Игорь Шевелев

Там, где не найдут

Двести пятая большая глава Года одиночества

I.

Накануне вечером позвонили из конторы, назвав код заказа должника. Последнее время он не скрывал, что он не видит прока в точечных уколах при отсутствии программы. Поэтому в нынешнем заказе могла быть и проверка. Он такого вообще не любил. Была условленная фраза, которая означала согласие, после чего ему передают подробную разработку клиента. С трубкой в руке он выключил свет в комнате и подошел к окну, выглядывая на улицу из-за шторы. Очень ему не понравилась "шестерка" перед окнами, и два мужика в ней были нехорошие. Одно из двух: или ему предлагается нешуточное дело, или он сам и есть это дело. Вести дискуссию в любом случае бессмысленно. Он положил трубку, что означало отказ. Его правило - честная игра. В том, что с их стороны будет то же самое, он сомневался. Лучше раньше, чем поздно. Деньги у него были. С самого начала знал, что так будет - слишком умный, настаивал на своем - потому и собрал на черный день, чтобы отлежаться. Может, они думают, что он начнет собственное дело с них самих? - с таких станется.

Первое, это выбраться из дома. Вещей не брать, хату подготовил еще до первого задания. Проще всего через Алену - нижний этаж, окна на ту сторону, болтать не будет, да вряд ли они так сразу и сунутся. Будь умнее, не швырялись бы им как профессионалом. Спортивная сумка тоже готова, положил грим, Алена в курсе, ее он, кажется, не засветил. Давно хотелось поменять жизнь в целом. Как там? - покой и воля. Ну-ну. Он по иную сторону, нежели все эти ребята, что бы они ни думали по его поводу. Заранее позаботился и о прописке, и о квартире, и о втором паспорте, и о новой внешности, и даже о профессии. Вот она демографическая задачка: сколько в стране народу, если каждый второй имеет другой паспорт и жизнь в заначке? То-то же. Свет он, конечно, давно зажег по всей квартире: вот он я, ребята, весь тут, не бздо, если больше делать нечего. Открыл паспорт, посмотрел. Хорошее лицо - писатель, библиофил, эротоман, мечтающий состариться в сокровенной своей библиотеке по интимным вопросам человечества. Залысины, впалые щеки, новая челюсть, выступления по TV с психоаналитическими бдениями. Жаль, ребята, что вы не смотрите эти программы. Все миры не соприкасаются. Тем временем выдумает и третий паспорт. Свет выключит Алена, когда захочет. Он набрал ее номер, да, дома. Пусть слушают. Они любили поговорить с ней о шпионах, детективах, путаной логике сновидений. Условный знак, что он придет к ней под утро. Ключ есть. После чего проверил дверь, поставил будильник и лег спать, не раздеваясь, и при свете. Не забыть дать ей доверенность на машину. Взорвут так взорвут. Всего не предусмотришь.

205.1. Чтобы тебя не нашли, пиши всегда о себе. Сразу перестаешь быть всем интересен. На самом видном месте никто тебя не будет искать. К тому же пишешь не совсем то, что на самом деле. Или совсем не то. Пусть ищейки сойдут с ума, вынюхивая твое исподнее.

Живи там, где живешь, описывая все, о чем мечтаешь. И заведи подругу, которая верит всему, что говоришь и пишешь. Главное, сам себе не верь, не забывайся. Ты театр для другого человека, для нее, например, а не для себя.

Где-то он прочитал, что греки эпохи эллинизма считали иудейского бога прототипом Диониса, цари-антисемиты грозились выжигать на телах евреев лист плюща. Это была бы первая лига плюща, мировая элита масонства, если бы это прошло, ничего нового.

Питер Акройд сообщает, что в подземном мире Лондона первенство по распространению и величине держит популяция бурой русской крысы. Надо понять, почему тогда на поверхность города тянет русских олигархов.

Убийцы, подобно естествоиспытателям, не должны быть брезгливыми.

Человеческая рациональность убийственна по своей природе.

Рассуждать о смысле Израиля чуть менее постыдно, чем о русской идее, но тоже нехорошо. Здешнюю метафизику выдумали русские эмигранты, пока учили язык. Потом крикливый иврит снимает, как рукой, эту дурость.

Всякая метафизика - компенсация беспомощности. Ну, хоть что-то.

Довольно жарко, приятно, что идешь в усушку, в этом что-то верное и возвышенное. Жаль, что надо постоянно пить для сохранения почек, и вода тут же выходит из тела наружу. У него пот струится по спине, у нее по лицу, она стирает его бумажной салфеткой. Он поинтересовался, почему разница в местах выделения. Она ответила, что он работает спиной, а она – лицом. Так и получается. И посоветовала чаще записывать за ней. Был бы формат, будет и запись.

Вечером становилось прохладней. Дул ветерок с моря, с рынка, принося запах бомжатины, от которого ее тошнило. Хотела взять из Москвы саше, ароматические свечи и смолы, ничего не взяла. Убежала от семьи в Капотне, чтобы оказаться в приморской помойке. Начиналось девятое ава. Настроение у него было испорчено. Сколько уже десятков лет после несчастного детства он отгонял от себя запахи, не замечая их, чтобы жить, а не подыхать, а теперь его ткнули в них мордой. Он все чувствовал, и что, не жить теперь? Не жить.

Это унизительно – зависеть от запахов. От снов. От мертвецов. От всего, что проходит меж пальцев и понятий. Особенно для человека, который сам себя сделал, выбив пунктиром из мишеней в тире.

В доме все-таки невыносимо жарко, кондиционер не будешь же держать круглые сутки напролет. У нее упало давление, кружится голова, потому что она непрерывно что-то делает, шатает. Она даже отказывается выйти с ним на улицу, где дует приятный ветерок, а вечером, под электрическим светом, все похоже на театральную декорацию, в которой разыгрывается постоянное действие. Все проходящие люди настолько живописны, что открываешь рот.

Люди, собачки, велосипедисты, американцы, евреи со всего мира, арабы, французы, марокканцы, бомжи, паралитики, ортодоксы с семьей, русские, геи, нищие, алкоголички, модницы, - всяк на свой лад совершенен. О своем возрасте он судит по огромному количеству проходящей мимо молодежи.

Впрочем, старики разглядывают его с не меньшим интересом.

Зачем что-то делать, работать, учить язык, если можно сидеть и глядеть.

205.2. Он почитал здешние дискуссии: о рапсовом масле, которое на порядок дешевле оливкового и, видимо, поэтому, выделяет яд при жарке; об армии крыс, которая выйдет из-под земли в ответ на трамвайную дорогу в Тель-Авиве; о газовом проекте Нобеля, который разорит страну и вывезет все деньги за рубеж. Такая русская дурость, но градусом пониже, чем в России, не надо обращать внимания. Забавно говорить на подозрительном русском, кроме которого иного не знаешь.

О, это желание ума, столь ему знакомое, в отсутствие самого ума.

Наконец-то он понял, что солнечное блистание морской глади в жаркий день растапливает его мозг. К морю ему нельзя приближаться. Почему так поздно становишься собой, с отвращением делая все, как все?

Он не считал свое существование настолько ценным, что за него надо ежедневно платить деньги. Он и бесплатно его еле выдерживает. Сидишь за письменным столом, а счетчик щелкает все быстрее, как бы ты ни хмурился, воображая свою близкую смерть и еще более близкую гениальность. Это его личное дело, почему государство и кто-то еще берут с него свою подать.

Чтобы он помнил о своем банкротстве того, кто мыслит.

Мало того, что инвалид мышления, так еще и платишь за это.

Она быстро выяснила, что запах бомжа появляется после захода солнца. К вечеру. Немцы выделили триста миллионов евро для реставрации баухауза в Тель-Авиве. Это как раз дома вокруг них. Они пустовали, и, стало быть, их занимали к ночи бездомные.

Найти их, но так, чтобы не попасться не глаза, не наследить, было делом техники, а также чести и совести благородного мужа. Когда говоришь по-русски, его как бы нет. А для него, на самом деле, нет говорящих на иврите.

Запах сильнее совести. При запахе жить невозможно. В полиции сразу поймут, что убили русские, которым жизнь бомжа копейка или агора. Дело не в том, чтобы убить одного, но, чтобы замели остальных, как соучастников.

Улицу мыли как раз до их переулка, там, где были кафе и рестораны.

Там еще можно было находиться вечером, а, если пойти направо, нельзя.

К ее дню рождения, который через неделю, он подарит хороший воздух.

Он выследил их лежбище с подветренной стороны ближней крыши.

Бомжей было четверо, трое пожилых, каждый из которых был по-своему похож на него самого, и одна алкоголичка. Днем они оживляли собой улицу для туристов, а ночью пахли для тех, кто жил вокруг. Какое-то время можно было посвятить технико-физическому решению их задачи.

Можно, конечно, по-простому бросить бомбу индийских благоуханий, и бомжи сами передислоцируются, но это предательство профессии, которая, как искусство, требует жертв.

Чем сильнее жара, тем больше хочется спать и тем менее это возможно.

Вполглаза читаешь книжки, держа в уме лучшие, прохладные времена.

Одно счастье, не в толпе. Хотя именно в пятницу, перед шабатом, часам к пяти шел в торговые ряды, где продавцы меняли ценники на грошовые.

Надо бы взбодриться, но бомжи как раз в этот момент исчезали с глаз и с нюха. Он и по мошкам понимал, что живность тут обретает новые качества.

205.3. А, может, он и убил. Главное, самому не помнить, тогда и другим неинтересно. Анонимное беспамятство и устройство ниши по иную сторону.

Живя со стиснутыми зубами, вряд ли будешь учить жизни других.

Когда не пахнет, забываешь и успокаиваешься, а когда вонь, начинаешь с того же места. Вышел, удавил, оставил ложные следы носками назад, ушел обратно. Днем здесь никого, кроме тех невидимых, кто смотрит в окна.

Такой вот у него сложный случай аллергической реакции.

Человек – это аллергия.

Дыхание, мысли, любовь – все это аллергические реакции, если надо повторить для тугодумов. Разветвленные реакции на отравляющую среду.

В жару здесь поневоле начинаешь жить так, как будто у тебя нет тела. Сводишь его к нулю. Потом привыкаешь. Очень полезная гадость. Тело - это тоже аллергия. Хорошо, если латентная, затаившаяся. Счастье – это когда тебя нет снаружи.

Постепенно жара достает. Например, потницей. Красными пятнами на коже, что начинают зудить. Деться некуда. Где тут хозяйственное мыло, которым надо мыться, непонятно.

Зато увидел фотографию Франца Кафки в день его бар-мицвы.

Есть неожиданные вещи, хорошо бы только ими и жить, как просыпаясь.

Вроде того, что первое вольное гимнастическое общество в России создавалось III отделением с привлечением аристократов, включая Пушкина. Проект не был реализован, всякий прогресс в России штука парадоксальная.

В чужой стране от него и пахнет по-иному.

В жару, главное, сидеть так, чтобы ничего не касаться. И никого тоже.

Письменный стол, и ты чуть в воздухе. Тогда терпимо.

Тушка в собственном соку, как в скороварке.

Вечером вышли на набережную. По дороге к Яффо дул свежий ветер, а то везде духота и влажность необыкновенные. Плюс тридцать к ночи! Глядя на религиозных евреев, понял, что тоже относится к закрытой социальной и религиозной группе, включающей, впрочем, его одного. Общение с кем бы то ни было невозможно.

Зашли в кафе, где однажды их хорошо угостили, чтобы взять мороженое в стаканчике; продавец умудрился вбить «три шарика» за 18 шекелей так, что те не поднялись над вафлей. Когда она выразила ему неудовольствие, он опустил мороженое в мусорное ведро. Они тут же вышли оттуда, не обращая внимание на то, что он говорил, - вечный плюс незнания языка тех, с кем не хочешь общаться. Ему показалась интересной будущая судьба паренька, от которого его навсегда отделило метафизической стеной.

Раздражение, витающее в воздухе, сравнить нельзя с московским, а вот результат один и тот же.

От жары он приучился почти не спать, сбылась мечта идиота.

От дневной дремоты спасает кофе, хотя бы и с ледяным молоком, чтобы на жаре не пить горячее. Тут же начинаешь потеть.

Вообще невыносимая жара отделяет от людей, за что отдельное спасибо.

Плохую литературу ругают за избыток слов. Что сказать о человечестве, больном избытком людей.

205.4. Заметил, что, если потеют руки, это начинается потница. Когда начинают потеть ноги, ощущаешь прохладу и удивлен, куда делись +34. А. оказывается, просто привык. Поначалу кажется, что слишком много сил тратишь на то, чтобы просто быть собой. Потом привыкаешь. Если меньше +30, кажется, что холодно. Не представляешь, как выживешь здесь зимой.

Спасибо писателям, написавшим книги, которые ему не надо писать.

Задача становится увлекательной: за нами интернет, отступать некуда.

Как известно, крышка ковчега нужна для того, чтобы богу было, куда ставить ноги.

Когда от жены не пахло духами, понимал, что в этот день она ходила к женатому любовнику.

Человеческая история так запутана, что нуждается во взгляде с другой стороны, то ли снаружи, то ли изнутри, но в вывернутой перспективе. А не надо было сжирать в свое время неандертальцев, вступая в половую связь с их женщинами. Эволюция пошла буквой г.

Вот он ушел из профессии еще потому, что руки стали дрожать. Про резкое падение IQ и говорить не приходится. Это еще совпало с открытием, что вся страна, включая ближайших людей, сошла с ума.

И сделать паузу перед тем, как переключиться на подонков, тоже не получится: как пианисту, ему нужна ежедневная практика не в специальных тирах, где все засвечены, а на реальной поляне.

Стало быть, уехав, вывозишь общее безумие российской деменции. В эмиграции недаром с подозрением смотришь на тех, кто говорит по-русски. И те смотрят с подозрением на тебя. Единственное, что в нас адекватного.

Резкость зрению дает цель. Здесь все расплывается в созерцании.

Был бы царем, живя в эпоху царей; был бы пророком, живя во времена пророков; был бы писателем, воином, мастером, ангелом, а стал идиотом, живущим в идиотическую эру.

Ведь вот же дарование смысла, - жить в ином, чем Россия, месте. И все.

Как писал один умный человек: кругом, конечно, бог; бежать некуда; спастись невозможно. Стоит ли ждать будущее, если знаешь, каким оно будет. Зачем убивать людей, если их ненавидишь, и они вызывают тошноту. Не надо лишать себя этой опоры, людей. Кто там, Иезекииль описывает, как надо, оставаясь на месте, двигаться с бешеной скоростью, приближающейся к сверхсветовой? Так вырабатывается божья энергия электричества. Мастеру гибридной депрессии это ясно как божий день, который он собой отапливает в дурную вечную погоду.

Особенно в отсутствие настоящего девятиглоткового граненого стакана. Некоторые путают глотки с пол-литровыми бульками, которые, как известно, не могут не делиться на три.

Извечный вопрос, сколько бульков в пол-литре – 21 или 24, - решается длиной горлышка. Мы берем длинное горлышко и получаем 24 булька.

Для чистоты опыта пьем третьими.

Только детские книжки читать, только пьяные думы лелеять.

Не бойся, сказал господь, я с тобой, куда бы ты ни пошел, я буду тебя бить.

205.5. Сколько мыслей слито в канализацию мыслей о боге. Направить бы в другое русло.

Это как раз и произойдет, и будет новый выплеск энергии.

У него обломовская психология. Сидел в Москве, тут кочевряжился. Был в Израиле, хотел сидеть до упора, пока в саван не завернут. Оказался опять в Москве, ну и хрен с ним с Израилем. Хотя уже от всего выворачивает наизнанку, сидит себе и сидит.

Заказов почти нет, все знают его строгие требования. Клиент должен быть системообразующим в структуре чистого зла. А где такого найдешь, если все теряется в фейках, белом шуме и сплошных подставах.

И все же иногда выпадает такой трефняк, что нельзя отказаться. Даже о гонораре спрашивает из-за своей торговой марки: продешевишь, не поймут.

Про то, что руки дрожат, никто не должен знать, хотя наверняка это уже будет видно скоро и так. Опять надо выдавать себя за кого-то другого.

Какое, однако, хорошее время, когда ни с кем не хочется ни видеться, ни даже звонить, даже с ней. Молодец и она, что не тревожит, будто понимает.

У него был однокурсник, сын генерала, который в новые времена очень был стал одним из хозяев крупнейшего либерального телеканала. Чтобы запомниться людям по интервью, стал говорить, что у него хобби даосизм и игрой в гольф. А на самом деле мечтал получить пять миллионов долларов и всю оставшуюся жизнь балдеть на эти деньги. Нефть еще не дорожала и не пришли гебисты.

Это он к тому, что у киллера тоже есть хобби. У него это мнительность. Любой прыщик он окружал заботой, прижигал, искал в интернете народные средства, следил, давил, впадал в отчаяние. Интимная близость к себе очень помогает убивать других.

Как известно, самые грустные люди - это юмористы. А убийцы – самые ранимые.

Ну и тоска, конечно, от которой есть только одно средство, но не водка.

Отвернулся к стене, накрылся спиной и решай сам.

Что касается ее, то она хорошая девочка, и это еще один, главный повод, чтобы держаться от нее подальше.

Взрываясь, думай об окружающих с точки зрения нравственного закона.

Ибо теперь ты на звездах у них над головой.

Отныне ты два в одном флаконе.

Приятно говорить с собой, никто не делает вид, что тебя не понимает.

Когда-то на него произвела большое впечатление мысль, что у человека есть отрицательный двойник, который висит над ним как кошмар. Но есть и другой, положительный, который почему-то у него под ногами, и именно тот есть планка, которую надо преодолеть: программа жизни максимум.

Так Вечный Жид сгорел в печи Освенцима вместе с Иисусом Христом.

Сколько раз он беседовал в России с добрыми людьми, без которых не стоит село на этой гнусной земле, говоря, что они одни, видно, и виноваты, что рашка еще не сгинула в тех тартарарах, которые положены ей по чину.

Типа, ехали бы, бежали они отсюда, пока целы, чтобы не портить общий людоедский пейзаж. Почти никто не послушал, уроды. Из-за них и страдаем.

205.6. Мозолистое лицо – это про него.

Нелюбимая мозоль, на которую не надо наступать лишний раз.

Даже бриться он давно научился вслепую; хотя можно не замечать себя, это тоже выход.

В общем, на стенде «Их разыскивает милиция» его не было и не будет.

Анонимность – условие профессии. Как у средневекового писателя.

Она давно не читала его дневник, надо бы написать что-то сбивающее со следа, да никак не сочинит. Ну, разве что, как он расстрелял в Красногорске коррупционную верхушку власти, включая убийцу, члена «Единой России», главу отделения Российского союза промышленников и предпринимателей. Лишь глава администрации спасся, чтобы им занялись правоохранители.

И в виде авторской подписи – орудие убийства: автомат Калашникова, лично подаренный покойным Михаилом Тимофеевичем.

Красивое дельце в жанре пролегоменов к долженствующему быть написанным будущему.

В котором, глядишь, и верховный обмылок смылится.

Когда ты готов к смерти, слышишь голос бога.

Он готов.

Земля поката, так уж она устроена, удержаться на ней невозможно. Только если не хочешь этого, какое-то время пробудешь.

Он все прислушивался к сердцу, как к часовому механизму, который остановится, когда он этого сильно захочет.

А женщина, ну да, хорошая, умная, красивая. И всегда неприятно видеть себя в не совсем прямом ее отражении. Или же, наоборот, она взбрыкивает и говорит, что это ты неправильно ей приписываешь свои мысли. А она совсем иная, чем ты, поэтому вы и соединились.

А, на самом деле, тут как в чьем-то рассказе, который он когда-то читал, где мама начинает гнобить своего сына, заставляя его возненавидеть себя, практически выставляя его из дома, потому что, видите ли, она узнала, что у нее рак, что скоро умрет, и хочет, чтобы сын не расстраивался сильно, когда это случится.

У него такая профессия: думать за всех сразу и делать окончательные выводы. Не математика, но еще хуже.

Люди, естественно, не любят, когда «их считают», тем более, снаружи, изнутри, навыворот и в зеркальном отражении, потому что так виднее.

Надо уметь хорошо исчезнуть еще при жизни, тогда тебя и после смерти не забудут, даже, если очень захотят.

Он жил подробно, с чувством, оставляя после себя шифрованные записи, как следы, по которым его можно было бы найти, да никто не захочет, а его там и нет.

Попробуй найти еврея в Израиле, как соломинку в стоге сена, где все друг на друга похожи. Вот он и скрылся в их толпе даже без пластической операции, которую какой-то безумный арабский юноша захотел произвести над его лицом и горлом. Было бы слишком нелепо ехать в такую даль на свидание с смертью, скажи, смерть?

24 июля.

Солнце во Льве. Восход 5.19. Заход 21.51. Долгота 16.32.

Управитель Меркурий.

Луна в Козероге, Водолее (10.41). Полнолуние 13.08. Заход 4.36. Восход 22.30.

Целительский день, холодная вода обладает уникальными свойствами. Можно обливаться, начинать курс закаливания, купаться в проруби. Достаточно за день три раза принять холодный душ или просто обтереться водой.

Камень: белый нефрит.

Одежда: серебристо-голубые тона. Не рекомендуются черный и все яркие цвета.

Именины: Елена, Ольга.

Самый страшный момент в Олиной жизни был, когда она прочитала его дневник. Страницы, ей посвященные. Не то, чтобы все там было неправдой. Главное, ведь ракурс, интонация, отношение пишущего, - а они были убийственными. Как бы, интересно, он отнесся к тому, что Оля напишет о нем сама, как Софья Андреевна о Льве Николаевиче? Мало ли что бывает между людьми в угаре раздражения, должно ведь быть самоуважение.

Чем больше Оля размышляла, тем в большее приходила неистовство. Да как он смеет писать о ее жадности. Более сквалыжного человека, чем он, она в жизни не встречала. Любую копейку надо выпрашивать. Записывает суммы на чеке в супермаркете. И сколько за бензин заплатил какого числа. Когда он ей последний раз делал подарок. Просто так, без просьб? Цветы, может, ей покупал или французские духи? Никогда. А трусики готов срывать при первой необходимости и еще недоволен, когда она отказывает. Космическая трагедия, о которой надо тут же через этот вонючий дневник докладывать всему миру и его создателю. Не понимает, насколько сам выглядит нелепо.

А этот его дурацкий психоанализ, пальцем сделанный. Она, конечно, раздражена, но в жизни он производит более приятное впечатление. Видно, сдерживается. А, когда пишет, все как на духу. Насколько человек не видит себя со стороны.

Она так и не могла понять, на что он живет. Понятно, что на ее гроши. Сняли самую дешевую комнатенку. Правда, в самом центре Тель-Авива. На рынке Кармель. До моря шесть минут хода. Столько же до старого города, до бульвара Ротшильд. Прямо напротив улицы Шенкин и Кинг Джорджа. Да что говорить. Прикольное место.

Пока все идет из корзины абсорбции, они еще ничего не тратили из своих денег, хотя живут здесь недолго. Но она уверена, что у него что-то отложено. Он может ее уверять в чем угодно, она чувствует. Все эти разговоры о том, что деньги ему не нужны, что он выше всего и живет творчеством, которого никто не увидит, - это, знаете ли, в пользу бедных.

Человек, который всегда был на всем готовом, ни в чем не нуждался, - это как аристократическое родимое пятно на лице, сразу видно.

Он никуда не ходит, ни с кем не встречается, электронную переписку не ведет, она проверяла, и, тем не менее, в курсе всего происходящего, и у нее нет уверенности, что он не ведет двойную жизнь. Во всяком случае, жить в центре Тель-Авива, в доме, выходящем на всем известный рынок Кармель это, как он говорит, значит совершенно исчезнуть из виду. Никому не придет в голову тебя здесь искать.

Он говорил, что до встречи с ней что-то писал, где-то публиковался, был знаком с кучей народу, даже вел какую-то передачу по телевизору, на канале «Доверие» или «Закон», она не запомнила, что-то по психологии. Но сейчас только читал с утра до вечера, ни с кем не общался, даже в фейсбуке не хотел засвечиваться, просил, чтобы и у нее на странице не было его фотографий, разве что со спины. Ей что, мужик сказал, она сделала.

Тут было жарко, шумно. Когда такое яркое солнце, кажется еще шумнее. А он включал кондишн, варил крепкий кофе и углублялся в чтение. Даже в ульпан учить язык не спешил идти, говорил, что у них полтора года в запасе, а он ничего важного здесь услышать не собирается. В общем, готов был жить на ее московские заработки, если переводить его слова на русский.

На какое-то время им хватит, на год-два, максимум, на три, а что потом?

С утра она шла на море или обходила все маленькие магазины на рынке, собачиться с лотошниками, не зная языка было бессмысленно, а в их ценах она не ориентировалась, понятно, что все дорого, но непонятно насколько.

Вообще евреи веселые ребята. Недаром, он ей рассказывал, древние греки описывали иудейского бога как Диониса. Умеют пить и неистовствовать, как никто. Зная наших евреев, не поверишь. Зато ашкенази, восточные евреи, и считаются вторым сортом.

Оля знала, как он набрасывается на бабу. Поэтому то, что у него, якобы, никого нет воспринимала с обычным женским недоверием. Да, она ревнивая, и что? Дамский угодник, а ни на кого не обращает внимания. Так не бывает.

Даже от психоанализа отказался, чтобы не возбуждать ее ревность. Опять, выходит, она виновата. А ведь мог бы этим большие деньги зарабатывать. Но она не могла дать ему такого совета. То есть предложила этот вариант, но, скорее, чтобы посмотреть на его реакцию. Реакции не последовало. Готов и дальше сидеть на ее шее. А у самого наверняка припрятано на черный день.

Впрочем, здесь разлито такое спокойствие, по сравнению с московской жизнью, что даже на нее действует. Восточный кайф, чего от них хотите.

Хорошая еда, чистый воздух, море, полное спокойствие, ничего не надо.

Другая толпа, другое общение, единственное напряжение - между евреями и арабами, но она улавливает его краем сознания. После Москвы это ерунда.

Моя картина мира настолько совершенна, что разрушить ее можно за минуту, говорил он. Она запомнила это, потому что правда. Настроение его могло измениться за мгновение на противоположное. И, конечно, она всегда в этом виновата.

Вообще-то она сама говорила вещи, которые надо за ней записывать, но некому. А она обречена быть летописцем великого человека, который иначе не оставит никаких следов.

Вот, например. Когда они переехали в квартирку на ХаШомер, там был всего один стул, который оставила девушка, жившая до них. И он устроился сидеть с компьютером на унитазе. Олю это дико смущало. Она старалась быстренько поесть, выпить кофе и освободить ему стул, но, оказывается, в раннем детстве у него был специальный стул с дыркой для каканья, на котором он целыми днями сидел, читая свои детские книжки. Так что сейчас он, наоборот, чувствовал себя с компьютером на унитазе в полном комфорте. Разве что ноги через час затекали. Но Оле-то каково волноваться, не оставила ли она там после себя запах. Хорошо хоть нашла на рынке лавку, где купила за двадцать шекелей ершик для унитаза. Цены бешеные, у них вообще ничего нет, она обходит весь рынок, чтобы найти самое дешевое. А он еще ругается.

Может, у него такая компенсация, задумывается Оля. Ему стыдно, вот он и впадает то в бешенство, то в депрессию. Хотя, может, и притворяется, а на самом деле ему наплевать.

Наплевать на все, кроме, например, своего тайного дневника, который от нее скрывает, выкладывая на видное место то, что пишет специально, дразня.

Он как-то признался, что с большим удовольствием ходил бы один, но она раньше чувствовала запах бомжа, пока тот не осел в ноздрях и носоглотке, и могла его предупредить. Спасибо хоть так. Однажды он громко отрыгнул, и она поняла, что в этот момент ему безразлична.

Жить у моря и ни разу не искупаться, это что. Оля умоляла его походить с ней по кромке моря, а не по этой пыльной набережной в грохоте автомашин. Наконец, он снял кроссовки и пошел босиком по песку. Вечер, дует ветерок, влажность такая, что все в тумане, самолеты над головой идут на посадку. Она нашла кресло, посадила его, а сама пошла поплавать. Минут пять, не больше. Такое сильное течение, что она плыла изо всех сил, чтобы остаться на том же месте, чтобы не снесло. Вышла, переоделась, благодать, он, вроде, доволен. Дальше пошли вдоль прибоя. Вымыла ему ноги, завязала кроссовки. Вдруг настроение меняется. Она спрашивает, в чем дело? – Я не могу в этом жидком говне идти, теперь весь в песке, мне надо срочно принять дома душ.

Она этого никогда не поймет, хоть убейте. Пустяк, конечно, но вся жизнь складывается из нескончаемой череды пустяков. Она даже не выдержала и так и сказала, как, мол, ты собираешься бомжа убить, а сам жить не можешь!

Но мистика какая-то. На следующий день в новостной ленте прочитала, что там-то и там-то на скамейке утром сего дня найден умерший бездомный мужчина лет примерно пятидесяти. Причем, следов насильственной смерти на первый взгляд не видно. Причины смерти устанавливаются врачами. Тут, конечно, не там, но чего они могут обнаружить. Ей уже самой интересно.

Сказала ему, но он, как водится, интереса не проявил.

«Да? Ну, если еще будет пахнуть, скажи». – «Знаешь, как раз не пахнет».

Он говорил, что ему нравится здешнее промежуточное состояние, когда ты вне России, вне Израиля, вне всего и, тем не менее, существуешь. Вот уж подлинный еврей в собственном соку, кто вне всего, перешедший границу с обеих сторон, контрабандист ничего.

И неважно, какое у него настроение, потому что это никого не интересует и совсем уже ни о чем. Он полностью влип в окружающее пространство, хорошо, что без людей. Никому нечего доказывать, потому что никого нет.

Шабат ему нравился. Чтобы целые сутки, да еще с напуском никто вокруг ничего не делал, это замечательно. Хорошо, если бы бог и люди в другие дни оставили всех в покое, но хотя бы шабат есть, и то покой для занятий.

Когда его спрашивали, чем занимается, отвечал, чтобы отстали: нутряной магией. То есть достижением степени совершенства, когда тело становится орудием духовной мести. На самом деле, ему, конечно, на это наплевать. Хорош бы он был, если бы об этом думал. Достигаешь только того, чего не хочешь.

Он не знал языка, ни с кем не общался, а энергии пространства по горло. Если ты в Израиле при теле, то и при деле, говорил, довольный. Жара, потом дожди, полное уединение в городском эпицентре рынка, моря, туристических улиц, внутренней каббалы. Если ты, сука, не сочинишь ничего достойного, то хоть здесь и подохнешь.

Получают ли мертвые газеты живых? Интересуются ли живые новостями мертвых? Какого хрена смотреть российские новостные сайты, благо, иного языка не знаешь. Когда там официально кончится жизнь, тебе сообщат. Пока умирай там, где есть. Тем более что Тель-Авив происходит из вавилонского «место из обломков кораблекрушения». Смыты историей, выбрались сюда живыми, слава богу. Паралич, неспособность говорить, - известный симптом наделения человека сверхъестественной силой.

Когда она предлагала ему идти не по набережной, а по кромке моря, там и в кроссовках можно пройти по влажному песку, он отвечал, что он - Асфальт Тротуарович, к такой природной жизни, как чистый фраер, не привык.

Жара, безделье, неясность во всем, - она боялась, как бы он не свихнулся.

В такие дни, чувствуя исходящее от него напряжение, она опасалась, как бы он кого-нибудь не убил, хорошо, если ее. Она ничего ему не говорила, но в таких вещах редко ошибалась.

Подставить себя, свое влажное место это самое простое, что она могла.

Кондиционер работал, не переставая. Черт с шекелями, себе будет дороже.

Что-то купить, а еще лучше найти какую-то редкую, нужную вещицу, чтобы переключить внимание. Держать подальше от людей, которые могут вызвать неожиданное раздражение.

В прежние времена Кант был интересен тем, что установил границу ума, научного знания, разумного достоинства. Нынче он кладезь слабоумия своих последних лет жизни, предтеча Альцгеймера за век до того. Граница ума подкралась, откуда не ждали, но классику все в жилу.

Будь у него соответствующая нейронам дрель, он бы сверлил мозг новыми бороздами и извилинами. Мало ли что откроешь случайными смертельными опытами. Вход неизвестно куда. Перед тем, как создать наш мир, бог сделал бесконечное множество опытов, которые его не устроили. Он их похерил, но, возникшие ниоткуда, они ушли не совсем в никуда. Программа хранит все, хотя бы в виде не активированных до поры отпечатков.

В пятницу накануне шабата на их улице прямо перед домом была ярмарка художников, которые расставляли столики с произведениями. Туристы шли плотной толпой, чуть в сторонке пели и играли музыканты. В открытое окно все и так было слышно. Пока она выходила посмотреть и поторговаться, он сидел за компьютером, непонятно чем занимаясь. Он, кажется, и не думал устраиваться на работу или хотя бы учить язык в ульпане. Потом, все потом.

Странно, что еврей восходит в Иерусалим, из которого нисходит к богу. И не только за гробом, которого нет, поскольку еврея хоронят в холстине. Он и при жизни нисходит к творцу, глядящему на него как бы снизу. Вот мистика.

Ольге удавалось всему радоваться: морю, свежей булке с маслом и кофе, купленным на развале за шекель бусам, чайной ложке, кулону, рамке для картины, которую предстоит найти, зеркалу и складному ножику для ногтей. Ее радовало, что здесь все «импортное» - из Германии, Аргентины, Франции, откуда хочешь.

Уйдет жара, все наладится, она опять сядет за диссертацию по Бродскому. Цель расплылась, но рассудок должен быть чем-то упорядочен. Вообще жара похожа на болезнь, весь день не в себе и ночью ворочаешься в поту. Из-за кондиционера он простудился, сопли потекли, начал кашлять, нервничать. Теперь и вентилятор не включить, а дышать совсем нечем. Зачем метафоры элементарным ощущениям. Бродский с точки зрения наивного разума, что быстро устает от поэзии высших достижений, которые автор зачем-то из себя выдрючивает.

Гениальность хороша лишь в момент узнавания, а не привыкания.

Воздухом, в котором сварена ночью в собственном соку, нельзя дышать. Посмотрела текущую погоду на айфоне. Три часа ночи, +30, ощущаются как +34. И сколько таких дней и ночей еще впереди?

А новости, приходящие из России, вообще не укладываются в мозгу. Это государственная деменция в чистом виде, охватывающая всех, кто там живет.

Быть ей гуманитарной чучельницей, вот что. Будет набивать человеческие подобия в отсутствие оригиналов. Кожаные мешки, хрустящие не костями, а словами.

И вдруг приезжает его дочка по дороге домой с работы, и увозит их из раскаленного дурдома на Иудейские холмы к северу над Иерусалимом. Первая ночь, когда можно было спокойно спать, дышать, блаженствовать. Хорошая девушка, ничего не скажешь. Когда он по своему обыкновению прицепился к Ольге, что она много ест, сказала ему: «Пап, ну оставь человека в покое».

Стеклянная стена, открывающаяся в садик, вдали холмы, долины, огонек в темноте мигает, там мост входа в Иерусалим. Рукой подать, - дорога, стена, граница с территориями, оттуда слышится что-то заунывное. Вынесли столик с креслами на улицу перед домом, дочкины собаки бросались лизать гостей, играли друг с другом. Чудесная квартира, звездное небо, изысканный ужин. Наутро они прогулялись все вместе по холмам с собаками, и она отвезла их обратно в Тель-Авив. Какой-то прекрасный сон.

Он обещал дочке впредь постоянно включать кондиционер, не экономить.

Сказал, что не различает чужой страны и эмиграции, поскольку отчаяние его лучшая и единственная родина.

Оле понравились его отношения с дочкой.

Вечером они уже гуляли по набережной по направлению к Яффо, и он рассказывал, что коцать писателей согласно их собственной стилистике – самое последнее дело. Например, был такой писатель Женя Л., чьи романы напоминали покойного Набокова, впрочем, еще до того, как тот стал общим пустым местом. Кроме того, Женя Л. был известным в Москве пластическим хирургом, творившим чудеса по женской части.

И вот однажды этот Женя выходит из своей клиники в центре столицы, к нему подъезжают на роликах двое молодых людей, один из бьет длинным ножом в живот, и они так же быстро уезжают в переулки. Человек, которого бьют в живот, некоторое время не может кричать. Плюс особенности приезда «скорых». Пока писателя довезли до больницы, он умер от потери крови.

Убийство чисто литературное, намекающее на то, что писательский базар надо фильтровать, поскольку ответишь за него не только перед ап. Петром.

И начал рассказывать про неожиданную смерть Достоевского, который не выдержал наследственных разборок с родственниками.

А Ольга все не могла отойти от рассказа про писателя Евгения Л. Она что-то читала из его книг, удивляясь дару бессмысленной в вышних имитации. Про Достоевского все прослушала. Опять спросила про пластического врача.

Он сказал, что ничего странного, профессия, как все в России, секретная, номенклатурная, поскольку меняют внешность агентов, шпионов, киллеров и бандитов. Проще всего было убить его гебистам. Тем более что убийство не расследовали, взвалив его на выпускника вуза с кучей других дел, в которых тот погряз и, не расследуя это, пошел на повышение.

Ее всегда удивляло, откуда он знает столько разных ненужных вещей.

Он ответил, что без особого рода структурированного в голове дерьма не может чувствовать себя полноценным человеком. Должен этим вербальным дерьмом постоянно питаться, чтобы хорошо себя чувствовать.

И точно, она знала за ним потухший взгляд, который сменяется острым и всевидящим. Когда познакомились, даже думала, что наркоман.

Еще он сказал, что в преступном государстве трудно найти нишу убийцы, не связанную с кремлевским сатаной, берущим тебя под крыло. Будто о себе говорил. Но Ольга привыкла не обращать внимание на то, чего не понимает.

Довольно скоро он сказал, что изжил здешнюю ситуацию и будет ждать, когда та начнется с нуля в несуществующую теперь сторону. Иначе говоря, все не то, не то, а что – то, неизвестно. Известно, что ни на море, ни на рынок ходить больше не будет. Про ульпан речи нет. Она так понимает, что пришло ему время искать силы в полном отрицании всего. Она в списке следующая.

Когда Ольга прочитала в его дневнике, что здесь нет ничего, кроме бога, в которого рано или поздно все равно упрешься, как в тупик, она испугалась. Пусть он пишет дневник специально для нее, чтобы, как она считала, сбить с толку, но она помнила главный принцип психиатрии: нормальный человек не станет выдавать себя за сумасшедшего; тот, кто притворяется сумасшедшим, и есть сумасшедший.

Если ему пришло в голову, что все дороги тут закрыты тупиком бога, то дело плохо: так оно и есть.

Хорошая земля, писал он, бедовая. Несмотря на кажущуюся человечность отношений. Бог пахан в законе. И барак усиленного режима, что же еще.

В жару бомжи перебрались с их рынка и Нахалата Биньямин на бульвар Ротшильда. Чуть ли не на каждой скамейке лежали клиенты. Толпы молодых людей штурмовали правильные кафе и бары, куда умные люди обязательно должны попасть.

Идешь мимо, говорить не на чем и не о чем, а молчать - не существовать.

Длинные дни несуществования. Но достаточно выйти на улицу, чтобы внимание увлеклось вослед движению самых разных, чем-то приятных и внешне близких людей. Кажется, что смысл снаружи, не надо копать. Просто смотри.

Главное, что себя не видишь, не пугаешься. Но и таких, как он, много.

Все структурирует время жизни, например, молчание по нескольку дней.

В четверг вечером кончается рабочая неделя. Обязательно кто-нибудь играет перед домом, даже дуэтом или трио. Рано утром на море никого нет, солнце в облаках, вода теплая, рыба или прыгает из воды метрах в двух от тебя, или кусает тебя за ноги, думая, что ты корм, надо активно переступать с ноги на ногу или столь же активно плыть.

В шаббат даже птицы над Израилем не летают, не говоря о самолетах. Тут тихо. Кошки выходят на улицы полными хозяевами, особенно вечером, хотя и настороже, шарахаясь от случайного прохожего.

Для правильного созерцания нужны хорошие декорации, на фоне которых происходит любое действие. Вот площадь в начале бульвара Ротшильда. С небоскребами и милыми домиками арт нуво, освещенными электрическим светом, поскольку он приходит туда по вечерам, когда нет палящего солнца и дует ветерок. Читает или часами наблюдает за выгулом собак и детей, сразу понимая все в этих существах и не понимая ничего, поскольку не выражает словами. В освещенных окнах небоскребов своя тайная жизнь. А тут парень на инвалидной коляске с управлением лежит, дыша воздухом, а рядом на скамейке девушка то говорит с ним, то по телефону, то молчит. В шаббат на большой площади всего несколько человек. Вдруг поздно вечером приходит какая-то экскурсия. Тонкий месяц в черном небе. Самолет идет на посадку над небоскребом. Здесь, как и везде, депрессия борется с любопытством. А побеждает осень, чьим предвестьем становится похолодание с +31 до +30. Когда изнываешь, это очень заметно. Если они тут останутся, надо запастись теплыми вещами.

То же в начале улицы Нахалат Биньямин, где они живут. Кафе-мороженое итальянского разлива. Там не так много людей, но часто играют музыканты, в шаббат открыто, всегда кто-то сидит. Или вдруг запись Рахманинова, тут же кто-то выгуливает собак, тихие разговоры на иврите, провожают девушек. Прямо перед ними падает на мостовую девушка-инвалид, выпустившая из рук свое кресло, за которое держалась. Несколько человек делают шаг, чтобы помочь подняться, но она и мама, что рядом, смеются, ничего страшного, это простая нелепость, сейчас они поднимутся и зайдут в кафе, а там устроятся, не волнуйтесь.

Или идут пустыми переулками к вечернему морю через Неве-Цедек, свернули во двор, прошли насквозь помойку и вышли в темноту, где женщина играла на гитаре сидящим в креслах людям. Увидев их, она сделала паузу, сказала «шалом», улыбнулись друг другу. А они выходят к огромным билдингам, переходят в несколько приемов широкое шоссе и оказываются на набережной по пути к Яффо. Если сидеть на скамейках, очень приятен ветер. А сама набережная, как бесконечная феллиниевская «Дорога», смотришь, не отрываясь. Вот парень едет на лошади, вслед за которой бежит жеребенок. А за ними, дико свища, арабские дети на велосипедах. Да и много кого еще все время без остановок. Почему-то кажется, что ты тут при деле. Что смысл – в самой жизни, какая та ни есть. А постоянное отчаяние и кислая физиономия способствуют величию замысла. Под знаком отвращения это еще туда-сюда. Можно пока пожить.

Периодически он уезжал в Москву, чем ставил под удар как само пособие, которое им выдавали на двоих, так и свое получение паспорта. Во-первых, надо прожить в стране год, во-вторых, чуть ли три четверти времени должно было быть непрерывным. В-третьих, Ольга понятия не имела, какие у него там дела. Он ничего сам не говорил, она не спрашивала, подозревая худшее.

Мало ли, что делает мужчина, чтобы оставаться мужчиной, думала она.

Да и ей почему-то кажется, что, оставшись одна, не станет сходить с ума и маяться дурью, а, наоборот, попытается сосредоточиться и собрать мысли.

При распаде смыслов – самое милое дело. Хотя и мучительное, потому что мысли не нам принадлежат, а брать неоткуда, все поголовно рехнулись.

Чтобы привыкнуть к одиночеству, Ольга переставала с ним общаться за несколько дней до его отъезда. Он не возражал. Сидели каждый за своим компьютером или айфоном и занимались делами.

Нужно составить целостную картину мира, подозрительную в каждой частице, повороте, деле. Все - дрянь, обман и нежелание иметь с этим общее. Она настороже. Но это не отменяет ее животного любопытства ко всему движущемуся и осмысленному.

Только глухое отчаяние позволит и в эмиграции остаться собой, растворив все в его царской кислоте. Даже алкоголя не надо, немного вина на ужин для протрезвления.

Какое счастье – молчать на всех языках сразу!

Она физически ощущала, как замедляется течение крови в мозге и тупит в висках. Жизнь развивается путем нравственного трения людей друг о друга. И так тошно, и сяк кромешно.

Уехав, он хотел забрать все деньги, потом передумал, но она настояла, сказав, что все равно их разорвет и выбросит. Жить надо в меру, а умирать постоянно, и для этого хороши все средства. Как говорится, жизнь до гроба, только большого, как жизнь.

Сама удивлялась, как научилась у него отчаянию.

Его отъезды странным образом совпадали с какими-то катаклизмами. То рубль упадет как никогда раньше не падал. То самолеты исчезнут без следа. То начнутся такие пожары, что Байкал исчезнет из виду даже из космоса. То жара, то потоп, то неслыханное ограбление и захват заложников в Лондоне. То удачное покушение на того, чье имя даже не скажешь заранее, не поверят.

Словно судьба говорила ей: ты можешь рассчитывать только на себя.

Он далеко, у него свои дела.

Смотри в оба и не делай выводов, потому что они все равно будут лживы.

При этом каждому достаточно информации и свободы, чтобы быть всеми.

Вообще жизнь в Израиле была такая дорогая, что она научилась получать удовольствие на все потраченные деньги: от воды, электричества, фруктов на рынке до итальянского мороженого в кафе. Не говоря про рестораны, куда так и не научилась ходить.

Посмотришь на людей вокруг, а у каждого своя внутренняя музыка, мотив и ритм, у кого-то с наушниками на голове. Можно быть от всех закрытой, - будущее уже наступило: ты одна на все человечество.

И главное ее умение, как написано в Библии, уметь понимать времена, то есть знать, что нужно делать Израилю. А Израиль этот она сама и есть.

Когда у тебя близкие, ты облечена в них, как в защитный покров, заодно отвлекаясь ерундой, вроде беспокойств, телевизора, честолюбия. Оставшись одна и без покровов, ты более, чем голая, - с голой энергией, которая из тебя прет.

Можно не волноваться и ничего не делать, все произойдет и так.

Когда он уехал, она легла и решила для начала выспаться.

Жаль, конечно, что он опять будет есть у себя «на газетке», не подогревая.

Папа ее водил в ресторан, начиная с трех лет, а его родители не водили.

Притом, что папины предки были крепостные, а папин дедушка ломовым извозчиком, он был помешан на опере, знал все арии, и папе это передалось. Другой вопрос, надо ли возводить себя даже к такому аристократизму. Но она ведь тоже не может без музыки. Осенью поедет в Массаду на постановку «Аиды». Хоть какая-то замена Большому залу.

Когда он уехал, одиночество, как всегда, оказалось такой прекрасной, но огромной штукой, что непонятно, с какого края к нему подступиться, чтобы делать, что хочешь, а, главное, думать, что хочешь, писать, что хочешь, быть, кем хочешь.

Столько планов, которые рассыпаются на мелкий песок профуканного времени. Крепость умных мыслей, оказывается, не прочнее прочих.

Такое впечатление, что философы отмирают в качестве кладезя мыслей, и даже Библия держится из последних, и Гомер с Данте и Шекспиром у самого горизонта на исходе. Земля поворачивается с треском и скоро будет голой.

И хранители их исчезнут вместе с ними, прижизненно мумифицируясь.

Но это тоже судьба, красивая и законченная, которой она избежит.

Ведь она, поскольку жива, вертит головой, еще на что-то надеясь.

Только бы не встречаться взглядом с зеркалом.

Бог, как известно, ходит по вершинам тутовых деревьев. Попадешь с ним в ногу, в шаг, будет тебе удача, будет шелестеть впереди.

Не пиши ничего такого, чего не желал бы прочесть после воскрешения, - как записал на полях рукописи один переписчик.

А сберечь себя, закопавшись, в текстологию и палеографию интернета, - это как?

Это значит выяснять происхождение каждой мысли и их перекличку друг с другом, выстраивать симфонии книг, начиная с классических и переходя ко второму и последующим рядам, наводя в них порядок, восстанавливая справедливость, устраивая иерархии, отслеживая массовый бред социальных сетей. Работа психиатра, сыщика, культуролога, литературоведа, философа.

Великая задача, за которую берется дурочка с переулочка, потому что она не связана никакими институтами, и потому же никому не известна, не нужна, и все ее открытия остаются втуне. Теперь уже точно известно, что бог не читает отвергнутые рукописи.

К тому же написанные на языке, образцовом по своему слабоумию.

А здесь даже тараканы с мошками совершенно чужие по своей природе, и к ним не может быть претензий: эмигранты могли сидеть в своем нигде.

И лучше понимаешь миллионы сорвавшихся с мест беженцев, бегущих от людоедов, гибнущих пачками по дороге и никому не нужных по прибытию.

Ольга вдруг приходила в себя вечером на набережной, куда устремилась в поисках избавления от удушающего жара, духоты, влажности, как в бане. Ей казалось, что море, которое она видит перед собой, - приснилось, что это сон, видение, все исчезнет так же, как появилось. Никаких вещественных доказательств реальности не было, а сознание не такие шутки умеет шутить.

Ладно, море, сделаем вид, что поверили. Рядом на скамейке арабы курили кальян, их жены с детьми деликатно гуляли в сторонке, возвращались, опять уходили, поговорив по телефону. У нее много книг на ридере, особенно не поглазеешь по сторонам, да она и привыкла к происходящему, притворилась, что сама внутри его. Хотя на все случайные обращения к себе, улыбалась, пожимая плечами, ничего не отвечая. Стена. Прозрачная, улыбчивая стена.

Славьте бога, рассказывайте о чудесах его, как тупую девчонку заставил думать, задницей буквально высиживая мысли. Перечитала: уж не его ли задницей она высиживает? Тогда подлинное чудо.

Почему-то общение с ним по скайпу в Москве погружало ее в депрессию, равную по силе маниакалу личной близости. Оставив попытки, она сослалась на глюки компьютера, айфона и магнитных бурь. Нет так нет.

Она как раз занималась проблемой древних итинерариев, путеводителей: какими словами описать дорогу в чужом городе, который становится своим. Вот он волнует своей абсолютной новизной, потом ты попадаешь впросак, и появляется ощущение паники, когда вдруг не сходятся ожидаемые концы с реальными концами. А потом все становится привычным, мягким, удобным, и ты, по сути, перестаешь замечать дорогу, настолько она твоя и родная, иногда, впрочем, выхватывая отдельные яркие куски, особенно, если удается в них поесть, поспать и полюбить. Или хотя бы посидеть на скамеечке, став свидетелем какого-нибудь действия.

Мы ведь сразу всюду остались без языка.

Кругом какие-то таблички, клише, как в зоопарке на клетке, но с обратной ее стороны.

Ни уму, ни сердцу. Ни ума, ни сердца.

Если человеку долго выть от тоски на луну, он, в конце концов, начинает выть словами.

Каждый метр земли исхожен, описан, сфотографирован миллионами пользователей интернета. Но, как сказано, когда бог придет судить землю, лишь деревья будут этому радоваться.

А пока выжидают, когда сок в человеке высохнет.

Об этом в описаниях городов и природы ни слова.

А то, что она или занудно плачет, или дурацки хохочет, не зная середины, это Чехов, кажется, об Ольге написал. Самой ей, конечно, плач по душе, но тогда нельзя никому на глаза показываться, это нечто. Плача, думаешь. Это и в мозгу соединяется, в левом, что ли, полушарии.

Когда-нибудь скоро человек будет виден насквозь, как на анатомическом атласе страницы Google. Она доживет. Даже успеет, по афоризму Бертрана Рассела, хорошенько подумать раньше, чем умрет.

Это ее мечта. Кто-то должен соображать, когда остальные сходят с ума.

Разве что мысль, как глыба, которую она всю жизнь старательно обходила стороной, и которая погребет ее под собой, когда она решит вступить с ней в единоборство. Мысль, как говорили фрейдисты, это то, что мы скрываем в себе, делая вид, что стремимся, оставляя, однако, на потом.

Надо высказать тысячу красивых афоризмов, чтобы скрыть то, о чем не смеешь подумать. Если бы можно было сформулировать, не задумавшись…

Поэтому мы и предпочитаем, чтобы язык думал за нас. Сами все равно переврем с ног на голову, а с головы на другую голову.

А ведь мы пишем на языке висельника, высунувшемся, длинном, синем.

Сначала она увидела на этаже пианино, его только что подняли грузчики на веревках по узкой лестнице. Потому она услышала из-за первой двери за поворотом их коридора, как играют на этом пианино. Самое замечательное, что играли нерусские люди, что здесь жили люди из самых разных стран, и русских, хоть их было много, можно не принимать во внимание. Русский язык казался ей подозрительным, хоть никакого другого она не знала, и она видела, что многие другие русские чувствовали то же, что она.

Ольга отталкивала не только иврит, русский, но и вообще всю эту жизнь, книги, написанные другими, благодарная за то, что уже не надо так писать. Это и была ее мысль. Оттолкнуть то, что уже было, ради того, чего еще нет.

Чего нет и, возможно, не будет.

Но только оно заставляет ее очнуться.

То, чего нет, заставляет ее жить дальше, прислушиваться.

И вся ее писанина оправдана, по слову Герцена, тем, что никто не обязан ее читать. То, чего нет, живет в ней одной. Наконец-то она движется в мире к автономному существованию в нем. Да еще достигнув возраста, когда нелепо и смешно волноваться по поводу своей смерти.

В Израиле ее даже смешили сетования многих на окружающую опасность. Хотя сил на безопасность государство и армия тратили немеряные. Надолго ли этого хватит Ольгу не волновало.

Она научилась получать удовольствие от ходьбы по улицам, не обращая ни на кого внимания, полная собственной онтологической значительности.

Радуясь, что попала туда, откуда нет возврата.

Что в квартире у нее, как у Кафки, есть большой лаз для бегства, который заканчивается глухой скалистой стеной. Но всегда можно сделать эти два-три шага на свободу, причем, не в туалет. Ольга не стала захламлять его вещами и чемоданом.

Как бывает, съешь что-то недоброкачественное и тошнит, так ее тошнит от всего, от нее самой: она недоброкачественная, непонятно, как очиститься. Куда-то вниз спуститься, пробить стену, не выходя на улицу, не видя людей.

Она подумала, что любит писателей самих по себе, ей интересен их облик, возможность узнавать их – Кафку, Толстого, Пушкина, Бродского, всех, - а их книги просто повод выдернуть их из толпы, остановить на них взгляд, сделать заметными. Книги, оказалось, умирают, писатели остаются навсегда.

Не дай бог ей остаться на виду, чтобы всякие кретины, вроде нее, строили на ее счет предположения и домыслы, потому что любые мысли людей о людях - это домыслы: то, что внутри, не пробуравливается тем, что снаружи.

Литература – конечна, даже если массивна, как проза Чехова, Тургенева, Толстого, а вот автор бесконечен в своих днях, трудах и напрасных потугах. Вот автор умер, и опять все сначала. Ибо любое наше знание о нем основано на нехватке информации. Сизиф каждый раз тянет свой камень, но в разных, все более богатых подробностями и окружающими красотами ландшафтах.

Так Лейбниц уверял, что мы еще не знаем, что такое бесконечно малые величины.

Ольга понимает, что должна пройти свое нынешнее одиночество до конца – с полного и счастливого штиля в начале до кромешной бури в конце, после чего опять что-то произойдет. Зато в конце этого периода надеется похудеть, иначе зачем оно.

Да, писатель, как он есть от макушек до пят. Включая предсмертный наказ сжечь все, что написал, то есть не быть целиком: не быть. И куда-то уехать на время своих похорон, как скрывался на свои юбилеи. Должны же быть какие-то дачи, Елисейские поля, наконец, где не найдут. Айфон отключить.

Она понимает, как ей будет трудно учить язык людей, с которыми она не собирается общаться. Уж ее подсознание встанет ей на стражу. Все, что она учит с утра, после обеда забывает напрочь, непрерывно выясняя отношения с собой.

На море с Ольгой заговаривали, она перестала ходить на море, чтобы не встретить случайно этих людей. В магазинах, на рынке, на улице она никого не запоминала, считая этого достаточным, чтобы и ее не запомнили.

Можно считать это патологией, но она и вправду не понимала, какой толк от этих прохожих людей. А, по сути, все люди прохожие.

Кончатся деньги, тогда и будет беспокоиться, что дальше.

Замечательно, что сейчас она готова, несмотря на жару, прочитать все-все книги, кроме тех, которые должна: по ивриту.

Надо включить кондиционер, закрыть окна и сделать шаг вперед.

Было так жарко, что она не выдержала и разделась совершенно голой.

Посмотрела на себя в зеркало и немедленно захотела.

Все, что угодно, лишь бы не стать тем, кем должна.

Женские груди и бычьи рога, больше ничего и не надо.

И какое ей дело, был женат Иисус Христос или нет? Что за продолжение светской хроники в теологии? Разве непонятно, что носители русского языка, к примеру, являются генетически слабоумными. То есть любые их суждения не имеют смысла. Парадокс о человеке, все умозаключения коего - лживы.

Если не здесь, то где же. О Москве, где девок обрядили в белые балахоны, из-под которых торчат камуфляжные штаны, ни слова. Так сказать, символ веры милитаризма и агрессии. Забыть, забыть, забыть об этом месте на земле, под которым уже разверзаются адские ворота.

А здесь ты просто обязана влезть на эту стену бога.

Гностическая душа – аморальна, когда отклоняется от траектории; ее же душа аморальна, так как следует траектории всех остальных, невменяемых. Неотличима в толпе носимых ветром.

Идея фикс безумца – ясное сознание.

Может, и Кант писал о чистом разуме в подсознательном предчувствии старческого слабоумия?

Во всяком случае, Ольга только и держится мечтой об уме, все меньше соображая, запоминая, понимая. Все по сакральному учебнику психиатрии.

Когда одна, то ничто не мешает страдать на полную катушку.

Но, как говорил царь Давид, лучше попасть под руку божью, чем под человеческую. Так что она не роптала, а только изнывала ежеминутно и безвыходно.

В минуту отчаяния отрицание жизни оказывается бесконечно короче самой жизни. Оно исчерпывается здесь же и тут же. Идешь гулять на набережную, но все это незачем, кроме моциона, то есть движения самого по себе.

А тут еще жуткая влажность при +32 вечером. Волны у скал кажутся неуместной декорацией: неужели это все действительно. Майка прилипает к телу, это бы не беда, но из-за потницы она в сыпи, которая еще чешется.

По нелепейшему прогнозу погоды жара будет минимум до октября. Рассказы, что в Израиле всего два времени года: лето с Песаха до Суккот и осень с Суккота до Песаха, - ничего не стоят. Вот и Суккот кончился, а на дворе те же +32. Сколько денег она перевела на кондиционер и душ, который тоже, впрочем, не помогает, - страшно подумать.

Ну пойдет она в пляжные бомжи. Будет спать на скамейке, принимать душ на пляже, есть с рынка с земли, но мысли чем разрешит, щелкая как орехи, которые, как на подбор, все пустые. Он ее наверняка бросил, ни слуху, ни духу, может, он кого убил, может, его убили. Ольга должна бы радоваться свободе, но постоянно что-то отвлекает: гносеологическая комедия, как ей сказали бы на философском факультете.

Была бы умнее, написала «Критику чистого безумия», с которым борется каждый мыслящий, а уж мыслящий по-русски, тем более.

Это ж какие монстры нас окружают. Это сколько же дерьма накопилось в извилинах. Как их оттуда смыть, где взять воды Алфея и Пенея, которыми новый Геракл очистил бы эти авгиевы конюшни. Или это дерьмо входит в самый состав вещества мозга?

Ее тошнило с утра, голова болела, померила давление – высокое.

Она не могла понять, сверчки в ушах или вентилятор, которого она таким не слышала.

Придя в себя, поняла, что человек задает вопросы в детстве и в старости. В детстве на них есть какие ответы-то, а в старости нет. Все, во что верил и считал правдой, оказалось обманом.

Но можно, исследуя, давать ответы самому себе: нет, нет, нет.

Иногда ей казалось, что люди еще ответят за чужие слова, которые писали и произносили, так и не узнав свои.

Поймала себя на мысли, что тут на набережной Тель-Авива все евреиновы в театре для себя. Смотреть одно удовольствие, моментально забыв, что сама из себя представляешь.

Говорят, когда-то, то есть совсем недавно, тут не было этих небоскребов-гостиниц, выстроившихся одна к одной. И море обрело геометрический фокус. И идущие на посадку со стороны моря огромные лайнеры.

Счастлив тот, кто выйдет из машины, несущейся без тормозов с горы.

Властям всего и надо сделать универсальные кулисы и декорации, чтобы каждый ощущал себя всечеловеком. Главное, не стесняться устраивать этот мир-для-себя.

Она сидит на полированных камнях под навесом на набережной, народу в будний день даже вечером меньше обычного. Небо, звезды, море, музыка из ресторана на крыше, свежий ветер, облака, книга стихов, полный штиль в душе - ее даже в сон потянуло.

Давно пора заняться чем-то серьезным. Были ведь времена, когда мистик подавал на развод со своей душой.

Странно, что она живет бок о бок с ортодоксальными иудеями, видит их на улице с женами, с детьми, с айфонами, удивляется, как им не жарко в их черных костюмах и шляпах в зной, но понятия не имеет, чем они занимаются и над чем бьются в своих науках. Разве что знает, что их партия, пришедшая к власти, хочет запретить в шабат работу магазинов, израильских выставок и павильонов за рубежом, а также игру в футбол. Но это все пена на пиве, а что там внутри, какой вкус, что изучают эти лучшие умы, какие небоскребы они воздвигают сегодня на фундаменте Торы и Талмуда.

Когда голова не болит, какое счастье ею думать.

Шутка ли, тут обращаются к богу по имени, тщательно скрывая его.

Все уверены, что бог сам их меняет ежесекундно, как еврей от царского и прочих начальств. Бог не может бояться городового и уполномоченного как они. Стало быть, таким путем он им угрожает, их вейс.

Есть власть узнает имя еврея, она его посадит и все отберет. Если гои узнают имя бога, они тоже украдут всю его силу и мощь. В итоге, уверены ли вы, что вас зовут именно так, как назвали родители? Оле тоже не нравилось ее имя, как всякому интеллигентному человеку, который больше и глубже того, что он видит в зеркале и читает в паспорте. Тем более что у бога нет родителей, он назвал себя сам, и каждое мгновение имя меняется, и мозг наш вынужден принимать новую конфигурацию нейронов и электрического поля, чтобы соответствовать меняющейся ситуации.

Но все это обычные сложности пешки в чужой партии, не стоит вникать.

Неужели, беженка в Израиль, она думает спастись от миграции миллионов людей, захлестнувшей уже и Европу. Все пришло в движение, и общий хаос - это лишь белый шум, на фоне которого возникает самостоятельная личность.

Хорошо, им на двоих дали пособие, которого хватит на несколько месяцев снимать квартиру. А то он уехал, и ни слуху, ни духу. Может, убили уже.

Мудря, не стоит переступать границу, за которой вполне угодна людям.

Можно говорить красиво, лишь бы сама это понимала, а не другие.

Пора уходить вглубь, говорила она себе, на письмо второго уровня.

Чтобы увидеть мир, надо его немного раскопать, там он живой.

Хороши те книги, которых нет.

Столкнуться с собой в экстазе и начать диалог ценилось у мистиков выше тривиального созерцания света.

Плох тот писатель, кто пишет не в соавторстве с самим собой.

Когда кто-нибудь спрашивал, чем она занимается «по жизни», она так и не могла придумать ответ. В общем-то, это – основной вопрос философии.

Ничего, кроме себя, она предъявить не могла, а это невелика ценность.

Зато никогда ей еще не было так хорошо, как здесь. Читать, сколько хочешь, писать, что хочешь, гулять, когда и где хочешь, молчать и думать, сколько влезет. Даже жара была не в тягость, то ли привыкла, то ли сумела управиться с ней, а там и осень скоро.

Но рано или поздно придется оторваться от земли, которая так хороша, - как от стартовой площадки. Траектории изначально разные у человека с землей. Куда бы ни шла, только напрасно царапаешь небо, иногда до крови, так видится со стороны.

Вот так еще немного повыходит на улицу, на море, в переулки, а потом закроется в доме и будет читать безвылазно. Книги и сны, чего еще человеку надо.

Новая жизнь вырастает из импровизаций.

В одиночестве женщина готовит свою страсть, как обед на скороварке. Поела, и по делам. Ничего другого у нее не будет, и не надо. Потому что у женщины есть только то, что есть сейчас. Поэтому она всегда в безвременной вечности.

Две недели с его отъезда Ольга уходила в себя и вот, только встала на приступочку. Заходи, не бойся. В себе всегда хорошо. Главное, наружу, на других не смотри. Особенно, когда они говорят, какой у нее усталый вид. Она же сюда не отдыхать на пляж приехала. И не чтобы быть как люди.

Хотя здесь, может, половина таких, как она, ненормальных, она не знает. В душу не лезут, и она им не лезет. Хорошая страна. А если кто что скажет: улыбнется, - не понимаю. Иди подальше… в небо.

Проверила по гисметео, да, магнитная буря в разгаре, отсюда нежелание ни с кем общаться, упорство в мизантропии. Жаль, думала, что уже достигла совершенства. Но, главное, голова не болит. А что время уходит зря, так оно таким придумано, время.

Ты, главное, пиши. До чего-нибудь допишешься. Или живи, - доживешь.

Она дожила до того, что перестала открывать электронную почту, потому что там были его письма. Это просто ужас. До него такие письма сочиняли только Гоголь с Бабелем. Сплошная психиатрия. Главное, подождать, пока он совершит какую-то важную вещь, которая изменит мир. Но все время ему что-то мешает. Например, отсутствие денег. Или простуда и головная боль. Но он соберется и совершит это. Это. И что – ему дадут Героя России? Да, наверное. Возможно, он издевался над ней. Но ей надоело. Она отправила его в спам. Но это же невозможно такое терпеть.

Потом у него был день рождения. Она его вообще не поздравила.

Когда не поздравляешь с днем рождения, тот острее переживается.

Все время думаешь о себе, о нем.

Лучше, конечно, поздравить и забыть, но Ольга любит помучиться.

Думала, что он все же каким-то чудом приедет, но он не приехал.

Если долго думать, то понимаешь, что день рождения – обычный день.

Наверное, это защитная реакция, но вывод вполне рациональный.

И день рождения пройдет.

Типа, не день смерти.

Когда он позвонил на мобильный с неизвестного номера, и она взяла трубку, хотя могла и догадаться, то объяснила, что и так думает о нем с прошлой полуночи до будущей, и, наверное, решила, что поздравила, а что? Оказалось, что он волнуется, письма возвращаются, все ли у нее в порядке. Она ответила, что, конечно. И неужели она будет его провоцировать своими настроениями и спекулировать на них. Пусть спокойно делает свои дела, не сообщая ей о каждом своем шаге. Когда все устроится, тогда он приедет, она не сомневается. В общем, договорила разговор с трудом, но договорила.

Читая книги и социальные сети, она видела, что люди стремятся оставить по себе наиболее полную память, выговориться, заархивировать себя in vivo, будто накануне смерти. Хорошо бы она не ошиблась, и впереди катаклизм.

А в ожидании варваров (цитата) можно выявить структуру обыденного сознания – в том, что оно высказывает и, особенно, чего скрывает.

Нормальным человеком она уже была, зная, что это ерунда и кажимость. Пора попробовать в иную сторону. Главное, не стесняться близких людей. Далеким и так безразлично.

Когда спустилась выбросить мусор и дойти до магазина купить хлеб, столкнулась у подъезда с пожилым ортодоксом с пейсами, седой длинной бородой, в кипе. Он почему-то присмотрелся к ней: «Англит?» - «Русит». – «О, - обрадовался он, - я знаю по-русски. Вы откуда?» - «Из Москвы» - «И я из Москвы». – «Когда вы уехали?» - «О, еще в 46 году, из Ашхабада, как польские граждане, с родителями, мне было 12 лет». – «Как хорошо». – «А вы еще там?» - «Нет, уже приехала сюда» - она поняла в этот момент, что останется навсегда, хотя бы трупом.

Они пожелали друг другу удачи, и она пошла в свою сторону, чему-то улыбаясь, так что на нее смотрели чаще обычного.

Почему она решила, что для великого письма, надо быть лучше или хотя бы иначе обычного? Письмо берется ниоткуда и уходит, для рифмы, никуда.

Она втесалась в народ многочисленный, как прах земной, и чего теперь требовать, если ветер дунет и всех сметет нафиг.

Остается ворочаться, как тифозной, стараясь устроиться получше.

От полного счастья, когда в пятницу идешь с рынка, где у арабов купила задешево последние перед шабатом фрукты, до полного ужаса, когда знаешь, что навсегда одна. Одно переходит в другое, и Ольга сама вольна выбирать мгновенную опцию.

Вообще чрезмерная честность в оценке себя и окружающего нелепа. Она бы с удовольствием, если могла, поправила бы фортуну, как говорят шулера. Знать бы лишь прикуп.

Она с радостью поставила ссылку на книгу некоего физика, - «Пузыри».

Теперь так и пишутся философские труды. Можно попробовать.

Было бы на что нанизывать историю философии. Мужчинам легче, чем дамам. У тех в детстве, даже если совсем нет игрушек, есть с чем поиграть.

Пузырь, красочный, переливающийся или серый, тусклый, одинаково лопнет, оставив по себе сопельку. Она только смотрела из окна на синее небо и высотную гостиницу у моря, на горлицу и самолет в небе, на деревья и окна в домах, наглухо закрытых жалюзи, на переполненную мусорку внизу во дворе и никак не могла представить звук лопающегося этого пузыря. Поскольку находилась внутри него.

Это и есть философия причастия.

Некоторые книги мы начинаем читать, лишь когда меняется ракурс видения и траектория движения всего, что вокруг нас.

Но написать-то их надо заранее.

А какие были у нее планы! Какой кураж и огонь в глазах. Клац зубов.

Однажды она ходила по улочкам и ей показалось, что вдали она видит его. Но она так привыкла наталкиваться здесь на призраки московских знакомых, что, несмотря на полное совпадение фигуры, одежды, манеры ходить, и его отнесла по ведомству привидений. Тем более что тут же на скамейке нашла фирменный пакет с упаковками сэндвичей, который взяла с собой, благо, ее хлеб дома заплесневел.

И, конечно, оторвалась в еде по полной: все сэндвичи разные, вкусные. Ее живот надулся, похудание насмарку, но как не оттянуться на дармовщинке. Тут часто перед шабатом, праздниками кладут всякую вкуснятину на улице, чтобы брали, кому надо. Продукты дороже, чем в России и в Европе, но, как вникнешь, многое раздается просто так или за бесценок, как на рынке.

Только потом она поняла, что это был все-таки он, но опять же не стала вникать.

Все говорили и писали о сотнях тысяч беженцев из Сирии и соседних стран Ближнего Востока, которые рвались любыми способами в Европу. Лодки и дырявые корабли тонули, беженцы с детьми гибли тысячами. Ольга не могла не воображать и себя беженкой. Привилегированной, конечно, но, по сути, беженкой. Это знак, что из Москвы через израильское посольство ехало все больше знакомых, еще больше из Франции, из Украины. Народ пришел в движение, и что-то все это да значило.

В то время, когда Россия вступила на путь промышленного производства лжи и мистификации, надо трезветь и отвечать за те немногие слова, которые произнесешь.

Перечитывала пророков, но и пророки (на русском) оставляли спокойной. Разве что Иеремия хорош, разоблачив собратьев по пророческому ремеслу. Можно сказать, закрыл профессию. Вы чего, уроды, предсказываете мир и благоденствие? Для пророчеств войн и погибели не надо доказательств, но вы, обещающие мир, извольте дожить до исполнения обещаний, и, когда не будет его, ответите по полной.

Да и сам образ пророка-коллаборациониста силен, дальше некуда.

Бог – любитель парадоксов, и автор-составитель Библии вслед за ним.

А вы, носители русского языка, бегите, пока не поздно, кто куда: молчите, мычите, мочитесь, ибо нет мочи, мочь вся кончилась.

Вирусный, надо заметить, язычок.

Но и Ольга не успокоится, пока не заполнит им сорок бочек арестантов.

Женщина знает: главное, не молчать. Для чего, неизвестно. Может, закрыть себя от создателя. Может, наоборот, подавать знак, что она еще здесь. А, может, усиливать ментальный ветер космическим мусором.

Может, слова и создают тот мрак, в котором, по слову Шломо, решил обитать господь.

Ольга тут едва успевала вращать головой, так все интересно. В Яффо на рынке или на Дизенгофа предлагают старые вещи со всего света, из всех стран, откуда приехали евреи. А обычаи всех этих людей, а лица, а хабитус! А сколько русской речи, особенно в Тель-Авиве, особенно на набережной, особенно в шабат или на Йом-Кипур, когда надо сидеть дома, молиться и читать Тору, а не фланировать, выпивать и закусывать в кафе. Но и это Израиль.

Да, здесь каждый человек был на счету, зафиксирован, имел счет. Но и родословные людей отслеживались тщательно в специальном институте. Места обитания евреев в России, их родственные связи, профессии. Такое впечатление, что с помощью интернета постепенно доберутся вспять до Моисея, а там рукой подать до Авраама и уже отсюда, после небольшой передышки – в сторону Адама.

Недаром же в «Полной еврейской энциклопедии» все люди – евреи.

Каждый день перед ней десятки книг, сотни судеб, тысячи имен. Ольга пишет на полях прочитанного. Интернет не дает скучать, лишь бы глаза выдержали, а то от духоты краснеют, и вид от книг делается неприглядный окружающим.

Плевать, она - в космос, проездом.

Жизнь одной полна фантомных оргазмов.

Иногда она чувствовала, что ее, как в воронку, затягивает в эту жизнь, а надо отстраниться и быть в стороне. На ином уровне. Хотя бы на том, когда читаешь и мыслишь, погружена в себя.

Если бы ее пригласили сейчас в ресторан или в уличное кафе, которых полно на центральных улицах Тель-Авива, и народу в них всегда много, и никто не напрягается, то она ощетинилась бы и устроила скандал своим плохим настроением. А вот прогуляться вечером одной в сторону моря, посидеть на скамейке, разглядывая гуляющих, бегающих, проезжающих на велосипедах, очень даже завсегда пожалуйста.

Она любит людей на чувственном уровне, но бесится, когда они что-то утверждают или, тем более, настаивают. Недаром выросла в семье военного, и от командного тона приходит в бешенство.

Разве человеческий язык не делает любое суждение ложным? Неужели Витгенштейн ничего об этом не написал?

Впрочем, жизнь - это предмет мышления, а не оценки и верификации.

Можно считать все суждения ложными, а можно – истинными. Это не вопрос широты души или онтологической глупости. Вибрируя, мы делаем противоположный выбор по нескольку раз в день, в промежутках принимая сны и лекарства.

А надо бы вылечить нервы, сведя их к нулю, и просто думать.

Кончится тем, что, не зная местного языка, она научится ставить всех и вся словом «беседер» на место, чувствуя себя в полном своем праве.

При этом, глядя в зеркало, ясно видела, насколько еще не произошла от обезьяны.

Мистики считали, что у каждого слова есть свое лицо. Да, маленькое и лживое, с косыми глазами.

Как люди дуреют в обществе себе подобных, так и слова в предложениях.

Почти всякий раз, когда она шла по своей любимой улице, на которой жила, она проходила мимо сидящего на скамейке бомжа с большой седой бородой и с двумя мешками, куда, видимо, складывал свои пожитки.

Один раз она села вечером с ридером на скамейку, на которой тот сидел, и два дня не могла избавиться от запаха, буквально, до рвоты.

Тем не менее она ценила этого дядьку, потому что тот напоминал, что с ней самой может быть. Стало быть, люди - это урок, а такие люди особенный урок.

Она смутно помнила какую-то историю с бомжами, когда лишь приехали сюда, не в подробностях. Вроде, ничего с тех пор не произошло, кроме его отъезда, а столько внутренних изменений, что все другое. При том что она не на что не поддалась, и живет собой, как жила.

А еще она в качестве примера следила за одним китайским мальчиком, которому только исполнилось 16 лет, и он уже вошел в двадцатку мировых шахматистов по рейтингу, и в кубке мира по нокаут-системе выбивал одного за другим соперников. А это больше трех недель предельного напряжения без отдыха.

Быть сосредоточенной - само по себе важно.

Но здесь что плохо. В Москве выйдешь на улицу, и настроение портится сразу. А там, где она живет в Тель-Авиве, наоборот. Идешь и улыбаешься всем, как дурочка. Особенно потому, что ничего не понимаешь. Какое тут сосредоточение…

И вопрос: можно ли во сне сделать больше одного осмысленного хода в шахматы, поскольку там, как известно, здешняя логика не действует. Льюис Кэрролл наверняка знал ответ, но, кажется, впрямую его не оставил.

Еще поразительно, сколько здесь мужчин, на улицах, везде, столько же, сколько женщин, если не больше; в России же их вообще нет, даже в Москве.

Она старалась описывать жизнь настолько впритык, чтобы не оставалось зазора, что, естественно, почти ничего, кроме себя, не видела. Все остальное жизнью не было. Шелупонь на постном масле. Их дело, она не вмешивалась.

Где-то она прочитала, как сатана вместе с князьями Рима и Персии всякий день записывают грехи Израиля и передают список серафимам для передачи высшему судии. Серафимы же берут эти подробные записи и сжигают их на ярком костре. Такое их предназначение. Она не знает судьбу иных писателей, но, кажется, что и на ее сочинения есть в мироздании свои серафимы. Сатана, как известно, по жизни наивный оптимист, приговаривая: рукописи не горят, рукописи не горят.

В администрации всевышнего интересные, однако, дела творятся.

Серафимы, то же слово обозначает летучих змей, записала для памяти.

Или то, что на небе человека распознают в виде пахучего сперматозоида.

В голову лезут глупости, как рыдала однажды от одиночества и тоски, а он в это время пришел с улицы, увидел ее, сказал, у тебя, кажется, плохое настроение, повернулся и вышел дня на два. Такое ощущение, что прочитала это в какой-то книге про Лермонтова.

Смысл любого человека может укладываться в какую-то умопостигаемую книгу, которую собираешь отовсюду по строчкам, рифмам, снам и словарям. Только там и надо жить, а не в здешней промежности, где делаешь вид, что жива.

Все-таки откуда в нем эта жестокость. Причем, в тот момент, когда ее не ждешь от него.

Как говорил пьяненький Мармеладов, у каждого человека должна быть книга, куда он бы мог спрятаться.

Что за страна Израиль, и тоска, и красота, и счастье, почти одновременно.

Прочитала чужие книги и, на основе вычитанного, прорицает, слепенькая, о полете птиц, в этих книгах описанных.

А кабы знала местный язык, услышала бы, когда работать пойдешь, когда дом по ипотеке себе купишь, чтобы выплачивать тридцать лет кряду.

Сразу глаза на лоб полезут от удивления, а потом обратно в душу – от тоски. В душе темно, но пахнет своим. Там и скутькаешься.

Дети и собаки здесь молчат, кричат только кошки, стонут, как люди, гоняются друг за другом с визгом, как враждебные этносы. Собаки обходят их стороной.

Жизнь дорогая, жесткая, а на деревьях висят и лежат на скамейках пакеты с хлебом, овощами и фруктами, одеждой, как анонимная вышняя милость.

Жара жуткая, от высокой влажности потеешь непрерывно, и вдруг дохнет прохлада, воздух высушится до бархата, и понимаешь, что такое дух божий.

Как ни крути, она обставила психологическое пространство вокруг себя, сделала его уютным, и никого не собирается пускать внутрь. Тут прозрачное стекло, пуле-водо-бого-непроницаемое.

Она внутри и только повторяет: какое счастье, какое счастье. Или: какой ужас, какой кошмар. Неважно. Потому что она в состоянии счастья, а за тем ничего. Как в учебниках апофатической мистики. Красота.

Вообще, давно пора перейти к неоплатонической любви и отношениям.

Недаром она никогда не показывает руку гадалкам, особенно пожилого возраста, чтобы их не смущать.

Свои линии любви и жизни носи при себе.

И так всю жизнь надо веселить себя самой, но в Москве это стало совсем стремно, когда знаешь, сколько всюду подспудного дерьма. А тут ничего, но каждый день все-таки стоит, кроме прочего, сто шекелей за квартирку, а после полугодового пособия взять их будет неоткуда, она иллюзий не питала.

Даже ложилась поздно, вскакивая чуть свет и чувствуя, что стыдно терять понапрасну время. Садилась за комп, читала, что-то выписывала, а толку? Все в атмосферу, в воздух одиночества и самодеятельной ажитации.

Днем болит сердце, глаза в розовых разводах, как небо в ветреную погоду перед закатом. Принимает но-шпу, капает визин, вроде, помогает.

Безусловно, на ней советское проклятие тяги к смерти. Те всегда готовы убивать, уничтожать цивилизацию, а она просто с интересом ждет будущей войны, которая разрешит ее душевные антиномии. Но никому об этом не говорит и не скажет.

Вот он приедет, думала, найдет ее на том же месте и в том же состоянии, что оставил, и куда ей тогда деваться в ее онтологической бессмысленности.

Разве что утопиться в море, как в ближайшем суицидальном средстве.

Неужели, думала, не пробьет эту дубовую кору головного мозга.

Из разговора с ним Ольга поняла, что у него какие-то неприятности, и он благодарен, что она не давит на него, сам все знает, когда сможет, приедет.

Она тоже ему благодарна, что он не вникает, что ей уже никто не нужен.

Но он, видно, впрямь влип в какую-то историю, если не звонит ей, чтобы не расстраиваться самому и не расстраивать ее.

Ничего, она себя займет не только на время, но и на вечность, если что.

Приятно видеть и думать, что люди здесь совсем другие: боевые, крепкие, не склонные к душевным слюням, в которых ты только и оживаешь. Вдвойне спряталась от мира.

Лишь поддерживаешь умственную остроту на крайний случай беседы с психиатром, который теперь вместо божьего ангела и лубянского следака.

Она любила читать дневники, которые велись накануне апокалипсиса.

А тут Россия всунулась помогать Сирии вместе с иранскими аятоллами, чтобы насытить свой комплекс неполноценности, объявила ультиматум Америке, чтобы не смели летать. Войны на Ближнем Востоке ведут веками, но Россия умеет провоцировать стороны так, что все приходят в бешенство, понимая, что лишь уничтожение русских приведет к миру.

Ольга вникала во все это от безысходности, сама понимала, не девочка.

Как говорится, тяга к смерти умирает последней.

Тель-Авив, да и целиком Израиль она видит не наискось, как надо бы, а – впритык. Обернется к человеку, а там лоб и неразборчивая подпись. Как им объяснить, что она живет очень, очень хорошо.

Разве что умереть счастливой.

Наконец, она поняла, что ее тревожит: слишком много зеркал. Если одна, то и зеркало – лишний соглядатай внутренней, нерасплёскиваемой жизни.

Видишь себя изнутри, и этого достаточно.

Ольга без предрассудков, если сходить с ума, то как можно глубже.

Женщин, которые глядят на себя снаружи, чтобы не отличиться от других, узнать легко, - они все остальные. Как и мужчины.

Но, попадая в толпу, в общество, в люди, инстинктивно принимаешь их окрас. В Москве корчишь жуткую рожу, чтобы не подошли. Здесь начинаешь улыбаться от глупой радости. Поэтому лучше всего, - не приближаться.

Вот и пишет она только о том, что – изнутри. А его все меньше и меньше.

Молчание длится.

Тогда она конденсирует в себе энергию немоты и начинает дрожать. Как перед взрывом.

Если у нее получится, она и на самом деле может взорваться.

До этого, впрочем, далеко.

Пока что надо как можно дольше продержаться, будучи собой, а не ими.

Чтобы не доводить себя до истерики, она старалась читать исключительно на русском, все прочее пропуская мимо себя. Это отечественное, нищее: сами придут и все дадут.

Действительно, придут и дадут. Из милосердия. Чтобы потом больше не обращать внимания. Для нее - двойная, максимальная выгода. И сыта, и одна.

Проблема в том, что, если долго и интересно читать, то забываешь, где находишься в этот момент. Ей, например, привиделось, что в комнате есть балкон, и она даже словила себя на желании выйти на него проветриться, уж больно душно, вентилятора и слабого ветерка никак не хватало.

Она с интересом взглянула перед собой: где балкон? И увидела открытое окно квартирки на третьем этаже, выходящее на бетонную площадку двора. Даже поежилась. А если во сне такое померещится. Желание подышать на балконе было слишком сильным и явственным.

Она заметила, чем громче жизнь вокруг, тем сильней она замыкается, идя сквозь нее, и тем ей это больше нравится. Ее сила – в противодействии, ага.

Спортивна, поджара, безнадежна.

Если себя не сформулируешь, никто не сформулирует, тогда ей кранты.

Зато в тишине расслабляешься и живешь, как в вечности, как будто всегда так будет.

Главное, не подавать никаких знаков о своем существовании родным и близким, поскольку тогда они наверняка захотят к тебе приехать.

Еще вопрос: если новую просветленную жизнь можно начать в любой момент, - за отсутствием видимых изменений в нужную сторону, - то годится ли в этом случае глубокая ночь. Или просто назавтра будет болеть голова?

Хотя и впрямь, светить лучше в темноте и одной, когда все спят.

Прежде всего, встать или хотя бы выпрямиться в компьютерном кресле. Втянуть живот. Напрячься. Проверить пятна потницы под грудью и животом, не стали ли ярче и больше. Если жара и влажность не пойдут на убыль, она совсем запаршивеет.

Ей не нужно знаков от природы, дать их ей – вот наша задача, как сказал бы новый Мичурин.

Однако именно в этот момент компьютер отключился. Возможно, она нечаянно нажала на кнопку отключения, хотя руки вроде лежали на клаве. Но будем считать так, чтобы не привлекать внешние невидимые силы.

Какое-то время ушло на восстановление закрытых файлов.

Потом комары, как предвестники нормальной температуры за окном.

Решила проверить, может, вещий сон ее ждет.

Все равно забудет.

Сны, вроде человека, которого не хочешь узнавать.

А наяву - русский язык брани, агрессии и людоедства; долго ли ей на нем выть белой волчицей, чтобы, никого не задев, сразу в глухую дыру неба.

Когда устает и сама не своя, то четвертинка, а не человек, причем, без головы и градус весь вышел.

Говорят, скоро дожди тут пойдут после самого жаркого в истории лета, не верится, изнутри вся истомилась, потея. И не верится, как можно жить не в этом внутреннем жару, как бы выздоровев.

Первым делом она укроется одеялом и будет спать на подушке, которая не станет под ней тут же насквозь мокрой. Будет спать, пока не придет в себя, не поумнеет. Даже можно будет закрыться сеткой от комаров, не боясь, что упустишь лишний глоток воздуха.

И все-таки это ее жизнь, а не тамошняя, людоедская, безвыходная.

Чтобы выстрелить, человек должен быть в себе, как в обойме.

Век обступает с такой зверской полнотой, что это видно лишь в зеркале по тому, как меняется, вытягиваясь, лицо, становясь злым, чужим.

Она вычерпывалась, а больше нечего делать. Читаешь, глаза на лоб лезут.

Напрасных людей видно по тому, как они гладко обкатываются людьми, словно камни на берегу моря. Некоторые даже с искомой дыркой посредине. Вот, говорят, душа. Нет, не душа.

А тут кривая, полусумасшедшая морда, с которой на люди выйти стыд, а, впрочем, все равно.

Она хочет окружить себя этой чужестью истории, общежития, а та сама ее окружает сотней слоев. Одни их книги чего стоят, образчики жизни снаружи.

Не мудрено свихнуться в отсутствие надышанного воздуха.

Трудно выстроить дом из жвачки чужих слов.

Даже если внутри все выгорожено молчанием.

Да еще маленькая дверца в глухой стене, которая есть у всех, но не все о ней всегда помнят.

Всякая мысль - это пантомима, которую ты проделываешь с миром.

Хороший мыслитель – плясун невидимого св. Вита.

Ему не скучно с самим собой.

Ольга тоже с детства хотела всегда сама себя занимать.

Людей жалко, что двигаются не в лад, соскочили с оси, боятся завтра.

Ближе к закату она, будто нашатыря вдыхала. Мозг прочищен, зрачки расширены, мышцы живота напряжены, можно еще побарахтаться.

Потом вдруг начинает задыхаться, а перед этим тошнит, и она понимает, что это из-за того, что его нет. Лучше бы совсем не было. В эпоху фейсбука даже уехать никуда невозможно. Все равно будешь в сети вместе со всеми.

Ее это не касается, а вот поди ж ты.

Выйти назло замуж – это слишком хлопотно. Но вот никого не видеть, запереться это как раз по ней.

Наверное, опять давление поднялось. Обещала ведь себе не есть. Или самую малость. К тому же тошнит, есть не хочется. Ох, какое-нибудь бы ей умное делание. Только не над собой делание, не эта православная йога с буддизмом.

Странно, что некогда любимые идеи обрели присущую им двухмерность мятой бумажки.

Удивительно, что когда-то в них верила.

Но за прояснением ума что-то следует дальше. Почему бы женщинам не повернуть эту историю в другую сторону.

Впрочем, это опять пустые слова, ни на чем не основанные.

Осенью они все осыплются, и что ей тогда делать в молчании, когда оно рвется изнутри.

То, что написано в любимых книгах, всегда когда-нибудь осыпается.

Нет ничего страшнее, как выходить утром в город, пить кофе с булочкой, просматривая свежую газету, обмениваясь фразами со случайными людьми, улыбаясь им. От незначащего легкого общения давление приходит в норму. Играть роль светской дамы. Когда на лице улыбка вместо обычного напряга, то люди к тебе тянутся, ты ловишь на себе их взгляды и становишься лучше прежнего.

Постоянно передвигаешь часовой механизм на потом. Как только не устанешь. Не лучше ли, чувствуя жуткую головную боль, начать мыть пол, а то и впрямь помрешь в грязной квартире. И не забыть снять дверной запор. А с ключом в замочной скважине можно будет, наверное, открыть дверь с той стороны, если что.

Она думала спрятаться в архиве, кропать имена в тетрадке дел и событий царств Израиля и окрестных народов, а архив вдруг взял и взбрыкнул светом вечереющим. На закате живы будем.

Главное, когда общаешься, хоть некоторое время не забывать, что ты сумасшедшая.

А для этого зайти в безумии как можно дальше, но, держа в руке катушку словесной нити.

В темноте – искры, те самые. Она закрывает окна сеткой от комаров, но ветер чувствуется. Может, он раздувает эти искры. Интересно, как все слова, включая те же искры, испохаблены ленинской ложью, которую она впитала в себя.

А, скорее, и божественных искр нет. Кто их видел, помимо каббалистов, которых не спросить. Да и чем можно подтвердить свои слова? Лишь собой, да человек не укладывается в слова, ни в рифму, ни в лыко, ни в строку.

Это как бесконечные рассуждения о боге. Да кто же его видел и вызнал изнутри, чтобы докладывать об увиденном.

Когда долго и красиво врать, как поэт Евгений Р., то сначала это забавно и даже вызывает восторг этот полет фантазии: а вдруг и вправду? А потом заранее знаешь, что это чушь, ни на чем, кроме визжащего прокручивания мозга, не основанная.

Старый трюк назвать мудака своим учителем, - чтобы никого не назвать.

Спросил в лоб, а ударил в ухо.

Когда спала, ей снилось, что она может писать разбитым на части мозгом. Даже не надо его собирать. Жизнь разорвана на части, и ум, и слова, - уж как выйдет.

Главное, избегать того, что уже было и ни к чему не привело.

Между прочим, женщина ассиметрична мужчине (хотя бы гениталиями: ее, оказывается, нельзя вывернуть симметрично ему, как думали прежние мистики). Вот и исток возможного развития ситуации. А заодно женского преобладания.

Верно ли она поступает, что сначала делает вывод, а потом собирается изучать материал? Но, если всему идти поперек, то и это тоже.

Вот Россия начала очередную войну, да не простую, с замахом на третью мировую. И, как всегда, дала указание палестинцам разгорячить ситуацию в Израиле. Те с ножами стали бросаться на евреев в самых разных городах страны, включая старый Иерусалим. На Виа Долороза, на четвертой станции араб убил ножом двух евреев.

Она всегда повторяет, что пока не уничтожить Россию, добра в мире не будет. Неужели прошлый век ничему не научил? Да, уничтожить. Но куда денутся сто с лишним миллионов русских беженцев из проклятого места?

Русские – это евреи ХХI века. Это не кто-то сказал, это все говорят, а, точнее, скоро скажут. Здесь – эпицентр божественных отношений, там – эпицентр геополитического и просто человеческого зла.

Пока что политкорректность не позволяет сказать о необходимости уничтожения России. Скоро скажут, да дело как-нибудь и уладится. Частью, например, войдет в Киевскую Русь на твердых условиях подчинения. Частью еще куда-нибудь. Евреи после римского уничтожения Иерусалима тоже как-то выжили на задворках чужой империи. А тут – на задворках собственной.

Эк ее потянуло на политику.

После тыканья евреев в спины ножами даже тель-авивская набережная пустеет, хотя кому и кого там тыкать. Она поняла, если бы тысячью метров левее, по дороге к Яффо, где буйная демонстрация арабов побила камнями полдюжины полицейских во славу безопасности Аль-Аксы, а мэр Яффо, в свою очередь, призвал евреев поддержать мелкий арабский бизнес в виде кафе, не устраивая там бойкот и обструкцию.

Она больше об этом не думала, а просто ходила вечерами близ моря, радуясь отсутствию людских скоплений и соображая, что вряд ли хотела бы общаться с незнакомыми людьми. Как у закрывшегося химического элемента у нее, видимо, отвалились все свободные валентности.

Кстати, вспомнила, как он ей зачем-то сказал однажды, что евреи мешают убийству русского президента и его своры, так как наверняка хотят, чтобы все кончилось само собой и наилучшим – с гебистской помощью, - образом.

Она долго думала над этой загадочной фразой и, кажется, ее поняла.

Где-то прочла, что американцы просчитали распад России между 2017 и 2018 годами. Чтобы как раз к 7 ноября уложиться.

А, может, пока от него нет известий, он все-таки сделает то, что надо.

К сожалению, думает она, об этом даже в газетах не напишут. Разве что в американских, да и то через полгода. А сам он ничего не скажет, даже если к ней вернется.

Какое счастье, что можно выдумывать невесть что, а то бы с ума сошла.

Ну так вот, ей не светит знакомство с кем бы то ни было, поскольку ее тут же стошнит. Она это чувствует без сомнений. И будет некрасиво.

Трудно выучить новый язык, если все время бредишь и тоскуешь, - по определению, - на родном.

«Вдова… вдова… вдова... С этим и живи».

Наверное, магнитная буря так ее раскорячила. Посмотрела на данные по солнечным пятнам и взрывам, так и есть, пятибалльный шторм по всем параметрам.

Не пора ли нам пора? Она, как и многие сейчас, думала, как бы покончить с собой в случае форс мажора, типа инсульта, Альцгеймера, депрессухи, как сейчас, когда уже не сможешь ни читать, ни думать нормально.

Не или мыслитель, или овощ; а или мыслитель, или труп.

Ни детей, ни родителей, перед кем стыдно и некрасиво кончать с собой, у Ольги нет. Стало быть, одна дорога. Не тушуйся, милая. На остановку сердца надейся, но сама не плошай.

Плохо, что пройдет и это, как любое настроение, развеется в новостях.

Остается лишь умственный костяк. Не логика, которой давно уже нет, а голое соображение, распутываемое суждениями.

А она собирает их в свою корзину, в теплую и влажную шхину, ушедшую с небес.

Жизнь, как сказал поэт, подражает только тому, что выражено. Остальное скрывается во тьме. До времени четкого постраничного указа. Когда еще его назовут русской историей болезни.

Вербально нагая, вертится на месте, как ужаленная.

Хороша была бы передышка, а не наша. Ветер, облака закрыли небо, араб бежит с ножом наперевес не на тех. Это мы не антисемиты, нас бей, араб.

Тут даже от ветра горят щеки, не говоря про солнце.

Ей уже интересно, чем встретят на рынке арабы, у которых она покупает фрукты по дешевке за пару часов до шабата, когда там меняют ценники.

Израиль – идеальное место для смерти. Недаром сюда слетается из России столько смертельно больных и уязвленно здоровых. Гибель тут настолько к месту, что давай уже слегка переждем, от минуты к минуте, от тоски к тоске.

Одиночество надето на нее поверх лица, людям больно туда смотреть.

Новостная лента каждые полчаса сообщает о теракте, об ударе ножом или стамеской на остановке или просто на улице, о попытке наехать машиной не военных или ортодоксов. Надо непрерывно обновлять ленту, а то что-нибудь пропустишь.

Никакой русской профессиональности наемных киллеров.

Сейчас она вспоминает, что они с ним не ссорились, потому всегда друг с другом молчали.

Хорошее придумала слово: оргазмеры, - а ни к чему. (Проверила по Google, там уже 350 примеров употребления. Неужели у всех, как у нее, - оргазмеры головного мозга?)

Какое счастье испугаться, наконец, навсегда половой жизни.

Без секса тупик, закрытая перспектива; тогда вот так и жить в тупике.

Время само потянет ее за собой, как рыбу, с крючком в губе: живи.

Мало того, что немая, так еще пой на крючке, жало тебе в русский язык.

Это внутри кто-то говорит: проснись и пой. Восстань к иной жизни. Где поют просто так, от сладенького сиропчика, в который опущены с головой.

То есть никогда не стремись к лучшему, оно не то, чего ждешь.

И что вороны раскричались, так, может, это ничего здесь не значит. Рано утром кричат, а потом их сменяют уличные музыканты.

Так и соловьи тут в октябре поют невыносимо.

Уйдя в себя, видишь пыль и хлам. Это и есть депрессия, особенно, когда ты одна. Некуда и незачем идти не только здесь, но и в любом другом месте.

Только время идет прямо, а ей надо поперек, иначе унесет в беспамятство.

Ибо, как известно человечеству, женщина произошла позже рожденного ею мужчины. Тот удачно отпочковался от бога, а она отпочковалась от него. Это святая история, ее не замай.

Как сказал бог, когда Адам застукал его с сатаной: ты меня разлюбил; раньше ты верил всему, что я говорю, а теперь веришь тому, что видишь.

Трудно понимать, как все лгут, продолжая верить себе.

Для начала она отказалась от своего имени, которое всегда не любила.

Она и есть она, даже не я.

Поперек времени, как известно, надо плыть с напуском, чтобы не снесло в сторону – берега ли, моря, неважно, все равно окажешься нигде.

Пусть это безумный рецепт от безумия, но рецепт.

Ольге вдруг позвонила его дочка, сказала, что едет мимо, могла бы заехать. Пришлось долго объяснять, что сейчас нет времени, может, потом.

Даже удалось схватить себя за горло, не наговорив лишних извиняющихся слов.

Чем более одна, тем лучше.

Энергия заблуждения (иной, увы, нет) способна продвинуть ее как можно дальше.

Исход уже ясен и даже просматривается издалека, но он лучше, чем обычное нелепое ничего, устроенное из пяти чувств с фигой.

И вообще, она не Марина Ивановна, сначала доест продукты.

И дочитает книги, и выучит еще несколько слов языка, профанная сторона которого сильно ее раздражает.

В свете конца всегда лучше видишь.

Потихоньку и непрерывно подъедая все, что у нее было, - корнфлекс и мюсли с молоком, овсянку с водой, куриную печенку с яйцом, помидоры черри и огурцы, персики, а там еще лежали остатки гречки с куриными крылышками и бедрышками, полный атас, - Ольга размышляла, что, кроме того, чтобы переводить дебелое тело в дух, ей больше тут делать нечего.

Хотела бы оставить коллекцию описаний гениальных людей, но таковые ей не попадались. Видя людей вблизи и даже впритык, она сомневалась, что гении вообще возможны на земле. Кроме тех, конечно, что выносятся волной времени, ну а если без мейнстрима, если сам плещется.

Помимо молвы о гении, остается литературное или научное дело, но оно текуче, координаты его неясны, время обращает его в посмешище или в миф.

А вообще все очень просто: если не хочешь человека, тебя тошнит.

И то же со всем остальным.

Если постоянно ждать знака и оклика бога, то и люди не страшны. Воспринимаешь их наполовину. Но вряд ли эта психотерапия является онтологическим доказательством божия.

К тому же знаки и оклики не могут не идти своим чередом.

Когда нечего делать, это и вправду лучшее древнее занятие.

Вроде чтения, когда в каждую из книг ведут сто путей, а есть ли из нее хоть один выход, так вряд ли.

Вот бы сочинить книгу, думала она, из которой выход настежь.

Ушла книгой, дорога пустынная, никого в природе.

Движется как черепашка под книгой, тут жмет, с тем не согласна, будь это хоть ‘Война и мир’, но книга уже в составе крови, и лучше имя твое, звук и слово, чем литой идол и золотой телец.

Выяснили, что тот, кто говорит с собой, сходит с ума последним.

Теперь, главное, расширить себя до всего, что мыслит. Тогда и разговоры с собой будут неожиданно познавательными.

Вот так и сидит весь день, сходит с ума, - если кто пробовал читать без твердой цели, кроме поумнеть, тот знает, - вдруг вечером, как стемнеет, выскакивает на улицу прогулять внутреннюю собаку, бегает по ближайшим улочкам, никого нет, одни кафе со столиками под небом, а внутри два человека смотрят на огромном экране баскетбол ЦСКА - Маккаби, хорошо, непонятно зачем. И обратно в душную комнату, а через два часа валится без сил спать, чтобы назавтра все началось по новой. А чего бы она хотела. Так и живут все, пока не помрут. Но скучно же, так нельзя. А, да, еще социальные сети, все друг у друга во френдах, хоть снимай при случае сливки большим лубянским половником.

Как говорится в народе, писать-то хорошо, но каково жить по писаному.

В какую же вымученную дрянь она погружена.

Вся жизнь, по сути, это смертельное оскорбление тебя.

Зато теперь она точно знает, как через пять месяцев эмиграции наступает безвыходная депрессия. И, «как открыли британские ученые», заканчивается она после пяти лет проживания.

Но по числу российских заявок на грин-карту в США этот год рекордный, «Коммерсант» так и написал: хоть тушкой, хоть чучелом, но бежать оттуда. Она это сделала. Остальное, возвращающийся в мейнстрим экзистенциализм.

А уж кто она, тушка или чучело, не так и важно.

И что за бред, жить настоящим, говоря себе, что у тебя нет будущего.

Да, нет будущего, поэтому она и живет, как все, настоящим.

И пусть ей покажут хоть одного человека, у которого есть будущее.

Она-то знает, поскольку поставлена смотрителем за этим самым будущим.

Поймала себя на чересчур погруженном в себя виде, когда на людях.

Хорошо, что никогда не смотрит вокруг.

Она стеснялась смотреть на людей: видимо, в каждом из них есть что-то неприличное, о чем сами не догадываются, спокойно и нелепо предъявляя себя остальным.

Но перетруждать хмуростью свой лоб ей не следует.

Даже слушая на пляже разговоры соотечественников. Многие приехали отдыхать, а кто-то давно живет, едва ли не четверть века. И разговаривают. А у нее потница, ей надо купаться в море, которое подсушивает пораженную кожу и вообще полезно.

Как сказала бы покойная мама, хоть на человека становится похожа после пары часов сидения в тени и купания в море.

А, приходя домой, лежит без сил, физически чувствуя пустоту в темечке: кровь отливает к вискам, давление стремится то к нулю, то к бесконечности.

Быть человеком противно: это не Америку открыть.

Будь у нее муж, то сказал бы, что она кислятина, которая не умеет радоваться жизни. Зато она радуется, что у нее нет мужа.

На той же скамейке, где когда-то нашла пакет с сэндвичами, увидела пакет со сладкими булочками, творожными кренделями, никогда такого не ела, совершенно особый, невероятный вкус.

Зачем она это взяла? Чтобы теперь постоянно смотреть вокруг, не лежит что-то, ее дожидаясь? Готовится к будущему профессионального бомжа. Она уже видела таких коллег, который объезжают по вечерам свою территорию на велосипедах, подбирая, где что выложили люди для бедных.

Это серьезно, она опускает планку, меняет свой статус, все такое.

Пособие, которое уходит на плату за квартиру, скоро кончится, что тогда.

Минимум год надо пробыть, чтобы получить паспорт.

После чего она тоже не уедет, а постарается здесь и умереть.

Единственное, что смущает, в Израиле не сжигают трупы в крематории, хоронят. Ее больше устроило бы развеять свой прах без следа. А, впрочем, все равно, ерунда.

В общем, надо привыкать жить тут на подаяние, на библейскую десятину, которую евреи отдают бедным, а те получают как бы от бога.

Сама она нищим никогда не подает, а здесь, значит, берет полной рукой.

Раскаяния не чувствовала. Стыда тоже. Значит, впрямь, заняла свою нишу.

Но знала, что, чем больше будем радости и азарта от ежедневных находок и подачек судьбы, тем сильнее будет тоска от своей никчемности. Впрочем, и так будет тоска.

Спасает, как всегда, огромный массив интересных книжек, которые читать, не перечитать. Вот московский милиционер подробно рассказывает в дневнике о Художественном театре конца 20-х, особенно про свои любимые «Дни Турбиных», на которых дотошно фиксирует истерические припадки. Сам счастлив, что выпало служить в таком месте. Иные подробности, вроде деталей спектаклей, поведения актеров, украденных из их уборных вещей, можно узнать только от него. А, главное, это мир, в котором легко укрыться от повседневного ужаса, который описывает в своем дневнике тех же лет брюзжащий пикейный жилет Иван Шитц.

Когда читаешь, даже абсурд кажется осмысленным.

Когда живешь, даже счастье и довольство – абсурдно.

В другие времена, даже совсем недавние, она писала бы невидимый миру роман. Но теперь писательство выпотрошилось до полной невменяемости писанины в социальных сетях интернета и людоедских досугов лубянских интеллектуалов. Тьфу их. Писатель – это звучит гнусно.

Ждать, пока грамотных повыведут, как моль, и писательство опять станет солью эпохи дефицита, - совсем уж стремно.

Живите, грамотные, ибо ваше есть царство коммуникации.

Вечером мечтательно ходила по набережной, наматывая шаги на счетчик в айфоне: ни дня без десяти тысяч шагов, иначе брюхо нависает, как у дамы, рожавшей двойню.

Кому-то страшно, когда святая земля на него надвинется, кому-то смешно, а ей безразлично. Замотают с головой в холстину и - в выдолбленную в земле дырку. Будущее время гораздо страшнее. Настоящее – время от времени.

А, когда понимаешь, что унизительно все, приходишь от гордости в себя.

Будто глядишь с отвращением вниз, не желая знать, что за спиной обрыв.

Накануне выходных позвонила его дочка, сказала, что может свозить ее на юг посмотреть древности. Ольга не отказалась, и так ей делают одолжение.

Возьмите купальник, на всякий случай, сказала девушка, может, заедем на Мертвое море.

Ольга так думала, что надо выезжать рано, пока не жарко, почти не спала, но девушка позвонила, что надо еще заехать в аэропорт за пропавшим у кого-то багажом, а самолет с нашедшимся чемоданом прилетает лишь в девять. Она не против, а то человек сходит с ума, приехал в отпуск, а вещей нет?

Нет, сказала она, что вы, какая разница, тем более что сидишь в машине, а тебя везут, как барыню.

Ольга купила фрукты, наделала бутербродов с сыром и ветчиной, купила сладкие штучки с маком, которые даже не знала, как называются.

Пока ждешь, можно почитать в интернете новости, а можно понять себя, почистив умственные перышки. Если она при этом начинает слегка дрожать, значит, все хорошо.

Интернет лишил нас мелкой пластики письма рукой, но ее наделил легкой пластикой дрожи. Когда слишком многие человеческие слова отскакивают от нее, как вода от масла.

Вообще, в такую жару, как заметил писатель, хорошо разлагаются трупы.

Так же и живые трупы. В неестественно еврейском пейзаже Негева.

Какие-то фразы готовила к путешествию, но, боясь забыть, употребляла заранее. Здешний бог сохраняет все. Когда-то книга жизни казалась толстой, всю не пролистаешь, не то что читать. Оказалось, несколько листочков, все прочее не имеет отношения ни к теме, ни к чему. Да и не найдешь их сегодня в интернете, где столько всего.

Неужели люди не догадались, что есть особая жизнь, - для внутреннего употребления.

Потом приехала девушка, отказалась даже выпить кофе, сказала, что перед выходом позавтракала. В дороге стали говорить про ипотеку. Все ее друзья за последнее время взяли ипотеку. Чем платить деньги за съемную квартиру, лучше те же 2,5-3 тысячи шекелей платить ежемесячно за свою.

Отец ее бой-френда, узнав, что приехал ее отец, первое, что спросил, есть ли у него работа, а, второе, покупает ли он тут квартиру. Главный вопрос для русских репатриантов.

Потом стала приводить цифры. Типа, за 900 тысяч шекелей в Хайфе в новом доме трехкомнатная квартира. Четверть суммы вносится тут же, а рассрочка на тридцать лет по 2,7 тысячи в месяц. Первый взнос подъемен, а остальные деньги равны обычной квартплате, которую и так платишь. Если не можешь платить, получай деньги обратно, а квартира только подорожает за это время.

Ольга напрягла арифметические способности и сказала, что за 30 лет выплачиваешь миллион, так что квартира обойдется реально в миллион триста тысяч. Не говоря об условиях контракта мелким шрифтом, вроде процента за первоначальные выплаты и последующие.

Девушка защищала ипотеку горячо. Ольга возражала, что за тридцать лет будут кризисы, когда люди будут терять работу, сдавать ипотеку, цены на квартиры начнут падать, а не расти, и, в итоге, все равно окажешься в проигрыше. Потому что богатым всегда прибавка, а бедным всегда убыль.

Но девушка говорила, что тут не Россия, что шекель за все время твердо держится. И так увлеченно разговаривали, что Ольга даже забыла, куда они едут, и, когда девушка, сказав на КПП «шалом», проехала дальше, спросила, где они, думая, что уже где-то на юге. Оказалось, в аэропорту Бен-Гурион.

Приткнув машину напротив нужного входа и выхода, девушка сказала, что постарается управиться минут за двадцать. И, если не трудно, лучше подождать ее на месте водителя. Если что, позвонить ей по айфону. А так ничего не произойдет.

Невдалеке стоял человек в униформе и с собакой. Она открыла дверцу, чтобы воздуха было больше. Женщина привезла большую тележку с вещами. Потом приехал седой дяденька, вышел из машины, обнял, открыл багажник и стал складывать туда сумки и чемоданы.

Человек с собакой говорил с кем-то по мобильному, потом прошел мимо их машины. Она смотрела в зеркальца, кто идет, кто едет. Подумала, что молчать о переживаемом впустую гораздо лучше, чем говорить. Русские люди, наверное, лучше всех могут затихнуть, слиться с местом и переждать.

И так практически всю жизнь.

Обычно мужчинам не интересна вся эта мулька. А женщины умеют найти какие-то мелочи, чтобы идентифицировать скрытый смысл. Стало быть, она дважды уродка, - как человек и как женщина, - которой это все отвратно.

Надо было взять с собой ридер, там дневник Михаила Кузмина за 1905-07 годы. Ольга перечитывает его, чтобы перейти к дневнику за 1908-15гг. Но ей показалось неудобным сидеть, уткнувшись в чтение, когда девушка рядом за рулем. Да неизвестно еще, где они будут, не разобьет ли. Бывают, наверное, люди, чей мозг работает непрерывно, она к ним не относится. Ни стихов, ни статей, ни плачей не может сочинить. Тоска и переживания ее бесплодны.

Наконец, увидела, как его дочка выходит из дверей, везя за собой чемодан на колесах. Ольга вышла из машины, а она, подойдя, стала укладывать чемодан в багажник.

- Помочь?

- Да нет, он легкий. Потом отвезу подруге. Пропал на пересадке в Тбилиси, хотя должен был сразу быть в Тель-Авиве. Вроде запакован. Но хорошо, если не выпотрошили.

Она села за руль, Ольга справа от нее.

- Еще один нюанс. Сейчас очередная интифада, арабы кидают камнями в машины. Бывает, что убивают водителя или пассажира. Поэтому поедем не прямо через Иерусалим мимо территорий, а в объезд, через юг. Это, конечно, дольше, но безопасней. Рисковать не будем. Согласны?

- Ну, конечно, вам решать.

Хорошо, что она заранее не знала, что им в одну сторону ехать два часа и поболе. Поэтому с интересом смотрела по сторонам шоссе и на указатели, стараясь угадать, скоро ли будут на месте.

Непонятно, откуда вообще могут взяться камни на скоростном шоссе, по краям которого иудейский безлюдный, как правило, пейзаж, развязки, съезды на другие дороги и направления. Вон, действительно, идут шесть подростков, но в руках у них ничего нет, да и полиции поблизости тоже.

Думать о поножовщине унизительно, да и не выходцам из Люберец ждать удара в спину. Вообще все очень странно.

Его дочь нашла музыку и ехала теперь молча.

Забавно, а, может, и не очень, но она совершенно забыла ее имя. Полина? Кристина? Прошлась по алфавиту от А до Я, вдруг что-то всплывет. Ничего. Спросить невозможно. Плохая память на имена что-то значит для человека, который не любит собственное имя. То, что девушку тоже зовут Ольгой, она сразу предположила, но, вроде, нет.

- Молчать хорошо, - сказала она. – Дурно пересказывать новости, фильмы, сериалы, телепередачи, а также прочитанные книги и сообщения в фейсбуке.

Та улыбнулась и кивнула.

- Сегодня еще шарав обещали, кондиционер включить?

- Нет, хорошо с открытыми окнами.

Когда едешь на приличной скорости, забываешь, что мир вокруг тебя пуст и неустроен. Наоборот, кажется, что все в порядке, столько всего настроили и как хитро. Это отвлекает. Пустота не видна. Попробовала бы оказаться там.

А тут скорость подталкивает жить, как все, брать, что дают, принимать самой участие. При трении о время и пространство образуется общественный человек.

Она возится с айфоном, делая вид, что сидит во френдленте, а пока может подумать. Быть не тем, чем кажешься другим, это тоже мания, имеющая свое клиническое название.

В пустоте надо сосредоточенно думать, а ее в таких случаях клонит в сон.

Вот и сейчас.

- Ну что же, - сказала она, отвечая каким-то своим мыслям, - государство уже есть, осталось добиться машиаха.

Девушка взглянула на нее, улыбнувшись. Для общения достаточно.

- Вы имеете в виду Большой Шабат, который скоро? Еще попытка сделать так, чтобы все евреи мира соблюли субботу, и тогда, наконец, придет мессия.

- Неприятно думать, что из-за твоей яичницы в субботу не придет мессия.

- Или, наоборот, приятно.

Теперь она с интересом смотрела на синие указатели, и охнула, увидев, что до Арава, куда они, вроде, ехали, осталось то ли 60, то ли 80 километров. Ничего себе.

Незаметно пейзаж стал таким пустынным, каменным, необычайным, что можно не только щелкать его на айфон («скажите, я остановлюсь на обочине, чтобы фотку не смазать»), но понять, что эта земля первоначально задумана для насекомых, для Армагеддона ящериц и жесткокрылых, и что все святые поневоле принимали именно такой насекомый облик. Иначе не узнать жизнь их изнутри. Ну, и, конечно, бог такой же, чего скрывать.

Она не могла не представить себя среди этих раскаленных под солнцем глыб, неровных марсианских плит и воронок, среди умопомрачительного пейзажа каменной пустыни. Человек слишком толст и влажен. Много мяса, много гнили, сказано в Талмуде, явно припрятанном среди пещер в камнях. Тут геология, где человек приемлем лишь в раздавленном и вытекшем виде.

Они все ехали, а она то дремала, то с интересом всматривалась в места, по которым ехали, то смотрела в айфон, то думала, зачем это все. Несколько раз останавливались на обочине, и Ольга фотографировала эти нечеловеческие виды.

Сверху увидели какие-то кепминги внизу. Оказалось, это бедуинский то ли лагерь, то ли поселок. Короче, живут они так. А автобус привез туристов на них посмотреть. Сверху все маленькое игрушечное. Но дорога уже вилась куда-то, и вскоре они проехали мимо бедуинского поселка совсем рядом. Там были какие-то магазинчики, лавки, пустые канистры.

Его дочка смотрела на карту на айфоне, сверяясь, правильно ли она едет.

Оказалось, что не совсем правильно.

Она не врубилась, что с этой стороны они подъедут к Масаде с заднего хода, если так можно сказать. Зато посмотрели на римскую насыпь вдали и вблизи, которую осаждавшие Масаду насыпали для штурма.

Может, они хоть осенью и зимой осаждали, а то жалко их, если в жару.

Вдруг подумала, что полюбила Израиль и иврит, который никогда не выучит, потому что они вдавливали ее в себя, заставляли живее быть собой, быстрее и больше делать то, что ей суждено и чего хочется.

Остальное – на расстоянии вытянутой руки, высунутого языка, ну и ног, которые здесь наверняка протянет.

- Или, как вы хотите, можно подъехать с другой стороны, но это тогда еще час ехать, как говорит GPS.

-Да нет, давайте здесь. Тут дорога сама по себе замечательная, знай себе вьется то вверх, то вниз по горам, и навстречу никого.

- Ну хорошо, там что-нибудь придумаем. Я никогда еще с этой стороны не подъезжала.

Если честно, Ольге совершенно не хотелось куда-то идти по такой жаре, было уже больше двух, и девушка сказала, что не уверена, открыто ли там вообще. Если ехать в объезд, то они точно не успеют, разве что покатаются. Сегодня пятница, все закрывается в четыре, значит, вход до трех часов дня, в общем, видно будет.

Вскоре они, действительно, подкатили к какому-то шлагбауму. Его дочка открыла окно, сказала дяденьке в будке «Шалом» и что-то спросила. Тот ей что-то ответил. Она вышла из машины и что-то ему еще сказала. Он ей еще что-то в ответ. Кажется, она купила билет. Он ей дал цветной проспект.

- Он говорит, что еще можно успеть. Надо будет подняться на гору по той лестнице. Это минут двадцать. И там погулять наверху. А я за это время вернусь и поеду по нужной дороге. И подъеду с той стороны. Вы погуляете часик по Масаде и спуститесь на фуникулере. Это шекелей двадцать, но вы постарайтесь бесплатно. Там мы созвонимся. Вы сможете подняться на гору, как вы думаете?

А что Ольге оставалось. Ей сюда привезли, а она будет кочевряжиться?

- На голову ничего нет? Ну, может, шарфик набросите. А обувь?

Оля показали свои босоножки.

- Да я вам не сказала, как одеться. Но хоть купальник вы надели?

- Да, я в купальнике.

- Ну, он понадобится на Мертвом море. А сейчас наденьте мои кроссовки, я нас, кажется, один размер, и носки, чтобы не натерли ноги, а я вашу обувь.

- А здесь есть где-то туалет?

Девушка спросила на иврите, и женщина, сидевшая на скамейке, показала рукой, где туалет. Оказалось, что там еще есть холодная вода, которой надо наполнить бутылку, и обязательно ее пить все время, а, может, и смачивать голову.

- Ну, правда, вы сможете? Идите, не спеша, прямо по ступенькам, пейте постоянно. А там наверху погуляете. Или поедете со мной? Но тогда точно не успеем до закрытия.

Да, она уже все поняла. Дойдет, конечно, куда денется. Да и для здоровья ходить полезно. Только зайдет в туалет, и прямо. Взяла проспект, который, правда, не собиралась открывать. Сказала спасибо и пошла.

В туалете было так хорошо, что она бы никуда оттуда не уходила. И вода ледяная замечательная. Но первые две минуты даже на солнце не так плохо после двух часов сидения в машине. Гора высокая, и она понятия не имеет, как туда можно дойти, но просто пойдет и все. Что ей остается. И кроссовки замечательные, спасибо ей. Неудобно, что она на нее целый день потратила, свой выходной, что она для нее, чужой человек. Нет, хорошая девочка.

Довольно скоро ей стало не то, что плохо, а слишком душно от мыслей, которые раздирали голову и, как всегда, безвыходно. Она даже забыла, что всегда думает, как бы тут остаться помереть. Но, конечно, перед его дочкой неудобно, если та приедет и будет ее ждать, а она тут пропала. И где, среди не трех сосен, а трех камней.

Ее никак не тянуло на созерцание окружающей красоты.

Ольга думала, как бы не помереть.

Дело не в том, что из нее вышел воздух, а в том, что ей, в принципе, это все не надо. Ни Масада с ее национальными героями, - когда нас припрут к стене, мы хлопнем дверью, взорвав ядерную бомбу и бросившись в пропасть со стен крепости. Ни запредельная красота пустыни Негев. Ни любопытство фейсбучного планктона, наполняющего страницы своего журнала фотками путешествий по всему миру. Гори они все огнем. Ей-то что до всех них.

Как пели в детстве в пионерлагере: «Какое мне дело до всех до вас, а вам – до меня!»

Поэтому, ступив на первую ступеньку, она двигалась к следующей, не поднимая головы. Тем более что высоту не переносила, а тут, кажется, шла по отвесной стене, поэтому, зачем смотреть.

Еще ступенька, еще одна, еще. Потом полила себе голову водой из бутылки и не поняла, почему глаза защипало. А, да, это соль потекла со лба, с головы, с волос прямо в глаза. Все у нее не слава богу.

Ситуация безвыходная, потому что никуда ей идти не надо, а не идти нельзя из-за сложившихся обстоятельств. Ладно, пусть, она и так дойдет.

Все чушь, ерунда.

Путешествовать, и она говорила это сто раз, хорошо у кресла, стола и компьютера, с видом из окна на закат, море и шелестящую листву с залетным соловьем. Но уж случилось, так случилось. Ненужные размышления лишают последних сил, и долой их.

Все хорошо, если бы голова и тело не были совершенно лишними. А так, постанывая и желая умереть, она поднималась мерно и без остановок. Разве что, когда совсем уже сбивалось дыхание.

Какая-то пара молодых людей спускалась по ступенькам ей навстречу, девушка ей улыбнулась, и она тоже что-то скривила ей в ответ. Наверное, услышали ее стоны. Здесь все улыбаются друг другу, но и в покое оставляют, если тебе надо.

Мухи были нестерпимы. Мелкие, неотвязные, даже если поодиночке.

Хоть бы ветерок. Но чего понапрасну мечтать. Надо жить. Надо идти.

Ей все же хорошо, сравнительно с остальными, что наплевать на красоты и древности, на культ Массады и ее существование вообще. Как и всего прочего.

Какие уж тут красоты, если, главное, дойти и не умереть. Поразительны остальные люди, которые бродят, как будто им интересно, словно черт их не берет, как говорила мама.

Она выпила воды из бутылки, и тут же выпитое полилось у нее потом из всех пор тела. Она достала платочек, и стала вытирать и промокать пот. Но как хорошо в кроссовках. В босоножках она бы сгинула уже на первых шагах по этим камушкам.

Зато представляешь, как было тошно защитникам и насельникам Масада от всех этой бессмысленной жизненной кутерьмы. Живи, человек, назло всему, только вот зачем. И римляне, дисциплинированные кретины, которые приперлись сюда на имперской тяге и насыпали вровень с крепостью целый каменный холм, потому что так написано в их инструкциях по штурму.

В иной ситуации она бы рассуждала иначе, но сейчас, под палящим солнцем, она уже смирилась со своим концом, и стояла, точнее, шла, одна против всех. Как и здешние иудеи две тысячи лет назад. Как и приехавшие сюда сто и более лет назад. И менее ста лет назад. Но ей-то что до них и их человечьего упорства.

Не хватало ей еще петь им гимн.

Поскольку она не смотрела ни вниз, ни по сторонам, то добралась доверху совершенно неожиданно для себя. Думала, что это небольшая площадка для отдыха, а это оказалась уже сама крепость.

Какие-то там ворота. Не хватало ей еще смотреть по карте, как будто это имеет какое-то значение. Не для нее уж точно.

Всякое насилие унизительно, физиологическое, тем более.

Где-то вдалеке у стен она увидела группу людей. Значит, тут еще кто-то есть, кроме нее. Большое пространство, люди казались маленькими, и то хорошо. Мухи просто убийственны. Она отмахивалась, хлопала ладонями, пытаясь поймать, все напрасно. Их становилось все больше, как в каком-то фильме о распятии Христа.

Неподалеку она, наконец, нашла укромный уголок, скамейки, тень, и уселась без сил, положив рядом с собой сумку. Не встанет ни за что. Только бы мух перебить. Одна села ей на ногу. Ударила со всей силы и убила ее.

Появились еще две. Никто не заставит ее открыть план крепости и рассмотреть ее. Дело не в том, что у нее нет сил, а в ненависти ко всему мероприятию. Быть как все, как жвачные идиоты с открытыми ртами, поглощающие отведенные им зрелища.

Может, все это и было бы хорошо, если найти внутренний выход отсюда.

Какие-то разумные не слова уже, не действия, а – перспективы.

Уйти отсюда и жить там, поглядывая назад.

Для подлинного прошлого нужно настоящее, которого нет.

Периодически появлялись молодые люди, говорившие на разных языках, некоторые смотрели и на нее как на экспонат, другие отводили глаза, как от неприличного. Она уже не задыхалась, но сердце было какое-то пустое, и как-то знобило. Уж не инфаркт ли. От жары давление падает. Лекарств не было никаких.

Она решила сидеть здесь до встречи с его дочкой, но мухи и туристы, что не давали покоя, заставили ее сначала перейти на скамейку в другой закуток с тенью, а затем встать и пойти, набросив на голову платок, как у бедуинки.

Тошно, но что делать.

Люди больше кучковались у стен крепости, оглядывая панораму, заходя в башни, а ей бы тут прокантоваться, и то хорошо.

Сделала два шага, ванна в земле и ступеньки вниз, там вода, наверное, была. Как это… миква. Еще неподалеку два сиденья, отхожее место. Наши люди. И она удачно нашла.

Все это воспринималось верхушкой мозга сразу под волосами. Главное, не думать. Еще походила немного, держась подальше от собратьев по виду. Нашла женский туалет, а перед ним раковину с ледяной водой. Осторожно протерла лицо, голову, губы.

Все хорошо, но вдаль под солнцем не пойдет. И поплелась как миленькая.

Шла куда-то, чуть не шатаясь. Не так смотрела, как брюхом ощущала этот песок, камень, солнце, режущий глаза и тело свет, человечьи тени в стороне.

Дошла до группы китайцев, которым гид что-то говорил на английском, а их человек переводил уже на китайский. Они устроились в тени, и, когда гид закончил, захлопали в ладоши. Конец экскурсии.

Многие уже начинали спускаться с другой стороны, чем та, откуда Ольга пришла. Одна женщина хотела взойти на сторожевую башню, но чернокожий служитель закричал, что, типа, все, скоро шабат, Масада закрывается.

Хорошо, что хоть никаких лишних сведений она в голову не взяла.

Теперь на спускалась вместе с туристами из разных стран. Тут удобно, конечно. Она так поняла, что идет в сторону фуникулера, хоть билета у нее не было. Но там, кажется, и не спрашивали. Прочитала, что в кабину входит сорок человек. Вроде, было не больше. Сначала все стояли у загородки. Мужчина у загородки билетов не требовал, да и не видно, где их продавали. Через пару минут всех пустили внутрь. Она прошла в большую кабину и встала, держась за столб. Поехали. Наверное, было красиво. Кто-то на айфон фотографировал.

Спустившись, она позвонила его дочери. Та сказала, что уже приехала и ждет ее в машине на минус втором уровне. Тут были какие-то рестораны, магазины, продававшие косметику Мертвого моря, вино и все, что угодно, по тройным ценам.

Она спросила продавщицу, которая говорила с кем-то по-русски, где тут выход. Та показала, куда повернуть, чтобы выйти к лифту.

Машина стояла прямо там, куда она вышла.

- Ну как, все посмотрели?

- Да, замечательно.

- Ну, это в первый раз, потом еще будете сюда приезжать.

- Да, теперь осенью или зимой.

- Я вам кроссовки должна отдать.

- Сейчас заедем на Мертвое море там поедим и обменяемся обувью. Вы купальник взяли?

- Да.

Теперь осталось только избежать обязательного купания в Мертвом море, и она свободна.

Самое интересное, что здесь ей жизни нет, размышляла она, следуя своему обычному движению в тупик, но и в Россию она никогда не вернется. Спасибо ей за это. Никуда и ничего. Как писал Георгий Иванов. Так и надо жить.

На какое-то мгновение обретаешь смысл. От противного, что жить нельзя.

Словно вспышка молнии, и ты в себе.

Теперь они ехали по почти пустому шоссе.

По бокам в скалах были сплошные пещеры. Самое анахоретское место. Родина монашества. От нее этого не дождетесь. Она будет там, где есть. Пока не вымрет сама или с чьей-то помощью, что неважно.

- Раньше здесь тоже было Мертвое море, а теперь высохло, - показала его дочка налево. Ну да, сплошная соль земли. – А вот и оно. И отели вокруг.

Она свернула с дороги к стоянке у дикого пляжа, где, как стало понятно, почти одни русские, вьетнамцы, таиландцы, но русских больше.

Они взяли сумку с едой. Прошли к какому-то забору. Толстые тетки сидели на стульях у раздевалок, посредине был душ, в котором омывались те, кто вылезал, искупавшись. Кто-то, как они, закусывал, сидя на подстилках, прямо на серой от мелкой соли земле. Ужас, но, по сравнению с которым, все остальное было еще хуже.

Насельников отелей можно было узнать по белым халатам и простыням, в которые те были завернуты.

Много детей, ради которых можно идти на жертвы, это и она понимала.

- У меня тут бутерброды с ветчиной и сыром, крутые яйца.

- Я заказала на работе порцию суши, я меня скидка 60%, очень удобно, - сказала девушка.

Они постелили покрывало, сели на него, предварительно обменявшись обувью.

- Спасибо, вы меня спасли, я бы не дошла в своих туфельках, - сказала Ольга.

- Да, я забыла предупредить, что нужна обувь и головной убор хороший.

Они поели, проголодавшись. Правда, ее бутерброды и яйца так и остались.

- А вы купаться будете? – спросила Ольга.

- В этот раз не буду. А вы зайдите в воду, это, говорят, очень полезно.

- Чего-то мне совершенно не хочется. Столько народу. И все говорят по-русски.

- Ну, здесь никто ни на кого внимания не обращает.

- Это точно. Но просто не хочется.

- Как хотите. Потом все равно еще сюда много раз приедете. Считайте это предварительной обзорной экскурсией.

Они еще посидели.

День клонился к закату, шабат к началу, было тихо. Вдали многоэтажные корпуса гостиниц.

- Вот там, на другой стороне видна Иордания и тоже гостиницы и пляжи для купания. Сюда хорошо приехать на несколько дней, есть специальные путевки. Правда, бывает шумно, слишком много детей и их разговорчивых родителей. Публика специфическая.

- Обычные люди, которых испортил вопрос здоровья, еды и получения удовольствий, - сказала она.

- Правда, не будете купаться? И даже не походите в воде? Тогда пойдем к машине. Назад нам ехать столько же и той же дорогой.

Выехали. С горы видели заход солнца, круглого, большого, оранжевого, западающего за горизонт. Она сфотографировала, но не получилось, нужен настоящий фотоаппарат, а не айфон, да и непонятно, зачем.

Довольно быстро стемнело после этого, как всегда тут. Электрические огни, машин немного, дорога то широкая, то узкая. Шестое шоссе, сказала его дочь, платное, но сегодня какая-то часть бесплатно, надо смотреть, когда появится сбоку знак денег, тогда они съедут на параллельную дорогу.

Музыка тоже была хорошая, кажется, Бетховен. Когда музыка, можно ничего не делать, просто жить, поэтому Ольга в последнее время разлюбила ее. Но в дороге самое то.

Обратная дорога всегда короче дороги туда.

Где-то на середине она сказала его дочке, что невероятно благодарна ей за сегодняшний день, за это путешествие. Столько впечатлений. А, главное, она встряхнулась.

Недавно провели опыт, доказавший, что атомы останавливаются, если на них смотреть. Так вот она, Ольга, видно, вся сделана из таких атомов: когда на нее смотрят, она перестает жить. В чужом взгляде такой замораживающий эффект, то лично ей это было ясно с раннего детства, когда закрывала свое лицо, чтобы чужие на нее не смотрели.

- Извините, вдруг вспомнила, не знаю в какой связи. Знаете, почему евреи не принимают лекарств? Потому что они снимают боль.

- Да, боль - это, наверное, единственное, что позволяет нам опамятоваться.

Когда они въехали в Тель-Авив, она попросила девушку остановить при въезде в старый город, откуда она уже дойдет пешком. Еще раз сказала ей спасибо, все было замечательно, до встречи.

В начавшийся шабат на улицах никого не было вообще. Туристы ходили по набережной, а дальше пустые дворы, тишина, чистота, поскольку машина с мусором уже проехала.

И, несмотря ни на какую интифаду, никакого ощущения опасности, как в России, в Москве. Здесь люди вокруг нее такие же, как она. Заняты собой и своими проблемами. Если обратится к ним, ответят и помогут, а нет, значит, не будут мешать, как и она им.

Домой не хотелось идти. Комната при электрическом освещении – голая, скребет по сердцу и насквозь видна из чужих окон. Да, соседний дом пуст перед ремонтом, а в том доме, что сбоку, почти все окна наглухо закрыты жалюзи, и вообще они под таким углом, что никто друг другу не виден. И все равно, кажется, что кто-то смотрит, наверное, она сама себя видит, и это ей не нравится.

Конечно, хорошо идти по улице, не поднимая глаз, интимная вещь-в-себе, самочувствие брюхом. Но, как в иные дни заставляешь себя есть, несмотря на отвращение, так надо заставлять себя смотреть в лица прохожих, чтобы происходила аккомодация хрусталика. Иначе зрение испортится, читать не сможешь. Выходит, и люди для чего-то полезны.

Судя по настроению, сегодня полнолуние.

Она поняла, что, сколько бы ни учила иврит, он выжигается в ней серной кислотой ее все отрицающей души.

Хорошо. Она согласна.

Если он хочет быть чужим ей, ничего странного. Она сама себе чужая, тем и живет, давно привыкла. Видно, пропасть, которую она должна переступить, - не снаружи, внутри.

Поэтому, когда она умрет, из нее полезут не черви, а эпиграфы.

Да, коллега, ваш череп бит, плюс-минус-равно-апостольная Ольга.

Втайне жидовствующие тэ салютант.

Косточка-то была с секретом, с мозгом…

Как она говорила себе в молодости: для начала, деточка, надо перестать ходить. Пустить корни. Распушить умственную крону. И это не колтун, а соловей поет.

В конце концов, остаются одни имена собственные.

Соседи молча скребутся за стенкой, как мыши, с ними не так одиноко.

Интересно, что они думают, когда она бьет головой в стенку.

Не череп узок и тесен, а мысль в нем. Только сердце всегда шире груди, как у аскета-разрядника.

Главное, не врать, когда слово специально для вранья и придумано. И ложь все тоньше, все углубленней, все более похожа на правду, будто в этом ее нюанс и движение.

Были комары, а остался комар, как платоновская идея, как имя.

Поэтому никак его не раздавить, что он сидит на высоком потолке, хотя и дамочка по половой принадлежности.

А она, как какая-нибудь самоубийца, заранее живет вне ограды, чтобы ни потом, ни сейчас никаких претензий.

Именно тут выбор иных и новых дорог, были бы силы.

Эволюция продолжается, кто бы что ни говорил.

Только время против нас, потому что проходит, но она теперь знает, что за него не надо держаться, а проходить самой мимо него.

Этим вечером и опробует, кто кого.

Дураки, боролись с земным притяжением, а надо с притяжением времени.

Здесь в шабат даже коты перестают орать во дворах, неужто она хуже.

А, между тем, проголодалась, вскипятила чайник, поела французский сыр, который некто привез ей из Парижа, а еда – та самая нить, которая через нас протягивается во времени, удерживая тушку нафаршированным желудком.

А там еще сны начнут нанизываться на живую нитку подсознания, куда с них соскочишь, даже если очень захочется.

Она держалась, билась, но собственные силы были превосходящими ее.

Неужели ничего не придумает, и думалка ей дана напрасно.

Все, осточертело, будет стоять до последнего. Кто захочет, найдет ее на том же месте, - с напуском на провернувшийся мимо нее хронотоп. Ей пора быть.

И так нет ни денег, ни судьбы. Ее приперло, а теперь она припрет собой все остальное.

Если была у нее на ладони линия жизни, то она ее вырвала и живет просто так, вне всего, напрямки. И никому о том не докладывает.

Потому что сочувствие - это жареная котлетка из фарша других людей.

А она неконвертируема, нелепа и вообще никому не видна.

Представьте запах, то ли дурной, то ли странный.

Если и был, то рассеялся.

Что-то ей это напоминало стилистически. Сон ответил, что именно. Она была в театре, и какие-то придурки с двух сторон смертельно опасно к ней пристали. И она начала бить их, умирая от страха. Тот, что справа, отскочил подальше. Они уже были в каких-то коридорах. А тот, что слева, пристал, как банный лист к лобку, и она методически била его до смерти, но он не умирал, и она била его, била. И, наконец, у него начал вытекать глаз, и уже жена ему говорила, чтобы он ехал в больницу, глаз вытекает, но он продолжал гадить, и ей пришлось выковыривать ему глаз, чтобы отстал, а тот все не давал ей покоя и злобствовал.

До рвоты.

Равноапостольная Ольга

24 июля. Было душно, парило, и, может, поэтому было так тихо, люди двигались в щадящем режиме, словно у себя дома, не торопясь. Ждали грозы, грома, шквала и ливня. Но дождь, который был накануне, принес холод, а не облегчение.

Облегчения теперь вообще не было. Будто выдернули шнур из розетки, и напряжение в сети спало. То есть люди продолжали двигаться, как обычно, только, на его взгляд, помедленнее, и смысл в их движениях исчез. Надо было сделать какие-то текущие дела, заботили дети, родные, какие-то дела по службе, но, в принципе, ничего этого можно было не делать. Тупо болела голова. И даже таблетку не хотелось принимать, потому что это был какой-никакой, а признак жизни.

Люди из сознания продолжали поступать наружу с прежней скоростью. Они куда-то ехали, что-то чинили, смотрели телевизор, готовили еду, а потом завтракали, обедали, собирались жарить шашлык на свежем воздухе. Он хотел уйти незаметно, но этого не получалось. Даже во сне, от которого он никак не мог очнуться, было множество людей, устраивавших выставки, приехавших из Америки на конференцию, ходивших на тусовки. Он уже не отвечал на письма, не выходил из дома, не брал телефонную трубку, а люди, как назло, шли и шли наружу.

На самом деле он никак не мог решить, продолжать ли ему эту бодягу, пока внешняя сила физически не остановит его. Мужчина сидел на скамейке, а черный пудель бегал вокруг, прогуливаясь. Девушка сидела с книгой вдали. Экзамены, вроде бы, кончились, непонятно, что она читала, может, просто проводила время. Блондинка шла с мужем, он, лысоватый, на полшага впереди, она то подойдет вплотную, то опять отстанет.

Когда Лев Толстой умер, тоже была небольшая паника, - кто же нас теперь изнутри поймет, если его нет. А если нечего особо понимать и, главное, незачем? Стожары сияют, знатная страда стоит, все жнут хлеб, не кряхтят. А тут в доме то ли больной, то ли умирающий. Все ходят словно на цыпочках, полуживут, даже когда говорят громко, выходит, будто нарочно и неестественно. Он сам ждет, когда же их освободит. Люди должны заражать друг друга энергией, планами на будущее, рассуждениями и знанием былых законов. Вот и деревья в парке стоят, словно прислушиваясь к их мудрости.

Душно, ни ветерка, и солнца почти не видно за горячими облаками. Все выставили сушить подушки и одеяла на балконы, а как ливень ударил, не все успели убрать с балкона. Новенькие милицейские машины разъездились. Не потому, конечно, что преступников ловят, а потому, что выделенный бензин надо использовать до конца месяца.

Когда идешь к выходу, вдруг оказывается столько комнат, переходов, сверкающих зал и пыльных чуланов, которые надо пройти, что это тоже становится путешествием не хуже прочих. Ты погружен в такую глубину, что до выхода идти и идти. Корни, связывающие с людьми, тоньше, чем полагал, зато то, что умеешь читать, думать, смотреть по сторонам, желать вечной славы от написания слов - все это держит брюхо множеством гнилых ниток.

27 октября 2015 года

Тель-Авив, ул. А-Шомер

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений