Игорь Шевелев

Дневник Саввы

Тридцать вторая большая глава Года одиночества

1.

В аэропорту он чувствует себя заброшенным. Как и за границей, и в любом незнакомом месте. Поэтому, пуская в себя зуд путешествия, подумай сначала об изжоге и тяжести в желудке, которые обязательно появятся. Да и чего, собственно, делать в нагромождающемся вокруг пейзаже? Отдаться куражу новизны? Ну- ну. Другое дело, возможность зачатия новой судьбы. Для этого надо не стоять столбом, а по возможности двигаться, меняя мизансцены и будучи готов к лучшему. Если берешь кофе с бутербродом, так думай не о том, что живот заболит -  он заболит и так -  а о том, как приоткрыть мир с незнакомой стороны. Так он и сделал, спросив у нее, свободно ли место за столиком и не возражает ли она, если он на него сядет. Через двадцать минут она скажет, что ее поразил его вид, не соответствующий ничему вокруг. Но в подробности не вдавалась. Он уже знал, что она летит в Милан на пробное прослушивание, но шансов никаких нет, а, главное, зацепиться хоть на пару месяцев и найти хорошего педагога, может быть, даже из наших. У нее есть пара телефонов, рекомендация, все такое. Он рассказал, что должен выступать на конференции, а до этого побывать в Венеции на нескольких выставках. К слову, посетовал на то, как изменилось время. Еще несколько лет назад все, связанное с заграницей, казалось волшебным сном, выдумкой, фантазией. А сейчас знаешь, как это тоскливо и провинциально изнутри -  та же глупая Венеция, наполненная бессмысленным туристическим людом. И чего в ней нашел Бродский? Свои мечты? Свою могилу?

Слушала его с сочувствием. Оказалось, что им надо на один рейс. Вместе пошли на регистрацию. После прохождения контроля опять зашли в кафе, он предложил на выбор коньяк или шампанское. С непривычки она развеселилась от одного бокала. На словах это гнусно, а наощупь означает нежное и ласковое притягивание друг к другу. Она открыто радовалась, что встретила его:  все кругом чужое, а он как родной. И поговорить с ним можно, и помолчать, ну как с подругой. Они ведь сразу поняли друг друга, она не ошибается? Он, держа ее руку, водил нежно между пальчиками, внизу, как будто между ног. Она даже покраснела. В салоне были свободные места, они сидели рядом. Он вполне смог представить, что они уже сняли гостиничный номер, поужинали, легли спать мужем и женой, прожили вместе двенадцать лет, умерли в один день. Разве что ее коленка жутко волновала. Ему казалось, что он чувствует как и она его хочет, и в лице ее было что- то загадочное как в той самой венецианской маске, что сулила в будущем нечто неизведанное и провальное. Он сказал ей это, а она ответила, что, наверное, потому, что немного косит, особенно, когда волнуется. Как сейчас. Он сжал ее ладошку:  своим признанием она стала ему еще ближе. Стюард принес еду, они помогли друг другу в ней разобраться, выбрали вино. После еды по очереди сходили в туалет, как бы предложив еще большую интимность отношений, хотя куда уж больше. Кругом враждебный, по сути, мир, а они спрятались друг в друге, и на время не страшно. И что дальше? Два ребенка, слепивших общий мирок -  тоже немало.

Он сказал, что она непохожа на остальных женщин, которых, очевидно, сама природа заставляет удерживать мужчин на расстоянии, с которого они могут лучше разглядеть будущего отца их плода, зачинающего новую ветвь бытия. Тебе просто нельзя не верить, сказала она, нежно сжав руку. Это ты не похож на остальных. «Непонятно, что дальше, -  сказал он. -  Меня встретят, отвезут в гостиницу, начнут раздирать по частям. У тебя свои пообещаем созвониться, а потом постепенно забудем друг друга, -  согласилась она. -  Как необыкновенный сон». Самолет шел на посадку, они пристегнули ремни, держа друг друга за руки. Не надо ничего  придумывать. Все случится само собой. Искоса он смотрел на нее, вдыхал ее запах, не мог оторваться.

32.1. Чем больше ездишь за границу, видишь эти невероятные мировые столицы, тем все пустее на душе. Надо чем-то уравновешивать эти сокровища зрения, душевный и телесный комфорт. Ты уже даже во сне умеешь ориентироваться в этих улочках, площадях, парках. Ходишь по лестницам, выбирая знакомства именно по архитектуре жилья, по гению места жительства. В том же Аверинцеве подобное качество раздражило бы его донельзя. Коллекция мостиков через речки в провинциальных европейских городах умещалась, например, в его памяти с удивительной отчетливостью, но ничем тут особенно гордиться было нечем. Да, приятно, удобно, хорошо прогуляться в солнечный день по незнакомому городу, углубляясь в кварталы со стороны привокзальной площади, учтиво раскланиваясь с редкими прохожими, которых видишь в первый и последний раз в жизни. Да, у него есть рекомендательные письма к людям, которые так войдут в его картотеку родословных древ и исповедных разговоров. Но ведь, еще раз: это все ни зачем и никому не нужно. А внутренняя пустота все растет, требуя уравновешивания.

Он ей это все тогда же и высказал, но она, кажется, не поняла. Она жила с родителями в Ташкенте, папа – бывший военный на пенсии. После распада страны бежала в Москву, хорошо хоть образование уже было, и дальше, по инерции, в Бельгию, устроившись в фармацевтическую фирму, чтобы кормить мужа, оставшегося в белокаменной, и сына, жившего с бабушкой в стране узбеков. Да, в Бельгии одиноко без близкого человека. Но уже привыкла. Иногда даже страшно, что в ее чистенькой квартирке вдруг может появиться какой-то чужой человек, мужчина, со своими запахами, привычками, к которым надо подстраиваться. Если честно, то и ее поездки в Москву к мужу приносят все больше разочарований. Они так уже привыкли друг без друга, что все тяжелее переносят встречу. И, главное, непонятно, зачем она?

Можно представить жизнь, как она есть, говорил он, - от начала и до конца. Наше желание устроиться в ней поудобней. Отбыть свой номер по возможности безболезненно. Но есть люди, которые не умещаются во все это, готовые поднять бунт, таящие несогласие с мирозданием самим творческим порывом создать что-то свое. Всякий творец втайне хранит несогласие с Творцом, - впендюрил он нечто метафизическое. – Вот и он, если серьезно, непрерывно ищет прорехи в бытии, чтобы, засунув туда ниточки, держать их в руке. Она заметила, что искать прорехи в бытии, летя на самолете, слишком рискованно. Хотя она понимает, что он от риска не бежит. Если же он предлагает ей тайную службу, она хочет признаться, что ее папа был шпион, и это отучило ее от всякой подобной романтики.

32.2. «Но вот же оно! – вскричал он в восторге. – Только когда мы все понимаем и нам скучно, мы устремляемся в оборотную сторону существующего, иногда даже вытягивая его наружу». – «Я вижу, что вы человек не злой, - даже моя кошка к вам прильнула, а она боится чужих, - и, я бы сказала, теоретический, поэтому, думаю, вы не станете начинять мир тротилом, чтобы с ним покончить. Я потому так говорю, что вас не знаю, а люди бывают разные. Я одно время, не стану скрывать, использовалась на борьбе с террористами. Потом убежала: вы же знаете, как там одно с другим перепутано, - любая тайная организация чистом больше двух связана с охранкой и ею, чаще всего, создана. Я рада, что вы не такой».- «Но тут еще и в другом дело, - перескакивал он на следующую мысль. – Вы заметили, что никому нет ни до кого дела? Чего бы стоящего вы ни сделали, об этом никто не скажет ни слова. Что, кстати, говорит о тех, чьи имена не сходят с людских уст, в том числе и о себе самом, если вас угораздит эта так называемая слава. Но кто-то ведь должен давать представление об истинной шкале ценностей. Только, опять подчеркну, на той стороне людского сообщества».

Кажется, она окончательно перестала что-либо понимать. Вино подали очень кстати. Или некстати. Оборотная сторона жизни тянула его к себе. Голод, тоска, вдохновение – называйте как хотите. Когда ты весь – прислушиваешься. «Это как если вы не кончили, - шарашил он незнакомой почти женщине, - и перед вами еще длится свет, не разрешившийся вспышкой. И вы готовы идти по нему. Только надо уметь, не впадая ни в тоску, ни в истерику, ни в краткое подобие смерти». Вроде бы хорошо объяснил. Да, еще, вывод забыл: ты пишешь обо всех. Без гнева и пристрастия. Свидетельствуешь. Доносишь Богу, которому не веришь.

Он вдруг устал говорить. Ощущение чего бы то ни было, оставило его. Прикрыв глаза, он откинулся на спинку кресла. К счастью, она рассказывала, как сама подвигает мужчин своей тихостью на выдавливание себя ими из жизни. Всякий раз все кончается одним и тем же: занимают ее комнату, ее стол, стул, жилье, одежду, деньги. Но при этом никто не заставит ее бороться за все это. Наверное, ей надо жить одной. Она так и успокаивает себя, что никого не развращает своей слабостью. Даже на работе стали занимать ее компьютер, взяли кресло на какое-то собрание, хоть на Западе это совершенно не принято. Видно, есть в ней нечто такое, что подвигает их даже на исключение из правил. В итоге, ей кажется, что она болезненно реагирует на пустяки. Никому, конечно, этого не показывая. Что он по этому поводу думает? Он сам, она видит, мягкий человек, и она поэтому не может избавиться от мысли, что пользуется его добротой, навешивая свои проблемы.

32.3. Подлое желание устроить себе вторую жизнь в отсутствие первой и любой иной развлекало его двояко: самим желанием и своей виной за него. Он предложил бы ей работу, а там и некое подобие совместной жизни, но что может нести хорошего близость с женщиной, чего бы он уже и так не знал? Да, она казалась пригожей, хотя и ненамного его младше – в его возрасте и десять лет разницы это уже ненамного, - но и все его мадамы были пригожи, а толку-то что? И, главное, даже этого ей не скажешь, потому что помнил, что каждой из своих жен и любовниц признавался в любви к их предшественницам, а кончалось все плохо, без толку, - все равно женился или любовничал, а те ему это признание еще припоминали. Неприятно, он морщился, она спрашивала, о чем он думает, он отмахивался. Потом говорил, что боится смотреть на людей, прямо разбираясь в них, потому что это значило до конца разобраться в самом себе, назвать своим именем, а это было стократ страшнее неведения, потому что могло значить конец всего: нельзя жить, зная себя как пометку в паспорте или в истории болезни. Лучше пустить корень по ту сторону бытия. И потом, у человека, который, как он, не может ладить с начальством, есть только один шанс выжить: самому стать начальством. А кто же его туда пустит? Как всякий бывший советский человек он мог метить только в самодержцы и диктаторы, не имея своего дела и не умея его иметь. Он был рад, что она его выслушивает и ничего не говорит, оттого выглядя вдвойне мудрой, хотя чего она могла сказать? Вид душевно голого человека вызывает в собеседнике иного пола любовь, надеялся он, и все более и более раздевался перед ней, как бы стирая внешность в порошок. Потом сказал, что не может так часто впадать в исповедь и поэтому она, как говорится, обязана, как честная девушка, на нем жениться, то есть принять его предложение о работе с ним. Офис, зарплата, длительные командировки, возможность жить, где она хочет, работать, где и кем хочет, а если еще и муж примет аналогичное предложение, он будет и вовсе счастлив. Он и сам понимал безумие своих слов, ну а что делать. Если мы не будем делать то, что считаем нужным, то кто же тогда? Как всякий мыслитель, он размножался делением, подобно амебам и ангелам – расползаясь лабиринтом себя во все стороны. Главное, начать: надвое и понеслось, как в фильме ужасов, как в философии Гегеля, как в генезисе абсолютного духа, которого срубали ГУЛАГами, всеми на свете Политбюро, ужасами Голливуда, отпочковывающимися вампирами, книгами, Интернетом – все напрасно. Надо спать, думал он, иначе я не только сам с ума сойду, но и ее сведу, бедняжку. Ты обо мне не беспокойся, сказала она, наверняка прочитав его мысли. Я и сама больше всего люблю книжки да всякие мечты в одиночестве. Это ведь и есть моя жизнь.

32.4. За границей лучше путешествовать вдвоем: всегда при случае можно выгодно продать своего спутника и, тем самым, начать бизнес не с нуля. Так зеки в побег брали спутника – на еду. Неизвестно ведь как жизнь сложится. К тому же, сама всегда наготове: вдруг он решит продать тебя раньше, чем ты его. Только не надо ужасаться: если отдать дружка в хорошие руки, то он еще будет тебе благодарен. На западе давно уже так живут, а мы говорим о духовном, потому что не стоим ничего: чем продавать, нас лучше угробят. Ну да хватит об этом.

Он был не злой малый, но так долго строил воздушные замки, что любая реальная постройка теперь вводила его в бешенство несовпадением с идеалом. Поэтому же не мог разговаривать с людьми. Пишущий и сочиняющий да не сойдется с говорящими зло. Она все думала, куда бы его пристроить, пока он воображал из себя что-то среднее между цадиком и Александром Македонским. Бедняга и не представлял своей участи быть проданным в средней руки бизнес-бордель. Это и была та изнанка, которой на самом деле держалась его жизнь, пока они бродили по бульварам, музеям, а потом сидели в номере отеля каждый перед своим компьютером, скачивая, он – картинки и фото виденных днем художников, она – родственные и любовные связи членов кабинета и правлений банков, которых она встретит завтра на приемах. Он не знал, куда она исчезает время от времени, а, стало быть, был счастлив придумыванием того, куда бы сам мог исчезнуть в тот момент, когда ее нет, чтобы потом несказанно ее этим удивить. Больше всего он любил гладить ее тонкие руки, пальцы, между пальцами, между пальчиковых ножек, как он говорил      , и это началось с той их встречи в самолете, когда он, преодолев всю возможную между незнакомыми и далекими людьми пропасть, взял ее за руку, и они соединились, как он тогда же подумал, навеки. Эта встреча рук, пальцев, их скрещение сказало им сразу же больше любых слов.

Иногда ее поражало, что никто не понимает, что происходит. Что ДНК пришло на смену НКВД. Она искала пути в засекреченные лаборатории исследований генома человека, растений, животных, а те вроде как и не стремились прятаться. Клонирование органов человека, выведение устойчивых к сорнякам сортов продовольствия, вихри постмодернизма и политкорректности, битвы зеленых с глобалистами, мусульманской наркомафии с иудаистской софиологией – все это сулило какие-то невиданные сотрясения новому веку. Говорить об этом в Ясенево не имело смысла, она пару раз попробовала и зареклась на всю жизнь. Верхом современной мысли там считалось хакерство. Она поняла, что ничего, кроме частной практики ей не остается. Это и лучше во всех отношениях. Россия – страна одиночек. И на тот свет тоже лучше идти по одному.

32.5. С появлением интернета агентурная связь потеряла всякую романтичность и смысл для контрразведки. Через цепочку адресов и кодов выходишь на то, что тебе нужно, не выходя из кабинета в Атланте или Урюпинске. Ей была по душе и новая мода на предельный лаконизм, граничащий с афористикой. А чего, собственно, воду лить?        

Он спрашивал, чего она такая грустная. Она отвечала, что у нее месячные, нет сил, а вчера еще прочитала на сайте мировой погоды, что началась магнитная буря после сильнейшего взрыва на Солнце, и продлится она минимум три дня. В общем, вешала что-то на уши. На самом деле только в таком состоянии и чувствуешь, какая все это лажа и насколько ничего не нужно.

Надо отдать ему должное: он тут же все чувствовал и как бы обижался на нее, то есть не лез с ласками, которые, если признаться, только раззадоривали ее, не давая подлинного удовлетворения. И не он был в этом виноват, отнюдь, он был нежен и умел. Дело в ней самой, в ее склонности к депрессивному уму, который мог быть побит только своим умом же.

Кой черт занес их в Германию? В какой-то момент езды по этим ровным и бесконечным автобанам понимаешь, что никакой соразмерной им цели у тебя физически просто быть не может. Она просто вырубилась и сидела, нахохлившись, в углу. В какой-то момент он догадался свернуть в сторону и помчаться к старинному замку на вершине небольшой горы, мимо которого, кстати, она проезжала еще лет пять назад, почему-то это запомнив. Она не помнила, чтобы он накануне изучал путеводители и карты. Если это была импровизация, то удачная и даже на него не похожая.

Конечно, и там все было то же, что везде. Маленькая торговая улочка в двух шагах от небольшого уютного отеля, где они оставили машину и вещи, пойдя прогуляться. В магазине он купил ей какую-то безделицу неясного предназначения и красивый яркий шарф. А она ему черные замшевые перчатки с бугорками специально для руля. Людей, конечно, почти нигде не было. Чуть в стороне стояла красивая проститутка, услышавшая русскую речь и с извинениями бросившаяся к ним чуть ли не как к родным. Сказала, что она из Мелитополя, и они еле от нее отделались. Потом долго размышляли, где же она берет тут клиентов? Из местных что ли? Она же и сказала, что музей в старом замке работает всего два дня в неделю, и следующий будет только послезавтра. От нечего делать они вернулись в гостиничный номер, где после душа предались любви, медленной и печальной как их непонятная ностальгия по неизвестно чему. В такие минуты она даже думала, что могла бы его полюбить. Но опять какая-нибудь мелочь задевала ее, и она хотела быть одной.

32.6. Когда она увидела у него эти журнальчики, она просто обалдела. Ну, хорошо, никто не может назвать ее ханжой, она тоже любит красоту обнаженного женского тела. Но это был журнал самого низкого пошиба, который только можно придумать. Какие-то несчастные женщины, которых берут в анус, которых используют по три, по четыре человека, что называется, во все дырки, которые только возможны. Она только раз взглянула на это, и ей стало плохо. Как можно получать от этого какое-то удовольствие. Она просто по-иному на него посмотрела, чем прежде. Если ему это все нравится, то он не тот, за кого себя выдавал. Она так это понимает. Более того, он еще ей предложил всем этим «насладиться». Она так и сказала ему, что ничего, кроме сырого человеческого мяса во всем этом не видит. Кому-то, наверное, нравится разглядывать трупы, с которых сняли человеческую кожу, всякие пытки, кровь, внутренности, отрезанные члены. Ради бога, только ее от этого увольте.

Может, настроение у нее было такое в этот день, но только ей стало так тошно, что она даже не хотела больше на него смотреть. Она представила, что он насмотрится на этих теток, возбудится до скотского состояния, а потом лезет к ней, а она и рада его любви, не понимая, урра набитая, что он видит перед собой не ее, а всю эту грязь и гадость. Если человек готов другого человека предпочесть раскрашенному картону, то о чем с ним можно говорить? Да в сортирных рисунках больше смысла и страсти, чем в этих красотках с разверстым днищем. Хуже всего, что она чувствовала, что перегибает палку, что об этом вообще не надо говорить, повернуться и уйти, но, видно, накипело. В итоге, после всего, ей и за себя было противно. Он еще что-то говорил о чувстве юмора. Ну нет у нее никакого чувства юмора, не знает она, что это такое, ну не повезло ему, значит, тем более им нечего делать вместе.

Она гнала машину к французской границе с наслаждением, что расстояние между ними увеличивается, что никогда больше ни он ее, ни она его не увидит, что из центра передали, что, возможно, он не совсем чист, и проверка будет дороже и сложнее их расставания. Ее бесило, что она могла ошибиться, а еще больше, что непонятно, в чем. С глаз долой, из сердца вон, - она всегда мечтала обладать этим качеством, и никогда его у нее не было. Она даже не могла куда-нибудь заехать пообедать, настолько была взбешена – до тошноты, до спазм. И, главное, полная пустота впереди, буквально некуда прибиться. Надо держаться подальше от людей, - единственное, что она смогла придумать в этой ситуации. Она вспомнила его волосы в ванной, гадкий запах, остающийся на ней после поцелуев, запах, когда входишь после него в туалет. Господи, какое счастье, что она одна. Опять можно начинать новую жизнь. Надо это отпраздновать.

1 февраля. Пятница.

Солнце в Водолее. Восход 8.24. Заход 17.03. Долгота дня 8.39.

Управитель Венера.

Луна в Деве, Весах (11.45). III фаза. Заход 10.18. Восход 22.02.

День справедливости и милосердия. Время для апелляций и судебных решений. Больше общаться с людьми, обмениваться информацией. Готовить пищу. Пить больше соков, вина, жидкости. Хорошая примета – попасть под дождь.

Камень: жадеит.

Одежда: строгие тона, темные и серые цвета.

Именины: Макар, Савва, Федор.

Алхимическая формула: дневники Валерия Золотухина.

2.

Савве нравилось вести дневник. Даже не перечитывая потом. Жизнь в нем сжимается до калейдоскопа событий. Все лишнее отцеживается между фразами. Возникает нужный ритм Страшного Суда. Ну а воздух, пустоту, отсутствие происшествий, мыслей, невыразимую печаль и тоску можешь культивировать отдельно.

Нравилось, что весь на нервах. Это как-то подтверждает жизнь. Словно больше успеешь сделать, хотя глаза закрываются, хочешь спать и вообще несвежий. Зато люди отскакивают как от стены, что приятно. Пока ты не нашел для себя дела, в котором укроешься от людей, ты беззащитен.

Когда к Савве обращались, он не знал, как реагировать. Улыбался, потом оказывалось, что ему хамят. Улыбка оставалась, потому что казалось невоспитанным сразу ее снимать. Теперь просто не отвечал на обращение, если не хотел. А если что-нибудь в нем не нравилось, брал человека за плечо. И тот либо все понимал, либо через какой-то промежуток словесности получал в морду. А мог бы, кажется, по одному пожатию руки все понять. Но некоторые любят взыграть. Не на свое здоровье.

В книжке он наконец-то прочитал определение своего состояния: «маникально-депрессивная сосредоточенность». Ну, а какой у него еще выход в его-то возрасте? Надо же успеть что-то сделать. Скоро тридцать лет. И все время, только расслабишься, такая гнусность, что жить не хочется. Через не могу. Ну не для него эта дрянь сделана. Кого-то убили, близкую подругу чуть не изуродовали, неделю не выходила на улицу, пока синяки пройдут, чуть на правое ухо не оглохла, ушибы головы, - это ее собственный ее же брат так обработал.

Когда напишешь все эту галиматью, жить проще. Вроде как при деле, и снег с воздухом смотрят на тебя с уважением, и придираются к кому-нибудь другому. А ты идешь по своим делам. В принципе, тебе ни до кого нет дела, а им до тебя. На службе всякую ерунду одним ухом слушал. О госпремиях, о режиссере Бертмане и о Ростроповиче, о чьем-то сыне, который музыкант, но без работы, сидит дома с двумя своими детьми, а его приглашают в модный мюзикл, - слава, деньги, а он отказывается наотрез, мол, официоз, гнилая культура, даром, что дед его был членом брежневского Политбюро по идеологии. А сам фотографии отбирал к будущему роману. Еще слов нет, а картинки есть уже. Самое главное.

За ужином вдруг накинулся на баночку шпрот и доел ее. Потом читал, чувствует, изжога. Пошел на кухню съел таблетку активированного угля. Через минуту так тошно стало, что лучше бы вообще вырвало. А тут просто тошно – от жизни всей.

Для интереса Савва искал, кто бы что сказал, потому что знал, что книга хотя бы изредка должна состоять из диалогов. Он специально прислушивался к чему-нибудь интересному. Все, как назло, говорили такую ерунду, что, в лучшем случае, она заслуживала краткого пересказа. Что было делать, совершенно непонятно. В диалогах умные фразы выглядели нарочито, - что свои, что чужие. Метаемый бисер автоматически превращал в свиней обе стороны. Глупые фразы, по определению, смысла не имели. Их тоже записывать не надо было. В итоге, он зашпаклевал себе уши. Хотя бы для того, чтобы не слышать вопроса, - а что у вас с ушами?

В писательских же целях Савва резко увеличил объем головы и вынес оттуда все лишнее, чтобы резонанс был хорошим. Он понял, что иного собеседника, нежели себя самого, ему все равно не найти. Иногда для развлечения ходил с диктофоном записывать чужие монологи, рождать которые помогал своим внимательным видом и наводящими вопросами. Последним штукарством был пейзаж, его описание. Желательно в рвотных от литературной сентиментальности тонах и разводах.

Странно, он хотел быть писателем, но не любил смотреть на людей. На их лицах он читал то, чего никогда не хотел увидеть. Ему приснился Бог, который вызвал его на девятое небо и строго отчитал: других людей у меня для тебя нет.

Проснувшись, он выделил слова - «для тебя». Для других есть, а для придурка нет. Изменись сам, и люди вокруг будут другие.

Да, были хорошие люди и были плохие. Вторых он проклял, а первым мысленно сказал, что это еще не профессия. И сам удалился прочь вместе с ними.

На преувеличенной голове пышно разрослась борода. Чтобы читать, надо было выбривать круги вокруг глаз. Насморк, еда и проповедование народам терялись в буйном лесу, наподобие того, где заблудился Алигьери. Сначала держал там шариковую авторучку для быстрого записывания, что в голову пришло. Потом бумажные катышки записей с мыслями. Там, где черт голову сломит, был схрон с архивом. Никто теперь не проберется, думал Савва с радостью, заблудятся, уроды. Где-то там, в жестких прериях бороды скрывалась спящая красавица, не иначе. Вот закончу дела, думал он, пущусь на поиски.

Иногда соседская красная шапочка приносила ему пирожки от бабушки, с которой они учились в университете. Отвлекала, конечно, но он терпел. Ступать в новую жизнь надо сторожко, не впадая в обычный раж хорошего настроения. Ша, здесь жадное общество потребления смыслов. Время кратко, душа бессмертна. Хоть конским волосом зарасти, - душу не заполнишь, но ведь хочется. Тем более что происходишь по прямой линии от Константина-философа и Мефодия: велик русский язык, а вот печка, отсюда и прыгай.

Так двинулся головой, заросшей лесом. На двери записка: «Не звонить. Ушел на нелегальное положение».

Среди людей Савва ходил настолько голым, что его не замечали, и он никого не замечал. Шел по улице, куда ему было надо, обычно в магазин, потом обратно. К жизни это отношения давно не имело, так же как люди, которых он встречал или провожал. Зато были сведения, без которых нельзя было жить, потому что они были важнее всего окружающего. И эти сведения никто из нынешних людей передать ему не мог.

В подполье ему нужна была особая температура для поддержания порядочности. Вроде того как хранят картошку или соленые огурцы. Он не делал подлостей, потому что не так хотел жить, как другие, что рвали чужую жилу из ненависти, жадности, азарта. А выжить здесь можно лишь за счет других, - вырвав у них, заложив начальству, подставив ногу, отобрав у слабого. Он не хотел жить, и представлял собой неясный объект агрессии. Включая самых близких, считавших его обязанным их любить по своей доброте душевной, которой он разве что отгораживался от них, чтобы не приставали. Когда они видели, что никакой любви нет, они зверели. А чего их любить, такие же уроды, как все. Даже еще большие, потому что впритык к нему.

Сказал, что на свои похороны не приглашает, и на их тоже не придет.

Что бы он делал, если бы не было высокого мира науки, мысли, где нет нас, вонючих, потных, придурковатых в своей важности, - прятался бы по задам и огородам?

Зато где-то есть начальство и конвой.

«Терплю я шутовство в другое время… Любезный, прочь!» - это он сказал или ему сказали? Дьявольская разница.

Люди, работающие в науке, то и дело обнаруживают в ней каких-то мушек, червей, клещей, хорошо, если безвредных. Особенно много их в ненастную в стране погоду. Так в сороковые годы Ленинская библиотека заполняли рваные доходяги, сидевшие над книгами до самого закрытия изо дня в день. Впрочем, смешно было говорить о науке. В большой зоне не надо загадывать наперед, строить планы. Когда не трогают, не бьют, это уже счастье.

В домофон позвонила женщина, принесшая извещения МГТС на оплату телефонных разговоров. Пустил в подъезд, чтобы опустила их в почтовые ящики. На этаж не поднялась, молодец. А он по телефону уже несколько лет не разговаривает.

«Жизнь состоит из мелких коррекций основной линии, - пишет Савва в дневнике. – Казалось бы, какое дело до вывихнутой и неудачно вправленной правой руки Льва Толстого в годы писания им «Войны и мира». Когда пришлось выламывать руку под общим наркозом и вправлять по новой. И несколько месяцев он диктовал, а не писал свой роман. То жене диктовал, то племяннице, то еще кому-нибудь из родственников. Или нобелевская премия Марио Варгасу Льосе, которого лет тридцать уже не читал. А вот поди ж ты».

А тут еще катит государственная машина бреда, под себя все подминая. Как противостоять ей худым умишком?

Как всякому солдату. Для начала выкопав окоп полного профиля. Чтобы танком не умяли.

«Вам гроб простой или с музыкой? Чай, кофе, Бах, Вивальди? Перо хорошее, тонкое, скользит по бумаге, из самого плеча выдернул. Я белой птицей стал, и перья руки и ноги мои одели. Летишь, пока пишешь. Энергия мускула мозга. Полный шкаф писчей бумаги, которую собирал годами на черный день. Не ведая, что бумагу отменит компьютер, а предназначенные на нее леса сами сгорят. Теперь успеть надо всю ее исписать, делая зачетные круги над парком, городом, миром во всей его наглядной и тайной истории.

Пришла. Стоит в дверях. Говорит, что мешаю ей своим думаньем. Она все слышит. То как шарики за ролики, то как песок скрипит на извилинах. Иногда как трамвай, на поворотах. Или железом по стеклу. Не могу ли потише, а то все равно в мозгах толку нет. Мимо кассы одно и то же выписывать кренделями из года в год, в упор не надо никому. Посоветовал по утрам натощак ложку оливкового масла. Заодно она избавится от глистов, а то вчера нашел в постели сразу двух. Хорошо, он, а был бы кто-то другой. Заплакала. Очень хорошо для глаз. Только не всхлипывать, он этого не любит. В какой-то момент пишешь о себе в третьем лице, это успокаивает».

Вот так хорошо: сидеть в центре, выписывать рецепты, потихоньку умаляться внутри и снаружи, сходить на нет, стираясь в прах, исчезая.

В начале февраля солнечный день неотразимо пахнет будущей весной. За завтраком муж шутит. У него хорошее настроение. Жонглирует словами, идиомами. Жалеет, что мало языков знает. Комментирует то, что видит по телевизору. Поп освящает кадилом инновационный центр, космический корабль, авианосец – «почему не празднуют тысячелетие увольнения Перуна, вышедшего из доверия?» Модное дефиле, у некоторых девушек открыты груди с сосками – «дожили, наконец-то, давно пора».

Зато и вечер наступает быстро. Скоро будет весна, пойдут дожди, можно будет достать зонтики, - всю коллекцию, - а потом и употреблять по делу. Он был фанатиком зонтов не хуже Фрейда. Если бы еще знал как употребить в дело свою душевность, не трогая людей. Жажда обнимать, целовать друзей, тем самым назначая их в таковые, это, конечно, защитный невроз, навязчивая застенчивость. Сколько недоразумений она влечет за собой. Почему бы не смотреть поверх голов на то, что впрямь интересно, чем таять дрожащим сердцем.

Если нам всем предстоит одна бесконечная ночь, то почему не та, за какую Кафка успел написать свой «Процесс»?

Савва знал свою слабость. В том, что он писал, персонажи понимают друг друга с полуслова. В жизни он и его собеседники понимали друг друга разве по недоразумению. Думая, что понимают, и рано или поздно обнаруживая свою ошибку. Иногда спустя несколько секунд, иногда через полжизни. Пару раз это происходило посмертно, как в каком-нибудь классическом романе.

Биографии он стремился выведать лишь у незнакомых людей, ходивших по улицам, ездивших в метро или на автомашинах, стоявших в очереди в супермаркете. Сколько у них денег и как они их заработали. Кто в роду был людоедом, чекистом, вором, каково общее число убитых ими людей. Вот она - запись актов гражданского состояния.

И эта социология не могла касаться тех, кого ощущаешь ухом и брюхом.

Может ли миллион пауков сплести полет орла?

Как изучать стихотворную лирику каннибалов?

Он сам был идиотом. Зачем на них пенять. В детстве воспринимаешь ложь палачей как должное. К борьбе за дело коммунистической партии будь готов! Всегда готов! Зачем глядеть назад. Делай, что должен успеть. С утра отключают от рубильника. Смотришь внутрь и наружу блаженным взором, чувствуя беспредельный отдых конца. Ни телефонного звонка судьбы, ни внешней дрочиловки. Даже снежные заносы в России не вечны, чего тут.

Барон Сигизмунд Герберштейн едет по следам Кирилла и Мефодия. Миссия сходная с путешествием на тот свет. Желающим полагается сперва устроить свои земные дела. Если Савва хочет с ним идти, то должен суметь выпрыгивать из себя. Принадлежа к обществу нелюди, он не может не быть к ней в оппозиции. Но должен помнить, что и в обществе людей не может быть своим. Что не повод числить себя среди людоедов. Парадокс жонглера, типун личности. По мнению заводчиков, он принадлежал к редкой породе особцев.

Пора просыпаться, было сказано ему. И становиться вполне человеком.

Он посоветовал путеводители Павла Иовия и Матвея Меховского. Сам еще не читал, скачал из Восточной библиотеки. А главное привез с собой русский дорожник, которому барон был очень рад. И предупредил Савву, что если дознаются, что он русский, а не немец, то выкрадут и наверняка казнят. А то он сам не знал.

С Митькой Герасимовым Савва сошелся, несмотря на уговоры барона не рисковать, не выдавать себя. Герберштейн казался инопланетянином, который знает Россию лучше, чем русские. Недаром он опознал чувашей раньше, чем те появились в летописях. Есть иностранцы, открывающие свет не для заграницы, а для самих туземцев. Синий барон был из их числа. Почему «синий»? А вы поглядите на его бороду со старых гравюр работы незабвенного Альбрехта Д. и его школы.

Особо шеф опасался, что Савва выматерится при случае и будет тут же схвачен. Тогда Савва научил самого барона ругаться по здешней матери, чтобы показать, что венская делегация в курсе заветных тайн и вообще они свои, социально близкие, как шпана и уголовка, даром что очки и шляпы надели. Он еще хотел выйти на Васятку Власа, чтобы узнать, где тут Максим Грек, с которым они разминулись в Италии, и оно к лучшему.

«Барон одобрил мое желание писать исторический роман о живых людях. Только так и надо, сказал он с поднятой, как всегда, правой бровью, словно хотел передать окружающим людям свое всегдашнее удивление ими, - сообщал Савва в дневнике. – Также согласился с мнением, что слово Россия происходит от «рассеянья» (по лицу земли), в чем они сходны с библейским народом, чью судьбу наверняка повторят. Мнение это советовал держать при себе, дабы не навлечь неприятности на наши головы. Ибо народ этот считает, что обладает тайным знанием, но не любит, когда его разделяет иноземец. Когда же Герберштейн спрашивал, почему русский царь называется Белым царем, ему отвечали про другое. А когда настаивал, то слышал: «А хрен его знает!»

Узнав о моем желании встретиться с Максимом Греком, вокруг которого здесь дикий ажиотаж, назвал этот интерес праздным. Мол, обычное желание узнать про себя истину из уст иностранца, сказал барон. Он кое-что слышал о Максиме, когда тот был в Италии, еще до Афона, причем, не самое лестное. Но это как раз неважно. Придет время, свидишься. Не тяни козу за вымя! Важнее организовать сеть вменяемых информантов, которые могли бы зачать в Московии европейскую науку. Выяснение подробностей по плану суть научный метод. Я же более обследовал местных баб и девиц, интимная вонь и грязь которых вкупе с откровенным пердежом и отрыжкой приводила в ужас. Сразу вспомнил наказ, сделанный в Вене, узнать о положении местных геев и лесбиянок. Страшное слово «содомиты» предполагало дежурные пытки, на которые мне указывал барон, интересуясь, как всегда, их деталями. Просил зарисовывать при возможности. С другой стороны, женоподобные юноши, бреющие лица, особенно часто попадались в здешней коллегии внешних сношений, с которой мы имели дело. О ком-то услышал, что «он на четверть жид, а на три четверти содомит». Сам царь не брезговал содержать юных детей боярских, готовя их к правильной службе. Потому я вернулся к бабам, найдя в них душевную близость и тепло, которых нет в западном дискурсе.

Когда я приехал в Россию, сказал Герберштейн, я впервые понял, что не все, связанное с человеком, достойно изучения и интереса. Но это слабость. Она сама недостойна.

Я ничего не ответил барону. Чем дальше, тем все чаще я понимаю, что не понимаю ничего. Корплю над своими бумагами, книгами, компьютером. Пахнет чем-то. Может быть, трупом пахнет, думаю я. Умер одинокий сосед и пахнет, а я думаю, что откуда-то пахнет супом. Но оказывается, что пахнет супом. Причем, из нашей с бароном кухни. Если барон взял меня с собой в качестве умного мяса, чтобы питаться в дороге, и будет отрезать по мере надобности кусочки, я тоже не удивлюсь. Но наверняка я ошибаюсь и в этом, как в остальном. Бог объемлет все, говорит барон. Вам виднее, говорю я ему. Он кивает: «Люди были светом, а превратились в плоть. Чего ты от них хочешь». Нашел время рассуждать. Но он продолжает: «Я, действительно, питаюсь человечиной, как обо мне говорят дикие туземцы. От людей исходит тонкая испарина. Это лучше, чем пустота после смерти или до жизни. А в Московии эта испарина еще жирнее обычного. Ты привык к ней, не видишь». Однако потом заключил, что, возможно, это суеверие».

Когда много читаешь, то самое удивительное, что до сих пор жив и не влюблен. Слишком много побили нашего брата. Теория вероятности выжить не срабатывает. Барон удивляется нашей немедленной готовности к смерти. Ему нравятся бабы, мужики, кремлевскими боярами он просто восхищается. Впрочем, согласен, что для подобных наслаждений надо быть европейцем. Обмолвился, что шанс соразмерный тому, что выпал Данте, слишком хорош, чтобы его не использовать. Ноздри раздувались, как у охотника, который сам наполовину дичь. «Что такое есть «шелупонь»?» - спрашивал у Саввы, шурша своей импортной книжицей для заметок.

Зато шефиня, наоборот. Сказала вчера по телефону, что возьмет его с собой в Европу в качестве свежего умственного мяса. Чтобы травил свои истории, развлекая ее в дороге. Этакий говорящий путеводитель. Водил по интересным местам, выставкам, концертам. Знакомил с умными людьми. Экскурсия одного дома. Выставка одной картины. Лекция одного гения. И тому подобное. Сказала, что специально укрепила свою голову витаминами и уколами. К перегрузкам готова. Надо же, в конце-то концов, рость над собой! Юмор он оценил. Сказал, что подумает. О цене молчала. Наверняка думает, что за еду и гостиницу. С нее станет. Первая история про себя, Холстомера. Рассказанная убиенным Михаилом Стаховичем. Как поступил в МГИМО, какие надежды подавал, - языки, дипломатия на уровне высшей математики, чужие шифры щелкал на языке так, что люди слушали, будто концерт на скрипке Страдивари. Уже имя в спецотделе выписали, - сам просил: Мужик-1 от Любезного-1-го и Бабы, дочери бухарского иноходца. Тут сомнение у них и зародилось: пегий, что ли? Ну, не пегий, а так, с отметинами. Стали копать глубже. Пегий, не пегий, а подозрительный, хуже пегого. Не заметил, как охолостили. А публикации готовились в Америкэн Джорнэл оф Сайенс. Готовили документы на стажировку в Колумбийский университет с Сашей Яковлевым, Олегом Калугиным. Списан был в тот же день. Выбросили на улицу. Ничего. Смекнул толстовскую идею, чтобы запретить брать деньги за написанное. Сразу недобрая половина литературы исчезнет. Федор Михалыч, говорите? Хрен с ним, с Федор Михалычем. Газеты тоже должны исчезнуть. Останутся одни ЖЖ в интернете. Кто хочет, пишет; кому надо, читает.

- Вот-вот, - сказала она. - Это самое. Только в подробностях. Что за история. С самого начала.

- Какая история? Историй много. Есть история убийства Михаила Стаховича, раскрытая следователем Фандориным, которого через год выписал брат убитого. Есть история Холстомера, которую придумал убитый. О ней его брат рассказал Льву Николаевичу, когда они вместе ехали. Толстому она понравилась, он попросил разрешения написать, посвятив памяти Стаховича, который ведь был незаурядной личностью и поэтом. Сравнимым, между прочим, с Тургеневым. Толстой начал Холстомера, но не закончил. Рукопись так и валялась среди бумаг, пока он не отказался от прав на имущество, и Софья Андреевна начала издавать собрание сочинений. Наверняка посоветовавшись на сей счет с Анной Григорьевной, вдовой Ф.М. Спросила у Левушки, нет ли чего-нибудь ненапечатанного? Тот махнул рукой, посмотри сама, может, чего найдешь. Нашла Холстомера. Попросила просмотреть, исправить, если что. Толстой посмотрел, удивился, как хорошо, написал все по новой. Марк Розовский написал «Дело о конокрадстве», как придумал «Историю лошади», сделал в БДТ отличный первый акт, но тут началась интрига. Евгений Лебедев, зять Товстоногова, отказался играть, ушел со скандалом с репетиции, мол, бред сумасшедшего. Пришлось звать Гогу. Все давно втайне было решено, рассчитано. Розовского под белы ручки отрешили от спектакля. Лавры посыпались на Гогу. Артисты кричали в голос, что Марк лжет, его спектакль ни за что не пропустили бы, только Гога смог его пробить у начальства. И так цеплялись, а что он имеет в виду, что пегий? Еврей, что ли? А сам Товстоногов, случайно, не еврей? Только Сергей Юрьевич молчал, и по скандалу не высказывался. Он был в курсе механики. У самого руки-ноги поотрывало.

- Ну хорошо, - говорит она. - Замечательно. Ничего не поняла. Вы всегда теперь так будете рассказывать? Если это мясо, то исключительно для тайги. Разжевать невозможно, но рассосать с голодухи в тайге, почему нет. А теперь расскажите, как путешествовали с этим вашим бароном Гербером или как его там.

Странно, даже после дорогого евроремонта ее лицо хранило страсть к желаниям и поживе. Посоветовать пластическую операцию с конфискацией имущества? Обидится. Не поймет. Пошлет в дамки. Савва представил себя перевернутой шашкой, как в детстве.

Мелькнула мысль, сформулировал. Опять тьма, из которой ждешь новую мысль. А связывает время жидкое дерьмо текущей жизни, что тебя несет. Из мысли в мысль перелетая, где ты закончишь свой полет?

Что тут расскажешь. Когда барон измерял астролябией высоту полюса в июньский полдень солнцестояния, я старался телом закрыть его от туземцев, к которым сам принадлежу. Тут за очки и шляпу режут, как сказал поэт, а он с астролябией!

Наверняка через несколько дней она поймет, что мясо тухлое, скучное, унылое и вообще второй сорт от постоянной резиньяции, не прожуешь. То ли дело какой-нибудь мастер страшного суда и умело тачаемых детективов. Оказаться посреди Европы брошенным и без денег – дрянь перспектива. Он сразу оговорил обратный билет и страховую сумму на случай форс-мажора. К тому же, сказал Савва, он не собирается прекращать умственных занятий. Это как пианисту часами играть гамму. Или подзаводить часовой механизм менталитета.

Она кивнула. Давно ли он научился всерьез говорить подобную чушь. Погода установилась мерзкая, хлюпающая, сопливая. Тем более мерзкая, что от людей в это время тоже не ждешь ничего хорошего. Не можешь взять в толк всех подвохов, что отовсюду лезут, и делаешь вид, что вовсе их не замечаешь. Я помру, говоришь себе, много ли надо, чего на дрянь глядеть. И тем самым, как говорят знающие люди, загоняешь себя в еще больший тупик.

Савва понимал, что уже не различает воображаемое от реального. Это нелюдь, говорил он ей, когда она пила чай вприкуску с телевизором. Включи лучше CNN, где показывают спасение чилийских шахтеров с глубины в 700 метров, где они пробыли после обвала в шахте больше двух месяцев. Там люди, а это ветошь, зомби, навсегда теряющие навык к рассудку. Если так говорить себе изо дня в день, зная, что завтра будет то же самое или хуже, то ты обречен.

Хорошо умереть от предмета своих исследований, но пора и исследовать его. Школьникам дали учебник химии, в котором футболист Аршавин разложен на химические элементы для лучшего запоминания. Коммунист Бухарин в юности решил взять на себя бремя антихриста, но, памятуя о том, что рожден тот должен быть от блудницы, приставал к своей матери с вопросом, не блудница ли она, ввергая ее в дикое смущение. Савва сросся со своей комнатой, в которой непрерывно читает и пишет с небольшими перерывами на еду и чай и с большим на сон. Но теперь его выкуривают из жилища, как какого-нибудь мехового зверька из проделанной им норы. Обращаться за помощью не к кому. Скоро дело передадут в суд, а затем придут судебные приставы. И он уже представляет свой путь на последний этаж дома, чтобы падение не повлекло нелепой случайности выживания. А до тех пор успеть отредактировать книжку и дописать этот дневник. Шансы на спасение нулевые. Или снег, или грязь – выбор условный. Стыдно сказать, но оживает, лишь когда читает, что сам написал. Такое автономное дыхание. Особый вид межпозвоночного организма.

Он вспомнил, как барон жаловался на отсутствие многих привычных и обыденных вещей, из-за чего Московия впрямь напоминает пустыню. Тот называл Савву сообразительным парнем, который наверняка ему поможет. В конце концов, именно он свел барона с Семеном Федоровичем Курбским, сухим, малоразговорчивым стариканом, которого Герберштейн тут же обаял не хуже, чем остальных. К каждому у иностранного посла был свой подходец с прицепом. Курбского он завел теологическим спором, а выведал то, что ему надо было и про Сибирь, и про ярославских князей, и наверняка еще про что-то, но в этот момент барон не в службу, а в дружбу услал его за выпивкой. Оно и лучше, поскольку про великого князя Василия Ивановича надо без свидетелей, которых потом на дыбе будут пытать, что да как было сказано.

Савва бежал по улице, оскальзываясь в мерзлой грязи, по небу вдогонку ему бежали облака. Если все время куда-то спешить, то не так страшно отстать, как если стоишь сам по себе. Бегут все, а стоишь один. Даже если в очереди. Каждое утро с хрустом открывается новая колода карт, и банкомет мечет на чистые деньги. Проснувшись, видишь, что у тебя ничего нет. Ужас сна навыворот.

Барона он не мог понять. Тот пугал его мощью умственной машины. А барон его понимал. И остальное понимал. Когда Савва про зеков рассказал, тоже понял. Почему-то вспомнил своего приятеля Вильгельма Постеля, собиравшего в палестинских пустынях рукописи для французского короля. Что-то сказал про магическое упорство выживания.

Куражиться было поздно, день не задался, все умерли, а остальные свое доживали. Веселить ее в дороге дурацкими историями было скучно. Лучше он пунктиром наметит сюжетную линию со всеми ответвлениями и кучей рассказов на ту же тему. Книги хороши намеками на те, что еще не прочитал. Поняла? Нет, не поняла. Ну, тогда посиди, выпей кофе с рижским бальзамом. А мы давно на ты? Хватит препираться, тельце, как у всех людей, ранимое, дух из него, если продырявишь, выходит тяжкий.

Еще барон произнес загадочную фразу: «История начинается для всех одинаково, а заканчивается по мере завоевания империей». Савва хотел спросить, а как же для тех, кто в империи. Но не спросил отвлекся, а теперь уже не узнать. Барон сам жаловался, что иногда забывает спросить. Дарят шкуру бизона с отрезанной полоской на лбу, а что это значит? Имел в виду и сам не поймет, что помешало. А поезд ушел. Так и написал в «Путешествии в Московию».

Когда-то Савва пил водку, и от многой водки было много печали: его рвало, и алкоголизм прошел мимо. Он и думал в трезвости и письме прожить всю жизнь. Но вот заметил, что от итальянского вина, которое можно купить в «Седьмом континенте» за полцены, да еще при щадящей закуске вроде соленого сыра, жареного толстолобика, котлеты по-киевски за те же полцены из полуфабрикатного пакета да всего, чего угодно, становится как-то легче на душе. Да и читать не мешает, если в меру. А зимний день длинный. Меру можно соблюдать сколько угодно раз. Постепенно впадая в ночь и в сон. А изжогу побеждать холодным зеленым чаем прямо из чайного носика. Лишь бы ни телевизора, ни радио, ничего.

Ну, куда он поедет, зачем это ему. Лучше сдохнуть потихоньку. День, ночь, день, ночь, тихо сошел на нет. Такая жизнь и страна, что лучше не видеть. Принимать участие в упыризме – это вредить вечному здоровью. Смерть гораздо полезней, нелюдям не понять. Он достал все чайники для заварки. Брал в комнату, чтобы пить ночью. Жажда мучила, а что бодрит, не замечал. Спал замечательно, если бы не сны, от которых потом не можешь прийти в себя, но, к счастью, забываешь.

Он беззащитен перед обращением к нему другого человека, вот. Хамить в лицо не позволяет щепетильность. Вот и вьется из него веревочка. Уводит заграницу. Потому что жизнь, резко скрипя тормозами, пошла в сторону и не вернется, тем более что и раньше была лишь отчасти. И единственное, что удерживает его на плаву, это книги. Непрерывное чтение, сопровождаемое посильным письмом. И каждый год требуются все большие дозы, благо сеть компьютера предоставляет эти синтетические наркотики универсального библиотечного действия. Так что и за границей можно выжить. А при случае попробовать и бомжом. Все свое ношу с собой. Паломник в страну восторга.

Савва знал, что должен учить дурака, который в нем сидит и никогда ничему не научится. Слабоумный улыбающийся идиотик, который забывает после сна, чему научился накануне. И во время еды забывает. В уборной можно читать, а во время еды теперь почему-то нет. В лучшем случае, смотрят в окно, в худшем – в телевизор. Читать в Венеции про Венецию, в Лондоне про Лондон, в Москве про Москву. Может быть. Надо подумать. Он любил путешествовать, пока что-то можно было исправить, устроить на свой лад, придать масштаб, вид, интимное измерение под стать, если не душе, то хотя бы времени года. Потом и это малое исчезло. Осталось раздражение, нестыковка, как в дичайшие времена первой юности.

Сержант Страшноватенько по вашему приказанию прибыл.

Герберштейн отметил приятный лай меделянских и ищейных собак на охоте царя. Еще есть курцы с мохнатыми хвостами и ушами. Специально на зайцев. Вообще все на высшем уровне. Вроде той сотни специально стоящих людей – половина во всем черном, половина в желтом. Кричат, хлопают, что пойман заяц. Рай абсолютизма. Бог смотрит с удовольствием, стараясь не думать, что внутри этих людей. Если зайцев долго нет, то выпускают тех, что приготовлены в мешках. А интересно, вдруг подумал он, на здешних иконах Богоматери с младенцем у нее на шее висит крестик с распятием? Если нет, то странная земля, урок всем, что и не выучат, и не возьмут в толк. Э, сказал барон Савве, поездите по миру, еще не такое увидите. Взять хотя бы венгров. Всяк сходит с ума на свой салтык, как у нас, славян, говорится. Вы заметили, что честнее всего любят Московию те, кто из нее уехал? В этом что-то есть.

Хватит умствовать. Она ворвалась, сказав, что у него десять минут на сбор. Чемодан еще не сложен. Более того, пыльный валяется на балконе. Он что, с ума сошел. Сама открыла шкаф и начала складывать его белье. Пять трусов хватит. И пять пар носков. Два свитера. Одни джинсы на нем, другие в чемодан, брюки для выхода. Сверху положит темный костюм. Носовые платки. Ну, хотя бы зубную щетку с туалетной бумагой он может взять сам? Машина у подъезда. Шофер отвезет в аэропорт. Ноутбук обязательно, о чем речь. Две пары туфель. Лишнего не брать, если что, купят.

- Очень удобно, - бормочет Савва, - можно жить, где хочешь, ни о чем не заботясь. Нужны только деньги, и в любом месте ты получишь все, что тебе надо. Поэтому люди заботятся о деньгах. И это перевешивает любые заботы, какие были бы без них.

- Что ты там бормочешь? Помоги закрыть чемодан! Что за инфантил…

- Бормочу, что жизнь исчезает при одном нашем появлении. Остаются рефлексы. В лучшем случае.

- Я могу ничего не делать. Это тебе надо, а не мне.

- Ага, путевые заметки чемодана без ручки.

Давно уже пора проверить навык расщепления атомов реальности. Она права. Сам расщепился, смоги расщепить других. Эта шахматная задача не имеет решения. Тем интересней, что все происходит по далеким краям доски. На дальнем Востоке восходит солнце, на дальнем Западе заходит. Тех, с кем встретишься, найдешь в Википедии.

Они говорят, что это не литература! Кто они сами-то? Он их знает как облупленных. Это – не их литература. Правильнее так сказать. Общество сопротивления подонкам! Трофейные пишущие машинки переделывали под русский шрифт, и там не вмещался восклицательный знак. Целое поколение андеграундной литературы лишили восклицаний. Сидите тихо, пишите тихо. Слышите, как шуршит вечность: за стеной, за снегом, за городом, за страной? Там ваша страна, не здесь.

Куда ему за границу, зачем? Вот она его заграница.

Жизнь шла в его сторону. Литература рассасывалась в жизнь, выборочно покрывая ее словами, делая, если не осмысленной, то иной. Бессловесное прошлое казалось кошмаром. Школой, заводом, казармой, выпивкой и трынденьем приятелей и радиоточки. По весне мозг покрывался зеленой травкой, в болотце прыгали лягушки, надрываясь по ночам забытыми снами. Тургеневский пейзаж из родной речи. Там не прорастала латынь, забитая мусором, шелухой семечек, железяками и вырытыми еще к прошлой войне траншеями. Зато по пояс вымахал ядовитый зонтичный болиголов. А латынь превратилась во что-то сакральное, мифологическое. По сути, тот же сорняк бесплодных мечтаний, на которых заваривался пустой суп для бедных.

Но так и надо. Книга кивает на другую, подбадривая аппетит, жизнь летит вскачь, остановки нет, а мне, пожалуйста. Рак, тромб, ишемия сердца, дисперсия желудка – несварение, заворот кишок, смерть это болезнь роста. Если на этом свете опустишься на дно, а к этому идет, то на том, интернет-свете, поднимешься в райские кущи. Последние станут первыми, - как и было обещано. Улыбайся же, лыбься, тогда быстрей отстанут. Главное, не переборщить. Иначе прилипнут и сомнут ветошкой. Но где мера? Кому скалится череп вечность напролет? Плачь, пока живой, кретин.

Даже когда едешь в машине в аэропорт, вид в окне отвлекает, не дает задуматься. С живыми выпиваешь, любишь, влачишься, с виртуальными – все остальное. Вся эта вера в масонские и прочие заговоры – тоска хоть по какой-то осмысленности. Но и ее нет. Савва догадался, что книги выпивают жизнь до дна, и туда ей дорога. Хоть бы все это лопнуло. Он не будет есть, не будет спать, пока все не исчезнет, и он вместе со всем. Она молчала, сидя на переднем сиденье рядом с шофером, но все равно отвлекала его. Теперь надо притворяться, что он такой же человек, изображать бодрость.

- Сейчас приедем в гостиницу, я тебе вправлю мозги, - говорит она по-французски, чтобы не понял шофер.

- Ага.

- У меня есть приятельница, которым этим лечит зубную боль.

- А мигрень не пробовала?

- Нет, про мигрень не знаю.

- Вот, - сказал шофер, резко тормозя и подавая направо.

Около разделительной плиты стояла разбитая вдрызг машина, тут же постовой отодвигал жезлом проезжавших мимо, стояла скорая, и санитары возились над лежавшим на асфальте человеком.

- Грех говорить, но, если уезжаешь, то это хорошая примета, - сказал шофер.

Слова ничего не значат. Впечатления ничего не значат. Отговориться, пропустить мимо глаз, ушей. Не ради главного, которого тоже не будет. Просто, чтобы не терять времени, не быть идиотом. Кто-то назвал Ленинград / Петербург – лагерем /городом уничтожения. Именно такое ощущение, - из века в век. В итоге, величайший в мире город-подворотня. Вот там бы жить.

- Вы пришли, так давайте калякать. Не часы ж, не умеем мы тикать. Может быть, вы хотели б поплакать? Так тихонько, неслышно… похныкать?

- Ты это к чему, - спросила она.

Он не ответил. Заграница никогда не оправдывает наших ожиданий. Мы ждем от них решения крайних вопросов смысла жизни, а они там обыватели, тьфу, не хрена ехать. А все равно едешь и ищешь разгадку в храмах, музеях, твердом распорядке людей, разговорах, ровных шоссе, магазинах. Ищешь код цивилизации.

Зачем он уезжает. Люди ему не нужны. Семинар, на который она его сватает, где будут «умнейшие люди мира», тоже не нужен. Тусовка, хорошее времяпровождение, не более того. Как если бы Ницше, Флоренский, Кафка приняли участие в симпозиуме на волнующие человечество темы. Сидение в библиотеках, в архивах исчезло с появлением интернета. Можно вообразить себя бездомным Набоковым, чтобы писать в гостинице роман, а по вечерам выходить гулять в ближайший парк и оперный театр. Савва до этого еще не дошел. Он уезжает, чтобы исчезнуть. Он благодарен всем родственникам, женам, детям, любовницам. Если бы не они, от кого и куда бы он исчез. Всяк обречен на окружение близкими людьми. Будто специально, чтобы успеть умереть еще при жизни. На их похороны не ходил и на свои приглашал не быть.

О, освобождение!

- Извини, я забыл, спрашивал или нет, зачем я тебе там нужен?

- Записывать, с кем встречаюсь, о чем говорю. Может, о чем-то тебя спрошу. А так просто должен фиксировать. Секретарь-летописец.

- А, понял.

- Будешь фотографировать, когда я скажу. Папа римский, значит, папа.

Савва смотрел как мелькают в окне машины дальние темные дома, рваное небо, стылые фонари, разделительные щиты, заправки, супермаркеты, дорожные развязки, архитектурные коробки, резные яйца, огоньки спальных районов. Проза может быть такой же ненавязчивой, блесткой, попутной. Незачем лезть в вонючую нутрь человека. Один умен чрез меру, другой туп, третий твердит, что Бог пердел и нам велел. Почему-то вспомнил, как в детстве его дразнили Сявкой, и это было неприятно. А если еще что-нибудь поучительное будет в такой прозе, моральное, духоподъемное, или события из колоды мечутся в масть, то все вообще счастливы: это ли-те-ра-ту-ра!

- Вы позволите, я закурю? – водитель повернулся к своей соседке.

- Нет, нет, если можно, не надо, - достаточно громко сказал Савва.

Понятно, что она берет его с собой для алиби. Он намечает ей встречи: Умберто Эко, Гюнтер Грасс, Питер Акройд, Милан Кундера (дорогая Нина Михайловна даст по е-мейлу рекомендации), фиксирует их, - фото, текст, примечания для потомков, - а она под его прикрытием творит нелегальщину. Мало ли у нее делишек. За то и любит, что не влезает в формат. Так уютная мышиная возня в стене позволяет скоротать бесконечную ночку.

И выезд из страны людоедов теперь на редкость простой. Пока тебя не начинают есть, - снаружи или изнутри, - кажется, что это и не людоедстан, а пейзаж такой, широкий, душевный от простора. За границей еще скучаешь: какой-то витамин в организме не вырабатывается. Убийство куражит даже стоящих поодаль. Скучно, господа, за границей.

В зале ожидания, в зоне вылета, в самом самолете он привычно и безотрадно погружается в полусон. Она исчезает в дьюти-фри, он находит убогое местечко и затихает в Wi-Fi. Кто там еще борется с наркоманией, милости просим. Да, он на игле логофагии, если не филологии. Можно не стесняться. Нетбук открыт, и весь он не умрет, - вот шелуха, а вот и семема, потебня, флоренск и вечен, и чувства обострены. Надо жить, и сжимаешься, выдавливая из себя все лишнее. Слово движет веслом и светилом.

Хорошо бы сварганить заговор эмигрантов. Где как ни заграницей бороться с отечеством, примагничивая лубянских контрразведчиков и фонды на борьбу и подкуп с собой, чтобы перевернуть все до непонятности, кто есть где и почему зачем. Но поверь мне, многое бесит меня в нашем устройстве, но еще более бесит презрительный взгляд иностранца на меня. Русские иностранец - особый антропологический вид, на нем и успокоимся до поры. Савва чистит пестик, жвала, три пары лапок, и, жужжа, принимается за дело.

- Какая у вас цель в жизни, Савва Георгиевич, - вдруг спросила она, когда они сидели в креслах, спустя час полета, и ждали, когда дадут есть.

- У меня цель столько прочесть за день, чтобы, устав, хорошо спать ночью.

- Я вас сделаю своим библиотекарем.

- Сегодня это требует слишком больших затрат и ухищренности. Но я могу за вас попробовать технически это оформить.

- Говорите проще. Помните, как Церетели стал любимым скульптором Лужкова? Он всегда указывал точно, сколько ему надо бетона, меди, бронзы, плитки. Сразу видно, что договариваешься с деловым человеком. Идей и ля-ля му-му не надо.

Савва немедленно уполз в нору, даром что она была на высоте 10000 м. Помогает то, что он одним ухом говорит, а другим наблюдает, отражаясь как в зеркале. Странный биологический вид, говорящий и отражающийся ушами.

Далее учтем, что все, происходящее за границей, происходит на русском языке. А, если и не на русском, то с таким акцентом и в таком контексте, что все равно на русском.

Их уже встречали. Устроились в гостинице. Все давно заказано. Картой открыл дверь в своем номере. Тут будет жить, сколько захочет и сможет. Еда три раза в день. Живи не хочу. Открыл окно. Вдохнул чужой сырой воздух. В дальней кромешной тьме, от которой свело живот, как в детстве, горели огни. Горы там, что ли. Утром увидит. Знобило.

Зазвонил телефон на столике.

- Ну как, нормально?

- Да, все хорошо.

- Завтра позвоню. Скажу, какие планы.

Несколько часов, и ты в мире ином. Уезжал ночью, приехал в ночь. Как бы тоска, возведенная в степень. Здесь уж никто не потревожит. Подполье в квадрате, но не страшное. Абсолютная тишина. Одиночество, которое Ницше называл «хрустальным». Мысленариум.

Внутри русского языка особые отношения. Здесь и Овидий, - по словам Шаламова, - начальник ГУЛАГа, назначенный Августом.

От открыл ноутбук. Все гномы мировой философии в его распоряжении. Все лучше, чем мыши. Тысяча одиночество созидает город, что возвышается над животной возней коллективов.

Быть живым это быть виновным перед мертвыми, которые лучше тебя.

Нынче столько свежих мертвых, что надо отталкиваться от их силы притяжения. Почти все книги, философии, картины, музеи, этот город, в тихом центре которого он живет, - все это создано мертвыми, чтобы звать нас к себе. Да он, признаться, уже наполовину там, изготовился к шагу.

Все, что он мог и должен был сделать, это остановить время, чтобы то счастье, которое он испытывал при чтении и записывании своих мыслей, продлилось всю отпущенную ему вечность.

Как это – остановить время, он не знал. Если не остановит, значит, дурак и «умственный писатель»: дурак в квадрате.

Казалось бы, вот заграница. Поверти словом, обрети свободу. Любое продолжение можешь выбрать, в любом регистре. Каждая книга притягивает россыпь других. Язык взбалтывается в сосредоточенной тишине иной речи.

«Сделай хоть что-то», - как говорила жена, обижаясь, когда читала это в его рукописях.

Что-то много зеркал в номере, заметил он, доставая из холодильника бутылку воды. Еще там были фрукты. До полуночи, оказывается, можно еду по телефону заказать в номер. Все оплачено, кроме девушек, это и хорошо.

Он съел фирменную шоколадную конфету, которая в качестве подарка лежала на его постели. От шоколада у него с недавних пор начинала плыть голова. Поэтому он запил ее чуть ли не всей бутылкой минеральной воды.

Что-то во всем этом детское, - «не спать», «остановить время», «читать, сколько влезет все книги мира». Но что делать, если все остальное еще хуже.

Мало того, что он ни на что не годен, кроме книжек и интернета. Мало того, что денег ни копейки не зарабатывает, что дик и страшен. Так ему еще надо, чтобы его жалели.

И вот – абсолютное счастье. Ни Штольц, ни Ольга, ни карамазовский черт не придут. Вакуум. Лучший из миров лейбницевской монады

- Тебе что, совсем не хочется общения с людьми?

- Мне достаточно общения с ними каждый день по восемь часов во сне.

Он и мемуары пишет не для живых, а для нерожденных. Не для еще не рожденных, а для вообще нерожденных.

Это его электорат. Имеет право, если что.

А вокруг та Венеция, которую, как заметил Генри Джеймс, легче всего посетить, не выходя из комнаты.

Из слов - выход не на улицу, а в другие слова.

Когда, стоя на четвереньках на ковре и опустив голову на лежащие руки, молишься, чтобы все у всех было хорошо, и тебя отпустили, - включаются совсем иные группы мышц, чем когда пишешь за столом. Это как переплыть венецианские каналы в костюме дайвера. Пусть в кафе Флориан официанты в белых фраках и стоит рояль, а там зеленое и в мелкой взвеси, как в молитве. Иной ракурс. Метанойя, перемена ума, как говорили в молодости в универе. Как перемена блюд на торжественном ужине.

Чтобы попасть под снегопад, нужен не только снегопад, но и выйти из дома. Согласна ли она понять его? Давно поняла. А то ей больше делать нечего. Если молишься, так молись. Больше не вставай, пока реципиент не подаст знак. За каждым душевным движением лежит еще движение. Любовь бесконечна, но кому охота идти так далеко. Говорят, что философы идут. Но, на всякий случай, в одиночку. С шерпом. И молотом.

Позвонив по указанному на столике телефону, попросил по-английски принести чайник свежей заварки. Переспросили номер комнаты. Ответил. Странный парадокс. Когда спишь, нет сил проснуться; бодрствуя, наотрез отказываешься заснуть. Русские философы отрицательно относились к тождеству «я». Постеснялись бы, вспомнив, где находятся. Репрессивный режим на марше. Как философствовать без психоанализа, без рефлексии, хотя бы? Савва собрался в тезисах уложить серебряный век на фрейдовскую кушетку, чтобы избежать, тем самым, лубянских подноготных аналитиков, но у него таких тезисов уже на три тома «Заката России». Брехня напрасный труд. Ему бы роту аспирантов, да где там.

С чайником он будет держаться до конца. Когда ляжет спать, отключит телефон. И вывесит что-нибудь с той стороны двери. Потому что завтра - то же, что сегодня, это страшнее всего. За границей особенно.

Выбежать, выбежать… Непонятно, почему умирают только раз в жизни. А вечное возвращение? Его никто еще не отменял.

И не включать никогда телевизор как тупиковую ветвь развития.

Постучали в дверь. Открыл. Официант поставил поднос с красивым чайником, чашкой, сахарницей, печеньем. Он поблагодарил, дал ему монету.

Он вот что понял. Мозг, как влажное белье, надо выжимать, доводя до ума, до сухого остатка. Усушка и утруска, ничего личного.

Тогда и весь обретет необходимую форму кузнечика. Механизм насекомого – лучшее, что мы приносим в этот мир. Мы можем молиться друг с другом, но не разговаривать, как прострекотал Мартин Лютер, тот еще жук.

Оценивая человека, кузнечик говорит, что тот очень сложен, потому что ему нечего сказать. Но то, что ему нечего сказать, он говорит великолепно.

Самые важные вещи говоришь, выходя из себя как человека.

Не надо думать, что Савва дурак природы, а не по собственной воле и представлению. У него, если покопаться, и в этом городе есть знакомые. Два-три рукопожатия, и ты близок с половиной человечества. Особенно, если былой репортер, интервьюер, журналист. Просто он выбросил все лишнее из головы.

Следующую главу напишет так, как надо. О городе, в котором будто бы живет. Соединяющем все книги, которые читает и хочет прочесть именно в этот момент. О городе, в котором много людей, и все чужие. Потому что чужих не жалко, а бывает весело. Новая литература, насквозь продуваемая ветром свободы. Поворот, еще поворот, в этих дворах и переулках немудрено заплутать. Вот оно, начало романа. Где-то здесь мастерская приятеля. Сюда, в подворотню, в сквозном подъезде ободранная дверь, чтобы ни один бомж не догадался о евроремонте внутри квартиры. Иероглифы масляной краской с подтеками, понятные посвященным.

Город наполовину в воображении. Он и прежде таким был, просто тогда надо было хорошенько выпить с друзьями, а потом одному, а теперь можно не пить, - и так плывешь во все стороны. Тогда только начинали строить в этом месте метро. Стало быть, лет двадцать строили, недавно, говорят, уже открыли. Если нет каналов, пусть текут нечистоты. Сразу виден семнадцатый век. Заграничная красота раздражает ощущением бессмысленности жизни, когда возвращается к себе и своим. Все должно быть быдловатым, такой у нас le contrat social.

А начать надо с подмосковных усадеб, сплошь сожженных и разоренных окрестными крестьянами в революцию 1917 года, да так и сгинувших со всем добром и помещиками. Чтобы сразу было понятно, что город вымышленный.

Но это потом. А здесь, сейчас Савва говорит какому-то внутреннему оппоненту: «Если вы есть, значит, Бога нет». Меняя тон, тембр и регистр. Тот даже удивляется и глядит в зеркало: «чего это вы меня так?» Поскольку все суть стратегия, дискурс и проект.

Ему не нужны ни кафе, ни аптека, ни антикварный магазин, ни музей. Привык рассматривать все в альбоме, а теперь еще в интернете, увеличивая по желанию фрагменты, находя комментарии знатоков. Так что он в двойном тут затворе, это хорошо, бодрит. Спортсмены не зря переезжают с места на место для разнообразия тренинга.

Быть в форме – и все равно где.

Забурел с чайника в ночи.

Как скрыто где-то в дневнике: если книга достигнет силы конца света, то ее можно и не читать.

Толстой, что ли, говорил, что главное отличие сна от яви в том, что во сне невозможно нравственное усилие. Там конец света от тебя не зависит. Поэтому так трудно просыпаться. А засыпать еще трудней, безнравственнее.

В глубине ночи, зимы и заграницы все страшнее, чем на самом деле, но, конечно, не так, как с мутного, брезгливого утра. Все равно, прежде чем лечь в постель, будешь в тоске бегать по номеру, не зная, чем и куда приткнуться. А свет уже выключен, темно, и только в окне непонятные огоньки, по поводу которых кажется, что угодно.

Желудок не включил свою бесшумную дрель, значит, можно держаться.

Главное, распределить силы. Не жать все время на газ. Он вспомнил, как пробился на прием к ГБ (Господу Богу), когда заболела жена, и он понял, что им обоим хана. Внимание и готовность, но не форсаж. Все время совершенно иной уровень.

Бог это больной человек Европы. Его терпение растет в жуткой прогрессии. Апокалипсис. Поэтому ни секретаря в приемной, ни очереди. Прямой доступ, на который лишь надо пробиться.

Пряча глаза, он скажет, ну чего тратить время на разговор с Ним, лучше погулять с женщинами. Савва объяснил причину. Он поднял глаза и сказал, что все будет в порядке. Аудиенция закончена.

Сон это всегда поражение, которое можешь оценить поутру. В тысячные разы начинать умершее с начала.

Кровь приливает к мозгу в придачу с головной болью.

Время сдохло, по телу идут язвочки, жить мудрено даже побоку и мимо.

Красота саднит душу. Изящное ныне на откупе у педерастов. В Венеции Савва не гулял по бродским и иным местам, а сидел во «Флориане» и хлестал вино. И запомнил разве что историю о краже в Египте мощей св. Марка, которого купцы переложили свежей свининой, чтобы отпугнуть мусульман. Амбивалентность стучит в его сердце, как пепел Клааса. Хорошо хоть она.

Не замечаем как проходим в России университет почище европейских. Учимся пониманию ничтожества человеческого. Все прекрасное не про нас. Эстетика безобразно съежившейся души, унижение заставляет бодрствовать, печаль указывает на то, что недавно вышли из леса. Умираем, но не сдаемся.

Савва решил все-таки принять таблетку от головной боли, которая тлела с утра в затылке. Запил остатками чая. Лучшие мысли те, что переходят одна в другую как сны.

Вспомнил, как в молодости это называлось «натянуть себя на Иисуса». Обработка мяча на высокой скорости вот суперфлю. Хороший текст читаешь сверху вниз и снизу вверх с одинаковым интересом и как бы внове. Это как хорошую живопись рассматривать в зеркале.

У выросшего на помойках разъезжаются глаза от впечатлений, и сердце бьется слишком неровно. Физиология не дает соответствовать. Человеческий язык ухватывается с трудом. Искусство говорить умно, не задумываясь, ушло в дым.

Кажется, что безвылазно заперт в себе, а дверь вот она. Тем более что все умерли, и он не заснет, чтобы вдруг кто-нибудь не воскрес поутру.

От телефонного звонка даже вздрогнул.

- Аллё…

- Это секретарь Ираиды Семеновны, - приятный девичий голос. – Она увидела, что у вас свет горит. Спрашивает, не зайдете ли к ней?

- Нахуй-нахуй, - вдруг сказал Савва и положил трубку. Все умерли и не воскреснут.

Отключил звук у телефона. А то еще и девчонок должны предлагать. Он находился в городе, знаменитом тем, что именно в этом гостиничном номере была предпринята попытка остановить время.

За жизнь накопилось столько вещей, что невозможно их все сносить. То, что она собрала в чемодан, он здесь и оставит. Это легчит душу как хорошее слабительное. Но ненадолго.

Савва слышит, как силы со свистом покидают мешок костей, который он называет собой. Мы не любим, когда голова перетекает в другую, но ищем общества, зачем. Дорогие дети, чтобы жить не с людьми, живите с идеями, говорит он провиденциальным студентам. Мыслей мало, почему они должны приходить в этой аудитории во время лекции. Мы, как актеры, играем телом по памяти. Да, профессором ему не предлагали быть, подозрителен. Стукачи отбирают достойных. Стоя в дверях, спрашивают пропуск. Не пустят. Солнце бьет в окно, пылинки прыгают как чертики. Тошнит от недосыпа и астении. Он так и не выбился в зачетные люди. Вы, господа, слипшиеся икринки. Мой курс лекций должен помочь вам с образованием. Куда я попал? Мы в утопии, что здесь, что заграницей. Но я готов все устроить по новому, потому что нет ничего. Никто не даст мне жить? Это конец?

Голова стучит как лондонский Колокол, слышный в Москве.

Он собрал всю энергию, какую мог. Пусть разнесет его, не найдя выхода.

Весь огромный мир снизу доверху не отзывается. Ни грозы, ни Бога.

Разом увидел всю безвыходность человеческую.

- Ты не хочешь поговорить со мной?

- Трудно внятно передать ту внутреннюю работу, что сотрясает меня. Но я не прекращу ее до последних сил. Меня этот мир уничтожает, я не сдамся.

- Тебя все любят, неужели не видишь. Только надо быть на людях, не прятаться в скорлупу.

Он пошел на шорох в прихожей. Под дверью лежал конверт. Открыл, там приглашение на завтрашний маскарад на катке. Уже на сегодня. Почему ночью, под дверь? Кругом безумцы и неразличимые лица тех, от кого ждешь помощи. Венецианец Пьетро Аретино просил после смерти превратить его в гондолу или хотя бы в балдахин. А Савва станет несуществующим катком во дворах между Петровкой и Неглинкой, куда собирается местная шпана и золотая молодежь с девочками.

Главное в жизни это равномерное движение и правильное дыхание. Прочее приложится. Дыхание главное, повторяют йоги. Если живешь в говне, то не дыши. Отказ дышать улучшит воздух. Так говорил Пятигорский во второй поточной аудитории, куда он ходил его слушать с подружкой. Во всяком случае, он так его понял.

Беда, что он не помнит, как называется город, куда они приехали. А то бы посмотрел карту в Google, наметил план действий. Не может ведь быть, чтобы совсем – ничего.

Мысль приятнее разговора. Пытка позволяет сосредоточиться. Ветер, ночь, бег подфонарных теней, скрип сердца. Почему он стесняется заказать еще чая и что-нибудь закусить.

«Интересно, есть ли тут министр небытия, свободна ли вакансия. Молчишь в себя, говоришь наружу. Ему положены лампасы от Гермеса. Тени отцов тоже приоденем, бюджет. Все вокруг доказывает правоту мертвого неудачника, кроме того, что он жив. Наши знают, что человеку, который улыбается навстречу, нельзя верить, потому что не надо бояться. Он и в морду даст с той улыбкой, живя мимо кассы. За границей не так, поскольку сумасшествие - прайвиси, а всякое прайвиси место на социальной лестнице».

Он набирает номер телефона и просит принести бутылку красного вина. Ему отвечают, что в это время вино заказать в номер нельзя. Такие правила. Тоже хорошо, а то бы выпил и заснул. Философская поза принимается с отчаяния. Маленький эмбрион, который, читая, накачивается чужой кровью. А откуда же ее взять как не из общей системы кровоснабжения.

Эмбрион встает, выпрямляется, наливается кровью, тыча вверх головкой с одним раскрывающимся глазом, вот и философия. Истина, алетейя делается несокрытой. Чтобы понять ее, шарахаешься в сторону, обретая понимание своей самости, личности, особости от всех: меня членом не проймешь. А уж потом начинаешь соображать, из какой тьмы он восстает.

Не в этих ли горах, видных из окна, хайдеггеровская сторожка Савва не знал и не интересовался. «Фюрер фрайбургского университета» - звучит двусмысленно. Пусть так и является в мысли, - сокрываясь.

«Несколько лет назад решил: все! Бросил работу, уселся за письменный стол, стал читать, писать, как всегда мечтал. Писание за гонорары тоже как-то рассосалось. Газеты закрывались, за статьи в оставшихся надо было драться, да и не платили, по сути, ничего. Жена тоже получала мало, за квартиру едва хватало платить, да еще она целыми днями по телефону звонила, как подработка. В общем, сидел у нее на шее. С детьми не то что поругался, а как-то душой остыл. Одна из невесток стала говорить, что отсудит у нас квартирную долю своего мужа. Спросили юриста, а это более чем возможно. Могут продать, никого не спросив. Тогда риелтор вселит какого-нибудь алкаша, и все. Квартиру уже не продать, не обменять, только отдать за любые гроши, какие предложат. По сути, на улицу. А сыну с невесткой за их долю предложат комнату с гастарбайтерами в квартире. Там их скажут, кто они такие, и в каком месте должны быть. Сын, естественно, вскипит, вступится за жену с детьми, а через неделю его найдут в мусорном баке за три двора оттуда. Куда как хорошо. Только с 14-го этажа сразу и прыгать.

Вот сижу. Просматриваю латинскую грамматику, а то руки никогда не доходили. Читаю Стоппарда про Герцена, Тынянова про Грибоедова, Хайдеггера про Парменида, Овидия про науку любви, Рассказы бабушки Яньковой, В. Н. Топорова про книги русских святых, переписанных иудеями, да мало ли чего читать. Дневник вон веду. А сам думаю, чего же мне никто не выговаривает, что ты, брат, никчемный олух, иди делом займись, семью корми. А однажды пошел в ванную, глянул в зеркало: а там старый, лысый, с седой бородой! Они же просто тебя боятся: старый! Делай, что хочешь!

И опять жизнь поменялась. Сидишь, и из пустоты масло выжимаешь.

Зимняя ночь, рваные звуки, вытягиваемые в струну, фарш смыслов. Одному не больно висеть в ледяном звездном доме. Свет странный: рваный. Главное, не останавливаться, не замирать в позе роденовского мыслителя. Тогда хана.

Когда нас начнут клонировать, возникнет вопрос о личности, которой ты отличаешься от других, даже от себя. Философия станет злободневной как стоящий в кустах механический рояль с новостями.

Выяснится, что вой - не личностная реакция. Воют все. Выть это не комильфо. Придется думать, говорить, обсуждать, отступая все глубже в клубящийся просветами мрак. Придется видеть себя со стороны. А это еще неприятнее, чем других».

Выйдя на сцену, он пошел не к столу, на котором стоял графин с водой, а, сделав три шага, останавливался у края сцены и начинал читать сиплым и глуховатым голосом, даже слегка торопясь от видимого неудобства занимать собой публику.

Ночь, все спят, сквозная тишина в гостинице, а он вроде как со звездами говорит и вообще. В чем есть свой шик. Желающих продирает. Человеку без акциденций еще терпимо к ночи, когда подводятся итоги, но невыносимо с утра, когда, говорят, и случится страшный суд, если его уже не было, пока ты спал.

Но вот еще можно говорить, давя фишку финиша. Гул затих, его до сих пор поражает количество чужих людей вокруг. Кто они, откуда, если не они, то он, - зачем? Очень хочется все это раз навсегда проклясть. Подозрительно, кто это запретил делать. Вообще непонятно, откуда люди вылезли на землю.

Он идет на середину сцены. Берет стул. Несет его обратно в свой угол. Садится и наблюдает за сидящими в зале и глядящими на него. Встает и читает еще стихотворение. Анненковский перевод оды Горация, интонацию которого упер Бродский. Читает и Бродского тоже. Все настолько абсурдно, что его слушают в абсолютной тишине.

Она тоже его слушает. Когда предлагают билет, никогда не знаешь, где очутишься. Даже если билет дорогой и все гарантии. Он говорит, что его слушают, потому что то, что он говорит, не страшно. Она так не считает. Все не столько слушают, сколько спят. Как обычно.

Он вспоминает карамазовский бред: атеист попал в загробную жизнь и заявил, что та противоречит его убеждениям.

На лице гримаса отвращения.

- Эта жизнь противоречит моим убеждениям, - говорит он негромко, и сиплый от волнения голос слышен в дальних углах, как будто зал пустой, и она в нем сама лишь призрак. – Эта жизнь не может не противоречить любым убеждениям, кроме людоедских.

Теперь ясно, что он говорит все это самому себе. Перед ним «четвертая стена». Или он актер, или совсем сошел с ума. Есть сны, когда жутко хочется писать. Попадаешь в какие-то загаженные сортиры, в которых была в других снах, или в подсобные помещения, которые не запираются, и вот уже кто-то входит, и ты не можешь сделать, и так и выходишь наружу, опять ища, куда приткнуться. В этом темноватом зале, на сцене которого он стоял и вещал, было нечто от похожих снов. В какой-то момент стало понятно, что он начал схватку со своим двойником.

«Гости съезжались на дуэль», - как написал Пушкин.

- Чтобы иметь успех у людей, надо подражать самому себе, ты что не понимаешь! – наверняка это говорит двойник, у которого и голос звонче, и хер крепче. – Реши, кто ты такой. Выработай образ. Держись своего проекта.

- Человеком был, а обезьяной не буду. Жидо-мазохизма от меня не дождетесь! – сказал он неожиданно твердым и тонким голосом. Откашлялся.

- Да, я лжив, поэтому и более живой, чем ты, который говорит, словно наступил себе на горло, боясь не проговориться. Скажешь, и смотришь на себя со стороны: не ударил ли в грязь языком, не потерял самоуважения. А ты знаешь, что тебя все ненавидят, - твоя сестра, мать, сын?

- Врешь, подонок!

- Ненавидят, и ты это знаешь. И не знаешь, почему, и что с этим делать. Сублимированная сопля! Ампутант!

Чем больше они кричали, напоминая ей битву нанайских мальчиков, тем явственней что-то шипело и булькало за кулисами. Они не обращали на это внимания, а публика забеспокоилась, уж не канализацию ли прорвало, тем более что какой-то гнилой запах появился. Бывает, знаете ли, такой момент, когда не понимаешь, а чего ты тут, собственно, делаешь. Такое пробуждение во сне.

- Б-га не боишься, а ГБ боишься, - кричал, между тем, двойник. – А ты давай, на фу-фу, попробуй кто кого. Тебя все равно куклой играют втемную.

Савва чувствовал, что его заводят, а как остановишься.

- Ах этот стиль-перистиль, - захлебывался Доппельгангер, которого он наверняка подхватил, выпив воды из-под крана, - ах, внутренний дворик нежной души фантомной боли.

С другой стороны, никого другого нет, кто бы его понял. Поговорить не с кем. Уже и слова его не все понимают. Доппель, конечно, не папаша Гугль, но какой есть. Можно даже повоспитывать. Только что же так невыносимо кричит! Публике ведь только надо, чтобы они сцепились, тряся реденькими бороденками, как Петрушка Достоевский.

- Заткнись! – заорал Савва. – Хватит играть словами. Покажись доктору. Беда, что нам и впрямь надо разобраться друг с другом. Я бы о тебе в ЖЗЛ мог написать, если бы ты был нормальным человеком.

- Ах, это тебе со мной не повезло, скрытый лишенец? – кривляясь, захохотал он.

«Не надоело вам, мальчики?» хотела сказать она, но злоба неотразима, потому что права. Она должна быть всегда и везде. Она не считается с логикой и из-за этого дарит катарсис и облегчение. Она справедлива и потому в ней нет лжи и расслабленности.

- Правда ли, - спрашивает Савва, - что говно по одному запаху находит себе партию власти и поэтому непобедимо?

Зло сильнее логики, потому что, как запах, мгновенно и вечно. Бьет в голову с носка сильнее наркотика, и ты приходишь в себя.

- Я не люблю тех, кто давит на горло, - сипит Савва с выпученными от злобы глазами. – А ты мне давишь. Человек в этот мир приходит по нужде, а двойник-следак по желанию. За одно это тебя надо уничтожать!

- Совсем с ума сбрендил. Граждане, посмотрите, да он сумасшедший.

Граждане сидят, слушают. Им и это интересно, и что там за кулисами шипит. Савва не знает, может, они с клоном на разогреве перед каким-нибудь главным боем. Тут заграница, и мы экзотика, схватка маргиналов в пургене.

- Это ты имитант, а не я, - надрывается двойник. – Кругом нормальные советские люди, произошедшие из таких же советских людей, а ты сперва родителей предал, потом детей предал. Когда тебя принимают за другого, ты возмущаешься. Когда принимают за тебя, не веришь или смущаешься. Тебе надо, чтобы тебя не было? Так от себя ты запросто избавишься, а от меня нет. Я, я, я из всех щелей полезу, когда тебя не будет.

Ага, думает Савва, он сам виноват. Не надо было ничего говорить.

Он приближается к самому краю сцены и хрипящим шепотом сообщает сидящим в зале, что не надо никогда ни о чем говорить. Потому что за слово ухватывают сильнее, чем за, - тут он начинает расстегивать штаны, и дамы в первых рядах выдыхают «ах» и машут руками, чтобы он остановился.

Ладно, говорит он, надо молчать.

- В общем, я предлагаю мир, - говорит двойной господин. – Будем, как братья Гонкуры, что писали о себе в единственном числе. Надежда Дурова писала о себе как о мужчине. Почему им двоим нельзя писать о себе как об одном человеке. В этом ведь что-то есть, разве не так? Согласитесь. Будем коллекционировать антиквариат, заниматься искусством. Откроем двадцатый век, например. Никто его не знает, а мы откроем. Ну соглашайтесь, это раз для вас. Я же вас как облупленное яйцо знаю.

А ведь и впрямь, - записывает Савва, - двадцатый век это классическая история умалчивания о происходящем. Настолько оно не вмещается в мозг, в понимание, в линейную логику человека. Все эти лагеря уничтожения, пытки и допросы, ломающие психику, тотальные войны и тотальная провокация, союз нелюди. После второй мировой о ней стали рассказывать лет через 20 после окончания, когда в голове сложился хоть какой-то миф о ней. Но это опять лишь планы работы, а не сама работа. Может, вправду они с ней сладят вдвоем.

- Только не будь ходячей пародией, - говорит он двойнику. – Мы ведь не Пушкин.

- А, знаешь, я же и впрямь был знаком с пушкинским двойником. Ну, зверь! – смеется тот. Издевается или правда? «Волга впадает в Каспийское море… Не верю!.. Весь мир - одна пропаганда», - как писал один майор из политотдела.

Э-э, да тут идея книги о писательских двойниках. Двойник Пушкина пародировал в разговоре образ Пушкина, сложившийся у этого человека. Был великим пародистом, и Пушкин у него учился, сделал кучу его портретов. Но то же самое у других великих.

Савва исполняет свой коронный номер – «проваливается в потолок». Из-за кулис как раз начинает валить дым и подтекать… кровь. Если ему снится, то сон мрачноватый. Поэтому он капает в глаза капли, чтобы проснуться. Наши речи вообще не слышны, - захлебывается он Мандельштамом, молча. Рукописи не горят, - хрипит он, показывая назад. - Это погорели писатели. Писателей на колбасу, забудьте о них. Чтение консервирует время, для того и нужно: свежий консерв вечности.

Двойник писателя – страшная сила. Не библиотечная.

Как говорил Аверинцев, пристально, от корки до корки, нас сегодня читают одни враги. Или врачи. Или следователи. Последователи – реже.

Так сильно готов на умное слово, что начинаю мекать и заикаться. Ну, вы заметили, сказал он, наклоняясь со сцены к публике. Пока проникаешься интимной близостью собеседника, об умном забываешь.

Стих, что ли, почитать? Нет, говорит кто-то с первого ряда: надоело. Напрягает. Стих насилует уже одним размером. Пока хотели во французы, стих надевали презервативом, это другое дело. Надо было восполнить нежданный уход Наполеона, образовавшуюся пустоту, притяжение. Тут и выскочил на теле Пушкин. Маленький, резкий, с бакенбардами. Рецессию поддержал Лермонтов. Ну, это вообще рецидив.

«Ладно, - сказали с первого ряда, - почитай, если немного».

Людей отличаешь от книжных духов по силе втаптывания тебе в душу. Духи снятся редко, а люди всегда. Привыкая, покрываешься изнутри асфальтом. Тоже плохо. Лучше ограничить общение, стать ранимым и страдать, чем асфальт.

Приснилось мамино предупреждение, что за границей стали особенно опасны женщины и животные. Могут напасть ночью и среди бела дня. И по телевизору показали, как вороны расклевали ребенку прическу на голове. А он слушает, ужасается, мама ведь, слушаться надо, родители нападают без предупреждения. Он сказал ей в аэропорту, что хочет выглядеть необычно, чтобы отвлечь ее внимание.

Он давно уже знал о существовании тайной секты герменевтиков. Еще Олег Давыдов то ли предупреждал о ней, то ли угрожал. Чем больше пишешь о себе, пытаясь объясниться, тем неотвратимее делаешься ее жертвой. Ну и плевать, да? Втайне ведь этого хочешь. Даже сходил в ванную, чтобы найти на теле следы скрытой, как прыщ, виктимности. Если в паху, то беда. Тогда тут же к врачу.

- Желание стать чьим-нибудь биографом или поиск собственного, что это значит, доктор? Это значит, говорит доктор, что пора переходить к более активной фазе нашей любви. Для начала вынем крючком через ноздри мозг, чтобы тело было здоровее. Дождавшись утра, вглядимся в монументальную пропаганду пейзажа в окне.

- Нет, доктор, говорит он, пусть рукописи горят, я никого не хочу сжигать с ними вместе. Пусть их горят. Бежим отсюда, доктор. Дайте руку, лишь не оглядывайтесь. Что тот пейзаж, что этот. Вы же не знали, что учитель хром и водит экскурсии не за деньги. Как говорится, Бог создал еблю, человек - любовь.

- Это вы придумали?

- Нет, братья Гонкуры.

- Прямо вдвоем?

- Да, они писали о себе в единственном числе.

- Вам, наверное, безумно интересно с самим собой?

- Да, но я дрочу себя всем человечеством.

«Я видел светский прием двойников. Отраженный Федор Михайлович пришел с молоденькой беременной женой, громко клянясь ей в любви и в том, что, когда она умрет, он будет оплакивать ее всю жизнь, а ребенка отдаст ее маме. Притом что она младше его на 25 лет, и всего полгода женаты. Тут же кого-то оттолкнул, на кого-то набросился, ругался, позеленев. Но увидев в зеркале одну из великих княгинь, пошел к ней, забыв обо всем. А вот двойник Льва Николаевича – одинок необычайно и сорок лет кряду думает о смерти: столпник вниз головой и – думает. Двойники расширяют человечью натуру неизвестным доселе образом. Вот и опыт умирания на протяжении сорока лет – тенью. “Люди тоже хороши, но уж больно заразны, - услышал чье-то bon mot. - Чего-то торопятся присоединиться к большинству. Будто после смерти не успеют”.

Книжки тоже не цель, а средство - не быть. Прийти в себя. Очухаться. Зачем? Хороший вопрос. Рано темнеет. Пока темно, можно далеко уйти, прежде чем хватятся. Жаль, что вернут. «Когда я вырасту большой, - сказал 80-летний Толстой, - я напишу про вас все, что знаю на самом деле». А двойник добавил: «Моя репутация устоялась. Она больше подошла бы мне мертвому. Гармоничней смотрелось». Или права голядка Федора Михайловича, мол, среда зае…ла, особенно, когда стоишь у рулетки, а она толкает под локоть или фыркает, что это ты ее толкаешь? Тогда заранее знаешь, что проигрыш обеспечен, но продолжаешь играть. Тоже как во сне.

Долго вспоминал, кто открыл закон тяготения мыслей. Да и открыт ли он вообще. Может, приснилось. Типа, все, что подумаем, обречено на бред. Не прорваться даже самой нобелевской мысли мира. Конечно, ты можешь ее подумать, никто не мешает. Но, выйдя наружу, она становится бредом и растворяется, делая общую атмосферу еще ядовитей.

Нет, кто-то же должен быть это открыть. Как зовут его? Или никак не зовут, он сам приходит, говорили в детстве. Тоже бред. В этом мире нет силовых полей, по которым реализуется что-то живое, нормальное. Только ненависть, которая, сказал кто-то, обречена на интерес и любовь народа. Перебираешь книги на экране ноутбука, и вдруг обнаруживаешь вход, и ты внутри. Искусство долго, жизнь пупырчата, а тут все сразу, без точек, без многоточия. Как писали раньше, почти до изобретения письменности. Так и надо писать, - чуть-чуть до изобретения письменности. Еще все буквы целы – будто ночью.

У меня был приятель, который перед смертью наелся камней, чтобы его было сложнее хоронить. А я, наоборот, хочу перед смертью ничего не есть, чтобы поменьше гнить и вонять. Хотя камни тоже не воняют. И двойник уверяет, что это ты воняешь и пенишься, а не он. А больше ничего не волнует, - ни память, ни литературное наследие, ни то как родственники потом будут жить. Будет земля или нет после твоей смерти – это образец праздного интереса. Вонь и гниль – единственная уступка личному эгоизму. На самом деле и это неважно. Старец Зосима был прав. Тоже нашли святого с перепугу. Наконец-то, он думает, стал импотентом: словно хуй с плеч. Именно двойник умирает так долго, бесконечно долго, что ты, наконец, догадываешься, что он не человек. Иначе, пожалуй, и не узнать. Мне отмщение, и Аз козлам».

После отеля по расписанию переезд в некий замок. Это еще посмотрим. Сыро, запахи времен столетней войны, отхожие места из тех, что снятся всю жизнь. Но сперва надо проснуться. Зачем, никто не сказал. Говорят, вид из окон сумасшедший. Причем, из каждого - на свой лад. А перед просыпанием – заснуть. Так что мороки полно. Вспомнил почему-то, как в доме всегда было все набросано, - бумаги, одежды, обуви сто коробок. Потом она как-то все вымыла, убрала, протерла паутину по углам, стены вымыла, окна. И ушла в больницу.

Зачем ему в замок? Места, говорит, много. Пока во все стены головой побьешься, большую книгу можно написать. В одну из комнат свезли, по ее просьбе, все книги на русском языке, которые нашли в округе. Это не считая большой электронной библиотеки в удобном iPod'е, лежащем на круглом столе красного дерева. Все сама придумала, никаких дизайнеров. Впрочем, «замок» это только звучит красиво. Для детей, помешанных на Вальтере Скотте, и молоденьких художниц. А так весьма условные удобства и тоска, возведенная в степень. И обостренное чувство, что не у себя дома. Обращать внимание на окружающее это отвлекаться от того, что внутри тебя. Снаружи, по определению, ничего нового не будет. Обо всех этих привидениях, садах, архитектуре, семейных портретах и чудаковатых хозяевах написаны целые библиотеки. Там ничего нового не будет. Твоя тоска питательнее всего, что можно увидеть и от чего пострадать.

Пришлось изрядно помять лицо, чтобы не заснуть за столом. Если это во сне, он не имеет ничего против. Пошел в ванную, умылся холодной водой. Вернулся в комнату, открыл окно, вдохнул небом и непонятными огоньками. Тюфяк кожи, полностью изъеденный изнутри несбывшимися ожиданиями. Силы опять исчерпываются. Жить незачем. Его смерть будет совершенна. Он целиком скроется в себе. Задраит люки. Всё.

Сны забавны поворотами, тягой, из которой трудно выйти, отдыхом перемен, но, по сути, чужды тебе, как и вся белковая растительность. Не стоит и лезть туда, несмотря на песок в глазах и мозгах из-за позднего времени непонятно в каком часовом поясе. И словесная протоплазма лезет из всех романных дырок, заполняя дом как горшок с кашей братьев Гримм.

Запишись в членистоногие – вот недурное писачье будущее мыслителя. За ним будущее, а то уже локти и колени девать некуда. Готов ли ты ползти, оставляя по себе пахучий след, писатель? Всегда готов! Ну, тогда ползи.

Когда, попросив служителей открыть его номер, она вошла, то нашла его на ковре свернувшимся кольцами вокруг ноутбука, на котором был текст.

Последний рассказ Борхеса.

«Когда Толстому предложили написать аннотацию к «Анне Карениной», он ответил, что правильнее было бы написать роман еще раз. Что в переводе с нынешнего значило бы: нахуй, нахуй.

Интерпретация обложила язык. Дальше лишь тишина».

Заграница начинается радикулитом. С обрушением спины вываливается вперед живот. Чтобы писать иное, надо быть иным. Выбирая между тем, кем стать, - змеей или принять форму стула, на котором сидишь, выбрал змею. Да, превращаться больно. Но для начала отнесись к жизни как к посмертному опыту: ничего и никого не трогать, лишнего не есть и не говорить, смотреть в оба – то есть в себя и в него. В кого в него? Сами догадайтесь. Кажется, и так ясно.

Снявши макияж, по лицу не плачут. Вот, что сказал бы, ужом проникнув в ее трехкомнатный люкс. Гламурный круп удава лоснится от удовольствия. Он вылил на себя все духи, как Пушкин с любовницей из дипкорпуса, но у тех, понятно, ванной не было, а он от всей удавьей души. Снизу все выглядит иначе, волнует сильнее. «Двойник многолик, как вся эволюционная лестница, - говорит змей-соблазнитель. – А я стою наверху и плюю на каждую ступень, ведущую к этим железным пидорасам. Как Венечка Ерофеев».

«Каждый человек это победа над отвращением», - говорил он еще. Она гладит его. Он бархатный. Он и есть эрекция в чистом и надушенном виде. «Из тебя, правда, что-то извергнется? – спрашивает она. – А то непохоже».

В прошлый раз извергся пережеванный кролик. За окном то ли ветер, то ли она что-то говорит. Интересно, в Google Maps можно найти карту снов и выхода в нужную тебе сторону? Наверняка это вопрос времени. Сны вскроют вслед за геномом. Вены уже вскрыты. Поэтому удаву хорошо, у него нет вен. А мы вынуждены любить того, кого любим, иначе все рассыплется. Он хотел ей сказать, что она очень красивая, но только шипел и клубился кольцами. Наверняка она понимала. Вот это и была страсть, - без локтей и коленок, без проступающих ребер, подушек жира, все упруго и нежно как в раю.

- Единственное мое отличие от человека - то, что я не человек, - делился он с ней. Про страдания от запахов умолчал. Да, совершенства нигде нет. Кто знал, что эти толстяки такие нежные. Особенно, если содрать толстую кожу. Остается русский язык – орган обоняния вони и вкуса гнили.

Почему-то только после этого она разными обиняками рассказала о цели их приезда. Она прощупывала возможность «открытия неизвестных мастеров XVI-XVIII веков». Он или кто-то иной, - круг посвященных был ограничен, - должен был сочинить, написать, вбросить коллекционерам художника «под ключ». С подробной биографией, с картинами, гениальность которых не оставляла бы сомнений. Совершенно невыполнимая задача, за которую, она была уверена, он возьмется и выполнит. Никто не сомневается, что Хан ван Меегерен, подделавший Вермеера и де Хоха, погорел только потому, что хотел себя выдать: жаба славы задушила. И конечно, светил большой срок за коллаборационизм: ишь, гад, продал Вермеера Герману Герингу. Наркоману и алкашу в тюрьме погибель. К тому же ни за что, - сам ведь шедевр написал. В общем, так сошлось. А у него и задача посерьезней, и укладывающаяся в рамки виртуальной культуры. В общем, респект. И наркомания – творческая. Ишь, ноздри раздулись.

- Главное, никто не подгоняет. И покупатели уже готовы. И бестселлер о неизвестном мастере Возрождения, «Шекспире живописи» будет в пандан. – Она то ли его уговаривала, то ли себе напевала колыбельную, он не разобрал. – И компьютерные программы тебе в помощь. И Лейбниц с его nihil est sine ratione, то есть ничто не существует без разумного основания. Если все выйдет, как задумали, значит, так тому и быть.

- Первый случай вечного возвращения а ля Ницшше, - шипит он удавом, отставив любовные потуги. – Времена треснули, разошлись по шву, выпали из суставов. Оттуда к нам спустился великий мастер прошлого, неузнанный при жизни. Совсем как мы. Мы не находим себе места, а там, гляди, выход на историческую родину.

- Делайте, что хотите. Я даю карт-бланш. Мне важен результат.

Ага, думает он, дает наводку на ложную цель. Отвлекает от настоящих причин своей поездки. Ну-ну. Остается делать вид, что поверил: идея его устраивает. Будет ли она делать вид, что поверила, что он поверил, - ему все равно. Главное, найти художника, у которого Рафаэль содрал предсмертное «Преображение», включая сумасшедшего мальчика, который, корча рожи и содрогаясь, указывает на вознесшегося Христа. Тот, кого он ищет – великая копия без образца, клонированный двойник, Симулякр Симулякрыч.

Возможно, поиск надо начинать с Маркантонио Раймонди, знаменитого гравера на меди. Сначала гравировал рисунки Дюрера. Потом познакомился и полюбил Рафаэля. Так слился с ним духом, что уже непонятно было, кто кому рисовал. Надо бы поискать в граверной школе Раймонди в Риме с 1510 по 1524 годы. Если искомый художник начинал там учеником. Он выписал имена Агостино Венециано, Марко Да-Равенна, Якобо Каральо и др. Эти «и др.» интересовали его больше всего. Кстати, сам Маркантонио сделал много гравюр «недошедших» до нас рисунков Рафаэля. Есть над чем подумать. Может ведь и еще сделать.

«Все скверные вещи имеют среди людей большое распространение, в том числе, и Лев Толстой», - записал как-то в дневнике Лев Толстой. Савва часто вспоминая это, вспомнил и сейчас. Говорят, что в предельных случаях двойник приходит из сновидений. Поэтому он и не будет спать. К тому, кто упал без сил, Doppelganger не явится, западло. Еще не забыть «утраченные» рисунки Рафаэля по восстановлению улиц и зданий древнего Рима в прежнем виде, якобы сделанные в последний год жизни по заказу папы Льва Х. Его задача была сродни нашей, - воскрешение идеального покойника. Двойника - того, кого не было.

Фальшивые копии: бренд Китая, национальная идея России. Все сходится. Ему ведь тоже не деньги важны, не результат и афера, а разработка идеи, приложение праздного ума к летучему предмету занятий. Заранее зная, что денег не заплатят, а могут еще вычесть за гостиницу и проезд. Поэтому он и не вернется. Не заснет. Исчезнет. А перед тем и впрямь подделает художника и его картины, чтобы хоть что-то осталось, хоть какая-то жизнь. Его, Саввы, нет, так пусть хоть что-то будет.

Когда стелешься по ковру, свиваясь в кольца, работают все группы мышц и соображаешь четко. Впрочем, для объяснений есть крохотный человечек в глазу, открытый Декартом. Он переводит все на общепонятный. Правда, пьет крепко и зачастую не в своем уме. Но это кому как повезет.

Она сама удивилась, как ловко удалось его занять. Пусть лезет из кожи. Мужчинам это полезно, дамам забавно. А в прочее она не слишком верила. Приятно, когда дядька весь становится органом любви.

К середине ночи он решил, что двигающиеся за окном светлячки, то приближающиеся к земле, то уходящие от нее, это самолеты, указывающие близость аэропорта. Если так, его поразила их бесшумность. Оглушительная тишина ночи, все усиливавшаяся. Только сверчков не хватает, зима. Он ждет, не встанет ли в штанах гоголевский комплекс: писать о России вне России. Надо отвлечь себя чем-то умным. Раньше Я и не-Я устраивали дикую возню, сминая простыни, катясь во всеединство, теперь тихо и мирно совокупляются и уходят по делам. Интернет забит откровенными картинками голых Я и не-Я, которые и непристойными не назовешь так привычны.

Первый обзор поляны был благоприятный. Рафаэль подделывал работы своего учителя Перуджино более похожими, чем были у того самого. И то, что учеников была тьма, «банда Рафаэля», помогавших ему с заказами. Их потом обвиняли, что после смерти мастера они подделали не работы, а стиль Рафаэля, сделав его чересчур рафаэлистым. Ну, а наш паренек взбунтовался. Где-то ему вожжа под хвост попала. И убийца есть - Джованни да Удине, собрат по банде, отличный стрелок, охотник, научившийся приманивать дичь на живописные обманки. Работы парня спрятали, ясно. Гравюры, живопись. Что-то тут вспучивалось. Недаром Игорь Грабарь клюнул именно на Рафаэля своей «тагильской мадонной», когда Сталин поручил ему наладить продажу фальшаков на Запад. Наш «неизвестный» мог встретиться с Герберштейном, кстати, Рим тесен.

А Бог благ, никогда не давая нам столько счастья, что его нельзя было бы стерпеть. Савва шутил, издеваясь над Вседержителем, который давно известен раздачей одних пиздюлей, не стоит обращать внимания. Он выполз из номера, держа ее за руку. В коридоре тихо. Кругом наверняка были видеокамеры, но он полз по ковровым дорожкам. Пусть себе разгадывают, что там клубится внизу. С обоих сторон двери номеров, за которыми спят. А вот дверь на лестницу и длинный переход к конференц-залам. Кажется, что тоже спишь, а это вроде извилин мозга, по которым движутся люди сна и воображения. Ты бородавчатая рептилия и ракалия, бородатое мясо. Когда понимаешь это, начинается свобода. Женщины не соглашаются, утешают. Ты тоже бы утешал на их месте. А на своем месте после тебя на ковре остается длинный извилистый след.

- Не тяжело все время думать? – посочувствовала она.

- Тяжело бредить, когда под черепом болиды Формулы-1, пока все семьдесят кругов не отлупят, не остановятся.

- А на каком сейчас круге?

- Примерно на тридцать пятом, перед пит-стопом. Я верно понял, что у вас никогда не болит голова?

- Видимо потому, что у меня слишком много дел, чтобы болеть. А зачем вы спросили?

- У кого-то я прочитал, что двойников и зомби можно определить по тому, что у них никогда не болит голова.

- Думаю, что вы, как всегда, лжете. Делать скидку на «художественную натуру» мне, признаться, надоело. Вы жрете на чужие деньги, а потом срете на их же головы. Не хочу иметь с вами никаких дел!

- Хорошо, хорошо, ваша гримаса гнева сгодится для рафаэлева наброска. Это будет кодом для посвященных.

- Осторожно, здесь железный порог и темно, давай тебя ногой перекину.

- Да ладно, что я, инвалид…

- Мы куда-то специально идем?

- Нет, просто для моциона. Заодно для рекогносцировки местности. Все время забываю, как называется этот город, где мы сейчас?

Она сказала, он опять не расслышал. Да что такое. Это же не былые гофмановские времена, когда писателей сажали в стеклянную посуду. И часы попрятались, не тикают. Мы все вышли из гоголевской шинели, но звать ее Серпентиной, и, чтобы воссоединиться с любимой, надо выйти из банки, ее разбив. Или филологические штучки здесь не канают? Не надо было ходить с Серпентиной на банкет, а потом возвращаться в пургу, чтобы на Покровской площади, ныне пл. Тургенева у Калинкина моста ее так запросто и отобрали. Судорога красиво пробежала по мускулистому телу удава. Он ведь это так не спустит. Если люди не за него, то он обратится к субатомным частицам, что движутся в танце Шивы. Управа найдется, и она будет страшной. С волками волк, с овцами пастырь, - так, кажется, по-латыни.

- Я искал человека, который дал бы мне нормальную работу. То, что я нашел ее, говорит о характере времени, сказал Чжуан-цзы. То, что я не нашел ее, говорит о том же, - сказал Савва.

Они спускались по лестнице непонятно куда. Она промолчала.

Если встретят кого-нибудь из служителей или охраны, скажут, что заблудились, а вообще ищут ресторан или что-то подобное. Не в тапочках же. И костюмчик на нем так и переливается. Прикинется шлангом.

Много сил уходит на поворот окружающего в нужную сторону. Пусть и все разрушив. Он загнал себя в угол, тут легче упереться, чтобы свернуть стену. Да, он думает, что они нелюди и он не человек, и что такого?

- В данный момент меня больше интересует, как выкакать несколько рисунков Рафаэля, - сказал он. - А для этого стать им. Кто боится двойников, тот, в конце концов, им окажется. Высказывание в духе Кьеркегора. Вообще-то я здесь не для общения, а для наблюдений.

- Я уже поняла.

- И для тайного подтверждения, что русских нельзя пускать за границу. Они и не звери, и нечто иное, чем люди. НАТО давно хотело поставить по бокам границ и сверху камеры наблюдения, изучая все это на расстоянии. Но снаружи это нельзя понять. Только изнутри.

- Хорошая идея.

- Нет, не хорошая, потому что я не набиваю себе цену, а просто бьюсь в судорогах. Продешевляю, как всякая бородатая рептилия.

Легко отличить сон от яви - по желанию проснуться. В реальности оно гораздо сильнее, чем в самом страшном сне. Поэтому он не спит. Ему не страшно. Ему привычно, что еще страшнее. Он анализирует ее реакцию на его слова. Она как-то вдруг примолкла, из чего можно сделать вывод, что и впрямь послана связником к каким-нибудь террористам, анархистам, хакерам и банковским тварям среднего звена, копающим под здешнюю стабильность. Деликатная миссия, чего уж скрывать. Жажда гадить человечеству умрет, как у вампира, после погибели самой России.

Савва заметил, что, когда говоришь, настроение потом сильно портится.

Чтобы не кривить рожу общепринятой улыбкой, лучше сразу в удавы. Зверская серьезность бытия - ни к лицу, ни к городу. В ушах колокольный звон. Ей не надо было засвечиваться с удавом, вот что поняла, но не сразу. А, может, все не так серьезно. Будем думать, что он выдумал. Предсмертное обострение сюжета, скажем так.

Возможно, он не знал, что удав целиком состоит из глистов. Что и сам он глист, не разобравший, в чей попал желудок и где тут задница, чтобы при случае глотнуть воздуха. Ничего, как всякий русский, он надеялся умереть за полчаса до того, как за ним придут. Не обязательно ГБ или МВД, возможно, родственники, чтобы отобрать квартиру, или гопники, чтобы вставить перо с неясной целью пославшего их. Или участковый, которому сказали, что из квартиры пахнет, будто покойник сгнил. А он мечтал мумифицироваться.

Сколько горит бикфордов удав, прежде чем дойдет до взрывчатки?

«Простите, как фамилия? Напишите латинскими буквами. Президенты не ваши родственники? Жаль».

Неужели они в Америке? Похоже на то. Говорят, большая. Всю не переползешь. Взглянул на дом свой, ангел, - как там? Первым был Кафка, он теперь. Надо написать на заборе, - здесь был я, - если найдется забор. Жаль, Солженицын уехал, у него забор наверняка был.

Кругом оборотни в погодах. И отсутствие точки на карте, куда хотелось бы попасть.

Как писал кардинал Николай из Кузы, описывая небытие: окружность везде, точка нигде. Или в переводе на наш: жопа без входа.

Поэтому нельзя спать. Пробуждение станет кошмаром. Утро – засада для того, кому некуда бежать.

- У тебя большая ЧеГевара? – спросил он, поддерживая интеллигентную беседу.

- Ну, не меньше твоего романа, - с достоинством отвечала она.

Он был хороший служака, а хороший ли человек, не знал и сам и не хотел знать, - сказал о ком-то Лев Толстой. Черновик заканчивался, и Савва вписал это, куда пришлось. Запачканную бумагу он тут же смывал в туалете.

У удава фантомная жестикуляция. Все проигрывается в себе. Отсюда и глисты. И нужна дама-поводырь, чтобы на ней заземлять свои порывы. Со стороны вполне себе парочка. Чтобы успокоить, смазывала его вазелином. Возможно, и употребляла его, это их дело. Какие только позы и арабески они не творили! Изысканная «удавчатая линия» акробатических любовных чудес, - это то, с чем он вошел в тайную историю искусств, которую еще предстоит открыть.

Летают ли удавы? Безусловно. При этом надо не бояться, выдавая себя за человека. Все так делают. Он вспомнил, как ехал в московском метро в час пик на работу, чувствуя и унижение, и отчаяние, что он один такой. На самом деле, тот, кто не удав, тот не человек. Но это тайна. Как и полет удава.

Он знает, как воспаленное подсознание тонущего в говне продуцирует благие вести, на члене которых вытатуировано слово «Бог». Тем не менее, он взлетает.

Нагая статуя с пострадавшими в Возрождение гениталиями тащит его за руку. Надо поверить ей, расслабить рушащееся к хвосту тяжкое тело. Пусть тяжело пожатье мраморной десницы. Он готов к безгонорарной метаморфозе в художника. Квадратура пруда. Полет проходит норм. Авгуру мы ничего не должны. Пошел на хрен гадать по траектории. Есть места, которые не имеют места. Всяк жест тарахтит жестью, а ночью это ни к чему, царь тишайший бреда.

С красной строки.

С красной строки.

С красной стрелы. Ему кажется, что он начинает видеть, и этот восторг не передать. Там, где глаза, слежался снег. Если тело - возможно, значит, говорят, все еще выправится. Или станет совсем худо. Это его работа искать отсутствующего, вокруг которого кружится будущее.

Возьмем сразу его за рога, этого идеального человека, о котором говорят в кружках гуманистов. Одухотворенное высшее животное – вот ты кто, икс искомый. Подготовительный рисунок к портрету нашего друга Бальдассаре Кастильоне, не хотите ли. И то сказать, три года работать над портретом, обрезав рамой сложенные ручки. Наверняка Рафаэль взял с собой учеников, когда Кастильоне читал новые главы своего «Придворного», кортеджиано, которому прямая дорога в его глянцевый журнал. Поскольку диалог, в виде интервью. С теми самыми набросками портрета. «Не стремитесь достичь совершенства в шахматах, - советует Кастильоне, - достаточно понять суть игры. А достигнув совершенства в самой игре, вы с ней и останетесь».

Там была очень тонкость. На чтениях присутствовал кардинал Бибиена, от которого зависели многие заказы. Да и вообще хорошо относился, грех обижать. Но уж очень ждал женитьбы Рафаэля на своей племяннице. Надо было приложить полученные уроки изящной дипломатии в жизнь. Ученики подстраховывали, если что. Кастильоне задавал столько сюжетов, что сам художник не управился бы. Весь совершенный космос хотел зарисовать с его помощью. Лишь бы платил и давал новые заказы, он согласен. Особенно тому нравились сны и видения Рафаэля, как тайная, оборотная сторона мира. Что же, и этого он обещает ему вдоволь. Главное, не сообщать, что, так как родился он, Рафаэль, в святую пятницу, то уверен, что и оставит этот мир в тот же день страстей Господних.

Грезить – можно; главное, не жить спросонок, - писал Савва. – Мысль доброй надежды, к ней тебя прибьет в слипшееся время года. Охота ли утром видеть на небе облака, которые плывут мимо тебя, потому что тебе конец. А тебе конец.

Все эти картины – ерунда, думает он, потому что ты умеешь их писать. А не ерунда – любовь, женщина, восторг, когда не можешь ее оставить ни на минуту. Несмотря на горящий белым огнем заказ, на просроченные сроки. Люби красивых, и красивые полюбят тебя. Когда из мастерской выходишь на улицу, - воздух, краски, небо, повороты улиц, домов, лица бьют по мозгам со страшной силой. Как момент замаха святого Георгия и удара мечом! Момент чистой динамики.

За окном дикий крик и тишина. Опять кого-то зарезали. Тишина говорит о том, что никто не торопится на помощь или хотя бы на опознание. Да, надо терпеливо заниматься своим делом, не обращая ни на что внимания. Корпеть над материалом, смешивать краски, водить углем по картону. На худой конец писать о человеческой натуре чье-нибудь жизнеописание. От человечества некуда уставать, кроме как в дурдом. Будем же, как сказал Екклезиаст, утром веселиться, потому что видели сны, но очнулись. А теперь еще этот собачий лай, что буквально бьет по мозгам.

Пора было просыпаться. Профессор был самозваный. Рафаэль увидел это как на духу, ему стало смешно. Более того, профессор приехал из земли, которой не существовало. Древние называли ее страной Гога и Магога, а на самом деле это была прореха на человечестве, пустое место, черная дырка, и гораздо худшая, чем у женщин между ног. Ибо из нее исходил дьявольский холод и непотребство.

Говорят, что они почитают себя особо отмеченными Господом, так как не страдают от первородного греха, а, наоборот, оправданы всем, что творят, - даже самым ужасным, - своей верой в того, в кого верят. Так что не стоит и называть его имени. А с виду совсем люди, только, говорят, лишены души. А художнику на это наплевать, настроение не ухудшится. Сразу на тени и цвета нехватка душ не влияет. У искусства иная бухгалтерия. Как говорил рабби Нахман, если у Папы расписывают потолок яркими красками, то у нас дома сыплется известка с пыльного потолка. Примерно та же история произошла с Рафаэлем. Он родился весной 1483 года в Италии, а осенью того же 1483 года в Германии родился Мартин Лютер. Такие младенчики. Как писал Челлини, история о том, как Богу было угодно, чтобы я родился, достаточно длинная.

Савва понимает, что стоит на пороге, но странная расслабленность вдруг мешает ему войти. Он перебирает книги, картинки, перескакивает с одного на другое, испытывая ненужный восторг и подъем. Он извивается ужом, в то время как солидный, почти пожилой удав. Спать нельзя, нельзя спать. Вот и немецкий ландскнехт выцарапывает на новой фреске Рафаэля имя Лютера. Заочная встреча. Очнись.

- Может, вернемся? – спрашивает она. – Все равно ночью никого нет.

Ремесло бьется в руках, бес утихает в лобной доле, забираясь в ребро – там ему место. От безысходности у него гротески хорошо получались. Черт чертом погоняет, в ОГПУ сдает, а человеку облегчение. В бреду и не такое мнится. Диагноз: состояние морока. Человек человеку потеха est. Поглядите хоть, как они идут по улице в массовом геометрическом порядке, нимало о том не подозревая. А как вертятся в калейдоскопе цветные мысли, меняя друг друга! И вот уж подружка визжит: «не хочу, не хочу умирать! Сходи за лимоном и ветчиной!» А он ей: «дурочка, не кричи, на дворе только 1520-й год, прикинь, доживем ли до новой жизни». А она: «все равно, хоть сколько-нибудь, не хочу умирать!»

«Разные физиономии людей – знак, что и мозги у них разные», - приговаривал учитель, быстро маракуя портрет герцога. Надо знать латынь, стихи и новейшие стихи, чтобы развлекать высокопоставленную модель. Или брать с собой ученика, который при случае ублажит игрой на флейте. Не зря папаша Бенвенутто Челлини так сокрушался, что сын зарывает в землю свой талант музыканта. Золотых дел мастер зависит от людей, которые дадут ему это золото. А флейтист зависит от воздуха, то есть - от никого. «Папаша, - отвечал Беня, - с очень опытным фехтовальщиком лучше биться, не зная правил. Никому не давайте советов. Так говорит синьор Макиавелли».

Хорошо, говорил он, евреи впарили всем, что есть Бог и заставили их Ему молиться. Но неужели они обманули и самих себя? Судя по поведению, таки да. Ну, так кричите громче, если нет на вас 95-ти тезисов герра Лютера против индульгенций и кое-чего прочего. Не зря говорят: чтобы не попасть в ад, надо хорошо изучить туда дорогу. Повторю, кричите громче, может, и разгоните ночь, которую иначе ничем до утра не прошибить. Сожгите в нужнике бумажку с именем врага. Напрягитесь до дрожи в мышцах, доставая до астрала. Взмолитесь: «нельзя же так, вот и смерть за занавеской! Деньги кончились год назад, и зондеркоманда уже подъехала к дому!»

- Хорошо, я согласна. Давай говорить только о существенном.

- Или целоваться, - говорит он.

- Ну уж. С удавом. Бр-р-р…

- У тебя нет выхода. Ты мой единственный собеседник.

- Ага, очень удобно. Захотел, поговорил. Занят, отключил и забыл.

- Я ведь предлагал тебе находиться в состоянии неутоленного сладострастия.

- Фуй, дядько, побачь яка дытына та без сподни.

Ночь движется волнами. Если стелишься вместе с ней, становишься незаметным. Часы с календарем – резким движением в окно, чтобы разбить наверняка. Теперь свободен.

Овладение сном, собой, ситуацией в стране, прошлым, куда дотянешься.

Да, зря он вышел. Зато вернулся окрыленным. Как гнус.

Если нет людей, не надо ничего объяснять.

Потерпеть минуту-другую. И так на всю бесконечную катушку.

Никак не привыкнет, кто тут кто. Джованни Франческо, он же Фатторе. Он же Пенни, Джанфранческо Пенни, прозванный иль-Фатторе. Один из двух учеников, наряду с Джулио Романо, которому Рафаэль завещал все свое имущество. Рафаэль привез его с собой, 20-летнего, из Флоренции. Тот вел хозяйство, отсюда – фактор, fattori, - использовался при исполнении заказов. После смерти маэстро доделывал вместе с Дж. Романо все, что тот не успел докончить по контракту. Подражая учителю, помогал молодым. Помог Челлини получить заказы, познакомил с большими людьми.

Фатторе наверняка знал того, кого ищет Савва.

- Что ты вкалываешь бесплатно на эту тетку? – говорит он Савве. – Отец меня учил, что, когда бедный подает милостыню богатому, дьявол смеется.

- Я отлетаю, приятель, все дальше. Пусть смеется, у него настроение и так не очень. Как твой заказ?

- Нормально. Через неделю сдадим. Теперь под учителя будем задним числом работать. Куй железо, пока труп не остыл. Так, кажется, московиты говорят?

- Это я говорю: хотел жить после смерти? – живи и не жалуйся, когда через жопу.

- По тебе не скажешь, что такой резвый на ругательства.

- Вспомнил, как Горький жаловался на Толстого, что тот увидел его и начал матерком приговаривать. А Максимыч обиделся, мол, решил, что ему, как народному типу, так понятнее будет.

- Понимаю. Погрязли в рефлексии, как кардинал Николай говорил.

А, может, Уго да Карпи, чуть старше Рафаэля, умер чуть позже, считается выдающимся гравером венецианской школы. Прозвище, как у всех, по городку, откуда вышел. Довел до совершенства немецкую технику гравюры на дереве, передавая оттенки наложением нескольких печатных форм. Назвал ее кьяроскуро – «свет и тень». Первый известный оттиск в этой технике – 1518 года. Лучшие гравюры с произведений Пармиджанино и Рафаэля во всех крупнейших собраниях. Умер в Риме около 1523 года.

Издалека он видит, какая Москва - застывшая в слабоумии провинция, заселенная дикими ублюдками. Настоящая жизнь идет мимо нее с огромной скоростью, а тамошние подонки могут разве что убить, если схватят кого-то. Но и там можно уйти внутрь, и, по теории относительности, подкрепленной интернетом, выскочить во всемирное иное. Главное, не смотреть под ноги, где нет ничего, не думать о хлебе насущном, который бандиты распределяют между своими, не продаться местным бесам. Отличный тренинг – вытащить себя за волосы из болота.

Последние исследования показали, что выживают более примитивные виды. Нам туда не надо. Мы слишком примитивны, чтобы навсегда остаться такими. Насекомые переходят на крылья. Кровососущий гнус устремляется в полет. Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших рыл. Вон из ада.

Вся печаль ночи высасывала у него душу, но, как всегда в таких случаях, души становилось все больше, и скоро от нее некуда было деваться. Почему он вдруг решил, что неизвестный – ученик Рафаэля Урбинского, а потому его младше, а вовсе не наоборот? Рафаэль, как известно, учился взахлеб и у кого только мог. Перуджино, Леонардо, Микеланджело, - компания хоть куда, но на их ярком свету чья-то тень могла, мелькнув, остаться неизвестной. Разве не так?

Все разговоры, мысли, надежды утыкались в Папу и его окружение. Кто получит заказы, что скажет Его святейшество, сколько заплатит, не слишком ли далеко стоит кардинал на картине распятия Христа? Его утомляли эти разговоры. Так уж он устроен, что может думать только об одном. И если это одно связано с одним человеком, то совсем тошно. Хочется бежать. Когда он как бы между прочим сказал это Рафаэлю, тот расхохотался: «Если после еды надо срать, то это не значит, что не надо было есть».

«Я попросил доктора приготовить мне микстуру, чтобы чувствовать себя посторонним всему. При этом не волноваться и ясно соображать. Он обещал, но потом отказался: это ему не по силам. К тому же, сказал он, я не чувствую особой боли, поэтому могу потерпеть. А он еще посмотрит старые книги и сборники рецептов. По описанию это должен быть некий наркотик, но ясность мысли может обернуться ее галлюцинацией, когда человек считает себя мудрецом, подражая собственной тени. Я понял, что ясность мысли и стояние по иную сторону – свойство самих докторов. Но они жертвуют душой. Может, они суть то пустое место, что он ищет?»

- А то, что я вам говорила про картины, - помните? – так это все отбой. Планы изменились, денег на это нет. Забудьте и никому не говорите. - Она еще и курила, чтобы в его номере воняло, а он, пытаясь уснуть, задыхался.

- Нет денег, тем лучше. Я эту историю уже закрутил, найти спонсора не проблема.

- Ну, как знаете. Что вы такой скучный?

- Наоборот.

Ему показалось на какой-то момент, что он увидел себя со стороны. Мелькнул на фоне темного окна. Вид его был неотразим. Очень нужное самоощущение. Теперь будет выстраивать жизнь в соответствии с внешним видом. Воображая себя в бесшумном виртуальном кино. Мол, я заставлю вас, уроды, меня любить. Живем ведь в условиях сплошного сошествия св. Духа, как заметил однажды учитель. Развеваются цветные одежды, ярче к центру картины, более скромно по краям. А, главное, оставлять в многофигурной композиции некое тайное, незаполненное место, проскакивая мимо которого взглядом, обретаешь возвышенную тревогу.

Он показал это Рафаэлю, и тот запомнил, обещая проверить на практике.

- Лучше расскажи, какие там женщины?

- Женщины как женщины…

Он прижимается к ней всем телом, впитывая нежную гладкость кожи и любовное возбуждение. Целоваться не так любит, как гладить и осязать. Что есть поцелуй, как не предваряющее проникновение в иные губы, - пародия на вожделенный стык, обходной манер.

- А правда ли, что он был так любвеобилен, как о нем говорят?

- Доктор сказал, что давал мастеру по просьбе герцога возбуждающие микстуры, дабы тот мог исполнить в срок все заказы. К тому же говорил, что кураж помогает и от чумы. Но побочным следствием оказалось любовное неистовство. В связи с чем герцог разрешил пускать дам к месту работы. Нечаянным последствием этого опыта стало истощение организма. Смерть художника была счастливой. Но ученики и друзья потрясены. Некоторые, не без причины, были вынуждены срочно покинуть Рим.

- Не отвлекайся. Ты не Цезарь, чтобы делать два дела одновременно.

Он раздвигал ночь головой, и ночь заполняла его всего. Раньше были чернила, теперь цифровая электроника. Скорость стала значительно выше. Через семь лет после смерти Рафаэля испанцы превратят Рим в захолустную деревню, по-солдатски изнасиловав город на века, ишь, какой нежный. Змеиная ночь заползает в мозг, выедая его. Его мутит от нужды рисовать то, что от него хотят. Он видит изнутри тех, кто этого хочет. Проклятый дар понимать не птиц, зверей и насекомых, а – человека. Пусть благодарят за перпендикуляр, который он им вставляет. Увы, обижаются.

Встреча с обязательным для романа комиссаром полиции, ведущим свое расследование, повергла бы его в еще больший шок, чем в действительности. Он мертвеет. Не надо никаких расследований. Он постарается исчезнуть так.

«Хватит ли тебе сил, чтобы в случае несчастья, если и не сразу умереть, то хотя бы целенаправленно себя уморить? («Из инструкции к инсульту»).

Видны фонари в темноте, огоньки самолетов, то ли туман, то ли мелкий снег сыплется. Если присмотреться, то заметно крупное зерно холста, исчерченного тончайшими квадратами для лучшей передачи предметов. Ровно гудят голубоватые лампы в отеле. С тех пор, как Савва вырос, он может больше не спать, и не спит. Разве что в виде эксперимента. Когда в левом ухе начинает булькать. Знак, понятный только им двоим. Надо бы, как Гонкурам, учредить им свою литературную премию. Только где же столько писателей найти, чтобы хватило на годы. Где тут хоть одного найти?

Тишина. Намазал на хлеб, поел и опять полна дум голова. Меленькая вечность выходит, сечка, лишь отгружай мешками. Желающих не находится, так и не надо, сам съешь. Только зачем он поехал с ней. Что он тут делает. Не надо думать. Он мужчина. Тогда выскользнет отсюда тяжким лоснящимся телом, не иначе. Не думать. Пусть голова сама мелет. Без него. Не зря он работал над рассеянием нервной системы. Человек это то, что еще должно появиться, как сказал классик.

Почему-то прицепились именно к «Преображению», огромной картине на дереве, задуманной двумя ярусами, которые он набросал на картоне, а Рафаэль аж захохотал, когда увидел, обняв его. «И завтрашний мальчик тут же, - подхватил он витающую в воздухе идею. – Ну, тот бесноватый мальчик, которого приведут лишь на следующий день. А, значит, и все мы тут, пришедшие завтра с мальчиком. Ловко. Теперь написать бы беснование так, как в жизни быть не может. Сладим, еще бы, с такими-то ребятами».

Было в нем что-то обескураживающее. Уже по ту сторону куража. Слишком веселое, доброе, приятельское. Наступали времена, в которых ему не было места. А сейчас хотелось зафиксировать черную точку рядом с ним. И исчезнуть в ней, следя за всем со стороны. Слишком много заказов было в последнее время. Заказы сыпались отовсюду. Пора открывать фабрику, шутили они. Укрупнять производство. В раю все поверхности расписаны объемной живописью, сказал он, и учитель подивился, откуда он знает, что именно это ему приснилось.

Глаза косят, а руки делают. Гордишься ремеслом и прозрениями внутри ремесла. Быть художником почетный труд. Почти как в Индии, где, говорят, каста художников идет по старшинству сразу за кастой носителей паланкина, опережая касту музыкантов. Умение и есть умение. Это не Московия, где те, кто называет себя художником, - рисовать там не умеют, подражая кто французам, кто итальянцам, а немцам, в особенности, - почитаются едва ли не чародеями, оставляющими след в вечности. Им дают мастерские близ Кремля, считают важными людьми, но, если нарисуют не одобренное начальством, то сажают в тюрьму и там отдают на растерзание уголовникам. И еще приглашают к себе за большие деньги, чтобы уморить, а потом считать русским художником, гордясь как достижением державы: Рафаэль – русский художник, а Россия родина слонов.

Мастер смеялся его рассказу за столом вместе со всеми, но, кажется, не поверил, считая Савву озлобленным на своих. «То же рассказывал Данте о Флоренции, - сказал он, - греки о Византии, а мои обиженные приятели о Венеции и Генуе. Но, конечно, варвары забавные, кто спорит». Тут же заговорил о местных дамах, что «на вид нежны, а на ощупь суровы. Прямо-таки розы с шипами». Зато платья, в которых он их изобразит, станут по своему цвету и фасону обязательными в этом году для всех модниц города. Он и Савву он приспособил позировать для св. Георгия, поражающего змея. Подходящей рептилии у него, видите ли, не было. Он нюхал запах пыли, ног, красок, видел все снизу, с уровня земли, и, стыдно признаться, был счастлив. Это ощущение счастья, полной принадлежности себе, которому не страшен ни чужая ненависть, ни напряг убить тебя – и схватил гениальный художник. Немного простыл, долго лежа на земле, но потом приложил к спине горячую полынь, политую греческим вином, и все тут же прошло. Вино они допили вместе, и только потом Савва задумался, не была ли эта картина подделкой. Неприятная жизнь давно заставила его сомневаться в очевидных вещах. Но так и в только что раскопанного Лаокоона с сыновьями, удушаемыми твоим родственником, не поверишь, говорит кто-то.

За столом все обсуждают перипетии борьбы с Себастьяно дель Пьомбо, бывшим другом, которого обуяла гордость, что он лучше Рафаэля, а его недооценивают. И ничего бы в том не было, но за его работами видна рука Микеланджело, который не скрывает, что «генерал Рафаэль со своей бандой» его достал до гланд. «Генерал» только посмеивается, но ведь не спросишь, а не выдумали Рафаэля немцы в XVIII веке, а, стало быть, эрмитажные работы вполне могли в это время подделать? Слишком много святых Георгиев со змеями развелось, целый террариум. Не говоря об атрибуции ряда мадонн. Но все тонет в кулинарных изысках. Рафаэль рассказывает о флорентийских изысках «Клуба Жратвы», когда гостей усаживали в гигантскую кадку с деревом, на ветвях которого появлялись блюда, а из-под днища раздавалась чудесная музыка, а из жареных каплунов представляли человеческие фигуры, изображавших персонажей греческих мифов. В общем, чудес полон рот. Смычка аппетита с фантазией и чудесами науки и техники. А хор жареных дроздов, голубей в роли басов и дискантов-овсянок! И все это за аналоем из холодной говядины! На полу из студня! В храме работы Андреа дель Сарто с порфировыми колоннами, сделанными из колбас!

Кто-то уже предлагает сделать из поросят с гусями картину в немецком вкусе. Рафаэль быстро набрасывает карандашом на бумаге композицию. Савва потихоньку складывает драгоценный рисунок в папочку, когда все отвлекаются на новый поворот выбивающего искры разговора. Но поскольку мастер, конечно, не ставит подписи, то это разве что слепок движения его руки, его гениальной, - чего тут прибедняться! – линии. Все равно никто не поверит, и не надо.

Лучше всего наблюдать, - ни там, ни здесь, нигде. Понимая, что, если уснешь, то не проснешься, потому что это слишком сладко – спать. Спать, сочиняя письма разума из сходящей на нет популяции. Можно ли выйти из нее в большой мир, если тот весь по своим домам? Несуществующий язык тот, который есть, но его не понимают.

Савва поднимался по лестнице, дойдя до середины которой видишь тех, кто с нее спускается, и тех, кто стоит внизу, начиная подъем вслед за тобой. «Ты сочиняй, сочиняй, - говорит мастер. – Не останавливайся. И посмотри, какие девушки». – «Ну, нас голыми дамами не удивишь, - отвечает Савва. – Там, откуда явился, демократия так далеко шагнула, что голая дама не просто человек, а даже более того». – Мастер удивляется, как это? - А вот так, что в хорошую погоду летают по городу, намазавшись кремом, ученицы Бердяева, держась Кривоколенного переулка. – «Да, Герберштейн рассказывал, что в Московии очень неожиданно… Бал у сатаны я вам не обещаю. Развлечения наши будут попроще».

Предстояли торжества, посвященные найденной статуе Лаокоона и окончанию реставрации ее Кристофоро Романо. Добрый повод, чтобы примирить французов с испанцами и спасти Рим от войны и разгрома. А заодно помирить Леонардо с Микеланджело. Рафаэль лелеял обе мечты. Ему заказали декорации будущего действа. Папа предложил заложить по ходу сценария заряд пороха, который уничтожил бы обе стороны участников. Осталось придумать увлекательный сценарий, достойный ада, чтобы они не могли отказаться от участия. Ужас передается лишь средствами искусства: ад прекрасен по-своему.

- Вы бы, Савва преосвященный, могли выпускать листок с новостями, - сказал он, шутя. – Носитесь всюду, слухи собираете, я бы читал с интересом. И в глазах сразу появляется такая черточка. У людей должна быть эта живая черточка, когда они трутся друг о друга.

Когда он заметил, что радость ему доставляют одни лишь перспективы? Говорят, что у того, кто много читает, глаза и мозг отдыхают лишь когда он глядит вдаль. Было сыро, туман, римская зима хватала за сердце. Вдали лежали холмы, как в нидерландской живописи. Площади раздавались вширь дальними арками, сообразностью церквей и притяжением мелких фигурок, разгонявших черную желчь меланхолии.

Ходил на огороды Вороньей бойни неподалеку от Бычьего рынка на развалинах форума Траяна. Волшебные названия не хуже парижского кафе «Купол», Монпарнаса, «Клозери де Лила», опьянявшие в молодости в кафе «Охотник» на улице Горького. Грязь, захолустье, нож в кармане, чтобы отбиться от бандитов, ботинки со свинцовой подошвой, чтобы бить в пах, и то выражение на лице, когда именно тебя случайные встречные принимают за бандита. Жуткая бедность трудового люда, среди которого заточил себя подогретый ненавистью ко всем и вся Микеланджело. Если он Достоевский, а Леонардо – Толстой, то кто Рафаэль? Чехов, который вдруг захотел стать вождем и лекарем новой литературы? Недаром мастер поддерживает деньгами старика, переводящего на итальянский Гиппократа. Уверяет, что умение лечить скоро будет идти вровень с умением стрелять. А художник – это тот, кто умеет наилучшим образом делать все, что требуется в данный момент. Да, да, хотя бы и возводить собор св. Петра, почему нет.

Поневоле мурлыкаешь для релаксации и успокоения фантазию юного Франческо Канова да Милано, приехавшего недавно в Рим и уже принятого на должность лютниста - с эпитетом il divino - ко двору папы Льва Х. (Не путать с мелодией гениального фронтовика Володи Вавилова, выпустившего в начале 1970-х пластинку своих сочинений под видом лютневой музыки XVI-XVII веков, включая знаменитое «Над небом голубым» якобы «Франческо да Милано»). Тут все - одна компания. Рафаэль предложил ученикам бродить по Риму в поисках античных развалин, которые потом или сам зарисовывает, или поручает им за нехваткой времени. У него идея – восстановить прежний Рим во всем его величии. Если не наяву, поскольку на это вряд ли хватит сейчас денег, то хотя бы в воображении. Эта перспектива назад в прошлое вдохновила всех нас. Поиск Рима в Риме – чего может быть лучше! Он уже видит в уме первый общий план города. Дело за деталями, которые открываются каждый день. А еще над головой эти римские “тучки небесные, вечные странницы”, которые так хорошо даются нашему мастеру.

То, что его рассуждения о «газетте» были не случайны, Савва понял, когда один из учеников приехал из Венеции с рассказом о новом способе внутреннего освещения на картине Джорджоне. Рафаэль рассылал своих учеников подглядывать за происходящим в мастерских не только Рима и других городов Италии, но и в Германию, и во Францию, и в Нидерланды. Потрясением было то, что он послал разведчиков в Грецию искать античные памятники и развалины. Он и Савву расспрашивал, что происходит с художествами в Московии, и когда тот подробно рассказал, что ничего хорошего, возразил, что, мол, Успенский собор в Кремле закончили, бают, расписывать. И Аристотель Фиораванти постарался, как мог, научить ребят и кирпич делать, и стены белым камнем облицовывать, и внутри расписывать, не противореча традициям. Так что не надо очернять. «А то, что Фиораванти сгинул без следа и хорошо, если не принял лихую смерть за все, что сделал, - это как?» – воскликнул Савва. Но маэстро только улыбнулся, похлопав его по плечу. Опять Савва ощутил себя дураком: то, что происходит внутри России, нельзя сообщить наружу, как о происходящем в черной дыре. Нет способа передачи смыслов, смыслами не являющихся.

Здесь хорошо бродить по ночам. Римская зима это наша ранняя осень. К грязи не привыкать. Силуэты церквей, арок, колонн, бараков. Пустыри утешают душу. Там к нему и приблизился всадник, передав некое послание от известной дамы. Савва заранее предположил, что речь идет о том, чтобы он поторопился с выполнением задания, и не ошибся. Он сказал, что не будет отвечать письменно. Пусть всадник передаст ответ на словах, не перепутав. А именно, что ситуация сложнее и интереснее, чем он думал. Что подделки Рафаэля шли потоком еще с 1760-х годов. Это в России хлопали ушами, скупая тогда все подряд и, как всегда, инициировав рынок фальшаков. Слово «инициировав» можно заменить, сказал он всаднику. Тот нависал над ним неподвижно и молча. Так что результат будет вдвойне интересен и неожидан. В общем, скажите ей, пусть катится к черту.

Зачем он не сдержался? Тоже нервный Микеланджело нашелся. Брал бы пример с маэстро, который на все реагировал с улыбкой, всех примирял, стремясь к главному. Именно волнение за учителя и нервировало Савву, выгоняло из дому на бессонные прогулки. Маргарита говорила, что его лихорадка беспокоит ее. Лечиться некогда, если столько дел, заказов, учеников. Какие волнующие перспективы открываются, уму непостижимо! Папа обещает полную поддержку всем планам Рафаэля, хотя он о половине даже еще не рассказал ему. В разговоре с Саввой в ответ на беспокойство, он заметил, что вечером на закате тени кажутся огромными, но вскоре исчезают, незачем о них и думать, они уже ничего не передают. Жуть. А в памяти Саввы лишь свет от фигуры ангела, освобождающего в темнице апостола Петра на известной росписи маэстро. И Рафаэль тут же заговорил об уроках игры в шахматы, которые хотел взять у Саввы, когда только появится время, что бы там ни писал против шахмат Кастильоне. За партией с герцогом или кардиналом можно обсудить гораздо больше, чем на охоте, к которой он, тем более, не имеет склонности.

Тем временем шел пост. Рафаэль жаловался, что всегда чувствует некий упадок сил и энергии накануне своего дня рождения в страстную пятницу. Да, он никогда не мог отмечать эту дату, которая каждый год была иной. Зато через два дня праздновал с тем большим размахом, что тогда его любили даже те, кто не любил его в другие дни, если таковые люди находились. Он рассказывал много историй, связанных с этим удивительным днем рождения. Кто мог представить, что история, начавшись в марте, ровно через тридцать семь лет закончится в апреле.

- Жуткое чувство, - говорил он, - когда ты говоришь, а тебя не слышат, не понимают, не верят. Не можешь передать им то, что знаешь. Не воспринимают. Рисую, как немой. Говорят: ага, видим. Наверняка врут. Но пусть всматриваются, может, поймут когда-нибудь. Под утро приснилось, что они обезьяны. И я пишу им колонку от редактора в глянцевом журнале, где большие картинки цветные, и даже чип встроен с видео-рекламой из жизни Леонардо да Винчи (только не могу посчитать, сколько при этом стоит номер, но все равно рекламодатели оплачивают). И вот я пишу: «здравствуй, мой маленький четвероногий друг. Понимаю, что ни тебе, ни твоим детям не стать никогда людьми. Но ты не расстраивайся. Новый тренд сохранения разнообразия жизни оставит тебя в экосистеме и поможет обрести навыки уживания с тебе подобными. Вот и журнал придумали, чтобы знакомить с тем, что выходит за пределы твоего понимания, насытить знаниями об искусстве, истории, раздвинуть твой узкий лоб. Может, шерсть закурчавится, шкурка станет мягче. Не ищи в этом происков зубастых евреев. Впрочем, как знаешь. Пути развития мозга неисповедимы». Странный сон, удивительное видение. Проснулся с хорошим настроением, а тут приходят от папы, срочно зовет к себе. Надо бежать, извини.

- Ты ведь неважно себя чувствуешь, учитель. Не беги как безумный. Сыро, лихорадка из болот, обещали дождь со снегом, словно январь, а не март. Прошу тебя. Ты же знаешь, скольким людям нужен, хоть их пожалей.

- Оставь, что с тобой сегодня. В крайнем случае, пущу кровь. Или укушу себя. Кардано говорил, что, если причинить себе сильную боль, то болезнь отступает. Главное, как всегда, не переборщить с лекарством. У тебя ничего нет от головной боли? И проследи, чтобы «Преображение» не испортили. Я постараюсь, как можно быстрее вернуться. Там очень интересный должен быть разговор. Приду, расскажу. Тебя тоже, возможно, касается.

Известно, что Рафаэль вспотел по дороге во дворец. А там было сыро, холодно. Он озяб, знобило. Назад еле доплелся и сразу же слег, несмотря на дела и разговоры. Савва вызвал врача, не чума ли. Искал следы отравления. Расспрашивал, не было ли чего-то подозрительного в эти дни. Дай Бог, чтобы напасть миновала. Пенни и Джулио Романо готовили отвары, ходили сами не свои. Такая толпа всегда окружала мастера, что любой враг мог затесаться. Хотя на виду тоже особо ведь не навредишь. Кто-то вспомнил, как, смеясь, он говорил, чтобы участь Икара его миновала, уж очень светло и радостно шла жизнь. Не каркать, не каркать… Мало ли, нездоров человек, отлежится, все будет хорошо.

«В крайнем случае, - писал Савва в своем дневнике, - он вернется туда, откуда пришел, и куда мы рады бы, да рога и копыта не пускают. Никому не придет в голову его последняя встреча с папой. Тот его слишком любил и вне подозрений. Молчание и тишина. Упираешься в то, что не видишь. В свет. А Рафаэль наверняка ушел в мир тонких материй, куда мне нет дост…».

Он спал. Спал в ту сторону, откуда можно было не спешить с возвращением. Вылет задерживался на неопределенный срок. Пассажиров в зале ожидания просят не волноваться и еще раз пройти таможенный досмотр. Как раз в этот момент среди тех, кто вышел к ожидающим из зоны прилета и раздался взрыв, убивший несколько десятков человек. Судя по наигранному гневу президента это была предпродажная подготовка аэропорта Домодедово к переходу в нужные щупальца.

По работы

1 февраля. Неделя о мытаре и фарисее. Что бы это значило для тебя? День преподобного Макария Египетского, всё аскеты идут, может, потому, что зима русская. В Америке вот жарко, а тут холод собачий, хотя, конечно, в домах теплее, чем в той же Америке, а теперь, впрочем, и на улице. Но вот ждем по-прежнему чего-то нехорошего, то морозов нечеловеческих, то оттепели ужасной, то гололедицы дикой после этой оттепели, как вот вчера ждали.

Он встал рано, чтобы посмотреть окончание теннисного финала из Австралии, и приготовил завтрак сыну, который шел на математическую олимпиаду. Дочь уходила куда-то ночью, и он в пять утра вставал смотреть, пришла ли она, спит ли в своей комнате. Потом опять, кажется, заснул. Спал, как всегда в таких случаях, тревожно, но крепко, с длинными и внятными снами, которые потом тут же забыл. Да, а по телевизору показывали курбан-байрам из московской мечети.

Еще накануне он обнаружил в зеркале вдруг показавшуюся сильную залысину на лбу, с другой стороны зачесанного пробора. Он вспомнил, что нечто подобное увидел лет тридцать назад у своего отца, ныне умершего, и тоже поразился тогда. Конечно, это не то, что сломанный передний зуб, но тоже неприятно. Он решил, что завтра с утра вымоет голову, и залысина закроется. Теперь, однако, он нащупывал явный пробел между волосами.

После этого посмотреть в окно на белое свежее поле снега было одним удовольствием, имевшим, казалось, более общий смысл. Правда, хотелось, спать, но часа через полтора надо было уезжать, и там он уж проснется окончательно. Он вспомнил, как разглядывал вчера фотографии, сделанные женой на даче, и решил, что отключился цвет в фотоаппарате, не могло же все быть таким черно-белым. Оказалось, что могло.

И вообще он, что называется, шел по расписанию. Залысины его никоим образом уже не волновали. И беззубость тоже. У него оставалось довольно ресурсов поддерживать в себе хорошее настроение внутренним устройством. Например, лучше спать, чем кипятиться и беспокоиться. Он вспомнил давний рассказ Лёли Деревянко о своем близком знакомом, который, чем больше она скандалила, впадая в истерику, все больше погружался в дремоту и сонное бесчувствие. Наш ответ Чемберлену. Только спину ломит, как будто взвалил на себя слишком большой груз, а опустить некуда. Потому, впрочем, некуда, что и самого груза нет.

Белесый день был похож на бельмо. Он подумал, что не зря стал хуже видеть. Не на что особенно и глядеть. Все, что стоит того, чтобы его видеть, находится внутри его, думал он, но для этого надо затихнуть и спать не менее дня, и чтобы людей никого не было. Настоящая жизнь разворачивается в эмиграции, вдруг подумал он. Раньше казалось, что это заграница. Теперь – настоящая эмиграция. Там, куда уж точно не разрешат никому приехать. Как и многие люди, он был уверен, что настоящая смерть может быть только у него, а у всех остальных это была тень от тени. И вот, умерев, он, наконец-то, уйдет ото всех, и его никто не найдет. Внизу дворник упорно чистил снег.  

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений