Игорь Шевелев

Девы бледной луны

Двадцать девятая большая глава «Года одиночества»

I.

И она, и Марина попали в гости случайно, это судьба. И что обе без мужей, оставшихся дома. Марина поразила ее своим лицом или выражением глаз, или сказала что- то, она уже не помнила. Но, говоря с ней, она испытала необычайное чувство. Преодолев себя, коснулась ее руки, и та не отстранилась. Оказалось, что Марина пишет стихи. Как бы прямо противоположные ее гениальной тезке. В несколько строчек, предельно откровенные и такие эротические, что она и не подозревала, что такое возможно. Запредельно и не пошло. Прочитав их ей на ухо, увидев реакцию, Марина сказала, что в жизни она другая, чем та, что внутри, и разъединение их и есть ее жизнь. Это ее тоже поразило как совершенно личное. Она так и не поняла, чем занимается Марина помимо стихов, но это и неважно было. Кажется, что- то с психологией. Они обменялись телефонами, домой она шла бессознательно улыбаясь, и не успела открыть дверь и раздеться, как Марина ей позвонила. Буквально какая- то ерунда, но говорили минут сорок и распрощались только потому, что у обеих мужьям понадобился телефон. Это не объяснить. И потом вдруг возникло это словечко: "тайная жизнь". Это когда она сказала, что могли бы встретиться завтра у нее в офисе, а Марина сказала, что не хочет в казенной обстановке. И обеим одновременно пришла идея снять квартирку и встречаться там.

Через неделю она рассказала Марине о своих тайных планах и не ошиблась. Марина высказала такие замечания, что сама она никогда бы до них не доперла. Да, нужны деньги, но они сейчас связаны с такой грязью, что себе будет дороже. Нужны обходные пути, прежде всего, люди. Не известные, не высокопоставленные - просто нормальные, хорошие люди. Такие есть. И кто как ни женщина может их найти, почувствовать. И тут они тоже выступают заодно. Она так возбудилась, что ночью замучила мужа, а потом все равно не могла заснуть, наглоталась валерьяны с корвалолом, увидела во сне что- то очень хорошее, но забыла что.

29.1. Когда женщина думает о тайном обществе, она представляет себе, сколько мужчин соединит собой в длинную цепочку братства, где все знают ее, но не подозревают друг о друге. Они долго обсуждали это между собой с точки зрения химической формулы: Марина по первому образованию была связана с биологическим аспектом информатики или с чем-то подобным. Зато женщины будут знать друг друга, а через себя и все мужское сообщество. Несколько тысячелетий культурной эволюции под знаком патриархата были ошибкой или специально зашифрованной ложью. На самом деле, говорила она, все было не так. И довольно толково объясняла, как именно было.

Иногда ей казалось, что они плывут по поверхности, как какие-нибудь водомерки, но, возможно, что так и надо было. Она читала книги, ей даже было интересно, но они словно скользили по ней, не оставаясь в памяти, ничего в ней не меняя. Зачем тогда и читать. Так получилось, что женщина может быть абсолютно свободна только в своей любви. Причем, в той, которую сама выбрала. Тогда ей нет удержу.

Она часто вспоминала слова мужа, что когда он ее видит, он чувствует давление воздуха, не дающего ему с ней соединиться. Когда она была с Мариной, воздух им не мешал. И ничто не мешало.

Она пришла в ужас от рассказа мужа о том, как, чем и что любят мужчины. И не потому, что это было постыдно, а потому, что выдавало существ совершенно иной природы. Это инопланетяне или какой-то другой вид антропоса. Кто бы мог подумать, что внешняя схожесть обрывается внутренней пропастью. Они долго обсуждали это вместе с подругой, и та приблизительно описала, как и что. Ужасней всего показалось ей то, что все книги написаны мужчинами и, стало быть, совершенно не о том. Поэтому, наверное, она и читать их не может. Глаза скользят, а сердцу без разницы. Стихи Марины она воспринимала совсем иначе, как собственные. Хоть здесь она прикоснулась настоящей любви. В земных условиях, как она поняла, это было чудом.

Первое время они избегали разговоров о том, как устроить свою жизнь, чтобы быть вместе. Слишком уж это было бы похоже на пустые мечтания, которыми и так были сыты по горло в семейных своих жизнях. Надо было что-то делать, а не говорить.

Марина первая ей сказала, что познакомилась в посольстве Швейцарии с каким-то малым, который показался ей шпионом, для отвода глаз занимающимся женским вопросом. Она сказала, что придет на свидание вдвоем с подругой, то есть с ней. А она сказала Марине, что всегда называет ее даже самой себе по имени, чтобы отличать от самой себя. Они встретились с ним днем в клубе ОГИ.

29.2. Шпион был иностранцем, а, стало быть, не понимал издевательских оттенков речи. Поэтому он казался настолько глупым, что они чуть ли не в лицо так его и звали– «шпионом». Конечно, эта детская жестокость выдавала в них, как сказал бы ее муж, нечистую совесть страха и желания использовать беднягу. Дурацки смеясь и подмигивая, они втайне от себя затеяли с ним опасную игру. Дуры дурами, а перед тем как взять у него изрядную сумму денег на акции, сняли квартиру, о которой никто не знал, чтобы укрыться в ней, когда придет время. Жаль, правда, что квартира была не в Париже, а еще того лучше в Лондоне, но и в 1-м Новокузнецком можно было затаиться, не привлекая внимания.

Деньги надо было брать порциями. Кто кого завлекал, было неясно, но дело шло. Сначала речь шла о газете: как бы знак легальности и в то же время желанная пропаганда половой розни, не запрещенная к тому же законом. Она рассказывала, что когда муж предлагает ей посмотреть соблазнительные картинки группового оприходования дам и прочие генитальные прелести, она ему говорит, что ей это могло быть интересно года в три, когда она ничего подобного еще не видела, а поскольку ее развитие достигло уже четырех лет, как минимум, ее больше интересуют меха, ювелирные украшения, ну, в конце концов, новые модели автомобилей. Нельзя же все время впадать в детство. Марина в ответ замечала, что после пяти лет брака, и это максимум, супруги расходятся по самой природе. Шок новизны притупляется, а все интимные ритмы направлены в разные стороны. Остается или превратиться в бревно, или, никого не боясь, стать собой.

Иногда ей казалось, что общая их тайна перед мужьями, отодвинула тех на второй план. Достаточно, что своего мужа она уже воспринимала во множественном числе. Как ни отдавай себе в этом отчет, он уже вызывал неясное раздражение тем, что был обижен ею. И бегство из дома необходимо для отчаянного ведения дел.

Шпион, на самом деле, был коммерсантом. Рассудив, что журналы читают одни женщины, он сделал вывод, что те должны заменить им разговоры друг с другом в постели – интимно и сразу обо всем. При этом он был уверен, что все должно и кончаться разговорами. Они его не переубеждали: шпион, чего с него взять, а время само усугубит разговоры в дела. Она же первая придумала приспособить к женскому журналу своего мужа, - пусть, мол, разбавляет свои энциклопедические эссенции в глянцевую водичку. Выбили огромные гонорары, напугав прижимистого швейцарца дикими русскими обычаями получать много и жить широко. Ясно было, что скоро это кончится. Муж писал, все дальше уходя в себя.

29.3. Все это было скукой старения. Поэтому время от времени хотелось вырваться. Марина уехала в Питер к подругам, о которых ей не рассказывала и куда не приглашала. Да она бы и не поехала, по дому было полно дел. Ушла днем в кино, где с трудом досидела до половины, отвыкла. Вечером с театром уже не рисковала, билет пропал зря. Зато пошла в клуб для девушек, куда ходила когда-то вдвоем с Мариной. Ни с кем не познакомилась, выпила два джина с тоником и натанцевалась как сумасшедшая. Все как рукой сняло. Пришла поздно, мама не спала, вышла в ночной рубашке, сказала, что звонил муж и что ужин на столе. Как будто не знает, что так поздно она никогда не ест.

В крови должны быть пузырьки шампанского, как она где-то прочитала. С возрастом превращаешься в наркомана жизни. Надо чем-то себя занять. Муж заболевает без компьютера. Она – без людей и впечатлений. В выходные, когда никуда не идешь, приходишь в себя лишь к часам пяти-шести. Особенно зимой, которая вся – словно бездарно проведенное одинокое воскресенье.

Сидя дома, кутаясь в кофту, пытаешься вообразить, куда же тебя тянет, чтобы не валяться на диване с женскими болями или мигренью. Есть сгустки света – концерт в консерватории, залы музея, посольский прием или прогулка по Лувру. А ее волнует сам этот другой воздух – на улице, в чужом подъезде, перед метро и внутри, в машине частника, на бульваре, в гостях у знакомых или когда просто говоришь с человеком. И только тогда ничего не болит, ты забываешь о себе, о своем теле, ты – полет. Ей двадцать семь лет, и это уже конец. Или не двадцать семь? Короче, столько, что уже надо специально вспоминать, сколько именно. Конец, конец.

А ведь женщине умирать страшнее, чем мужчине, потому что она телесно совершеннее его, и сознание этого может сделать мрак, окружающий ее, беспробудней. Тогда она спасается в телефонных разговорах со знакомыми. Нужно подумать о лошади, которая стоит в платной конюшне, где за ней ухаживает специальный человек, не на седьмом же этаже ее держать. Мать получает компенсацию от немцев за то, что в детстве была узником в украинском лагере, триста марок в месяц, надо эти деньги употребить на что-нибудь полезное, они обсуждают, например, поездку в Турцию. А тут муж пьет без просыпу, и, выпив, становится другим человеком, да и она при этом тоже. Только входит с работы, и начинается скандал. Он уже сам ищет, бедолага, куда ему к этому времени уйти из дома. Но кто его заставлял заводить себе эту любовницу, эту психически больную алкашку? Она выслушивает все подряд, как будто это говорит один человек. И про бижутерию, которая привозится из Италии, а потом разносится по знакомым. И про новый фильм.

29.4. В какой-то момент ты спускаешься сверху, как Беатриче, чтобы взять его за руку и повести за собой, показывая вокруг. Подруга ждет тебя там, где он не видит. Ты ведешь его, потому что никто, кроме тебя, его не выведет. Как бы он ни стремился найти себе отдельную квартиру и устроиться там, - это будет еще большее погружение во мрак. Ему надо показать любую травинку, ангела и человека и назвать его, иначе он пройдет мимо них.

Она сидит в своей комнате, включен телевизор. К ребенку пришла учительница английского языка, бабушка открыла ей дверь, дедушка пошел в гараж принести картошку, она хранится там в подполе. По телевизору нелегко найти что-нибудь хорошее, даже со спутниковой тарелкой. Она любит разговоры без звука или старые фильмы на английском, похожие на сообщения, смысл которых надо додумывать.

Ей нравилось, что после знакомства с Мариной все словно обрело второе измерение. Что бы она ни читала или ни видела, это должно было отпечататься в словах, обращенных к ней. Сны, газетные новости, погода и события в семье должны были получить подтверждение своего смысла в причудливом романе, который они писали с ней вдвоем. Здесь была область действий Вергилия, мага и романиста, их мужа-покровителя, бросающего ежедневную чушь в печку вселенского сюжета.

Красивая старинная английская дама ехала в поезде и говорила с джентльменом. Опять, наверное, кого-то убили и не смогли поделить наследство. Потом мама позвала к телефону. Из Питера звонила Марина. Сказала, что она в гостях, поэтому не может долго говорить по чужому телефону, а свой мобильный оставила в номере. Что очень скучает по ней, особенно ночью. И все время думает. Она думала в это время, не слушает ли мама по параллельному аппарату.

Когда, приостановившись, отдаешь себе отчет в происходящем, оказывается, что слишком мало из него годится для книжки, рисунка или любви. Разве что обычное для выходного дня музицирование за одной стеной и бесконечное долбание молотком за другой. Почти тут же позвонил он, сказал, что соскучился, хочет приехать на обед, уже купил торт (наверняка врал), повидаться с сыном, поиграть с ним в шахматы, а, главное, понежничать с ней.

Так обычно и бывает. Она не хотела врать, что у нее началось или еще не кончилось, потому что не помнила, когда врала прошлый раз и боялась наколоться. Просто сказала, что у нее болит голова, нет настроения, и вообще она хочет почитать и спокойно посмотреть телевизор. Впрочем, тут же, конечно, ей стало его жалко, и она сказала, чтобы он приезжал. И напрасно, потому что он завелся, стал кричать, что у него нет жены, ребенка и прочую ерунду. Как всегда.

29.5. Она знала за собой этот дефект: взять незнакомого человека за руку и спросить, не может ли она ему помочь? То есть она входила в особый мир своего стиха не только там, где должна была его писать – дома, в одиночестве, но и везде, на людях.

Она пришла к нему на работу, чтобы набрать текст на компьютере. Она видела, как он оживленно потерян в этой казенной обстановке, как бесконечно далек от нее. В какой-то момент ей показалось, что он сейчас убежит куда-нибудь, бросит ее, она ведь так и сказала, чтобы он беспокоился, что у нее назначено свидание недалеко. Хотя, конечно, она специально прибежала к нему.

Все-таки он пригласил ее выпить кофе. Они спустились в кафе, оформленное как вагон поезда, с металлическими столиками, с жесткими деревянными сиденьями как в старых трамваях, шедших от Сокольников, где они с первым мужем снимали квартиру, собираясь пожениться, да там же, к счастью, и разошлись.

Он сказал, что прочитал ее рассказ в стиле «декамерона наив», как она убежала от мужа к юноше, в которого влюбилась, но он оказался импотентом, и они слушали Малера. Она поправила: Глена Гульда с баховскими инвенциями. Он сказал, что его поразила само ее желание найти кого-то. От уже имеющегося или не имеющегося вообще, неважно. Найти в жизни, а не в стихах. Невероятно.

Она должна была взять его и вывести отсюда, а вместо этого ела какой-то морковный салат, и им уже несли кофе. Он признался, что на самом деле что-то внутри его мешает ему по-настоящему сблизиться с другим человеком. Что даже необходимость быть с кем-то в одной квартире в течение дня, а не то что жизни, убивает его. Что вся русская культура с ее бедами и истериками основана на нехватке жилья. Что он говорит тезисно, но развивать это ощущение нет желания. Что вообще творческий человек должен говорить внутрь себя, а не наружу.

За отсутствием ангелов мы вынуждены играть их роли, - сказала она достаточно, как ей показалось, смиренно. Она сказала, как он ждал, чтобы кто-то подошел к нему и увел за собой, дал себя. И сейчас ждет, несмотря на все желание забыть это. И как свекровь обещала ей выписать смирительную рубашку за то, что в метро, на улице или в компании она могла человеку, чей внутренний голос, ей казалось, расслышала, предложить себя, свою руку, свое зрение, слух, знание того, что и как называется в этом мире. Если ангелов нет, то все напрасно, мы заперты.

Он хотел возразить, что это еще не повод быть лже-ангелом, но промолчал, только поджав губы. Она же сказала, что это еще и равновесие внутренней жизни: сидя безвылазно в себе, вырваться кому-то на помощь. И Беатриче ведь вышла откуда-то из света.

29.6. Луна в вате, и очень холодно, ветер, но в комнате это не чувствуется, она в толстых носках и свитере, которые ей связала Марина перед своим исчезновением. К человеку надо относиться как будто он больной и невменяемый, радуясь тому малому, что он дает. Или же, наоборот, требуя, как от себя, по максимуму, выглядя при этом сумасшедшей. И то, и другое ведет в тупик. Тогда надо оставаться одной.

Или думать о человеке, который сидит в собственной яме ума и одиночества и к которому она придет избавительницей. Представить его нелегко. Надо долго не есть, ни с кем не говорить, перечитывать «Аскетические опыты» святого Игнатия Брянчанинова. Да и то, скорее заснешь, чем кого увидишь. Чтобы чем-то заняться, учит итальянский язык и немецкий сразу. Переписывает в тетрадки слова из самоучителя. Думает, где взять деньги, чтобы купить кассеты с учебными текстами. Все страшно дорого, но у человека должна быть цель, иначе не будет самого человека.

Она будет читать Данте и Гете в подлиннике. Станет ездить по заграницам, смотреть мировые столицы, мировые музеи. Принимать их как рыбий жир, морщась, с пользой для здоровья. Какая же она была дура, когда думала, что вся эта жизнь вокруг пересекается со смыслом. Не убивают, и то хорошо. Достаточно посмотреть телевизор, который она включает после большой внутренней борьбы и с тем большей ненавистью. Прыжки и ужимки, фильмы и слова ни о чем. Надо найти опору в себе, но как?

В это время приезжает Марина, и она понимает, что счастлива просто видеть ее, трогать ее. Она в своих обычных черных чулках. Она знает, где они кончаются, и прекрасные Маринины ноги. Она ждет всего этого, но не надеется на это. Они молчат, сидя на кухне. Приходит ребенок, спрашивает разрешения идти на улицу, где с ним может случиться все, что угодно, начиная с того, что он наденет не то, что надо, замерзнет, промокнет, опять, как месяц назад простудит уши, а бабушки, как всегда, нету, куда-то ушла.

Сварив кофе, они идут к ней в комнату. Не видясь так давно, трудно сдержать себя от дурацкого смеха и возбуждения, но как хорошо, что им это удается. Она смотрит книги, которые принесла Марина, этот модный детективист Б. Акунин. Марина едет с мужем в Вену. Мелькает безумная мысль, что надо рассказать ему обо все и ехать втроем. Марина наклоняется к ней тем чуть перекошенным от страсти лицом, которое она так любит в ней, и шепчет, что страшно ее хочет, что она не может больше без нее жить, что так дальше нельзя. Ребенок только что пришел с улицы, промочил ноги, носки не нашел, сидит босиком, делает уроки, ждет прихода бабушки, которая накормит его обедом. Надо снять квартиру и жить отдельно.

29 января. Вторник.

Солнце в Водолее. Восход 8.29. Заход 16.56. Долгота дня 8.27.

Управитель Марс.

Луна во Льве. Полнолуние 1.52. Заход 9.15. Восход 17.23.

Проявлять скромность, хозяйственность, строгость и последовательность в работе, житейскую мудрость, реализм. Доверять женской интуиции. Начало строительства. Уборка дома.

Камень: оранжево-желтый циркон.

Одежда: оранжевые и серебристые тона. Избегать ярко-зеленого цвета.

Именины: Максим, Петр.

II.

С каких это пор он стал беседовать с самим собой? С начала безумия? Как естественника его интересовала история превращения индивида в огрызок съеденного ума. Или ему поговорить было не с кем? Да, не с кем, но не в этом дело. В диалоге с собой он старался держаться законов логики, не впадая в истерику. Что важно.

Петька влезал в авантюры только глобального свойства. То есть во дворе и на остановках транспорта не дрался, но во Флориду и в Алма-Ату летал, регистрируя всякие культурные фонды, корни которых уходили так далеко, что он догадывался о многом с опаской, руководствуясь многозначной логикой: может, так, а, может, совсем иначе.

А вот Петр, как и положено по имени, стоял, как камень, на самом себе. В конце концов, это единственное место, куда можно без опаски вернуться и передохнуть. Более того, отсюда вся шебуршня казалась мелкой и детской, хотя именно по-детски - страшной и неуправляемой.

Нарисовав иероглиф, можешь заточить в него красивую девушку. А оттуда ход в родное слово, которому целиком посвящен второй том Плуцера-Сарно. Людей обобщают понятиями, чтобы тем проще долбать их в хвост, гриву и мыслегенные зоны организма. Родное слово – иное, оно привыкло ласкать, если, конечно, ты не в тюрьме, а в постели. Лучше и не подходить к нему, как к колючей проволоке, которой обнесена твоя жизнь.

Правда, что иероглиф похож на чье-то совокупление или это его бред? Ритмически замкнутый, тот течет поперек времени, складывается конвертом. Внутри ничего, кроме того, кто занимает место свято и потом уходит. Вот и он, Петр, состоит из двух частей. Пока одна куда-то бежит, вся течет, вся из него, другой размышляет, не пора ли закрепиться в несуществовании и жить оттуда.

Он один раз почувствовал, что на него посматривают косо: «не наш», другой раз, что не «конторский» и подписку не давал, сразу по лицу видно. Какой, к черту, бизнес! Еще до сталинских чисток доживем. Воровать можно только «своим», а честно вообще не проживешь. Закат был красивый, ледяной, Петр погасил сигарету, решив, что больше вообще курить не будет, ни в ресторан, ни в клуб не пойдет, чтобы не видеть рожи, воротит уже. Кто-то развернул жизнь, та пошла мимо, но это они, как всегда, проиграют, а не он. Хотя самое неприятное, что вот он сидит, никого не трогает, а занимает ведь в квартире чье-то место. Каких-то близких родственников. Хорошо, что хоть детей нет, а то вообще подохнуть тогда. Была дворовая девка, которая готовила обед да рассказывала при этом, что видела по телевизору, сериал или про скандал с внуком Пугачевой, отнятым ее зятем-чеченцем.

Ведь что они про Петьку вызнали. Что дед у него был разведчиком ГРУ в 30-е годы. Дело там, как у всех у них, было темное, Петр и сам не знал половины, если не больше. Деда особо и не поспрашиваешь, пытался пару раз, когда они ходили на «Динамо» смотреть футбол, а по выходным и на городки там же в Петровском парке. Дед, несмотря на свои семьдесят, взял как-то в руки тяжеленную биту да так ее швырнул, что «самолет» только взмыл крыльями в небо. Все зааплодировали, и Петя гордился всю неделю. Ну, так вот дед, глядя в сторону, сказал, что не надо знать больше того, что знаешь. Для здоровья полезней. И Петя, даром, что был пацан, поверил ему раз и навсегда.

С 1935 года дед преподавал в академии. Никогда ничего не рассказывал, и Петя привык многое, и самого деда, в том числе, держать втайне. ГРУ с НКВД всегда были на ножах, и не нынешним стукачам говорить Пете, что он из их компании. Как это ни смешно и нелепо, он ищет внутреннюю Шамбалу – в собственном сознании. Вспоминал, как дед поставил его, четырехлетнего, на кухонный стол и сказал что-то непонятное, как сон, но это было про нее. Очень странное ощущение неотразимого воспоминания об истине, которую ты не помнишь.

Ведь почему еще он отстранился от людей. То, что они, как мякина сейчас, сквозь которую рука пройдет, и только неприятная труха на пальцах останется. Вот на деда можно было положиться. Несмотря на то, что всплыла фотография 1937 года, на которой он, крайний справа, заседает в составе «тройки». Дюжий парень с обритой головой сидит перед ними на стуле, снятый фотографом со спины. Сейчас выслушает приговор. Дед, ему на вид лет тридцать, неохота проверять, смотрит в сторону, сколько их там еще за день будет.

Дед и надоумил его – «с того берега» - на форму романа, где все связаны со всеми. Так оно и есть. Тут Алик Манов сфотографировал на Введенском кладбище случайную могилу, чтобы выяснить, кто этот дядька с немецкой фамилией, а заодно потянуть за ниточку. Да и встал в ступор, поскольку его не оказалось ни в одном московском справочнике начала ХХ века. Ни одной ссылки в нашем хилом, но все-таки интернете. Пришлось сделать еще одно, обходное движение, и персонаж оказался учителем юного Владимира Ильича Ленина!

В письме Тургенева Толстому из Парижа 1856 года Петя прочитал про прекрасную княжну Мещерскую, ни слова не говорящую по-русски, но настоящую Гретхен. Не та ли, что потом окажется возлюбленной цесаревича Александра, будущего Александра III? Когда тому придется жениться на датской принцессе, невесте неожиданно умершего Никса, которого готовили в наследники, княжна Мария Элимовна выйдет замуж за богатейшего Павла Демидова и через год умрет при родах.

Незадолго до того он «перечитал» роман «Дым» (интеллигентные люди не читают, а перечитывают, но он, конечно, читал в первый раз), заглянул в комментарии, но те были смутны, как все советское, и Петр принял героиню за княжну Долгорукую, пассию, а затем жену Александра II, в очередной раз подивившись тому, как тесен мир. Да, мир тесен, но не так, как вам, подлецы, кажется, по-другому.

Теперь пасьянс складывался по-иному, но тем интереснее. Будущая жена цесаревича – императрица Мария Федоровна, которая переживет всех своих побитых революцией детей, да и сама приложит виртуальную руку к краху России, вызвав конфронтацию «двух дворов» Николая II – маминого и жены.

А мама княжны Мещерской, Варвара Степановна Жихарева, уж не дочка ли нашего Степана Петровича, чья биография, помимо большей частью исчезнувших «Записок современника», была омрачена воровством в начале 1830-х имущества братьев Тургеневых, чьим управляющим он тогда был.

Единственно, настораживала официально указываемая дата рождения «прекрасной Гретхен» - 1844 год. Мог ли Т., прежде не замеченный в страсти к нимфеткам, описывать Льву Толстому 12-летнюю девочку, к тому же явно не Наташу Ростову. В художнике Никитине, с которым они тогда в Париже познакомились, бывшем офицере, занявшемся живописью (хоть и дурной, да написал же портрет Тургенева), можно углядеть черты Алексея Вронского, оказавшегося с Карениной в Риме, чтобы заняться в отставке искусством. Но в Марии Мещерской - Наташу Ростову, если вовсе не Лолиту, вряд ли. Проблема в том, что цесаревичу в момент знакомства было 19 лет, и так она старше, так хоть на год, а не больше. Или тут еще какая-то закавыка?

С утра погуглишь по интернету ножками в качестве зарядки, и бодрость на весь день, на кокаинистов смотришь с презрением, эпидемия свиного гриппа не по твою душу, разве что меняешь планы, - тот заболел и умер, этот заболел и лежит в больнице, третий выбыл из строя минимум на полгода с осложнением на почки. Иногда думаешь, оно и лучше, если все рухнет. Тогда можно будет забиться в угол и писать, ни о чем не думая. Составляя записки из уходящей в небытие России, не так ли, господа хорошие?

«…все говорят о моих промахах, замеченных государыней: зонтик подала прежде, чем нужно, и стояла с протянутой рукой, как нищенка; при дворцовом выходе повернулась задом к старому камергеру, что неприлично, так как он зад мой, говорят, разглядывал не без удовольствия; чай налила выше чашки, пролив на блюдце; слишком долго разговаривала с наследником, а что делать, прервать его и, оконфузившись, убежать в свою комнату и там повеситься? Если бы не сама государыня, было бы тоскливо, поскольку каждый день одно и то же, но от нее словно свет исходит. Да и она сама жалуется на то же, что и сама чувствуешь, поэтому кажется, что наши души родные, несмотря на всю разницу положений. Всем обществом ездили верхом на ферму и там пили чай. Было весело. Великий князь Александр Александрович кажется увальнем, но очень интересен при разговоре. Радость от верховой езды ни с чем не сравнится. При дворе трудно найти себя, и он иногда кажется потерянным, несмотря на большое общество. Однообразие не для его натуры. Не знаю, поступаю ли опрометчиво, стараясь скрасить его одиночество. Входит ли это в обязанности фрейлины ее императорского величества? Болезнь, а затем смерть Никса выбила Александра из колеи. Он никак не был готов стать наследником. Он буквально теряет сознание от моих духов. Растерянность, слабость, любовь… - я знаю одно, что именно таким его люблю сама».

Все это ерунда, думал Петр. «Свитская жизнь» - что-то среднее между гвардейским полком и женским монастырем со строжайшим светским уставом. Надо бы опять перечитать дневник Анны Тютчевой (по-настоящему перечитать: два раза читал, ничего не запомнил), чтобы войти в стилистику. Разве что, чем тупее, тем лучше. Но тут сверху падает комета «тургеневской женщины», и опять кружится голова. Не хуже, чем у наследника престола.

«19 июня 1865 года. Случайная, как обычно, встреча на Английской дороге из Царского села в Павловск. Он верхом, я в экипаже с Сашенькой. Говорили по-русски. Внезапно начался ливень. Мы встали под дерево, чтобы потом вернуться с прогулки обратно во дворец. Он сказал, что больше во время вечерних собраний мы не можем сидеть вместе, разговаривая, как прежде. Я спросила, не рассердился ли государь во время вчерашнего нашего катания на лодке. Государыня выговорила ему, что наша близость ведет к нелепым сплетням при дворе, и она строго наказала все прекратить. Он спросил, что я думаю? Я сказала, что совершенно согласна, что я в отчаянии и не знаю, что делать. Он сказал, что в обществе будем молчать друг с другом или говорить о пустяках, о погоде. А, если удастся остаться наедине, то будем откровенны как прежде.

23 июня. Не видимся вовсе. Разговоры вокруг затихли. Не о чем сплетничать. Я весела и в хорошем настроении, как обычно. Все записочки идут через Сашу Жуковскую, которая очень помогает. Я уже не могу читать его отчаянные письма, и делать вид, что все в порядке. Хочется плакать, я улыбаюсь. Может быть, и лучше, что я все время на виду, и окружена равнодушными сплетниками. Если бы он мог взять меня с собой, как тот цветок, что я дала ему сегодня на Английской дороге. Я была бы согласна, чтобы он засушил меня между страниц своей книги. Если бы не Сашенька, можно было повеситься. Как странно, что их обоих зовут Александрами…

27 июня. Целые две встречи. Сначала я увидела его на обедне в дворцовой церкви. Там мы могли лишь кивнуть издали друг другу. Потом на завтраке у императрицы. Тут уж я подготовилась и, проходя мимо него, успела передать небольшую фотографию в серебряном паспарту. Там мы вдвоем с Сашей Жуковской. На обороте фотографии я написала: «В воспоминание последнего дня в милом Царском Селе». Так была рада, что надпись не видна, что надо специально вынимать фотографию из паспарту. А потом сообразила, что будет, если кто-то прочтет это, и похолодела. Так со мной всегда: сначала делаю, а потом думаю. Но если надо было сделать это опять, и я знала, что все откроется, все равно сделала бы. Я люблю его. Мне и умереть не страшно. Но очень надеюсь, что не причиню ему никакого вреда. Какое счастье, что успела передать после ужина, потому что на карточный вечер меня не пригласили. С Сашенькой передал мне стихи, которые писал в этот вечер, тоскуя и думая обо мне, своей Дусеньке. Бедный, бедный С. Он уедет на маневры в Красном Селе, и мы нескоро еще увидимся. Когда-то он признался мне, что ненавидит конную выездку, а там она много часов, и он совершенно без сил.

10 июля. Сегодня за чаем я спросила ему, любит ли он, когда за обедней поют «Отче наш». Он ответил: очень, особенно слова «Да будет воля Твоя». Я сказала, что для меня это главные слова в молитве. Пусть, когда он ее слышит, он думает обо мне: да будет воля его. Он не расслышал концовку, попросил повторить, но я отказалась.

5 сентября. А. уехал в Ильинское под Москву к Мама на панихиду по Никсу. Представляю его настроение. Вдруг вчера приходит его наставник, граф Перовский и сообщает, что А. просил его показать нам с Сашенькой сегодня свои комнаты в Александровском дворце в Царском. Сегодня мы были в его кабинете, в библиотеке, даже в спальне! Я просила графа передать хозяину, что у него безукоризненный вкус. Сашенька процитировала Пушкина, что правительство – наш единственный европеец. К С. это относится в первую очередь. Граф сказал, что обязательно передаст ему мои слова».

Ага, история разрастается, надо почитать и про молодость Александра III с его дневниками, и про Сашу, дочку Василия Жуковского, у которой возник роман с великим князем Алексеем Александровичем. А ведь позади еще и Степан Жихарев, и почему-то Александра Осиповна Смирнова… Ну да ладно. Петя, как всегда, уходит в библиографию, размазываясь на черновики, как будто кто-нибудь сможет редактировать все эти тонны слов, падающих в бездну интернета.

«8 ноября 1865 года. Мне тут нет жизни. Непрерывные разговоры, почему я села так близко от Александра, хотя бы это было через пять голов! Здесь только нужен повод, чтобы начать травить человека. Я уже не знаю, что делать. Как будто я вольна выбирать, где мне сидеть, а не он ищет сесть рядом. Если я с кем-то разговариваю и не смотрю в сторону Александра, он обрушивается на меня с письмами ревности, обвиняя в холодном кокетстве. Если же я смотрю на него, то каждый мой взгляд пересчитан и взвешен, и я признана легкой и нуждающейся в уничтожении. А между тем я люблю его сильнее прежнего. Сильнее, потому что окончательно безнадежно. Он должен жениться на невесте Никса, датской принцессе Дагмар. Это ясно всем вокруг, и ему в первую очередь. Я чувствую себя раздавленной, как мелкая и не нужная никому муха.

17 ноября. Были на катке. Не холодно. Он как всегда катал меня в кресле. Все уже понятно, и можно кататься, делая вид, что мы смеемся вместе со всеми. Я успела рассказать С. о своей парижской жизни в золотой клетке, когда maman с бабушкой ссорились, и каждая тянула в свою сторону. Как рано я должна была хитрить и лицемерить. Рассказала, как должна была по приказу бабушки возвращать maman те подарки, которые она посылала мне на именины. Даже в письме я не могла ничего объяснить, потому что бабушка все вычеркивала, разрешая лишь светские французские выражения. Это было хорошим тоном, которому я должна была следовать, убивая в себе все живое, оставаясь куклой. Он едва не заплакал, слушая меня, потому что сам воображает себя мертвой царской куклой, а не человеком. Я так горячо взмолилась, чтобы он так не думал, что обратила на нас внимание чужих, несмотря на громкую на морозу музыку и визг дам.

20 ноября. На катке он рассказывал о себе, о переживаниях и болезни Мама, о том, что ненавидит конную езду, что от учебы скучает, от занятий устает, - какой из него император! При этом не хочет меня печалить. Шутит как мама запрещает ему вдоволь есть на завтрак филипповские булочки с маслом и вторую, а то и третью тарелку гурьевской каши. Он рассказывал о «Рогнеде» композитора Серова, которую видел в Мариинском театре. При этом, как всегда, смущал меня, забывая, что на них смотрят все, кому не лень.

25 ноября. Очередной скандал. Наша начальница, графиня Екатерина Федоровна Тизенгаузен, обер-гофмейстерина, от одного взгляда которой можно упасть в глубокий обморок, вызвала меня к себе и начала, шипя, выговаривать, что я веду себя крайне неприлично, что, оказывается, я бегаю за наследником престола, ставя не только себя в неловкое положение, но – его, что совершенно недопустимо! Наконец она сказала, что эти встречи с цесаревичем в дальнейшем исключены. Это приказ. И – не ее приказ, как легко догадаться. Все! Я надеюсь, что никто не прочитает моего дневника, потому что я – рада. Я смертельно устала. У меня больше нет сил. Пусть лучше не будет ничего.

26 ноября. А. прислал через Сашеньку записку, из которой я поняла, как он разъярен. Мне жаль его. Если бы я могла ему помочь, я бы дала все, что он хочет и даже больше того. Но я ничего не могу. Только страдать. Думала, что даже не смогу его увидеть. Но сегодня он опять катал меня в кресле на коньках. Вечером за лото сидел рядом со мной, как обычно.

29 ноября. Вчера император отдал А. фотографию принцессы, зачитал что-то из ее письма, относящееся к нему, и попросил его ей ответить. Это конец».

Главное, это разнообразие стилистических приемов, зачинов письма, рассуждал он. Почему бы и вовсе не перейти на первое лицо, которое он буквально заставлял себя разглядывать в зеркале, не только когда бреется или выдавливает угорь сбоку носа, но и в литературных целях самопознания.

В середине апреля, буквально накануне поездки в Данию вместе с братом Владимиром и дальнейшего путешествия в качестве официального наследника престола по России (уже вырабатывался маршрут), «тетя Мари», то есть великая княгиня Мария Николаевна, герцогиня Лейхтенбергская, сообщила ему пренеприятное известие. Он заранее похолодел и был прав. Во французской газете напечатали, что наследник престола вовсе не желает брака со своей официальной невестой, поскольку влюблен в княжну Мещерскую. Тетя сказала, что сенсационная статья перепечатана во всех европейских странах, включая Данию. Этот удар был не для его нервов. Тем более он не мог не подумать, что компрометирует и принцессу, и бедняжку Марии. Мало того, что ему не суждено жить так, как он хочет и может, ему суждено приносить лишь всем беды. Вызванный к императору, он на прямой вопрос, какие между ним и княжной отношения, так же прямо ответил, что никаких. Вскоре на балу он узнает от Марии, что ее руки просит князь Витгенштейн, патологический бретер и повеса, и она, мол, не знает, что ему ответить. Ну да, европейский скандал только пошел ей на пользу как невесте на выданье. Вот тут, его высочество чуть и не сошел с ума! Только тут он и сам понял, насколько влюблен в нее. В откровенном разговоре с Вово Мещерским, который казался особо близким, как ее родственник, он признался, что готов разорвать с принцессой, жениться на княжне, и гори престол огнем! Не с его психикой и конституцией быть монархом! У Вово только глаза на лоб полезли. От нашего увальня он уж никак не ждал таких африканских страстей. Пришлось открыть ему глаза на его пассию. Мелкая и эгоистическая кокетка на парижский манер, которой лестно быть в центре скандала, играть с ним в кошки-мышки, тешить самолюбие и набивать себе международную цену. Шутка ли, оказаться в таком калашном ряду! Погоди, хотел возразить цесаревич, а как же пасхальный поцелуй, как же ее губы. Все-таки он молодец, что сдержался, и не выглядел окончательным дураком.

18 мая император вызвал его к себе, сказав, что получил письмо от короля Христиана, отца Дагмар, где он ссылаясь на перепечатку той статьи в датской газете, просит объяснений. Наследник ответил, что не хочет жениться на принцессе. Император спросил, не в тихоне ли княжне дело? Можно не отвечать. Решающий разговор он перенес на следующий день, чтобы сын мог подумать и дать решительный ответ. На вечере у императрицы наследник успел передать Марии записку, что не хочет ехать в Данию. Та быстренько передала ему ответную записку, что ехать надо. К вечеру следующего дня он написал ей письмо, что собирается отказаться от престола во имя их любви, запечатал, но отослать не успел, будучи вызван в кабинет к отцу. В решительном разговоре, который император начал вполне тихим, обычным своим голосом, наследник сказал, что, во-первых, не собирается жениться на принцессе, и, во-вторых, отказывается от престола за полной своей неспособностью к нему. Не о чем и говорить.

Александр II пришел в такую ярость, в какой ни до, ни после он его не видел. Неужели он думает, что престол занимают по своей воле? Что он сам занимает российский престол, потому что хочет этого? Он приказывает ему отправляться в Данию. От земных страстей не пренебрегают небесным призванием самодержца. Он немедленно отсылает княжну Мещерскую, чтобы духа ее здесь не было! Заикаясь, наследник пытался сказать, что княжна вообще тут ни при чем, это его выбор, его решение. Но его, кажется, просто выгнали из кабинета. Сердце его было разбито. Он был раздавлен. Как посмотрит на это Мама, у которой и так нет сил справляться со всем. Что теперь будет с Марией? У нее устроят обыск. Ее будут допрашивать. Александр срочно пишет ей письмо, чтобы она спрятала все его записки и письма, а лучше вообще сожгла, ни в коем случае ни в чем не признаваясь. Это его земной крест. Всю ночь он молился. На следующий день Мария сказалась больной и не выходила. Во дворце все было тихо, как будто ничего не случилось. Вечером на прогулке они, как условились, встретились в парке. Наследник сказал, что любит ее больше всех на свете. Но вынужден следовать своему призванию и ехать в Данию. Мария молчала, лишь сказав, что не подозревала о столь глубоком его чувстве к ней, думая, что это обычное увлечение. Они пожали друг другу руки, чтобы разойтись навсегда.

Тем же вечером 20 мая 1866 года на вечере у Мама он подошел к отцу, прося ни в чем не винить княжну, но тут императрица сказала, что поводов для тревоги быть не может. Княгиня Мещерская отбывает на несколько месяцев на лечение во Францию, и княжна будет ее сопровождать, у княгини нет никого ближе нее. Все официальные бумаги выправлены, подорожная выписана, формальности улажены, и на днях княжна простится и с ней, и с другими фрейлинами ее императорского двора.

28 мая они увиделись с княжной в последний раз, случайно встретившись во дворике бывшего царскосельского лицея, где теперь жили фрейлины. Она бросилась ему на шею, целуя и шепча, что любила всегда только его, единственного своего, ненаглядного.

Впрочем, нет, была еще одна встреча. В следующем, 1867 году в Париже, куда наследник приехал с императором Александром II на встречу с императором Наполеоном III. В доме княгини Чернышевой, тетки Марии Элимовны, он увидит ее, узнав, что она помолвлена и выходит замуж за Павла Павловича Демидова, сына, между прочим, Авроры Шернваль, «вдовы и невесты, трижды обрученной со смертью».

Э-э, да как у вас тут все запущено, - только мог молвить Петр. В общем, это он и предполагал. Не надо ничего выдумывать. Книга пишется сама, как сами лезут глисты, так и сюжеты бесконечных людских связей подхватывают друг друга, и ты должен лишь регулировать Довольно сказать, что по легенде именно в честь Авроры Шернваль был назван тот самый крейсер, выстрелом с которого все в 1917 году и началось. Ночью он читал дневник цесаревича о его встречах с княжной Мещерской. Выходило, что Петя перепутал все даты, упустил множество живых подробностей. На катке в Царском селе наследник катал ее в кресле. В Петербурге – в Таврическом саду, там же катались с горок. На опере «Рогнеда» в Мариинке Мария Элимовна сидела в средней ложе, то есть неподалеку от наследника в царской. Лев Толстой десять раз бы все переписал или посадил переписывать Софью Андреевну, а он, скорее всего, так все и оставит, мол, не в том дело. А в чем? Ладно, потом.

Насчет их прощания, когда столкнувшись случайно в коридоре, вдруг оказались в пустой комнате, где начали целоваться до самозабвения, обнимая друг друга, Пете и самому было что вспомнить. Как и многим другим. Как не знаешь, что делать с этой девушкой в первый раз, то ли клонить к себе и на себя, то ли, наоборот, от себя. От всего этого остается в голове темный звон, и нет, кажется, лучшего лекарства от любви, чем эта жгучая нелепость. Да, ему двадцать второй год, а он, кажется, девственник. Но с таким ходоком, как папаша, который довел Мама до всех возможных болезней, еще и не таким станешь. Это ведь Александр II, видимо, породил череду гомосеков высшего света, разве нет? Темные, темные аллеи. И уже Победоносцев готов к выходу в эти наступающие российские сумерки. И не забыть главное, - он пишет не о всей этой бодяге, а о тургеневских девушках и тайне самого Тургенева, потрясенного юной Гретхен, русской княжне, не говорящей по-русски.

Еще замечательный был момент. Когда решив, что от Дагмар защиты нет, наследник завел разговор о том, что хорошо бы Дусеньке познакомиться с его другом Илларионом Воронцовым-Дашковым. Княжна отвечала, что давно об этом мечтает, но боится, что начнут говорить, что она гонится за его богатством и хочет женить на себе. А вечером он мечтал, как было бы хорошо, если бы они с Илларионом поженились, и он мог бы любить их обоих. Что-то подозрительно близкое к написанному Чернышевским всего за два года до того роману «Что делать?», которого цесаревич не то что не читал, но даже не слышал о нем. Синхронность эротического переноса удивительна и трогательна. Кстати, странные сближения. Через два года Илларион женится на Лили Шуваловой, а сын покойной княжны Элим Демидов через много лет женится на их дочке Софи, Софье Илларионовне Воронцовой-Дашковой. Сам Элим, или Елим, как чаще писали, умер в Афинах в 1943 году, его жена Софья – там же, в 1953 году.

Кстати, не надо заводить волынку о «латентном гомосексуализме», задолбали уже. Все гораздо тоньше. Только что читал «Дым», а уже надо перечитывать. Как нелепо он промахнулся с «образом» Маши Мещерской в своем первом наброске. Этот чуть ли не карамзинский романтический дневничок влюбленной барышни. Нет, конечно, княжна не была прожженной кокеткой и циничной эгоисткой, как изображал ее Вово Мещерский в разговоре с цесаревичем (как его, кстати, называли в семье? Саша? Надо же было от папы отличить. Александр Александрович это возможная травма сознания). Она не была злодейкой, преследующей наследника, но не была и романтической дурой.

Чтобы попасть в стройные ряды императорских фрейлин, надо было обладать весьма специфическими качествами, среди которых душевная расхлябанность начисто отсутствовала. Муштра, слежка друг за другом, внутренняя и внешняя дисциплина. Нам легче представить это по чекистской корпорации. Случайных людей там не держат. Сначала княжна попала в Ницце в окружение бывшей императрицы, вдовы Николая Павловича. Там к ней присматривались, потом передали в «основной состав» Зимнего дворца, где наверняка была самой молодой, ее задушевная подружка Сашенька Жуковская была на два года старше. Французская литература, на которой девушка выросла, заставляла держать себя в рамках разумного и циничного, хотя бы и слыла поэтическим романтизмом. Уф!

Луна заглядывала в окно. Он сделал себе роскошное лежбище. Широкая кровать с пупырчатым поролоновым матрасом, двумя подушками, видом на небо в звездах и облаках, с небольшим бра под которым можно читать, лежа в кровати чуть ли не до утра, записывая мысли в зеленую тетрадь, лежащую на табурете. Одна дверь из комнаты закрывается на ключ. Другая ведет в чулан, где книжные полки набиты чистыми общими тетрадями и амбарными книгами, набранными про запас прежним хозяином. Жизнь - без начала и конца. И никаких женщин. Сладкое время между собакой и волком. Между либидо и танатосом. Отсос танатоса и биде либидо.

Ибн-Баттута сообщает, что опытные в каннибализме тунисские племена, не употребляющие мясо белых людей из-за их недозрелости, в отличие от мяса чернокожих, считают, что самое вкусное в женщинах это кисти рук и груди. Когда Петя был маленький, он помнил момент, в который понял, что не обязательно ждать написания большого романа, чтобы сказать правду. Та может быть в любой момент. С криком «Разорен, разорен!» он выбежал из рынка за три дня до того, как он рухнул. Открывалась олимпиада, чекисты затеяли под шумок войну, Петр решил, что у него начинается малярия, и перед этим надо успеть закончить все дела. Отменил встречи, сдал билеты, достал чистую общую тетрадь из чужой кладовки, чтобы начать жизнь по новой. Сейчас это называется «выйти в кэш».

Он вышел, тихо прикрыв дверь, не привлекая внимания. Утро, небо, дома напротив, тени людей. Временем, согласно книге Гуссерля, оперируют тремя способами. Ждут следствий от причин, ждут чудес, вытягивают время бытием навстречу. Маленькая козявка, высморканная за ненадобностью, а туда же. Потому что ничего другого не остается.

А что значит, что княжне 25 лет, а ему 20? Это значит, что то, что он переживает впервые, она вспоминает, видя двойным зрением, хотя бы оно и происходило только сейчас. Чтобы проснуться и быть в форме, он начал читать сборники афоризмов, латинских изречений, историков, мемуары, любимого своего Тургенева, у которого был самый большой мозг если не в мире, то среди писателей точно.

Чтобы о тебе не помнили, ты должен удаляться назад, расширяя зону наблюдения будущего. Отсутствующий всегда неправ, и он принимает меры феноменологической редукции, после которой мало кто остается из людей, зато воздух чище, и над Невой небо в рванье и запахе ворвани. Туда как раз выходит окно ее спальни на верхотуре Зимнего дворца. Если читаешь, то очень много, иначе пропал. Кто это назвал феноменологическую редукцию – геноцидом, устроенным евреями? Очень точно, придурки побоку. А уж на Дахау, которое они нам устроят, это их, а не наше дело.

Впрочем, вот и объяснение про княжну Мещерскую. Мария Элимовна это вроде бы другая. А тургеневская это Екатерина Николаевна Мещерская (1838-1874), княжна, дочь Николая Ивановича Мещерского (1798-1862), постоянно жившего в Париже; вышла замуж за П. П. Убри, который был русским послом в Берлине в 1871-1879 гг. А вот Зинаида в «Дыме» это, как Петр и соображал, читая роман, - княжна Долгорукая, любовница, а затем жена царя Александра II, отца цесаревича Александра. И поэт Иннокентий Анненский в статье о трех тургеневских героинях дает ссылку на князя Петра Кропоткина, видевшего, будучи в пажеском корпусе, как та глотала слезы, стоя в церкви, получив полную отставку, и как ее окружало пустое пространство.

Вот так, Петя. Не успеешь прокукарекать три раза, как поймешь, что все вокруг вовсе не то, что ты предполагал, зальешься слезами, но будет поздно. Ведь и Долгоруких было две. Ранняя любовь - Александра, та, что получила отставку, умничка, даже в реформах царю помогавшая, тургеневская Зинаида в романе «Дым», - и ее дальняя родственница Екатерина, ставшая последней любовью и морганатической женой Александра Николаевича, светлейшей княгиней Юрьевской.

Почему-то вспомнил, как в детстве, читая чьи-нибудь воспоминания, думал о себе: знать бы, что будет революция или война, учился бы сейчас чему-то другому, а то и бежал, не оглядываясь. Как сказал о ком-то, сбитом машиной в 1935 году, Михаил Светлов: не повезло, мог бы еще два года дожить. Неприятная игра в дурака, куда там думам о княжне Мещерской. А если застой будет, - наоборот, замедлить развитие, пустив вспять, медленно и печально сходя до подходящего времени с ума. Тогда и узнаешь у Дэшила Хэммета, для чего нужны чужие визитные карточки, - чтобы при случае выдавать их за собственные. Чем тебя меньше, тем больше возможностей, это еще древние знали. Сознание многослойно. Если снимать слой за слоем, то, в конце концов, доберешься до механизма, которым кто-то тобой двигает.

Все чаще сидишь в ощущении, что конец света был бы кстати. А тот не наступает, и ты даже догадываешься, почему. Потому что ты не в силах его вызвать. Делаешь пассы руками, дунешь, плюнешь, - хорошо, если в радиусе двадцати метров есть отдача. Вынес все за скобки своим воздержанием от суждений, а воз и ныне там. И сам потрепан, хоть и пыжишься. Отводишь от женщин руки, как они от тебя глаза. Где-то, как обычно, начудил, и хорошо, что не знаешь. Все до страшного суда, тогда и расскажете, как было на самом деле.

Где-то за окном мелькнул обрывок мелодии, мгновенно перенеся то ли в парижскую гостиницу, то ли на испанское взморье и оборвался. Кто-то в автомашине открыл дверь и тут же прихлопнул. Земную жизнь пройдя до середины, Петр понял все. И то слишком поздно. Влачить другую половину смысла не было. Приглядывался, куда бы свернуть, да вдруг и нашел, дивясь былой своей доверчивости к тем, кто жил вокруг, звеня и подпрыгивая, как заметил классик. А вот Петр и не помер, и не жив. Ночью особенно тяжко, отчаянье какое-то. А все лучше, чем ничего. И поражаешься, каким, однако, был дураком, ничего не замечая, боясь выплеснуться, прячась в себя на виду у всех. Кто бы ни стрелял, он их не знает. И тех, в кого попали, не знает.

Возможно, Эдмунд Гуссерль – или, как он его называл, Эд Гус, - прав, и они должны для начала перебить друг друга в том круге, который он обвел, потому что иначе дерьмо выйдет из берегов и все затопит. Но, сколько ни вычитай одних из других, это не добавит того, кто должен все исправить. Ему нужно было снять квартиру, где его никто бы не знал. Желательно в центре, на Петровке. Так ему казалось, а он не ошибается. Заодно выписал к себе жену. Обнялись, наговорили друг другу ласковых. Она шепчет Пете на ухо: «Я одно не пойму, если ты меня так любишь, почему так редко об этом говоришь». – «Так я ведь пишу», - отвечает он, улыбаясь. – «И пишешь, как ты одинок и никого не любишь».

Мальчонка пробежал по тротуару мимо людей, уронил рубль, посмотрел на него и не стал поднимать. В кафе девушки сидят с девушками. На улице такой шум, что, вспоминая, не слышишь и гула. Когда Петя встречается со знакомыми, ему кажется, что он мгновенно испаряется, чтобы его узнали. Где-то тут в кондитерской он покупал жизнь назад дефицитные эклеры. Теперь здесь магазин модной формы, в которой непонятно зачем заходить. И какое-то хорошее вино покупал в винном магазине, что был рядом. Все было в дефиците, чтобы лучше запоминалось, а он все равно забыл. В темноте зимы улица кажется уютной как освещенный чулан. Машины жмутся к тротуару боком, чтобы встать незаметней для милиционера. Продавцы в супермаркетах стали единственными, с кем общаешься по-человечески. И от нескольких рюмок становится еще теплее, а ночь ближе и уютнее, как рука женщины в перчатке.

Нынешняя жизнь состоит из целой иерархии игр: наука, телевизор, спорт, литература, интернет, автомобили, еда, женщины, мода, путешествия, курорты, учеба, прогулки, выпивка, - все это череда игр, на вершине которых самая увлекательная из них, игра в деньги. Деньги не валяются на дороге, не лежат в кармане, они воистину витают в воздухе, оттуда достаются, туда же и исчезают. Давно известно, что самые важные мысли надо записывать на деньгах, тогда не потеряешь. Гуляя, Петр присматривался, не идет ли где анекдот на тонких, волосатых ножках. Не надо воспринимать этот мир как место умственной капитуляции, хоть так оно и есть.

«Когда вдруг один человек второму говорит под одеялом: “Нет, я не потяну!” — и резко отворачивается к стене, каждый из них остается наедине со своим идеалом и тянет-потянет одеяло на себя, спиною к спине», - как писал Миша Поздняев, прежде чем умереть. Не слишком ли это часто? Если человек живет, то он не должен умирать, иначе зачем все. Бьется муха в отчаянии о зимнее стекло. Если бы не жужжала, не дребезжала крылышками, никто бы и не знал.

День начинается с могилы Софьи Парнок на Введенском кладбище. Французский рецепт: литература с эротикой. Того и другого как можно больше. Умираем, как она советовала, за ширмой, чтобы не видели. Что-то стеснительное в этом раздевании, как у врача, который не придет. Жалобы на боли в животе? День на день не приходится, надо терпеть. От нее – к Софье Поляковой. От той почему-то к Лидии Гинзбург. Слишком много книг, можно что-нибудь на себя набросить, чтобы не дрожать. Если сюда заглянут, то случайно. Когда умер, понял, что при жизни можно было выбирать слова не так тщательно. Зубов все меньше, чтобы держать за ними язык, потом и губы исчезли, а там и язык кто-то съел. У Марфиньки с утра глаза на мокром месте. «Ну тебя, - говорит она, - совсем расстроил». Я люблю плохую погоду, рассуждала молодая Лидия Яковлевна, потому что она ни к чему не обязывает. Так конец света освобождает от выбора жизненных путей. А за его отсутствием ограничимся плохим настроением.

Как человек, которого, арестовав, быстро выпускали на свободу, она не могла не оказаться под подозрением. Таким одна дорога, - в тексты. «Можно я тебе ничего не буду говорить, - спросила Марфинька, - а то ты сразу всем растрезвониваешь». – «И что?» - «А то, что ничего после этого не случается».

Читать Крафта-Эбинга, ездить на «аннушке» и «букашке», заказывать мерзавчик, глядя на стол у окна, где, как обычно, сидит писатель Владимир Орлов, - эта жизнь завалилась не за диван, а за дизайн. За голые интерьеры вдруг разбогатевших товарищей с Лубянки.

«Кругом такое творится, - писала она, - что только и остается в виде демонстрации держаться за ум, как за срамное место. Но тогда ведь и на улицу не выйти. Ради душевного здоровья решила о современности больше не высказываться. А, глянь, как раз умрем, или пионеры ногами затопчут.

Когда я выхожу на улицу, я понимаю, что здесь можно жить, только не читая книг. Врачи, если бы сами читали, специально бы прописывали. Мне нужно сейчас хоть какое-нибудь любовное извращение, чтобы любить. Вчера читала учебник сексопатологии в расчете наткнуться на что-то стоящее. Нет, все расчислено, взято под контроль. Остались одни старушки-библиотекарши да и тем могут доплачивать за доносы. Ненароком перепутаешь отклонение с уклонением.

Сегодня надо жить как обезьяне: все время молчать, чтобы не заставили работать и доносить на других. Зато увидишь то, чего не видят обычные люди, что не догадались скатать свое время как рваный, ненужный коврик. Они смотрят телевизор, погруженные в свой психоз. А ты устаешь и идешь против законов физики».

Прислушиваешься, принюхиваешься, припонимаешь, впадая в крамолу, что не вышел природой. Вот тот умер от одиночества, и этот, и Миша П., а ты забился между щелью словесного паркета и плинтуса, ритмично шевеля оттуда живым великорусским. Пока весь не иссох, а потом будет еще звук чище, без свиста, между страничками книг.

Теперь он следил за этой старухой с канала Грибоедова, пытавшейся переумнить абсурд, валивший из окна, из радиоточки, из коммунальной кухни в ее две комнаты. Удивляло то, что они у нее есть. Даже минимум социальной устроенности мог быть поставлен ей в пику. Тоже мне, коллекционер ошметков ума.

Нет, нет, сексуальное извращение обязательно нужно, чтобы тело не достигло комнатной температуры. Умный человек, неужели ничего не придумаешь. Психоложество, оно тоже сгодится, если только не путать феноменологическую редукцию с дурным воспитанием. Сиди и очерчивай фаустовскую окружность. Играя с Фимочкой Стофель. Неужто они решили, что совсем уже нас запугали.

У мужчин ум выглядит глуповато, а у женщин ничего себе. Дискурс черепахи Тортиллы, это звучит гордо. А сексуальная жизнь черепах – загадочно. Но самое интересное это то, как они сами ее воспринимают и описывают. С точки зрения homo sapiens, которых давно уже нет в штатном расписании социализма.

- А ведь знаете, Марфинька, какая ерунда, вы остались для меня единственным оправданием этой жизни.

- Я не Марфинька, а Фимочка, вам, наверное, опять с утра нездоровится.

- Неважно. Я вот вас опишу, пришпилю булавкой к тетради, глядишь, до ужина и доживем.

- Но ведь согласитесь, Лидия Яковлевна, это все мелко как-то.

- Знаешь ли, Фимочка, как идешь через болото, так надо осмысливать и дерьмо. Я не вас, конечно, имею в виду, а окружающее.

- Да я и не обиделась.

- И, главное, ни в коем случае не иметь молодых друзей и учеников. Вроде Кушнера, Битова, Гордина, кто там еще вчера фотографировался с нами… А то они вырастут, состарятся, обязательно станут сволочами, и скомпрометируют во веки веков, аминь.

- Скоро ты скажешь, что нам пора начинать хулиганить.

- Пока что дай кофе со сливками. Ничего лучшего не могу придумать.

- А то, глядишь, без нас будущее не наступит, - сказала Фимочка.

- Будущее это лучшая гимнастика, как говорил Виктор Борисович.

- Мне больше нравился его братец. А то из несуществующего в несуществующее всякий сможет. Вот ваш кофе.

- Спасибо, любимая.

Петр съездил на Бауманскую, где не был уже лет сто, там был парк под аркой, девичье общежитие, потом умирающий журнал. Странное совпадение: за двести пятьдесят лет до убитого ветеринара-еврея там, в Немецкой слободе жил генерал Николай Бауман, собиравший деньги на кирху, выписывавший в Московию пасторов, докторов, офицеров, переписывавшийся с саксонским герцогом по вопросу присылки новых гастарбайтеров. Кого обманывали большевики, называя район его именем под маской вышедшего из тюрьмы агитатора, тут же пришибленного насмерть дворником-черносотенцем. Все запомнили сухую высокую вдову с фанатическим взором, которая шла впереди катафалка во время массовых похорон мужа, держа красное знамя. Она вышла из тюрьмы одновременно с ним. Странный район, что-то витало здесь неспокойное. Бауман оказался Николаем Бовманом, датский король ходатайствовал, чтобы по выслуге контракта бедолагу вернули на родину. Ну это, пожалуй, излишне. Мы и царицу отправили по месту прописки, лишь перебив всех ее детей и родственников, нажитых на новом месте. Бауман служил хорошо, получил полного генерала, чего еще ему надо. Петр I еще не родился. Доктор Блюментрост с семьей только приехал. Фон Штаден вызвал Баумана на дуэль, но генералу с полковником стреляться не по чину, надо бы знать. Впрочем, после долголетних тяжб в Данию он все-таки выехал. А бауманская кирха осталась. И верные ему люди остались. Прилипло и имя. В Дании Бауману было скучно, приехал туда из Польши на свидание с послом Украинцевым, предлагая услуги на случай войны царя с турками.

Рациональному мироисчислению очень мешают издевательства и побои. Не то что больно, а что отвлекают мысли и больше ни о чем думать не можешь. Писатель Григорович вспоминает, как в инженерном корпусе издевались над новичками, которых звали рябцами. Достоевскому повезло, он поступил туда позже, юношей, и мог уединяться с книгой в дальней комнате. А так били ведь, и непонятно, что делать. То же в армии, в школе, в детском саду, в больнице. Тот же Григорович рассказывает, как Аполлон Григорьев советовал ему никогда не описывать мужика, потому что он по крови своей ничего в русском народе понять не может, родившись от француженки.

Положение не безвыходное, думал Петя: охватить мыслью ненавидящего тебя. Просто поменять систему описаний, систему цитат. При переходе на латынь nascetur ridiculus mus – родится смешная мышь. Так преследуемый кесарем учит с отчаяния тогдашний скифский, лишь бы не быть, как те, что рядом. А то и перейти в состояние берсерка, цитируя Козьму Пруткова: «Доказано опытом, что нельзя командовать шепотом!» Necessitas frangit legem, необходимость ломает закон, - что бы это ни значило и чего бы это ни стоило.

Значит ли это, что нормальному человеку ум не свойствен, размышлял Петр, и надо идти до конца, к перелому себя и ситуации, к обострению язвы и перитониту? Очень кстати, что он припадочный. И на латыни говорит как ненормальный. Или не станем путать безумие с порядочным описанием его в истории болезни, где самое интересное это представление доктора о норме?

Русская поэзия и мысль начиналась все-таки с офицеров, так что можно подобрать нужные слова. Другое дело, что это ему и в бизнесе осточертело орать ямбом, матом и хореей, в просторечии именуемой пляской св. Вита. Жизнь брюхом не измерить и умом не понять. Что-то его поджимало. Лет пятнадцать назад отставные офицеры пошли в самодельные философы и поэты, обложились книжками, пока жены зарабатывали медсестрами и учительницами. Потом померли, но несколькими годами позже, чем коллеги, пошедшие в бизнес. Тех убивали пачками, поскольку общевойсковые не так оказались способны к криминалу, как спецназ и чекисты. Впрочем, также и к самодельной гуманитарности. Жены не знали, что делать. То ли терпеть, то ли развестись, то ли сдать в дурдом. Но мужик потихоньку вымирал своим ходом. Разве что в последний момент пришел в себя и абонировался на Николо-Архангельском рядом с родителями, чтобы избавить жену от хлопот.

- Тяжело писать роман, стоя на краю пропасти и двигаясь спиной вперед, - сказал он ей.

- Тебе лишь бы отговорки, - отвечала она.

Умирать от мыслей, это обычно, думал бывший майор, живший с семьей на краю Москвы. Вот бы пожить немного – с мыслями, мечтал он. Все равно уволили, не нужен здесь никому, так хоть поживу, как сам хочу. Его жена принесла Пете показать тетрадку с его стихами и мыслями. Они как раз жили тогда рядом, а Петя, перед тем как уйти в бизнес, работал в газете. Ему это показалось чем-то вроде девического альбома. В интернете есть целые сайты, куда выкладывают такие тексты, песни, стихи и рассуждения, бывшие афганцы, офицеры и защитники родины. Но тот не собирался сбиваться в стаю, шел один, напролом, без всяких шансов, молодец. Книжечку напечатал за свой счет. Подарил Петру. Тот быстренько ее выкинул, тихий ужас.

Если что, у Пети тоже нет шансов, можно не идти к гадалке. Хорош ум твердить, что из знакомства с самим собой предпочитаешь не выходить из дома. Жена нужна была, чтобы ясно все увидеть и начать последнюю борьбу со всем вокруг, включая ее саму. Дорогая, ты понимаешь, что на это не обижаются?

Петя вел беспорядочную умственную жизнь. Увлекался, впадал в отчаянье, скакал дальше, каждый день начинал наново, благо просторов хватало. Чай не в Европе живем, мозги нараспашку. Но разменял тело на слова, и тело не выдерживает. В области живота накапливает несказанное. Однажды, проснувшись, обнаружил, что молчит и говорить впредь не хочет. Прикинул, что в наши времена очень просто выжить. С родственниками по sms и google-talk'у. В гипермаркетах покупать продукты. Только на вопрос: «Наша карточка у вас есть? Пакет нужен?» покачать отрицательно головой. Ну, и так далее. Даже зарабатывать деньги можно, общаясь по интернету. Когда молчишь, много и не надо. А когда что-нибудь болит, можно стонать. Этакое мягкое превращение в таракана К. А что делать, если в умственных делах нужна перспектива. И вот тычешься мягким мозгом в шершавую стену.

- Неужели из книг так ничего и нельзя построить, как из песка? – молча вопрошал Петя жену. К сожалению, nec vero terrae ferre omnes omnia possunt - не может любая земля любое родить растение, как сказал Вергилий. Он ищет, бьется родить, а все никак.

- Заметила, что все труднее найти место, которое тебя не выталкивает? – С тех пор как Петя замолчал, он только и задавал вопросы. – Дело в том, что даже об этом месте знаешь ничтожно мало, недостаточно, чтобы удержаться в нем.

Допустим, что это кокон в зиме, а та непрерывно движется, дышит, зовет девушек, чтобы отвлекали от наблюдений за ней. Но и сама зима – кокон. Наподобие этой освещенной комнаты, в окна и стены которой мухой бьется очкастый человечек, плотно оклеенный бумагой букв.

Зима это всего лишь помарка на отсутствующем будущем. Непрерывно куда-то бежал, ехал, здоровался, закусывал. После нескольких рюмок водки отпускало, становилось веселее, но не осмысленней. Ночью было темно, и он видел еще хуже, чем обычно, но достаточно, чтобы различить круг времени, по которому топчется, как дикий кабан.

Наконец, он ощутил в себе то, что хотел. Гостиную, из которой больше никуда не надо было идти. Если есть гостиная, будут и гости. Диван, кресла, удобные столики. Сюда они все и приходили, - Василий Павлович, Алеша, Миша Поздняев с детьми и Верой, Владимир Теодорович, Битов, которому он так и не сказал, что тот съехал с пахвей, или как это называется, с глузду, Анатолий Генрихович, Николай Николаевич с детьми и Таней. Был стол и для бизнеса, который он разрисовывал по схеме, а потом приходилось все продумывать по новой, и еще раз, все ветвилось, уже ничего нельзя было понять, и это было самое интересное. Главное, что не пускали недоумков, он очень просил. В принципе, прийти мог каждый, но тогда он переставал быть недоумком.

Допустим. Все, что он может, это стилистическая презентация душевной тишины и уюта. Nihil est in intellectu, quod non fuerit in sensu. Nisi intellectus ipse. Нет ничего в сознании, чего не было бы в чувствах. Кроме самого сознания, - как договорил Лейбниц сентенцию Джона Локка. Теперь весь вопрос крепок ли Петр сознанием, чтобы стоять на нем, не виляя. Велико ли его сознание, чтобы вместить то, что ему суждено. Эх, Эдип твою мать, все грозишь кастрацией, влечением к смерти, многой печалью от многих знаний.

Он слышит, как за стеной суетятся, ходят по черным лестницам, умирает граф Безухов, он же Безбородко, мышиная возня с его завещанием. На самом деле закладываются структуры российского хозяйства на век вперед, делятся огромные деньги, кому и на что они пойдут, какие семьи что затеют. А злой и упрямый офицеришка бегает пером по бумаге: он-то знает, какая нелепость эти ваши большие идеи, войны, государства, - с утра следил за своими мыслями, ни одной не пропустил, все понял.

Наша жизнь это бесконечное прозрение, которое ни к чему и не ведет. Изо дня в день, ежеминутно. Это и есть самое страшное. Только небо на закате меняет цвет, да и то ненадолго. Мыслью русскую жизнь не исправить, у них нет точек соприкосновения, - записывал он, улыбаясь, в дневник. – Так зачем думать. Или - зачем жить? – «Как у тебя здесь темно, - говорила она, заходя в его комнату, чтобы распечатать что-то на принтере. – Ты чего улыбаешься? Прочитал что-то смешное? Или написал?»

Как всякий настоящий русский, Петр привык двигаться в безвоздушном пространстве. Вне механизма. Мы рождены для вакуума и невесомости. Поэтому здесь возможно все. Но при этом ни малейшей надежды, что что-то изменится. Пьющий писатель помечает страницы выпитым, как псина – обоссанным. А вот ему надо выскочить туда, где происходят события. И где архив Тургенева. Не рукописи, вещи и личные дела всех, кто нужен, а он сам с незакрытым родничком и самым большим мозгом.

И вдруг жизнь обретает недостающую ей существенность и плотность. В первый момент Петя заметил, что даже пахнет по-другому, но потом забыл об этом. Жена тоже заметила, решив, что это от одиночества, а не от болезни и потому пройдет. Она меняла постель раз в три дня, каждый день стирала белье, но запах был книжный, острый, как от жучков, и не выветривался. Зато дамы и приятели этого не чувствовали, поскольку его обаяние работало на предельных оборотах. Когда человек хочет забыться, он легок, вдохновен и легко заражает этим других. Его, как бывает в светской жизни, зачастую принимали за кого-то другого, здоровались, заговаривали на английском. Он выслушивал, улыбаясь, кивая.

- Все достаточно серьезно, Иван Сергеевич, без вашей помощи не обойтись.

- Хорошо, к вашим услугам. Только не принимайте за меня собственные измышления.

- Что вы имеете в виду?

- Моя слава представляется мне вполне случайной. Ну, ввел Сталин в школьную программу, заставив поколения детей писать сочинения, диктанты и, сделав, тем самым, нечитаемо известным, притчей во языцех. Много ли в верстовом столбе его заслуг? Дамы приносят цветы к подножию, собаки мочатся, люди формируют свои скрытые мысли. Оно, конечно, необходимо, но все же я не столб и давно предпочитаю жить от него отдельно. Полезнее для здоровья.

Почему-то Петр никак не соглашался признать, что стал, как и все, жертвой тотального надувательства. Ему все казалось, что, если правильно двигаться по извилинам мозга, то есть выход. Ведь и Москва, если смотреть на нее пристально, стоит на органических отходах истории и не так страшна, как на первый взгляд. Жизнь многослойна, как пирожное наполеон. Тексты Ивана Тургенева можно воспринимать в качестве сакральных, почему нет. Тогда их надо изъять из школьной программы, что скоро и будет сделано. Мы, чай, не нигилисты проклятые и не борцы с крепостничеством, а ведь он, господа, русофоб-с! Вы читали «Дым»? Этот клеветнический роман, вышедший из адской кухни Герцена, Чаадаева и Бакунина! Недаром полжизни прятался заграницей.

Петр приглушил в себе этот свинячий визг бесовских подголосков. Уже заметив, что не пишет слово «девиант», чтоб не быть непонятым своим народом там, где тот народ, к несчастью, есть. И книгу «В поисках за утраченным кайфом» не напишет, как сектант книгочтения. Узнаете скрытую цитату? Не Пруст, а Леон Богданов о тех, кто читает, словно постоянно глядя в зеркало.

По статной фигуре Ивана Сергеевича не было заметно, что он тяготится ролью премьера и готов уйти в дальние ряды, чтобы сокрыться с глаз публики. Впрочем, он к любой роли был готов, поскольку нимало о ней не задумывался. Влачимые временем, изменяемся всякую минуту на йоту, даже страх и попытка побега всякий раз другие.

Дама увлекала его, как поэта муза, а натурщица художника. Однако нужна почва для общения. Старому престидижитатору любовных реприз и ухваток трудно отличить собственное вдохновение от чужого тела и будущих семейных дрязг. Приходится описывать любую дрянь, чтобы придать смысл. За наблюдением чужих симптомов теряются собственные. Хоть молчи, хоть мели языком, вся картина рассыпается из-за прыща на носу и несвежего запаха из подмышек. Приходится форсировать свою неотмирность.

Ухаживание само по себе хорошо, но только - noli me tangere, ибо я не взошел еще к отцу своему. А отец, как известно, от маменьки настрадался, и к чему говорить, что сам виноват. Брак это зачастую выход из безнадежной ситуации. Хотя бы и в еще более безнадежную.

Петина жена хотела ему добра, знала, что он мечтает войти в вечность с парадного писательского крыльца, а не гореть заживо в геенне бизнеса. Но нельзя ведь все время писать, какой ты умный и как тебе поэтому плохо. Не то, что люди не поймут, а это как-то само по себе нехорошо. Посоветовала ему писать то, что он видит. Он возразил, что старается не видеть и глаза бы его на это не глядели. Рассказал к слову, как Евгений Шварц, приехав в 17 лет в Москву с юга, где жил, возненавидел этот город. Как пошел в Художественный театр, - можно представить, что это было в 1913 году! – он целый день ничем больше не занимался, ждал вечера и умудрился опоздать к началу, не рассчитал время, а МХТ был известен тем, что и сейчас на стене написано: после начала спектакля опоздавшие в зал не допускаются. Видел Качалова на сцене и не мог понять, что тут хорошего. А, когда шел домой, мальчик в подворотне предложил ему за три рубля билет на «Вишневый сад», и он купил, хоть три рубля это дорого. И место оказалось в партере, между проходами, то есть в середине. И Епиходова играл Михаил Чехов. Он даже не поразился, а подумал: «Значит, так тоже можно». – Ну вот об этом и пиши, - сказала Пете жена, - о том, что читаешь. До людей ведь не доходят те книги, что ты читаешь.

Он даже не удивился ее предположению, что его сочинения дойдут до людей быстрее, чем любимый им Евгений Шварц, который как раз закончил «Обыкновенное чудо» к его дню рождения, начав еще в 1944 года, во время войны. Писал восемь лет, и только в те часы, когда, как заметил в дневнике, чувствовал себя человеком. Надо написать народу о Льве Толстом, молча согласился Петя с женой, о Тургеневе, а то народ так скоро и вымрет, ничего не узнав, кроме голых ментальных задниц, бегающих в телевизоре по всем каналам.

А Иван Сергеевич ничего не сказал. У него была странная способность растворяться в воздухе, особенно в темных углах, куда не доставал свет от настольной лампы, и так же без предупреждения конденсироваться. О таком рассеянном господине трудно писать что-то систематическое, но И. С. было все равно, а жена довольна, что он ушел к себе записывать ее слова и больше не будет мешать смотреть телевизор пустыми переключениями с канала на канал и руганью по их поводу. Что-то ведь было, действительно, смешно. И, во всяком случае, хоть какая-то жизнь.

- Вас надо очень старательно терпеть, - заметила Марина, когда они встретились на какой-то презентации. – Вы тот карикатурный мужчина, из-за которого нас так ненавидят.

Ого, он открыл рот. Русский юмор не в каламбурах и уж не в падении со стула и публичном испускании газов. Он в нарушении логики, смысла, перерыве постепенности.

- А невесте скажите, что она подлец, - только и нашелся цитатой в зубах.

Марина была с короткой стрижкой, резкими скулами и, наверное, ровно выбритым причинным местом, как он любил, да не про его честь. Ничего мужского он в ней не разглядел, даром, что любит женщин. Чувствовалась и в этом тоже какая-то подделка. Хотелось обнять ее, прижаться, сказать, не дури, милашка. Вечно он так и не научился себя вести, и от этого скучнеет и ищет, куда убраться.

А куда тут уберешься. Шехтелевский особняк, на стенах картины по нескольку миллионов долларов, съемочные группы, телекамеры, куча знакомых, когда уже не помнишь, с кем надо здороваться, а с кем нет. Тут же столы с угощением и вечный легкий страх, что тебе не хватит, да еще пройти туда, где сейчас нет очереди, - нет, не коньяк, а вино, причем, белое, - пока съешь закуски, пирожные разберут, это как обычно. И, главное, непонятно, зачем это тебе в тысяча первый раз. Даже хорошо рассчитанная нечаянность шуток и произведенного впечатления становится машинальной. Этот завтрак уже съеден и переварен дважды. Что недопустимо.

Бродя с бокалом вина по залам, он еще раз наткнулся на Марину.

- Я вспомнила, кто вы, - сказала она. – Сначала я приняла вас за другого своего знакомого. Не возражаете, если после всего этого шума посидим в тихом местечке.

Петя как раз поглощал очередную нежную креветку с тарелочки и не мог выражать мысли развернуто. Он как можно более нежно улыбнулся, сделав, как ему казалось, достаточно неопределенное движение головой.

- Хорошо, тогда не исчезайте…

К ним с двух сторон приближались, улыбаясь, знакомые. Если зачем-то и ходишь на подобные сборища, то, чтобы побыть одному. Здороваясь со всеми, обнимаясь, радуясь летучему и мимо скользящему общению. Беря с собой жену, чтобы обезопаситься от тесных и непредвиденных контактов. Так что он не имел ничего против того, чтобы, оказавшись вдруг у выхода, случайно исчезнуть. Или, наоборот, устроиться здесь надолго, пересидев всех, дождавшись выноса горячего, когда большинство гостей разошлось. Официанты делали это специально, чтобы им все осталось, - по тому, как исчезали со столов едва распечатанные бутылки водки, догадываешься и об остальном. Есть специальная дисциплина коллекционирования нелепостей путем внятного их проговаривания.

На людях Петя привык быть добрым малым, взбадривая себя и друзей бодрым тоном, крутыми идеями, выписанными в столбик для нужного случая, и беспочвенным оптимизмом, в который не верил ни на минуту. Посидишь в углу, вдруг на что-то обидевшись и от этого резко поумнев, и готов продолжать, несмотря на шум в ушах. Так и тут решил вдруг, если что, обсудить с Мариной жизнь при победившем безумии, когда формируется у людей защитный комплекс не обращать ни на что внимание. В том числе и на собственное воровство, обман, ложь и тотальное соучастие. То, чем жили наши родители и деды при Сталине, и чем живем мы, неадекватные на свой аршин. Или поговорить про древних греков, у которых под каждым шагом была умная, неожиданная, жестокая, взрывающаяся божья почва, - чего у нас нет вовсе, и мы не живем. Разговор с Мариной вырисовывался в деталях, и Петр уже искал ее боковым зрением, ничего не имея против. Почему бы и впрямь не выпить где-нибудь в тихом месте кофе. Ведь мы вовсе не живем, сказал бы он ей, - ни к чему и из дома выходить. Как бы подвести разговор к этому. Как в омут с головой. Сразу о главном. Вроде как не стесняйтесь при мне писать на унитазе, - только наоборот.

Он молча подал ей пальто в гардеробе. Молча вышли. На улице было скользко и грязно. Почти все, что хотел, он мысленно ей уже сказал. Куда пойдем, спросила Марина. – Куда хотите, ответил он. – Что-то не так? – спросила она. В ответ он дал ей блокнот с наброском плана разговора. Зашли в какую-то кофейню, где она просмотрела бы его.

- Вот ведь охота быть призраками, - сказал он, когда она читала его ровные, словно имеющие смысл сами по себе, одним написанием, строчки на бумаге. – Лучше сидеть дома, чем общаться с этими людьми.

- А я как раз хотела попросить у вас людей, с которыми вы были связаны в бизнесе, - подняла она на него взгляд.

Он покачал головой: - Нет никаких людей.

- А как же любовь? – охнула она.

- Я понял, что это тени теней, пустое место, - гнул он свое, радуясь, что может говорить как угодно перпендикулярно, слишком завися всю жизнь от чужих душевных испарений. – Жутковато, как вдумаешься.

Это тоже входило в продуманные тезисы их беседы, потому что чужое тело, улыбки, ожидание того, что надо сказать и услышать, сбивают с толку. Глупость всё. Идиоты все. Чувствуешь, что заврался, еще до того, как закончил фразу. У вас так бывает? – спросил он ее. Извинившись, взял ее за руку. У нас так мало тепла, что мы его готовы принять за смысл. А это не то.

- Вас что-то тянет на интим, - возразила Марина, вытягивая свою руку из-под его. Хороший повод увидеть себя со стороны. Вывихнутое из суставов время, это когда живут на такт мимо понимания. Хуже, чем дикари, потому что не в ладу с собой: тень не догоняет тела.

Официант принес полуторный счет, но Петя помнил, сколько что стоит, положил ровно, сколько надо, и записочку, что, если есть вопросы, можно пригласить менеджера. Ведь и он мог быть этим официантом. И тем парнем за колонной. И еще кем-то. Глаза разбегаются, мозг не вмещает.

- С такими мыслями, как у вас, нелегко, наверное, вставать по утрам, - сказала Марина.

- А Пушкин, например, и не вставал. Лежа, начинал писать, сочинять, постепенно смиряясь с жизнью. Как говорил Толстой, вставай, только если не можешь не вставать.

- Замечательно, когда есть цитаты на все случаи жизни, - выпустила она каплю не действующего на него яда.

- Богатая внутренняя речь помогает общаться с людьми, как с самим собой. – Он приподнялся, чтобы идти. От тебя так мало сейчас надо, что укладываешься в несколько минут.

- Куда же вы бежите?

- Я только что понял, что я – монотеист. Второе и третье лица для меня утомительны.

- И вам не скучно в этом вашем потертом образе?

- Скучно, конечно. И образ, как верно заметили, потерт. Но, повторяя денди Брумеля, скажу, что это мой любимый образ.

- Ну, ну, любовь зла…

Он опять подал ей пальто. Вышли на бульвар. Сказал, что ему в сторону метро. Поколебавшись, ответила, что ей тоже туда.

- Я вас не обидела? А то у вас такое выражение лица…

- Не помню. Вообще-то, обижаясь, я умнею. Что-то заметили?

- Пока еще нет.

- Стало быть, не обиделся.

Он любил эти почти механические разговоры, похожие на хорошо темперированный клистир. Морозец, много молодых людей, сумерки, огни, что-то из старых книг, не Чехов, но около. Студенты сидят на спинках скамеек, кричат, хохочут. Это Тверской бульвар, но, если на мгновение закрыть глаза и прислушаться к себе, но может показаться Гоголевским или еще каким. Нажил чемодан воображений, таскаешь за собой.

- А вы уже догадались насчет всего этого? – Она повертела пальцем вокруг. – Я несколько дней как догадалась и не могу успокоиться. Все совпадает до мелочей. А поделиться не с кем.

- Что вы имеете в виду?

- Да то, что Москва - это паутина. Посмотрите на ее карту, на подробный план. Все совпадает в подробностях. Особенно, когда читаешь какого-нибудь Рахматуллина про святой город. Сразу видишь, как в центре, в Кремле сидит паук, плетет свою сеть все дальше, все совершеннее. Мы, как мушки, бьемся, ни о чем не подозревая, напитывая его своими соками. Жужжим, что на ум придет от страха. Помраченное сознание такие выкрутасы устраивает, любо-дорого послушать. А пауки Москвы знай себе жиреют. Шерстка на ножках все кудрявее.

- Ой, Марина, вы, кажется, коммунистка, - пробурчал Петя. – Как какая-нибудь Даша Митина.

- Нет, я не коммунистка, я сумасшедшая. Страх перед пауками зовется арахнофобией, я посмотрела в интернете. А, поскольку я их никогда, вроде, и не боялась, то это означает, что я вытеснила свой страх в подсознание и сублимировала в конфронтационную терапию: мне интересно общаться с ними, всюду видеть и разгадывать, если кто представляется кем-то другим.

- Я, случайно, не паук?

- Конечно, нет, иначе бы я все это не рассказывала. Еще я узнала, что в обществе арахнофобия растет перед революцией. Это такой индикатор. Помните «Муху-цокотуху»? Вот-вот. Еврейский капитал, олигархи, чекисты, - все принимают эту голенастую форму жизни.

- Что же делать?

- Наверное, чем дальше от Кремля, тем спокойнее. Но - «пауки Москвы» это тема.

- И самое время писать «книгу для чтения в паутине», - поддакнул Петя. – Интересно ведь, как меняется сознание у того, кто предназначен в еду, не подозревая об этом.

Марина дотронулась до его руки:

- Спасибо, вы меня поняли.

- Мне-то всегда было интересно, как живут в разных домах, квартирах, как меняются жильцы. Вот там во дворе окна бывшей квартиры Мейерхольда и Зинаиды Райх, где ее и зарезали. А вселилась любовница Берии, главврач поликлиники, которая тут рядом на Бронной. Как эта тетенька где-то писала: «была привлечена к работе в НКВД». Ну да, пауки Москвы. Одни пожирают других. И даже, я думаю, вид из окна должен меняться от взгляда к взгляду.

- Какой ужас про эту врачиху!

- Ужас в том, что мы общаемся с людьми, совершенно не представляя, кто перед нами.

- Так я же об этом и говорила!

Хороший зимний вечер, потому что растет из груди, соединяя с тем, что вокруг. Жаль, на ходу он не умел толком думать. Именно потому, что думает брюхом, а, не духом. То есть согнувшись, скутькавшись, вслушиваясь чаще, чем слагая и вычитая. Вечер хороший, можно идти направо к метро, можно из подземного перехода дальше по бульварам. Кто это сказал, что город узнается перебежками из кафе в кафе, окапыванием в ресторанах, клубах, кухнях, в квартирниках, на худой конец. Стоя в пробках или носимый ветром по улицам и переулкам, можно ли что-то понять? Или перескакивать изнутри наружу и обратно?

- Придется прощаться, - сказал он, когда они подошли к метро. – Никак не придумаю перспективного плана продолжения этой партии.

- Дома освежите в памяти схевенингенский вариант сицилианской защиты, - улыбнулась она, как шпионка, которая, прощаясь, вдруг выдает долгожданный пароль.

- Что вы предлагаете, поехать к вам?

- Нет.

Они стояли прямо посреди толпы, которая обтекала их с двух сторон, - туда и оттуда. Странно, что никто из знакомых еще не прошел мимо.

- Тогда вот что… Это моя визитная карточка, там телефон. Позвоните, как только придумаете какие-нибудь ходы. И скажите свой телефон, если я что-то придумаю.

- Я вам позвоню.

Вспомнил, как Пушкин по первому зову радостно мчался в гости, но никогда не приглашал к себе. Хрестоматийный вариант. Мой дом – мой зиндан. Он не нашел сил спуститься в метро, чтобы сомкнуться там с людьми в толпе. Не стал брать и машину, чтобы не оказаться запертым в пробке с чужим человеком. Пошел пешком, хотя бы до следующего метро. Как говорил приятель, если стесняешься сразу напиться, доведи себя сначала до депрессии. Идешь ведь, почти уже не обращая внимания на то, что вокруг. От долгого и, чего уж скрывать, - напрасного употребления этот город стерся до нелепой и поднадоевшей тени, на которую глупо обращать внимание. Сколько здесь жил, а так и не разгадал ни сюжета, ни смысла. Остается в сердцах сказать, что их нет. Для него, во всяком случае. Можно уже не заглядывать в чужие окна, не соображать, кто и зачем там живет.

Пошел по Страстному бульвару. Меньше людей, чем на тротуарах, не такая толкотня. Даже кажется, что о чем-то можешь подумать. Например, о том, что старые путеводители по городу исчезают, заменяясь не только аудио-версиями, но еще JPS-версиями. Идешь по бульвару, и тебе сообщают, когда он возник, что здесь было. Подходишь к Екатерининской больнице, говорят о бывшем дворце, об Английском клубе, в нем расположенном, о Стендале, останавливавшемся тут в 1812 году с армией Наполеона. Думал, что в будущем услышишь список больных в палатах, вдруг кто-то знакомый. Но тут узнаешь, что Лужков там устраивает центральный загс в виду свадьбы своих дочек. Обновления JPS-версий идут в режиме ежедневных газет плюс специальная аудио-библиотека, тот же Стендаль чего стоит. И дело не в мечтаниях, как в первых классах школы, где заставляли придумывать, что будет при объявленном Хрущевым коммунизме. А в подборе документов и артистов, которые их будут начитывать.

Маршруты, книги, переписка, люди – все пересекается, накладывается сотнями и тысячами слоев. Тут шла процессия похорон в 1921 году авиатора Жуковского на крыле и шасси самолета, которые студенты под залог своих зачетных книжек взяли на Ходынском аэродроме, а отпевал ученого о. Павел Флоренский. Тут хоронили Баумана. Вот маршрут похорон Чехова. А в этом доме жил Миша Шишкин, ныне отбывший в Швейцарию, кажется, у него же Петя и читал про этот дом у церкви Рождества Богородицы в Путинках, не приснилось ведь, не сам сочинил.

Да, это попытка что-то понять, остановить мельтешенье в глазах, морок пустой беготни по выталкивающим тебя улицам. Зашел в булочную, где продавался дорогущий французский хлеб. Но можно купить и чашечку кофе, что сделал, дабы перебить непонятно куда текущее время. Странно, что здесь нет Wi-Fi. Тогда обязательно кто-нибудь стоял бы с маленьким компьютером в личной точке своего соединения со всем миром. Это - жизнь монады.

Город заносит вулканическим слоем информации. Одни ходят душевно голые, как дикари, чтобы ничего не знать. Другие знают все, и в их глазах застыла лавой печаль. Правде нужен рекламный соус, чтобы ее заметили и отведали. «Паучья Москва – единственное место на земле, где дамы-мушки, чувствующие смерть, так нежны и любвеобильны». Санитарные службы выявили нашествие клопов, начавшееся с больниц и общежитий. Они исчезли вместе с Хрущевым, но, вернувшись, готовы уже вытеснить тараканов. Значит ли, что дело к политической оттепели?

Петя и - голоса. Он физически слышит их. Дело нешуточное. В отбитом багаже маршала Нея, шедшего на Москву, найден точный план русской кампании, уже переданный им Наполеону. Подозревают Вольцогена, государева адъютанта. Писателю Успенскому в сумасшествии казалось, что он разделился на «Иваныча» и «Глеба», и те спорят, кто из них автор: Глеб – святой, а Иваныч – свинья и реалист. А вот писатель Валера Попов сперва говорил, что Сергей Довлатов зазнался уже после смерти, а ведь при жизни, как младший, за водкой бегал, а в итоге написал его биографию для серии «ЖЗЛ». Хорошо пишет тот, кто пишет последним.

Но вот к нему подходит человек. Сейчас, думает Петя, денег будет просить, а сначала делать вид, что хочет поговорить за жизнь. Придется уходить. В голове отрывок из дневника Корнея Чуковского накануне нового 1923 года, - о самом неприятном дне жизни. Пришел потный человек в засаленной солдатской одежде, красивый, изящный, горящий, сказал, что хочет сказать ему одно слово, впервые в жизни, специально приехал из Москвы. 40-летний Корней Иванович отказался его слушать. Сказал, что еще десять лет назад это было возможно, а теперь он литератор, одеревенел, его надо обходить стороной на улице. Тот человек сказал, что это не он теряет, а Корней Иванович. Ушел, взяв письмо к доктору, чтобы подлечиться в психиатрической больнице, а от денег отказался. Конечно, это был его отец, Эммануил Соломонович Левинсон, сын то ли врача, то ли владельца типографий в нескольких городах. О женитьбе на матери «Чуковского» и его сестры Мани речи не могло быть. Хотя бы из-за необходимости крещения. Почему он сейчас это вспомнил?

Человек посмотрел на Петю, но тот покачал головой и еще рукой сделал отталкивающий жест, и человек, покивав, вышел из булочной. Можно еще здесь побыть. Одному. Почему-то это важно, - быть одному. Почему он вспомнил Чуковского, дело ведь не в Москве происходит. Ага, муза-цокотуха – интересная опечатка. Папа-паук пьет кровь из бедной мамаши. А русское комариное офицерство освобождает ее. Тоже, конечно, пьет из нас кровь, ну, а что делать? Вот будущее паучьей Москвы и волосатых колен Израилевых. Пока что все сходится.

Он пошел дальше. Продавщица предложила купить хлеб со скидкой, к вечеру это едва не вдвое дешевле. Набрал целый пакет на сто рублей. Дома съест с чаем. Как сказал филолог М. З., подсознание надо перегрузить, чтобы корабль плыл устойчиво, не переворачиваясь. Вот и кладешь прочитанное в трюм. Будь у него деньги или хотя бы жалованье советника по инвестициям, он бы предложил открыть цветочный магазин «Черные розы Фантомаса», как в стихотворении Робера Десноса, почему нет. Тут выглядело бы неплохо. Он дышит глубоко. С детства привык развлекать себя сам. Представил череду событий, из-за которых через год хозяина магазина обвинят в экстремизме, а это отличная реклама. Там и до мировой «революции черных роз» недалеко. А чего стоит журнал «Еженедельное обозрение полета стрелы Зенона»! Или короче: «Стрела Зенона. Еженедельное обозрение». Каждое мгновенье надо расписывать до конца, пока не упрешься в смысл или хоть в твердую породу. Стрела Зенона ждет в полете, сколько угодно.

Желтые, красные огни брызжут со всех сторон. Хорошо, что близорук, а все равно читает подряд надписи казино, ресторана, ночного клуба во дворе, церковного подворья, кафе. Знакомый фотограф поражался его способности апперципировать из окружающего буквы, тогда как он видит лишь формы и цвета вещей. Хотя на зеленый пока переходим одинаково удачно.

Вообще же дома в городе должны быть с узнаваемой деталью, - дом со львами, с шарами, с резистором (читай: сопротивление), с тараканом в мозге. Тогда его постепенно заселят отличные друг от друга жильцы. И тем самым привлекут паучье внимание? Тот реагирует на тишайшее движение сети: ага, кто-то попался. Вдруг почувствовал желание зайти в церковь и помолиться. А тут и открытая дверь с электрическим светом наружу. Молитвы развешены по колокольням, как сталинское политпросвещение по высоткам. Так сохнет окровавленное исподнее. Он недаром любит террористов, двойных агентов, коррупционеров: «вы, висящие по обе мои руки, не далее как к вечеру будете в доме светлом, доме злачном».

Как троллейбус пытался Петя зацепиться за небо. Руки протягивал, чтоб открыть источник невидимой энергии, уже почти получалось. Стоял перед вседержителем как Одигитрия с поднятыми руками. Все, чему не находишь покоя: язык, руки, член, - элементы будущей эволюции. И поразило, как все сильнее в церкви пахнет мертвым телом. Оставим мертвым погребать своих мертвецов, складывая им ручки. Не случайно наркоманы падают в обморок тут, а старушки грубы и толстокожи. Зона риска. Тут, как и везде, живут, постепенно превращаясь в клыкастое убожье, ищущее, кого бы укусить ядом.

Кого он ждет? Если другого человека, то, имея в виду русскую мудрость: если спасение от другого человека, то лучше без спасения. Тогда - ангела или событие? Ну да, его уже рвет изнутри, чтобы явилось будущее. И в город с разных концов входят обещанные двенадцать легионов ангелов. И Москва похожа на циферблат или торт, разрезанный на дюжину смертельных кусков.

Мимо прошел дьячок, злой, быстрый, невнимательный, как врач в поликлинике. Если из алтаря нельзя попасть на небо, то зачем он. И где тут сакральное училище при церкви, которое должно быть, но никогда не будет дозволено начальством здешней нежити. Все расплывалось в глазах Пети. Близорукость его имела нравственные причины. Сначала стеснялся смотреть на чужое, на то, что не показывали, на то, что стыдно, не нужно. Когда вынес за скобки все, что не нравится, не осталось ничего. Зато научился ничего не бояться, став всем вокруг и внутренне успокоившись. Кто это сказал: проще отрастить себя до полноты, чем бегать всю жизнь в поисках своей половины? А заодно понять, что никто этого не сказал; ты сам сказал.

Но вот поднял глаза, отвел на тех, кто вокруг. Для них тут по-прежнему – Дажьбог. Он же Берибог. Вот бы и лавировали. Но они верят, что Бог даст, а не возьмет. На том и гибнут, как мелкие муравьи под сапогом. А сам Петр превращается в злое домашнее насекомое, как и было сказано коллегой Кафкой. Ненавидя всех, оттеснен в себя. Описанный Гегелем логический круг. Чтобы избежать полного ничтожества, овладел, как абсолютный дух, всем миром, оставшись тем, кем был, - ничем, но пройдя свой путь до конца. Классический роман XIX века. Одному человеку быть плохо, нельзя. Сказано в книге жизни: подражай всем, кроме себя. А где взять другого человека? Он поводит головой, как натрудившаяся лошадь из какого-то текста Толстого. Старуха-кассирша в церковной лавке, продающая свечи, святую воду и принимающая записки о молитвах, зевала, бедняжка, в полный рот, не забывая, впрочем, его крестить. На женщину с ребенком, на молодую пару, стоящую перед Николой, вовсе не хватало сил смотреть, сердце разрывалось. А все ж таки перечислил, стало легче, - не один.

Стоя тут на месте, не просто продолжаешь идти вперед, а быстрее всего. Надо жить, а не искать миражи России. Жить, значит, думать. Тем более что ничего не болит, кроме души, которая не считается, а даже наоборот. Думать на ходу, что поделать. Болезненное ощущение, что он виноват уже тем, что находится в этом мире, не покидало его. Виноват не перед насекомыми, не перед их властью. Виноват перед важнейшим в себе. Иди, при вперед, не оборачивайся. Трещит, гнется вегетативная система, не ломается. Смирился он уже перед собственным бунтом: хорошего не будет, дело дрянь. Остается лишь почерк, когда не дрожит рука. Больше никого.

В молодости Петя писал свои резиньяции на открытках с репродукциями старых мастеров. Получалось красиво. Но что с ними делать. Дарить жалко, все равно выбросят. Оставлять, - они со временем портятся, как все мысли. Глупость какая-то преследовала его по пятам. Он вышел из церкви, и пошел вверх по засыпанной грязью и снегом улице к метро «Кузнецкий мост». Сил нет, а в метро все равно не хочется. Странная, старая, заезженная, как город, пластинка. Душу щипает, рвет, а не живешь и не умираешь. Длишься. Теперь все, что делаешь, занимает свое место в интернете: тут и слова, и трансляция по iPad’у. И статистика указывает тебе твое шестизначное место в двухсотой тысяче пользователей. Это еще хорошо, потому что интернет у нас не очень развит. Ты глубоко погружен в не очень культурный слой московских веков.

Петя смотрит на старые фотографии Рождественки, по которой идет. Но они радуют еще меньше сегодняшнего ее вида. Словно попал внутрь картины – новый проект, задуманный им для ГМИИ им. Пушкина, так и останется там же, где и остальные его проекты, - а там такая дрянь, что с души воротит. Не кватроченто, чего тут. Единственное, что вполне устраивает его в новой жизни, это то, что идешь, погруженный в интернет, в самим подобранную музыку, картинку, слова. А то попадаются на глаза знакомые, и непонятно, что делать. Как сейчас, когда увидел, что навстречу ему идет Марина.

- Вот те встреча!

- Да, можно сказать, давно не виделись.

- А я прошлась по магазинам и иду домой. Я недалеко живу. Можно сказать судьба. Теперь придется пригласить к себе. Мы ответственны за тех, кого приручили.

- Еще чуть-чуть и придется жениться. Или нет, выходить замуж. Я все-таки в метро. Судьба тоже не всесильна.

- Неужели даже не проводите?

- Проводить провожу, а заодно объясню, почему не зайду в дом.

- Почему же? Нам вон туда направо. Ближе к Сретенке.

- После всех этих видео в интернете с голым Витей Ш. и другими персонажами я дал себе зарок вообще не ходить к незнакомым женщинам.

- Ого! Вы что, меня подозреваете?

- Нет, конечно. Извините, что я все это говорю. Наоборот. Это знак доверия, что я могу говорить вам настолько интимные вещи, что они по-настоящему неприличны.

Он взял ее под руку. Они взбирались на очередной переулочный пригорок. Улочки узкие, грязные. А тут еще машины едут. Пока скажешь слово, запыхаешься.

- Честно сказать, меня эти истории потрясли. Еще одно свидетельство, в чем мы живем. Не хочу иметь с этим ничего общего. Это и есть распад общества. Если кто-то обращается за помощью, то это либо вор, либо лгун, либо агент тайной полиции. Сама ткань жизни с людьми расползается. Почище, чем в 37-м году.

- Ну, вы преувеличиваете.

- Почему вы так думаете? В начале 90-х в архивных вестниках были распечатки гэбистской слежки за Шолоховым, Ландау, стенограммы любовных свиданий в номерах гостиницы «Москвы», в спальных квартир, снабженных аппаратурой. Можно было представить, как эти полковники НКВД гнусненько хихикали, все это прослушивая в своих кабинетах. Теперь представьте, как сегодня миллионы человек в интернете, оставаясь наедине с собой, как какой-нибудь Марк Аврелий, просматривают то, что сварганили в ФСБ, обсуждая потом в форумах. Это почище проказы будет.

- Неприятно, да, но…

- Знаете, я какое-то время работал в газетах. Журналистом. Брал интервью, писал статьи, рецензии. Потом узнал, что за это, за то, что упомянули в газете, берут деньги. Неважно кто, сам ли журналист, редакция ли. Но все, что ты пишешь, обретает совсем иной смысл – лжи.

- А какое это отношение имеет к прослушке и проглядке?

- «Прослушка и проглядка»? Да, хорошо сказано. Журналист все равно лжет, что бы он ни писал и ни делал. Если уж делаю, думает он, то хотя бы не буду целку из себя строить. Все равно прокаженный. Если дева спит даже и с мужем, то почему бы не установить у себя видеокамеру и не снять какой-нибудь фистинг. А ну как пригодится.

- Нет, это вы говорите какие-то ужасы.

- Все начинается постепенно, милая Марина, а движется неотвратимо. Человек, который убил, на котором кровь, - уже отличается от нормальных людей. Между ними антропологическая разница. Поэтому Сталин и пытался уничтожить фронтовиков, чувствуя, что они его конкуренты в убийствах. Человек, который сознательно выбрал ложь, низость, отсутствие совести и приличий, - тоже иной. Для него нет уже пути назад. Разве что в сакральные области покаяния, перемены сознания, ухода в скит. Но в нормальном обществе ему не жить. А если все общество состоит из убийц и низких людей. Если они изо дня в день смотрят телевизор, в котором одни их собратья. Если в их пользовании интернет?

Петя замолчал. Еще не хватало ему пасти народы, проповедовать, учить жизни.

- Ладно, но мы же нормальные люди, - сказала Марина.

 У меня нет такого ощущения. Я бы не мог такое сказать. Никто уже не даст тебе справку, что ты нормальный. Каждому придется решать за себя. И всякий ответ будет парадоксален. Мне две ночи снился Витя Ш. В первый раз  я встретился с ним в туалете. Хотел как-то подбодрить, спросить, как на это все смотрит жена. Он как-то мимикой ответил. Мы с ним и не очень близко знакомы, так, виделись, здоровались. Да и что скажешь. Но это мне вызов, - вот, что я ощутил.

Петя волновался, говорил горячо, и, как всегда, ощущал это со стороны. Потому и не любил говорить, что всегда слышал себя со стороны, удивляясь, что неужто у других иначе. Ну, и знал, конечно, что на дам такая горячность должна производить впечатление. Но поглядывать при этом на нее искоса, вроде Володи Б., не следует из-за возможного комического эффекта.

- И, в общем, я сделал выбор. Вон отсюда. – Он помог Марине пройти скользкое место, взяв покрепче за локоть. – Хотя бы и постепенно. Стараясь не упасть. Следя за общей ситуацией.

- Знаете, - прервала она, - вы говорите вещи, которые могут показаться странными, но я вас очень понимаю. Иногда я думаю, что было бы, будь я мужчиной. Какой ужас всех этих преступлений, изнасилований витал бы надо мной. Как бы я могла отстраниться от них? Вы чувствуете такое?

- Да, еще бы. И если бы только рассудок и совесть владели мной, только бы меня тут и видели. Все же это идет из глубин истории, из самой мужской природы. Зря, что ли, Ориген выдирает себе яйца…

Он поник, следуя своим словам, но ведь глупо же, говоря такое, каким-либо образом еще выглядеть, быть видимым и оцениваемым собеседником. Петя надеется, что хоть со стороны-то не видно. При этом какой-то тонкий соблазн обоюдополого разговора: «какие все-таки мы сволочи» - «Да, да, о! еще, еще!»

- Хорошо, - вздохнула она, остановившись и, глядя не в лицо ему, а куда-то в район верхней пуговицы пальто. – Я уже тут недалеко. Дойду сама. А то подруга, с которой я живу, еще увидит из окна и будет ревновать.

Он улыбнулся удивленно. Она тоже улыбнулась. Мягко поцеловала его в губы и пошла, не оглядываясь.

Москва валит валом к прижизненной гибели, осторожно. Вспомнил, как при Алексее Михайловиче на Девичьем поле в 1660-е годы бурили скважину в поисках рассола на опохмел и на иные кулинарные и государственные надобности. Где-то Петя читал, что разгадка бытия ведет к развертыванию его вширь. Вот Россия и прет, как тесто, пока не разгадают. Тут ей и конец. И от Москвы одна паутина останется.

Около метро к нему бросился то ли продавец чего-то, то ли нищий. Петя, улыбаясь, качал головой и двигался, не останавливаясь. Мимо жизни идешь без остановок. Душевных сил все меньше. Сперва их не хватает сойти с ума. Потом умереть. И, наконец, - жить. Устал он. Метро хватает за горло. Хорошо, что надо найти билет, притвориться перед контролером, что ты свой. И чуть расслабиться на длинном, длинном эскалаторе, идущем вниз. Во сне он все время с них падает. А навстречу едут одни неуловимо знакомые лица. И кто-то говорит: «он пишет много, как заика». И Петя понимает, что это о нем. Такой вот полусон шарящего воздух сознания. В метро его мучит бессонница. Как говорил Чуковский, он получеловек. Это только безногие должны идти в ногу со всеми. А у него левая лопатка болит, потому что прорезается крыло, а взлететь некуда: мрамор дворца маскирует подземелье.

Он учил историю Москвы. Кремль разрастался, заглатывая все слободы и села вокруг него. Подселял новых людей, пробуя их на вкус, - заложников из Новгорода и Грузии, татар, местечковых евреев, лимитчиков, кавказцев с разоренных окраин, гастарбайтеров из бывших советских колоний, бойцов ОМОНа из Рязани и Тулы. Мошки летят на свет кремлевских звезд, бьются животом о муляж двуглавого орла. Тетка возле него пахнет потом, несмотря на зиму. В метро боятся бомжей с блохами и вшами, шарахаются по запаху. А тут еще птичий и свиной грипп витают с коровьим бешенством. Никто вроде рядом не чихает, за то спасибо. Вспомнил разговор тетушек на балконе при луне, записанный Львом Толстым: «Интересно, что сейчас на луне?» - «Пляшут, скорее всего, холодно». Чтобы жизнь не прошла мимо, надо ее подумать, записать, опустить в почтовый ящик, не перепутав с бутылкой.

Ну и что, если в метро промежное сознание. Петя нашел нужное слово и посасывает его с разных сторон. Промежное, прореженное, пористое как несвежий сыр. В первых классах школы учат выделить основную мысль, пройтись красной нитью, вбить краеугольный камень. Вышло, врут, как и в прочем. Ни складу, ни ладу, кругом главный член непристойного предложения. Тогда прикрыл глаза: к чему волноваться, если везут и как бы жизнь, как бы что-то происходит. Лишь в закрытых глазах пляшущие недочеловечки. Будто и не закрывал.

Чтобы соображать, в башку надо вбить гвоздь. Вокруг него постепенно загноится смысл, начнет дергать, прорвется философским фурункулезом, потечет мыслью. Только подставляй лохань. Философы сегодня ищут тело мыслителя, а суть в том, чтобы стать им. Так милосердный Будда, встретив голодное тело, отдал ему себя на съедение: на, подумай. Долга и тягостна ночь, - ни проблеска, ни зарницы. Простейшие подъели оставшихся. Главное, не открыть глаз.

- Ну чего, еврей, уступишь место!

Ого, давно такого не слышал. Почему-то решил, что встанет, уступит место и отойдет вглубь вагона. Но, открыв один глаз, обнаружил, что какой-то мужик наклонился над сидящим напротив юношей и тычет в его сторону рукой. Петя, себя не помня, вскочил, схватил мужика за плечи и рывком швырнул на свое место: «Сиди, дядя, вот тут. Отдохни». Сидящая справа женщина, которую тот придавил, быстро вскочила и отбежала, возмущенная, к двери вагона. А поезд шел себе, как ни в чем не бывало. И Петя, опершись лбом на руку, положенную на круглый металлический поручень сверху, закрыл глаза, погрузившись опять в дремоту. Главное, что юношу он закрыл своим телом, не углядишь его.

- Отец, - мужик постучал ему по животу. – Садись, место есть.

Петя открыл глаза. Дядька показывал на сиденье рядом с собой. Петя, покачав головой, опять закрыл глаза. Нет, не сяду. Тут же подъехали к станции. Вбежали молодые люди. Девушка плюхнулась рядом с мужиком. Ее молодой человек был достаточно атлетического вида, чтобы Петя, вздохнув, пошел к двери. Напряжение тут чуешь брюхом, бешенство распространяется мгновенно, сейчас, вроде, опять все спокойно. Инцидент исчерпан, но спиной поворачиваться не стоит. И в глаза смотреть не надо. Лучше всего в район переносицы. Или дремать, стоя, как он. Вагон покачивался. Было тихо, то есть такой шум, что его ничто не нарушало. Теперь можно ощутить дрожь в руках и коленях. И не искать в чужих глазах свою бледность. Остановка. Выход.

В толпе, в которой Петя шел на переход, не было никого, кто не ощущал бы себя единственным. Естественная реакция на несуществование. Их ведь, несчастных, и впрямь нет. А большинства нет никогда. Петя прикрыл зияние своего срама умственностью жизни как полевого исследования. Глядя на мелькающие навстречу лица, можно сойти с ума. Думаешь, что где-то есть скрытая Москва, которую надо разгадать, понять, перевести на современный язык. А на самом деле никакой Москвы нет. Толстая слепая кишка, набитая перевариваемыми людьми. Глаз становится взглядом, когда желает другого, говорил Сартр. Надо постоянно нюхать и пить наркотик, соответствуя этому требованию. А с него, Пети, довольно. Он придумал прямую трансляцию в литературу. Вышел в он-лайн. И обнаружил тихий, как ужас, океан дерьма. Плывущего, дышащего, чвакающего мреющего литературного дерьма. Вы читали «Острова в океане», это о нас. Добро пожаловать в туристический рай!

Он заметил, что чуть ли губами не шевелит, разговаривая с собой. Метро обостряет внутреннюю жизнь, доводя ее до вяло текущей шизофрении. Так говорит русский язык, куда там Заратустре. Крафт осуществляет перверсию в Эбинга. Секс на пересадке на кольцевую линию: дамы погружены в шубы, мужчины в себя. Извращение в том, что не поговоришь по мобильному, нет связи. Пустые тела лишены последнего экскремента: пустой речи. Можешь быть умнее, а делаешься глупее, вот, что твой спуск в метро. Это кажимость, что - еще две остановки, и ты будешь дома, а сейчас при деле, едешь. Дядька дышал на него гастритным воздухом изо рта. Сзади напирали. Нет у него кошелька, чего они мнут его пальто, не верят? Он глядел на свое отражение в черном окне, не желая признавать того собой. Не настаивайте. Сколько тут было унижений, особенно, когда болит желудок. Не лучшее место для тет-а-тета. Хоть ненависть и утишается привычкой и безразличием.

Расставленные в причудливом порядке московские церкви, - чью геометрию пытается сегодня решить не один пытливый ум, вроде Олежки Давыдова, - поставлены не просто так. Святой Трифон, помогший когда-то сокольничему Патрикееву спастись от дыбы Ивана Грозного, вернув сокола, сегодня отвечает за возврат кредитов. Руинированный Никола в Драчах вызволит из кутузки тех, кто сел за подставу с взятием за долги заложника. Пимен в Старых Воротниках сберегает город от иностранных инвесторов, которых, как известно, только пусти в огород. Мэр не гнушается приехать к святому ночью и помолиться, когда журналюги не видят. Хочет перенести церковь на свою секретную, в 49 гектаров, дачу в Молоденово на Рублевском шоссе.

Надо ли в JPS на экране видеть картинку города в месте, под которым проезжаешь, он не знал. Все-таки сигнал затруднен, и смысл неочевиден. А вот заниматься здесь точно надо. Хотя толпа жрет энергию немилосердно. Даже энергия заблуждения оборачивается рвотными позывами, настолько тошно. Между прочим, неприлично не только в чужое лицо всматриваться, но и свое подставлять. А некуда деваться. Впрочем, много нейтральных и приятных лиц, успокаивающих, как барана, который чувствует, что его ведут на бойню. Есть и красивые, которым давно пора доплачивать за вход в метро. Заметил, что волосы и ногти растут споро, как у мертвеца. Лучше выключить звук и не быть. Найдя взгляд клинициста, смотреть с другой стороны.

Огромные дома, тьмы народу, сплошная застройка. Ловко придумано: когда люди лезут друг другу на головы, устраивать каждому свой этаж и на этаже отдельную клетку. Но со стороны жутко смотреть. Где бы ни был, ты понимаешь только то, что вокруг тебя. Идешь на какую-нибудь встречу, выпиваешь, здороваешься со знакомыми, говоришь ерунду, по мере выпивки настроение улучшается. Но что все это значит, где ты находишься, что здесь происходит на самом деле, - темна вода. Так муравьи копошатся. Тяжко бегать муравьем, полнясь энергией от трения о себе подобных. Пульсирует мозг: доберусь до дома, брошусь к книгам, чтобы понять, что происходит. Процесс чтения компенсирует понимание. Мало ли кто и что пишет в этих книгах. Но тебе кажется, что понимаешь. Тебе надо понять. Иначе смерть. Смерть и так из-за полной бессмысленности пребывания в этом болоте. Но без попытки понимания и внятной речи – немедленная, мгновенная смерть от отчаяния.

Его мутило. Отчаяние, как езда в метро: кажется, что-то происходит. Ты при деле. Каждый круг пробегается все быстрее, интенсивней. Когда тошнит, путаются мысли, можно ничего не делать. С ума, конечно, еще не сходишь, но помутнение рассудка испытываешь. Настроение падает стремительно. Что же, теперь и время для занятий надо выжидать, пока мозг встанет на место. А для начала думать хорошее. К смерти добреют, чтоб не мучиться. Он даже вспомнил броуновское общество добрых людей, куда хаживал в юности. Их основные постулаты: 1. Общество явное, не тайное. 2. Бояться им нечего, так как ни денег, ни срама не имут, и к смерти готовы. 3. Готовы и к свирепому возбуждению вокруг себя зла. 4. А суть в личном удовлетворении добрым, в просветлении ума, в просвещении бытием. Чем ближе конец света, тем железы внутренней секреции просто обязаны выделять побольше добра.

Забавные. Жили в Печатниках, в Люблино, Текстильщиках. До Люберец в тот раз не дошло. Подбадривали друг друга, чтобы не свихнуться. Книжки тоже читали. Рисовали. Будущими вдовами всерьез не озаботились – архивы их на помойках и сгинули. Кроме Пети, интересно, их кто-нибудь помнит? Теперь вот, затертый во льдах, как отравленный женой Чехов, не успевший с последней пьесой, он должен что-то сочинить в их память, библиографию составить, на худой конец. Погода сохраняет все. Больше ничего.

По выходным любили ходить к пивному ларьку, а потом на бега. Не пить, не играть, а наблюдать. Как англичане на футбол. Оказалось пресное блюдо, надо посолить, а соль в дефиците, хоть и без войны. Прямо-таки образцовая фраза, сейчас в диктант. Глаза видят, а мысль прокручивается, не за что зацепиться. Чистое присутствие, без смысла. Тогда много говорили о дзен-буддизме, а они изображали подспудную мистику районов Москвы. В духе художников-космистов, Смирнова-Русецкого, группы «Амаравелла». Зеленоватая дымка и извивающиеся под землей биологические формы, похожие на канализационные трупы. Но это отмазка для ангелов Страшного суда из тамошнего отдела кадров. Какой он художник, когда и человек не вполне.

Зацепиться можно лишь за того, кто расскажет, что происходит вокруг. Но люди давно превратились в переменные при функциях квартир и домов. Поскольку они окончили педагогический им. Потемкина институт, то и пошли по этой линии. Один по службе составлял методички, другой читал литературу в строительном ПТУ. На малярном отделении все ученицы были из интерната. Он предложил выпускать рукописный журнал под названием «Девы бледной луны». Это попахивало антисоветской деятельностью, но был дефицит учителей. Страх вкупе с ненавистью помогал приходить в сознание. Девушки понесли стихи, очерки, рассказы о своей жизни. Спрашивали его мнение, он говорил, что прочитает уже в журнале и рецензий не давал. Важен факт, а не содержание. Они этого не могли понять и не надо им.

Он сказал, что в педсоветах не участвует, показаний не дает, отношений не выясняет. Взяли с испытательным сроком, пока не найдут получше, да так и примелькался. Девичьи тетради вырабатывают прилежание, почерк и нежность душевных движений, всем этим надо переболеть. А, поскольку не надо поступать в институт, то можно предаться литературной неге. Всякое притяжение есть отталкивание. Что за чушь любовь и все остальное. Он входил в помещение школы, принюхивался, удивлялся, что такое вообще может быть, поднимался в класс, минуя учительскую, ставил портфель под стол, подходил к окну, оценивая погоду, ее изменения. Борьба снега с грязью за что? Вряд ли за город. Как и все остальное, это лишь операция прикрытия. Главное происходит за кулисами, в закрытом для публики режиме. Все время хотелось или спать, или выпить. Его организм не был приспособлен для этой жизни. Подозревал, что и остальные организмы тоже. Но ты уже влип и надо делать усилие, чтобы выйти вон. Даже чтение буддистских книг не помогало. Всякое отталкивание есть притяжение.

К учительскому столу девочки подходили только по одной. Влюблены и стихоносны. Он созерцал незаинтересованно, как Кант. Это была тренировка на всю жизнь: кто бы ни сунулся, перед ним стекло прозрачных суждений, - отзынь, обмозгованный! Голова варит непрестанно, как горшок каши братьев Гримм. Извержение сублимированного вулкана. Без наркоши не обойтись. Какое счастье бежать к финишу без конца, кто бы знал.

Христианство в России еще не проповедовано, письменность не создана, возможно, и земля еще не открыта. На что опереться тому, кто живет вне истории. Только не спрашивай, кто это говорит, когда я говорю «мы». Так они рассуждали за водочкой, тем более что в ближайшем за углом магазине продавалась отличнейшая, как в детстве, ливерная колбаса, которой можно было закусывать без ущерба для здоровья. Плюс квашеная капустка, соленые огурчики, - все в уменьшительном, как у юных алкоголиков. Повестку в КГБ переживали как причастие: то ли будут вербовать, то ли профилактическая беседа. И вообще непонятно, идти или нет. Человек ведь трансцендентально свободен, значит, можно насрать на повестку. Но все же шли, говоря, что из любопытства.

Прошлое надо отыгрывать, как гамбитную пешку, пока оно не прошло, - говорили, анализируя позицию за полночь. Теперешнее не совсем проходит. Оно определится и будет оценено лишь в наступившем будущем. Например, придет тебе время умирать, и ты скажешь: вот дурак, жил неправильно, надо было иначе. Но это уже ныне ясно, когда смертельное будущее не наступило. То есть уже сейчас ясно, что тогда будет, и уже сейчас надо с этим что-то делать, то есть жить иначе, «чтобы не было мучительно больно» и т.п. Иначе жить, глядя из будущего.

Но живешь, как живется.

И приходит момент выбираться из-под завала.

Обычно это возраст, когда переустроить прошлое легче, чем устроить будущее.

Тогда из будущего, уже понимая, где скрывается ошибка, если делаешь одни безошибочных ходы, возвращаешься назад, приступая к усиленным втрое занятиям.

- Это как Фрейд, который обычный в семейной жизни страх кастрации женой перенес в детство, наградив ничего не подозревающую маму модной венской болезнью, - рассуждал один из них, мистик на почве алкоголизма, отворявший сознание, как сосуды.

Надо было намного больше читать, не гордясь перед нищими и убогими средними умственными достоинствами. Окружающей среды не было. Внутри было - все. Включая жизнь в ожидании ночи, потому что уставшие от чтения глаза видят сны напролет.

- Надо создавать полную сводную энциклопедию лет человечества, - провозгласил сотоварищ по чтениям, докладам и закускам, пивший умеренно и постоянно. – Движемся мы, как заметили шумеры, спиной в будущее. В ретроспективе открывающегося былым познания. Каждое усилие ума и письменное свидетельство драгоценно и не должно быть утрачено. Не будем стесняться быть архивариусами разума.

Тяжкий, неподъемный труд поднять человечество за чупрыну и глянуть под череп. Разве что поблагодарим за саму попытку замаха.

- Ты, Вразумихин, думаешь, что довольно перечислить какие-то имена, - Борхес там, или Гурджиев, или Кроули, или еще кто, - и ларчик откроется. Дудки! – водка уже играла, и Пете надо было перекрикивать шум, чтобы докричаться до секретаря, который вел запись собрания для последующего анализа. – У нас в шахматной секции был мальчик, который покупал журнал «Шахматы» и «64», и знал все названия дебютов, а как пускать их в ход, так тут затычка. Да что «мальчик», это я был. У нас дефицит, все запрещено, тайная полиция, и нет ничего. Знаешь названия, уже свой парень. А тут мало названий. Тут жизнь должна быть, а не названия!

- Ага, как писал Достоевский, жажда деятельности и отсутствие условий к ее осуществлению, приводит к таким вот полым словарным запасам, - Сема Мармеладов любил поддакивать, заодно демонстрируя начитанность во всех областях. Ах, что за славные времена первоначального накопления! Сравнить разве с каким-нибудь Западом, с Парижем, где все давно ездит по рельсам.

- Погоди, Петр, выйди из своего внутреннего монолога, объясни дураку, что ты сейчас сказал?

- Помилуй, Вразумихин, пьяная я гадина или трезвая, а зачем это тебе?

- Да затем, что я собираюсь пьесу писать, где ты в роли, а от таких твоих монологов публика сама не заметит, как окажется на улице в пивной. Оно и лучше, да автору позор.

- Не буду объяснять. Так пиши. Потом поймут.

Пить вдвое меньше и заниматься вдесятеро больше, - да, но этого мало. Как говорят шахматисты, мало заниматься много, надо заниматься правильно. Петя был спрятан на четвертом этаже кирпичного дома окнами в кустистый угол двора, где полгода лежал снег, а в мае распускалась листва, и можно было прожить не то, что незаметно, а, уйдя в промежуточную область, внешнюю людям, как какая-нибудь Цветаева. Паук реагирует на движение, а ты выбрал иной ритм. Только помощи ждать неоткуда. Да ее, на самом деле, и не бывает, помощи-то.

Что делать, если своим высшим образованием им не удалось закрыть отсутствие начального. Начинать все с начала? Но, как говорится, можно обманываться, но зачем себя обманывать? Дзен-буддизм начинается с плавания в проигранной позиции. А если долго плыть по реке, то однажды проплывешь и мимо сидящего на берегу мудака, который считает тебя своим врагом. Что они тогда в молодости не поделили, как ПФ с Мережковским. Бога, который не мир принес, но меч? Бога, который оказался внове, еще не приелся просфорой и кагором. Он вдруг открылся, и сквозь зиму дохнуло революцией.

Выйдя из метро на воздух, Петя принюхивался, как уличный пес к объедкам. Сегодня любое суждение провоняло человеком, высказывающим его. О чем бы ни говорил, говоришь о себе. Так, он помнил, было накануне страшного суда. Самое время изучать грамматику и этимологию, не вникая в то, что хотят навешать тебе на уши. Тошно, но машины шумят, разбрызгивая грязь, люди идут навстречу, и поток жизни влечет тебя, куда шел, пока цел. Иногда приходится спрашивать себя: «Это я иду?» - Отчасти ты. Сознание прилипчиво. Пусть пока будет. Вот тут бы и упереться, стоять. Но время тебя сносит, как утопленника. Мозг в зеленых водорослях. Хан Кирдык и хан Ништяк. Зацепиться бы от и до, между тем и другим. Но руки соскальзывают и, пока течет время, не удержаться. Нога поехала на скользком, чуть не упал. Зато тут же пришел в себя, встряхнувшись.

Кругом вечер, чужие люди. Масштаб города никак не совпадет с твоим. Если изучать, что тут на самом деле, то слишком велик, ничего не разобрать. В лучшем случае, биографии. В Покровском-Стрешневе, рядом с которым в Щукино жил в детстве Петя, бывали граф Остерман, историк Щербатов, его любимый фаворит Дмитриев-Мамонов, братья Чаадаевы, все свои, и он мог бы глянуть в окно, смешавшись с дворовыми. Даже Екатерина II кушала чай. Только и разговоров было, что о взбалмошной барыне Елизавете Петровне, которой дядюшка Щербатов прислал из Лондона куклу Катерину Ивановну. Та кукла выезжала в специальной карете с приставленной к ней карлицей. И если уж попался им на пути, то кланяйся до земли, радуясь, что не мордой в грязь. А Елизавета Петровна так до смерти и прошла образцом старинного самодурства.

Забавные истории из старых журналов в сети это одно. Карты города или трехмерное его изображение – другое, задачка для памяти и ума. Где бы ни был, ты сразу в нескольких местах: в зашторенной квартире, прислушиваясь к уличным воплям; в комнате за городом с окном в зимний сад; в парижской комнатенке под крышей, даром, что хороший тихий район на рю Рембрандт; в доме в Антибах с морем через дорогу. Воображение настаивает человека до нужного градуса, как вино, до полноты ощущения. Но совсем третье, когда попадаешь вживую. И это непередаваемо. Ощущения, как кровь горлом. То ли заглотнуть, то ли выплюнуть. Как в русско-нерусском разговорнике: «Где защитные фильтры у этого организма? Вы работаете на русскую разведку? Я ничего не понимаю. Что тут происходит на самом деле?» Одно ясно: в этой среде невозможно жить, - если дело в России, - но только в ней можно жить, поскольку все иное, больше приспособленное к жизни, воспринимается как личное оскорбление.

Здесь нельзя жить, но можно думать, связывая людские узлы и надеясь вывести что-то из общего рисунка. По сюжету имеется приятель, архивист и генеалог, одинокий чудак, переполненный забавными историями, которые некому рассказывать, вот они и прут наружу. Но всех своих приятелей Петя замещает сам. У него душевный астигматизм. Ему недоступен объем жизни, даруемый другим человеком. Тот сокрушил бы Петю своим присутствием. Слишком много нервных окончаний: запутаешься и обессилишь в вариантах мимики, рассуждений, подтекста. Жену еще в постель затащишь. А как быть с собеседником? Ну его! Взрыв мозга.

Москва так велика, особенно ночью, что уже держится собственным притяжением. Ты ни причем, и никто ни причем. Маленькие князья, купцы, монахи, - таких людей и не бывает. Одни усадебные дворцы с расписанными итальянцем Скотти плафонами залы первого этажа. Не Воронихин ли строил Братцево, куда Петя ездил выпивать к приятелю, получившему творческую путевку от союза писателей? Идя к троллейбусу поутру он вглядывался в людей, здесь живущих, но лиц их не различал. Все терялось в оргиастической местной религии, именуемой пьянством. Так устроено, что иначе не выжить.

Больше всего он не любил нерешительности. Но тут, поколебавшись, зашел в крошечный магазин на первом этаже соседнего дома, чтобы быстрее, купил колбасы, пол-литра водки. Должна быть неплохая. В холодильник и выпить перед сном, чтобы заснуть. И двухлитровую бутыль минеральной, чтобы, проснувшись под утро, утолить жажду. Газированную, поскольку желудок с поджелудочной позволяют разврат. Прочее время на чтение с думаньем. Нет, к чаю ничего не надо, благодарю. И все же не был ни в чем уверен. Хороший костюм, кураж, прямая спина, легкое опьянение, вот и весь ваш город. Но это как посмотреть. Дрочишь сердчишко. А с Москвы хватит амбарной книги, конспекта присваиваний.

Кажется, что если закопаешься в снег, в землю, затихнешь и станешь прислушиваться, то что-то поймешь, сживешься с этим местом. А вынужден идти дальше. Поднялся к себе на лифте, открыл своим ключом. Нет, ужинать не хочу, потом чай с вами попью. Сразу прошел к себе, не останавливаясь. Хотел сказать, что накануне видел их всех во сне, но побоялся реакции и, как всегда, промолчал. Набросился, голодный, на чтение. Плебейство, конечно, хватать, что попало. Дурно по третьему разу переваренное и выблеванное. Генеалогия места стыдливо прикрыта фиговым листом владельцев. Василий Шуйский подтянул к Ходынке сорок тысяч всадников, чтобы схватиться с Лжедмитрием II, который поставил патриархом Филарета, и бояре будущего царя Романова у него кучковались. После короткой схватки все сорок тысяч всадников скакали до Москвы, чтобы спрятаться за стенами вокруг Кремля. Таким был первый опыт выноса столицы на чистое место.

Ищешь личные признаки человекообразия, - стишки какие-нибудь, плач, мысли, разговоры. Лишь бы не рабы с холуями, как всегда и везде – до будущего открытия Москвы. Не будем уподобляться экстремизму Жан-Жака Руссо, утверждавшего, что богатства больших городов суть иллюзия. Но дым отечества выедает глаза и душу. Здесь жить нельзя, - но это такая глубокая тайна, что даже себе боишься ее высказать. Кто-то говорит о мертвой идее, овладевшей массами. Кто-то об антропологическом типе недочеловека. Но Бог создал человека таким образом, что он не может судить о людях. Утром со сна кажется, что все в порядке, нормально, так и надо. Вечером, что лучше подохнуть, чем так жить. Сознание плывет во времени, и в него нельзя войти дважды.

- Тебя к телефону.

- Скажи, что занят и не могу подойти.

- Это дама.

- Тем более. Я трубку брать не буду.

Брожение совести сбивает с мысли. Если русская жизнь бессознательное упражнение в страшном суде, значит, последний не совсем то, чем нас пугают. А мышление, сказал поэт, - бессознательное нежелание взглянуть в глаза правде. Нам хотят втемяшить историю территорий, поскольку люди такие маленькие и под таким большим вопросом, что почти не видны. Тут даже Диогена с фонарем не было. О чем говорить. В районе нынешнего Сокола селились евреи-ремесленники, которым запрещался въезд в Москву. Можно вставить туда свое виртуальное тело, которое от роста слагаемых не умаляется. Когда-то он отказал подруге в интимной близости, так как читал книгу о тактильных ощущениях. Мы рождаемся потрогать, а пора бы понять. Вот она и вышла за него замуж. Твердый в понятиях – уже хорошо. Может, разгадает, что происходит, думала она. Сказать, что ошиблась, легче всего. Но он до сих пор надеется разгадать. Уперся.

Вот он вонючий, распаленный, безобразно разбухший конец истории. С двух слов все понятно, мразь, как на ладони. Для чего готовой к закланию мухе такая любовь к чистоте, что любую свободную минуту она вытирает себя лапками. Паук не полюбит ее черненькой? Или это показатель высокой степени рефлексии, как считают этологи. Что-то вроде нашей ловли блох. Сейчас все ударились в телософию, почему бы и нет. При чтении с экрана сильнее всего страдают локти. Может, связь людей это лишь разные уровни сплетни, - от бытовой до филологической? Тогда пересилим брезгливость.

Он никак не решался на пункцию правды. Кто он, где в данный момент. Поневоле скатится к форсированию отрицательного. Никто, нигде, без балды и будущего. Букет-портрет. А это не так. Не совсем так, совсем не так. Одни сноски, комментарии, рефлексии, которые надо сокращать, потому что иначе читать невозможно. Святой Бонавентура настаивал на благости стоячего положения тела. Стало быть, пора конторку искать по антикварным лавкам. И восстать на бодрственное писание и чтение в противовес застою прямой кишки и геморроидам. Но тело само складывается в гармошку, в интимное вслушиванье брюхом, а не ухом.

Перепись хозяев, купцов, рабов ни к чему не приводит. Человечинкой и не пахнет! – восклицал пресловутый историк-«аннальщик» Марк Блок. Петя разметил моменты, когда город приходил в особенное движение. Опричнина, Борис Годунов, Смута, при Артемии Матвееве и Василии Голицыне, в чуму 1771 года, в войну 1812 года, во времена Толстого, Чехова и Пастернака, а затем при НКВД, потихоньку захватившем Москву вплоть до наших дней. Сидишь на границе истории с географией, вдумываешься, созерцаешь, подсчитываешь, рисуешь. «Хорошо-то как, Господи!» - тишком повторяешь. Испил Ты чашу один раз, и результат известен, а люди пьют без счета. Как будем судиться?!

Поскольку компьютер включен, то идут письма по е-мейлу. «Что с тобой, то ли вперед из депрессии, то ли назад из нее же! Тебе нужна перемена пейзажа. Переходи на иную лоджию для чтения. С другой литературой. Отвлекись чуть от "Одиночества", сочини венок сонетов. Перестань есть яичницу, приготовь себе омлет со шпинатом. Позвони древней зазнобе, поздравь с семидесятилетием мужа. Включи шестой канал и поболей за в трусах волейболисток "Шахтера" -- некоторые из них даже с вторичными признаками. И не теряй надежды...»

С чего это они взяли, что у него депрессия. Однообразие ума - не порок, а всего лишь глупость. Ответил автоматически: «N. N., какие тут репрессии, агрессии, депрессии... Видно, приснилось тебе что-то, свежих помидоров поел перед сном... А то мы с волейболистками, выступавшими за МГУ, не гуляли. Нравы испорчены, вот что плохо. А так весело, - вчера я древний грек, а завтра цыкающий зубом ацтек. Нам, книжным червям, всюду родина, где буквой написано, а духом подметено».

Зачем куда-то ходить, если об этом нельзя написать? Вот максима подлинного homo scribens. Петя решил быть последовательным в выборе между письмом и хождением. Тело, выпавшее в осадок письма, размешивается ложечкой и выпивается натощак. Какая-то нелепость в этих хождениях. Что надеть, как выглядеть, куда не опоздать. Все воспринимают красоту и свежесть пейзажа, а он воспринимает людей, воспринимающих пейзаж. А себя лишь в качестве примера, мостика к ним. Жизнь была бы невыносима, если бы ее не с чем было всегда сравнивать. Куда податься в стране бывших и будущих обезьян. А так, кося взглядом, чувствуешь себя отчасти и человеком. Когда знаешь людей, то в цирке не смеешься.

Бывшее сельцо, выбравшее его для житья, еще с XY века переходило из рук в руки. Князья из татар, бояре, холопы царя и господа рабов, кого-то разметало смутой, кто-то не выдержал турок, поляков, своих стрельцов и их кремлевских врагов. Разбираться в именах не в тягость, поскольку сразу видишь улицы, скверы, переулки, высвистывающие фамильную фонетику. А уловить, что происходило между свистящими и семантикой, не удавалось. Ничего не происходило. То же, что и всегда, происходило. Голова с трудом это воспринимала.

Соседка сверху начала ежевечернее музицирование. Игра на пианино чередовалась с пением под караоке. Сегодня было пианино с одними и теми же фальшивыми нотами, паузой, и опять все сначала. Что еще в распорядке? Телевизор с семи вечера до часа ночи. Поддается ли это описанию? Вряд ли. Остается жужжание насекомыми по месту работы, в семье, в коллективе и в личной жизни. Такое впечатление, что он сидит высоко-высоко, в башне из отжатого мозга, и должен писать обо всем такими мелкими буквами, что их при всем желании невозможно прочесть.

Немного мутило от голода. Одним чаем не обойтись. А, если много есть, то ночью будет нехорошо. То ли дело в первой половине дня, когда мутит от мысли о еде. Наступает «час реальности», как называл его Петя. Он звонит дочери, которая начинает плакать: скучно, непонятно, как жить. Ехать в Англию или Швейцарию нет шансов. В Германии, наоборот, слишком тухло. Прочитала объявление, что нужен сотрудник в российское посольство в Того - что он думает? Он отвечает, что в Того не поедет, но у нее нет сил шутить.

У жены сегодня редкий вечер, когда нет спектакля. Она в своей комнате за компьютером. Так спокойнее. Когда жена актриса, то каждую ее фразу слышишь как бы в двойном отражении. А когда муж актрисы писатель, то – двойное отражение в квадрате. От многократного эха тут же начинает болеть голова. Ничего не понять в этих цитатах, наигрыше, симулякрах и симуляции – спектакль идет в десятитысячный раз. Поэтому раздвигаем декорации до горизонта. Счастье прямо пропорционально числу действий, а не страданий. Спи, Ноза, как шутили они в детстве, пристраиваясь сзади к спинке и попе. Теперь у нее дети и внуки от первого брака. Там тоже сплошные волнения.

С Мишей К., ее первым мужем, Петя познакомился раньше, чем с ней. Вместе работали в газете. Когда в Чечне убили их корреспондентку, - она только пришла в газету, и никто ее толком не разглядел, - туда отправили на поиски Мишу, как фотографа, и Сашу Т. Каким образом они во время войны смогли за две недели найти ее могилу в каком-то селе, найти свидетелей, выкопать тело, провести экспертизу, узнав, например, что она не ела три дня и была убита выстрелом в затылок, и отправить тело в Москву, где жил ее ребенок и родители, - Петя так и не понял. Потом они с Мишей жили в одной комнате в Назрани, куда журналистский десант из Москвы поехал брать интервью у президента Масхадова. Миша К. был классным фотографом. И то, что потом он стал «личником» путена (так пишет, чтобы не среагировал автоматический поиск гэбэ), Петю не удивило, но наполнило двойственным чувством, как если тот бы стал личным фотографом Гитлера. В общем, жена дала ему понять, чтобы он больше к ним не приезжал. И не звонил.

Людей нельзя понять, но можно записывать за ними. После нападения на Грузию и дикой радости от этого большинства окружающих, он сообразил наконец, что это другие существа. Так Герцен, став страшно популярным при новом царе своим «Колоколом», вдруг вызвал общий гнев, выступив против расстрела Польши. Тут антропологическая трещина. Так Сталин уничтожил под Катынью цвет польской нации. Так на переговорах с Черчиллем и Рузвельтом он заговорил, что после войны надо сразу уничтожить пятьдесят тысяч главных руководителей Германии, чтобы страна не поднялась. И лишь моментальная гневная реакция Черчилля перевела это в разряд «шуток». Людоеды. Страна победившего людоедства. Здесь нельзя жить, но – живешь. И что это значит?

Антропологи давно определили, что неандертальцы были уничтожены на корню «будущими людьми». Но на днях выяснили, что насилуемые ими неандерталки все-таки рожали человеческих бастардов, давших 4% генов человечеству, идущему к всемирной победе людоедства. Петя – не с людьми. «Петр! – слышит он ночью и просыпается. – Петр! Скажи Павлу, чтобы не гнал Меня!»

На ночь глядя есть яичницу это безумие, но что делать, если хочется. На 352-м канале Акадо начинается футбол английской премьер-лиги. Там тоже зима, но газон зеленый, и нас с детства уверяют, что причина в Гольфстриме. Нам не повезло с климатом, а людоеды, мол, пришли потом, сами по себе. Когда скажешь себе, что будешь есть яичницу, то, вроде, уже не так хочется.

Она вышла с телефонной трубкой, молча дала ему. Звонил их сын от ее первого брака. Живет у своей жены. Неделю назад стал нарывать зуб мудрости. Поехал в поликлинику по месту прописки. Стоматолог посмотрел и направил к центральную поликлинику района. Поехал туда. Посмотрели и хирург направил в центральную поликлинику их округа. В Карачарове врач не стал удалять восьмой зуб, как думал сын, а отрезал кусок то ли десны, то ли щеки, сказав, что там какая-то трещина, в которую западает еда и гниет там. Почему двадцать пять лет не западала, сын не успел спросить. Теперь есть не может, рот перекошен, что делать непонятно. Хочет подавать в суд. Петя вспомнил, что одноклассник его заведует чем-то в стоматологическом институте. После школы они где-то в городе раз столкнулись, лет тридцать назад, но наверняка его помнит. В первом классе считалось, что они похожи друг на друга, даже спрашивали, не братья ли. Надо найти в интернете и позвонить. Это что же, каждый садист может отрезать у парня кусок щеки, сделав ни с того, ни с сего инвалидом?

Если запивать сладким и крепким чаем, то желудку легче, хорошо почти. Вспомнил, как помогал ей в ролях с мизансценами, пока один, другой, третий раз режиссер их не обломал, и жена зареклась что-то предлагать и вообще соваться. Теперь он больше размышлял о движении вглубь классической живописи. Соединить работы Билла Виолы с детективно-режиссерскими фильмами Питера Гринуэя, открыв код Карпаччо (не путать художника с тонко нарезанными кусочками сырой говядины, приправленной оливковым маслом с лимонным соком), в трехмерной проекции Венеции XY-XYI веков с фантастикой наперевес. Зачем? Чтобы предложить ГМИИ или Эрмитажу в качестве бестселлера - лучшей наживки для туриста.

Ее волшебный смех, танец, движения, когда она просто радуется, видя его, - это непередаваемо. Обидчива и ранима, как неземное существо, фея. Гибнет от непонимания собственными детьми, такого Петя не помнил даже из греческой мифологии. Катарсис из самых чистых побуждений. Неверное слово, и он, не желая иметь ничего общего со всем этим, падает, как камень, на дно пруда. Звук, осторожный и глухой, Петра, сорвавшегося с цепи. Если ты чересчур добр, то или стань злым, или перестань выходить из дома.

Петя лишь чуть-чуть побыл с людьми, а уже на автопилоте и с выжженной памятью. Так Зощенко жил с другими, радуясь, что получается как настоящее. Надеясь скрыть, кто он. Петя не Зощенко, он пишет так сухо и через губу, что читателю не в чем поплескаться, да и незачем, и стыдно, как латентной  свинье. То есть явно настроен против дураков, и потому будущее его незавидно. Мол, отвалите, видите человек сам с собой в шахматы играет, а вы ему только мешаете. К нему уже депутаты от коллег ходили: помилуйте, Петр Трифонович, нельзя так. Плевал и на депутатов.

Общаясь с людьми, ничего не замечаешь. Дурашка картонная, плоский, веселый, задушевный парень, всем нравится. Восьмидесятилетняя тетушка, еще забиравшая его когда-то из роддома, сказала, не видя его лет семь: стал красивым дедушкой. Покраситься, что ли, как его одноклассник Вова М., ставший заведующим учебной частью медицинского вуза? Хуже всего, как уверял Н. В. Гоголь, что и у этой чуши обязательно будет свой читатель. Для них и придумана казнь на Лобном месте. Как бы нас ни уверяли, что там не казнят, а только читают указы и постановления царя, партии и правительства. Не казнят, значит, будут казнить. Я сам свой читатель, бормочет в сердцах Петя. Не-на-вижу!

Или вот еще, для чего нужен этот город. Сойдя с ума, бегать голым по нему, как в раннем детстве, когда вдруг обнаруживаешь, что рядом нет мамы. Престарелый Павел Сумароков, приглашенный в 1840-х на празднество в Кузьминки, описывает его по инерции во всех подробностях как современная пишущая машина. Потом Сергей Голицын переезжает на лето в Дубровницы под Подольск, а в Кузьминках предлагает сделать «поля орошения», то есть канализационный городской отстойник, но Николай II не дает разрешения. Дворец занимают ветеринары, что бы это ни значило.

Речка Голедянка исподволь подмывает устои города, высылая наружу голядкинских двойников. Голядь растворяется в пространстве, делая его выморочным. Нелюдь замирает в ожидании нового хозяина. Выведен новый вид недочеловека, бьющегося как рыба об лед. Лед не пускает наружу, и нехватка кислорода в мозге не восполняется потомственным алкоголизмом. Достоевский, преследуемый раскольниковской жарой и грозами, которые не приносят избавления от духоты, бежит на дачу в Люблино. То ли старушку пришить, то ли в Бога поверить, то ли самому стать проституткой, то ли на колени броситься на Сенной. А на шее долги, семья: срочно писать под аванс и будущее собрание сочинений.

Москва, на нынешний взгляд, пустая, размерная. Горячего колокольного звону больше, чем людей. Иди себе вдаль, мечтая о славянском единстве. Все при деле: извозчики, прислуга, разносчики, крестьяне, помещики, чиновники, попы, ремесленники, солдаты, городовые. Толку нет и не будет, но машина крутится. Пусть вхолостую, а шум, дым, страсти нешуточные. У одного Льва Толстого волосы дыбом от недоумения. Завтра встанет пораньше, и будет весь день листать книжки на выброс. Это же надо, чтобы все мимо. Половина из них - знакомые и те, кого считал почетными гражданами книжных полок. Мир накренялся, все с него падало, но будет ли что-то другое. Или одна урна на Николо-Архангельском?

Может, пойти в призраки, размышлял Петя, прислоняясь лбом к слепому оконному стеклу, за которым мигал уличный фонарь. По возрасту подходит. Новый Акакий Акакиевич. Почтенный старичок, делающий призраком честь и не такой столице. Без тела и созерцать удобнее. Больше, правда, умерших видишь, но и они люди, да и почище живых будут – в ряде отношений.

Он догадывался, что отряды призраков огромны, имя им легион, и там отличиться будет не легче, нежели здесь. Свои интриги. Еще более тайная полиция. Сволочей и на том свете хватает. Любая мысль, если долго думать ее, оказывается неважной. Пройдет и эта. Рассеется человек и будет пустое место. Идея оставлять после себя густо написанный след уже не казалась ему столь же притягательной, как прежде. Болела поясница, и, оказалось, что спинным мозгом думаешь не меньше головного.

Чтобы выйти на улицу, сломал стены, но не оказалось ни стен, ни улицы, ни тебя самого. Самое время прыгать из окна. Для этого надо раздеться, умыться, почистить зубы, лечь в постель, укрыться одеялом, повернуться набок, затихнуть. Сегодня, как и всегда, у Пети все получится. Он верит, что надо быть святым, чтобы так легко и свободно летать во сне, все уметь, любить, быть любимым и радоваться той жизни. Закоснев здесь в тленном коконе, там летаешь бабочкой.

- Как тебя звать, мальчик?

- Не Чжуан-цзы, тетенька.

- А мы не тетенька, а девы бледной луны.

Кто они, чтоб видеть Бога? Тьфу, мрак, засохшая козявка на дурно пахнущем теле. А здесь окно приоткрыто. Воздух холодный, свежий. Пусть сотни тысяч мух не ошибаются в своей любви к литературе в другом месте.

Современные искусства

29 января. Заказанный ему журнал современного искусства маячил все отчетливей. Надо было что-то делать. Проглядывая журналы, которыми был завален балкон, он решил, что ни дня теперь не должно быть без статьи. Без имени современного художника ли, дизайнера, черта с бесом, кого угодно. Подоспела смерть Хельмута Ньютона и фотографии с его выставки десять месяцев назад. Подоспел вечер Луиджи Нонна с воспоминаниями о нем Юрия Петровича Любимова, обещанные «Эхом Москвы» в ГЦСИ на Зоологической, где Паша Филипповский был в заместителях у Бажанова. Надо было что-то делать, писать Б. Акунину с просьбой об интервью. Сами планы и действия, независимо от успеха, таили в себе кураж и хорошее настроение, позволяющее не задуматься о том, что будет, когда кончатся деньги.

Тем временем, опять повалил снег. Ему надо было вечером идти на Зоологическую. Вчера он тоже ходил в похожее, малолюдное место, где были люди ему незнакомые, составлявшие чужую компанию. Он выпил кислого вина, и на обратной дороге домой ощущал неприятное посасывание в желудке, которое пришлось заесть большой тарелкой макарон. Закусок нынче почти не дают. Снова приходят времена эстетики бедности. Ему надо было записать воспоминания Юрия Любимова о Ноне, и если Любимова не будет, то вечер наверняка будет потрачен зря. Тем более что как только он оказывался в автобусе или в метро, его тут же охватывала непреодолимая дремота, в которой он и доезжал до места. Зима, время есть и спать среди людей. Опять быстро заносило весь город. Машины, наверняка, встали среди улиц и проспектов. Вечером, когда поедут домой, будет не пробиться.

И вот опять надо было протянуть определенное количество строчек между нынешним и будущим своим состоянием, которое иначе как бы могло и не наступить. Сначала пришел сын с договором о мартовской поездке на автобусе по Европе за 500 евро в течение одиннадцати дней. Потом позвонил давний приятель и коллега с предложением занять должность литературного обозревателя. А перед этим звонком как раз звонили из бухгалтерии той газеты, из которой он уходил, с просьбой забрать деньги, полагавшиеся ему после расчета за отпуск. Жизнь была странной, но живой и даже нетягостной.

Из пурги вырвался автобус, и он увидел его только в десяти метрах от остановки. Даже приятно. Особенно хорошо, когда видишь снегопад в подсветке домов, когда стемнеет. Менее приятно идти по тротуару, где навален снег, а под ним чистый лед, и нога скользит, и надо ее ставить как-то по особенному, чтобы не загреметь костями. «Посидите, гражданка, - говорит пожилой человек, сидя под навесом, даме, ждущей автобуса, - посмотрите, какая красота». Снег давно уже не чистят, поскольку все равно не успевают. А вообще же, всякое стихийное бедствие таит в себе радость для угнетенного народа, наверняка я об этом прежде уже где-то писал.

Сидя без дела неделями, он мог в подробностях представлять себе жизнь вокруг. Когда же она вовлекала его в себя, и дела захлестывали его с головой, то слишком многое проходило мимо него, занятого мыслями о текущем.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений