Игорь Шевелев
Дурдом интеллигента
Двадцатая большая глава «Года одиночества»
I.
Сначала приходится долго бродить друг возле друга, делая вид, что каждый занимается своим делом, ни на что не претендует и вообще оказался тут случайно. В какой момент происходит сцепление, сказать невозможно. С кровью и тошнотой пытаешься разложить себя на элементы, но неудачно. Только дикая головная боль. И вдруг происходит соединение. В тут же возникшем алхимическом поле – взаимная переупаковка вас двоих во что- то иное, третье. Самое сложное не броситься тут же в объятья. Претворить страстное влечение в дух. Иногда она плакала, так им было больно и хорошо. По ходу заглядывали в переведенные на русский язык книги по китайской алхимии, тантризму и прочей непереваренной шелухе. Была сложность оказаться глупее, чем есть на самом деле. Внешний взгляд объектен, вы загоняетесь под него, чтобы понять самих себя. Наверное, не надо.
Обустроили не без изящества халупу, где проводили свои опыты, именуемые жизнью. От «кабинета Фауста», который ему предложила жена нового русского, чьего ребенка он обучал, это жилье, конечно, отличалось, но они не жалели. Вся эта история с его учительством в богатом доме заставила их по- иному взглянуть на библейский казус Иосифа с женой Потифара. Суть в том, что тоскующая и влюбленная в него жена бизнесмена наотрез отказалась участвовать в алхимическом опыте любви втроем да еще пригрозила, что если он приведет с собой девушку, его ноги тут не будет. Не будет и не будет. Хорошо хоть охрану не натравила. Они удалились – бедные, но гордые и ученые. Психованная дура. Теперь снимали за 50 долларов нечто запредельное, но свое. Ничто теперь не мешает вычленять из себя и смешивать элементы. Примерять на себя чужие костюмы. Алхимия это ведь отчуждение. Задачка на двоих с ответом. Способ совместного движения к мысли, которая отсутствует. Зато в заряженное поле падает все – телефонные звонки, голый завтрак, зачитываемые друг другу страницы из книг, вышедшее из-за туч солнце, когда в январе вдруг веет мартом. И пыль столбиком на солнечном луче, и грязное окно, и несвежая кожа, и вдруг увиденный седой волос на причинном месте – у нее? у него? – прочая ерунда, из которой насквозь состоит человек. «Других людей у меня нет», - в любой момент готов сказать творец, имея в первую очередь в виду самого себя. Все мы взяты напрокат. Единственное, что можем – это самим выбрать себе платье. Остановимся пока на идее любви. Она же – смерти.
20.1. Ничего лучше, чем постоянно говорить друг другу, какие они красивые, в голову не приходило. Но ему, действительно, очень нравилась ее попка, особенно в голом виде. Или ее стройные ножки, когда они играют под ним. О грудках и говорить не приходится. А личико, губки, ротик, ушки… Он любовался ею постоянно. Одной рукой гладил, а другой доставал из брюк орудие ласки, оттягивая с него крайнюю плоть, чтобы выглядел солиднее. Тот и становился солиднее. Он был несказанно благодарен ей, что имел постоянно рядом с собой такое счастье. Она же резонно считала, что такое его отношение к ней как к красивой женщине, такой ее и делает.
Этой зимой они снимали квартиру недалеко от метро ВДНХ. Почему-то этот район всегда представлялся ему гиблым, что было и хорошо. Философы, тайноведы и некролюбы должны жить в таких местах. Когда же ему становилось совсем тяжко дышать, он принимал полтаблетки теофедрина, из которого аптекари, правда, уже изъяли заранее весь эфедрин.
Он не протестовал, хотя в таком виде лекарство почти не имело смысла. Но к наркотикам у него было сложное отношение. Он изучал предыдущие опыты человечества с ними, но заочно. Однажды она сказала, что если он хочет, она готова ему помочь с изучением действия наркотиков на себе и даже выйти на торговцев ими, хотя наверняка ими торгуют у нас агенты ФСБ, держащие под контролем всю цепочку от полей Афганистана до сортира ночного клуба рядом с их подъездом. Они туда спускались пару раз, когда доходили до точки. То, чем они занимались, было посильнее любых наркотиков. Поэтому он и сказал ей, что они, как всегда, пойдут золотым путем, то есть в обход общепринятого, которое сторожат те, кто не знает.
Во-первых, наркотик это не химия, наркотик – тренированность. Тогда и от воздуха ловишь кайф. От воздуха, кстати, только и можно ловить. И понимать, что это все ерунда, ловушка отвлечения. Что во-вторых – он уже забыл. Занимаясь физикой элементарных частиц, он понял, как это легко, дурить окружающих, что занимаешься делом. Для этого стоило сбросить и не одну атомную бомбу. Из-за этого они были теперь как в коконе неприкосновенности. Конечно, для чистого эксперимента нужен был третий человек, но его-то и было сложнее всего найти. Они с ней часто рассуждали о том, кто бы это мог быть, но говорить это одно, а делать совсем другое.
Нервы их и так утончились до предела. Чужой человек часто выглядел как непосильная нагрузка для них. Можно было бы найти тихую, чистую и добрую девочку, которая бы устроила их в постели. Мужчину по самой его угловатой природе представить было труднее. Но как ввести новенькую в суть их опытов?
20.2. О чем-то подобном она всегда мечтала: влюбиться не в мужчину, не в женщину, а в их пару, составив, тем самым, более сложную форму творческой семьи. Она действительно любила их обоих, и готова была сделать все, что они попросят, просто потому, что верила им больше, чем себе. Они этого заслуживали. Они были необыкновенные. Они были ученые. Целый день проводили с книгами, или в лаборатории, или перед компьютером, или уезжали на симпозиумы за границу, беря ее с собой. Она и сама начала непрерывно и много читать, чтобы соответствовать им во всем, в том числе и в постели. Они говорили, что у нее чистое сердце, и поэтому она все сможет.
Знакомый город вдруг раскрылся с совершенно неожиданной, тайной своей стороны. Здесь были секретные лаборатории, склады старых книг, там жили удивительные отшельники, носители универсальных знаний. Да зайти с ними в ресторан или в ночной клуб было уже путешествием в другой мир, настолько чудесные разговоры они вели с ней и между собой. И, главное, не надо было казаться умнее себя, достаточно было говорить то, что хочешь, что интересно. Единственное неудобство, что она не могла отдаваться им всюду, где хотела, а хотела везде, хотя они и умудрялись делать это в самых неожиданных местах. Благо, и кабинеты отдельные появились в ресторанах, и сауны, и гостиниц теперь много. Единственно, о чем они ее всякий раз предупреждали, это, чтобы она была настороже по поводу всяких сексотов, которых опять развелось сверх всякой меры.
Для нее оказалось новостью, что физики, оказывается, когда создавали атомную бомбу, открыли удивительный, на что не похожий мир. Только, чтобы его увидеть, у человека должно каким-то образом расшириться сознание. Тем не менее, ученые все подробно описали, и каждый при желании может туда попасть. Такие сюрпризы на нее так и сыпались. За этот месяц она узнала больше, чем за всю остальную жизнь. Недаром она что-то подобное и ждала всегда.
Иногда на него что-то находило, и он исчезал. То есть на самом деле был тут же, но к нему нельзя было подходить. Она следила за ней, как та реагирует. Та начинала заниматься своими делами. Как будто ничего не случилось. Тогда и она уходила в свою комнату, запиралась, на всякий случай, чтобы точно уж ни с кем не общаться, и – читала. Себе она объясняла так, что его внутренняя жизнь богаче любой внешней, поэтому он и смотрит постоянно в себя. Да еще все время подбрасывает туда информацию. Неудивительно, что время от времени что-то взрывается. Он входит в такой новый мир, который включает в себя и его, своего исследователя.
20.3. Основание его полового члена увеличивалось и вибрировало в состоянии бездумья. Они вдвоем поддерживали его и чувствовали это чем-то, что щекотало их изнутри. Нечто в его мошонке возбуждало яички и расширяло проход, через которую выбрасывалась наружу сперма. Если правильно использовать это сотрясение либидо, то именно в этот момент возможен переход от мирского состояния к сакральному. Этой вибрацией основания члена вскармливается и достигается бессмертие. Правильным вдыханием и выдыханием он поворачивал уже готовую к выбросу сперму – вспять, чтобы создать и вырастить бессмертное семя.
Свет погас как раз в момент соединения гексаграмм «упадок» и «расцвет», дополняющих друг друга в мировой гармонии инь и ян, и гексаграмм «начальная трудность» и «недоразвитость», соотносимых с утром и вечером. Она сразу же зажгла толстые свечи, которые лежали приготовленные в шкафу, и стало даже еще уютней, чем было. Но компьютер при этом, конечно, вырубился, а она, как водится, не потрудилась сохранить то, что делала сегодня, и это все пропало. Поэтому заодно со свечами она достала бутылку красного вина и три бокала, чтобы запить неизбежное огорчение. Ведь первые две гексаграммы как раз и означали внутреннее омовение эликсиром бессмертия и прекращение омовения, а вторая пара – потоки пневмы, текущие вверх и вниз. Вообще же первая пара означает тигель и печь, в которых и происходит регуляция прочих фаз.
Зима, темно, пастернаковские тени от свеч мечутся по потолку, одна из них усаживалась на ствол, а другая, поддерживая его снизу, помогала ему правильно дышать, чтобы перегнать либидо из основания члена к полости нижнего дань тяня, находящегося в четырех сантиметрах ниже пупка, подержать его там, потом переместить в центр цзян гун, известный у нас как солнечное сплетение, и, наконец, выдохнув, снова опустить его в нижний дань тянь. А уж оттуда либидо сублимируется по всему телу, заодно уничтожая все сексуальные желания до полного опадания и сжимания члена.
Дали свет, но у них все было выключено. Только компьютер включился и стал перезагружаться. Желтые квадраты стали расти вбок по мере восстановления программы. Вся жизненная сила, которую скачали из члена, пройдя сублимацию, собирается в мозгу, где под постоянным давлением духа может со временем произвести амброзию – гань лу. Та протечет в рот и, проглоченная в виде слюны, создаст в животе специальные звуки. Они услышат. Это значит, что амброзия начала выращивать в нижнем дань тяне семя бессмертия, которое будет сиять, освещая изнутри тебя сердце. Этот свет обнаружится при прекращении дыхания и остановке пульса.
20.4. Бывшая ВДНХ, а нынешний ВВЦ был местом совершенно безумным, что и любопытно. Приходить туда днем, а особенно в выходные, когда там бродили тучи народа, можно было или пьяным, или в намерении напиться. Но, во-первых, были там закоулки, где народу почти никогда не было. А, во-вторых, имело смысл пробраться туда поздно вечером или совсем рано утром, когда даже ночная охрана будет всячески стараться от вас спрятаться. Место было выбрано сталинскими мистиками совершенно не простое. Он бы даже сказал, сакральное, хотя сакральность эта и была, конечно, бесовская. Но почему бы и нет?
Его давнее желание бежать от людей было недостойной ошибкой. Рядом с общепринятым миром кроется потайной, и достаточно сделать шаг в сторону, чтобы его обрести. Просто мало кто знает дорогу. Перемена сознания - путь. Спросите у любого бомжа и алкоголика – этих посвященных нулевой степени. Но, странная штука, то, что всегда утрачено современностью, сохраняется в прошлом. И так всегда, - в прошлом тайна хранилась в еще более древнем прошлом. Тайна прошлого удерживает настоящее в его, казалось бы, бессмысленном состоянии. Такова данность. Мертвый язык изначально хранит тайны, которые и не снились живым. Потому что только с ними и возможен диалог, а не втрюхивание в твой мозг всякой лабуды.
Она копала отдельно от него, и в удобный момент горячо делилась найденным. Когда-то она мечтала учиться классической филологии, но, к счастью, это так и осталось мечтой, которую она изживала с ним как свое девичье одиночество, требующее близости с любимым мужчиной. Сейчас она буквально под микроскопом изучала эсхиловскую «Орестею» на предмет оправдания и очищения преступника и убийцы. Наверняка тут было и личное: своего отца она впервые увидела лет в пятнадцать. Когда ей было года полтора, тот кого-то замочил, надолго сгинул в тюрьме, и ее мать тут же с ним развелась и выписала с жилплощади. Когда они встретились, она в этом малохольном алкаше ни за что бы признала своего отца. Так это и осталось в ней ментальной дырой. А теперь он подначивал ее идеей отмены судебной власти и замены ее очистительными процедурами культа высших сил. В своем углу он не мог не вдохновляться анархизмом, только иным, чем у Кропоткина и Бакунина.
Он позвонил даме с «комнатой Фауста». Оказалось, что она уже давно не живет по старому адресу, мужа ее убили, новые жильцы дали ее новый телефон, но он его куда-то дел, верно рассудив, что в нужный момент тот и сам обнаружится. Все полно магии, но он не делал вида, что знает, как избежать опасности или уберечь от нее.
20.5. Жизнь – выше крыши. Только успевай черпать. Наркотик позволяет углубляться в бесконечность отдельной вещи, события, первого встречного человека. Или делает вид, что позволяет это делать. Подлинная алхимия, наоборот, имеет дело со всеми вещами сразу. Она переделывает, изменяет принцип, лежащий в их основе. Сидя в клозете, нежелательно думать в деталях о философии Канта, это может помешать отправлению процесса. Зато, погружаясь на целые сутки в Канта, можно отказаться и от пищеварения, и от того, что глупые люди называют жизнью. То есть перейти в иную жизнь.
Девушек, которые время от времени прибивались к ним в опыты и в постель, они называли «лаборантками». В мастерской на старом Арбате, куда они ходили рисовать обнаженную натуру, она познакомилась с 27-летней женщиной, которая год жила с одной из их давних лаборанток. Подивившись, как тесен мир, она пригласила Марину в гости. Та рассказала, что рисование «обнаженки» в мистических кругах Москвы сейчас связано с сексуальной магией. Как и было в начале натурных штудий, в эпоху Возрождения. Причем, отношение к телу изменилось на противоположное. Умиление линиями голышей сменилось раздражением и едва ли не ненавистью. В голом человеке есть нечто отталкивающее. И патологоанатомы зашевелились, пошли к ним в тайное общество косяком, поскольку при нынешней компьютерной диагностике оказались и вовсе как не нужны.
Вообще, подпольная Москва находилась в состоянии брожения. В его кабинете была амбарная книга в темно-коричневом потрепанном переплете из телячьей кожи, в которую он заносил адреса, телефоны, e-mail’ы и прочую информацию о странных случаях, встречах, слухах, происшествиях, бывших в стране и городе. Все это имело отношение к их опытам. Анализ показывал, что большинство убийств, взрывов, указов и случаев коррупции вытекало из некоего источника, хотя и весьма разветвленного и спрятанного, но, тем не менее, притягивающего все новые случаи зла. Он даже был уверен, что знает людей, сознательно выбравших эту стезю, видел их, говорил с ними, как с тем же Глебом Павловским. Конечно, была опасность демонизации этих людей. Он не торопился с выводами, однако, все более укреплялся в них.
Столкновение со злом в лице человека всегда ставило его в тупик: что делать? В каких пропорциях опустить это в кипящий тигель, чтобы переварить, превратив в божье добро, которое ведь и само, наверняка, миф? Арбатский кружок натурных штудий, в котором он заваривал густую кандинскую смесь, вывел на такое множество магов, что оставалось диву даваться, как Москва в этом не распадется на куски. В метро было уже страшно ездить.
20.6. Как обычно, они обманом проникли в родительскую квартиру, сломав хлипкую дверь. Их было двое или трое, неважно. Надо было защищаться от смерти, поскольку его и тех, кто с ним был, хотели убить. Животный страх наполнял его, а он так и не мог решить, как их убить – вооруженных и более сильных, чем он. Они приходили почти каждую ночь, и он почему-то не был против. Обратиться к врачу или принять таблетки ему в голову не могло прийти. День был посвящен магическим трудам и алхимическим рецептам, чтобы наступила ночь с ее варевом бессознательного. Но он даже ей не говорил о том, что его там ждало, потому что внятно рассказать об этом все равно было нельзя. Это не переводилось на язык. Он был злодей, как и все, дитя Каина, хотя и не мог сразу и открыто решиться на это и прочие злодейства. Или так изживалась ночью дневная потуга на делание добра и ненасилие? Тогда страшно было даже представить себе сны святых отцов-пустынников.
Зато он много раз говорил ей, что нет другого способа победить страх смерти, чем согласиться умереть хоть сейчас. Но от этого мозг тупеет, словно от заморозки. Мысль о смерти по действию близка к эфиру, дыханием которого является. Решив умереть, ты как бы открываешь этим сразу несколько параллельных существований.
Еще он знал, что она не должна привыкнуть к нему, иначе обоим конец. И в то же время важно не вспугнуть себя и ее, не перегнуть палку дикостью новизны. Какими-то углами он вышел на американские фонды, выделившие ему деньги на исследования в области истории русской магии с выходом на нынешнее ее возобновление. На часть денег он втайне от нее снял еще несколько квартир в центре и по окраинам. У него не было времени туда ездить, но для чего-то это было нужно. Это будоражило мысль и фантазию. Как будто несколько книг, которые он должен написать.
Изучение сознания и слов, из которых оно состояло, ясно ему показывало, что оно с его телом мало чем соотносится. Ему принадлежало сознание другого существа. Или, точнее, ему случайно досталось именно это тело. Нет, он ничего не имел против него, и даже был благодарен за него своим родителям, каковое высказывание было, конечно, полным абсурдом: его бедные родители были такими же гостями в телах, его сотворивших. Ну да ладно. Он не имел ничего против этого тела, к тому же, задумываясь об улете, чаще всего просто засыпал. Но все-таки сознание было способно на какие-то подвиги и на стороне. Даже только на стороне и было способно, учитывая неповоротливость корпуленции и ее опутанность всякой мафией и госзаконом. Телешом гулять все время было иногда даже тошно и смрадно. Потому улепетывал и в науку и в смежные с ней параллельности.
20 января. Воскресенье.
Солнце в Козероге. Восход 8.43. Заход 16.38. Долгота дня 7.55.
Управитель Солнце.
Луна в Овне. 1 фаза. Восход 11.26. Заход -.
Вода целительная. Возможны преображение и исцеление. Возвращение утраченного, распутывание кармических проблем. День объединения и родственных связей. Не проявляться трусость и агрессивность, не ссориться, не разрушать здоровье.
Камень: белый нефрит.
Цвет: серебристо-голубой. Не надо черного и всего яркого.
Именины: Иван.
Собор св. Предтечи и Крестителя Иоанна.
Ахинеическая формула: стихи А. Левина.
Отец был священником, а мать – двоюродной сестрой Богородицы. Как, видимо, все Иваны, он тоже имел право на такое родословие. Иначе, выходило совсем туго, а так вроде бы и ничего.
Батяня посвящал бы в божественное, в потустороннее, которому служил, но, поскольку служил с этой стороны, то поэтому, наверное, был так занят, что на слова ни сил, ни времени не хватало. Но можно было посмотреть на его лицо, покуда батя жив. А лицо, хочешь, не хочешь, светилось потусторонним, как миленькое. Хоть папаша и не знал, о чем говорить с вечным ребенком, поскольку привык говорить либо с паствой, либо с коллегами, не говоря уже о начальстве, от которого зависел. То есть не от Бога зависел, а от начальства, которому вроде бы Бог должен был указывать, а кто указывал на самом деле, фиг поймешь.
Но уже хорошо, что священник.
Что касается мамаши, то на известной картине Леонардо они с кузиной ох какие молодки, а ведь на самом деле была чуть постарше Сарры, жены Авраамовой. Батяня даже онемел, когда узнал, что она рожать его собирается. Отчего и ушел со службы на ранний покой, то есть как бы в запас, а иначе говоря, в отставку. Так что на сына имел зуб, о котором, впрочем, до самой смерти не заикался. Уже тому радовался, что говорить снова начал.
Хочешь, не хочешь, а в пустыню от такого убежишь.
С пустыней сейчас легче. Пустыня – везде. Сиди, где сидишь, вот тебе и пустыня. Только моторчик внутри себя заведи до предела – и вперед. Других моторчиков, кроме как внутри, не предвидится.
Шел в магазин за сахаром и солью впервые после того как сняли гипс с руки и мог ее уже не то, чтобы нагружать, а хотя бы размахивать. Скользко было очень, и шел медленно. На газоне, где была прогалина травы в окружении сугробов, сидела большая и печальная дворняга. Под землей здесь, видно, была теплая труба, потому и снег растаял, а кто-то еще положил этой собаке зеленый коврик, вот она и сидела на коврике посреди сугробов и в метре от проезжей части, ощущая себя вполне дома. Хотя и понимая тяжесть ситуации, от чего и была печаль во внимательных глазах, которыми она следила за ним, проходившим мимо. Он подумал, что она думает, не позовет ли он ее, такой добрый, за собой, и потому отвел глаза. Он в магазин шел. Месяц назад в жуткий мороз пожалел котенка, прыгавшего за ним по дороге, уговаривал его уйти, отгонял ласково, а метров через пятьдесят загремел с ледяной лестницы метро и сломал левое запястье и что-то в локте. Так что не надо. Вот она, пустыня. Среди людей, на коврике, на оттаявшей от закопанной в землю трубе бурой прошлогодней травке. С книжкой в тишине своей комнаты. В безысходном обращении уже не пойми от выслуги моленных лет к кому.
Сколько их было, грозящих, что тот, кто за мной, тот выше меня, и он ужо вам всем покажет. А вот, вишь ты, один из этой бездны грозящих оказался прав. Действительно, из дальней-дальней провинции пришел, был распят, победил. Даже неудобно перед остальными тьмами и тьмами, что именно ты вытащил этот билет предтечи, а не сумасшедшего, как остальные и ты в их числе, если по честному.
Девушек, приходивших в гости и разыгрывавших из себя кто Марфу, кто Магдалину, он тоже рассматривал на фоне тех, кто был в это время в другом месте и не пришел, а мог ведь. Всё – случай, к нему отношения не имеющий. Разве что погреться, как собачка на подстилке, но относиться так к людям, тем более к девушкам, нехорошо. Это и в книжках пишут, которым он верил, потому что сам хотел такие писать, - послания пустынника Иоанна к посторонним. Да и все желания пропадают, пока думаешь, нечаянно хмурясь от мыслей. Девушки такое по глазам прочитывают, а кто не читает, тем, извините, он сам говорит.
С людьми замечательно, тем более, с хорошими, тем более, с девушками, но он людей не боялся, потому что жил еще и в иной системе координат. На нее и был рассчитан его внутренний завод, от которого время от времени начинали дрожать руки, и ради которого он не отходил от письменного стола. Лучшее место, чтобы навсегда уйти от людей.
Набитый акридами холодильник, уже жужжал тихонько изнутри, сам как саранча. Верблюжий волос лез из старого пиджака, ставшего домашним по случаю ослабленного ЖЭКом отопления. Дикий мед, купленный в Манеже перед новым годом на ярмарке меда, уже в глотку не лез. Так исполнилось тридцать лет и пора было на Иордан идти, но времена свободы породили много желающих и неохота было мараться в их толпе. До неба подпрыгнуть можно с того места, на котором стоишь. Хотя почему-то не получается, и уверен, что ни у кого не получится.
Меж тем, подходит решающее время, которое останется в истории. Но что нам до истории? Разве что обойти ее как можно дальше стороной вместе со всеми ее решающими моментами. Накрыться с головой одеялом, чтоб не видеть, не слышать. Так.
Решающее время, оно сейчас прямо. Под одеялом. Главное – не встретить. Главное, не вылезать. Тут под одеялом и взрастишь столп и утверждение истины, и обнесешь его стеной в метр толщины, так что не понятно, где нутрь и где наружа. Бог – это определенного сорта десерт и умонастроение, которое из нас прет. Можно его культивировать, культивировать, но не выкультивировать. Потому что человек прах, а на прахе – не Бог, а насмешка. И тем не менее, хотя не более того.
Приятно затеять что-нибудь нетленное. Вроде Богоявления. Имя обязывает. Не ждать милости ея прихода, но магически, хотя и не настырно, взять ея милость и идти себе дальше, покудова голову не отвертят. Заодно он довел домашнее хозяйство до состояния эпической войны мышей и лягушек с подходом резервных армий дрозофил и тараканов и вброса в битву акрид размороченным холодильником.
И всякий раз безвозвратный распад зубов напоминает ему о смерти. Чем не пустынник, чмо? Из теологических червецов добывается хорошая кошениль, это давно известно, но только не в нашей стране, где все идет в вечномерзлотный перегной. Верх бесхозяйственности.
Вечно-голубая эмаль Божьего мира вся растрескалась, и оттуда кажет бесстыдную срамную задницу рассудок. Бог силен задним умом, называя его свободной волей челобрека. Ничего не спасает.
В русской вере есть особая прелесть сдвинутого языка акафистов как чистейшего знака абсурдности обращения к небу. Языковое решение проблемы, а что еще остается делать вдали от Иерусалима.
Когда внутри пустело, шел на кухню пить чай с изюмным печеньем, похожим на тети Сонины коржики, которая она пекла ему, когда его маленького привозили к ней на лето в Тирасполь. Включал телевизор, седьмой канал, где наши вечно играли в разные игры с ненашими. Разобрать, кто из них за Бога, а кто за дьявола, было совершенно невозможно. Он смотрел ровно то время, что пил чай, а пил долго, потому что наливал кипяток из электрического чайника, и какое-то время уходило на то, чтобы чай остыл.
Каждый раз, когда он карабкается к Нему, его спускают оттуда вниз как воду в унитазе. Значит ли это, что ему отведена санитарная роль, задумывается он, но ненадолго. Тут долго не думают. Как в очереди солдат в сортире. Одно очко на сорок человек. Можно думать только в специально отведенных для этого местах философских категорий. Но те, как известно, спущены и одобрены свыше. Так что там особо не забалуешь.
Иван знал о секте кенотиков, считавших, что Христос умалился в рабскую плоть, чтобы ничего божественного уже не осталось. Стало быть, и нам, чем хуже, тем лучше. Умалимся до предела, следуя Господу. Это солидный Господь для солидных господ. А для рабов – раб Божий.
Говорили еще, что основные идеи кенозиса были разработаны идеологами Чингисхана. Переданы на Русь, и продолжателями их монголы выбрали московских князей. Так и погребла нас эта евразийская история. И мы продолжили вечную борьбу между «славными» и «уничиженными», которую посвященный Карл Маркс нарочно засекретил борьбой классов. Выступив на стороне христовых, уничиженных, пророча апокалипсис.
Когда Иван увидел ее впервые, на него накатило вдохновение. Артур Шопенгауэр называет это хитростью бытия: когда косноязычный пленяет даму речами, чтобы обаять ее и зачать новый род, необходимый этому самому бытию. Ну, а после опять теряет дар речи.
Была зима. Иван гнал пургу, взметнувшую ее бедную душу до небес. Она и рассказала ему об элитном дурдоме имени Ростроповича для тех, кто, подобно ему, заслужил не свет, но покой. Ну их всех с их термоядерным взрывом Фаворским, с Воскресением и атомным апокалипсисом. «Если мы не докажем, что все это - галлюцинация, нам хана».
- Ага, сегодня мне приснилось, что из-за книг я не живу. Во сне мне было стыдно и больно. Но, проснувшись, я не понял, а где же, собственно, жизнь, которой я лишаюсь из-за чтения? Вот ты. Вот солнце за большим окном роскошной клиники, выходящим на заснеженный луг и речку. Вот лечащий врач, которому я не возражаю, поскольку по нему изучаю природу человека, возводя ее то в высшие, то в низшие степени.
- Там хороший врач, - сказала она, - которому стыдно, что по нему судят обо всех людях.
- А как у них с юмором?
- Там всё юмор. В дурдоме иначе нельзя.
- А почему же он не сумасшедший?
- Сумасшедший, конечно. Но притворяется нормальным, чтобы общаться со спонсорами.
- Понятно. Там мы сначала займемся синхроном...
- А что это?
- Понятно, что не синхронный перевод. Провоцирование одновременных событий в разных точках пространства. По Карлу-Густаву Юнгу.
- Хорошо бы больше безумия, ладно? Хотя бы и в мантии академика.
Жаловаться на тоску можно ночью, во сне. А так писатель Чехов умирал в нем после утреннего обхода, стакана чая и пиалы с овсяной кашей. Сначала вывести формулу дня по тому, кто в нем родился за пару тысяч лет. А также умер. Но главный козырь составляли те, кто умрет в текущие сутки. Ими оценивалось содрогание подпочвы, истечение бытия. Но что толку в мыслях, если жизнь вытекает из него самого.
Он отвел себе три года на чтение и обдумывание. На севере Москвы как раз сдали под ключ элитный дурдом для интеллектуалов. Им отводилась та же роль, как правоверным иудеям в Израиле, - наращивать духовную мощь страны. Коридорная система гарантировала изоляцию, интернет соединение с миром. Что еще надо для последнего рывка к измененному сознанию?
Зарабатывание денег, писание книг и статей было факультативным, - хотите да, хотите нет. Все, что надо было, это создать карту тайных узлов истории и пространства. Все эти войны, двойные агенты, тайные и легальные общества, защита от КГБ, мудрые мысли и их влияние на подсознание, архетипы и тому подобная мутотень. Все это можно, конечно, делать и в другом месте, при другом режиме. Но те, кто не особенно хотят видеть людей, поймут, почему он был благодарен ей за путевку в этот дурдом. Три года с правом пролонгации.
Документов о лаборатории термоядерных исследований энергии святой Троицы, проводимых в Москве конца 1920-х годов, не осталось. Надо было узнавать о судьбе гусара, монаха и помещика Антония Булатовича и его связях в России и за границей. А также о множестве других людей, разветвлявшихся связями и биографиями. Теоретики энергии слова, вроде Лосева и о. Сергия Булгакова, кажется, не были в курсе практических применений своих книг. Но «под колпак» их взяли. Зато и соответствующий отдел НКВД не знал, что используется втемную для русского апокалипсиса.
Ей казалось, что он не может себя ограничить, и поэтому распыляется в быстро расширяющейся вселенной накопленной информации. Сегодня Хомяков с соборностью, завтра кремлевские товарищи со щупальцами. Чего стоит одна только русская община с колхозами, зонами, шарашками, с поэтическими камланиями. А послезавтра – энергетическое расширение и сжатие «Иранского» и «Кушитского» центров истории. Заодно выстраивая план идеального дурдома, где должны содержаться сторонники этих идей.
- Неужели ты не понимаешь, - говорил он ей, пока они пили чай с круассанами, а она пыталась смотреть телевизор с выключенным звуком, - что выделение внутренней энергии катастрофически отстало от всех этих бомб, реакторов, атомных станций. Столько времени шло вровень, и вдруг возник перекос. Такого не может быть. Просветление канализировалось в интернет и телевидение.
- Ты знаешь, мне все время кажется, что здесь кто-то еще есть. Или тень чья-нибудь, или шаги в комнате. Тоже, небось, сублимация?
- Давно пора, - обрадовался он, - а то я занят своими мыслями и ничего толком не вижу. Потом расскажешь, что оно тут делает.
- Ты смеешься...
- Ничуть, сойти с ума намного важнее, чем написать книгу. Полезнее, во всяком случае. Для человечества. Расширяет границы познания. Какое там, к черту, протухшее фрейдистское бессознательное!.. Это живое мясо, его надо трогать, составлять маршруты. У тебя даже третий глаз открывается раньше, чем у меня.
- Слушай, ты не хочешь вечером пройтись в магазин, купить еды?
- Совершенно не хочу. Боюсь, что у меня и времени столько не будет.
- Ну, а со мной вместе?
- То же самое. Вообще ближайшие три года я как-то думаю обойтись.
- Ну, как знаешь.
«Иногда мне кажется, все, что у меня есть, это неумение работать так, как надо и хочется, - записывает он в дневник. – От чтения никто еще на свет не родился. Какого-то клея не хватает. Нет кристаллической решетки».
- Хватит жаловаться, - говорит она за завтраком, они едят омлет с накрошенными в него ошметками засохшего лаваша. – Больше позитива. И без тебя тошно. И, заметь, это не я сейчас сказала, а это ты за меня придумал. И совсем не то, что я думаю на самом деле.
Дневник – лучший способ прерывания причинно-следственной связи. Попытка начать с нуля. Кто только придумал этот ноль, что за арабская диверсия. Начинать все время с нуля, отходя на расстояние одной и той же рокировки. Это сколько же людей обманул Бог, так к ним и не явившись! Кончится тем, что они купят пистолет, дабы обрести покой, отстреливаясь неизвестно от кого. Ум – последнее убежище неудачника. Дальше только отсвечивающая лысина.
Утром стучали сапогами по этажам, искали английских шпионов. Они не открыли дверь. Сапоги протопали дальше. Двери были специальные, со штырями. Чтобы взломать, надо было приглашать людей из МЧС. Они бы тем временем дозвонились до зарубежных корреспондентов. Завотделением потом извинялся, говорил, что это недоразумение и больше не повторится. «Они, мол, сами заинтересованы, чтобы вы тут выдумывали что-то новое, а если кто не понимает этого, то начальство их поправит». Они открыли окно, проветривали, приняли душ, но вонь стояла жуткая.
Поскольку он привык иметь дело только с людьми, входящими в его картотеку, то эти казались подозрительными тенями. Он понимает, когда кто-то хочет специально исчезнуть из виду. Он сам такой. Но здесь, кажется, была обычная нелюдь. Та, что исчерпывается простенькой логограммой.
Покойники снятся к перемене погоды. Что-то курочат наверху, вот давление и меняется. Особенно те, кто тебе дорог. Поэтому понимаешь, что, если ты не ртутный столбик, то ты один. И то, что вы пьете на кухне чай, глядя вдвоем на падающие в окне черные хлопья снега, это ничего не значит.
- Дать тебе таблетку от головной боли? – спрашивает она.
У Бога в руках будущее, у нас – прошлое. Или это тоже только кажется? На бейн-га-шмашот в субботу между собакой и волком, солнцем и луной, совой и жаворонком, упадком и сосредоточенностью, слезами и смехом – они рассуждают о жертве мирной и о пресуществлении бескровном. Жертва, еда, жрач и срач – эпицентр настоящего, средоточие себя в единстве со всем, грубо говоря, любовь.
Творческий человек может стать грибницей для других. Так он нашел Фета, - по Блоку. Сперва Георгия Блока, потом его кузена А. А., от которого расходятся новые большие круги по русской литературе. Тут еврейско-антисемитский заговор русского языка. Нежное кружево души. Как еще жить в языке, если без крови и нервов. Коллекция Черногубова, дом на Плющихе, семья Боткиных, смертельная уязвленность, - если честно, для него стихи Фета были чересчур бескостными, навевая тяжкий дневной сон.
Сергей Львович Толстой подтвердил, что в семье Льва Николаевича Фета считали полуевреем. Татьяна Львовна рассказала, как по дороге на станцию из Ясной Поляны он читал ей и Стаховичу пушкинское «В последний раз твой образ милый» и, дойдя до предпоследней строчки «как друг, обнявший молча друга...», вдруг завсхипывал и не докончил. Пристегнем Пушкина, видящего неживого друга, тут же и Владимир Соловьев. А, главное, уютный мир, где в открытое окно кабинета пахнет скошенной травой, в церкви двигаются огоньки свечек, вечером в гостиной пение романсов. А, в общем, был Фёт, как он в молодости подписывался на немецкий манер, красноречивым, оттого забавным, но довольно неприятным господином. В своем эгоизме не различал людей перед собой. Для него тут было одно человечество, которое он должен был, в чем-то убедив, победить.
Кажется, писатель Гончаров поражался, как они живут все, будто во сне. Тут еще переводы Шопенгауэра на свежую от помещичьих расчетов голову. Или находишь связи текущего дня и часа со всеми другими, или подыхаешь, понял? ДНК раскручивается в какой-то особой тишине, бьющей по мозгам как пружина. Смешно, когда думают, что вот этим, на верху позвоночника, мы можем что-то понять.
Фет – идеальная фигура для пребывания в центре мирового заговора: он его просто не заметит, но при этом идеально опишет на своем птичьем языке. Пока не вообразишь, что стихи Фета это шифр непонятых и тайных событий, читать их невозможно. Так же и со всем остальным. Теория и практика заговоров – это внутренняя секреция нашего знания.
Почему-то при этом вспомнил символ соборности: Левиафана, каждое щупальце которого обладает собственным мозгом. Опасаясь при этом, что начнет есть, если не от скуки, то от желания отдохнуть, развеяться от чтения. С утра им в мешке продуктов принесли коробку пломбира. Она смотрит на кухне телевизор, новости культуры. Если честно, он тоже видит какие-то тени, просто ему на них наплевать. Далекий друг, прими мои рыданья.
Не надо любить всех. Достаточно полюбить хоть что-то. И ты войдешь в дом. В доме много комнат. Все комнаты никто не видел, и не надо. Ты спишь с любимыми. Борхес идет нарасхват, как раньше Хемингуэй. Бордель, а не литература. Нынче в моде эксклюзив. Ты выбираешь одного, чтобы любить. Любите ли вы Х.? Иногда, чтобы иметь Х., надо его написать.
Еще есть бомжи. Они – святые, утерявшие свое я. Они соединены общим заговором против цивилизации. У них свои главари, генералы, мудрецы, составляющие протоколы. В эту организацию со стороны не попадешь. Их битва подробна и вдохновенна. Прочие могут вложиться в бюджет копейкой подаяния. У каждого бомжа должна быть женщина, гласит первый пункт протоколов. Только в нее можно закопать свое я, не умерев. Похоже на сон. На стихотворение Фета. В России стихи – как иная молитва. Прислушаться бы только, кому.
II.
История как анекдот
…Однажды Пастернак всех рассмешил, сказав: я знаю, я – нам не нужен. …Иосиф Бродский приехал в Коктебель с командировкой от журнала «Костер». Ему предложили псевдоним: Дж. Бруно, спецкор «Костра». Он предпочел иначе: Капитон Лебядкин. …Умер Сталин. Колонный зал. Непрерывно играют лучшие музыканты. В закутке у них место для отдыха и бутерброды. Туда заглядывает Хрущев, небритый, усталый. Обводит всех взглядом: «Повеселей, ребятки!» …После визита к Ардовым Пастернак с беспокойством интересуется по телефону у Ахматовой: «Я не слишком мало вчера смеялся анекдотам Виктора Ефимовича?» …Драматурга Н. Эрдмана после освобождения из лагеря взяли в ансамбль НКВД сочинителем. Надев дома форму и посмотрев в зеркало, он сказал: «Мама, кажется, за мной опять пришли» …Генрих Нейгауз слушал в Консерватории игру на фортепьяно очень красивой студентки. «Венера… - резюмировал он. – Только бы руки еще обломать…» …Лев Николаевич Гумилев рассказывал своей матери, Ахматовой, о войне: «Я бывал в таких местах, где выживали только русские и татары». …60-е годы, Якутск. Минус 50 градусов. Билеты в местный драмтеатр распроданы на месяц вперед, но в зале пусто. В фойе длинные очереди в мужской и женский туалеты. В городских домах удобства на улице, а здесь ватерклозет. … Писателя Стенича спросили: «Ну почему вы называете большевиков «они»? Надо говорить «мы»!» - «Ничего, - говорит Стенич. - Придет время, мы нам покажем!»
Михаил Викторович Ардов написал смешную, остроумную, поучительную книгу (Легендарная Ордынка. «Новый мир» 1994, №4-5). Перед читателем проходят десятки людей: от великих поэтов и музыкантов до мелких стукачей, от генерала-гебиста до врача-проктолога, от безвестного шофера такси до мастера-краснодеревщика, годами пользовавшего непростую мебель семейства Ардовых. Пропуск в книгу, удостоверение твоей личности – неожиданная, смешная, характерная реакция на ситуацию, острое, запоминающееся словечко. Зачастую это даже не остроумие говорящего, а безошибочный слух на смешное самого автора. «У нас здесь в Крыму совершенно нельзя достать ни человеческого мяса, ни человеческого молока…» - «Ну зачем тебе эта Дерибасовская, - говорит бабушка своему Леве. – Ну почему я не хочу на Дерибасовскую?» Не устаешь открывать с любого места и зачитывать вслух первое попавшееся своим близким…
Книга скомпонована по разделам, но хронологии в ней нет. Так, по сути своей, безвременны анекдот и… эпитафия. В данном случае, эпитафия эпохе и ее людям, написанная в форме анекдота.
Мандельштам как-то написал об «уворованном воздухе» как цели искусства. В «Легендарной Ордынке» уворован и отдан нам самый неуловимый воздух, воздух шутки, намека, паузы, каламбура, понятных только своим, причастным. Возникает удивительное чувство, что рассказано все это лично тебе, понимающему с полуслова…
«Более остроумных людей я в жизни своей не встречал, - вспоминал Иосиф Бродский о доме Ардовых. – Не помню, чтобы я смеялся чаще, чем тогда, за ардовским столом. Это опять-таки одно из самых счастливых моих воспоминаний. Зачастую казалось, что острословие и остроумие составляют для этих людей единственное содержание их жизни…»
Сам этот смех не есть ли неожиданное и исчерпывающее свидетельство эпохи? Эпохи безотчетной, невыговариваемой, вытесненной из сознания в анекдот – в форму репрессированного красноречия. В анекдот – кратчайшую линию между абсурдом и его преодолением.
Сын профессионального юмориста не самых веселых времен (как, кстати, и Сергей Довлатов), Михаил Ардов свидетельствует о прошедшей перед ним истории в лицах – «под знаком смешного». Совершенно неожиданно это оказывается недалеко от рассказа «под знаком вечности». Анекдоты и «случаи» принимают вид притч. Слишком многое невыговариваемо, но увидено и понято. Теперь уже, поди, и не могут так шутить, так понимать…
Протоиерей Михаил Ардов: «Меня и так считают юродивым»
Человеческая память подобна прожектору
- Михаил Викторович, ваша неоднократно изданная книга воспоминаний «Легендарная Ордынка» посвящена людям поистине баснословным – Ахматова, Пастернак, Надежда Мандельштам, Бродский, Мария Петровых, Шостаковичи. А, в то же время, вот вы передо мной, - веселый, молодой, задорный человек, - как-то даже не верится…
- По этому поводу у меня был смешной разговор. Когда я в 92-м году написал свою «Легендарную Ордынку», то, по совету приятеля, отдал ее в «Новый мир», позвонив тогдашнему главному редактору Залыгину. Я позвонил, представился, секретарша дала ему трубку, я говорю: «Сергей Павлович, у меня есть мемуары о таких-то лицах». Он помолчал и спросил: «А что, вы их всех знали?». Я говорю: «Да. Кого-то ближе, кого-то нет». Потом я отвез в середине недели рукопись, а через два или три дня, в выходной день он позвонил с дачи и сказал, что берет это в журнал, ему нравится, и говорил такие слова, что мне неудобно повторять.
- Ваши мемуары выстроены фрагментарно, в центре каждого эпизода лежит или афоризм, или анекдот. Так писали древние. Книга исчерпывающих фрагментов складывается так, что кажется – ничего нового вспомнить уже нельзя. Написанное столь ярко закрывает все остальное или что-то еще вспоминается по ходу?
- Все время что-то такое вспоминается. Сейчас я как раз занят тем, что по заказу одного издательства перевожу эти тематические фрагменты в хронологически единое повествование применительно к своей жизни. Естественно, многое дополняется новыми деталями, сценками, рассказами о встреченных мною людях. Но, в принципе, как записала в записной книжке Ахматова, и я уже цитировал это и непременно процитирую опять, - человеческая память подобна прожектору. Она выхватывает из темноты какие-то детали, а вокруг остается абсолютный мрак. Поэтому, она говорит, непрерывность в мемуарах это фальшивое качество. Я тоже так считаю. Мемуары должны быть фрагментарны. Это я понял довольно рано, как только начал их писать.
- Чтение чужих воспоминаний, например, Анатолия Наймана, получивших скандальную известность, наводят на какие-то новые мысли?
- Я уже несколько раз отвечал в печати по поводу его повести «Б. Б. и другие», касающейся семейства профессора Мейлаха и его сына, Михаила Борисовича, в свою очередь, профессора Страсбургского университета. Это и пасквиль, и чудовищная неблагодарность по отношению к людям, у которых он ел, пил, неделями жил на даче. Не хочу этого больше касаться. Бог ему судья. Прошлой зимой я был в Калифорнии по церковным делам и два дня жил в доме Аси Пекуровской, первой жены Довлатова. Туда пришел наш приятель Женя Боданский, человек повышенного чувства справедливости, который страшно осуждал Наймана за то, что в своих мемуарах тот никогда не пишет о своей первой жене Эре Коробовой, с которой они прожили довольно много лет. Мы сидели втроем в гостиной, и я на это говорю: «Понимаешь, у всех мемуары, а у Наймана – мимоэры». Боданский чуть не упал с дивана от смеха, а Ася спрашивает: «Простите, вы это прямо сейчас придумали?» Я говорю: «Нет, я два года готовился, чтобы здесь это сказать».
- Про Бродского вы все вспомнили?
- Нет, как раз финалом новой мемуарной прозы, которую я пишу, беря частью старое, а частью дописывая новое, будет, я думаю, наша последняя встреча в феврале 95-го года, а потом смерть Бродского и его похороны.
- Был у вас какой-то момент, когда вы поняли, что гении, которые были вокруг, ушли, и все кончилось, сам состав времени стал иным?
- Было, и на это обратил мое внимание Арсений Александрович Тарковский. Это было в день похорон Анны Ахматовой. На гражданской панихиде в союзе писателей я, к счастью, не был, но и над могилой говорилось Бог знает что. Например, выступал Сергей Владимирович Михалков, который сказал фразу, имеющую в России особое звучание: «Настоящее искусство не имеет срока». Что такое «иметь срок» мы знаем. А потом выступил Арсений Александрович Тарковский, который единственный сказал человеческую фразу. Он сказал: «Пусть земля ей будет пухом». Потому что все остальное, что там говорилось, было абсолютно негоже. А потом самые близкие ей люди пошли на ее дачу в «Будку», там священник отслужил панихиду, это Лев Николаевич, ее сын, выхлопотал. Потом начались какие-то поминки, мы ели, выпивали. И тут, я помню, как ко мне подошел Арсений Александрович, а мы с ним тогда были довольно близки, у меня есть его письма, книжки, он знал, что я люблю его стихи, потом мы отдалились, когда моя жизнь пошла по другому руслу. И он подошел ко мне и буквально со слезами на глазах сказал фразу, которую я запомнил на всю жизнь. «Как же теперь жить будем, Миша?»
- Это ощущение конца было?
- Да, он был старше нас всех и понимал, что с уходом Ахматовой перевернулась страница в истории русской литературы, и дальше все будет лишь мельчать. За шесть лет до этого ушел Пастернак, теперь Ахматова, кончился серебряный век, началось безвременье. Я это запомнил и несу.
- А общий писательский быт 40-50-х годов, которого вы были свидетелем?
- Если честно сказать, я советских писателей не любил. Это, действительно, крапивное семя. Мне хотелось бы сделать то же, о чем сообщал Мандельштам в «Четвертой прозе» по поводу писателей, которые писали заведомо разрешенные вещи: «я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Дом Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда». ЦДЛ мне всегда был отвратителен. Большое количество советских письменников в одном месте меня угнетало.
- С другой стороны, вы неоднократно писали, что и актеры вам не нравятся?
- Надо сказать, у меня был момент интереса к театру в начале 60-х, когда открылся «Современник», там играл мой младший брат Борис. Там, действительно, были веселые спектакли, ощущение воздуха. «Голый король» был хорош. Прекрасный спектакль был по пьесе Володина «Назначение». Кроме того, они открыли у себя в подвале кафе, где продавалась водка без наценки, что, пардон, тоже в юности нас очень привлекало. Что-то такое в тот момент было настоящее. Мы недавно встретились на телевидении с Галей Волчек и очень обрадовались друг другу. А сейчас пойти в театр для меня абсолютно невозможная вещь. И не только канонически. Ну, что актеры… Прежде всего, это женская профессия, даже если они мужчины. Потому что намазывать свое лицо, выходить и стараться всем понравиться – это абсолютно не мужское дело. То, что актеры не мужчины, я прочел на первой странице книги Эфроса. Такое же мнение высказывал Андрей Тарковский. Я не точно цитирую, но он говорил о них как о злых и развратных детях. Актеры по своей природе - инфантильны. И беда нашего общества, что чуть ли не главные учителя жизни на телевидении это актеры. Что могут сказать люди, чья профессия – говорить чужие слова? Как говорил классик, их место в буфете, а не на телевидении. Я видел вручение премии «Оскар» покойному Феллини. Вручали «Оскара» такие актеры как Марчелло Мастрояни и Софи Лорен. Ни тот, ни другая не произнесли ни единого слова. Только Софи Лорен спросила: можно я вас поцелую? На что Феллини сказал: да, я этого очень хочу. Все остальное время говорил Феллини. Представьте, если бы это вручала наша парочка, чего бы они там наговорили!
- Как вы жили, если трещина проходила внутри семьи. Папа – советский писатель-юморист, мама актриса МХАТа, братья - актеры?
- Понимаете, на уровне семьи такие принципиальные вопросы не только не решались, но и не вставали. Мой брат, Алексей Баталов, исключительно одаренный человек, все его родственники были во МХАТе. Когда делали фильм обо мне на REN-TV, меня провоцировали, чтобы я говорил отрицательно об актерах, а потом подсовывали это ему. Сейчас делается фильм о нем, и снова меня спрашивают об отношении к театру и актерам, чтобы потом показать ему, и он отвечал. Но стравливаемся мы только телевидением. В обычной жизни мы это не обсуждаем. Это вынесено за скобки.
- А что читаете?
- Только нон-фикшн. Я ни строчки не прочел ни Пелевина, ни Сорокина, ни Ерофеева, который лже-Ерофеев. Мне это не интересно. Когда-то Льва Толстого в конце жизни спросили, почему он перестал писать романы. Он ответил совершенно гениально. Он сказал: с тех пор, как меня перестало интересовать, что господин такой-то влюбился в госпожу такую-то, я романов не пишу. Меня же это перестало интересовать до такой степени, что я их уже и не читаю. Честно скажу, что могу сейчас читать прозу только трех авторов, - Пушкина, Гоголя и Лермонтова. Я взял в Америку «Анну Каренину». Действительно, замечательный роман. Понимаю, насколько это хорошо сделано, своеобразно, какое мастерство. А читать не смог.
- Кстати, «Анну Каренину» можно читать как нон-фикшн, обращая внимание на описание реалий современной Толстому жизни, от катания на коньках до разговоров чиновников в госучреждениях.
- Да, но оттого, что все это специально сделано, сбито вместе, читать не могу. Вижу швы, вижу, как он подставляет одно к другому. Всюду, как говорил незабвенный Гриша Горин, стоят рояли в кустах. Более искусно замаскированные, но во всех кустах по роялю, которые вовремя вступают в игру. Мало того, друг, у которого я жил в Америке, больше всего в русской литературе любит «Хаджи-Мурата». У меня была масса времени. Я взял его и прочел не больше семи страниц. Мне даже было стыдно это сказать ему. Меня и так считают юродивым.
Метафизические возможности человека
- А как живете, когда все это лишнее отходит в сторону, открывая взгляд на главное?
- У меня много обязанностей настоятельских и священнических, много хлопот. Мне надо добиться разрешения московских властей для перестройки и расширения того здания, которое мы занимаем на Головинском кладбище. На первом этапе я должен получить от мэрии 17 согласований. Столько же - на втором этапе. Нейтрализуя и обходя при этом всех недоброжелателей.
- Поскольку вы вышли из-под юрисдикции Московской патриархии и теперь принадлежите к Зарубежной русской православной церкви, то странно, что вас вообще не придавили.
- Мы слишком маленькие для центра. Нас пытались выставить из помещения, но мы его купили. Власть слишком разобщена, чтобы заметить нас и уничтожить. В наших обстоятельствах имеет место замечательная поговорка русского народа, которую я слышал в вологодской деревне. Не знаю, есть ли она у Даля. Поговорка такая: «Мышь копной не придавишь!»
- Звучит чуть ли не как угроза со стороны мыши?
- Они, безусловно, копна. Мы – мышь. Овцу или какого-нибудь зайца можно придавить, а мышь – ну никак.
- Меня всегда поражала крайность ваших взглядов, - требование ввести цензуру, суровое отношение к русским философам и богословам Серебряного века. Как шутил ваш отец: я, конечно, хотел, чтобы мои дети были русскими, но не до такой же степени…
- В общем-то, эти взгляды связаны с подлинным православием. Я большой поклонник Константина Петровича Победоносцева, которого все поколения русских либералов, вплоть до новейших, всячески поносят. В его «Московском сборнике» есть совершенно замечательные мысли о демократии, о выборах. Сегодня мы видим, в какую комедию они вырождаются, будь то у нас, будь то – на другой основе, - в Америке. Я понимаю, что масонско-американская модель так и будет распространяться в мире. Демократия - это в чистом виде власть денег. На деньги можно купить телестанцию, можно покупать избирателей. Поскольку мир идет к тому, что все стремятся к обогащению, то там, куда проникает капитализм и свободное предпринимательство, будет демократия. Не знаю, как пойдет история и долго ли она вообще будет продолжаться, но и в богатых арабских странах, вроде эмиратов и Саудовской Аравии, несмотря на противодействие магометанства, деньги, думаю, одолеют. Так что я реалист и все вижу. Но я монархист. Идея христианской монархии мне очень симпатична при всех ее исторических недостатках. Но на земле и никогда не было идеального способа управления, не было идеальной жизни для людей, тем более, для простых людей. Земля, с христианской точки зрения, это место нашей ссылки, нашего исправления. А современный мир настроен на то, чтобы исправительную колонию превратить в хорошую американскую тюрьму с бейсбольной площадкой, бассейном, телевизором и компьютером.
- Во всяком случае, это выглядит более человечным.
- Да, но тогда теряются исправительные функции. Еще два слова о монархии. Все смеются над иноком Филофеем, сказавшим, что Москва – третий Рим, а четвертому не бывать. Абсолютно точно. После Римской, Византийской и Российской империи, в 1917 году с этим было покончено. Четвертому Риму не бывать, и никакой монархии в прежнем виде восстановить невозможно.
- Так вы утопист?
- Нет, я реалист, потому что вижу, что мы так и будем болтаться, как кое-что в проруби.
- Все-таки это выглядит как нарочитое движение против течения. Вспоминаю эпизод вашей книги, как своему папе, волновавшемуся за ваше будущее, вы сказали в возрасте 12 лет, что хотите быть только биржевым маклером. Это 1950 год, Москва, отпраздновали 70-летие Сталина, борются с космополитами, с Зощенко и Ахматовой. Когда началось ваше обращение к православию?
- В 60-х годах. Под косвенным влиянием Ахматовой. Она ничему не учила, просто ее пример был для меня очень важен. Я смотрел на мировую культуру и видел, что, так или иначе, она вся связана с христианством. Как тот же Данте, например. Я стал изучать эту основу и ушел довольно далеко. Еще хочу сказать, что, как у нас есть патриоты в кавычках, так есть и монархисты без царя в голове, которые считают, что монархия должна быть любой ценой. Но монархия может быть только у народа, который к монарху будет относиться соответствующим образом. Между прочим, президент Путин на встрече с журналистами, сказал то же самое, когда его спросили про монархию. Да, монархия, но посмотрите на народ. Я бы ответил так же.
- А вас не волнует, что, попадая в окружающий контекст, ваши слова приобретают однозначно агрессивный и зловещий характер?
- Я говорю о введении цензуры, как о желаемом. Но я понимаю, что ее никто не введет, и прежние времена не вернутся. У церкви осталась единственная функция в мире и в государстве. Это – нравственная оценка происходящего. Мы живем в постхристианскую эпоху. Летоисчисление идет от Рождества Христова, но все уже кончилось. Мы говорим, что мы безбожники, потому что у нас 70 лет была советская власть, поэтому сейчас только 3-5% практикующих христиан. Но в Англии со времен Кромвеля не было ничего подобного, а там те же 3-5% христиан. Весь мир расхристианился. Христианская мораль исчезает с невероятной скоростью. Примеров множество, связанных и с американским президентством, и с этой леди Дианой, на могилу которой прежде бы плевали, а тут заваливают цветами. В Америке мораль заменена политкорректностью. Я в публичных выступлениях говорил американцам, что если демократия будет идти тем же путем, то скоро президентом в Белом доме будет негритянка, лесбиянка, у которой будет пять клонированных детей от еврейки, индианки, китаянки, латиноамериканки и негритянки.
- Не вижу в этом ничего более чудовищного, чем то, что и так происходит с людьми и между ними.
- А с генной инженерией вообще интересно. В учении православной церкви об Антихристе есть совершенно загадочные слова, что он воплотится от мнимой девицы, лишь по виду девственницы, путем противоестественного блуда, с семенем, но и без семени…
- Обычная пародия на чудо Рождества?
- Безусловно, но до клонирования и генной инженерии невозможно было это понять. Конечно, сколько ни запрещай, если есть спрос, то будет и предложение. И в Америке, и у нас есть достаточно богатых людей, которые будут в это вкладывать деньги, и найдут 10 офшорных зон, и остров купят, и будут клонировать, что хотят. При этом никто не думает о бесчеловечности не только идеи, но и ее воплощения. Вспомним овечку Долли, которая была 275-м опытом, и прожила недолго. Они заведомо обретают эти клоны на мучения и смерти. Об этом никто не думает.
- Я думаю, что с вашей логикой, основанной на теории исправительного заведения, обычному человеку спорить так же трудно, как с коммунистической идеологией, по которой отдельный человек это мусор по сравнению с общим воплощением добра.
- Знаете, у меня есть приятель, православный священник крайних взглядов. У него есть идея, которую я не совсем разделяю, но понимаю. Он говорит, что есть прекрасное средство от СПИДа: это мороз и колючая проволока. Опять же, я понимаю, что все это в прошлом. Мы должны существовать в том мире, что есть, но понимая, что это за мир. Как говорил святитель Игнатий Брянчанинов: не покусись своей слабой рукой все это повернуть, потому что это попущено Богом. Только познай дух времени и отгородись от него сам. Это мы и делаем, стараясь ограждать свою паству.
- Движение к религии в 60-е годы было в духе времени?
- У меня это происходило совершенно индивидуально. Только потом, в начале 70-х я познакомился с о. Стефаном Красовицким, бывшим известным поэтом, и мы с ним сблизились. А тогда я вспоминаю, как Бродский рассказал мне, что однажды покойный Андрей Сергеев был поражен, прийдя в церковь на Ордынке, где я еще не прислуживал, но тогда был какой-то праздник, и вдруг из боковой двери алтаря я вышел в костюме со свечкой. Он был удивлен, и Бродский мне это передал с его слов. Это был период моего воцерковления.
- А сам Бродский удивлен не был?
- Нет, он знал. Кстати, однажды, как сейчас помню, мы с ним шли по Климентовскому переулку, и я его спросил: «Иосиф, а вы не думаете креститься?» Он посмотрел на меня и сказал по-английски: «I am jew». Я – еврей. Притом, что он посмеивался над иудаизмом, а Израиль часто называл «ближневосточное государство Жидостан».
- “Jew” – это было внутреннее препятствие, трудно формулируемое?
- У меня есть его письмо. Вообще-то мы с ним не переписывались, но где-то в 95-м году, летом, он написал мне из Америки, спрашивая, что я думаю по следующему поводу. Я почти точно цитирую: как я полагаю, принадлежность к той или иной конфессии расширяет метафизические возможности человека или не расширяет? Я ему, естественно, ответил, что, на мой взгляд, - расширяет. Это было наше с ним последнее на эту тему рассуждение.
- А у него были сомнения?
- Не то, чтобы сомнения. Его жена, Мария, практикующая, верующая католичка. Поэтому, так или иначе, в его жизнь вошла некая конфессия. Это одно. У него самого был большой интерес к христианству. Я по нем панихиды не служил, поскольку он был человек не крещеный. Но, естественно, насколько могу молиться канонически, желаю ему спасения. Господь Сам ведает, кого, как и почему спасать.
В ожидании Антихриста
Протоиерей Михаил Ардов: «Русскую Зарубежную церковь присоединил КГБ»
- Хотелось бы узнать, что вы думаете о недавно закончившемся архиерейском соборе Русской православной церкви?
- На Московскую патриархию надо смотреть с учетом ее истории. В том виде, как она существует, ее учредил товарищ Сталин совместно с Молотовым и полковником, а впоследствии генералом НКВД Карповым. Это было в 1943 году. В следующем, 1944 году, умер первый сталинский патриарх Сергий Страгородский, и при избрании второго сталинского патриарха Алексия I Симанского был принят на том же соборе устав Московской патриархии. Естественно, сначала его утвердили в ЦК и Совете министров. В полное нарушение всех канонических правил этот меньший собор изменил решения последнего подлинного собора Российской церкви 1917-18 годов, предписывающие определенное административное устройство, - выборность Синода, наличие высшего Церковного совета и так далее. Все это было отринуто, поскольку большевики построили Московскую патриархию по принципу ВКП(б)-КПСС. Там все точно так же: «демократический централизм», всевластие митрополитбюро, священного Синода, а патриарх – этакий генсек, который не всевластен, но играет главную роль. Об этом надо всегда помнить, когда речь идет о Московской патриархии и всех ее мероприятиях.
- Включая и нынешний собор?
- Все соборы последних шестидесяти лет абсолютно напоминают съезды ВКП(б)-КПСС. Абсолютная безгласность всех присутствующих. Невероятная скорость принятия заранее согласованных решений. На предыдущем соборе архиереи жаловались, что даже не знают повестки дня. Им ее объявляют прямо утром, на знакомство с документами дают считанные минуты, они их просмотрят и уже должны голосовать. Это абсолютно точная практика КПСС, где все заранее решалось на политбюро. Так точно и здесь. Это то самое существенное, что можно сказать об этом соборе и обо всех соборах, которые были, и, увы, как мы понимаем, о тех, которые будут.
- А что характерно именно для нынешнего?
- Этот собор характер тем, что им укрепляется двусторонняя связь между «командой Путина» и «командой Алексия Ридигера». Они вполне деловые партнеры. У этих людей уже общий бизнес. Даются какие-то нефтяные квоты, какие-то лицензии на вывоз и ввоз чего-то. То есть еще и в этом наблюдается неслыханная любовь и дружба. Что очень печально в наше горестное время, когда у власти находятся те, кого я называю казнокрадократами. Если бы Патриархия была подлинной церковью, она бы как можно дальше дистанцировалась от власть имущих. Поскольку власть эта, как мы знаем, имеет в глазах населения очень и очень дурную репутацию. Но, к сожалению, как мы видим происходит обратное. Нынешнее братание и укрепление деловых связей выгодны обеим сторонам, я бы сказал, тактически. Но стратегически вредят и самой России, и Российской православной церкви, и репутации иерархов и священников. Когда люди видят, как те разъезжают в роскошных лимузинах и прилюдно целуются с казнокрадократами, - это, естественно, не может не вызывать раздражения.
- Много говорят еще о соединении РПЦ с Русской зарубежной церковью, как о большой победе. Что вы думаете по этому поводу?
- Что касается объединения Патриархии и Русской зарубежной православной церкви, которое идет довольно живо, то вот какое могу высказать главное соображение. Если мы взглянем на историю Русской зарубежной церкви со времени ее появления, то есть с самого начала 1920-х годов, то мы заметим, что более последовательного и более непримиримого врага у большевистского режима, чем она, никогда не было. Начиная с самого первого существенного документа, - с письма собора Зарубежной церкви, направленного Генуэзской конференции. В нем митрополит Антоний и другие архиереи, оказавшиеся в эмиграции, обращались, как теперь принято говорить, к мировому сообществу с просьбой не помогать бандитам-большевикам, как безбожникам и людям, убивающим русский народ. Более того, там даже было сказано: «во имя вашего будущего и ваших детей не помогайте этим бандитам». Но голос их не был услышан, и история шла так, как она шла.
- Нынешняя кремлевская власть умеет, сохраняя «лучшие советские традиции», при случае показывать, что не имеет к ним отношения.
- Так вот Русская зарубежная церковь обличала большевиков и советскую власть во все времена, будь то «холодная война», «мирное сосуществование» или «разрядка международной напряженности». Поэтому у НКВД-КГБ никогда не было более ярого врага, и, естественно, что эта контора никогда не оставляла их в покое. Мы знаем, как кагебешники занимались гипотетическими и нереальными врагами советской власти, и можно представить, сколько внимания уделялось этим подлинным идейным и деятельным противникам. Понятно, что были и провокации, и засылки агентов, и вообще работа велась достаточно изощренно. И то, что произошло сейчас, я называю запоздалой победой КГБ над Зарубежной церковью.
- Если можно, в деталях?
- Сначала был совершен некий переворот внутри Зарубежной церкви. Когда в 1985 году почил митрополит Филарет, прославленный в нашей юрисдикции как святой, в следующем году был избран митрополит Виталий. Это человек довольно благочестивый, но неумный и с величайшей гордыней. Им начали манипулировать. А стало это возможно, потому что со своего места был бесцеремонно и безобразно изгнан человек, который на протяжении почти пятидесяти пяти лет управлял делами Синода зарубежной церкви. Это был епископ Григорий, до принятия монашества граф Граббе, протопресвитер Георгий. И после этого начались манипуляции. В дело пошли и агенты влияния КГБ, и, как я понимаю, прямые агенты. А когда умерли старейшие архиереи Зарубежной церкви, три Антония – Антоний Женевский, Антоний Сан-Францисский и Антоний Лос-Анджелеский, - тогда уже стало возможным говорить о прямом подчинении Зарубежной церкви Московской патриархии. Что и происходит на наших глазах.
- Так что сегодня мы видим развязку давней спецоперации?
- То, что мы видим, это даже не развязка. Это – эпилог. Сюжет развивался за кулисами. А сейчас мы видим его позорный конец. Мне очень горько это говорить, потому что мы всегда здесь смотрели на Зарубежную церковь как, с одной стороны, носительницу подлинного и бескомпромиссного святоотеческого православия, - без нового календаря, без экуменизма. А, с другой стороны, как на принципиального врага всех форм коммунизма, включая те, которые мы видим сейчас в нашей стране.
- Так что это, действительно, конец?
- Нет, думаю, что, конечно, не все так просто. Хотя среди архиереев Зарубежной церкви практически уже нет тех, кто мог бы реально воспротивиться поглощению Московской патриархией трехсот, что ли, приходов Зарубежной православной церкви, но на местах идет очень большое сопротивление этому. Сопротивляются очень многие священники, очень многие миряне. В Зарубежной церкви произойдет множественный раскол. Уже сейчас многие приходы присоединяются к нашей юрисдикции, - к Российской православной автономной церкви. Кто-то побежит к старостильным грекам. Существует довольно странная юрисдикция самого митрополита Виталия, который вроде бы ушел на покой, но потом как бы «взял свое заявление обратно», и при нем организовался некий Синод, в который тоже многие уйдут. За границей в церковной православной жизни будет очень и очень большая смута от этих событий. Она уже и сейчас происходит. В Буэнос-Айресе, в Аргентине, издается монархическая и, прямо скажем, белогвардейская газета над названием «Наша страна». Эта газета сейчас является рупором и оплотом тех священников и мирян Зарубежной церкви, которые выступают против поглощения Московской патриархией.
Без покаяния
- Чтобы была понятнее вся эта запутанная история с расколами и разделениями, может быть, расскажете о своем пути в Церкви. Вы ведь в свое время входили и в Русскую православную церковь, и в Русскую зарубежную церковь?
- Для меня все это, конечно, очень драматическое событие. В свое время я был в Московской патриархии. Когда я только входил в Церковь, я ничего другого и не знал. В те времена, а это были 60-е годы, потом 70-е и даже в начале 80-х нам еще представлялось, что если вдруг рухнет советская власть, или, по крайней мере, ослабнет мертвая большевистская хватка, то в Московской патриархии произойдет очищение, покаяние, соберется настоящий Собор, будет восстановлено каноническое управление. Но пришли 90-е годы, и ничего подобного не происходило. Все те люди, которые были у власти, они так там и остались. Никаким покаянием и не пахло. Наоборот, они до сих пор оправдывают свое позорное прошлое, свои связи с безбожным режимом, все свои панегирики Сталину, свою позорную и крикливую «борьбу за мир», - эту известную большевистскую акцию, в которой патриархия играла одну из первых скрипок, и так далее, и тому подобное. Тогда я и многие другие священники обратились взорами к Зарубежной церкви. Мы тогда, конечно, не понимали то, что я знаю теперь, - что Зарубежная церковь уже в то время находилась в критическом состоянии. Я думаю, что уже тогда в епископате были и прямые агенты КГБ, и агенты влияния, но это еще не проявлялось. Мы тогда перешли в Зарубежную церковь. И стали свидетелями очень странных событий. Некоторые архиереи, а особенно главный нынешний «объединитель», архиепископ Берлинский и Германский Марк, уже начинали мутить тут воду. Например, один из явных провокаторов, засланных в Зарубежную церковь, священник Алексей Аверьянов взял и связал Зарубежную церковь с обществом «Память». Таким образом, на репутации Зарубежной церкви было поставлено в России такое пятно, от которого она до сих пор отмыться до конца не может.
- Попали из огня да в полымя?
- Кроме того, патриархийные и кагебешные агенты в Зарубежной церкви прекрасно понимали, что мы, вышедшие из Московской патриархии, туда больше не пойдем ни при каких обстоятельствах. Мы стали для них помехой. По этой причине нашим епископам пришлось отделиться от зарубежного Синода. Окончательно это произошло в 1995 году. Вот тогда и возникла та самая Российская православная церковь, к которой принадлежу я и мой московский приход.
- Вы еще не назвали слово «автономная»?
- Это официальное слово, которое нам приказали взять в Минюсте, потому что Московская патриархия зарезервировала за собой название «российская» и «русская».
- Так российская или русская?
- Надо сказать, что слово «русская» патриархии влепили как раз в 43-м или 44-м годах, когда их учреждал Сталин, именно для того, чтобы успешнее бороться с Русской зарубежной церковью. Такого слова здесь никогда не было. Сначала его взяли себе русские эмигранты за границей. И это было правильно, потому что там-то церковь, действительно, русская. А на территории России она, конечно, называлась и должна называться – российской. Вот такая у нас история. При этом надо еще учитывать довольно большое число в нашей Церкви – катакомбников.
- Еще один раскол?
- Когда в 1927 году будущий патриарх, а тогда митрополит Сергий опубликовал печально известную декларацию, где говорил, что «радости нашей советской родины» являются радостями церкви, и проявил полную лояльность, российская Церковь разбилась на три части. Первая часть это были те, кто пошел за Сергием и стали покорным орудием в кровавых большевистских лапах. Оставшиеся за границей – Русская зарубежная церковь. А те, кто здесь не пошли за Сергием, стали называться катакомбниками. Они обоснованно считали, что Сергий узурпировал церковную власть при живом местоблюстителе Петре Крутицком, который сидел в тюрьме, потому что не шел на сговор с большевиками. КГБ боролось с катакомбниками совершенно беспощадно вплоть до самого конца 80-х годов, когда уже была и перестройка, и гласность. Про их судьбу в ГУЛАГе можно прочитать у Солженицына. Так вот, когда в начале 90-х годов мы переходили в Зарубежную церковь, к ней присоединялись и многие катакомбники. Почувствовав себя преданными соглашателями и агентами Москвы в Зарубежной церкви, они отошли от нее, и многие из них присоединились к нам. И сейчас у нас очень много еще и катакомбных приходов. Они, кстати, до сих пор не выходят наружу. У нас около сотни открытых приходов, как мой. И, возможно, две или три сотни катакомбных приходов. И уже большая часть из наших двенадцати архиереев – из катакомбных священников.
- Картина православного раскола довольно печальна, если не сказать сильнее?
- Мы все разобщены, что свидетельствует об апокалиптичности нашего времени, о близости конца света, когда истинное православие остается в каких-то маленьких общинах. Есть старостильники у греков, у румын, в Сербии появляются истинные православные христиане. А мировое православие находится в чудовищном кризисе. Да их с новым их календарем уже по этой причине никакими православными считать нельзя.
У кого какие президенты
- Уместно ли при этом спрашивать вас о взглядах на собственность Церкви на землю, то, на чем настаивает сейчас Московская патриархия?
- Что касается собственности на землю, то у меня к этому двойственное отношение. Безусловно, Церковь должна иметь право собственности на землю. Но, зная, что представляет собой Московская патриархия, я прекрасно понимаю, что, как только они получат какую-либо приличную землю в собственность, они немедленно начнут отдавать ее в аренду и разворовывать эту арендную плату. Как это, кстати, и происходит сейчас в московских приходах и некоторых епархиях. Там, где что-либо можно сдать в аренду, все сдается, и деньги эти бесследно исчезают в широких карманах архиереев и вороватых батюшек Московской патриархии. С другой же стороны, в собственности Церкви на землю есть безусловный смысл, потому что, конечно же, Церковь была ограблена большевиками.
- А ваше отношение к нынешним спорам по поводу преподавания закона Божия в школах?
- Что касается претензий Московской патриархии на преподавание закона Божия и чего-то в этом роде в школах, то, по-моему, этого делать не нужно. Они этого не понимают, потому что у них большевистская психология. Я могу сослаться на свой опыт. Все, что мне преподавали в школе, вызывало у меня чудовищное отвращение. У нас был достаточно приличный преподаватель по литературе, но мне, например, полностью отравили стихи Маяковского, хотя он был человек очень талантливый. Мне сильно испортили Пушкина. Хорошо, что Достоевского в мое время не касались, но Толстого подпортили. Если мы учтем, что верующих, церковно практикующих людей в нашей стране не более трех процентов, то обучать таким дисциплинам учеников, значит, привить стойкое отвращение к религиозной вере и к Церкви. Кроме того, надо подумать, кто будет все это преподавать? Уровень священников в Московской патриархии крайне низок. Восемьдесят процентов из них не может двух слов связать. Да и тех не хватит на то, чтобы в каждой школе был законоучитель, как это прежде называлось. Так что, создавать в педагогических институтах специальные богословские факультеты? И кто пойдет на них учиться? Нет, если всем этим заниматься, то факультативно, добровольно, при храмах. Если же это будет обязательный предмет, то жди беды. Это значит, что безбожие в нашей стране усилится многократно.
- А предполагаемый институт «полковых батюшек» в армии?
- Абсолютно то же самое. В нашей чудовищной армии с ее дедовщиной, с ворами-генералами и офицерами ввести еще и нынешних полуграмотных священников, - это, значит, наградить командиров новыми собутыльниками. Ничего другого ждать не приходится. Казармы с «дедами» и полуголодными солдатами – не лучшее место для проповедей. Опять же, если есть возможность, надо все решать индивидуально. Если рядом с казармой есть храм, то могут быть какие-то контакты. Кроме того, должен сказать следующее. Если бы еще несколько лет назад ко мне в храм пришел командир из соседней воинской части и предложил мне прийти и провести беседу с его солдатами, я бы, наверное, пошел. Если он придет сегодня, я не пойду. Потому что они служат под красным флагом. Туда, где красный флаг, я не хожу. У меня как-то была встреча с одним потомственным казаком, возглавлявшим одно из бесчисленных небольших казачьих формирований. И он мне рассказал, что во время конфликта Ельцина с Верховным советом сам он был на стороне Ельцина. Я очень удивился, потому что националисты и патриоты в кавычках были как раз на другой стороне. Я спрашиваю: «А как же ты туда попал?» Он говорит: «А меня так воспитали. Мне мой дед говорил: если где увидишь красный флаг, становись на противоположную сторону!»
- Если уж мы так все вопросы рассматриваем, то хотелось бы знать ваше отношение к католицизму, к исламу?
- Дело в том, что католицизм это, конечно, всемирное явление. Но, к сожалению, он находится в глубочайшем кризисе. Со времен второго Ватиканского собора католицизм по своему модернизму и всяким диким новшествам во многом обгоняет уже протестантские конфессии. За границей это хорошо чувствуется. Я разговаривал с одной женщиной, она профессор-славист и живет в маленьком городке Афины в штате Огайо. Она по рождению католичка. Когда она приехала туда на работу, она отыскала католический храм. Довольно скоро она поняла, что ходить туда не может, потому что во время мессы там играют нечесаные и грязные рок-музыканты, что-то поют и пляшут. В результате, она попала в англиканский приход, где остались еще какие-то признаки мессы. По этому поводу можно только выражать большое сочувствие. Что касается ислама, то этот вопрос, действительно, очень актуален и болезнен. Я думаю, что руководители исламских стран, высшие муфтии и имамы делают большую ошибку, что публично, гласно и непрерывно не отмежевываются от террористов. Потому что во всем мире ислам и терроризм становятся уже синонимами. Что, безусловно, не так.
- А ваше отношение к демократии, к либерализму, как к попыткам что-то изменить в происходящем в России?
- Понимаете, демократия и либерализм это явления совершенно антихристианские. Как мы знаем, Господь Иисус Христос получил свой смертный приговор вполне демократическим путем. Толпа, которую так хорошо подготовили фарисеи, - тогда не было средств массовой информации, но было что-то вроде пиара, как бы теперь сказали, - так вот толпа проголосовала, чтобы Понтий Пилат отдал на распятие Христа. При том, что был, как говорится, и альтернативный кандидат. Так что наблюдатели от Европейского союза и Соединенных Штатов могли одобрить эту процедуру. Так вот демократия и либерализм – это масонские ценности. И, естественно, они распространяются из масонских стран, - из США и Великобритании. Я говорил многим американцам: «В вашей стране на смену морали идет политкорректность. И если ваша демократия будет развиваться по такому пути, то в конце концов в Белом доме у вас сядет такой президент: это будет негритянка, лесбиянка, больная СПИДом и имеющая нескольких детей от еврея, вьетнамца, латиноса, индейца… Кроме того, у нее не будет ноги, и она будет ездить в инвалидной коляске». Ну а России пока что такой президент не грозит. При нашей демократии мы получим иного президента, - он будет генерал КГБ, одновременно епископ Московской патриархии и одновременно олигарх. Сделать с этим, конечно, мы ничего уже не можем. Это условия, в которых мы живем. Мы должны, принимая это во внимание, пытаться каким-то образом влиять на общественное мнение, на конкретных людей, чтобы те были более нравственными и не поддавали растлению, которое идет через средства массовой информации, интернет и так далее.
- А глобализм, антиглобализм?
- Опять-таки, история идет так, как нам предсказано. Мы живем в ожидании всемирного правительства, которое возглавит лично Антихрист. Глобализм и все эти объединения идут в том самом направлении. Мне это неприятно. Я считаю, что даже объединение европейских стран довольно глупо. В эпоху политкорректности англичанам, вступающим в объединенную Европу, рекомендуют переименовать мост Ватерлоо и Трафальгарскую площадь, поскольку эти названия унижают других европейцев. А заодно уничтожить лондонские двухэтажные автобусы, потому что те не подходят под общие мерки. Это сглаживание национальных черт, по-моему, чудовищно. Но мир идет по этой дорожке, и другого нам не дано. Активно сопротивляться уже некому. Надо просто отдавать себе отчет в том, что происходит, куда и откуда дует ветер, стараться сохраниться самому и кому-то из близких.
- Вы не боитесь, что ваше диссидентство закончится тем, что ваш приход просто закроют?
- Видите ли, произойти может все, что угодно. Пока это здание на Головинском кладбище юридически принадлежит нашему приходу. Конечно, в конце концов, нас могут просто лишить регистрации, и все отобрать. Но я не думаю, что до этого дело скоро дойдет. Я все-таки менее заметная фигура, чем Ходорковский. И собственность у нас не такая большая, и налоги мы все платим. А там, как Бог даст. Я хочу сказать о другом. Поскольку мы сейчас расширяемся, я в потрясении от нынешних хозяйственных процессов. Чтобы поставить купол и колокольню, нам нужно расширить наше здание на три метра в одну сторону и на три метра в другую. Мы потратили на согласование и проектирование четыре с лишним года и миллион рублей. Процедура согласований была точно такая же, как если бы мы строили храм Христа Спасителя. Такие у нас замечательные законы, и такая армия лужковских чиновников. Кроме того, совершенно потрясают цены. Сейчас нам, например, нужен кирпич. Выяснилось, что приличный кирпич стоит десять рублей штука. То есть, строго говоря, это бутылка пива. Шесть кирпичей – бутылка водки! Представьте себе, что это за экономика. Вот так мы теперь ходим и побираемся, пытаясь найти деньги на дороге между храмом и рынком.
III.
Жизнь удалась: он знает много правильно написанных слов. События заменены списком прочитанных книг. Каждую надо дочитывать до конца. Иначе не наступит завтрашний день. Список прочитанного растет. Кажется, что живет не зря. Поцелуйчики с женой. Снег за окном валит не хуже новых поступлений в электронные библиотеки. Человек устроен простенько: то, что недоглядел за чтением днями, возвращается путешествиями сном. Организм свое доберет поэзией.
Обычное путешествие состоит из причудливых названий: Париж, Рим, лазанья. Но хорошо там, где ты уже есть. Поэтому сновидный путь крутит пружину из него самого, не давая записать словами. Канализация запахов и стихов погружает его в задумчивость. Побитая летняя дорога и окруженный морем стеклянный ресторан, где сидят люди в белых фуражках, должны о чем-то говорить ему. Видно, про опаздывание на поезд, куда надо взять билет, а перед тем позвонить по междугороднему маме, но нет монет, плохо телефон работает и связь рвется, как бывает только во сне. Днем, по сравнению с нашими снами, все складывается на редкость удачно.
Взять того же Фета. Могилу его, по сообщению писателя Пьецуха, разрыли окрестные мужики, вынули из гроба уланскую саблю и пропили в ближайшем кабаке. И, хоть это было как раз перед революцией, Пьецух знает точно, поскольку у него дом в деревне неподалеку, а историческое время с тех пор так и не наладилось. Такое, если приснится, вряд ли сформулируется. Потому и живем не на всю голову.
Но Фет и умер на Плющихе, сперва продиктовав секретарше, что хочет покончить собой в шопенгауэровском духе, расписался, схватил нож, а, когда стали этот нож отнимать, бросился бежать и в соседней комнате скончался, упав на стул. Потом туда ходил к нему во сне Георгий Блок, кузен поэта, любитель Черносвитов и другие. Во сне у Фета грибной голос, духмяный в осени.
Поздно ночью он все-таки выбрался на улицу. Потихоньку оделся, закрыл за собой дверь. Она сидела в комнате за компьютером, из-под двери видна была полоска света. Спустился вниз на лифте. В доме стояла тишина. На улице в такой же тишине валил снег. Наверное, снегопад и вывел его на воздух. Он набросил капюшон, пожалел, что не надел кальсоны под джинсы. Тогда было бы совсем хорошо. Говорят, человек может куда-то прийти, где в этот момент должно прозвучать его слово. Он в подобное давно не верил. По сторонам не смотрел, звуков не издавал. Снег рябил в фонаре, лепил в лицо. Даже, если долбанут в темноте у подъезда или из арки, надо падать тихо, беззвучно.
Весь день смотрел в интернете как Сергей Юрский читает «Евгения Онегина». Энциклопедия актерской игры, мимики, речи, психологии. И плачешь, и смеешься, и проваливаешься в завораживающее явление высшей жизни. На третьем часу вдруг связь прервалась, а скачивать полтонны байт не хотелось. Как раз Онегин поздравил Татьяну с именинами, внушив надежду, сам же задумал пакость Ленскому за то, что тот привел его в этот курятник. Вздохнув, стал набрасывать черновик статьи о суициде в ЖЖ – для одного издания, переводившего гонорары ему на карточку, по которой они могли заказывать продукты с доставкой на дом. Эмиль Дюркгейм с Ириной Паперно уже заждались его.
Он собирал сведения о Михаиле Сушкове, написавшем «русского Вертера» и в 1792 году, семнадцати лет отроду покончившем с собой, оставив при этом посмертное послание атеиста, ходившее в тогдашнем самиздате в списках. Снег приятно охлаждал лицо. Пустой автобус подъехал к остановке. Нет, кто-то еще из него вышел, прошел мимо, он не глядел, кто это, мужчина, женщина, без разницы. Мир полон людьми, которые только на первый взгляд кажутся случайными. Каждый – как куст света, которым освещены другие. Вспомнил и житие Федора Васильевича Ушакова, друга Радищева, самоубийцы, сам покончивший с собой.
Хорошо тем, кто считает суицид – следствием душевного нездоровья. В магазине было совсем немного народу, но магазин был огромен, чист, ярок. В молочном отделе он взял прозрачную коробочку хумуса, а к нему свежие булочки. Даже приятно, что последние были дороже обычного. В этом было что-то специально торжественное, запоминающееся. Зачем-то взял коробку шоколадных трюфелей. Ну, тогда и пачку английского фруктового чая. А вот кефир не надо. Английский джентльмен, уверенный, что доказал телесные причины самоубийства, о чем и доложил в специальном журнале, кажется ему натуральным злодеем. В Москве он остановился в новой гостинице, построенной на месте снесенного «Националя». Цели его неясны. Возможно, приехал консультировать «контору». Хотя вряд ли, те не поверят британцу. Или тот – двойной агент? Все равно не поверят. У них паранойя.
На кассе он расплачивается. Можно не торопясь дойти до следующего магазина. Но теперь ему знобко и нехорошо. И впрямь его мозг слишком неповоротлив. Рванет, и тут же прячется в себя. А англичанин приехал разобраться в здешней социальной физике, - откуда берутся такие люди, и что нужно поправить, чтобы они были джентльменами, а не мразью. Он шел между домами, почти закрывавшими со всех сторон небо. Что бы он ни сказал о ночи, было мертвым, чужим, вторым сортом, пережеванным другими. Оставалось молчать, но и это немало. Когда шел мимо гаражей, дорогу осветили фары, и он отошел в сторону, пропуская машину.
Матерый специалист по раскопкам древностей, судебно-патологическим вскрытиям, этимологии языков мира, англичанин приехал в Россию, как на свидание с периодически просыпающимся мамонтом. Будет брать пункцию.
- Вы к нам относитесь как к туземцам, – попенял ему информатор, с которым они уселись в ресторане гостиницы.
- Я понимаю, что вы имеете в виду подслушивающую аппаратуру под столом, - хладнокровно отвечал англичанин, чистейший русский которого и без того внушал подозрения. – Но я не был бы ученым, если бы не забыл, что адекватно понять систему может лишь находящийся внутри нее. Но при этом и видящий ее извне, как я.
Бросалось в глаза, что англичанин ничего не ест и не пьет из поданного официантом. После чудовищного отравления в Лондоне беглого русского раба Литвиненко вкушение русских угощений стало знаковым событием.
- Мне нужна будет помощница, - сказал англичанин, - может быть, посоветуете кого-нибудь?
Они помолчали, предполагая сложную игру с подсунутым ему тайным агентом Лубянки, через которого он сам мог бы раскрыть планы противника.
- Москва такой странный город, что, куда бы ни сунулся, все кажется не тем. Но предполагается, что где-то есть настоящее, которое ищешь. Вот мне нужно настоящее.
Над домами в темном небе поднимался белый столб пара из ближайшей ТЭЦ. Можно подолгу смотреть на него, медитируя. Но в компьютере есть еще более медитативные картинки. Поэтому принял к сведению и идешь дальше. Когда англичанина спрашивают, почему он ни за кем не гонится, не убивает, не отстреливается от гебистов, - где экшн? – он вяло отбрехивается, что джентльмен тем и отличается от олухов, что предпочитает размышление.
Возможно, он имеет в виду создать выгородку для нормальных людей, элитный дурдом для интеллигента, привлечь средства специальных фондов. Еще он говорит, что человек, который не умеет исчезать, никуда не годится. Для этого надо не общаться с кем попало. А еще лучше вообще ни с кем не общаться, дожидаясь тех, с кем общаться следует. «Закроем глаза на то, что видеть не надо», - говорит англичанин, одежда которого кажется запредельно изысканной и чистой, такого не бывает.
Ночь. Он стоит у гаражей. Не холодно. Он боится, что может появиться человек, которого он случайно напугает. Поздно, но вдалеке кто-то гуляет с собакой. Та бегает по снежному полю, радуется.
- У нас ведь сейчас: где соберутся трое, там один опять стукач, - говорил он англичанину. – Власть у организованной преступной группировки (ОПГ) в Кремле. Весь мир об этом знает. Кто встретится с кремлевским олигархом, на том несмываемое клеймо. Почему не дать им дойти до логического конца, чтобы уничтожили и себя, и всю страну, не заслуживающую иного.
- Мы считаем, что зло – заразительно, - отвечал тот. - Если ему не противостоять, оно перенесется и на нас. В любом организме есть слабые клетки, подверженные порче. Борьба со злом – общее дело. Гитлер со Сталиным подкармливали друг друга, отпочковываясь Мао Цзе-дуном, увы.
Снегопад – это время для больших мыслей о России. Белые стены монастырей, протоптанные между сугробов дорожки, притихшая за вязью вьюги пресвятая Троица, неисповедимым путем вошедшая внутрь сердца и камня. Он повел англичанина в музей Рублева. Оказалось, что у него были там свои люди, тайно причастные к противникам московской патриархии. Там шла своя война, - покруче государственной,.
Прошло много времени, пока он понял, что засыпанная снегом Россия – словно вырезается из остального мира. Когда плотно занят работой, график дня расписан, и снег это всего лишь еще одна помеха на занесенном шоссе, это не слишком заметно. Но когда слеп глазами и, словно во сне, брюхом чуешь больше, чем злобу дня, эта отрезанность от всего ясна как никогда. Какой тут Париж, какая античность и все шумеро-аккадские дела, когда твой дом – сугроб.
Пришли англичане и думают, раскапывать или нет. Это ведь не Троя и даже не свой брат Лазарь четверодневный. Тут такая пьяная околесица может наружу попереть, что все проклянешь. Для начала собеседник посоветовал ему ознакомиться с институтом российской тайной полиции, как та развилась в борьбе с террором, включая убийство Александра II, вплоть до революции. А от Джунковского прямиком к ЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ и дальше по списку до местного апокалипсиса.
- А выводы? – спросил он.
- Какие же тут могут быть выводы, - отвечал англичанин. – Одна только трезвость ума, внимательность и кодекс личной чести.
Он вышел на совершенно пустой бульвар. С обеих сторон его высились темные башни и сверкали ярким светом витрины магазинов, мигали названия банков, кинотеатров, казино. Ни единого человека на всем заснеженном пространстве. Безмолвный и освещенный, как днем, город спящих. Хорошо-то как, - выдохнул он с наслаждением.
- Я понимаю вас, - сказал англичанин. – Всю жизнь вы старались выбраться из-под глыб - туда, где до вас бы не добрались. Вы хотели жить вне общей злобы, трезво обдумывая происходящее. А еще лучше – вечное, лежащее вне этой дряни. Обдумать не получилось. Вы полагаете - из-за частных причин: вегетативная дистония, днем клонит в сон, ночью поток сознания, нельзя сосредоточиться. Со школьной парты надо было не столько учиться, сколько избегать того, что вбивали в голову. Не участвовать. У Эли Визеля человек смотрит в окно на двор синагоги, куда каждое утро набивают сотни людей, отправляемых в лагерь уничтожения. Он смотрит на них без эмоций. Он вне этого, - не палач, не жертва. Маленькая сестренка героя просит пить. После газовой камеры эта жажда особенно невыносима. Герой, выжив чудом, после войны переходит границу, чтобы приехать и взглянуть не на город, ставший ему чужим, а на этого человека.
- С трудом, но понимаю, - ответил он. – Мол, хочу остаться в стороне. Поэтому не знаю, как распространяется зло, которому не ставят преград. Эта преграда наше тело. Мое тело. Герой Эли Визеля попадает в руки КГБ. Те пыткой «молитвой», - когда человека держат сутками стоя, - заканчивают дело эсесовцев. Жертва – отличная штука. Я готов. Надо только придумать форму и причину, по которой мы все сегодня славно умрем. Правда, это ничего не изменит. Приедет труповозка, отгрузит новых жмуриков.
Домой он возвращается с аппетитом на новые занятия. Ночью кажется, что горы своротишь. Подруга рада, что пришел, спрашивает, купил ли хлеб. Он отвечает, что купил, отнес на кухню. Чтение стало самоценным занятием, это нехорошо. Зато как приятно черпать ложкой любимое море. Разве что спина болит, но если согнуться, да так и остаться сидеть, то даже и хорошо.
Он прорастает в новый роман самим ходом вещей. Былые люди, связи, радости отпадают, а что-то должно появиться. Оно будет настолько новым, что никто даже не увидит, не поймет и не заметит. Подруга пытается не падать духом, - она его любит, этого достаточно.
- Овсяную кашу заварила. Она на плите стоит.
- Без сахара?
- Да, ты и так булочки ешь. Захочешь, возьмешь мед или джем, который сам и купил.
То, что жизнь должна быть существенной, - мечтания незрелого ума. Несущественными должны быть и сообщения о ней. Впрочем, они надоели. А существенных и не нашлось.
Как-то ему попалась на глаза служебная записка главы КГБ Андропова к одному из помощников, - срочно разобраться, был ли в реальности Иисус Христос. Что это? Подготовка внедрения нашего агента в святую Троицу?
Размышляя об этом, он понимает, что сам на такую роль не сгодится. Но написать автобиографию вымышленного лица, как говорил по схожему поводу писатель Владимир Богомолов, почему нет. Тут главное подробности. Множество точных мелочей, неопровержимых свидетельств. Библейскую археологию подчитать надо, а то он все откладывает. Хотя св. Троица наверняка не там базируется, наподобие седьмого американского флота, а в каком-нибудь мнимом пространстве, как те же гебешники. Кажется, он уже дремал, несмотря на выпитый крепкий чай.
А, если в мнимом пространстве, то - Андропов тут прав, - выйти на нее можно именно через Иисуса Христа. В святую землю ехать неохота. Он не любил солнце, а там юг, ну его. Значит, выйдет отсюда. Может, пригодится и Фет заодно. Когда целый день читаешь, время проходит легко. И засыпаешь легко. Проснуться вот трудно, - стоишь перед пустой пропастью. Опять идти по воздуху, а со сна забыл как. Сколько дней уже идешь так по воздуху, и непонятно, что дальше.
- Я нашла работу, - сказала подруга. – То, что надо. По телефону искать людей для телепередачи. Буду рядом с тобой, и, может, даже денежек дадут.
Флоренский, правда, советовал по поводу Троицы ехать в Сергиев Посад. Тут, кстати, и в новостях передали, что пойдет экспресс из Москвы туда. Правда, билет можно будет купить только по паспорту. Но паспорт у него был, почему нет. Когда придет Мешиах? - спрашивают набожного еврея. – Когда ты переполнишься и истечешь наружу.
Вместо этого он вышел на улицу. Купил батон, много туалетной бумаги и любимых рожков мороженого. Перед тем постоял в сберкассе, снял три тысячи рублей, которые после ожидаемой деноминации опять приравняют к тридцатнику, и выяснил, что один из гонораров ему все-таки не перевели. Все не о том, прозрачная, твердишь. Было морозно, но к вечеру обещали потепление. Чтобы не париться, он так и вышел в домашних джинсах, летних туфлях, только набросил куртку с капюшоном. Зато лица людей казались приятными и неожиданными. И воздух на удивление хорош. Все в кайф. То есть еще передышка. Или отсрочка, которой с удовольствием попользовался.
Удивительно, надо жизнь решать, а он равнодушен, длит время. Троица, не Троица. Нутрью своей наружу не выплеснулся. Кишки ровно уложены. Голова держит кашицу мозга. Книги в шкафу, на столах, на балконе стоят стеной, собирают пыль, но и они ничего еще не разорвали вокруг себя. Тихо, и он не знает, надо ли именно сейчас все рушить.
Все мы привыкли жить изнутри себя. Жизнь в кожуре, в которой все мы то ли орешки, то ли сухие какашки. А когда открываемся жертвенно: брюхом наружу или раскинув мозгами, - то тут она Троица и наступает, мгновенная перемена бытия. Замечательно, что он не столько о своем конце думает, сколько о перемене всех остальных.
Морозно, мелкий и частый снег несет изменение к теплу. Снег, пожалуй, останется, хотя и в перевернутом виде, как из воронки. Давно было пора переходить на двойное зрение. Переживаем из-за политических, воровских пустяков, а Россия и впрямь кончается. Грозится вспыхнуть перед тьмой, да, пожалуй, даже и не вспыхнет.
Только представив, какие люди внутри себя маленькие перед той бездной, которая их вскроет и поглотит, понимаешь, какой малый уют все то, что нас окружает. Человек взрывается, выделяя энергию, и нет его.
Он видел, как с севера и запада приходят шведы, немцы и поляки, чтобы закрыть двигающихся с востока китайцев, а с юга чеченцев и арабов, создать хоть какую-то мертвую зону. И как разбегается местное население, то закапываясь в землю, в поля и леса, то уезжая в Прибалтику и Германию по социальной программе. И как евреи воздвигают последние баррикады перед падением России, чтобы сохранить ее природу и мягкий язык. Но ни языка, ни природы больше нет, одна мертвая зона.
- Что ты кричал всю ночь, - спрашивает его подруга. – Небось, в Париж хочешь, как когда-то обещал, а я тебе, дура, и поверила.
Он криво улыбается.
- Глядя на снегопад, вспомнил, что один энтузиаст во второй половине XIX века научился фотографировать снежинки. Сделал тысяч пять снимков, выяснив, что ни одна снежинка не повторяется рисунком. Представляешь, все снежинки, которые падают с сотворения мира, уникальны. Наверняка, как и песчинки, только тех все-таки намного меньше. А вот наши описания снегопада однообразны, как вой сумасшедшего на луну.
- Это у тебя настроение такое сегодня, - говорит она.
- Да, а что ты думаешь про большие холодные уши Фета, о которых писал Бунин? Это тоже плохое настроение?
- Нет, это еще один рисунок снежинки...
- Ага, узнать бы только, откуда они падают. Кажется, я уже что-то нащупываю.
- Не пугай меня, - говорит она.
Вечером, как слушали прежде «Голос Америки», так он настроил пульс в виске на общую картину. В дневнике Буниных началась война, жара, Ян ходит купаться, жалуется, что нельзя купить никакой еды, вырезает из газет новости с германо-советского фронта. В свете фонаря не видно, чтобы шел снег, но шоссе припорошено как инеем, обычно льют какую-то жидкость, чтобы снег таял, а тут не успели. В Александрии, говорят, хорошо, мечта империи у моря, как будто и там не было погромов, и библиотеку не сожгли, как в имении у Блока. Не говоря о партиях египтян, греков, иудеев и прочих римлян, люто ненавидящих друг друга.
Ночью смотрел на небо, видел жидкие от слез бриллианты. Из ореха много не увидишь. На последнем рубеже защищен ресницами. И бруствером изнутри - от измызганных слов. Хорошее писательское дело, - молчать.
Днем она попросила его перечитать, чем он начинал нынешнюю главу, и что пишет сейчас. Он взглянул и отвел глаза. «Неважно что, - сказал он, - важно, что - правда». Он потому и не любит, когда его заставляют что-то делать, - приходится отводить глаза. Вынужденные ответы какие-то заплесневелые. Всю жизнь скучал, а тут перестал. Видно, к смерти. Ей не сказал, чтобы не расстраивать. Энергия дала мощный подземный ход.
Неразговорчивость это когда из стен начинают истекать слова редкого размера и драгоценности. У него и письменный стол мироточит, говорили про N. «Это от тебя так хорошо пахнет?» - спрашивала она, садясь в кресло сбоку от стола. – «Нет, от самого дерева. Видишь, масло даже выделяется». – «А ты помнишь, как ругался, когда я тебе его купила и принесла. Кричал, что не будешь собирать. Так я сама и собрала. А ты еще говорил, что ящики никуда не годятся, в щели все проваливается».
- Я был неправ, - смеется он. – Я вел себя недостойно русского офицера. Кстати, вспомнил, как во время жуткой грозы, писатель Гаршин, чтобы спасти дом, высунулся в окно с палкой, чтобы принять на себя участь громоотвода.
- Ты это к чему? – подозрительно спрашивает она.
- Ни к чему. Так просто вспомнил.
- Ты никогда ничего не говоришь «так просто». Я понимаю, что я для тебя гроза, которая может сжечь весь дом. А ты вечная жертва громоотвода.
- Самое поразительное, что ты не шутишь, - замечает он.
- Да какие тут шутки.
- И тебе обязательно надо, чтобы твое слово осталось последним.
- Поэтому ты говоришь и не можешь остановиться. Чем-то раздражен?
Телефонный звонок на ее мобильный был очень кстати. Так Шостакович оркестровал «Бориса Годунова», не заглядывая в ноты Мусоргского. Ему бы тоже хотелось заняться оркестровкой, пока не пишешь свое. Лишь бы не останавливаться, не падать в пропасть, еще повисеть на воздухах, которые вышивают крепостные девушки.
- Оркестровка, подготовка, рекогносцировка...
- Это какая-то цитата?
Он встал у выступа стены, вытянулся вверх, как какой-нибудь Кириллов у Достоевского.
- Вытягиваешься? Правильное упражнение. Молодец.
Главное, не метать матерных междометий перед близкими. Даже, когда, играя лицом и ногами, идешь на кухню завтракать или пить дневной кофе со сливками.
Постепенно установилось нужное несообщительное настроение. Погружение происходило в штатном режиме. Она, умница, держала фал, - в хорошем смысле, с одной буквой, - с помощью которого можно подавать сигнал на поверхность.
Когда это ему пришло в голову, что наличие проводников между двумя мирами, - живых и мертвых, - разрешит многие проблемы. Тайная полиция будет бессильна. Обычная слежка может прерваться в любой момент. Всегда есть куда уйти через границу.
Он помнил эти шарящие по небу лучи прожекторов на море в Крыму. И как пограничники в сапогах и с собакой на поводке шли по пляжу ближе к ночи. Заграница казалась ему далекой и ненужной, а мысли больше касались Ивана Карацупы и его верного пса Индуса.
Никакое море не надо переплывать. И бурную шумящую речку из книжек детства, - в специальных сапогах, где каблук на носке, для ложного отпечатка на земле, чтобы обмануть пограничников, - не надо переплывать на лодке под покровом безлунной ночи.
Жизнь и так идет контрабандой. И кто там на берегу с обеих сторон не очень понятно. Накануне он чуть не подавился костью с рыбьей головы, из которой подружка сварила суп, и тот залежался, пора уже было доесть. Дома ее не было, и он так подробно почувствовал, как большая кость встала в горле и, когда пришлось вздохнуть, пошла еще глубже, и он подумал, что будет довольно глупо подыхать таким образом. Но как-то повезло, закашлял изо всех сил, еще бы немного и вырвало от страха. И, видно, надорвал язву в желудке, потому что под утро стала болеть, и он, лежа в кустах, видел как легко летел над болотной осокой Гермес-психопомп с дирижерской палкой, - кадуцеем, - притягивая им целый выводок бледной немочи бывших людей.
Армия генерала Конева еще не начинала форсировать водный рубеж. Все, кто могли, утонули прежде. Взяли резерв, штрафных, самые счастливые выжили для последнего прорыва. Во сне он слышал о «новом теле короля», с которым должен был познакомиться. Справа от Гермеса в воздухе светились раскаленные спиральки как на электрической плитке на дачной кухне. Он двигался, приятно не касаясь земли. Интересно, vip-карточка «Перекрестка», которому бог покровительствовал, давала льготы при переходе на тот свет? Из Карфагена, он знал, был специальный проход, по которому шли целыми караванами, потом возвращались, налажена была торговля. Римские скоты все угробили. Солдафонская шваль, подонки истории.
С самим Гермесом, как обманывающим исключительно с помощью правды, он старался в контакт не вступать. Никаких шаманских берез видно не было. В глухой тишине с той стороны надвигался понтон. Человеческая гроздь, ведомая Гермесом, делалась все больше и неразличимей. У нее был странный объем, словно ввинчивающийся в себя. Да и река казалась выше берега, может, от темноты. Здесь не было гарантий, он это чувствовал и нервничал, но потом успокоился, поскольку и ничего не было.
Теперь он знал, что надо бы ему подсушиться немного, быть легче. Если хочешь забрать огонь, а требуемое ему проще было назвать именно так, то и самому надо быть чуток суше и огненней, хотя бы потрескивать бесшумно. Он вытянул руки, словно хотел коснуться звука или аккорда, но наткнулся на что-то темное.
Пока он спал, живот не болел. Может, надо сны записывать?
Теперь он ждал. Когда ты на линии, главное - терпение. И готовность.
Вот он думал, а если бы был спецотряд заранее обученных проводников, пошел бы он с ними на ту сторону? Вряд ли. Даже если бы припекло. Тоже мне Печорин в Тамани.
Немного бешенства, перемены настроения, любви к одиночеству. Бубен, полеты во сне и наяву, транс, тяга к прижизненной смерти. Вам это надо? А тут как раз с утра проглянуло солнышко, за ночь навалило снега, а тут начал таять, ничего не поймешь, а приятно.
По радио говорили о наступившей эпидемии гриппа. Того и гляди, подхватишь священную лихорадку, которой важно распорядиться. Лишь тот, у кого мало сил, достоин велений Бога, которым у него нет сил противиться. Подпрыгивай и лети. Нездоров, может быть, и существуешь. Нет здоровья, зато есть шанс.
Зачем это ему. Наверное, не для того, чтобы в сумке дипкурьера возить продукты, золото и телеграммы с того света на этот и обратно. А чтобы жить по-другому, видя и там, и тут. Хотя и опасностей вдвое больше. Там норовят поджарить, здесь покоцать. Она ему говорила, что ничего хорошего не будет.
Прежде он улыбался и радовался людям, чтобы закрыться от них своим хорошим к ним отношением. Теперь это ему было не нужно. Он видел, какие черви копошатся во всех. Зато и не пугался. Ну, и копошатся, все мы не без червя. Зато когда увидел свой скелет среди ему подобных, обрадовался как родному. Рассказывал об этом с восторгом. Она смотрела на него, раскрыв глаза. Узнать в толпе собственный скелет, - да с этим ничто не сравнится. Она его, возможно, не понимала.
Можно зайти с той стороны телевизора, который она смотрела, но зачем. Большая жизнь многообразнее нашей, но такая же бессмысленная, что плохо. Когда он дойдет до ее конца, может, там тоже будет выход. Теперь главное не повернуть назад, не упасть. Заполнить дневники записями.
- Если ты меня разлюбишь на том свете, пеняй на себя, - она не шутила.
Ну да, Данте полез за Беатриче, и вспомни, чем это кончилось. Ничем не кончилось. Люди нужны, чтобы больше к ним не приближаться. Он смотрел издали. Можно ли всерьез воспринимать половинки людей. Они никогда не увидят его новый свет, на который летят мотыльки, но не эти обглодыши.
- Вот я медитирую на свист ветра в балконных щелях, а ты? – Она принесла ему чай с лимоном в серебряном подстаканнике. Вот и жизнь налаживается.
- А я на скрежет дворницких лопат в семь утра.
Связь с куратором идет через сны. Ты понимаешь это?!
А мне плевать. Пусть говорит яснее.
- А я, наверное, свой скелет встречу и мимо пройду, - заявила вдруг она.
Проехали уже давно, а она все помнит.
- Ты теперь, наверное, уезжать будешь надолго, - опять она говорит. – То есть лежать трупом, а я тебя жди.
Раньше она не была такой ядовитой. Вот что делает отсутствие общества. Еще вспомнит, как в зимнем Тибете на голом посвященном сушили мокрые простыни, и на нем попробует. Внешняя сушка, внутренний отжим, суггестивное отглаживание до состояния ленты Мёбиуса.
Тем временем у него опять начинает болеть желудок, шумная отрыжка. Будто воздушные пузыри из глотки рвутся. На небе Фет, а тут Федр. Стали жутко мерзнуть ноги, несмотря на толстые шерстяные носки, разболелась поясница. Прежде чем лететь, он должен пригнуться, это нормально. Чем хуже, тем лучше. Другое дело, что от дурной жизни каждый полетит. Ты вот взлети, когда настроение ветром на зюйд-вест переменится, и уж забыл, чего когда думал.
Сам даже заметил, что мысль побежала. Теперь вот не вспугнуть.
После поясницы ноги, кажется, следующими отказывают. Или геморрой слабостью выходит на первый план. Не человек, а атлас натуральных немощей. Кость идет наружу, небось, вытесняемая внутренним светом.
- Ты еще маску надень, - сказала она, - принадлежность тайных обществ, создаваемых мужчины в борьбе против засилья матриархата. Помнишь, я тебе читала?
- Какую маску, куда. Я с детства не выношу никаких масок. Женщины все одно раскроют любое общество. Я и тот свет не люблю, потому что опять потащат, куда не спрашивая.
Все хорошо, но разговор зряшный, осадок потом хуже изжоги. А, надо сказать, кто твердо собрался лететь, тому уже все на пользу, он не жилец. Хозяйка избы недалеко от границы, где он остановился, сказала, что больше, чем два дня держать его не сможет. Тут, мол, все под контролем, и те, кто переводит на ту сторону, тоже приставлены сюда местным КГБ. Так что на его месте она особенно не рвалась на ту сторону, неизвестно кого встретишь. А так жизнь как жизнь, не в ту сторону бежим, - произнесла она загадочную фразу, но он даже не стал переспрашивать, настолько был сокрушен.
Другой раз задумался бы, как пройти мост шириной в волос, а тут надо тепло из себя выделять, если больной перед смертью потеет, это уже хорошо. Хозяйка хотела оттащить его в подпол подальше от пограничников, но он объяснил, что перепортит ей продукты, нарушив температурный режим. «Ну, тогда сам, как знаешь», - отвечала она, прикрыв дверь.
Пока не перешел границу, не стоит думать о возвращении. Ну, а как не думать. Если подружка его не вытащит, кирдык. Туда Беатриче провожает, а оттуда-то выводит – жена. Почему об этом все молчат?
- Ага, - говорит она, - я догадалась, пока тебя оттуда не выведу, ты не женишься, правильно?
- Я боюсь, что мы тут же помрем. Есть люди смертельно опасные для женитьбы. Я слишком тебя люблю, чтобы хотеть тебе зла.
Вечером она мажет ему отдельно каждую косточку, чтобы он был готов в путь. Когда боль отпускает, это уже восторг. Мало смертнику надо, что и плохо. Наконец появляется муха. Настоящая, не та дрозофила, что вьется вокруг цветка. Зимняя муха-призрак, которая вознесет его над текучкой. Он зевает, икает, периодически его передергивает нервной дрожью. Хорош муж, ничего сказать.
Выходя выбросить мусор, он наталкивается на соседа, который курит в холле коридора. Там стоят два кресла, полированный столик, на котором старые книги и журналы, которые выносят жильцы, очень интеллигентно. После дежурных вопросов, кто над чем работает, сосед вдруг просит его разузнать подробности дантовского путешествия на тот свет, о котором он как раз собирается писать. Непонятно, с чего это он попадает пальцем в небо. Но хорошо, узнает.
- Если что, помассируй мне бедра, - говорит он ей.
Он спрашивает старуху в домике у границы, чем она живет. Та отвечает, что с огорода. А так у нее дочка в Минске, зовет к себе сидеть с внучкой, но то картошку надо копать, то как сейчас идет перебежчик, а это все деньги, жалко упускать. Той же внучке на именины пошлет в подарок, не себе же на тот свет собирать.
А знает ли она, куда он идет? Говорит, что догадывается. А когда придет ее пора, не будет нужна его помощь? Отвечает, что они люди маленькие, ради нее земля не треснет и небо тоже. Мол, иди, куда шел.
- Подожди, ты не годишься, - говорит подруга, когда в перерыве своей писанины он пьет на кухне чай, а она смотрит ток-шоу про московский транспорт. Он мимикой интересуется, почему не годится. – Ты очень любишь читать. Это твоя слабость. Ты сам вчера говорил, что хочешь быть читающим столпником, которого никто и никогда бы не трогал. А проводник не должен иметь личных пристрастий. Он должен быть пуст, иначе потянет на землю, и он сверзится. Я читала это.
Она права. Во-первых, надо уже здесь голодать. Там нельзя есть, а то не вернешься. Во-вторых, чтение – это та же еда; потоньше, но себя забываешь. А назавтра новый день, хвать, тебя нет. Пока пришел в себя, уже вечер. Можно немного выпить. С утра. Снять напряжение. Ровно столько, чтобы войти без мыла.
Когда он достал днем бутылку водки и предложил хозяйке выпить с ним вместе, она засмеялась: «Наконец-то, а то думала, и впрямь шпиён». Старуха, которая наверняка была его возраста, если не моложе, приободрилась, порозовела, набросала на стол шмат сала, картошку, соленые огурчики. Чокнулись. «Ну, если что, то вам удачи», - сказала она. Самое жуткое, что все мы учились в одной школе, думает он, из одного инкубатора. Никто не может сказать, что он из князей, а те из холопов. Кто скажет, тот самозванец, сам себя за волосы тянет, а все глубже закапывает.
- Хорошая у вас водочка, - похвалил он.
- За ней даже из других городов приезжают.
Что-то в нем отпустило, разжалось. А впереди по-прежнему стенка. Только вот он знает, - или сейчас, или никогда. Вчера бродил по округе, принюхивался, чуть в кусты не лез, как будто где-то должна быть прореха. Он отложил вдруг стакан, молча ушел в свою комнату, закрыл дверь на защелку. Пахло чужим домом, каким-то сухим духом стен, обоев, белья. Делать ему тут было нечего. Недостаточный градус куража он набрал. Что дальше? Открыл, с силой рванув на себя, окно. Закряхтев, оно обдало его свежим снегом, который нападал за эти сутки снаружи. Жизнь населена терпилами. Неужто и он из них?
Выйти из времени, которое уволакивает за собой. Да, будем вести каждодневную работу. Составим график сочинительства. Завтра еще на шаг продвинулись. Еще страничка, еще статья, еще главка. Глядь, и погода изменилась. Пришел гонорар, надо купить пару бутылок «Столичной». Избежим истерики и резких необдуманных решений. И так ограничили общение со всеми, кто его не заслуживает. Еще один абзац в дневнике умирающего. Еще микрон вглубь бездонного взгляда. Зеркало души то ли занавешено, то ли с дырочкой от пули снайпера.
Хватит болтать, приказал себе. Он уже пропал. Был среди себе подобных. Ходил на литературные вечера, читал стихи, а потом пропал, выпал из виду. Теперь следующий шаг.
Время шло, ничего не происходило. Все эти суки потому и чувствуют свою безнаказанность, что уверены – лбом эту стенку не прошибешь. Ложь. У него все условия, - не в тюрьме, не под пыткой, в здравом уме. Только не отвлекаться. Все, о чем его «грузили» думать, можно забыть. Он вздохнул. Расслабил все тело, лег на пол, раскинув руки и ноги в стороны, открывая их для энергии. Чуть болела поясница справа, как будто какую-то косточку таза не надраил до полного блеска как весь прочий скелет молодого призывника.
Не спать, чувствовать. Он видел, как, наконец, вышел из этого дома и пошел по дороге направо по направлению к луне. Ничего, что новолуние, он и так видит эту дырку в небе. Сколько же времени понадобилось на то, чтобы просто перестать бояться быть. Даже то, что обмочился, никто не виноват. Здесь нет штанов, не мокро. В какой-то момент он перестал следить за собой.
У старухи, которая была в доме, в котором он оказался, было злое, торжественное лицо. То, что она виделась во сне, было неважно. Из нее шел дым, как будто она курила, хотя это был другой дым. Почему-то он боялся, что она заговорит, но она молчала и только смотрела на него. Может, она хотела за него замуж и потому окуривала, но в его планы это не входило. Он знал, что должен пройти как можно дальше, до последнего. Пути в сторону отрезаны, остается лишь вглубь, прорвав время и все, что в нем. Да, можно и нужно записывать. Кто дал ему грамоту? Он разглядывает бумагу, не совсем понимая, что в ней. Если прорвется, то спасет всех, многих.
Перед ним много орешков-слов, которые он должен расколоть, но нет времени, и остается разве что самому ими стать. Ему наливают крепкий чай, чтобы проснуться, не спать, но пить нельзя. Все чашки чая, что он выпил в жизни, и возвращали его по кругу вспять на то же место, где он был. Разве что спать меньше хотелось, и поэтому казалось, что все идет правильно.
Умереть не страшно, страшно жить по кругу, опять вернуться туда, где был. Ему говорят, что надо сшить края верхнего и нижнего миров. Есть руки, нитка, иголка, давай сшивай. Разумом понимает, что зашьет выход себе, но и они правы: надо соединить края, дать всем волю. Это лишь кажется, что он безумен манией величия. Он, как и все, унижен безвыходностью. Самое неприятное, что и сейчас не все понятно. Возможно, еще придется плыть на лодке.
Не разговаривать, чтобы собрать и эти силы. В разговорах не совсем чистая совесть. Кто там советовал общаться напрямую, - через Бога. Вот он и пишет. Но это потом. Сейчас, главное, идти там, где здесь неподвижен. «Интересно, а зачем же ты пришел, если молчишь?» - соблазняют его. Но это он еще в школе слышал, на него не действует. «Ты бы лучше помазался тухлятинкой, чтобы быть похожим на труп», - испытывают его. А он здесь вообще не чувствует запахов, и это странно.
Наконец ему дают небесную веревку. Он держит ее в руке, нелепо думая, не повеситься ли теперь. Но и это испытание. Ему надо вернуться, чтобы пойти опять и снова вернуться. Проторить дорогу. Чтобы отвлечь его, там играют в мяч, в шахматы, бегают на время, - тот свет полон олимпийцев: лишь бы их смотрели, обо всем забыв. Если чем жертвовать, думает он, так это языком, который и так отсохнет.
На полу его тошнит, кружится голова, хорошо, так и надо. Но вот там говорят как-то иначе, другой язык, слова наши, а ничего не понять, смысл другой. Или это они от него что-то скрывают? Мысли дергаются, и уже непонятно, где он. Надо собраться. Ориентиром снег, который падает и тает на дороге. Главное, вернуться. Болит сердце, но бояться нельзя. Он уже и так умер. И не забыть, что видел. И, чтобы здесь потом не подхватило ветром и не унесло.
Он готов к новой жизни.
IY.
РИСКОВАННЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ НА ТОТ СВЕТ
В Москве появились первые некронавты
Все началось несколько лет назад. Когда машинописные копии и ксероксы свидетельств доктора Моуди о путешественниках на тот свет сменились наконец типографскими изданиями. В них люди, пережившие состояние клинической смерти, давали показания о загробном мире. О том, как неслись по трубам навстречу ослепительному свету. Как ангелы подхватывали их под астральные белы рученьки…
Затем в Москву приехал сам доктор Моуди и выступал в ДК завода Ильича. Оказался он занудным иностранцем без копыт. Встреча с ним была полузакрытой, пускали «по знакомству». Говорил он то, о чем все уже прочитали в его книгах. Перебирал свидетельства возвращенных, сверял показания, выводил среднее количество. Ни полета, ни фантазии. Дело, как сейчас помню, происходило теплым апрельским вечером, в полнолуние, как раз на еврейскую Пасху.
На встрече среди прочих присутствовали и два молодых реаниматолога со станции «Скорой помощи» – Володя Крайнев и Олег Тарасов (фамилии, к сожалению, изменены). Они уже несколько лет занимались проблемой возвращения после клинической смерти. Опрашивали потерпевших, изучали литературу. Приезд доктора Моуди был для них как встреча с архангелом Гавриилом для верующего. Однако Моуди их разочаровал.
После выступления они пытались пробиться к нему, но их оттеснили люди в штатском. Потом они сошлись во мнении, что доктор похож на зомби, выполняющего функцию озвучивания чужих мыслей. И все же именно в тот вечер они сделали окончательный выбор в пользу задуманного ими предприятия.
Нечаянные опыты
- Первые мысли о Проекте, - рассказывает Олег Тарасов, - возникли у нас, когда некоторые пациенты, возвращаемые из состояния клинической смерти, слезно просили нас отправить их обратно на тот свет. Они говорили, что никогда не испытывали таких светлых и счастливых ощущений, как там. Когда мы расспрашивали их, особенно в первые минуты, они отказывались говорить, умоляя хотя бы на минуту возвратить их обратно. Они становились похожими на наркоманов. Один мужчина был совершенно расстроен тем, что мы помешали ему узнать некую важнейшую для него тайну, причем он не мог сформулировать, какую именно. Она не формулировалась на земном языке. И вообще все земное многим из них казалось сущим пустяком.
- А я запомнил одного азербайджанца, который попал в автокатастрофу, - вступает в разговор Владимир Крайнев. – Мы приехали вовремя и успели его откачать. У него глаза были открыты. Мы видели, как к нему возвращается сознание. И он ровным и внятным голосом попросил: «Я вам заплачу тысячу долларов за каждую минуту, проведенную там…» Крутой человек. Мы были в машине «Скорой» вдвоем. Переглянулись и…
- Мы к этому ведь не готовились, действовали импульсивно, - объясняет Олег. – Все оказалось неожиданным даже для нас самих. Мы боялись, что угробим его. Но когда он снова пришел в себя, то уже ни о чем не помнил. В том числе, к сожалению, и о тысяче долларов. Правда, как мы выяснили, их у него и не было.
Но гораздо важнее неполученных денег оказалось решение осуществить Проект.
Предварительная подготовка
Методика введения человека в состояние клинической смерти хорошо известна. И у нас в стране, и за рубежом. Необходимо было только приспособить ее к целям Проекта. Подробности здесь ни к чему. Важно, что речь шла не о фармакологических средствах. В этом случае опыт реального умирания невозможно будет отличить от наркотических галлюцинаций, и чистота эксперимента исчезнет.
Время и место подбирались тщательно. Врачи рисковали не только своей работой и дипломом, но и свободой. Из суеверия они не заглядывали в Уголовный кодекс, но понимали, что предварительный сговор с целью покушения на убийство и с использованием служебного положения может обойтись дорого. В общем, следовало предусмотреть каждую мелочь.
Проще и логичнее всего было использовать реанимационный кабинет станции «Скорой помощи», где они работали. Скажем, в ночь субботы на воскресенье, когда коллеги либо отсутствуют, либо спят. Запереть дверь и – вперед, к звездам!
Некоторые колебания вызвало решение записывать эксперимент на видео. Стоило ли предоставлять возможному следствию неопровержимые доказательства своей вины? С другой стороны, зачем рисковать, если потом тебе никто не поверит? Кто не рискует, тот не пьет шампанское!
Приборы позволяли четко фиксировать состояние некронавта. Речь-то шла о сущих пустяках, о каких-то секундах. Ровно через минуту они должны были вернуть некронавта к жизни. Промежуток, на первый раз и достаточный, и безопасный. Никакой информацией о подобных опытах они не обладали. Хотя и предполагали, конечно, их возможность. И все же приятно льстила мысль, что они – первые!
Отбор кандидатов
Понятно, что самое важное в любом деле – найти людей, которые смогут его выполнить. Для чистоты эксперимента требовалось соблюсти ряд условий. Претенденты должны были быть здоровыми (и физически, и психически) людьми. Во-вторых, - и Олег на этом настаивал, - хорошо, если Некронавт номер один будет как можно меньше знать о такой модной теме, как «жизнь после смерти». Хорошо, если он будет не особенно разбираться во всякой мистике, а в этой теме тем более. В-третьих, он должен быть одинок, чтобы в случае чего человека не хватились. И, конечно, это должен быть абсолютно надежный товарищ, который ни при каких обстоятельствах их бы не выдал. Такой человек нашелся довольно скоро. Честно говоря, с самого начала они имели в виду именно его, Андрея, молодого, красивого мужчину спортивного типа, из тех, что в армии увлекаются волейболом. Чтением не злоупотреблял, о докторе Моуди слыхом не слыхивал, о том, что ждет людей после смерти, совершенно не задумывался.
Когда Олег и Володя посвятили его в суть дела, он даже не стал особо вникать в нее. Товарищи просят, так почему бы и нет… «Надо, так надо. Делов-то, одна минута…» Свои ощущения Андрей обещал запомнить. Короче, согласился. Тем более что был крепко обязан им в связи с одним неприятным случаем со своей знакомой. А как известно, сам погибай, но долги отдавай!
Ни колебаний, ни особенного интереса к Проекту Некронавт номер один не проявил, и для чистоты опыта он подходил просто великолепно.
Дублер Андрей, будущий Некронавт-два, был человек совершенно другого плана. Мало сказать, что Сергей оказался в курсе проблематики. Он еще и явился самым большим энтузиастом Проекта, его духовным вдохновителем. В историю советской космонавтики он бы вошел если не как Королев, то уж как Феоктистов, некронавт-исследователь, несомненно. Изучил всю имеющуюся в мире литературу. Горел желанием выяснить непонятные места. Словом, рвался в бой. При этом в медицинские вопросы умерщвления и реанимации не вникал, но на сопутствующие детали обращал особое внимание. Например, где должна стоять аппаратура, чтобы лежащий на столе некронавт не видел показаний приборов, но в момент выхода из тела мог бы их зафиксировать. Что, кстати, и произошло.
Три, два, один – старт!
Наступил решающий вечер. Напряжение нарастало. Медперсонала на «скорой помощи» было меньше, чем в обычный день. Андрей спокойно сидел в кресле, ожидая своей участи. Олег и Володя решили, что если их бригада экстренно понадобится для выезда, то эксперимент придется отложить. Но все произошло на редкость спокойно и гладко.
Час ночи! Некронавт-исследователь ложится на реанимационный стол. Энцефалограмма нормальная. Все функции организма обычные. Даже пульс не учащен. Умерщвление занимает несколько минут. Просто отключаются физиологические функции при полной ясности сознания. Человек как бы со стороны наблюдает за собственным умиранием. А что потом – они узнают через пару минут.
- Мозг в норме… в норме… в норме, - монотонно повторяет Олег, скрывая волнение. И вдруг:
- Импульс!
Крайнев видит это и сам. Сейчас снимает на видеокассету. На экране электроэнцефалографа картинка сложнейшей конфигурации. Такое всегда бывает при умирании. Мозг или душа претерпевают какое-то сложнейшее превращение. То, что превосходит любые возможные состояния при жизни. И – тишина. Конец.
Возвращение некронавта
Самым сложным, как признавались потом участники эксперимента, оказалось выдержать эту минуту. Целую минуту смерти. Приходилось буквально держать себя за руки, чтобы не вернуть Андрея назад. И все же нервы не выдержали, и вместо 60 секунд они продержались 57.
Возвращать оказалось куда проще, чем бездействовать. Все же реанимация была их основной профессией. Через пару минут путешественник почти что пришел в норму. Небольшая бледность, слабость, ощутимая в начале речи.
- Рассказывай, - предложил Олег.
Сергей, снимавший на видеокамеру, волновался. Еще бы! Первый случай настоящего научного эксперимента. Какому доктору Моуди снилось такое! Заранее спланированное повторение опыта в заданных параметрах – вот подлинная наука! Но это все – внешнее. А то, что происходит «внутри» эксперимента может рассказать только сам некронавт. И вот он заговорил.
- Прежде всего, - начал Андрей, - я чувствовал, как умираю. Необычное, надо сказать, ощущение. – Каждое его слово фиксировалось на видеокамеру и прокручивалось много раз. Особое внимание друзья обращали на жесты, изменения лица, оговорки… Но это позже. – Чувствовал и одновременно понимал, что умираю. Потом отрываюсь от тела. Даже еще до того, как умер. Похоже на полудрему, ты и там, и здесь. И вот в этом полете, а не лежа на столе, я вижу цветок на энцефалографе. Вижу и соседнюю комнату, где никого нет, и радуюсь, что вам никто не помешает. Потом пространство, в котором я находился, как бы вывернулось. Будто его снизу выдавливает какая-то пустота, и я опрокидываюсь в нее со страшной скоростью. Падаешь назад, но как-то необычно, не затылком, а как иногда испытываешь ощущение падения в пропасть, но только в миллион или в миллиард раз быстрее. Внутри просто все оборвалось. Ничего нет, только где-то очень-очень далеко что-то есть, и почти тут же эта пустота как бы загибается, и ты оказываешься в чем-то вроде помещения.
- Верх-низ, пол, потолок – ощущались?
- Нет. Ни стен, ничего. Но не видно, чего там дальше, и поэтому ощущаешь замкнутость.
- Не видно глазами?
- Нет, конечно. Это даже не ощущение, а как будто знание. Вокруг что-то вроде дыма или тумана, в котором блестят желтые искры. Как от свеч, что ли. Знаешь, что можешь «отойти» назад, а можешь и вперед, - он смотрит в себя, вспоминая. – А влево – не можешь. Лево как бы отсутствует. Вправо – можешь, но какое-то ощущение, что туда нельзя.
- Что значит нельзя?
- Не нужно тебе туда. И сразу же за этим появляется Кто-то.
- Кто?
- Это не человек в нашем понимании. Просто существо, которое тобой интересуется. Внешне это скорее тень в сверкающем тумане. Вертикальная тень. И в то же время он вроде бы сидит в этом помещении за столом. Как вахтер на контроле.
- Это точно?
- По ощущению да. Но я не знаю, как это точно описать. Какая-то как бы контора. Однообразная, скучная, монотонная работа. Причем очень монотонная. Здесь служат. Может, пропуска проверяют. Тут появился я. Меня заметили.
- Подожди, кого заметили? Тела у тебя нет.
- У меня что-то вместо тела. Конторщик или чиновник этот меня рассматривает. Задает какой-то вопрос, который я воспринимаю целиком. Потом он как бы просвечивает меня, и ему становится ясно совершенно все. Он предлагает мне двигаться дальше, куда-то внутрь, в глубину, но куда – я не вижу. Я отказываюсь, мне туда не нужно, я отчетливо знаю, что я здесь ненадолго. Это его удивляет. Он как бы спрашивает меня, в чем дело, почему я не двигаюсь дальше? Я отвечаю, сильно напрягшись (и он это чувствует), что я здесь просто так, посмотреть. Что мне сейчас надо возвращаться. Я вижу, что это его страшно вдруг встревожило. «Чиновник» как бы вскакивает со своего места, кого-то зовет. Появляются еще какие-то существа, начинают совещаться по поводу того, что случилось. Короче, я понимаю, что разворошил их гнездо. Они прибавляются и прибавляются, внимательно меня разглядывают. И тут меня начинает от них отсасывать. Я снова двигаюсь назад со страшной скоростью и втайне надеюсь, что это благодаря вам, а не кому-то еще. Потом как бы отрубаюсь и вскоре опять все вижу, уже здесь. Открыл глаза и вижу.
Второй полет
Ощущения от эксперимента остались двоякие. С одной стороны, достигли всего, чего хотели. Будь это «официальным» полетом, восторгу и наградам не было бы конца. По сути открыта новая эра в познании человеком окружающего мира. Да не какого-нибудь, а того света! Это вам не примитивный космос! И не какая-нибудь магия, заклинания, ангелы, демоны или божественная эпилепсия, как в случае Иоанна Богослова, Мухаммеда или Сведенборга, а вполне научная техника, методика, новейшие приборы – процесс полностью под контролем, и при желании его можно повторить. Налицо и подтверждение описываемых пациентами доктора Моуди случаев перехода на тот свет после клинической смерти.
Андрей, который никогда ничего подобного не читал и не слышал, почти дословно повторил (правда, с некоторыми изменениями) то, что испытывали до него и другие. Те, кто попал в загробный мир не по своей воле. Психика его не вызывала сомнений. Склонность к фантазиям, к мистике отсутствовала. Начитанность тоже. Надо сказать, после путешествия он сильно и мгновенно изменился. На вопрос, не хочет ли повторить полет, отвечать наотрез отказался. Он почему-то был уверен, что теперь его «там» будут уже ждать и предпримут что-то не очень хорошее для него. Во всяком случае, просто так не отпустят. Более того, к этой жизни он стал относиться гораздо серьезнее, чем раньше. Словно увидел все совершенно в другом свете.
Но, с другой стороны, – и Сергей на этом настаивал – именно отсутствие у Андрея знания предмета, слабость ассоциаций, скудость словесного описания делало совершенно необходимым второе путешествие. Андрей обеспечил научную чистоту эксперимента. Теперь надо было резко продвинуться в его потустороннем описании.
Сергей буквально потерял сон и покой. Он страшно завидовал Андрею, что тот побывал «там». Но ведь ничего, по сути, подлец, не рассказал! На что это все похоже? На какие книги, картины, показания свидетелей с древности до наших дней? Была бы это потусторонняя канцелярия, описанная еще Францем Кафкой в «Процессе»? Кафку Андрей никогда не читал. Вроде похоже. А на самом деле? Или взять этот дымный туман. Похож ли он на полумрак в православной церкви? Он пытал Андрея, но тот вдруг стал немногословен, задумчив и вообще старался больше ни с кем из них не встречаться.
Все сходилось на необходимости второго полета. Сергей, как человек более образованный, литературно и мистически одаренный, сказал, что лучше поймет, что там происходит, и главное – как им действовать в этом направлении дальше. Он даже не хотел искать себе дублера, на чем категорически настаивали Тарасов с Крайневым. Они понимали, что главное сейчас не увлечься, не потерять осторожность и спокойствие.
Катастрофа
Олега преследовало неприятное предчувствие. Правда, он скорее предполагал, что кто-нибудь их заложит, и вездесущие «органы» (как там они сейчас называются) не простят им, что они вторглись в самую секретную из всех возможных проблематик. Одновременно в душе он надеялся, что подвиг их все же оценят и пригласят на приличный оклад в какое-нибудь сверхсекретное учреждение. Или, на худой конец, в какой-нибудь зарубежную лабораторию.
В любом случае максимально усилили бдительность, перестали болтать, а в качестве дублера для Сережи остановились на его подруге Люсе, «студентке, спортсменке, комсомолке и вообще красавице», перед которой, кроме прочего, ставили задачу выявить разницу между мужским и женским восприятием загробной жизни.
Сергей даже провел астрологическое вычисление даты и времени, благоприятных для полета. Это оказалось ровно черед две недели после первого старта. На сей раз Тарасов и Крайнев чувствовали себя гораздо увереннее. Люся вела съемку. Сергею не сиделось на месте, и Олег заметил, что валерьянка ему отнюдь бы не повредила, но, конечно, всякое вмешательство в организм исключалось условиями опыта. Последними словами Сергея на столе были: «Не спешите, ребята, возвращать…»
Все проходило без осложнений. Мандража, как в первый раз, не чувствовалось. Энцефалограмма дала обычный скачок, душа Сергея отделилась от «ракеты-носителя», начался отсчет «иного» времени. Конечно, ни о каком риске затянуть возвращение не могло быть и речи.
Но минуту на сей раз они выдержали аккуратно. «Начали!» Володя приступил к реанимации.
То, что происходит что-то не то, стало ясно через несколько секунд. В отличие от Некронавта-один Сергей глаза не открыл. Приборы, показывающие активность организма, бездействовали. Олег Тарасов покрылся ледяным потом. Сергей не возвращался. Переглянувшись, реаниматоры стали действовать на всю катушку. Впрочем, они могли только то, что могли. Самые страшные мгновения промелькнули до того, как стрелки приборов качнулись. Сердце, дыхание… наконец, мозг. Сергей открыл глаза. Такого ужаса, который в них застыл, ни Тарасов, ни Крайнев не видели за всю свою нелегкую врачебную практику.
Сергей был в шоке. Вывести его оттуда бригаде, несмотря на все усилия, не удавалось. Люся бросилась за резервной бригадой, которая только что приехала с вызова и отдыхала. Типовая история о несчастном случае, приключившемся с пациентом, у них была наготове, но толку-то… Им-то ничего не грозило, а Сергею?..
Вскоре взгляд его сделался более осмысленным, хотя ужас из него не уходил, а тело не двигалось. Время утекало безвозвратно. Врачи делали все, что могли, но положение оставалось критическим. Утро наступило неожиданно для всех. Отчасти удалось вывести Сергея из шока. Как врачам, им было ясно, что речь и движение он утратил практически навсегда. Пора было отправлять в больницу. Пришла разнарядка, Некронавта-два отвезли в нейрохирургическое отделение.
Продолжение следует
Рядом с Сергеем постоянно дежурила Люся. Крайнев и Тарасов делали, что могли. В больнице его поместили в отдельную палату. Через пару дней Сергей с трудом пришел в себя, взгляд его стал почти нормальным. Он понял, что с ним произошло. Консилиум сошелся на том, что о возврате функций организма речи не идет. Он останется парализованным, и неизвестно, долго ли протянет. Обнаружились сразу убитые горем родственники, начавшие срочно оформлять ему инвалидность, чтобы как-то успеть с расширением жилплощади.
Но странным образом эксперимент продолжался. Сергей хранил в себе тайну некромира, и извлечь ее из него представлялось тем делом, которое искупило бы для науки его несомненный подвиг. Это могла сделать теперь только Люся. Крайнев и Тарасов уже не хотели и слышать ни о чем подобном. Но Люся сознавала свой долг перед Сергеем. Он прекрасно ее слышал. Он понимал то, что она писала ему мелом на дощечке, чтобы не привлекать ничьего внимания. Он мог отвечать на вопросы, закрывая веки глаз. Она составила длинный вопросник, на который можно было бы отвечать однозначно. Несмотря на прогрессирующее ухудшение состояния Некронавта-два, эта работа продолжается и сейчас.
Удалось выяснить, что к визиту Некронавта-два, по-видимому, готовились. Природу постигшего его наказания выяснить пока не удалось. Оказалось, однако, что Сергей каким-то образом постиг ожидающее нас на земле будущее. В том числе и результаты так называемых «выборов» в декабре 1995-го, а потом и в июне 1996-го года.
Обнаружилось также, что полученная им информация не укладывается в обычную схему «да-нет» или «истина-ложь», а идет как-то по касательной к нашим представлениям – охватывая их, но не исчерпываясь ими. Стоило видеть степень его отчаяния, что он не может передать Люсе все тонкости того, что знает, о чем хочет сказать.
Несмотря на трагедию, Люся уговаривает Олега с Володей отправить и ее на тот свет. Она уверена, что каким-то образом сможет именно оттуда воздействовать на улучшение состояния Сергея. Она говорит так убедительно, что они, кажется, уже готовы ее послушать и продолжить эксперимент. В конце концов, считает Олег, движению человеческого разума нет пределов. Стало быть, дело за Люсиным дублером, за Некронавтом-четыре, который, согласно традиции, будет вести видеосъемку, а потом и заменит героиню на реанимационном столе. Так что продолжение следует.
(«Мегаполис-экспресс» № 18. 10 мая 1995 года)
Собор зимы
20 января. Зимой легче умирать, но труднее хоронить. Уже с утра, припоминая все, что предстоит, хочется укутаться поплотнее, свернуться, отбросив ноги, чтобы не развернули, как ежа, брюхом, и – затихнуть. Не быть. Это легче, проще. Вряд ли уже удастся уснуть после того звонка чуть свет, так хотя бы придушить вегетативную деятельность. Много думал, и вот результат – скорбь. Что-то горькое, как касторка, скребущее изнутри, как рак.
Забавно, ему предложили преподавать в институте философию истории и учиться в аспирантуре, спустя четверть века после того, как это было актуально. И в этот же день жене его предложили возглавить библиотеку, из которой ее выгнали тоже лет двадцать назад, а саму библиотеку полностью разворовали. Что бы это значило, задумался он. Тут же позвонил знакомый, что открыл издательский дом и хочет с ними поговорить по этому поводу.
Снова в голову лез Толстой, который, подобно Пьеру и ему самому лет двадцать назад, видел силу России именно в снежном смирении и сугробном пространстве. Толстой свил уютное гнездышко на манер своего Берга с Верой, прикупил буддистский шифоньер, тихо сидел с книгами, старел изо дня в день, подробно, со вкусом.
Теперь он наблюдал с терпением, как тихо вымирало в нем еще недавние желания, - писать в газетах, строить разные планы, проекты, выдумывать единство всего на свете, отражая это в своих писаниях. И, как всегда бывает, именно в этот момент умерщвления все это как бы стало надобно другим людям, они начали звонить, интересоваться, предлагать. Но, видимо, зима была в глухой своей середине. Он вяло спрашивал, сколько ему сулят за это денег. Сулили мало. Он так же вяло отказывался, потом начинал кипятиться на кухне, высказывая жене все, что о них всех думал. Закипев, так же автоматически, как электрический чайник, тут же стоявший, отключался.
Снег продолжал идти, но теперь уже медленно, кружась, как бы раздумывая. Ума на все не хватило, и вот, надо довольствоваться тишиной, словно врал он. Машины стояли в городе, - на мостах, на кольце, проспектах. Было скользко, автомобили стукались друг о друга, и движение окончательно останавливалось. Значит, надо было избегать этих заторов, ездить в метро. В Грузии отключился свет, и из метро пришлось выводить застрявших там людей. Значит, надо избегать и метро, или, хотя бы, Грузию. Казалось, все погружается в сумрак, но это темнело его сознание. Ему было достаточно.
Повинуясь неясному чувству, он открыл почтовый ящик интернета и прочитал, что его просят подать заявление об уходе в письменном виде. Словно с души упала тяжесть от неправильно выбранного хода жизни. Все вставало на свои места от упорного его внутреннего сопротивления. Дорога была открыта. К чему открыта, - он еще не знал. Лежа утром в постели, вспоминал правильное расположение слов в анекдоте, где пессимист говорит, что ситуация такая, что уже не может быть хуже, а оптимист возражает, что – может.
Холодный снег уже тем хорош, что его можно приложить ко лбу. Или, сделав снежок, бросить его, ни в кого не целясь. Или медленно идти по снегу.
Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений