Игорь Шевелев

Доживет ли Россия до нового года

Триста сорок четвертая большая глава Года одиночества

I.

К концу года он, как правило, заболевал. Бессмысленную жизнь сдерживаешь то куражом, то беспамятством, то воображением. А тут она поднимается выше уровня, и нет сил. Ломило тело, поднялась температура, свербеж в носоглотке. Обычный разговор с мамой по телефону отнял столько сил, что чуть не помер. Представить, что сам будет в ее положении, когда все перемены - к худшему, было не сложно. Да чего там, у него уж сейчас непроходимость в желудке, он чувствует. Он всегда знал себя как пустой сосуд. Чем-то ему самому надо было себя занять. Он и эти чертовы экскурсии по городу выдумал, чтобы не чокнуться. Организм не принимал водки, зато принимал мысли. Сначала бродил с друзьями, показывал, как и сотни других, булгаковские места. Много читал. Город вызывал сложные чувства вплоть до отвращения. Постепенно нарабатывал знания. Обязательно надо с кем-то ходить. Сперва даже думал податься в голубые. Ходишь себе с пареньком, воспитываешь. Оказалось, что мужчины вызывают у него еще большее отвращение, чем люди. Снаружи все нормально, друзья-приятели, а внутри коробит, тянет остаться одному. Стал водить смешанные экскурсии. Выберешь в толпе хорошенькую девушку и пудришь ей мозги. Даже сын так родился, уже совсем большой. Добрый мальчик. Звонит ему в отличие от бывшей жены. Та и знать не хочет, что правильно. А сын звонит, и он поймал себя на том, что хочет выглядеть в его глазах книжником не от мира сего, анахоретом, мудрым чудаком. Может, так и есть, а все же на самом деле он - пустышка. Без дела умирает. Сейчас все экскурсии накрылись, вот ему и хана. Простужается каждый раз. Болячки вылезли. Какая-то из них смертельная. До чего же это гнусно быть человеком! И это при том, что у него отличная коллекция путеводителей. Основа еще от Абрама Федоровича, царствие ему небесное. Сиди, казалось бы, и разглядывай, вникай. Город, как ни крути, отличное изобретение для таких, как он, пустоцветов. Заряжают энергией, придают смысл, находят работу. Иначе давно бы подох. А так, чем больше он изучал городов, бывал в них, узнавал милых подробностей, тем более убеждался, что все города таинственным образом соединены друг с другом. Это как Раскольникову в кустах на Петровском острове в Петербурге вдруг приснился средь бела дня кошмар, который через четверть века сведет в Турине с ума Ницше. Вникая в путеводители, видишь связи квартир, снов, картин, домов, женщин и авантюр в совершенно разных городах. Без него, кстати, никто об этом бы и не догадался. Не говоря о конкретных трудах. Но это все химеры, воздух, надувательство пустой души, хобби, чтоб только вечность проводить. Надо бы сыну наследство оставить - вот это дело. Тысяч тридцать долларов. Как в “Евгении Онегине”. Тут государственное дело. Пока люди, помирая, не начнут близким своим наследство оставлять, Россия не поправится. Продолжить себя хоть в таком пустяке - вот путь перебарывания онтологического своего ничтожества. От таких слов, даже про себя произнесенных ему вовсе стало плохо. Пошел на кухню принять таблетку анальгина. Тогда сразу пропотеешь, и тело ломить перестанет. Руки как ледышки. Пошел в ванную простирать под горячей водой грязные свои носки. Приятное с полезным. И согреешь руки, и дело сделаешь. Телефонный звонок он едва услышал. Сперва думал, что в ушах звенит. Потом, что ошиблись все равно. Но звонок трещал, он вытер руки, подошел. Поразился, что это она. Совсем изумился, что она захотела к нему приехать. Случилось что? Нет, не случилось. А что такое? Так просто. Да я нездоровый какой-то, духом упал. Тем более, подниму. Ну хорошо. Хлеба только купи, а то, кроме консервов и макарон, в доме нет ничего. Ей не меньше получаса ехать. Лег даже, такая слабость навалилась. Валидол под язык положил.

344.1. В Париже расстреляли редакцию левого сатирического журнала, печатавшего шаржи на всех новостных персон, включая пророка Мухаммада. Убиты 12 человек, главный редактор, художники, полицейские, охранявшие редакцию. Салман Рушди призвал к мужественному противостоянию религии. Член Общественной палаты России призвала СМИ уважать чувства верующих. В России резко упало число гастарбайтеров. Принят закон о единой базе учета всех перемещений граждан РФ. Цена на нефть колеблется около 50 долларов за баррель.

Говорить с ней о происходящем смысла не имело. Она говорила, что все будет так же, как теперь, только намного хуже. Как вместо советской швали к власти пришла еще большая нелюдь, так вместо нынешней, которая лишь укрепится, когда все подохнут, придут их запредельные выблядки.

А он утверждал, что кремлевские дегенераты самоуничтожатся, потому что иначе не могут. Это – монстр без мозга. И мы - свидетели космического возмездия. И вымрут все, потому что все замацаны безмозглостью, ложью, отсутствием простейших человеческих атрибутов.

В общем, начинали кипятиться и тут же умолкали, чтобы не ссориться.

Когда болен, кажется, что больше не будешь выходить из дома, станешь плести паутину связей города вокруг тебя и людей в нем – на удаленном расстоянии, техника позволяет. Особенно сейчас, когда множество знакомых и близких людей покинули этот город, что заметно на примере тех, кто как бы в нем остался.

Брошенный город мародеров занимают незримые интеллигенты.

Они растаскивают слова и случаи, как муравьи обобщенного мозга.

Смешно же, чтоб этот вздор меня пересилил, не хочу.

Читающие и думающие поневоле живут в катакомбах.

Не зная, что тебя ждет в будущем, на фотографиях предпочтительнее не улыбаться.

Она принесла торт, яйца, зелень, сварила мясной суп с овощами. Он поел горячего с несказанным удовольствием. Хороший аппетит элиминирует ненужные мысли о прошлом и будущем. Однова живем. Да, со сметаной, спасибо.

Выздоровев, он всегда удивлялся, сколько же терпения надо, чтобы продолжать жить среди всей этой мелкой, ежеминутной гнуси!

Ведь деться некуда, разве что переезжать из страны в страну, но откуда взять денег. Получается, дешевле терпеть.

Если смотреть пристально, так и останешься в прошлом, которое разглядываешь. Пока не затошнит от отвращения, потому что его слишком много, и оно безвыходно.

Когда молодой, кажется, что сможешь пройти сквозь человека, и выйдешь к свету. Нет, выйдешь к гниющему мясу, которое едят черви и раздувают ядовитые газы людоедских идеологий.

Потом сливаешься с небом и вонючим воздухом, больше не с чем.

Молчи, не пиши: любое твое слово в уме дегенерата превращается в непредсказуемого монстра.

144.2. Кадыров объявил Ходорковского, Венедиктова и «Эхо Москвы» врагами ислама и своими личными врагами. Россия на пятом месте в мире по близости дефолта. В еврейском магазине в Париже убито четыре заложника. Кредитный рейтинг РФ понижен до мусорного.

Болел, лежал без сил, думая разве что о соблазнительных совокуплениях с ней. Налицо регресс психического развития. Перлы психологических различений возможны лишь под крышей социальной стабильности, под вялым небом мудрецов в цвету.

Потом небо вдруг рассыпается, поколению приходит кирдык, наступает будущее без гарантий, кроме смерти. У мечущегося в ужасе таракана нет психологии. Пруст издает характерный звук черепа, ударяемого прикладом.

Зато есть, чем дышать, если хочешь дышать.

Надо жить с начала, то есть в ожидании того, чего нет.

Странное с детства желание переписывать имена, названия, дни, часы и минуты. Словно сколачиваешь штакетник в бескрайней снежной равнине. Или, давняя мечта, собрать биографии всех, кого знал, с кем общался Иван Сергеевич Тургенев.

Когда выздоравливаешь, всегда немного страшно, что изменился за время болезни и не влезешь по размеру в старый мир. На этот раз он и в самом деле чувствовал, что ему жмет. А сам ужиматься не захотел.

Когда же и позволить себе опухоль метафизики, если не в метастазах.

Лежишь, сидишь, ходишь, нежишься в идеях сочувственного целого.

Все за нас, - бог, природа, мироздание. Скоро, стало быть, в гроб.

Эйфория выделяется раковыми клетками.

Достойнее будет вглядеться в темноту, которая предстоит.

Перспектив никаких, посланцы будущего так и не появились, сил все меньше, сидишь, свесив голову, как старый старичок. Как говорил Шломо: у мудака сердце слева. Ничего нового.

Если знания не использовать, они покрываются пылью. Это особый вид пустоты. Кстати, на электронных книгах и пыль электронная. Некуда деться.

Унизительно ждать развязки со стороны, но что делать, если нет сил ни на что. Так накануне революции все ждали, когда же этот гнойник вскроется, чтобы всем сразу умереть в мучениях дикой новизны.

Он перестал писать. Все нити порвались. Вбит в сон и землю по шляпку.

Из всех знакомых лишь Иван Сергеевич пришел ему на помощь. Сказал, что все так и есть. После критики чистого безумия Россия не имеет права на существование. Из-за нее во всем мироздании образовалась большая прореха и приближение к черной дыре.

Глупо сидеть и писать по этому поводу философские записки, которые все равно никто не прочтет, а, кто бы и прочел, ничего не понял.

С другой стороны, что же еще делать, кроме как писать.

Крутится слипшаяся потная нелюдь в нелепом круговороте. Между тем, выход свободен. То один человек, то другой, поэт, художник, музыкант выйдут из этой смертельной круговерти, пускаясь бежать, как можно дальше.

Все, кто внутри, гордятся своей непринадлежностью к человечеству.

144.3. Банковской системе России предстоит коллапс. Оккупированный Россией Севастополь на грани техногенной катастрофы. В Чечне власти хотят вывести полмиллиона мусульман на антизападную демонстрацию. В Москве продуктовые магазины опустели уже наполовину. Депутаты Думы предложили ввести день воинской славы 31 марта, взятия Парижа в 1814г.

Если твоя задача перенос внимания от безумия, знай, что безумие везде. Имеет ли смысл эмигрировать в Израиль, чтобы учить там латынь, спросил он у нее. Все так и делают, она даже удивилась вопросу.

Иногда возникает желание выйти из дома и идти куда-то, где можно найти выход. Ловишь себя за шиворот в последний момент: нет такого места.

Хорошо, тогда идти к людям, которые выведут тебя к свету, к новому, к будущему. Сосредоточившись, он видел, что таких людей нет, все обнесено колючей проволокой, на вышках вертухаи, деньги лежат в качестве наживки.

Читай и не трепыхайся, так что ли? Морщи лоб, укладывая в ладони.

Впрочем, с ноутбуком, сидя на чемоданах, даже удобно. Главное, много не думать. Кривая ведет, и ладно. А кривая всегда ведет, такое уж свойство у геометрии пространства.

Его немного смущало служебное усыхание мозга. Российская жизнь не способствует мышлению. Так, может, наоборот, лучше культивировать его, потея, дрожа и ненавидя?

Между тем, все очевидней, что Бог играет с нами в азартную игру, то и дело передергивая, да еще издевательски следя за реакцией. Ему нравится держать человека за дурака, особенно, если тот дурак. А как не быть дураком среди дураков?

Есть такая красная ниточка азарта, за которую тебя дергают.

А потом еще за нос: так тебе дураку и надо!

Потом он будет тебе впаривать, что надо было изучать Тору в утробе матери, тогда был бы умнее, а теперь, мол, почти безнадежен или вроде того. Что надо учить языки и тексты с утра до ночи, и все равно ничего не выйдет, потому что нет учителя, нет поколенческой волны, нет цели, для которой все это сгодилось бы.

Вроде как, ложись и честно помирай, потому что путешествия в никуда не заканчиваются, а длятся вечной тоской, хождением по заграничным барам и магазинам, приятной усталостью, сувенирным магнитиком на холодильник.

На самом деле, все решает апперцепция. Если сможешь схватить умом себя вместе с тем, что воспринимаешь, то, считай, оно у тебя в кармане. Ты – часть мира, и делай с ним, что хочешь. Жужжит машинка, тикает часовой механизм, в твоих силах все исправить.

Тут уж дело принципа: кто кого.

Тонка и слепа кишка, но кишка. В крайнем случае, удавитесь вместе.

Чтобы было легче выгребать, он стонал, не переставая, пугая ее.

Как в детстве на уроке физкультуры, когда тело тебе не принадлежит вполне, и по беговой дорожке бежишь почему-то зигзагом. Теперь вот опять.

Ему нравилась страна, где, видя людей, понимаешь, что они вышли из чтения и, побыв немного здесь, скоро отправятся обратно.

144.4. Баррель нефти за два дня поднялся на 5 долларов, до 50$. Генерал НАТО заявил, что через 3-4 года реформированная армия РФ сможет вести одновременно войну с Украиной, с Балтией, с Грузией, еще с кем-нибудь. На Донбассе активизировались военные действий пророссийских войск. Рубль, было объявлено, прекратил свое падение, стабилизировавшись.

Если не можем сменить тему, сказал он ей, давай сменим родину.

Рано или поздно, а уехать придется. Не будем ни спешить, ни противодействовать неизбежному. Всегда интересно наблюдать за собой, разодранным надвое, разве не так? Тем более что до эмиграции никогда не играл роль тени без тела. А кто же еще эмигрант, как не.

«Записки тени».

Сначала придумываешь название, а потом уже не пишешь к нему книгу.

И дело не в языке, которого не знаешь. Бывают ведь немые люди.

Дело в совершенно чужой жизни, в которую никогда не сможешь войти.

Но мало ли теней возникало в обществе при исторических переломах. В той же России, например. И никуда уезжать не надо. Тень она и есть тень.

Выйдя из призывного возраста, начинаешь шелестеть, передвигаясь, ни на что не претендуя.

Тень – тот же человек, только не под напряжением.

«Для тени ты слишком много и беспорядочно ешь, а потом страдаешь желудком», - заметила она.

«Исправлюсь».

Да, бытие тенью предполагает некоторые ограничения. От общения с людьми он отказался. Но теперь ему говорят, что он недостаточно субтилен. Лучше бы сказали, что мысли тени - тоже тень. Но они даже удивятся: какие еще мысли?!

На нас нахлобучили сознание, не спросив. Носи, мол, строем и не вякай.

Главный парадокс заключается в том, что каждая тень имеет еще и свою тень, воспринимаемую некоторыми, как тело. В связи с чем им обеспечено двойное зрение пинаемого изгоя и вполне признанного гражданина. Причем, не уверен он в обоих статусах, втайне считая себя самозванцем. Но говоришь и улыбаешься, как будто имеешь на все право.

А почему у тени все хорошо со сном и аппетитом, ума не приложить.

Наконец ему пришла в голову простая мысль, что он - антитело.

Какой может быть сюжет и история, если фантазии хватает на полтора приличных человека. Как ни крути, они ни в одну фигуру не складываются, кроме кукиша. Любая «Война и мир» кончается сиюминутным испусканием газов.

Надо начинать с начала. Не признавать порядка вещей. Принимать участие, стараясь не замараться. Быть щедрым и даже мотом, чтобы быть. Достичь гомеостаза, то есть наличия сил на минимальные действия и только. На разговоры, к счастью, не хватало. Дрожали руки, заплетался язык, а вот письменные фразы сохраняли законченную утонченность безнадежности.

К войне все было готово. Свое бомбоубежище он выкопал в себе.

Гибридные войны протекают, как известно, среди безмятежного мира.

144.5. Прогнозы, что ВВП РФ упадет на 5% так же никого не касаются, как предыдущие планы его удвоить. Неужели эта дрянь так и будет длиться вечно, всегда, тысячелетиями, как заржавленный трактор в поле. Зачем тогда человек, если есть Россия…

Интересно, как все судьбы сводятся к одной точке, после которой, как после войны 1812 года у Толстого, все станут не теми, что прежде. Ни денег, ни положения, ни душевного статуса, ни здоровья, а иные жизни лишатся.

- Я заработала за это время какие-то деньги, - сказала она ему, - надо их потратить, пока мы не умерли или пока они не превратились в бумажки. Сделаем тебе шенгенскую визу и будем каждые выходные ездить в разные страны. В Лондон, в Париж, в Венецию… Хорошо?

- Ну вот мне только сейчас и заботы, чтобы потратить твои деньги, пока не умер, - отвечал он с обычной своей непримиримостью.

Париж ударит ему по голове, а там только одна мысль: на чем основать сопротивление русской нелюди. Или просто не обращать внимания, уехав, куда карта ляжет, эмигрировать?

Впрочем, тело уже подержанное, руки-ноги не держат, пошатываются, и идею принять смерть с честью он рассматривает не ночью, когда ум сдвинут, а с утра, на свежую голову. Жаль, умом все и ограничивает, избегая людей, и подробные его диспозиции никто не увидит.

А, с другой стороны, какие люди, откуда, когда и его самого почти нет.

Дети службистов и стукачей, благодаря которым получили образование, стали людьми, книжки читали, а ложь отравила кровь, пронизала все тело.

Попробуем обойтись без их бессмысленной массовки. Вроде Толстого, сведенного в точку за мгновение до большого взрыва и ненужного кипеша, им устроенного.

Странное и прекрасное время, когда, благодаря интернету, можно жить одному, без людей, и перевернуть мир, опираясь на воздух.

- Мне сложно разговаривать, - улыбался он, - за звуками своего голоса я никак не уловлю смысла произносимых мною слов. Говорите вы, я помолчу.

Все это выглядело бы дешево, когда не давалось ему бесплатно.

- Зачем жениться, - говорил он, - если все равно кончится фейсбуком?

А если удается выкроить время между, значит, это любовь. А там и дети, то есть, в принципе, новые гаджеты, которые приносит будущее.

Надо было соблюдать лицо. Не смеяться. Говорить мало, думать о своем и быть занятым расстановкой дальних вешек для перспективы. Таких любят и уважают. А если смеешься, то дальше лестного некролога не сдвинешься.

В памяти остается то, что неподвижно и не мельтешит.

Читая энциклопедии, упорядочиваешь горизонт в алфавитном порядке.

Забавно читать в черновиках, как Николай Ростов, проигравшись в прах, занимает деньги, а заодно и женщину на ночь, и как Софья Андреевна потом железной рукой проходит по рукописи, чтобы роман мог войти в школьную программу.

Слов осталось немного, но на жизнь должно хватить. Поэтому сочиняй днем и ночью, пусть ползают в темноте светлячками.

144.6. «Мы разорвали экономику России в клочья», - сказал Барак Обама в ежегодном послании американцам. Цены на продовольствие в мире упали в разы, в России поднялись от 10% до 150%. Говорят об отмене российского эмбарго на импорт свинины и ряда других продуктов.

Борис Пронин, создатель «Бродячей собаки», говорил, что у Распутина и Толстого были похожие глаза-буравчики, пронизывающие тебя взглядом. Что бы им, наоборот, не быть подслеповатыми даосами, не отличающими коня от лошади. А то совершенно стыд перед людьми потеряли.

А, может, люди и не заслуживают стыда перед ними? Тогда, значит, он сам ошибся, что обращал на них внимание. Если есть только ты, этим надо переболеть. Если нет сил на болезнь, - перемереть.

Иной человек так разбежится, что и после смерти бежит себе дальше.

Сразу почему-то вспоминают заполошенную курицу с отрубленной головой, а не Христа. Вечная жизнь - в первичном курином бульоне.

Из любой житейской дряни выходишь более начитанным, чем до этого, если не теряешь времени зря.

Это как в школе, где мелкая дрянь мешает учителям, грозит террором на переменах и после уроков, а ты обращаешь на них внимание, потому что учителям тоже нельзя верить. Теперь эта шпана пришла в России к власти, она всюду. Вместе учителей бог прячется в помещении для Троицы, ожидая выслуги лет и законной пенсии. Чего с ними иметь дело, если у них свой туалет, куда тебе нет ходу, как бы ни болел живот.

Неужто дело в нехватке аристократизма, чтобы положить на них на всех с прибором? Давно ведь понял, что они слабоумные, почему не относиться к ним именно так? Тут тебе заодно и искомый художественный прием.

Но до чего в обыденной жизни люди приноровились выдавать себя за нормальных. Целая система подражаний и мимикрии. Сознание толпы они делят ровно на каждого. Плюс успокоение в рабском бессмысленном труде за хлеб и воду: типа, жизнь проходит не зря, а на пользу муравьиной беготни.

Удивительная страна, где, что бы ни происходило, - к худшему.

При этом жизнь большая, все упакует, он по себе знал.

Предательства, дурость, кражи, поносы, - все найдет свою лунку, не выпячиваясь на общем фоне. Закон достаточного основания всякой мерзости, как и предупреждал Кант.

Да еще на фоне исчезновения любых логических оснований самой России.

И чего добился. Избегнув любого общения, которое вызывало бы даже тень напряга, упокоившись в себе, он проникся неизбывным отвращением к миру в целом, к России, включая язык, ибо ничто теперь не отвлекало его от этой ненависти. Мелкие люди не стояли меж ним и великой гнусью родины, производящей лишь вакуум, депрессию и страх, что кто-то ее завоюет, выдавая этим подавленное желание еще и внешнего рабства.

Ну что же, значит, так тому и быть.

Безумие заразительно, и впереди нашествие еще больших дегенератов, чем сами русские.

Сумасшедшие усих краин, яднайтэся!

10 декабря. Вторник.

Солнце в Стрельце. Восход 8.47. Заход 15.56. Долгота дня 7.09.

Управитель Марс.

Луна в Водолее, Рыбах (4.47). I фаза. Восход 13.19. Заход 22.44.

Гармония, покой, тишина, благодать. День отдыха, воспитания детей, проводить дома, мириться с другими, раздавать долги, милостыню. Ничего не начинают, но намечают программу дальнейших действий.

Камень: розово-сиреневый аметист.

Одежда: белая, желтая, розовая. Избегать черных, синих и коричневых тонов.

Именины: Всеволод, Гавриил, Роман, Яков.

Если немного напрячься, то даже можно получить удовольствие от этой прогулки по бульвару. Некуда спешить, тихо падает снег. Морозно, но ты тепло одет. Справа красивое здание Союза театральных деятелей, которое ты еще не видел в полной этой его красе. Наверняка скоро пригласят на какой-нибудь прием. Дома в сумерках подсвечивают. Женщины, которые идут навстречу, всматриваются в лицо Севы. Пока все нормально. В банкомате снял зарплату, то есть примерно третью ее часть, облагаемую налогом. На прожитье пока хватит.

Конечно, на диване с книгой в руках было бы лучше. Но и так для разнообразия хорошо. Он долго стоял на переходе вместе с другими людьми. Никак не включали красный свет для шедших непрерывным потоком машин. Потом они наконец остановились, и двинулись перпендикулярно им с другой стороны. Мощное здание Московского уголовного розыска на Петровке, 38 подсвечивалось и казалось нестрашным. Естественно, Сева нездоров. И тело все болит, и голова несвежая, но могло быть и хуже. Мужчина вышел из туалета, когда Сева проходил мимо, и было удивительно, что туалет работает и даже бесплатный, как гласило объявление.

Понятно, что для сюжета было бы лучше, если бы бомжеватый мужичок, глядящий в сторону переулка, хватил бы Севу по башке и вырвал из его рук сумку, в которой ничего, кроме двух книг и папки с бумагами, не было. Но об этом можно было догадаться, просто поглядев на Севу в длинной синей куртке, которую он носил уже больше десяти лет. В этом и была хитрость. К тому же Сева шел по надобности, а не так просто, для прогулки. Встретится сейчас, с кем надо, и как раз доберется на метро до искомого дивана. Не у всякого в наше время есть диван. Это тоже надо учитывать. Севу, например, удивляло, что столько народу кругом ходит, а почти у каждого есть квартира и телефон свой, а в квартире комната, кресло, телевизор. И даже не то, что народ так ловко устроился, а то, что у него, Севы, тоже все это есть. Ему как-то к лицу была бы эстетика нищеты и бездомности, а вишь ты, как вышло, даже странно.

Грех не воспользоваться благоприятной ситуацией и не попробовать отделить дух от материи, хотя бы на несколько микрон. То, что сил уже мало, это даже хорошо. Всегда ему было тяжелее грести на лодке со свежими силами: весла так и норовили загрести воду. А когда сил мало, тогда, знай себе, гребешь по минимуму, не особо стараясь, а, думая, когда же все это кончится. Здесь то же самое.

Он не сразу нашел вход в особняк. Когда-то он уже был здесь, помнил, что дверь сбоку, но, казалось, что в другой стене, поближе. Нет, оказалось, за колоннами. Там сидели три охранника. Он сказал, кто он, зачем, и один из них встал, чтобы проводить его по коридору, потом по лестнице и показал, куда идти дальше. Из-за дверей доносились звуки фортепьяно и женское пение. Сева снял куртку в прихожей, где стояла вешалка. Тихо открыл дверь и сел с краешку на стул. В комнате было полутемно, только подиум освещен, и там стояла она и пела. Неужели заметила, подумал он. Впрочем, если и так, то наверняка не узнала. Это только она не изменилась за все эти годы, только стала тоньше, красивее, изысканнее, как он всегда ей и говорил. Правда, думал, что это она от общения с ним станет такой, но нет, не пропала и без него.

Только попав в ее сферу пения, Сева понял, что уже сто лет не слушал музыку. В консерваторию не помнил уже, когда ходил. Та жизнь казалось ему давно прожитой, в которую не надо возвращаться. Это была память об исчезнувшем, а, стало быть, не нужном. Сейчас он почувствовал, что ничего никуда не исчезло. Просто он неправильно им распорядился. Он мог там устроиться жить. Да и сейчас еще не поздно. В небольшой уютной гостиной с колоннами. Свечи, избранный круг гостей по средам и пятницам, когда устраивается музицирование с лучшими мировыми виртуозами. Все полно печали и восторга.

В общем-то, его ждали в другом месте, но Сева сидел и уже не хотел куда-то двигаться. Как хорошо, что по нынешним временам нет наворотов по поводу «абсолютов» и «имманентностей», а также «тайны пола» и «темных дионисийских стихий». Все должно быть естественно и органично, без зауми и хамства. Он сидел, слушал и словно чего-то еще ждал.

Женское излучение притягивает нас, расслабься и утони в нем. Но Сева все топорщится, ищет защиты в книгах, тычет в темноте пальцами. Лучше быть нервным собой, чем безликой природой человечьих тел и положений.

И, чем больше он ее слушал, тем все дальше от нее ощущал себя. Так любая красота укореняет его в себе, делая затруднительным общение.

Она, увидев его, улыбнулась, он не ответил, лишь шевельнул пальцами.

Закрыт со всех сторон, думаешь, кто бы тебя подобрал, но бежишь от предложенной близости, потому что не сам ее выбрал. Ему бы, как Ахматовой, пропуск с отметкой в графе профессия: «жилец». Или – «не жилец».

Сева выждал, когда она отвлеклась на разговоры с аккомпаниатором, и тихонько выскользнул из зала. Кажется, она заметила его ретираду, глядя в спину, и он опять что-то ей там махнул. Уходить отсюда, оттуда. Он мог бы написать чудесный путеводитель по любому городу с рефреном: туда лучше не ходить, а, впрочем, желающему страдать и испытывать неудобства, не прикажешь. Жарко, душно или, наоборот, сквозняк и неприятное чувство быть не в своей тарелке. Впрочем, не только вам было бы здесь плохо. Здесь болела великая княжна, не говоря о более мелких тварях, а архитектор хотел покончить с собой, но потом просто уехал в Италию.

Неужели вы не знаете, что душа горазда только на «нет, не надо».

У человека все-таки два глаза. Одним он видит, а другим соображает, чего бы тут можно было сделать, чтобы не было так стремно, изменить что-то, придумать неожиданный ход, да хотя бы комету с ангелами увидеть.

Как цивилизовать эту толпу пришибленных и одновременно наглых хамов, чьи лица выражают откровенную угрозу, поскольку они знают, кто их окружает и чего ждать тому, кто на минуту расслабится, обретя человечий облик?

Сева шел по тротуару параллельно бульвару, стараясь не грохнуться на голом льду.

В этом городе, в этих домах должно быть как можно больше читающих людей. Сидеть, читать, ничего больше им делать не надо. Даже не столько читать, сколько делать из прочитанного выводы. Нет, это опять выйдет набор доморощенного слабоумия…

Как же им просветляться лицами и умом? Они читают, их клонит в сон, они подставляют голову под ледяную воду. Но что за хренотень они читают! Это все надо выбросить, - фанфики, фэнтези, тонны любовных романов, что гонят под иностранными псевдонимами былые филологические дамы, чтобы хоть как-то прокормить семью. Опять паралич мозга! Нескончаемый белый шум выпотрошенной вселенной.

Поскользнувшись, Сева едва не грохнулся. Жахнуло сердце, кровь побежала скорее. А мог бы уже с переломанной ногой лежать. Сволочи. Все, что он проклинает, - длится и длится до нескончания. Что же это такое!

Глядя на освещенные окна жилых домов, Сева представлял мечущуюся внутри комнаты фигуру человека, ищущего выход. Выхода нет, но есть сцепление далеких идей и событий, которые надо, протерев глаза, увидеть.

Особенно, если, как Сева, все чаще бежишь от людей, наблюдая их со стороны. С возрастом мы все чаще застольям предпочитаем мемуары, откуда сразу все узнаем.

Разве теперь та селедка, та водка, то общение…

Зато теперь ходишь, выспрашивая с озабоченным видом, где грабят, где убили, кого насилуют, будто сейчас все поправишь. И что над ним, как над чудаком, смеются, это чушь и ерунда. Сева не заметил, как постарел, нелеп и взъерошен. Внутренний барометр, как стоял, так и стоит на «ясно».

А старость это даже пикантно, шикарные ножницы бытия и ничто, сам выбираешь, кем быть, слыть, ковыряться. Не можешь стоять на дрожащих и полусогнутых, ползи в нужном направлении. Лучина горит внутри, лишь бы не гасла. Плевать на внешний вид, ты за него не отвечаешь.

Не хочешь быть объектом унизительных описаний а ля Лев Толстой, сам стань Толстым и надорвись от далековатых сопряжений из телевизора и интернета. Он попал под обстрел бульвара из «Градов», упал на улице, чтобы попасть в ту старую больницу, увидеть ее изнутри, очнувшись ночью, но потом решил, что лучше пойдет туда медбратом. Но не выдержал унижения в отделе кадров, ушел, не оглядываясь.

Мы меряем себя по человеческим масштабам, и это невероятная ошибка.

Чтобы возрасти в полную меру, надо осознать, что окружен нелюдью.

За пеленой снега многое видится яснее. Например, как нашествие многих языков несет лишь шум обмана и одиночество новых непониманий.

Почему-то он вспомнил, как однажды его сватали. Мама умоляла, чтобы хоть один раз он ее послушал. Ее больная в поликлинике клялась, что другой такой чудной девушки нельзя найти. Вышел из своей комнаты на смотрины, но так и не поднял головы. Может, один раз скользнул взглядом, чтобы не казалось все нарочитым, но даже не запомнил. Мама приготовила рыбу фиш, еще что-то, спекла штрудель, медовый пирог к чаю. Он сидел, уткнувшись взглядом в стол, мешугенер, как и было сказано. Обидел невинную девушку, кто бы она ни была, но это было свыше его сил. Даже жаль, что у него тогда еще не дрожали руки. В конце мама заплакала прямо при гостях за столом. Стала причитать, за что ей такие цурес. Всеволод – владеющий всем на свете, зачем-то повторял он про себя. Странное, как и все вокруг, имя.

24 января государь спустился в бункер и дал оттуда приказ обстреливать Мариуполь из «Градов», при этом ведя наступление по всему юго-востоку Украины, чтобы обеспечить сухопутный путь из России в Крым. Было убито несколько десятков горожан и более сотни ранено.

Одновременно в Давосе глава банка ВТБ заявил, что, если РФ отключат от международной межбанковской платежной системы SWIFT, это приведет к отзыву из Москвы посла США и объявлению войны.

Так бы все кончилось печально, если бы девушка не стала рассказывать, как сейчас ехала в метро, и сидевшая рядом женщина вдруг спросила ее: вы, наверное, объездили весь мир? Она удивилась: почему вы так решили? – А у вас украшения из разных стран.

Оказалось, женщина работает на таможне в звании генерала, преподает в Дипломатической академии…

- Генерал и ездит в метро? – не выдержал он, впервые остановив взгляд на гостье.

- Да, она сказала, что у нее диабет, она начала слепнуть, на машине не может ездить. Едет к детям. Она одной конце ветки, те на другом, посидеть с внуком. Со мной все время почему-то такие истории случаются.

- Мне это понравилось, - сказал он. – Давайте пойдем отсюда в мою комнату, вы не возражаете?

- Нет, конечно.

Драгоценности он, конечно, оценить не мог, камушки и камушки, к тому же много, как будто она ими хотела отвлечь внимание от чего-то в себе, но женился бы с удовольствием, хоть сейчас. Другой вопрос, зачем он ей нужен. Она заверила, что нужен, он ей очень понравился, такой необычный молодой человек. Сева не поверил, но хорошо.

Мама со знакомой остались за столом, разговаривали, пили чай, мама успокоилась, нехорошо это все получилось.

- Я вас будто брюхом чувствую, - сказал он девушке. Он не помнил, как ее зовут, но это его не смущало, он рассказал, как поэт Заболоцкий решил жениться, когда его жена после тридцати лет брака ушла к автору «Жизни и судьбы» Василию Гроссману. Заболоцкий женился, стал оформлять путевку в дом творчества в Малеевке и позвонил молодой жене на работу с вопросом, как ее фамилия, забыл.

Ну вот, а Севе рядом с ней совсем расхотелось прыгать в окно, что тоже хороший признак. Что бы ей не сказать ему, что не нужно сразу делиться столькими эмоциями, что-то нужно оставить для большей устойчивости. Но она, видно, тоже еще стеснялась, не была уверена в себе.

- Эх, прилечь бы сейчас вдвоем, - сказал он. – Да дверь не закрывается.

- Можно пойти погулять, - предложила она. – Я люблю гулять куда-то в одну сторону, не думая о возвращении. Земля, в конце концов, круглая, если захочется вернуться.

- Мы выйдем пройдемся, - сказал он сидевшим за столом маме с ее знакомой, быстро проходя в прихожую. Там помог одеться девушке, ощутив ее мягкие плечи и руки и опять не заметив браслеты, бусы и кольца, так поразившие таможенницу. – А вы, правда, были во многих странах?

- Нет, конечно. Один раз в Париже и с родителями в Турции. Просто мне везет на разную бижутерию, я ее замечаю даже в метро на переходе, где все идут мимо. В том-то и удовольствие, чтобы найти то, что как бы валяется под ногами, а люди потом подумали, что это страшно дорогая редкость. Впрочем, так, наверное, и есть: редкость, потому что одно подходит к другому, хоть куплено на переходе станции Павелецкая, в Стамбуле и на блошином рынке на Тишинке. Хотя не буду вас обманывать, есть еще секреты.

- Секретики, которые вы в детстве закапывали под стеклышком.

- Откуда вы знаете? – расхохоталась она. – Видите, я тоже в вас не ошиблась.

- Тоже, это замечательно. Мы друг в друге не ошиблись, - уже заверено подписью и печатью.

При первой возможности они обнялись, проникли друг в друга и уже не расставались.

Хождение по городу – обратная сторона сидения за письменным столом. Сколько ногами пройдешь, столько пальцами потом напишешь. Если выбирать в городе, где жить, то именно там, откуда можно всюду пройти, скажем, на Остоженке или на Бронных. Впрочем, об этом нынче можно лишь мечтать, что тоже неплохо для прозаика.

Итак, Сева меняет самое бессмысленное занятие – ходить по городу, - на самое осмысленное: писать об этом. Так уж двойственно устроен человек. И странно, что, идя по кругу, он умудряется уходить все дальше.

Даже в средние века знали толк мировому устройству. Бог прописывает человечеству смертельную клизму, а сатана с бесами исполняет процедуру.

И дело не в том, что все это начальство на одно лицо, а в наличии виртуальной вакансии, которую может занять человек, чтобы противостоять им.

Талмуд, кажется, сообщает, как после шести дней творения бог занялся тем, что строит лестницы, по которым одни люди поднимаются над всеми, а другие, наоборот, движутся вниз. Эдакий бесконечный кукольный театрик с вечным двигателем созерцаемой движухи.

Сева по себе знал, как воображаешь, что движешься вверх, а при этом оказываешься внизу. Сознание буквально переворачивается, ты видишь, как оно все на самом деле.

Зато придание экономике России статуса «мусорного» выглядит вполне закономерным. Рубль сразу опустился до отметки 68р. за 1$, т.е. упал ровно вдвое от недавней цены. Но это уже не колышет. Пике есть пике. И Титаник никуда не уйдет от айсберга. Разве что черт опять передернет карты в пользу своим сукиным сынам. Выше подсвечники, ангелы!

И у него были друзья, приятели, много знакомых. Если бы все, как Сева, догадались в один прекрасный день исчезнуть из вида, перестать отвечать на звонки, на электронные письма, тогда, может быть, и удалось проскочить сквозь наброшенную на них сеть тайной полиции, доноса и соглядатайства, разве нет?

Одиночество на свободе пахнет яблоком и морозом, как в первый день.

Может, еще одну книгу хотеть написать, думает Сева, вдыхая воздух. О реальности русских брачных отношениях, о крепостных девках помещиков, о незаконных детях, оставивших след в культуре, о реальном происхождении известных людей.

Если все эти скелеты в семейных шкафах вдруг обрастут мясом, выйдя наружу, то еще один тайный народ появится на этой земле, да еще и заживет ярко и бесподобно.

Он стал искать взглядом, куда бы присесть с компом, чтобы набросать первый список имен для будущей энциклопедии незаконнорожденных.

Лучше смиряться духом с кроткими, чем делить гешефт со спесивыми, как сказано в библейских притчах, этом мешке слоганов на все случаи жизни и темпераментов.

Скажешь умное, словно ров с говном выкопал между собой и другими.

На ловца и живца нужный зверь бежит.

Вот, к примеру, Петр Саввич Кузнецов, основатель московской фонологической школы. Внебрачный сын Андрея Ивановича Шингарева, да, того самого, лидера кадетов, заколотого в начале 1918 года пьяными матросами, - от сиделки в больнице, где он работал врачом. Младенца отдал своим друзьям, тот подружился на всю жизнь с А. Н. Колмогоровым, семья которого помогала в воспитании его приемной маме, итальянке, кстати, рано оставшейся вдовой. В детстве много болел, знакомый семьи психиатр В. П. Кащенко сомневался, что он закончит гимназию. Но закончил с отличием, стал гением. И так далее. Может, таких детей особо ведет судьба, лишь бы люди милосердствовали?

Зашел бы в кафе, да это не Париж, где Сева, впрочем, не был, - но здесь, в Москве его точно не ждут, и в забегаловку душа не лежит, будто нутром наружу будет выпотрошен, или голова заболит, или горло.

Наступает время, когда одним мужчинам придется ссать только сидя, а другим в раковину, как написал классик.

Где-то поле шести вечера наступает бзик, и Сева лихорадочно ищет в новостях сообщение о конце света, апокалипсисе, смерти вождя, революции в Москве и, не найдя, доходит до умоисступления. Надо немедленно выпить, ищет денег, но их тоже нет, и не с кем, и водка в магазине явно отравлена.

Душа его растерзана.

Будь она рядом, то попыталась бы унять его дрожь, но он один, хоть под машину бросайся.

Тогда просто начинает выть. Он старается выбрать безлюдные переулки, но где там. Люди шарахаются от него. Сева не поднимает на них глаза, вдруг знакомые, но постепенно становится легче.

Это у него вместо всенощной с акафистом Богородице.

Как хорошо, когда по шляпку вбит прочитанным в землю. У кого вместо головы стопка книг, тому легче: хоть час, да не быть!

Надо трепыхаться, говорить, писать, а то, если замолчишь, камни будут вопиять, что гораздо хуже.

Вот он, иллюстрированный путеводитель его тоски.

Надо смотреть на окружающие дома, деревья, облака, на лица людей, идущих навстречу, чтобы тренировать глаза, обычно упертые в страницу.

Неважно, что отвлекает человека от врожденного людоедства, - книги, музыка, живопись, любовь, - лишь бы отвлекало.

Мудрость всегда перед носом, но глаза идиота устремлены за горизонт, замечает притча Соломонова. Кретина тешат вечные планы на будущее. Так и жизнь Севы прошла, констатировал он.

Перешел у светофора на улицу Чехова, - забыл, как теперь называется, а вспоминать старое новое название неохота, - и опять шел, куда глаза глядят, так как идти по делу еще хуже, мучает привкус напраслины.

Все-таки он решил забиться в первое же кафе, которое встретится ему на пути, и посидеть с компом, будет там Wi-Fi или нет. Это как встреча с собой, чтобы, прислонившись, набраться сил. Когда пишешь, только крепнешь. Иначе рассеиваешься в воздухе частичками несвежей плоти.

Дураку лишь бы раскрывать свое сердце, а не здравый смысл.

Еще одна оплеуха Севе. Недаром Шломо был ему всегда подозрителен.

Суки, к чему говорить о человеке, как о постоянной величине, когда он всего лишь жертва предлагаемых условий жизни. Для чего же и существует Россия, как не для соответствующего антропологического доказательства. Нет ни одного параметра человечности, который не был бы здесь оспорен, то есть опровергнут: двуногое и без перьев, а не человек, кто таков?

Поэтому кажется, что лгут все, кто рассказывают. Совпадая, в лучшем случае, с тем, что ни с чем больше не совпадает, а настаивают при этом на вселенскости.

Еще и поэтому сложи себя, как листочек бумаги, и спрячь в карман, может, не найдут: листок есть, а тебя не видно. Самый русский соблазн - это не быть. Может, пора реализовать его в масштабе минус пространства, а не только твоего и иных антител.

Надо что-то здесь заказать, но, как всегда, жаль денег, потому что от жратвы на людях тошнит, ничего больше. Понос с рвотой в сортире, деньги на ветер, на пердеж. Почему кругом все настолько чужое?

Другие пьют, чтобы сделать мир более родным, а Сева и не пьет назло.

Чужой, так до упора.

Дело не в танцах на балу, блестящих туалетах и привычке флирта, а в легком гении, которым на мгновение можешь стать, но не становишься, хоть важна готовность. Попытка.

Кто это сказал, что бог - слепок слуха?

А если вообще не прислушиваешься, тому ничего не остается иного, как говорить изнутри. Ухо-то изнутри растет, давая равновесие в пространстве.

Вспомнил, как зашел в дом к приятелям, у которых были дети, как пришел в бешенство после часа общения, дикая какая-то бессмыслица. Ухо не поможет, если кругом сплошной белый шум. Насколько все погружено в бред, дурь и нелепицу, в выяснение отношений зомби. Он тихо оделся и ушел, не прощаясь, не глядя на хозяев. Как они смели так его встречать!

Существуя в ложном и лживом сознании, надо ступать внимательно.

Как выйти, если это запрещено законом РФ, обычаем людоедов, физикой пустоты? Никто и не подозревает о единственной возможности стать человеком.

Сева хватался за книжку, чтобы та вытащила его отсюда.

Ангел неприсутствия выделял его из дерьма.

Лживое сознание гниет при общении: где больше одного, там вонь.

Всяк, кто внутри, обречен.

Что остается, измерять ширину лиц и лба окружающих, зарисовывать одежду? Увы, это этнография XIX века, не годится. Вся динамика доступна в компьютерных таблицах. А описание в словах – благость патриота, вранье пропаганды, мухлеж литературного муляжа. Кругом холод, мрак, хмарь с мразью, а мы чай пьем, хорошо, что на круассан денег не хватло.

Впрочем, русская азиатчина давно уже на лице, да и говорить об этом неприлично, как прилюдно пукать без ароматических добавок.

Все люди равны. Лишь нелюдь равнее всех, чем и выделена из людей.

Может, не случайно дом коннозаводства на Поварской стал в советское время стал институтом мировой литературы? Есть странные сближения, как сказал классик, сразу словом и не выразить. Только безумный Дм. У. нашел там свое место на полпути к патриотической эмиграции в США.

Так соберешь себя из рассеянных во времени эфемерид и ужаснешься.

Вот он – он: прыщ, вообразивший себя жестким шанкром.

Давай договоримся, сказал он себе, когда тебя что-то не устраивает, ты собираешься и уходишь. Молча. Ныне с компьютером это почти не страшно. Да, сначала холодно и страшновато. Но потом как-то налаживается.

Жизнь вне колеи достойна описания.

Потерянный человек думает, на кого бы опереться, а Сева – как бы не нарваться на знакомого. Позвонить кому-то - это исключено. Бомжи не общаются друг с другом, они выше этого.

Реальность скучна, но дырка в заборе неотразима для фантазий.

Чтобы эмигрировать, надо сначала вообразить себя бездомным здесь, в итоге, оказавшись бездомным там. Но в тепле. В пятницу на скамейках есть еда и одежда.

Можно, наконец, приступить к сосредоточенному изучению барокко. Перестать думать о многих вещах. Думать об одном, неважно каком. Став по нему большим специалистом. И спал рядом с мусоркой, где книги оставляют.

И сам написал бы книгу без единого разговора, поскольку не знал языка, да и не имел желания вступать в общение, когда Google как бы пришел на помощь автоматическим переводчиком. Улыбка и пожатие руки – более чем достаточно. И – немедленное бегство туда, где никто не тронет.

Почему-то Севе было приятно, что МИЦ тоже просила сжечь тело после смерти.

Бездомный отдыхает, попадая в чей-то дом; домовный – уходя куда-то из дома. Лучше, наверное, бездомному, налипшему ракушкой на чье-нибудь днище. Главное, показать, что его почти нет, исчез в интернете. Но куда деть исходящую от него радиацию. Одна женщина не могла спать, чувствуя его присутствие в квартире через две комнаты. Узнав это, он тихо ушел, а она не знала, так и не спала.

Но это лучше, чем рваться из дома, не находя там себе места.

Но если не придумывать людей, с которыми общаешься, то с кем жить…

Сева жил в окружении мертвых писателей, которые придумывали себя, придумав других, и общая картинка двигалась, была живой, не совпадая. Это и называлось контекстом.

А на что годятся живые, нервные, одномерные, несправедливые и верткие. Он не мог их придумать, не был способен, видел их насквозь.

В черновиках «Мира на войне» есть страницы, посвященные даме, жившей в четырех углах русской поэзии ХХ века. Та сама искала черновики, архивы, воспоминания, письма своих кумиров, по стихам которых устроила свою жизнь. Ко всему еще ей было стыдно своего благополучия, когда все вокруг маются смертельной дурью. А она никуда не идет, читает себе.

Легко сказать, любить стихи. А погружаешься в них, как в сумасшедший дом, откуда нет выхода. Одно выборматывание Мандельштамом строчек на ходу с помощью движений головы и руки, чего стоит. Тело как насос поэзии, куда дальше. Безумие предмета, как всегда, в подробностях, в бесконечно малых муравьях смысла.

Американцы, наконец, задумались о поставках Украине оружия, хотя бы противотанковых ракетных установок, чтобы та своей допотопной техникой могла противостоять современной и наглой армии путинистов.

Тем временем, у метро «Профсоюзная» сгорела библиотека ИНИОН. Это конец эпохи переводов, рефератов и наблюдения за мировым научным контекстом. Теперь надо бы входить в этот контекст, но некому и нечем.

Нефть пошла в рост, доллар вниз, цены ежедневно вверх. Скучно уже. Чтобы взбодрить ситуацию, саудиты предложили Путину дорогую нефть за голову Башара Асада. В Кремле кричат, что не согласны. Ладно.

Не скучны и снегопады, рушащиеся на город. Глоток тишины и побега внутрь плотной завесы, за которую с завистью вглядываешься из окна, а потом пробуешь наощупь лицом.

Оказывается, как вникнешь, живешь в четырех углах бесконечности.

Она чувствовала себя самодостаточным бомжом.

Россия страшнее всего вечным в ней поселением.

Она же, как личинка майской мухи, выстроила себе из поэзии надежное укрытие, душевно обсидела ее и надеется перемочь гнилое время, не вникая, что гниль ее саму и породила.

Только ощутив всю безмолвную глубину, на которой здесь обретаешься, можешь избавиться от мелькающей, как родимчик в глазу, надежды, - она-то все портит, объедая, как ржа, время собственное.

И наступила тишина - без новостей, без чуждых, враждебных голосов.

Наконец-то она услышала тишину, в которой прорастает в никуда.

Только вот муж, приходя с работы, включает на кухне телевизор, когда ужинает, и ей слышно, это ужас. И дети кричат, что хотят мультфильмы про диких роботов.

Она долго смотрит на пену под стеклянной крышкой кастрюли, где варятся макароны, убежит на плиту или нет при нагреве на единичку? Если у телевизора отключить звук, то даже забавно. Детям не расскажешь, что бессмысленное молчанье лучше бессмысленных речей.

В старости вообще валишься внутрь, желая иметь с собой как можно меньше общего. А внутри располагаешь, наконец, все по своему разумению.

Маленького роста, седенькая, с трясущейся головой, кого это должно волновать. Любая наблюдательность – от злости. Ей надо лишь сделать что-то резкое и существенное, чтобы все переменить, как хотела, выйти в дамки, причем, на обратной, никому не видной стороне доски.

Этот мир уже пучит от духовности в виде невыполненных желаний.

Сейчас она поднатужится, и все выйдет. Может, и в виде какашки, но по ее желанию.

Пока у нее болят глаза. Тело страшнее, чем прыщ - президент страны?

Она капает альбуцид, делает примочки, ничего не помогает, не может читать, это ужасно, но отвлекает от худших мыслей. Так, не будь Типуна, мы бы сильней страдали от погоды или еще чего-нибудь. В конце концов, люди придумали громоотвод – бога. Сколько игры ума, страстей вкладывали в этот ящик!

Не хватало еще ослепнуть. Особенно нехорош правый глаз. У нее и так упало зрение из-за компьютера. Теперь еще и это. Чешется и чешется. Ночью особенно, когда теряешь контроль над собой.

И общее самочувствие из-за этого как при легком гриппе.

А, может быть, бог – это та бесконечность, которой не надо ставить препоны, как делает она, а пуститься на волю волн, даже утонуть в ней, в надежде на то, что не дерьмо, а всплывешь. Жаль, что она так не умеет, постоянно держа себя под контролем.

А жизнь, между тем, все разнообразнее, огромней, без края и границ – и вдохновение, и жуть. Интернет раскрыл все границы, за первым небом было две тысячи второе. Кругом одни фашисты, недоумки, олигофрены. А также поэты, отвязные гении, ломщики стереотипов.

Не бойся жить, говорила она себе в лучшие минуты.

Переломить можно только спину, а не себя, говорила обычно. Головой все понимает, а душой, ну совершенно ничего. Просто прешь наобум.

Иногда грешишь, что привязана к жрачке, плохо, а то бы размахнулась наотмашь. А потом понимаешь, что забота о еде для себя и других единственное, что держит рефлекторно на плаву. Или лучше сразу потонуть?

Еда – начало математики. Колышки распорядка.

Но это поле бесконечно, и где-то в пути ее и закопают.

А в России точка бифуркации. Или Америка передает Украине противотанковое оружие для защиты, или немедленный мир, что для психически нездорового Путина невозможно.

Сева ползет, потеряв всякую ориентацию. Он распадается на отдельные книги, которые в этот момент читает, на еду, которую сейчас ест, на болезнь, которая его изводит. В настоящее время это глаза. Они чешутся, состояние похоже на грипп, он спит по полдня, ничего не может. Где-то в груди мелкая медуза, что высасывает силы. Чихает, запахи, аллергия. День без перспектив. Когда закрывает глаза, кажется, что под веками мелкие режущие камушки.

Ни столпа, ни утверждения истины, к чему прислониться, к батарее парового отопления? Хорошо, хоть она пока есть. Но душно, открываешь окно на вновь начавшийся снегопад, смотришь по выбросу из трубы ТЭЦ, откуда дует ветер.

Так люди и не придумали способа приручить пространство, кроме как интимной связью с кем-нибудь из окружающих их людей. Куда ни попадешь, лишь бы спознаться со встречными, лишь бы не одному. Или, как Сева, на всех плевать, держась за свое дело, хотя бы и выдуманное.

Он еще пройдет хозяином по этой земле, на которой вдруг окажется.

Племянники повезут его в очередной заграничный тур, дети сделают второе гражданство, жена предложит сдать квартиру и уехать в Таиланд.

Всюду люди, которых невозможно понять, хоть год сиди в интернете и собирай сведения. Про историю, пейзаж и топографию и говорить нечего, - голова кругом идет. Нужно коллективное сознание, а лучше бессознательное, чтобы все это умять в память.

В соседнем доме открыли на первом этаже, откуда отселили жильцов, продажу суши, что-то вроде кафе со столиками вдоль стен, с приготовлением онлайн, с видеотрансляцией, как готовить, с обслуживанием до последнего посетителя. Он пошел туда с трехлетней внучкой, та была счастлива, снимала все на айфон, который дали родители. Деньги у него были, потому что они ему вовсе не нужны, он не тратит, живет, видимо, на чужие, не вникая в это.

Сила приходит, и сила уходит, а желания, когда были силы, остаются.

Сева очнулся, - чужой город; что в него вникать, писать о нем, мечтать.

Купил творог с макаронами, засыпал сахаром и живи как бы спокойно.

Не надо радоваться падению Путина и России, написано в библейских притчах, а то увидит господь твою радость и отвратит гнев свой от них.

Ходите тихо, говорите тихо, мышь предугадывает мысль думающей о ней кошки. Алфавит обращается в молитву неконтролируемым усилием. А Сева всего лишь скромный переводчик читаемого в сердцах.

Нет, он прислушивался к людям, зная, что суть в случайно оброненных ими словах, но в этом городе пусто и тихо, как на кладбище, где непрерывно вещает один телевизор, видимо, с того уже, - никакого, – света. А телевизор, как проклятый, не говорит случайно, он говорит и говорит.

Мертвого все больше, живого все меньше, разница все незаметней.

Эффект от удара пыльной библией по пустой голове превосходит все ожидания. Взвесь откладывается афоризмами. Связной речи не ждешь. Сева и один говорил, как всем скопом, ни в чем себе не отказывая. Кажется, что сумасшедший, а нет, не сумасшедший. Когда делаешь вид, что ты это ты, по-иному и не бывает. Есть слова, рождающиеся из слов, а есть – из молчания. Счастливые, они рождаются в рубашке, в обертке, в фольге на радость коллекционерам, их собирающих. Уже были заготовлены памятные доски на дома, где он их сочинял. Этот мир мог бы жить вечно, если бы существовал.

Когда температура - средняя по словарю, то дело заканчивается тихим сном, в который проваливаешься без усилий, вздыхая; так устроен человек. В школу идти не надо. На работу не надо. Сон снится себе. В книге распахнуты все форточки и сорвана крыша; как по весне и снегопаду.

Неужели дотошно описывать город, в котором живешь, как каторжник станет сочинять путеводитель своей кандальной колоды. Ты прикован, не более того. Какое-то время терпимо, потом тянет вырваться на волю, но куда. Люди занимают себя историей, архитектурой, шедеврами живописи, музыки, что были написаны или хранятся здесь, иным дороги собственные любовные похождения на этих улицах, в домах и переулках, память густо сдобрена соусами и закусками, лишь бы не думать, что все это не то, лишь бы забыть неясную тоску, которую то и дело здесь испытываешь.

Всякий город можно изобразить в виде огромного и разнообразно структурированного беличьего колеса, в котором бегает знакомая фигурка.

Личного метаболизма производства идеалов Сева не касался, но опять вспомнил, как путешествие в Арзрум спонсировалось шайкой игроков, что собирались воспользоваться АСП, как наживкой богатых лохов, о чем глава III отделения доложил высшему руководству. Ничего личного, крамольного, только бизнес.

Томография мозга оборачивается томографией всего мира, где слой за слоем сканируется словами, как бы не относящимися друг к другу, - просто живут рядом, сосуществуя, как в большом городе, где даже фразы одиноки.

Зато колода слов в словаре зовется, конечно же, Аделаидой Ивановной, даром, что крапленая. Всяк писатель передергивает по-своему; даже скучно.

Стеснительность, с которой Сева попадал в чужую квартиру, даже пустую, особенно пустую, - осталась в прошлом. Все вещи, включая хозяев, их свойств, мебели, привычек, мелкой пластики и еды на столе, достойны алфавитного описания в духе новейшей прозы. Сначала его тошнило от этих спален, книг, шкафов, фотографий, потом свыкся; работа есть работа, заткать все паутиной слов много ума не надо, но именно в таком, упакованном виде, дойдет до будущего адресата. Сначала описываешь вещи, потом влезаешь в шкуру судебно-медицинского эксперта, да мало ли что, детективчик там.

Нет, голова разболелась, рвота, внутричерепное давление, его первая остановка на пути любых благих намерений всегда - сортир. Поэтому не стал алкашом, писателем, не стал обжорой, ловеласом. Нервный, спастический понос хранил Севу от искушений. Извинившись, выбегал на свежий воздух и, не прощаясь, скрывался в метро.

Некрасиво. Вместо непрерывного писания объяснять, почему это плохо для него и невозможно. В «Перекрестке» купил два свежих круассана, руки, когда брал сдачу, дрожали. Есть специальная близорукость, чтобы тем четче видеть и чувствовать себя. Впрочем, если заговорят, отвечал по-доброму; так быстрее ощущают преграду.

Он почти ослеп и даже не заметил этого, так был погружен в себя. Для разглядывания пустоты есть очки; и баста. Из пустоты рождается тишина и восторг. Пустота нужна по закону маятника, на котором раскачивается черт, держа за вихры человека; лысых за уши. На другой стороне - осмысленный разговор, уют и знание, но там у нас тоже зияние; никого, кроме книг.

Уши саднит от ваших разговоров.

Несчастны живущие во времена, когда все двери заперты. А хоть бы и открыты, если за ними никого живых. И это свойство уже не времени, а среднерусского пространства.

У-у-у-у, тоска. Но о тоске ни слова.

Ты помнишь Трианон и шумные забавы? Не помнишь, так воображай. Фантастика – реализм нищих. Главное, кураж, кураж, господа. Он прыгает перед зеркалом, распускает наклеенный пестрый хвост из бумаги с материей, панковский гребень, крашенную троцкистско-лимоновскую бороденку. Откуда только силы берутся? Из ада, Марковна, из отчаяния, самая наркота в кровь выделяется, чистый кокаин, замена любви, последнее содрогание духа.

Да, дружок, наш труп можно гальванизировать лишь прекрасным.

У него есть кресло, высокое, мягкое, новое, она купила ему на именины, Сева бросается в него с ридером в руках и тут же чуть пружинит вверх. Тут он отдохнет не хуже, чем в вечности, с книжкой о битниках в Париже в конце 50-х, Берроуз, Гинсберг, Корсо. Мемуар и приятно. Особенно о нарезке текстов, монтаже смыслов, мелькании файлов. Я тут живу, блин. Фокус в том, чтобы, вообразив себя великим человеком, продержаться в этом бодром заблуждении до самыя смерти.

Ибо невеликого человека, кто же читать будет, а, стало быть, и писать.

Только одна просьба: не рассекречивать. А то девушки набросятся. Сева и сам ведь ищет, к кому припасть, на кого опереться, кто нынче велик? А тут такой соблазн: вот он – он, я.

Гений, поди, вырабатывает своим кровотоком чистый героин. Не поэзия, не музыка, не живопись, не философия с прозой, а чистый наркотрафик. Пора правительству с Думой всерьез озаботиться. Им все туже сдавливают шею, а они все бодрей и живее. Непорядок в первотюремной! Вот ведь выдумали, что, чем больше знаков препинания, тем образованней.

Зато к Севе вместе с умом приходит раскаяние в давней склонности влиять своим подвергнутым аскетизму организмом на окружающую среду. А не лучше ли ей гореть синим пламенем отдельно от элитного человечества. С чего он взял, что он - здешний жилец, если все говорит о противоположном. Отвянь, наблюдая земной объем человека – витающий от говнеца дух божий.

Выглянул в окно: «Моча в норме», - удовлетворенный, вернулся назад.

Глаза человека, как известно, ненасытны, как шеол и Аваддон вместе взятые; что же им потворствовать постоянными вояжами по всему свету.

Кстати, Саня Л. напомнил стишок Жуковского на восстановление территориальной целостности и против всяких майданов соседних лже-государств: «Пробуждай, вражда, измену! / Подымай, знамена, бунт! / Не прорвать вам нашу стену, / Наш железный русский фрунт!» И дальше совсем актуально: «Чу! как пламенный тромбы, / Поднялися и летят / Наши мстительные бомбы / На кипящий бунтом град».

Всего-то и надо, что согласиться с отечественным людоедством, как с объективной государственной необходимостью, а духоподъемность сама пойдет, сама пойдет, подернем, подернем, да ухнем!

И Саня Л. порассуждал с живыми примерами о понятиях порядочность и честь в биографиях Пушкина, Вяземского, Жуковского, из которых, кажется, один только Бенкендорф, межгалактический звездный резидент-штирлиц, знал с прискорбием им цену, в один несчастный январский денек 1837-го года выведя классика из-под наружного наблюдения.

Сева даже взбодрился. С Саней у него была общая знакомая. И один раз он даже разговаривал с Л., когда тот приезжал в Москву на какую-то пресс-конференцию. То есть Л. заговорил с Севой, приняв его за поэта Сергея Г. Поэтому Сева, что-то пробурчав, быстро перешел в фуршетную, где поел бутербродов и пошел дальше по своим делам. А оно вот как, оказывается, выходит.

Нет, реальная жизнь это какой-то фейерверк кажимостей.

А могли бы, кажется, как Герцен с Огаревым, как Леонид с Антиохом из рассказа Николая Полевого «Блаженство безумия» пройтись в обнимку по Воробьевым горам, по прибрежным пригородам Санкт-Петербурга, открывая друг другу непонятые никем души. Это важно не только в первой молодости, но и в последней.

И все-таки читать друг друга, не видя, как-то безопаснее, что ли.

Как от союза мужчины и женщины рождается ребенок, так союз двух мужчин порождает женщину, жизнь продолжается великим смятением; тебе это надо?

Вообще призрак, родившийся из книг, страшноват, предупреждал Э.Т.А. Гофман и писатель Н. Полевой, умученный Третьим отделением.

Русский синтаксис веников не вяжет.

Зато автомат Калашникова со сборкой-разборкой с закрытыми глазами получается на ять.

Вот ослепну от чтения с экрана компьютера, говорил себе Сева, тогда и пойду, наконец, по другой земле, разглядывая ее и на ходу сочиняя: как там, однако же, бросает в жар и в холод, и ощущение, что вывернут наизнанку голым исподним наружу. Если душа, то трепещет, как кальсоны на веревке. А если тело, то все время в недосдаче.

Зато задумался, как сделать из этого города нечто себе по душе, по нраву, по аршину, а не сумму ущемляющих тебя препятствий. Одни люди с их непонятно куда относящимся механизмом и бэкграундом чего стоят!

Ах, не обращать внимания? А чего же раньше не сказали. Да и как не обращать внимания, если они так и лезут во все дырки сознания и даже сна. Чем больше о них не думаешь, тем вернее ими становишься до самых кишок. И ищешь сортир; хоть вообще не ешь из-за следующих от омерзения спазм.

Говорят, если купить машину, то чувствуешь себя от них защищенней. Зато хуже, чем на людях, вырабатывается необходимая для писанины дурь. Нет того раздражения творческих эпителий, что вырабатывают секрецию.

Бог с судьбой ловят человека на физиономию. Так считается. Можешь даже стереть ее, но только внутри себя. Наружу крючок все равно висит, и люди с сопутствующими обстоятельствами на него клюют. А ты уж и забыл, что физиономия торчит почище голого зада. Еще хуже, если не забыл, корча рожи. В общем, морока. Сева первый придумал вместо лица предъявлять чистый лист, tabula rasa с полным прейскурантом предлагаемых блюд и услуг. Лицо - это твое личное дело. Для общения есть более широкий ассортимент, извольте ознакомиться. А лицо, извините, только после записи в загсе.

Ты чё, паря, исламист, в натуре?

Да нет, просто в интернете предлагаешь себя в полном ассортименте душевных движений и векторов, лицо припрятав за фоткой, куда подальше. Человек есть сумма реакций. Ролевая игра общественной скотины; поймите правильно: ничего личного, ничего лишнего. Лицо - в задницу! Слова, слова, слова.

Единственная опасность, что тебя покоцают, приняв за кого-то другого.

Почему, не изжив текста, глупо предаваться мечтам о переплете.

Если книга - большое кладбище, на многих плитах которого уже не прочесть имен, то гуляй по нему в подходящую погоду, не вглядываясь в буквы, а лишь ощущая нечто между небом и могилой. Лишь бы никто не окликал, да здесь, кажется, мало кто и ходит.

От конечной станции метро идут автобусы с маршрутками. Очередь большая, но потом куда-то все деваются. И пластмассовые цветы ему ни к чему.

Это кладбище плавно переходит в следующее, то – в третье, главное, следить за горизонтом, чтобы не приблизился стремительно, как симптом мозговой спазмы. А после прогулок легче замыкаться в четырех стенах с электричеством, горячей водой, отоплением и компьютером, в котором, как известно, весь мир в натуральную величину четырех измерений.

Заметили, что в городе, в котором нет архитектуры, как бы и ничего нет. А и не нужно, если вылезаешь из интернета, чтобы поспать, а при случае добраться до Домодедово и поменять климат и окружение, оставшись при этом внутри себя. И даже чужой язык выглядит как забавное недоразумение. А что еду не знаешь, как попросить или купить, так тем ценнее, когда до еды вдруг добираешься. Интернет на пепелище все интернет. И в чужих дворцах и красотах набережной. По сути, все равно где. Красота пейзажа с каждым годом и каждой новой моделью ноута и айфона все утонченнее, что как известно, зависит от разрешения экрана. Посидишь минут пять на закате, глядя на набегающие волны, да и включишь ридер. Жизнь коротка, хороших книг много. Из них родится та, что объемлет все.

В начале был Логос, в конце нас всех ждет один Библос.

А тем временем Россия впадает в лузерство. Типун поехал в Египет договариваться о продаже оружия, а те нарочито купили у Франции. И то сказать, американцы считают Россию своим главным врагом, и кто будет связываться. США в шаге от миллиардных продаж оружия Украине.

Сева знал этот внутренний восторг, когда общее движение подхватывает тебя, и ты уже не рассуждаешь, а несешься вперед. Тем более если сидел годами без движения. Тем более если после серых дней солнечная погода.

Но когда желаешь ускорить движение всего к черту, без постоянной рефлексии не обойтись. И так все вертится колесом, и ты еще подгоняешь.

Или наоборот, смотришь, все при деле, один ты не пойми чего. Так бы и лег посреди дороги, завернувшись в пальто калачиком. Мол, притворяюсь, что иду куда-то, спешу, занят, не отвлекайте. Некуда идти, мистификасьон. А лежу здесь под ногами от чистого сердца, по правде.

Потому что вспомнил, как и сам был когда-то при делах, и еще тошнее стало. При делах-то, пожалуй, еще хуже нынешнего. То есть ни туда, ни сюда. А так лежал дома, и добрел до улицы, чтобы лечь тут. Сейчас, чтобы не мешать идущим, переберется на газон, там и снег местами чистый.

Однако и это выходит делом, да еще нехорошим, демонстрацией.

А дома достиг градуса отчаяния, и вот, какое-то время как бы при деле.

Вечер, и неподвижное тело источает энергию: не двинусь отсюда.

Отчаяние вообще хорошее дело. Желтые огоньки фонарей в окне так и подмигивают. С виду и сослепу похоже на какой-нибудь малый европейский городок, а не московскую окраину, хоть и с новенькой станцией метро, если что.

Теперь, главное, продержаться в отчаянии год-другой без продыха и помилования. А если темперамент не позволяет, чаще смотреть в окно.

Иногда кажется, что, сидя недвижно часами среди книг, покрываешься с ними вместе пылью, из-за которой болен аллергией: насморк, глаза, астма.

Плевать. Весь день держишься злостью отчаяния, но во сне начинаешь задыхаться. Что же за такое устройство его бестолковое. Зря, выходит, болен дурной болезнью стилистического маятника.

Давно мечтал о мобильном кабинете. Чтобы двигался вместе со столом и компьютером по разным странам, глазел, отдыхая, по сторонам, тратил, не считая, деньги, и она рядом, говорит, чего надо делать, куда смотреть.

Увы, так и не получилось пока что. И уже нет сил встать. Самое трудное это подняться с компьютерного кресла и добраться хотя бы до аэропорта. Потому что ничего не притягивает. Кураж охотника молчит. Внутренняя легавая облезает шерстью, покрывается паршой, дряхлеет.

Тут еще календарь, дни рождения, праздники, близ которых приходишь в бешенство непонятно почему. То есть понятно почему, но не отдаешь себе отчета, как и во многом другом. Это какую же внутреннюю поджарость надо иметь, чтобы видеть себя насквозь. Нет, закрываешь глаза. Лишнего не надо.

И рядом с тобой всегда человек, который думает так же, как ты, потому что ты никогда, никогда не спросишь себя: а думает ли он вообще?

Так умственная дерзость и кончается: красным словом, которым никого не пожалеешь, несправедливой агрессией, еще одним доказательством, что писать можно лишь об одном себе. Про «думает ли он вообще» вычитал у кого-то и вставил в текст, потому что иначе все равно забудешь. Как у СЮЮ, все анекдоты вырубило из памяти аж в 68-м году.

Теперь вот и с новостями Севу можно не тревожить, кроме сами знаете какой, с которой сильно подзадержались. Читаем книги, смотрим в окно, страдаем от одного себя. Трудно сжечь то, что написано без подлости. А с подлым – легко.

Пора уже взвешиваться на иных весах, признавшись, что легкий. Дети смотрели на его физиономию со следами тоски, морщин, фурункулов, и он читал в их глазах то, за что приходилось просить прощения, мол, мясо, плоть вообще унизительны, а для умного человека особенно. Так что не обращайте внимания, сам знаю и что-нибудь придумаю. В хорошем смысле.

Короче, он еще не вышел из возраста, когда смерть – лучший сюжет.

Именно скрытый финал придает динамику всему повествованию.

Стар уже в амбицию впадать. Он никшнет постепенно. Свист в ушах от полета в обратную сторону. Мысль жарит необязательными движениями. Вспоминая, как ночью пытался думать во сне, задыхаясь, начинал ценить дневные усилия, как последние перед финишем. Жизнь все время делится надвое, вот что, и границу между частями не перейдешь.

Жизнь – не сплошная, не непрерывная. Пока понял это, жизнь и прошла.

Провалился в дыру, вылез, опять провалился, опять вылез, поспеши.

Старый, немощный, ни на что не годится, пусть за детьми следит. А у него настроение по десять раз на дню меняется, впадает в отчаяние просто так. Читать и жить, - две вещи несовместные. Тем более писать. От их бытового соединения не только череп, но и все тело трескается по шву.

Ни за собаками, ни за детьми следить и ухаживать не способен. Два в четверти. Школа ему снилась до сих пор. Пропускал занятия, совершенно запустил математику и физику, как сдавать экзамены будет, непонятно.

Можно ли сказать: все попробовал в жизни, ничего не понравилось?

А разве пел он среди братьев-миноритов «кантус фирмус» или «кантус фрактус». Написал ли, как хотел, искусствоведческий триллер из эпохи гугенотских войн, записывая комментарии на книгу судеб с ее роковыми над нами страстями. Да и знаменитые картины из Лувра придут в движение, что важно для виртуальных книг on-line.

Может, ездил по городам, играя на провинциальной сцене, где каждую свободную минуту читал, что под руку подвернется, ища роль, хабитус, этос, пытаясь разгадать страхи и страсти человеческие, вспоминая брюхом своих сумасшедших родственников, чтобы стать великим трагиком, - публика ведется на артистическую бесноватость, изживая ею свою латентную шизу.

Но что ему до публики!

Не скажи, на сцене он чувствует восторг, волна подхватывает его, и он даже готов овладеть ремеслом, чтобы эти двуногие наркотики от него не отвернулись и не отвертелись. Он любит их, как каннибал своих врагов на обед.

Стало быть, ему нравится быть не собой, другим, выходить из себя на колючую волю, выламываясь из спектакля, где в урочные часы ходят строем.

Вышел и ушел. Оказалось, в рамках роли. Отец выдавал деньги, почти не читая нотации, но всегда их кидая – на пол, под стол, даже из окна пятого этажа, где они жили, мол, потрудись, если не заработать, то хотя бы взять их. Собирая эти деньги под столом, давясь от слез, он читал свой монолог Эдипа в переводе профессора Зелинского, публика неистовствовала. И вечное ощущение, что он делает что-то не то, покрывается туманом восторга.

Главное, это не думать, как говорил один его приятель.

Для этого и существует искусство. А также любовь, наркотики, спорт и война.

В детстве его укусила бешеная собака, но он не умер, а стал актером.

Молодой Марк Шагал пришел к раби Шнеерсону спросить, ехать ли ему в Петроград или оставаться в Витебске? Мудрый Шнеерсон сказал: если хочешь в Петроград, поезжай; если хочешь остаться в Витебске, останься. И вскоре вернулся в Любавичи.

А Шагал поболтался в Витебске, поболтался в Петрограде, и уехал в Париж, жалея, что еще о чем-нибудь не спросил такого мудрого человека.

Был ли Сева евреем, державшим гнавшее его человечество за дурака. То его гнобит и убивает, а он, умирая, его облапошивает.

Впрочем, он не был также мордвой, бурятом, мексиканцем, никем еще не был.

Жизнь прошла многими сторонами мимо, а он чего-то из себя строит. Если ты не находишься в миллионе мест сразу, то чего жалеть, если, - когда умрешь, - тебя не будет еще в одном.

Ан нет, ты везде, где не ждали. Если бы еще не аллергический насморк, сводящий с тонкого лезвия ума. Но это, видно, тоже входит в билет, который Сева оформил, как он понимает, по интернету, чтобы не маяться у стойки.

Он даже притих и внутренне собрался, чтобы все успеть.

Не человеку решать, быть ли ему все время собой, или быть всем на свете, чтобы его не нашли. Во всем мире человек хочет проявить себя, чтобы его заметили, но в России выживет тот, кто хорошо спрятался.

Где же и спрятаться, как не во всечеловечестве, как завещал бесноватый Федор Михалыч.

А если вспомнить собрание сынов божьих у своего творца, куда пришел сатан, заспоривший с хозяином о человеческой мере на примере несчастного и безвинного Иова, так что Севе захотелось уйти и больше не показываться, и он тыркался в поисках дверей, наводя шорох, а потом по слогам читал всю историю на иврите малыми порциями, содрогаясь и перенося продолжение на завтра, потому что, растягивая ужас, делаешь его меньше. Непонятно, как жить, после того как останавливаешься и не живешь.

Кант советует отдавать себе отчет в переживаниях, особенно тяжелых, болевых, чтобы не пикнуть. Литература – хорошее обезболивающее для тех, кто умеет пользоваться.

Тем временем, в России вводится день празднования сил спецопераций. По сути, это круглогодичный праздник, делающий остальные праздники его фоном и придающий всему действительную цену. Кроме дня уничтожения России.

Куда деваться в этой тошноте. Нужник разверстый сумасшедше топок. В чужом поносе нет иных затей. И хочется блевать от всех чувырл и жопок.

Говорят, где-то в антикварных магазинах остались большие приборы мудрости, которые можно на все положить.

Да, знаешь себя хуже, чем следователь НКВД или патологоанатом, но относишься к себе с большей страстью. Если что, то не бьешь и не режешь, а кладешь большой письменный прибор.

В центре, напротив Кремля у Васильевского спуска застрелили Бориса Немцова. За день до антивоенного шествия. Назавтра московские власти отказали в траурном шествии, так как заявку на него надо было подавать за десять дней до убийства. День спецоперации отметили широко, ни в чем себе не отказывая, с видом на Кремль, отключив на время убийства видеокамеры, продумав все до мелочей, до разных патронов в пистолете убийцы.

На полях книги судеб и истории записаны наши недоумения, как жить после всего и до всего? Слова уничтожают эти недоумения, а не проясняют их. Смягчают боль, стирают впечатление, сводят на нет душу живу. Будь как все читатели.

А Сева как раз только хотел себя спросить, чего же тут есть, что стоило бы описания. На первый взгляд ничего. Одни дутые литературные метафоры.

Некоторые ставят к происходящему артикль божий, чтобы все казалось уникальным и имеющим высший смысл. Вписывают в более общий сюжет, которого никто не видел. И тот исчезает вместе с инициативным фантазером, оставаясь записью на стене синагоги: «помни всегда о присутствии божьем». Ну, всякая дрянь с божьим артиклем, и что.

Предстояло куда-то лететь, переезжать, обустраиваться, Сева не мог понять, зачем, но предчувствовал какие-то новые повороты, желал их, боялся и знал, что ничего не будет, кроме ощущения свежести, а потом усталости и, может, болезни.

Аще не умрешь, не переменишься, но ни умрешь, ни переменишься. Хорошо играет тот, кто проиграл до начала, потому что его есть царство небесное уже здесь.

Жена говорила, что он не прав. А он, выгадав время и место, уже сидел с раскрытым в ридере текстом, размеренно нажимая на нижний правый край страницы, переворачивая. Недаром ведь положил себе не обращать внимания на то, что вокруг. Да, Италия. Она будет фоном душевного переживания.

Он не собирается ориентироваться в пространстве, стало быть, и сюжет не станет выстраивать. Все, что происходит, происходит непонятно зачем. Без нее он не попал бы в гостиницу, не договорился об ужине в номер после вечерней прогулки. Она ему как поводырь. Он пишет книгу слепца. Не желая и не умея разговаривать, понимает ли больше обычного? Он внутри вязкого воздуха, которого не может пробить.

От людей шарахался. От них исходило что-то затхлое. У лжи плохой запах.

Ладно, что не мог достать головой своей планки. Но расстояние было уж слишком чудовищное. Все время чувствовал себя некрепко. Считал, что на месте их дома раньше была роща и прямо под его квартирой на седьмом этаже рос гигантский дуб, и по сей день вытягивающий из него энергию своими давно фантомными корнями.

Потом женился, переехал, повзрослел, овладел собой, а навык к слабому тонусу так и остался. Никогда не мог заниматься тем, чем приказывали. Должен был по мере труда накачивать себя наркотическим вдохновением с помощью каких-нибудь новых идей и открытий.

Потом вдруг оказалось, что родился и жил в стране нелюди. И, стало быть, пока сам не поймет, что не может не быть нелюдью, не перестанет ею быть.

Но это той стороной, которая мыслит и уходит в книгу. А так ходишь себе по улицам, - снег, оттепель, скользко, люди с детьми навстречу, видно, выходной, а вот опять никого, в магазине еда, дома телевизор, кругом стоят башни ординарной застройки, автомобили, метро, чиновники, кто-то же этой херней управляет, делает вид, что все нормально, солнце появляется не так часто, но делает все еще забавней, только Сева никогда уже не поверит в эту норму.

Стоит ли писать о том, что лишь как бы существует.

Не божий артикль надо ставить ко всему, а сатанинский. Для памяти.

Русский язык все-таки. В нем сатанинскому артиклю не заржаветь.

С тех пор как он ушел со всех работ, исчезла эта двойственность, что он что-то не то делает.

Лучше уж его вечная готовность сделать что-то то. Славное пружинящее ощущение в животе.

Нынешние говорящие собаки читают лишь тексты, которые могут сами сказать, а лучше пролаять. А он писал огласовку молчания. Фу, хот-доги!

Ну, хорошо, не псы, редуцированные до невнятной скороговорки люди.

Вместо души - ровное пустое место.

В двумерном общем пространстве неприлично быть иным.

Да, он помнил, сатана пришел на общее собрание, и все общались с ним, словно так и надо, особенно после их добродушного разговора с хозяином. Самый воздух общения располагает к этому общению. Плюнуть в морду гораздо труднее, чем поддержать беседу. Скорее тебе самому плюнут. И что, утрешься, уйдешь, вломишь, не думая, в ответ по очкам. Неважно. Задумался и потерял нить непристойного разговора, но не более того. Не ходи на собрание нечестивых, вечная отмазка интеллигента. Хаим, ты сегодня-завтра умрешь, попадешь на небо, предстанешь перед адонаи; если он спросит про меня, ты меня не видел.

Хорошо умер тот, кто хорошо спрятался.

Жена вызвала к Иову профессора по кожным болезням, академическое светило. Тот приехал, когда у Иова были три его друга, и он им отвечал. Профессор послушал немного, и Иов ему не понравился. Человеку осталось недолго жить, а он все продолжает ломаться, говорит вычурно, многословно. Неприятное предсмертное кокетство, не больше.

Так и академик вошел в историю.

А прислушался бы к друзьям, понял бы, что судить больного, умершего, случайно споткнувшегося – в людоедской крови человека. Что толку вопиять к ним: не судите да не судимы…

Грустно и тошно думать, что разделяешь с ними это мясо, эту кровь, эти думы и грусть. Да чего там, этот воздух, стол, комнату. Гнилой, сопливый декабрь, чего вдруг он тут оказался. Надо бы чем-то заняться, но, говорят, любого Сенеку с Эсхилом задело краем это слабоумие и выпученные глаза, которые мы на них таращим. Не вывести таракана из-под человеческой кожи.

Все же он сидит, точит клавиатуру, к чему-то готов, просматривая пока новости, фейсбук, френдленту. Это «пока» длится, если честно, все время. Все прочее уходит на еду, сон, спорт по телевизору и пребывание на этом бойком свете.

Страшно подумать, что бы здесь было, когда бы солнце, жара, топленое сало организма. Может, нам и дает удержать форму эта подмерзкая погода.

Сева пляшет от места, от которого пляшет. А место сие пусто есть.

Зато живет гладко, - разговаривает, ездит, любит дам, покупает еду и готовит, - чтобы выгородить свою внутренность для одиночества.

И вот делать нечего, читать не тянет, кино не смотрит, оно ему кажется тупым, за исключением прямой порнографии. А люди любят длительные и подробные прелюдии к жизни, которые заменяют им саму жизнь, и поэтому он еще больше отдаляется от всего душевно развитого и изящного. Он и в фейсбук к ним по воду не ходит, и не соображает с ними за жизнь у ихнего ларька, и их страсти с мордобоем и последующим его обсуждением проходят мимо него.

Каким мимолетным ангелам он докладывает это, кому говорит, чтобы не забыть навыка хотя бы внутренней речи?

Дети позвонили по скайпу, что сняли подвал в 50 квадратных метров в пяти минутах от моря и в двух минутах от центральной улицы, где все офисы в высотных домах, торговые центры и прочие удовольствия. Они подпишут договор, а он пусть идет, как договорились, в посольство, берет гражданство, бесплатный билет в одну сторону и право на двойной багаж. Полгода будет пособие как раз на квартиру и немного еды, будет забирать внучку из сада, ходить с ней на море, наблюдать за событиями издалека. Или не наблюдать. Мировая история вовсе не с той стороны, где доисторическая дикость и варварство представляются крутыми героями.

Жуткое время, когда потянулся к голове, а там ничего.

Но на всякое ничего должна быть рефлексия, уже что-то.

Странно, что он ждал распада страны, кровавого ее уничтожения, был готов ко всему, но после убийства Немцова испытал чистый ужас перед тем, как все было сделано, с каким совершенным сатанизмом спецслужб.

Этот ужас надо было переживать, созерцая его внутри себя.

Только сто лет кровавого уничтожения людей позволяло продлить его в причинно-следственную связь, из которой не было ни малейшего выхода.

И все же логика отступала перед ознобом этого созерцания.

Редчайший миг совокупления насекомых самца и самки, явленных им одним, и зафиксированный оптикой.

Вышел на мгновение из стадии куколки и тут же спрятался обратно?

Не в том дело, что страшновато, а что, выйдя наружу, тут же теряешь голову. Самый движущийся воздух отстригает ее напрочь. Бежишь, полный восторга и без мозга.

Хорошо, что хоть нет денег, и поэтому видишь свое отражение.

Говорят, что без еды тело испаряется в четвертое измерение.

На какое-то время его хватит. Беги, тело, беги.

Вспомни Иова: если я прав и невинен, все равно уста мои будут обвинять меня перед богом. Потому что и они работают не на меня, а на кого-то иного.

Может, еще и для этого он непрерывно читал и писал, чтобы выяснить, на кого работает эта словесность, понятия, логика, мыльные пузыри образов и метафор.

Зато при деле, Хаим? Покупаешь сырые яйца, продаешь вареные, себе оставляешь кипяченую воду и чувство не зря прожитой жизни.

Не удивляйся, что в момент суда все твое будет против тебя.

И пришло время вспомнить не актерские экзерсисы Ефима Израилевича, его чтение стихов, - любовь к Блоку передалась 15-летнему Володе, - а его смерть на скамейке во время прогулки в сквере, рассыпавшиеся из пакета апельсины. Да, а, идя в туалет, вспоминал инсульт Екатерины Великой и ее, упавшую с горшка. Осеннее наступление болезней шло широким фронтом, переходя в смертоносную зимнюю кампанию 20… года.

Ну да, тяжелая голова, а что, раньше этого не было, до того, как стал измерять давление. Сочинишь правильный абзац текста, сосуды вернутся в норму.

Плюс к этому можно не учить чужой и неподдающийся наступившему беспамятству язык: сразу давление поднимается.

Последний, выпускной год в школе он прогуливал во сне постоянно, не спрашивая уже, какие билеты и что сдавать. Но тут надо было просто помыть пол, поскольку назначили в классе дежурным. И то у него возникла какая-то заминка, и когда одноклассник, соединившись в одном, как во сне водится, лице с его коллегой по газете, помыл пол, он вздохнул с облегчением.

Дело в том, что перед сном он померил давление, оказалось 230 на 129, и весь день оно шло к тому, от 179 на 109 утром и 192 на 110 вечером. Но не скорую же вызывать, как написано на всех сайтах о гипертоническом кризе, особенно, когда в первый раз. Он решил, что не будет измерять давление вообще. Видно, написал что-то не то. Надо полежать, расслабиться, хорошо подумать.

А то сейчас, вслед за Пушкиным, все стараются прозреть дату будущей своей кончины. Хорошо тому, кто, прочитав одну книгу, наградил ее знанием своего героя, который сразу, презрев эволюцию, становится высоколобым. А что делать, прочитав сотни, тысячи книг, удерживая в поле зрения остальные имена философов, поэтов, художников. Разве что прикинуться дурачком. И разложить знание по всем дням своего года одиночества. То есть ты умрешь в каждом дне года. Не надо искать того единственного, случайного, как карта из колоды в руках банкомета.

Зато он предвкушал свой отъезд из страны, где умирают.

А то ему и вправду было уже не жаль не быть.

Голова была тяжелая, побаливала, не переставая, а тут еще и в желудке началась вертикальная боль. Сева посмотрел в интернете признаки инфаркта. Мог болеть и как бы желудок, но ближе к бедру. Наверное, не то. Он принял пенталгин, боль вскоре прошла, а что там прячется за болью его не касалось.

Уехать в страну, где живут и умирают по-человечески, конечно, можно, но что там будет делать. И на какие остатки сил. Здесь он ел вареную свеклу, как лучшее средство от гипертонического криза, если не попал в больницу, а там на чахлой электроплитке не сваришь свеклу, и суп сваришь не каждый день, так что ешь, пока здесь, поливая оливковым маслом, которое привезли ему в прошлый свой визит.

Если не вставать на ноги, то уже почти хорошо.

Не орел, летящий на добычу, говоря словами вопленника Иова.

Составляешь себя по случаю из чужих слов, потому что и сам чужеват.

Так хоть что-то человеческое, а то придавит изнутри гипертоническая подушка, и глаза вылезут. Ждал опасности снаружи, а за собой, как водится, не доглядел. Вышний шулер умеет много гитик.

Недаром любимая посуда, - стаканы, чашки, тарелки, - стала лопаться одна за другой. Часы вот только пока не останавливались, потому что у него нет часов.

Когда-то он услышал от Александра Моисеевича П., что те, кто не видят Будду, находятся по самой своей сути вне его. То есть те, кого мы видим, с кем живем, объясняются уровнем нашей личности. Недовольный собой, Сева мог уйти в отшельничество, но хороших людей вокруг него не прибавилось. Только выпадал постепенно сам в осадок.

Французские офицеры со Стендалем в полевой сумке, о которых Сева прочитал среди всяких ужасов у Малапарте, лишь доказывали, «какими мы не будем», вспомнив слова Хемингуэя.

Так сама наша природа утаскивает нас туда, где цена нам ноль.

Топочи ножками, может собьешь из молока масло.

А, может, окончательно провалишься в тартарары, уж больно хлипко под ногами.

Врач ничего не сказал, но Сева прочитал в интернете, что нельзя читать с компьютера, смотреть телевизор. Да и сам чувствовал, как наливался череп черной мутью. Если нельзя читать, остается сочинять в свободное от чувства смерти время. Как в молодости: напиши то, что не можешь прочитать. Тогда нужного не было в природе, сегодня все есть, но читать не можешь. Правда, думал, что первыми откажут глаза, но отказала голова. Хорошо, что можешь писать, не задумываясь.

Отрадная жизнь – бездеятельна. Деятельной, но безотрадной Сева пожил достаточно. Видно, болезнь – самая крепкая из стен, отделяющих от людей. Вопрос лишь в том, есть ли оттуда иной выход, который он сможет открыть.

Дима Быков напечатал «Балладу», в которой подводится итог России со всеми Пушкиными, Толстыми, Достоевскими и прочими, которые увенчаны нынешней крысой, всеми совокупно взращенной. Россия кончается Крымом, - заключительная строка. Достойно есть.

Иной мир откроется эмигранту. Страшно, что не хватит сил воспринять все новое, не такое, да еще передать словами то, что передают тысячи тебе подобных, оказавшихся на этой средиземноморской мели. Найти бы золотую нить, с которой можно будет распутать невероятный по плотности клубок.

Да, пожалуй, он согласится и на перелет, поскольку тот в одну сторону.

Все, что имеет законченность, имеет смысл.

Раздутой метастазами гниющей российской требухе пришел конец.

Сева непрерывно болел, не мог дышать, довольно, кажется.

Да, и в гнилой слизи люди живут, составляя с этой перхотой одно целое.

Заграница поражает чрезмерностью, даже такая небольшая, как Израиль.

Бродский пенял на неуправляемое размножение людей вокруг, которые непонятно, что делают, зачем живут, что сочиняют. Ничего, наверняка, не творят и не сочиняют, невыносимо его раздражая. Еще и говорят непонятно.

Приехавший из России – инвалид человечества, тем более что его ущербность трудно сформулировать, она не рациональна. Не будем называть ее душой, это не так. То есть тебя еще раздражают попадающиеся на каждом шагу компатриоты, которых ни в коем случае нельзя было выпускать из РФ. С досадой замечаешь, что и к тебе, слыша русский, они относятся так же. Слова «второй сорт» не произносят, тут иное: прижизненная инвалидность.

Но с этим увечьем можно поступить в цирк, который сам же создашь.

Убогость – первоначальный капитал, которым не надо пробрасываться.

Сидишь в золотой клетке себя, и это уже навсегда.

В эмиграции он тоже будет жить вне всего. Те, кто внутри, описывают каждый свой шаг в фейсбуке, - с фотографиями и фонограммой. Все пейзажи и люди, бери, не хочу. К тому же, они верят тому, что пишут.

Более того, Израиль – страна, пораженная гиперактивностью. Ученикам прописывают ританин, чтобы они хоть как-то могли усидеть на уроках. Про взрослых никто не беспокоится, кроме их семьи. Все машут руками и чего-то хотят доказать. Забавная особенность, если едешь на машине по узкой улице, а вокруг тебя гиперактивные водители.

После России с удивлением воспринимаешь человека обычного. Ну да, хомо вульгарис. Но почему-то это не так раздражает, как могло бы.

Впрочем, жил по-прежнему замкнуто. Послать телеграмму, как Шмитхоф Прокофьеву: «Сережа, вот еще одна новость. Я застрелился. Максимилиан» - ему было некому.

Чтобы попасть заграницу, надо пересечь границу. Сева был уверен, что, если в посольстве встречу назначили на девять утра, то это, как в поликлинике, где дают талончик на определенное время. Придя к девяти, он обнаружил огромную толпу, очередь в которой занимали с шести утра. Стоять или нет, - вот вопрос, почище гамлетовского. В очередях он не стоял. А на вопрос, зачем едет на ПМЖ, некстати бы вспомнил прием в комсомол, когда в последний раз отвечал на что-то подобное. Для него ли эта история со свалкой евреев у израильского посольства. Дальше, между прочим, с очередями будет только хуже.

Сын, узнав о его сомнениях, предложил приехать из Израиля и стоять в очереди вместо него. А он подойдет, когда будет нужно. Тем более что брать с собой ридер или айфон категорически запрещено в целях безопасности.

«Главное, перебраться тебе сюда, - написал сын, - а тут мы будем стоять в твоих очередях».

Было трогательно, и, как всегда, мелькала неявная надежда, что умрет чуть раньше назначенного для собеседования дня. Умирать в очереди совсем не хотелось.

Сообщают, - не знаю, правда ли, хотелось, чтобы правда, - что в США расконсервируют десятки тысяч танков и БТР из арсеналов. А в Европе говорят о необходимости создания единой армии Евросоюза. Германия – за.

Ну вот уже и свою комнату с книжными шкафами и видом из окна на освещенные башни, из-за которых виден красный огонек небоскреба, темную комнату со светящимся экраном компьютера он воспринимает как чужую.

Выход из дома в бездомье. Кажется, Ариадна Эфрон заметила где-то, что во сне нету обратной дороги. Севе часто снится, как он бродит в четырех секторах главного здания МГУ на Ленгорах, чтобы выйти на ту сторону, где дорога к метро, а не в пустыри и пустыни, идет какими-то больничными кабинетами, там использованные бинты, банки физиологического раствора, нянечки, выходит в холл, в тяжелые двери, обнаруживает, что это не та сторона, что ему нужна, делает шаг обратно в дверь, но оказывается уже не в оставленном здании, а совсем в другом месте. И в следующий раз то же самое, он проверял неоднократно; во сне вернуться туда, где только что был, невозможно.

А вот в реальности, кажется, только и делаешь, что ходишь по кругу: вышел, вернулся, вышел, вернулся. Может, перенос центра тяжести смысла в интернет позволит спрямить дороги окружающей его жизни: вышел и не вернулся и даже не заметил, ну их всех к черту еще внимание обращать.

Да, именно, «вот и сходил за хлебушком», только ноут не забыть взять с собой, хотя нынче обходятся айфоном, но он старомоден, там у него в память вогнана целая библиотека непрочитанного, и, тетя, не горюй.

Вещи вокруг себя Сева старался не замечать. Если что, внучка нарисует их или опишет потом словами, хотя бы и на непонятном ему языке. В вещах ему интереса не было, да и слишком много их, дышать нечем. Того, что надо, мало. Теперь вот и книги пора выбросить, руки не дойдут. На помойке, когда идет из магазина, то и дело обнаруживает мешки с торчащими в них острыми углами переплетов, а то и целиком полки со всякой литературой.

Былые мудрецы дискутировали, стоит ли надевать очки, когда зрение испортилось. Не лучше ли, приняв сослепу одно за другое, получить шанс на откровение.

Так и он жил в ожидании. Не надо хулить то, что есть. Как заметил поэт, оно могло быть еще хуже. Но все-таки вдруг обознаешься, и фантазии ничто не помешает разыграться в лучшую сторону.

Однако, как и советовали мудрецы, на улицу выходить не спешил. Искал оплошности чтения, чтобы задуматься и записать свое. Что пишут обычным порядком, он уже и так представлял.

На улице хорошо в первый момент. По мере привыкания дуреешь. То же и в остальной жизни. Где сюжет, спрашивает он, от которого не тошно? Но, когда ему звонят в дверь, он не открывает: отвлекут от себя.

Ваши кучи слов, как кучи вашего дерьма, сказал друзьям Иов, которого Сева, обливаясь слезами, не устает цитировать.

Преследуете меня, как отлетевший запах? Так ведь и я себя ищу так же.

Неужели и слово становится таким же неуловимым.

Вдруг все начали писать, что Типун исчез, умер, заболел, при смерти в ишемическом инфаркте. Надежда была слишком пуглива. Сева даже начал смотреть новости по телевизору, то и дело натыкаясь на неувязки: материалы подготовлены еще людоедские, а подписи в углу кадра человеческие. Когда задохся, то ловишь любой глоток воздуха.

Он уже старался и не смотреть, а все равно глаз прошибало.

В последнее время только и занимался тем, что затачивал, как карандаш, свои словари. На кончик пульсирующего сердца все равно не хватит, в какой-то момент оно зайдется напрасно и не выдержит. Но, пока идешь, идешь. И, что за счастье, это мгновенье уловленного биения.

А вот описывать другого человека Сева не мог. Вот сидит тот напротив него, и Сева представляет, что это он сам. И становится тошно, что он такой. Становится стыдно, что должен быть такой «сволочью при исполнении». Ни слова не может ни сказать, ни написать. А пить вместе нет повода.

Да, в какой-то период водка может заменять литературу, но недолго.

И вот еще: тебе предлагают быть другим - за зарплату. И тот, другой, на это, выходит, согласился. Все, что тот получил за свою жизнь, это и есть в нашем обществе мера подлости.

Некоторым удается быть человеком, несмотря на деньги и служебное расписание, но таких «посторонних» немного. Глядите друг на друга, как люди в обезьяннике, с молчаливым уговором: а что сделаешь. Надо совсем иным заниматься.

Есть какая-то странная насмешливая справедливость, вроде той, когда дочери Цветаевой врач выписывает от сердечной недостаточности лекарство из плодов пастернака посевного.

Стоишь, пораженный. Но для полного превращения в соль пищевую надо, наверное, ехать в район Мертвого моря, не теряя, однако, изумления.

Ему было стыдно за нервную радость и ажитацию при сомнительном известии о смерти диктатора. Разве в этом сморчке дело, разве может здесь быть что-нибудь лучше говна. Такова природа российского государственного тракта и перистальтики. Оставь радость и возбуждение сюда входящий.

Отцы не думали, а у детей в голове оскомина.

Лишь сейчас Сева сообразил, что Цветаева биографически - дочка мачехи, изображающая из себя Золушку.

Для того и литература, чтобы жизнь на ее фоне казалось все более странной, ни на что не похожей, ни на что не годящейся, пока не вывернется стороной, куда литература еще не добиралась.

Слово только кажется мягким, шелковым, а оно угловатое как жесть, о которую, того и гляди, порежешься. Как еще им пишут. Оттого и огрубели. Все неправда.

Но без литературы жизнь была бы совсем простушкой.

Да и стихи, мифы, истории гораздо ближе Севе, чем пустой воздух с людьми, идущими в обе стороны. Вот вспомнил верхнюю залу Дворца культуры Советской армии, бывшего Екатерининского института, забыл, как сейчас называется. Там по краям залы еще стояли большие золоченые вазы, выше человеческого роста. Когда он узнал, что в одной из них лежали кости Гриши, сына Салтычихи, которой раньше, якобы, принадлежал дворец, как ему стало тепло, приятно, человечно. Будто внутренний стержень нашел свое вектор и успокоился. Можно жить. Человечий дух сейчас редко встретишь, одна химия, сплошные добавки с буквой Е и трехзначным номером.

Да, теплое, родное, и тут же оскал какого-нибудь дегенерата.

Он говорил о высоком, дышал высоким, а сам чужие тексты чаще всего пролистывал, обращая внимание лишь когда начинался мордобой. Говорил, что психастеник, его клонит в сон, мало сил, кровь слабо поступает в мозги, а от стихов, театра и кино засыпает, поскольку искренен, не притворяется.

К философу не подходи: он так въинтимит любого, невзирая на пол, на разделение души и тела, что голую попу не отличишь от движения понятий. И то сказать, все едино. Лишь бы здоров был, иначе, стоны и охи, противно.

Но и здоровому не до благодушья. Надо же устраиваться среди людей. Каждую ночь над ним висят экзамены, которых он не сдаст и манкирует. Он отброшен в свой выпускной год и должен что-то делать над пропастью. Те результаты, что были, недействительны, да он и забыл, что там было. Лишь ощущение, что сейчас в золотящихся облаках заходит солнце, а завтра конец.

Все, что он может, это продлить этот конец как можно дольше.

Он готов заходить к людям, разговаривать, дружить, потому что это все одухотворено безнадежностью. Перед ним ни одного приемлемого пути.

Сейчас, из старости, он знает это наверняка. Все, что случилось с ним, недействительно, и непонятно, что могло быть иначе.

Какая-то женщина приехала из эмиграции, похоронила всех близких и доживает тут. Надо бы поговорить с ней, но непонятно, о чем. У нее есть какие-то материалы об этих умерших близких, но он не знает, кто они, и остается один романтизм, бунинская нота, настроенческий рассказ ни о чем.

Его знакомые могли быть тоже лишь такими, висящими над пропастью.

Сколько бы ни стоило вино, оно всегда дешево.

Хорошо, что в нужный момент жизнь подхватывает сама, не давая рассуждать. Но всякий раз оказываешься не там, где хотел. Все дальше от начальной цели, все крепче дружеские и родственные объятья.

Тебе что, плохо, спрашивает она, не надо роптать.

Но когда сделаешь все дела, возвращаешься к тропинкам, на которые в свое время не повернул. Кто мешает опытному человеку жить двумя, тремя жизнями сразу. Тем более если он не боится все скопом угробить.

Литература нужна ему для предчувствий и вариантов, а не для описаний постфактум. Сева – сеет, а на урожай ему наплевать, хоть трава не расти. Он бежит уже дальше, чтобы не догнали.

В своей норе нестерпимо, а в чужой с другими людьми хорошо ли? Севе всегда становилось плохо в незнакомых стенах, не знал, куда ему деваться, тосковал, как следствие, подхватывал какую-нибудь простуду. Так и помрет в большой тоске, в соплях и кашле. А его вызывали в надежде, что поможет.

Куда ему там приткнуться, кроме текста, которого еще нет.

Пресловутое посольство на Большой Ордынке похоже, как известно, на бастион, глухо готовый к круговой обороне. В том числе, и от тех, кто хочет с его помощью пробраться за границы родных осин, чтоб не висеть на оных, как должны бы.

Как всегда, от лишних впечатлений спасло состояние полубеспамятства, в котором Сева пребывал в таких случаях раннего вставания, долгой дороги и огромной очереди в посольстве, непонятно, когда и чем разрешающейся.

Состояние грамотея «ужо я вас опишу!» поддерживало давление в сосудах, но визу им не дали. Один Сева и не пошел бы, а с ней простоял еще на улице за час до открытия, потом она два часа заполняла толстенные анкеты и, наконец, они ровно восемь часов просидели на стульчиках в зале, пока их не вызвали к матерому дядьке, сказавшему, что их еще надо проверить, потом, если что, им позвонят, и тогда они уж пусть приносят свидетельства о рождении всех двоюродных сестер и теток, свидетельства о смерти папы, дяди и хорошо бы дедушку с бабушкой подтянуть из того рва, в котором их расстреляли гитлеровцы.

Сева интеллигентно покивал в ответ, а про то, что принесет вместо всех документов любимого своего попугая, который знает лишь «Нахуй, нахуй!», он не сказал. Как и то, что ноги его прозы не будет в этой благословенной стране его детей, внуков и, дай бог, правнуков.

Его смерть идет особым географическим маршрутом, минуя расхожие места. Господи, как он хорошо себя почувствовал. Как ему не хватает злости в обычной его жизни. Это и соль на раны, и нашатырь в ноздри, и трензеля в зубы.

Но в зале, где он просидел, не вставая, в толпе потенциальных беженцев, восемь часов кряду, на полках стояли тома еврейской энциклопедии. По мере ухода получивших и не получивших визу делалось все приятней ее читать, и он выстроил в уме целостную словесную химеру еврейской культуры, чтобы, получив свой отказ, сразу и навсегда поставить ее обратно на полку. И там нет ничего, кроме умственного перформанса.

Все, что делает и накапливает человек, потом обращается против него.

Хотя бы даже цензом знания, о который будешь биться, как баран о новые ворота. Ответь-ка на тысячу вопросов, на которые нет ответа, потому что не их хотят услышать. Им нужен твой провал. Господин учитель руку уже расшиб о твои деревянные мозги.

Все, что делает человек, превращается в ловушку для него.

Мне, пожалуйста, в посольство для обезьян, которые не учат язык и не хотят разговаривать, чтобы их не заставили работать. Обезьяны знают на себе истребительный прогресс самоуничтожающегося человечества.

Любви вам захотелось? Людоедства с человеческим лицом?

Сева крепко задумался над своими перспективами: куда бежать, что видеть перед собой в качестве будущего? Ближайший продуктовый магазин с объявленными скидками на конфеты и пельмени?

Развязалось сердце, и некому больше его связать.

Куда ни пойдешь, всюду клин.

А отсутствие исхода через любые посольства кастрирует фантазию.

Он бы не уехал или, уехав, наверняка вернулся через полгода, но важна сама возможность. А так тошнота и астма. Безвыходность, которая постоянно с ним, а теперь еще и в мыслях. Можно себе сказать, что будешь читать курс лекций «Медицина и литература» для студентов мединститута. Начитываешь для него материал, раскладываешь на весь учебный год. Чехов, Зощенко, «Волшебная гора» Томаса Манна, детский бред Набокова, остальное потом.

Если работать с интересом, это поможет забыть о времени.

Разговоры запаршивевшего Иова с друзьями тоже сюда. Мысль изнутри болезни вещь редкая, не стоит упускать. Вот только ездить на лекции он не может. На метро исключено. На машине – одна и та же дорога каждый день, от которой можно повеситься. Он может жить только в каморке рядом с институтом, желательно с лекционным залом. Но там невозможно дышать. И тоска, тоска от казенной мебели, четырех казенных стен, от всего. Поэтому люди и не могут мыслить, что их контузит окружающий бред пространства. Время, умноженное на пространство среди людей, равно медленной смерти.

Ну да, «Смерть Ивана Ильича», смертельная рана и бред князя Андрея, вообще Толстой. Кроме описания болезней писателями, отдельная глава это патография самих писателей. Писатель - это болезнь. Метафора – перенос симптома. Много интереснейшего материала. Студентам будет интересно и полезно для общего развития.

Для чего он это делает. Организм мобилизовал силы на рывок в другую страну, на новые главы книги жизни. И вдруг моментальный оскорбительный облом. Эти стрессы в его возрасте бесследно не проходят. Вспомним начало смертельной болезни М. Булгакова после звонка в поезд, на котором труппа МХАТа ехала готовиться к постановке мучительной для него пьесы о Сталине, - возвращаться в Москву. Начало болезни Василия Гроссмана после ареста рукописи «Жизнь и судьба».

Сева будто рассказывал это виртуальным студентам, разбавляя материал подготовленным лиризмом. Типа, вы нужны мне, чтобы чем-то себя занять.

В любом случае, он старался не вглядываться в студентов, особенно в лица девушек, не сводивших с него глаз. Он должен строить свою жизнь наново. Но другим путем. Потому что и здесь тупик, как и всюду. Просто не надо отдавать себе в этом отчет, тем более, говорить.

Болезнь, как воспаление плоти, и слова, как порождение духа, лежат в разных плоскостях. Схождение их весьма условно, но несомненно, а потому исследуемо. Занимаясь серьезным плотским делом, не забывай, врач, что принимаешь участие и в человеческой игре.

Ибо еще один немаловажный аспект – относительность медицинского знания, которое в литературе столь убедительно. Не зря он вспомнил Ивана Сергеевича Т. «Этакое богатое тело! – продолжал Базаров. – Хоть сейчас в анатомический театр». Странно, что Тургенев, а просыпаешься от его голоса, как легавая на весенней тяге.

Подключаем и Фуко; Фуко не обойдешь.

Хотя, конечно, все это ерунда. Он вспомнил, как после университета, сунулся было – по знакомству! – в какой-то институт, где ему предложили за копейки работу почасовиком. Пока он размышлял, как необидно отказаться, завкафедрой перезвонил в ужасе, что все отменяется, и такой ставки для него нет. Нетрудно было понять, что в деканате тому сказали, вы что, с ума сошли брать еврея, если он уедет, нас всех из партии выгонят!

Нет, никто никогда не допустит его в первые ряды идеологического фронта. Ишь захотел обучать будущих медиков чему сам считает нужным.

И тем не менее, подключаем Фуко. Сева живет не в лучшем из миров, но в лучшем, чем существующий. Неудивительна нестыковка между ними.

Еще и Ницше: диагноз – философия. Болезнь как симптом фин-де-сьекль. Чеховский стиль – туберкулез. Гроссмейстеры нездоровья: писатель Фрейд и коллеги.

Сева понимал, что прожить до конца частным душевным человеком не получится, придется вставать на котурны перед людьми, то есть перед собой. Например, заняться делом, которое выше тебя. Те же лекции, основанные на исследованиях. Неважно, что. Главное, поверить в собственную значимость. Для него это всегда было невозможно.

Он мог напоминать трактор, все лошадиные силы которого направлены вовнутрь, а не на внешнюю работу, но человек не трактор.

Раньше писали: «как говорил Маркс», теперь – «как говорил Веничка Ерофеев», и что-то про дух, побеждающий материю, про ‘слезу комсомолки’, которой одной не стоил весь комсомол, потреблявший ‘три семерки’.

Отдельная главка посвящена смыслу болезни. Если коротко, то смысл ее в том, чтобы искать смысл там, где его нет. И об этом тоже книга Иова.

Записки молодых докторов Булгакова и Вересаева читать обязательно. Аксенова факультативно. Он себя знает, на третий день засомневается, надо ли тянуть лямку просвещения непросвещаемых. Этот кадавр не воскреснет.

- Я говорю все это только потому, что сам был на вашем месте, не зная ничего. Читать любил, а читать было нечего. Форма без содержания. Это и есть тупик Россия. Может, кому-то из вас повезет прокопаться на волю. – Сева любил бормотать, обращаясь к неведомым зверушкам.

Запуск и остановка мозга – одновременно.

Как тут не рехнуться.

Он привык говорить самому себе. Как он может говорить студентам. Разве что все они окажутся подобными ему. Но это и страшно.

Уткнувшись в текст, невнятно читает его без выражения, надеясь, что тот ни до кого не дойдет. Аудитория начинает гудеть. Кто-то перебирается в первый ряд перед кафедрой. Остается после лекции, пытается заговорить с ним. Сева рассказывает, как поэта Сергея Соловьева, который подозревал всех в стукачестве, знакомый спросил: почему вы никому не верите, посмотрите мне в глаза, а тот ответил: мне больно смотреть в глаза.

Он говорит лишь о том, что знает. Это тоска. Клетка, которую все время расширяешь, уже не думая выйти из нее. А зачем, если задача расширить ее, якобы, до границ мира. Чем больше знаешь, тем больше забываешь. Это придает разнообразие знанию. Не знаешь, что еще можешь забыть. Края клетки растворяются не где-то там, а внутри тебя. Ого, свобода.

Нет, нет, когда на него смотрят, он сбивается. Думает о том, каким его видят с той стороны, а мысль сразу становится похожа на крысу, которую молишь, чтобы убежала. Он не может ничему учить, обращаясь к человеку.

Во время преподавания он будет изыскивать тысяча один повод не преподавать. Может, это занятие отвлечет его от другого взгляда. Классическим ходом идешь с аудиторией, коньковым – с самим собой.

Мы живем со скоростью света, умноженной на скорость того света.

Лично он, Сева, считает, что тормозим.

Оставим мертвым погребать своих мертвецов.

Но, если умчимся без сцепления, то слова рассыплются. Это ведь не мы, на самом деле, живем, это словесность живет со скоростью света, умноженной на скорость того света.

Итак, главное – занять себя. Занять то «себя», которое при всяком давлении оказывается слабым местом. Слишком много думает, например, когда мучают, и, тем самым, увеличивает мучения, а заодно сходит с ума. В одиночке сходит с ума, хотя, казалось бы, одиночка его масть. Съедать себя тоже надо с умом, а не по указке следственной инструкции ГБ.

Читать на память стихи по-русски и Танах на иврите – это для отдыха и души. Ходить по большому умственному делу это что-то другое.

Ну, например, психическая среда, в которой распространяются желания. Вымаливаешь смерть диктатора, а та не приходит. В какой среде происходит движение к богу, а от него к тому, что от него требуется. В этой психической среде, которая является туннелем в большой физической среде, все и дело.

Больше всего он боялся попасть во враждебное психическое поле. Так было в школе, в военкомате, в любой казарме, больнице. Он закрывал глаза, по-советски привычно впадая в бессознательное пережидание очередной пустоты. В этом вакууме, главное, не думать. Иначе мозг просто вытечет.

Только гений может продуцировать собственное силовое поле мысли.

Остальные приноравливаются к тому, что есть.

Плохо, что объект его исследований связан с людьми, с пространством между ними, а люди ему противопоказаны.

Он слишком легко поддается их влиянию. Потом они долго Севе снятся. Или, наоборот, он не может заснуть от впечатлений. Они непрестанно что-то говорят у него в башке.

Ему надо чтобы все вокруг любили друг друга, а кругом одни сволочи. И, главное, сам он - не туда, не сюда. Именно это его устраивает. Не быть там, не быть здесь. Путешествовать легче пуха.

Если с утра непрерывно читать, то к ночи можно уехать, куда Морфей слова гонял. Жаль, в памяти остаются лишь грохочущие тени абзацев. Зато не жалко себя, не успеваешь, забыл.

Может, надо переводить стихи, прозу, мемуары, философию на фактуру движения, пути, как мнемотехники советуют населять пространство памяти.

Так, крутя педали тренажера, стоящего в ее спальне, Сева воображает, как выходит из квартиры на Усачева в Питере, спускается по лестнице, выходит из арки и ворот дома, поворачивает налево в сторону Садовой, проходит направо мимо заколоченного Никольского рынка, где никак не сделают ремонт, поглядывая на Никольский собор слева и идет в сторону Сенной площади мимо Юсуповского сада, раздумывая, не заглянуть ли сначала туда, а, может, вернуться и пойти через мост к Мариинскому театру.

Так и накрутит нужное расстояние, доктор советовал «проходить» не менее пяти километров в день, а вообще-то для здоровья нужно десять.

В следующий раз он спустится по лестнице дома на улице Файерберга, повернет налево к Шенкину и пойдет вниз через рынок на набережную, а там опять же налево в сторону Яффо, не спеша, поглядывая на море, скалы, прилив, может, как раз сегодня он выполнит давнюю свою мечту и дойдет до Бат-Яма.

Но почему бы то же самое не сделать с километрами строк, страниц, книг, журналов, которые он «листает» в своем ноутбуке. Когда-нибудь он пройдет землю по экватору, и это будет умная земля, в которой интереснее жить, чем в нашей. Положить смысл на географическую карту – вот фокус.

Тут из дерьма, наконец, собрались извлекать в коммерческих масштабах золото и прочие драгметаллы, а Сева, что, не сможет извлечь смысл из слов в окружающую физическую реальность? Для чего тогда жить.

Буквами устлана дорога в Вавилон. Ни больше, ни меньше.

Они вдвоем, рука об руку проложат словесный узор дороги. Один он не справится. Надо же с кем-то собеседовать: стежок наружу, стежок внутрь. У него совершенно отвратительная привычка при этом стонать. Как она его еще терпит, непонятно. Стонешь, стонешь, вдруг вода кипит, и все в порядке. Главное, достонаться до результата.

Как известно, мозг возник для возведения сексуальных отношений в новую степень волнующего разнообразия. Но, удовлетворив эти желания, пошел налево сверлить ментальный туннель в физической реальности: Dahin, Dahin! Ужо тебе.

Единственно, попросил ее слушать замечательную музыку, без которой она не могла жить, в наушниках. Правильную дорогу пробивать во времени, - как в бетоне. Какие тут могут быть мечты о загранице, какие новости, когда только треск черепа и костей.

Сидишь с утра до ночи, перемалывая слова в мелкий щебень, утаптывая их потом в проселочную дорогу через подмосковный лес в вавилонскую библиотеку. От иностранных языков быстро устаешь, клонит в сон, а русский разгоняет дрему до первой космической, - бред непредсказуем самим своим мельканием.

Севу поражало, сколько она успевает сделать звонков, пока он одну мысль продумает до середины. Надо было ей со всеми договориться, чтобы в нужный день или час они добрались до студии и читали там стихи, говорили о музыке, рассказывали про самое сокровенное.

Заработанные деньги пересылали ей на счет. Так они двигались дальше.

Ему, главное, не отвлекаться. Без книг, без букв, без своего письма Севу сперва начинает подташнивать, портится настроение; впадая в депрессию, он ложится, перестает есть и умирает. Темной ночью видно, как из его темени бьет тонкая струя света. Он мог бы работать сверлом невидимого мира.

Так и жил: с виду бесполезен, но с чувством внутренней правоты.

Он вырабатывает творческое отчаяние почище, чем растения кислород.

Может, этот неотвязный запах в ноздрях и есть апофатическое знание.

Не выспался из-за аллергического носа и ранней соседской дрели? Так и иди вперед ватной головой наотмашь. Буквы рассеют в ней и не такой туман.

Откуда это его неизбывное раздражение внешним миром, пока он не обратится в память? Ладно бы российским, но и заграничным тоже, самым известным, комфортным, ненавязчивым, соразмерным, уютным. Нет, все поздно, так что идите к черту со своей любовью, приватной отдельностью и правом человека быть любым собой. Ему не надо.

Но он, как все, наверное, будет притворяться, что он, как все.

Стараясь, по возможности, не отрывать глаз от книги.

В любом случае, не всматриваясь в окружающее.

По мере истощения пенсионного фонда и валютных запасов отменяют пенсию для работающих пенсионеров, для пенсионеров-эмигрантов. Мало кто понимает, что в течение полутора лет очередь подойдет и для остальных.

Настроение у населения России все лучше, все веселее. Все обсуждают, на кого бы сбросить атомную бомбу, сплотившись вокруг лидера нации.

Голод и безнадега придают осмысленность любому пути, можно за это не беспокоиться. Главное, хоть что-то разглядеть и записать в книжку.

Когда-то Севу удивляло, что у него вдруг есть квартира, где жить, даже своя комната, письменный стол, кровать, можно закрыться и не выходить.

Теперь его удивляло, что он ходит, как люди, по улице, что-то говорит, если не один, в общем, достаточно удачно выдает себя за такого же человека.

Откуда такая изощренная мимикрия, которая, видимо, всем свойственна, лишь мало кто ее просекает. Верное прямохождение, мимика, речевой навык. Идешь и сам удивляешься.

Но у всякого притворства есть предел, после которого напрочь портится настроение. Лучше подумай, что брать с собой, кроме подушки, сковороды и кастрюли, пакетиков супа, чая, цикория. Дети написали Натану Щ. в Сохнут, и из посольства позвонили, чтобы они пришли пораньше, чем им назначено.

Медленное, как во сне, бегство от еще более медленного коллапса.

Когда обед превращается в событие, разве это не событие.

А там еще придется учиться говорить, хоть он сразу говорит, что у него не получится, не надейтесь. Значит, тем более.

Встаешь рано, не выспавшись, но все равно весь день жарко и никак.

Довольно бедненький городской пейзаж на уничтожение.

Еще одна своя биография, более аутентичная.

Даже аэропорт Домодедово Севе в этот раз понравился, если улетаешь как бы навсегда. Дьюти-фри такое значительное. Ходил, смотрел. А чтобы съесть или купить что-нибудь, так хоть расстреляйте, не станет. Достаточно, что люди все такие одинаковые. Странно, как он раньше этого не замечал, всматривался в них, и постепенно голова начинала кружиться и тошнить.

В самом самолете надо сильно притвориться, что ты, как они, потому что выйти некуда, а лететь четыре часа. Стало быть, надо это время вместить в себя, не заходя при этом в туалет, потому что очередь и не знаешь куда что.

Замер, как кузнечик, и слился с корой дерева.

То, что дали, поешь дома по прилету. Может, только стакан томатного сока, пожалуйста.

И сесть так, чтобы она отгородила Севу от всех, чтобы не знакомились.

Звезд тут больше, луна, небо темнее, летучие мыши тенями от ламп. Но если жить в подвале, то видишь только листву дерева, которую колышет кондиционер, как будто на улице всегда ветер. А сам ты там сидишь, словно сторожишь что-то за деньги, а не наоборот сам платишь за квартиру и воду. Все в голове непривычно не сходится, от этого ощущения живее.

Обещают, что русского запаса холода в крови здесь хватит года на два.

А потом, в 17-м году, можно будет уехать обратно, говорит он себе. Как раз к столетию ВЧК.

Теперь все слова окончательно оказались внутри Севы. Преувеличенная доброжелательность сидящего себе на уме делала его лицо нечеловеческим. Но почему здесь все такие, не мог он понять. Ну, не все, но половина точно.

Зато полгода, пока платят пособие нового репатрианта, сторожишь свой подвал на выселках, на который и ушли все деньги. Как бы при деле, но при каком, непонятно.

Что-то умственное, стекающее, как пот, на улице в полдень.

Анатомическое любопытство всегда к себе, но не к другим, от которых отводишь глаза, пусть их. Чужая требуха - потемки.

А то, как ЛНТ, будешь замечать, как Анна Каренина любит брать сразу две виноградинки. Никогда не можешь книгу Иова прочитать целиком, то с конца, то с начала, то с середины, но, кажется, нет в его рассуждениях одной темы: а бога-то вовсе нет. А потом уже снова приступаешь к сравнениям и метафорам, к жалобам и гневу достоинства. Какого бога, если в иной момент и Толстого нет, и Наполеона, а, тем более, Солженицына. Подозревая это, Рамбан в своих комментариях выступает в качестве «четвертого друга» Иова.

Если не можешь влиять на вселенную, то лучше тебе сразу сдохнуть, не мучаясь, да и сдохнешь, не сомневайся.

Но как влиять, если не знаешь всего расклада. Может, нынешнее равновесие светил суть действие твоего мочевого пузыря. Влияешь, а не знаешь. Почешешься неудачно, и всему кирдык.

Почесался, видно, и сын с семьей оказался на улице, отказали ему в мастерской; внучка заграницей заболела, родители работают, полубольные, помочь никак невозможно; а еще надо ехать с продуктами к лежачей маме, с которой живет сиделка, а собственный вектор жизни куда-то подевался, но депрессию впускать в себя нельзя, а то мозг размагнитится.

Всякую свободную минуту играешь на себе, как на инструменте.

Один день не поиграл, считай, выбился из колеи.

Гениальность - это терпение быть собой, талант приложен в газетке замасленной, на которой наверняка колбасу уже резали, виден отпечаток дна бутылки.

Подручная книга – это как партитура тебе в помощь. Играешь чужие этюды, но играешь ты, играешь себя, играешь собой. Может, что-то выйдет.

Это он к тому, что ему несколько часов надо побыть с собой, без никого.

Какая тут может быть служба, общение, заработок. Даже за пособием стоять некогда, извините. А вот она разместила в своем фейсбуке объявление о художественных экскурсиях сына, и некий фонд Корчака предложил грант.

Сева спал спокойно, мысли о богатстве его не тревожили. У всех свои планы на жизнь, а у него свои. Он обречен на одиночество, поскольку она такая неожиданная, такая спонтанная, что, даже выйдя вместе из дома, он тут же терял ее из виду в толпе, и после пары неудачных попыток найти оставил эту затею, в принципе. Она тоже одиночка. Так они когда-то согрели друг друга, но появились дети, внуки, близкие, и общий опыт ухода за ними не сложился. Каждый ушел в свою нору, прокапываясь из нее на волю.

Ее поддерживали иллюзии радости жизни, Севу – отсутствие их.

Философия, как пресловутое дерево пророка Ионы: вырастает ниоткуда, чтобы дать тень в ужасающую жару, и так же неожиданно поедается червем.

Нынче классиков философской тени заменила вся совокупность книг.

Увиденная скопом, она явила неожиданные закономерности понятий.

Готов ли он исследовать их, зная, что его не поймут.

Сева хотя бы будет в своем собственном времени, а не просиживать часами в нервном ожидании, пока другие снизойдут до него: и это не только она, но и консул в посольстве, парикмахер, официант, врач в поликлинике, майор в военкомате, любой клерк, вахтер, слесарь, продавец - у всех свое расписание, и ему остается лишь сутки напролет ждать, пока до него дойдет очередь.

Раз и навсегда он вышел из их цепочки. Поэтому и от него помощи, к сожалению, тоже дожидаться не надо. Ибо это входить в другие цепочки.

Но почему одиночества надо мучительно достигать каждое утро после сна, снова и снова приходить в сознание через боль и противостояние.

Взвешен, признан легким; как тень, не улавливаем руками; безнадежно, как запах, стараешься поймать себя памятью, - напрасно.

Все прочитав, думаешь, что с написанным уже ничего нельзя поделать, кроме внедрения в сами слова. Неужто и их расщеплять, пока не взорвутся.

Недаром лингвистика шла бок о бок с атомной физикой.

А пока хватаешь слово, даже самое разбиблейское, а оно выскальзывает из рук. Ветер из желудка эти ваши слова.

Ему кажется, что все не так, потому что он мало и не систематически занимается, что мозг потихоньку сдает, а Сева не может его приструнить работой с твердо поставленными целями.

Он считает, сколько часов до сна и как ими лучше распорядиться.

Он не знает, что перед сном отчаяние опять охватит его, и он заснет в глубоком и безвыходном раздумье, полностью опустошенный. Это малая репетиция смерти, как сказал, кажется, Сервантес.

Ничего, ничего не удалось, и это еще лучший выход. Потому что пара написанных страниц и восторг по этому поводу сулили бы бессонную ночь.

А так спокойно засыпает, но среди ночи просыпается в ужасе: если внучка ест ночью и плохо ходит в туалет, у нее, возможно, язва. А жене надо срочно сдать кровь после перенесенного на ногах гриппа. И еще множество бед окружает его. И только, вспомнив слова, которые он напишет, осознает, что остальное совершенно неважно по сравнению с ними. И, успокоенный, засыпает до утра, пока дрель соседа над головой не будит его окончательно.

И так каждый день. Убожество.

Бред скоро кончится, но раньше кончусь я, как сказал поэт. Провал России в небытие уже обрел характер обыденности. Привыкли и к этому. Стали жить-поживать, вяло ожидая худшего и уже почти в него не веря. Когда совсем перестанут верить, тогда оно и случится. Это понятно.

Если бы Севе сказали подтолкни, он бы еще разбежался, чтобы толкнуть со всей силы. Но человек умственный должен знать точку, на которую жать, чтобы все кончилось, а ты еще живой.

Странная точка, может сработать в обе стороны.

Он давно уже не показывал никому, что пишет, несмотря на ее просьбы.

И не потому, что секрет, а потому что не поймут. Не нужно. Нечего там понимать.

От большого ума волосы выпадают, а голова и ныне там, без движения.

Напряглась, кто кого; кажется, что все сможет.

А, по сути, не на что опереться, все слова просрочены, и выбор при падении, тянуть голову из шеи вверх или сразу вниз об камни.

И все же каждую свободную минуту листаешь книгу, вдруг попадется.

В животе успокаивается, не подкатывает к горлу.

Откуда у Иова силы говорить красиво и по существу? Настоящий герой противостояния.

А они вдвоем будут сидеть с внуками и идти медленно, как идут дети.

По мельчайшей пыли, оседающей на них, станут судить о направлении ветра, который эту пыль гоняет. Но и ветер, говорят, символ напраслины и пустоты.

За что ни возьмись, все дрянь и обман. На Западе советуют делать так много, бежать по жизни так быстро, что обгонишь свои страхи и депрессии. А в России или невесом без воздуха, или подл без меры, - вот и весь выбор.

В клетке из чужих слов живешь, а хочешь – в клетке из собственных. Не подумав, а кто и откуда их вынул и тебе дал. Как говорят основоположники европейской философии, а кому тут, собственно, можно верить?

И, вправду, в наши времена и в этой местности понимаешь, что ум нечто сверхъестественное, и откуда берется, непонятно.

Зато гугнивые беседы со случайными людьми, - а люди все случайны, - позволяют привести покосившуюся психику в равновесия. Это разговоры ни о чем. Скоро они займут мегабайты белого шума, станут заменителями леса, который вырастет в мозгу вместо не порубленных на бумагу деревьев. Туда будем ходить с семьей на прогулку в выходной день. Потом станут морем, - море разговоров: до тошноты, до водянки головного мозга. Это всемирный прилив, потом потоп, суша съеживается, люди бегут на вершины философии, но там, как известно, нечем дышать, организмы не выдерживают, кружится голова, человек падает в расселину безумия, как Ницше.

А все начинается с невинных ляля-муму.

Сева старается ходить строго по маршруту. Продуктовый магазин. Если есть акции, то ходит в другие магазины в округе, смотря по тому, что имеет в виду купить.

То же по маршруту – в посольство. Попросили принести дополнительно документы, семейные фотографии. Пожалуйста. Будет читать в ожидании вызова к консулу какой-нибудь том «Еврейской энциклопедии». Сам визит в посольство обретает неожиданный смысл.

Получив визу – маршрут в Сохнут в Большом Спасоглинищевском. Там энциклопедии, наверное, нет, но и ожидание поменьше. Нужен билет в одну сторону, право на бесплатную перевозку двойного багажа, больше ничего.

Главное, ни шага в сторону. В метро или читать ридер, или дремать с закрытыми глазами. Выйдя из метро, можно зайти за хлебом или в недавно открывшийся магазин экологических продуктов – за пирожками с капустой. Сравнительно недорого и неплохо.

Постепенно понимаешь, что, куда бы ни шел, не сходишь с маршрута.

Сначала хотел всем нравиться. Разочаровавшись во всех, стал нравиться самому себе. Идет своим путем, потому что он его.

Даже в милых книжных стенах, в которых заперся, читая и не понимая на всех языках сразу, соображаешь только внутрь себя, пароль без отзыва. Да, друзья, Сева ни на что, кроме себя, уже не способен, оставьте в покое. За душой у него ни одного разговорного и сугубо письменный не для показа.

Все, он совершенен, об этом можно не думать, осталось к чему-нибудь приложить это совершенство.

Это, конечно, слова, языки, книги, мудрецы, которых надо расположить во времени дня и ночи, чтобы они разгоняли мысль в центрифуге головного мозга.

С возрастом память слабеет, но сердце становится более избирательным, и берет учение на себя. Своим становится только то, что ложится в его ритм.

Сколько людей отогнал своим нарочитым невниманием.

Стоишь, как вышка в пустыне посылая сигналы не людям, а чему-то за ними. И не их богу, который по образу и подобию. Своей волне в космосе, скажем так. Даже не для общения, а потому что не можешь иначе.

Вышел за хлебом, проветрился и обратно.

На какие деньги хлеб? Сева знал за собой нежелание отвечать на иные вопросы, а в других, наоборот, был чересчур откровенен чрез меру. Ни в чем не знаешь меры, говорила ему мама.

А как сказать, что ему не давались теперь языки. В юности не учил, а теперь уставал через пять минут. Начинала болеть голова. А если бежал на тренажере, то сердце. Его, как свет божий, хватало лишь на короткие кванты.

Такая вселенная. Зато интимно близкая.

Жить невозможно, умирать приятно.

Недаром умные люди считали ее пересыльным пунктом на тот свет, где и кванты больше, и брюхо меньше.

Почему-то Сева всегда воспринимал общение с людьми как забавный отдых, развлечение, треп и шутка юмора, но никак не серьезное социальное мероприятие с деловыми последствиями.

Отдохнул, пообщался, - за работу.

Даже визу на ПМЖ пришлось брать с помощью протекции.

Когда их два раза турнули из посольства, дочка написала Щаранскому, что родители, у которых двое детей в Израиле и все права на алию, не могут воссоединиться с ними из-за бюрократических проволочек: требуют все новых и новых справок на ровном месте. Поэтому, когда они пришли третий раз, консул их ждала, чтобы срочно поставить визы в паспорт и посоветовать не медлить с отъездом: чемодан-Сохнут-Израиль! «И живите в Израиле, а не в самолете!»

Когда им отказывали, они чего-то ждали, готовы были радоваться, из-за отказа печалились, а тут никаких эмоций. Оно и лучше. Взял девятый том Краткой Еврейской Энциклопедии, дошел до статьи «Философия», но не успел прочесть, ему дали загранпаспорт с визой на алию, действительной в течение полугода. Воистину странны дела твои, господи.

Выходя из России, впадаешь в приятное, но полное недоумение.

Всё – не так.

Бог, оказывается, ведет свою игру, до твоей ему и дела нет, и хорошо.

Кто ты такой, сказал Иов, чтобы выказывать богу одобрение, льстить, подхалимничать и голосовать за него на рабском избирательном участке. Лучше вставай в очередь за пинком, который получишь в любом случае, а особенно при лизоблюдстве.

Если ты прав, то ты прав, и если бог прав, то он прав, и какое вам дело друг до друга.

Пошел в небо и заблудился, иначе и не бывает.

Зато на земле, хоть тысячу верст скачи, одни загогулины. Папа Сергея Эфрона тоже убил предателя по приказу Народной воли, семейная традиция. Огромный атомный траулер переворачивается в море за несколько минут из-за слишком тяжелого трала с рыбой. Террористы врываются в общежитие университета и расстреливают спящих студентов, которые не могут прочесть наизусть из Корана. Второй пилот направляет полный пассажирский самолет на скалы Альп, где любил кататься на лыжах. РФ резко увеличивает военные расходы, готовясь к большой войне на фоне краха экономики.

Это тюремный режим новостей.

Ничто, по сути, ни с чем не стыкуется впрямую, но создает общее поле.

Софья Казимировна ходит зимой 41-42 годов на Литейный, получая «по блату» витамины и еще кое-что, поражаясь служебной доброте куратора, готовая отработать свою социальную полезность, гордая ею. Так ее подруга дала в конце 41 года решающие показания об антисоветской настроенности гражданина Хармса.

В будущей России, в которой мы теперь живем, должны выжить только нужные люди. Чьим голосом будут отвечать умудренным собеседникам Иова умершие, сожранные, умученные, тихо сошедшие вон от нелюди?

Черные мошки в этом году вьются у экрана компьютера. Прихлопнет одну, тут же появляется другая, а, чтобы вместе, нет.

Как сказала Севе консульша в посольстве Израиля: чего обижаться, если не сразу пустили в обетованку, если Моше вообще туда не пустили!.. Такое, мол, сложное восхождение.

А хуже всего, сказал один из нынешних ребе, когда изгнание даже не воспринимается как изгнание: вот это - настоящее изгнание!

Гимнастические упражнения со словом, - национальный вид спорта.

У Севы самого был первый разряд с шансами на кандидата в мастера.

И это гораздо лучше, чем, общаясь с людьми, впадать в бешенство и бить подвернувшиеся морды. Чем меньше видишь людей, тем слабее к ним иммунитет. Поэтому и сидишь на библиотечной цепи.

Жизнь среди дегенератов истощает нервную систему, поскольку знаешь, что и сам не можешь не быть дегенератом.

Но ведь он не настолько безумен, чтобы идти в руки профессиональных кретинов в дурдом.

Ему общение – тот же дурдом.

Поэтому обрубаешь сюжетные ростки лишь только они намечаются. Все равно ничего путного не выйдет, куда ни плюнь.

По энергетике законченного текста Сева вообще должен подохнуть в его конце. Но на этот раз он отложит свою смерть. В крайнем случае, сделает ее непубличной. Она никого не касается. Люди любят падаль, сбегаются толпой на мертвечину, уверяют даже, что отношение к мертвым – суть цивилизации. Может, да, а, может, нет.

К личности смерть уж точно не имеет никакого отношения. Разве что в качестве сдачи и поражения. Сочувствие выглядит тогда двусмысленным.

Разве что, если заранее растекся трупной жидкостью, но Сева нет.

Что лучше: читать, понимая, что читаешь, или потому, что нравится читать? Сева видел себя читающим, и ему это нравилось, а сама голова дело наживное, ненадежное, сегодня болит, завтра тухнет, потом проясняется. А он - при деле. Стены, стол, настольная лампа, все голоса внутри тебя.

Нетрудно догадаться, что Иуда Искариот был поставлен Иисусом главой над апостолами, отсюда и его чудовищная посмертная репрессия, но вот ведь Сева не догадался, пока не прочитал это в Евангелии Иуды. И доколе будет простираться его наивность, несмотря на кажущееся знание истории людей.

Как сказал один его бывший приятель, и зачем тебе вся эта хренотень…

Затем, милый, чтобы ты сказал свою реплику и шел со сцены выпивать за кулисами с монтировщиками.

Ну вот. Затем троцкистско-бухаринские выродки в качестве пугал были вытеснены в паралогическую область мифов, дианиилоандреевщины, гнозиса и ролевых игр подсознательного. Там у них своя компания Сифа, Архонта, Плеромы и прочих.

Старый вопрос, смеялся ли Иисус, проясняется неожиданно, - смеялся, когда вместо него распинали Симона из Кирены. А он хохотал, глядя на это со стороны в облике того же Симона. Оригинальное и поистине космическое веселье, от которого холодеешь.

Сознанием человека правит тот, кто проклинаем людьми.

Не только евреи, но и евреи тоже.

Так, Иисус сказал, что Иуда возглавит человечество перед его приходом.

И сказав это, тоже захохотал.

Так что величественно-торжественным финалом эту Девятую симфонию нашему композитору закончить вряд ли удастся. И если с героем покончат, то придушат его тихо, никто не заметит. И на полуслове глава не оборвется, так и будут трындеть, потому что у жизни кошачья душа, которую по стене не размазать. Какой-то Чехов, что захрипел в углу в кровати и вытянулся, а Ольга с молодым соседом по гостинице, студентом-медиком, проговорили на балконе вполголоса до рассвета. Тело по случаю жары обложили льдом.

Это не им замечено, что, пока есть, о чем писать, жизнь продолжается.

После их визита в посольство у нее непрерывно болело сердце. Просто тянуло под грудью, тупая несильная боль, которая не проходит. Принимала доморощенные лекарства – но-шпа, валидол, глицин, циннаризин, валерьяна, - ничего не помогала. Даже открыли коробку с армянским коньяком, сто лет стоявшую в загашнике. И вправду ненадолго стало лучше, зато потом ночь почти не спала.

Он даже дверь оставил на ночь открытой из ее спальни в свой кабинет и наказал ей звонить, если что, ему на мобильный, который лежит рядом с его диваном на стуле. Вдруг охватывает паника, с которой ничего не поделать. Конечно, тут же вспомнил Баратынского, как заболела в поездке заграницей его жена, он заволновался и умер, написав перед этим оптимистичный «Пироскаф», как бы дезавуирующий его великие «Сумерки»: Вижу Фетиду; мне жребий благой емлет она из лазоревой урны: завтра увижу я башни Ливурны, завтра увижу Элизий земной.

Как после одной войны и перед следующей в футбольно-хоккейных лидерах ЦДКА и ВВС или СКА и ЦСКА, даже неважно, как называются, и что в футбольной команде одни негры и португальцы, а в хоккейной шведы с канадцами, как бы армейцы, а в кукловодах Газпром с Роснефтью или еще какие гады, главное, что это показатель близости большой войны, которую по как бы социологическим опросам ждет больше половины населения.

Вопрос, смотреть ли днем футбол, а вечером хоккей. Наверное, частью посмотрит, частью проследит по интернету. Не в этом дело.

Дело не только в том, из какого мусора состоит сознание, но и с каким восторгом оно подмахивает создателю: как все здорово вокруг, как воздается праведнику, как моментально наказаны преступники, ибо создатель – благ, по определению. Ты – рядовой армии придурков и подонков.

А восторг разоблачения этого, тем более, утишает боль, страхи, тоску.

Грамота сбивает с панталыку, но без грамоты панталыка вообще нет.

Мир движется недоумением, стрессом, спазмом сознания.

А самое большое безумие, говорят нынешние философы, это считать себя тем, о чем ты сам думаешь. Мысли отдельно, мухи (человек) отдельно.

Ложь заложена в слове самом по себе. Славословь царю и богу, ибо ты подонок есмь. Разоблачай, поскольку висишь ни на чем, пока не повесят по-настоящему.

Самое горячее занятие начинается, когда узнаешь, что придут гости, и устраиваешь скандал, что никому не откроешь, но они, кажется, сами поняли это и растворились в ночи, тем более что это его же дети.

Комментарии к книге Иова так никем еще толком не написаны.

Содрогаешься, как роженица, да только – пустотой.

Куда-нибудь пошел бы, вот тебе и развитие сюжета, но отныне ходишь лишь на тренажере. Впрочем, можешь вспоминать места, которыми ходил, это составляет основу мнемонической техники, но скоро надоедает, финита.

Волнение о судьбе такой химеры, как Россия, кажется надуманным ради фантомного сюжета. Сильно испорченный воздух, кого он может волновать. Сильный удар по голове, ты вдруг начинаешь слышать, перестаешь говорить: двойное обретение.

Стук в дверь, он не открывает. Надо было уйти, теперь опоздал. Магазин работает круглосуточно, там хорошо, никого нет, заодно прошелся бы, тепло одевшись, по морозцу. Теперь уже поздно. Но свет в кабинете не выключает. Подойдя к двери, тихо повернул еще одну задвижку, которую снаружи не открыть ключом.

Поздно думать, куда бы он ушел.

Ты в себе, тут и живи.

Скрытая тема

10 декабря. Было не так и холодно для середины декабря, градусов пять-шесть ниже нуля, но даже это рассматривалось как наступление политических заморозков. Впрочем, и обещанная назавтра очередная оттепель тому не помеха. Где-то в степях Элисты народ вышел на большую площадь перед дворцом Илюмжинова, тот перебрал в своем избирательном рвении, пересахарил Кремлю, ГБ стягивало свои войска к площади, взяло в кольцо, неизвестно, из каких степей кто придет, где рванет, чтобы пошла крошиться земля русская, трещать и на куски распадаться.

От нехватки воздуха разеваются по-рыбному рты, выпячиваются глаза, эволюция идет в новую сторону того самого борхесовского лабиринта. Катятся по снегу апельсины из детских желаний поэта Поздняева. Бьется сердце понапрасну, уходит кому в пятки, кому в горло ребром и костью.

Погода стоит неделями сумеречная, а потом вдруг на переломе меняется каждую минуту, - солнце, куски голубого неба, стрелы туч, света, золотой каймы на серых ватных, облачных одеялах, да еще на ветру, перегоняющем из огня да в полымя. И вот, наконец, солнце ударяет в профиль сидящего за письменным столом. Сколько он тут сидит, - две недели? Полгода? Месяц? Пожалуй, что и сам не помнит, кроме того, что, вроде бы, это время было из лучших, именно потому, что проживаешь его изнутри.

Косорылое небо десятых чисел декабря. Пространство сделано из них, - снег внизу, облака сверху, дома и люди не так уж и важны, тем более что склонны взрываться ни с того, ни с сего. Надо держаться от них подальше, - снег и небо в ватной ушанке, чтобы ничего не слышать. Правда, когда звук отключен, начинаешь задыхаться. Поэтому ищешь иные источники дыхания.

Наконец-то видна белая стрела от пролетевшего самолета. Ага, вот оно что происходит в вышних, пока мы толчемся по грязи и мимо денег. Белая полоска, а кругом желтый дым, взбитый заходящим солнцем, облачная арбатская симфония в духе Андрея Белого.

Вечером все, как обычно, - с одной стороны квартиры высокие дома, слюда фонарей, дворы, заставленные ракушками гаражей, чертежи дворов, сделанные армянскими бригадами рабочих; с другой стороны квартиры – круглая луна в тумане, который постепенно рассеивается, и все становится ясно: ножик вынут из кармана. Время, деньги. Чем дальше, тем все сильнее дует из незаклеенных окон. Ветер переменился на южный, на улице теплее, в доме холодней, так всегда.

От этого растет аппетит. Сейчас в некоторых магазинах выпекают собственный хлеб, и, скажем, вместе с халвой и горячим и крепким чаем, это представляет вкусное, но и чрезмерно калорийное питание, от которого легко раздуться до непотребных размеров. Зима все-таки, причем, только в своем начале. Важно не давать себе воли.

От мороза звезды как бы посеребренные и звонкие, сам он не видел, но говорят. Главное, избегать человеческой гонки, которая очень уж нервирует. А сейчас ни на машине выехать, ни другим каким способом не добраться до места. Плохо и то, что решения надо принимать на ходу, одно другого хуже.

5 апреля 2015 года. Москва

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений