Игорь Шевелев

Ахилл и черепаха

Тридцать первая большая глава «Года одиночества»

I.

Милиционер жезлом отвел - остановиться у обочины. Оценив ситуацию:  впереди разворачивался грузовик - он дал резко вправо и ушел вперед. Мент засвистел и начал говорить в рацию. Ситуация сразу вышла из-под реальности. Свернув раз, другой, третий, он остановил машину у какого- то дома, и она тут же выскочила. "Я позвоню", - сказал  он, не глядя, тут же дав по газам.

Взяв такси, проехала мимо того же милиционера, продолжавшего что- то озабоченно трындеть по рации и одновременно отмахивающего жезлом очередную "шестерку". Адреналинчик в крови делает жизнь веселее, чем кажется. Даже дома чувствовала еще сердцебиение. Вроде бы спряталась, и никто тебя не найдет, потому что не во сне и дверь открывать или подходить к телефону не обязана, но все равно ни о чем думать не можешь, один мандраж. Даже не строила иллюзий, что будет, когда станут искать машину по номеру.

Очень хорошо изучать реакции человека по собственной персоне. Сравнивая с классическими трудами психоанализа, купленными накануне в магазине на Павелецкой. С ходу прочитала про Антропоса, попавшего было в объятия Фюсис, но начинающего восхождение в согласии с Табула Смарагдина. Она не совсем поняла, зачем восходить? Чтобы достичь лучшей жизни? А не лучше ли сообразить сначала, что это за лучшая такая жизнь? Часто вспоминают детство. Но все, что лично она помнила о детстве, начиная с песен, звучащих из "Спидолы", было достаточно муторно, даже тошно.

Чтобы развеяться, пошла в ночной клуб рядом с домом. Слушала музыку, смотрела на стриптизерш, что-то пила. Какой- то молодой человек заговорил с ней, сидя за этим же столиком. Она разговаривала с удовольствием, даже, кажется, была остроумна и произвела впечатление. Потом, извинившись, что выйдет как бы в туалет, с еще большим удовольствием оказалась на улице одна, бегом прибежав домой и опять заперев за собой все двери. Попробуйте, найдите. Всё облегчение.

31.1. То, что все в ее жизни не случайно, начиная с погоды и новостей по радио, и кончая принадлежностью к женскому полу и личному ангелу за правым плечом, она знала всегда. Просто пришло время это осознать и пустить в дело. Съела залежалый кусочек курочки, но запила бокалом красного вина, поэтому было не так противно и, главное, включив джаз на «Радио FM», еще и пританцовывала. Признаться, мяса в последнее время почти не ела, и не тянуло, но в холодильнике совсем пусто, а это осталось еще с прошлого выходного от гостей. Так называемое сациви, которое на самом деле никое не сациви, но плевать. Главное, чтобы это забило голод, а джаз – новости. В начале каждого часа передавали новости, и она тут же старалась перейти на другую волну, чтобы не слышать их. Все, что надо, ей и так сообщат. Как говорил Боб, цитируя, кажется, Ахматову, - или Раневскую? – «Когда начнется война, мне позвонят». Если начнется, то вряд ли из-за нее. Хоть она и старалась. Ее метод собирания аналогий привлек внимание ненужных людей, и ей пришлось менять внешность, что было даже приятно, и прятаться – чего она никак делать не собиралась. Зато жить стало интересней.

Она не понимает людей, которым нравится сидеть дома. Город ее притягивает как место, наводящее на открытия, которые она сует в свой тигелек, где творится ее варево. Так, наверное, живут проститутки: воздухом любви, хотения, краткого мгновения риска и точного выбора. Да разве они одни. Любая продавщица выбирает из говорящего ей нечто множества. Вот и она ловит во всем множество зовов. С витрин, неожиданных лиц, новых зданий, подъездов. Тут и может таиться нужная комбинация. Дело в том, что она пришла в этот город, чтобы взорвать его. Как учил доктор Юнг, есть некая синхронность духовного и материального миров, схлопывающая пространство и время необъяснимым простаку совпадением. Этот город может любить только противника, ищущего как сотворить ему вселенскую шмазь, потому что это - город вселенской шмази.

У каждой погоды и времени года – свой город. Значит, каждый день – это неожиданность, умение быстро реагировать. Осенью она брала велосипед и отправлялась вдоль Москвы-реки искать нормальный спуск к воде, не оправленный в бетон и смерть. Найти его считалось невозможным, но если найдешь, можешь считаться той самой иглой в яйце старенького кощея, пересевшего на новый «Мерседес» и поэтому как бы тебя не замечающего, хотя наверняка знающего о тебе и страшно по этому поводу бздевшего.

Кощей заказан ей, но ей плевать на заказчиков, она сама оформляет то, что должна сделать, - в стиле девичьего альбомчика, разукрашенного цветными фломастерами. И связной парнишка тоже приезжает на встречу с ней на Воробьевых горах на велосипеде.

31.2. Ей нравится быть знакомой с половиной Москвы. Она знает, что придет время, и она уйдет на дно, как будто ее никогда не было. А сейчас она колесит с утра до ночи по городу – салоны, выставки, приемы. Она сходится с людьми в метро и на улице, а уж тем более в избранном обществе, где все расположены друг к другу, зная, что дерьма тут не держат.

Она предпочитала брать попутные машины, чем свои. Это давало больше свободы: можно было пить, можно было уехать с другим человеком, можно было вообще ни о чем не думать. К тому же, прошмыгнуть незамеченной из подъезда было легче, чем садясь в свою машину. Та, кстати, стояла тут же и, возможно, как думала она, именно для отвода заинтересованных чем-то глаз. И еще несколько машин были разбросаны в разных районах, на всякий случай. Иногда проще взять случайную машину, на ней добраться до нужного места, а там, проверив, нет ли слежки, пересесть на свою. Но это все романтика.

Приятнее всего искать то неизвестное, на фоне которого любой заказанный кощей – случайная мелочь. Зачем-то она контролировала все новоделы и новостройки, все старые домишки и особняки, обреченные на слом или евроремонт, что иногда одно и то же. Может, искала слабое место изменяющегося городского организма, чтобы ткнуть незаметно в него, а чудовище, глядь, и загнется, сам не зная, отчего.

Так же она любит закадрить какого-нибудь важного старичка, и не из заказанных уже кощеев, а, так сказать, потенциальных, телесно и душевно приблизить к себе, вызвать на исповедь, на рассказы о жизни, воспринимая его именно как московский раритет. Он перед тобой стелется, читая Тютчева про последнюю любовь, а ты его, номенклатурную сволочь, насквозь видишь, даже трогательно. Он тебя в ресторан у Никитских ворот ведет, приглашает домой, говоря, что жена как раз на три недели поехала в Штаты проведать дочь с внучкой, говорит, что может по дружбе с Каданниковым достать задаром новую модель «Жигулей», а тебя и дом его в Сивцем Вражке интересует, и папа-чекист, переживший все чистки, и сынок-нувориш – неизвестно ведь, на кого карта ляжет, - а все вместе это еще один подход к гораздо большему, чем он, монстру города, пригревшему на себе таких вот юрких, себялюбивых, лобковых.

Она физически чувствует, как идет за ним по пятам. Ощущает энергию, даже запах, тот делает вид, что по-прежнему не замечает ее, но куда деть запах, который чувствует только женщина? Он хочет сбить ее меховым салоном в Доме художника, презентацией новых бутиков, всемирных домов косметики. Она делает вид, что поддалась, сведя знакомство с дизайнером, который все это устроил.

31.3. Говорят, дни становятся светлее, но все равно до весны еще целый месяц, и ночь составляет большую часть суток, тем более что она ложится поздно, а встает и того позже: несколько часов и опять ночь наступила, а день был такой пасмурный, что как бы и не было. За рулем сидеть, не приведи Господь. Вынырнула из одного света, нырнула в другой, и была такова. Дом старинный, масонский, теперь еще и резиденция посла, специально пошла по приглашению, ведя оживленные разговоры с женой посла, потом с женой знаменитого режиссера, долго примеривалась, куда сунуть слово «абраксас». Отведав кусочек рыбки на острой палочке, запив белым вином, как положено, знала, как и все присутствующие, куда двинется дальше. Все разъезжаются, попрощавшись, поодиночке, чтобы со смехом встретиться в следующих гостях. Она знает, что с умными мужчинами болтать можно обо всем: чем случайней слова и тема, тем больше они на это западают. Она и сама уже находит вкус в этом потоке цитатного сознания. Неизвестно, где в него нырнешь, неизвестно, где вынырнешь. На самом деле она пытается на ощупь разговорить собеседника. Об иезуитах, о тайном обществе, о проповеди, и тут же о том, что каждый из нынешних конспираторов будет сам по себе лазутчик в этой организации, даже если шпионит в свою собственную пользу. Такое время. Поэтому мы, мол, все и должны противодействовать тайным обществам. Даже Господа мы подозреваем сегодня в провокаторстве, забрасывает она тонкую ниточку. Может, будь мы андрогинами, мы смогли бы с Ним говорить на равных, понимая друг друга, а так – мудрено. Но даже при внезапной и полной взаимной симпатии она отказывается с ним ехать, ограничиваясь визитной карточкой и зная наверняка, что через два часа он будет несказанно удивлен, увидев ее в еще более изысканном обществе. Ей нужен перерыв, возможность прийти в себя, а это, увы, возможно только в одиночестве. «А вы знаете, выдает он ей страшную тайну, - что именно в этом здании некто Блюмкин стрелял в немецкого посла Мирбаха?» После видимых сомнений она спускается с ним на первый этаж, показывая другую лестницу, ведущую туда, где это случилось, а потом, вернувшись во второй зал, показывает в окно стену, которая белеет в свете изящных фонарей, стоящих в снегу. «Это – Одрадек, - шепчет она ему на ухо, - форма вещей, которую они принимают в состоянии забвения их людьми». Эта кафкианская формула и ведет ее по этому городу – в изнанку им забытого. Она рассматривает его визитку: эксперт чего-то высшего психиатрически экспертного при совете министров. Недурно. Когда думаешь о незнакомом человеке, становится даже страшно, сколько несвежего душевного барахла может на тебя из него вывалиться. Но все забываешь, чувствуя его запах и тепло.

31.4. Иногда ее охватывало безумие. Для того чтобы с самой собой скучно не было. Так, в третьем классе она страшно болела за футбол и, в частности, за киевское «Динамо». В следующем году мечтала стать рыболовом, мучила червей, но, к счастью, не вынесла трепещущую рыбу, брошенную кем-то не в ведро, а на песок. Очень долго мечтала стать снайпером, тренировалась, ездила на стрельбище, тяжесть и запах винтовки в чехле до сих пор ей снились, как и момент соединения тебя, прицела и цели – пулей. Потом все это пришлось бросить, потому что отвлекало от главного. То есть пришлось опустить в невидимую сторону себя, которой она теперь держалась. Именно там она однажды вдребезги разругалась с Чжуан-цзы, возомнившим себя ею или что-то подобное, она уже забыла, в памяти осталась только безобразная драка, особенно неприятная тем, что их некому было разнять. Они очень хорошо с ним поняли тогда это космическое одиночество, она, во всяком случае, точно.

Ночью был очередной снегопад, который не кончился и утром. В доме было тепло и особенно уютно. Она просто не пошла на работу и, поливая цветы, думала, какая же она молодец, что умеет не думать о ерунде. Ее муж, бедняга, ночами, бывало, не спал, все перебирая в мозгах с кем-то разговор или то, что завтра утром надо идти на прием к начальнику или доктору. Для нее, легкомысленной, этого всего не существовало. Все говорили, что это она за спиной могучего папы так себя ведет. Но вот уже и папа умер, и от мужа ушла, и вообще большая тетенька, а все такая же легкомысленная. Потому что был один главный философский принцип, которому ее научил господин учитель с большим хером, который она была вынуждена любить, целовать, сосать и обихаживать: все, что ты делаешь, менее важно тебя самой – живой. И не потому, что не важно, а потому что ты сама еще важнее.

Это примиряло ее с текущими глупостями и возвышало над собой. К ней приходили мальчики-девочки, которым она давала зарплату и зону ответственности. На своем участке они могли и должны были придумывать, что угодно, лишь бы все становилось краше и в любой момент могло исчезнуть. Иначе говоря, ценились сюжеты. Как их оценивать было непонятно: иногда ей казалось, что она обирает детей, иногда, что они едят хлеб даром. Проще всех поступил один шустрик, который в разных газетах публиковал красочные истории, которых и в помине не было. Она отличила его, назначив кем-то вроде старосты.

Зимой город становился мерзл и прорешист. В любую минуту мог где-то лопнуть. И не системой парового отопления, а целиком – самим пространством. Она отслеживала эту мертвую точку.

31.5. Маме надо было в Глазную больницу на консультацию по поводу глаукомы, сильно повысилось в обоих глазах давление, старые капли не помогали, вызывали аллергию, она попросила отвезти ее туда в четверг утром, хорошо хоть взяли, как ветерана войны, не по месту жительства. Она приехала на машине. Ночь спала дурно. Накануне пошла с очередным кавалером на какую-то громкую выставку. Художник приехал из Австралии, где жил десять лет, и тут вдруг стал страшно покупаться богатыми важняками. На вернисаже кого только не было: боссы с телевидения, артисты Большого, бизнесмены и евреи, послы, министр культуры, бывшие и нынешние политики. Перед входом стояли белые лошади, пугались и выпускали лепешки. Их сменил духовой оркестр, игравший вальсы. Художник стоял в зале, встречая входивших. Обнялся с ее кавалером, с ней, хоть видел ее первый раз в жизни. Объятия продолжались и в последующих залах. Бывает так, что тебя узнают те, кто никогда не видел, но этих-то всех она видела сама только по телевизору. В общем, объятия продолжались и в голове, когда она ночью пыталась уснуть. Причем, знала, что наутро все это покажется ей страшным бредом.

Утром к тому же было страшно скользко. Когда приехала к маме в назначенное время, та еще не была готова, не оделась, потом стала накрашиваться, чего она в ней с детства не могла терпеть. Сама к макияжу относилась поэтому с отвращением. Кое-как вышли. В кабинеты оказались жуткие очереди. Сначала в один, потом в другой. Она не взяла с собой даже книгу и очень жалела об этом. Почти все были старики, какой-то отстойник старости. В первый кабинет маму вызвали сразу, как оказалось потом, измеряли давление в глазу, сунули чем-то, стало больно, мама вышла расстроенной. После чего пришлось ждать полчаса. Потом в кабинет заведующей ждали полтора часа. Она села отдельно от мамы, чтобы не ссориться по пустякам, как обычно, чтобы маме было спокойней, и ей тоже. Сначала сорок минут никто не выходил, чтобы передать медицинскую карту, по которой потом должны были вызывать.

Как обычно в поликлинике или больнице, она решила, что ни за что в старости не будет соваться к врачам. Где-нибудь на Западе, за деньги – другое дело, а тут никогда. Когда над тобой издеваются, ты должна умереть тихо, прокляв жизнь или оставшись к ней равнодушной, но, только не идя у нее на поводу. Старики сидели тут тяжело, часами. Она боялась, что маме станет плохо. Она все время доставала из сумочки пробирку с валидолом, доставала следующую таблетку и совала в рот. Но когда ее вызвали в кабинет, а потом она и довольно скоро оттуда вышла, то была весела: и давление, сказали, нормальное, и лекарство правильное, и глаукомы слева еще не было.

31.6. Все-таки он был первым, благодаря кому она поняла, что нужна кому-то в этой жизни. И еще несколько раз она сталкивалась с гебистами, и возникало это чувство. Что означало, кстати, высокий их класс. Да, они использовали ее, но – любовно. А мужчины вообще используют женщин, но те не всегда получают от этого удовольствие. Он дал ей смысл жизни. Надавил на стартер. Пустил в дело. Он так и сказал: «от нашего времени останутся только твои донесения. А ты еще и пишешь их замечательно, стереоскопично, со всех сторон. Все, о ком напишешь, и войдут в наше время. А о ком не напишешь, тех и не будет. Это как – пушкинская эпоха. С кем он был знаком, о тех только мы и знаем. Так и ты. Необязательно ведь о людях писать плохо. Иногда, если пишешь о нем хорошо, вся правда только тут и выходит». Когда она рассказала это мужу, которому нравилось в постели говорить с ней о ее прежних мужчинах и кто как ее трахал, тот заметил, что в этих словах шефа о пушкинской эпохе, сквозит, пожалуй, нескрываемое издевательство. Она не согласилась. Он подвиг ее на творческую жизнь, а что он при этом имел в виду, не так уж и важно. Более того, в ней открылось своего рода ясновидение: смотрит на человека и видит, хороший он или плохой, цвет и состояние ауры, даже вдруг биография его является перед ней как бы ниоткуда. О чем она ему иной раз и докладывает, провоцируя всякую забавность. Ей нравилась эта работа с людьми. Особенно с творческими, по которым она считалась специалистом. И еще: безупречность репутации в качестве обязательного условия дружбы с теми, с кем она дружила. Тут уже нужны метафизические экзерсисы, чтобы человек знал, как ты раздеваешь его публично догола, и считал, при этом, что ты выше любых подозрений. В общем, нашла себя. По количеству посвященных ей стихов она уже опережала Ахматову, она пересчитывала и те, и другие.

«Рукою нежной держишь ты волшебный скипетр наслаждений», - сказал классик, но модернист добавил, что может и нежным ртом. И при этом считаться чистейшим образцом игр Аполлона, а не его по-ницшеански неистового напарника. Ее даже не волновало, хранятся ли все ее сообщения в известном архиве. Главное, что они наполняли ее собственную картотеку, схожую с энциклопедией всех более или менее известных ее современников. Некоторые из сделанных ею портретов, искренних, прихотливых, исповедальных и ни на что не похожих она могла напечатать в том или ином модном глянцевом журнале, выплачивающем хорошие гонорары. Но они как-то делали все через задницу, несмотря на ее строгое предупреждение не менять ни йоту в тексте. И все равно, главное это – ее архив. Она колесила по свету, вычерчивала схемы взаимоотношений ее героев. Она сама себе напоминала натуралиста.

31 января. Четверг.

Солнце в Водолее. Восход 8.25. Заход 17.00. Долгота дня 8.35.

Управитель Юпитер.

Луна в Деве. III фаза. Заход 10.02. Восход 20.31.

Встать рано. Собрать единомышленников, готовить важные документы, учеба, чтение молитв. Должен гореть огонь. Не убирают дом, закрывают окна на ночь, едят пищу, приготовленную накануне.

Камень: лал.

Одежда: белая, желтая, оранжевая, темно-красная. Избегать серых и голубых тонов.

Именины: Афанасий, Кирилл.

II.

Встал рано. Позвонил единомышленникам. Договорился, что будет между двумя и тремя на совещании. Поехал в контору распечатать документы. В папку начальника положил то, что сделал накануне. Теперь гори они все огнем, его это уже не касается. Прочитал свою молитву: «Что же делать? Что делать?» Дом не убрал. Окна и так были закрыты по случаю резкого похолодания. Пищу ел, приготовленную не то что накануне, а еще в выходные. Женщина приезжала, убирала, готовила и уезжала на своем «пежо». Зарабатывала явно больше, чем он. Ну и молодец.

Надел светлый костюм с красной водолазкой. Поехал говорить с единомышленницей. Записал бы за ней ее жизнь, а, поскольку она художница, то и издал бы с картинками. Она жаловалась, а потом показала картину, которую подарит ему. Кирилл обещал зайти за ней в следующий раз, поскольку сейчас должен идти на презентацию. Но там ему показалось не в кайф, было много халявщиков, которые толкались и вели себя не комильфо, атмосфера была дурная, с игрой в боулинг. Он озверел, и только на улице, на морозе, почувствовал себя лучше после выпитой водки (в мастерской) и пива (в клубе на презентации). В метро заснул. На своей остановке проснулся. В автобусе проснулся окончательно, до злой бодрости исключительно.

Кирилл привык всегда следовать самому себе. Сейчас это означало со злобой отторгнуть окружающую, бодрую, молодую жизнь, швыряющую мячи боулинга. Действительно ли им так это нравится, или они просто рады следовать моде и своей причастности ей – его абсолютно не интересовало. Он был счастлив, что он не с ними. Был рад остаться один. Его тошнило от них всех. Или от них же он заразился агрессивностью? Может, заболевает? Он принял таблетку дибазола, выпил горячего чая.

От злобы все движения четкие, законченные, хорошие. Рука швыряет с напуском, но останавливается вовремя. Фразы веские, от злобы далеко не заглядывают. Некоторым злобу заменяет опыт злобы. Так они чувствуют себя больше людьми, как под наркотиком. Кирилл очень даже их понимает.

В ванной комнате очень неприятно свистел кран с горячей водой. Особенно это было плохо потому, что Кирилл допоздна читал, а потом принимал ванну или душ. Начинался свист. У некоторых соседей со стороны ванной были спальни. Они уже легли спать, проснулись. Начинали стучать по трубам. Было нехорошо, стыдно. Кирилл решил, что конец месяца самое хорошее время, чтобы повеситься. Если бы он не хотел этого делать, он бы решил, что это следует делать в начале месяца. А так он поднял голову и впервые начал внимательно рассматривать, что там наверху помимо звезд, тем более, что до них было много этажей, а наверху еще и крыша. Был замечательный штырь, на котором висела люстра. Но сначала надо было снять эту люстру, чтобы использовать штырь не по назначению, а факультативно. Встревать в домашние дела в конце жизни не хотелось. Он решил лечь спать, поменяв причину этого с сонливости на депрессию. Или все же вбить гвоздь? Вспомнил, что тут всюду бетон, нужна дрель, и вообще все напрасно. Одна надежда, что бетон радиоактивный, и он и так умрет постепенно и в жутких мучениях. Если уж все должно быть плохо, так до конца.

Ему сказали то, о чем и сам догадывался. Некоторых уже вызывали и предлагали сотрудничество. Гадать, кто именно согласится, унизительно. На то и рассчитано, чтобы навести тень на плетень. Даже специально советуют говорить, что специально согласились подписать, чтобы вести с ФСБ борьбу изнутри. То есть в ФСБ дают такую инструкцию. Понятно, что человек после этого обречен. Пришлось сказать, что, как опущенный в тюрьме петух сразу виден своими повадками, так же точно сексот. Выход по возможности один – не вступать с нелюдью в контакт. Самое отвратительное в жизни, что почти все выглядят людьми. Пока еще сообразишь, что наступили времена, когда это не так. Ну, прикинь, что мартышки тоже похожи и даже забавны.

Всеми единомышленниками было решено, что высказывание слишком радикальных взглядов и предложений может быть расценено как провокация. Наедине с собой, сколько угодно. А с людьми это торчок лубянских ушей. Стало быть, и тут, по сути, ты один. Надо быть сильным, и крах семьи тоже кстати. У всех них слишком слабые нервы. Это лучше, чем быть нелюдью, но тоже плохо. Так что, считай, повезло. Мы рвемся наружу из России, а ведь за границей не было бы ни Кирилла, ни Киры, а только нечто среднее. Умному понятно. Объяснять не будет. Страшно и тошно – не быть. Сдохни, но будь пока.

Кирилл договорился об интервью с мастером депрессий. Тот сказал, что это игра вроде шахмат. Суть игры в том, чтобы, во-первых, верно расставить ангелов против бесов, и, во-вторых, выиграть ангелами. Притом, что даже Господь Бог не различает их в лицо. Кирилл попросил рассказать подробней.

- Рассказать, это вывернуться наизнанку, находясь и внутри, и снаружи, - сказал мастер депрессий. Он был тощий, сумасшедший, хотел походить на Достоевского, что для профессионала недопустимо. – Отличная затея жить в России, где потаенные страхи имеют вполне зримые причины. Если ты не слепоглухонемой и без депрессии, стало быть – невменяемый и полноценный гражданин совка, рядовой мертвячок. Так вот наша разумная депрессия дает отличную тренированность. Главное, выжить. И вступить в драку с людской природой. В России наш бред – на законных основаниях, как ее не любить!..

Они сидели в известном особняке на Гоголевском бульваре. Почти все помещения отдавались в аренду. Из окна было видно, что снега на бульвар не хватило, и половина его – грязь. О людях, которые шли от метро и обратно, и говорить нечего. Сколько дряни тут было выпито в киосках, скоро потрачено зря времени в пустых разговорах, которые, в отличие от посуды, даже некому сдать. Когда готов, не застегивая пальто, простудиться и умереть, делаешься лишь здоровее.

- Вы ведь в курсе отношения к депрессии на Западе, - говорил мастер. – Я считаю, что мы должны быть благодарны нашему государству и людям, взявшим на себя роль дьявола, олицетворения зла и смерти. Они на виду. Есть, кого проклинать, куда бить молнии. Хотя это сбивает рассудок с толку. Мы, увы, неотличимы от своих врагов. Борясь со злом, из зла не выбраться. Только резким магическим движением. Перемените свой пол, Кирилл, это бодрит. Перемените свою преисподнюю страну на преисподнюю, что видна из нее. Будьте откровенны с собой. Отчаянье это шанс, который надо использовать по полной программе. Помня, что любой шаг живущего в тотальной лжи, ложен.

От разговора в памяти осталось о преисподней нашего ада. Может, и впрямь спуститься туда. Пить пиво, описывать нижнюю коллекцию, на обед пропускать пару-тройку рюмок, вести размеренный образ жизни. А не как сейчас, когда каждое утро вспоминаешь, зачем живешь, не разговариваешь с подругой, готов к смерти, то есть всякий день все сначала. Начать сплошной обход Москвы. С Иерусалимского подворья у Арбатских ворот. С книжечки 1881 года, написанной архимандритом Никодимом, будущим патриархом Иерусалима и Палестины. На том месте в Филипповском переулке некогда был загородный дом Филиппа Колычева. Даже съездил, якобы в Домжур, - полизал запертую дверь, стараясь не особо засветиться в видеокамере. Стало быть, вспомним палестинские сборники конца XIX века, ниточку отсюда на святую землю. Зачем, Бог весть. Для упорядочения личного пространства. А то держать в уме тайну места сгинувшего монастыря Николы Старого, - не на Никольской ли?

Постоянно размышляешь, как не участвовать в общем сумасшествии. Может, непрерывно читать, - устроив безумие личное? Оппонировать шпане, надевшей государственные мундиры, и ставшей тонтон-макутами, - чересчур унизительно. Значит, выйти вон, будучи готовым к смерти. Утешительного мало. И это сверление в брюхе, - гниды, поражающие окружающих, теперь внутри тебя. Жрать, жрать, - страсть неугасимая. Не пора ли, брат, говорит он себе, взяться за науку? А то, что же. На подлете к Катыни, где проходит церемония памяти тысяч убитых поляков, взрывается правительственный самолет с польским президентом и руководством страны. Отправляются в Польшу новые гробы, но, поскольку хрен разберешься в сгоревших костях, то в гроб президента кладется для комплекта чужая рука. Прошлым летом из-за страшной жары и лесных пожаров некий клещ, говорят, выел у людей совесть. А под Москвой видели Черного монаха. Он быстро шел по воздуху и молча исчез вдали. Не то что плохой знак, а хуже некуда.

Старые поляки любили говорить: «Polska stoi nierzadem», Польша стоит беспорядком. А они – авангард России, надо было бы прислушаться. Понять хаос как нашу национальную идею. Поверить их формулировке. Почему-то он вспомнил Софью Андреевну, которая умолила Льва Николаевича убрать эротическую сцену купания Элен Курагиной в ванной. Тогда нельзя будет изучать роман в школе и прощай ВПЗР. А потом назначила деловую встречу с Анной Григорьевной, чтобы выяснить, как та раскрутила своего классика. Небось, не говорила, как болтающая по телефону жена Булгакова в ответ на: «Извини, нельзя так, я же работаю!» - «Ничего, не Достоевский!» Вспомнил, как Леля жаловалась, когда он был у них на Флотской, что Сережа перестал ее трахать, а Сережа, смущенно посмеиваясь, возражал, что она должна ведь хоть как-то обозначать и провоцировать мужнино желание.

Сознание пульсирует, выбрасывая сгустки слов, памяти, смыслов. Так, наверное, рассасывается тромб, природа которого Кириллу недоступна. То ли от обильного чтения, не нашедшего правильный выход. То ли от общего безумия, которому брезговал следовать. Почему-то вспомнил, как прошлым летом Москву постигла дикая двухмесячная жара, во время которой начали гореть леса и торфяники, установился юго-восточный ветер, и все заволокло гарью и угарным газом, стоявшим в городе, как молоко, дни и ночи. И люди попросту начали вымирать. Тогда показалось, что, если выживешь, начнешь жить иначе, чем прежде. Но ветер сменился на западный. Небо очистилось. Жара в 35 градусов показалась сносной. А главное, совершенно непонятно, как жить иначе. Никак не жить – понятно, помогает успокоиться, избавляет от паники. Лежишь тихо, на все наплевав. А иначе это как? Вспомнил чьи-то слова: «За инновации Господу помо-о-о-лимся!» И все стало на свои места потомственного и безысходного слабоумия окружающих. Да, лучше не жить. Холодный взгляд экзекутора не помешал бы и в нынешние морозы. А то в канцелярии непорядок.

Он привычно сидел за столиком. Кругом были книги. В компьютере их миллион. Еще там вся природа земного шара, все люди, разговоры. Уютные стены, за которыми стыла морозная ночь, окружали скорлупой. А так узко, тупо. Половину происходящего не понимаешь, а то, что понимаешь ты, не понимают остальные. Выходя на улицу, он, как какой-нибудь старый еврей, поражался тому, что все существует, еще и прикидываясь нормальным. Не отличишь от всамделишного. Мужчины с женщинами разговаривают. Дорогу до магазина привыкал, а обратно шел уже как все остальные. Они, как и он, были потенциальными преступниками. Например, деньги в государстве зла распределялись между организованными преступными группировками (ОПГ) – милицией, добытчиками нефти и газа, гебистами, учителями, гангстерами, искусствоведами, журналистами, чиновниками и прочими. К сожалению, тут не было преувеличений. Презумпция виновности висела над этими людьми. У большинства в роду были серийные убийцы и насильники, чьи потомки прокляты до седьмого колена, то есть просвет виделся лет через сто, не раньше. Но, глядя на человека, он лишь иногда мог различить в лицо преступника, да и то, как правило, ошибался: тот оказывался честным малым.

Происходило нелепое объяснение с обиженным. А это, как оказалось, хороший повод для новой дружбы. Только этого не хватало. Новые люди еще хуже новых вещей. Собьют с толку, с памяти. Оставят после себя пустоту: их еще надо будет потом вспоминать, ты и так под завязку. Все равно пропадут, лучше не трогать. «Извини, брат, в другой раз». Человеческая нежность прет изнутри, как запах гари из пальцев, шеи, темечка в то лето, накрывшее город многодневным дымом, от которого ни деться, ни спрятаться. Город обложен целиком и со всех сторон. Капитуляции не принимать. Кто хочет и, главное, может, пусть покинет город. Оставшиеся остаются.

Кирилл закрыл окна, повесил мокрые простыни. Если снаружи даже ночью было больше тридцати градусов, то внутри все сорок. Вентилятор разгонял горячий чад, которым были страшновато дышать. Когда хотелось с кем-нибудь поговорить, он стонал. Не как поэт, на разные лады и размеры, а монотонно, как больной. Становилось легче. Так советовал и мастер депрессий: не стесняться быть собой. Боль во времени обретает новые качества, которые можно складировать, строить дом, запускать в космос. Ну что, будешь другим? – Буду. – Давай.

Сейчас зима, и прошлогодний запах гари стал домашним, подмерзшим. Каждый гражданин России имеет право на смерть. Первый и главный пункт конституции. Все остальное пишется наспех на полях. Такой опыт, бормочет он вывороченным мясом, нервами, болью, глазами, такой опыт! Здравствуй, ад. Будем обживаться, заводить хозяйство, знакомства. Надо узнать, где и какая работа, сколько за нее платят. У тебя тысячелетний опыт страдания, животного терпения и тепла, готовности к смерти, к подлости, страха и соблазна заграницы. Надо поддерживать цеховую традицию. Тут и безумие особое, поношенное, не на зубок, а на вырост, на кариес и шепелявость.

- Не надо зажигать лампочку спичкой, - сказала она, когда Кирилл пытался сразу повалить ее на кровать. – Придется поискать выключатель.

Это дефект его логического мышления, когда хочешь все сразу. Заодно – отсутствие воспитания, что, возможно, одно и то же. И молчи, что в России нет места мысли. Оно есть в тебе.

Все, что ты можешь, это, напрягшись, проклясть окружающее. Обратив внимание не на отдельных крысообразных, а на структуру и коммуникации. Выломать отдельные звенья сплошной железной цепи. Процесс уничтожения уже идет, отсюда и вонь. Главное, не ослаблять усилий. Проклятие – процесс, а не взрыв. Были свидетели Иеговы, стали свидетели агонии. Жаль, некому ничего сказать, все умственно неполноценны. Понимание только кажущееся, открытие этого бьет по нервам: оказывается, сам тоже дурак. Африканский людоед и миссионер одновременно, такое только в России может быть. И не за что зацепиться.

- Ты чего, набрал в рот задних мыслей и молчишь? – подозревала она.

- Рассказал бы, да по-дурацки будет выглядеть.

Так всегда. В городе расплодилось необычайное количество крыс. Бегство из людей никогда не бывает вовремя. Корректно ли говну говорить: «А я уже принюхался…»? Да, ты говно, как все, но запах не дает думать. И все время больно. Не все замечают крыс, - на улице под машиной, на лестнице дома, в мусорных баках, в перебежках от подвала на газон. Спрашивают: какие крысы, где? Умение не видеть второе по значимости после умения не дышать.

Он разводил руками эту страну, чтобы ее не было. Предел злобы всеми на всех уже превзойден. Кирилл лишь добивал обреченное. Затем эту землю возьмут мусульмане, как когда-то монголы, сделав форпостом против Европы. Но и питомником недолюдей, как сейчас, оставлять нельзя.

- Ты ожесточен, - говорила она, - ничем толком не занимаешься, не общаешься с людьми, думаешь о смерти. Отсюда такие настроения. Надо самому отдавать себе в этом отчет.

Он выслушивал, положив себе за правило по возможности не отвечать.

Кажется невероятным, если ты в самочувствии и трясешься изо всех сил, чтобы все, что пытаешься порушить, осталось на месте. Тогда ты ноль. Но ты не ноль. Значит, оно рухнет.

- Все правильно, - соглашается она, кося косой, - но долго ли ты можешь трястись, проклиная? Ну, две, три, пять минут, а там пойдешь чай пить, и все сбросишь с себя. Захочешь повторить, а – пуст, куража нет. Тлен и прах. Мелкое сочиво.

Мозг оставляем, да. На тонких ножках. Чем тоньше, тем лучше. Прочее дополним архитектурными излишествами. Виртуоз виртуала. С детства хотел сгинуть. Неужто сейчас, такой здоровый дядька, и не сможешь, - пока живой!

Его вклад в эволюцию. Руки только дрожат, чем дальше, тем сильнее. И при чтении непонятно, куда девать. Держать книгу. Но мозг уже обходится электроникой. А пальцы испускают запах гари, а теперь еще радиацию. Если подставлять их космосу, как прежде, то ведь не отравленному.

Книги выводят из тела, а телефонный звонок возвращает. Автоответчик сообщает, что умер близкий человек. Похороны завтра. Сперва Кирилл всех обидел, перестав ходить в гости, на выставки, на презентации. Теперь – на похороны. А уж, казалось бы. Или на Николо-Архангельское, или в морг на Поликарпова у Боткинской больницы, там же и отпевание. Какие проблемы. Но, если считаешь себя проклятым, то будь им.

III.

Бизнес в России окончательно стал полем деятельности сросшихся бандюков и чекистов. Ей-то это зачем. С мудаками общаться она с детства не любила. С агрессивными мудаками, тем более. Плюс сквернословие, которое заражает тебя как чумка сучек. Верный признак деградации. Скукоживания сознания. Люди бросились заграницу не только за чистым воздухом, едой и комфортом, но и для того, чтобы думать протяженными суждениями. Надоели обезьяньи всхлипы и междометия. Впору эмигрировать, как после революции, чтобы говорить на нормальном русском.

Поскольку обычный заговор в России невозможен, страну спасет лишь заговор умных женщин. Даже она способна на ходы, которые обставят этих придурков. Прелестные вычурницы в синих чулках, стриженые нигилистки в синих же очках, мода суфражисток: зеленая шляпка, фиолетовая лента, белые блузка и юбка, - почему и нет. Утонченный стиль, недоступный слабоумным, изящество истории искусств, презрение к скотам. Опыт христианской демократии себя не оправдал. Глядите, как нелюдь захватила власть в той же России.

Шагнула в сторону, чтобы не быть причастной. Хочет поставить ногу, а некуда. Глядит, а уже расплевалась со всеми родственниками. И с бывшим мужем, и с любимой падчерицей, и с мамой, и с братом. Вплоть до «забудь о моем существовании». Главное, что они и между собой передрались. Обычно популяцию трясет перед катаклизмами. Жара с пожарами и угарным газом с радионуклидами была. Ждем морозов, как в 40-м, и маленькой победоносной войны с какими-нибудь соседом. И то сказать, людоеды. И мужики вокруг мрут как оглашенные. А кто не помер, тот настроение портит. Мол, чуют, что нет будущего, а настоящее видно, что развалилось. Ходят, как старые грачи по снегу, и умными носами высматривают, что бы съесть.

Какая депрессия, когда жизнь за околицей такая интересная. Катапульта у нас в крови. Рождаемся с механизмом эвакуации из роддома. Надо только кнопочку знать. А никто не знает, вот и дохнут. Первое дело, не есть, не пить, в то, что втемяшивают, не верить. Ну, это она в бизнесе дотумкала. Дальше начинаешь наблюдать. А что шерстью покрылась, это ничего, снаружи не видно.

Она отбрасывает себя вперед, по ходу движения. За чаем с подругами и избранными мужчинами читают стихи, соревнуясь в непонятности. Кругом них зимний сад. В клетках сотни волнистых попугайчиков, вычирикивающих истории про пятипалый лоб, про наскоро выкопанный могилой рот. Они, будто люди, говорят, говорят, лишь бы не дать высказаться Богу. Бедолаги, их и по демпингу не сбросишь. Вспомнила, как в перестройку выпускала зажигалки с джинном, а тот оказался ваххабитом, задымил черным налом. Юрист еле отмазал. Нынешние ангелы в вакуумной упаковке хранятся вечно. Как однажды молвил ей озорной батюшка: «любовь, как вазелин, без нее не получится». Она промолчала и правильно сделала. Рак глаза выращивает особую грибовидность зрачка. Каких чудес не насмотришься, пока стухнешь. Рвотообразное человечество, пора привыкнуть.

Собираешь людей по одному, штучные экземпляры, а они распадаются на глазах. Все тут червивые, что ли? Ладно. Евреи язык с нуля, с Библии сочинили, в пустыне страну-сад построили, а она не сумеет нормальных мужиков на снегу расплодить? Стала присматриваться, действительно, нет нормальных. Мартин Бубер и Франциско Инфанте чуть с ума не сошли в юности от пространства и времени. Нежные подростки, люди страшнее, чем пространство и время. Но они правы, в отчаяние надо входить постепенно, как в черную воду.

- У обезьян нет истории, - говорит один из гостей. – Они списывают ее у людей и поэтому считают, что превзошли их. Не случайно их лозунг: догнать и перегнать!

Люди забавны. Только не надо принимать их близко к сердцу. А заодно держать поодаль, чтобы не сношали тебя. В России никогда не соблюдали дистанцию, не умели держать на благородном расстоянии. Придется учить. Выглядит даже трогательно, когда у власти агрессивное хамье, насадившее всюду откровенных бандюков. Начиная с милиции.

А ей надо поторопиться до менопаузы. Климакс выворачивает женщине мозг, и тогда возможно всякое.

- Давайте лучше переписываться, - предлагала она понравившемуся ей господину. – А то меня лицо ваше раздражает, и я могу наговорить лишнего.

Русская квази-история была неровной, в складках, как брюхо умученной с детства бабы. Но как раз в складках и можно найти занятные кренделя. Кто здесь спрятался, тот не виноват. Выживших героев расстреливали, умерших назначали на их место. Так и говорят, расстреливая: если бы погиб, дали бы Героя, а так кирдык. То есть надо или под землю спрятаться, или подняться в воздух. Вот условие задачи. Там ищи. Есть такая профессия: истину любить. Просить дурака, чтобы извинил ее недоверчивость, - умственное излишество.

- Я высчитал, что, размышляя, человек преувеличивает себя раз в сто, как в неплохом микроскопе. Теперь представьте себе вид этой разбухшей в слона инфузории. Не удивительно, если она сходит с ума.

Высказывания гостей собирались в букет: икебана для умноговорящих.

- Обезьяны, курящие сигары и предающиеся подобию человеческой речи, способны внушить к словам воистину религиозное отвращение. И было слово от макаки, и была макака - словом.

- Не путайте либералов с либертинами.

Темп, ритм, драйв: главное, чтобы не было скучно. Потому что уж очень тоскливо. А тут только успевай подмахивать. Похоже на бурное море. Когда захлестывает с головой, правильно дыши и не бойся. Занимаясь плаванием на открытой воде, она знает. Иначе тошнота, слабость, рак, отпевание в церкви, красивый памятник на Николо-Архангельском кладбище. Эту тошноту она с утра чувствовала.

- Нет, разговоры с бандитами и другими людьми я в мозг не допускаю. Это к моим секретарям.

Или умствуй, или буйствуй, но, в любом случае, не загораживай ей перспективу. Грешна, сводила в салоне скучающих олигархов с безродными поэтами, чтобы никто ничего ни у кого не просил. Все сразу чувствуют себя людьми, это дорогого стоит. Нелепая речь в складчину рифмуется поневоле. Ангельские одежды белого стиха напялили, а там уже и закуска подходящая.

Конечно, русский бекграунд тощ, и неумелое стихопользование быстро истощило эту почву. Но мелкая пластика сочиняющего ума полезна в ином. Это поэт думает, что брешет, а, оказывается, что молитва, и интересно, каким будет отзыв.

- Такая жизнь, - сформулировал он, - что осталось лишь жить, не имея к жизни никакого отношения.

Мерзавцы все еще пытаются говорить по-человечески, чтобы не узнали, а нормальные люди давно говорят по-своему, чтобы отличаться от мерзавцев – но не получается толком ни у тех, ни других. Только в аду, наконец-то, я выйду из тени, - сказал ей один из подобных неудачников. Единственное, чему она научилась, это держать лицо. Слушать, слышать, держать лицо. Так ее приятельница по спорту, ходившая на двадцать километров, говорила, что движется лишь плечевой пояс, голова неподвижна. Тогда лучше усваивается. Жизнь идет мимо, не останавливаясь.

Когда тошнит от отвращения, это хорошо для фигуры, если достаточно долго. А семидневный пост лучшее, как оказалось, средство от депрессии. Все закольцовано. Смотришь на солнечное, в облаках небо, и вдруг видишь явные знаки будущего, хотя и не можешь еще их прочитать. Но вот темный тот облачный баран, что плывет по перьям оранжевого заката, определенно что-то значит. Она вдавливает туда свой втянувшийся живот, предчувствуя: что-то будет.

- Фу, наконец дозвонился через всех твоих секретарей! Если бы Москву так защищали в 1812 году, то никакой бы Наполеон сюда не пробрался.

- А он и не пробрался. Наполеон занял Санкт-Петербург, все кончилось как нельзя лучше. Правда, «англичанка» сперва гадила, но и это прошло.

- Интересная идея. Ну ты, я вижу, в своем мире фантазий.

- Не хочу быть дурой богатой. Хочу быть русской философкой. Короче, Витгенштейн, что надо?

-Надо встретиться. У меня к тебе не телефонный разговор.

- Читай, милый, «Логико-философский трактат»: все, что нельзя сказать по телефону, нельзя сказать вообще.

- То есть ты не хочешь объяснить, куда приехать?

- Нет, бесполезно.

- Не забывай, что даже Google сейчас показывает, откуда ведется наш разговор.

- Спасибо, что напомнил. Уже выхожу. Уже сижу в машине.

Вот дурень со своим Google'м. Мы реагируем на сюжеты с убийцами, шпионами и гебистами, а общаемся с бытовыми недоумками, отраженными в зеркальном зрачке. Атас, вырви глаз. Поток жизни нас захватывает, и мы перестаем различать. А потом удивляемся, что накололи. Читать лучше, чем быть. Когда-то это говорил учитель, теперь говорит она. Ученичество закончено, забудьте. В YouTube сняли сияние Шехины, женской эманации Творца, и теперь балдеешь до усрачки. Другая жизнь.

И тут же, смеясь, прочитала дискуссию Татьяны Толстой, накормившей больную Божену Рынску гречневой кашей, и самой бедолагой, думающей как облить «графиню» дерьмом из ведра, выложив съемку в интернете. Подобия людей так смачно имитируют человечность, что и впрямь хочется взять на зубок, когда унюхаешь, - что, настоящая падаль? Да, научились привлекать внимание. Из кожи вон лезут, скелет демонстрируют, паспорт ДНК – все настоящее, верьте нам, люди, ау! А вокруг одни такие же.

Может, не зря всю жизнь боялась быть настоящей женщиной. Жизнь не знает меры, сказал кто-то. В России – да, чтобы отличить себя от мертвечины нелюдей. Но и это – не жизнь, а та же Россия, то есть что-то особенное. Включаешь рефлексию, психоанализ, а тебе передернутую колоду карт, шулерские процедуры за двойную цену меченых денег, как в тот раз, когда у нее на десне обнаружили опухоль. Тут-то и наступает катарсис, очищение организма. Деньги есть, но они тоже не любят, когда их тратят на ерунду. О, как прекрасно мы умрем! – повторяла она. И все обошлось, рассосалось.

От мыслей худеешь. От страданий худеешь. От желания все уничтожить худеешь. Это все полезно, когда напрямую бодаешься со смертью. Покуда хватает сил. Иначе раздует на генетически модифицированных продуктах. Все продумано в этом лучшем из миров. Еще каббалисты говорили о цепи, которая связывает тут все живое. Знаменитый Ицхак Лурия объяснял, почему не может писать, да и говорит с трудом: едва открывает рот, словно плотину прорывает, - все сразу надо сказать, а как?!

От такой еды выживут только святые, ненавидящие этот мир вместе с населяющими его людьми. От ненависти тоже худеешь. «Моя диета», - книга А. Гитлера. Читала дневник Анны Григорьевны Достоевской, как Феденька проигрывал все деньги, и подумала, что у нее еще пуповина не отрезана, если она до сих пор переживает по поводу всех этих сумасшедших людей, что ее окружают. Так и умрет с пуповиной. А некоторые даже ее специально вокруг горла обматывают, чтобы задохнуться. Потому что, пока ты с пуповиной, ты живешь с сумасшедшими. Очень хочется их убить. Даже руки дрожали, пока она читала, как Достоевский брал деньги, проигрывал, возвращался домой, брал еще, опять проигрывал, и так пока все не проиграет. А они за границей и больше брать неоткуда и жить не на что. А перед игрой он очень ласков и говорит молоденькой беременной жене, что хорошо бы ей платье красивое купить, а то ведь лето, жарко, в парке все дамы ходят в красивых платьях, а ей надеть нечего. Это такая прелюдия, чтобы взять деньги первый раз.

Когда позвонила приятельница, она хотела быстрее закончить разговор, потому что не успела записать. Соврала, что у нее дела, потом перезвонит. Заодно стала перечитывать, и собственный голос показался ей писклявым и противным, полудетским, словно она выказывается постоянно. Что же это такое, если от себя некуда деться. Подумала, что, когда человек говорит сам с собой постоянно, то у него тоненький голос, как у жалующегося ребенка, который ждет, что его похвалят за умные вещи, которые он думает. Ну, а с другими можно раздраженно: отъедритесь! Был у нее такой Игорёк-Рагнарёк: гибель богов и конец всему. Но она-то тут причем?

Злоба все чаще распирала ее. Или оказывалась ровным фоном, которым окрашивался день после пробуждения и знакомства с новостями. Лажа, как ядовитый угарный газ, накрывала отовсюду, и выхода нет. Дышишь отравой. Вся провоняла как тем летом, когда дан был знак. Тьма сгущается не перед рассветом, а перед еще большей тьмой.

Но она жива. При чтении ее распирает. Перед экраном распирает. Или ее разводят элементарно, или она это все должна уничтожить, потому что иначе она недочеловек. Из нее делают уродку. Но это они уроды. Это их не должно быть, потому что не все люди – люди. Про демократию твердили, а теперь нелюдь диктует правила недоумья. Или она уроет их, или она прижизненный мертвец. Какую-то силу она в себе чувствует. Все упираются рогом в космос, чтобы перевернуть пепельницу. Взывают нутром к Богу. Будем иметь в виду, но поищем варианты. И впрямь, это как сказать Декарту: не cogito ergo sum, потому что вместо ergo – крыса, хорек, шпана в кремлевском масштабе. Или нежить, или ты, Декарт, понял, бля?! Потому что не бывает cogito бля sum.

Она думает. Ее отменили, но за ней не пришли, и есть время, которым надо распорядиться. Оскорбительно делить свое время и эмоции с мышами, доебавшимися до упырей. Их – нет. Потому что, если они реальность, то нет ее. Она – есть. Ergo, они не существуют, забудьте. Будет строить стены иного города, своего, закрытого от чужих. Если строить из слов, они рассыплются, нет веры словам. Вот и молитва не прошла декартовского анализа: враг не сгинул, не растерт в прах, напротив, жирует, стало быть, молитва – один из возможных бредов сумасшедшего.

И умирать не стоит. Может, она – новое существо, которое сумеет жить в отсутствие воздуха. Что там в легких творится, не стоит думать. Приняла на ночь таблетку теофедрина, которую выписал знакомый врач и сам же купил ей по блату, и спи спокойно. А уж днем, со сжатыми висками, как-нибудь протянет не хуже других. Головка трясется? Ну, потряси, милая, потряси. Приснилось, как на том свете святого Максима Грека ангелы греют батогами: зачем, отче, пришел на Русь, ревнуя словесностью? Или прочь оттуда иди, или замкни ум и грамотность: скотина в умном ничего не поймет, только еще сильнее озвереет. Побиваемый ангелами Максим Гречин орет благим матом, а у гроба его по ту сторону чудеса творятся, слепые прозревают, хромые деру дают, расслабленные качками становятся. Понял, дурачина, втолковывают ему пернатые, им того и довольно.

- Я подыхаю, приезжайте меня веселить, - сообщала она приятелям. Но все были в хандре и аутизме. Даже те, кто якобы помирал с голоду, не хотели подзаработать деньжат, а наслаждались пустым чаем с баранками и записями об этом в твиттере и фейсбуке. – Кто же вас, дураков, будет читать, если все такие! Может, она хотела развлечься в любви, давно пора, дедовский способ согреться в нашей тоске и холоде. Пока кто-то не сказал, что про нее ходят слухи, что всюду расставила веб-камеры, коллекционируя слова и позы. Или гебисты снимают, какая разница. Ну да, согласилась она, тотальная облава, чтобы никто не ускользнул. Вот и город, когда выйдешь из дома и машины, щерится людьми, стеклом и бетоном. Мертвечина.

Фаршированная мудростью убитая утка во льду, - так и переживем зиму. Манная каша с вишневым и персиковым вареньем, кофе со сгущенным молоком и бубликом. 90-летняя свекровь не вышла к столу с утра, высокое давление, она пригрозила весь день лежать… пока не проголодается, конечно. Мерить давление ей разрешено два раза в сутки, утром и вечером, поскольку всякий раз после этого она пытается вызвать скорую или уехать в приют для престарелых, где ее перестанут мучить. А если не знает, какое давление, то непонятно и то, как она себя чувствует. Если бы вокруг только одна старушка была сумасшедшей, это еще можно было бы выдержать. А так остается «Достоевский в воспоминаниях современников» в туалете. Пора.

Может, вместо людей хватит почеркушек на полях рукописи, арабесок – этих арабов в каскетках, этого бесовского бисера отмененного ныне почерка? Ошметки людей человечней их самих, кружащихся в черном мраке каждого дня. Календарь пущен по ветру. Врань каркает до одурения. Пусть тот, кто родился, не зная иначе, живет дальше, а с нее хватит. Пляшущие человечки куда веселей. Вот только сюжет надо придумать.

Ей приснилось, что у них живет чеченская девочка, которая просит что-то сделать ей с головой, и она начинает этой девочке пилить череп. Крови немного, и девочке не то, чтобы больно. И она уже довольно много спилила со лба и сбоку, прежде чем понимает, что делает что-то не то. Появляется много людей. Она начинает говорить девочке, что надо вызвать милицию, обратиться в суд, это непорядок, когда пилят череп, но девочка успокаивает ее. Она просыпается, и целый день не знает, куда деться, никому об этом не рассказывая. Но это не сюжет.

Мелким почеркушкам легче пробраться туда, куда человек не пролезет целиком. Реальных людей не отличить от безумно сновидных. Пусть сгинут и те, и другие. Кто это бормочет на чужих балконах, во дворе, за стеной и в телевизоре. Начав присматриваться, она замечает муху, которая садится на стенку, потом на клавиатуру. Муха зимой предвещает болезнь мозга, кажется так. Даже любопытно. Начала ее ловить, муха метаться, не поймала, но муха исчезла. Почему не пишут о реальных проблемах обеспеченных людей? Ее ненависть ко всем обернулась на нее саму, полегчало. Мерзавка из мерзавок.

Утром попросился к ней на прием. Сказал, что приехал из Швейцарии. Был литературным секретарем профессора Жоржа Нива, который в конце 50-х сватался к дочери Ольги Ивинской, последней подруги Бориса Пастернака, а заодно играл роль связного. Рассказал, что когда в Севастополь входили красные, и правительство пыталось уплыть на французском корабле, капитан сказал, что не отплывет, пока министры не дадут отчета в полученных от его страны денег, на что они пошли и вообще, куда подевались. Слышна была стрельба. Жирная смерть витала, касаясь волос на голове. Какие деньги?! А потом в Берлине эмигрантов, - всех адвокатов, профессоров, журналистов, - местные буржуа спрашивали, куда те подевали мебель, обстановку, неужели так все бросили, они бы легли перед этими большевиками на пороге и никуда не двинулись, мол, только через наш труп. Как так можно отдать нажитое?!

Сразу видишь, говорил он ей, как перед концом света европейцам будет тяжко, в отличие от нас, русских. Может, нас для этого урока и держат до сих пор. Много вещей, которых мы не можем рассказать. Возможно, мы целиком состоим из этих непередаваемых вещей. И молчание тоже не понятно, хотя, казалось бы, не нуждается в переводе.

Он говорил, молчал, опять говорил, неясно, зачем пришел. Говорил, что по утрам делает зарядку. Одним из упражнений должен допрыгнуть до невысокого потолка в своей социальной квартирке кантона Ури. Узнавая тем самым свое самочувствие в наступающий день. Плохо, когда, подпрыгнув, ощутишь на мгновенном подлете к потолку, тщету и этого прыжка, и всего. Но если выразишь эту тщету в словах, то ничего еще. В Москве у него точно такая же квартира в Митино. Но ощущение тщеты в сто раз больше, что даже странно, потому что Швейцария славна не сыром и часами, а депрессиями.

Она слушала его, погружаясь в плавное подобие сна. Кстати, о снах. Он приехал сюда, увидев во сне, как бомж залезал в чей-то гостиничный номер, а там кругом были люди, но никто не останавливал его, не вызывал полицию, все делали вид, что их это не касается. И тогда он схватил этого бомжа и стал держать, чтобы тот не вырвался. Бомж оказался приятным парнем, никуда и не вырывался, начал дремать, что-то о себе рассказывал, но он сейчас забыл. А если он его отпустит, опять начнет рваться в чужой номер, так сказал. То есть надо было сдать его милиционерам, которые тут, как и везде, ходили, но еще их надо было найти, заставить прийти в нужное место. Кончилось тем, что они задержали бомжа и его вместе с ним, начали избивать и издеваться. Он видел себя задержанного со стороны. Жуткое возмущение и бессилие. Он проснулся и решил ехать в Москву. Это как подтверждение идентичности. Что ты не молчащая тварь, которую топчут те, кто будто право имеет, а нормальный человек, которого могут убить и наверняка убьют, но останется человеком. Вот.

- А звать вас, конечно, Львом Николаевичем Мышкиным, - сказала она, почувствовав себя усатой Татьяной Никитишной Толстой, противно. – Князь, последний в своем роде.

- Ну зачем вы так. Самой же, наверное, неприятно?

Большие романы писать легко, скажет он, - после начала припадков он совершенно не помнит, о чем пишет и перечитывает каждый раз с большим интересом. Главное, кураж, восторг, энтузиазм и истерика. А подглядеть в рукопись, кто там главный герой и кто есть кто, можно перед тем, как сесть за стол. Она уж боялась, как бы с ним тут припадка не случилось. Молодой его жене не позавидуешь. Говорят, стенографирует приступы его жестокого таланта.

- Правда, что ваша жена вам дает канву романов и за вами записывает?

- Она записывает. Она очень умна, красива. А еще доводит до белого каления, тварь. Ни одного мужика не пропускает, всем хочет понравиться. Читатель, он тоже мужик, она думает.

- А это здесь причем? Вы же ей диктует, а не она вам

- А то не знаете, что именно женщина диктует, даже когда ей диктуют! Я ее, может быть, ненавижу. Но стоит мне увидеть ее фотографию, и меня – нет. Случайная осень, ветер рвет деревья, лужи на асфальте – в висках запахи того вечера, этой сумасшедшей езды по городу, плача, исповеди. Я поэтому и в Швейцарии не смог жить, что там тоже есть асфальт, лужи, ветер, разговор и тоска, что надо обязательно приехать сюда и увидеть, как на самом деле. А иной раз увидишь облака, на которых даже написано, что они должны быть в России, а не здесь. Это как читаешь писателя, который тебе нравится лишь потому, что ты не читал книги, с которых он это все слизал. Я, знаете ли, там очень много читал, очень. Все прочитал. Даже прочитал о французском дворянине, который при жизни просил сделать себе гроб, ложился в него и говорил мастеру: «Вот еще тут надо стесать, а то левое плечо жмет». В конце попросил сделать изнутри, на всякий случай, задвижку. Почему так, его спросили. Возраст, наверное, отвечал дворянин. Прежде, когда видел, что дверь заперта, думал, что там наверняка ебутся. Потом начал думать, что пьют. А теперь, что никого не хотят видеть и счастливы.

- Какие же ваши годы, двадцать пять уже есть?

- В ноябре двадцать шесть будет. Старый старичок. В новых моделях компьютеров и iPad'ов плыву.

Человек идет на тот свет, когда его с этого вытесняют люди. Было бы несправедливо, если и за гробом его ждут те же существа. Эта теория ему открылась с такой ясностью, что он специально приехал к ней ее обсудить. Он думает, что даже есть специальный вид людей, которые могут нормально жить только на том свете, на этом им места нет. Такое вот разделение, еще известное по коммунальным квартирам, допросам в НКВД и милиции, совместной жизни людей, включая семейную. Прыгать со швейцарских скал и московско-питерских крыш и балконов – это не выход. Должна быть какая-то нормальная эмиграция. Наверняка она где-то есть, была, а скоро станет повальной. Он рассказал как недавно играл в казино в Баден-Бадене, такое же примерно ощущение. Или припадки есть, когда несомненно открывается тот свет. Не можешь его удержать, и поэтому после плохо, что надо вернуться. В общем, как в игре, говорил, надо обязательно попробовать, но где непонятно.

Он ведь чужих людей кожей чувствует. У него сразу руки трясутся, и понос начинается. Поэтому долго жениться не мог, думал, что никогда не сможет. Так дома и звали его «жених обосранный». В Швейцарии у Жоржа Нива стало получше, потому что внимания не обращали. Потихоньку даже стул наладился. Жиром немного оброс, заматерел, а руки научился к себе прижимать, так что и не видно. Человек ко всему привыкнуть может. Даже чашку с кофе дрожащими руками держать, чтобы ложечка не звякала.

- Так чего там не сиделось, - спросила она. – Или вытурили?

- Вы правильно угадали, - поник он головой, - перестали переводить деньги из Москвы. Благодетеля застрелили при выходе из подъезда, да вы, наверное, в новостях слышали. Нехорошо говорить, но я даже обрадовался.

- Чему же тут радоваться, надоело там?

Он поник головой.

- Так ведь тут, в России, вход на тот свет. Все догадываются, а правду сказать боятся. Тут центр эмиграции. И не только в Америку или в Лондон, как у тех, кто деньгами обзавелся.

- Поняла, здесь так друг друга давят, что тот свет из очей выдавливают.

Он еще больше потупился.

- Я ведь тоже прежде иронизировал, улыбался, иначе и говорить не мог, - от нервов, защитная реакция. Доктор когда меня смотрел, на это перво-наперво внимание обратил. Он же объяснил, как выздоравливать, то есть не улыбаться, не шутить.

- Неужто ставил в пример Иисуса Христа, который никогда не шутил и не улыбался? – не смогла она удержаться от подколки.

Он промолчал. Вынул из кармана какое-то лекарство, засунул в рот.

- Трудно жить на этом свете, где столько грубых людей? – не могла она удержаться. И впрямь мелкие бесы висят на плечах, одежде, щекочут.

- С прошлого раза, что я тут не был, люди ужасно изменились, вы не находите? – спросил он. – Будто стояли долго в стороне, смотрели, а потом их начало затягивать, и уже почти не вырваться, некоторые головы совсем не видны, даже ряска сомкнулась. Вам изнутри, конечно, ощутительней.

Кто не знает этого чувства силы, когда начинаешь вдруг сотрясаться, желая блага близким или наказания врагам. Это не молитва, не просьба, а пребывание на равных, борьба – не с ангелом, а в самом лике своего ангела, соединение с ним ради исправления всей этой дряни. Иногда помогает, иногда нет. Но бывает момент, когда должно помочь. Не для себя просишь. Откровенное зло обрушивается на дорогого тебе человека. Ты не в казино ставишь свой талер на крутящееся колесо. Ты себя всего ставишь. И проигрываешь. Жизнь тянется, а тебя нет. Твой билет недействителен Тебе говорят: да сходи в отдел кадров, продли бумагу, поменяй удостоверение, там только рады будут. Ну хочешь, они сами к тебе придут, только подпиши. Да не хочешь, не подписывай, так возьми. Жутко болит голова. Даже нет, не болит, но было хорошо, если бы болела. И когда сердце болит, хорошо. Его уже нет. Поставил всего себя и проиграл. У них был шанс, чтобы он был на их стороне. Они этот шанс упустили.

Тогда он приехал из Швейцарии в Москву, чтобы разобраться на месте. Спал на раскладушке в коридоре двухкомнатной квартиры брата с семьей. С компьютером можно пристроиться в ванной, когда все расходятся по делам, кто в школу, кто на работу. Разговаривал с трудом, близкие обижались. Гноя становилось все больше, и не только в новостной ленте и по телевизору. Все с нетерпением ждали, когда же гнойник прорвется. Дима Быков каждую неделю по понедельникам писал об этом в стихах в «Новой газете». Желание смерти пересиливало страх. Свою смерть трудно представить, представляли чужую, ненавистную. Мера лжи тех, кто будет убит, была давно превзойдена. Казалось, они брызнут ею, казнимые, как перед зеркалом в ванной сладко стреляет гноем выдавливаемый болью прыщ. Отвлечешься на чай с бубликом и опять думаешь о смерти. А куда деваться, больше нет ничего.

- Я бы могла вам предложить удобное место для житья, - сказала она. – Вы наверняка этого ждете. Но, во-первых, в тесноте вам ближе к тому свету, как вы сами говорите. А, во-вторых, у меня давно уже человеческие качества вытравлены деньгами. Так что брать на себя вас, как обузу, я не стану. Боком выйдет. И Настасья Филипповна у вас, кажется, своя имеется, вы говорили.

- Вы правы, - сказал он. – Хотел ли у вас остановиться, не знаю. В себе не копался так глубоко. Конец света… да… А вот так зачитаешься, и ну его этот конец вместе со всем светом. Такая глупость по сравнению с чтением, когда никто не нужен. Им и держишься, и люди в тягость, что отвлекают. А готов, что вообще прибьют, их право.

Снег взрывается за повозкой, в которой везут в Сибирь. Тоже формат – описание Сибири, но раньше он замерзнет к чертям собачьим, что прыгают под колеса, зуб на зуб не попадает, зато отвлекает от голода, не соскучишься. Тогда он научился гримасничать в такт своим мыслям, чтобы согреться, так и осталось.

- Ты наверняка и сам пишешь, - сказала она, так и не определив «на вы» с ним или «на ты». Вот и описал бы технику прижизненного перехода на тот свет. Кстати, можно попить кофе с эклерами. Кто-то принес их, а я не ем из-за диеты.

- Да, любая качественная книжка сейчас, - рассуждал он, незаметно съев все пирожные, - это, во-первых, детектив. А, во-вторых, фундаментальное изложение какого-либо предмета, будь то американский суд, средневековая литература или чукотская резьба по кости.

- Ну вот, описано же, как шаманы ходят на тот свет, на этот, туда-сюда, а как жители коммуналки справляют эту важную нужду, мы так и не знаем.

- Тот свет это вам не НКВД, - почему-то прошептал он, - хотя и рядом.

- А у тебя голова не болит, когда перечитаешь, - вдруг засмеялась она. – Вроде отсиженной ноги, тупо так и с иголочками?

Он покачал головой, нет, на людях энергия покидала его. Они ее словно всю выпивали. В кино, в театре, на улице клонило в сон. Набор для шамана должен быть в вакуумной упаковке. Чтение - и смерть по бокам, больше не надо ничего. По утрам и так тошнит с неимоверной силой от отвращения к жизни. И, как знаток, заметил, что умирать лучше по-английски, если, конечно, не владеешь классической латынью. Это держит в тонусе, в то время, как родной язык расслабляет. На иностранном вникаешь в предмет. Ибо смерть это серьезное упражнение, кунштюк, фокус, а не заслуженный отдых пенсионера. Когда казнили на площади гильотиной, это понимали. Но и в приватном прорыве окружающей живой дряни тоже есть своя прелесть.

- На что вы надеетесь? – спросил он себя ее голосом.

- Только на понимание и сочувствие любимой женщины.

- У нее своих проблем выше головы, чтобы еще вашими заниматься.

- Тогда ни на что не надеюсь.

Разве что на отвлекающий маневр в сторону подмигивающей жизни. Кто-то прячется за атомной решеткой, говорил ему знакомый математик, один из тысяч служивых при адронном коллайдере. Опустив голову вперед, идешь против воздуха, времени, себя. Только так, не шибко рассуждая.

Поехал к Храму Христа Спасителя на Кропоткинскую. Какие-то люди то ли просят милостыню, то ли сканируют лица, - какой-то спецотдел ФСБ. Внизу памятник Александру II в подстаканнике. За Храмом мост через реку на ту сторону. Идешь, щупаешь сырой воздух, нет ли пробоины, чтобы туда нырнуть, поняв, что это за материя. Через дорогу Институт философии, где его уверяли, что импортной материи нет, только отечественная, марксистско-ленинская, пользуйся, а то и с этой в расход пустят. Так и не найдя просвета, не понял, зачем приходил.

Как он не поймет, говорила она, что это не внешние возможности нас притягивают, а прет изнутри витальная сила. Когда кончится, тогда кирдык. Всю жизнь была депрессия и вонючая яма вокруг, однако, выживал каким-то образом. Сочинял пургу с пургеном, тошнило, но как-то длил неприкаянную дурь. Выйдут силы, тогда и сдуется с гнилым запахом. А пока что ничего не есть, не вкушать, чтобы не смердеть в гробу, - это, вроде как, не наш метод.

- Я там некоторое время работал в книжной лавке. Наполовину магазин, наполовину библиотека. Самое неприятное, что даже такому уроду, как он, посетители хотят понравиться, говорят о высоком. И ты с ними вылезаешь из шкуры, улыбаешься чересчур. Долго не смог. То есть притворяться можно долго, но не до бесконечности. Вот в России наоборот, люди не улыбаются, стараются казаться хуже, беднее, несчастнее, чем есть. Тоже крайность.

- Ну, а родственники?

- Я их отправил в психушки. Они, к счастью, об этом не догадывались. Надо что-то делать с людьми, из которых вырос. Сколько можно страдать с рождения, притворяться, ходить на полусогнутых? Лучше уж сухостой депрессии, воспаленный и бесплодный сухой мозг. Последнее время я читал там по ночам фейнмановские лекции по физике. Искал прореху. Отчаяние - хороший завтрак, но и ужин не хуже.

- Вы вообще-то соображаете, куда приехали? Россия – черная воровская дыра. Здесь будущее лишь у преступников, которые сегодня-завтра потопят страну, так как уверены, что богатые крысы везде найдут себе пристанище. Вас в дворники не возьмут, потому что там таджики, которым платят треть заработка, а остальное делят по начальству. И всё так, или вы крыса в трюме, или никто. У вас не было опухоли килограмма на три, питающейся отчаянием? Так здесь будет.

- Ничего, надо подробно пережить тощие годы, доживешь и до тучных. А из будущего неизвестно, когда лучше покажется.

Он все больше склонялся к тому, что выход в управляемом импульсе. Не просто трястись от ненависти, любви ли, безразлично, - а трястись в нужную сторону. Любишь и себя в атоме водорода и атом водорода в себе. Только бы найти выход из выхода.

Все ложь. Все эти сидения на лекциях, круглых столах, в президиумах, когда сто идиотов слушают, засыпая от скуки, одного. То же в конторах. В напрасных передвижениях по городу, в стоянии в пробках. На заводах, стройках, фабриках – концлагерь для крепостных пролов. Но в трении друг о друга пустота людей обретает энергию, пусть и отрицательную, без разницы. Тут же канализируясь и подпитываясь смотрением телевизора и новостей, в социальных сетях интернета. Людей и впрямь днем с огнем не найдешь, и с Диогеном, по сути, говорить не о чем, оба же не дураки: «выпьем? наливай!»

Это был человек с больными от всеобщего закона симметрии глазами: сумма добра в мире равна сумме зла, хоть ты тресни. Импульс атома идет вверх или вниз, третьего не дано. Верти свое беличье колесо, велосипедист фортуны. Вечером шли бить Фому Аквинского, кидали в его окна камни, толстяк прятался под стол, мать кричала, что вызовет милицию. Радости во всем этом было мало. Видимое в Боге не видится посредством образов или идей, наскоро записывает под столом толстячок. Три соображения против, вывод и три опровержения – за. Переходим к следующему вопросу. Каждый добрый католик должен будет сдать по ним ЕГЭ или катехизис, один хрен. Он еще покажет этим дуракам, что подстерегают что во дворе. Пусть играют в компьютерные игры, болваны, тренируются нажимать клавиши на клаве. А какие именно и в каком порядке это уж мы им запрограммируем, великие инквизиторы!

После еды живот разбухает. Видно, пища некачественная, в животе, как концентрат гречневой каши, делается большой, но быстро сдувается. Ждешь пробужденного сознания, чтобы не полчеловека, - а толстая кишка тонка, и стул краток, а чтение воспоминаний о Достоевском в туалете долги.

- А, скажите, можно попроситься у вас переночевать, - вдруг спросил он, беспомощно загородившись левой рукой. – Всего одну ночь, и я рано уйду.

- Ну, я уже сказала, что у меня не гостиница. Но останьтесь, хорошо. Я скажу Маше, чтобы она вам постелила.

- Но мне нужна отдельная комната. И чтобы обязательно закрывалась изнутри. Чтобы я никого не потревожил.

- Будет вам отдельная комната. Еще что?

- Я ведь сам понимаю, как это, когда на голову садятся. В Швейцарию многие ко мне из Москвы приезжали. Разные есть люди. От некоторых потом и не отделаешься. Им сразу надо в морду давать.

- Но вы, конечно, не такой?..

- Не знаю. Мне нужно, чтобы меня сегодня не было дома. Знаете, что от себя труднее всего отделаться? Любой жулик скажет, - другой такой улики нет. Таскаешь за собой, ее отовсюду видать. Еще и насмехаются над тобой: чего, мол, себя нам в глаза тычешь! Поэтому исчезнуть это… как бы мечта. Но я, правда, рано утром уйду. Вы только покажите, как дверь закрыть за собой.

- Маша закроет, не волнуйтесь.

- Мне ночь надо где-то перебыть. Но и это глупость, любовь к себе, плач по нерожденному сознанию. Хотя, вот как сейчас, греет. А вообще-то надо быть умней. Только кажется, что места подходящего нет и все мешают.

- Ну так поезжайте к себе домой и думайте. То есть опишите с точки зрения метапозиции всех своих родственников, жену, детей. Другого выхода для сознания, пожалуй, нет. Нельзя же все время бежать прочь.

- Пока живу, бегу. У нас нет «всего времени». Только промежуток.

Когда говоришь всерьез, будто учишься говорить. Мучительно и неудобно. Все-таки место для мышления это очень важно. Особенно, если его нет. А когда есть, страх, что отберут, займут. С хорошими людьми не легче, чем с плохими, но по-другому. Кто взвешивал? Прислушиваешься к сердцу, скорее бы. Но пока живешь, думай. Не так противно, как если бы животным как все. Есть умные, их много, но не здесь. Здесь ум выжигают напалмом. С рождения и на каждом этапе жизни. Советской, постсоветской, антисоветской жизни. Уникальный опыт превращения человека в обезьяну. Почти удался. Людей - на гумус. Обезьян в человеческой шкуре вычислить легко: они ходят и следят за «порядком». Так что «мышление» здесь процесс специфический. Но пародия на мысль дает кое-что понять и в самой мысли.

Сбиваешься на любимую и бедную сутью риторику. Все и так понятно. Люди, обезьяны. Мы – третьи существа, которых мало это волнует. И при том первых два. Одновременно. Двоемыслие сменилось троемыслием. И еще меньше это мышление. Ближе к обезьяньему почесыванию человеком своей полусути.

- Вы чем занимались до секретарства у швейцарского профессора?

- Учился философии. Ницше изучал.

- Вот и пишите о нем. Наверняка там есть какая-то тайна. Аполлон, прячущийся за Дионисом. Или просто исповедь Ницше, уже интересно. Я недавно видела в YouTube ролик, где он полусидит в кровати, а вокруг ходит его сестра с лекарствами. Так что он наш современник. Первый претендент на клонирование с вечным возвращением. Вы согласны?

- Я выслушал вашу точку зрения. Нас так учили там говорить.

- «Там» это и впрямь на том свете. Пробейте прямым и доверчивым мозгом дыру в нашей жизни. Не думайте, что я дам вам приют больше, чем на одну ночь.

- Может, вам это покажется забавным… Я описывал философию Ницше, как спектр мыслей. Как проявление квантово-волнового письма. Аполлон вдребезги разбит Дионисом. Он пишет кровью, которая пульсирует, выходя, а люди принимают ее за вино, опьяняясь. Очень старая история.

- Для меня это слишком умно, - предостерегающе подняла она ладонь. – Не будем углубляться. Русские наверняка за Ницше убивали и себя, и друг друга, об этом и пишите. С речами каких-нибудь адвокатов. И как потом такой вот ницшеанец выживал в сталинском режиме, в войну, в периоды преобразования природы, борьбы с культом личности, восстановления ленинских норм, расцвета диссидентов. Такой вечный Фридрих, гуляющий по Руси. Извините, что вру, на меня такой стих нашел.

- Ну да, он был на Соловках с молодым Лихачевым и Флоренским, был в Кеми с Алексеем Лосевым, видел отца кинорежиссера Соловьева, который был начальником концлагеря. Посмотрим… Впрочем, вы можете догадаться, сколько я «книг» уже начинал и придумывал. Если бы мы договор могли с вами подписать об издании этой книги, то дело пошло бы живее.

- Да-а, на ходу подметки режете. Можно, впрочем, и договор. Вечером, когда устроитесь, мой юрист принесет вам на подпись договор. И аванс, не волнуйтесь. И срок исполнения. Полгода вам хватит? Я не люблю затягивать.

- Несомненно. Полгода оно даже лучше, чем год.

- Вот и отлично.

Первый претендент на роль убийцы Диониса – это, конечно, Аполлон. Светлый двойник нашего затворника и ранимого человеконенавистника со снятой кожей. Его биограф, издатель, ходатай по мелким просьбам, меценат и устроитель комфортной жизни. «Какую биографию делает усатому!» - это в его адрес. В голливудские исполнители роли напрашивался Томас Манн, но безуспешно.

При клонировании, когда схема личного гена дается в Google, основная задача это возвращение души. Заодно, - обретение ее тем, кто хочет вернуть. Думающий человек недвижен, как бельмо в глазу, вызывая этим раздражение у тех, кто вокруг. Поскольку думает, то и об этом тоже. Неприятно. Душа сжимается, - сейчас выгонят и вообще, - тем самым, появляясь. Если думать интенсивнее, то окружающих вовсе не замечаешь. Есть, конечно, дурдом, который плачет по тебе, как звонит по умершим колокол, но у тебя связи, родители, жена, авось пронесет. Лишь интенсивность думанья спасает от дурдома. Силлогизм подозрительный. Зато медленно отрешаешься от всюдного говна. Вот автор «Двойника» повесил в кабинете перед рабочим столом свою большую фотографию и залудил «Братьев Карамазовых». Наука умеет много гитик, да? Самое страшное - скандал и развод со своим клоном, двойником, с собой. Иди потом доказывай, кто кого убил. Сразу озаботься алиби. Самое несомненное у Аполлона: виктимность Диониса зашкаливает. И не в стихах дело, оба писали стихи. Или, вернее, один – на разные лады.

Если будет контракт, рассуждает он, то и отношение к нему будет не как к паразиту. Вернее, должно быть. На самом деле, как человек себя поставит, такое и отношение. Он себя поставить не умеет. Но все равно ясно, что он не зря целый день стул просиживает. За полгода книжку написать это не шутка. Это для него двойное наслаждение, - ни о чем другом не думать. Да вот же я отдал аванс. Мало ли что, потратили. Я на себя не тратил. То есть большая трепка нервов, чем была раньше. Так всегда.

Может, когда все в России начнут грызть друг друга, тогда лишь в крови и слизи выйдет на свет живой комок гражданского общества? Не из войны, как в 1917-м, а из пузырей земли, из вспучившейся атмосферы, где уже почти нельзя жить. Он сказал об этом в доме, куда попал по приезде. Один толстяк, оказавшийся генералом МЧС, аж затрясся от негодования, обещая отправить его обратно в Швейцарию первым же самолетом с гуманитарной помощью. Только встали с колен, а тут всякая шваль из Швейцарии наезжает, демшиза, либерасты поганые.

Так по-дурацки в том доме он обратил на себя внимание некоторых дам, иногда приглашаемых на телевидение. Они тут же позвали его с собой, но он обещал, что с ним в студии обязательно случится припадок, так что зрелище и впрямь будет незабываемым, и они отстали. При этом он успел рассказать, как Штирнер, тот, что Единственный, - они все впервые о нем слышали, - умер от укуса мухи. Штирнер, какая муха тебя укусила? – но Единственный и не должен отвечать. Достойная смерть сверхчеловека. Так Кирилл показал себя в полной красе. А, когда увидел, что никто его не понимает, заявил, что пусть не обижаются, он ведь и сам такой же мудак, как они. У него и справка есть, выданная профессором Жоржем Нива.

Ненависть лучше, чем ничего. Он подумал, что обречен писать тому, кто выдумал язык. Пусть это даже не Бог с одной большой буквы, а ФСБ – с трех больших. Унизительно, да. Но где выход. Кирилл смотрит на эти отвисшие генеральские брыла, за которыми стоят две подтяжки в Швейцарии. Можно обменяться впечатлениями о стране. Генерал еще балуется экономическим шпионажем, встречался со связниками. Большой человек, если ткнуть, много гноя вытечет.

Новейшая компьютерная штучка, которая позволяет узнать все про собеседника выносит мозг когнитивным диссонансом. На вид человек как человек. Но вот, поди ж ты, сущий монстр. К этому еще надо привыкнуть. Впрочем, обидеть его было еще проще. Достаточно сказать выпадающее из его прозы, и он замолкал, уходя в угол комнаты, а потом незаметно и вовсе надевал пальто и закрывая дверь. «Вы умрете в одиночестве под забором», - сказал кто-то важный. Даже не ему, а Чехову. Но кто позавидовал бы, кроме него.

Что он делает. Возводит личную крепость для гипертрофированного и запутанного, как лабиринт, Я. Будет ли оттуда проще сигать на тот свет? Не знает. Вонь после лета, когда нравственные миазмы перешли в пожар, гарь и угарный газ, - не выветривалась до сих пор. Сидишь, отравляясь, за столом, некуда деться. Глаза слезятся, чихает, болит горло, хочешь сблевать все время, освободиться от себя. В этот момент до него доходит: если прыгнуть на тот свет, чтобы возвратиться, зачем и прыгать? Гораздо приятнее лежать в полузабытьи на диване, не чувствуя ног. Дремать без задних ног. Времени нет. Ему дали комнату, контракт на Ницше, о котором уже глупо писать, и он заболел. Все удовольствия сразу. С прошлого лета в ноздрях и кончиках пальцев угарный газ. Если в воздухе что-то не то, это конец. Он сморкается, чтобы капли не падали на пол или на подушку. Оглушительно чихает. Дверь закрыта, никто не слышит.

Сон приснился. Он с близкими в метро. Они идут дальше по платформе, он останавливается, подходит поезд. Видно, что в вагоне есть место. Когда дверь открывается, люди плотно стоят у дверей, не пуская. Машинист тут же закрывает двери. Он втискивается, бормоча, что есть же свободное место, не могли бы сделать полшага назад. Люди стоят каменные, напрягаясь, чтобы вытолкнуть его. Тогда он орет с гримасой: «у меня бритва в руке! ща фазы помою!» Делая резкий жест рукой. Размышляя отсюда из полусна, что это метафора не только жизни, но и того света, на который он рвется со своими опытами. Люди стеной и никуда не попадешь, кроме как в их рядах, перестав быть человеком.

Кирилл заболел в чужом доме, как герой «Станционного смотрителя». Разве что без любовных причин, кроме вытесненных в бессознательное, за которые не отвечал. Так и быть, никуда не спеша, но опыт болезни и сна не передается бодрствующему и здоровому. Тут выбор прост: жить животным или умереть человеком. Эта болезнь - наша родина, сынок. Мысль, которая привязывается в бреду, бегает вокруг тебя на веревочке, пытаешься найти первоисточник шуток Довлатова, у всего есть первые основания. Но когда дошел до них, - это что-то в ноздре лопается, надо резко выдохнуть, - стена сломалась, а там огромная комната, цивилизация, за ней еще, и хозяин стоит, а мы думали, что глухая стена.

Пока не найдет себе родословную, не встанет. Что-то объяснял, пока во сне не услышал звонок мобильного от нее, что ее забрали в милицию, связь прервалась. Кажется, кто-то сидел рядом и говорил, что в Москве переворот, снимают Каца, его жена, на которую записаны миллиарды, уже в Италии. И ваша хозяйка тоже решила затаиться в неизвестном месте. Сказала вас не тревожить, пусть живет, сколько хочет. Кто она такая? Офис-менеджер или экономка, - как ему угодно. Или сестра-хозяйка, пока он болеет.

Да, он знает, мысль, используемая в качестве убежища, - профанируемая мысль, квази-мысль, не-мысль. Поэтому в России, где эту штуку используют в качестве защиты от жуткой, обезьяньей власти, мысли быть не может. Это не европейская мысль, что-то другое местного производства.

Чтобы говорить с людьми, он обходит их со стороны, видя их анатомию. Тогда мама это, жена или гопник с травматикой в подъезде – явления одного порядка. А сам он - урод несуществования. Какое счастье, что из-за болезни не хочется есть.

Итак, любую работу о философе, в том числе, о Ницше, надо начинать с критики русского языка и т.н. «мышления», средствами которых идет анализ. Тошнота – неконструктивный элемент. Смерть бодрит, не имея перспектив. Будем считать перспективу изобретением Нового времени. До революции крестьян в России учили разбирать пейзаж на картине, они его не видели. Видел ли пейзаж следователь НКВД, трудившийся целые ночи на допросах троцкистов и тайных контрреволюционеров? Смерть это то, что рядом, на расстоянии шажка и руки. Рыбий глаз их вожатого страны был тому порукой. Тут за человеческим кругом надеяться не на что: ни будущего, ни истории.

Люди – хорошее поле для отдыха, но никакое для осмысленного труда. Когда его о чем-то спрашивали, Кирилл даже не мог ответить, настолько это было нелепо. Надо было построить простейшую схему, выделить главное, в личной и непростой беседе выяснить, в чем человек нуждался. Но как это сделать на ходу, не будучи ни клоуном, ни святым, то есть тоже к делу не относящимся. Он молчал, улыбался, они еще и хамили, принимая его за дурачка. То, что он всю жизнь писал, невозможно было даже перечитать. Пора закрыть лавочку. Забыть хорошие манеры, оставив неразличимые.

Лежа и болея, можешь мир сковырнуть. Вот и рычаг, господин Архимед.

Это время, когда можешь вести себя достойно, не выказывая слабости.

Дни проходили, как спущенные в унитаз. Упорные упражнения в испражнении делают и самых простых людей виртуозами мочи и кала. Снисходительность к ним интеллигента опасна для его жизни. С ничтожеств спрашивай по высшей мерке. Психологии довольно для одних гениев.

Неприятно не считать людей людьми, но другого выхода в сортире нет. Содрал бинты, залился кровью. Обещал купить белье взамен испорченного. Это зеркальная болезнь наоборот: отражаясь, не видишь ничего, кроме хера. Он покраснел и набух от удачной шутки.

Кажется доказанным, что его окружают разумные люди, у которых один дефект: они не знают о своем существовании. Поэтому они так равнодушны к жизни и смерти других. Если нет их самих, то какого черта еще прочие. А так с виду вполне нормальные. Подозрение закрадывается постепенно.

Если человек не знает, что он – есть, доказать ему это извне невозможно.

Пока он болел, думал, сочинял, у него украли друзей, семью, квартиру с работой. Украли бы и сочинения, если бы кто-то их читал. А тот, кто читал, думал, что, поскольку никто их не читает, то хули красть, только зря тащишь.

Сны тоже были краденые. Бледные, стертые сто десятые копии энного просмотра. Есть люди, которые работают над гениальными открытиями и сочинениями в собственных снах. Зачастую они близки к их завершению, но все равно просыпаются. Было бы любопытно проникнуть в ту библиотеку. А потом не забыть, что видел.

Надо работать еженощно, упорно, и все-таки закончить начатое. Мираж полезного труда грел его. Дикий озноб опять уходил в жар. Мокрая ночная рубашка неприятно холодила. Мама, где ты, переодень, пожалуйста. Это что, горячий сладкий чай с лимоном? Сейчас станет лучше. Температура упала. Прихлебывая, он перебирался на новую строчку, потом еще на одну, еще.

Мама - это запрещенный прием, кто бы что ни говорил.

Считаю до десяти. Или это классическая борьба, или дворовая драка. Вы сами должны выбрать.

Когда Кирилл понимал, что роману нужны герои, которых он сам выжигал напалмом, он от неправильности этого начинал мотать головой. Редкий тик. Психоаналитик, которому его показали, героем романа тоже не был. Потому закрыть дверь, забыть имя, входное отверстие равно выходному. Редкое на сегодня счастье. Из-за смещенного центра выход не сравнить с входом. Выздороветь нельзя, помучаешься долго, умрешь с облегчением. Вот как надо писать!

Это люди пустые, или ты пустой, что не можешь их наполнить?

Читатель пуст. В нем ничего не держится. Дизентерия, как и обещано.

Горький отвар латыни никто не пьет. Расслабон. Мелкие блошки вьются вокруг домашних цветов на подоконнике. Паразитируем друг на друге. Тихо питаемся. Время от времени кто-то стреляет в человека, входящего в подъезд с охранником. На шум прибегает шофер. Вызывает скорую и милиционеров. Следователь уверен, что сами бандиты найдут убийцу быстрее. Возможно, уже нашли.

Тлен, морок, суета.

В любой болезни самое главное это точное определение терминов бреда.

Тошный бред проясняет логику, как мерзавцы и сумасшедшие подвигают на процесс очеловечивания, который откладывал с рождения.

У Ницше был зеленый зонтик, которым он закрывался от солнца. Тело бежит позади философа, смеша публику. Скелет более к лицу. Некоторые после смерти входят в силу.

Жало в плоть. Шило в сознание.

Разве правда, что он пишет так, будто боится выдать себя? Двенадцать тысяч двустворчатых моллюсков рода мурекс дают при выдавливании и ряда процедур полтора грамма сухого пурпура. Досадливое движение головой он делает, когда его не видят. Фома Аквинский гений суммирующей мысли. Он – мастер вычитающей. Жаль, никто не записывает мысли моллюска, когда в нем зреет жемчуг.

- Ты кто? – спрашивает Кирилл, помня, что, если в бреду не увидеть собеседника, то никогда не увидишь. - Я – ты, - отвечает тот. Кирилл словно проговаривает книгу, которую пишет: - Неправда, ты в маске. - Правда. Я в маске, потому что чересчур искренен. Все время в ложной ситуации. Такой круглый дурак задним числом. Расшаркивался, улыбался людям, а это черви. И они уверяют его, что червь он, а они люди. Черви те, кто в дураках. Бог за них, а не за него! Ха-ха. Всю ночь он кривит губы. Мозг искрит. Доктор уверяет, что это еще не бессонница. Кирилл просто не замечает, что в какой-то момент он спит. Не замечает, что просыпается. А ворочается с открытыми глазами тоже во сне? Вы с кем разговариваете? – спрашивает доктор.

Сумасшедшие весьма изобретательны в выставлении себя нормальными. Гораздо искуснее нормальных, которые то и дело выглядят дебилами. Он и в окно разглядывал фонари у школы, луну за домом напротив, проехавшую за поворот машину, наследившую фарами; и на улицу вышел; и в автобусе две остановки проехал; опять вернулся к столу. Ничего не мог понять. Зачем это все? Что означает? Тихая зимняя ночь. И что? С телевизором все понятно. С газетами, с новостями. С людьми. Но это все зачем?

Просто ждать.

Делать вид, что все нормально.

Когда ударит током, корчиться. Пытаться уйти из-под удара. Обратить ситуацию себе на пользу. Гальванизация от трения друг от друга.

Все так живут, а я чего, дурнее.

Все делают вид, что все нормально. Я правильно говорю, доктор? Тот притворяется, что спит, исчез, его не существует.

Снова вонь, дым, туман. Ночь они используют для выброса вредных газов. Трудно дышать. В какой-то момент не понимаешь, как людям удается отключить сознание, уснуть, не быть. Это ведь, оказывается, невозможно, в принципе. Наука это доказала. Тот, кто есть, не может не быть. Тот, кого нет, быть не может. Вместе с дымом откуда-то изнутри поднимается головная боль.

Или все они трупы, гальванизируемые коллективом?

В этом случае задача воскрешения умерших с помощью интернета становится еще реальней.

Не будем падать святым Духом. Пускай веет, где хочет. Бог с ним.

Люди, как блохи, не могут объединиться, чтобы принести настоящее зло. Видно, в этом заключена непростая Божья благодать.

Ницше и тот выходил из-под контроля. А кто больше Кирилла любил и восхищался им. Но каких-то вещей, вроде восторга от позитивистов и прочих уродов понять не мог.

Приснился Гитлер. Очень живой, обаятельный, желающий нравиться шатен, похожий на какого-то молодого актера в роли идеального Наполеона. Знающий про свою значительность и как бы дарящий ее вам от всего сердца.

Надо выходить, бежать отсюда. Но город, когда не видишь его, кажется жутким. А когда видишь, выпивает соки. Куда бежать. Нет ни одного места, где его ждут не в гости, а насовсем.

Тогда он сам себя ждет за письменным столом. И это охлаждает прочих.

Имена философов как карты у старушки, раскладывающей умственный пасьянс. Ну да, если бы карты умели говорить. И если бы было время их слушать. Колода поистрепалась. Старушка считает себя хранительницей устоев.

Шут – Сократ. Маг – Платон. Жрица – Диотима. Он еще распишет эти философские карты Таро. Чем бы Герман Гессе ни тешился, лишь бы не Гесс.

Он поднимает голову, принюхивается к жизни за окном. Гудят машины. Люди заняты странными делами. Все больше смеются странным шуткам по телевизору. Спихиваются друг с другом. Потом начинают делить деньги, влияние, власть. Кто кому будет кланяться и кого бояться. С виду все больше похожи на бандитов. У них есть семьи. Есть, кому передать нажитое.

Опустив голову, он чувствует тошноту.

Но если двигаться через город, тот вызывает спокойствие, даже апатию. Привычные звуки, сложные запахи снега, бензина, свежего ветра. Тут небо, которое никуда не денется. Его собственная мускульная энергия, приносящая удовольствие, словно он умер, а теперь жив. Особенно в первые минуты. А потом удовольствие от разглядывания других людей. Тоже недолго, но остро.

Двое перебирают вещи в мусорном баке. Столы с товарами по пути к метро. Автобусы подъезжают. В них много людей. У каждого родословная, выкидываемая веером. Все переплетается, но тускнеет, придавленное общей деградацией.

Очень хочется лечь под забором, чтобы не тревожили. Но зимой снег и холодно, а летом забываешь. Хотя в пуховой куртке и китайской шапочке сейчас было бы уютнее всего лежать. Найти тихое место, где никто не видит, и попробовать.

Не быть - это тоже достойное занятие.

Текучие формами люди плывут по небу. Почти нестрашные. Природа их обманна, суть неуловима. Одно страдание головной стрельбою чего стоит.

Снизу люди выглядят почти привлекательно. Объект науки, созерцаний, фантазии. Главное, не ковырять, тогда вонять не будет.

Ну, а он, Кирилл, еще и воняет. Теплотой интонации, добрым касанием к собеседнику, желанием понять. Я, мол, такой же мудак, как вы, чего вам меня стесняться.

Писатель в Кирилле был недоволен своим двойником. Из-за него и напасти, и конструктивные недостатки прозы. Текст без конца. Вместо точки и заднего хода катарсиса, вечное продолжение и вечное обещание вечной жизни с ней вдвоем.

Нет уж, писатель в нем эмигрировал по ту сторону границы. В тишине слышишь, как там вдалеке рвутся и клокочут порывы нервных энергий.

Он не будет никому мешать, пусть их. Не голод вызывает революции, а аппетит, который приходит к народу во время еды, как сказал Ницше.

Он-то голодает. Чтобы обратиться за помощью, надо обратиться. Это не для него. Странно, что он дожил. Как сказал Аристотель, летящий камень стремится занять свое место в космосе. А он, оборотная сторона Кирилла, уже занял свое место. И любое движение ощущает, как его потерю. Больно.

Некоторые вещи лучше воспринимаются со слуха, в приватной беседе.

За границей, все говорят безмолвно. Начиная с ресепшн в роскошной гостинице, где остановился. Очень боялся, что его отправят куда подальше. Но показал паспорт, и ему выдали ключ.

Номер, телевизор, стол, кровать, даже холодильник с бутылками воды. Включил свет с ванной. Потрогал фен для волос. На унитазе и биде полоска бумаги, что продезинфицировано.

Он предполагал все немного иначе.

Самое поразительное, что они выглядят как люди. Говорят как люди. Думают как люди. Но им не обмануть его. Он знал их родителей.

Проснувшаяся муха жужжит и дробится об оконное стекло. Лирическая поэзия. Он, как Гаспаров, высчитывает стопы, рифмы, размеры жужжанья. Не знающий математики да не войдет в этот ад теней.

Какой он к чертям писатель. У мертвых нет воли, говорят французы.

Зато у живых вольницы через край. С него довольно. На том свете тихо доживаешь свое, занимаясь тем, чего не доделал.

- Что, я тебе совсем не интересна? – спросила она, пытаясь разжалобить, он не понял.

- Наоборот. Ты мне настолько интересна, что я не могу простить твоего ничтожества, похожести на всех остальных.

- Подожди, ты меня имеешь в виду или кого-то еще?

- Я имею в виду себя. Ты это я. Иначе просто физически не может быть.

- Совсем запуталась. Иногда мне кажется, что это все слова, и ты меня просто не любишь.

Она его боится. Непонятно, что у него внутри. Вдруг накинется и убьет. Запросто. Именно потому, что держит в себе. Человек не может удержать в себе то, что Кирилл держит. У него совсем нет выхода.

У него есть только голова, больше ничего. Голова и раньше была не бог весть что, а теперь совсем плохая. Дальше будет еще хуже. И затылок болит. А, главное, не соединяет с другими людьми. Те совсем кретины. И он ничего толком не может объяснить. Начинает хихикать, говорит сложно, без начала и конца, которые ему ясны и скучно объяснять. Был бы красивый тембр, слушали бы голос, а так зачем.

Сейчас в сеть вываливают тысячи старых книг.

Кирилл сводит вместе планы старой Москвы. Где какие дома и усадьбы стояли. Что сменяло друг друга. Фамилии владельцев и жильцов.

Скоро сделают виртуальные застройки прошлого, - Москва, которую мы потеряли, - взамен нынешнего новодела.

Люди будут бродить, где хотят. Курить, читать, выпивать, сидеть на скамейках, общаться, с кем захотят.

Начал объяснять, никто ничего не понял. А всего-то надо компьютерную программу составить. Опередить конкурентов на пару лет. А у него каша во рту, слова съедают друг друга. Был бы молодой, потренировался, а так зачем. И зубов нет.

Там бы и Ницше поселил. Приходил к нему для разговора. Конечно, не Италия. Ну, так он понял бы, что европейская цивилизация это еще не весь мир, чтобы логически рассуждать.

Будем дружить, слушать Вагнера.

Лишь бы не пахло изо рта.

Как пахнет от философа? Если нормально, значит, ему надо разобраться в себе, философ ли он. Всякая рефлексия повышает градус требухи. Для нее дезодорантов не придумано. Следи за наукой, не за собой. Воздух мысли сперт и прозрачен одновременно.

Взял котомку с ноутбуком. Пошел в путешествие шлифовать ум, набираться впечатлений. Чтение тот же круиз. Но надо и честь знать.

Честь часть чтения. Жена понимает это. Лелеет Кирилла не хуже кириллицы. Один, говорят, дошел до Китая, до сих пор растворяется в китайцах. Как нерастворимый сахар.

Пока не выпишет из себя всю кириллицу, не умрет.

Скоро появится сюжет. Волнующий всех. Как достать еду. Где ночевать.

Будешь сыт словами, сказал добрый ангел, а на большее не покушайся.

Тут зерно прогресса: всю вавилонскую библиотеку носишь с собой, куда счастливей. Притулись хоть здесь. Место тихо, время злачно.

За окном капает серая сырость. Самое важное с детства умение, - часами сидеть без движения и читать.

Дорога, которую он видит с балкона, уходит в лес, поэтому прогулка никуда не уйдет. Можно держать в себе, где она будет полнее и насыщенней.

Когда он обнаружил, что книги легко раскладываются на пейзажи, стало проще дышать. Наверняка дело скоро дойдет до создания человека. Цепочка генома почти воссоздана в символах и словах. Создан деторождающий орган. Клонирование обострит болезнь «я». Без добавочных извилин не обойтись. А там недалеко и до обещанной эволюции.

Надо написать о нем. Просил ведь. Великий и любимый актер. Философ самостояния на грани гротеска и клоунады. Математический точный часовщик самого себя. Друг Пушкина, Ницше, Хармса и Бабеля. Печальный Чацкий в роли Остапа Бендера. «Напишите, Кирилл, словно вы ничего обо мне не знаете. Как Булгаков о Мольере».

Он переломан как настоящий цирковой, знакомый с больницами всех городов бывшего Союза. И профессиональная мнительность перед всплеском энергии на сцене.

Бежать по зимней набережной Фонтанки к театру. Мокрый ветер знаком как запах любимой женщины, запах времени, что подхватывает тебя и несет, а ты думаешь, что это ты гениален и любим.

Это Пушкин, - бакенбарды и байронический плащ для схожести с какой-то гравюры. Каждое слово, рифма, французский жест отражается эхом в тысячах сознаниях. Подхватывается веселым отзвуком.

Выходишь на сцену, и тебя поднимает волной. И ты заточен словом и жестом до совершенного понимания каждым. Кирилл не понимал актерства. Видно, попал в иное время, в другую психику. Но вот Заратустра был актер. Танцевал на вершинах скал модный танец шимми.

А потом выходишь на сцену, где каждая трещинка, запах занавеса, свет рампы знаком и близок, как во сне. И вдруг твои слова возвращаются к тебе из темноты. Никто не слышит их. Мрак повернут на тебя. Тебя завернули в темное сукно мертвой тишины и непонимания. Сон оказался страшный.

Все началось с неожиданной смерти отца. Абсурдной, непредставимой. Что такое отец. Сильный, пьющий, ироничный, борющийся, пробивающийся сквозь строй негодяев, тупиц, палачей. Спасающийся в застольях с друзьями. Все это видеть с изнанки, с его отношениями с матерью. Это навсегда входит в тебя, непередаваемое словами.

За два года перед тем главный режиссер, пробиваясь в театр, пришел к отцу в кабинет. Они поговорили. Отец понял, кто перед ним. Хорошего человека найти нелегко. Есть времена, когда хорошие люди оборачиваются мерзавцами. Тут иная история. Сталин умер, и молчавшие, пресмыкавшиеся вдруг начали мутировать в людей. Да, члены партии. Социально активные. С жизненной позицией. Советский мир, - он ли один? – был четко расчерчен на зоны выживания и уничтожения.

Привилегией было думать. Условием – думать в дозволенных рамках. Ветер с залива размывал условные границы, гнал волну с запада, морщил каналы, швырял воду на набережные, полз по гранитной стенке. Когда тебя подхватывает, ты не замечаешь. Думаешь, что сам такой умный, честный, талантливый.

Ему выпала привилегия родиться в семье советской номенклатуры. Как и тем, кто был рядом с ним. Это не сразу понимаешь, оцениваешь еще позже.

Был фестиваль студентов в Москве, и ему не дали первую премию. Он уже тогда видел себя со стороны. Черный, худой, владеющий голосом как цирковой владеет телом, притягивающий женщин. Когда ты на людях, то знаешь, за что они должны тебя любить. И идешь им навстречу. Со стихами, не с пошлостью.

Мысли бесконечны, безвыходны, и о каждом дне можно писать годами, пробираясь к тому, куда пробраться нельзя. А жест, игра, спектакль – конечны. И выражают то, что сразу делается понятно. Без слов. И, когда читаешь вслух, это передает то, что иначе не выразить одними словами, которые читаешь. Нечто большее, как назывался тот фильм. Парадокс.

Отец сказал: «Сережа, у тебя все-таки золотая медаль. Жаль это тратить на актерство». Почему эти слова остались едва не последними, которые он запомнил.

Прослушивание было через две недели после похорон. Он почти не спал. Заболел. Ни о чем не беспокоился. Волна уже несла его. Двери открылись. Я вышел на подмостки. Сколько нас, говоривших это? Князь Иннокентий Михайлович Мышкин, Полицеймако, Копелян, Стржельчик, Татьяна Доронина, Зина Шарко, Дина Шварц. И он, великий и ужасный ГАТ.

Когда люди – воздух, надо рассказывать о каждом.

Ефим Копелян. Родился 12 апреля 1912 года в городе Режице. Ровно сорок лет, до 12 апреля 1952 года был никому не нужен, играя в театре за кулисами в домино. Отдохнув, начал играть во всех спектаклях и фильмах сразу, живя на перекладных в смертельной «Красной стреле», где пили так, как нигде не пили. Выход на перрон он называл утром стрелецкой казни. В театре вообще пили крепко. Еще больше на съемках. Режиссеры удивлялись, что актеры становятся все веселее и веселее. А если опять на поезд и на вечерний спектакль, тогда что? У Сергея был хороший иммунитет, - пьющий отец. Поэтому он с юности решил для себя этот вопрос. Копелян, как настоящий пьяница, никогда не настаивал. Усы, трубка, голос, покой. Что чувствуют люди, будучи собой? Сергея это всегда интересовало. «Сергей, может быть, возьмете псевдоним? Больно уж фамилия знаменитая. Будет вам мешать. Вы потеряетесь в ней, как в сшитой не по росту одежде».

Ленинградский вокзал в Москве и Московский вокзал в Ленинграде. Спьяну выходишь, не соображая, приехал или возвратился. Первые минуты непонимания самые удивительные. Не хочется, чтобы кончались.

А потом включают звук. За ним восстанавливается картинка. Адреса, имена, явки. Все занимает свои полочки, ящички в гудящей башке. Текст роли возникает, как чудо, в нужный момент. Как и обещал учитель. Вот уже тебя встречают. Побег не удался.

Много позже догадываешься, что тебя передавали из рук в руки. Записи разговоров приложены к отчетам. Папочка уже довольно пухлая. Никогда не считал себя такой важной персоной. Делать им, что ли, нечего. Пожалуй, что нечего.

В какой-то момент Кирилл извинился, что на время покинет его. Перед этим был разговор о дружбе, что сейчас не с кем дружить, Басик в другом городе, да и жизнь слишком разная. Кирилл настолько испорчен, что увидел в этом некое подражание барству великого режиссера ГАТа, который умел бесконечно обаять любого человека, подчинив его себе. Таким же был Егор Владимирович, которого Кирилл достаточно изучил в свое время. А вот мещанин Федор Михайлович таким не был, а хотел. Вспомнилось, как ФМ кричал в редакции на метранпажа, что тот должен ему ботинки лизать, если ему что-то надо, должен подчиняться беспрекословно, если на него работает, и тому подобную чушь. Все это при свидетелях, которые оставили мемуары. А Сергею Юрьевичу тоже необходимо было полное подчинение. Как иначе ставить спектакль, снимать фильм, если нет людей, которые всем жертвуют ради тебя и твоей работы. А сам при этом бухтел и призывал к восстанию против Андрея Юрьевича, когда тот снимал фильм про Бродского, где он играл роль отца. Кстати, как сказал приятель Бродского, по типу был очень похож, а по фильму совсем не похож. Александр Иванович был крупным, громким, не терпящим противоречий семейным деспотом, как многие отцы, прошедшие войну в офицерских погонах. Так вот Сергею Юрьевичу не нравилось, что Андрей Юрьевич заставляет огромную группу месяцами работать вне дома да еще сутками без отдыха. «Я же работаю», - говорил Андрей Юрьевич. «Но ты работаешь на свою славу, а они тут при чем?»

Непоследовательность барина, требующего полного подчинения себе, а не другому, - это тоже от ГАТа. У отца было слишком много дел помимо сына. Обучение в школе Бога-Отца пришлось на театр великого режиссера.

Впрочем, Кириллу пора лечиться от подозрительности. Это была версия, нырок мысли, слет ворон на пепелище. В мерцании рассудка тоже есть своя прелесть. Пристойнее жить на фоне мрака. Соображаешь стилем баттерфляй – выныривая и ныряя. Из отчаяния к письму и обратно.

Что он чувствовал, служа в театре, этом насквозь советском учреждении с парткомом, завхозом, кураторами из горкома, обкома и Большого дома, с разветвленной сетью сексотов, системой доносов, премий и строгачей с занесением? С унизительным приближением монархом своих подданных, их назначением на роли, гастроли - и отдалением от себя, светлейшего? Где граница ежедневных, ежеминутных компромиссов, возвышения за счет других и тех унижений и оплеух, которые не смикшируешь шуткой, злобой или иронией.

Прав Кеплер, говоря, что всякое созвездие не более чем случайная компания звезд, не имеющих ничего общего ни по строению, ни по назначению, ни по размерам и досягаемости. Слава большинства их них была случайной, - по мизерной роли Паши Луспекаева, по закадровому голосу в Штирлице у Копеляна (он говорил, что снимается в такой халтуре, где у него вообще нет роли, только текст за кадром). Тем более случайным было бесславье и неизвестность других. Пылкая, как Шлиппенбах, обезьяна выдавала билетики счастья.

Кто это сказал, что жизнь складывается из мелких мерзостей, подготавливающих к мерзости превеликой. Коллективный быт безумия. Особенно с этим доставанием по знакомству деликатесов, врачей, квартиры, машины. Да и всего вообще. Плюс сам играешь в театре, билеты в который – дефицит. Мелкая, но номенклатура. Хорошо еще, что у Миши Данилова мама работает администратором в Елисеевском. Снимает многие проблемы.

И еще эта трясина самого театра, которая затягивает не меньше любой другой. И, как в детстве, когда он видел вокруг себя цирковых, - несчастных, нищих, бескультурных людей, - понимал, что только виртуозное мастерство фокусника и чудодея может удержать над пропастью, откуда выносят опустившихся людей в мусор.

Хотя и тут была романтика, свойственная быту любой организованной преступной группы (ОПГ). Например, подготовка и приготовление пищи в гостиницах во время гастролей по городам нашей родины и заграницы. Тут, как при настоящем убийстве, должны были быть замараны аппетитом все. Кроме, конечно, главного режиссера в законе и его ближайшей обслуги. Зона есть зона.

Нас окружают цепочки людей, невидимые невооруженным чтением глазом. Григорий Гай, собрат по сцене, Билл Гортон в «Фиесте», пишет письма театральному критику Ольге Дзюбинской, давней своей подруге еще по театру советской армии. Та вспоминает, как слушала в 1942 году в эвакуации Пастернака, читавшего «Ромео и Джульетту». Здесь же ссылка на книгу покойного психоаналитика Арона Белкина «Запах денег». А Кирилл, читая воспоминания о Достоевском, как раз думает, что не мешало бы написать о «болезни денег» Федора Михайловича, чтобы через этот ракурс посмотреть на всю его жизнь и романы.

Вот это и гложет при личной встрече, - что все главное из приятного и близкого, что мы ощущаем, так и останется не увиденным и не понятым. Жми на бэкграунд, Google!

Вообще, самая естественная смерть писателя от рака языка. Актера – от рака гортани. Или, наоборот, они защищены пуще всего? Вскрытие покажет.

В одну из последних встреч Кирилл сказал, что было неплохо записать рассказ о роли женщин в его жизни. СЮ задумался, легкая улыбка тронула его лицо (как пишут беллетристы), сказал, что благодарен всем женщинам, что встретились на его пути. То есть не отказался. Пока живы, все возможно. Когда-то Кирилл предложил то же самое Вознесенскому. Улыбнувшись, тот сказал, что еще рано. А вскоре потерял голос: начался Паркинсон, сведший его в могилу.

Сумму спасает скорость перемены слагаемых. Учить роль, спешить на запись на телевидении, репетировать, чертить мизансцены, как сделал мастер и как бы сделал ты. Взять вещи и, не переодеваясь, на «Красную стрелу». Это детская мечта: ехать в поезде, воображая всю железную дорогу. С рельсами, светофорами, мостом над рекой, будкой стрелочника с флажком, зарослями вдоль пути. И купе, покачиваясь, вид изнутри и снаружи. Как игрушечная сцена, которую вдруг увидел Михаил Афанасьевич. И возникли люди, смех, разговоры, звон гитары, и вдруг выстрел пушки за окном, все замолчали. Но тут в поезде совсем другое действо. Седовласый маэстро везет свой оркестр из Барселоны в Рим. И по дороге его захватывают «красные бригады». Сон.

О владении собой. Телом, сном, мыслью, психофизикой. После потери учителя ГАТ, - он же великий Гога, - остановился на Михаиле Чехове. Нужен ориентир, чего тут стыдиться. А то выйдет, что ни у кого не учился, никого не учил. Только тот достоин имени человека, кто не оставил учеников, как сказал кто-то из древних греков. И не тычьте лейблом с Малой Арнаутской.

Ты привязан к себе, как ядро к ноге каторжника. А теперь представьте, что ты жонглируешь этим ядром, читаешь стихи и периодически кричишь: «Карету мне, карету!» Клоун. Со стороны смотреть приятно, а идти рядом увольте. Поэтому ты жонглируешь, но в костюме с галстуком, выдавая себя не за фигляра, а за его режиссера.

В театре многие сочиняли. Писали стихи, пели под гитару, потом дошло до прозы. Кто-то вел дневник. Году в 58-59-м они с товарищем написали пьесу. Под Хемингуэя. Такого на нашей сцене еще не было. Сразу, как положено, отнесли в управление культуры, чтобы пьесу залитовали. Еще сохранились отцовские связи. Сказали, что отдадут, как положено, на внутреннюю рецензию. Через две недели пришли за ответом. Старичок лет сорока с большим отвисшим носом и запахом хорошего коньяка долго объяснял, почему их пьеса никуда не годится. Разобрал, как анатом, по косточкам. Да так, что они не только не обиделись, но пришли в какой-то дикий восторг. Опустили рукопись в урну у входа и навсегда забыли даже о чем там было написано. А со старичком потом подружились на всю жизнь. Это был Александр Володин.

Жизнь проходила в поисках плохо скрытого смысла.

Если отец считал, что всего лишь актерство слишком мало для него, то можно и в этом ремесле отыскать множество расходящихся тропок. Где, как не здесь. Не лицедействовать, а лицеборствовать, как сказал однажды Симон.

А вот Кирилл вспомнил, как Парменид сказал, что нельзя мыслить то, чего нет. Мол, все есть. А ведь мы живем тем, чего нет. И ничего. Правда, пармениды у нас не растут. Одни пастернаки.

Другой вопрос. Почему одни кое-как делают дело за плату, выбивая самую высокую, а другие изо всех сил стараются забесплатно, потому что для них это смысл жизни. Так он ставил «Фиесту» и «Мольера», Рецептер «Розу и крест», а Розовский «Историю лошади», которую у него украдут, а он через двадцать лет не промолчит. И ведь только такой великий либерал, как Гога, мог им позволить делать, что хотят, а потом, если понравится, пробить «по начальству» под своим именем. То есть им делают одолжение.

Он разглядывал перед зеркалом, где это высокое клеймо неудачи. Придет время, - причем, сразу по его приходу в театр, - и он раскроет свой собственный тип искреннего и творчески зажигательного дурака. Иди сюда, , парень, ты ко двору, зажигай! Как там: «Карету мне, карету»? Не стесняйся. О, какая органика!

А придут на двор другие времена, и его сменит столь же замечательный Олег Борисов. Не Киря ведь. А тоже титан, но совсем другого плана. А ты, бедолага, побейся о запертую навсегда дверь, пожужжи за стеклом. Высший зритель тобой доволен. Красота дается страданием. Как говорят французы. А Грибоедов молодец. За женщину заступился. Или там за армянина. Надо как-нибудь Тынянова перечесть. Пал смертью храбрых. Не нам чета.

Неча на это жуткое зеркало пенять.

Пока смотришь в него, не так страшно.

Забываешь, что под ногами ничего нет.

Кажется, что чем-то занят: мыслишь. Следовательно, существуешь. На зарплату не насуществовал. Но, может, это и к лучшему.

От ума – горе. Сказано ведь. А он в кураже: из Москвы едет народ в театр, чтобы вечером тем же поездом вернуться назад. Согласны на сидячий вагон, лишь бы попасть на входной билет, на контрамарку, хоть как-нибудь. Услышать. Глотнуть.

Молодая Доронина – Софья. «Ты очень хороший, Саша… - ее голосом. – Только тебе не повезло. А ты озлобился… Хочешь я тебя поцелую? Прости, я, правда, сейчас занята». И – Кира, комитетчик нового типа. «Вы, Александр Андреевич, не хотите учесть, что партия признала свои ошибки. Мы должны вместе работать, чтобы старое больше не повторилось. Впереди очень много работы». – «Да, Кира, мне бы твой нос, я бы такую карьеру сделал!»

Ну что же вы сразу в обморок! Алек-сандр Андре-е-е-иич… Александр Андреич… Александр Андреич! Сказал же классик, что, когда они вбежали на кухню, никакого Александра Андреича не было.

Город вокруг фантомный обступил, это да. Тени обкомовские. Толпы теней из ленинградских коммуналок, штурмующих трамваи. Черная вода. Хоть стихи пиши, да все равно ветром сносит, - то в залив, то из залива, - а время и проходит. В залив. Из залива. В разлив. Да, еще в разлив. Что-то сумасшедшее в этих порывистых ветрах, в этом бегущем облаками небе, в набережной, как мы потом лишь узнаем, - неисцелимых.

Крысы пришли, понюхали, приняли спектакль, но с изменениями. Всем будет лучше. Вы ведь нас тоже поймите. Несанкционированные аллюзии вам самим не нужны, в первую очередь. Пришли, понюхали и ушли. Страшный сон городничего. С санэпидстанцией, надеюсь, согласовали?

Гогу играла свита. Что, на самом деле, ставило тебя перед страшным выбором: быть или не быть? Потому что мы метим все с наполеоны. И, если двуногих тварей миллионы для нас орудие одно, то мы такая тварь, что сам вопрос о праве имеем снимается навсегда. И так изо дня в день. Выход один: не видеть, не замечать, не думать, радоваться тому, что есть.

Гога, играемый свитой, имел неотразимый довод в свою пользу: другие-то еще хуже. Намного хуже. Куча окружающего дерьма играла сверкающий бриллиант, и можно было даже не вникать в его подлинность. Дерьмо играло бриллиант. Бриллиант требовал огранки. Монархия лучшее из отечественных устройств. Великий театр раздвигал пышный занавес в российскую историю и устройство. Все сразу видно. И художник Кочергин рисовал потемкинскую деревню не хуже натуральной.

А потом раздвинулся задник. Стали видны звезды. И даже стал мерцать внутри нравственный закон. Что это за остановка? - Гамбург. Обыкновенно здесь делается луна. И хоть прескверно делается, но по гамбургскому счету. - А почему все такое маленькое, и сделано еще сквернее луны, которая, как ни крути, тоже не шедевр? – С кем вы говорите? Кому вопрос? Говорите громче, здесь не очень хорошо слышно, что-то с акустикой. Обрыв связи.

ГАТ смешно говорит, что тридцать лет чувствует на себе укоризненный взгляд Станиславского. Пыльный портрет на стене, восклицающий: не верю! Почесывающаяся совесть номенклатуры.

Думал, что ставит спектакли, а ставил теорию Фрейда, как голодные на публичную славу дети раздирают своего отца на части. Врешь, не возьмешь! – отец еще их сам пожрет. Вечная история. Вот эту драму он с удовольствием бы посмотрел. Даже какие-то наброски мизансцен начал делать.

Что там внутри у опытного политика и царедворца, которого слушают в обкоме и Большом доме, не знает никто, даже жена, которой нет и не было. Выигрышная позиция ферзя, возвышающегося на доске среди битых фигур.

Жизнь становится все невыносимее, все депрессивней, думал Кирилл в понедельник, просыпаясь от скрежета мусорной машины во дворе, от страха и мыслей, вжимаясь в подушку, которая выталкивала его прочь, наружу. Почему-то вспомнил, как в конце прошлого сентября, как раз накануне заморозков и первого снега было двадцать градусов тепла, и таджики весь день стригли траву на газонах своими тарахтелками.

А время, между тем, идет к выявлению всего и вся, к воскрешению умерших и разоблачению живых. Бояться нечего, подключайся к работе, хранитель древности, как говорил, выпив, Юрий Домбровский. Власти против нас, а прогресс мироздания за. Не спеши жить, спеши фиксировать жизнь.

Иные любят своих жен-актрис, потому что они очень уж смешные. Как, например, Валя Ковель. Он любил Наташу, потому что очень драматическая. Недаром их роман начался на съемках «Фиесты». Леди Брет Эшли навсегда осуждена на продолжение роли. Кому-то даже представить страшно: леди Брет Эшли - сорок лет спустя.

А он, - Моцарт и Сальери в одном флаконе? Как предупреждал Алексей Юрьевич Герман, стажировавшийся при ГАТе режиссером-ассистентом.

Естественный отбой.

Слово может открыть прореху в сознании, раззявить фантазию, а может прикрыть, как язву, оставив преть до времени душегрейкой в тесном, душном подполе.

Как много точных, резких, живых слов появилось с интернетом, хорошо. Сколько дряни сыграл за свою жизнь всякий актер, а советский не перечесть. Тупые провинциалы, свиньи на откорме агитпропа. Неужели он тоже все это говорил. Это еще не страшный суд, а пробуждение в понедельник, в метель. Что-то постоянно капает за окном. Потом оказывается, что это часы тикают. Лишь бы не выходить из дома. Но придется. Репетиция в полдень, должны прийти люди. Хотя обязательно кто-нибудь не придет. И обязательно кто-то поставит свою машину перед гаражом, так что не выедешь оттуда.

Вначале выбираешь актерство ради профессионального ощущения присутствия в этом мире. Надо уметь правильно владеть собой, носить себя, подавать себе и другим людям, вовремя и точно говорить, чтобы тебя слышали, а не гнали в толчки. Потом херишь все это, потому что возникает главное, - момент сцены, где и протекает твоя главная жизнь. А все остальное – подготовка к ней. Конспирация шпиона. Потому что актер, как оказалось, это тот, кто не привлекает к себе внимание толпы. Коллеги надевают темные очки, гримируются перед выходом на улицу, втягивают голову в плечи, быстро пробегают от подъезда до автомобиля, где могут, наконец, остаться одни, передохнуть.

Почему Кирилл пишет об этом?

Чтобы выбежать из себя на свежий воздух, каким видится другой человек.

Чем он отличается от актера, который готов вместиться в человечество, лишь бы чем-то себя занять.

Механика актерского тела. Михаил Чехов. Надо показаться врачу, который простучит тебя насквозь, как опытный автомеханик подаренную олигархом престижную машину. По арбатским переулкам на ней не проедешь. После того, как пару раз не вписался в поворот, ударил себя, а потом и другую машину, пришлось ее продать и купить что-то попроще.

Хотите играть с ним в эти свои игры? Извольте. И он начал выходить в роли хлестаковского слуги Осипа в сюртуке Чацкого. А что, актеры и роли, как шахматисты, - все одна семья. Только по скудоумию своему не всегда это понимают.

Он любил метаигры: актер в роли режиссера, а то и автора пьесы.

Помните, Иерусалим, Голгофа, первая пятница после пасхи…

В России нет складов потерянных вещей. Поэтому нам ничего не грозит, кроме помойки. Велика Россия, а свой прах развеять без следа негде.

Разве что по кириллице.

Актер, который не пишет, хуже алкоголика. Даже, если алкоголик.

Берите пример с Мольера, с Шекспира. Моль вылетает из шерсти. Порча парчи, как считал мэтр. Скажите Сереже, чтобы он играл, а не занимался тем, что у него не получается.

Функция исполняет функции. Человек способен на поступки. Более того, только на них и способен.

Так учил профессор Азохнвей.

Цепляясь за гвоздочки, весь из бессвязных фраз, напрасно ищет точки томительный рассказ, о чьем-то недоборе косноязычный бред… Докучный лепет горя ненаступивших лет, где нет ни слез разлуки, ни стылости небес, где сердце – счетчик муки, машинка для чудес…

Сначала не ставил кавычек, думая, что посвященный услышит пароль. А потом увидел, что никто не различает, принимает роль за жизнь, а, когда скажешь, обижается и начинает во всем видеть подвох и издевку. Кто бы сказал, что у него в самом строении губ есть ирония.

Какой бы ты ни был по счету скрипкой, хоть первой-распервой, глупо верить в главного дирижера. А именно им обещал сделать глава обкома Фрол Козлов ГАТа, если тот возьмет на себя БДТ. Главный дирижер культуры города это звучит гордо.

«Не сотвори себе кумира». Для непьющего актера заповедь практически неподъемная.

Бог - это величайший упрек всему существующему (проф. Азохнвей).

Когда ставил «Игроков» во МХАТе в начале 90-х, приснились три брата: Терц, Штос и Бура.

Сны - вне очереди. Ничего не поделаешь. Понял, что будет хорошо, но недолго. Пока живой, не стремись все разгадать.

Когда он был молод, люди были намного глупее да и хуже нынешних. Но они казались ему достойными, чтобы к ним прислушиваться и следовать им. Сегодня же он не мог продохнуть от их ничтожества. В чем загадка, не мог понять. Неужели он настолько поумнел, что ему физически нечем среди них дышать?

Кирилл стал пить зеленый чай, чтобы сидеть спокойно всю ночь, читая и раздумывая.

Уродство и безумие людей стало очевидным. Главное, не бояться видеть его. Потому что это только начало. Возможно, скоро они начнут распадаться на части. Надо будет с достоинством претерпеть и это.

Думать мысли. Питаться голодом. Жить собой.

Не привыкать.

Кириллу стало горячо дышать, когда он представил, какой он урод. Смотришь в зеркало, думая, что расстанешься с этим парнем без сожаления. И не потому, что того мало любили. А потому, что это без разницы, любили или нет. Ему не жаль расстаться с сожителем людей, которых презираешь. Брезгливость к человеку, как таковому, в собственном лице. Психологи в курсе о таком? И что дети его будут такими же. С родимым пятном на душе.

В России слишком много убитых и неприкаянных мертвых, что послали живых захватить власть им. Они называют это Богом и святостью, чтобы их боялись, но не видели и не понимали. Потому мертвые здесь мертвы, а живые безумны. И страна закрыта миру, чтобы мертвые безбедно пожирали живых.

Проведите круг, - на бумаге ли, на земле, на белом столе манной кашей, без разницы, - поставьте точку посередине в качестве себя, и вы увидите, как тут же оживится всякая нечисть в самом неожиданном для вас лице. Ну-ка, кто позвонит или напишет неожиданный е-мейл первым? Будь готов! Всегда готов.

Говорят, был период, когда Гога два года не выходил из своего театра на улицу. Не было ни причин, ни желания.

Кирилл три года уже не выходил из дому, читая, читая, читая. И никаких бронзовых тазиков для бритья в виде шлема от злых духов. Никаких Дуль. И вертящиеся со свистом мельницы – только в голове.

Казалось бы, с каждой прочитанной книгой опускаешься во все большее социальное ничтожество. Ан нет, соображает Кирилл, это я захожу с другой стороны.

Когда однажды старенькая Таня Берс-Кузминская, (Наташа «Войны и мира»), уезжая из Ясной Поляны, сказала Льву Николаевичу: до встречи, если не здесь, то на том свете, Толстой возразил: а мы там не узнаем друг друга. – Почему? – Потому что мы и здесь не узнаём.

Срочно необходим идентификатор! Кирилл давно раздумывал над его появлением. Компьютер и интернет – первый шаг на пути к воскрешению мертвых и опознанию живых. На очереди запись генома на личной странице ЖЖ, Facebook'а и iPad'а. По нему да опознаны будете. Мне отмщение Аз воздам, а вы – друг другу.

Будут встречаться здесь, станут и там.

Вот он, беспощадный бедняк, живет так себе и не надеется, как сказал бы Андрей Платонов, а тут начало века и новая перспектива во все тяжкие.

Идет навстречу человек, и все о нем известно, включая анализ крови, количество меченых денег, родословную от чекистов. Зачем? Чтобы собрать тех, кто есть, в подобие умиренного человечества. Других людей у меня для вас нет, как сказал грузинский поэт.

Заодно можно проверить, выживем или кранты. В мировом масштабе. Зло становится прозрачным до степени, не снившейся Бодрийяру.

Главное, что технически все подготовлено.

Юрист Юрский… Это ведь, кроме всего, еще и красиво, шутил отец.

Значит, нужны новые способы обработки и компоновки информации. Это как раз легко запрограммировать. Как музыку по Моцарту, так curriculum vitae по Толстому, по Чехову, по Хемингуэю, по Плутарху, по ЖЗЛ. Как два бита об асфальт. Любой программист скажет.

А страсть к игрушечным железным дорогам, разделенная на два с Семой Розенцвейгом, замечательным музыкантом и композитором. Подаренная Чернову, Chernov'у и зафиксированная в великом заграничном дирижере, сыгранном автором и режиссером. Sapienti sat. Из комедии Плавта «Перс». Как подтвердил Шимон.

И увидел он некроспективу.

Человек хочет убежать от окружающего его безумия, полагаться только на разум, а сумасшедшие берут его в плотное кольцо, их все больше, тех, кто еще недавно выдавал себя за нормальных, за приятелей и родственников. И вот уже некуда деться, кроме как в окно. Отключил телефон, электронную почту, а они рвутся в дверь с предписаниями суда. Неужто и на похороны заявятся, несмотря на его категорическую последнюю волю оставить его навеки в покое!

Да, мой милый. Собирай информацию и новые способы ее подачи.

Никто не может понять, зачем клон надевает маску своего же лица.

Людей слишком много. Это хорошо. Из них можно делать умственные фигуры. Только ночью становишься собой там, где страшно.

Насекомчики… - как писал доктор женской красоты и подражатель Набокова писатель Е. Л. Однажды он вышел из клиники женской красоты, к нему подъехал на роликах моло