Игорь Шевелев

Я люблю свою жену

Двадцать восьмая большая глава «Года одиночества»

I.

Хочешь непомятых современностью женщин с нездешними повадками. Он выражался не столько выспренно, сколько странно, и это тоже был знак. Люди, говорящие на собственных языках, это каста. Не будем докучать другим необходимостью себя понимать.

Жена его, например, была одарена на сон. Это говорила теща- психолог, и у него не было оснований ей не верить. Жена, действительно, рассказывала за завтраком то, что ей снилось, а через несколько дней, глядь, это и случалось. То землетрясение в Колумбии, то соседа сбило машиной. В тот год это только входило в  моду, как и алхимия, и свое восхищение он принял за любовь. На деле она оказалась довольно прохладной дурочкой. Такой, видимо, была и Кассандра. Странно было затевать из этого семейную жизнь.

Они полюбили любить друг друга во сне, когда принимаешь партнера за кого- то другого. Она в особенности жила там в каком- то особом мире и трахалась то ли смущаясь, то ли наслаждаясь изменой ему же с ним самим. Он же изощрился принимать эту являющуюся ему во сне женщину за свою жену, которой она, конечно, и была, но не в его восприятии.

Ясным солнечным утром, когда сопли оттепели сменил наконец морозец, он за завтраком понял, глядя на нее, что за каждой женщиной стоит ее тень - другая женщина, в чем- то ей противоположная. Эта тень и соблазняет мужчин на измены, мороча связями на стороне. А все дело - в тени, которую не можешь разглядеть. Его жена казалась абсолютно безразличной к сексу. Даже пускать в себя не любила, ограничиваясь по большей части ртом и руками. А тень ее задыхалась и теряла рассудок при одном намеке на половой акт, царапалась, визжала как вакханка, удовлетворить ее было нелегко и почетно, она была как награда или оскорбление для ценящего свои мужские достоинства. Эти две составляли одно целое, и еще непонятно, какая из них была хуже, не надо роптать.

Что удерживало их от развода? Люди вокруг, на которых они не хотели быть похожи. Они были первыми ласточками поколения людей, ненавидящих человечество и объединенных этим крепче всего другого.

28.1. Для жизни вдвоем сил нужно в четыре раза больше, чем одному. Поэтому семейные и живут дольше, - от тренировки. Когда он начинал бушевать, она останавливала его этими гигиеническими соображениями. Только постепенно он нашел наилучший способ жизни с ней: дни и ночи проводить отдельно от нее, объясняясь по телефону в безумной любви.

«Господи, хорошо-то как…» – бормотал он, когда оставался в своей маленькой квартире, о которой она не подозревала и почему-то и не стремилась знать. «Хорошо» - несмотря на зияние в душе от ее отсутствия. Периодически он задумывался, что у нее множество возможностей для измены ему. Она ездила в разные театры, на выставки, даже на приемы ходила без него. Вполне могла с кем-нибудь познакомиться, или какой-нибудь общий знакомый мог подхватить ее к себе в машину, в гостиницу или домой. Времени навалом, и отчета он не спрашивал. Но он абсолютно был в ней уверен, ничем таким даже не пахло. Она же дико его ревновала. При том, что почему-то совершенно не интересовалась, где и как он пишет целыми неделями свой «Роман к радости». Нет его в доме, где он бы напрягал ее бедных родителей, и уже хорошо.

Понятно, что брать там деньги он не мог, да никто бы ему их и не дал. Непонятно, что бы он делал без стипендии «Бета-банка», которая почти случайно обломилась с помощью не то что знакомых, а – знакомых знакомых, которым кто-то показал его фрагменты, и те на них заторчали. То есть у него были и ценители, но, понятно, что он держался от них в стороне, поскольку совершенно не знал, как себя с ними вести. Разве что за показ себя брать деньги. Да так оно и получалось. Какие-то крохи перепадали от гонораров в газетах, куда он писал мучительно, а потом приходилось звонить сто раз, чтобы узнать, когда напечатают, а потом перезванивать в бухгалтерию, потому что деньги то и дело задерживали. В общем, это было, скорее, моральное удовлетворение, что он что-то делает, - «печатается», как говорили ее родители.

Он постоянно задумывался над ложным положением, в которое почему-то загнал свою жизнь. Это как с зубами, которые он уже лет пять не пломбировал, к зубному не ходил, давал им обваливаться, настраивая себя на то, что умрет скорее, чем они все выпадут. Это должно напоминать о собственном безобразии и смерти, - выдвинул он утешительный лозунг. Она не протестовала, заставляя его еще больше задумываться над их отношениями. Даже в отсутствии удовольствия от телесной близости была близость более интимная, чем у обычных людей. Когда ехал в метро, он всматривался в парочки, стараясь понять, что их объединяет. У молодых семейных было одинаковое выражение губ. Не очень веселое, надо сказать.

28.2. И впрямь она оказалась идеальной для семейной жизни: не мешала ему постоянно о ней размышлять, поскольку была вдалеке, разгадывать ее, толкуя периодические встречи с ней так и сяк. При этом казалось: то, что он делает, он делает с ней вместе.

Она его удивляла. Была какая-то странная нестыковочка в ней, вызывавшая блаженство незлой фантазии. Некая удаленность, нездешность, прохладность, ощущение невидимой вытянутой руки, на которой она его держала, не отталкивая, а просто физически не подпуская, как одноименный полюс магнита. Это не было похоже ни на одну из его любовниц, почему, может, он и выбрал ее в жены. Потому что при всем том нежная, окружившая его посильной для себя заботой, добротой. За что-то она его ценила, кроме нескольких гениальных стихов, которые он знал за собой, и это его тоже удивляло в ней. Главное, это когда другой человек тебя удивляет. Тогда от него невозможно оторваться.

Энциклопедия, которая составлялась официально, то есть переводилась с глупейшего американского образца, ни в малой степени его не устраивала, только портила нервы. Однако, она давала заработок, до которого он дожил с такими муками, что отвел себе время на терпение. Чтобы не сдвинуться с ума, еще писал параллельную энциклопедию, которая, если чем и была хороша, так это полным безумием.

Когда-то он удивлялся, что люди древности и средневековья не обращали внимания на природу. Теперь, отворачиваясь от людей, он смотрел в окно - на небо, на смену погод, на лежащие за новостройками холмы и кусок леса еще дальше, и понимал, что это была та же самая дрянь. Посвящать стихи закату было постыдней, чем перестройке и новым богачам, один из которых и оплачивал в каких-то своих видах перевод энциклопедии и, судя по разговорам, деньги кончались на букве Е. Он легко представлял себе мир, от которого осталась треть объема. Поскольку и в том, что окружал нас, не хватало, по меньшей мере, столько же: спонсор прекратил финансирование уже на седьмой день творения.

Он жаловался ей. Она выслушивала его молча и сочувственно. Куда-то девалась обычная его подозрительность, по которой все могло быть истолковано и так, и этак. Жена была заодно с его душой, а это материя тонкая, из самого себя за ней не углядишь. В нем жила какая-то необъяснимая презумпция любви к ней, тем более, что она по всему ее заслуживала.

Он переставал ей жаловаться, потому что задумал побег с ней вместе. Зарплату раз от раза все задерживали, и он размышлял, как просто перестать ходить на службу. Для этого надо было исчезнуть, но исчезнуть сразу отовсюду. Из людей. Оставшись все же - иным.

28.3. Куда бежать? Небо – дрянь, мираж, только глаза окосеют, а толку никакого. В землю закопаться здоровье уже не позволит, да и грязь, по нашему-то климату. Можно лечь, отвернуться к стене и больше никогда не встать. Но это если один, а с женой такого позволить себе нельзя, потому что дух от тебя будет плохой через неделю лежания. С женой - к стене не годится, нужен иной способ. Они его и искали, не торопясь. Не может так быть, чтобы никакого выхода при таком его желании. Или – специальная наколка для пущей гадости? Как потомственный натуралист, он склонялся к поиску. Оставаясь один в своей комнатушке с креслом и столом, на который был водружен компьютер, любил повторять, проведя предварительную инвентаризацию ощущений: «Хорошо-то как, Господи…» Может, этот тайный, то есть мистический конформизм не давал ему нужного улета? Стараться-то надо было за двоих.

Через два дома от него прямо в жилом корпусе открылся круглосуточный продуктовый магазин. Будто специально для него. Переворошив весь день снизу доверху, как корзину с грязным бельем, ночью он выбирался за едой. Денег навалом, бери самое вкусное, что хочешь, и момент выбирал подходящий, когда она наверняка звонит ему после консерватории, чтобы сказать, что он лучше всех (сердилась, когда перевирал фразой из анекдота: «А все-таки ты лучше всех!»). А его нету, исчез. Сам этот колючий ненастный воздух, эта грязь застывшей на нуле температуры, эти стройки, скользкий асфальт, непонятные прохожие девушки и дамы, это множество автомобилей, так и норовящих налететь на тебя при повороте с перекрестка, - все это казалось удивительной после кабинета средой чужого обитания. Его тоже могли сюда загнать, желающих было много: семья и школа, военкомат и участковый, следователь и сексот КГБ. Они-то и приучили его вместе с другими самыми романтичными из сверстников мечтать о шпионской работе за границей в окружении врагов и опасности, потому что такими шпионами среди врагов и страха они были у себя дома. Ни секунды расслабленности, а то или машина наедет, или пьяный пристанет, или бандиты ножом пырнут, или просто матом облают.

В полуночном магазине было хорошо: никого народу, продавщица сидит в углу за прилавком что-то читает, еды всякой полным-полно. Он любил выбирать нечто еще не пробованное, хотя аппетита, признаться, давно уже не было: что-то там в желудке таилось нехорошее, подкатывающее к горлу после самой легкой еды. От кефира, например, начинался озноб, никто не поверит, если скажешь. Он что-то покупал наобум, жалея, что некого угощать, были бы дети или мама, он бы их кормил. В какой-то момент хотелось все бросить и убежать, но он пересиливал себя и покупал.

28.4. Иногда он приводил к себе женщин, которых долго разглядывал, пробуя с разных сторон, прежде чем называл бабами. Бабы они были добрые и не обижались. Жене мы изменяем изнутри, по-родному, а они нам - снаружи, занося космический холод, в котором уже нельзя жить. Приходится убираться к себе в скорлупу и улепетывать в другие места. До этого, правда, не доходило, жене он верил больше, чем себе. Если человек точно знает, куда в чем идти, то на хрена ему и жениться? А он всячески поддерживал в себе это, в чем куда являться, чтобы выглядеть подобающе, потому что дашь слабину, и уже ей самой не будешь нужен. Стойкое одиночество и самостоятельность – лучший залог удачного брака.

Он бы сошел с ума, если бы его заставили жить с женой постоянно и нос к носу. Это как отбывать полный рабочий день на службе, а он даже в мужьях был свободный артист и на гонораре. Впрочем, последнее ему не нравилось, справедливо напоминая гонорею: что-то неполноценное даже в полученном удовольствии. Ведь, как ни странно, секс из женщины надо извлекать, он не лежит на поверхности. Нужен нюх, натасканность на трюфели, а для того лучше весь день заниматься другим, о цели не думать или думать в другой даме, а вдруг увидеть ее, родненькую, ну и - удивиться.

Творение было сделано с юмором, которое мы не замечаем из-за привычки. Когда разложишь его на энциклопедической кровати, оно начинает смешно посапывать в ожидании случки начал и концов. Мы просто стесняемся показывать концы, но в них-то и есть самое интересное. Вот и женщина, привык он, хороша тем, что с ней не пошутишь. Совокупление, объяснял он во сне странную свою мысль, не поддается смеху не потому, что свято, а потому, что дальше – некуда. Другое дело смерть. А ведь на ту же букву. Что существенно для энциклопедии: клопы заели циклопа, а он не жалуется. Просыпался с головной болью, будил даму рядом и быстренько, не давая ни позавтракать, ни принять толком душ, отправлял ее из дома, чтобы приняться за словник.

Задумавшись, он вспоминал жену, которая в этот момент казалась ему сфинксом, тем более, что он подозревал в ней умственные процессы. А чужого он, в принципе, не понимал, как это и вообще принято у людей, - только свое. Над чужим надо было специально думать, и он откладывал этот процесс на потом. А когда это потом наступало, и он как бы задумывался, он опять вспоминал жену, но на сей раз она напоминала ему уже Галатею, и он лез в Словарь античности посмотреть на подробности биографии той. Почему-то и от работы в газете, и от своего доморощенного труда он только глупел, а не умнел, что сам же с горечью отмечал. Это как пловец, который хочет утопиться, а вода его выталкивает с глубины.

28.5. Они любили завтракать где-нибудь посередине, в модном кафе или ресторане. В первой половине выходного дня народу везде было немного, никто не мешал им помолчать или поговорить о пустяках. Он представлял, как она выходила из дома, как ее папа спрашивал, не будет ли она с ними завтракать, а мама добавляла, не собирается ли ее прекрасный муж, а их зять почтить их своим присутствием хотя бы в воскресенье, а заодно посмотреть, как выросла его дочь, которая уже, наверное, забыла, как он выглядит. Она же, приняв душ и быстро накрасившись, старается незаметно выскользнуть из дома.

Он боялся, что никогда с ней не соскучится. Люди даже молчат по-разному: внутрь себя или навстречу собеседнику. Она же молчала куда-то в сторону, и он невольно начинал ее додумывать как какой-нибудь превосходящий его понимание художественный шедевр. Так проходил завтрак на двоих. На своих двоих, - вдруг добавляет она. Он начинает рассуждать, что, размышляя о лучшей и небывалой жизни, достиг уже стиля рекламной конторы. В мир, которого нет, вообще хочется рвануть за любые деньги. Она сказала, что просмотрела его набросок статьи «палимпсест», и он забыл добавить, что на это похожа любая женщина, по-настоящему живая только в момент периодически возобновляемой на ее теле любовной ласки неким новым писцом. Он подивился и ходу мысли и длине сообщения. Обычно она говорила намного меньше. Он сказал, что придумал очередной «опавший лист» Василия Розанова: “все знают, чем английские газоны отличаются от русских, - их надо удобрять и подстригать четыре века без перерыва. Тем же еврейские женщины отличаются от русских”. Ему показалось, что она не поняла, о чем это он. Вспомнил, как однажды она сказала, что как настоящий художник он приобрел свои энциклопедические знания о культуре - в морге. Пожалуй, она права. Анатомические театры появляются в европейской культуре почти одновременно с музеями.

Быстренько заплатив за еду, расходились как-то вскользь, оставив друг другу много свободного воздуха. Он спешил домой записать очередную мысль: в России потому такая гнетущая атмосфера, что каждый на улице думает, - меня, мол, не убьешь, потому как я и сам думаю, кого бы убить! Этих людей, да и самого его можно понять: он спешит записать любые, даже случайные мысли, потому что знает, что в любой момент может вообще никаких не стать мыслей. Только уже проехав две остановки на троллейбусе, он спохватился, что забыл передать ей на подарок для дочери деньги из гонорара и предупредить, что его могут искать некие люди из органов, и чтобы она ни в коем случае не говорила, что знает, где он находится. При родителях это не скажешь.

28.6. Он говорил, что ее родители навсегда останутся для него загадкой просто потому, что должны умереть раньше них. Но в ближайшие годы рассчитывать на это не приходилось, а найти квартиру на двоих, да потом еще и с ребенком не было ни денег, ни желания. Должен же он иметь место для занятий. А неправедность еще более подвигала на творчество. Иногда он ночью размышлял, что если придут трудные времена, он с удовольствием разменяет тестя на вражеского ферзя или хотя бы ладью. Он не отказал себе в удовольствии позвонить под утро жене, всех разбудив и спросить, знает ли она, что слово «тесть» произошло от «тестикул». Оказалось, что она понятия не имеет, что это такое. Красота ее белых ляжек, особенно когда она разводила их в стороны, сводила его с ума. Совершенство полушарий попы – вид сзади – заставляла прощать любые умственные и психические недоразумения. Жизнь умнее нас, - в этом он был уверен, вызывая ее на прогулку перед ее домом, куда приезжал специально, чтобы отвести в ближайший лесок вечером, когда там никого не было, и, вдоволь нащупавшись, проникнуть в ее недра и, вдоволь побыв там, извергнуться куда-то туда, вверх, в сладчайшее. Зная обо всем заранее, она, умница, приходила с баночкой крема для смазки: обычно он ходил и туда и сюда, помогая себе средним пальцем. Почему-то она была не против оттого, что в лесу, как будто они и не были женаты уже пять лет. Женщин вообще не разберешь.

Мысль поступательна, человек возвратен: в желаниях, в любви, в аппетите жить, - вот и несовпадение. Книги врут, сбивают с толку, а что вместо них непонятно. Ясно, что тут широкомасштабная провокация. Однажды, когда на скамейке метрах в пяти от аллеи, на которой светил фонарь, она сидела на нем, приспустив трусики, откуда-то из-за кустов появился парень и, глядя на них, расстегнул штаны и начал дрочить. Всякое могло быть, вдруг он там стоял не один. Но ему почему-то стало весело и хорошо, да и она, повернув голову, разглядела надутый фиолетовый член парнишки, и он приподнял ее голый зад обеими руками, чтобы парню был виднее вход в нее и даже, вытянув слегка член, оттянул пальцами ее губки, и остро почувствовал, как она становится мокрой и, прижавшись к нему, сладко и неистово кончает, как никогда не кончала, и, глядя на извергающийся фиолетовый парня, он тоже кончил, и парень ушел в те же кусты, откуда вышел, а они так же долго сидели, обнявшись и почти не дыша, и им было хорошо, а потом она вытерла своими трусиками и его, и себя, спрятала их в карман плаща, и так без ничего под юбкой пошла домой. Он проводил ее до лифта, пошутив, что, того и гляди, еще кто-нибудь вставит ей по дороге, но наверх не стал подниматься, поехал к себе на такси.

28 января. Понедельник.

Солнце в Водолее. Восход 8.31. Заход 16.54. Долгота дня 8.23.

Управитель Луна.

Луна в Раке, Льве (11.32). П фаза. Заход 8.38. Восход 15.53.

Строить материальные планы, брать земные блага, ухаживать за животными. Ни в коем случае не ссориться. Можно жениться, делать покупки, радоваться и отдыхать.

Камень: амазонит.

Одежда: все оттенки зеленого. Избегать пестрых и кричащих тонов.

Именины: Гавриил, Иван, Павел.

Имя ему свое очень нравилось: редкое, старинное. Гавриловых вон сколько. И ангела так звали. Имя ангела это что-то да значит. Только произносить это имя так и надо – Гавриил. Гаврюша – это мама может называть. А все остальные, включая девушек и друзей – Гавриил. Не Гаврила, не Гаврик – Гавриил. Или никак. Ангела тоже не сразу сообразишь, как зовут. Вот и молчи.

Накануне он впервые встретился со шпионом. Он сразу догадался, что это шпион. То есть сначала не мог понять, с какой стати его послали брать интервью у какого-то третьеразрядного израильского писателя, пишущего по-русски просто за гранью возможного. Да еще выбирающего такие темы как жизнь Михоэлса или Шафирова. А потом понял. Ну, конечно, шпион. Во-первых, Гавриил читал сейчас такие книги. Документальные, из серии «Досье». Про «Моссад», про Усаму бен Ладена, про использование секса в разведке. Во-вторых, жил этот товарищ не где-нибудь, а в Президент-отеле», а в его разных интервью он читал в «Яндексе», что живет товарищ исключительно на литературные доходы. Охохо, эти доходы. В Израиле от книг на русском языке. Или сто пятьдесят долларов гонорара от наших журналов. Так это на несколько часов жизни в «Президент-отеле».

Когда договаривался об интервью, тот сказал, что едет сегодня в посольство, а потом уже будет знать о своих планах на будущее. Когда прощались, сказал, что уезжает завтра, а будет опять через три-четыре недели. И из Казахстана не так давно вернулся. И почему-то интервью у него непрерывно брали, и по радио он выступал, и по телевизору. Не по писателю честь. Странная, если подумать, история.

Наша сказать, что знакомство с первым в его жизни действующим шпионом в писательской маске, да еще не советским шпионом, каких он видел пруд пруди, начиная с президента, а шпионом настоящим – израильским, то есть почти родным и членом семьи, - произвело на него неприятное впечатление. Он таких ребят видел. Все хорошо, но ни ума, ни знаний. Наверное, и книги за него пишут какие-нибудь эмигранты, пришло в голову Гавриилу, но потом он подумал, что эмигранты написали бы лучше. Видимо, сам пишет, что еще ужасней.

Если бы кто-то ему сказал, что желать шпиону быть умным, хорошим писателем и мудрецом – это чересчур, то он бы возразил. Все же он с ним беседовал час. Минут через сорок в его лице даже стало пробиваться что-то живое и заинтересованное. Правда, тогда же и речь стала съезжать от четких формулировок в какую-то лажу, что особенно стало видно при расшифровке стенограммы. Так вот, поскольку Гавриил с ним говорил на самые предельные темы, тот бы мог быть и поумней. Это во-первых. Во-вторых, непонятен был сам смысл его службы. Тоже мне, Блюмкин нашелся, думал Гавриил. А, может, и его отец, известный детский писатель, тоже был завербован, пришла в голову Гавриилу совсем уже дикая мысль. Тогда он их задвинул куда подальше, и перешел к дневному чтению. И так уже книг и журналов накопилось на маленьком столике целая куча.

Накануне полнолуния, которое наступало ровно в полвторого ночи, он чувствовал себя изрядно бодрым, несмотря на то, что накануне ночь почти не спал, ворочался в каком-то полубреду, а рано утром встал, чтобы идти на встречу с писателем, так неумело выдающим себя за шпиона, что это вполне могло оказаться правдой. Бедный Моссад, только и оставалось вздохнуть по еще одной утраченной иллюзии.

Астрологический прогноз, который он выбрал из множества бреда просто потому, что надо же было чему-то верить, рекомендовал в этот день ухаживать за животными и при случае жениться. Ни кошки, ни невесты у Гавриила не было. Зато было так много себя, что оно заменяло все остальное. Например, в качестве гранта он выделил себе подругу. Проштудировав записную книжку, нашел в ней только допотопных красавиц, известных ныне разве что в виде женского ящура. Тогда позвонил знакомой, дружившей с девушками, и спросил, нет ли у нее кого-нибудь для ночной беседы и чаепития. «Так я и сама к тебе приеду», - сказала та. – «Ну, так приезжай». – «А сейчас я как раз и не могу. Но в любой другой раз обязательно». Посмеявшись и посчитав это достаточным, уселся в кресло читать.

Никак не мог третий вечер подряд дочитать роман Александра Мелихова в «Новом мире». Все отвлекался на свои мысли, да и роман был внутренне подробным, так что просто не пролистнешь. Он вдруг задумался, какая женщина ему нужна? Прежде всего, конечно, не от мира сего. Это подразумевало особое спокойствие и бесстыдство. И нежность. Потому что он тоже не от мира сего. А, стало быть, они одни на этом не от мира сего свете. Когда она впервые увидела Гавриила на переходе в метро между Пушкинской и Чеховской, то так прилипла к нему взглядом, что ей пришлось сделать усилие, чтобы с видимым равнодушием отвести глаза. Это ведь неприлично да и наверняка она в очередной раз ошиблась. Он тоже прошел мимо: сочинять на ее счет все, что угодно, было удобнее, чем выдумывать каждую минуту, что бы еще такого сказать. Он ведь не знал, что она сама скажет все, что надо, в том числе, и молча.

Они должны были не быть такими, как их родители. Не ссориться друг с другом, не шипеть подавленным, чтобы не слышали дети, матом, не напиваться, а потом сидеть и с налитыми, как говорила супруга, глазами безостановочно молоть всякую чушь, лишь бы не молчать, потому что молчит в этой семье только он, когда трезвый. Но для того, чтобы не быть такими, как их родители, они не должны иметь детей, потому что те сделают их своими же родителями, а их, стало быть, собственными детьми, и из этого потерянного и возвращенного ада уже не будет выхода никогда.

Только когда у них появится ребенок и будет расти, и окажется не таким, каким думаешь и каким хочешь, чтобы он был, только тогда вспомнишь, как расстраивал отца всем своим видом, разговором по телефону, безволием и расхлябанностью. Он даже позвонил ей и сказал, чтобы не приезжала, а когда она спросила, почему, рассказал ей про отца. «Ну и что?» – не поняла она. – «А если у нас родится ребенок?» – «Так ты ведь таким не будешь». Он лишь закрыл глаза. Конечно, она не от мира сего, но не до такой же степени. Мы приходим именно туда, откуда уходим. «Может быть, я приеду?» - спросила она. – «Ну, конечно».

Друг друга любить очень легко. Надо только понять, что вы одни против всего мира. Обычно человек один против всех. А тут двое. Только прижаться и ничего больше. И ни в коем случае нельзя предать. Умереть нельзя. Она сердилась, когда он, как всякий интеллигентный юноша, говорил о смерти, примеривая ее к себе. Это предательство, измена, хуже измены, потому что без возврата. Неужели трудно понять. Понял. Ты идешь, ни о чем таком не думаешь, вдруг у тебя отказывает половина тела. Не знаешь, как это бывает? Приятно? И кто будет за тобой ухаживать, - мама, медсестра в больнице? Лучше уж сразу. Ну, хватит об этом, что бы ни случилось, они вдвоем. Но иногда так тошно, когда он занят своим делом, в упор не обращая внимания, и такое лицо, что все мимо. И то же, когда она отталкивает, потому что это зеркало. Двойник. Все одно и то же. Начиная с мысли, кто умрет первым, и что потом.

- Можно я не пойду на твои похороны? У меня нет сил для спектакля на людях. Хорошо? А ты, если сможешь не устраивай мои. Как-нибудь тихо. Потом только по телефону. «Знаете, он умер. Да, давно. Извините, я не могу говорить».

- Придется ради детей. Им нужно, чтобы все было по-людски. Чтобы память проросла, передалась дальше их детям.

- Ладно, потом видно будет. Ты права, хватит об этом.

Хорошо бы оставить после себя ей и детям хоть что-то напечатанное, вдруг принесет им денег. Вряд ли, но вдруг. Нет, не получится. Непонятно, почему. Хотя понятно, но все равно жаль. Когда были в гостях у Тани, стояли с бокалами водки, французского вина и виски посередине комнаты, издатель Саша со смешным прозвищем «gospodi» сказал, что надо собрать небольшие рассказы и назвать их, ну хотя бы... «Я люблю свою жену». Все увидят книгу с такой обложкой, скажут: «Что за херня? Интересно. Как это я люблю свою жену? Разве так бывает?» Ну, и купят. Да он бы сам издал такую книжку. Только обязательно маленькие рассказы, потому что большие тексты сейчас никто читать не будет. И даже неважно, о чем там, может, никакой жены нет. Но люди уже удивились и купили книгу, потому что такого еще не видели.

Саша «gospodi» посмеивался, но идея ему самому понравилась. Когда уходили, он еще раз о ней напомнил. На улице распрощались, Саша пошел в свою гарсоньерку на Арбате; они, обнявшись, в сторону метро. Темно, свежо, хорошо. Можно взять машину на Садовой, но на метро теперь быстрее из-за пробок, да и дешевле. Насчет работы опять не понятно, как в то время, когда они поженились. Но если крепче прижаться друг к другу, то все лучше.

Жизнь, что ни говори, это падение из окна бесконечно высокого, как поначалу кажется, дома. Все сложилось, как в сказке. Откуда ни возьмись, замечательные дети (лишь бы все у них было хорошо). Свой дом (приятель рассказывал, что до сих пор просыпается в ужасе, что он бездомный, ан нет). Даже есть своя комната (Гавриил ненормальный, что ли, чтобы выходить из нее подобру-поздорову?) «Как дела?» - «Пока что отлично» - пролетая мимо n-129 этажа, отвечают они.

Все есть любовь. Легкое, воздушное чувство, которое пронизывает вас, поднимая вверх. Что-то вроде свободного плавания или полета, а то и спуска на дикой скорости с гор, только еще лучше. Бог есть любовь. И ты всюду дома с этим воздушным пузырьком в крови, в груди, в сознании. Потому что любой атом хранит в себе эту неразрываемую частицу, ген атома, любовь. И есть много фильтров, сквозь которые смотришь на мир вокруг. Почему же пренебречь самым счастливым из них, дающим легкость взлета. Только лишь из-за слуха о его предсмертном появлении, что, якобы, на тот свет человека принято пускать в хорошем настроении. Вроде того, как бывает с жертвой льва, который, поймав дичь, встряхивает ее так, что полностью парализует волю, наделяя зато несусветным счастьем. И будущее мясо не портится, обретая дополнительные вкусовые качества.

На тот свет в хорошем настроении, - вот любовь. Гавриил улыбался, держась за поручень. Он знал, что при улыбке лицо его несколько дурацкое, но все лучше, чем если нахмурен. И не обязательно любить ездить в метро, чтобы воспринять это как приятную прогулку для отвлечения после занятий. Расслабиться и получать удовольствие. Тем более что народу в кризис стало ездить значительно меньше. А ближе к ночи и вовсе почти никого. Если он не садится в полупустом вагоне, так это из моциона. И «Дневную красавицу» любимого своего Жозефа Кесселя можно читать на КПК. Тексты с огромной скоростью закладываются куда-то вглубь сознания. Не надо их запоминать, да и невозможно. От чтения ты сам изменяешься, проваливаясь в себя, как в новую землю и небо. Время такое, что люди уходят туда с поверхности. Все в наушниках, с маленькими компьютерами в руках, в специальной воздушной подушке, защищающей от окружающих. Иначе и им сдохнуть от мыслей, что будет с детьми, где жить старшему с семьей, откуда взять деньги и все такое. А на самом деле он и не зарабатывает, чтобы не провоцировать те глупости, в которые обязательно гукнется заработанное. Ходите тихо, говорите тихо. Любите друг друга, прочее рябь на воде.

Любовь, как известно, размышлял Гавриил, теряя суть повествования, бывает двух видов. Не земная и небесная, как у философов, а энергическая и погружающая в сон. Он любил первую любовь. Вообще любить любовь это едва не главное в любви. Когда он в первый раз это сказал, она засмеялась: а как же я, только повод? – Извинись, сказал он, нельзя же обижать друг друга.

Точно так же не надо все время мысленно повторять, что подавляющее большинство окружающих вас в России людей – невменяемые. Ни этически, ни юридически, ни интеллектуально не вменяемы. И относиться к ним надо с точки зрения врачебной этики. Ну да, Гавриил не хирург и даже не терапевт. Но это его личное упущение. Ангел обязан быть немного врачом, немного могильщиком, как иначе. Он вообще приемлет ход светил и окружающей нас среды.

Все не просто хорошо, но как-то еще удачно соединено друг с другом. Вышли из метро, через десять минут подошел автобус. Потом приехали к дому. Скользко, но воздух морозный и бодрит. В киоске купил минеральной воды, чтобы пить ночью, если от водки жажда. Если нападут в подъезде, то этой же бутылью можно бить напавших по голове. Есть странные сближения, считал классик.

К дому идут, обнявшись, на четырех ногах гораздо удобнее, чем на двух. Теплее, нежнее, можно ни о чем не думать, считая столбы реклам и витрины с подсветкой. Надо больше гулять, но не ночью ведь, а так жалко времени. Когда нет работы, приходилось все время себя занимать без продыху. А жене нагружаться все новыми работами, которые, как обычно в таких случаях шли в руки, и ни от одной нельзя отказываться, потому что все пропадут. Даже чтение детективов обуревало бесцельной сосредоточенностью на деталях и желанием найти достойный предмет для разгадывания тайны.

Что-то витало в воздухе, надо было быть готовыми ко всему. Ауспиции тревожны, как говорили в Одессе при белых. Не кризис, так война. Не мессия, так пожар. Дома хорошо, удобно, а придется бежать и из дома. Семью сплачивает какой-нибудь долгосрочный проект. Надо купить сервант, автомобиль, дачу. Возникает общая воля к лучшему. У них была – эволюция из человека во что-то следующее. Сил оставалось все меньше, и это хорошо, потому что не отвлекало на пустяки. Она вставала все позже: сильно болела спина, и из-за лишнего веса не узнавала себя в зеркале, зачем и вставать. Если бы кто-то похвалил, другое дело. В метро ехала вечером с концерта. Мужчина, сидевший напротив, не отводил глаз. Она чувствовала, читая свою книгу все более внимательно. Он встал у двери, но на остановке не вышел. Вышел на следующей, а перед этим сказал: «Вы очень красивая». Молодые девушки вокруг даже растерялись. Можно ли верить в поцелуи Иннокентия, если она их недостойна? Вот то-то и оно. Он сам заметил, что относился к людям так хорошо, что они уже не верили в его хорошие слова и рецензии. Он хотел, чтобы они становились лучше, а они становились хуже. И он перестал их хвалить. «Вот я и боюсь, что ты меня вдруг разлюбишь, и что мне тогда делать, повеситься?» Может, и смешно, но лучше не смеяться. Не дурак же он. Будет посуше. Как гербарий между страниц. Заодно и книга пригодится. Скучно не когда дома сидишь, а когда из дома выгоняют. Даже мед приедается, добро тем более. В детстве, приходя в гости, он непрестанно улыбался от смущения. Пренеприятное зрелище казаться лучше, чем есть. Улыбаться перестал, но гримасничанье наедине с собой, в такт мыслям осталось. На людях сдерживаешься, а с собой гримасничаешь. Нехорошо.

У входной двери висит красная подушечка в виде сердца. Нажимаешь на нее, она говорит голосом Буратино: «Я люблю свою жену. Я люблю свою жену». Смотришь в окно, в котором серебрится отражение утюга. Когда-то там были красивые ледяные узоры, но он не первый, кто спохватился об их утрате. Зимы нынче, что ли, не те. Зато по мере превращения сюжета в мятую туалетную бумагу ценишь то, что вокруг. Путешествия вокруг интернета его вполне устраивают. Лишь бы не умереть позже нее. Держаться не за что, то ли руки ослабли, то ли окружающее истлело. А, скорее всего, ничего и не было. Просто пелена спала с глаз, осталось необходимое, а оно ясно как лед.

В руки ему попадает тайный план администрации президента о переходе к сословному устройству российского государства. Три главных сословия как бы выводятся из-под власти общих законов. Это чекисты и военные (так называемые «силовики»); чиновники; служители культа (православное священство). Далее прослойка «бизнесменов» (в России каждое определение нуждается в кавычках). И далее «народ». Очевиднее любого тайного плана, что все идет именно в эту сторону. Если кратко, то лакеи в очередной раз ограбили убитых, сгнивших, перегнивших господ и, уворовав, думают, что заняли их место.

Гавриил не может удержаться от смеха. Любовь конца света, это как раз для них. Чтобы ерунда не отвлекала. Абсолютное зло должно победить, прочел он недавно в ЖЖ Игоря Дудинского, - горе идиотам и «светлым умам», которые противятся победе абсолютного зла. Все должно сверзиться. Быть уничтожено. Не тянуться в кромешной бесконечности. Не верится, что вся эта тысячелетняя дрянь может сгинуть на твоих глазах. Не верится, увы. Зато им вдвоем лафа. С их записками в синее солнечное небо, из которого медленно и красиво сыплет мягкий снежок.

Кураж, нежность, бесстрашие, пристальная веселость, что колобродит в груди почище веселящего в предчувствии весны газа, чистый наркотик. Забрались с ногами на большой диван и разговаривали. Или молчали под музыку, гладили друг друга. Называлось – «как в детстве». Как было, когда поженились. Можно дрочить вдвоем под порнографический фильм, а можно под глянцевый журнал. Дома ар-деко в Шанхае, босховский сад земных наслаждений в модных прикидах, бетонный «тоблерон» музея Йад Вашем в Иерусалиме - смешно. Когнитивный диссонанс – именно то, что надо. В пандан к Марциалу: «Замысловатая вещь, Котил, быть милым, скажу».

Распустить душу на нитки и связать заново теплым свитером. Латынь идет золотой нитью. Костлявым тазом старика-киника только и носить древнюю мудрость, из которой торчит набухший афоризм. Лучше трогать, чем думать. Любящих подхватывает особая сила космоса. Так, заметив ее, отстранившись от себя, они открывают ее, наблюдают за ней. Скажи «тат твам аси», я есмь ты, - и иди на луну. Там, говорят, собрались уже все наши. Странно вот что. Думанье это эволюционное излишество. Парадокс кривых ручек неспособных к жизни. Как же оно совмещается с рукодельнейшим из реальных искусств – любовью двух особей? Тайна, загадка, невозможность.

Начать с того, что ни он, ни она думать не могли, как это можно спать с кем-то в одной кровати. Да в одной комнате нельзя, потому что только и прислушиваешься, и нервы оголены. Всякая поездка в поезде это мука бессонницы. Странно смотреть на тех, кто умеет спать в поезде, в самолете, или, как Дима Быков, везде, где есть такая возможность. Есть гении, а есть невротики. Они нашли друг друга: вместе не страшно. Теперь можно вдвоем идти к Брахману, вернее, убегать от него, иначе он тобой не овладеет.

Продолжим тем, что нет денег. Нет денег, нет будущего. Значит, все сходится в то, что здесь и сейчас. Обнявшись, помрем. А пока есть силы, можно читать, думать, говорить, любить. Но не идти к чужим за деньгами. Не унижаться. Да и глупо это, видели бы вы их морды. И хватит об этом. А то думать еще…

Еще можно спать. Потому что сны они видят одни и те же. Бродить там, взявшись за руки, вот это счастье, это чудо. Помощи ждать неоткуда, мы тут никому не нужны, кроме родственников, которым в тягость. Во сне дальше утра не уйдешь, но хоть попробовать. Недалеко от смерти, по направлению к лекарству.

- Я вот, что подумал, - сказал он. – Единственное время, когда можно, наконец, послать всех к черту, отдохнуть это ведь перед смертью. Болезнь даже недостаточная причина. Кто может сказать, что она достаточно тяжела? Нет, только перед смертью. Да и то нужны, наверное, какие-то печати, справки от врачей, никто ведь так просто не поверит. Это я вспоминаю, как умиравший Андрей Тарковский запретил близким, отцу входить к нему в палату для прощания. Да и то для этого в Италии надо было оказаться.

Они жили с ее бабушкой, бодрой, ушедшей в себя старушкой, которая боролась то с высоким, то с низким давлением, всех проклиная и постоянно вызывая «скорую», которая не приезжала из-за нескольких ложных вызовов.

- Перед смертью как раз и не отпустят, - недоверчиво отвечала она. – Как это, я так тебя люблю, а ты от меня собрался намылиться? Да никогда! Враг, предатель. Человеческая культура, я где-то прочла, заключается в том, что живые мертвых не жалуют. Закапывают тщательно, строят преграды, чтобы не вернулись, крест на грудь, памятник в ногах. Все очень строго, несмотря на слезы и стоны.

Бабушка, дети, все шло своим чередом. Внуки. Жизнь коротка, не надо отвлекаться. «Наступили старые добрые времена», - записывали они в своем интернет-журнале. Потом, когда все рухнет, будет о чем вспомнить. Слабые мозги бывают у тех, кто не учит латынь, не силен в математике. Учителя у Гавриила никогда не было, у жены его тоже. Хоть в провинции у моря было достаточно интеллигентов и евреев, скрывшихся из-под столичного надзора, да тоже куда-то рассеялись к тому времени. Гнусные времена. В общество любителей искусств, живущих мимо всего, надо было выбираться по одному.

Он предложил им самим стать их учителями в детстве. Какой еще выход. Может, в старости удастся выправиться задним числом. Иначе распад. Разум выбивает из обычной колеи, стало быть, надо найти колею разума. Рождение ученика в утробе учителя, - это что-то из былых времен покойного Всеволода Семенцова. И это прошло, и на эту смерть мы смогли поумнеть. Время – это то, что не сбывается, самый драгоценный из опытов, отрицательный. Теперь вот ни надежд, ни разочарований.

Человек умирает в одиночку, а живет вдвоем, - думал Гавриил в один из особо трудных дней, когда мокрый снег валил с неба, а сознание слипалось и скрипело, как под ногами. Женщины привносят раздражение, сказал кто-то из древних. Особенно женщины, много потерпевшие от мужчин, а таких почти все. Гарпократ, бог молчания, овладевал им, и Гавриил смотрел через сознание, как через все более мутное и запотевающее стекло. Протрите же кто-нибудь, хотелось крикнуть, но очень болела голова, а, когда проснулся, все оказалось лучше, чем казалось.

Надо читать и откладывать книги и прочитанное, как яйца тли. Ничего другого не остается. И воров и преступников вокруг не надо обвинять. Они заряжены электричеством, гальванизирующим мертвое общественное тело. Вон сколько риска и куража. А умствующие читатели тихо сходят на нет. Кого ни возьми, всяк глуп и несчастен. Презумпция обезьяны в человеке затрудняет общение. Вязнешь в глупости, шага уже не сделать от тошноты. Сил нет, но жаль себя как совершенное творение на фоне общего одичания. Значит, будешь быть.

За день продвинулись еще на день вперед. У жены было замечательное свойство, читая книгу, становиться то ли этой книгой, то ли ее автором. Прочитав переписку Сергея Яковлевича, не могла не вернуться к стихам Марины Ивановны. Что-то будет, думал Гавриил. Но она опять не проникла вглубь, сквозь хрустальное стекло. Что-то выталкивало из слов. Не наружу, а вбок. Интернет приучил к быстрому чтению. Мы всматриваемся в человека, быстро вытягиваем его в прошлое, будущее. И отбрасываем как высосанную мидию. Все понятно. Следующий. Внешняя изворотливость так же очевидна, как внутренняя. Кишечно-мозговая перистальтика, иному взяться неоткуда.

Их двоих можно представить в виде слога. Живут отдельно, но вибрации смысла происходят на поверхности общего их тела. Интересна и двоица их ангелов, которых они, - чего тут скрывать, - хотят взять себе юным в учителя, выдав за себя сегодняшних.

- Ты понимаешь, - говорила она, - что изучение истории болезни опасно живущему в сумасшедшем доме, особенно если выдаешь себе себя за врача.

- А что делать, выдавать себя, как остальные, за сумасшедших?

Пагода, лабиринт, сад из камней - семейной жизни. Можно смотреть по телевизору в нэшнл джиографи, можно взять турпутевку в соблазнительные места Востока и Запада, а можно устраивать изысканные пиршества на кухне и при этом таскаться по интернету на большом экране, висящем на стене. Как найти ключ к этому изобилию знания помимо рюмки ликера, коктейля или стакана ледяной водки, чтобы было что закусить селедочкой в винном соусе.

Они стояли на берегу невидимого океана. Ну что, обновим великий аркан каббалы, спросил он. Сосредоточим дыхание перед тем, как прозвучит боевой рожок. Сколько раз кричали «волки!», а мир и ныне там. Безумный Антонен Арто у них инструктором. А каждый из них тень и двойник другого. Выброс жала из солнечного сплетения. Поиск точки вины. Иное достигается криком. В движущемся колесе спицы сливаются, и даосы советуют стать пустотой, чтобы дать всему вращаться, а самому не попасть между спиц. Задача, однако. Они смеялись, что будущая сороконожка сначала должна потренироваться на четырех ногах. Любовь всегда кончается коммунизмом, а потом старостью.

Гавриил даже предложил спать по очереди, чтобы кто-то один всегда бодрствовал, будучи при колотушке. Именно потому, что ничего не случится и никто не разбудит. И тогда устраиваешь гнездо внутри себя обоих, - уютно, глубоко, мягко, там отоспишься. Кругом странная земля, которую считаешь своей, пока тебя не станут сгонять с нее диковинные существа, лезущие наружу. Вроде надо было учить их язык. Но они мычали и перемигивались, ездя на разваливающихся машинах, пробивали чеки в гипермаркетах, сидели в киосках и на рынках, продавая китайские товары. Языка не было, лишь пиктографическое письмо на картонках, затаившийся генотип, дремлющая жажда выжить. Ты ждал чудь, жмудь и голядь, а тут вот что повылезло. Это земля еще урчит, переваривая мразь и слизь человеческую.

Прочитали с утра интервью Нины Брагинской о своем жизненном пути и об Ольге Фрейденберг; книжку стихов художника Льва Токмакова о том, как мамонты шли вымирать; наговоренные на диктофон воспоминания Бориса Викторовича Раушенбаха; книгу Михаила Ямпольского о демонах-двойниках и лабиринте, в котором они отражаются друг в друге; поговорили с Левой Симкиным, вернувшимся из Америки с материалами о духоборах, сидевших в американском посольстве на Садовом кольце с 1978 по 1983 год, - пять лет ввосьмером в маленькой комнатке, но вымоливших СССР у Господа: пусть все рухнет в тартарары, но, как хвост у собаки, по частям, оставаясь тенью в интернете. А Володя Тучков призывает избавиться от точки с запятой. Мол, время не такое, чтобы растекаться придаточными. А это последнее убежище интеллигентных людей: совмещение многого в одном. Червь длинный, жизнь короткая. Точка с запятой; точка с запятой. Это не мы, это червь ползет.

Когда двое любят, у них играет глаз, кожа натягивается, сами налиты соком, красивы. Это напряжение чувства и желания сразу узнаются. Внутри тоже открываются горизонты не чета наркоманским. Методика переложения любви на ум вовсе не отработана. Разве что на Востоке, но у них все ушло в пилюлю бессмертия.

Абажур. Абажур должен быть оранжевым, а варенье малиновым. И круг света, в котором затылки над стаканами красноватого от ярой заварки чая. На стаканах остаются отпечатки пальцев подозреваемого. Морозный рисунок дактилоскопируемого. Дней александровых прекрасное начало, - появление в словаре: косое окошко для света сверху. А за столетие до этого у французов – аба – жур: рубка дневного света. И разговор опять возвращается к указанию властей сдать всем отпечатки пальцев для лучшего опознания в будущем трупов. А по мне, говорит она, у каждого должна быть своя словарная статья, в которой уютно жить, выходя к соседям только за солью и спичками. Опять же легче контролировать передвижение народов. Новая его вспышка не за горами. Тот, кто сидит при абажуре, заметил он, - как консьерж при словаре, у самого входа. Кто-нибудь входит: «а, где…» - «вам к аббату? Следующая дверь» - «а почему вы так сосредоточенны, с зеленоватым лицом от абажура, похожи на сказочных гномов?» - «потому что так написал тов. А. П. Чехов в рассказе «Винт», только поэтому». Хорошо сидим, обязательно скажет кто-то третий. Поскольку, если двое собрались во имя мое, то и Я среди них. Ты поняла? Я поняла, а ты понял? Я понял, вздыхает он, tertia vigilia, третья стража, самое стремное время с полуночи до рассвета, дежурим при словаре, а днем отоспимся.

Аб – магическая сила и приемы шаманов и вера в них. Жизнь слишком велика и необозрима, поэтому лучше собирать ее в постатейные туески. Там стишок, сям цитаты из книжки, сон, предмет, сюжет. Мысль больше не растекается по древу, но собирается в бутылки, пробирки, реторты, стоящие в кабинете. В обычном детективе ищут убийцу, который находится среди людей. В русском – нормального человека, затесавшегося среди убийц и нежити, то есть тебя. Обычная демонская земля, ничего сверхестественного. Это с тебя надо спрашивать, как сюда попал. Поехать бы им теперь в долину реки Унги, к горе Даг, священному месту бурят, да пожить там неделю. Как любили ездить и жить в какой-нибудь старый русский городок, вроде Калуги или Калязина, где на третий день так тошно, что не знаешь, куда деваться, а еще через пару дней перелом сознания, и уезжают оттуда другим человеком. За чем, собственно, и ездили. А как себя вести с упырями, - делать вид, что считаешь людьми, не обращать внимания, общаться по нужде, по минимуму? Видя человека, особенно известного, одергивай себя: «презумпция быдла», - вот до чего дожили. Выйди из тела, и гуляй Вася. Легко сказать. Заметили, что у совокупившейся пары нет двойника, который растворяется как сахар в чае. Причем, двойник исчезает через собственный рот. Он как бы втягивается внутрь себя. Улыбка чеширского кота навыворот: исчезает первой, а за ней и весь кот. Феномен Изаковера, чего вы хотите.

Любовь, книги, полусумасшедшая бабушка, которая учит, что даже с бывшим интеллигентным человеком надо говорить осторожно, - для нее еда, телевизор за плотно закрытой из-за звука дверью, книжка кроссвордов с лупой для чтения. Все остальное здесь, перед дверью. Жизнь устоялась, и архивы сами приходят на дом через интернет.

Trivium. Стоит дядька на перекрестке трех дорог: грамматика, риторика, диалектика, - куда ни пойдешь, износишь голову, а зря ли, неизвестно. А еще три луча тела иглокожих в кажущейся лучистой симметрии, как у голотурий и неправильных морских ежей. Мутация двудомной особи, вроде них, идет в неизвестном направлении. Для того и ведут «записки человека в третьем лице», чтобы выяснить, чем дело кончится, помимо Николо-Архангельского. Грамматика, как известно, довольно приятная дама с грудями и прутиком, терпеливо возделывает свое садо/мазо. Все-таки не то что ее товарка Логика, она же Диалектика, она же Анна Каценельбоген – со змеей. А вот Риторика - с книгой или свитком, даже не скрывает за ними пресловутых щита и меча из дома на Лубянке. Еще одна загадка человеческой природы, все это обучение, - чему?! Ложное общество на наших глазах исчезает, выворачиваясь через лживую речь: подмигиванье «своим» и вывалившийся язык удавленника.

Упорствующие любовники суть разветвленный урод, порожденный эпохой барокко. Многоязычие вступает в контрапункт. Жалок старый солдат любви. Вновь и вновь он описывает свежесть спившихся красоток. Россия так рождает чудовищ в снах о Западе. В интернете появились сканы журнала «Старые годы» столетней давности, и они упивались описанием богатств, по сути бедных, но, как сказал поэт, великих под знаком своей будущей утраты в пожарищах, устроенных разъяренным быдлом. Хороши изысканные серебряные намордники для знатных лиц, разговаривающих в присутствии Анны Иоанновны. Или медные – для простонародья.

Изучение анаморфозы, монструозных деформаций, - каждой науке есть место под солнцем и даже в чистилище лужковских новостроек, где они вьют гнездо, стараясь не привлекать внимание многочисленных людоедов. Реестр уродств, номенклатура нежити, гротескный бред наяву, - куда как славно для настоящих эстетов. Пока она еще кудахчет, возмущаясь бессмысленностью театральных и кинопремьер, на которые тащится в любую погоду по приглашению знакомых, он уже спокойно погружен в подушки, читая в бумаге и с экрана обвинительные акты кривой сферы отечества, выписывая и составляя сноски библиографий, - и ожидает прилива времени, который смог бы их подхватить.

Вот она, грамматика косноязычной культуры русского интеллигента, вневременного тунеядца на коктебельском утопическом берегу. Загляни в свой рыбий глаз. Что делать, если ты, как и все, лишь часть всемирного заговора и потому являешь собой вовсе не то, что думают о тебе другие, и не то, что думаешь о себе сам, вытесняя постыдную правду. Но в рыбьем глазу все, что на самом деле. Хотя и через известную двояковыпуклую оптику.

У всякого человека есть бесящие в тесноте общежития особости. Вроде того, что сыр надо держать непокрытым, а лимон отрезанной стороной вверх. И упаси боже отнестись к этому с юмором, как к милой подробности. Юмор она не понимает и правильно делает, потому что расслабление личности, как показывает опыт, именно с юмора и начинается.

Она идет в бассейн, а он спускается в распивочную в двух шагах от дома. Главное удобство, что не надо переодевать домашние джинсы. И туфли можно надеть осенние, несмотря на солнечный мороз, то есть без шнурков. Засунул ноги и пошел. Игра заключается в исполнении своей роли. «Сюда! за мной! скорей! скорей! Свечей побольше, фонарей! Где домовые? Ба! Знакомые всё лица!» Заранее приготовленные слова притягивают сильнее, чем законные сто пятьдесят грамм. Хромому Витьке и даже милейшей разливальщице Катерине Васильевне наплевать на его тексты, они рады ему просто так, не заинтересованно, как у Канта.

- Пожалуйте сюда. Venez ici. Я без вас не могу, - говорит прекрасная Катерина, наливая. Жена уверяет, что это она научила ее словам. Главное, не противоречить.

- Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем, - отвечает Гавриил. Где-то его ждет провиденциальный слушатель, который поймет все скрытые цитаты, единственно только и придающие нам смысл. Пароль, за которым воспоследует отзыв.

Задумавшись, он отдает хромому Витьке допить водку. Нас выпускают в пятом акте, под занавес. Как Борю Минаева в журнале «Медведь». Походить по дворам с гармошкой. Потом вспомнить, какая хорошая жизнь была. И вот, чтобы не жить сегодняшним, заговорим не от себя, а по начитанному. Как всякий человек без дела, Гавриил жил проектами, и этот был не из худших.

Странные сближения. Доктор Швевер, уморивший в Баденвейлере Чехова, крайне неприятный, по воспоминаниям дочери Михаила Гершензона, которого он тоже пользовал, тип, был женат на русской по фамилии Живаго. Книппер-Чехова запомнила его шаги по гравию, когда он уходил через полчаса после кончины Антона Павловича. Еще одна ниточка в расследовании. В некой точке цитаты сходятся. В конце концов, он станет чемпионом мира по игре с собой, потому что иных игроков не будет. Бог создал мир от отчаяния изменить предыдущий.

Иные места, иные люди.

Человек это тело. Гавриил – тело, сидящее за столом над книгой, перед экраном компьютера с текстами. Каждая прочитанная книга открывает вид на сотни и тысячи тех, что надо прочесть. Профессия тела – любительский архивист. То есть денег за это не платят, а он сам уцепился за это тело, чтобы что-то значить. Смерть тоже хорошо, но, пока живешь, читать книги ему интереснее всего. Что привлекает жену в этом его читающем теле, Гавриил не понимает. Наверное, какой-то романтизм. То, что люди неадекватны, он уже привык. Иногда эта неадекватность оборачивается в нашу пользу. Не переставая быть таковой.

Сидячее читающее тело растет внутрь. Заходишь туда, периодически прерываясь на сон, еду, дефекацию, любовь. Последнюю, впрочем, пробуешь пересадить туда же внутрь. Жанр детектива это когда крадут читающее тело. Со всеми ящичками и тайниками, где находятся тысячи буквенных людей. Неужели никто не замечал, что они, как во сне, переходят друг в друга, а имена лишь передергивают подлинную картину. Так К. Леонтьев, прочитав в трактире «Британия» напротив университета тургеневские «Записки лишнего человека», узнал себя как герой Достоевского, плакал, стесняясь, чтобы не увидели, презирая себя и других, а там и сам стал писателем, разоблачая эту заразу и тем разнося дальше.

Его читающее тело может вынести и кто-то снаружи. Злоумышленник, для которого это тело, вроде банкомата или платежного терминала. Но тот сам как картонка двухмерная. А то он дебилов в жизни не видел. Ради этого и ушел в словесность. Если есть индустрия книг и письма, то должны быть и ее потребители. Хотя бы и в таком патологическом виде, как Гавриил. Теперь представим, что похититель тела – один из умственных персонажей. Ну, хотя бы и тот же К. Леонтьев, вполне годящийся на роль литературного вируса. Впрочем, как во сне, лицо плывет, и, пытаясь восстановить его в памяти, совмещаешь сразу с несколькими персонами, плюс еще остается кто-то.

Вот и совершенство: отводя взгляд от книги, умираешь от бессмыслицы, засыпаешь от вялой скуки. Идите прочь, ничтожные уроды! Читающему телу хорошо в собственной пещере, где он наливается кровью смыслов. Он сам уж пещеристое тело. Вознесся выше он головкой непокорной александрийского столпа. Тут им как раз и любить друг друга - от абзаца к абзацу. А еще лучше - маленькими пронумерованными главами: от дыхания к дыханию. И все под первым номером, как объятья. Жгучий брюнет, написал Марциал, но с седым лобком. Там не покрасишь, в том-то и дело, обожжешь нежную часть. Или вот еще: “Галя, ты мне откажи, пресыщает любовь без мучений; но без конца берегись, Галя, отказывать мне”. Прямо Мандельштам какой-то.

Жизнь идет сплошная, без часов с боем. Бабушка выбежала из комнаты с криком: «У меня инфаркт, у меня инфаркт», начав биться в запертую дверь его кабинета. Оказалось, что давление неверно измерила. Жизнь проходит на полях текстов, там ей место, чтобы увидеть тайные подробности, от которых отворачиваешься, но они на краю зрения.

Каждая книга сама рождает своего читателя. Гавриил пишет с рождения, но ему страшно представить, кто может вылупиться из яйца его текстов. Там в яйце игла кощеиной смерти, возвышенно уговаривает он себя. Проглочен троянским зайцем, которого держим на дне интернет-сундука. При попытке открыть текст вся информация с жесткого диска начинает медленно гаснуть, как вселенная в древнем рассказе о посчитанных на ЭВМ именах Божьих, в те невинные времена, когда Хозяин еще отсиживался в своем саду. Сейчас при попытке оставить свой голос за отставку Путина компьютер заражается вирусом, и то же, боится он, будет с его «романом». Не роман, а троян. Вот и писать надо на бесконечном последнем издыхании. Когда закончишь, сгорит.

Чем дальше, тем страньше. Паскаль открыл, что законы логики взяты из геометрии. К жизни они никакого отношения не имеют. К нашей, тем более. А он сидит тут и корчится, выстраивая ежедневную линейку разоблачаемого безумия. Давно уже нет земли, которую меряют логикой. Внутри изгибается все натяжением слов и психозом выражений. Выйдешь дохнуть воздуха и тут же обратно, натягивать силлогизмы на член непристойного предложения, где большая и меньшая посылка нах ведет к следствию, оборачивающемуся заключением.

Кто-то ломился в дверь. Думал, что во сне, а оказалось, что бабушка. У нее обнаружилось низкое давление, и она стучала ходунками, требуя рюмку кордиамина. Гавриил, накинув на майку зимнюю куртку, спустился в аптеку. На него там строго посмотрели, сказав, что кордиамин есть только в ампулах для внутримышечного. В одну аптеку, в другую, в третью, - ничего. Дома он прочел в интернете, что кордиамин оказался под подозрением как наркотик. Ничего себе. То-то бабушка, напившись его, устраивает потом скандалы, что умирает, а они все хотят ее смерти, гиперактивна до крайности и требует еще кордиамина немедленно. Да и у него, наверное, вид наркоманский, если в аптеках с порога посылают. Когда возвращался домой, какие-то ребята в подъезде предложили бесплатно пропылесосить квартиру в виде рекламной акции. Как обычно, он сперва отказался, потом задумался. Потом решил, что правильно отказался. В общем, ничего не происходит. Не зря Гоголь решил с отчаянья жениться, чтобы хоть что-то произошло. Женатый Гоголь – это да, событие.

Спрашивают, как случилось? Говорит, что сам не знает, окно было закрыто. Теперь вот счастлив, учит жену готовить настоящие итальянские макароны. Учит изображать из себя мертвую панночку, такая вот фантазия. Просит всюду ходить и рассказывать, где чего видела, кто чего говорил. Она обнаруживает, что кто-то  продавил стул. Ему бы объяснить, что это у него работа такая, а он издалека, как танцующая столичная собачка, начинает про мозг Пульхерии Ивановны, который и не мозг вовсе, а тюря. Жена на жене сидит, и во сне над ним летает. Напрасно послушался он приятеля, надев на свадьбу кольцо, бывшее, как тот уверял, во рту висельника, что дает полную гарантию победы над женщиной. Можно было обойтись одной мандрагорой. Теперь вот ненастье духа, как за окном мерзкого Петербурга. Он уже бойкую замашку с ней пробовал, и молчанием брал, но только себя раздражил. У нее так тюря в голове устроена, что ее все время надо хлебать, а его тошнит уже.

А вдруг глянет человеческими глазами, и тянешься к анатомическому ножу, чтобы разглядеть в ней не женщину, но собрата. Она подлец и твой брат, потому, может, и врешь как в угаре. Лучше был бы Гегелем, а то, как петух неопределенного оперенья. А у нее губки так и летают, так и летают. Как паровозики. Даром что стали хитом светской жизни. Во всех глянцевых журналах засветились. На всех приемах, модных презентациях. «Чеширская дешевка, - шипели завистницы. – Напяливается на все, что торчит». Женский дух… тут нужна целая стратегия… этимологическая защита. А какой у нее нежный голос, вторая Виардо! И бородка аккуратная, почти не видно, разве что, когда проказливый язычок кажет наружу.

Дух витает, где хочет, а нам-то зачем все это нюхать? Никогда ничего не объясняй, чтобы не было похоже на извинения. Трезвел давно, а протрезвел вдруг. Пошел за ней, словно проснулся. Это сколько же времени проходит, - родился, рос, вырос, все воспринимая, как оно есть,- но, как оказалось, криво, нелепо, лживо, - обзавелся связями среди других людей. Только запах, запах никак не выветришь.

Вернувшись от врача, она сказала, что все нормально, только сахар на пределе и уровень холестерина повышен. Показала электрокардиограмму бабушки, тоже нормальная. Все хорошо. А лекарства, которыми та сбивает давление, она просила ей показать. Только непонятно, почему если болит голова, тут же начинает идти снег. Даже когда солнце, как сейчас. Красота такая, а ты пластом валяешься.

Тот парень из Флоренции тоже попал в безвыходную ситуацию, не знал, куда деться. Сперва Вергилий, потом она, - вывели, но куда? Дали ориентир, чтобы было, о чем писать, ни о чем не жалея. Открыли карту мира, mappa mundi. Вот и он сейчас увидел книгу, какой та станет, когда пройдет первая стадия электронного бума. Как начнут отмирать буквы, оставаясь подписями под движущимися картинками, надписями на витрине внутри фильма, в окне, на корешке старой книги в гостиной, - улики письма. И уже надо писать в расчете на будущую визуальность.

На какое-то время это пробудило в нем интерес к жизни. Кураж, драйв, блеск в глазах, то, ради чего стоит корячиться. Предстоит великая битва с визуальностью. «Улисс» Джойса с панорамными съемками улиц и пабов Дублина по состоянии на сегодня и на 16 июня 1904 года. Про дантовский рай и ад говорить не приходится: больше света, господа бывшие и нынешние ангелы! Ах, говорите, есть чистая поэзия, стихи? Так вот вам подвижная энцефалограмма в проекции на кинетические абстракции. Хорошо, тогда он забьется в самые темные углы себя, где их вдвоем никому уже не достать. Ты согласна?

- Да, пусть снег заметает наши тюбетейки.

Сначала долго ждали электричку. На предыдущую опоздали. Бежал по лестнице, задохнулся, но зря. Пришлось сесть на холодную тумбу, хватать трахеей холодный воздух. По платформе пробежала собака, внимательно посмотрела на него и потрусила себе дальше. Хорошо было видно, как на замороженном небе поднимаются вверх дымы из труб тепловых станций. Вообще вся геометрическая панорама на фоне пустыря. Не в том дело, что белогвардеец стрелял в Пушкина и тот прославился. А в том, что без царской протекции ничего бы не вышло. Что у Гоголя, что у Солженицына. Важно потом не оправдать доверия власти, насрать на нее, заручившись любовью диссидентов. Кто это сказал, что людоеды вроде Коммода и Сталина любили христианство, а либералы Траян, Марк Аврелий и примкнувший Хрущев гнобили жирных попов в хвост и в гриву. Дядька подошел к расписанию, держа на лбу шест и балансируя мяукающим на нем котом, посмотрел, когда ближайшая электричка, но пошел не по дебаркадеру, а прямо через пути. Оказалось, это и есть одна из 352 соблазнительных мест Марциала. Он заснул, она разбудила его.

В электричке непрерывно ходили коробейники, предлагая товар. В Таганроге у папаши Чехова был магазин колониальных товаров. Сколько же вещей видел он с детства! После этого придумать три с лишним тысячи персонажей с именами раз плюнуть. Гораздо важнее шутка – подстеречь за углом нравившуюся девочку и хлопнуть ее по голове пыльным мешком. Или вот магнит, чтобы собирать завалившиеся за плинтус гвозди, золотые кольца, мелкую рухлядь. Когда парень проходил мимо их скамьи, она подозвала его и сказала, что ни золото, ни серебро магнитом не притягиваются. Тот махнул рукой и пошел дальше. А Михаил Гаспаров научился знаменитым переводам с русского на русский по ужимочным переводам с латинского, где могучий друг Марциала якобы носит на пальце десять девок, когда на самом деле их имеет. Представь, говорил в Бутырке знаменитый международный анархист попавшему туда в первый раз Льву Разгону, рассказывавшему об этом Бобе Жутовскому пересказывавшему это ему, что те, кто водит тебя с конвоем по коридору, разносит еду, вызывает на допросы и так далее, это враги, нелюдь, иные существа. И ты сразу успокоишься. И он сразу успокоился. В мягкой фетровой шляпе, натянутой по уши, пишет, шкрябая перышком, как Бунин, вдыхая и выдыхая, ровными буковками, в переводе с екклезиастского на еловый, муравьиный, на кроваво-закатный. За великое дело интернета не пожалеем ни капли крови, пролитой в унитаз. Ни один геморрой не напрасен. На каблуках, покачиваясь, с лицом дикой кошки и что-то урчит. Разбудила его, приехали.

Сил идти никаких не было, все замело снегом, начало темнеть, хорошо, если за полчаса добредут. Спит он или нет, непонятно. Когда не спит, его удивляет, что у него есть дом. Когда спит, страшно, что из дома вышвырнут. Как вот сейчас. Бабушкины опекуны, - дочка, внучка, жучка и мартышка по имени мышка, - заявили, что они издеваются над ней и вышвырнули вон. Ну, конечно, они сами ушли. Не может ведь быть, чтобы земля сплошная, и в ней нельзя спрятаться. Грехами нашими тоже не провалимся. Мама проснулась, никого нет, говорит, что давно уже забыла, чего она говорила. К старости человек вырождается в едока других людей, он хочет продлиться любой ценой. А после смерти его надо тут же закопать и придавить крестом или камнем, чтобы не вернулся. Человечество суровый вид. Из огня да в полымя. А вот за городом никакой оттепелью и не пахло. Ночью вообще обещали мороз. Если долго идти, то, казалось в детстве, можно вообще уйти из людей.

- Помнишь, когда мы поженились, ты написал про Гришабыла, который привел к себе девочку – в чисто поле на тысячи верст вокруг?

- Господи, сколько лет прошло, а погода нас все там же носит.

Когда лежишь, думаешь, скорей бы умереть, а когда идешь, - скорей бы дойти. А куда дойти, куда умереть… Ох, надо быть умнее. Ни умереть, ни дойти куда-либо не удастся. В лучшем случае, выгородишь закут, где можно читать. Зачем? Чтобы обличить видимость. Может, пора рассказать о людях все, что на самом деле? Как писал князь Сергей Щербатов, вспоминая юность художника: «Была чудная весна, и мы втроем уехали на этюды в прелестную деревушку Дахау…»

С чего начать, с меченых денег, у кого сколько? Или сколько в роду было убийц, чекистов, каннибалов? Или с того, что здесь было раньше, до этого акведука, по которому идут электрички, а внизу видна талая вода речки среди сугробов. Может, это как раз здесь, а не у Малаховки злоумышленник чеховского рассказа откручивал себе с путей большую гайку на грузило для рыбной ловли. Кто-то из них, - герой, автор или следователь, - читал книгу Леонида Сабанеева «Жизнь и ловля пресноводных рыб» с эпиграфом «Время на рыбалке в счет жизни не засчитывается»? Да, того самого шталмейстера императорского двора, корреспондента Дарвина и принца Альберта I, друга Александра III по Пажескому корпусу, приятеля по охоте Ивана Тургенева, основателя Охотничьего клуба. Наконец, отца Леонида Леонидовича, автора мемуаров, музыканта, знакомого со всеми сливками серебряного века. Так бы и раскручивать нить дальше, но что-то мешает, как отсутствие сказуемых.

- Ты бы об этом и писал, а не о том, как все плохо, и как тебя не любят, и какой ты несчастный. Все тебя любят. Только не кричи так, а то всех собак и дачников напугаешь. Вон уже как загавкали.

Скучно, однообразно скрипишь сапогами по снегу, слыша свой же сип в морозном воздухе. А ведь кругом все буквально изрыто словарем Даля, весь пейзаж, если отбросить зимний, а уж тем более ночной саван. Стыдно быть слепым и монотонным, если числишься по начитанному ведомству, говорил Бенедикт Лившиц. Даль ландшафта это так, для красного словца. На самом деле, есть целый черноземные залежи диалекта, одна ботаника чего стоит. Но вот идешь, сопишь, свистишь трахеей и только думаешь, как бы не упасть. Эх, добраться бы только до дома, да залезть с ней голыми под шершавый дачный плед. Замереть, заплакать, не дышать. Прислушаться. Это у тебя в животе урчит? – Вряд ли, у тебя, наверное. - Пойдем тогда ужинать.

- Все-таки не пойму, зачем ты вынес в подъезд мои журналы «Табурет», «Домовой», “Elle”, “L’Officiel”, все самые любимые?

- Так там их горы были, за 10-15 лет, на балкон нельзя было выйти.

- Я собирала, чтобы потом читать, рассматривать. Там мебель, дворцы, интерьеры, очень много полезного.

- Ну да, вроде выкроек двадцатилетней давности, покрытых пылью в углу. Я тебя должен огорчить. Мы готовимся к будущему, которого не будет.

- И что теперь, застрелиться?

- Нет, очистить место до того, как умерли, и продолжать жить.

На секунду он пришел в себя. Снег скрипел. Чужие дачи ограждались заборами. Горело несколько фонарей вдали. Небо наспех замазано ледяной синькой. Покашлял. Она шла впереди. Хотел что-то сказать, но передумал. Нет сил. Какая-то собака за забором, услышав их шаги, задохнулась от гнева лаем. Здешняя пустота не способствует намагничиванию сознания. Культуре предшествует город. Тесная жизнь профессионалов, членов цеха, но не гоп-стоп слободской шпаны, как в России.

Стало быть, идут они в загородное убежище местного Фауста, где тот может колдовать, преобразовывать, копить. Не без доли самозванства: мол, не от дерьма я сего, сам по себе. Читать, писать, не иметь отклика. Уйти в книги, перерабатывая их в буквы. Видом этот человечек, мудрец, поэт и латинист, похож на Вяч. Иванова, субтильный, в золотых очочках, с нимбом пушистых белых волос вокруг плеши. Водку не пьет, обходясь чаем с ромом. За отсутствием старичка Фауста ему самому придется возделывать этот сад.

После прихода к ним домой участкового с приказом быть завтра утром у оперуполномоченного ОВД, они быстро собрали манатки, решив пересидеть где-нибудь подальше. Как сказал Бог, на людей тратить зло - много чести. На них зла не хватает. Сами переедят друг друга. Какой, на хрен, Мефистофель! Все антропофаги равны перед Богом. После пачки валидола и пары-тройки плодотворных дебютных идей у него даже перестали дрожать руки, а у нее отниматься нога. Объявят в розыск? С них станется. Дело, поди, возбуждено. Теперь, главное, сублимировать это возбуждение. Неужто зря они порешили старушку? Мол, и права не имели, и, суть, твари, руками дрожащие?

Тут и Достоевский, и легавые. Хороший хозяин свою псарню на «завод» устраивает, а бешеных шавок остережется. Вот и затевают охоту кандидаты в мастера психологического сыска. Когда приятель позвонил и представился их адвокатом, тетка завопила, что не будет говорить ни с каким адвокатом, бросила трубку и больше не брала. В самом отделении, когда пришли по повестке, начали кричать, что не отпустят, пока не сдадут отпечатки пальцев, пока не дадут показаний для оперативно-розыскной картотеки экстремистов. Еле вырвались, взяв повестку на другой день. И тут же собрали вещи. Дочка из Парижа написала по е-мейлу, чтобы они тут же обратились в «Сохнут» и уезжали в Израиль, пока и вправду не заведут дело. Сын позвонил, чтобы они связались с адвокатом Резником, а пока написали заявление в прокуратуру и Лукину по соблюдению прав человека. Бабушка вопила, что они ее убивают, у нее давление 180 на 100, надо вызывать скорую, будет инфаркт, делать электрокардиограмму. Это повторялось через день. Откуда такое здоровье у процентщицы.

Где умственность, где недоумство… Лет двадцать назад, заметил он, чистя библиотеку, все бросились в жизнь после смерти, в загробные вояжи, разноязыкие источники «Божественной комедии». И Мухаммад был на небе, и некронавты, и Энох с Феспесием, а ныне, как водится, приелось, и маршрут уже не пользуется былым успехом. Да и непонятно, какая там в ходу валюта. Что на что менять. Если шило на мыло, то увольте, будем жить и веселиться, отгородившись поповской свечкой. Они прошли скользкий мостик, едва удерживаясь за перила. Совсем темно и фонари не горели. Чем дальше, тем сильнее клонило в сон. В армии и на том свете приучены спать с открытыми глазами. Где-то вдали проехала электричка, потом еще одна. И тишина.

О носоглотательном отношении к крови, не без того, особенно в юности, когда астения и мороз, а от нежных христианских младенцев рези в желудке. Оперуполномоченный не против, но есть такса отката, а это противнее, чем христианская кровь, вдыхаемая крючковатым, математически исчисленным о. Павлом, шнобелем иудея. От мороза ноги хорошо заворачивать газетой «Коммерсант» недельной давности. Эк хрустит. Вкусно, подлецы, пишут. Вот Толстой говорит: старые книги кончались женитьбой, а у него только с нее и начинаются. Еще старые книги начинались с убийства, дальше шло его расследование. А сейчас убийством заканчиваются, - после него неинтересно, обрыв связи, можно переключать на другую программу, все ясно: придурки. Смерть кругом. Только она есть. Надо успеть, пока жив, выговорить главное.

- Я подумала, что я там тебя оставлю, а сама вернусь в город к Полине, чтобы быть в курсе дел, - вдруг сказала она, обернувшись. Он проснулся. Только в ногах обычная после сна слабость.

- Мы еще не добрались, - пробурчал он, откашлявшись. – Там видно будет. Не ночью же тебе возвращаться.

Гавриил пытался вспомнить сон. Что-то светлое, летучее, ангельское, такое, как его имя. Но в глазах - обезьяна, раскачивающаяся на маятнике, эмблема напрасного времени. Куда-то бежали, шли. Вроде бы идут по большой лестнице Пушкинского музея в Белый зал, но оказываются в подсобке, где он должен написать бестселлер о судьбе картины Коро «Воз сена», которая в 1924 году поступает в здание на Волхонке из собрания Румянцевского музея, но почему-то никто не хочет сказать, как она оказалась в Румянцевском музее. Постепенно начинаются угрозы. С одной стороны, дирекция Пушкинского скрывает преступления столетней давности. Но он затронул еще интересы международных аукционных домов, которые контролирует мафия. Каким-то образом разгадка кроется в «любовных позициях» Джулио Романо и Пьеро Аретино эпохи Возрождения, топографы открывают эдемский пригорок, и в дело вступают запреты Ватикана. Ночью в музее встречу назначает куратор из КГБ. Он просыпается в ледяном поту. Снег скрипит под ногами. Вдали перестук электрички. Он слышит в трахее хрип собственного дыхания. Она спрашивает, все ли в порядке, сможет он дойти. Он кивает, чтобы не перебить остаток вдоха. Без нее вовсе пропал бы.

Странное ощущение. Вроде и на все готов, а соплей перешибешь. Ведь он сломался, что бы ни говорил. Духом упал, не успев замахнуться, не то, что ударить. Слабак. Ницше был бы недоволен. Но это уже физиология, астения. Жизнь это одинокое дело, как сказал какой-нибудь придурок. Из-за таких и вывернуты мозги мухой наружу.

На самом деле он только женой живет. Почему же сам никогда ей этого не говорит? Наоборот, еще так выкручивает, что, мол, несчастный, одинокий, никто его не понимает. Урод. Он закрыт от ветра ее ладонями, как горящий свечной огарок. Все, что он видит вокруг, такая ложь, что непонятно, что делать. Думать, что же еще. Разоблачая видимость. К старости накапливается соль в пятках и мысли в верхнем отделе позвоночника. Они вдвоем против тотального бреда дефективных. Сколько лет назад его учили в советской школе, а все выковыриваешь из себя обманы. Рефлектировать над мыслью - это приостанавливать автоматическое действие ее. Деконструкция общего бреда, данного нам в частных его проявлениях.

Он поскользнулся и упал. Вставать не хотелось. Одет тепло, можно и полежать. Она вернулась, помогла подняться, спросила, не ударился ли. Нет, нормально. Думать можно только вперед, как и ползти, если упал и не идешь. Если остановился, сел, лег, чтобы привыкнуть к мысли, обжить ее, осознать, то будь готов к постепенному превращению ее в ложь. Можно жить только в движущейся мысли. Это философия. А философ - странное, безродное, как настоящий космополит, существо, предназначенное властью к уничтожению. Так тому быть.

Семейный человек, как атом Эпикура, падает с небольшим отклонением, с коррекцией свободы, позволяющей не стать кретином собственного ума. Снег без признаков пути, кроме вытоптанной тропки. И все-таки вон дерево, а здесь покосившийся штакетник, а вот пятиметровый железный забор, будка охранника, пять видеокамер, скрипящая на ветру одинокая лампочка. Жизнь, но в меру. По пути к скудному северу. Не заметил, как опять пошел снег, закружил медленно, словно не сказать что-то хочет, но услышать. Навалять тишины по первое число. Прижизненные знаменья всегда печальны, а посмертные не должны волновать. Пусть они любить умеют только мертвых, но нам-то зачем любить мертвых себя. Автонекрофилия какая-то получается. Так непрерывно рассуждает интеллигент, отдыхая лишь во сне и умирая от бессонницы, как от адской вечности своих рефлексий.

- А ключи у тебя? – спросил Гавриил.

- Нет, они в сарае на условленном месте. Соседям не решились оставить.

- Как бы еще назад не пришлось пилить.

- В крайнем случае, что-нибудь придумаем. Никто же не знал, что так получится.

Дорогу осветили фары. Обернувшись, увидели машину, которая, виляя на ухабах, ехала по занесенной дороге. Они сделали два шага в снег, чтобы пропустить ее. Женщина в шапочке за рулем на них не посмотрела, испортив воздух выхлопными газами, и постепенно скрылась впереди за поворотом.

Философа, если по понятиям, следует гнать в толчки. Хотя бы за то, что абонировал место в президиуме страшного суда. Получая под это статус и даже зарплату. А на деле мыслительное хладнокровие самозванца: удивляясь до колик, иметь право наблюдать за видами.

Или, подобно ему, никого, кроме себя, не пускать в рассказы. Много чести. Снег легкий как пух. В таком уснуть бы, проснувшись в ином месте. Наркоманы знают, что значит – очнуться, когда уже неважно, спишь или нет. Для него побудка может наступить в момент чтения фразы-истины. Думают, как любят, - голым. Говорят, у Льва Толстого свиньи в поместье дохли, зато поголовье читателей живет припеваючи, растет год от год, сгодившись на колбасу интернета. Паситесь, жирные народы. Грамота от грамоты недалеко падает.

«А что, разбойники все правят?» - спрашивает его мужик, появившийся незнамо откуда, из темноты. – «Да, разбойники, - отвечает он, понимая, что тут бывают и провокации, сооруженные самими разбойниками. – А много ли вас?» - «Нас нет», - отвечает мужик, исчезая в темноте, и теперь вся темнота напичкана мужиком. Если скроешься там же, мужик не найдет. Хотя, это при Пугачеве мужик, а сейчас гопник, подумал Гавриил. Когда они придут на место, он залезет в подпол, чтобы никто его не нашел, кроме себя и сразу. И надо будет держать себя, как жонглер, во времени, что трудно. Философы до сих пор только писали, как удерживать мысль. А дело в том, чтобы удержать ее на самом деле. Столпник мысли. Жонглер собственными головами. В одной голове никакой мысли не удержать. Говорят, скоро сюда придут люди, и откроют Россию. Жизнь, устав от напрасных описаний, ушла в несознанку. И пар пошел.

В России не бывает истории, как у замороженного мяса – сюжета. Что-то выдумывают, чтобы было «как у людей», но и сами не верят. От печали и нервов заводится вошь философии, заканчивающаяся чумой, покоем и волей. Это она звенит в ушах или высокое давление, призывая лечь и не двигаться? Дома он нарежет время колбасой. Кто там писал роман о человеке, берегшем время? Полчаса на чтение философа. Проесть книгу как можно дальше. Час на роман-дневник. Еще полчаса на изучение человеческого тела по Везалию. Десять минут на чай с пряником. Есть кумулятивные тексты, вроде дневника Чуковского и «Заката Европы» Шпенглера, - ведут к библиотечке, которую надо прочесть: полтора часа на построение системы ответвлений, поиск книг в сети. День, структурируясь, делается большим, вдаваясь в области ума. Час на формулировку проблем по французскому образцу: феноменология мелкой подлости; сталинизм, - затруднения европейского понимания; демонология светской власти для христианина. Вы скажете, что, лежа в сугробе, нельзя так гладко думать. Ну так знайте, что Гавриил сидит за столом, свет от лампы падает, как положено, с левой стороны, с кухни пахнет чем-то вроде пирога с курицей, тихо урчит стиральная машина в ванной, кто-то свистит и толкается в окно с улицы.

Она разбудила его, подняла со снега, но он не был уверен, что не спит, и это происходит не во сне. Все эти рассуждения, что во сне, что не во сне, - прошлый век, отрыжка ХХ-мышления, не дополненного XY-хромосомами. Не хотите ли русскую тарабарщину логического позитивизма в разоренном ворами дачном поселке. Кажется ли ему, что они добрались, но дом ограблен и загажен то ли ворами, то ли бомжами, которые разбежались, их увидев? Нет, он спит, и проснуться вряд ли сможет.

«Слушай, ну чего ты такое унылое говно? – говорит ему кто-то из зеркала, переделанного из типографского набора. – Ведь тебе самому себя скучно читать».

Упрямство другая добродетель. Он всегда стеснялся пристально глянуть на тело, которым думает. Или глянуть на мысли, которыми думает. Мол, вы еще дурее, мне ли оправдываться перед вами. Хорошо закрываться от людей искренностью. Когда исповедуешься, тебя трудно перебить. Человек-логос обнажен, самовозрастающ как всякое пещеристое тело, нежен и матов, - хоть сейчас в словарь. Он же – человек-ноутбук: закрылся крышкой, лег спать.

Из семейных легенд осталось, что полугодовым плодом в утробе он так активно сосал палец, что вскочил волдырь. Как это узнали в эпоху отсутствия УЗИ и прочих просвечиваний беременного живота, он не уточнял, поскольку стеснялся подобных разговоров. Нелепая щепетильность.

Психически здоров тот, - говорят врачи, - кто может понять точку зрения другого человека. Но как понять человека, который не может понять ни тебя, ни кого-то другого? А ведь таких почти все вокруг!.. Как понять психически больных, которых большинство?

Двигаясь, он терял мысль. Поэтому присел, прилег. Оказавшись за своим письменным столом. Тут было спокойно, как будто никуда не уходил. И можно записывать, хотя бы буквы и исчезали, что неважно. У психов не болит голова, почему-то вспомнил, - а у него, когда задумывается, начинает болеть сердце, а потом об этом просто забывает.

«Ты спишь? – расталкивала она. – Подожди немного, уже почти дошли».

Милая моя. Наконец-то они вдвоем. Обнявшись, голые, испуская тепло нежности из солнечного сплетения. Не согреваешься, а нежишься. И все-таки оцениваешь со стороны: и увидел, что это хорошо. Мы так не проживем, она говорит, надо ведь делать что-то. Но кругом снег, отвечает он, провалимся да только. Еще хуже позорного платоновского совокупления слепых в крапиве. Это все слова, а тревога в меру улучшает кровообращение. Мысль принимает форму черепа, а тот – форму утробы: что-то тревожит, заставляя организм вырабатывать одни и те же мысли почти одними и теми же словами, ты не находишь? Плацебо, пустая таблетка, которую он принимает от всех тревог, называется «я хотел бы понравиться вам». Давай любить друг друга. Я боюсь тебя, говорит она, так ведь не бывает; ты поймешь, что я этого не заслужила; у тебя испортится настроение; ты опять начнешь кричать и кидать в меня торшером и сапогом. Если болит голова, надо вымыть руки горячей водой. По мере думанья голова почему-то проходит, или просто забываешь о ней. Евреи заедают нас симпатичностью, жаловался Розанов, дети приходят из Тенишевского училища: Розенблюм еврей? – Да. – Какой милый. А Набоков? – Русский. – Редкая сволочь. - «Вот и я такой же: милый и не Набоков». - «Ну что ты, успокойся, я тебя очень люблю, каким бы ты ни был!»

В любой жизни есть что-то неистребимо нелепое. Вроде прочитанного в ЖЖ как один сенатор нашел «серое вещество» в заднице. Спасаемся теперь возбужденным до воспаления мозгом. Стыдоба сочинительства полезна как понос для очищения желудка. Напрасные слова выходят со слизью и кровью. Гавриил, к несчастью, был знаком со многими писателями, чтобы знать, как они лгут всем, что сочиняют. А большинство и знать не обязательно, чтобы видеть ложь, вопиющую с бумаги. Так они и пишут для таких же читателей, ни для чего больше, ничего личного. Как должен выглядеть писатель, чтобы ему верили, каким должен быть, чтобы писать не напрасно, мучился он. Она думает, что у него жар и руки трясутся, а он лишь вопрос должен разрешить. Крутится расширяющаяся вселенная слов. Он знает как выглядят разные ее галактики. Изучал спектральный анализ. Созерцал бесконечность. Чтобы отменить космический мусор, надо знать истину, и та сделает вас свободным.

Гавриил встал и пошел. Идти еще далеко, но почему-то приятно. Воздух холодный освежает приятно вдруг запотевшее лицо. Дышится глубоко. Они давно уже прошли поселок и двигались теперь берегом пруда. Трактор после недавнего снегопада пробил дорогу, а машины разъездили и укатали. И вот чуть ли не звезды от неба видны.

- Пришел в себя? – Она взяла его под руку. Кажется, у него была с собой сумка с историями, которую он куда-то дел. Искать ее сейчас представлялось неудобно. Все истории его жизни. Каждому человеку суждены в жизни 365 историй. Иные с гулькин афоризм, иные с «Войну и мир» и «Одиссею». Разве что некоторым еще достается високосная история, которую большая их часть меняет на исповедь вместо евангелия. И вот, решив, что навсегда покидает дом, Гавриил взял их с собой, как уносят домашних божков, а теперь куда-то подевал. Ощущая от того, стыдно сказать, невероятную свободу.

Он нащупал ее ладонь. Господи, в какую жизнь она открыла ему ворота. Только вспомнить, в какую тошнючую хандру впадал Гавриил при общении с дамами. Тот, кто не пьет, знает это ощущение безвыходной скуки и тоски. Чужой человек вообще не может не вызвать отвращения, а женщина – в особенности. Особенно, если нет желания выдрючиваться, скрывая страх. Благодаря жене, Гавриил освободился от этого морока. Кривые, как эти деревья по краям ручья, задрыги и переносчицы человечьей заразы, могли оставить его в покое. То есть затаиться до времени в своих нажитых ложью и вонью дачах, квартирах, в пропитанных нежитью модных интерьерах. О, как ему было приятно ссать на них всех горячей мочой! Они тоже свое возьмут, можно не сомневаться (см. историю Орфея).

Каждая прочитанная книга еще дальше отодвигает тебя от большинства людей, приближая ко все более немногим. Главное, удержать ее в себе и хоть как-то измениться. Перестать быть той тварью, на которую рассчитан. Тихо фильтруешь понятия, чистка, разборка, сборка рассудка, чтобы не подвел при стрельбе, не дал осечки: на войне, как на войне. Или правы древние египтяне, для которых мозг был чем-то вроде целлюлита? То есть с его помощью мы, обожравшиеся пустой мыслью, лишаем себя большого будущего.

Распространенное заблуждение интеллигента, что человеку, которого обнимаешь, труднее тебя ударить. Ударить, возможно, а зарезать легче. Как в его случае со старушкой. Не было никакой старушки. Она сама не помнит, что говорила, что делала. Каждое утро - с чистого листа. Потом герменевтики скажут, что это и не старушка была, а Россия. И Гавриил с женой не первые, кого она довела и лишила дома. Ну да, этажом ниже делали евроремонт, и он якобы стоял там за дверью, когда туристы поднимались к ней со старшей по подъезду, а она то ли еще кричала, то ли уже нет.

«Но погоди, - говорит он вдруг себе, - а что, висящий на шее рассудок и впрямь может выстрелить в пятом акте и убить слабоумного врага, или это всего лишь пугач в руках у чучела, стоящего в огороде и считающего себя в умственном деле отгона галок? То есть надо проверить себя по-настоящему. Не одними словами, сквозь которые не пройти, как через навязшие с юности шутки «Гаврила пошел на Принцип» и «Служил Гаврила филолОгом». А поражением ими вполне реальной злой цели. Соединением изгоя с историей, полной каверн и мороков, которых надо бы избежать».

Существенного алкал, существенного. История – в эстафетной палочке, что передают от одного к другому, и не углядеть, где она. Сочинитель живет в доме с освещенным окошком, метрах в ста от дороги, по которой они идут. Чтобы правильно писать, он должен прислоняться спиной к бревенчатой стене, ближе к углу, в котором стоит письменный стол, иначе не получится. Сколько он выпьет водки до и после того, не должно никого волновать. В биографии время бежит по электрическим проводам. Сочинитель пишет про знаменитого столичного эстета Шуру, шестерящего нынче на харьковского олигарха, - надо оплачивать большую квартиру в центре, привычный образ жизни, папу-поэта, двух любовников, трех друзей-художников, выхода нет.

Называть имена нельзя. После появления текста в сети «тостуемый» тут же узнает о себе, обижаясь смертельно. Так история двинулась в анонимном направлении к дозволенной авторским правом фотографии имярека на камне кладбища. Шура шепчет глупышке Бекки Шарп, на кого похож ее Барсук, - на бухгалтера из феллиниевских «Ночей Кабирии», который ограбил Мазину. Бекки поражена Шуриным умом, она сама подозревала, что этим все кончится. Бекки, где твой Том вместе с Геком Финном и Корнеем Чуком, - на лондонской вилле Абрамовича со товарищи? «Тут такие деньги, такие люди, - лихорадочно шепчет бородатый Евгений Анатольич, - что ты, Сочинитель, вообще не встревай, пошел вон, козел!» Анальгина, если хотите знать, тоже поддерживают чеченцы, вот так. На стрелку с Багиром он ходил с адвокатом киллеров, грохнувших Анну Степанну в подъезде дома на Лесной, вот так. И пистолет, из которого застрелилась его дочь, тоже с чеченскими пальчиками. А уж премия от Борис Абрамыча бородатому Евгению Анатольичу не только через Александра Абрамыча, но и – страшно сказать, - через самого Стаса Дудаевича за помощь в писательской бригаде. Ты понял? Надо, чтоб каждый, кто не лузер, был при деле.

Называть историей события из жизни нелюди – язык не поворачивается. Возможно, последним историческим событием в России было уничтожение ими людей, что заняло едва ли не весь ХХ век. Особенно первую половину. Те, кто выбрались живыми, были уже не вполне людьми. А большинство – не людьми. История нелюдей в России? Где, в каком месте этого проклятого пространства ему выделят кубометр воздуха для чтения книг и документов? Нигде и никто. Нельзя быть синхронным – безвременью.

- Знаешь, я подумал, что нам надо еще дальше уехать, а то старуха тут нас достанет.

- Успокойся, пожалуйста.

Ага, еще минуту назад размышлял, как будет сшивать порванные нити жизней ученых, поэтов, врачей, крестьян, нацменов, философов, инженеров, людей, соединять семьи, детей с их умученными родителями, и тут такая резкая перпендикулярная боль в кишечнике, что лишь согнулся, схватившись за живот.

- Ну, может, дойдешь. Постой немного. Обопрись на меня. Уже совсем рядом. Может, скорую вызвать? Что ты так побледнел? Совсем плохо?

Ее-то к чему пугать. Нет, все нормально. Хорошо бы, конечно, лечь, но она поймет неправильно, запаникует. А сейчас, главное, покой. Подержать раскрытые ладони над больным местом. Почему-то не помогает. Боль снизу упирается в горло. Вроде изжоги, только сильно горит. Чересчур. Сказано ведь, пока не болело, надо было успеть как можно больше сделать. А тут клонит в сон и… Ну ладно. Вспомни, как ей было плохо, когда с поясницей или нога отнималась, а ты вроде сочувствуешь, но – далеко-далеко, на своей планете. Очень хочется отрыгнуть, но нечем. А было бы хорошо отрыгнуть боль.

Бывает такое отвращение, которое вызывает у тебя пишущий, - с первой до последней строчки. Гавриил бы так ненавидел себя, если бы не ее любовь. Писатель, не любящий или хотя бы стесняющийся себя, не имеет шансов на любовь читателей. Ведь мало кто чего понимает. Все смотрят на реакцию окружающих. Прежде всего, на самого павлина. Все не любят себя, а он так любит. Уже заразительно. Жена раздувала этот тлеющий уголек самооценки: «Все тебя так любят, что ты придумываешь...»

Ночью небо сбрасывает балласт облаков, опускаясь на уши говорящим. Телескоп иззяб. По веревочной лестнице в барабан судьбы. Иди, постепенно разойдешься. У Януса один нос курносый, другой римский. Никто не знает, какой лучше, и это выход. А вход - вдох. Потихоньку пошел, пошел, пошел. Если сразу не умер, то постепенно разойдешься и дойдешь. И падающий снег бьет по ушам тишиной. Приятно холодя лоб, как самое выдающееся место.

Ближайшая программа: ободриться, освежить профессию, войти в круг гениев, откуда нет возврата. Конечно, с ней вместе. Жена это звучит гордо, но суконно. Лучше - Крохотка, Пентесилея, Ростропович. Когда он в форме, количество ее имен приближается к словарю Уильяма Шекспира. Кто это открыл, что все имена нарицательные вышли из собственных? Трясогузка, казанова, десна, шумахер, - все сперва было ею, распространяясь затем на прилегающую среду.

Умильности взяться особо неоткуда. Идешь в ученое подполье, а наука хищного зверя опаснее зубов. Недаром наш череп сшит на живую извилину. Раздвинуть его - другое дело.

- Ира из «Октября» спрашивала на выставке, ты так больше и не будешь никуда ходить?

- Скажи, что обычная брезгливость, ничего личного. Как это у Хармса, извините, спектакля не будет, нас всех рвет.

Бегство от зачумленных, - разве не нормальная санитарная норма? Тем более, того и гляди, поставят кордоны солдат, карантины, чрезвычайное положение, поскольку, все украв, власть иначе не может управлять. Опустившись на дно истории, Гавриил пытается понять, где тут настоящее русло, можно ли куда-то все повернуть, как из говна фактов слепить пулю науки? Не в том дело, что имеющееся осточертело, оно смертельно.

Он вспомнил, как впадал в столбняк, читая энциклопедии русской эмиграции, списки и воспоминания репрессированных ученых. Маленькие черные буквы муравьиными толпами стремились в сторону черепных швов. «Но когда они подходят близко к широким отверстиям носа, обращенным в полость (amplitudo) рта, - пишет Андреас Везалий, - они соединяются вместе поперечной линией, которую нельзя на деле назвать ни швом, ни гармонией, а вполне должно отнести к сращению (coalitus)». Каким образом сшиваются прерванные нити человеческого рода. Или впрямь выживают лишь худшие? Гавриил соображал, как засесть ему за написание «Учебника генохирургии» о посильном восстановлении обрубленных родов. Возможно ли это? И на каком языке писать, - неужто на сапожно-подошвенном, который и местные не могут прочесть за полной его бессмысленностью.

- Как ты себя чувствуешь? – спросил он, заметив, что она отстала.

- Левая нога очень болит. Ступня. Еле иду. За тобой не угонишься.

Гавриил взял жену под руку.

- Ага, спасибо.

Подождите, если всюду пытки, аресты, расстрелы, то они идут сейчас. Как и взрывы смертниц в метро в час пик. Что же ждать от людей? Автобусы со свиньями для бесноватых уже подогнали к обрыву. Как и новенький бисер для метания в ту же пропасть. История это лишь то, чем мы можем овладеть. Все прочее – сила гравитации, злая или добрая, безразлично.

- Когда это Кант сказал, что счастливый брак это непрекращающийся разговор? С каких пор Канта интересуют счастливые браки. С какой такой кенигсбергской колокольни.

Она любила, когда он начинал говорить ни с того, ни с сего. Или стихи сейчас будем читать. Хоть она предпочла бы Большой зал Консерватории. И чтобы ничего не болело. Но ведь можно выискать что-то эдакое. «Проснись, о смертный человек! И сделайся полезным свету; последуй истины совету: в беспечности не трать свой век. Летит, не возвращаясь время, - спеши пороков свергнуть бремя: заутра смерть тебя ссечет, во гроб заутра вовлечет». Бегом, что ли в XYIII век, коли нынешний язык на корню отмирает.

Будду спросили: изучая насекомых, дойдя до языка насекомых, вступаешь ли с ними в диалог? Будда в ответ промолчал. Вот и сентенция Канта вызывает у Гавриила сомнения. Покойник, как известно, был шутник.

- Человек человеку насекомое, - сказала она. – Как это по-латыни?

- Насекомое он, когда ловишь на язык. А если брюхом, то хочется или прижаться, или убить. Извини, что все время говорю, тогда не так болит. Язык еще и для анестезии нужен, особенно мат. Помнишь, как Блез Паскаль перед смертью говорил непрерывно, будто боялся остановиться.

- Помню, конечно, помню. Ты не нервничай. Нам еще до места дойти надо.

Вот, говорят, снег пахнет медом, а Гавриил не любит мед и не чувствует. Ну, может, на солнце. Ночью точно не пахнет. Зато жизнь – это дело, которое надо довести до конца. Как их путешествие. А дома уже можно будет расслабиться, представить, как все выглядит со стороны забора и пустой улицы за ним. Телевизор на кухне уютно показывает футбол на спутниковом канале: Англия, Германия, мало ли далеких стран.

- Стране нужен хороший мозгоправ, - сказал он. – Ничего нового. Если бы не было тебя, пришлось бы говорить с собой. А это нехороший признак. Помнишь, как еще недавно удивлялись физической картине мира, что он, оказывается, состоит из фрагментарных пучков элементарных частиц, что «Бог играет в кости», что неизвестно, будет ли продолжение: как фишка ляжет. И вот исчез сюжет, вдали начинают гаснуть звезды, никто не может издать «Книгу фрагментов», потому что никого, по сути, уже нет.

- Только бы голова не затуманивалась. Это единственное, о чем прошу.

Как-то она нехорошо теперь шла, припадая на ногу, видно, что болела. И, как всегда в таких случаях, улыбалась. И его благодарила, что может опереться. Понятно, что там, куда идут, особой радости не предвиделось. Но ведь вместе. А что черная дверь виднеется, так, может, к лучшему.

- Да, нужно что-то делать, чтобы не дремать, бодрствовать. Крепкий чай пьем, ладно. Я взял с собой несколько пачек, там есть. Скоро, возможно, все совсем рухнет. Преступно терять время. Сейчас как раз читаю биографии инженеров и ученых, убитых в конце 1920-х – начале 30-х годов. Судя по глазам на фотографиях, снятым еще на воле, они знали, что их ждет.

- Но ты говорил, что, если умеешь предсказывать будущие ужасы, то только наоборот.

- Верно. Как и падение доллара и цен на нефть. Хорошо, если так. Но уж больно быстро идет одичание. Хотя ты и скажешь, что это просто мы уже старенькие и брюзжим по ушедшей жизни. А я отвечу, что никакой жизни особо и не было. Что, болит?

- Да немножко. Я просто хотела сказать, как приятно говорить с умным человеком, который говорит и за тебя. Если бы я была такая же умная, мы бы смогли говорить в четыре руки. Ох… Когда вернемся в Москву, обязательно схожу к врачу, не буду откладывать. А когда придем на дачу, сделаем вон чего. И я сразу вылечусь.

«Обогрей-ка нас, добрых молодцев, добрых молодцев, сирот бедныих, сирот бедныих, солдат беглыих, солдат беглыих, беспачпортныих!» - заорал вдруг Гавриил в стылой тишине, и собака за одним из заборов подхватила его, захлебываясь лаем, и тут же умолкла, будто удивленная, а тишина их всех накрыла мерзлым медным тазом.

- Кто это мне недавно рассказывал… Да… Будда однажды говорил, как ему приснилось, что он умер, и от всей жизни запомнилось, что хотелось очень спать.

- Ты это к чему?

- К тому, что, вспоминая про трех мальчиков коми из захолустной северной деревни, - Кузьбожева, Питирима Сорокина, Николая Кондратьева, - вышедших с нуля в гениальные мыслители и уничтоженных советской властью, вдруг сразу просыпаюсь. Эрекция рассудка вещь и приятная, и полезная. А вот думающий монгол – сила страшная и непредсказуемая, поскольку направлена на саму себя. Дегаев в России был провокатором, выдавшим охранке всех революционеров, но и убившим по их приказу полковника Судейкина, чьим агентом был. А, перебравшись в Америку, стал там знаменитым профессором Беллом, внесшим вклад в развитие науки и оставив много замечательных учеников-математиков. Все равно продираемся сквозь снег. Господь Бог, кто бы мог подумать, писатель в духе М. Зощенко. И еще этот Его жест пальцем, после которого не жить, не умереть.

- А что за жест?

Отвечать не надо. Не надо отвечать. Всюду снег, за снегом звезды, за звездами тихий промерзший дом со своими запахами. Сперва надо будет все там протопить, внюхать запахи, вскипятить чайник, привыкнуть. Потом примерка туловища к письменному столу в углу маленькой комнаты.

- Что за жест, ты не ответил.

Гудок поезда вдали не режет ночь, а придает ей объем памяти и ожидания.

- Ты не сомлел?

- Нет, отошел на заранее подготовленные позиции рассудка. Молча. О ком это, кстати, сказано: он развил свою задницу писательским талантом? Не о Диме Быкове?

- Не слышала, зато про тебя скажут, что ты ее стер писательским талантом, - ответила жена. Когда-то они отдыхали в Гурзуфе с Диминой семьей, могла за Диму обидеться.

Самое время запеть любимую. Да на два голоса. «Захотела меня мать за Ивана отдать, - 'Нейду, нейду, маменька, нейду, не подумаю: у Ивана в саду яма, завсегда я буду тама'. Захотела меня мать за Степана отдать, - 'Нейду, нейду, маменька, нейду, не подумаю: у Степана три стакана, завсегда я буду пьяна’. Захотела меня мать за Филиппа отдать, - 'Нейду, нейду, маменька, нейду, не подумаю: у Филиппа в саду липа, завсегда я буду бита’. Захотела меня мать за кошатника отдать, - 'Нейду, нейду, маменька, нейду, не подумаю: кошатник кошек драть, а мне ножки держать’. Захотела меня мать за боярина отдать, - 'Нейду, нейду, маменька, нейду, не подумаю: как боярин крестьян бить, а мне милости просить'.

И наконец вдвоем во всю мочь. «Захотела меня мать за писателя отдать, - 'Иду, иду, маменька, иду и подумаю: как писателю писать, а мне денежки считать!'. Хорошая песня, душевная.

- Ты не замерзла?

- Нет, как раз. Уже лучше. Не волнуйся.

- А ты заметила во мне какие-то изменения?

- Нет, а что?

- Плохо. Читал, читал, и никаких изменений. Плохо. Надо как-то читать или больше, или лучше, не знаю, но чтобы другим стать.

- Считаешь, что это возможно?

- Возможно ли, не знаю. А необходимо – точно.

- Что тебе неймется, ты мне и так нравишься. Мне лучшего и не надо.

- Не, не, ошибаешься. Я даже думаю, может, написать свою биографию? Но так написать, чтобы ее изменить, хотя бы даже задним числом. Очнуться, но другим человеком.

- Не беги так. Давай постоим. Обними меня. Мне от этого легче сразу становится.

- А где мы? Темно, ничего не поймешь.

- Ты, правда, не узнаешь? Вот обрыв перед прудом, где мы гуляли. На той стороне за поворотом дачный поселок, построенный два года назад. Справа хлебо-водочная лавка. Вон Большая Медведица.

- А звезды за снегом как ты разглядела? Я вообще ничего не вижу. Это моя мечта, ни с кем не общаться, ничего, что не надо, не видеть, все только через тебя. Я не могу вести себя с людьми так, как должен, духу не хватает. Да и смешно и стыдно отвешивать им то, что они заслуживают. Кто я такой, чтобы судить их. Сам урод такой же. Поэтому лучше вообще не общаться. За тебя держусь – и довольно.

- Знаешь, я бы с удовольствием прочитала твою биографию.

Начать с рождения, с той пасхальной недели апреля 1952 года, когда после сильных холодов, обычных для тех лет, вдруг резко потеплело, разом ударила весна, и маме, отправившейся в роддом в зимнем пальто, впору было разоблачаться до кофты. Папа взял на работе «газик», и от поселка Сокол до Щукинской, где у Москвы-реки стоял на территории цементного завода их барак на три семьи, они доехали за десять минут. Им открыли ворота завода, чтобы торжественно въехали внутрь, к самому крыльцу, где их ждали его старшая сестра и тетя, мамина сестра, специально приехавшая из Риги, где тогда служил ее муж, авиационный механик, дядя Гриша. Запах бензина в «газике» он запомнил. К именам окружающих отнесся с подозрением. Про «дело врачей», которое как раз тогда разворачивалось, про войну в Корее, «борьбу за мир» в Западной Европе и подготовку к третьей мировой войне, которая должна была стать настоящим завершением второй мировой, - ни о чем этом не слышал. То есть был дураком, карточным «болваном», которого разыгрывали втемную. Странное ощущение, что все, чему учили тебя в школе, все, что слышал, видел, понимал вокруг, надо до сих пор вытаскивать из себя, как занозы лжи. Все было не тем, за что себя выдавало. Возможно, он чувствовал это еще тогда, и его пугающее недоумение было важнее тех скудных познаний, которыми давил на него окружающий воздух и предметы.

Дом был важнее улицы, это он помнил.

Может, сознание и возникает, когда выдергиваешь из него занозу лжи?

Надо думать, думать. Постоянно думать. Делая это и на ходу, как дикий человек. О чем тут, казалось бы, думать. Но Кеплер выводит формулу снега, Флоренский формулу ваты, а Везалий обмозговывает косточки и суставы. А про любовь думающих организмов и вовсе соображенья не хватит.

Жалуешься, что воздух пуст, выпит, поставлен на попа и отжат до капли смысла. Так вот тебе бесконечный ящик, говорит Ньютон, можешь набить его мильоном разных дел, хоть и рассыпающихся пылью, а все же – смысл.

- Дай я тебя поцелую, - говорит она, и они обнимаются, и долго стоят, когда проказливая, легкая бабочка бьется у них между губ, распространяясь все шире, шире, пока они сами целиком не улетают во вдруг раздавшееся светом небо.

Страсть к чтению – важнейшее, что случилось с ним после рождения. Он выходил на улицу, смотрел вокруг, разговаривал с людьми, кого-то из себя представлял, отвлекался на других, хороших, - но по сравнению с чтением это был бред, тень, морок. Когда родители узнали, что в пять лет он уже умеет читать и помогает сестре готовиться к экзамену по истории, следя за ее ответом по учебнику, они насторожились. Подписали на «Веселые картинки», сказав, что «Мурзилка» ему еще рано, а о Пете и одноименном самому ему Гаврике из «Белеет парус одинокий» и думать забыть.

Он принял запрет. То же было потом с самиздатом. Нельзя, - не надо. Все равно энергия к чтению была важнее того, что читалось. Полнота объема отсутствовала в принципе. В лабиринте, где он прятался, большинство ходов надо было додумывать самому, тем интереснее и тем дальше от реальности.

В университете он запомнил слова преподавателя истории искусств: «Филологи читают все и ничего не понимают. Философы не читают ничего, и все понимают». Он впрямь ничего не прочел. Только потом, набив комнату до отказа книгами, он решил пробиваться, если не к двери, то хотя бы к окну и балкону. За годы писания рецензий и работы в редакциях набрались тонны книг. Теперь, читая, он большинство их выносил в мусор, заштриховывая дарственные надписи маркером и напевая: «Че-е-ерный ма-а-аркер, что ты вьешься, над мое-ей фамили-и-ией!» Время бумажных книг ушло. Осталось все прочитать, повернув время вспять. Отчего-то Гавриил был уверен, что это не только возможно, но и необходимо.

Большинство тех, кого он любил вместе с близкими по духу людьми, оказывается, ничего не представляли собой. Их проза отмирала пластами – с ее породившим временем. Кто бы подумал, что «нетленка» гниет так быстро: тысяча однотипных книг и – в мусор. Не хуже соцреализма и макулатуры из дореволюционной «Нивы». Фальшивка. Слова, оказывается, не вечны. Время подув в форточку, сбросило бумаги на пол, подняло пыль, а у него аллергия.

На какой-то момент придумал поток сознания, оформленный в виде словарных статей по алфавиту. Тоже лабуда, но цепляет. Что это, прежняя привычка к знакам: Борхес, Маркес, Павич, - и тебе хорошо, или попытка через жопу словаря схватить вечность за гланды? В любом случае, стыковка нестыкуемого, ладно. Книга, оказывается, как и все остальное, живет лишь в момент написания. Дальше включается социальная механика мифотворения. В Пушкина стреляет белогвардеец. Сталин убил Мандельштама, Хрущев – Пастернака, Брежнев – Бродского, а Лев Толстой в «Войне и мире» и впрямь был патриот из патриотов на все русские учебники и времена.

Интернет сделал любое письмо, как и совесть, личным и несообщаемым делом каждого. Теперь ходишь по настоящему лабиринту, стучась в поисках выхода. Выход только на еще большую глубину, где вовсе никого нет. Или в обратную сторону времени, куда, по его мысли, может протечь непрерывное чтение. Сколько же потерял, общаясь с людьми: сам не свой, и они не в себе! Надо начать все сначала, презрев гравитацию, через которую идет мутация в нелюдь.

Так вот они шли, скрипя конечностями, и даже не спросишь, долго ли идти, поскольку ясно, что «до самыя, Марковна, до смерти». Ну да, а потом его вызовут в администрацию президента и предложат деньги, почести и напечатать, а он скажет: «Спасибо, но для Атоса это слишком много, а для графа де ла Фер – слишком мало». И вообще человеку надо, чтобы было куда пойти, чтобы последнее заложить и денег найти. Мразь ты, о чем думаешь. Может, не теми цитатами напичкан. Потому и дергаешь из себя по занозе, вокруг которых уже гной набрался.

- Ты туда не думай, ты сюда думай, - смеется жена. Поскользнулся, чуть не упал. Провал это когда ближнее будущее не подхватывает. Стоишь, мотая в недоумении головой. А если едва не упал, наоборот, адреналином по мозгу. Есть мячи, которые сами выкатываются в аут. Вроде него. С утра понимаешь, что отстал навсегда. Те, кто служат, - публичны, держатся на допинге, всегда на винте. Жизнь для них это вечный праздник с ближней перспективой. А у него перспектива бесконечна. Как у крепкого мужика, про которого думали, что тот переживет все революции. Не пережил.

- Надо будет придумать, чем все-таки заниматься, - сказал он.

- Ты же решил, что биографию будешь писать.

- Для кого, для чего? Для испускания вредных газов? Должен же быть какой-то контекст, отзвук, обмен энергией!

- Тебе недостаточно одной меня?

- Я думаю, тебе тоже скучно. И потом ты слишком рядом, принимаешь все на свой счет. Писатели-то пишут вдаль. Наверняка они и открыли Бога, как бесконечно дальнего собеседника. И потом я перечитал тут первую главу романа, – писал на оборотке распечатанного текста, - ну что за бред. Наличие двойника это еще не повод для текста.

- Но то, что нас двое – достаточный повод, чтобы продолжать быть.

- Как это соотносится с изучением физики сплошных сред, пятниц и понедельников?

- Наверное, соотносится.

- Мне уже кажется, мы никогда не доберемся до дома. И кажется, я это уже говорил. Третий пункт биографии после рождения и чтения - это смерть. Недовольство происходящим было слишком велико, чтобы не надеяться, что, пока придет время события, оно не наступит. Армия, тюрьма, смерть близких – это слишком плохо, чтобы быть. Избавлением от смертельной опасности может быть только та смерть, на которую сам надеешься. Так корень всякой религиозной практики это невыносимость чужого, чуждого, от которого надо защититься любыми средствами. Туда Гавриил и был вытеснен «Записками человека в третьем лице».

- Вон видишь вдалеке огоньки?

- Пришли, что ли, наконец?

- Ну почти. Вот там повернем налево и практически уже дома.

- Я все думаю, если обратно надо будет идти. У меня уже сил нет.

- Там же не пустыня, люди кругом, много знакомых.

- Нет уж, тогда лучше назад идти. Только не люди.

- Ох ты мой анахорет. Но ведь людям люди интересны. Кто будет тебя читать, если ты все о себе да о себе?

- Меня будут читать те, кто ненавидит людей. Таких скоро станут все. Шли сейчас от электрички, я всматривался в них, ужас какой-то. Почему не любишь людей… Потому что сразу видишь, что ты один из них. А я не согласен. Я буду бороться до конца. В том-то и дело, что я их всех знаю, и не желаю больше терпеть. Засохшая смоковница.

- Ну да, и Пастернак впридачу. Я жажду и алчу, а ты - пустоцвет, и встреча с тобой безотрадней гранита. О, как ты обидна и недаровита! Останься такой до скончания лет.

- Знаешь, кроме смерти, никаких способов вернуть жизнь не придумано. А тут кругом смерть. Что я могу, кроме как жить, от нее отгородившись.

- А ты не находишь, что это какой-то байронизм, - сказала она, чуть помедлив. – Особенно если появятся поклонники, и ты увидишь их.

- Зачем мне их видеть? Я, как муха между стекол, жужжу, нервничая, о своем, бьюсь туда и сюда, алчу света, пока не сдохну.

С детства Гавриил понял, что лучший способ обезопасить себя от внешних раздражений, это патологическая рассеянность. При этом, как всякому интеллигентному юноше, ему следовало пройти по неуловимой грани между официальной психиатрией и неотвратимым исполнением воинского долга. Смерть была с обеих сторон.

Любому сказанному слову слишком легко подчиняться, бросаясь делать, отвечать, задумываться. Вопрос в том, надо ли это делать. Надо ли просыпаться на кукареканье всякого дурака, как сказал бы даос. Иные говорят: да, надо. Главное - проснуться, а дурак это другое название судьбы. А он решил каждое сказанное ему слово гонять по специальному лабиринту, пока оно не прорастет мыслями, петрушкой, картиной Рембрандта, латынью или кошачьим мяуканьем. Наблюдать за превращением чужих слов было гораздо интереснее прямого их действия, которому привык противостоять, вызывая плач и гнев родителей, сестры, учителей и всего человечества. Люди вообще интереснее на расстоянии, сразу понял он.

Выжить при таких условиях было невозможно. Гуляешь по улице как в последний раз, и ощущения сильно отвлекают от любого смысла. Фетишизм, если одним словом. Все упиралось, как всегда при совке, - в фетиш. Какое уж тут обдумыванье и разгон по лабиринтным мозговым ускорителям. От сухого красного тошнило, клоня в сон. А трезвым в серпентарий не выходят, отсюда и пресловутое русское пьянство, что делать. Иначе ты не ты, а - блуждающий нерв. Разве что броситься на женщину как на нечто живое, заговорив с ней. Улица полна неожиданностей. Удержу нет и не надо. Поэтому лучше вообще не выходить.

Возраст это привилегия не притворяться. Всякий может выбрать свое время исхода из обычной жизни. Смерть вчерне. Тогда и пойдет обратный отсчет. Мимо людей, привычного, неправильного.

- Извини, ты, не помнишь, как-то говорил про никому не известного человека...

- Даже неизвестного человека можно вычислить как элемент таблицы Менделеева?

- Да, точно.

- Только вот кому он нужен.

- Мне нужен. Тебе нужен.

Рассеянность касалась не только людей и того, что они говорят. Все вокруг тоже было по-настоящему дерьмово. Россия в говне – этим все и исчерпывалось. Смотреть на происходящее сил уже не было. Сначала тебе кажется, что есть какие-то высшие, - онтологические! – законы смысла, которые от тебя скрывают. Потом понимаешь, что, если и скрывают, то правила, по которым можно хапнуть, пришить, надругаться, - оставшись безнаказанными. Скелеты из шкафов вылезли наружу, зашагав к светлому будущему. Еще не хватало вглядываться в эту дрянь, бессмыслицу и несчастных деморализованных людей. Что бабы, что мужики, - бал уродов.

И, как обычно, спасет только подполье.

Эмма Бовари это я. Смысл из-под полы. Романтика тайны. Родимчик чекистского времени. Темень, фонарь, опять темень, снег на всем, прибой электрички, тени, - его клонит то ли в сон, то ли уже оттуда в явь. Россия: история подполья. Ловить мышей больше негде. Людей накопилось слишком много, пусть займутся этой хозяйственной херней. Воруйте, товарищи, велел Путин. Теневой смысл это что-то новое. Но, чем страньше, тем смысльнше.

Наконец-то она подхватила его. Пиренеи промежности, судоходные рвы, венерин холм, перешеек, поперечные гряды с богатой бактериальной флорой – жизнь проста и прекрасна, когда она тебя любит, а не выдумывает заранее, как и чем употребить. Не случайно, сообщает специалист, женские наружные половые органы ближе по своему устройству к исходным эмбриологическим зачаткам, чем мужские. Легче, выйдя назад, усмотреть резоны.

- Чего теперь делать будем? Денег нет. С голоду помирать?

- В ЖЖ писать будем, как это происходит изо дня в день. Надо из себя выдавливать человека - по капле, по килограмму, по куску жира. С едой, как же еще выдавливать. Возгонять в дух, хотя бы и вонючий.

Ведь открывался еще и неизведанный континент болезней и немощи. Сегодня у нее болит спина, завтра у него кровотечение. Романтика бездны, чего скрывать. Думать о смерти, переживать смерть это вредная привычка? Жуткая жажда сна перешла из глаз, из головы - в сердце, в грудь, нет сил. Кажется, он уже спал. Ты понимаешь, говорил он ей, завтра будет солнце, все и случится. А пока что это специальная сюжетная задержка, как лекция священника в храме перед любовным свиданием Эммы Бовари и Леона. Думаешь, ночь сама по себе, ан нет, это филологические брежневские годы тревожат напрасно нажитым контекстом безвременья. Странно, здоровый лысый дядька, а стихи пишет. Или накручивает километровые графоманские круги, как на стадионе, вокруг себя. Что-то выкрикивали старушки, сидевшие на лавочке перед подъездом. Воздух поднимал их слова и шепот к вершине здания, с которой была видна бездна. Трогательно, смешно, великолепно, как она голой ладошкой закрывает всю разверстую себя, куда он готов удалиться навсегда.

Когда-то он говорил, что может уснуть на ходу и продолжать идти. Она не верила, но сейчас, кажется, так и было. Сон - приватное пространство, ничего не поделаешь, право имеет. Гавриил и наяву пишет и говорит так, будто обращается не к тем, к кому обращается, а к кому-то еще, хотя бы, к себе самому. Ему не надо мешать. Человек сложнее любой любви к себе. Он умирает и крутится на постели, хотя бы никакой постели не было. А в себя приходит лишь от слов, которые сам вдруг произнесет, удивляясь.

Она верила в эти слова. Если он приходит от них в себя, может, еще кто-то придет. Чтобы разбудить спящего, надо произнести его имя. Но теперь все перепуталось, никто не помнит своего имени. Падал снег, а слева был овраг, и ручей в нем не замерзал, сколько они тут жили.

В первом доме за высоким забором жил бандит. Раньше сюда приезжали черные джипы то ли на разборку, то ли на выпивку. Хозяин перебрался в Испанию, а дом стоит, и что-то там за забором шевелится. В соседнем дворце жил футболист. Никто уже не помнил, когда и за кого он играл, и самого его никто не видел, но так называли. Следующий дом с галереей и летним садом принадлежал грузину, имя которого она запамятовала и дальнейшей судьбы не знала. Но так уж нынче выглядит набросок этнографического очерка. Может, здесь давно уже поселилось начальство: чекисты, налоговики, судьи, кто их проверит и исповедует? Нет таких с мышцей сильной. Потому жизнь засекречена, ее как бы нет. Ее и не будет. Уйдут, вымрут без следа. Гавриил говорил, что скоро придут сюда первопроходцы, Россию откроют, и белое пятно на карте мира будет заштриховано. А пока что тут холуйская нелюдь.

Если так думать все время, то и жить не стоит, осторожно говорила она, но чего тут скажешь. Магазины работают, в них продается еда и товары, о которых раньше мечтали. А люди едят друг друга от сытости. Это как детям выросшим мешаешь, потому что над взрослыми ними никого не может быть. И старушку зря порешили. Человек, как опухоль, гной сам притягивается. Он говорит, что надо бежать от людей, но для женщины это невозможно, она вот бежит с Гавриилом, а куда видно будет.

Это ведь еще Делез говорил, что с животными нельзя устанавливать человеческих отношений. С ними человек должен устанавливать животные отношения, и тогда всем будет хорошо. Это и про нас сказано. Потому что в России с людьми нельзя устанавливать человеческие отношения, говорит Гавриил. И пусть он говорит как во сне, но он говорит правду, и снег тает на его горячем лбу, потому что, пока думает, он еще живой, и он будет думать, пока живой, она уж постарается.

От ходьбы они совсем распарились. Тут среди домов, деревьев, низины свой микроклимат. Воздух как в бане. И еще снег в тишине падает. Так хорошо, будто заранее уже вспоминаешь эту прогулку. Вы никуда и ни от кого не бежите. Заодно смутно вспоминая давние прогулки в таком же лесу. И как бы стремясь к ним в будущем, которое вот оно, - раскрывается перед ними сейчас. Даже в ушах давит. Она сняла платок с головы, разбросала волосы. Весной не пахнет, нет, а землей пахнет. Где это она прочитала: раб обладает социальным статусом, освобожденный раб – нет. И это повод для элегической печали, а в России для бунта.

Тоска освобожденных рабов. В тишине даже кажется, что слышишь, как журчит вода, или это звезды шуршат, потом оказывается, что джинсы трутся с таким странным звуком. Здесь слишком мало ощущений и выдумываешь то, чего нет. Отсюда это непрерывное, утомительное течение мыслей ни о чем. Другое дело, созерцание бедного пейзажа, который с возрастом просто в зубах встревает, спичкой не вытащишь. Должно быть что-то третье. Любовь, конечно. Но что такое любовь, из чего она состоит? Они придут в дом, лягут на эти холодные простыни, он накроет ее своим телом, и она растворится в нем. Это отдых, высшая точка жизни, кусок тончайшего мяса, что на гарнир? Не разговоры, нет, хоть они тоже.

Глупость, но, если прислушаться, слышно, как ворочаются под землей покойники. Никто не слышит? Уже и в «Живом журнале» переговариваются в стиле «бобок». И видны их рокировки с бледной немочью. За городом все слышнее. Урчат, как в животе у земли. Сомнамбулы, пьют кровь населения. Осторожно надо. Дикая хря кругом. Живые с мертвыми играют в шахматы с перебеганием, странные правила. Вот они с Гавриилом вроде либералы и за мертвых, а никогда не перебегут оттуда, где поставлены. Страшны ходячие мертвяки в виде людей, а она не боится, - технически разыгранный эндшпиль много значит.

В школе ходила в шахматную секцию, была влюблена в тренера. Звали его Рудольф Матвеевич. Коллеги называли Рудиком, а для нее он был Сократ и Гегель вместе взятые. До сих пор помнит окончание, - ладья со слоном против ладьи. Цусимская битва. Но все было фетишем: писатели, дебюты, жизнь людей. Имена знала, в разговоре производила впечатление умными словами: «Борхес, схевенингенский вариант, синдром Аспергера, инвенции Баха», а внутрь пролезть не удавалось. Гениальная жизнь с ее восторгами творчества, в которые периодически вникала, оставалась недостижимой.

Ей было двенадцать, Рудику двадцать пять, какое счастье, что он так и остался идеалом, к тому же, как она сейчас понимает, выпивающим даже и на занятиях. Лучше бы и вовсе плюнуть на людей, занявшись самой музыкой, шахматами, словесностью, математикой, архитектурой, - уйдя в предмет. Но восторг ведь возникает через людей, горит нежным пламенем исходящего духа. Кто размножается как животное, тот и умирает как животное. Чего это она вдруг вспомнила.

В чужой сон нельзя входить, разорвет на части. Гавриил там, вполне владея собой, писал книгу, полную тонких мыслей и наблюдений. Он таился, не выставляя себя на позорище другим ни словом, ни делом. И уже сама эта потаенность казалась важной, осмысленной. Жужжал самолет, прячась своим мелким светом в звездах, маленький Кеплер сидел на снежинке, меряясь с ней своим математическим аппаратом, кустарник окружил себя сугробами по пояс.

- …Ты что, спишь? Я говорю, мы уже пришли. Вон дом. Кажется, все спокойно, злодейских следов не видно.

Да, все, вроде, было на месте. Сначала запах дома. Потом свет зажгли. Включили газовый нагреватель, газовую плиту, чтобы кухню прогреть. И не в постель бросились, а она стала разбираться, какую поставить музыку, пока ужин будет готовиться. Он стал раскладывать бумаги, наброски к биографии. И только потом включил ноутбук. Хоть интернета пока нет, а весь архив там. Семья, ранняя память, берег Куры, Тифлис, закавказская железная дорога, тети и дяди, игры с братьями и сестрами, нечеловеческая начитанность, спровоцированная отцом и «тайным обществом умных людей 1870-80-х годов», которое Гавриил исчислил для вящего сюжетного наслаждения.

Нам некуда податься, кроме как в предмет изучения. Восторг придет по ходу дела, нас не касается. О диких рылах, лезущих в окно и в сознание, они между собой не говорили. И вообще, каждая минута, оторванная от занятий, раздражает невыносимо. Любовь это, в конце концов, форсирование себя. Нежным говорком закрываешься от мира, притягивая нетвердые, а точнее, скважистые, как назвал их профессор Флоренский, тела. В каждом есть свои дырки, куда можно налить миро или яд, как в ухо папаше Гамлету. Вошли друг в друга, оставшись собой. Но, так как родные, то простили друг другу.

Он отлично себя чувствовал. Самое время для книги. И дело не в книге, потому что никакой книги и нет. Нет договора, и никто не узнает о ней, даже если напишет. У него с десяток таких замыслов, и, хоть этот любимый, но так и пропадет. Да и никто ничего не читает и не прочтет. Дело не в книге, а в том, что он чувствует себя в силах. И если не сейчас нахлобучить небо на землю по самые окорока, то когда же. Причем, нахлобучивать по частям и в подробностях. В молчании дело делается. Он очищал себя долго и плохо, но без перерыва. И даже старушка, попавшись под руку, в ход пошла. Только не расслабляться, не спускать накопленную энергию тела в пустые разговоры.

В новостях передали, что взорвалось солнце, и затянувшаяся пауза с предыдущего цикла активности, закончившегося русским дефолтом и сочинением «Записок человека в третьем лице», видимо, завершается. Что-то да будет! Хорошее самочувствие верный признак скорой смерти, - бормотали старушки, сидя перед подъездом.

Давным-давно он взял ее с собой в это земное плавание, которого уже не замечаешь, привыкнув к каждодневному покачиванию. Приближается время взлетать. Говоря о себе, имеешь в виду двоих. Как бывшей рыбе обращаться в рептилию, а той оперяться и – на взлет! Ого-го! Кажется, солнышко не на шутку разыгралось, треснуло и взорвалось, почувствовал Гавриил. Заодно он теперь знает, что делать, когда выходит на улицу. А то сперва свежий воздух щенячьей радости, а потом пыльным мешком бессмыслицы по мозгам. А теперь – вот он, вот они вдвоем. Ну-ка, глубокий вдох и ручками помахать. Он давно уже их не скрещивает, как и ноги. Постоянная готовность №1.

- Я разогрею блины с творогом, тут в морозилке, хорошо, ты будешь?

- Да, да, да, конечно.

Ходишь всегда по делам: на работу, в магазин, на свидание, на прогулку, на концерт, выставку, к друзьям, неважно. А тут они - в промежутке. Где или все самое важное, или смерть.

- А ты все окна закрыла, чтобы снаружи свет не был виден?

- Закрыла, не волнуйся.

- А утром можно будет раздернуть. Вряд ли кто-то знает, что мы здесь, но, на всякий случай

- Да, не волнуйся. Занимайся спокойно.

- Мы вместе займемся после ужина, правда ведь?

- Конечно, как ты захочешь.

- Понимаешь, если все накроется, - я землю имею в виду с этим самым человечеством, - то хорошо бы в этот момент находиться среди тех, кто наблюдает. Непонятно зачем, но в этом есть хоть какое-то достоинство.

- Ну, ты напрасно так. Только себя взвинчиваешь. Вспомни, говорил, что рубль упадет, и все правительство сбежит за границу, то евро упадет. Нам с тобой никак пророчество не дается.

- Хорошо, ладно. Ты права. Но… забыл, что хотел сказать… А, да. Вселенная так устроена, что мы продолжаем наблюдать за ней даже в то время, когда ни нас, ни ее уже, возможно, не существует. Недавно озвучили научную гипотезу, что наша вселенная, возможно, находится в черной дыре. Конец света наступил, а мы доживаем себе, как ни в чем не бывало. Для философа немного оскорбительно.

- Не знаю, ты иногда увлекаешься. Помнишь, как говорил, что русская коррупция приведет к уничтожению мировых денег. И вообще сам меня учил, что не надо спешить утверждать то, чего не можешь доказать. Видишь, я запомнила.

- Ты так говоришь, будто это я устраиваю конец света и крах денег. Я просто рассуждаю.

- А я считаю, что мы хотим то, о чем думаем и о чем говорим. Говоришь о конце света, значит, каким-то боком хочешь его. По-моему, это очевидно.

- Это тоже гипотеза. А вот то, что «картинка» (новомодным движением пальцев он отметил кавычки) рвется постоянно, и мы уже к этому привыкли, мол, меньше пить надо, и тогда труха, вата и чья-то похабная рожа не будут нагло лезть в прореху – это уже медицинский факт. Ладно, извини, не буду тебе мешать.

Вокруг много Мережковских, Розановы, Вяч. Иванов с семьей, разные Гершензоны (еврей один, а производит в тонком православном сознании целую смуту), не говоря про Бердяевых, а там уж целый сонм более близких знакомых во главе с Ельчаниновым и Новоселовым, например. Все, - живые, умершие, – сплетены в один клубок, активизируя умственную деятельность. Начать с исправления технических параметров вещей. Выявить их вещество и придать им достойную форму. Россия тем и притягивает, что нуждается в тотальном усовершенствовании. Проблем смысла лучше не касаться, - чума и мартышкин труд. Выявив конструктивные элементы, жать на реперные точки и сравнивать с температурой среды.

Почему размышление погружает нас в некое подобие сна? Откуда здесь снег, кто все эти люди? Только что он шел по широкой просеке, уставленной вышками электропередачи, единственное место, где нельзя строить коттеджи с запахом ворованной нефти. А теперь тычется, чтобы избегнуть опасности. Вот сколько времени у каждого из нас, - включая эту минуту, - чтобы не быть убитыми. Чего же себе думаем?

- Сделай потише телевизор, мало ли что. Или возьми себе наушники, там где-то были. Группу захвата вряд ли пришлют, а все спокойней.

- Тут фильм с Мадяновым и Стычкиным.

- Отлично, хоть не знаю, кто это, а все лучше не привлекать внимания.

- Да, да, сейчас сделаю. Ты еще не очень голоден, а то поешь блины со сметаной?

Как ту старушку звали, - Софья Власьевна, Анна Андреевна, Наталья Дмитриевна? Уже неважно. Главное, что символическая, а они ее укокошили, и следователь Лаврентий Виссарионович, - надо же такое учудить! – завел дело, и пустил по следу легавых. Что они сделали? Сказали в ответ на ее стенания о высоком (или низком?) давлении, и что она может умереть (повторялось последние пять лет с периодичностью раз в три дня) – оставьте мертвым хоронить своих мертвецов? Да, преступление. И наказание им последует от их собственных детей, поэтому и умереть надо вместе, не оставляя один другого на растерзание. Это жизнь, да. Каждую минуту о тебе помним. Но вот эта сволочь следователь шьет им уголовное дело. И пока они не выбьют из них те два миллиона, которых у них нет и быть не может, они в покое не оставят. А квартира, скажут? Продайте квартиру, как раз хватит и еще останется. У них там бизнес. Гавриил только подумал обо всей этой цепочке, его вырвало сразу. Ладно, что выбежать успел на снег, и что она не слышала, а то разволнуется. Хорошая рвота, зеленая, аж скрючило, лбом в снег. Плевать. Лишь бы не достали. Рождаемся и живем с ужасом погони. Только бы не попасть в их руки.

Он не говорит, что именно здесь над Россией небо прорешистей всего, и поэтому можно, уцепившись, попробовать опустить его, словно жалюзи. Но люди – да, страшнее, и небо потому ближе, чем смерть. Загадка эволюции и второго пришествия близка к разгадке. Не птицы, но - ангелы, - выше птиц. А полеты в космос путь, ведущий совсем к иному.

Она спросила, хорошо ли он погулял? Ответил, что да, на улице стало тихо. Если к утру занесет все следы, совсем будет хорошо. Светомаскировка тоже срабатывает. Как будто в доме нет никого. У соседей тоже все темно. Сознание работает, значит, время еще есть. Пока гонялись за беспамятной старухой, Гавриил понял, что такое диалог с полувменяемым собеседником. Сегодня все очень хорошо. Завтра все очень плохо. Живешь моментами, что не связаны друг с другом. Весь мир движется к этому состоянию. Можно говорить о вчера, о том, что было тысячу или миллион лет назад, но никто не ощутит, что это такое. Только сделают вид. А если все невменяемые, ведешь диалог с самим собой. И это - шизофрения, хотя бы вас с женой было двое.

О характере секретных работ на военное ведомство, которые вел ПФ во второй половине 20-х годов, ничего не известно. Он написал о них, заполняя бланк допроса при аресте весной 28 года. Что-то связанное с электричеством, материаловедением, радио? Когда его выслали в Нижний Новгород, им очень заинтересовались в тамошней Радиолаборатории. Или попытаться вычислить искомое по его многочисленным статьям в «Технической энциклопедии», которую возглавлял старый большевик Мартенс, обращавшийся к начальству по поводу освобождения ПФ как замечательного ученого и ценного кадра. На него и впрямь взвалили гигантскую работу. Когда через несколько месяцев ПФ вернули из Нижнего в Москву, он заметил: «Был в ссылке, вернулся на каторгу».

Что известно? Несколько туманных слухов. Якобы сказал старшему сыну, что может сделать смертоносное оружие, но не станет. И слова жены после войны, что хорошо, что Павлика уже нет, а то заставили бы делать атомную бомбу. Что он испытывал, новые материалы? Уничтожение ученых и инженеров, работа над атомной бомбой – прикрыла пеплом разработки русских ученых 1920-х годов. Статья ПФ об огнеупорных материалах - как введение к изучению проблем геенны огненной? О Боже, что же он, Гавриил, такой идиот! Сам по себе мозг не строг, извилист. Горб последнего позвонка, ушедшего в череп, излечит лишь наука.

Вместе с В. В. Максоровым ПФ получает в 1928 году среди прочих патентов и патент на изобретение способа приготовления пластмассы. В те же дни в «Известиях» журналист Абрам Аграновский, отец журналистов Анатолия и Валерия Аграновских, разоблачает затаившееся в «двух часах езды от столицы крепкое ядро сиятельной черной сотни», после чего следует первый арест ПФ (если не считать заключения в Таганку в 1906 году) и ссылка в Нижний Новгород. Мир тесен, тесен. Гавриил несколько раз общался с его внуком, музыкантом и доктором Алексеем Аграновским.

- Извини, - говорит она, - что я переодеваюсь. Просто надо подмыться с дороги и трусики постирать.

Но ведь никогда она ничего не делает просто так. Да и кого это, кроме них, касается.

- Знаешь, - сказал он ей, когда они лежали, глядя в окно на замерзший фонарь, мимо которого плыли снежинки, - я их так ненавижу, что, если бы у нас было оружие, хорошо подумал бы, а не отстреливаться ли от них, чем дать себя схватить.

- Не дай Бог, - сказала она, кажется, уже засыпая.

- Да, надо обдумать.

Сколько бы не было сил, они куда-то деваются. Истекают со временем. Остается одна решимость, но и ее надо укреплять в колхозе. Менять на трудодни. Помня, что люди все равно тебя не поймут, потому что бригадир выбил из них лишнее измерение бытия в виде нюха, интуиции, откровений. Отсюда и «чрезмерность» многих высказываний ПФ, он никак не впишется в «норму», влипает в странную компанию, хоть все время молчи. Люди не понимают его, начиная с собственного отца, семьи, братьев, детей и внуков. Вопрос, понимал ли его Господь? Но кто призовет Его к ответу…

Итак, ясно: самооборона без оружия. В такие минуты его встряхивает как исландский вулкан Эйяфьятлайокудль. Все, что он может, это выбросить в атмосферу тучу пепла, тучу слов. Неужто это и называется – зацепиться за небо? Как сказал мудрец, если плыть по реке, то обязательно проплывешь мимо сидящего на берегу мудака, который считает тебя своим врагом. Вот и в заднице начинает свербить, - то ли геморрой, то ли сопло перед взлетом. В любом случае, вечной жизни нет. Придется рвать когти немедленно. Гавриил с детства привык засыпать в предощущении катастрофы.

И вот все покидают сознания из-за профилактических работ. Если же остаться стоять за дверью, то можно проникнуть в пустое сознание в виде вируса. In vivo, а не in vitro. Очень вовремя проник. Обнаружил там старуху, которая металась в поисках выхода, но и чтобы сделать какую-то пакость. А самое ужасное, что она не давала ему жить, и надо было немедленно выйти, а некуда. То есть не деньги и не наследство, не жалкие гроши, а химически чистая злоба, вот это что. Во сне прямо трясся, боялся, что жену разбудит. А тут еще сердце так забормотало, что весь ушел в него. Радовался еще, что не желудок, дурачок. Сотрясся и помер. Хорошо, что во сне.

Старуха - это нарочно, говорил Федя, чтобы все думали, что он на ней помешался, а ничего не было. Ничего и не было. Его не касается. Он пишет книгу. Думает. Много прекрасного чтения. А ночью приходится потеть умом в кошмарах. Сам виноват: дал им с собой говорить на их уровне. Потом весь сошел в сердце, о старухе забыл думать. Тахикардия, ага. Не люди абсурдны, а события прут мимо логики. «Формула-1», а ты сошел с круга, резину мозга не поменял на пит-стопе. Кто-то говорил, что, если без таблеток, то сразу поул-позишн проигрываешь, но он плевал. В Москве можно гонять только по кругам, потому что она выстроена в форме паутины. В центре ее – Кремль с главпауком. Кто бы не наследовал должность, он – главный паук. Перед ним, кажется ему, вселенная. И мух уйма, как покойный Вагрич писал. Высохшие тельца вывозят на кладбища и в крематорий. В последнее время все больше. Но муха, на которую охотятся, поначалу возбухает от страха и энергии, с которой пытается спастись. Тем вкуснее ее культурная составляющая.

Потом они бежали одним толстым телом, говоря, что надо худеть, и как хорошо, что бегают. И руки не сжимают, к лицу не прикладывают, - открыли их и что-то впитывают из воздуха. Не начало ли это полета. Вот и ПФ после революции 1917 года становится анархистом. Тайным монархоанархистом. Потом начинается извержение вулкана Эйяфьятлайокуль, а у них два билета в Одессу, где в самом шикарном отеле на берегу моря в Аркадии за ними забронирован номер. Там конференция по Флоренскому, и будут оглашены какие-то совершенно сногсшибательные сведения и документы. Только для своих. Но европейские аэропорты закрыты, все полеты отменены, потому что вулканическая пыль, попадая в двигатели самолеты, вырубает их напрочь, как произошло в 1982 году с британским Боингом, следовавшим из Лондона в Окленд. Но, когда они приезжают в Шереметьево, оказывается, что Одесса только что открыла свой аэропорт. Служащая тайком им сообщает, что надо дождаться оттуда прилета Боинга, на котором они отправятся по назначению. Поэтому они проходят регистрацию и, когда рейс откладывается с 21.40 на 22.10, потом на 22.30, потом на 23.05, они воспринимают это достаточно спокойно. Он читает, она разговаривает с какими-то полузнакомыми людьми. Людей, кстати, почти нет. Если самолет полетит, то практически пустой. Но тут рейс переносят еще раз, уже на 6.10 утра. Можно надеяться, что им дадут номер в гостинице аэропорта. Во всяком случае, обязаны. Они могут на этом настаивать. Но, оказывается, никто им никакой гостиницы не даст. Тут его начинает бить нервный мандраж. Ночь, кругом все чужое, как в пионерском лагере, где у него сразу повысилась температуру, и он провел первую ночь в пустом боксе для заразных детей. Мышцы предплечий неприятно ноют. Кто-то предлагает лететь в Киев на этот же билет. Мол, проведут без всяких формальностей из-за форс-мажорных обстоятельств. Можно позвонить знакомым, говорит жена, она встретят ночью и перевезут на автовокзал. А оттуда, говорят, есть ночной автобусный рейс до Одессы. Всего за пять часов. Или даже заказать за двести долларов маршрутку. И утром добрались бы до Аркадии. Потратились бы, конечно, но зато какая ночь приключений. И все еще вполне может хорошо кончиться. Он на распутье, но знакомая волна событий уже подхватывает его. Они бегут в киевский самолет. Все уже сидят в салоне. При отмене нескольких сотен рейсов небольшой самолет и так практически пуст. Они вжимаются в кресла. Она крепко держит его за руку. Они летят неведомо куда. «Ты поспи», - говорит она. Он смотрит на нее: она же знает, что он не может спать в дороге. Она не могла бы этого сказать! От ужаса он просыпается. У него чешутся икры ног, как бывает при потрясениях во сне. Но при этом они продолжают ехать, пересаживаясь с самолета на машину, на автобус, опять на машину, - кругом все время люди, ночь не кончается, пахнет гарью от вулканической пыли. Самое страшное - это, добравшись до места, узнать, что никакой Аркадии нет. Но и это не важно, потому что во сне у него есть такие специальные места, связанные с морем, с набережной, где прямо на песке загорают люди, с вокзалом, где не понять, куда какой поезд отправляется, с рестораном, расположенным прямо на воде, где капитаны в белых фуражках пьют коньяк, где чистые скатерти, а они вдвоем пьют вино и счастливы, что – вместе, и это главное, хоть очень сильно пахнет бензином.

Он проснулся от сильного запаха выхлопных газов. В дачном-то поселке. Выскочил из-под одеяла, стараясь ее не разбудить, и босиком подошел к занавешенному окну, чуть отодвинув краешек. За голыми деревьями участка и за кривым штакетником стояла металлическая машина с поворачивающимися антеннами. Такую он видел однажды, когда к ним в редакцию приезжал для интервью Борис Березовский. За десять минут до его появления во двор редакции на Гончарной въехал такой же автомобиль и так же крутил антеннами. Он взял свой мобильный, лежавший на столе, и отключил его. Потом вернулся к ней и шепотом спросил, где ее мобильный. «В пальто, - сказала она спросонья, - а что такое?» - «Дай я, на всякий случай, его отключу. Береженого Бог бережет». – «А что случилось?» - «Да какая-то машина перед домом антенны крутит». – «Ты что?!»

Она вскочила с кровати, голая пробежала к окну, отвернув узкую полоску. «Осторожно, - сказал он. – Мало ли. Может, в бинокль смотрят». – «Не верю, - сказала она. – Какой ужас. Не верю». Он нашел ее мобильный, отключил. Компьютеры выключены. Да нет, он тоже не верит. Сколько тут метров до них, - двадцать, тридцать? Следов не видно, снегом занесло. Или все-таки видно? Нет, не может быть. Как говорил Порфирий, не надо быть бабочкой на свечке. Они не бабочка. Мало ли кто тут поблизости живет. Не по их же душу все это.

- Что будем делать? – спросила она.

- Ничего. Полежим еще немного вместе. А потом позавтракаем. Дверь заперта, закрыта на засов. Днем бить окна и лезть в них они вряд ли будут.

- А почему ты говоришь шепотом?

- Потому что в доме никого нет. В крайнем случае, будем отступать через террасу. На крышу не полезем, хорошо? Давай лучше полежим.

- Ты что, у меня сразу все настроение пропало. Да и у тебя смотри, как левая рука дрожит.

- Так она специально дрожит! Для тебя дрожит. Фаллоимитатор дрожит.

Глубоко выдохнуть и делать вид, что ничего не происходит. У тебя свои задачи, роман писать. Вряд ли на включенный компьютер они реагируют. Но пока можно поставить чайник на газовую плиту. Сделать зарядку. Сварить два яйца на завтрак. Хлеба нет. А вот и не надо. Потом макароны сварят. Ну, перенесет компьютер в дальнюю от входа комнату. С той стороны дома, что выходит к оврагу. Он все пытался вспомнить, о чем сейчас пишет. Что-то ему приснилось. Да, про брата Анны Михайловны Флоренской – Василия Михайловича Гиацинтова, интимного друга ПФ, про которого (?) Василий Розанов писал в письме ПФ 1916 года, что тот, мол, трагически погиб, и что же это на бедолагу ПФ сплошные горести обрушиваются, никак в самом ПФ что-то неладно. А на самом деле, вроде, и не погиб, а в середине 20-х работал лаборантом в возглавляемом ПФ отделе материаловедения всесоюзного электротехнического института. И помогал открывать способы изготовления масс из древесной смолы для заливки, по которым, правда, так и не удалось получить патента. Нет, о чем-то другом еще хотел писать. Памяти никакой.

- Подойди сюда, быстро, - прошептала жена, стоявшая у закрытого плотной занавесью окна.

Он подошел и увидел, как из кузова железной машины с антеннами выкатили носилки на колесиках. Два милиционера в форме отбросили простыню, которой было накрыто тело лежащего на носилках и помогли ему сесть. Это была – старуха!

- Ну, хорошо, - сказал Гавриил, - значит, жива. И сил много, если смогла в такую даль доехать.

Милиционеры что-то ей говорили, потом один стал вертеть тележку, а другой поддерживал старухе голову, чтобы она видела окружающее. Но та, кажется, ничего не хотела видеть, и все норовила голову уронить вниз. Так они пробарахтались несколько минут. Потом старуха опять легла, а мужчины в форме закурили и стали что-то обсуждать друг с другом. Потом бросили окурки в снег и, сплюнув, вкатили носилки обратно в кузов. Сели в кабину, и бронированное чудище тихо поехало по заснеженной дороге между дачных заборов. Невысокое солнце очень красиво все освещало. И небо такое чистое, что кажется до весны не так далеко. Мороз и солнце.

Они как-то синхронно вдвоем выдохнули.

- Дать тебе валидол, - спросил он.

- Дай.

- И я себе возьму.

- Как ты думаешь, это уже все?

- Нет, думаю, что это только начало.

- Ты что, ее тогда ударил?

- Нет, конечно. Хотя… не помню. Наверное, нет. Впрочем, какая разница. Я в себе уже что-то решил, и этого довольно.

- Не кричи так. Они еще далеко не уехали.

- Извини, - он даже рассмеялся.

А что это за патент на «Аидограф»: фотоаппарат, бесшумно снимающий в полной темноте? А еще «на обработку древесины для специальных целей»? Танки, что ли, задумали делать из сверхпрочной древесины? Пропитывая под давлением бакелитовой смолой до твердости черного или красного дерева, а то и пуще этого. Где оно сейчас, то дерево?

- Помнишь, ты говорил про муху, которую ловишь перед инсультом, - сказала вдруг она. – Для меня эта старуха как та муха. А хуже всего, что мы сами скоро будем как эта старуха. Если кто-то из нас останется один, то его тоже будут давить, как ее.

- Еще один аргумент в пользу Бонни и Клайд. Старуха сумасшедшая. И я уже, по твоим словам, тоже потихоньку схожу с ума. Хоть я сам уверен, что это мир вокруг стал ненормальным. Все эти путины, чекисты, воры, бандиты, невменяемые лжецы, - это они уроды, а не я. Верный признак, что меня пора фиксировать.

- По-моему, это ты считаешь, что я ненормальная. И свои взгляды приписываешь мне.

- Ну, вот видишь, тем более.

- Ладно, не будем ругаться. – Она обняла его, и они так стояли, не двигаясь. Пока у нее не отказала спина. И она, застонав, не легла на коврик на полу. – Совсем плохая стала.

Что делать, непонятно.

- Так ведь это она себя ударила, - воскликнула она так, что поясницу совсем пронзило болью. – О-о-о! До меня только что дошло. Почему ты сразу мне не сказал?

- А что это меняет, - сказал он.

Перед снегопадом

28 января. День Павла Фивейского таил, говорят, засады и происки мелких и темных сил. Зима этот год была разнообразная из-за обильных снегопадов и умеренно холодного января, который возобновлял память о каких-то прежних, морозных и благословенных молодостью зимах. Где-то там, вдали таились ливни, заморозки, жара, тихие весенние вечера, здесь же все застыло в видимом однообразии, на фоне которого особо дергалось и подпрыгивалось.

Зима, медвежья охота, гончие, - где это все, спрашиваешь себя, радуясь, что ничего нет. Более того, жизнь как-то шла вразнобой, он успевал сделать то, что наметил, но как-то неупорядоченно в главном. У нее тоже возникали какие-то несуразицы в желании сделать другим лучше, обломы и даже оскорбления с их стороны. Он надевал на себя домашнюю кофту, и было жарко. Снимал, - и холодно. Так и она слишком, казалось, была возбуждена, чтобы не упасть внезапно духом. И падала духом, и старалась еще большим возбуждением компенсировать этот упадок.

Было что-то нервическое в самом воздухе, в том холодном раздражении, с которым он бросался в лицо, когда выходишь на улицу. Далее приходилось отвлекаться на лед под ногами. Некоторые места на дороге просто нельзя было пройти иначе как мелкими шаркающими шажками. Когда набрасывал капюшон, становилось жарко, когда снимал, в первую минуту становилось приятно, а затем холодно и нехорошо. Ко всему еще взгляд расплывался, он давно обратил внимание, что стал хуже видеть, но ему казалось, что это та невнимательность к окружающему, которая возникает из-за нехорошести этого окружающего.

Еще не хватало, что начнет ломить в плечах, прислушивался он к своим ощущениям. Вечер, в который ему предстояло теперь окунаться, виделся ему враждебным и суетно ненужным. Он должен был идти на некое мероприятие, где опасался увидеть одних чужих лиц, а оттого, как часто бывает, и рюмка с бутербродом не полезут в рот. И вообще все будет плохо и непонятно зачем. Настроение уж очень вибрировало. К тому же темнело, по-прежнему, рано.

Неужели вечера в гостиных не зависят от времени года, от того, холодно или нет на улице, он не мог в это поверить, хоть это было так. Внутри всегда одно время года, которое он бы рад был назвать отсутствующим, да не мог. Он читал в книге про открытую форточку и чувствовал, что откуда-то дует. Он читал о чьем-то бреде во время родильной горячки и плакал. Он вспомнил, что зима это какое-то особое время для чтения, будто родничок в голове открывается для влияния небес, но знал, что его мозг закрыт, как был.

Включив новости, услышал, что в этот день колдуны могут передавать свое умение, и надо бояться порчи, которую могут на тебя наслать. Можно измерять время количеством выкуренных сигарет, проеханных километров, для него существовало только количество строчек, с помощью которого он добирался от одного берега до другого, не потонув. Он обратил внимание, что стержни в ручках заканчивались одни за другими. Нечем было писать. Внутри него все дрожало. Он велел закладывать карету и начал собираться.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений