.

Между Германией и Китаем.

Главной слабостью советской системы оказались психологические последствия ее закрытости. Неизвестность, что там снаружи, изуродовала наше сознание многими “духовными мечтаниями”, из которых “Запад” оказался самой жуткой ошибкой.

Особо отличившихся “слуга народа” награждали этим сверхдефицитом – Западом. Остальные пробавлялись мифом, раздутым до невероятности. Гайдар-душка завалил нашу страну мировым ширпотребом, и с ликвидацией дефицита “Запад” съежился до свойственных ему размеров, - совершенно, между прочим, непривычных с точки зрения русского человека!

В Германии наша самоидентификация сформировалась окончательно и бесповоротно. На эльзасском семинаре замечательно, хотя и нечаянно, скаламбурила известная писательница, член Французской Академии “бессмертных” Элен Каррер д’Анкос (по маме – графиня Панина): “Есть народы, у которых тягость друг к другу”.

Западные семинары, на русский взгляд, совершенно абсурдны. Выступающий, как правило, произносит совершенные банальности, стараясь употребить нужные слова: “права человека”, “общественная солидарность”, “преодоление тоталитаризма”. Некая обязательная программа фигурного катания языком. Когда депутаты, волнуясь, начинали говорить о больном, немецкая сторона семинара испарялась. Зато мы (“мы” к концу поездки затвердело до полного патриотизма) не давали спуску по поводу НАТО. Ни шагу на Восток! Одна мысль о приближении этих людей к российской границе на пушечный выстрел – невыносима. “Ваша излишняя эмоциональность, - замечали немецкие хозяева, - несколько вредит взаимному пониманию”.

Да, рациональность – признак цивилизованности. Немецкая рациональность, разлитая повсюду, воспринималась как стена, как невозможность дышать. Бежать, бежать отсюда!

Это все сволочь Карамзин придумал - “заграница, заграница…” Мой младший, восьмилетний сын был в очередной раз и против своего желания взят в Консерваторию. “Ну как?” - спросил я его по приходе домой. “Никак! Лучше бы сидел дома и хотел пистолет…”

Ох, лучше бы и я сидел дома и хотел эту заграницу. Позвонил родственникам, которые несколько лет назад уехали в Германию из Винницы. “Ну как вы, - спрашиваю, - наверное, трудно психологически?” – “Конечно, по-всякому, хотя детям легче. Но вот вы-то как в Москве можете жить?”

Я, как матерый внутренний эмигрант и гражданин мира за письменным столом, ничего к этому НАТО не испытывал. А тут побывал на этом самом Западе и говорю: “Не надо! Ни пяди русской земли!” Как говорили в далекие застойные годы: “Соседний колхоз просит навоз. Дадим? – Не дадим! Лучше сами съедим!”

“А может, наоборот, - сказал кто-то за завтраком в стерильно до рвоты чистой и сверкающей студенческой столовой учебного центра, где нас разместили. – Может, пустить их в Россию, пусть строят стратегический автобан до Владивостока. Все равно в районе Смоленска сломаются или замерзнут…”

Нелегка ты ноша самоидентификации на фоне Европы!

“Итак, идентичность – это другие, - сказал Алексей Салмин, член Президентского совета. – Это – наши соседи. И дело не в том, чтобы любить соседей. Дело в том, чтобы их не ненавидеть”.

Доктор Фогель из Кельнского института международных исследований: “Мир – всегда больше того, что мы можем понять или пережить. Стереотипы – это как раз то, что помогает нам его понять. Нужно лишь избегать при этом отрицательных стереотипов, которые могут этот мир взорвать”.

Наверное, так. Вспоминается притча о слепцах, которые щупали слона и, соответственно ощупываемому участку, рассказывали друг другу, какой удивительный предмет им открывается. Похожий, наверное, на “Запад”.

На семинаре один из наших участников сказал следующее: сейчас в России свобода. Кому не нравится здесь жить, может уезжать, куда захочет, искать лучшую жизнь. Кому нравится – остается в России. Третьего вроде бы не дано.

Я задумался. Я – остаюсь в России, но мне в ней совершенно не нравится. Как, скорее всего, и вам. Просто в других местах еще хуже. Велик мир, а бежать нам некуда. На мой вкус, так даже и умереть лучше, оставаясь самим собой, чем жить и процветать где-то в стороне, себя теряя.

Ноябрь 1996 года.

Игорь Шевелев

Фотопреувеличение

Проснувшись, мы увидим фотографию жути, что нам приснилась.

Фотографии... Сейчас все фотографируют. Чем больше фотографируют, чем более экзотичны места и люди, остающиеся на снимках, тем сильнее ощущение, что нам подсовывается вовсе не то, что нам надо.

Фото-графия – изображение светом, освещение. А чего, собственно, освещать? Я раньше удивлялся, почему западные фотографы тяготеют к беспредметной съемке. Сплошная игра линий, пятен света, цвета. Где же узнаваемые и любимые предметы, на которых душа может отдохнуть?

Увы, предметность вытоптана миллионами, миллиардами, триллионами вспышек, щелчков, фиксаций цифровыми фотоаппаратами, мобильными телефонами. Потом все это выставляется в интернет на свои и чужие сайты, в блоги, в ЖЖ. Мы взяты в кольцо тотальной зрительной фиксации. Но вот стали очевиднее ли для себя и других в этих условиях фотографической инфляции, - большой вопрос.

Впрочем, искусству фотографии не привыкать проходить через кризис. Когда фотография возникла в XIX веке, ее обвинили в уничтожении живописи и изобразительного искусства, как такового. Советский фотомонтаж 20-х, плавно перешедший в западный сюрреализм, заставил задуматься об «искажении» действительности в угоду то ли пропаганде, то ли шизофрении.

Потом появилась цветная фотография, и заговорили о гибели «настоящей», черно-белой фотографии. С появлением цифровых камер начались разговоры о конце фотоискусства, которое предполагало ручную работу с фотопленкой. А тут фотошопы, фотожабы... А тут массовое фотографирование, «девятый вал» ремесленности, который ставит под сомнение саму возможность проявления мастерства. А тут реклама и пиар – в хвост и в гриву. Сама реальность подделывается для вящего выпячивания, и фотографический поддельщик приковывает к себе внимание, протыриваясь на первый план внехудожественными средствами.

Впрочем, если залезть на дуб и обозреть происходящее свысока, то можно заметить, что постоянный кризис и «самоуничтожение» фотоискусства говорит о его стабильном процветании и перспективах.

Фотография это тотальная симуляция окружающего мира. Но тот идет навстречу фотокамере и сам себя симулирует. Все, что мы видим, что бросается в глаза, призывая, чтобы мы это сфоткали, - кажимость, симуляция, сивый бренд и реклама, пыль в глаза товарного обращения, то наглое, то стыдливое «впаривание» себя, политтехнология и наживка, накипь и бред, пена дней, которую предлагается снять шумовкой, не «парясь», отправить в архив и отстой, как памятник времени и эпохе.

Щелкни и не вдумывайся. Не протирай глаза почем зря. Мы уже разучились воспринимать жизнь а ля натюрель – вне экрана, все объектива, вне удвоения симулякром. Китчевые виды городов, пейзажей, знаменитостей, тиражируемых в СМИ, - это и есть туристический и житейский консумеризм. Помню, как жаловался Сергей Юрьевич Юрский, - раньше люди, видя известного актера, могли спросить о спектаклях, фильмах, о жизни; сейчас у них один вопрос: «Можно мы с вами сфотографируемся?» И ощущаешь себя собственным муляжом с застывшей улыбкой, полой вещью. Нынешняя фотография это тотальная демократия товара, всеобщее равенство, общество нулей. Бестолковость как концепт, мигающие вспышки и выхлопы технизации, тяготеющие к шоковым эффектам, к оптике бессознательного. Нулевой стиль.

Зато психологи уверяют, что фотография вылечила человечество от страха двойничества. Немецкий мыслитель первой половины ХХ века Вальтер Беньямин описывал в «Краткой истории фотографии», как «поначалу люди не отваживались долго рассматривать первые снимки. Они робели перед четкостью изображенных и были готовы поверить, что крошечные лица на снимках способны сами смотреть на зрителя, таково было ошеломляющее воздействие непривычной четкости и жизненности первых дагерротипов на каждого».

Страх двойничества исчез, став реальностью двойничества. Мы существуем во множестве отпечатков тех, кто воспринимает нас. Где мы в оригинале? Внешние проявления, словно вычесанная перхоть складываются не в память, как прежде, а в папку компьютера. Когда надо, наберем Google и достанем: слова, изображения, вздохи и ахи. Зачем грузить себя лишней информацией, если Google conservat omnia (латынь, естественно, тоже почерпнута из поисковой системы).

Это не мы настоящие. Это внешнее изображение, вид, что мы принимаем. Сложное переплетение личных комплексов и внешних отражений. Как писал французский мыслитель Ролан Барт: «Находясь перед объективом, я одновременно являюсь тем, кем себя считаю, тем, кем я хотел бы, чтобы меня считали, тем, кем меня считает фотограф, и тем, кем он пользуется, чтобы проявить свое искусство. Странное действо: я непрестанно имитирую себя, и в силу этого каждый раз, когда фотографируюсь (позволяю себя сфотографировать), меня неизменно посещает ощущение неаутентичности, временами даже поддельности, какое бывает при некоторых кошмарах».

Ага, нас кошмарят, но мы не даемся. В воздухе повисло ярое нежелание «засвечиваться». Чем публичнее человек, чем больше рыльце в пушку, тем вдруг настойчивее пробивается сквозь закатанное в асфальт лицо небывалое дотоле «прайвиси». Словно враз осознали свое безобразие и нечистую совесть. А тут в духе времени – потаенное существование и «военная тайна» нехитрого отправления телесных потребностей.

Может, эта фотобоязнь - отблеск советского архаического мышления? Чего стоит объявленный властями запрет на... фотографирование центральных улиц и «объектов». Фотофобия как симптом общей клинической картины общественного сознания. Вот и я - секретный объект при исполнении, разрешения на съемку не даю. Лицо – это частная жизнь номенклатурного организма. Так же, как упоминание фамилии в любом контексте, кроме облизывающего, - оскорбление личности и нанесение урона профессиональной репутации.

Чем больше попорчено лицо общей коррупцией государственного организма, тем оно все секретнее, - без санкции прокурора не подходи. Будучи выпотрошено нечистой совестью, такое лицо окончательно переходит в имитационный режим кажущегося существования, скрытного полубытия, за забор спецпоселения. Имя им - легион. Как в евангелиях. На первый взгляд, обычная свинья. А на самом деле – нечистый дух, использующий свинью, чтобы ринуться вместе с ней с обрыва.

Как ни крути, фотография это знание о себе. А фотобоязнь – это архаическое желание уйти в тень, за горизонт сознания, в пьяную дурь сомнамбул. Не только мы глядим на Россию сквозь объектив фотоаппарата, но и она глядит на нас в ответ – с фотографий. Да, страшно, дыхание перехватывает. Лучше обойтись парадным глянцем, чем похабством реальных фактов.

Налетев на жуть реального описания, Россия вновь уходит за горизонт знания о самой себе, вытесняется в подсознание, манипулирующее безумным телом. Так проще, спокойней. Конвульсии нам привычней. Санитар нам медбрат.

Не привыкший к методической работе коллективный мозг возвращается в привычную взвесь сновидного мифотворчества. Так, может, сегодня мы фотографируем сны о себе, то самое информационное несуществование? А пробуждение придет неожиданно. Представляете эту жуткую фотографию на первой полосе решившегося на правду издания?

III.

Где-то есть дверца, милый странник. Она возникает словно из воздуха, давая приют и отдых. Но сначала, увы, надо устать и отчаяться. Ты настолько давно и откровенно разговариваешь сама с собой, что другой уже не поймет. Только он ее понял и даже дал советы. Странное ощущение чужого голоса, который входит в тебя.

«Наверняка вы уже знаете о постигшем нас поражении. Самое важное сейчас сохранить при отступлении спокойствие, строй и порядок. Это первый шаг к будущей нашей победе, которая, увы, явится первым шагом к будущему концу. Вы видите, что все озлоблены. Массы стоящих в пробках, толпящихся в метро людей. Те, что раньше стояли в очередях в магазинах, нынче не могут протолкнуться на ворованных иномарках. Они не понимают, что все деньги их меченые. На время прекратите полеты над Москвой, не будите зверя».

Какие уж полеты. Холод, ветер, нависшее пасмурное небо. Она луну не видела, черт знает сколько. От постоянного чтения и недовольства собой она обратилась в забавного звереныша с мешками под глазами, оттягивающими их вниз. Даже самой смешно, благо никто больше не увидит. Всякий человек теряет в переводе с земного на небесный. Она теряла - в переводе на земной.

Где-то за кучевыми облаками ее родина. Надо дождаться весны, мая, все так говорили. А там революция, гражданская война, приграничные стычки с японцами, тайная полиция последнего отребья. Ангелы – это позиция, ничего больше, точка зрения. Там за облаками ты не унижаешь других собой, своим существованием. Что-то происходит, не видно, что ли, тебя? Легкий запах духа, и довольно.

С утра ничего не предвещало плохой погоды. Солнышко, морозец, люди по случаю выходного отваливают за город на лыжню. Вдруг появляются первые тучи на горизонте. Потом их становится больше, и солнца уже не видно. Значит, наступает ее время. Она вглядывается в небо, сердце начинает биться сильнее. Подобно кошке, она ощущает электричество во всем теле, втягивается живот, обостряется нюх. Скарабей, лежащий на краю стола, делает ей знаки, что пора готовиться, сегодня ей уже ничто не помешает. Позвоночник леденеет, обмен веществ приближается к нулю. У нее есть, на всякий случай, эти шарики, но она никогда не пользуется стимуляторами. Однажды видела, как «конторские» подсыпали ее знакомой стрихнин вместо джанка, и никогда не забудет ее глаза после того, как тот подействовал.

Когда-нибудь она напишет «критику чистого опыта». Жизнь ни с чем не надо смешивать, - эту благую весть она несет людям. Ты сама – и реторта, и все элементы периодической системы. Просто надо еще владеть временем, которое тебе сдается на руки. Ладно, уговорили, немножечко кошачьей мяты поджечь, чтобы успокоиться и не мяукать. Дух хорош сам по себе, но не когда ты вибрируешь ему в такт, ощущая свою беззащитность. «Забудь себя, - твердит все вокруг, - не жалей». Но все равно жаль, тем более что ломка – это тоска души по первому подвернувшемуся телу. Господи, как много мы, оказывается, значим!

Личинки тела ворочаются в ней фантомным голодом. Они-то и есть те черви, что подъедают вчистую любую духовную жизнь, даже крошек не остается, один саван в тумане. Безумно чешется стигмат на левой ноге внизу. Сверху Москва похожа на лизучую шоколадку. Манежная площадь покрыта снегом и матово отсвечивает. Башенки хочется отломать и съесть. Город этот тоскует сладко у нее под сердцем.

Она не вникает, кто залетел туда на опиумной свече, а кто сам по себе, как она. Все люди равны, когда их нет. А, главное, зрение – периферийное, стереоскопическое, но словно из-за немытого окна. И все время приходится это окно открывать, а оттуда холод, не можешь отогреться, и это отвлекает.

Может, хорошо, что ей за себя стыдно, приходит в голову, иначе она не стала бы собой. И тем, кого она любит, стыдно за себя. Может, в этом отличие от обезьяны, которая наверняка здесь же, среди нас. Из-за дурацкого этого стыда Аполлинария старается не встречаться с ним. Видимо, и он с ней по этой же причине. Неужели так и надо? Все, что они хотят, - соответствия между внутренним, душевным миром и тем, что снаружи нас. Не опасно ли это для внешнего мира, что нас так отваживают, так гонят со злобой?

«Почему-то расцвет тайных наук, многознания, благотворительности и пансофии, желающей распространения знаний заканчивается гражданской войной, смутой, убийствами ученых и просто грамотных, - сообщала она в еженедельном отчете своим невидимым работодателям. – Словно субъект, хозяйствующий над землей, не желает расцвета человечества, предпринимая все усилия, чтобы его не допустить. В чем я с ним категорически не согласна, и готова противодействовать изо всех сил».

Она подписалась под бунтом, не задумавшись. Слишком все надоело. С сотворения мира в шоу-бизнесе, - может и приесться. Она так и написала: «Для того чтобы следить за Господом, надо быть Господом. Вы не боитесь получать мои донесения?» Они напряглись, но по-прежнему думали, что это шуточки.

Куда бы ни шла, первое волнение, что не пустят. Потом, что все будут на нее смотреть. И, наконец, что никто так и не обратит внимания, и уйдет, как оплеванная.

Так и вышло. Бог – геометр, а она уроки математики в страшных снах до сих пор видит. Хорошо, во-первых, что сразу после торжественной части давали выпить, а, во-вторых, что она почти не пила. Все равно напряжение спадает. Обязательно кого-то из знакомых встретишь, а то, конечно, тоска. Страшнее людей только природа, поэтому, приехав на дачу, все начинают тут же выпивать. Эти жуткие лопухи в человеческий рост летом, и сугробы – зимой. Эти птички. Эти непроницаемые лица тайных картежников.

Ей по душе струнная теория физической вселенной, как бы Он ни насмехался над теоретиками, держа фигу в кармане пятой степени. Для справки: дева с трубой в одной руке и с пачкой писем в другой, - из алхимических трактатов, - это она. Как шутили коллеги, «раковая опухоль с поздравительной телеграммой».

Когда она сидела среди людей, ей казалось, что их взгляды и мысли проходят через ее тело и голову, и те начинали болеть от напряжения. Если ее в чем-то подозревают, то почему не говорят ей об этом? Остается вообще не обращать ни на кого внимания. Если не есть и не разговаривать, значит, ты уже не зря живешь, хотя бы и нигде не работала, потому что противно.

Спуская воду в туалете, думая о своей неприкаянности, вдруг вспомнила папу, как он был благодарен за теплый нужник, за ванную с горячей водой, за удобный автобус, потом за свою машину, за свою квартиру. При этом не окапывался, как она, в своей конурке, а был достойный, хоть и нервный в семейной жизни, господин. Или нет, она что-то путает, и дрожит картинка?

В любом случае, она отступила, ослабила струну, потому что нельзя ее все время держать в натяжении, говорит старый китаец. Она переполнена голосами. Если честно, то ее нет. Она сама себя придумала и удерживает на веревочке, чтобы окончательно не слететь с катушек. Это раз. Все ее силы уходят на разговоры с самой собой. От чужого голоса, которое начинает эхом множиться у нее в голове, - что тот подумал о том, что она подумала по поводу того, что он подумал, но не сказал, - у нее начинается тошнота. Это два.

Самое ужасное, что она не может сказать «нет». Ну, хотя бы, что у нее болит голова. А если он спросит, почему она такая скучная? Значит, надо притворяться, потому что это легче, чем начать объяснять, как обстоит дело на самом деле. Притворство легче слов, - вот, в чем ужас. В какой-то момент она все же решила смотреть на вещи глубже, чем те того заслуживают.

- Я сумасшедшая, - сказала она. – Кто тебя подослал, что ты от меня не отстаешь?

- Не расстраивайся, это у тебя настроение такое, - поднял он вверх руки. – Я тебя не брошу. Бывают ведь такие чудеса.

- Ты знаешь, что я не верю в чудеса, поскольку ими живу. Но эти слова потребуют столько комментариев да еще при нужном расположении духа, что я помолчу. Ужина у меня все равно нет. Я ем мюсли и творог с вареньем.

- Отлично, я заварю чай. Заодно посмотрю, что там есть.

- Не смей лазить по шкафам, я этого терпеть не могу.

- Ладно, я посижу тогда, стишки попишу, у меня КПК с собой.

- Ты ведь знаешь, какой делаешься тяжелой рядом с другим человеком, не мне это тебе говорить.

- Знаю, все знаю, не волнуйся. Занимайся своими делами.

- Ну, какие уже теперь дела. Пошли чай пить.

- Я, между прочим, торт купил. Он в сумке. И бутылку какого-то ликера.

- Ну вот, начинается.

- Не ворчи. Ты при этом становишься еще красивее.

- Да уж, представляю.

Она заметила, что присутствие другого человека мобилизует все силы, чтобы заниматься своим делом, не обращая на него внимания. В этом смысле он полезен и даже мил.

Отчаявшихся озаряет черный свет, а то вы не знали. Будучи солью мира, не бойся обратиться в соляной столп. Даже оборачиваться не бойся, потому что ничего иного, что осталось позади, тебя и впереди ждать не будет. На иное надеяться это быть малодушным, что нам не к лицу.

Сначала она вызывает потепление, дождь, который съедает весь снег на дороге, и даже коричневая трава становится видна, что для второй половины января необычно. Потом портит погоду на выходные, так что, живи она в более злобные времена, кончила бы плохо. Она старательно прячет лохмы и воспаленный взгляд под хорошей прической и макияжем.

Ее смущало, что он о ней знает больше, чем она знала о себе. Но так всегда бывает, когда кто-то знает о нас. Зато она, когда голодна, понимает птиц. Ее козыри не видны, но она ими держится. Кажется, наступает время войны всех против всех? Что же, она готова.

К птицам прислушиваешься, когда человеческая речь осточертевает. Тогда же начинает идти дождь. Прорицающая женщина не отказывается и от ритуального блуда.

Ночью перед домом горела автомашина. Уже неделю в разных местах Москвы поджигали автомобили. Если в парижских пригородах арабская молодежь делала это в знак протеста против чего-то, то в Москве просто так, из общей злобы, выраженной в нарастании психической эпидемии. Прочла в дневнике Иоганна Корба из посольства 1698 года к Петру I, как на Неглинке сгорело несколько сот домов, а бросившихся помогать тушить пожар немцев стали бить, как поджигателей, а потом и вовсе бросили в огонь. То же, если не ошибается, описывает юный Кропоткин, как в петербургский пожар 1862 года студенты качали помпу с водой, пока толпа не поймала и не растерзала их как «длинноволосых поджигателей». Главное, это не идти тушить пожар, если одна и не готова всех загрызть.

Пожалуй, это и есть наше путешествие к месту своего возвращения, как гласит суфийская притча, но ведь сразу не разберешь, о чем она. Что надо держаться в стороне? Что магия, как и всякое путешествие, - действует на расстоянии?

- Ты извини, мне лишнего нельзя говорить, сила уходит. Даже это нельзя говорить, чтобы не сглазить.

- Я понимаю, - говорит он. – Мне тебя достаточно и молчаливой.

Если начать его раздевать, снимая слоями сознание, память, генотип, предков, то можно нечаянно вовсе прибрать в могилу. Не будем рисковать. Когда долго живешь вместе, каких только оттенков молчания не услышишь. Лабардан-с в томате с лучком, чистый гоголь, из тьмы наваливающийся.

Тут Аполлинария понимает, что ее владения словом достаточно, чтобы стать самостоятельным, невидимым игроком на мировой доске. Слово, молчание, ритм воли/отчаяния, магия пауз, притяжения/отталкиваний, сна и яви, - все в ее силах, довольно быть. Да, что ей бы хотелось раздуть себя этим блистающим отражениями мочевым пузырем. Просыпаться все тяжелей, зато к вечеру разгонялась так, что не могла поймать в сон. А с утра не понимала, зачем все это удерживать, если проще бросить. Потом догадывалась, что это оно тебя удерживает, а не ты его. Закон обратной тяги, переоткрытый после греков: нами владеет то, чем мы владеем.

Дворник громыхает внизу тележкой, дождь ненадолго притих, и это в январе. Погода перевернулась к концу света, то-то славно наблюдать из окна. Тогда же ей стало плохо. Она вышла в магазин, где купил хлеб, маленькие помидоры, что-то еще. В очереди в кассу перед ней стоял дядька, который долго не сдвигался на свободное место, потом загородил ей дорогу пустой тележкой для продуктов. Она все сдвинула сама, почувствовав, как в ней поднимается неприятное чувство. А когда вышла на улицу, ее затрясло. Ноги в коленях затряслись, руки. Она шла медленно, опустив глаза, с облегчением чувствуя лицом холодный ветер, маленькими шажками передвигая ноги.

Дома ее тоже трясло, но постепенно пришла в норму. Бес сил сидеть в кресле, читая, тоже удовольствие. Никому ничего не должна, потому что тебя нет. К тому же такие встряски происходят перед выходом на иной уровень. Овладевая миром, маг изменяет его, приспосабливая к себе, делая мельче, сподручнее. Крыска с розовым носиком в черном платочке. Держа иголки усиками во рту, быстро кроишь на живую нитку, чтобы удержать к вечеру. До ночных магов не доросла, ей бы до сна успеть прибить тени гвоздиками к людям. Подзорная труба, сделанная из одних глаз - панорамирует. Чудесны игры черепа, похожего на его превосходительство шкаф со множеством ящичков, как герметическая память.

- Главное, никому не отдавай свой использованный презерватив. Всегда только сам выбрасывай и проверяй. Каким бы ангелочком она ни казалась.

- Хорошо, товарищ капитан, - отдал он ей честь. Ему лишь бы смеяться.

- Ты не знаешь, сколько сейчас дамочек готовых гадить всему, что движется. Все эти иголки в пластилиновые фигурки, рецепты доктора Ди, заговоры вуду, Алистер Кроули. Имя им легион. Поэтому и приходится заодно отслеживать текущие гадости. Чем, ты думаешь, я зарабатываю свой прожиточный минимум?

Он промолчал и правильно сделал. Она сейчас выгорает изнутри, и ей не до трындежа. Если у него какие-то вопросы, то пусть извинит, у нее важный разговор с собой. Жидкое дерьмо в лунном соусе.

- Если мы расстанемся, - говорит она, - будем вести дневник, а потом при встрече читать, что случилось с нами в тот или иной день отдельно друг от друга. Окажется, что случалось одно и то же.

Зато в подъезде теперь было тихо. Она проводила мысленно круги в тех местах, где прежде собирались наркоманы, и их больше там не было. То же самое делала летними ночами на детской площадке перед окнами, где прежде пили и пели под гитару.

- А что делать, чтобы машины не гудели по ночам? – спросил он.

- Еще скажи, чтобы китайские шутихи не запускали салютом в два часа ночи. Ничего не надо делать. Терпеть. Не слышать.

- Тебе в компьютер еще не приходили вуду?

- У меня фильтры хорошие.

- Извини за последний вопрос: к тебе конторские уже обращались с предложениями о сотрудничестве или это с самого начала было обговорено?

Ну да, с Георгием Ивановичем, которого она периодически видела с тех пор еще, никогда не заходила речь, откуда он, где работает и от чьего имени с ней говорит. От своего собственного. Мастер игры в большие шахматы, в которых мы все со своими умственными потрохами - не более чем фигурки. Привозил книги, какие просила, давал советы. Пили кофе в красивых местах Москвы. Приятно разговаривали. Предложил телефон дизайнера, который сделал сайт, посвященный магии и эзотерике. Перед ее недельной поездкой в Штаты на семинар, где она получила степень посвящения, с визой не помог, все доставала сама, стояла в очереди в посольство. Особо не задумывалась.

В любом случае, она должна была казаться ему одной из собирательниц сведений по мировой магии, мистицизму с упором на одно из экзотических ответвлений, одним из командоров которого была. Принимать новых членов, сотрудничать с «Митиным журналом», раз в год проводить летний лагерь для инициации, раз в месяц обновлять сайт, - достаточно рутинная работа. О разработке русской литературно-поэтической магии она даже не заикалась. Да он бы и не выслушал, подумала она сейчас. Самодеятельности не любил. Эфирное тело ФСБ, - если он и впрямь там служил, - распространял и на нее.

Ну, так вот – поэтическая магия, ее ноу-хау. Известно ведь, что в иных религиях само произнесение священных слов, молитв, а то и звон колоколов, звук трещоток – действует на тонкие духовные материи, производя перемену в невидимом мире, в свою очередь, воздействующем на нас. Точно так же – энергия стиха, вывела она из некоторых опытных размышлений. Вспомнить, хотя бы, воспоминания политзаключенных, которым в тюремных одиночках помогли выжить строчки стихов, что они вспоминали. Стихи удерживают сознание, точно так же, как излечивают от заикания.

Он пригласил ее во французское кафе выпить кофе с пирожным, заодно она и расскажет. Она опьянела, только выйдя на улицу. Воздуха столько же, сколько людей с их судьбами, нельзя вместить. Как рассказать о той девочке, которой любые стихи казались священными. Но девочка знала, что не всегда им соответствует. Иногда уходит в противофазу и становится, как все. А все стихов боялись. Это даже социологический опрос показал. Больше всего люди боятся стихов, которые от них чего-то требуют, чего люди им дать не могут. Так и говорят. Один ухажер был у нее дома, пили чай. А потом он сказал, что больше к ней не придет, потому что там слишком много книг.

Даже смешно. О чем только не болтает, словно выпивши. Ну да, можно ликера. Такого кофейно-молочного, двадцать градусов. Обычно после чтения стихов у нее наутро болит голова. Слова плывут, укачивая в околоплодных водах лагидзе. Лица людей сродни снам, которые эти люди видят. Поэтому, что толку всматриваться в чужие сны, если, конечно, сам не сноложец. А вот те, кто пишут стихи, постепенно сливаются, подобно ртутным шарикам, в некую поэтическую общину, где самый воздух отравлен стихом. Но вот им мало слов, они сливаются телами, сначала вдвоем, потом ищут третью, - как Вяч. Иванов с Зиновьевой-Аннибал нашли Маргариту Жемчужникову, жену Макса Волошина, а бедные Мандельштамы то Ольгу Ваксель, то безвестную члена райкома партии в санатории, где отдыхали перед арестом. Потом из алхимического тигля вываливается в мусор сгоревшая жижа, а глухонемые демоны, отговорившие свое, отлетают искать иных жертв.

- А я-то думал, что ты все время бормочешь, - говорит он, вглядываясь в ее слепую блаженную улыбку: даже, когда она просто говорит, она не вполне себе принадлежит.

Он видел, как нервы ее истончаются стихами. Малейшее волнение, и у нее начинали дрожать руки. Она не могла ходить, принимала сердечные лекарства. Зато, читая или занимаясь магическими опытами, была счастлива. В духе - это и значит быть нервно наэлектризованной. Тогда слова обретают необычную силу.

- А самое интересное, - говорила она, порозовев, - что не обязательно это хорошие стихи, довольно рифмованного потока, измененного ритмом сознания, какого-то заштрихованного духа.

Пока они сидели в кафе, там появились какие-то шумные молодые люди, стали кричать, материться, девушки их визжали, неприятно. Пришлось, не допив кофе, одеться и выйти на улицу, где уже было темно, а над фонарями висел узенький серп месяца. А она продолжала бормотать, что, да, словом можно сдвинуть гору, но это значит - новое землетрясение, человеческие жертвы, полевые госпитали МЧС, сколько можно. Она только по-маленькому щучит, чтобы у всех хороших было все хорошо, а остальным уж так себе, что останется, поскольку у тех самих руки крючьями загребают да все мимо.

- В черных калошах с кровавым подбоем как пятый прокуратор Иудеи...

- Ты чего это? – удивилась она.

- Да так, вдруг вспомнил, - покраснел он. – Ты будь осторожна. Не хватало, чтобы русская поэзия оказалась в лапах военно-промышленного комплекса.

Она была уверена, что, поскольку живет изнутри, а не снаружи, ее нельзя использовать, как нельзя дойти до дна подземной пещеры. Тем более что она расставила зеркала, следя за теми, кто может идти по ее следам.

Сейчас, например, надо было исчезнуть. Когда ищешь других, находишь в зеркале себя, и в какой-то момент это надоедает. Если человек не пробьется туда, где нас нет, это гибель.

Значит, тут надо провести круг, чтобы не выйти из него, а войти вглубь. Думает об этом, а сама бродит по квартире, натыкаясь на углы. То в ванную зайдет, то на кухню, чай поставит, пыль сотрет. Если не ешь и не говоришь, уже хорошо, - более высокая форма жизни. Труднее всего решиться и провести вокруг себя черту. А потом – удержаться и тут же через нее не перескочить.

Обычно устаешь раньше, чем доходишь. Но ведь и умрешь раньше, чем найдешь. Поэтому надо идти быстрее и все время, не останавливаясь. При этом, не выходя из магического круга, оберегающего ее, но не дающего ни с кем сблизиться. Нет, не так. Именно магический круг помогает искать людей. Других, не тех, какими окружена.

Первыми, кто пришли, была новая власть. Какие-то молодые люди, менеджеры, как они представились. Единственным их умением, как она поняла, было умение управлять. И любить власть, которую они же представляли. Спросили, есть ли у нее оружие, наркотики, большие суммы денег в рублях и валюте, радиоприемник, компьютер? Ноутбук был открыт на столе, но она сказала, что нет, и менеджеры, кивнув, что-то записали у себя в тетради.

Потом один из них сказал, что жить без опоры нельзя. Даже пляшут от печки. Вот они и предлагают в качестве такой печки великую Россию, а кто не согласен, тем не жить. Был он бесцветен и обычен, как всякая нелюдь. И ей стало понятно, что она повела себя по их правилам: говорить то, что надо, а не то, что на самом деле. Это и есть «шиболет народный». Когда долго занимаешься в одиночестве, понимаешь, что вся остальная жизнь – это лишь воплощение твоих страхов. Вот они и приходят.

Ее место в подполье. Магия не создает тел, она создает структуры. Это вроде рельс, по которым ездит все живое. Мало кто видит эти рельсы, но они есть, и мы ими пользуемся. Никто не ходит дорогами, которых нет, даже если не разбирается в тех, что существуют. У нашей страны тоже есть рельсы, с которых она никак не съедет, как бы кому этого ни хотелось.

Она вообразила себя внутри одного круга, другого, третьего. Легко понять людей, которые перед встречей с другими людьми, даже если это они сами, взбадривают себя рюмкой спиртного, не замечая, как напиваются. То ли страшно, то ли противно, это ощущение трудно передать. А если хорошая закуска, то почему не выпить немедленно? Ее плющило. Когда отвращает от людей, обращаешься, хотя бы в виде гипотезы, к духам. Те поддерживали ее исследования, давая избавиться от жути одиночества и неудачи. С куратором из органов просто решила не разговаривать. Вспомнила слова знакомого, как больно, когда мужчину хватают за гудок. Особенно, если это дамы хватают.

Сначала она думала, что это шутка такая, игра слов. Потом поняла, что это он о магии говорит. Магией девушки занимаются из любопытства. Или от скуки, как «иствикские ведьмочки». Бывает, конечно, что от отчаяния. Но ей-то это надо не из баловства или страха. Она знает, что люди со всеми их астральными, эфирными и ментальными телами, - весьма опасные животные. В конце концов, надо было себя обезопасить.

Выправлять судьбу - вещь несложная, но опасная. Случится то, что тебе нужно, но в таком виде, что не узнаешь. Живя с родителями, она, сколько помнит, всегда чувствовала себя не в своей тарелке. Может, дом построили на проклятом месте бывшего кладбища или захоронений. Та же Ходынка рядом. А, может, построили дом на месте рощи, и мощная корневая система вытягивала из людей силы, мозги и нервы.

Вся ее энергия уходили на борьбу с сонливостью и бессилием, ни на что другое не хватало. При том что ничего, кроме любви, она от близких не чувствовала. Хотя они все время чего-то от нее требовали. С тех пор она привыкла отбиваться. И ненавидеть любую агрессию. Поэтому ей с людьми так трудно. К тому же надо защищать близких. Если с ними что-то случается, некого винить, кроме себя.

«Ты для чего здесь сидишь? - молча спрашивают родные. Они не ругают ее за то, что она не занимается общественно-полезным трудом. – Мы так тебе верили». Потом у нее дрожат руки. Вся ее поэзия - это дым, тлен, никому не нужно. Она ничего не может именно потому, что верила, что может. Пустое место.

Она вспомнила, как в детстве родители ставили на подоконник в кухне луковицы в банку с водой, а те давали зеленые отростки. Мама говорила, что для витаминов, но лук этот никогда ей не давала. Аполлинария только потом прочитала, что луковичные впитывают в себя отрицательную энергию.

Теперь она смотрела комитетчику между бровей на вершину его носа, - мертвый его взгляд ей и за деньги не нужен, - и тот отступался от нее. Даже кирпичную стену между ними не надо было воображать. Всегда держи под контролем солнечное сплетение, повторяла она себе. Соедини руки вместе и закрой его, как будто у тебя болит живот, поняла?

Сколько, бедняжка, страдала от болей в желудке, пока обнаружила, что достаточно приложить к больному месту руку, и все пройдет. Теперь вот серия неудач и неприятных совпадений, которая, конечно, у всех бывает, но свербит, как неотвязная боль, не дающая ничего делать. Надо вот, что сделать: принять душ, отрезать чужую пуповину, которая душит, перейти текучую воду и окружить себя зеркальным кругом наружу, - когда ты их видишь, а они тебя нет.

Помогло, к вечеру все утихомирилось, она смогла усесться за книги и компьютер, ничего больше и не надо. Вокруг нее несколько мужчин, пусть занимаются своими делами. Она выползает из самой себя. Необязательность людей, пьянства, слов, тягомотных сюжетов, движений между столбами координат, - все это держит ее в тонусе. Случайность мира и есть свобода. А чтобы быть человеком, не надо ни говорить, ни производить орудия труда, ни заниматься политикой, - достаточно пребывать. И чтобы не трогали. Ее мечта.

Как заметил Эйнштейн, Бог прикольщик, но не злой. После самых простых магических пассов она впадала в бессилие и опустошенность. Умирание, аскеза это целая наука, которой Аполлинария с радостью в такие минуты овладевала. Чем хуже, тем лучше, - красота-то какая! А когда становилось совсем невмоготу, прислушивалась, как он бредит о ней своими толкованиями.

Раньше он все больше про Бога рассуждал, - типа: Бог не фраер, играет не в кости, а нашими костями. А теперь взялся за нее. Она, мол, не любит зримую жизнь вокруг нас, потому что в той недостаточно ума. Но и в самой нашей Аполлинарии ум слаб, чтобы добавлять его хотя бы в качестве специй. Отсюда бессилие и резиньяция. Почему бабы к старости спиваются. Потому что без коньячка котелок не варит, низкое давление и клонит в сон. Да, это о ней.

Или, что она никуда не ездит, потому что это – по богатству ее натуры, - наполняет ее столькими впечатлениями, которые она не может переварить и впадает в ступор. На самом же деле ее все вокруг раздражало, и было скучно. Она и кино поэтому перестала смотреть, настолько там все было враньем и снималось то ли для подростков, то ли для недоумков. А всякая поездка связана с неудобствами пути, чужого жилища, хамством и обманом обслуги, да еще и за твои деньги. Или за командировочные, за которыми тоже куда-то надо ходить. С какой радости?

- А самое приятное в жизни, - признавалась она, - когда отбрасываешь все эти магические круги, пассы руками, пентаграммы острием во врага, блокады и внедрения, и становишься обычной женщиной. Пусть все шумят, гадят, изводят друг друга. Ты лежишь, расслабленная, ни к чему не имея отношения, словно заново родилась. Только блаженную полуслепую улыбку некуда деть, и по ней посвященные тебя узнают.

- Ага, если учитель ничего не говорит, что мы можем возразить ему? - сказал он.

- Ты еще скажи, что полковник Штаубе не любит ждать.

Это, кроме шуток. Полковник Штаубе ждать не любит. Он курирует как раз этот квадрат, и все должно быть под его контролем. Как-то Аполлинария была в его секретном кабинете. Ее поразило, насколько удобно там устроено все, - картотеки, веб-камеры, разные типы прослушек, отличная библиотека. Она сравнила с кабинетом Фауста, полковник скривился, - куда тому. У него и Мефистофель покруче, не говоря об остальном.

Когда она выходит от Штаубе, ей кажется, что она узнает прохожих в лицо, странная закономерность. Даже милиционер около метро – знакомый. Она с изумлением всматривается в него. Только сатори еще не хватало, - соображает она, с трудом отводя взгляд. Полковник Штаубе говорил ей, что его сослуживцы, наконец-то, полностью овладели ситуацией в стране. Взят под контроль поток капиталов, секретный вычислительный центр выдает прогнозы развития ситуации и наилучших способов действия. При этом сам он не может не видеть, насколько деградировали его товарищи и на досуге почитывает деяния поздних римских императоров. Интересно, насколько у людей ничего не выходит, как бы те ни старались. «Ничего, - глухо обещает он, - скоро мы совсем озвереем, и тогда мало не покажется. Партия перешла в стадию вынужденных ходов».

Построение гебистами царства менеджмента и разума, - где еще такое увидишь. Не история, а прижизненный бюст Владимиру Сорокину. Так птичка-славка, летя в Южную Америку, сбивает след, направляясь в Африку, и лишь по дороге туда попадает на высоте шести километров над Атлантикой в нужный ей поток воздуха, который и несет ее к южноамериканцам четыре тысячи километров кряду. И всего за несколько дней. Образец агентурной работы и биологической эволюции.

Аполлинария с детства воображала себя чайкой, опресняющей морскую воду, - вроде бы, и бессмысленно, и возвышенно, и зачем-то нужно. Хотелось верить, что каша в ней варится не просто так. Полковник сказал, что скоро могут быть знаки, и чтобы она была внимательна. Она была внимательна. Знаки были так страшны, что она старалась в них не всматриваться. Под утро просыпаешься и не можешь заснуть от страха. Никто не знает, что она почти отказалась от родных, чтобы не быть затянутой в водоворот магических тяжб и разборок. Когда семья твоей сестры попадает в полосу несчастий, ты знаешь, что все творит некая мелкая сволочь, выловить которую не дает именно твоя родовая причастность. Смертельные болезни, передача денег аферистам, безвольная влюбленность в монстров, - остается или сдохнуть самой, или бежать, не оглядываясь. У ведьм не бывает родственников, - вы слышите?!

Ее вещее русское слово – бульбульбуль, пузырящееся на губах. С ним она влезает в лабиринт веков и путешествий, пролистывая чужие дневники. Чем дальше идешь, тем глубже отступаешь. Туда, где себя не видишь и в лицо не узнаешь, лишь на слух. Туалет, еда, душ, кофе, небольшая прогулка в магазин и обратно это окаймление реальной жизни, протекающей не здесь.

Бесик носил озорное имя Пирожного с орешком. Есть двурогие бесики, трехрогие и даже семирогие, открытые английским натуралистом XYIII века, забыла, как его фамилия. Она не понимала, у нас все эти договоры тоже надо у нотариуса заверять? Бесик смеялся, сидел на лоджии, перелистывал горы книжек и ел груши. Когда через грязное стекло припекало солнце, снимал майку. Однажды она увидела и расхохоталась: под грудью у него была белая полоска, как от лифчика. Он с печальным недоумением посмотрел на нее: а у нее разве нет лифчика? Почему это у него тогда смешно. А если и лифчик, а не складка кожи, что бы изменилось. Он не уставал удивляться этим людям. Недаром говорят, что внутри каждой ведьмы живет какой-то зверек, чаще собака. Вот Жанна понимала, что у Господа нет разницы между мужским и женским, звериным и человечьим, что не надо мелочиться.

Аполлинария сама не могла понять, почему от бесика в таком восторге. Просто родная душа и все тут. Наверное, время любить пришло, организм требует. С прежними ее знакомыми нельзя сравнить. Бедные советские дамы в таких случаях говорили: «грузин». Или даже: «итальянец». А сейчас - тот, кто есть, бесик. Или – Пирожное с орешком. Она не вникала, откуда он и зачем к ней явился. Он был не злой, не темный, не жлоб. Кто-то скажет: не, не, не, а что - да? Да - это душевное сродство, подобного которому не бывает.

Утром она украдкой поглядывала в зеркало, не похудела ли, не пьет ли он из нее соки, как сообщает учебник. Наоборот. Счастливая цветущая дура, любимая и любящая, прекрасно выспавшаяся и с хорошим аппетитом. Даже саму опаска берет, не слишком ли хорошее настроение.

Все несчастные браки с бесиком одинаковы, каждый счастливый счастлив по-своему, - так, кажется, у Толстого. Нынче это не преступление, как в средние века, вон в Калифорнии даже однополые браки разрешили, и то ничего. Может, скоро людей перестанут есть живьем, приносить кровавые жертвы, хлебать «кровь Мою», закусывая «плотью Моей». Или она слишком многого хочет?

Но ей не надо, как Жанне, скакать впереди войска. Это вообще не по ее части. Что ей претит в магах, так это их активная жизненная позиция: пуляя в цель, бежать за комсомолом. Недаром они сейчас все пашут на спецслужбы или состоят в обслуге олигархов. По вечерам бесик просвещает ее на сей счет - у нее волосы дыбом встают.

Ей нравилось в нем, например, что он никуда не спешит и ни к чему не стремится. Она знала, что многие тетки терпеть этого в своих мужьях не могут, день и ночь их терзая и доводя до алкоголизма, дурдома и инфарктов. А ее бесик был не от мира сего, и вел себя, как власть имущий. Он мог быть профессором в университете, знаменитым писателем, ведущим ток-шоу по телевизору, учителем жизни, пудрящим мозги миллионам людей, - а был ее любимым человеком, и этого было ему вполне достаточно. Да так не бывает!

Обычно сидели по своим комнатам за компьютерами, правили миром в пределах своего сегмента, обменивались новостями по ICQ, потом выходили на кухню и пили там чай или кофе, переключая программы телевизора. Бесик пишет: «Как специалисты по черной магии входят сейчас в службы безопасности кремлевских богатых, так же потом они станут советниками по отлову магов и их уничтожению. Как специалистов по атеизму призывали в богословы. Причем, то и другое - с повышением в звании и очередной пятиконечной звездой на погонах».

«Что же делать? - спрашивает она. – Я слышу тишину остановившегося времени, вижу в окно, как птица, летевшая в небе, остановилась неподвижно, и даже компьютер завис без причины». - «Ты права, летящая, как призрак, - время остановилось, давая место непреходящему. Только оно имеет смысл, его и ждем, находясь в состоянии готовности».

Она вышла за хлебом, удивляясь жизни, которая ее окружала. Воздух пьянил ее, и она была готова отдаться риску существования, не задумываясь. На переходе ее едва не сбил автомобиль, резко повернувший направо и просвистевший мимо ее ног. Кажется, водитель еще и в ее адрес закричал что-то непотребное. Странно, но и на обратном пути на нее чуть не наехала иномарка. На шоссе была очередная пробка, все гудели, охранник магазина мебельного курил у входа, внимательно наблюдая за безумием. Но и вокруг все было таким же.

Если, только выйдя из дома, она думала, как же это хорошо умереть без следа, навсегда, чтобы ничего этого больше не было, то, идя назад, поняла, что все это слишком рядом, - вот, например, война пешеходов с водителями: поджигают по ночам машины, убивают друг друга на переходах через улицу. Встряхнулась: ей, как спортсмену, надо пробежать как можно дальше, а для этого поддерживать высокую скорость. Мало ли, что адская бесконечность. В ней тоже одни пробегают больше, другие меньше. Из нее рвалась животная сила, вот и употребит ее по делу. А иномарку, которая чуть не сбила жалкую дуру в потертом пальтеце, с пакетом продуктов в руках, она мысленно обвела магическим кругом. В голове прояснилось, стало видно далеко кругом, и она никогда больше не услышит про бедолагу.

Бесик обрадовался ее приходу, стал разбирать продукты, - особенно был рад картофелю и фруктам. Картошку поставил вариться, нарезал колбасы, помидоров с огурцами, перец с луком, заправил майонезом, - обычная семейная жизнь. Заодно сварил кисель, чтобы у нее стул не расстраивался.

Вдруг она забывала, что надо бежать вперед, потому что жизнь коротка, и бесику приходилось напоминать ей об этом. Жизнь, как старая книга, которую каждый комментирует в свой черед, и так только в ней останется вписан. Вне жизни быть ужасно, а быть в жизни - ужасней стократ и без надежд.

Вечером она опять плакала без сил, а он нервничал и ходил по комнате, и, видно, сердился на нее, но она ничего не могла с собой поделать, истерика. Все происходит сейчас и только, а разделить это не с кем. «Пребудем же в отчаянии, - сказал ей бесик, - потому что больше негде нам пребывать». Они обнялись, и так сидели на диване, не шевелясь и только прислушиваясь.

- Бесик, - спрашивает она, - а почему же у нас детей нет? – думая, что он скажет: мы, мол, выше этого, и вообще, какие дети, если история кончается.

А он удивлен: - Как же нет, если Сережа ходит в университет, а Петр занимается с репетиторами для поступления, а Мария, младшенькая, свет наших очей, - натуральная принцесса, только бы все с ними было в порядке, а нас тогда можно и на помойку, не жаль.

Он и вправду непредсказуем, за что она его и любит. Она старается идти за ним след в след. Кто-то выдернул из-под ног город, и вообще негде жить. Когда они нежились, он гладил ее груди, она сказала, что всегда бы так была, больше ей ничего не надо. Он ответил, что и остальное неплохо. Что именно, спросила она. Ребеночек, кормление, гулянье, медленная нежность забот и роста, старение. Наверное, сказала она, но ей надо все сейчас, поэтому сюжет не складывается, она не понимает, как это можно несколько лет писать об одних и тех же людях. Утром сквозь сон мелькнула в уме какая-то книга, в которой она будет жить долго и счастливо и умрет в один день. Но так же и рассеялась. Теперь и не вспомнит, о чем было это счастье. Как-то не лежится ей на книжной полке. «Ну, вот ты и довела себя до исчерпывающего списка сиюминутных ощущений, - отвечает ей бесик. – И что дальше?»

- А дальше я иду за тобой, - сказала она. – Чтобы соединить слова с предметами, ничего другого.

- Ну, это просто, - сказал он. – Обводишь вокруг себя мысленный круг вместе с тем, что хочешь, чтобы оно было по эту сторону с тобой. Попробуй сейчас.

Так он искушал ее, чтобы оставила его вместе с собой по эту сторону магического круга. Живя собой, глаголешь, только и можешь, что из горла клекотать. Со стороны, она подумала, - курица, да и только, еще и взлететь пытается, особенно, если видит нож. Да, может всех жалеть, но и то, когда тихо и никого нет вокруг.

Проклятый мир узнать легко, - он не испускает притягивающих к нему сигналов. Одно неинтересно, другое глупо, третье надоело, - не стоит из дома и выходить. Куда бы ни шла, приходится думать о себе, потому что остальное видела уже сто раз, а, если не видела, то и не стоит видеть. Но день проходит, другой, и понимаешь, что, если что-нибудь не произойдет, то ты так и сдохнешь. А это невозможно по идеологическим причинам.

Аполлинария понимает, что у истории иная скорость, все, что задумает она, - случится, но не сразу. А она тем временем состарится и сгниет. Бесик муштровал ее, заставлял дышать и напрягать нужные мышцы, собирать ум в третьем глазе повыше носа. Вроде бы и к полету готова, но непонятно, куда.

Для начала открыла окно в гостиной, холодно, вылезла на подоконник в тапочках, пар изо рта, прыгнула из окна вверх, полетала полминуты, не больше, и вернулась, чтобы совсем не замерзнуть. Пошла на кухню пить чай горячий с лимоном, а то и простудиться можно. И что она кому доказала?

Вспомнила, как ее бабушка так долго лечилась, вызывала «скорые», каждый час измеряла давление, принимала «по схеме» лекарства, ложилась в больницы, боялась инфаркта и инсульта, не вставала с постели, плакала, говорила, что скоро умрет, потом, что скоро выздоровеет, - что не заметила, как состарился и умер ее сын, отец Аполлинарии. Однажды спросила, где он, давно не был, не звонит, совсем забыл ее, все у него в порядке? Ей сказали, что да, в порядке.

Ну, что же, выхода нет. Она летела над этим городом, и на что глядела, то переставало существовать. Не исчезало, но становилось призрачным, прозрачным, наполовину видимым, неосознаваемым, ненужным. Теперь так живут люди, не понимающие, что такое жизнь. Старая, как мир, история.

- А ты чувствуешь, какой воздух? – спрашивал бесик. – Тебе хорошо?

- Только в первую минуту. А когда привыкнешь, принюхаешься, нет.

Если пригнуться и нахлобучить все, что есть, на голову, то жить можно, брюхо само греет. Разглядывая карту Москвы, она знала, что может словом сдвинуть все, что здесь есть, и это случится силой самого слова, задвинув ее в сторону. Но создать что-то иное словом она не сможет, и это горько. Пахло гарью, снегом, сухим бензином. Грамота, думает она, какая, однако, все-таки сила. Взять все эти слова, да перемешать, собрать эликсир в малую капсулу, как от валидола, да применить эту силу не в теледебатах для немытых ушей, поросших диким волосом, а напрямую – к силам, владеющим нами, - то-то была бы знатная заваруха!

Бесик сказал: найти священное слово, это только начало. Наступает пора обсасывать его с теми, кто достоин, с учителями учеников. Она спросила: где же их взять, этих учителей учеников? Бесик ответил: поумнеть, и они сами ее найдут.

Легко сказать, когда в голове ее почти всегда полумрак, скрываемый возвышенным беспокойством о маме, о детях, о себе, наверное, мозг ее обескровлен. Все, что умеет, это выбрать мелодию для тайного голоса, чтобы та и вела, оживляя дремлющую зомби. Потому так и любят снегопад, что тот впитывает в себя потаенные звуки и, кажется, шепчет. Помыслы чисты, но, когда клонит в сон, их не разобрать. Тонешь в глубине их, помельче бы. Быть нормальной, как те, что так пусты, что лишь могут выказывать себя другим.

Она ехала в электричке, уткнувшись в книгу. Ехала в метро, уткнувшись в книгу. Заняла длинную очередь и сидела в углу, уткнувшись в книгу. Часа два, не меньше. Ну, да она и не спешит. Она бы и с доктором говорила, уткнувшись в книгу, да, видно, нельзя никак. Вспомнила, как увидела Виту, жену Аркадия, на остановке напротив Иностранки, и только сейчас догадалась, что она, видно, как раз спустилась вниз по Гончарной отсюда. Настолько у нее был потерянный, растерзанный вид, настолько она никого не видела вокруг, и Аполлинария не решилась окликнуть ее, наоборот, подождала, пока она уедет на троллейбусе. А потом узнала, что Вита умерла, и Аркадий женился второй раз на ровеснице сына, который так и остался не от мира сего, сочинителем новейшей музыки, и совершенно непонятно, как бы он мог без Виты, но вот ведь, смог, все смогли. Аполлинария начала развивать этот сюжет, и ей показалось, что она благополучно пропустила свой диагноз мимо ушей. Ее больше интересовало, какими будут те учителя учеников, которые сами найдут ее, как было обещано, когда она отойдет подальше от нынешних людей, из-за которых и на улицу-то уже толком не выйти.

Она что-то подобное ждала. Ей нужна была сильная вздрючка, ракоход. Пройти контрапункт в обратном направлении, принюхиваясь. Ей и Москва нужна была в обратном направлении, там, где ее игла в кощеевом яйце. Ангелы видят всех людей сразу, живущих сейчас и уже отмерших, на земле им нужны осведомители, как ни странно это звучит, чтобы сказать, кто есть кто: для них, что скелет, что сангвиник - один хрен.

Приходится разбираться во всех этих ангельских духах, поскольку в сложной ситуации, кроме них, не на кого рассчитывать. Мы окружены иным воздухом, помимо обыденного. К тому же ее тревожило, что у нее минимум два лишних килограмма. Во время полетов это чревато крушением. А если подхватят не те, кто надо, то лучше бы было навернуться. И может ли летать больная раком груди в операбельной форме? Тем более что оперироваться не будет. Жизнь принимала острый комбинационный характер. По ночам она буквально умирала, по нескольку раз меняя насквозь пропотевшие рубашки. Станет одним из комментариев каббалистической книги «Зогар» и исчезнет.

Все узелки, которые она завязала, чтобы мир ее не вытолкнул, теперь носила в себе. В груди росли, в животе, в позвоночнике, под подбородком, - начнешь щупать, лучше сразу повеситься, - гроздь винограда. Странно, что она еще дышит, но это недолго. Экземпляр для кунсткамеры. Если с утра нечем заняться, то скорбь самое милое дело. Последний узел на память она завяжет собой целиком. Как завязывала ветер узелком, так всю себя сейчас пустит на ветер. Будет висеть сохнущей во дворе тряпочкой. Терять ей нечего, ничего больше и нет.

В былые времена ведьмы, жившие в приморских городах, продавали морякам попутный ветер в узелках. Иногда довольно вскипятить чайник, чтобы вызвать ветер, невелика хитрость для тех, кто умеет. Сейчас можно делать то же самое в медицинских целях: опростать больного. Заодно начнешь лечение с себя. Только бы настроение дуло в ту же сторону, а пока надо выждать, ей совсем тошно. Не одни ведь алкоголики «в завязке», ведьмы тоже бывают. Кого-то вылечила, а узел на ней остался. Ей кажется, что она спит, не спит, бормочет. Важно не есть, а пробежать жизнью как можно дальше на пустой желудок.

Пока что была в каком-то нервическом отчаянии, а это все лучше, чем бессильная дремота. Главное, не завязывать новые узлы поверх старых. На крайний случай, готова и помереть. Приближение к смерти лечит само по себе. Кругом все горячей, температура выше, ты хранишь прохладу бытия. Ага, все ищут смысл жизни, но, лишь обратившись к врачу, его обретают. Больница и вовсе нечто метафизическое: врачи должны быть заняты только тобой. А ты, хоть и не идешь в больницу, пригрелась сидеть под солнцем на балконе, потому что через полчаса дуреешь, и пот течет по груди и спине, а горячую воду, конечно, отключили на три недели до тридцать первого, да еще читаешь при этом суфиев, так что медленно и печально поворачивается крыша. Пожалуй, Томас Манн был прав, и о больнице стоит написать. Не о туберкулезном санатории в Давосе, а именно что о раковом корпусе, но не как Исаич, а по-умному, с адаптированным Хайдеггером через строку в лыко.

Чтобы у всех было хорошо, тебе должно быть плохо. Она устроила бы у себя выгородку, где страдала от души, навыверт, с потаенным удовольствием аскета, и чтобы волосы торчали на голове во все стороны, как у безумной, когда ее никто не видит, или у пророчицы в сортире. Ну, потерпи еще часик-другой страдания и бессмыслицы. И никакой волшебной горы не надо, все уже есть. С улицы слышен неотвязный мотивчик, там юноши ремонтируют старый «Москвич», себя развлекая. И вдруг срываешься на кухню, чтобы что-то съесть, заполнив образовавшуюся пустоту. Трансцендентальный телец должен быть жирнее любой еды, чтобы удержать от нее.

Она все прокручивает эту визжащую пластинку. Что-то там хрипит, фонит. Ей так плохо, что, если куда-то пойти, будет еще хуже. А оставаться сейчас дома, - полная безнадега. Принимает душ, делает маникюр, макияж. Когда стоишь под душем, вода смывает дурные мысли, это азбука. А когда хуже некуда, ты способна жалеть и понимать других. Если бы только не так клонило в сон, когда надо уметь и бодрствовать. Бодрость это знание. Сон – это вера. Она отказывалась дремать, потому что не верила тому, кто ее зовет. Сидела, таращила глаза, мучилась, - все напрасно. Под ложечкой мутило: иди поешь супа и мягкого мяса на косточке, и костный мозг вкусный.

Ей позвонили со старой работы и предложили вернуться к ним, даже не на полную ставку, а так, как ей удобно. Про ее связи с Брокеном там понятия не имели. Лишь бы отвлечь ее, смутить, заставить дергаться. Чем не знак, что надо окончательно выбирать.

А вот расскажи, говорит она себе. Можно, конечно, пойти в ресторан, который открылся недавно в ее доме. Там заказать что-нибудь, преодолев робость и нелюдимость. Пусть даже считается, что женщине одной идти в ресторан не совсем прилично. Еще далеко не вечер, народу наверняка мало, почему нет. Но ей совсем не хочется, чтобы кто-то сел за этот же стол. Она не любит вступать в разговоры. Ей сподручней страдать от самой себя, а не от других. Ну, и как возможен при этом сюжет, встреча с другим человеком, может, рождение ребенка, почему нет. Но она хочет жить в умственном подземелье, где двигаются с помощью прочитанных книг. Накрасилась, а никуда не пойдет.

Если не идти по следу некоей главной книги, то зачем куда-то двигаться. Ее приглашают опять выспрашивать, следить за кем-то. Это все случайные, ничтожные люди, пыль, которая поднимается, потом опускается, и ее нет. А она должна ходить с ними в ресторан, включать микрофон, спать с ними, снимать на видео, рисковать, что разоблачат и пристукнут. Куража нет это все делать. Даже заграница исчезла, осталось одно ровное болото. Шехина ушла в тень, и надо включать лампу и молиться, чтобы она не была одинока. Но, чем сладостней молитва ночью, тем невозможнее проснуться и прийти в себя поутру. Ни Шехина не поможет, ни Тот, кто ниспустил ее на всех нас.

В Тамбовской степи, в районе курганов Ян Потоцкий обнаружил целое поселение байбаков, больших степных сурков желтого цвета с черным рыльцем, которых люди из его окружения приняли за небольших обезьян, поскольку они вели себя именно так, устроив несметное количество хижин, здесь была их столица байбачьего ханства, это все недалеко от Хопра.

А вот Герман Мелвилл передает поверье, что галапагосские черепахи на Очарованных островах, состоящих сплошь из вулканической пыли, это все буйные морские офицеры, разжалованные посмертно из-за своего дурного нрава в этих панцирных пресмыкающихся. Плывущим мимо матросам и китобоям хочется в это верить.

Вот так бы и ей плыть со всеми и во все стороны. Пребывая недвижно в центре событий. Это и значит – «быть в своем кругу», куда приходят только изнутри, а не снаружи. Она очертила свой круг буквами, символами, стихами и рисунками старых мастеров. За молитвы сошел бубнёж стихами, оказалось, одно и то же. Сколько она просидит так в очерченном круге, не знает, но тут она в безопасности.

Все сейчас любят гностиков, и она тоже идет по их пахучему следу, где бы его ни оставляли. Но знает, что именно так скрывают главное, привлекая внимание к чему-то, вроде, забытому, экзотическому. А чтобы узнать, что скрывается за тем, что якобы скрывают, надо выдать себя за адепта нарочито тайных знаний, чтобы затем отодвинуть их в сторону, как старый и пыльный занавес, ведущий не на сцену и не за кулисы, а прямо на улицу. И к Господу обращаешься с утра, чтобы Он поднял тебя, сосредоточенную, на ладони.

Телефон молчит, интернета нет, воду отключили. Каждый страдает в одиночестве, и было бы дико бросаться ей к бывшему любовнику с криком: «спаси меня». А вот Бога не стыдно. Тем более что при приближении все непонятнее, кто там на самом деле.

Тут же прислали на мобильный телефон вызов, чтобы ехала на встречу. Посмотрела по карте, - жуткие пробки на дорогах. Но выбираться надо. И не в метро, где сотрут любую ауру, а с ней лицо. Великая богиня смилостивится над ней. С кем бы поговорила, так это с Робертом Грейвзом о том, как быть ее служителем? Пусть подтвердит, что женщина, не терпящая любовного вторжения в свой анус, по сути своей рыбохвостая русалка. А, украшая нос корабля, она не может быть употреблена матросами сзади.

И только когда она увидела все, как есть, людей, закрывающих своими лицами стоящих за ними демонов и святых, сердце ее успокоилось. У входа в лес стоит библиотека. В руках четки, чтобы лицо не трогать. И думать о высоком. Венок сонетов задан на день, сверху вниз поглядываешь на живот, чтобы к вечеру рассосался. А на человека поглядываешь странно, - через три неба, порвав притяжение, пробилась к нему, и о чем теперь можно говорить?

Есть высшая имперская география, - в трех мирах. Главное, не бояться обидеть людей в каком-то одном из них. Им это самим надо, чтобы думать о тебе, а думать, и думать хорошо - для них одно и то же. Она надиктовывала себя по слогам. Удочерена семейством бесполых, к совершеннолетию сшила себе первые крылышки. Выучила язык Еноха, продвинулась в расшифровке рукописи Войнича XIII века, указывающей на туманность Андромеды и на секрет противозачаточных средств.

Все это хорошо, но когда от общения ты приходишь в нездоровый раж, буквально теряя голову, надо идти то ли к врачам, то ли к старцам, то ли к тайным учителям. В общем, решение проблемы означает возникновение новых проблем. Лучше писать стихи. Заменяет общение и игра в шахматы. Она знала это с детства и подготовилась. Тридцать два мистических пути вечного блаженства связаны с каждой из фигур и пешек на шахматной доске. Это главные твои собеседники, когда у тебя есть муж-супротивник. Надо не забывать только о цветовом полюсе той или иной фигуры.

Какая связь между пешкой на h2 – любимым ее императором Павлом I и конем на b8 – ученым революционером М. М. Филипповым, который, как полагают, погиб, открыв и испытав лучи смерти, после чего все его бумаги исчезли, арестованные царской охранкой? Эту связь она и выяснит, придет время. Люди, стоящие за фигурками, сменяются, как в калейдоскопе, число их сочетаний практически бесконечно. Ты созерцаешь их, словно сидишь на берегу моря. Поэтому она и не понимала, чего хорошего в настоящем море, поездка к которому надолго отвлекает от занятий, выбивая из колеи.

Она давно не замечала, что гигантские облака перед ее окном подобны чьему-то лицу, уставленному на нее, а тут заметила. Словно исчезла преграда из мыслей, которыми загораживаешься от всего живого. И дома напротив глядели на нее со своим особенным выражением, живые, что главное. И ночь шевелилась не только занавеской, но и сама по себе, продырявленная светом из окон и фонарями. Это что-то значило, и она готова слушать, что именно.

Он спросил, охота ли ей заниматься всей этой каббалистической ерундой с цифрами, буквами, сефиротами, держать все это в голове, комбинировать, - больше делать, что ли нечего?

Сначала она ответила, что, чем больше колышек в пустыне, тем проще идти, а вокруг тебя всегда пустыня. Можно заниматься бизнесом или чем там, - политикой, медиа, светской жизнью, – не обращая внимания на все, что зовется «ерундой». А это лишь рамка, в которую вставлена жизнь, русло, по которому текут ее рукава, - ну и зачем оно тому, кто с головой в воде?

Зато она знала, что слова ее обрели реальную силу. Как скажет, так и будет.

IY.

начало

Первая запись. Проба пера. Попка дурак. Понял, понял, понял. Одна великолепная цитата.

сковорода

Начало лета, Пушкин народился, пух тополиный летит, и все почему-то поминают Григория Саввича Сковороду, как мир ловил его, не поймав. К тоске, небось, к могильной покосившейся плите, забитой травой.

ночь

Ночь, и можешь отдохнуть от стихов, как от головной боли

святость

Словом можно горы сдвигать. Но это опять - землетрясение, новые жертвы, развертывание полевых госпиталей МЧС, сколько можно?

вечер тошного дня

японские акробаты в системе координат, нефть из носа в русло усов, в смиренноскорбященский святоотеческий тупик, весь поросший майской травой, с утра подстригаемой тарахтелкой трудолюбивого таджика - к вечеру, однако, жизнь удалась, и смерть отдалилась - до следующего утра

итог

Стиховторение дня сложено из чужих слов, выпил жадно воды из ведра у двери, пописал в сортире, и пить не хочешь, а почки должны работать, очищать организм, обидная нынче словесность, зато живая. Когда солнце в зените, оно почти не отбрасывает имен поэтов.

поэзия по переписке

Шахматист, играющий по переписке, постепенно превращается в позицию на доске. Когда просчитывает варианты, за этим маячит идея принести себя в жертву, бросив фигуры в образовавшийся прорыв. Ему не приходит в голову, что домашние давно числят его среди сбитых с доски. Каждый обводит вокруг себя магический круг защиты. Это и есть поэзия. Она открыта для своих, и в этом счастье автора, что он его не понимает.

вавилонье

Инфляция слов как молитва немых, что не может продраться наружу. Но и она будет услышана, главное, - верить, мычать, стуча по клавиатуре, выступая на вечерах поэзии, выпуская сборники и альманахи, вручая премии. Кто-то обведет этими словами круг, и зло, ощерясь, отступит. Стоптанные слова секонд хенд, но кому-то и они сгодятся, особенно в холод.

праздничное

Царская водка - та, в которой растворяешься без похмелья. Звероящеры ходят перед людьми на цирлах: первый тайм диссиденты уже проиграли, вглядываемся в космос, не идут ли наши на помощь. Говорят, Маккавеи пали жертвой политтехнологий Ирода, а лаврскую библиотеку поразила молния, чтобы не отвлекаться от злобы дневи. Спряталась в исподлобье, в прибежище эволюционного выкидыша. На светской вечеринке сфотографировала Тамерлана, он уже старый, в шелках, с тремя внуками, быстро ушел, обещав, что Тохтамыш подойдет, но ничего делать не будет, своих хватает забот. Так говорит поэт тензорным исчислением, поверхности его кривоваты.

полковник Штаубе

Для правильной заварки чая не упусти время, чтобы потом не жалеть, а ты упустила, прикрывшись бесчувствием. Раньше было много комаров, а теперь с единственным бегаешь наперегонки, мосластый, может, он дама? Глупа, зато ни у кого не одалживаешься, потом это будет модно. Узнаешь себя по запаху, каждый день разный, терпишь, конечно, но лучше бы ни с кем не делила свое одиночество, врачу, исцелися сам, ага, так пахнет болезнь. Стихи писать лучше, чем картинки, меньше места в квартире, зато продавать хуже, приходится петь их в метро, зато, когда продаешь, не так стыдно, что занимаешь место у чужих. Полковник заверил, что контролирует территорию, меня на ней и нравственный закон внутри меня же, про запах не спросила, боясь потревожить его возвышенность. Обычно пахнет от других, но, когда ни с кем не общаешься, приходиться брать на себя и это. Возможно, так инстинктивно пахнет тополиный пух, щекоча ноздри.

коммент с неба

Делая зарядку (компьютер еще выключен) слышала коммент с неба: "Что за чушь порешь?!" Нажала на умственный Delete, отвечая, как Толстой-Американец юному Пушкину, заметившему, что тот передергивает: "Я сам знаю, но не люблю, когда мне на это указывают". Вроде взгляда иностранца на Россию. С предложением выйти на двор постреляться. Наглость с моей стороны. Аккуратная дырка во лбу. Иов, мало ли нам напастей с разных сторон, ну, а делать что?! Включив компьютер, нашла коммент Павла, что ему нравится. Улыбка - Бога.

комар

К ночи не все слова сбредила, что должен бы, поэтому утро начала, как Пушкин, в постели, без безумия сердце ноет без сладкого, наточенные ножи без дела в кухонном столе, история не удалась, воет, раскачиваясь и держась за голову в горе, комар - тошно, шна, - утро вышло мудрёнее ночи.

полусон

Полонез без панталон, это снится, в тонком полусне вообразилась Львом Толстым, видящего в дреме тульского кондитера Дидерихса, и хозяйка за стенкой спрашивает Морфея, - кто это, Андрей? - надо бы выпить заварки, перед дождем, видно, свалился без сил, так осьминог плывет с ядерным реактором в себе, вот и Мелвилл в Европе, потом на Восток, знакомство с шотландцем с "Дамаска", нет, не сошлось, поплыл искать Готорна, но пора вставать, - электрон хочет взять себе квант, но теряет собственный, и вместо трех китов три притчи, голова без туловища, вне момента.

из пепла

Феникса правильно жечь на костре из веток ладана, тогда толк в воскрешении, ах, как она пахнет белая, как молоко, смола "ливанского куста" с юга Аравии, аж кружится голова, запах - единственное, что не выразить словом, запах, любовь, но его мы храним в висках, а ее отдавливаем из сердца, по следу идешь всегда и с любого места, а ее тоже узнаешь по раздуваемым, нюхающим ноздрям. Ничего, если вдуматься, возвышенного, лишь неистребимая притягательность, вот и Феникс не выдержал и восстал.

школьное

Учителя должны вымирать на каникулах, чтобы не мешать учебному процессу. На торжественной линейке в сентябре к слову помянут. И бегом в классы. Уже взяли выпускницу педвуза, хорошенькая, физкультурник забросил сеть, та вытащила географичку. Их жаль больше всех, дети вырастут и уйдут, а этим деваться некуда, жизнь суть процесс распада, жить можно лишь с отчаянья, так и живешь, все равно подыхать. Старалась поменьше есть, не бывать на солнце,типа бледная моль, а все равно в морге подкрасят более живой, чем была, - тоже мне профессионалы

жвалы

Творение закончено - забудьте, ничего нового больше не будет, те, кто хотел заработать, остались потратить, деньги уж горлом идут, но они не наелись: за маму, за папу, за тетю и дядю, и бабушку с дедушкой, жрать, не пережрать, умерли давно, а едят, никто им не скажет, что умерли, мозг в отключке, энцефалограмма прямая, ни взвизга, ни всхлипа, лишь хрупанье за ушами, не зубы, а именные алмазы, страшны живые скелеты, спрятала в книгу глаза, чтобы не быть, ковчег поплыл, и вода прибывает

выданный смертефикат

У девушки-призрака нежные ступни, как поэта язык, пересмешит, поднимет, как на чулке петлю, видна, если помазать снаружи йодом, по краям бледнее, в центре т кровоточащее пятно, но потом привыкаешь и принюхиваешься, не показывая виду, свистя носом, как флейтой, благо, в нем уже пять или шесть дырочек, мычит, дурачок подъяремный, кривит в бутылке лицо, финтит атмосферу, - ах, если бы твари всей земли... губой за крючок в провода, а там просьба не занимать, я каждой смерти затычка, сколько раз говорили, что с девушкой-призраком в контакт не вступать, лишь ауру подкрасила и вперед.

св. Вит

Внутренний монгол спешился и прострался, время потекло мимо, надо работать, она и работает, но время все равно мимо, только пальцы аккомпанируют всему на клавиатуре, их пляска св. Вита и называется духовностью, главное, не прекращать усилий, да и приятно шевелить клешней, пакуя тайное имя в пустые коробочки чужих слов, показывая пальцами козу сдохших паяцев, мимикрируя в эмиграцию, записываясь в олигофренды, дергая за язык и закапывая яйца в песок, чтобы спеклись на закусь под водочку, и, бухие, мы валим к Манежу праздновать футбол в мавзолейнин, а то вы не знаете, что он, как св. Вит, был еврейнин

судак

Язык востр, как стертая подошва, как наточенный шницель в старой крымской столовой, бьет и по горлу и по желудку, - и в корчи, и в рвоту, но нет, оклемаемся, похудеем и будем здоровей, вот что творит морская вода и воздух, солнце и соль, шок, не своя тарелка, грубость хозяйки, мухи, сортир во дворе, дырявая мысль, зачем тебе это все нужно, и полоскание гнойных миндалин, если заплыть в море дальше от берега, мусора, дохлых медуз, экскрементов у пляжа, детского визга, но от солнечных змеек не деться, голову кружат, виски сжаты в тиски двадцатичетырехдневной путевки в чужое, не тобой прожитой, видно, и это зачем-то нам надо, но давай уж тогда не сейчас, нету сил

оригинал

Божие слово пишут на голос, на вой, на икоту, переведут мелкой прозой, неправдой, скучищей, ты мне сестрица-двойняшка, забытая мамой в доме ребенка вокзальном, то есть верно по буквам, а вой при этом исчез, недействительна справка, и ты богохулкой выходишь, кишки все урчат, это к истине ближе, чем ты говоришь, думая, что при уме, а сама звук лишь поймала, как муху в кулак, придавила, чтоб не жужжал ей на нервы, не зная, что высох рассудок, в отрыжке и то красноречия больше, поскольку постыдней, давая ей шанс при аресте на жалобу ангелу смерти, а тот морщит крылья, что недоволен, жестикулирует, а проблема вся в том, что, как ни подвывай, никто тебя не услышит, кроме того, к кому воешь, и кто тебя тоже не слышит, ведь голос твой тайный

в зеркалах

Когда на тебя смотрят, надо быть глупее, чем есть, потому что не так стыдно, как если казаться умнее, чем есть, потому что, когда смотрят, тебя и нет вовсе, разве что помнишь себя в былом, и это прискорбно, когда уперта глазами в затылок, ведь зеркало сущий обман, что видишь лицо, а не хвост и не гриву, и дырка кочует меж лбом и макушкой, змея укусила, а сон неопрятен, на крайний случай, как древний японец, пишешь женским письмом, вдруг кто не увидит подмены в мутной воде венецианского зеркала мордой в канал, - храп сна мы отправили в область возвышенного, хоть бы подушки так не нашли, набальзамировав собой пли из двустволки

больница

Все тело в узелках на память, пора развязаться, и кабы не плывущая в жару голова, совсем молодец, да бред человечек, хоть маленький. Мушкой прогрызла янтарь изнутри, тебе все видны, но ты никто, обработанная подделка. И лба колотушка разносит звон философский, кандальный. Тут спецбольница любителей надзирать и наказывать, брать за фуко, а проклюнешься, отлепестишь на асфальте под сапогом маркиза де сартра, так это болезнь, и надо успеть стереть зрение, или с экрана, или системой зеркал, в которых себя не жалеть, пленных не брать, чтобы всем хорошо, а тебе все хуже, и счастье только от этого вытрезветь, но так только в первый, а дальше искать надо средство сильнее

володин

Если кому-то понравишься, жизнь не удалась, но в это надо вникать двумя извилинами сразу, как и наоборот. И объяснение в любви так же болит, как признание в ненависти. Почему-то, но так, без причин, третьей извилины, чтобы понять, не дано, надо терпеть. Сумеречное отсутствие интереса лучше, как дождик печальный, но зачем так всматриваешься, кто бы тебя, бедную, заценил, чтобы было кому прочитать любимое володинское "Забудьте, забудьте, забудьте меня"? Не забыть, что все написала собачка ее, по-собачьи всматриваясь в глаза, ища признания.

соблазн

Носочки и гольфики, трусики врезались в попу, розовое тиснение на девичьей коже. За такие слова поползновения прямиком на цугундер. Закон не закон а указ пусть действует. Родить соблазн можно только запретом, почему петуха сто лет уже не слышно в городе, прежде с балконов кукарекали, а нынче цыплят за людей не считают, бритва мурашками отскребла волосье с хребта кавказца, и у девушек после ванной рожки на голове свернуты полотенцем, и пахнет чем-то распяленным из шкафа, старыми духами "мамин запах", шерстяным, еще неподбритым, и - шмотки на караул! - спряталась в шубе, рассосавшись, как в детстве, уснула и умерла, потому что у вас, гражданочка, будильник довольно-таки наркоманский, в голове проясняет, а потом сразу звон-звон-звон, и сердце в рваную тряпочку рюкзаком

чтение

Рукоблудие четками снимешь, уверяю, попробуй, в кои-то веки при чтении руки покой свой нашли, дернувшись, остановились стрелки часов, затихли, не чешется нос, череп сбросил шурупы, зеленый нефрит не тревожит, и почки в копчике где-то, а телу без дёрга путь в текст, только бешенство надо купировать, а то порвешь на куски себя, насмерть кусая, - ты в книге беспола, буквой застыла заката, удвоена мухой, мозг весь заверчен умом ушла в бигуди ассирийской прической, лоб поднимается как на дрожжах, которые кто-то оставил в кастрюле нас на ночь в тепле, вот жижа возьми и примись, пироги будут завтра, а надо всего-то что руки молитвой занять, отлучить от мыслителя позы своей людоедской

прогулка

Выходец из себя одной, смотришь с тоской на желтый закат на стене дома напротив, трупный оттенок и запах на нем как от стеарина, пойдешь и завязнешь ботинком, сиди уже дома, не бабочка ты, воздух витой здесь, и ты, как актриса, учишь других быть свободной, из горла бодяги хлебнула, задохлась, и рвота рванула не кровью, салатом, а мы уж машину, - подруга ей, - взяли, на Новый Арбат все поедем, там ждут нас китайцы, на, подложи целлофан, и трубы гудят изнутри евстахьевы уху среднему путь заложили к третьему глазу, чтоб харч проследить, вот и вспомнила запах, как он летел в выпускные экзамены, снова учеба, вечерний, и бабочке выдали здесь сапоги не по росту, жук-сержант просит денег, иначе отбоя живой не увидишь, не думай

натуралист

Содомские яблочки ссыпались в прах при первом принюхивании, запах остался фантомный, дыры в висках, решили не будут бомбить Кембридж в обмен на Гейдельберг, очарованные острова насквозь из вулканической пыли, а черепахи там - бывшие капитаны китобойных флотилий, верят плывущие мимо матросы, капитана можно не убивать, он проживет еще двести лет, помучаются, пока масло из него выжмешь, и опять в капитаны, как дух созиданья над бездной, мама в пакет бутерброд завернула, а желудок лицом Ахиллеса наружу, нас не догонит - улыбится, пятясь, как рак, он уж съел порцию супа живого, а вот ножку куриную после Иакова мы есть не станем, ангельских перьев нам на подушку достанет, вот перелепетала сон на Данте, теперь и не вспомнит, а страшно, чтобы не поняли, с грязью смешал

Снегопад

18 января. Сильный снег шел всю ночь, все утро, воздушную Москву открыли только ближе к полудню, когда снегопад чуть ослабел. Платформу на небольшой станции, где он ждал электричку, занесло по самый козырек. Дальний поезд, проскакивая полустанок, гудел еще издали, а снег с крыши его настоящим бураном лепил лицо, и пришлось даже спрятаться за домиком кассы.

Зато в самой электричке сплошняком шли продавцы телепрограмм и оберточной фольги, вечных аккумуляторов и батареек с волшебными бинтами от порезов и мозолей, больших фонарей для дачного дома и железных щеток для мытья посуды. За тот год, что он не ездил здесь, поезда поменялись, - теперь электрички были новенькие, ехали мягко, удовольствие одно было в них сидеть.

Самое неприятное, когда описание погоды, исчерпав себя, уступает место поэтическим метафорам. Чего стоит одно воскресное развлечение рассматривать из окна футболистов, бегающих по школьному футбольному полю при любой погоде, включая нынешний снегопад, когда приходилось играть оранжевым мячом. Нынешнее развлечение заключалось в том, что футболистов почти не было видно из-за густого валившего снега. Он даже открыл окно и сфотографировал футболистов цифровым фотоаппаратом. Потом, засунув фотографию в компьютер, можно было проверить, виден ли снег – главная достопримечательность дня.

Так же была хороша вечерняя электричка в снегу, киоск свежего хлеба около станции, в котором купили лаваш и буханку черного. И воздух на неспешной прогулке был хорош и легок. Даже глядя под ноги, тихо уминая снег, делая небольшие шажки – все было хорошо. Тем более, пеший переход через замерзший и заваленный снегом большой пруд, по которому с треском гоняли снегоходы, катая за плату детей.

На кольцевой автодороге бились одна за другой машины. В джип подруги их дочери въехала на скорости машина, выбив стекла, у девочки было сотрясение мозга, она записала номер виновников на мобильный телефон, но те взяли его у нее, чтобы якобы позвонить, и тут же уехали с места аварии до приезда милиции.

Быстро идя к станции, куда по расписанию должна была через пять минут прийти электричка, а надо было еще билеты купить, он думал о том, что описания людей в старой прозе были основаны на восприятии портретов предков, висящих на стенах в родовитых семействах. Так по инерции «настоящей прозы» подробные описания лиц дошли и до наших дней. Но, помилуйте, какие нынче портреты, когда все смотрят людей в телевизоре да в метро, когда внутренняя жизнь вытеснила любую косметику и операции по подтяжке кожи, когда ты не похож ни на себя, ни на кого иного, и все тихо утекает во внутреннюю жизнь, как оно и следует из Пруста, Джойса, Беккета, а правила нашей прозы из толстых журналов сродни крепостному русскому балету, до сих пор представленному на сцене Большого театра. Вот и Настя Волочкова, говорят, нашла себе какого-то покровителя подобно Кшесинской.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений