Игорь Шевелев

Бизнесвумен

Двадцать третья большая глава «Года одиночества»

I.

Она быстро усекла секрет ведения дел. Думают, что все здесь истекает из власти – и сила, и деньги, и влияние. Особенно из теневых кардиналов, на которых все внимание, а те, естественно, сволочатся. В общем, неинтересно. Рядом с засветившимися всегда есть тайная тень, которая, как считается, правит балом в России. Когда тень выходит на свет, рядом с ней появляется следующая, и так далее. Пирамида теневиков уходит глубоко вниз. Власть, на самом деле, слита с народом. Любая банда привязана ниточками к кукловодам. Через бандитов, владельцев рынков, казино, публичных домов или какого-нибудь завода всегда можно выйти к покровителям, получающим от них деньги. Все повязаны со всеми. С накопленными за несколько лет знакомствами выйти в любую точку криминального поля не представляло для нее проблемы. В голове всегда было несколько схем, функционирование которых она, как опытный системщик, могла проверить по нескольким узлам, но никогда ими не пользовалась. Это было вроде игры: пользоваться другими правилами.

Падение коммунистов она восприняла как мираж. Номенклатура никуда не делась, только переоформилась. Сделаем вид, что верим в слова, но копать будем в другом месте. Поскольку люди делятся на подлинных и имитантов, она коллекционировала только подлинных. И были деньги, которые зарабатывала для этого. Покупала рукописи, картины, друзей, как бы цинично это ни звучало. Подлинники всегда найти нелегко, а тем более заставить на вас работать. Выходила на них по цепочке: хорошие люди связаны только друг с другом. Как и негодяи. Иногда и соблазняла их, но только ради дела.

После трех приезжала в «резиденцию», как называли в конторе этот особняк в арбатском переулке. Там встречалась с фаворитами. Они были разными – задушевными, нахальными, скучными – и так же по-разному вела себя с ними. Могла отдаться, а могла, обставить все китайскими церемониями по высшему классу. Сразу понятно, кому что нужно. Одному деньги, другому – женское тепло, третьему квартиру с видом на Москву - реку, а иному – совет чаще мыться и менять носки. В таком деле ханжества не бывает. Каждому она давала возможность взлететь, а уж куда он полетит, ее не касалось. Она создавала свою особую страну. И законы в ней были строгие, но справедливые. Если человек оказывался чужой группы крови, его сбрасывали из окна. Шутка.

Никто из ее друзей не должен был знать всю цепочку. Связь только через нее. Москва тесный город, и они наверняка были знакомы, но отдельно. Это была еще одна игра – в непересекающиеся маршруты. Сегодня была встреча с художником, которого она раскручивала с нуля. Сняла ему большую мастерскую, сама приводила покупателей и арт-критиков, заказывала статьи в модных изданиях, устроила пару вернисажей в лучших местах, таскала на телевидение. Чтобы не тяготился ее вниманием, влюбила его в себя своей влюбленностью в него. Ничего сложного. Пил он в меру, был не жадный, не дурак, чего еще лучше. Кроме того, ей нравилось, как он работает. Выкроив время, позировала ему голой за роялем. Он сказал, что у нее фигура Иды Рубинштейн. И – деньги тоже, заметила она как бы в шутку. Она играла за этим роялем, развивала ему слух, а то он так и не шагнул за юношескую любовь к Вивальди и Баху. Конечно, дела уродовали ее. Уж который месяц не могла выкроить несколько дней, чтобы свозить его в Париж. Опять откладывала на весну.

В общем-то, он никуда ехать не хотел. Главное, говорил, происходит в нас самих. Рисовал ей альбомы «ню». Эротическое путешествие Улисса. Садо-мазо-ад Данте. Метаморфозы сна от Овидия до Провоторова в метафизических архитектурных пейзажах Москвы и Питера. У него было волшебной легкости перо. Втайне от него она издала их в венецианских типографиях, чтобы подарить ему на 23 февраля. В конце концов, это всегда подарок себе. О какой бы тенгизской нефти или якутских алмазах ни размышляла, вспоминала его рисунки, и они помогали ей не только выжить, но и выиграть. Один из ее «банды», как она их называла, гениальный контрразведчик, всюду внедривший своих людей и выдававший ей каждое утро километры секретных стенограмм, говорил накануне, что уже не успевает рассеивать сгущающиеся над ее головой тучи. Она спросила, сколько времени он максимум ей дает. Не больше двух недель. Ладно, она постарается. А там – Париж.

23.1. Главное, она знала, это не превратить жизнь в утомительную рутину. К тому же ей везло на интересных людей. Прошло то время, когда она мечтала успеть заработать все деньги. Теперь она хотела успеть встретиться и переговорить со всеми гениями и уникумами. Чего вы хотите, говорила она любовникам, я же из провинции. То есть жадная до недополученного в детстве.

Женщине проще, чем мужчине: она приходит в себя, когда смотрит в зеркальце, переводит дух, и, переселяясь в ту, которую видит, выходит на совещание, переговоры или подписывать бумаги.

Когда-то она жила в маленьком приморском городке. У ее школьной подруги был младший брат, с которым она дружила. Нет, была восхищена им. Он был лет на пять ее младше. Он был святой. Ее всегда поражало, что такое может быть. Однажды они шли по набережной, была осень, но еще тепло, а людей почти не было – самое любимое ею время. Вдруг какая-то птичка подлетела к мальчику. Он машинально раскрыл ладонь – обычный его жест – она села прямо ему в руку и…умерла. И он был потрясен, и она. Никогда бы не поверила, что такое возможно. Тем более что в этот момент, как и обычно, они говорили о смерти. Он был единственный человек, с которым она могла говорить о том, что ей больше всего было интересно: о смерти. Он каким-то образом знал, что скоро умрет, и эта птичка была, наверное, знаком.

В какой-то момент она закопалась в своих ухажерах, это был, кажется, девятый, предпоследний класс. Потом подруга ей сказала, что ее брат тяжело заболел: третью неделю у него температура сорок, врачи не могут поставить диагноз, его забрали в больницу. Почему-то она туда к нему не попала: видно, уже не пускали. Он успокаивал родителей, говоря, чтобы они не плакали, что он скоро увидит Бога, что ему будет хорошо. У него почему-то очень болели ноги. Она и на похоронах не была. Хотела посмотреть издали, и все-таки не пошла. Она даже думала, что он потом после смерти к ней придет повидаться, рассказать, что и как, но он не пришел.

Такой странный был, святой мальчик. Она долго думала о нем, вообще о святости. Не может быть, чтобы всех забирали в детстве. Что бы с ним стало, если бы он вырос? Если бы врачи поставили вовремя диагноз? Его ведь, потом оказалось, могли вылечить. Было какое-то сильное американское лекарство, антибиотик, который мог ему помочь. Даже, кажется, суд был, она слышала что-то краем уха.

Вообще она изменилась после того случая, перестала бояться чего бы то ни было. Он не пришел к ней, но каким-то образом поддержал, она это только сейчас поняла, когда вдруг вспомнила почему-то о нем сейчас, в совсем уже новой жизни. У нее появилась возможность искать выживших ангелов, говорила она себе.

23.2. Те, с кем она общалась в своей деловой жизни, были не просто дубами, а какими-то сверхъестественными. Как будто слезли недавно с дерева, считая при этом, что только так и должно быть.

Она держала при себе психолога, как раз специализирующегося на человекообразных. Он довольно удачно прогнозировал шаги конкурентов, исходя из поведения высших приматов. К тому же консультировал, как себя с ними вести. Она даже купила себе на аукционе в Объединенном Королевстве пробковый шлем и повесила его в кабинете, чтобы совершенно чувствовать себя леди, попавшей в джунгли, где надо держать ухо востро. А, главное, чувствовать себя другой, и вести себя как другая.

Бизнес в джунглях ведет сегодня каждый, но оставаться при этом человеком собиралась, кажется, она одна. Нужно было окружить себя людьми, держась их норм. Уже с утра на планерке она отсекала все неважное, переводя это на заместителей. Когда неважным оказывалось все, это означало, что она находится на правильном пути. Оставался дзен-буддизм. Жизнь – коан, парадокс, который всегда с тобой. Если бы не было интересно, было бы страшно. Старалась поменьше ездить на машине, кругом сплошные пробки на дорогах. Шофер у нее был виртуоз, гнал в обход переулками, но то и дело все равно застревали. Она медитировала в это время, так что у нее набирался огромный опыт. Пора уже было покупать вертолет, никуда не выезжать, назначать встречи у себя, но гении сами никуда не выезжали, по этому признаку, кстати, их и можно сразу опознавать.

После первого раза, когда, сидя на заднем сиденье роскошного своего лимузина с тонированными стеклами, она ощутила, что все вокруг нее: машины, люди, дома, улицы, офисы – это мельчайшие частицы, вступающие друг с другом во взаимодействие, и не более того, она поняла этот мир, как единое целое. Более того, как единого танцующего Шиву, короля танцоров. В этот момент она встала еще на одну ступень свободы, к которой могла теперь возвращаться.

Прежде она ловила себя на желании выйти из машины, найти убежище, где ее будет ждать любимый человек, покой, ангел в раю. Теперь она ясно видела, что выходить некуда: кругом все – непокой и недобрый пляшущий божок.

Всякие деловые переговоры стягивались теперь в замкнутый круг, занимая все мысли. Чтобы расширить производство, надо было выиграть тендер и заполучить смежников в собственность. Потом вложить деньги в их развитие, взяв кредиты. То есть залезть в долги. При этом платить банку сверх суммы, чтобы тот продлил короткие деньги, не подавая в арбитраж. Существовать можно было, лишь поставив себя на кон, то есть, по сути, не существуя. Вот тебе коан.

23.3. Следуя естественному порядку вещей, участвуя в потоке Дао, ты оказываешься в России в тюрьме или на кладбище. Такое это гиблое место, держащее твой ум в здоровом напряжении поиска отсутствующего выхода.

Обычный ход был следующий. Машина останавливается у проходного двора или, еще лучше, у подъезда с выходом на другую сторону дома. Там ее ждет уже другой автомобиль. Она садится и уезжает. Служба безопасности внедряла своих людей в конкурирующие структуры, но на всех, как известно, не напасешься.

Вакансии Кастанеды и Кришнамурти в ее духовном мире были вакантны. Учеников она избегала. С первого курса института ее интересовали только первоисточники. Как может быть легким и текучим тот, кто следует не себе, а другому? Как избавиться от страха, следуя отказу не от своей, а от чужой мысли? Хоть Валера Подорога и объяснял ей за аккордную плату по пятницам, что своих мыслей не бывает, но все же.

С подписания важных документов, когда все пошли выпивать в накрытый зал, ушла к знакомому художнику, который жил неподалеку, за рынком и стадионом «Динамо». Он рисовал так мелко и подробно, что картины его она любила разглядывать часами. А его «Глаз» купила за страшные деньги, и все просила взять его еще, больше, так ей эта картина нравилась. Посередине, в углу зрачка сидит сам художник перед холстом, а вокруг него – его мастерская, вся сферически вогнутая. И абстрактная, и реальная вплоть до вида из окна, и разглядывать не устаешь. Вдалеке, за спиной художника вдруг усмотришь средневековый какой-то город. Американцы хотели купить, но она перебила цену. Обещала ему, что когда-нибудь тоже галерею заведет, как те же американцы. Он говорил, что это немного похоже на итальянских маньеристов, на Пармиджанино, например. Она записала имя на бумажке и дала секретарю, чтобы он нашел альбомы, каталоги и узнал цену на каком-нибудь аукционе. Она бы ему купила, конечно. Искусство ведь это и есть подарок друг другу. Она сказала ему это, и ему понравилось. Раньше он пил и был абстракционистом. Потом пить перестал вовсе, и стал с горя рисовать так подробно, не отрываясь, буквально до цветовых молекул, что выходило почище абстракции. И еще стихи читал: «В доме летняя еда. А на улице среда Переходит в понедельник Без особого труда».

Стиснув зубы, она тоже уезжала к себе зарабатывать деньги, с новенькой акварелью или небольшим холстом под мышкой. Она им всем еще покажет. После мастерской все вокруг казалось мелким и точным. Да еще не холодно, приятно идти до машины. Как будто голова свежим воздухом напилась.

23.4. Когда была замужем, она часто вспоминала рассказ мамы, что совсем малышкой не могла заснуть, если перед сном «не помирилась» со всеми близкими – с папой, мамой, сестрой, тетей. Да, что-то такое мелькало в памяти: согнутый мизинчик, протянутый к другому, нет, без «мири-мири навсегда», какие-то другие слова, уже не припомнить.

Замужем ей тоже было нужно, чтобы со всеми вокруг был мир, а это не получалось. У каждого свои заботы, свое неустройство, тот же муж приходил совершенно без сил, как она сейчас только понимает, пил, чтобы расслабиться, не до нежностей тут. Но то, что она ушла, она сделала правильно. Надо было жить по-другому.

Свое первое выступление перед подчиненными она мусолила в себе двое суток. Вовсе перестала есть, спать, крутила в себе одну и ту же пластинку, а через два часа после – только диву давалась, что могла быть такой дурой. Такой тип психики, как объяснил ей ее психоаналитик, - захватывает весь организм, перестраивая его под себя. Слишком глубоко переживает каждую мысль. Он же посоветовал ей кого-нибудь убить (может, фигурально – они были откровенны друг с другом), а кого-то другого, наоборот, отмилосердить по полной программе.

Самой себе она теперь напоминала старинный шкаф – с множеством ящичков, секретных отделений, полок, башенок. Всякий раз она находилась только в каком-нибудь одном месте, причем, не связанном с другими, зато она была там целиком. Различные стороны ее жизни не были связаны, многим знакомым показалась бы дикой даже возможность встречи друг с другом. А она с удовольствием придумывала, каких еще монстров и чудаков рода человеческого нет в ее коллекции.

Бизнесмены подвергались сильной ротации. Одних убили, другие растворились за границей, третьи резко поменяли внешность и род занятий. Вчера он торговал нефтью, а сегодня, тонкий шармёр, остроумничает в светских гостиных. Это, конечно, лучший вариант. Она держала целый штат остроумцев, пишущих серьезные тексты, рисующих в интернете всякие карикатуры, но когда дела пошли плохо, всех их пришлось отдать одному из крупных банков в виде залога за просроченные платежи по кредиту. Жалко было ужасно.

Мир сузился, потерял свою тайну. Те, кого она когда-то числила в мудрецах, теперь просили ее о встрече, просиживали в приемной, несли совершенно чудовищные проекты изменения своей жизни к лучшему. Все же она была уверена, что где-то остались и настоящие мудрецы. Только не им к ней, а ей самой надо приходить к ним с просьбами о помощи. Пару раз она попадала в чудовищные переплеты. Ее спасало чувство, что выход есть – в другом месте.

23.5. Ее начальник, то есть человек, через которого вначале шли очень большие деньги, и который потом погиб в авиакатастрофе, но она удержала бизнес, - так вот этот человек любил исчезать из виду на какой-нибудь неведомой конференции или на совещании с неизвестными магнатами, якобы дающими кредиты, а все говорили, что он, небось, с любовницей парится на Кипре или в Германии на курорте играет в казино. Во всяком случае, он всегда появлялся неожиданно и не оттуда, откуда ждали. Это было особое искусство. Или приходило сообщение об увольнении за ошибку, которую и на месте-то было сложно разглядеть. Или, наоборот, предлагались  новые инвестиции, которые переворачивали дело вверх ногами, но уже на более сложной ступени. То есть именно, когда его нет, у всех чувство, что они у него на ладони.

Это поразительное ощущение его всеприсутствия и погубило его, в конце концов. Крайне осторожно она создала свою службу безопасности. У него, как у бывшего обкомовца, было звериное чувство опасности. Всех, кого он приближал к себе, он же первыми и выбрасывал из дела. Ей повезло, что она была как бы и рядом и в то же время всегда чуть в стороне. Она все-таки выведала, где он прячется. Случайно, но определила все его лежбища и пунктир перемещений. В какой-то момент убрать его не представляло труда, но самым приятным было создать иллюзию его присутствия и всеведения. Долгое время он как бы по-прежнему был в курсе всех подробностей бизнеса, имя его то в одной, то в другой связи появлялось в прессе, его даже как бы показывали по телевизору, правда, в последний момент оказывалось, что это все же не он, а его доверенные лица. Он был в курсе всего, постепенно уходя от дел. А то, что он терпеть не мог своих заместителей, а любил, берег и готовил себе на смену только ее, это всем было известно.

В общем-то, и не надо никого расталкивать. Делаешь свое дело, постепенно становясь незаменимой, собирая в руках все нити. А когда основной бизнес после дефолта рухнул, оказалось, что банкротство не коснулось только выведенных в дочернюю фирму капиталов. Туда, естественно, она взяла только избранных. Достойных и преданных ей.

Когда бывшие подруги по филфаку, завидуя ей, говорили, что жалеют ее: с какой, мол, скверной приходится ей иметь дело, она отдавала отчет, что вся эта сторона жизни нужна ей для развлечения, для того, чтобы быть выше этого, как и всего остального, для оттачивания интеллекта, для перемены занятий, для того, чтобы уметь не обращать ни на что внимания. Она долго думала, посылать ли деньги бывшему мужу, и решила, что не надо. Перевела большую сумму его матери, пусть делает с ними, что хочет.

23.6. Кажется, ей первой пришло в голову спрыгнуть с нефтегаза и алмазов и перейти на искусство. Конечно, не явно, подпольно вначале, а то бы еще посчитали за сошедшую с ума и выбросили бы из любого партнерства. А так все посчитали, что она темнит, как и положено, и если перешла на что-то другое, то явно сногсшибательное, вроде индийских заказов на МИГи или реставрацию президентских дворцов в Гатчине. От последнего, кстати, она наотрез отказалась, хоть такой вариант возникал, и даже, кажется, неосторожно нажила себе врагов.

Искусство, действительно, выглядело битой картой еще до кризиса, когда каждая жена или любовница банкира считала за правило иметь галерею в центре Москвы и коллекционировать живопись и скульптуру в новейшем духе, о которой им рассказывали специальные искусствоведы. Потом пришлось это все выбросить на свалку, чтобы освободить помещения, на аренду которых уже не было денег. Дутый пузырь лопнул. Перед ней лежало чистое поле как бы отсутствия живописи. Да, господа, вы, как всегда, недооцениваете Россию.

Когда она ему рассказала о своей идее, он только отмахнулся: живопись это его личное дело, которое никого не касается. Но на следующей встрече, как обычно, представил ей целый план действий. Дело не в живописи. Дело в том, чтобы выставить перед всем миром Россию материком новой духовности, - новым Тибетом, который ну ничем не лучше наших палестин: та же нищета, грязь и тупость духовных вождей. Основа есть. Нужен мифок, завлекающий западную публику. Ну, хотя бы вот этот, к примеру.

Он предложил один вариант, другой. Ей понравилось, тем более что она посчитала сразу, сколько это примерно будет стоить. Она знала, как ему нравятся умные разговоры, и когда она сидит перед своим ноутбуком на корточках в одних только черных чулках, а он берет ее сзади. Возможно, на ее вкус это был и перебор, но она, действительно, так его любила, что думала только о том, как ему понравиться и, что называется, обслужить его по полному разряду. От этого «обслуживания», причем, в ее нынешнем положении гран дамы, и сама получала возможное удовольствие. И нечего называть это мазохизмом: секс-игра, в которой нет правил, кроме самой игры без правил.

Все, что он ни делал, он делал изящно, как зверь-художник, не задумываясь. Уходил и приходил, когда хотел. Где-то бродил, рисуя. Его счастье, что он не пил и не кололся. Брюхом, наверное, чуял, что для него это верная смерть. Самый тайный ее побег был к нему. Она скрывала его от своих альгвазилов, да и в нем самом было что-то, из-за чего никогда не подумаешь, чем бы он мог так ее приворожить.

23 января. Среда.

Солнце в Водолее. Восход 8.39. Заход 16.44. Долгота дня 8.05.

Управитель Меркурий.

Луна в Тельце. П фаза. Заход 2.46. Восход 12.06.

День огня. Начало новых дел, творчество, взятие ответственности. Начало цикла физического укрепления. Пища нужна для преображения, должна быть горячей. Питаться злаками, кашей.

Камень: пироп.

Одежда: желтый, темно-красный, коричневый. Избегать холодных тонов.

Именины: Макар, Павел.

II.

Нельзя было назвать это сном. Бред какой-то. А таблетка валидола, которую Павел принял в пять утра, подернула все это дымом, от которого он целое утро не мог прийти в себя.

Любимого человека, с которым мог скрасить утренний ужас, не было. Одиночества, в котором сел бы, ухватив себя за голову, тоже. Бродил по комнатам, сталкиваясь, как на том свете, с домашними, с которыми не договорил о главном и уже никогда не договоришь. Потому что поднимется крик, а на том свете, дым от адских котлов. Он даже принюхался, чем пахнет. Пахло у него изо рта, - там гнил зуб.

Все наши дела нужны нам, чтобы закрыться от этого утреннего ужаса. И все книги. И рисунки его. И ученики. Книг было много. И всего остального тоже. Постепенно приходишь в себя. В прошлые десять тысяч дней своей жизни Павел успел начать множество дел, книжек, проектов. Сейчас можно было войти в любой и продолжить его, чтобы не начинать с нуля. Он даже физически чувствовал, как приливает кровь в его мозги. Для этого и существует цивилизация, чтобы возвращать тебя в рабочую норму, чтобы поддержать в тебе человеку, процеживающегося сквозь труп. Это он скажет сегодня и тем, кто придет к нему на частный урок в десять долларов за три часа, - смехотворная плата, которую он не повышал в страхе, что и то, что сейчас есть, исчезнет.

Это какой то ужас, - не ощущать в себе и окружающих любви, и лишь не договаривать нелюбовь. И закрыться от этой нелюбви, чтоб не достала. Он вступил в переписку по е-мейлу с одной барышней, которая рассказывала, как ходит по Москве, останавливаясь в тех местах, где когда-то стояли храмы, как молится там и какие чувства при этом испытывает. Он тоже писал ей что-то соответствующее. Рассказывал про о. Алексея Мечёва, про о. Сергия Фуделя, про Козаржевского, чьи лекции по латинскому языку и истории московских храмов, дворов и подворотен когда-то посещал. Слог у девушки был легкий, как он любил, и даже восторженность ее не портила. Как-то он спросил, не сходить ли им вместе на всенощную или просто погулять в хорошую погоду по Новодевичьему. Она сказала, что нет, и он извинился, что сморозил, наверное, глупость. Они продолжали переписываться.

Жизнь приобрела странный интерес. Среди прочих зарисовок, которые он делал, бродя по Москве, были, конечно, и старые церкви. Поскольку он никогда ее не видел, то он пытался угадывать ее лицо среди прихожанок. Возник целый альбом ее возможных портретов. Некоторые из них он даже посылал ей аттачментом в своих письмах. Ее ответы ясно показывали ему, что он ошибся, и он всматривался еще внимательней.

Несмотря на середину января, стояла долгая, затяжная оттепель с небольшим плюсом и мелкими осадками. Штрихуя на рисунке черный асфальт с пролежнями льда, он вспомнил сегодняшнее утро. Душа отлетает на ночь, как считали древние, которым можно верить, и возвращается в тело с большой тоской. Поэтому все, чем он и остальные занимаются, это – цивилизация, привязанная к телу, способ занять душу, прилепить ее в надежде, что ей понравится. Какой-то малец подошел посмотреть, как он рисует. Он давно уже не обращал на это внимание. Разве что нынешняя пацанва любит показать себя и стребовать со шныря и лоха с кисточкой денег. Просто доказать, кто есть кто в общей московской хавере.

Иногда ему казалось, что если бы не семья, не жена с сыном, то он бы лег спать и никогда больше уже не вставал. Как Ван Гог. Или встал бы, лишь когда кончится, как кончается болезнь, его внутреннее бессилие. А так приходится цепляться за тот момент, что есть, и взбираться по нему непонятно куда.

Он поехал бы в Индию или в Малайзию, не говоря об Италии, но одному ехать не хочется, а с кем-то тем более, потому что у него настроение испортится через три дня поездки, станет скучно, и он испортит его той, которая будет рядом. Если бы она создала ему условия для непрерывного рисования там, где он будет, другое дело. Но такую он вряд ли найдет. Его ангел подбирает ему совершенно особых подруг, а тех, кто ему нравится, отшивает самым решительным образом. К тому же он боится расстройства желудка и того, что заболят зубы. Или, не сможет спать в незнакомом месте. Или еще будет какая-нибудь лажа.

Отчаяние освежает. Если не заходить слишком далеко. Когда умираешь, жизнь кажется даже чем-то приятным. Как путешествие, в котором с трудом, но выжил. Через два эона хочется уже назад. А пока, говоришь себе, займись делами. Рисуй, пиши, создай, как премудрость, себе дом, потому что больше жить будет негде.

Не спеша, не отчаиваясь, работал над каталогом уродств. Кого ни возьми – урод. Экий затейник придумал, по образу и подобию своему. Приготовил и отчет, - копии рисунков, ситуацию с подделками художников «Бубнового валета», аферы с галереями актуального искусства, кто чей игрок и на каких условиях. Рутинная процедура, не мешающая размышлять о путешествиях по местам деятельности тех самых жуликов от искусства. Все подделка, ибо до чего не дотронутся благородные доны, все обращается в труху. Даже забавно смотреть. Ты вне этого. Запечатал сердце, и, как смерть, крепка твоя любовь.

Рисуешь, сердце занято, голова свободна. Вспоминаешь своих близких, которых когда-то забыл, чтобы страдание было чистым, и ничто не отвлекало от него. Чтобы стать собой, отказался от всех. Страдая, нигде не пропадешь. Лишь бы руки от этого не стали дрожать. Деньги не нужны. Чья-то близость, тем паче. Боишься быть недостойным своих мучений, это да. А когда ничего не можешь, не умеешь и впереди тупик, то обвались к Богу. Он любит руины.

Заграница в ее общем виде не прельщала. Не знаешь, как подступиться. Начальница сказала, что у нее вначале тоже так было. Он посмотрел на нее, подняв бровь: ощущение, которое имел в виду, не проходит, а усугубляется. И разговоры о деньгах, вернее, счета, которые подавал к оплате, раздражали несоответствием отчаянию. Ничего не оставалось, как отправиться самому в мысленные путешествия. Вопрос, насколько ты для этого адекватно безумен.

Вспомнил, как в детстве высчитывал за едой объемы супа в тарелке, чая в стакане, хлеба в батоне; как, подходя к окну, следил, сколько проехало по улице «Волг» относительно «Москвичей». «Игра» шла по волейбольным правилам: каждый «сет» до 15 очков и до трех побед в «партиях». Про количество шагов и обязательство не наступать на границу плит под ногами говорить не приходится. А еще была статистика по всем видам спорта и необходимость занять всем этим голодный ум, наподобие бедного Кости Есенина, недосягаемого гуру и образца.

И вечная депрессия, что делаешь не то, что смерть, в отличие от других людей. Смерть – это то, что бывает только с тобой. Уже с детства тоска была такой силы, что надо было чем-то себя занять, чтобы не разорвало на куски. Так начал черкать по бумаге, перенося на нее то, что видел в себе и снаружи. Через несколько часов к середине дня втягиваешься в работу, мир обретает твердые очертания. Заодно записываешь каждый рисунок в амбарную книгу – под общим номером и в тематические разделы, - предполагая, кому и почем его продашь.

Для повышения в цене отделяешь от себя имя и раскручиваешь его по законам рекламного искусства. Иногда засвечиваешься к вящей его пользе. Главное, не путать себя со своим рыночным именем. Поэтому и был уверен, что у него есть тайное имя, которое еще не расслышал. А кроме собственного творчества, оставляешь место для подделок старых мастеров, которых изучаешь с особой пристальностью. В письмах и дневниках они упоминали о ныне утраченных работах. Также и их современники, которым тоже при случае можно приписать нужную информацию. Ныне это развитый бизнес, и, кроме прочего, надо быть в его курсе, чтобы не оказаться в дураках. Ну, и финансирование идет отдельной строкой.

К одной из своих записок, которые он подавал вместе с листами гравюр, набросков и суммарного счета, он приписал, не может ли чем-то ей помочь? Не то, чтобы слышал о ее сложностях, скорее, выводил из общей ситуации. Она ответила, что нет, он ее не любит в глубине души и правильно делает, потому что она сама себя не любит, в ее жизни нет такого слова, поэтому и любая помощь была бы сомнительной. Так только, по ходу дела, так что она даже не благодарит, опасаясь задней мысли, что он хочет ей понравиться. Она не любит тех, кто хочет ей понравиться.

Да и она, если честно, помешала бы ему страдать. Гораздо лучше вести позиционную войну с глубоко эшелонированной обороной противника. Где-то завязнешь, где-то потеряешься в чужих редутах, а кого не найдут, того не убьют, - древняя мудрость. Как сказал поэт, главное, не порабощать себя алгоритмом свободных поступков. Он предложил ей как один из вариантов вложения денег, - курсы глубинной абсорбции к жизни в России, давняя идея профессора Жолковского, он на первое время и поможет. Непосредственная жизнь среди людоедов сильно влияет на умственную любовь к ним левого западного интеллектуала. Нужна выработка особых навыков.

«Что такое ваши рисунки, ваше искусство?» - как-то спросила она, видно, что не шутила. – «Моделирование другого мира», - ответил он. Для чего ей другой мир, если ей в этом хорошо, здесь ее устремления. Сахару в детстве было вдоволь, родители баловали, поэтому есть сила что-то делать, рваться к финишу.

Он рисует китайчатые фигурки, наделяя их высшей мудростью терпения и покоя. Почему в минуты медитации надо быть затянутым в желтую кожу? Из-за алкогольных нагрузок на печень? Его глаз жил отдельно от него. Павел привык и подлаживался. Глаз видел и сбоку, и за спиной, а это все равно что до рождения и после смерти. Главное, поспеть рукой за ним. Однажды капнул в глаз разбавителем, чтобы достичь нужного валёра. Знатно дал шарами по кумполу.

Философию нельзя понять, но можно увидеть, знал он брюхом и нюхом. Это еще Платон говорил, что идею стула нельзя вместить в мозг, лишь в глаз. Вот Павел и не вникал, чем конкретно занимается его шефиня. Он занимался другим искусством, чем то, на котором она делала себе деньги и даже имя: contemporary art входило в неожиданную кремлевскую моду. То один, то другой олигарх прикупал на западных аукционах пару «айвазовских» с «шишкинами», пока в какой-то момент не стало очевидно то, что и так бросалось в глаза: добрая половина этих «репиных» наглая подделка. Чего проще, покупаешь за несколько тысяч каких-нибудь финнов со шведами второй половины XIX века, в израильском поселении художников их парой мазков переделывает в русского пейзажиста с родной березкой и фигурками крестьян и продают уже на два нуля дороже. Бизнес раскручивался, хорошо, что она им не маралась, - пока жадные фраера, как водится, чего-то там не поделили, капнули друг на дружку, кто-то сел на восемь лет, рынок рухнул в тартарары, экспертизы из Третьяковки оказались купленными, золото – мятыми бумажками, самые прыткие перешли на современное искусство.

К этому времени она откупила какой-то троллейбусный гараж эпохи конструктивизма, сделала мощный ремонт и начала выставлять там дерьмо раскрученных брендов. С Павлом они никогда не обсуждали эти работы. Вроде как все это для денег и славы, а его картинки для души и неясного будущего, в которое хотелось верить за отсутствием иных перспектив. Так, что ли? Иногда ему казалось, что человечество должно сгинуть без следа, а он зачем-то вычерчивает отдельные силуэты в пролете между ничем и ничем. Странное, мистическое ремесло. Какой-нибудь римский раб из армии Спартака был даже предпочтительнее нынешнего бычка в «мерседесе» из варяжской охраны вороватого нувориша из выслужившихся чекистов. И детали одежды интереснее, и тело иначе развито, не говоря о лице. Иногда кажется, что рисуешь главное, - то, что не видит царица смерти.

Шефиня, конечно, регулярно приглашала его на вернисажи в галерею. Не с випами и богатыми покупателями, а на следующий день, но все равно. Павел сходил один раз. Выждав для приличия до момента открытия, все тут же бросились к столам за едой и питьем. Набрав полные тарелки, стали ходить по огромному помещению крыша которого терялась где-то во мраке, им негромко подыгрывал камерный ансамбль с девушками в концертных платьях, несмотря на холод необжитого помещения. Он уселся в сторонке, делая наброски, по привычке стараясь как можно больше зарисовать. Подошел кто-то пьяненький, кажется, Федор Ромер, пропев бородатый анекдот: «Смотри, сынок, будешь плохо учиться, станешь бедным, как этот дядя, у которого нет даже денег на цифровой фотоаппарат». Потом галерист Гельман с ухмылкой: «Девятнадцатый век это плохо, а желание привлечь к себе внимание – хорошо». В общем, ему хватило одного раза, и она больше не настаивала.

В детстве он очень любил историю и постоянно воображал себя в обозе какой-нибудь великой армии, в экспедиции знаменитых путешественников. Прочитав о диких лошадях, о светящейся в темноте сколопендре в степях меж Азовом и Астраханью, в очередной раз ехал в зоопарк и тимирязевский музей, в ленинскую библиотеку, ища нужную натуру в жизни и каталогах. Это было какое-то безумие, - как его одноклассники собирали марки, так он коллекционировал странные формы бытия, двигаясь вглубь, как в воронку. Потом, задним числом он сообразил, что готовился иллюстрировать «Ад». А тогда ему просто было страшновато среди этих людей, в этом воздухе. На улице вечером начинал быть озноб, надо быть чем-то занять себя, отвлечь.

Она непрерывно движется. Вчерне план ее жизни прописан на год, а в подробностях на день вперед, и веточки встреч и поездок расходятся все шире, захватывая новых людей, связи, деньги, недра, пространство, производства. Все это, говорите, - чтобы заполнить собственную пустоту? О, принц, это значит слишком пристально смотреть на вещи. Она подбирает людей вокруг себя, это ее челядь и ближний круг, помощники, здесь не должно быть сбоев, это ее рабочий организм, совсем другие ощущения.

В какой-то момент связи начали лопаться. Питерские чекисты прибрали все к своим липким и вороватым рукам. И это было преддверием конца. Хаос еще недолговечнее, чем порядок, - так, наверное, это звучит по-китайски. Она первой перешла в область современного искусства, открыла большие галереи, что-то купила на Сотбис. Когда народ и туда повалил, жены и девки олигархов и министров, быстро перепродала, оставила ширму и стала с удовлетворением ждать конца. О, как она их всех ненавидела. Опаснее всего от радости не пропустить момента начала погромов. Поэтому расспрашивала охранников, как живут в Мытищах и Люберцах их родственники, кто где работает, кого откуда увольняют. Забавно, что и на Запад, возможно, не надо будет бежать.

Ее железное правило, каждый из тех, кто получает от нее зарплату, - даже самые близкие, что выносят горшки, - должны зарабатывать деньги. Заказываешь билеты на самолет, провожаешь в дорогу? – отлично. Навык вырабатывается быстро. Можно заодно заняться созданием электронной библиотеки, на что она тоже выделила деньги. Рукописи Пушкина, архивы, выкладывание редких книг XIX и начала ХХ века, не убитых авторским правом, - дел невпроворот, в России никто этим почти не занимается. Она подумывала, как найти ход в архивы, сидящие на сене собачьей задницей.

После войны с Грузией прошло уже два месяца, и ее поразило, что люди только сейчас начали паниковать по поводу краха биржи, заметались, спасая деньги. Как будто после войны с Японией не прошло уже больше ста лет и нельзя было поумнеть. Но если они настолько безумны и невменяемы, то, значит, надо быть в противоходе. Вчера она сорвалась на телохранителях, что, когда идут по вымощенной плитами мостовой, наступают на границы квадратов, сколько можно предупреждать! Для Кипра сейчас не время, она приехала к себе на подмосковную. Отпустила всех, кого могла, дав задание на неделю. Если что, немедленная связь по асе, скайпу и емеле.

По дороге на свою половину заглянула к благоверному. Сидел, как всегда, за компом. Увидев ее, воскликнул, знает ли она, какие нынче самые популярные причины смерти?

– Инфаркт, - сказала она.

– Нет, болезни кровообращения.

- Это одно и то же.

- Разве? А что такое новообразования?

- Рак.

- Нет, онкология почему-то отдельной строкой.

- Послушать тебя, счастливый человек, что за ерунда тебя интересует и именно сегодня.

Она закрылась на своей половине. Так спокойнее. Во времена кризиса людишки исчезают, и открываются пространства и времена. Надо быстро заняться глубинкой, нечерноземьем, гнусное слово «регионы» тут не годится. Заказала пресс-службе распечатки древних путешествий по России и около. Архаика вылезет на свет первой. Там и рецепты спасения можно будет найти. Так получалось, что первым отложится Поволжье. Она чувствовала, как ее опять начинает бить азарт. Давно не было.

Он едет в Тьмутаракань, в горы пониже Астрахани, туда, где раньше копали селитру, где на Жареном бугре видны развалины древнего города, и где мужики до сих пор копают клады с татарскими золотыми и серебряными монетами, кольцами, серьгами. Ему посмотреть, порисовать там уже счастье. Заодно запомнил, как Михаил Ломоносов отрабатывал пропагандоном, утверждая, что еще князь Ярослав с братом Мстиславом воевали с князем Тьмутараканским, стало быть, Иван Грозный прав, наша это земля, русская, исконная. А что Астрахань называлась Хаджи-Тархан, знать не полагалось. Вот как, отъехал 12 км к северу от Астрахани, нашел червивого Ломоносова. Без картины боя тоже не обойтись. На фоне старой карты Волги, еще не убитой коммунистами. Неужто татары опять вернут все ее притоки? Вряд ли. Ведь семьюдесятью же горловинами впадала в Каспийское море. Но обозначил все же у Царицына протоки Царев, Башмаковка, Чаган, Иванчук, а потом и Бехтимир. А все вместе – болота и лихорадка, хоть и рыбы, конечно, много на комарах взрастает. И не забыть зайцев, которых с дедом Мазаем во время половодья ловим. Зайцев и примкнувших к ним мышей.

Хорошая идея плодить людей согласно их нации, - армян, татар, русских и калмыков, не все дозревают до людей, и так им в первое время будет проще под защитой своих. Павел рисует лица, за которыми истории рода, интересно же. Вода Волги и ее притоков разливается, гниет, высыхает, оседает солью. Надо успеть нарисовать до ночи, пока не так страшно. Зима, все замерзло, печь гудит, съедая кислород, и надо дышать малыми вздохами, словно обдышивая себя, не более того.

Вот и ее портреты можно будет потом найти в толпе торгующих на местном рынке русских и армян, - у татар в городе было свое место. Выйдя из вечно голодных сословий, она, как и ее коллеги, знала одну страсть – набить деньгами свою требуху. Сама погибнет, убитая соратниками, но детям награбленные деньги пропасть не дадут. Впрочем, детей у нее, вроде, и не было.

Картина складывалась фрагментарная. Всего слишком много, а человек видит с того места, на котором находится. Вот и вкладываешься в отдельный рисунок, музыкальную фразу, ритм речи, а пуще – молчания. Где бы он ни был, он отстраняется от того, что видит, на расстояние карандаша, не давая себя дурачить. К сожалению, мы видим либо обман, либо недоразумение, смысл которого понимаем гораздо позже – с помощью поисковой системы. Хотя бы потому, что люди уходят глубже самих себя, - к делам предков.

С вечера у него болело сердце, - напрасно он принимает так близко всю эту муть с погибелью России, что всегда сопутствует напрасным надеждам на лучшее. Боль продолжалась и ночью, приняв вид двух предприимчивых молодых людей, которые были худощавой болью, что мешала повернуться даже на правый бок.

Вид человека здорово отличается от его сути. Вот он не видит ее, и даже страшновато опять сойтись на дорожке. А встречается, и дураковатость на него наваливается, - как в зрелом возрасте встречаемся с друзьями детства, мгновенно становясь теми, что были, - и обязательства прошлых общений гнут в дугу, невозможность налить на тарелку всю ту бурду, что кипит в нем как бы сама по себе. Может, оно и лучше, а тошно. Особенно потом, когда остаешься один. Нет, он больше никого не хочет видеть, кроме как для того, чтобы зарисовать на вечность.

Согласись с констатацией, - говорил он, рисуя, - что всякая кожа с кого-нибудь снята. А художник снимает ее с себя, чтобы что-то понять и увидеть. Истеришь при первой возможности, - добавлял он, а цепкий взгляд его в эту минуту давно был освоен в десятках автопортретов, так что уже икалось и подташнивало. Ты себе самая крепкая из клеток. Только безумие остальных и может отвлечь от безвыходности. Это как он не любил читать, потому что почти все время не знаешь, куда деть руки.

Но вот какая сложность. Стоило ей два дня расслабиться, выйти, как она говорила, из игры, так сразу все пошло наперекосяк. Здесь не купили, там не успели продать, сбоку вообще встали на путь позора разорения. Идиоты все, и, кроме тебя, никто ничего делать не будет. Приходится считать эти два дня отпуском за весь год. День на бирже - манипуляции правительства, которые попытается разгадать, отдавая отчет, что и ей манипулируют. Вроде футбола, который смотрит ее благоверный, - полнота переживаний, оставляющая по себе пшик испорченного воздуха. Но из этого пшика, якобы, вылупливаются большие деньги, который можно пустить на что-то полезное, типа культуры.

Ерунда. Из ничего ничто. Прозрение, как обычно, приходит неожиданно, за минуту до смерти. Идет дождь, ржавые листья под растаявшим снегом, голые ветки сада на даче, приехала поздно, фонарь горит на участке, надо ужинать, повар давно уже все приготовил, но она скажет, что после восьми вечера теперь не ест. Тот расстроится. Что поделать.

Коллега Дженкинсон из английского торгового дома скептически отзывается о возможностях торговли с Московией, здесь что-то не то, не надо соваться. Навыки цивилизации, приветливости, следование закону, а не страсти порвать другого человека – дорогого стоят, их замечаешь, когда их нет. Павел предупреждал ее о необходимости проверки каждого шага любого человека, - те же английские товары начала XYII века нагло, по утверждению самих англичан, подделывают голландцы, компрометируя низким качеством.

Вся штука в том, что у него ничего нет, за что можно удержаться, - ни зарплаты, ни будущей выставки, ни положения в обществе. В отличие от нее Павел уже знает, что она разорена, - во всяком случае, он надолго вычеркнут из платежной ведомости, - а она еще не знает. В общем, остается только этот рисунок. А за ним следующий, и еще один. И всякая остановка, вроде сна, еды или полного отчаяния и бессилия, только отвлекает от дела: хождения по воздуху без страховки, потому что некому страховать, он один на этом свете.

Что делать, если люди одновременно похожи на карикатуры животных и на музыкальные баховские композиции? Как окопаться по ту сторону этих людей? Последние времена наступают периодически, - они лучшие для их записи и рисования. Это еще и защита от осенних полей колумбариев. С дороги Павел написал ей решительное письмо зафиксировать капитал в золотых слитках и коробках с валютой, разложенных по сейфам, закопанных в укромных местах, а самой обо всем на долгое время забыть, наплевать, предаться созерцаниям, перестать щипать свою вегетативную систему, а то так и останется ощипанной и без перьев, созданных как счастье для полетов. Поняла ли она, бог весть, но больше он ни слова не скажет. Люди безумны, и, стало быть, надо выйти из людей.

Чтобы тебе ни снилось, просыпаешь ты, как правило, там же, где лег. Комната, кровать в углу, на стене картина Рене Магритта, в окне ржавая зима – последний приятный спазм тела, что ты пока не на улице, не в тюрьме. В последнее время ему кажется, что он уже начинает подванивать. Кажется, есть горячий душ, хотя после него может клонить в сон. Надо вспомнить, как его зовут, и чем он должен заниматься. Первое желание – длить счастливое неведение как можно дольше.

Дверь, напротив которой он лежал, осторожно приоткрылась. В зазоре он увидел молодую женщину в белом фартуке и белой наколке на волосах, которая, увидев, что он не спит, улыбнулась, и он тоже помахал ей рукой, понимая, впрочем, что напрасно это делает. В такие минуты лучше быть одному. Поэтому он показал рукой, что дверь лучше бы закрыть. Да, да, да, он пишет симфонию. Множество пересекающихся тем, которые держишь в голове. Ему не надо мешать. Маленький голландец, прежде чем повеситься на стене, решил поездить по свету, заодно попал в Россию, сильно выписав увиденное там из книги Адама Олеария. Так чистоплотность часто скрывает гадливость по отношению к окружающему, а блестящее повествование – первоисточник, из которого оно почерпнуто. А под первым слоем мелодий идут иные проигрыши.

При этом всегда боишься оказаться сумасшедшим. Твои ноты, рисунки, буквы могут оказаться хламом, который уже отменили, а ты сделал вид, что не знал это. Не просто твое «творчество» никому не нужно, и хозяйка только ждет твоей кончины, чтобы через девять дней вынести все на ближайшую помойку. Нет, сами значки и бумагу, на которой их записываешь, отменили. Теперь они сгодятся разве что как снотворное.

Или это болезнь? Гибель мира заманчива, поскольку под нее можно списать все подробности. И с чем останешься? Как обычно, он развел себя как костер. Сегодня горел хорошо. Даже о невралгии в правом плече забыл. Сначала голландец сплавал матросом в Геную, оттуда – на острова Зеленого мыса, описав померанцы, лимоны и кокосовые пальмы. Павел отметил в его рассказе отшельников, живущих на острове Брава прямо над гаванью. И то, как местный воздух вызывает лихорадку и кровавый понос. И периодически опускающийся на остров красный туман.

Слово «отшельник» одно из немногих, греющих его душу как встарь. Все же он не мог не зарисовать одну из белых обезьян с желтоватой мордой, что часто ходят на задних лапах, падки на женщин, которых берут насильно, пока другие обезьяны крепко держат, а, удовлетворив похоть, часто рвут бедняжек на куски, некоторых из женщин, впрочем, от них беременеют. Вряд ли голландец имел в виду лемуров, которые, скорее, сами пострадают от женщин, чем нападут на них. А там, где белая обезьяна, там и Насреддин Ходжа, просивший думать о чем угодно, кроме нее. Может, их за три века повыбили с Мадагаскара и из природы за такое-то поведение?

Она верно сказала, что он так тщательно рисует деревья, что не замечает леса. Его родословной, как бы он ни вглядывался в нее, была смертная скука, советская пыль, ложащаяся на мозги. С детства должен был себя развлекать просто для того, чтобы выжить. Чем больше придумает, тем легче скрыться. Как обходились остальные, Павел не представлял, воображая худшее. Так и случилось, судя по тому, что все сошли с ума.

Он, живя не по общему, постоянно думал, что помрет. Но, поскольку и так все детство проболел, то выправился и стал молодец. Правда, общаться мог с людьми особыми, - алкашами, хулиганами, художниками, блядьми. Видно, и сам был таким же отбросом общества. Но при этом что-то мешало ему вырваться на простор, не мог поднять крышку, которой был накрыт. Это в нем что-то не то.

До сих пор краснеет от своего рассказа ей, как дзен-буддист сидит в дурдоме за столом перед листом бумаги, и к нему подходит доктор: «Что делаете?» - «Пишу письмо» - «Кому?» - «Себе». – «О чем?» - «Не знаю. Я еще его не получил».

Джентльмен не мечет бисер перед свиньей, чтобы не ставить ту в неловкое положение. А тут, как не реагируй, все не то. «Извини, я в запарке, подумаю над твоими словами в другой раз».

Кому пишешь? Себе. О чем? Не знаю, еще не получал.

Вот в это ожидание и вмещаешься, покуда живешь.

Что толку прислушиваться, как вчерашнее недомогание во всем теле сменяется болью в одном лишь правом виске да под левой лопаткой. Надо двигаться вперед, а там и кочки с ухабами. Когда-то Павел ошибочно решил, что предупредительность к людям избавляет от мороки близкого общения с ними. Улыбаешься и проходишь мимо. Их отношение к нам с любовью, равнодушием или нахальством тяготит едва ли не одинаково. Его мягкая светскость не могла не оборотить к нему женщин решительных и себе на уме, желающих в нем, если не любовника, то хотя бы умного конфидента. Силы его были на исходе. Он спасался работой и путешествиями.

Церемония поклонения сиамскому королю, - вид сверху. Золотой трон и золотые демоны, его охраняющие, строй солдат и музыкантов, придворные с женами и наложницами, сидящие на слонах, - все идут в паломничество по монастырям, и горе зевакам, которые будут недостаточно почтительны в это время. Спрятав бумагу с карандашом, Павел вовремя растягивается ниц. Ему еще надо нарисовать монаха, лижущего своего бога. Он знал ее прагматизм. Возможно, его послали искать рынки сбыта неизвестно чего, но что должно быть в России. Религиозного энтузиазма. Сложно пересекающихся мотивов глупости. Безудержной рабской свободы и беззакония. Главное, найти спрос, а уже по нему определить предложение. Россия висит на кончике языка, и ее лишь надо найти, как типун.

Поэтому она привела в порядок свои бумаги, дебеты и кредиты, свои долги раздала, чужие внутренне простила за их безнадежностью, - рушились банки, и кто, кроме бандитов, будет считать должников: даже интересно было, как с ними собираются расплачиваться. Выходя однажды из дому, она видела, как к двери банка напротив подъехала черный лимузин, оттуда два качка вынули мужчину, под руки донесли до двери банка, лбом его открыли ее и скрылись за темными стеклами. Она не стала дожидаться окончания расплаты. У нас на зоне не принято вмешиваться в чужие дела.

Осталось не так много, но зато свое. Во всех этих Мунков и Малевичей она никогда не верила и правильно делала. Не было дня, чтобы ей не предложили за сущий миллион какого-нибудь старого мастера, скоро будут отдавать за сотни, а там и за десятки тысяч, как было лет двадцать назад. Зато в Москву приехал аукционный дом Сотбис, показывать шедевры, которые можно будет, якобы, прикупить через месяц в Нью-Йорке, как будто через месяц вообще что-нибудь там будет, как, впрочем, и здесь. Показывали в старом особняке на Гоголевском бульваре, где прежде, как она узнала, был союз художников, до того удельное ведомство, то есть занимавшееся императорской собственностью, и здесь у директора уделов жил Тургенев, когда приезжал в Москву, - а нынче прикупил себе Зураб Церетели в виде очередного музея современного искусства, который собирался открыть где-то в марте, а тут выставить напоказ для доброго дела. Этому «могучему грузину», как сказал на показе кто-то рядом с ней, любые кризисы только на пользу, потому что он настоящий мужчина и занимается делом. Начиная с дома отдыха в Пицунде, где она когда-то в советское время отдыхала во всю свою молодую и нерастраченную прыть.

Уставая от любого путешествия, приходишь вечерком к самому себе в гости на чашечку чая, беспросветный сон и животную скорбь без слов, - зато и не выгонят. Павлу прислали в подарок с острова Патмос кусочек камня из пещеры Иоанна, который отверзся и вновь закрылся над его изголовьем, дав войти откровению, - в виде порошка принимается внутрь от трехдневной лихорадки, ведущей к мистическим прозрениям, ему как раз надо. Отверстые небеса он не любил, слишком однообразны, глаз не дает пищу мозгу, а там и кровь к размягченному сердцу тише движется.

«Здесь живет странный народ, - пишет наш голландец. – Вековые казни и экзекуции вбили в него какой-то иной разум. Например, они проводят выборы, считая, что, если на них явится более ста процентов голосующих, то лишь это может подтвердить их правильность, демократию и любовь к очередному царю, которого они обычно находят среди подонков общества, в тюрьмах и пыточных, где те либо заключенные, либо их надсмотрщики и палачи. И то, и другое считается лучшей родословной человека, признаком здешнего аристократизма. Если в ближайших предках у человека нет убийц, воров или палачей, называемых чекистами, то вряд ли он сможет взойти по социальной лестнице, сделать карьеру, стать министром, - те потомственные воры, - нажить состояние, как они говорят, «на сто лет вперед для детей и внуков», обыкновенно посылаемых на учебу в Англию. Последнее не удивительно, поскольку, разбогатев, местные люди проникаются рабской ненавистью к России, которую скрывают, наперебой крича о патриотизме. Для начала они сразу переводят свои капиталы в иностранные банки, чаще всего тоже британские или исландские. Вот была потеха, когда Исландия первой объявила банковский дефолт, и Россия срочно решила помочь ей кредитом, чтобы спасти подпольные доходы придворных олигархов. Исландия оказалась «прачечной» по отмывке «русского награбленного». А кто-то пустил слух, что президент, поставленный марионеткой, влюблен в Бьорк и делает все по ее просьбе».

Надо рисовать зону, но что такое зона. Голый снег, белый лист бумаги, из которого торчит обглоданное тело, часть лица? Нет, ужас имеет резкую физиономию, придающую сновидению чужую форму. Это страна, где больно жить, и только смерть не постыдна. Не совсем понятно, как себя вести. Он не сразу нашел внешний рисунок поведения этнографа. Не смешиваясь с толпой аборигенов, не противопоставлял себя ей. Наблюдал внимательно, но без эмоций. Прочитав последнюю книгу Пелевина, шефиня предложила ему придумать поворот тренда, а то откровенно тошнит. Он принял цитрамон от головной боли и перечитал инструкцию.

«Больше примет окружающего мира. Включая самые дурацкие. Вроде мокрой прошлогодней листвы, которая вылезает из-под снега в оттепель. Или автомобильной пробки, которая рассасывается лишь во время экономической рецессии. Поскольку два-три года мы, возможно, вообще не будем выходить из своего секретного дома где-нибудь на Гаити. Бриллианты конвертируются в слова, в книги, в новый тип энциклопедии – все во всем».

«Интересно, - пишет он в ответ, - как воспринимает человеческую речь нелюдь, какие дает реакции на живопись и графику, на музыку? Неужели мне задаваться подобными вопросами, тем более что я в эту нелюдь погружен с головой, меня мутит от нее, это она меня держит в клетке, а не я ее, потому что она здесь у власти, потому что ее за сто, а, может, и за тысячу лет вывели специальным гнездовым способом, она дала всюду свои поганочные корни».

Если бы она ответила ему, он бы не ответил, но она не ответила. Ну да, его рисование это еще один способ отделить себя от них. Клетка для него появляется сама собой, куда бы он ни приезжал, с кем бы ни дружил, что бы ни рисовал.

- Ты наверняка слышал о кризисе, - как-то сказала она. – У меня тоже появились сложности с ликвидностью. Ты не будешь против, если я тебя продам?

- Не поверите, но как раз об этом я хотел вас просить.

- Я тоже думаю, что тут обиды неуместны. Наши отношения выше всего этого. Но должна сразу предупредить, что будет предпродажная подготовка.

- Это еще что такое?

- Мы должны резко повысить цены на твои картины. Ты должен стать знаменитым. У нас этим занимаются сами художники, но я тебя знаю, беру все на себя.

Стало быть, его продадут вместе с клеткой. Он видит, что у страха, как и у подлости не телесные формы. Как изобразить их? Невольничий рынок взят с натурных классов академии. Ощупывание тел и суставов для дальнейшего использования. Но эти же тела возвращают дыхание от блужданий отчаяния.

III.

От игры к философии

«Я не меняю шило социального гнета на мыло денежной зависимости», - говорит художник Франциско Инфанте

В Киноцентре, в галерее «Кино» до конца сентября продлится выставка московского художника Франциско Инфанте. Экспозиция состоит из фоторабот, помещенных в пространстве, что позволяет назвать ее красивым словом «инсталляция». Сам художник называет свои работы «артефактами», то есть произведениями второй природы. По стенам висят фотографии, посвященные работе Франциско Инфанте и его жены и соавтора Ноны Горюновой над их произведениями – получается как бы третий уровень отстранения (эти фото составили каталог выставки «Инсайд» - взгляд изнутри). Следующий уровень уже выходит в виртуальную реальность. Дело в том, что в глобальной сети Интернет создана галерея Франциско Инфанте. Многочисленные работы художника, находящиеся в заграничных музеях и коллекциях, можно здесь же на выставке (и, конечно, у себя дома) увидеть на экране компьютера, производя с ними различные манипуляции.

Несмотря на то, что выставка Франциско Инфанте в Киноцентре далека от традиционного искусства, она собрала на вернисаж огромное количество народу. Возможно, это объясняется тем, что Инфанте занимается подобным искусством, не начиная с последних лет перестройки, как многие, когда рухнувший «железный занавес» показал, что именно нечто подобное пользуется спросом на международном художественном рынке, а еще с начала 60-х годов, когда за такое можно было оказаться не в Союзе художников и Худфонде, а разве что в психушке. Тогда уже его работы и имя стали известны на Западе. Сегодня Франциско Инфанте едва ли не самый известный, покупаемый и приглашаемый во многие страны русский художник. Ему и слово.

- Расскажите, пожалуйста, немного о себе, о своем довольно странном для русского художника имени.

- Я родился на Волге, в Саратовской области в 1943 году, отец у меня был испанец, он умер, когда мне было полтора года. Мать русская, я себя тоже чувствую русским. Мы переехали в Москву, где мама отвела меня за ручку в Московскую среднюю художественную школу при институте Сурикова. Это определило выбор профессии, а вот выбор стиля произошел персонально. Учась в предпоследнем классе художественной школы, я вдруг пережил поразившее меня ощущение бесконечности мира. Я как-то не смог от этого отмахнуться, должен был преодолеть, пережить для себя эту проблему. А поскольку я учился рисованию, то стал выводить карандашом бесконечное число квадратов, треугольников. Этот момент я и считаю моментом рождения в себе художника.

- Но, согласитесь, это, наверное, далеко от того, чему вас учили?

- Да, то, что я видел через дорогу от школы – в Третьяковской галерее – и было для меня искусством: Левитан, Суриков, Серов и так далее. Но я также отлично понимал, что это делали они, а не я. Как бы я хорошо ни учился, как бы ни овладел ремеслом реалистической живописи и рисунка, я к этому отношения не имею. А вот лично свое я чувствовал совершенно странным образом. Я не знаю, откуда взялось это переживание бесконечности мира, того, что я брошен в этот бесконечный мир, и мне надо найти в нем опору, как-то все это преодолеть. Это было переживание такой чудовищной силы, что я вполне мог и свихнуться, если бы не сообразил, что в мире случаются и организованные, структурные вещи.

- Это начало 60-х?

- Да, примерно 1961 год, а уже в 62-м я начал профессионально заниматься геометрическим искусством, потом оно перешло в кинетическое искусство… Конечно, поддержку искать мне было негде. По просьбе мамы я поступил в Строгановку на монументальную живопись, окончил три курса и – ушел. Я уже тогда занимался тем, что мне нравилось. Еще учась в школе, я ходил в Библиотеку иностранной языков и там смотрел французские, польские журналы, и в каком-то из журналов увидел репродукцию художника Хартунга. То, что было там изображено, мне не было близко, но я понял одно: «Если это – искусство, тогда и то, чем я занимаюсь, скрывая ото всех и пытаясь разобраться с окружающей меня бесконечностью, тоже может быть искусством!» Я как бы почувствовал себя художником. Произошло включение меня в мое собственное уготованное мне русло.

- Тогда же вы, наверное, приобрели известность как художник-нонконформист, вас стали покупать?

- Да нет, то, что я вписался в движение нонконформизма, - это просто по судьбе получилось, а не потому, что я так себя манифестировал… Меня волновали только собственные проблемы. То же и с покупкой моих работ. Никто их не покупал. Это было абсолютно никому не нужно, кроме меня самого. Я просто дарил работы. Были знакомые. Слухи распространялись, приходили какие-то иностранцы. Я работы свои дарил пачками, и это было для меня спасением. У меня ведь ничего не было, только то, что я делал. А всегда хотелось что-то подарить, оставить о себе память. Вот я и дарил работы. В результате много работ оказалось за границей. Но это не было какой-то прагматичной установкой, мол, туда, туда! Здесь они никому не были интересны. Откуда я знаю, что там они кому-нибудь понадобятся? Так получилось, в конце концов.

- Но на Западе вы с самого начала были больше известны, чем здесь?

- Да, в 60-е годы я только там и был известен. Потом это перешло сюда. Трудно было даже представить, что здесь это кому-нибудь когда-нибудь будет интересно и восприниматься всерьез. Всегда было ощущение, что это никому никогда не будет нужно. А оттуда признание пришло уже в 60-е годы довольно мощной волной. Были венецианские биеннале в 1965-1966 годах, там участвовали мои работы. Какие-то либеральные люди, принадлежавшие здесь к официальному искусству, это знали и хорошо относились. Ситуация была такая, что вроде за искусство уже не сажали. И выставки были, я бы сказал, «закрытого типа», только для профессионалов. В ЦДРИ или в Доме ученых, в разных институтах, в Черноголовке, в Красной Пахре. Ученые особенно интересовались этим делом, приглашали на вечера. Они могли делать для себя такие радикальные жесты. Я вспоминаю сейчас то время, было трудно, но интересно.

- А сейчас?

- Сейчас тоже хорошо.

- Сейчас вы много работаете за границей, но и там не контактируете с галереями?

- Да, примерно с 1989 года я езжу за границу и сейчас около половины времени провожу там и половину здесь. Я иногда соглашаюсь на галерейные выставки, но в основном откликаюсь на приглашения музейные или муниципальные. В первые годы перестройки я, как почти все русские художники, обжегся на приглашениях галерей. Тогда у всех практически или работы пропадали там, или денег не давали за проданные картины. Сейчас я езжу практически по всей Европе, Америке, в Азии работаю, в Японии, в Южной Корее. За границей хорошо работать, потому что ты всякий раз приезжаешь в новую страну на новое место, получаешь там неожиданные впечатления, и это здорово мобилизует на достижение результата.

- С чьим бы вы сравнили свой путь в искусстве, кто вам близок?

- Если по аналогии, то с путем Малевича. Я вижу в нем для себя приемлемый и удивительный знак. Малевич был фантастически одарен темпераментом движения. Он постоянно менял форму, развивался, не стоял на месте. У него был интересный период импрессионизма, потом кубофутуризм, потом сезаннизм – можно было остановиться, оставшись уже в истории живописи. Но он продолжал двигаться в сторону супрематизма, который и стал его вершиной. А потом опять странный поворот к реалистическим, раскрашенным фигурам. В 1968 году я сделал такую серию «Супрематические игры». Я разложил на снегу фигуры Малевича. И фотографировал. Это я и считаю своими первыми артефактами. Тогда никто этим не занимался, и даже таких слов, как «инсталляция», не было. Я это называл «спонтанные игры на природе». Потом оказалось, что мы с женой были первыми, кто делал перформансы в России 1968 года.

- Выходящие сейчас книги философа Мераба Мамардашвили оформлены вашими работами. Вы были знакомы с ним?

- Да. Первая книга Мераба «Как я понимаю философию» вышла еще при его жизни. Он пришел ко мне и сказал, что хочет, чтобы я ее оформил. У показал ему «динамические спирали» 1964 года, и он сказал, что ему это нравится. А знакомы мы были лет пятнадцать. Он как-то пришел ко мне посмотреть работы и просидел целый день. Я что-то говорил, он больше молчал, я ведь не знал тогда, что Мераб такой замечательный философ. В основном, мне пришлось вякать по поводу своего искусства, как я понимаю эти спирали, артефакты, о своем ощущении точки, как она формирует пространство, а пространство формирует ее – такое визуальное осмысление. Мераб тоже что-то мычал. Так и познакомились.

Игры с бесконечностью

Выставка Франциско Инфанте и Нонны Горюновой в Крокин галерее

Проходящую сейчас в Москве выставку Франциско Инфанте вполне можно считать юбилейной. Сорок лет назад, в 1961 году, 17-летний выпускник художественной школы увидел в иностранном журнале репродукцию Хартунга и понял, что те неприкаянные игры с бесконечностью, которые он ведет, имеют отношение к искусству. Если есть Хартунг, а не только Серов-Левитан-Суриков, значит и он, Франциско Инфанте, может иметь свое место в искусстве.

Именно к 1961 году относятся первые геометрические композиции Инфанте, которые принесли ему известность классика художественного андеграунда СССР. Потрясенный в юности чуть ли не до сумасшествия открывшейся ему бесконечностью мира, Инфанте отнюдь не выпендривался, занимая свое место в истории искусства. Своими точками, спиралями, квадратами он решал, ни много ни мало, внутренние бытийственные проблемы. Впрочем, чем же еще должен заниматься настоящий художник?

Франциско Инфанте рисковал. Еще в середине 60-х он занялся проектом "Реконструкции звездного неба". Ему повезло, что рядом все же оказались единичные ценители и единомышленники, а не собратья по психиатрической палате: в СССР процветал соцреализм, и подобные штудии выглядели не творчеством, а личным абсурдом, вовне никак не приветствуемым.

В конце 60-х он вместе с женой и коллегой Нонной Горюновой делает первые инсталляции. Самого слова этого еще не существовало. Акция называлась "спонтанные игры на природе" и заключалась в создании артефактов (этого слова тоже не было). То есть: создается объект исключительно для его фотографирования, помещения в рамку произведения искусства. Вне этой рамки объекта нет.

Были игры на снегу, в отсутствие зрителей, - то есть чистый психоз самореализации. Я хочу подчеркнуть эту опасную грань творческого существования художника в игре с самим собой, а, по существу, в противостоянии всему миру. Хорошо, что уже был Малевич, - и белый картон на белом снегу можно было назвать "Белым ничто" - зримым восторгом переживания художником бесконечности.

Лишь постепенно он понимает, что его творческое развитие и есть творческое развитие мира. Сколь бы бесконечно малому числу окружающих тебя людей это ни казалось идиотизмом. Начало 70-х годов - это актуализация геометрических объектов Франциско Инфанте в космическом пространстве (как то понималось художником).

Нынешние артефакты Инфанте, часть из которых представлена на рецензируемой выставке, - явно соответствуют поиску человеком экологически соответствующего ему земного пространства. Последним, наверное, можно объяснить исключительную популярность искусства Франциско Инфанте за рубежом. Большую часть времени он проводит вместе с женой Нонной Горюновой в открытии собственных выставок по всему миру - от Испании до Японии и от севера американского континента до глубокого его юга.

Как описать работы художника? Это - фотографии создаваемых им объектов, включенных в природное пространство. Кроме не оставляющей Инфанте философской игры с бесконечностью, все это еще поразительно красиво и неожиданно. Это тот случай, когда изображение, подобно музыке, нельзя описать словами. Чем больше ты вглядываешься в картины Франциско Инфанте, тем больше они завораживают, втягивают тебя в свое пространство. Впрочем, они и не мешают тебе думать свои мысли. Например, о том, как бы ты жил, попав в это пространство на самом деле? Вся шутка, однако, в том, что, думая так, ты не замечаешь, что ты уже в этом пространстве.

Артефакты Инфанте

Отчет за сорок лет

В музее современного искусства в Ермолаевском переулке в двух шагах от Патриарших прудов открылась выставка "Артефакты" знаменитых московских художников-концептуалистов, мужа и жены, - Франциско Инфанте (род. в 1943) и Нонны Горюновой (род. в 1944).

Выставка ретроспективная, огромная, полностью преобразившая все этажи созданного Зурабом Церетели выставочного зала. Ибо пространство - это и есть то, с чем работают Инфанте и Горюнова. Чтобы как-то обозвать ту перемену земли и неба с помощью зеркал, фотографий, многоцветных конструкций, которую в течение четырех десятков лет затевают эти художники, их произведения получили название - "артефактов".

Артефакт - это, на самом деле, просто, это не бином Ньютона. В природное пространство внедряется какая-нибудь рукодельная штука, например, цветная полоса бумаги, закрепленная на невидимой леске, которая заслоняет горизонт. Или из зеркал создается сложное искажение окружающего пейзажа, вроде исчезающего дерева или супрематического черного квадрата на фоне ничего не подозревающих облачков. Или на деревья, сугробы, землю наклеиваются всякие геометрические формы. Получается - инсталляция. Затем инсталляция фотографируется, печатается, помещается в рамку и называется - артефактом. То есть тем, что как бы есть, но чего как бы, на самом деле, и нет. Некая вторая, другая, иная, виртуальная - природа. Все эти артефакты в больших красивых рамах и под стеклом, подсвеченные, затемненные, оживленные причудливыми трехмерными конструкциями, и заняли все этажи музея. Получилось очень красиво и в каждом отдельном произведении, и во всей экспозиции, как целом. Спускаясь с пятого этажа вниз, зритель как бы входит внутрь этого особого художественного мира, постигая логику развития творчества Инфанте и Горюновой во времени и в самом движении форм.

Очевидно, что многое из этого сегодня можно за минуту сделать на Photoshop. Но когда художники начинали, то никакого Photoshop в помине не было, да и ныне они им принципиально не пользуются. Во-первых, искусство, как выяснилось, занимается поиском новых форм, точек зрения, стилей - не задумываясь об их конкретной пользе и применении. Мало ли что еще изобретут. Во-вторых, любое произведение Инфанте и Горюновой безумно красиво само по себе, в чем можно убедиться на выставке. Недаром первые две строчки стиха, давным-давно написанного поэтом Всеволодом Некрасовым, гласили: "Красота спасет мир. А красоту спасет Инфанте". В-третьих, Photoshop - это одно из частных применений того "девятого вала" художественного безумия, что постоянно творят эти художники.

Еще сорок лет назад, в середине 60-х Франциско Инфанте задумал и осуществил свои "проекты реконструкции звездного неба", совсем как те "русские мальчики", которых предчувствовал Федор Достоевский. В начале 70-х это продолжилось работами художника по "архитектуре перестройки космоса". При этом, конечно, надо учитывать близкую связь пластики с иронией, о чем напоминал тот же Всеволод Некрасов. "Спиралью бесконечности" Инфанте интересовался философ Мераб Мамардашвили, обложки книг которого украшены рисунками художника.

Историкам искусства второй половины ХХ века еще предстоит уточнить, кто, например, первым украсил горизонт шелком, - Инфанте или американец Кристо? Кто первым создал дыры в пейзажном пространстве, - Инфанте или француз Руис? Или насколько ныне модный художник Феличе Варини, рисующий геометрические фигуры на стенах домов и в интерьерах, позаимствовал свои идеи у Франциско Инфанте, благо, моложе его почти на десять лет?

Еще в советское время произведения Инфанте и Горюновой, не имеющие никаких шансов быть признанными на родине соцреализма, оказались на Западе, произведя фурор, а уж с началом перестройки их полноценные выставки оказалось возможным проводить не только во многих странах мира всех континентов, но и в самой России. Кстати, на аукционе Кристи в Лондоне в последний день нынешней весны серия геометрических работ Франциско Инфанте была продана почти за четверть миллиона долларов.

Поскольку всему в искусстве нужен ярлык, творчество Инфанте и Горюновой назвали концептуализмом. Но вместо унылой и тупой тягомотины, зачастую прикрывающейся этим именем, зрителю выставки в Ермолаевском откроется мир красочный, сочный, почти нереальный. Более восьмисот произведений 1960-2000-х годов создают единое, ни на что не похожее и уникальное произведение самой экспозиции.

На выставку, которую открывал Зураб Церетели, - что само по себе парадокс времени: традиционный художник приветствовал неистовых авангардистов, - пришло множество друзей, коллег художников. И всем этим толпам не было тесно, поскольку Франциско Инфанте и Нонна Горюнова предусмотрели множество дыр в пространстве, в каждую из которых при внимательном вглядывании и эстетическом переживании вполне можно было виртуально удалиться, никого не обременяя личными переживаниями. Ибо предельно субъективное творчество художников явно тяготеет к природе без человека.  

КРАСОТУ СПАСЕТ ИНФАНТЕ. ДАРОМ

Испанец по отцу, из донских казаков по материнской линии, художник-концептуалист Франциско ИНФАНТЕ первым в России стал делать перформансы и первым понял, что такое артефакт, но так и не понял, что такое арт-рынок.

— В СССР ваши работы были нарасхват у западных дипломатов и подпольных коллекционеров, а сегодня вы участник арт-рынка. Недавно закончился фестиваль современного искусства Frieze в Лондоне, ваши работы там были?

— Боюсь, что меня арт-рынок обходит стороной, а я не знаю, куда идти, чтобы на него наткнуться. Был аукцион Sotheby’s в начале лета, где какие-то мои работы продавались за большие деньги, но эти вещи принадлежали кому-то другому, а не мне. Есть справочники, где указаны цены на работы художников, но откуда они берутся, что отражают, я не знаю. Сам я ничего не продаю. Я художник, который время от времени устраивает выставки, подобные этой (в Московском музее современного искусства в Ермолаевском переулке до 6 ноября продлится выставка «Артефакты» — совместное творчество мужа и жены — Франциско Инфанте и Нонны Горюновой. — «Профиль»).

— Выставка просто грандиозная.

— Вы так думаете? Скажем так, она репрезентативна. Возможно, была бы лучше в качественном отношении, если бы музеи и частные собрания дали хранящиеся у них работы. Музей современного искусства обращался с запросами в Третьяковку, в другие музеи и частные коллекции, но никто не дал.

— Франциско, вы наверняка устали отвечать на вопрос по поводу необычного имени, но все же и я рискну спросить.

— Все оттого, что я наполовину испанец. Мой отец Франциско Инфанте-Арана — республиканец, эмигрировавший в Россию в конце 30-х годов, мать Вера Ильинична Лобанова — из рода донских казаков. Познакомились родители в Ростове-на-Дону, где жила мама. Кстати, мама была первой русской женщиной в СССР, вышедшей замуж за испанца. Их романтическое счастье длилось недолго: с гражданской войны в Испании отец приехал с больным сердцем. Его там расстреливали, но он успел за мгновение до выстрелов упасть в яму, где и пролежал, заваленный трупами, до ночи. А потом бежал. Впрочем, прожил он после этого недолго: умер в конце 1945-го в возрасте 35 лет, а мне было всего полтора года.

— Со смертью отца ваша связь с Испанией прервалась?

— В общем, нет. Пару лет назад я даже пообщался с наследником испанского престола принцем Астурийским Фелипе, нас познакомили на выставке современного искусства в Новом Манеже. Он пообещал встретить нас в Испании лично и показать такие места, которые знает только он и никто другой. Но обещания своего пока не выполнил. Я решил, поскольку возможны два варианта: либо короли лгут, что-то предлагая, либо точно все выполняют, что у наследника все впереди. И есть шанс, что, став королем, он сдержит слово.

— Как вы стали художником и почему таким необычным даже для советского андерграунда?

— Меня шестиклассником за руку отвела мама в художественную школу при Суриковском институте. Это и определило всю мою дальнейшую жизнь. То, что я видел через дорогу от школы — в Третьяковской галерее, — и было для меня искусством: Левитан, Суриков, Серов и так далее. Но я также отлично понимал, что это делали они, а не я. Как бы хорошо я ни учился, как бы ни овладел ремеслом реалистической живописи и рисунка, сам к этому отношения не имею. И вот, в предпоследнем классе художественной школы, вдруг остро пережил поразившее меня ощущение бесконечности мира. Я не смог отмахнуться, должен был как-то преодолеть эту проблему. А поскольку учился рисованию, то начал выводить карандашом бесконечное число квадратов, треугольников. Как ни странно, именно этот момент, а не рисование натурщиков, пейзажей и натюрмортов, считаю рождением в себе художника. Чудовищную бесконечность мира можно было преодолеть только какой-то организацией, структурированием этой бесконечности.

— Это было начало 60-х?

— Да, примерно 1961 год, а уже в 1962-м я начал профессионально заниматься геометрическим искусством, потом оно перешло в кинетическое… Конечно, поддержку искать было негде. По просьбе мамы я поступил в Строгановку на отделение монументальной живописи, окончил три курса и — ушел. Уже тогда занимался тем, что нравилось. Еще обучаясь в школе, ходил в Библиотеку иностранной литературы и там смотрел французские, польские журналы и в каком-то из журналов увидел репродукцию с Ханса Хартунга. То, что было там изображено, мне не было близко, но я понял одно: если это — искусство, тогда и то, чем я занимаюсь, скрывая от всех и пытаясь разобраться с окружающей меня бесконечностью, тоже может быть искусством! Я почувствовал себя художником. Произошло включение в собственное, уготованное мне русло.

— Тогда же вы, наверное, приобрели известность как художник-нонконформист, ваши работы стали покупать?

— Да нет, то, что я вписался в движение нонконформизма, получилось случайно, а не потому, что я так себя манифестировал… Меня волновали только собственные проблемы. То же и с покупкой моих работ. Никто их не покупал. Это было абсолютно никому не нужно, кроме меня самого. Я просто дарил. Были знакомые. Слухи распространялись, приходили какие-то иностранцы. Я работы свои дарил пачками, и это было для меня спасением. У меня ведь ничего не было, только то, что я делал. А всегда хотелось что-то подарить, оставить о себе память. Вот я и делал это. В результате многое оказалось за границей.

— Кто, на ваш взгляд, сегодня возглавляет актуальное искусство? Может, Кабаков?

— Считаете, что он его возглавляет? Или как это происходит? Вы думаете, что его кто-то может возглавлять? Недавно по телевидению показали диалог Томаса Кренца из Музея Гуггенхайма и директора Эрмитажа Михаила Пиотровского о современном искусстве. Пиотровский сказал: «Да, мы очень хотели бы иметь Кабакова». Прозвучала лишь одна эта фамилия. Я считаю, что Илья Кабаков — значительная фигура, но он не единственный. Есть другие значительные художники, которые тоже работают. Лишь время покажет, кто есть кто. Кабаков — молодец, в том смысле, что сам явился кузнецом собственного счастья, провернув свою стратегию (поговаривают, что распиаренный за границей и чрезмерно активный Кабаков выжил с западного арт-рынка тех художников, кто мог составить ему конкуренцию). А вообще хорошо, что хоть Кабакова знают.

— В свое время именно вы находились на вершине актуального искусства.

— Знаете, сам я это осознал уже постфактум, когда мне сказали. Я ведь не знал, кто я такой. Но раз постфактум — значит, уже прошло. А жить надо актуальной жизнью, сегодня. И опять не знаешь, ты такой или сякой. Я до сих пор, как в молодости, пребываю в ситуации неопределенности, жутких сомнений и даже думаю, что это нормально для живого человека. Главное — не поддаться искушению нечто возомнить о себе. Я знаю таких художников, которые уже все «поняли» и мнят что-то высокое. Вот и думаешь о них: куда-то не туда эти бедолаги пошли. Я считаю, что самое важное — избегать подобных искушений.

— Есть ощущение перспективы или наоборот, что потолок достигнут?

— У меня не было ощущения помех даже тогда, когда я жил при советской власти. Хотя физически, реально и как угодно оно было, но, если честно, мне не мешало. Я жил и живу вне ценностей, навязываемых властью или, как сейчас, рынком. Возможно ли это? Если да, то я очень счастлив, значит, мне удалось достичь того, что я есть на самом деле. Я плевал на все идеологии, потому что они — внешнее проявление, которое агрессивно ко мне как к индивиду, как к человеку субъективному. В искусстве нельзя быть начальником: ведь я никого не могу проэксплуатировать своим искусством. А смешивать жизнь с искусством не намерен, как не намерен был и при советской власти. Поэтому мое искусство стояло особняком, и как к нему относиться, не знали даже эти самые министры. Вроде ничего плохого, ну стоит в траве треугольник. А с другой стороны— не соцреализм.

— На Западе вы с самого начала были известны больше, чем здесь?

— Да, в 60-е годы я только там и был известен, были даже венецианские биеннале, где участвовали мои работы. Потом перешло сюда. Трудно было даже представить, что здесь это кому-нибудь когда-нибудь станет интересно и будет восприниматься всерьез. Всегда было ощущение, что никому никогда не будет нужно. Ситуация была такая: вроде за искусство уже не сажали, но выставки были «закрытого типа», только для профессионалов. В ЦДРИ или в Доме ученых, в разных институтах, в Черноголовке, в Красной Пахре. Я вспоминаю сейчас то время — было трудно, но интересно.

— А сейчас?

— Сейчас тоже хорошо. Примерно с 1989 года езжу за границу, половину времени провожу там, половину — здесь. Иногда соглашаюсь на галерейные выставки, но в основном откликаюсь на приглашения музейные или муниципальные. В первые годы перестройки, как почти все русские художники, обжегся на приглашениях галерей. Тогда у всех практически или работы пропадали там, или денег не давали за проданные картины. Впрочем, за границей хорошо работать, потому что всякий раз приезжаешь в новую страну, на новое место, получаешь неожиданные впечатления, и это здорово мобилизует на достижение результата.

— С чьим вы сравнили бы свой путь в искусстве, кто вам близок?

— Если по аналогии, то это путь Малевича. Я вижу в нем для себя приемлемый и удивительный знак. Малевич был фантастически одарен темпераментом движения. Он постоянно менял форму, развивался, не стоял на месте. У него был интересный период импрессионизма, потом кубофутуризм, потом сезаннизм — можно было остановиться, уже оставшись в истории живописи. Но он продолжал двигаться в сторону супрематизма, который и стал его вершиной. А потом опять странный поворот к реалистическим, раскрашенным фигурам. В 1968 году я сделал такую серию «Супрематические игры». Разложил на снегу фигуры Малевича. И фотографировал. Это и считаю своими первыми артефактами. Тогда никто этим не занимался и даже таких слов, как «инсталляция», не было. Я это называл — «спонтанные игры на природе». Потом выяснилось, что мы с женой были первыми, кто делал перформансы в России.

— Но иные ваши коллеги, выйдя из-под спуда советской идеологии, «сломались» на деньгах и жажде успеха на арт-рынке.

— Ну да, променяли шило социальной зависимости на мыло зависимости денежной. Сломались те, кто соблазнился. Ведь по отношению к деньгам можно занять ту же позицию, что была по отношению к идеологии. Обе зависимости гнут человека, и он либо начинает служить им и лизать задницу, либо уходит в диссиденты. Мне, честно говоря, не близко ни то, ни другое. Спасает красота, нежность, какая-то лирика. Красота спасет мир.

– Да, а Всеволод Некрасов писал: «Красота спасет мир. А красоту спасет Инфанте».

— Помните эти стихи? Там была еще третья строчка: «А Инфанте спасет Раппапорт».

IY.

Она позвала его на совместный проект человеческой натуры. Его трясло. Психи отсеиваются сами. Муки совести, выстрел в голову, тут же пробуется другой кандидат. Подморозить себя еще труднее, чем Россию, а придется. Или подохнуть, - результат один и тот же. Поскольку бизнес хрякнулся, им ничего не мешает отправиться в экспедицию. А так как не совсем понятно, что им надо, то по его рисункам они смогут кое-что расшифровать.

- Русские люди – рабы. Снизу доверху все рабы, - до начальства, богачей и кого угодно. Они знают, что их могут убить, наказать, лишить богатства в любой момент. Поэтому они не загадывают наперед, живут сегодняшним днем, - объяснял ей Павел в минуту ненужной откровенности. – Восприятие будущего здесь атрофировано, как у любого раба. Вместо будущего может быть мечта, утопия, что угодно. Только не желание делать что-то в расчете на век вперед. Раб выстраивает времянку, а, уходя, уничтожает ее за собой.

- Ты это к чему? – спросила она. Времена на философии у нее и впрямь было мало даже во время рецессии.

- К тому, что свободный человек может от рабов прятаться в том, что он видит и делает не сиюминутное.

- Зачем прятаться от рабов? Их надо держать на привязи.

Он расхохотался.

- Рабы это именно те, кто хочет держать других на привязи, потому что считают себя хозяевами этой жизни.

- Ты меня, что ли, имеешь в виду?

Зря он затеял этот праздный разговор, ни к чему все это. Они вышли из машины недалеко от караван-сарая, чтобы пройтись пешком, наметить точки для удачной перспективы. Он сверился по компьютеру, сведений о местности практически не было. Так, наверное, выглядит загробная жизнь, до которой не добрались пользователи сети. Людей рисуешь от неожиданности, а, когда привыкаешь, от них тошно. Было время, когда он цеплялся за жизнь всеми ногтями, карандашами, присосками, высасывал как вампир-гурман. А сейчас, кажется, ветер дунет, и нет его. Смотрит и не видит. То есть весь ушел в себя наружу неохота выглядывать, ничего нового, противно. Русь кладбищенская одолела.

Движение - это жизнь, потому что уходишь от самого себя, от ступора. Нынешние экспедиции давно смешали времена воедино, чем и хороши. Что Олеарий, что Павел Мейлахс, что Калло с Сомовым – все товарищи по обозу. Кругом жутче и жутче. Но художник – переводчик со сложного на простой. Поэтому и вынужден жить один. Она изволила мысленно выговаривать ему за это. Так же мысленно он ей отвечал, представляет ли она девушку, которая мало того, что никогда не моет посуду,- хорошо, он вымоет сам, по три-пять раз в день, сколько угодно, ему, если он не в экспедиции, заняться все равно нечем, - но она еще складывает всю посуду в раковину горой в виде обратной пирамиды! Почему он должен непрерывно анализировать, в какие игры она играла в детстве, если внизу маленькая кастрюлька, а наверху самая большая сковорода. Среди разгадываемых им загадок есть и эта.

Надо идти дальше. Ехать дальше. Наваливаются усталость и старость. То живот болит, то зубы, то поясница. Хочется спать, а потом не просыпаться. Все труднее справляться с едой и ее отсутствием. Но надо двигаться. Путь для мыслящего во время пути –сама по себе проблема. Мерный идиотизм регулярного движения, - будь то на лошади, самолете или в повозке, - клонит к остановке взгляда, ничего с этим не поделаешь. Даже идиот не безразмерен во впитывании в себя новых впечатлений. А тот, кто привык вечно двигаться, и вовсе тут же погружается в прострацию и дремоту, - профессионал, бля. Что с головой?

Он взял за правило в дороге читать с миникомпьютера и рисовать, но это только съежило пространство до простейших тактильных ощущений по ходу чтения. Двигаясь вглубь России, он замечал некий рост озверения. Особенно удручали тихие тетеньки от продавщиц проездных билетов до кассирш и подавальщиц еды, справок и постельного белья, которые, стиснув жвалы и белея от ненависти носами, наотрез отказывались делать то, на что были поставлены. Зато порядочные женщины подвергались оскорблениям прямо на улице, и он был вынужден обзавестись черным взглядом и миниатюрным напалечным кастетом для возможного устрашения толпы.

Господи, о чем приходится думать. Зверообразные физиономии людей не передают местного колорита. Звери ведь не способны объединяться в тайные охранные отделения, финансируемые из бюджета, раздутого ценами на поставляемые рабами нефть, газ и бриллианты. В русской зиме есть налет вечности, особенно после того как снег на улицах стали посыпать ядовитой солью и химическими реагентами. Не отсюда ли и то ощущение духоты, что заставляет хватать воздух жабрами и пить дрянную водку, чтобы ненадолго забыться истерическим смехом и мечтаниями. Потом чувствуешь себя еще хуже.

Сходя с городского асфальта, оказываешься на сильно пересеченной бороздами и оврагами местности. Еще Тургенев поражался, приезжая из Европы, что все Россия – в рытвинах. Нигде их нет, а у нас, кажется, только они и есть. Когда спросил крестьянина, в чем тут дело, тот пожаловался на ледниковый период, потом, говорит, французы в 1812 году сильно нагадили, а сейчас ветер и дожди всю эту рытву и наводят. Сам он был из зырян Томской области, насельник самого крупного в мире Васюганского болота, которое на четверть больше всей Швейцарии, раз уж мы так любим равнять себя с Европой. Казалось бы, при чем тут наполеоновская армия... Но и в деревне Щукино, и в Мневниках его уверяли в том же, - после французов аж до сталинского плана переустройства Москвы и природы никак не могли подняться с колен. А потом уж так поднялись, что, как ни предупреждал он, что пьяным стоять опасно, не послушались, - и уж всей мордой в это болото!

На три четверти Васюганские болота расширились за последние пятьсот лет российской истории, между прочим. Они входят в одно из «семи чудес России», что правильно. Они растут вместе со страной, сливая небольшие болотца воедино, поглощая токсичные вещества, связывая углерод, то есть предотвращая парниковый эффект и насыщая атмосферу кислородом. Болото это и есть русская ноосфера.

Он предложил ей сделать дешевый, насколько это возможно, туристский маршрут, чтобы распустить слух по западному миру о русских чудесах. Она в очередной раз пожаловалась на нехватку наличности, отсутствие кредитов и прочую кризисную требуху, но сам проект, кажется, запомнила. Только спросила, не упала ли там на него вторая ступень какой-нибудь ракеты, стартующей с Байконура? Значит, знала и об этом. Он подивился ее осведомленности.

Павел решил не возвращаться назад, двинуться дальше. Отоспался и отмылся в гостиничном люксе. Один из его корреспондентов предлагал везти в Пихтовку за клюквой, но тогда надо перебираться в Новосибирск, а он еще не решил. Отослал рисунки и книги в Москву. Соседка обещала забирать все на почте, сохраняя к его приезду. Общение с местными, как всегда, старался свести к минимуму. При возможности, принять вид, не отличимый от толпы. Вся эта тайга, куда погружены города, - гулаговское средостение, перековка российского населения, так что не подавиться бы этой клюквой-морошкой.

Из гостиницы выходил только днем. Поглядел на памятник домашним тапочкам, подумав, что неплохо бы купить цветочек и по возвращении с прогулки возложить его здесь. Гуляя по городу, отмечал знакомое по сети, - музей, университет, все свеженькое, чистое. Кстати вспомнил о нарымском филиале музея, - всего-то пятьсот километров по зимнику, по замерзшим болотам. Там политические ссыльные от Сталина до дедушки Шостаковича, сталинские зеки, сотни тысяч безымянных болотных призраков, отправленных охраной на тот свет. Посмотрел деревянную архитектуру, представляя, как жить внутри. День был солнечный, дошел до Михайловской рощи, до Белого озера. С навигатором гулять одно удовольствие, скоро тот и разговаривать научится. Ленин у собора в центре города хорош, тоже годится в навигаторы. Или какого-нибудь дотошного немца, который расскажет все с подробностями. Выйдя к берегу Томи, поглядел на босого Чехова глазами пьяного мужичка, не читавшего «Каштанки», из канавы, как замыслил автор бронзового истукана. Еще мост Батенькова через реку Ушайку и хорош. Мост другой, но все – Батенькова, тем более что ведет на площадь его имени.

Приятно оказалось гулять по 400-летнему городу-острогу. По ходу дела поел в ресторане «Славянский базар», вкусно и недорого. Повторив, однако, слова того же Чехова: «Кормят хорошо». Обживая город своими боками, страхами, желудком, цитатами, и ощущаешь его иначе. В приближении столетия гражданской войны, думаешь о будущем отложении от Московии. Все решает самоощущение человека, смесь сибирского с викторианским, что ли. Город «нетрезвый», как «свинья в ермолке», бормотал чеховские слова. Местные бордели, подобно классику в пенсне, не обходил, поверив тому, что женщины здесь жестки на ощупь. И к Усову, как художник к художнику не пошел. А то еще выскочит, как во время визита Горбачева, голым в сугроб. Обо всем быть в курсе, но на расстоянии.

Вернулся в гостиницу в раздумьях, решив остаться пока здесь, разобрать бумаги экспедиции академика Фалька, при котором мог быть художником за все, пройдя в шесть лет путь от Санкт-Петербурга до Москвы и дальше до Томска и обратно, пока в Казани Фальк не покончит с собой выстрелом в голову, измученный безвыходностью пространства и доканывающей его болезни.

Вечером она, как обычно, позвонила ему в гостиницу и долго говорила о своих делах, о его планах. Павел заранее составлял тезисы своего «доклада», включавшего самые разнообразные по своему безумию прожекты, вроде экспедиции на остров Назина, он же остров смерти, он же остров людоедов – со списочным составом москвичей, ленинградцев и сочинцев, доставленных туда в мае 1933 года, ну и потом, конечно.

- Это в плане, - сказала она, - ФСБ пока трогать небезопасно. Скоро они упадут с ветки, созревшими, но пока могут убить. А далеко от Томска.

- Да нет, километров девятьсот, не больше.

Она помолчала.

- И что, там все так, на мертвецах?..

Как всегда, она положила трубку без предупреждения, без прощаний, - деловой человек. Ночью ему приснилось, что деньги это средство движения, богатый человек, по сути своей, - купец, медиатор, соединяющий страны света и тьмы, жизни и смерти, потому быть богатым опасно и ответственно. Наш крепостной народец потому от богатства и вымирает, что не понимает его природы и своего перед ним долга. Давно уж ему не снились умные сны. Для него путешествие это подробное передвижение брюхом, он рисует из нутра, как особый карандашный червяк, как тот червец, из которого истек пурпур, как Пастернак летом 17-го. «И в крови моих мыслей и писем завелась кошениль. Этот пурпур червца от меня независим. Нет, не я вам печаль причинил». А должен лишь летать по невидимым силовым линиям, выявляя то, чего только что как бы и не было.

Вообще жить в стране людоедов страшновато, они ведь и Бога сожрали заблаговременно, и выхода совсем нет, даже воздух кажется отравленным. Шуршит карандаш. Скот смеется. Во дворе фотограф щелкает клеймом лоб. Серпом по нимбу. Говорят, что у них яйца надраены, - встали с колен. Жала полны ядом. Хоботки дрожат. От боли хочешь потерять сознание, но тогда и вовсе закрутит, будешь рваться с постели: «Конвой ждет...»

Сколько раз ему предлагали стать связным между монадами, придать сюжет окружающей его жизни. Но любовь к смыслу не могла победить в нем отвращения к людям. Спустился в буфет этажом ниже, взяв какую-то дрянь для перекуса и минералку с собой в два раза дороже, чем в Москве. Лишь бы не трогали. Что ни день в номер звонили, предлагали девушек. Ему надоело, и он сказал, что ему нужны три для позирования художнику, по сто рублей в час. Действительно, постучались девушки, сказали, что условия устраивают, одна даже лифчик не сняла. Он порисовал, они, не умолкая, рассказывали о себе и местной жизни. Узнал много нового. Все это встряхнуло его. Рука задвигалась: женская зона, танцы на дискотеке, девушки в кафе. Помещения сами вычерчивались, вмещая их в себя.

Дал каждой по пятьсот рублей. Они не проститутки, просто написали в службу знакомств. Ему-то что. Распили за знакомство бутылку шампанского. Когда закрыл за ними дверь, открыл окно, проветривал, холода напустил, пришлось закутаться в одеяло и смотреть в ночную пустоту без огоньков. Отключил у мобильного звук, чтобы по любому не подходить. Кто-то еще в дверь постучал. С гостиничного телефона снял трубку и положил рядом на тумбочку. Все предусмотрел. Осталось только омоновцам штурмовать окна пятого этажа с улицы. Нервную дрожь все не мог унять. Все кажется, что скоро Новый год.

Художник, - пришло ему в голову, - это человек, привыкший очерчивать твердые границы предметов, хотя бы те проходили и не там, где их видят другие. «А где вы работаете?» - спросила одна из девушек. – «Занимаюсь частной практикой, - ответил он и, помолчав, добавил: - Дорого». Эта же девушка сказала, между прочим, что она телеутка. Телеуты один из главных народов алтайской группы. Он спросил, много ли их ныне осталось. Она сказала, что две тысячи человек. Догадался попросить ее позировать завтра утром для отдельного портрета. Две других, завидовали и скрипели зубами.

Тяга к движению, показатель прогрессивного паралича, - более симптом, нежели стремление к покою, вы не находите, коллега? Устроиться в кресле с книгой, альбомом, серебряным карандашом - вот счастье. Если люди пьют водку, чтобы нивелировать свой страх перед этим пространством, то почему не считать все их действия по воровству и эксплуатации недр и друг друга – бессильным шелушением, не затрагивающим основ бытия.

Она прислала смс, что не может ему дозвониться, и встретился ли он с теми, с кем должен был по ведению дальнейших дел после краха здешних компаний. Не встретился. Даже отвечать не стал. Тут особый воздух. То ли смерти в нем больше, то ли свободы, не поймешь.

Наутро он спросил девушку, слышала ли она истории об отрезанных от большой земли деревеньках, о людях, живущих в болотах? Она сказала, что ее деревенские родственники именно такие, не надо далеко искать. Ни радио, ни телевизора, ни мобильных телефонов. Там есть даже бывшие зеки, но они, в общем, не очень уже и на людей похожи. Внешне, во всяком случае.

Он подумал, что это как раз для него: принять облик земли, стать землей. Если идти вглубь, то к вечеру можно успеть сойти с ума. Куда-то выдуло напрочь будущее, даже интересно. «Знаешь, как я тебя ценю, но в последнее время ты, кажется, дуреешь. Возьми себя в руки».

Получив ее послание, он поглядел на себя в зеркало, - действительно, облез клочьями, скрючился. Проводив девушку, обещал еще позвонить, а сам сел за автопортрет, лучшее средство увидеть все, как есть. Природу выродков вокруг разглядываешь в себе самом. Картина жутковатая. Впереди день, пока не выбьешься окончательно из сил. Положиться на телеутов – хорошая идея. Шаман перенесет на островок, окруженный болотами. Может, там устроишь вменяемую жизнь? Лицо стало резче, мясо подобралось. Как верно заметил Лева С., «пишешь книгу о том, что пишешь книгу о том, что пишешь книгу». Как интеллигентный человек, пытаешься вылезть наружу из собственной головы. А какие варианты? Из задницы, как Володя Сорокин? Да неважно, лишь бы наружу.

Павел фиксирует себя, как летучую частицу массовой психологии. Так Ольга Фрейденберг в своих «Записках» рассказывает о переменах настроения с началом войны, о выплеснувшемся недовольстве Сталиным, когда он, стуча зубами о стакан с водой, обращался по радио к «братьям и сестрам». Точно так же это облако ненависти накрывает сейчас. Парашют души разбираешь и складываешь на скорость с полузакрытыми глазами наощупь, а он возьми и не раскройся в полете, и трупу не с кого спросить, кроме как с новых трупов.

Они вместе придумают бизнес по переводу человека в менее бессовестное состояние, пусть и газообразное, если иного нет. Но почему-то ему кажется, что есть. Молиться, но кому? Антропоморфный бог себя не оправдал. Солнце на смерзшемся небе подернуто тухлой облачностью, но медной, как таз на голове. Нашли трехмерный электронный кристалл. Как раз для нас. Понял, что вслед за большевиками грезит об отмене человечьей природы, но частным образом. Пусть так. Он их блудное дитя. Терпеть их не может.

Как ни странно, человек, как и любое живое существо, - ученые недавно доказали это на рыбах, - есть то, что он... видит. Мутация видов происходит на основании видимого ими. Такой каламбур. Хочешь быть иным, видь иное. Кроме прочего, Павел пытался видеть брюхом. Не третьим глазом, который у него, наверное, законопачен, а - солнечным сплетением и чуть ниже. То ли кресло в номере было удобнее, чем в других подобных местах, но он пока не собирался выезжать из гостиницы. Художники обычно жалуются, что тот свет трудно рисовать, потому что люди там – контуры, похожие на сильный дождь без ветра. Но ведь они и на этом свете почти такие же.

Эволюция это превращение в череп (он вспомнил знаменитую гравюру Гюстава Доре «Неофит»: молодой монах с горящим взглядом среди сидящих молящихся в разной степени телесного распада). Карьера неудачника лучшее место для наблюдений при сведении себя к нулю. Ему не удалось попасть в учебник Крафта-Эбинга. Пропасть между ним и людьми не заполнить словом и чертежами чужих образов. Он разобьет лед, а общаться не научился. Держа себя на поводке, осторожно, на цыпочках, сходишь с ума.

Днем он вываривался в собственных потрохах, ночью вправлялся сном в рассудок. Получалось странное варево на фоне окна в сибирскую зиму. Рано темнело, половину дня он просыпал. Ему надо было исчезнуть, вот что. А здесь, видно, пытались, запустить действующую модель ада, перпетуум мобиле индустриализации коммунистического хозяйства. Он вспомнил еще страшноватое сборище ангелов, похожее на физкультурный парад бледной моли в парадизе, когда они только вышли из пургатория. Гюстав Доре как предвестник эстетики тоталитаризма? Недаром все они в родительских библиотеках в детстве рассматривали его фолианты. В итоге, выросли иными существами. Или, действительно, рай внешне похож на сильно увеличенные простейшие организмы? И куда деваться?

Редкий чужой город не прекрасен, как после кораблекрушения. Тут дышат по-другому, потому что совсем недавно не дышал вообще, в самолете. Название подкомитета, председателем которого был г-н Каренин, написано было слишком мелкими буквами, и он, как ни вглядывался в воображении, никак не мог разобрать. Зато Алексея Александровича он знал близко, даже какая-то мелодия проскакивала, словно из сна, давно не слышанная, а вот остальные так и растворялись в грязном тумане.

Была ли так хороша местная водка на болотной воде или он не закусывал огромной оленьей котлетой, занявшей всю тарелку, но он с удовольствием вступил в партию зеленых человечков. Какая-то девушка стыдила его, что, отказавшись от людей, он примкнул к сообществу микробов и инфузорий, а, какая, мол, разница. Не один ли хрен вся эта партийно-общинная жизнь? В ответ он пытался ее обнять и называл удмурткой. В общем, безобразие и кошмар. Ночью в постели ворочался вместе с желудком у горла. Хорошо, что спал один, даже проверил, не открывая глаз, но вытянув во все стороны руки. Под утро приснилось, что не может нарисовать то, что видит. Испугался.

Похмелье прошло благополучно. Утром она спрашивала по телефону, правду ли сообщают СМИ о его вступлении в партию зеленых человечков? Он ответил, что никуда не вступает, просто, чем глубже оказываешься в ж..., тем сильнее та погружается в окружающую действительность, за которую он не в ответе. Короче, жизнь такая, основанная на элементарных частицах. А он лишь соответствует.

Она сказала, что нуждается в его опыте боковых трендов. Срочно надо что-то придумать. Понятно, что опять не заплатит, но мурашки в балде тут же забегали, как сумасшедшие. Строить общежития для приезжих с холлами для встреч землячеств. Создать пункты благотворительных раздач одежды и еды. Сохранить цыплячье тепло человека. Помогать бомжам, больным и заключенным. Легко сказать. Стоит только дать выплеснуться наружу этой боли земли русской, и она сметет все вокруг себя. Россия и есть эта слепая, не рассуждающая боль, перерождающаяся в злобу. Но альбом портретов, который он там нарисует, многое оправдает. «Антропология... – он сглатывал крепкие слова, - это то, что останется». «Хорошо, когда ты далеко, - отвечала она, - а то при тебе не могу общаться с коллегами так, как принято».

Как-то, рисуя, задумался, что с детства привык себя сдерживать, чтобы не описаться. Попытался, было, стать первым в чистописании, но ни перьев, ни приличной бумаги найти не смог, к родителям за помощью не обращался. Далее от завивания усиков перешел к мордоворотам и к натуре человеческой. Там стало ясно, что окружен математическими тайнами. Школу кончить не мог, поскольку постоянно опаздывал на экзамены. Но догадался перевестись на заочное существование в пограничную область, где наладил производство и вывоз своего товара.

Тоска. «Какое же ты унылое говно», - сказала она. Дура. Лишь бы гонять по пробкам, долбя шофера зонтиком по спине и затылку. А ведь он давно ей указал мир, где людей как бы и нет, и где они не мешают, даже если лезут в лицо и глаза, наподобие падающего снега.

Там, как в чистилище, одни эстетические тени, чтобы обойтись без взаимных гадостей. Неприятно, хочешь понять, дотронуться до них, описать, а они выскальзывают. С ними можно только пить. Нетрезвый теряет свою личность, где ему до чужой.

Окружающее неразумие нельзя описать словами, - всегда выйдет умнее, чем на самом деле, - зато можно зарисовать. Лицо человека свидетельствует поверх его разума, подмигивает, строит рожи в контру демагогической речи. Поэтому в лицо смотреть страшновато. Ясновидение – всего лишь начало воображения. Может далеко завести. Павел несколько раз пробовал: нет дна.

Тут нельзя быть профессионалом, - объяснял он ей. Иначе отвергнешь плохой рисунок, непропеченное лицо, дурной сон, - а иных сейчас не найти. А если отказался быть профессионалом, ты беззащитен. «Я, как Чипполино, занимаюсь частной практикой изучения окружающего безумия».

- Ты как-то сказал, - я запомнила, - что деньги это ловушка, путь в антропологический тупик, плата за остановку развития личности.

- Посмотри на коллег по бизнесу, по-моему, очевидно. Модная одежда лишь подчеркивает убожество. Особенно, когда видишь во времени, как они деградируют.

- А вот некоторые после тюрьмы даже облагородились.

Теперь он сидел в гостиничном буфете на третьем этаже. Рисовал, кто под руку попадал, начиная с буфетчицы и ее кавказского друга, брал сто грамм коньяка, вяло отбрехивался от любопытствующих. Сибирский дзен-буддизм. И кошка в углу, которая, по сведениям мистиков, иронически отменяет все ужасы пыток, казней и революций. Заодно услышал, что в номере на пятом этаже нашли труп женщины, а постояльцы слиняли, и паспортов у них не было, стало быть, проверка и всех поснимают. В общем, своя жизнь, которая и тут затягивает. Никак не выйдем из шинели поручика Федотова.

Человек как столкновение шаров в бильярде: гены родителей, подлость времен, компромисс выживания, - и все проступает в лице. Страшновато. Что-то в последнее время святая составляющая твари ему никак не давалась. Надо бы на год-другой замолчать вовсе. Прийти в разум.

Сегодня довольно переписываться по Outlook Express, в супермаркетах покупать еду, не объясняясь с продавцами, отключить телефон, сделать вид, что умер, делов-то. Генеалогические исследования показывают, что довольно одному человеку в роду продать душу НКВД, и этого хватит потомкам для успешной карьеры. Это многое проясняет в нынешней «элите», мелькающей на ТВ и приближенной к деньгам, собираемым Кремлем. У него все язык не доходил спросить ее о занятиях родителей и дедушек с бабушками. Взамен просил передавать сведения о коллегах по бизнесу, чтобы понять их тип в перспективе близкого конца и дрейфующего генофонда.

Ужас перед готтентотскими лицами преодолевается лишь автоматизмом рисунка. Так опытный хирург не задумывается в возможности летального исхода: рука сама все делает. Сколько же надо убить хороших людей, чтобы остались одни такие, думает профан. А копнешь в народность сибиряка, уже интересно. Может, там надо сейчас добывать, а не из нефтегазовых скважин, как посланные Москвой уроды.

И здешний народ что-то чувствует. Хоть и пьет вмертвую, а хочет уютно устроиться, к земле прижаться и жить тихо, ни от кого не завися, только не знает, как. Через местных надо бизнес делать, через самых простых, подумал он. Лишь бы не для заклания их все вышло.

- А что бандиты сильно мешают? – спросил он кавказского друга буфетчицы, когда тот, привыкнув к нему, заговорил о деловых планах.

- Какие бандиты?.. Да мы сами все бандиты и есть...

На улице мерзлый пейзаж. Ветер не колыхнется, ни одна мысль не пробежит в голове. Сделал ставку на время, но и оно застыло, ни тпру, ни ну. Вымрем, батюшка, новые появятся. На то и народ, чтоб нарождаться. Пора, кажется, ему опомниться, он и опомнился.

Давно уже он напоминал себе натренированного атлета, засунутого в безвоздушное пространство. Один мозг только и может придумывать, куда приложить силы. Но гипертрофии головы мешает общее чувство гармонии: рефлексия, что, извини, парень, ты именно поэтому - идиот.

Павел выдумывает себя, чтобы жить сознательно. Художник-ученый подразумевает большую строгость мысли, действия. Добыча сибирского человека и впрямь занимает его в перспективе бизнеса. Распад пространства, воровское и пьяное население поджимают анус страхом.

- Чего ты на меня так смотришь, - сказала буфетчица своему знакомому задрыге, мешавшему ей работать. – Я тебя еще в шестом классе по зоологии проходила.

Он даже записал сбоку на рисунке для памяти. А еще добывать из лиц тюрков с китайцами, манси с якутами, почище торфа с нефтью будет. «Движешься по России, как умственный конвейер, сам себе и место сборки, и будущий автомобиль, и дорога, по которой он не поедет». Афоризм заразителен, как триппер. Как лаконичный рисунок, подчеркивающий белизну страницы.

Лишь почувствовав нехватку воздуха, он перестал рисовать, собрал бумаги с пластикового столика, где стоял его наполовину выпитый коньяк, и пошел по коридору к своему номеру. Вечер. Все пусто и накрыто коврами. Торчать в номере не хотелось. Идти куда-то тоже. Блуждание по морозным улицам в неизвестном направлении бессмысленно. Знакомых у него нет и страшно подумать, чтобы были.

Вечером одинокого человека обуревает тоска. Поэтому его тянет к другим людям, выпивке, шуму и веселью. Хотя бы в кино. В компьютере у него была куча текстов для занятий, - о путешествиях, тюрках и китайцах. В открытое окно дышал мороз, клубился паром. Здесь ведь и звезды видны, не чета Москве. Неужто он забыл взятое на себя обязательство землю носом пахать все равно в каком направлении. Ему довольно было спуститься вниз, постоять у входа в гостиницу на освещенной бетонной площадке, увидеть готовых к употреблению женщин, с жадностью ждущих зовущего взгляда, чтобы ощутить выкопанный между ним и остальными людьми ров.

Пройдут эти минуты потерянности, и все будет хорошо. Он снял шапку, чтобы охладить голову. Снежинки садились на лицо. Обошел дом, оставляя цепочку следов на свежем тонком снегу. Увернулся от черного автомобиля, выезжавшего со стоянки на дорогу. Тоже хорошо приводит в ум. Теперь он поработает над визуальным аналогом сибирской вольготы, сибирского языка, придуманного Ярославом Золотаревым из этого Томска, куда он забрался. Где-то тут еще улица Шпета, улица Клюева... Вроде бы и хочется отделиться от России, и страшно, что китайцы тут же нахлынут. На самом деле, не китайцы, а северные приграничные народности, но кто же их разберет...

То, что он видел, было похоже на карикатуру. Входя в социум, лица искажались, принимая то зверское, то униженное выражение. Сердце ныло. Павел посматривал на небо, когда будет полная луна, чтобы повыть на нее со свободой и вожделением. Незаметно он ушел от гостиницы, свернул в улицу. Потом сверится по карте, не будешь же в темноте всматриваться в название ее. Силуэты домов, снега, деревьев, электрических фонарей наваливаются на тебя, и ты бессознательно впитываешь их боковым зрением тоски, надежды, тихой сапы – прямого взгляда недолго тешил нас обман. В последнее время Павел именно так читал стихи, - выхватывая глазами слова, не бормоча про себя удушающие общим наркозом рифмы.

Кто-то догнал его, коснулся плеча. Он обернулся. Крупный лысый мужик в кожаном пальто извинился, что тревожит. Ну да, мог бы и убить. Всяк входит без доклада, а ты приветливой физиономией микшируй возможные последствия. И это отсутствие выбора хуже всего.

- Я по поручению А. В. – он назвал шефиню, - она просила узнать, не нужно ли вам что-нибудь.

- Зачем это? Ничего не надо.

- Она волнуется.

- Вообще-то для всех я сейчас в Питере. Так что никому не сообщайте, что меня видели здесь.

- Она предупреждала, что вы будете шутить. Вообще же А. В. просила сказать, что ее люди будут следить за вами в целях вашей безопасности, но так, чтобы вы их не увидели. Последнее исключено.

- Спасибо за предупреждение. Я тоже в курсе ее шуток.

- Можно я приглашу вас в ресторан или к себе домой на кружку пива или чашку чая?

- Ага, если нет выхода, постарайся найти вход, - пробормотал он.

- Простите?

- Это так, для себя. Хочу подпрыгнуть и стать умнее. Вы мне можете помочь?

- Не знаю. Нас учили, что прыжок на месте так же, как шаг вправо или влево, считается побегом.

- Благодарю за откровенность. Домой к вам не пойду, а в ресторане, если поблизости и недолго, посидеть можно.

Заодно решил воспользоваться собеседником, чтобы немного поболтать.

- Вот говорим о Павлике Морозове, а сын известного философа, учителя Флоренского, будущего ректора московского университета Сергея Николаевича Трубецкого 12-летний Вова Трубецкой, наслушавшись в доме либеральных разговоров о реформах, написал Николаю II письмо: «Государь император, у вас тут враги!» Бедный отец, узнав об этом, бросился в Петербург, где напряг все связи, чтобы перехватить послание. Но говорят, оно все же дошло до императора и через несколько лет, увидев князя Владимира в строю и узнав, кто это, Николай II сказал ему благосклонно: «Такие нам нужны!»

Он бормотал, не особо интересуясь, понимает ли его спутник. Гегель так читал свои лекции, пришло ему в голову.

- А в здешнем цирке, сгоревшем аккурат за несколько дней перед войной, за пару лет до того выступал Иван Поддубный, представляете! На берегу Ушайки у Каменного моста, где перед тем был Думский мост, построенный еще Гавриилом Батеньковым, будущим декабристом и зеком. Как раз Клюева со Шпетом кончили, а на арене - знаменитый клоун Виталий Ла-за-ренко! Или тот мастер оригинального жанра, который просто хохотал, и постепенно весь цирк начинал смеяться, ржать, уссываться, впадать в сущую истерику хохота, когда и хочешь, а уже не можешь остановиться.

Ему и пить не надо, уже хорошо. Спутник поглядывал с прищуром, а он размышлял, с чего бы это благодетельница прислала охрану? А ну как не она, а местные конкуренты. И не охрану, а наоборот. Уточнит по телефону, если успеет. В ресторане будет недолго, якобы в туалет, и в гардероб. Значит, столик выбрать подальше, чтобы выход ему не был виден. Ну, и потерпеть без вкушений. Его тошнило от дешевой детективщины. Общаясь с людьми, вообще становишься дешевкой, чтобы соответствовать. Когда человек, которого никак не зовут, потому что сам приходит, окликает тебя, жди подлянки. Единственный, кому были интересны его рассказы о себе, был товарищ, ради которого кадровик вызвав его к себе в кабинет, сам тихо-тихо, на цирлах прикрыл дверь за собой снаружи, «чтобы не мешать».

- Россейской базар хувков шыбко руханулся сьоння, - вспомнил он. – Индекс паданул до 700 коршенев. Нафта херанулся до 66 долларов за бочку и дале падат. Понижаются цены на алтын, серебро, медь и слошник. Какой таперича жеребий у россейской домовшины, не ведомо. Харчи все в Россее ужо подорожавшы, ешшо полихей чем в дружных сторонках.

- Вы это на каком языке говорите?

- На сибирском краснословвя лекотаю правду. Аль тира авди Яков – не бойся, слуга мой, Иаков, знаю твои делы и любу, и служенне, и веру, и выдюжку твою, и то, чо подконечны твои делы боле первых. Шасливой мужык, которой не хоит на вече варначников, ешшо не торчит на путе греховодников, ешшо не сидит в усборишше покрутчиков, ан в коне Воспода воля евонна, и про кон Евонной думат день и ночь дык.

- А еще?

- Почо маются дурью народы, и племи прочут здряшны веши? Полошася цари земи, и кнезьки кенесютса купно супротив Воспода и супротив Помазанника Евонна.

Он выгородил себе закут, и ему не страшно. Зато в ресторане, в котором они тем временем оказались, все было более чем подозрительно. Одинокие мужские фигуры, расставленные в шахматном беспорядке зала, внушали беспокойство. Отойдя к окну, он набрал по мобильному ее номер. Она взяла телефон как-то сразу, что ей вообще-то не было свойственно. Он спросил, действительно ли она прислала к нему человека или это козни местного ГБ и бандитов. Она сказала, что он может во всем положиться на этого господина, она беспокоилась, что он там застрял и, как ей показалось, не собирается возвращаться. Ну, хорошо.

Официант принес им две кожаных папки с меню, но он свою отложил в сторону, не открывая. Мужчина изучал предложение с интересом. Павел ощущал привычную тошноту и спазмы в горле.

- Что вы будете заказывать из еды? – спросил у него мужчина. - Выпивку позвольте заказать мне.

Павел встал: - Сейчас я приду.

Сначала он подошел к окну, посмотрел на вечерний вид оттуда, скорее напоминающий космос, нежели человеческое обиталище. Странно, чтобы быть вполне человеком, надо сперва немного озвереть. Еще часа три назад он думал о своей близости к избранным людям, к духовной элите, которая – где она? А теперь сам напрочь сбит с толку. Он дал в гардеробе номерок, чтобы быстрее и незаметнее выйти на улицу. Старая идея, что погружен в морок и неполноценное существование, - надолго ли ее хватит. А вечную разруху с претензией на уют, от которой некуда деться, - это куда девать. Сплошное унижение, вот, что главное.

Он пошел в другую от гостиницы сторону. Паспорт при нем. Навстречу какие-то парни, он их не заметил, а они его. «Экий вздор, - бормотал, - это ранение в голову, в сердце и во всю жизнь целиком, экий вздор!» Так в себе укоренился, а один чужой взгляд со стороны сбивает с ног. Он-то нормально живет, это птица из груди никак не вылетит, опутанная мозгом, мятется все.

IY.

Родиться бы сто лет назад в семье казачьего атамана в степи недалеко от Ишима в окружении кочующих киргиз-кайсаков. И сохнущей поверх перины думать, что книжками доберешь то, чего не видел, интересно же, это главное. После учебы в Омской гимназии юрфак Московского университета, посылки мама передавала и деньги, чтобы ни в чем не нуждался. После университета – экспедиция по статистическому исследованию тех же самых степей, а уже с самого конца XIX века прогресса и развития работал в суде. Россия должна стать правовым государством, и кто, если не мы. Помощник мирового судьи в Омске, судебного следователя в Томском окружном суде, мирового судьи в Бийске, потом присяжный поверенный, то бишь адвокат на государственной службе при окружном суде или судебной палате. Вместе с этим работа в обществе попечения о начальном образовании, преподавание в женских гимназиях. После революции 1917 года этим и занимался, читая историю, политэкономию, русский язык, одновременно работая в архивных бюро, в географическом обществе, - пока все не позакрывали, - в музее, а потом учителем немецкого языка в средней школе алтайского поселка.

Надо жить по месту будущей ссылки, вот что скажу. Ну, и то, что речь дана человеку в качестве отличия от животных. Атбасарская станица недалеко от Акмолинска и АЛЖИРа, будущее место ссылки жен врагов народа и серого фазана, актер Виктор Проскурин тут родился в расцвет ГУЛАГа.

Путешествовал с Алтая в Рим и обратно, ездил на Телецкое озеро и Манжерок (помните: «Расскажи-ка мне, дружок, что такое Манжерок...»), расследовал дело Чета Челпана, проповедника бурханизма, дела о распрях между русскими переселенцами по программе Столыпина и местными телеутами, которых, по случаю русско-японской войны, расценивали как вражеских шпионов. Проповедницами были 12-летние девочки-лолиты, призывавшие отказаться от шаманизма, поклоняться Бурхану ждать прихода Ойрот-хана. Бурханистом был художник Григорий Гуркин, ученик Шишкина и Киселева, едва убежавший в гражданскую от колчаковцев в Монголию за то, что «разваливал Россию», хотя теперь, когда Колчак «стал хорошим», оказывается, что они бурханисты были за него и воевали с большевиками. Все это нынче соединяется с рериховской Шамбалой, которая, как известно, находится в Уймонской долине у алтайского села Усть-Кокса.

Людей собираешь со страстью коллекционера. Но это первый этап. При более ближайшем знакомстве в ход идет опыт судебного расследователя.

Общение с людьми до сих пор являлось для него самой большой тайной. Христос бился над этим, - разбился. Будда бился-бился, - разбился. Про Льва Толстого говорить не приходится, до сих пор жаль старика. Если без шуток, то назвать свой страх перед людьми их свободой воли, мало что разъясняет.

Можно не ходить из-за этого в школу, на работу, в парикмахерскую, поликлинику, столовую, военкомат, не ездить на такси, окончить один лишь натурфилософский университет, да и то обманом, но ведь можно и наоборот, - все это делать из чувства противоречия, хоть и не продвинуться ни на шаг к разгадке, а лишь проводя время и зарабатывая минимум денег.

Деградация: от поиска архивных материалов и преподавания живой истории Алтая и Сибири до нелепого старца, высмеиваемого деревенскими учениками, которых готовят для забоя в ближайшей войне. Он составляет методические пособия для полуграмотных, объясняя, что такое христианская Пасха и как с ней бороться.

Он так и думал, что первыми воскресят ходячих анахронизмов, вроде него. Извинился, что отвык от человеческой речи, обтрухался, плохо пахнет. Преподавание политэкономии милиционерам висит тяжким камнем на шее. Но из-за успокоения вегетативной системы стал гораздо терпимее, чем был. Людей надо терпеть. И нелюдей надо терпеть. Ты сам становишься полезным ископаемым, открытым к разведыванию и добыче.

Жалкий городишко, в котором родился и вырос, он трогательно и по-детски раскрасил цветными карандашами. Понятно, что убожество выперло наружу еще больше. Если у человека нет ощущения, что он родился в кромешной дыре, стало быть, у него нет посмертного будущего, нет нужды добывать его глубоким бурением, чтобы было, с кем жить дальше, с кем хоть словом можно перемолвиться, так?

Можешь общаться, только когда дуреешь или выпьешь. Или за едой. В словесном поносе. Во сне. Поэтому, когда просыпаешься, дурной. Будда, насколько помню, сразу хватался за медитацию. Как говорил Бог, в моем сознании обителей много. Надо бы уплотниться, нет?

Нефть подешевела, и московский мэр Лужков предлагает продавать сток сибирских рек. Еще можно вывозить прошлогодний снег. Сам он предложил знакомой, хоть и немного разорившейся олигарше – достойных мертвецов, если живые так в труху измельчали и вообще оказались сфальсифицированы.

Если из тысяч хороших людей на том свете выйдет один собеседник, то, может, сам изменишься и найдешь туда вход. Перед снегом, наверное, его клонило в сон, и глаз чесался, что-то лопнуло в нем, и какое это наслаждение было его тереть. Он вспомнил, как в детстве увидел клопа на обоях, но лишь сейчас понял, что это был не клоп, а маленький человек, который откуда-то приехал, оказавшись не на своем месте, пусть и на должности в столице. Страшно, смешно, особенно, когда раздавишь.

Он был рассчитан на переживание самого интересного – в течение суток. Потом наступала пустота. Чтобы не умереть, нужно было чего-то новое. Всю Сибирь он прожил за три дня. Нищему не хватит никакой роскоши, чтобы избыть свои унижения. Добравшись до Парижа, он обнаруживает жуткую провинцию, но уезжать отказывается, и французский не учит, корпит себе над бумажками. Оказывается, провинция это там, где удобно и неторопливо жить в отсутствие ОГПУ и бандитов, бродящих, как у нас, с гражданской войны и смутного времени.

Она прикупила себе квартирку на Елисейских полях, с балкона которой открывался отличный вид на всю нашу многовековую мечту. Сиди себе в жарких валенках и вяжи шерстяной набрюшник на случай дачных морозов в окрестностях Тарусы.

С приятной мыслью о квартирке, где она отдохнет, невзирая на кризис и дикие налоги на недвижимость в братской Франции для нерезидентов, она садится в машину и, застряв в пробке, созванивается с секретарем, читает последние сводки с бирж по спутниковой связи, перебирает самые важные бумаги, которые ей надо подписать.

Ну да, все это прах и тлен, как он внушает ей своим молчанием. Она для того и держит его в пределах досягаемости умом, чтобы загробный червь не дремал. Последнее его know how, что мы в России живем мимо кассы и мимо истории, в каком-то недобытии. Нашел, чем пугать. Она это, кажется, еще в «Самоубийце» Эрдмана в молодости слышала, сидя на третьем ряду в театре Сатиры в постановке Плучека.

Каждый человек, с которым общаешься, отнимает кусочек тебя, зато энергией подпитывает. Еще денежку подсчитываешь, которая тебе накапала. Коррупция в России... А чем версты и вечность мерить, как ни уворованным рубликом. Главное, поддерживать ритм жизни. Она знает, что бывает, когда все выдыхается. Уж если дурдом, так лучше в маниакале, чем в депрессии.

Она видела, как все зависит не от нас. Люди со всеми делами снимаются целиком как слой дерна. Главное, вложиться в сообщение, которое пишешь Богу. С точки зрения бизнеса беспроигрышная инвестиция, - виртуальность ныне в почете. Иногда даже просила шофера вывезти ее на трассу и погонять машину просто так, без причины, на скорость. То ли отвлечься хотела, то ли разбиться, однозначно не поймешь.

Что-то мужчины ей разонравились, не будоражат. Но можно сварить суп не из рыбных костей, а из спазм, - торчать в горле будут одинаково. Еще надо менять воду в аквариуме. Хотя бы для самой себя. Женщины чаще мужчин моют руки после туалета. Зато у них и микробов на руках больше, возможно, из-за кремов, которыми пользуются. А часть микробов устроилась жить под кожей, чтобы сохранить себя. Кажется, после заката эволюции женщины на земле останутся, а мужчины нет. Она это увидит еще при жизни.

Закон бизнеса: даже бесполезный человек пригодится для разведения червей. Главное, найти нишу. Даже в колумбарии. Она устроена на подзавод. Счет в банке – всего лишь диплом, что ты жива. Она привыкла смотреть в переносицу человека. Этого достаточно, чтобы его узнать. А быть первой пионеркой на деревне ей еще в школе не нравилось. В итоге, прыгаешь, как белка, по мировым фондовым индексам. Бред, если вдуматься.

Для начала она ввела в обычай проводить планерки и общаться по ICQ, интернету, скайпу, как угодно, лишь бы не видеть эти морды. Примерно 50% времени выгадывается элементарно. Зато обеды сотрудникам устраивала домашние, с пирожками, бульоном, клюквенным морсом, шашлыками из осетрины. Как он написал: «Каждая прочитанная книга отдаляет нас от коллектива». А каждый съеденный бифштекс – приближает.

Они сделают ремонт, расширятся, несмотря на кризис: парикмахерская, массажный кабинет, спа, - чем бы дитя не тешилось, лишь бы с работы не уходило. Все это не очень честно. Курьер едет в Копенгаген, они переводят деньги через тамошний банк. Все это похоже на действия ОГПУ 20-х годов. Специальный человек сидит у нее в архивах над переписками и мемуарами, пишет ей о кризисе 1920 года, когда более-менее благополучны были Латвия и Чехословакия, недаром эмигранты ломанулись. Она создаст электронную библиотеку. Та, может, одна после нее и останется.

Когда шел снег и пахло сухим и холодным небом, она воображала тот особняк, что скоро купит у разорившихся лохов, - с большой залой, балконом для квартета струнных инструментов и анфиладой комнат. Даже знает, какие картины повесит на стены. Позовет гостей. Так как слишком много чекистов с бандитами, от которых принято огораживаться другими чекистами, то она, стало быть, их первыми и позовет. Вечер памяти мамонтов, которые еще не знают, что уже вымерли. Их весна будет голодной, придется все продавать. Они не поймут, почему она все время на шаг впереди, почему, как во сне, стреляют, а стволы гнутся, и пули падают вниз. Потому что она окружена идеями, а люди поодаль и не мешают.

Потом был провал. Она куда-то ехала, с кем-то говорила. Быть внутри собственной тени небольшая радость. Но другим людям так привычнее. Дома обступали ее со всех сторон. Она вышла из машины, чтобы пройтись. Не то, чтобы тошнило, скорее, претило.

Павел написал ей о секретном режиме любви, установленным высшим начальством. Второй большой круг ада, называемый раем. Родная колючая проволока, зеки и таджики, которых гонят строем, нищие деревни кругом, скелетообразные коровы, за пойманного живым или мертвым беглеца дают мешок картошки. И в окружении особистов лучшие таланты сочиняют про любовь, что движет солнце и светила. К их услугам усиленный паек, радость общения с себе подобными, высшая ставка по зарплате, близость к сильным мира сего.

Сам же он, писал, находится в блаженной ситуации непричастности. И в строю пока не ходит, и подлости оберегся. Пропагандонов любви ненавидит всеми жабрами и фибрами. Червь жирен и соблазнителен, но - червь. Чем укротить кровожадных монстров, - особенно, если сам к ним принадлежишь, - как не массовыми расстрелами и любовью. Грустно, конечно, зато какая физиология! – молвил Творец, так и запишем от руки, а всех, кто работал над созданием, в Магадан, в вечную мерзлоту, а станем жить лучше, восстановим народное хозяйство, тогда, даст Бог, их и клонируем, вернем в общую память и в человецех благоволение.

Он снял мастерскую в этом Томске и изводит пачки бумаг рисунками изнуренных зеков, крестьян, бандитов, недокормленных и спившихся детей. Эти тела могут лежать друг на друге, сбрасываемые, как мусор, в общий ров, но никогда не сплетаются, не вступают, подобно монадам, в наблюдаемую извне связь. Каждый живет и умирает в одиночку. «Только тут, - писал он ей, - я научился хорошим манерам. И в общей могиле, - там даже особенно, - надо быть хорошо выбритым и пахнуть английским парфюмом». – «Неужели вы и зубы себе сделали?» - не преминула поинтересоваться она. «Бьете по больному? – осклабился он в ответном е-мейле. – Если я мог их сделать себе сам, не преминул бы. Но туземцам не привык доверять».

«Мне очень жаль, если вы всерьез выбрали путь рака-отшельника», - писала она. – «Кроме истории, - возражал он, - есть дух времени, Zeitgeist. Если тебе не повезло с местом прописки, всегда можешь витать, где хочешь. Разве не унизительно постоянно ощущать ущербность от провинциальности, ругать правительство и население, место которым в зоопарке или виварии для опытов этнолога и натуралиста? Я положил на это с прибором, который, если вы помните, отчасти в виде креста». – «Если вам и впрямь удастся уловить этот самый Zeitgeist, - отписала она в ответ, - не забудьте меня, я бы хотела жить на проценты с него».

Муж ее жил отдельно. Она купила ему приличную квартиру в арбатских переулках, все переустроила, как он хотел, положила крупную сумму в банк с запретом снимать ее, кроме процентов, которых вполне хватало для жизни с достоинством, но без шика. В общем, они оставались друзьями. Муж был переводчиком, исследовал жизнь поэта и мыслителя Вяч. Иванова, ездил в Рим, чтобы на месте разобраться с архивами и родственниками символиста. Она вложилась и в подготовленное им наиболее полное издание его стихов. Если честно, она даже думала, что, уйдя когда-нибудь на покой, вернется в его умное и верное лоно семьи, будет вязать чулок, читать книжки и слушать умные разговоры. То есть отчасти готовила тылы, содержа их в порядке.

Так она и связала с ним не постель, не разговоры, не первый семейный уют и ссоры, а будущее пристанище, настоянное на запахах старой мебели и старых западных изданий, которые, как известно, совсем иначе пахнут, чем наши. Когда живешь несколько жизней, как люди ее поколения, то прошлый муж вполне может оказаться чем-то вроде будущего брата.

Когда все начиналось, она сидела в большом кабинете за огромным столом, и ей казалось, что она владеет всем миром. Иногда так оно и было. Куда все потом делось? Мелкая рутина, раздражающие люди вокруг, все прилипло к телу, несмотря на кондиционер и специальную систему досуга. От нее ничего не зависит. Все чаще хочется сесть на автобус, идущий в другую сторону. Выглядывая в окно, - день с утра солнечный, чудесный, морозный, - видя вдали кремлевские звезды, она чувствует, что это создана система зла, и метастазы проникли в корневую системы не только страны, но и Бога. Со времен института она знает, что тем интереснее задача, - найти выход из безвыходной ситуации. Как говорил один остроумец, - если нет выхода, ищи вход.

Она зарабатывает деньги, а те вдруг оказываются прокляты. Похоже на дурной сон. На самом деле деньги используются по прямому назначению, - для совращения людей. Вот вам сумма, подпишите, что будете сотрудничать. Делайте, что делали. Записывайте, с кем общались, о чем говорили. Больше фактов. Кому и за что давали отступные. Вы наш сексот. При этом, будьте уверены, ваши показания нам на хрен не нужны, - все равно их изымут и переврут. Только ваша подпись дорогого стоит. Вы не хмыкайте, что бы ни было со страной, она вам откроет все дороги.

Она ничего не подписала. Поэтому ее здесь не было. И заграницу она не уехала, как большинство дамочек ее возраста и круга, чтобы там закопаться в просроченную мечту своей молодости. Да, квартирка на Елисейских полях, но неизвестно еще зачем. Как сон, как утренний туман.

В том, чтобы жить призраком, есть нечто неистребимо романтическое. Правда ли, что она с детства думала о смерти? А разве бывает иначе с теми, кого она считает нормальными, в отличие от всплывшего всюду дерьма? Конечно, думала. Но так, чтобы не отвлекаться от дела. Забить все черные дыры, - поэзией, мыслями, снами, вещами, картинами, музыкой, - хотя бы Россия вся была сплошной черной дырой, расползающейся под тем, что ты делаешь. Не отвлекаться, Марсель Пруст.

Ей нравилось, что и любовь в наше время стала провокацией. Подсунут парня, воткнут камеры, снимут на видео, потом шантаж - все настолько просчитано, что даже скучно. Это вроде взятки или отката, - чтобы держать на крючке. Жизнь стала чисто индивидуальным предприятием. А если ты не идешь на «контакты», тебя некие люди вычеркивают из списка живущих. Вроде как давно уже умерла, а то, что сама об этом не подозреваешь, это твое личное собачье дело.

И вот тут начинается свобода. Ты всем говоришь, что у тебя рак, или отнялись ноги, или неудачно поправила лицо в Швейцарии, и теперь лечишь заражение крови, как Пугачева, - все, что угодно, лишь бы отстали. Они даже не понимают, как можно быть живой, если не тусоваться с ними, если не быть приглашенной на открытие «Гаража» Даши Жуковой, которой осталось духариться полмесяца до папиного и Роминого разорения, а она и не знает, ха-ха. Как в анекдоте: банкир банкиру: «Дай сто двадцать рублей». – «Зачем?» - «Куплю “Форбс”, посмотрю, на каком я месте».

Затыкать дыры российского ума стихами, как предложил ей кто-то, да чуть ли не он, - может, и прав, недаром за границей русских тянет на песни, чтобы не так тошно. Рассуждать не можем, так хоть побормочем в рифму.

Она стихи любила. То есть хотела бы любить. К иным поэтам, вроде Блока или Пушкина, она постоянно тянулась, но чуть не засыпала от их чтения. Может, и впрямь их надо читать вслух, в пейзаже, ночью, хорошему человеку, растворяя в благоухании цветов и шашлычной, в шуме прибоя и дальней дискотеки. А читать могла какие-нибудь кривые, постмодернистские стихи, которые неизвестно чем кончатся, как продолжатся.

Он объяснил ей однажды, что простому народу стихи кажутся чем-то злым, агрессивным, как всякая высокая культура, чего-то от них требующая. Потому им и нравится нынешняя быдловатая власть, что можно расслабиться и насрать на всю эту придурочную интеллигенцию лузеров и лохов, которые еще будут их чему-то их учить, козлы вонючие. Жаль, что сразу нельзя всех к параше. А чего ей объяснять, она с ними работает, стихов не читает. Недаром говорят, что войти туда можно, а выйти нельзя. Когда занимаешься делами, думать некогда, и это хорошо, потому что зима, и довольно скоро приходит вечер.

Прилетел их владелец, который прежде выходил на связь раз в полгода откуда-нибудь из солнечной Бразилии или буддийской Шотландии, да и то неохотно. Она уже почти забыла, какой он большой, веселый, жовиальный, преисполнен идей и энергии, эдакая всезнающая неваляшка. Теперь сидит с такими, как сам, в ресторане, перетирает взаимозачеты и время от времени вскрикивает, как в миниатюре Жванецкого 30-летней давности: «омары, баночное пиво, я разорен». Самое интересное, что все они уже не думали сюда возвращаться. И вдруг такой облом. Все-таки она с удовольствием платит своими кровными за радость все это наблюдать. Это не сгоревший сарай соседа. Это свержение царя, красный бант в петлице и укрепление колен. Жаль, цивилизация не состоит из праздника, зато мы состоим. И получила его sms-ку: «Небо закрылось окончательно. Платежи не проходят».

Тем временем, Павел познакомился с архитекторами, придумавшими в Томске «новую силиконовую долину». Они были в восторге от его рисунков, обещая, что «Люди Томска» станут первой выставкой по открытию особой экономической зоны на правом берегу Ушайки, а до этого ее визитной карточкой. Ну да, высокие нано- и биотехнологии и – визуальная реальность человеческой натуры, понимаем.

Он звонил, что соваться ей при распиле бюджетных денег нет смысла, все равно убьют, но сейчас, когда все повисло с финансированием, можно попробовать. Она кричала, что какой там Томск с IT-технологиями, когда официально прикрыли строительство газпромовской иглы в Питере, о чем он говорит. О том и говорит, что архитекторы так все продумали, что при случае городок становится закрытой «шарашкой», останется только проволоку натянуть между деревьев и поставить по углам вышки с охранниками. А нет, так сделают «бизнес-инкубатор». Крыши летом будут покрыты травой, зимой – снегом, с бомбардировщика не различишь. Она смеялась, а ему, если честно, не до смеха, тошновато. Архитектор говорил: проект модернистский, здания как будто только что выкопали из земли, и понятно, что через какое-то время закопают обратно, особая сибирская энергия страха и желания жить – так и прет. По сути, это альпийская деревня в аутентичном болоте, откуда по ночам слышен дикий вой.

- Ты бы стал там жить? – спросила она.

- Нет, конечно.

- А деньги вложить предлагаешь?

- Да.

- Ладно, поверю тебе. А ты знаешь, что происходит с ликвидностью. Ты газеты вообще-то читаешь?

Все он знает, все он читает. Дома будут построены таким образом, что, когда едешь мимо на машине, кажется, что они шевелятся. Волосы дыбом встают. Очень красиво. Кстати, как у нее с кредитами, никому не должна, а то скоро, судя по разговорам, все-таки пойдут трупы. Уолл-стрит далеко, а кладбище в десяти минутах езды от конечной станции метро.

Ничего она ему не ответила. День не ответила, два, три. Ему самому неудобно, что он работает в режиме акына: что вижу, о том пою, то и рисую. Просыпаясь утром, не знает, что будет дальше. Ни тебе сюжета с проектом. Может, ее убили, - тогда вот и завершение одной кредитной линии жизни. Места у нас в аду всем хватит, Вергилий? – никто не забыт, ничто не забыто.

Он ее изобразит в белом платье, с бязевыми крылышками, но совсем не как у Гюстава Доре, где на облаках спортивный парад бледной моли. Нет, каждая душа отдельно, в подробном разрезе, как на божественном томографе – и здесь же целиком, так что не забыть никогда и не простить. Потому что, если прощена, то забыта, такая вот несложная антропология. Главное, не похоронить никого заранее, при жизни, а то какие-то астральные шлаки на тебя самого, говорят, тогда могут перейти.

В интернете никаких сообщений о ней не было. Хотя сейчас исчезают без следа. Павел надеялся, что она легла на дно, а не ходила на презентации и в рестораны, на выходе из которых уже подстрелили парочку-тройку жирных рябчиков, не погасивших долги. Все, что он мог сделать, это мысленно очертить вокруг нее зеленый круг, ощетинив его наружу чем-то вроде противотанковых ежей в районе Химок. И напрячься, задрожав, как от электрического разряда.

Вот и Сибирь из-за ее пространств, болот и крайне нетвердой человечьей природы можно пересечь и освоить лишь метафорическими прыжками, легким, как свежий воздух, творческим напряжением. Только вот куда девать все эти лагеря с миллионами закопанных трупов, с миллионами передающих свои гены палачей, с освежеванной совестью, с расклеванным птицами твоим нутром?

Самое страшное и самое прекрасное это когда понимаешь, что должен рисовать совсем иначе, чем прежде. Непонятно как, но иначе. Перед тобой прекрасная неизвестная страна, которую ты, скорее всего, так и не увидишь. Горничная в гостинице посоветовала ему снять квартиру, чтобы не так было дорого. Он перебрался в двухкомнатную квартиру в блочной пятиэтажке недалеко от центра, и просидел два дня без еды у окна, глядя на улицу, когда было светло, и на собственное отражение, когда была ночь. Просыпался, опять засыпал, пил воду из двухлитровой пластиковой бутыли. Он даже знал, как надо рисовать, чтобы это не было той ложью, что привычно вела теперь его рукой. Это знание ширилось каким-то нездешним восторгом в его груди, но он боялся применить его, чтобы все опять не обернулось пшиком. Может, это будет тот маленький штрих, что легко усваивается зрителем и о котором он мечтал как о своем личном вкладе в историю искусств: павловский штрих. Твердая и трепещущая (“trepida”) рука художника, как где-то прочитал в детстве.

Иногда же, наоборот, казалось, что он сходит с ума, под ним нет почвы, он висит в воздухе, как любой фриланс, оставшийся без дохода, и впереди лишь дневник умирания, размноженный тысячами пользователей «живых журналов», поглощенный инфляцией, сведенный к нулю, и пропасть эта без дна. Короче, как сказано в «Энеиде», он столбенел, потрясенный великой любовью к славе, - “obstipuit magno laudum percussus amore”. А, поскольку жизнь всегда продолжается, это могло вести к неким новым главам, сюжетам и делам: главное, не останавливаться, загрузить работой руку, зрение, мысль. Ах, как раньше было удобно делать наброски на клочках бумаг, не искать эти бесконечные файлы, входя в остывшую воду вечных останков фантазии. Да, пожалуй, - переложить классическую латынь легким пером человечьих тел и движений, когда-то он мечтал о чем-то подобном. Видно, пришло время.

Постный Феофан

23 января. Голова не выдерживает мыслей о двух делах сразу. А ей предложили уже пять или шесть, она даже со счету сбилась. Накануне вечером как упала в кровать, перелистав две страницы модного журнала, так сквозь сон что-то сказала адвокату, бравшемуся защищать честь Барбары от статьи в желтой газете, и уснула дальше. А уж с более позднего утра все понеслось дальше.

Предложили кучу денег неизвестно за что, причем, неизвестно когда подписывать контракт. В другом месте зарплату пообещали на словах. В третьем сказали, что подумают. Всюду оставалось очень хорошее ощущение, которое потом, по выходу, неизвестно куда девалось. Наверное, растворялось в скользком морозном месиве. День стоял туманный от мороза, но ветра не было, и поэтому особого холода не ощущалось. И дым поэтому же не уходил.

Зима исходила в разговорах. То тут говорили о смертях, то там. Старики вымирали, как некий неудачный биологический вид, без предупреждения, сразу. Открыли всюду кафе, где можно было сидеть, пить кофе, вести переговоры или просто трындеть, как раньше в гостях у приятелей на кухнях или в мастерских, если те были художниками.

День был ясный. Люди, если обратить на них внимание, сверкали муфтами, дубленками, шубами. Шапок меховых на мужчинах было гораздо меньше, чем в прежние годы. Зато было намного больше милиционеров. Чистая публика смешивалась с подлой, и разница становилась ясной только, если кто-то открывал рот и заговаривал. Тротуары никто уже и окончательно не чистил, не до того было. Разве что иной дворник сбивал лед до асфальта, не обращая внимания, что рядом буквальный каток, и люди падают, скользя.

Старые, пожившие городские деревья, казались еще более старыми от зимней раздетости до веток. Эдак, если людей раздеть, то будет не лучше, думала она, стремительно пробегая, стараясь не упасть на льду, но и не выйти при этом из замкнутого кружка своих мыслей на непонятную наружу.

Катков в городе было гораздо меньше прежнего, потому что людей было гораздо больше, чем когда-либо, вот до развлечения их ни у кого руки и не доходили. Все со страстью толкались друг с другом. Впрочем, если у кого дела вдруг шли лучше прежнего или просто ему так казалось, то он даже с некоторым удивлением смотрел на остальных, не понимая их злобу.

«А почему, скажите мне, в автобусе у вас не топят?» - с неожиданной резкостью спросила какая-то дама, показав кондукторше пенсионное удостоверение. «Да на вас не угодишь, - почти закричала та в ответ. – Одним холодно, другим жарко. Сейчас двадцать минут стояли в пробке, одной женщине стало плохо от духоты. Водитель и выключил отопление». – «Не заметно, - злобно сказала женщина, - чтобы включали. А должны были».

Иногда ему казалось странным, что он никуда не уезжает из этого места, как будто иных не было. А потом вспоминал, что завтра должен пойти в один дом, потом в другой, в третий. Да и у себя в милом своем кабинете посидеть можно хоть до скончания века, куда и, главное, зачем ехать? Разве что как Левин в свою деревню. Да нет деревни. Так и у Левина ее наверняка не было.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений