Игорь Шевелев

Ладья на краю доски

Двадцать шестая большая глава «Года одиночества»

I.

Что значит играть белыми и черными? То и значит. Приезжал на работу рано утром и сидел в кабинете безвылазно до глубокого вечера. Знал, чуть что, кабинет займут другие, так уже случалось. Да и дел полно. Звонок по вертушке, вычитать сайт, принять неотложных гостей, выпить чаю с удовлетворением соблюдаемого голодания – и по новой. День расписан по минутам. Ты в это же время сидишь дома в кресле, полный бездельник, в руках книга, в голову ничего не лезет, кроме того, что этот сказал это, другой – то, и почему, а если тот ответит так, то что будет и так далее. Телефон молчит как мертвец. Что хочешь наматывай себе на ус и прочие важные места.

Правы оба. Мечтают, думают друг о друге, подохли бы со скуки, оставшись одни. Игроки, играющие в шахматы с самими собой. Иногда с Богом, чаще с компьютером, но люди для них скучны, плохо пахнут, могут учинить гадость, не стоит рисковать. Играющий с собой обречен на невыигрыш, но не знает этого. Есть секрет: воспринимать людей не как фигурки, а как сгустки энергии и разнонаправленных сил. Ты стараешься объединить их делом. Оно расширяется, захватывая постепенно весь мир. Потому что все готово стать игрой, в которую ты играешь. Праведники собирали вокруг себя последователей и учеников, поразив их новостью любви. Чем не задача для газеты, которую он возглавлял? Добро может быть занимательней убийства, главное, хорошо написать. Праведник видит как существующее выходит из ничего, окружено им, и поражается его полноте.

С милой женушкой он заперся в ладье на самом краю доски. В провинции душа богаче посулами надежд. Мысленно овладел всеми сразу фигурами. Мир краток, зима долга. На дорогах заносы, третий день метель, на улице минус десять, а мы тут сидим в тепле, и сквозь тюлевые занавески на окнах лес вдалеке кажется еще больше в снегу, чем на самом деле, хотя куда больше. Тебе намного уютней, чем тому, другому, который с утра, кляня весь свет, простаивает в автомобильных пробках на дорогах, исходит желчью, мается головной болью, когда таблетки уже не помогают.

26.1. Приходилось приезжать на работу или рано утром, чуть ли не к шести утра, или, наоборот, к вечеру и оставаться у себя в кабинете на всю ночь. В часы пик добираться на машине стало неразрешимой проблемой. К тому же, когда все расходились, можно было спокойно подумать, принять нужные решения. Можно было, наконец, исчезнуть, чтобы тебя не нашли. Детская мечта о шкафе, в котором можно от всех спрятаться, развилась в подземное строительство, в философию андеграунда, в тайную личину псевдо-бюрократа. Темная изнанка, превращенная в тяжелую осадку, давала устойчивость, мешала перевернуться на полном ходу. Снаружи он присутствовал едва ли на четверть, отдавая предпочтение красивым женщинам и далеко рассчитанному бизнесу. Эта не дала, даст другая, еще лучше. Здесь застопорилось, значит, на подходе удача в совсем другом деле.

Почему-то с живыми, которые ходили вокруг толпами, и ты сам среди них, кашу варить было труднее, чем с – отдаленными. Зато если запустишь Юлия Цезаря вместе с Наполеоном и Александром Македонским, который только что сбежал с урока у Аристотеля, и они начинают трындеть, как заварить кашу, которую бы никому не расхлебать, тогда как раз становилось легче. Всегда ведь кажется, что если поставишь трех ферзей на доску, то обязательно победишь. Только почему-то так никогда не бывает. Зато, помня, что так не бывает, легче учишься отчаянности.

Чем мы ответственней, тем в большем живем страхе перед будущим. Готовясь к нему постоянным перебором химер в уме. Мечтая о покое нечаянности, о побеге за предел ожиданий. Зато текущие дела воспринимаешь поневоле проще, выглядывая из глубин собственного душевного хаоса. О том, что деньги нужны для подкупа людей, помогающих тебе жить и идти к своей цели, было решено им сразу. Понятно, что плохо, но все остальное еще хуже. В такой вот игре за обе стороны, которую представляет собой жизнь умного человека, нет хороших ходов. Есть лишь ходы не такие плохие, как у противника.

Но выбора не было. Его организм жил лишь пристегнутым к какому-нибудь делу, к игре ума. В противном случае распадался на болящие органы. Он знал, что у него рак желудка, что не в порядке легкие, что все тело в катышках утолщений, что предстательная железа только ждет, чтобы разродиться злокачественной опухолью. Это и было будущее, о котором приходилось думать или забывать, без разницы. Временно живой человек – это довольно странный путь, выбираемый жизнью. Странный не для жизни, - для человека. Он уставал, работая. Отдыхая же, умирал. В злобе на мироздание находил в себе новые силы. Сон был репетицией смерти, отдыхом.

26.2. Любители поиграть поневоле выбирают Россию в качестве главной фигуры, не понимая, что таким путем сами заигрываются ею в качестве пешек для битья. Понятно, что он тоже делал вид, что играет в эту игру. Искал приглядный образ России для человечества в качестве нового Тибета. Одновременно присматривая обходные пути: дискурсы, художества и что под руку подвернется. Это когда в полный ум войдешь. А так проснешься на диване, весь разбит, во сне непонятно что видел, мысль врастопырку и в желудке жжение. Последним с детства страдал из-за тонкости нервов. Оттого и в мыслители пошел в полные, а не профессиональные, чтобы уж до кишок дойти. Но жизненная материя оказывалась такой тонкой, что мыслью прожигалась насквозь, и могла зайтись мгновенно, обращаясь в прах. К тому же для семейной жизни неполезно.

С женой он познакомился по телефону. Она ошиблась номером, его поразил ее голос, слово за слово он понял, что не сможет расстаться, не увидев ее. Их разговор как-то естественно перетек в знакомство, в приязнь, интимную связь, любовь, брак. Ей нравилось все, что он делает, и она только просила бы постоянно быть рядом с ним или хотя бы неподалеку. Предыдущую редакцию он устроил в помещении, соединенном с их квартирой. Поэтому и возник проект новой газеты, чтобы ему было куда спрятаться и думать.

Вместе с ней он ездил по Москве с одной встречи, вечера и презентации на другую. Ему было приятно с ней рядом. Все вокруг кипело, красивые, замечательно интересные люди окружали их. Выходить из обычного внутреннего хаоса и мрака на дружеский свет было славно и будоражило. Можно было счастливо и вкусно прожить на одних угощениях в клубах, посольствах, театрах. В какой-то момент они взяли в обычай ходить только в те места, где еще не были. Ах, Оружейная палата в Кремле? Да нет, в прошлом году уже там были. Володя Гусев, привезший в столицу картины из Русского музея, не обидится, если они увидятся в каком-нибудь другом месте. Там будут питерские бизнесмены, желающие протыриться в высший московский свет, не интересно. Лучше ночью съездят на спецсеанс в Дом кино или на капустник мюзикла «Метро», посвященный годовщине спектакля, Вайнштейн очень приглашал. Думала ли она, что все таким чудесным образом устроится, и она подружится со всеми теми, кого видела только по телевизору. Да и они почему-то все время кивали ей, здороваясь, улыбались, целовали ручки, приглашали на следующие презентации. Жизнь изменилась неузнаваемо, била, казалось, ключом. Но была дача, куда он мог уехать в солнечный день, чтобы сидеть там с книгой на веранде в кресле-качалке, несмотря на то, что они договорились куда-то идти, и она прождала его там битый час одна.

26.3. Целая жизнь письма и чтения научила его сокращать все окружающее до голой сути, до нулевого градуса. Завитки – это наш страх остаться наедине со смертью, огородить себя рококошками, как он их называл. Чем меньше всего остается, тем лучше. Вообще, думать очень трудно, потому что и тело громоздкое мешает, и жалость к себе, и дыхание всегда не в такт, сердце, живот, член, потроха то и дело о себе напоминают, а если не думать, то и вовсе рассыплются на куски. Хватаешься тогда за любовь, за чье-то тепло, нутрь, мягкую гладкую кожу, но надолго ли их хватит, когда, то и дело приходишь в неистовство. Уж очень все вокруг раздражает, включая и ее, бедняжку.

Люди – ничто, прах, намек, вход в каменоломню, где можно и ногу сломать, выходя к источнику, хотя идти, конечно, надо. Он пытался казать ей это, но она все чувствовала по-другому, сказала, что ему надо больше бывать в обществе, а то так и сойти с ума не долго. Он даже подивился, откуда это берутся все его знакомства.

В башенке дуло, и надо было подтыкать старыми подушками щели. Вроде бы даже уютнее становилось, но все равно выйти было некуда. Мыслительная нить могла обойти всех людей, но надо было найти основу, по которой ткать. Как ни крути, это только у Гегеля могло соединяться «бытие» и «ничто». Нам, кроме «ничто», ничего не осталось.

Вокруг лежала страна фортелей с прямым сообщением к вывороченному наизнанку богу. Метафизика диссидентства входила, конечно, в условия игры, но ведь любые условия входили. Небытие – единственный твердый фундамент, на котором можно строить. С ней было трудно договариваться о встрече. Он был из тех, кто приходит за полчаса, а она час спустя, прибежит, никого не застанет и тут же бросится прочь. Он и перестал договариваться.

Однажды у них было приглашение в «Метрополь» на прием с чеченскими ставленниками администрации президента. Он должен был куда-то написать об этом, с кем-то договориться об интервью. Прождал ее полчаса на пятачке перед гостиницей, где было полно каких-то корявых женщин, которых он потом идентифицировал как проституток. Уехал на метро домой. Еще через час она позвонила, что подвернула сильно ногу, сейчас ее привезут домой. Когда приехала, он сказал, что ни в какой травмопункт ее не повезет, ему нужно уходить через некоторое время из дома, пусть сама разбирается. Не мог на нее смотреть.

Действительно, он уехал тогда из дома. А она позвонила какой-то своей подруге, та отвезла ее, оказалось, что перелома нет. Он ненавидел само это выражение: «несколько дней он прожил у своего друга». На окраине он нашел какую-то гостиницу с тараканами.

26.4. Возможно, она ему этого тогда и не простила. А он ей простил. Ему было все равно. Возможно, это и не она уже была, а следующая. Тогда он сделал себе вторую газету, а при ней кабинет, в котором жил. Сотрудники, как и многие другие, казались ему существами картонными, и очень утомляло, что и ему надо быть таким, как они. Значит, газета должна быть сумасшедшей, выхода нет. А тут его еще склоняли к Интернет-изданию. Ночью ему пришло в голову несколько ловушек для читателей, чтобы поймать их на интерес. В общем-то, шулерство, вроде того, которым он с дикой скуки баловался в юности. Остается пищей для ума забивать нехватку чувств. Вместо чувств – одна потуга фантазии, куда бы и как сбежать. Только чтобы совсем. Для того и окружаешь себя людьми и делами.

В газете, над логотипом, там, где раньше было «Пролетарии всех стран…», он поставил: «Новости – моя профессия». Мефистофель. А, с противоположной стороны, там, где «Без гнева и пристрастия»: «Новости – моя профессия». Бог. В новостях, действительно, было что-то странное, завлекающее, сбивающее с толку. Гнилая нитка, которая расползалась после первой попытки связать что-нибудь осмысленное. Он расчерчивал шахматную доску, сидел над ней, размышляя, как бы в память о своей начитанной молодости, когда индийцы жертвовали качество венецианцам, а Гегель заваривал комбинацию с Конфуцием. Для морозного русского психодрома более чем годилось.

Окна кабинета выходили на другие окна какого-то зеркального здания. Темнело рано, там загорались четкие контуры комнат, в которых сидели у компьютеров девушки и молодые люди. Казалось, уже не вырваться. Даже деревца не было. Зато солнечное сплетение его было окружено ржавыми полями, засыпанными снегом избами, какой-то речкой. Он все это чувствовал, когда не тошнило. Вдруг чирикающая стайка птичек вспорхнула с кустарника на дерево и обратно. И его, заглядевшегося на них, вдруг самого вывернуло наизнанку: не жить, закрыться от всех, и от птиц, и от других людей, прежде всего. Тогда и будешь птицей.

Но для этого никуда не надо бежать. Довольно отгородиться. Он вышел на планерку, его заместитель обозревал вышедший номер. Он прислушался, кто чего говорит. Дурость так и прет наружу, но могло быть еще хуже. Опять ушел к себе, сказав секретарше, чтобы ни с кем не соединяла. Попробовал позвонить на прощанье жене, но у нее никто не брал трубку. Тогда отключил телефон. Конечно, ему нельзя быть начальником. Ладно, доберет идеями. Когда ты вне игры, ты можешь ее видеть с изнанки, с того света, с другой стороны. Оттуда и приходят настоящие новости. Знаки безвременья.

26.5. Только на том свете, с другой стороны доски чувствуешь себя в собственный рост, не заигранным в чужих комбинациях, которые забирают тебя целиком. Деньги на газету шли сперва через знакомого олигарха, потом через московское правительство, а все вместе через родного дядю самых честных правил, отца русской демократии, сидевшего на даче в Жуковке и порадевшего за племянника. Близость кувшинным рылам вполне окупалась круглым счетом в банке, да и люди попадались вполне пристойные. Как водится, он обещал пописывать в их пользу и вообще крепить гражданское общество, пока общая неразбериха и вегетарианство власти делали модными подобные словечки.

Некий черный спазм не отпускал его душу. Марина Ивановна Цветаева была в своем замкнутом квадрате доски, Гай Юлий Цезарь – в своем. Также и прочие фигуры: Шекспир, Будда, Борис Годунов и Павел Флоренский с царем Соломоном, а был еще и Господь Бог, который периодически уничтожал всех и вся. Ну, спрячешься под стол или под землю, - был у него на «дальней» даче сухой подвал с книгами и с кожаным креслом посередине полок под лампой, - а толку? Он и там тебя найдет и вывернет болью и ничтожеством.

Он выключился из всего и не жалел. Дела подождут. Мысли от Марины Цветаевой повернули к жене. Это ее любимый поэт. Она и в девушек стала влюбляться, кажется, по ее примеру. А он по примеру Цветаевой отказывался от окружающего. Особенно ржавой поздней осенью. Он ведь предлагал жене вместе подумать над будущей их смертью и хоть что-то изменить, пока это возможно. Выпрыгнуть из себя и всего. Почему-то у них не получилось. Она выслушала его молча и даже не стала, как обычно, возражать. Спасибо и на этом.

Тогда и появилась та женщина. Все началось на ее дне рождения в конторе, где он появился случайно, был приглашен к общему столу. Судя по пустым бутылкам и тарелкам, все это длилось уже давно. Она угостила его необыкновенным сациви и японским овощным салатом. Она была нарядна и пьяна. Женщина, которая так готовит, и в постели не может не быть хороша. Что-то подобное он и шептал ей в машине, когда они ехали к ней домой, а она все тянулась целоваться, и хотела как можно скорее. Была очень трогательна. Она была красива, нежна, кулинарна и эротична. Он пытался объяснить ей, что она идеальна, и когда он ее видит, у него тает сердце. Кроме всего, она работала в отделе проверки энциклопедии, то есть, как он говорил, должна была знать больше всякой энциклопедии. Как она была нежна и трогательна в постели: стройная, длинная, уже пожилая, без возраста, старше его… И еще это пространство, которое он наблюдал, сидя в углу. Она жила в новом районе, из окна были видны пустые холмы и остановка.

26.6. Началась его параллельная жизнь. Утром она уезжала на работу. Он смотрел из окна, как она садится в автобус и машет ему в ответ. Потом отключал телефон и садился за работу. У нее был сын, уже женатый, с ребенком. Те жили у родителей жены или на большой теплой даче, оставшейся еще от ее деда-архитектора. В выходной они шли на рынок, а потом ехали к ним повидаться с внуком, привезти продукты, приготовить воскресный обед, а потом всем вместе его съесть. Чтобы не мешать, он с ее сыном играли на веранде в шахматы в блиц с часами. Все, казалось, были довольны, что и он нашел себе пристойное занятие, и что у мамы появился такой достойный и интеллигентный мужчина. Мама этого наверняка заслуживала.

Ему нравилось видеть ситуацию со стороны, глазами окружающих ее родственников. Так всегда бывает, когда входишь в параллельный мир. Светские приемы, куда он выходил со своей бывшей женой, с ничем из этого мира не соприкасались. Разве что некоторые из идей, которые он развивал в тетрадках, остававшихся «на холмах», как он называл ее двухкомнатную квартирку улучшенной планировки в юго-западной глубинке, - некоторые из этих идей отзывались в его газетных статьях и колонках. Зато в той жизни никто не мог предположить наличие у него фрака, там он не снимал свитера с кожаными вставками на локтях, которые она самолично сделала ему из своей старой дамской сумочки. Кайф.

Он писал о мыслительных симуляциях, о руинах философских систем, оставшихся от золотого века дворянских усадьб и парков, о коллекции идей, источаемых окружавшими его книгами. Он даже казенный кабинет уставил полками с томами книг, придавшими тому обжитой вид. Хорошо, что у него сама собой образовалась репутация сердцееда и ловеласа, и приходившие устраиваться на работу дамы и девушки, молоденькие поэтессы сами собой искали взглядом знаменитый стол, обитый зеленым сукном, на котором по слухам он любил входить, не откладывая, в дамскую суть вопроса. А коль они сами знали, чего делать, то какой уж с него при этом спрос, разве что налить рюмочку коньяка после, да поцеловать нежную ручку до.

Это была еще одна его жизнь в длинной и уютной анфиладе ролей и комнат, которая была видна полностью только с одной единственной точки, которую он и пытался теперь занять. Каждый женщина, входившая в его жизнь, несла за собой длинный шлейф детей, мужей, знакомых, любовников, сам он претендовал только на ее одиночество. А самое главное это, конечно, запах, исходящий от нее. Он не совсем понимал, как в прежние века женились заочно, и куда потом прятались от эманаций. Ведь каждый дом пах по-своему.

26 января. Суббота.

Солнце в Водолее. Восход 8.34. Заход 16.50. Долгота дня 8.16.

Управитель Сатурн.

Луна в Близнецах, Раке (9.18). П фаза. Заход 6.40. Восход 13.37.

Меньше доверять словам и логике, обращая внимание на скрытое и пользуясь интуицией. Не отказывать в помощи. Время вещих снов, особенно перед восходом. Господствуют скрытые силы.

Камень: дымчатый адуляр.

Одежда: неяркие, размытые тона, хороши синий и серебристый цвет.

Именины: Елизар, Яков.

Сатурн меняет попятное движение на прямое. Не надо оплакивать прошлое и бояться будущего, которые в ваших руках. Дерзать в рамках категорического императива. Иначе поворот Сатурна вернет все в прежнее положение.

Алхимическая формула: Александр Мелихов.

Яков, хоть убей, не понимал, почему он должен быть таким уж евреем, когда он и человеком был с большим трудом. Потом он похожую мысль прочитал, кажется, у Кафки и зауважал того еще больше, хотя сочинений его и не любил.

Иначе говоря, ждешь вызова в израильское посольство почти как в военкомат. Он утрировал, но в душе собирался скрываться от первого не менее чем от второго.

Он много думал об ангеле, с которым ему предстоит долгая ночная борьба вплоть до обоюдных телесных повреждений. Это не шутка, а избранничество, о котором все, кто шагает в ногу, включая израэлитов, могут даже не думать.

Вспоминал какие-то старые ощущения, но они были, в основном, нюхательного характера: свежеструганные доски, когда папа строил во дворе гараж, снежная крепость в марте, когда снег липкий, его можно лепить, но, сидя в крепости, уже нюхаешь весну. Апрельский ручей с распашистым запахом земли. Почему-то от всего этого мутилась голова, а, стало быть, и вспоминать не хотелось. Вот поэтому ты, Яшка, думал он, и не русский человек. Русскому все хорошо, а тебе тоска смертная. Кислятина ты, Яшка, правильно сказала тебе на школьном вечере девушка, которая тебе нравилась. А, значит, прямая тебе дорога идти самому по себе, а не вместе со всеми. Понял? Понял.

И пошел он прямо. Оставаясь один, впадал в тоску невыносимую, притом, что с большинством людей рядом быть вообще не мог. О женщинах мечтал, а если кто из них хотел с ним познакомиться, подозревал их в мелкой женской игре на завидного жениха, которым он, естественно, не был, но почему-то им показался. Он сразу же бежал прочь, чтобы не объяснять во всех подробностях, как они ошибаются.

Он любил читать книжки о заговорах и тайных обществах. Было в этом что-то умственно интригующее и сильно отталкивающее в реальности. У него не было своего места ни в рядах террористов, ни среди их противников из госбезопасности. У него была собственная война, которую он вел и которую вели против него.

Тот беззащитный микроб, которым он себя ощущал, и не мог не вести войну космических масштабов, ибо весь космос и желал его раздавить. Но он искал хозяина этого космоса, от которого все зависело.

К тому же план войны позволял упорядочить пространство, - все эти города, страны, поля, леса и помойки с дорогами, внушавшими ему беспокойство неочевидностью своего замысла. А так он ехал к себе в Медведково, хотя бы отчасти понимая, что вот оно – поле военных действий. Хотя откуда могла исходить опасность, он не понимал, - отовсюду.

Как всякий человек, ясно видящий окружающую его опасность, он допускал, что живет второй жизнью, так как первая была раздавлена обстоятельствами. Снаряд рядом не разрывался, но пьяный вполне мог пришить, окажись на сотню метров ближе и на пару часов раньше. Или грузовик втемяшиться сзади в маршрутку, в которой он сидел на последнем кресле слева.

Для удачливого бойца он обладал замечательным отсутствием фанатизма и целеустремленности. Этим он был обязан отцу, который сам своими силами вырвался из провинции, дошел до инженерского звания в какой-то конторе, занимался саморазвитием и доконал всю семью своим редким занудством. Там упорства и знания жизненной цели хватило на три выжженных после него поколения.

Женившись, Яша как будто заранее обдумал все свое будущее обдумывание смысла этого шага: иметь постоянно перед собой зеркало, которое не просто не льстит, а трезво подчеркивает все уродства. Например, то, когда он притягивает к ней руку с прозрачно интимными намерениями, а она обрывает: «Оставь, пожалуйста. Лучше сделай мне сначала какой-нибудь подарок, чтобы я знала, что ты обо мне думаешь не только в этот момент, когда тебе чего-то нужно от меня. И вообще мне надо, чтобы со мной говорили в течение всего дня, а не только в течение десяти минут до и ноль минут после». Напрасно он пытался ей рассказать, что разговаривает с ней про себя постоянно, все время думает о ней, ведет нескончаемый диалог. Она неумолима: «Мне надо, чтобы я это слышала». Он умолк и замкнулся. Не объяснишь.

То начинается вьюга, то вновь тихо. Он бы предпочел что-нибудь одно, зато до конца. В детстве он, наверное, как все, мечтал, чтобы снегопад длился месяц, и завалил жизнь полностью. Но закон бытия, как известно, циклотимия. Бог бросил камушек, то ли Сам бросился и утопился, а круги так все и идут - туда-сюда, туда-сюда. Не с его нервами все это выдерживать. Полоса одна, полоса другая. А каждую воспринимаешь, как последнюю. Нужно, стало быть, менять психику. В буддисты, что ли, идти? И название для рассказа приличное – «Буддист Яков».

Но нервов на буддизм тоже не хватало. Нужен был определенный завод, чтобы всецело жить той жизнью. Тем более что его неожиданно пригласила на работу тайная организация «свидетелей», помешанных на расследовании умственной истории. Сразу сказали, что ничего, кроме честности, от него не требуется, пусть не волнуется. Справится он или нет, это им решать. Для начала предложили заняться Спинозой. Проверить, как водится, хронологию, связи, некоторые подозрения, которые не могли не возникнуть в связи с нынешними делами.

Яша был уверен, что дальше отдела образования ему не шагнуть. Да и не его это дело, карьера. Для начала проверил связи амстердамской фирмы отца по торговле южными фруктами. Кто у них там оставался в Португалии? Надо проверить общество коллегиатов, после сближения с которым последовало отлучение 24-летнего Баруха от иудейской общины. Уж не потому ли, что те были в оппозиции местным кальвинистам, которым принадлежала власть. Странный союз иудеев с кальвинистами, да? А мирового двигателя благости не желаете? Тем более что голландское общество коллегиантов-баптистов возникло с подачи лондонских уполномоченных, действовавших еще в годы, предшествующие казни Карла I.

- Что ты придумываешь, - сказал контролер отдела расследований. – Эти баптисты были за кальвинистов. Ты не туда углубляешься. Времени и так в обрез. Если через пять дней у тебя не будет плана действий, с нас снимут голову. Нам надо выйти на след холокоста, а ты дурью маешься. Тоже мне, глоссолалия геометрическим способом.

Патологическая отзывчивость к божественному делает здешнюю жизнь трудной, но беспроигрышной. Кто действительно любит Бога, тот не нуждается, чтобы Бог отвечал ему тем же. Не в этом ли весь спинозизм, когда, будучи частью мировой души, ты сам отвечаешь уже за все? Яша знал, как страшен людям человек, который ничего не боится. Как говорится, дальше Бога не пошлют.

Он вообще любил парадоксы, приходя в себя от занятий. Говорил, что, поскольку не заикается, как Лотман, Гандлевский и иже с ними, то оратор из него никудышный, ему не надо преодолевать покоя застенчивости.

- Кого це ебэ! – орал сержант отдела расследований. – Тебе братьев де Виттов не жалко, а Бенедикт Михайлович обрыдался, как цуцик. Хренов парадоксалист! Попроще надо быть, и подозреваемые к тебе потянутся.

Начать с того, что он заказал очки из отшлифованных Спинозой стекол. Не в них ли разгадка? Прямой взгляд на вещи дорогого стоит. Яша записал в рабочем отчете, что «Спиноза приятен в общении, как человек, который время от времени летает, не делая из этого ни культа, ни проблемы, одно лишь удовольствие. Его разгадка в том, что он – не страшен».

Итак, берем факт и восстанавливаем всю цепочку событий, которые к нему привели. А затем выводим все дальнейшие последствия, не так ли, мистер Холмс? Что вы нюхаете или курите, чтобы достичь нечеловеческой прозорливости? Это тоже приходит из южных стран вместе с фруктами? Или идеальный мыслитель обладает идеальной физиологией мозга, которой его наделяет туберкулезный спазм? Яша думал толчками, - уставал, опять вдруг приходил в ум, пил чай, чтобы стряхнуть дремоту, записывал мелькнувшую мысль. Ага, начнем с того, кто угробил нашего Бенедикта в его сорок четыре с половиной года. Якобы мельчайшая пыль от шлифовки стекол и курение табака, считавшееся лечебным. Но попытки убить его начались задолго до этого.

Философия подобна песочным часам, по истечении определенного времени оценки переворачиваются. Сперва Спинозу обвиняли, что испортил Декарта иудейской каббалой, теперь не поймут, зачем ему картезианство, когда мог достичь каббалистических вершин. Это к слову. Начальство все равно вычеркнет этот абзац из отчета, как не имеющего отношения к делу.

Яшина догадка была правильной, - община принесла Спинозу в жертву, боясь, что он слишком близко сошелся с умствующими диссидентами христианской власти. К иудаизму это отношения не имело. Делёз, досье которого самого проходило по отделу внутренних расследований, предполагал, что раввины надеялись на примирение, а Спиноза был настроен на полный разрыв. В тот же год принудили к покаянию приятеля Спинозы христианина Яна де Прадо, позже отлученного от церкви. Спиноза проходил и в донесениях из Амстердама испанских агентов инквизиции. Попробуем, однако, вдохнуть дым из спинозовской трубки и посмотреть сквозь стекло, зачищенное им и ценимое тогда наравне с самыми изысканными драгоценностями, в которых голландцы XYII века толк знали.

Наверняка понадобится консультация специалиста по психотропным средствам. Кто-кто, а философы их не избегали, оттого были под подозрением, а не только из-за антиправительственной деятельности. Что там курили для очищения бронхов и ясновидения, - тростниковый аир, acorus calamus? Который, как наверняка знал Спиноза, входил в рецепт мира, прописанного Моисею Господь для священного помазания. Шумел святой камыш, ост-индская пальма гнулась, и ночка темная, иезуитская была.

Тайное и злокозненное общество философов, то выходящее на поверхность, как во времена Сократа, то скрывающееся во мраке слухов и забвения, нуждается в разгадывании своих планов и преступлений, цепочка которых пронизывает века и страны. Сложность еще в том, что это общество одиночек, время от времени укрывающихся от всех, включая самих себя.

Великие географические открытия, свойственные эпохе, внял Яша, для того и были нужны, чтобы лучше спрятаться, разделив всех на себя с Богом. В окно он увидел, что пошел снег. Начальство настаивало хоть на какой-то зацепке, их можно было понять. А он прислушивался к ноющей боли в дупле зуба, смотрел на тихо дрожащие руки, оценивал бессилие в коленях и всем организме, которое отметало даже тень написания дежурного стихотворения, которым он привык заканчивать день, и соображал, не начать ли описывать приблизившуюся смерть. Борода вдруг выросла, распушилась, став жесткой, как домашняя проволока. Язык все щупался с зубом. Может, это ощущения самого Бенедикта Михайловича и что-то значат? И взаправду ли Людвиг Витгенштейн любил читать детективы? Мамардашвили так точно читал.

Он принял таблетку пенталгина, и когда боль прошла, и в голове прояснилось, решил, что достаточно выгородить небольшое пространство, чтобы, сидя в нем тихо, писать свои книги, потому что на многое его не хватит. Впрочем, внедрение в голландскую Вест-Индскую компанию ему не помешает. Ага, новый-Йорк, опорные пункты работорговли, соединяющие Западную Африку с Америкой. Что-то Спинозе не нравилось в этом гешефте. Отлучившие его раввины как раз там сколачивали деньги. Его друг Ян де Витт как раз призывал к роспуску всех этих паучьих монополий. Если уж говорить о преступлении, то надо иметь в виду не воровство, а отказ от него. Это и есть самый страшный человеческий криминал: отказ от стяжательства. Вспомним хотя бы его отказ от годовой стипендии в тысячу флоринов, которую синагога была согласна платить, лишь бы он уехал из Амстердама. Заодно будем считать, что дочери ван ден Энде Кларе Марии, в которую он был влюблен «по месту жительства и учебы», было 12 лет. Спинозизм-лолитизм непобедим, гранича с интеллектуальной любовью к Богу, amor intellectualis dei.

Сержант позвонил и устроил по телефону отеческий разнос.

- Ты чего вникаешь во всю эту хренотень! – кричал он. – Тебя надолго не хватит. Сегодня Спиноза, завтра Кант, а тебя в дурдом отвезли. Все, что от тебя требуется, это скорость реакции на подозрительные факты, ты понял? Ты хочешь у нас работать? Сидеть за книжками ты можешь и без нас. «Ничего чрез меру» - это что, я сказал? Вы проверили доктора Мейера, который, по слухам, лечил нашего парня, а после смерти подозрительно смылся со всем, что у того было?

- Линзы, деньги и нож с серебряной ручкой?

- Я бы все-таки обратил внимание на рукописи самого философа и его библиотеку, не мне вас учить.

- Доктор Мейер спасал рукописи и книги от ареста, - Спиноза был под подозрением, да и сестра была рада наложить руку на имущество.

Когда Баруху было около десяти лет, папа, видя его религиозную восприимчивость, сказал, чтобы он не так уж доверял людской набожности. Большинство евреев в амстердамской общине – из бывших марранов, то есть людей, ощущающих вину в предательстве веры отцов и нуждающихся в компенсации этой вины. Отсюда некоторая показушность их религиозности. Конечно, людям надо верить, но надо и трезво проверять их правдивость.

- Вот, одна добрая женщина, - сказал он, - должна мне сорок флоринов. Иди и возьми у нее этот долг, помня, что я тебе сказал.

Барух пошел. Когда он пришел к женщине, оказалось, что она молится и не может оказать ему внимание. Он подождал, пока она кончит молиться. Тогда она стала долго говорить, какой у него чудесный отец, как он должен брать с него пример, хорошо учиться, быть набожным, подобно ему. Долго говорила. Потом отсчитала сорок флоринов у него на глазах, положила на стол и опять стала долго говорить о том, какой его отец добрый, деловой, предприимчивый, настоящий отец семейства, как Баруху повезло, что у него такой папа, который ему и маму покойную заменил, и бабушек с дедушками. Потом подтолкнула к нему кучку денег и сказала, чтобы он забрал. Барух попросил ее пересчитать еще раз. Женщина сказала, что она пересчитывала уже на его глазах. Ребенок попросил все-таки сделать это еще раз. Она стала препираться с ним, но он очень попросил. Оказалось, что, действительно, двух флоринов недостает. Он даже заметил специальную щель в столе, через которую они, видимо, провалились.

Сначала ему было стыдно за эту достойную и набожную женщину, он даже покраснел, и, когда уходил, попрощался, стараясь не глядеть ей в глаза. Но потом по дороге понял, что имел в виду отец: нон индигнари, нон адмирари, сэд интэллигэрэ. Non indignari, non admirari, sed intelligere. Не негодовать, не удивляться, но понимать. Латынь еще предстояло выучить, чтобы так геометрически точно и по-витгенштейновски сформулировать.

- Хорошая история, - сказал сержант. – Желаю успеха.

- Возможно, имеет смысл поискать разгадку в неоконченной грамматике иврита, которую он написал, - сказал Яков. – Правда, не знаю, чего разгадку.

Мы заполняем время подсчетом времени в разных формах. Число – это вспомогательное средство воображения, пишет Спиноза тому самому Мейеру, которого подло подозревают в ограблении покойного. В погонях между философами побеждает тот, кто приходит в цели последним, шепчет Людвиг Витгенштейн.

Сын сталелитейного магната с венской Аллеегассе 16, где в мраморном Пале Витгенштейн было девять роялей, а трое старших сыновей покончили с собой, наверняка знал толк в семейных проклятиях. Гений, не испорченный ни умом, ни талантом, - вот уж не о нем. Математическая модель пропеллера и выдающиеся способности художественного свиста, - лингвистический анализ это боковая сторона чистого разума.

После очередного Яшиного отчета позвонил взбешенный сержант и спросил, как у него с размягчением мозгов, не жалуется ли. Яша сказал, что не жалуется, если он и путает какие-то слова и термины, то исключительно те, которые не имеют большого значения.

- Самая большая опасность для следователя, - сказал сержант, - это неосознанное желание самому стать объектом исследования. Вы поняли, о чем я?

- Кажется, понял, - сказал Яша.

- Я не знаю, почему вас держит начальство, но старайтесь внятно излагать хотя бы то немногое, что понимаете. Вы пишете для англичан, а не для русских!

Разглядывая «божественного Людвига», Яша все более убеждался, что умственная логика не просто граничит с личным безумием, но чуть ли не является его симптомом. Эти депрессии, битье детей в школе, бешеные ссоры с друзьями и почитателями, поездка в СССР 1935 года - куда безумнее. Быть собой – самая простая из вещей. При этом оставляет столько места для думанья, что страшно. Однажды Витгенштейн слушал, как коллега играет на публике партию фортепьяно для бетховенской сонаты со скрипкой – без скрипки. Никто ничего не понял, а Людвиг был страшно доволен: так и надо! Ага, Малер был другом родителей и завсегдатаем их дома. А Равель написал знаменитую фортепьянную сонату для левой руки, - брату Людвига, пианисту, на фронте потерявшему правую руку.

Этот неизбывный шум в голове, мешающий думать, - твой страх, Яша. После инфаркта будет еще хуже, ты знаешь это? Буду писать книгу для детей о философах. Дальше детского отдела не пошлют, правда, сержант? В беседе с Морисом О’Друри Витгенштейн сказал, что завидует Спинозе, который, отдыхая от философии, точил линзы. Он давно мечтает о подобном занятии для себя. Как и о вызове Бога на поединок, если Тот – отдельное от него существо. Как всегда в таких случаях, это касается лишь их двоих. И еще он мечтает о философской дискуссии с обитателями дублинского дурдома. В больнице св. Патрика ему пошли навстречу, и три раза в неделю он приходил разговаривать с хрониками. Насчет одного старика сказал, что трагедия того в том, что он неизмеримо умнее своих врачей. Они много говорили о музыке. Витгенштейн спросил, какой у него любимый инструмент в оркестре, и тот ответил: «Большой барабан». Только мы и понимаем, насколько это точно.

- Если хотите узнать, насколько религиозен человек, - говорит Людвиг Витгенштейн юному Баруху, - не спрашивайте его, только наблюдайте.

Да-да, слышали о дымовой завесе человеческой речи. Самому стыдно, когда что-то скажешь. Но, несмотря на стыд, продолжаешь говорить. Философия – болезнь языка. А речь – болезнь мозга?

Маленький человечишка, любящий читать, вот он Яша. Не трогайте меня еще немного, хорошо? Я все вам разведаю, только оставьте в покое. Напишу такие отчеты, что вы содрогнетесь, запомнив их навсегда, только не дергайте, ладно?

Ночью ему приснились две идеи. Первая, что люди, у которых есть рефлексия своего положения в мире, - иной природы, нежели те, кто живет, как Бог на душу положит. А вторая, что мертвый философ – вдвойне живой. И это никак не противоречит максиме Витгенштейна в адрес тех, кто готов изменить мир: «Выше задницы не нагадишь». У мертвых – другая задница.

- Слушай, Яша, я все думаю, - позвонил утром сержант и с ходу, не здороваясь, понес клиента, - может, внедрить тебя в их философскую хевру? Будешь страдать, может, они на тебя клюнут, а?

- В Кембридже? На меня? Клюнут?

- Ага, понял, отставить... Или все-таки придумай какую-нибудь легенду с гнойным геморроем, с полной выслугой неврозов, они это любят, ладно? И дадим тебе оперативную кличку Оценщик.

- Это что же, антикварный магазин?

- Вот именно, Яша. Причем, с детективным королларием таинственной смерти твоего предшественника. Напоминаю, что «королларий - это побочная теорема, найденная как бы невзначай в процессе доказательства основного положения».

- Спасибо, я помню. И кто жертва?

- Так ты это и должен найти, Оценщик, - съехидничал сержант.

- На всякий случай, напоминаю: философы не умирают насильственной смертью. Это такой закон мышления.

- Значит, он не был философом. То есть легенда была плохо продумана, и он спалился. А, кстати, почему философов не убивают, как вы думаете?

- Потому что они слишком на виду, вот и не видны. И сами стараются ничего вокруг не замечать. Спиноза не выходил из дома месяцами. Кант в одно и то же время выхаживал по улицам Кенигсберга. Витгенштейн уверял всех, что покончит с собой, как только продумает очередную главную мысль. Человека не от мира сего очень трудно убить.

- Я запишу эту вашу мысль, господин Оценщик.

- Не старайтесь, я приложу ее к следующему отчету.

- Еще неизбежный вопрос: Людвиг Витгенштейн не мог быть латентным агентом НКВД? Проверьте, пожалуйста.

Ага, вот зачем он звонил с утра пораньше.

- Например, через фрейдистов и своих сестриц, Яша. Хотя достаточно и визита в ленинградский Большой дом в конце 1935 года, не так ли? Прошу тебя, проверь. Это важно. Не будем недооценивать советскую философию, ища ее не в тех подвалах, где она прячется.

Ну да, сейчас сержант заговорит о лубянском андеграунде, о допросе как психоаналитическом конвейере, о соблазне левого сознания. С утра и так тоска, а тут еще умствования. Если Витгенштейн просыпался готовый перевернуть мир, а к вечеру хотел покончить самоубийством, то у Яши был обратный цикл, жуткая тоска охватывала еще сквозь предутреннюю дремоту. Приходилось повторять себе, кто, когда идешь от одной фигуры к другой, от одного хода к следующему, - то это ты играешь партию, в которой наверняка кто-то играет тобой. Поставь зеркала, отрефлектируй ситуацию думающего, - особенно на фоне отечественных зверств, - что дало возможность умничать и прохлаждаться. Редкое сочетание светил? Компромисс и скелет в шкафу?

Только когда сознание работает, возникает ощущение, что его кто-то контролирует. Думающий входит в контакт с тем, кто думает им позади него. Рассмотрим эту ситуацию в России. А. Карелин, получив полномочия от французской ложи тамплиеров, возвращается под именем «рыцаря Сантера» в Россию, где в это время начинаются жуткие катаклизмы, отрезавшие ее от всего мира. Легенды, истории, ход мысли, переданный им своим адептам, получают в их коллективной голове самодостаточный вид, разрастаясь по собственным законам додумывания. Так возникает умственный экзот, плесень на парижском кружке 1890-х годов с его соединением ренгеновских лучей, крестовых походов и Золотой лестницы. Но точно такое же экзот лубянской философии возникает в кембриджских кампусах. Когда будущий русский шпион Энтони Блант, редактор университетского журнала, печатает там сатирическую поэму против Витгенштейна, написанную его юным любовником, племянником Вирджинии Вулф, через несколько лет погибшим в испанской интербригаде.

Кто кого придушил в темном московском переулке? Воображающий себя рыцарем и боящийся смертельного доноса от самых близких людей, но строго поставивший за честь не доносить первым. Это люди вокруг Василия Васильевича Налимова, которого выбрал, не докладываясь начальству, Яша.

Меня не пытают, значит, я мыслю. Вот основа возможности знания. Все упирается в насилие. Яша, прячась по чужим углам, знал это. Иногда почему-то самому хотелось убить Витгенштейна. Уж очень ощущал, насколько такие люди, которые ни на кого, кроме себя, не обращают внимания, жутки вблизи. И услышать от начальства: «да вы, Яков Петрович, и убили-с!» А тут еще неподалеку автор «Вопросов языкознания» с людьми в фуражках с красными околышами. «Если бы Сталин умел говорить, мы бы его не поняли», - это ли не Витгенштейн.

Обычно Яша должен был вставать после десяти часов утра, чтобы выспаться. Ложился после двух ночи. И почти все это время занимался, читал, старался поменьше выходить из дому, поменьше разговаривать с людьми. Сделав то, что должен был, выходил из своей комнаты. Любимая женщина разбирала его на части, - она знала пружины и движки, на которые надо нажимать, - и складывала в бархатную коробочку ночи. Ночь была любовью. Это нормально, потому что так устроены исторические люди. Сборка/разборка мужа производится автоматически. Накануне приснилось, что его трактовкой справедливости и вечности души очень интересуются в преисподней.

Один из способов контроля над ситуацией – это вообразить себя пешкой в чьей-то игре. Взгляд на партию изнутри нее дает двойную перспективу как для того, кто сидит за доской, так и для того, кто на ней стоит.

Заодно Яша попробовал перенести «Логико-философский трактат» на технику лубянского допроса. «Кто осуществлял идейное руководство вашей контрреволюционной группы?» «Кто выдавал себя за Льюиса Кэрролла, фотографа и мастера математических головоломок, будучи матерым педофилом и английским шпионом?»

Вся эта история тайного отдела честных людей внутри Лубянки казалась ему чрезмерной. Даже вероятностная модель языка Василия Налимова, коми, 1910 года рождения, анархиста, математика и тамплиера, не выдерживала этой гипотезы. Как обычно, он попридержит ее для будущих размышлений. Две силы борются в нем: необходимость имитировать мышление и отказ от обмана с сопутствующим подозрением, что все лишь делают вид, что умеют думать. Однако парадокс в том, что задать этот вопрос, в котором затаено внутреннее неприличие, нельзя.

Всякая речь проглатывает язык. Он мог быть Витгенштейном! Чеховым! Дж. М. Кутзее! Он знает путь к успеху, - надо писать маленькими главками. Люди не могут сегодня прочитать больше страницы. В крайнем случае, он согласен читать книги других, - лишь бы его не трогали. Вырос среди людей и служивых палачей и знает, что первый вопрос в сторону думающего человека: кто ему разрешил это делать? Почему не забрали в армию? Почему не вызвали на педсовет, к завучу, в комитет комсомола в деканат и в третий отдел, как лицо, занимающееся подозрительной самодеятельностью? Какими тихими преступлениями и тайными преференциями заработал свой покой?

Пока что в качестве следователя он должен создать непротиворечивую картину вины подследственных. Слова крепко соотнесены друг с другом, это суть реальность. Если создать идеальный словесный мир, то он подтянет к себе все остальное. Люди выращиваются этим языком, не зная иного. Вот смысл сталинизма. Армия следователей НКВД создают протокольный мир коммунистического позитивизма. Казнь заменяется эвфемизмом – жизнь без права переписки. Сюда подключается и театральная система Станиславского – полного перевоплощения на сцене, когда любишь коммунизм в себе, а не себя в коммунизме.

Сержант нагл и безапелляционен. Он заявляет, что дела у Яши идут слишком медленно. Он советует встряхнуться, сходить в веселый дом, где Ницше подхватил дурную болезнь, от которой сперва стал гением, а потом сошел с ума и умер идиотом. Он говорит, что Яша деградирует, что нужна женщина, все равно какая, чтобы взбодрить ему кровь и подвинуть дело.

Сравним два предложения, размышляет Яша. Первое. Ложь, выраженная ясно и четко, есть шаг на пути к истине. Витгенштейн. Второе. Кагебисты лгут, даже когда говорят правду. Елена Боннар.

Мы входим в некое мутное состояние. Чем ближе подступали к истине, тем отчетливее становится разлитая во всем ложь.

Известны философы, которые никогда ничего не писали. Яша хотел бы стать первым, кто никогда ничего не сказал. Язык это финиш, куда изо всех сил бежишь, чтобы перед ним остановиться: дальше ни шагу, парень, просто живи, и это не для протокола, который можешь засунуть себе в задний архив. Никаких записей с чужих слов. Пусть твои слова считают бредом, но они - твои. Что там французы говорили о «подписи»...

Он спрятался достаточно далеко, чтобы увидеть, что одним убийством, которое надо еще отыскать, не обойтись, поскольку умерли-то все. Каждый по-своему, но кто-то же их убивал. А, сержант, ответь? Начнем с этого. Говорят, что после любой философии наступит завтрашний день, и все рассосется. Нет, не все. Он читает протоколы допросов. Нельзя откладывать на завтра то, что надо дочитать сегодня, иначе жизнь начнет прокручиваться вхолостую. Он хочет больше узнать, чтобы затеряться в лабиринтах знания, чтобы его не было. Для чего бы люди иначе всем этим занимались.

А теперь он и сам зашел на такую глубину записей, куда не зайдет нога и глаз другого человека. Просто потому, что не разгребут предыдущие толщи. Мы можем писать и думать, что хотим, сказал он сержанту.

- А дурдом по тебе не плачет, Яша? – спросил сержант.

Можно выглянуть в окно. Никто не прочтет этот текст, погребенный под тоннами предыдущих текстов, но никто и не увидит эту жизнь на задворках вселенной. Из триллионов расходящихся тропок про эту даже вспомнить не успеют. Бедное солнце, продираясь сквозь тучи, светит зазря.

Подобно свету что-то промелькнуло в его голове. К кому он обращается, - к тем одиноким душам, которым тошно на этом лживом свете? Ну, так это же он сам. Мальчик, научившийся читать в пять лет, переписывать чужое - в десять, писать в пятнадцать лет и не имевший ни учителей, ни собеседников, кроме, как сказал Мандельштам, «провиденциальных». Неужели пора идти в учителя? Ну да, он и есть оборотная сторона того мальчика.

Как обращаться к тому, кто заранее знает, что повзрослеет и обратится к самому себе такому, какой сейчас в детстве? Так мы знаем уже, что умрем, и в данный момент должны попытаться что-то сделать, чтобы не сокрушаться потом. Ясно, что тот, кто, корчась, умирает, не умнее предвидевшего смерть и пытавшегося при жизни изловчиться, замереть, спрятаться. Так и ребенок, зная, что вернется к себе из будущего, не глупее дядьки, похожего в зеркале на собственного отца. Поэтому учительская поза исключена с самого начала, чтобы не быть глупее себя.

Ежедневный отчет на сей раз был краток. «Философ убит. Это первый пункт. Он сам описал своего убийцу. Это пункт два». Теперь осталось только подставить имя. Сократ. Тот ничего не описывал. Его слова почти сочиняли другие. Будем считать, что его с какой-то целью использовали «втемную». Платон вложил в него, как в секретный ящик, свои «эйдосы». Что вложил Ксенофонт, мы, надеюсь, еще выясним.

Пахло чем-то горелым. Он закрыл окно. Даже не стал всматриваться. На заднем дворе сжигают Джордано Бруно. Куда, кстати, дели мертвого Сократа – тоже сожгли? 1600 год, - начало музыки барокко, англичанин Гильберт ввел термин «электричество», пишутся компендиумы вселенной, поставлен «Гамлет», возник жанр «интермеццо», в начале октября премьера старейшей из сохранившихся оперы на свадьбе Генриха IY с Марией Медичи, в Кремле возвели колокольню на Ивановской площади, образовалась английская Ост-Индская компания. Пока все хорошо, смута только в предчувствии. И весь мир театр, а люди в нем - актеры.

Господи, как мешают шоры головы, стянутой ушами, не вырваться! Он пытался раздвинуть коробку дверей, забрался по стене на потолок, быстро сбежал с него вниз. Никогда ничего не получается, ни удержаться там, ни перемениться. Яйца, что ли, себе отрезать. Если бы знать, что будет лучше. Не успел еще просмотреть допросы членов ордена тамплиеров, а с ними всех, кого удалось замести в НКВД, а на столе уже допрос Джордано Бруно венецианской инквизицией, потом переписка о передаче его в Рим и новые допросы уже римской инквизицией. Тут и характерные признаки сгоревшего трупа. Вот тебе, бабушка, и множественность миров. Эх, и впрямь мотануть бы куда-нибудь, где нас нет. Что же ты, Джордано, задумал убежать от нас?! Подонок.

Понятно, что контракта нет, да и вряд ли его подпишут в ближайшее время, поскольку нет успехов. А человек без зарплаты это полчеловека. Впрочем, с зарплатой и вовсе – чекушка, сотрясаемая муками совести. Так что главное, не содержание, а темп, с которым человек наверчивает на себя все, что под руку подвернется. Хорошо бы подсчитать, у скольких из этих парней были жены и семьи. У Сократа точно была жена, вот о ней и говорят две с половиной тысячи лет, бедная Ксантиппа. А у остальных? «Жены философов», - отличная страница расследования.

Яша набрал в поисковой системе слова «жена Аристотеля» и тут же нашел, что у того были две жены: Пифиада, родившая Пифиаду-младшую, и Герпиллида. Пифиада была приемной дочерью (и родной племянницей) атарнейского тирана и основателя города Ассоса в Троаде Гермия, который с ней, говорят, «подживал». Впрочем, Гермия Аристотель любил не меньше, чем жену. В любом случае, когда она после переезда вместе с Аристотелем в Афины, там умерла, он сохранил к ней очень добрые чувства, и в завещании просил перезахоронить ее останки рядом со своей могилой, а второй жене выделил приличное содержание, чтобы ни в чем не нуждалась. Однако отношения его с женами до сих пор вызывают вопросы, ибо в своих трудах он уверяет, что мужчины настолько отличаются от женщин, что у них даже количество зубов разное. Это что, он к своим женам в рот не залезал, зубы им не пересчитывал? Святой, не иначе.

Благодаря изощренности нашей человеческой природы, мы достаточно умны, чтобы понять, что никогда не сумеем разобраться до конца в этой своей природе, будучи самими собой, то есть, находясь внутри нее.

Раздался звонок. Уже беря трубку, Яша внутренне содрогался, что это опять сержант. Так и было.

- Аристотель мертв, - услышал он его глухой голос. Тут уж не до шуток. – Подозревают самоубийство. Экспертиза показала отравление аконитом. Как в учебнике, паралич сердца и дыхательных путей. Может, передозировка болеутоляющим, а, может, ручки на себя наложил. Сейчас выезжаем на место. Билет до Эвбеи привезет через полчаса курьер. То есть долетим, конечно, до Афин, а оттуда на поезде, потом на машине, на пароме и опять на машине, неважно.

В очередной раз перечитывает сообщение Диогена Лаэртского, будто хочет снять с него все покровы и определить, самоубийство ли и по какой причине? Но тут же отвлекается на жену Шеллинга, ту самую, великолепную Каролину Шлегель, которая, будучи на 12 лет его старше, потрясла его своей неожиданной смертью. Через три года Шеллинг женится вторично – на Паулине Готтер. В общем, все хорошо, и даже сын Фридрих после смерти философа опубликует 14 томов его сочинений.

А тут еще Фридрих Шлегель с Доротеей Фейт, дочерью Мендельсона, - все заверчено, как и положено в романтизме, а та же Каролина Шлегель, жена старшего брата, Августа, урожденная Михаэлис, дочь того самого философа, который доказывал Морису Мендельсону, что еврей вряд ли может быть благородным человеком, - а тут они вроде как породнились на какой-то момент до полного разрыва, о, Господи! Самое время отдохнуть душой и телом на Маше фон Гегель. Или вместе с Кьеркегором, Ницше и Кафкой разрывать помолвки с невестами, бежать от неслучившихся жен.

Яков Петрович набивает свой карманный компьютер текстами, которые прочитает в пути, все остальное, включая одежду, он может купить на месте. Кажется, никого не волнует его просроченный заграничный паспорт. Он так и предполагал, что, когда тот понадобится, все устроится само собой. Иначе оно не устроится никогда. Убойный отдел философских расследований – это звучит. Причем, непонятно, кто кого расследует: философы всех остальных или особо избранные прицепились к философии, оказавшейся под вопросом.

Все катится к черту. Он прицепился к слову «выморочный» для оценки окружающей жизни, а надо искать синонимы. Вчера приезжала дочь, подала документы в Израиль и во Францию, не знает, на чем остановиться. Говорит, что не хочет работать и видеть людей, кругом воруют, заказала по интернету билет на «Аэрофлот» за лишние десять евро, а ей говорят, что все равно надо подъехать на «Кузнецкий мост» и отстоять за ними очередь. Все противно. Хуже всего предполагать, что сам заразил тоской собственного ребенка.

У него хорошо получается расследование боковых линий. Когда его посылают на самоубийство Аристотеля, он начинает изучать следственное дело Джордано Бруно. Такой вот он чудак. Может, ему предложат отдел нравов? Как же, держи карман.

И тут позвонил взволнованный сержант, что командировка в Эвбею откладывается. Только что капитан сообщил, что перед бегством из Афин, закончившимся суицидом, Аристотель получил от Александра Македонского большую посылку с неизвестными предметами, был очень взволнован, тут же написал завещание, попрощался со всеми знакомыми, но после смерти эта посылка исчезла. Сначала они должны найти какие-то зацепки, а потом отправятся на место.

- Говорят, Александр прислал ему образцы то ли чудовищ, то ли чудес, надо проверить или хотя бы очертить круг возможностей.

Неужто, ассирийский медведь, мелькнуло в голове. Глупо спрашивать, почему это вешают именно на него. С начальством не рассуждают. Они желают добра: чтобы пообтерся, проявил себя в деле, выказал аналитические способности, не правда ли, Яша. Тем легче представить дома, разбросанные на острове, и среди них аристотелевский. И предсмертную тоску хозяина дома, которую он пытается классифицировать записью на дощечке, но оставляет попытку на полуслове.

Тут бы небольшой обыск, записная книжка с именами знакомых, обычно не полностью совпадает с именным указателем собрания сочинений. После чего даже толстенная книга «Категорий» выглядит более человечной. Как их звали - «перипатетики»? По-нашему, «топтуны», «ходоки», «фланеры»? Или все это вместе? В недошедших до нас ранних сочинениях Аристотель писал о тщетности земной жизни и несусветной красоте загробной. О чем мечтаешь в юности, того в зрелости достигаешь. Из головы не лезло начало завещания: «Все будет хорошо, но если все-таки что-то случится...» Смешная нелепость, учил великий Стагирит, - это уродство, которое нам не страшно.

Яков Петрович размышляет, что был бы на месте в отделе уродств, если бы такой существовал. Впрочем, он не знает структуры инспектирующей организации, мало ли чего бывает, может, он там и окажется. Философия и допрос – еще одна тема, которая его интересует. Начиная с античной агоры, софистов и Сократа и вплоть до психоаналитической кушетки и лубянских подвалов. Это помимо задуманной работы – «Жены философов». А также лежащей на поверхности – «Разум и безумие». Тут он уже собирает все, что можно, о сумасшествии. Самое интересное, что оно очень напоминает разум. Если пристально всмотреться в одно и другое. У него есть информаторы в дурдомах. Особенно хороши юные поэтессы с медицинским образованием. Он обещает протолкнуть их «документальную прозу», которая идет на ура. Главное, не наврать с историями болезней и придумать всем другие имена.

Главное, ни о чем не думать. Ни о том, что нет ни денег, ни будущего, одно завтра, заполненное с утра до ночи ровно теми же книгами, что сегодня. Что у детей свои проблемы. А их проблемы это не только продолжение его проблем, но и его вина. А еще не думать о том, что молчит телефон, и это единственная хорошая новость, которой ему удалось добиться тем, что он довольно долго не подходил к нему, когда тот звонил. А, кроме ежедневных расследований, ему предстоял экзамен на сержантскую должность, который он и не надеялся сдать.

Иногда он видит себя со стороны, - есть у него такой талант, - и это сильное зрелище, которого он бы никому не пожелал. Но все сидят его и так, а себя видеть никому и в голову не приходит. Он, Яша, особенный. Иногда он этим гордится, но чаще оплакивает. А вот Аристотель всегда притворялся, что не падает духом, хотя видом крошка Цахес на тонких, как у петушка, ножках. Отутюжит себя пемзой, напялит драгоценности, как перс, оденется во все модное, как тот же кочет, и давай картаво кукарекать про умное. А, чтобы слушали, выискивает самые удивительные вещи, а половину сам придумывает – и про законы мышления, и о природе, как будто при Гефесте состоял во время создания предметов. А послушать только, как хвалится библиотекой, уверяя, что ни у кого в мире нет такой, поскольку она первая и единственная, все отцовское состояние на нее угробил. И уверяет, что первое дело философа – удивлять и удивляться. Говорит, что его отец, доктор Никомах, специально опаивал его в детстве специальной египетской мочой, чтобы вырос таким умным, хотя сперва моча ударила ему в голову так, что куролесил, себя не помня. А потом куролесил, но уже в уме, в Нусе, то бишь. И удачно до поры куролесил, - Александр дал ему восемьсот тысяч талантов и несколько тысяч человек, чтобы искали по всей ойкумене, чего ему надо. Ни одному натуралисту такое не снилось.

Зато Яша очень даже хорошо представлял ехидную аристотелевскую ухмылку, с которой тот обычно говорил, - например, «Платон мне друг, но истина дороже». Позже эту ухмылку назовут «еврейской». За нее Александр и возненавидел своего учителя. Особенно, когда получил неопровержимые данные о том, как Аристотель сплел заговор, чтобы убить его руками Каллисфена, приставленного к Александру в качестве историографа. Типичный аристотелевский ход: описать историю царя, которую закруглишь собственноручно - убив предмет описания. Хорош был бы он ученик, кабы не разгадал такой простой комбинации. Шалишь, дядя!

Что такое аристотелевская логика? Желание связать всех в один заговор, подбить под общее следственное дело, соединить причинные места, и, тем самым, отчитаться энциклопедической историей перед своим супер-эго мнительного и ехидного коротышки. Но почему остальные в нее поверили? Почему она завязала узлом все средневековье, - арабскую и европейскую культуру? Пока Яша читал следственные дела «советских розенкрейцеров и тамплиеров», он все яснее понимал великую аристотелевскую ловушку. Так в обезьяньей пародии видишь человека, а в человеке - образ и подобие творца. Пожалуй, Александр, увидев большой мир, первым понял, что заготовил нам его учитель.

Он запросил личное дело Александра Македонского. Немец со смешной фамилией Шахермахер прислал из архива пухлое досье. Под утро Яше на ум пришла забавная догадка: известно, что Кант своей познавательной сеткой, наброшенной на человека, ограничил духовидчество Сведенборга. А вот Аристотель сначала построил клетку познания, из которой тут же на волю выпорхнул Александр.

Книгу читать долго, к тому же все историки – специалисты, у них клан, они пишут, словно никогда не умрут, так как не жили, и обращаются не к вечности, а друг к другу, что нормально, потому что это выдержать нельзя. Как учил Михаил Леонович, прожить жизнь древним греком, никого не убив, было невозможно. Прятаться некуда, придется убивать.

Начать с того, что с Аркадских гор начали спускаться размножившиеся без войны крестьяне и пастухи и стали записываться в гоплиты, готовясь к господству над миром. Горцы – страшная сила. Особенно, когда им напевают о национальной идее панэллинства. И великом гражданине, который всех объединит. Яков Петрович записал в блокнот: «Исократ». Никуда не деться от предчувствия большой войны. Но жить надо. Демосфен: у афинян путь спасения от северных варваров, - это союз с персами.

В жару спасает ощущение собственного тела. Никаких умствований. И любовь безразлично с мужчинами или женщинами, лишь бы красивые. Раз в два-три дня попадаешь в новые обстоятельства. Это и утомляет, и будоражит одновременно. Он не мог бы здесь долго жить, глядит Яков Петрович вокруг себя. Приятнее всего смотреть вокруг, мало что понимая. Он даже их имен еще не выучил, в лицо не узнает. Каким-то образом скрывает от коллег, что у него плохое зрение.

По вторникам его вызывает к себе лечащий врач. Перед врачом пухлая история болезни, которую тот выборочно просматривает. У них дружеские отношения, поэтому доктор плюет на формат лечения и пытается пристыдить Якова Петровича. Большой уже дядька, а все в игры играет, от реальности отошел далеко, не работает, сидит на шее у близких, только книжки читает и придумывает невесть что. Голоса еще не слышит, нет? Когда услышит, пусть скажет. Тогда без лекарств точно не обойтись.

Яшино пребывание в клинике оговорено отказом от медикаментозного вмешательства. Доктор бы наплевал, но начальство не велело. Остается стыд и совесть больного, которых у того нет. Доктор и сам бы так хотел маяться дурью за чужой счет. Потом все-таки понимает, что не хотел, его своя жизнь устраивает. К сожалению, сегодня Яков Петрович сможет уделить врачу не более десяти минут, - маниакал, сам должен понимать. Он бы и рад вникнуть в нынешний денек, но тут, кажется, полная лажа, - нас опять предали, ребята, мы в промежности. Что до доктора, то каков горшок, таковы и овощи, - на латыни это тоже красиво.

Он опять начал просматривать досье. Ч-черт, там целый античный гадюшник, все эти Эпаминонды, Аргеады, Гермии, и убивают через одного. Включая нашего папу – Филиппа. А еще война в горах, снежные зимы и дальнобойная сиракузская артиллерия. «Отступить, подобно барану, чтобы сильнее разбежаться...» Эти ребята сами не заметили, как очутились в высшей лиге. Снулый платоник Менехм, не умея толком разъяснить геометрию, придумал, что у науки нет короткого «царского пути», гужуйся, мол, со всеми. И тогда Филипп пригласил учителем своего сына Александра – Аристотеля. Известно, что платоники в это время буквально молились на Заратустру и персов. Ехидный от уязвленности Аристотель хотел воспитать из северного полуварвара грека. Держи, парень, карту мира, не вырони, даром, что кривошеий.

Парень не выронил. Хотя при чем тут грек, когда он гражданин мира. Ехидный учитель делает вид, что не понимает. Здесь в России все кажется не настоящим. Царь, которого в будущем выгонят пинками, зловещ, и надо просто не принимать его во внимание, выпадая из игры. Потому что есть надежда на большую игру за пределами нынешней. И там есть точка опоры, чтобы перевернуть мир, в котором как бы находишься.

Иногда Яша думает, каким должен быть доктор, чтобы ему верить. Во всяком случае, сидеть в кабинете по ту сторону реки. Голова не столько болела, сколько была «заморожена», как при отдаленном воздействии. Это мог быть предстоящий дождь, а могла быть неизвестная ему оккультистка за компьютером. Он ничего не соображал, кроме того, что уходит время. Палата, которую он называл «дежуркой», была увешана карикатурами на гетайров Филиппа и друзей Александра. Яше нужны их отличительные черты. Если ошибется, потом подрисует бороды и рожки. Например, Демосфену, катавшему камушки во рту, чтобы красноречиво обозвать 20-летнего Александра, унаследовавшего Македонию, «дурачком».

Время от времени он отрывает глаза от книги и смотрит на облака. Такие же плыли в то время над Македонией и над разоренными Фивами. Говорят, именно греки, а не македоняне перебили там шесть тысяч человек. Когда-то философов считали членами тайной экстремистской организации. Хорошо бы опять покопаться в этом гнойнике, чтобы обострить к ним интерес. Тем более что это правда.

Как дело пошло к войне, - Яков Петрович не отходил от компьютера с новостными сайтами. Он едва ли не с облегчением ощутил себя надутым пузырем, который вот-вот проткнут. Пустая шкурка более соответствовала форме существования. В некоторых снах он видел себя евнухом и был рад этому. Человеку, у которого ничего нет, легче скрываться. Иначе из него делают ментальный фарш. Зомби тяжело понять, что он зомби. В какой-то момент надо просто перестать думать, лечь в дрейф.

Когда с улицы доносятся неприятные звуки, Яша напрягается, мысленно проводя вокруг источника шума круглую черту. Все затихает и отодвигается вдаль. Он вынужден тратить силы на наведение порядка вокруг себя. Тем временем Александр берет в поход в Азию философов, поэтов, художников и ученых. День длиннее, но еще короток, а надо успеть по максимуму, пока светло. Он переписывает всех, кто сидел с Александром за столом в лагере. Это отвлекает от собственной невесомости. Священные быки Аписа дохнут один за другим. Когда много читаешь, а потом задумаешься о себе, кажется, что ты - не на самом деле. Все слишком безумно, чтобы быть на самом деле.

По инерции он ищет в окружении Александра педерастов с уклоном в коммунизм и разведку ОГПУ. Поговорить почему-то лезут одни двойники, а больше и не с кем, даже о смерти. Двойник хорош еще тем, что с ним не надо пить водку. Считается, что он останется и на том свете. А так потихоньку и злобно прощаешься со знакомыми, и тогда кажется, что что-то происходит. Его комната - погребальная камера. Большинство людей заживо заключены в многоэтажные колумбарии, которые он видит из окна. От тряпки, которой он протирал кухонный стол, руки пахнут мертвечиной. Мозг достают через нос специальным крючком. Внутренности - через надрез слева от паха.

Из комнаты с письменным столом, ноутбуком и диваном он отправится туда, где все будем. Вещей брать не надо, хватит одних букв. Так философия закрывает все тело до колен и ниже. Еврейские аптекари торгуют в Египте свежими мумиями от всех болезней. Во времена Брежнева поэт Губерман придумает в качестве такой же панацеи «мумиё», которое, якобы, добывают на вершинах горного Алтая.

II.

Не обобщай, да не обобщен будешь

Беседа с Игорем Губерманом

Об Игоре Губермане можно писать целые тома. Классик самиздата, человек, находившийся в центре диссидентского движения 60-70-х годов, прошедший лагерь, ссылку, вынужденный эмигрировать, он в любых, даже самых критических ситуациях не терял никогда присутствия духа. О многом он и сам рассказал в своих «прогулках вокруг барака» и «Воспоминаниях», стараясь и тут уделять больше внимания смешному, а не жуткому. Но главное, что принесло ему известность и любовь читателей, это, конечно, его знаменитые «гарики», короткие остроумные четверостишия дающие исчерпывающий диагноз нашей нелепой и неистребимой жизни. Совершенно случайно первая книга «Гариков» в России увидела свет одновременно с началом издания «Общей газеты». Совершенно не случайно Игорь Губерман стал с первых номеров и по сей день любимым автором газеты, даря ее читателям все новые и новые «гарики на каждую неделю». Сегодня Игорь Губерман у нас в гостях.

- Когда вы начали шутить?

- Наверное, когда бить начали… С детства. Вообще дети очень рано начинают шутить. Вот мой сын на мне когти точит. Сейчас ему двадцать два. А когда он был совсем маленький, я куда-то уезжал, жена меня собирала в дорогу, и я ей говорю: «Таточка, а зачем ты мне столько носков положила?» А он так тихо: «Папа, их – меняют».

Я думаю, если родители поощряют в детях чувство юмора, не боясь, что оно их заденет, то получается хорошо. А вообще-то есть огромное количество людей без чувства юмора. Я их вижу на своих концертах. Вот он сидит передо мной с каменным лицом, а в перерыве подходит и говорит: «Большое спасибо. Было очень смешно». То есть он как бы все понимает, но щекотательный орган у него отсутствует.

Можно я похвастаюсь своим высшим достижением? Я с этого начинаю свою книжку «Воспоминания», которая скоро выходит. У меня одна дама на концерте в Лос-Анджелесе уписалась… Я выступаю и вижу перед собой такую корпулентную женщину лет сорока, которая все хохочет и все крутится, крутится… Я уже потом понял, почему. А это было в большом частном доме, такой большой зал, и туалет за моей спиной – за сценой. И вдруг она как вскочит, как пролетела мимо меня пулей, чуть микрофон не сшибла! А потом я услышал за спиной шаги, думаю, она ведь стесняется сейчас пройти мимо меня, и так, не оборачиваясь, говорю ей: «Спасибо вам большое! Это – лучшая реакция на мои стихи» Она сошла со сцены – как царица!..

- А где лучше всего смеются?

- На это я могу точно сказать, что отзывчивее аудитории, чем в России, нету нигде. Я выступал в Мюнхене, в Париже один раз, в Вене, в Италии, в Израиле несчетное количество раз, в Америку уже, наверное, полторы сотни концертов было… Я, кстати, понял, почему публичные женщины к утру так раздражительны и злобны… Потому что устают очень. И я тоже там бывал в довольно кошмарном состоянии. Потому что там все-таки потребительское общество. Люди заплатили свои десять долларов, и ты на эти деньги изволь отчитать, отработать, «шобы мне было хорошо!» Они тебя наняли, чтобы ты их веселил. Я говорю, конечно, о наших же россиянах, но за границей, которые прожили там лет десять-пятнадцать и уже по-другому ко всему относятся. А вот смеются от души по-прежнему только в России.

- А сама область смешного – не меняется?

- Нет. У меня нет такого ощущения. Я ведь халтурщик – читаю одно и то же. И потом я имею дело с людьми лет от сорока и больше. Те, кто еще читал мои стишки в самиздате. Если это эмигранты, то для них характерно незнание языка – английского, иврита, немецкого. Они ловят русское радио, смотрят русское телевидение, читают русские газеты, которые там плодятся, как грибы. То есть они как бы не отошли еще от российской жизни. И чувство юмора у них то же самое.

- А в Израиле как с чувством юмора?

- Потрясающе! Я еще когда уезжал, мне один мой приятель сказал: вот ты здесь с нами сидишь за столом, шутишь, а там ведь все шутят, ты потеряешься… И точно. Там могут на улице остановиться два автобуса, и пассажиры не протестуют, потому что слушают как шоферы рассказывают что-то друг другу или издеваются друг над другом – это безумно смешно. Они с детства знают Библию, и поэтому у них есть шутки, непостижимые моему разуму. Около булочной стоят два грузчика, сгрузили хлеб и курят – ждут то ли шофера, то ли накладную. Один другому говорит: дурак все-таки царь Давид, что построил город на этой стороне горы. Построил бы на той – мы бы сейчас в теньке сидели…

- А есть ли разница между московским, российским, американским, израильским слушателем?

- Я на это отвечать не берусь, я меньше дурак, чем кажется. Моя бабушка говорила: «Не обобщай, да обобщен не будешь!..» Впрочем, относительно разницы между реакцией в Израиле и в России у меня есть забавные наблюдения. В Израиле обожают все шутки над евреями. Евреи вообще любят, когда над ними смеются. То есть: как угодно, лишь бы обращали внимание. А вот я сейчас ездил по приволжским городам: аудитория там наполовину еврейская, наполовину русская. Русских людей еврейская тема интересовала очень мало. Зато заметно интересовали те главы моей книги, что посвящены России. А евреи, наоборот, напрягались, когда шли «еврейские» стихи – не скажу ли я что-нибудь обидного о них – а потом очень смеялись.

Жириновский и другие

И еще. У меня ведь специфическая аудитория – интеллигенция. Страшно далеки они от народа. Вот я выступал сейчас в Питере, в Казани, в Оренбурге, в каждом зале тысяча человек. Обязательно приходит записка о моем отношении к Жириновскому. И я читаю стишок, и говорю, что это про Жириновского, хотя, возможно, написал его и раньше, не помню. Стишок такой,

«Среди болотных пузырей,

Надутых газом и гниеньем,

Всегда находится еврей –

Венец болотного творенья».

И все сразу смеются. Это как лакмусовая бумажка – ты сразу понимаешь, в какой аудитории находишься. А если все смеются, тогда кто же за него голосует? Наверное, не те, кто ходит на мои концерты? Так что моя выборка, как говорят социологи, непредставительная.

- Так как же вы относитесь к Жириновскому – повторим эту записку.

- Я вам безвозмездно отдам одну историю про него. Как замечательно сказано у Сергея Михалкова: «Мне не надо ничего. Я задаром спас его». Прошлой весной я привез домой автограф Жириновского и теперь на всех вечерах об этом рассказываю. Все – гогочут.

В ЦДЛ был вечер писательницы Елены Ржевской. Разговор шел высокоинтеллектуальный: о фашизме, о духе, об интеллигенции. В перерыве я вышел в фойе покурить, купил стопку книг, положил на столик и хожу вокруг них кругами, чтобы не сперли коллеги. Вдруг узнаю, что в соседнем зале Жириновский встречается с российскими писателями. Я его, естественно, дождался. Выходит. Три охранника. И он среди них в своем местечковом кепаре, как еврей, арестованный во время продразверстки. Как этого он и его референты не замечают – поразительно…

Я к нему подхожу. Говорю: «Я, Владимир Вольфович, - литератор Игорь Губерман, живу в Израиле, хотел бы получить вам автограф». Его сопровождал какой-то писатель, тот к нему наклонился, и видно было, что нашептал про меня что-то хвалебное. Жириновский оборачивается с такой приветливой мордой: «Давайте, говорит, любую книжку, я вам ее с удовольствием подпишу». Он – чистый, наивный, хороший человек, Жириновский, а я – сука коварная. Я кинулся к своей стопке и несу ему на подпись только что вышедшую книжку – «Дневники» Геббельса. Открыл ее там, где кончается обложка и с двух сторон – чистый лист. Он ее закрыл, посмотрел и дивно так сказал – у меня сердце тут же истомилось, как я это сегодня вечером друзьям на пьянке буду рассказывать… Он сказал: «Вы знаете, Игорь, я на этом не могу для вас расписаться. Меня и так о нем все время спрашивают».

- Вы считаете, Жириновский достоин смеха?

- Вы знаете, я над ним даже не смеюсь: этот паяц и фат – совсем не фрайер. Я видел, как он выплескивал в Немцова воду. Это был абсолютно рассчитанный жест. А у Немцова был нерассчитанный, и поэтому он промахнулся, попал только в район галстука. А этот – в лицо.

Я когда-то писал научно-популярные книжки, и у меня была зарезана одна из них – о социальной психологии фашизма. И там была большая глава о Гитлере, которым я в свое время много занимался. Над ним тоже смеялись, вы это лучше меня знаете.

И еще одна замечательная параллель. Ведь Гитлер когда-то поступал в Венский оперный театр и даже прошел конкурс. Но прошел на уровне хориста, что его не устроило. И директор Венской оперы потом говорил, что не может себе простить и рад, что человечество его не прокляло за то, что он не взял Гитлера. Хрен с ним: пусть бы плохо пел соло, зато, может быть, всего этого не было бы. А Жириновский ведь пробовал всю свою энергию направить по еврейской части. Он приходил в еврейские организации, играл в еврейском театре, был в «Шаломе». Лучше бы его туда взяли. У нас дерьма достаточно, жил бы себе спокойно, растворился…

- А кто из политиков, на ваш взгляд, смешной?

- Я не знаю. Я мало смотрю телевизор. На самом деле, мне кажется, что смешной – Гайдар. И по внешности, и по тому, что и как говорит. Один юморист смешно показывал, почему Гайдар был обречен на выборах. Он когда-то с ним ездил и показывал, как Гайдар употребляет иностранные слова, иностранную терминологию, как мягко и размеренно разговаривает. И совершенно чужероден избирательной массе.

- А что вам смешно в нашей сегодняшней жизни?

- Да пока что ничего. Скорее, грустно. А после выборов – даже очень грустно. Мне, например, казалось, что Гайдар – это очень хорошо, но так провалиться на выборах, это же кошмар! Меня слово «коммунисты» пугает и настораживает. Я как-то был в потрясающем месте, пил водку в «Клубе деловых людей» на Большой Коммунистической улице в Москве. Там у Зюганова клуб для заседаний, для планерок и летучек. У «миллионера-коммуниста» Семаго. Это кроме двух ресторанов и, по всей видимости, борделя. Мне, во всяком случае, так показалось. И теперь у меня коммунисты еще и с этим связаны. То есть их пластичность гораздо больше, чем у порядочных людей. И это не смешно, это – ужасно.

Новые русские, еврейские, американские

- И все-таки, что вы ощущаете, когда прилетаете в Шереметьево?

- В Шереметьево у меня не очень хорошие ощущения. Вообще, россияне, с которыми я прохожу паспортный контроль и которые сейчас ездят по всему миру, мне неприятны. Я их знаю, я с такими сидел. Это слабо хорошие люди. Я опять же не обобщаю, но то, как они разговаривают друг с другом, как они вспоминают поездку, - поневоле ведь ловишь отдельные фразы, - это контингент наших лагерных поселений. Они друг к другу злобные. Муж к жене, попутчик к попутчику.

- Их сейчас много по миру?

- Чудовищно много. В Праге мне на это жаловались, там на окраинах города разборки, в Вене жаловались. У нас в Израиле их огромное появилось количество. Видит Бог, мне безразлична национальность людей, хотя, живя в Израиле, глаз по привычке отличает приезжих. К нам приехало безумное количество россиян, не женившихся на еврейках, а купивших себе еврейские метрики. Их видно сразу. Появился страшный, по сути, анекдот. Один приезжий спрашивает другого: «Ты по России тоскуешь?» А тот ему: «Что я, еврей, что ли?»

- То же и в Америке?

- Там на Брайтон-Бич совершенно специфический народ, со своей особой речью, особым мышлением. Не дай Бог мне среди них жить, а тем более – умереть. Но наблюдать их потрясающе интересно. Если там появится свой Бабель, то русская литература обогатится невероятно. Как они говорят!..

Бабка катит коляску. Ее встречает другая бабка и говорит: «Какой у вас красавец внук!» А та ей: «Ой, вы еще не видели его фотографию!» У них совершенно специфическое мышление – россиян, приехавших на Запад. Когда советские люди приехали в Америку, Америка оказалась потрясена. Миллионы долларов были из нее выкачаны через дыры в законах. Эти бензиновые аферы, медицинские… Там между домами скверы, где шахматные столики и где всегда можно увидеть наших людей, которые сидят на пособии. Обычно человек двенадцать, четверо играют в домино, среди них всегда есть один, несмотря на любую жару в черном пиджаке с висящими орденами и медалями, и один – голый по пояс и в татуировках. То есть один – районный прокурор, а другой – бывший зек, клиент первого. Они сидят и разговаривают о прошлом, которое у всех у них потрясающее!

Там есть метрах в трех-четырех от океана длинная прогулочная дорожка, по которой по вечерам в любую погоду гуляют женщины в шубах и жемчугах, потому что сюда все выносится и здесь все показывается. И вот как-то на закате, после концерта, я туда пошел. А накануне кто-то, видно, разводил здесь костер и прожег в асфальте огромную дыру. Она с американской тщательностью уже огорожена красными лентами, чтобы не свалиться. Я заглянул туда, слышу, сзади кто-то подходит. Останавливаются два мужика лет по тридцати. Тоже заглянули, один другому говорит: «Конечно, е…нешься, но – какая страховка!»

Они так жизнь свою прикидывали…

Кстати об анекдотах

- На ваш взгляд, не прошло ли время анекдотов?

- Я сейчас был в очень украинском городе Миннеаполисе, где мне рассказали безумное количество анекдотов. Один украинец у другого спрашивает: «Ты СПИД маешь?» А тот не знает, что такое СПИД. Думает: скажу – нет, решит, что бедный. Скажу – есть, попросит взаймы. Говорит: «Маю, тильки трохи. Тильки для себе».

И гениальный анекдот, как украинец усыновил ребенка. Позвал друзей. Те пришли и в ужасе застывают перед колыбелькой. Там лежит негритенок. Они стоят, не знают, что сказать. А украинец им: «Це найкраща гарантия, шо не москаль, не лях и не жид». Подумал и добавил: «А вырастет – научит нас английской мове».

Нет, есть анекдоты замечательные. Причем рождающиеся на твоих глазах. Существует в Америке благотворительная организация, которая принимает эмигрантов. Там, естественно, система заполнения анкет. В них есть графа: какой пол – мужской или женский? По-английски в графе «пол» написано – «секс». Очень многие из наших приехавших пишут в этой графе: «два раза в неделю».

Этот факт я знаю давно, потому что у меня там есть приятели, которые собирают всякие смешные истории. Теперь дальше. Эмигрант из Баку написал: «два раза в неделю», а чиновница решила его поправить. «Кстати, говорит, вы в анкете написали неправильно – «два раза в неделю». Здесь надо писать – мужчина или женщина»… Он говорит: «Это мне – безразлично».

«Гарики» и «толики»

- Много у вас «гариков» написано? Как они рождаются?

- Напечатано «гариков» тысячи четыре, а написано раза в два больше. А про рождение – не знаю, сами так и сыплются.

- А чего в них больше – эпиграммы или афоризма?

- Думаю, что ни того, ни другого. Был такой драматург Алексей Михайлович Файко. Он еще написал «Человек с портфелем». Мы с ним, со стариком, очень дружили. Я жил у него в квартире, книжки писал, когда он уже был в доме для престарелых. А где-то еще в начале 60-х я ему повыл-повыл свои первые стишки. И он, выслушав, поверг меня в полное счастье. Он сказал: «Ты – Абрам Хайям!»

Когда я читал Хайяма, все во мне дрожало от восторга. Простите, что я так высоко задираю планку. И еще Саша Черный очень нравился. Дон-Аминадо – вот кого бы я, как Сальери, с удовольствием отравил, но уже поздно. У него есть, например, такое четверостишие:

«Чужим печалям верьте, верьте:

Душа непрочна в утлом теле.

Лишь только после нашей смерти

Нас любят так, как мы хотели»

А «гарики» сначала назывались «дацзыбао». Жена лежала на сохранении, и когда она лежала дома, мы с друзьями наперебой сочиняли стишки и вешали их на стены, как дацзыбао. Такое было, например, на темы советских песен:

«Моя жена – не струйка дыма,

Что тает вдруг в сиянье дня.

Но я ложусь все время мимо,

Поскольку ей нельзя меня».

И я их стал называть «дацзыбао». А потом, в 78-м году, в Израиле вышла моя первая книжка – перед самой моей посадкой, я еще успел ее просмотреть, - и там какой-то идиот назвал ее «Еврейские дацзыбао». Полный идиотизм. И где-то здесь я уже придумал слово «Гарик». Гарик – мое домашнее имя. И, надо сказать, название стало эвристичным. У нас в Израиле был конкурс стишков, и там уже было полно «мариков», «Толиков», «володиков»… Но, боюсь, они опоздали.

- А как у вас в семье с юмором?

- У тещи – замечательно. У меня есть, кстати, одно ненапечатанное четверостишие:

«Зятья в слезах про тещ галдят,

А наша – лучше не отыщешь

Ни в Сан-Франциско, ни в Мытищах,

Ни в Африке, где тещ – едят».

Что касается жены, то она специально не шутит, но время от времени говорит дивные вещи. Когда-то мы с ней жили в ссылке в Сибири, и к нам время от времени приезжали гости. Это 82-й, примерно, год. В частности, приехал Михаил Членов, нынешний начальник над всеми российскими евреями, и привез мне в подарок с Камчатки моржовый хер. Такая огромная кость, которую жена отказалась вешать в спальне, чтобы у меня не было чувства неполноценности. Повесили его на кухне. И вот как-то сидим вечером, я смотрю на него и говорю: «Интересно, а разрешат нам его в Израиль вывезти?» А она так посмотрела на меня и говорит: «Ты сначала свой вывези…»

- Как вы относитесь к музыкальному исполнению ваших «гариков»?

- Вы знаете, есть такой ансамбль «Меридиан» в городе Иваново. Они мне прислали пленку минут на пятьдесят. Вот это – счастье. Причем они это поют не как частушки, а как песни. Безумно талантливо. Они еще и свои стишки туда же вставили.

- А как вы относитесь к появлению большого количества якобы народных частушек с большим количеством мата?

- Ну их очень легко отделить от настоящих. Хотя я думаю, что талантливые народные частушки всегда, конечно, сочиняли интеллигенты. Вспомните тысячи ссыльных, которые работали бухгалтерами, уборщиками, посудомойками, как работала бы посудомойкой Цветаева, если бы ее не отторгли советские писатели… Они ведь все сочиняли.

А взять тончайшего филолога, человека огромного мужества, которого я сравнил бы только с Солженицыным, - покойного Толю Якобсона, автора замечательных книжек. Он написал жуткое количество частушек. А те, что сейчас издаются… Знаете, на что это больше всего похоже? Помните рассказ Джека Лондона «Жажда жизни»? Там человек катится, катится вниз, и вот его берут на корабль. Приходит помощник и докладывает капитану, что найденный человек каждый раз уносит с обеда два куска хлеба и прячет их под матрас, что делать? И капитан говорит: «Ничего, к порту это пройдет». И к порту это прошло.

- Какую бы историю вы рассказали как притчу своей жизни?

- Не знаю, право. Это будет как в анекдоте. Грузин купил машину. Друзья его спрашивают: «Гоги, какого она цвета?» Он отвечает: «Вы видите этот закат? Так вот она точно такая же. Только зеленая».

А, впрочем, вот я вспомнил. Гулял молодой султан по саду со своим любимым советником, увидел высоко висящую грушу и попросил ее достать. Только, говорит, ты ее так не достанешь, давай, я тебя поддержу. Советник встал на спину султана и достал грушу. Вечером приходит к жене, говорит: «Приготовь мне тюремную корзинку с едой и сменой белья». Ночью переворот, молодого султана убивают, любимого его советника бросают в яму, куда сторож спускает ему на веревочке еду и питье. Советник ни на что не жалуется, он – мудрец по определению. Изредка они со сторожем беседуют о мироздании. Однажды, когда он ел из миски, сверху пробегала собака, задрала ногу и точно попала ему в миску. И он сказал сторожу: «Я здесь сижу уже два года и ни разу ни о чем тебя не просил. Но сейчас сбегай, пожалуйста, к моей жене. Пусть она устроит завтра огромный пир и созовет всех моих друзей». Тот пошел, жена все сделала. Ночью переворот, нового султана свергают, советника выпускают на свободу. Друзья спрашивают: «Как ты все это предвидел?» Он говорит: «Вы знаете, когда я стоял на спине у султана, я понял, что выше этого ничего не бывает, дальше следует только падение. А когда собака помочилась мне в миску, я понял, что ниже уже ничего не будет. Значит, будет поворот к лучшему»…

(«Общая газета», 1996, №1)

III.

Из него сделают дешевую мумию, - не вынимая потрошков, вспрыснут в брюхо кедровое масло через анус, заткнут бумажкой, и, будь здоров, полежи в натриевом щелоке, пока не растворится все лишнее, кроме кожи да костей. Это бальзамирование для среднего класса. Если тебя наполнят битумом, то гарантировано хорошее горение, а отламывание – со звуком стеклянной пробирки. В прочем же можешь храниться вечно, как архивное дело. Сердце твое взвешено и признано. А сам пишешь наинужнейшее – книгу мертвых, которая встанет на погребальной полке аутентичным нутром. О странствиях тебя покойного во временном мире.

Навозный жук не отличает свои шары от чужих, в жару летают, самок среди них нет, - а кто же тогда она, возникает вопрос, самец? А то не знаете. Она – Бог-Отец. Свой навозный шар катит, глядя всегда на восток. Скарабей выходит из шара после 28 дней пребывания в земляной норе. И после этого начинает раскапывать предыдущие поколения, пытаясь удержать их своим сознанием. Главное, не угодить в ложную дверь, за которой правит двойник, а не ты.

Если честно, себя можно узнать только по запаху, особенно на жаре. С течением жизни запах меняется, и ты принюхиваешься с интересом и без отвращения. Такое вот интимное знакомство непонятно к чему. Ведь и это не совсем ты.

Доктор говорит, чтобы он сократил общение. Во-первых, ему не нужно, во-вторых, это может быть опасно для тех, кто входит с ним в контакт. Яша физически ощущает свою энергию: живот втянут, в висках стучит. Даже если кончится инсультом, он не против. Когда во дворе шумят, он направляет туда приказ, и они уходят. Об этом не надо думать, но ему предстоят великие дела – он на пороге смерти, а это еще и другая жизнь.

Она представляет, как звонит ему с предложением приехать, постричь, приготовить обед, просто посидеть рядом, выпить вина, и как он вздрагивает от одного только звука телефонного звонка и начинает дико кричать, что ему никто не нужен... Сколько бы ни продлилось это время, его лучше не трогать. «Неужели ты не видишь, что я занят, работаю?!»

А надо знать, что его «работа» это мечтание о жизни без опоры. За нее не платят денег, и ума не прибавляется. Он сам себя загоняет в угол. Не о философии Спинозы и собутыльниках Александра Македонского надо ему писать, а о реальной жизни, что, кстати, получается значительно лучше. Она ставит варить суп, смотрит телевизор на кухне, отвечает на компьютере на письма, звонит по телефону, плотно закрыв дверь, чтобы его не тревожить.

Надо писать как Онесикрит, который был прикомандирован киниками в штаб Александра и посылал оттуда в Грецию первый в истории «роман с продолжением», так тонко соединяя реальные чудеса с выдуманными, вроде визита к нашему полководцу царицы амазонок, что нельзя было понять, где кончается документ и где начинается проза.

Ага, джаз, бесплатное спиртное в отеле, где они устроились, коктейли, которые пьют на открытой веранде на диванах с подушками, глядя на луну, висящую над темно-синим заливом, а справа видны огоньки международного аэропорта. Она пишет с кухни по ICQ, как она его любит и как благодарна ему, что она сейчас с ним. - Ну да, отвечает он, мы сможем отправиться куда-нибудь покруче нынешних all inclusive. – О чем ты говоришь? Мне с тобой везде хорошо. – Да, да, чуть позже попьем чай, поговорим.

А вот Аристобул, инженер-строитель, занимавшийся в штабе армии и географией с этнологией, решил написать более строгий мемуар. Надо принять во внимание огромные архивы отчетов по освоению и исследованию новых территорий. Пепел библиотек стучит в его сердце. Подвиг Илиады и Ахилла стучит в сердце Александра. Тут во дворе начинается война, мир переворачивается, поскольку большая часть тех, кого он считал друзьями и единомышленниками, оборачиваются людоедами. Оказывается, ум им нужен для того, чтобы оправдать для себя все, что бы ни происходило в этой стране.

Они все сумасшедшие, приходит в голову Якову Петровичу, он теряет сон, заболевает, выздоравливает, понимает, что вот она антропологическая катастрофа, прежний мир треснул. Эти люди воспринимают все со скоростью истории, - сквозь века плетутся заговоры, была одна мировая война, другая, будет третья, они играют в концепции, подставляясь подонкам. Лучше уж смотреть, как на больных и невменяемых, с точки зрения доктора и палача, видящих подноготную. Несчастные, они и впрямь не видят, что спрятаться некуда, - ни на земле, ни в небе, ни в истории? На самом деле они уверены, что начальство спрячется, и потому может гулять по истории, как хочет. А на самом деле начальство в сортир без охраны на шаг не ступит, не то, что в заговор.

В наказание история приходит в их дом, обнуляя все счета, выключая лживые источники новостей, транслирующих лишь собственное безумие, не отражающее реальность. Надо замкнуться от череды причастных оборотов, которые геморройной гроздью свисают из умственного полутрупа. Проект перехода организма в буквенный формат пока не удался, но время еще есть. Чем больше букв, тем сильнее болит голова и клонит в сон. Наверное, скоро весна. И лишь одно греет, - что не принимаешь ни в чем участия. Вышел из текучки и пробил головой вечнопровод.

- Именем его императорского величества Канта Иммануила объявляю ревизию сему сумасшедшему дому! – воспаленным от ненависти голосом объявил Яков Петрович.

Это прежде он вел диалог с удаленным в бесконечность собеседником. Находясь среди невменяемых, он вынужден окоротить отзвук до едва ли не собственной сердечной сумки. Если разметить квартиру на квадраты, и в каждом читать по особой книге, то в какой-то момент можешь что-то понять. А во время грозы прижимаешь, подобно Гаршину, металлический прут одним концом к крыше, а другим к груди, чтобы живым громоотводом спасти дом от испепеления молнией. О, какая великолепная цитата этот мир!

Что делать, если дошло до метафизической рукопашной в собственном окопе. Время, стало быть, опять сдвинулось к порванным в клочья небесам. Можно при случае заглянуть за них, но не в этом дело. Есть тайный орден рефлексии, где не утверждения важны, не переживания, - он давно знаком с ними, переболел всеми инфекциями, и теперь похож на румяный труп, на кожаный мешок с гниющим мясом, которое подкармливает, но в меру, - а подноготная наших искренних порывов.

- Знаете ли вы, господа, что бывает при получении «хороших новостей» для тех, кто ждем апокалипсиса? Не будем впадать вместе с ними в истерику. Возможно, в НКВД проводят профилактические работы по гальванизации безвременно почившего левиафана. Подождем следующего утра, а, может быть, и весны, когда растает снег, слой грима слезет под солнцем с черепа, а кости постепенно зазеленеют свежей травкой.

- Да, главное, это обдумывание событий, включая наши собственные поступки. История примитивна как коровье мычание. А вот членораздельные мысли по поводу ее движений настолько редки, что заслуживают отдельного уважения.

Яков Петрович в детстве ходил продышаться в парке, рядом с которым тогда жил. В молодости выходил вечером прогуляться вокруг дома или ехал, куда глаза глядят, в автобусе, в метро, все равно, лишь бы подальше. В годы, когда женился, уходил, как Лев Толстой из Ясной Поляны в Тулу, но с полдороги исправно возвращался, а то бы так до сих пор и искали. Теперь жизнь, как веревочка, укоротилась, он больше времени не терял, жил головой в стену, в угол, пока их не пробьет.

Время, которое должно прийти, вело его за собой, - вбок или вперед, неважно. Будущее покажет место, где он должен быть. Поиск же себя в пространстве суть тоска неизбывная, ни из чего не следует, никуда не ведет.

Ясно, что один он не справится, нужны товарищи. Те будут стрелять. Сразу появятся провокаторы, которые станут стрелять в первых попавшихся, чтобы вызвать ненависть ко всем, дав возможность начальству спрятаться. Неужто опять отступать под снегопадом от Миусской площади к Грузинам и оттуда к Пресне? Людям ничего не докажешь, они невменяемые. Ему нравилась эта найденная им формула, позволяющая уютно выстроить между им и другими хоть всю шеллингианскую философию.

Кто это ему говорил, что бывают разные степени невменяемости? Одно дело, когда людям наплевать, как гадит всему свету правительство, а другое, когда у тебя в квартире выбивают дверь бандиты, чтобы убить всех, кто есть в доме. «Ви думаете?..» - отвечал он им с подчеркнуто еврейским акцентом.

Да и какие бандиты, о чем он... Подгонят к дому два БТРа и прямой наводкой с той и с другой стороны дома. Пока он успеет отписать в ЖЖ последние слова привета и выложить пару фотографий изготовки к прямому попаданию в его окна на седьмом этаже. Это потом они догадаются сперва обрубать кабели интернет-связи.

С другой стороны включить телевизор, где в пятничный вечер лучшие умы России обсуждают, что русский - праязык человечества, это уже понять, что ты в дурдоме. Тема закрыта. Странно, что для отступления в мысль уже нет места, один рвотный рефлекс. Нехорошо, это дал слабину, думал Яша. Надо почитать Делёза. Писатель-клоун, вещающий в телевизор, содрал свою теорию у писателя-фантаста, ни разу о нем не упомянув. Будучи сыном и клоном советского клоуна-писателя, начинавшего актером и закончившего Сталинской премией за роман «Амур-батюшка». Чем-то кончит этот?

Надо ли объяснять людям, которые не знают, а потому не могут понять, что бы им ни говорили, потому что умеют только верить, а ему этого не надо. Они верой хотят спастись? Их дело. Теперь он знал, что чувствуют те, кто говорит про конец света, а видит лишь рыбьи непонимающие глаза и лица. Ну, теперь не конец света, до которого ему нет дела, а конец их прежней уютной и неправедной жизни, которую они сами взломали и уничтожили, не понимая, что делают. Они – невменяемые, вот что.

Найдя определение, Яков Петрович немного успокоился. Но как жить среди невменяемых? Не вступать в дискуссию, ничего не доказывать. «Да, голубчик, вы совершенно правы, что не волнуетесь. Правильное питание, свежий воздух, обязательно тепло оденьтесь, если за вами придут. Ничего не тревожит, спите хорошо? Деньги храните в евро, в долларах? В рублях? Ну что же, вы предусмотрительны, как никто другой».

Теперь он понял, что всякий доктор успокаивает себя. Для этого носит белый халат, не спешит с диагнозом, долго пишет историю болезни, говорит с больным ласково и спокойно. Главное, не показать смертельно больным безумцам, что они обречены. Потому что с них нет никакого спроса.

Когда Саркис Амиджанов учинил дебош в квартире Мандельштамов и оскорбил Надежду Яковлевну, собрался товарищеский суд литераторов под начальством Алексея Толстого и вынес обтекаемую резолюцию, из которой следовало, что сами Мандельштамы и виноваты. Приехав в Ленинград и придя в Лениздпис, Осип Эмильевич подошел к Алексею Николаевичу с заранее поднятой рукой, хлопнул его по щеке и сказал, что наказывает палача, выдавшего ордер на избиение его жены.

Известная история, с которой начинаются и «Воспоминания» Надежды Мандельштам. Сколько раз Яша видел артиста Михаила Козакова, столько раз хотел спросить, читает ли он в своей программе стихи Мандельштама? Да, ответил бы тот, безусловно, читаю. А помнит ли он, спросил бы Яша, что первым к растерявшемуся Алексею Толстому подбежал именно его папа, писатель Михаил Эммануилович Козаков с криком: «Выдайте! Нет, выдайте нам доверенность на ведение этого дела! Нет, выдайте доверенность на ведение этого дела, и мы его сами поведем! В суд! В народный суд! Это нельзя оставлять без последствий!»

Ночью, купаясь в зубной боли, в гнойном мешке, который примерно раз в месяц образовывался в челюсти, пока он его не прогонял лошадиными дозами антибиотика, молясь и испытывая страх смертный, Яков Петрович понял историю Авраама, как в такую же ночь Бог сказал обезумевшему от боли праотцу: «Иди, заколи первенца своего Исаака, и Я избавлю тебя от всего!» И пошел Авраам с ребенком на гору Мориа, как сказал Господь. И вспоминал Льва Толстого, у которого тоже болели зубы, но который отказывался идти к зубному врачу, потому что очень хорошо представлял себе психологию этого медика изнутри со всеми его извивами и доверяться ему казалось графу унизительным, невозможным. Он к смерти был готов с Арзамаса.

Его поражало, насколько днем все меняется. Смысла ничуть не больше, а света – больше. «Нуте-с, где у нас больной?» - «А вы включите новости, доктор». – «Э-э, так не годится, дорогой мой, этак вы будете ждать только плохих новостей». Лечить надо туто, цито и юкундо, - безопасно, быстро и приятно, - а нет, так пошел на хер. Рассказывай, например, о чужом безумии, что успокаивает. Им ведь тоже надо переболеть не хуже своего. Понять, что все безумны, невелика мудрость. Жизнь упрямо продолжится и в этом разе. о. Павел был прав: о конце света вовсе не надо никому говорить. К тому же и сам подохнешь раньше.

- Ну что, матушка, нам предстоит мучительное коряченье в отсутствие всяких перспектив, включая быструю и достойную смерть?

- А ну хватит этих упаднических настроений! Что с тобой сегодня?

С балкона башни на краю Москвы Якову Петровичу не было видно ни зги хоть чего-либо пристойного. Ага, будем кириллицей выкозлюкиваться опять. Чтобы окончательно погрести себя под залежами пустопорожней словесности.

Он вызвал парикмахера на дом и попросил наголо его постричь и побрить. Ну, к чему ему грудь, заросшая крестом, сей тайный знак царя? Хорошо бы и спину с лобком и задницей, ноги тоже не забыть, ну да ладно. Все тяготило его, не давая взлететь на воздух. А если еще тротила...

Едва помозговал и надорвался. Да, у неразумия тьма уловок. Так бывает, когда во время шахматной партии вдруг обнаруживаешь, что вокруг никого, что там, где недавно кипела катавасия хитроумной борьбы фигур и пешек, тьма вариантов - пустота, и непонятно, куда все в минуту могли подеваться. Кто-то сказал, что битая фигура и не может глядеть в иную сторону, кроме той, где никого не осталось.

Опять же говорят, что битые фигуры видят особый толк в окружающей природе, стихах и романических отношениях с теми, кто еще согласен их выслушивать. Филологини переносят их стихи, как пчелки, в будущее. Что-то, конечно, не донесут, выронят. Синтаксис, как говорили древние греки, это взнос (буквальное значение) централизованной власти языка. Кто не с нами, тот против нас. Учти, парень, ты повязан со всех сторон.

Описывать то, что есть. Как у хозяев квартиры на кухне жарили мышей, а из Питера приехала проведать Ахматова, и вдруг в комнату неожиданно вошел их местный знакомый, принес какие-то бумаги, но он был не один, потом оказалось, что с братом, они сильно испугались, но Осип встал и надел пиджак, висевший на спинке стула у кровати, так, да? А нынче еще и что в это время показывали по телевизору: «Поле чудес» с Якубовичем или сериал «Моя прекрасная няня» и что написали в «Живом журнале», который они как раз просматривали в своем ноутбуке? Задумавшись, он то раскладывает фигурки на доске, то опять смешивает их, постукивая друг о друга.

- Иногда мне кажется, что я нужна лишь для того, чтобы подавать тебе реплики, когда ты окончательно запутываешься в своих мыслях. Чтобы повествование не останавливалось.

- Все мы для чего-то нужны, - невнимательно отвечает он, посматривая на изменения индексов товарной и валютной бирж. Они падают, инвесторы выводят капиталы из России, а без денег гебисты разбегутся как тараканы, вся система их должна рухнуть. Гибнуть так и так, но хоть сытой подлости будет меньше. Замечательно, что никто этого не понимает. Может, он и впрямь ненормальный? Кругом презентации, премьеры, выставки, чтения с последующей дружеской выпивкой, а ему это кажется заморочкой бывших людей, а ныне призраков, которые не знают о своей завтрашней гибели. Вот и ждет он плохих новостей, вот и радуется, дышит ими. Ну, точно, болен. Или так: одна жизнь кончилась, а другая начнется ли? Тогда не стоило, мол, и хоронить. Может, правда, лишь воровство придает нашей жизни кураж и удовольствие, а ему, мол, и вспомнить нечего. Вот у Чехова молодожены гуляют по дачной платформе и рассуждают, что на обед, а ему и дачу не на что было снять, да и не интересно. А, если не интересно кушать других, то разве это повод судить тех, кому интересно и кто кушает?

- Вот ты все по Тургеневу скучаешь, комплекс неполноценности свой муссируешь, - заговорила она как бы о другом. – А сегодня вместо «Записок охотника» вполне можешь писать «Записки магазинера». Вместо охоты иди себе в «Копеечку» или в «Перехлесток» и описывай бомжей, которых туда занесло от дождя, лимитчиц на кассе, улыбающихся, когда ты даешь им пятьдесят шесть семьдесят, чтобы они смогли отдать пятьсот без сдачи. А тут и новые торты, и пачки кофе, и бабушки с детьми после школы, и активный муж с двумя женами, - кого только не увидишь. А другой жизни, кажется, уж и нет. После нас хоть трава не расти, вот она и не растет.

Этот промежуток дороги - от дома до перехода мимо суши-бара - был самым спокойным, особенно, если после подворотни в лицо не дул сильный ветер. Солнце освещало высокие дома вдали с названием района, перетяжки на шоссе, торговый центр, над которыми рвались на ветру флаги. Он вполне предполагал, что дети, которые иного не видели, воспринимают это все как свой мир, в котором счастливы, как кулик в родном болоте. Потому, видно, и конец света никак не наступит, потому что люди, ясно видящие его впереди, исчезают, как листья на деревьях осенью или как грязный снег по весне, и мера мирового зла не переполнится никак, - все начинается сызнова.

Так он доходит до перекрестка. Сначала смотрит налево, на сворачивают ли машины с шоссе или с параллельной дорожки, потом – направо, как из глубины улицы несутся на него джипы и прочие иномарки, чтобы успеть проскочить поворот на зеленый свет светофора, - прочь с дороги, куриные ноги! – тут-то его, дурака, однажды и подбросит на чей-нибудь капот. Кто-то прямо через двойную линию дорожной разметки проскакивает мимо его носа – не зевай, старый козел! Он брюхом ощущает исходящую от них энергию, помноженную на импортную технологию, которая, впрочем, не рассчитана на сидящего за рулем пещерного человека.

Далее он проходит мимо большой афиши, с которой глядят ближайшие гастролеры, он их не знает, хоть имена, вроде, слышал, но тут же забывает. Зато вспоминает, как Тургенева, приехавшего на старости лет мириться с Толстым в Ясную Поляну, спрашивают, не дико ли ему кажется в России, когда приезжает из Европы. Тот отвечает, что сначала, конечно, дико, но быстро привыкает. И он думает, идя мимо почты, в дверь которой заходит красивая девушка, даже не пожелавшая на него взглянуть, что нигде, как здесь, он не испытывал бы такого счастливого отстранения от всего вокруг, такого безразличия к будущему, такой предельно частной жизни.

Людей много. Большинство идет ему навстречу, он на них не глядит, потому что ничего нового. Кто-то слева у дороги возится около автомашин, закладывает что-то в багажник. Грузовая машина въехала прямо на тротуар к магазину, выставила ящики с зеленью, и продавщицы носят их внутрь. Кто-то из людей идет в одну с ним в сторону, как, например, грязный старичок с палкой в руках, которого он примеривается обогнать так, чтобы обойти как можно дальше. В это время в кармане у него звонит мобильный телефон, и, как обычно, Яша не сразу распознает эту чем-то знакомую мелодию вызова.

Звонил былой его приятель по светским похождениям, поэт, издатель, ведущий нескольких передач по телевидению, впрочем, он давно уже не видел его ни живьем, ни по ящику.

- Ты чего трубку не берешь?

- Извини, не сразу расслышал. – Яша не стал заходить в магазин, а прошел чуть дальше, где никого не было.

- Нигде тебя не видно. Ушел в затвор?

- Ну да, у каждого личный способ ловли собственных блох.

- А вдруг кто-то позвонит и предложит тебе миллион рублей?

- После какого-то возраста я перестал ждать подобных предложений и подходить ради них к телефону.

- Ну и напрасно. Как раз хочу тебе предложить такой проект на миллион.

- С трудом верится.

Еще пару дней назад не было ни признака весны, и вдруг сделалось почти тепло, дохнуло иным воздухом, и небо прояснилось совсем иной синевой, нежели была все время, и дождик пошел какой-то весенний, даже захотелось погулять по саду, - какому саду, где он видел, это чужая память из каких-нибудь старых писем, признайся. Весна, хоть и светла, а равнодушна до блаженства, сил почти нет, сколько ни ешь витаминов, да и лица, толки и ухабы на дорогах вкупе с автомобильными пробками все те же.

Город большой, не чета деревне, где только один выход – удавиться, но к вечеру и тут становилось тошней не бывает. Тогда, небось, и пришла идея обвинительного заключения. Страшный суд, страшный суд, а, небось, никто и пальцем не пошевелит подготовить документы, чтобы все чин по чину. В редакции, где когда-то работал Яша, учили работе на компьютере. Он сразу понял, что это не для его ума. Единственное, что запомнил, это какие-то директории, в которых, как в папках, можно что-то хранить. Инструктор делил экран на две части, и Яше казалось, что это его возят носом из одной директории в другую.

А ведь заполнять директории свидетельскими показаниями это для него.

- Понимаешь, здесь затевается одна история...

- Феликс, я не особо верю в затевающиеся истории. У меня очень много условий.

- Ты чего, работаешь сейчас где-то?

- Нет.

- Ну так там, действительно, хорошие условия. Ты сейчас у компьютера?

- Нет, вышел в магазин.

- Иди обратно, я тебе сейчас все перешлю, увидишь.

- Хорошо, посылай, через пять минут буду.

Компьютер нынче, как собака у записного охотника, без них жизнь не в жизнь. Скоро установится погода, и можно отправиться на несколько дней в отъезжее поле. Мало кто знает, как под этим небом, в этих болотах ты ощущаешь себя живой дичью не менее кулика или вальдшнепа. Теплый весенний воздух как парное молоко. Честная физиономия гончей. Время растягивается на легком замесе скуки, - так чувствуют себя животные на свободе, щелкая челюстью на зеленых чертей, висящих на паутинке. У компьютера еще нет этой свободы краснобрового черныша, что чешет себе, отсвечивая металлом перьев, закатываясь за лес. Речь все о том же, - чтобы не больно умирать.

Яков старался идти не быстро, размышляя по ходу. Он успел придумать несколько программ на те предложения, по поводу которых объяснил себе, почему нормальных среди них, в принципе, быть не может. Во-первых, все деньги сегодня у чекистов. И при любой наживке дело лишь в длине череды крючков, на которые тебя хотят выловить.

Что бы ни придумывал, не было ничего, с чем можно согласиться. Мрак и пустота, в которых ничего не видно. А при этом знакомый кураж и восторг охватывал его. Он сделает энциклопедию смыслов из бодяги, что предложат в виде очередного отдела культуры или обзора книг. Он вспомнил, как кто-то сказал об энтузиазме 1937 года: «они разрешили нам работать!»

Ну погоди, - говорил он себе, обходя очередную лужу, - сил у тебя немного, на хитрости, чтобы избежать обмана не хватит. Интервью, которое, по совести, надо требовать с работодателя, а не наоборот, никто ему не даст. А ведь как хорошо было, например, составить подробное хронологическое жизнеописание Тургенева. Неторопливое, со всеми тысячами его писем, заметок, словечек, рассказов, знакомств, адресов, реалий дворянской культуры в самом ее расцвете, а? У него уже есть на рабочем столе папка с наметками, а тут бы как раз некий грант на гуманитарное времяпровождение в очередные смутные времена. На самом деле, он древний собиратель, как учили в 5-м классе средней школы. Не охотник, не тот, кто хочет крови, желательно, человеческой, а – собиратель. Найти доходный дом Вебера на Большой Конюшенной, где жил Тургенев в 1860 году, порадоваться, что и сегодня можно снять там комнату, заказав предварительно по интернету, - за три тысячи рублей, - с двуспальной кроватью. Узнать, что в Москве он останавливался у «прекрасной нумидянки» Ивана Ильича Маслова, который был управляющим Московской удельной конторой, ведавшей всеми землями и недвижимостью царской фамилии, и жил у него по тому же адресу – на Пречистенском бульваре, 10. То есть в нынешнем Союзе художников на Гоголевском, где Яша бывал столько раз, - и на дне рождении Дуды, и в ресторане на поминках Аси Ильиничны, и на заседании Ротари-клуба, не говоря о куче выставок. Впрочем, сейчас там, наверняка, все сдали более правильным товарищам. Но какова радость коллекционерства, - вот, о чем говорит Яков Петрович, идя, подволакиваясь, по тротуару и с наслаждением не замечая ничего вокруг. Он как раз вспомнил в очередной раз, как Ася кричит отплывающим в лодке: «Вы въехали в лунный столб!», когда чуть не подвернул ногу на сбитой ступеньке к подъезду. Едва открыл дверь, милая женушка бросилась к нему с поцелуями, - заждалась! – но он, потирая болевшую лодыжку, чуть не оттолкнул ее. И, как обычно бывает, хорошее настроение, с которым ждешь человека, мгновенно переворачивается в жуткое раздражение, когда не владеешь собой, и – Господи! – чего она только не наговорила ему. И то, что он видит в ней Ксантиппу, и то, что Софья Андреевна сошла с ума, потому что боялась, что все так и запомнят ее в виде Ксантиппы, и что она не дает ему жить, - она это знает! – и пусть он лучше сразу уходит из дома, потому что она не понимает, как можно жить с человеком, которого так ненавидишь, что отталкиваешь его, и лучше бы он сразу ее убил. И много чего еще говорила несовместимого с продолжением жизни. Умерев, Яков Петрович нескоро вспомнил об электронном письме, которое должно было прийти на Outlook Express.

Когда тебя обволакивает неприятное чувство, а выйти некуда, пиши пропало. Человеку всегда должно быть, куда пойти, кричал пьяненький Мармеладов. Где и когда он жил, что за странные вегетарианские времена, думал Яша. Если не связан с человеком любовью, не можешь потрогать его, раствориться в нем, то он раздражает хуже таракана, - тупо, безотвязно. «Мне еще интересно, что ты обо всем этом напишешь!» - кричала она, неприятно кривясь. Кажется, он пел в ответ. Пел, стонал, издавал утробные звуки. Странная жуткая тошнота, не доходящая, однако, до рвоты.

«В общем-то, он готов продолжать свои занятия, - бормотал Яков Петрович о себе в третьем лице. – Нужно только сосредоточиться. Нужно выйти из этой ситуации, занять себя чем-то. Ни в коем случае не убегать из дома. Но ведь и здесь оставаться невозможно. Надо что-то делать. Видно, что-то в атмосфере хрястнуло, вот они и сорвались, озверели».

Он лег на диван. Хорошо бы закрыть дверь комнаты на защелку, но делать это ни в коем случае нельзя, потому что она тут же начнет рваться внутрь, крича, как он может после таких слов оставаться жить с ней в одном доме. Она не рвалась, и он уже был за это ей благодарен. «Кислотно-щелочной баланс ее тела и любовной натуры был идеален, - пришло ему в голову, и он уцепился за эту мысль, чтобы выскочить из аута. – Представьте себе «шампусик» в момент откупоривания, вот моя жена». Ага, за правильно выстроенные слова можно удерживаться, он всегда знал. Главное, удивить ими себя.

С дивана он видел выключенный компьютер. И не надо включать. Яков Петрович чувствовал непривычное освобождение. Сейчас воспользуется им и воспарит. И не откроет письма с возможным предложением, пока не решит для себя, что могло бы иметь перспективу. Вникал, прикидывал, одно, другое – глухо все, стена.

Когда жена пришла, заплаканная, «поговорить с ним серьезно», он обнял ее, кажется, обо всем уже забыв, и она залилась таким горьким, с всхлипами, освобождающим плачем, - «Что это, что с тобой было? Зачем ты меня мучил! – что он лишь гладил ее по голове и жалел, что сам так не может. Ну да, за отсутствием собеседников привык, как заметил коллега Кантор, обсуждать проблемы наедине с собой. Если бы он пил, то сюжеты в голове вертелись быстрее, и психика была бы герметичнее, без внимания на окружающие реакции, - мечта эзотерика. Так Вен. Ерофеев мог стать великим философом, поскольку не деградировал от алкоголизма, как докладывал недавно лечащий его врач. Но Яков Петрович не был способен к большим и регулярным дозам. Приходилось раздваиваться: и внутри, и приглядывать за собой снаружи.

Допустим, соображал он, что объективная информация недопустима, поскольку из нее следует, что Кремль должен быть разрушен, а Россия рассыпана вместе с населением. Возможно, кто-то пообещает работу на будущее местной цивилизации: чистый стиль описаний, лингвистика истины. Но людоеды по запаху чуют, что ты чужой, а, стало быть, враг. Если и не сразу сожрут, то дышать не дадут, не так устроены. Их анекдот: надо ходить вокруг жертвы кругами, пугать, пугать, пугать, а потом – раз! – и сожрать. – Вопрос: а нельзя без кругов, просто – раз! – и сожрать? – Можно, но тогда ешь с говном.

Он будет противостоять. И не ждать, а сам выберет направление удара. Например, отложения волжских городов, особо Татарии – от Москвы. Без Орды вся Московия рассеется как дым. Кончается день, потом следующий, скоро год пройдет, там и жизнь, и все это прямо сейчас, тяжко. Одна радость, что часов с десяти утра и до двух ночи непрерывно читаешь и пишешь, занимая себя до беспамятства всего остального. Но кто-то обязательно отвлечет, спросив, как он поживает, или что делать с войной, или решилось ли что-нибудь с армией для детей, или на что будем жить, - и он просыпается стоящим на проволоке над бездной. Да, не надо смотреть вниз. Но это ужас. Настоящий.

- Ты только скажи, - слышит он, - что я могу для тебя сделать?

«Не оставляй меня одного»? Стыдно все, чего ни попросишь. И сказать ничего нельзя, поскольку это будет неточно и вызовет оправдания, в которых только запутаешься. Блажен тот, кто был до того, как стал. Вдвойне блажен тот, кто там и остался.

Или еще вариант: собрать вокруг издания тех, кто остался людьми. Очертить круг живой жизни. Влезут провокаторы? Пусть попробуют через творчество. Тут же отзынут и начнут завывать: «там – враги, сами собрались вместе, и осталось только снять их сливки нашей чекистской ложкой!» А он подтянет знаменитостей – Сергея Юрьевича, Вадима Юсуповича, Юрия Юлиановича, Гарри Кимовича, Андрея Николаевича, а там и заграница подоспеет.

Сколько раз он прокручивал эти варианты. А воз не то что все там, а уже катится с горы. Ну, включил он компьютер. И письмо есть. Только пустое. Написал в ответ, что ничего не прикрепилось.

Почему человек пишет? Потому что ему понравилось, как пишет кто-то другой. Потому что есть чистые блокноты, которых хотелось бы заполнить точными суждениями. Потому что интернет вместит бесконечное количество текста. Да, да, вспомнил он, блокноты. На скольких презентациях давали ему блокноты и ручки. Можно материалов набрать не на одну книгу. Главное, записывать.

В этой игре выигрывает тот, кто легко и красиво врет в вариантах. Кого подставлять, как не самых близких? Чтобы отвлечь внимание от магической войны против правительства, которую вел Яков Петрович, он бросился в круговорот чувственных удовольствий человечьей природы. Для этого свою подругу он одевал в самые различные платья, судьбы и даже формы тела, - с ее, конечно, согласия. «Да, иной раз это утомительно, особенно, когда в попу, - говорила она, вздыхая, - но избавляет суженого от массы недоразумений с любовницами».

Ну да, можно раздеться донага, нацепив на себя маску, чтобы не узнал. Особенно, если сзади. Но еще нужно набрать и с десяток-другой квартир, делая вид, что заметаешь следы, уходишь от чьей-то погони, вживаясь в иную судьбу, которая, как ни крути, связана с местом пребывания. Из чужой двери выходишь не вполне себе принадлежащим обывателем. Прежде Яша выяснял, где тут поблизости библиотека. Теперь все нужные книги он носил в ноутбуке, и, гуляя после утренних сочетаний с дамой, присматривался к ближайшим к дому магазинам. А, заходя внутрь, приценивался к дорогому коньяку, красной икре, - черную, сволочи, поизымали из продажи, оставив спекулянтам, то есть себе, - к изысканным шоколадным наборам и чему-нибудь этакому. Присматривался к ближайшим ресторанам, куда стоило заглянуть поздно вечером, сделав все дела.

Какие дела? Ну, это зависит от быстроты соединения далековатых идей. В Москве после лужковских застроек стало труднее скрыться от богатых хамов. В Питере можно было похаживать по набережной Фонтанки, зайти к писателям, - все они писали настолько мимо смысла, что это уже было даже не смешно. Яша хорошо понимал тех, кто не мог выйти из дому, не выпив маленечко, то есть не затуманив слегка взгляд на окружающее их. Сомнения вызывали как раз трезвые. Сам Яша, если ничем не был занят, испытывал на прогулках нездоровье. Спасти себя можно было, лишь заняв чем-то, то есть – спортом: занятием, смысл которого в нем самом.

Жена говорила, что неудобно бывать в Питере и не прийти в гости к Саше Мелихову. В очередной раз пришел, принеся торт с коньяком, который должен был еще за давнишнюю выпивку в «Лакомке» времен «Московских новостей». Расспрашивал бывшего математика о литературном окружении нынешнего журнального функционера и главного прозаика на Неве. У Якова Петровича была давняя идея соединить всех людей связями знакомств, - как это мы делаем, например, с классиками, с теми же Тургеневым, Толстым или Пушкиным. Тут самое интересное, глубина совокупной жизни, разве не так.

Начальство, которое он должен был метафизически покоцать, было по умственной своей отсталости уверено, что люди делятся на две категории: либо предатели, либо враги. Третьего не дано. Про совет Эпикура: «живи незаметно» - они не слышали, хоть и обучались в шпионских школах, так как философия марксистско-ленинской, и от них требовались лишь конспекты. А вот Яков Петрович был в этом отношении эпикурейцем. И он был незаметен не как филер, на которых у начальства наметан глаз, а как самое яркое пятно, - странное, интеллигентное, - никак не соответствующее наметанному глазу чекиста.

Например, не просаживать деньги в казино, а сходить в том же Питере на хоккейный матч местного СКА с московским «Спартаком», порадоваться бесхитростной провинциальной любви санкт-петербуржцев к своей команде. «Спартак» выглядел усталым, проигрывал безнадежно, тем интереснее наблюдать. А потом ехать с подружкой в заказанную на сутки квартиру в том самом «доме Вебера на Большом Конюшенном», где внизу ныне фирменный магазин «Кристиан Диор». На рекогносцировку, так сказать. Захватив пакет с деликатесами, которым, правда, предшествовал стакан содовой, в последнее время изжога мучает, для человека мнительного первый сигнал.

Люди это одна сторона процесса познания, другая – одинокие прогулки, впитывающие пространство с этой водой, домами, набережными, улицами и проспектами, от которых хоть и тошно, а всё душевно.

Почему-то люди казались уже безнадежны. А вот от красоты отражений в воде, снега и листьев, крыш и мороси, картин и сонат начиналась сущая аллергия. Он принимал диазолин, чтобы не чесалось под коленями, и зуд эстетики переходил вовнутрь.

Может, и впрямь не остается ничего, кроме мирового сопротивления? Объединенных сил ваххабитов, гомосексуалистов, наркоманов, агентов ФСБ, сатанистов, contemporary art’истов...

Наверное, он бормотал вслух, потому что она вдруг взвилась: «Яша, можешь мне постоянно не перечить? Что бы я ни делала, ты говоришь: не надо! Я и так все делаю из последних сил, а тут совсем руки опускаются».

Остается делать вид, что он ничего не слышал. Супруги представляют собой сиамских близнецов, и всякая попытка бунта и нервозного настроения уничтожает не только то, что отражается в зеркале, но и того, кто видит.

- Ты не представляешь, как я тебя люблю, - вдруг говорит она. Ради этого стоило продолжать жить. Они посещают милицейское управление, пользуясь повесткой, которую обнаружили по адресу, не относящемуся к ним. На входе надо показать ее вместе с паспортом милиционеру, но он их выпустит только после того, как повестка будет отмечена тем, кто вызвал. Все понятно. Они поворачивают назад. В следующий раз лучше вызовут к себе, чтобы не терять времени в очереди и на допросе. Возникает ощущение, что вас легко не ухватишь, вывернетесь, легки на подъем, можете унести ноги на раз-два.

- Какое лицо у милиционера: детское, крестьянское или служебное? – спрашивает она.

- Никакое, функциональное. Мы считаем их нелюдью, диалог с которой невозможен. В идеале их место в синонимическом ряду. В жизни это дым.

Дует ветер в лицо. Над ними толпы облаков. Люди и впрямь похожи на перекати-поле. В ресторане заказали курицу, запеченную в овощах, белое вино, французский десерт, который им принесли из соседнего кафе. Народу было немного, а те, кто был, казался столь же незаметным, как и они сами. Словно всех прохиндеев подняло пеной на самые верха беспокойной жизни, а здесь можно было наслаждаться, ни о чем не думая.

- Что ты вычерчиваешь?

- Схему комбинации; через скольких надо добраться до кремлевских тварей, чтобы те еще раз обвалили экономику; затеяли войну или пригрозили кому-нибудь, что на нож поставят.

- Зачем?

- Затем, что России, где не говорят «да – да», а «нет – нет», не должно быть во времена компьютеров, действующих на точных параметрах.

- Ты считаешь это справедливо?

- Именно, что справедливо. Справедливо подрубить сук, на котором сам сидишь. Осушить болото, где ты хвалящий его кулик.

- Но ведь тогда ты и сам двоемыслен?

- Я противостою грубой и безумной власти, которая всех вокруг сводит с ума, коррумпируя рассудок, право и мораль. Когда она направляет на меня свой жуткий и тупой удар, я жму ей руку, продолжая ее движение – пусть падает. Безумцу не надо противоречить, бессмысленно что-то объяснять, ему можно лишь помочь в его самоуничтожении. Это иллюзия, что он на что-то способен, кроме собственной смерти.

- Ох, Яша, это философия.

- Вот я и смотрю, сколько людей в цепочке, что приведет меня к нашему бин Ладену.

- Но мертвого вампира можно насытить только живой кровью. Реагирует на того, кто не кланяется, стоит прямо, всего достиг сам, - значит, его и надо ограбить, да? Его ты подставишь, чтобы страна окончательно сдохла?

- Ты читаешь мои мысли. Сколько раз я произнес на этой неделе, что к смерти готов?

Дневник это то, что всегда с тобой. Это микросознание. Это та липкая влажная полоса, которую ты, Яков Замза, оставляешь, ползая по комнате. Не вступать ни с кем в разговоры, понял Замза? Особенно с тем, кто вопросы задает. Что за дурацкая привычка улыбаться, отвечать! Психиатрический факультет мединститута только и может выбить ее. Или санитар с другой стороны двери кабинета дурдома.

«Если бы платяная вошь вела дневник», - знаешь такую экологическую серию издательства «Знание»? Это о нем. Страшнее всего рассуждения вши, поскольку они не вмещаются в человеческий мозг. А он уже слышит, как трещит кремлевское насекомое, раздавливаемое волей его воображения. Да, это старый фокус, нет иного пути, кроме как самому превратиться в того, кого уничтожаешь. Ему не жить в окружении нежити. И он приносит себя в жертву.

- Ну-с, батенька, на что жалуемся, - приветствовал он ученого монаха, с которым было договорено о встрече в кафе недалеко от Сенной, и где он, придя пораньше, уже обустроился за столиком у окна, разложил бумаги, ноутбук, карманный компьютер с заранее открытым в нем новым романом Леонида Юзефовича о Монголии, чтобы чувствовать себя комфортно: мол, все свое ношу с собой. Только ночи были, чем далее, тем все более безумны с диким страхом мучительной болезни зубов и надкостницы, с неразборчивым любовным бредом, доходившим до поллюций, с нездоровым потением, когда за ночь приходилось дважды менять белье. Днем он не шел на компромиссы, окучивая окружающее тем, что считал достойно умным. Но с людьми не мог найти правильного тона, потому что никакого тона вообще быть не могло.

Монах, действительно, оказался ученым. Он был историком предельно широкого спектра, к тому же либеральным публицистом, не шедшим против совести, что делало его в нашей жизни то ли святым, то ли диссидентом. А в качестве специализации выбрал сравнительную стоимость денег для разных культур и времен. Ну, например, сколько стоили тридцать сребреников во времена Стивы Облонского.

Слушать его было очень интересно. Монах дал адрес своей электронной библиотеки, которую ежедневно обновлял проповедями, комментариями к Библии, рассуждениями и копируемой литературой. Яков Петрович имел в виду выяснить, с какими людьми был связан его собеседник в той или иной области, чтобы по их головам выбираться из окружающей топи, - хотя бы и в неизвестном заранее направлении.

Самое интересное, что в недавнее еще время он сам прекрасно знал тех, о ком теперь узнавал с чужих слов, - общался с ними на всяких презентациях и светских приемах, в посольствах и бутиках, передвигаясь по залу с бокалом шампанского и тарелкой с деликатесами, стараясь, как полагалось, ни на кого толком не смотреть, но являть себя, поминутно здороваясь за руку или кивая знакомым и приятелям. Но ему нечего было им предложить, кроме описания их всех ветеранами броуновского движения, - с цифровыми фотографиями, случайными суждениями и убийственными эпиграммами.

Странная особенность шахмат: когда ты в виде действующей фигуры, твой горизонт ограничен самой энергией, с которой ты поглощаешь время и окружающее тебя пространство. Но вот ты вне игры, - и открывается бездна вариантов, охватывающих, по сути, всю вселенную. Яков черкал в блокноте имена, указываемые ему монахом, соединял их кружками и стрелочками, как в забытой детской игре. Он и сам знал их всех, но теперь они выступали в непонятном еще контексте жизни вот этого самого монаха, с которым, если честно, он совершенно не знал, как себя вести. Впрочем, как должен доктор вести себя с больным? Выслушать внимательно. Записать в историю болезни. Поставить диагноз. Прописать лечение.

Незаметно он повернул разговор на церковных людей, разделенных на множество церковных ветвей и оттенков. Якова интересовало, как отразится на этом раскидистом древе наступающий финансовый кризис. «Если без денег, то какой Он – Бог!» - так примерно должен звучать посыл. Не палец же сосать в молитве.

- Мы не можем сейчас судить о глубине кризиса, заметил собеседник. Он сделал паузу, пока официантка ставила на столик две тарелки с борщом. – Может, наоборот, их поставят политруками при кремлевских дружинах. Еще монах обратил внимание на то, что Яков Петрович интересуется, кем угодно, кроме машиаха, сидящего среди таких же, как сам, побируш, алкоголиков и бомжей у бедной церковной оградки, синий от холода, вшивый, со следами золотухи, поддерживающий себя среди живых одной только водкой.

Яша, как и положено доктору, выслушал его молча, делая пометки в блокноте. Очень интересно. Возможно, машиах именно тот джокер, который пригодится в складывающейся на доске позиции. Надо почитать, что пишет Талмуд по Его поводу. Обвел двумя кружочками.

- Как вы думаете, - доктор несколько вдохновенно вытянул тощую шею, уставившись в молчаливо суетящийся экран телевизора над стойкой бара в углу, - я тут задумал примкнуть к мировому отребью в лице всякого рода ваххабитов, гомосексуалистов и прочих маргиналов. Христиане так могут быть.

- Обязательно, - сказал монах. - Они, а также евреи, цыгане, пираты суть отребье. Впрочем, деление проходит не по определенной конфессии, нации, взглядам, а по более таинственным и, в то же время, очевидным параметрам.

Более они не сказали друг другу ни слова. Тем более приятное было общение. В молчании доели обед, расплатились. Первым встал и ушел монах. То, что он молчал, когда его не спрашивали, как бы дополнительно говорило о его честности. Сейчас это редкость.

Яша записал физические параметры: рост выше среднего, плотного телосложения, окладистая борода, особых примет не замечено. Ах да, обмолвился, что на нем для пущей безопасности – бронеряса. Может, шутил. Это потом расчертит наперед по пунктам: цвет и особенность глаз, форма ушей, высота лба, строение черепа, тип темперамента, - но, боже, какая скука, Яшу от этого всегда начинало клонить в сон и отвращение. То, что он понимал, что сил нет, и непонятно, чего трепыхаться, тоже кстати. Дергался из последних.

- Ты себя плохо чувствуешь?

- Ага.

И что, что соврал? Силы есть, если не двигаться, ну а спроса нет и взятки гладки как с больного. Можно разорвать все дружеские и родственные связи, как в последние времена. Дальше сегодняшнего дня он не загадывал, потому что сегодня всегда. Так и не будет ни с кем общаться. Умер. Пошел пить чай и не вернулся. Голова ушла на чужие книги, потому что остальное еще хуже.

С какого-то времени Яша осторожно всех расспрашивал, не попадались ли им некие неожиданные существа под видом бывших людей. Он на себе замечал, насколько нелепыми и ненужными кажутся подчас наши движения в окружающей среде. И насколько хватает для полноты жизни чтения книги в удобном плетеном кресле. Было бы лишь тепло, да книга хорошая, стакан чая и картина вселенной внутри и вокруг нас.

Дело в том, что скоро должно было появиться много лишних людей. Пластичность человеческой природы известна и вошла в присказку у всех сопутствующих ей паразитов. Значит, должна наблюдаться опережающая мутация. Должны где-то быть и сидящие с книгой мутанты. Их Яша и искал.

Человек, - как раньше говорили, - позиционирующий себя инвалидом, хочет отделиться от окружающего его быдла. При первой возможности он переходит в ждущий режим. На самом деле это придурки за окном идут прямым ходом в жерло небытия. Еще один секрет, - книги надо читать с разной скоростью. У каждой книги – своя, и, главное, попасть ей в такт. Плохие книги не менее важны хороших, - перелистывание придает бодрость духу, точную быстроту глазам. А скорость душевных изменений такова, что написанное им пару лет назад кажется детским отстоем, наивным вздором, беллетристикой вместо искомой книги книг.

Яша не знал, как подступиться к книжному мутанту, даже если обнаружить его. Тот засел на зиму в собственное мозговище. Научился разгонять скорость своей душевной жизни до свиста в ушах. Овладел метастазами воображения. Подчинил себе всех домашних и никого другого не подпускает, кроме редких давних знакомых, не вызывающих отвращения. Жена и выросшие дети с внуками разбегаются из дома по делам, а он даже в дальнем углу дома являет собой разбухшего информацией, хотя бы внешне и поджарого спрута, то гниющего на корню, то благоухающего энергичным настроением. Но лучше, конечно, не подходить и не трогать.

Приходилось вслушиваться сквозь ватный вакуум, как тот выспрашивает жену о ее впечатлениях от показа мод Юдашкиным в Историческом музее, от презентации книги мемуаров Родиона Щедрина, куда композитор пришел вместе с 83-летней подтянутой Майей Михайловной Плисецкой, после чего жена пересекла Садовое кольцо и пришла на пресс-конференцию в ИТАР-ТАСС, где архитекторы и примкнувшая к ним Ирина Хакадама протестовали против строительства на месте ЦДХ фостеровского «Апельсина» со сдачей в наем элитных квартир от семейства Лужковых, - жена там должна была сговориться с Хакамадой о согласии участвовать в съемке телепрограммы «Личные вещи», после чего сразу на оглашение шорт-листа «Русского Букера», а там уже потихоньку можно было двигаться в сторону Малого зала консерватории на концерт все того же Щедрина. При этом быть потрясенной словами Майи Пешковой с «Эха Москвы», что скоро у нее, жены монстра, и самого монстра могут быть разные телефонные номера. От бешенства ее спасла лишь случайная встреча на Арбате с Вадиком Жуком, шедшим, видно, от Эскиной из Дома актера. Вечерние рассказы о впечатлениях были похожи на большое представление китайских теней, афишу которого Яков Петрович видел, подгоняемый на прогулке ветром вдоль набережной Фонтанки.

Кругом призраки. И смотреть на грязную воду, которая текла здесь, ничего о себе не придумывая, было почти первобытным удовольствием. Призраки князей, авторов «Отечественных записок», нынешних приятелей перемешивались несусветным образом, давно грозящим рассудку. Когда Яшу о чем-то спрашивали, он уточнял, с кем говорит: с коллегой или пациентом?

Ветер стучал форточкой, не переставая, и пришлось отвлечься от чая и разговора, чтобы специальной веревочкой притянуть внутрь и закрепить щеколдой. Но, так как сильно топят, станет душно. Мозг очень интересно работал, - устанешь, кажется, что полный абсцесс, но отвлечешься чем-то, и опять все по новой. Берешь «Протоколы сионских мудрецов», настольную книгу, и дописываешь еще по одному-два параграфа. Щуплая личность и расщепляется богаче, замечал он. Трением их друг о друга вырабатываются внутреннее тепло и сюжеты.

Другой человек нужен для того, чтобы увидеть со стороны собственные потуги. Сам он ищет, к какому бы изяществу и искусству прицепиться, будь то штофные обои или мужской балет с известными коннотациями, или любимое барокко, услаждающее битьем по нервам. Естественность и впрямь ведет к зверству, дикости, невменяемости, как мы видим по согражданам вкупе с управляемыми ими чекистами от сохи. Нам остается вычурность и жантильность, облагораживание естества на основаниях разума. Бог уснул и не надо Его будить, а то выйдет второй Герцен, - маленький, толстенький, с «Колоколом» в Лондоне, - но зато какой стилист... Впрочем, буди, не буди...

Маленький господин, живший на Екатерининском канале, слыл поэтом, - «на предмет всеобщей грамотности», как он сам говорил, «чтобы хоть за что-то зацепиться», но главным его занятием было культивирование самого себя. Он тщательно следил за своей одеждой, прической, внешностью, - в отсутствие больших жизненных целей это держит на плаву, как ничто иное. Он следил за речью. Блокноты были исписаны французскими бонмо. Он явно старался говорить только существенное. Когда они сели в кресла вокруг столика в гостиной, он заговорил о том, как большие мировые процессы превращены сегодня в сложную виртуальную игру, которую эстеты, «вроде нас с вами», должны облагородить утонченной бессмыслицей, новыми ритмами, рифмой, неожиданной мелодикой, нетривиальными ходами. Поиск второго, третьего плана в эпоху тотальной инфляции, краха рынков, двойное дно любой мысли, выявление подноготной слов и желаний, - чем не занятие для интеллигентного человека, вынужденного противостоять быдлу.

Его руки совершали плавные движения дирижера внутренних симфоний. Безусловно, он нуждался, если не в слуге, то в красивой помощнице, которая подала им кофе в чашечках саксонского сервиза, пирожные и печенья. Яша даже позавидовал. Надо бы познакомить его с Михаликом Соколовым, как лучшим нашим специалистом по европейскому барокко, если, конечно, тот не спился окончательно и не сошел с круга, - подумал он. Во Франции, в Англии подобное аристократическое утончение личности шло веками, входя в плоть и кровь, а у нас до сих пор – рискованный анахронизм, пресекаемый милицией и агрессивными богомольцами.

- Ну так они и возбуждают личностный аффект, а нам все на пользу, - рассуждал изящный господин, - не говоря о геологических залежах мировых образцов, этой нефти культуры, о напряженном контрасте, гарантированном Россией, соединении величия с иллюзорностью, смешении стилей...

«Очень интересно, - думал Яков Петрович.- Мне не хватает упорства в таких завихрениях. А тут, как ни крути, чувствуется личность. И волосы не поправляет каждую минуту, как мог. Владеет собой. Тяготеет к маньеризму. Глупо говорить: «наш человек», - но так и есть».

- Смыслы витают и проходят, тело надо беречь, как точку для циркуля, - неожиданно сформулировал он: думал туманно, а сказанул контрапунктом. – В жизни, как оказалось, главное это сохранять концентрацию мысли.

- Вы правы, и годится любая область будь то разведение цветов, любые древности или, к примеру, история и практика войн, которая еще хороша для мгновенного выявления подонков, обычно ими интересующимися.

- Ну да, а путешественники, гурманы и любители блошиных рынков отпали за массовостью.

Поэт вовремя промолчал, чтобы не сводить разговор к банальностям. Это как чередование белых и черных клавиш, звучат, но по-разному.

- Самое сложное, э-э-э, во времени удержаться, сознание сворачивается, - зачем-то пожаловался Яков Петрович.

- Не надо удерживаться, - буркнул поэт, - плыви молча, следи за дыханием, в себя чересчур не заныривай. У нас ведь что хорошо, - везде обозначен масштаб убожества. У вас в классе девочки в походе измеряли мальчикам линейкой, у кого длиннее?

Яков отвел глаза на небольшую полку для книг за спиной хозяина дома. Выделялась известная книга «Джентльмен. Классическая книга для мужчин» какого-то немца. Красный супер на черном твердом переплете. Квадратный формат. Самое интересное, что у Якова тоже где-то была засунута в Москве эта книга. Бритье, галстук, волосы, костюм, обувь, трубка, зонт, - все, что надо. И на последнем развороте удаляющийся во тьму голый мужчина с белыми на фоне загорелой спины крепкими ягодицами. Откуда у него эта книга? На какой-то модной презентации, видно, давали. Было время.

Он давно замечал, как трудно общаться, поскольку люди текучи, были только что в совпадающей фазе, а вот уже что-то раздражило, камушек в туфле, кхеканье, и надо хвататься за дурацкую улыбку, или заливать глаза ледяной водкой, а то вот еще есть многоярусный мат метафор, которыми интеллигентно пытаешься скрыть растерянность и незадачу.

- А, кроме стихов и самосовершенствования личности, профессия у вас есть? – как-то виновато спросил Яков Петрович. Пора было уходить, а никак не мог встать.

- Да, я специалист по диагностированию агонии.

- Правда, что ли?

- Очень редкая, между прочим, сейчас специальность. В больницах часто убивают, не дожидаясь конца. Но главное в человеке это образец поведения. Хотя бы для начала. И ничего больше.

Помолчали.

- Я бы дал вам на прощанье почитать свой профсоюзный билет, но, боюсь, сразу не найду, - сказал хозяин дома.

Видимо, и эта фраза была им заранее подготовлена в записных книжках. Как и то, что формы истины абсолютны, как окружность, в которую никак не впишется человеческий многоугольник, сколькими бы гранями ни пытался совпасть неизвестно с чем.

- А так хотелось бы поговорить, - бормотал Яков Петрович, выходя из подъезда на улицу. Он позвонил ей на мобильный, приглашая в ресторан где-нибудь на середине и умоляя не краситься, чтобы не опоздать, потому что, если он немедленно не выпьет, то умрет или весь вечер будет дуться как презерватив, по неведению превращаемый кем-то в воздушный шарик. – Помилуй мя, ладно?

Все равно опоздает. Он вышел к набережной, облокотился на решетку, стал смотреть в серую воду. Какая фамилия у человека, диагностирующего агонию? Припарко. Как мертвому Припарко. Ерунда, а настроение улучшилось.

В надеждах света

26 января. Все та же расстеленная снежная простыня перед окном, поделенная на квадраты – школа, детский сад, стадион. Между ними стоят кубы домов, все пронизано мелкой снежной пылью – воздух, дороги, протоптанные везде тропки. И мелкая жизнь – дети цветные и толкаются, воспитательницы чистят лопатами снег, случайные граждане темные. И – особая январская тишина.

Накануне, с трудом разодрав заледеневшую раму окна и открыв ее, воззрелся на мелкий рассыпанный порох звезд над головой. Ночью звезды есть, а днем давно уже обходимся без солнца. И ничего. Есть надежды, и этого, кажется, на зиму довольно.

У нас есть такая традиция, как говорилось в популярном фильме, раз в год мы ходим на присуждаемую Березовским премию «Триумф». И каждый раз, казалось им, с этого дня начинается что-то новое, хорошее. Например, фотографирование милых, всем известных людей, как это было в прошлом году. Что было раньше уже не вспомнить, - какие-то обильные столы презентаций, разговоры, приятное ощущение себя среди знаменитостей, - но теперь казалось, что тоже было что-то хорошее и, главное, надолго.

Денег было мало и, главное, они должны были скоро кончиться, а что делать дальше, было не совсем понятно. При этом надо было взять машину, чтобы явиться в благородное собрание без всей той грязи, которой наверняка наберешься за час в метро. И, главное, с иным, нежели там выражением лица.

Чем страшнее было вокруг и даже в них самих, тем нужнее были они друг другу, тем единственнее для каждого из них была эта связь. Он дочитал «Анну Каренину» до этого места. На улице было скользко. Могло потеплеть неожиданно на несколько градусов, а потом ветер поворачивался, и все подмораживало. Дворники, боясь падения сосулек, огораживали часть тротуара, и пройти было совсем нелегко. Он посмотрел сегодняшний список святых и блаженных, никого из знакомых не было, но, может, это к лучшему.

Единственное, что неприятно на улице, это прилипающий к ноздрям запах бензина и выхлопных газов. Подмороженный воздух так устроен, что они в нем живут. Им там так хорошо, что ты оказываешься отчасти лишним. Остается или насупиться, или крутить головой.

Он не чувствовал волнения с утра и вообще ничего не чувствовал. Это могло означать, что ничего сегодня особенного и не будет, а могло, что волнение и кураж придут в свой срок, и потому будут особенно сильны и приятны. Когда ни выглянешь в середине дня из окна, то увидишь собаку, которая, прижимая хвост, нюхает снег, или школьников, идущих с занятий. Жена на кухне варила борщ для сына, и это тоже успокаивало в отсутствие видимого будущего. Зима тем и хороша, что, кажется, ее не пережить. Оно и лучше: не надо задерживаться у препятствий и посылать специально лошадь. Сама вывезет.

Зима полна скрытых струнных инструментов, - там натянуто, здесь отпущено, - мелодия звучит едва-едва, но его натренированное ухо, казалось, различает малейшие нюансы, а вот основная мелодия оставалась неслышной.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений