Игорь Шевелев

Тимофей-полузимник

Тридцать пятая большая глава «Года одиночества»

I.

Подруги, уже потерявшие работу, рассказывали как это бывает: встаешь утром, а день расползается как намоченная бумага. Потом - неделя, месяц. Чем бы ни занималась, в памяти ничего не остается. Поэтому она поступила проще: смотрела в окно, ни о чем не думала. Напротив строили новый дом, два подъемных крана, стояли, развернувшись, нос к носу. Серый дом длился долго. Если смотреть в упор - дольше, чем можно выдержать. Но она выдерживала. Не задумывалась, почему молчит телефон, неужели все забыли? Не звонит, и хорошо. Открыла учебник латинского языка, начала учить спряжение глаголов. Не бухгалтерский учет как подруги по несчастью, не пособие для страхового агента и даже не "Психологию стресса", где советуют как себя правильно вести начинающей сумасшедшей, а именно то, что не понадобится нигде и никогда. Полезная штучка. Точка непринадлежности окружающему, а, стало быть, принадлежности самой себе.

Увидев жизнь со стороны, поняла, что должна заниматься алхимией. А чего особенного? В мире рассеивается безумно много человеческой энергии. Из внешней складывается история, черт с ней. А внутренняя? Та, что направлена на религию, на любовь, игру, на Интернет, в конце концов. Направить в нужное русло и готова власть над миром. Вспомнить хотя бы тех, кому это удалось -  фашистов, коммунистов, финансовых спекулянтов. Собрать энергию -  вот она сегодняшняя алхимия. Это кажется, что люди торгуют воздухом, как бы не так.

После чего посмотрела в зеркало и приказала себе быть красивей. Для этого меньше есть, больше думать. Ни в коем случае не обращаться к разным "гуру" и "учителям". Самой стать немного шарлатанкой, без этого никак нельзя. По миру ходят шалые деньги, и нужно, как говорили в студенческую старину: "чтобы пришли и сами дали".

В Москве был снег, а в Люксембурге, куда приехала с одним из московских политклубов, стоял туман, и служитель собирал желтые листья с травы внутреннего дворика нового здания Европейского суда. Она не зря долго репетировала перед приездом сюда. Ее выступление в нужный момент о приручении энергии масс в переходном обществе открытого типа произвело впечатление на тех, на кого нужно. В том числе на председательствующего семинаром, который представил ее руководителям комитетов. За обедом она разговорилась через переводчика с одним из них. Дешевая схема с юнгианским подтекстом не осталась без внимания. К тому же через слово говорила о развитии демократических институтов гражданского общества, дабы изнутри противостоять возможному реваншу тоталитарных настроений -  то, чего он, собственно, знал -  и красавец- блондин швед запал на нее со страшной силой. Особенно нравился, она видела, звук ее прекрасного голоса. Им она вела его, как ребенка, к главной мысли: ей не нужны деньги, которых все равно нет у его замечательной организации. Ей нужно только его понимание.

В этой виртуальности были компасы и ориентиры. Такой мир лепишь из ничего, и главное -  верить в него, тогда верят и остальные. Пусть дураки и невежды называют это шарлатанством. Европейских экспертов она учила незыблемым образцам психики и поведения, которые стянут массы людей воедино. Семинар, в котором она еще раз выступила с сообщением, безнадежно съехал с регламента и закончился ее триумфом. В нужный момент она перешла на английский, внушив полное доверие. Она поняла, что в группе ее не простят и продолжения халявы ждать глупо. Надо было брать все сейчас и сразу. Она договорилась о личных приглашениях на семинары и обещала прислать план собственной конференции и кого на нее пригласить. Тут было где разгуляться. Чтобы не свихнуться, думала, лежа по вечерам в пятизвездочном номере о старых книгах, которые в будущем переведет так, чтобы их поняли люди.

35.1. Желающих поухаживать за ней всегда было достаточно. Она выбирала достойных. И тихих. Чтобы мужчина был согласен идти с ней не в ресторан и потом в постель, сам переставая ее уважать, а, погуляв по городу, зайти в музей, где она любила смотреть картины старых мастеров времен Реформации, почему-то именно в них черпая новые сюжеты для вечного переписывания своего любимого Канта.

Она знала, что не очень красива. Но не в этом счастье. Тем более, что в ней была некая изюминка, изумлявшая мужчин. Как та самая родинка в сантиметре от самого интимного места женщины, о которой самые умные могут догадаться, даже ее не видя. Строгость всех этих Марий в чепцах, и их мужей, и строгость самого рисунка проросли душой кенигсбергского профессора и должны были теперь с ее помощью быть переведены на современный русский.

То же в ее выступлениях и статьях. Она знала за собой это негромкое достоинство выдержанной умной речи и не стеснялась подчеркивать его. Перед людьми не надо стесняться быть умнее их. Она помнила, как раздражал ее бывший муж, который так и остался неудачником, успешно это стеснение в себе культивируя. Именно в три года брака она набрала энергии на оставшуюся жизнь, и теперь ее не свернешь. Еще он любил говорить, что она так прет напролом, потому что мало думает как о причинах, так и о следствиях своих действий. Тут он, как всегда, врал. Она думала и понимала намного больше, чем он. Просто она четко видела стену, по поводу которой думать – все равно что ломать об нее голову. Мысль ничего не решит. А вот по-умному сделать, глядишь, что-нибудь и получится.

С утра был семинар с представителем Совета Европы, на котором она уже знала, чем удивит. Вся эта дежурная бодяга по поводу сохранения национальной идентичности разыгрывалась в два хода. Два примера из мексиканской и русской жизни и безумный вывод о том, что высшая идентичность – это разум. До часу дня все кончится, на кофе и вторую половину она не останется. Уже договорилась, что ее отвезут в Кельн, а там, у собора в два будут ждать. Предупредила, что, если не вернется вечером, то позвонит, а завтра с утра сама приедет в Дюссельдорф на встречу с членами земельного правительства.

Вспомнила, как они поссорились. Было немного денег, и она предложила поехать куда-нибудь на новый год. Он, как всегда, был против. Что это в два раза дороже, чем в обычное время. Что только идиоты зимой плывут по Нилу. С него хватит Турции в прошлом году, после которой началось желудочное кровотечение. Надоело. Она уезжала с убийственным настроением, он даже не проводил. И там она познакомилась с Немировской, с которой все и началось.

35.2. Она взяла несколько виноградин, лежащих на блюде в гостиной ее люкса, не отрываясь от окна. Внизу был маленький немецкий городишко, готическая кирха, красивый умиротворенный вид. Так бы и остаться здесь навсегда.

Все эти семинары, бесконечные поездки из одной страны в другую, первоклассные гостиницы и кормежка, встречи с членами парламентов на деньги частных фондов означали воспроизводство элиты. Беспечальная жизнь в некоем пургатории, в комфортном чистилище, где между райской властью и адским быдлом обитают избранные в бессмертье эксперты.

Когда-то редактор одного новомодного журнала попросил ее написать о такой поездке материал поострее. По этому поводу она волновалась чуть ли не больше, чем о своих выступлениях. Но игра, как оказалось, стоила сожженных по ее поводу свеч. Вся поездка осталась в памяти именно потому, что каждый шаг, каждый город, встречи и разговоры словно получали дополнительный объем, отражаясь в ней и словах, как в зеркале. Несмотря на мучительное складывание нелепых фраз, на страх все испортить, она поняла прелесть профессии быть выше тех, кто живет просто так. Она разгадала загадку бывшего мужа и еще больше порадовалась, что ушла от него.

Статью не взяли. То ли она написала не так, то ли сам журнал закрыли, но оно и к лучшему. Попади ее текст к любому, кто был в поездке, скандала наверняка было не избежать. Она записала все разговоры, все «фигурное катание языком» на семинарах, все поездки, соборы, музеи, портреты участников, даже примерное меню в тех и иных местах. Перемешанное по лучшим традициям постмодернизма, все это лично ей очень нравилось и производило убойное впечатление. Она положила статью в архив, и решила, что когда-нибудь напишет книгу об этом. Ни к кому не обращаясь, никого не уча, ни у кого не прося ни любви, ни жалости, ни восхищения, как втайне делал ее муженек, а тупо и бесхитростно описывая, что было.

Попадая домой, она чувствовала себя в клетке. Она не умела разбираться с квитанциями и не знала, все ли уплачено за квартиру и телефон. Вдруг выполз какой-то гигантский счет за электричество. В почтовом ящике она обнаружила вызов в суд, присланный из ЖЭКа. Она чувствовала себя беззащитной от бешенства, в которое тут же приходила. Первым желанием было уничтожить все, что вокруг. Вторым – исчезнуть, что она и делала. С детства она не терпела чужих взглядов. Муж, который видел в ней жену, которая должна уметь готовить, вытирать пыль и отдаваться в постели, приводил ее в состояние депрессии. У нее чуть ли не открылась язва желудка.

35.3. Считается, что мужчины любят глазами. Это воздвигало между ними и ей ту стену, которую нельзя было пройти. Имеем ли мы право быть собой, а не теми куколками на нитках, которых дергает людское мнение и которые застывают в чужих глазах. Она поэтому даже в общественном транспорте перестала лет с восемнадцати ездить: унизительно быть тем, чем тебя видят, как бы ты прекрасно ни выглядела. Чем прекрасней, тем унизительнее. Не для вас, убогие, - для себя и немногих себе подобных.

Нарцисс, увидевший себя чужими глазами, погиб. Разодран был внутренний мир, в котором мы только и спасаемся. Она его берегла и поэтому выбрала чтение и внешние связи. Всякая жизнь, как вдумаешься, ужасна. Но всегда найдется еще более жуткая жизнь, на фоне которой твоя собственная – вполне даже пристойна. Попадая за границу, она не могла не думать об ордах соотечественников, которые почему-то готовы грабить и уничтожать все вокруг себя. Довольно увидеть открытые двери, оставленные без присмотра машины и вещи, которые никто не возьмет и не обворует, людей, относящихся к тебе с презумпцией доброжелательности, чтобы вспомнить родину.

Дело не в том, что там никто ничего не хочет делать. А в том, что все, что ты сделаешь, будет унижено, растоптано, разграблено, а сама ты вызовешь только злобу и зависть окружающих. В лучшем случае, страх, парализующий ненависть. До времени. Перед выступлением она вышла прогуляться в небольшую рощицу, рядом которой находилась гостиница. Небольшой отель принадлежал местному обществу взаимного кредита. Кругом деревня, в которой она за все это время не видела ни человека. Только электронные счетчики, которые тихо щелкают, когда ты проходишь мимо.

Несмотря на зиму, рощица была как в нашем октябре, мокрые ржавые листья на земле, прозрачный свежий воздух. Из окна в номере она видела вдали холмы Эльзаса, которые по ночам весело светились огоньками, и большое прекрасное небо, день ото дня разное, живое, словно приободрявшее тебя, если ты нуждалась в его помощи, а если нет, то просто как бы сулящее иную, независимую от тебя жизнь.

Худой профессор Сорбонны, чьи взгляды она ловила на себе, особенно после замечаний, сделанных ею на семинаре, оказался тоже неподалеку, прогуливаясь. Он подошел к ней, поздоровался. И, как всегда, когда рядом оказывался человек, она оживилась, с удовольствием заговорила на чужеватом хрустком английском. И как раз об этом: что из печальной темноты себя мы выбираемся вдруг навстречу другим, и где же здесь идентичность – там, внутри, или здесь, снаружи. Он слушал ее внимательно, блестя очками.

35.4. «Жить, исполняя долг, надо для того, чтобы не так скучно было. И чтобы чувствовать принадлежность к меньшинству так называемых разумных существ. В какой-то степени это результат выбора. Не все, кто могут стать разумным существом, становятся им.

Я не всегда делаю то, что приятно мне. Но мне приятно делать это, говоря себе, что это долг. Раз в неделю я приезжаю к маме, которая только пять лет назад перестала заходиться в крике, обращаясь ко мне. Я привожу ей два свежих журнала кроссвордов, килограмм хурмы, которую она тщательно перебирает, воздерживаясь при этом, в духе Гуссерля, от суждений. На творог, сметану и прочую колбасу я не решаюсь, боясь не угодить.

Время, которое я провожу с ней, исчезает без следа: как сон, как болезнь. Но, проснувшись, выйдя на улицу, я чувствую себя посвежевшей, готовой – быть. Философы напирают на жизнь «здесь и сейчас». Как-то я спросила Пятигорского, где это – здесь и сейчас, показав кругом себя рукой? Он моментально ответил, что уважающему себя мыслителю типа Будды даже в голову не пришло бы, что здесь можно жить. Это было незадолго до его, Пятигорского, конечно, а не Будды, женитьбы на молодой женщине, о чем он не поставил в известность даже близких московских друзей.

И все же есть некое сечение сущего, в котором сознание стоит, то есть существует, не изменяясь, потому что в нем нет времени. Она, признаться, долго думала, что это - ни на чем не основанное психологическое допущение для вящего нашего успокоение: мол, все нормально, ребята, есть такая точка, а, значит, и вы есть, и философия, и все такое. Можно думать дальше. Даже Гуссерль ее не убедил. (Она, то есть я, любила писать о себе в третьем лице, потому что первого лица в философии, на самом деле, не существует. Это – другое «я», которое, скорее суть, чем есмь).

Итак, в ней была трещинка, которая не то что мешала вполне отдаться долгу, но как бы наоборот – подвигала на него. Маленькая такая червоточинка, которую после грехопадения, по ее мнению, не мог иметь только полный идиот или ангел, то есть именно те, кто к разумным существам никак не относились. Но эта же червоточина вышибала ее на самом деле не только из философов, но и из любой конторы, в которую она устраивалась. Она прекрасно знала, что значит быть уволенной, и эта тень была в ней, несмотря на все ее веселье, кураж и косметику, так бодрящую людей вокруг нее.

Ладно, времени нет. Иначе все насмарку. При этом мы не можем быть арбитрами ни себе, ни другим, просто потому, что мы вне обычной системы измерения. Это то, что теперь называют «складкой времени». Запомним. Тут я стою и не могу иначе».

35.5. Когда у нее потемнело в глазах, и она швырнула в него гжельским кувшином и разбила и кувшин, и ему голову, и он ушел из дома весь в крови, а она не стала дожидаться его возвращения, так ей было противно, взяла все деньги, нужную часть вещей, и тоже уехала навсегда, то это был эксцесс, который ничего не решил в ней самой. Алхимия - это невидимое изменение в результате недеяния.

Теперь она умела просто быть. Находиться в состоянии акта. И все прочее подбрасывалось в него, как в топку. Чужие стихи и это сосущее под ложечкой смурное утро. Спасибо образованию и тому, что она с детства ни на кого не похожа, что в ней есть структура восприятия. Еще хорошо помогал самоидентификации новенький ноутбук, подаренный ей в Страсбурге советником гуманитарного отдела.

Они познакомились за обедом, который давали их делегации. Он предложил показать ей город. Погуляли по набережным, зашли в ресторан. Смущаясь, он предложил ей пойти в гостиницу. Потом вот этот подарок. Он, правда, спросил, чего ей хочется, и она честно сказала. Но важен факт. Француз обязан сделать любимой женщине подарок. С одной стороны, замечательно. Символ культурной нации с вековыми традициями отношений между полами. С другой стороны, и она отдавала себе в этом отчет, не может не покоробить русского человека. Плата, пусть и в такой цивилизованной форме входит в контракт. Ну а свобода, данная умному человеку, не делать того, что от тебя требуется, не быть рабом контракта? Она даже не задала ему подобный вопрос, он бы просто не понял. Или, наоборот, обрадовался бы, что можно сэкономить на русской дурочке. Одна ее знакомая рассказывала и такой случай, как ее обдурил любовник. Они ведь не понимают всей этой замысловатости: делать - то же, но не потому, что надо, а именно потому, что ты свободен делать так или иначе. Ну да ладно. Остался подарок и легкое раздражение, как у любой русской на грубо облагодетельствовавшего ее иностранца.

Еще один повод для стояния в мысли. Может, мы просто не привыкли адекватно воспринимать чужое исполнение долга. Не только профессионального, но и, как в этом случае, любовного. С нашим бы, вместо подарка от него, протрындели бы весь вечер на кухне об этом самом, выпили бы водки с соленым огурцом да и повалились в постель, не успев ни подмыться, ни почистить зубы.

И вот еще: странным образом твоя готовность к приятию, твое стояние в сознании, твое недеяние провоцируют реальность дать тебе то, к чему ты готова. Данность соответствует неосознаваемой даже потребности. Ты попадаешь на иной уровень бытия. Мысля по иному, я начинаю по иному и существовать. Алхимия есть сращение внутреннего с внешним. Возникновение полноты совершенства.

35.6. В общем-то, она поняла, речь все время шла об одном и том же: надо предпринимать постоянные усилия, чтобы быть человеком. ХХ век показал, что перестать быть человеком очень просто. Мир стоит на грани несуществования. Поэтому умные люди собрались, чтобы этого не происходило. Взять ситуацию в руки. Говорить о необходимости усилия добра, долга, и делать эти усилия.

Один казанский профессор из их делегации сказал, что все это хорошо, но если западное христианство говорит именно об усилии преодоления греховной человеческой природы, то православие, как ни странно, принимает эту природу как божественную. Отсюда и наше потакание самим себе. Отсюда и тотальное уничтожение всех, кто не соответствует идеалу – будь то божественному, будь то коммунистическому. На самом деле это человеконенавистничество, пропитавшее все области российской жизни. И гремучий клубок нашей души – от потакания себе и наслаждения собой до чувства вины и готовности к моментальной смерти как освобождению. Нам ведь, говорил он мягким, чуть воркующим голосом, тут на Западе и жизнь не в жизнь. Распорядок долга – вот самая жуткая несвобода. И понимание кромешной ненависти к человеку как постоянное его исправление. Поневоле или с ума сойдешь, или сопьешься с вами.

Депутаты, бывшие в делегации, радостно и утробно загудели. Принимающая сторона стала говорить, что понятия «Запад» существует только для России. А на самом деле разница между странами такая, что нам и не снилось. И очень важно нам познавать мир, как он есть, а не жить в уютной пещере наших мифов о нем.

Она вспомнила эти чистенькие улочки, этот распорядок, эту тоску. Всюду плохо, хоть и по-разному. Здесь идет постоянная тренировка всего и вся. Даже собаки не лают, получив в щенячьем возрасте разряд тока в ответ на тявканье.

Слово взял профессор Сорбонны. Акт веры в справедливость закона, по которому мы существуем в цивилизации, и есть цивилизация. Акт веры в свободу и есть свобода. Закон может держаться только каждым из нас в отдельности. Олечка Иванова, сидевшая в стеклянной будочке, давала в наушники синхронный перевод. Аристотель сказал, что выше закона только ангелы и скоты. Цивилизация состоит в изначальном приятии закона этого мира. В согласии стать этим бюргером, этим слугой, этим чиновником. Быть этим судьей и подчиняться этому закону, как закону, а не тому, что принесет мне какую-либо пользу. Это основа христианской веры и цивилизации: принять свою греховную натуру и преодолеть ее.

Пока он говорит, ей все ясно. Она приподнималась над собой, и это было приятно. Ломка наступает потом. Когда из аэропорта она въезжает в слякотный, темный город, и надо продолжать жить.

4 февраля. Понедельник.

Солнце в Водолее. Восход 8.18. Заход 17.09. Долгота дня 8.51.

Управитель Луна.

Луна в Скорпионе. IV четв. 16.36. Восход 0.58. Заход 11.01.

Большие усилия. Переход на новую работу, заключение брака. Подписывать важные документы, у которых долгосрочная перспектива. Хорошо начать новый цикл работы. Прислушиваться к советам.

Камень: гематит.

Одежда: темно-синяя и красно-коричневая. Избегать голубого цвета и пестрых тонов.

Именины: Макар, Тимофей.

Мама так и говорила, что он родился на полпути к лету. Тимофей – полузимник. С прошлого лета до будущего как раз посередке. Теперь, когда он задумывался, ему казалось, что он так и застрял, ни до чего не добравшись. Попал впросак, если по-русски, - в промежность: ни в сак, ни так. И до лета не добрался.

Он, даже с женщинами встречаясь, все хотел у них выяснить, почему у него ничего не получается в жизни. Что, естественно, шло на пользу интимности отношений, но не утишало его тоску. Утолишь голод по заднице, а потом с головой в психоанализ. У него специальный вопросник даже был, - о разнице между мужчинами и женщинами. Мост наведешь, а, чтобы он не упал, оказывается, не надо его из штанов доставать. Самая любимая подружка ему это и рассказала. Он хотел возразить пионерской присказкой, - о палках, без которых костер не горит, но вовремя понял, что это и есть мужская ограниченность. А он пустился в этот путь, чтобы стать другим, и хоть таким способом достичь желанного лета.

Однажды он поехал с женщиной в Ленинград. Они сели на скорый поезд, в мягкий вагон, иначе ехать не имело смысла. В Ленинграде их ждала отдельная комната на Малой Морской. Он сошел в Бологом и долго мучался, прежде чем вернулся назад в Москву. Как рассказать чудачке, что у человека душа горит. Он не знал, и показал это примером, которого она, сделала вид, не поняла. Это мягкое купе ему еще долго снилось, потому что он решил, что уйдет, как только тронулся поезд. В Бологом выпил в буфете очень много пива, и стало легче, потому что все внимание отвлек на себя мочевой пузырь. Захотелось даже вернуться обратно к ней, но если бы она вдруг вернулась, подумал он, остановила бы поезд стоп-краном, с нее станется, и на перекладных поехала бы к нему в Бологое, то он бежал бы так, что даже хорошо смазанные его пятки остались бы далеко позади.

С возрастом кажется, что ведешь разговор с одной женщиной, только в разных настроениях. И еще, она об этом по дурости не догадывается. Но ты ведешь свою линию. Только чтоб задница была приличной. А если нет? Тогда разговором, плачем, исповедью на диване и за круглым столом выведешь ее наизнанку из самой себя. Да погоди с этим чаем! Ты лучше скажи, у тебя ведь не как у нас все в одну точку сходится? Если желание, то вот оно. Всем в тебя войти и там на донышке извергнуться. Неужели у тебя по всему телу рассредоточено? Поэтому тебе всего меня любить надо? Я умом-то это понимаю сейчас, а как попку голую твою увижу, когда вокруг мужики стоят, а ты ждешь и представляешь – кто именно, тогда не могу. Надо, наверное, уходить из этой бодяги, ты как думаешь?

И вот она, сверкая очками, говорит, а он слушает и постепенно начинает думать, как бы выпить. И выбегает в ближайший магазин за поллитрой брынцаловки и куриным рулетом из «Кнакера», который уважает. И в морозилку на пять минут бутылку, чтобы сивуха не так слышна была. Естественно, никому это не понравится. Она не исключение, хоть и ангел. А без этого он с ней не заснет.

Ночью надо спать, несмотря на внутреннюю истерику и желание сесть за стол и начать все сызнова. То есть написать себя с первой страницы. И до последней, конечно. А этого как раз и не получится, потому что в прозе не предусмотрены сны и фотографии. Чем пьяный хорош, у него этого больше, - снов и фотографий. Может, это и есть главное, - сон, а не любовь и не слово.

У папы был знакомый, Тима Лисицын. Сейчас вдруг вспомнил, как они ходили к нему с папой в гараж, и Тимофей радовался, что папиного друга зовут как его и даже отчество такое же. Непонятно, почему вспомнил. Людей в детстве воспринимал не так, как сейчас. Целым облаком, как данность. Фамилия, доброта, слова, внешность – все разом.

Как душу отогреваешь, так опять женщину хочешь. Чтобы рядом посидела, на кухне тарелками и кастрюлями постучала, чтобы была. Как водка нужна, так и она. У Тимофея был приятель, который так же вот в книжках нуждался. Вроде наркотика. Но с женщиной все же ничто не сравнится. Мяконькая. Лишь бы раздеться согласилась. Хорошо, не сразу. В этом и разница между мужчиной и бабой, что ей потянуть надо. И даже если ничего не выйдет, не расстроится она. Он бьется, бьется, а не поймет, почему так. Позвонил одной, приезжай, говорит, эксперимент будем ставить. Пока ехала, передумал. Выключил в квартире свет, закрыл все двери, уселся в темной комнате с книгой и сигаретой, чтобы не слышать, как она трезвонить в дверь станет. И все-таки не уверен: может, открыть? Вот в этот момент острого выбора душа и трезвеет. Так и не открыл.

Когда сидишь с дамой, трындишь, а тем более потом, - не отдаешь себе отчета. Словно в другом измерении, чем мысль. А времени на пустяки терять не хочется. Решил, что которая предоставит ему кабинет и компьютер, ту и любить будет, и женится. Потом, как блошку, выловил еще одно мужское качество: при том как хвалят чужие половые качества отойти в сторону от этого жеребячества. Жена хвалит чужого мужика? А я – монах! Мне Богородица другую пошлет, - себя пречистую.

Не нашел ничего лучшего, как читать ей весь вечер стихи Веры Павловой. Часов в десять она его послала на хуй. К новой серии фильма. Тимофею пришло в голову, что ничего нет, кроме мгновений, которые и надо коллекционировать, разнообразя гарнир пейзажей. Например, жена, которая, сидя у включенного телевизора, всегда держит в руках хорошую книгу, и выбор ее безупречен: Джойс, Зингер, Вайль и Генис. В эти минуты она напоминает в своем халате бабочку редких сортов. Ему казалось, что он слишком поздно оценил зрение как средство примириться со всем вокруг.

Что с того, что бабочка вылезает из червячка-человечка, которым мы все рождаемся. А некоторые еще по уму и темпераменту и в паучки идут. Мир велик и тесен. Всем найдется место, если расставить их по алфавиту, - предметный и систематический каталог он отвергал сразу. Все живут рядом по случайному стечению букв, а получается сытный борщ для ума.

Сегодняшняя любовь – это авантюра высочайшего полета. Подробности ее тут же описываются обоими участниками в своих ЖЖ и на Фейсбуке. Она становится достоянием обманутых супругов, детей и родителей влюбленных, любознательной толпы. Парочка, уединившись в Wi-Fi гостиничного номера, строчит каждый свою исповедь, завидуя невинному отсутствию бекграунда у Ромео и Джульетты: только кормилица последней знала ее никнейм и где смотреть последние сводки с постельной баталии. Конечно, не публичность им нужна, но самовыражение «в истине». А молчать, идти в подполье -  это какой-то иной статус и самоощущение. Как у стукачей и шпионов с Лубянки, гори они нелегальным, дьявольским огнем.

Как тут быть Тимофей не знал. Посоветоваться бы с той, что поймет, но где такую найдешь. Притвориться любая сможет, тем сильней разочарование.

Исповедь перед женщиной удваивается в личном блоге. Это как перед зеркалами, смысл которых в том, чтобы тебя не было видно. Такого, говорят, не бывает. Ну, так сделай такое зеркало. Запатентуй, хотя бы. Неотражающее зеркало для искренних влюбленных.

Он шарил по интернету в поисках хоть какого-то подобия «Записок влюбленного мужчины». Ничего не нашел. Любовь мужчины к мужчине еще хоть как-то описывается. Для мужчины, влюбленного в женщину, сегодня нет ни слов, ни человеческого дискурса, помимо роли бандита или папика. Мужчина, стоящий вровень с женщиной, исчез, сгинул, растворился. Ау!

Тогда он сам лег на мокрую амбразуру, но ведь поговорить тоже надо.

Размышлял о вонючем духе времени, о себе как о мыслящем рачке для мелких рыб и о том, какой липкой мразью окружен на дне, где лежит, - вдруг она звонит из Нью-Йорка, что просят сделать конференцию об ощущении человека в истории. Нужна его помощь по высшему разряду, карт-бланш.

К мыслям надо немного мяса. Хотя бы в диетической норме. Вспомнив, как бывает, когда летишь на самолете, а, прилетев в чужой город, звонишь знакомой женщине и назначаешь свидание в гостинице, где заказан номер на двоих, Тимофей чувствует, наконец, необходимый кураж и вкус к жизни.

Вырваться отсюда. Хоть куда-нибудь.

Прокрутив в голове весь фильм от и до, выпив чашечку крепкого кофе, он возвращается к начатому письму с перечнем основных идей конференции.

Один шибко ученый сказал, что другой шибко ученый видит небо, отраженное в луже, и думает, что это небо. Видел бы тот, кто так говорит, настоящее небо, думает Тимофей, идя из магазина с хлебом и молоком, тогда бы не говорил. День солнечный, больно поднимать глаза, он и не поднимает. Небо такая жуткая вещь, что лучше не видеть. Впрочем, тот, кто видит, все равно не понимает, так что один хрен.

Зато он видит, как с ним играют в дурака, от души потешаясь. Это и есть история. Но констатация факта еще не стратегия противостояния. Ему, к примеру, нравится секта книгочеев, которые знают об окружающем мире только то, что есть в цитатах из классиков. Цитат, на самом деле, много, они ими обмениваются, как всякие посвященные. Но поднявшееся цунами новых текстов грозит затопить намытый временем классический островок знаний. Приходится срочно институализировать секту. Пара высокопоставленных епископов ее должна быть на конференции, где попытается захватить власть над историей в лице тех, кто эту историю изучает. Э-хе-хе.

Трагедии нужно звуковое оформление. Пусть им будет позвякивание бисера, что мечут эти лысые и седые профессора с отвисшими гениталиями. Их водитель по аду цитат Плутарх Херонейский с застольными разговорами, где члены секты упражняются в умственном пинг-понге на подвернувшуюся тему.

Другой вопрос, стоит ли в наши дни провоцировать людей на творческие дела, которые почти наверняка окажутся гнойными, задумался он. Да, старый еврей это человек, как сказал Бисмарк, имея в виду не только Дизраэли, но старость еврея надо еще заслужить и выслужить. В том числе, молчанием, когда просят говорить.

Да, и обязательно пригласить флейтисток, которые под сурдинку пели бы Ахматову с Анной Радловой. Пусть воздух дребезжит от накала в сорок свечей. Что есть история: черновик книжных чувств или набело написанная парадигма страха и крови. В любом случае, она суть мысль изреченная. О чем не сказал, то не существует. Поэтому, господа, не ищите Россию, она не в послании, а в конфискации. Рукописи не горят, но гниют. Запах серы, а на трусах бели. Можно ли выйти на историю – с большой дороги, если кругом двусмысленности языка описаний? Все дороги ведут в Рим, а выводят в Константинополь. Надо быть уродом, просто чтобы выжить, чтобы быть не на вкус людоедам. Справка не поможет, надо бросаться в глаза отвращением, запахом, нехваткой членов, желчью слюны. Это защитный окрас мыслителя, иначе не выжить, будучи зачумленным невидимым гением времени и места. Как сказал учитель: история эзотерична, требуя еще несколько параллельных историй комментариев. Тогда сразу поймешь, что флейтистки должны быть голыми. «Эрика» Бога берет четыре копии, которые можно править.

Была зима, несмотря на солнце. На застекленном балконе холодно, но на пригреве приятно. Тимофей понял, в чем дело, снял свою шкуру, выбил пыль и повесил на распялку. С непривычки кожа была в цыпках и казалось, что висит розовый человек, только вместо члена просвечивает сквозная дырка. С великого Мани тоже содрали кожу, то ли набив ее соломой, то ли наполнив воздухом. Другая жизнь. Все иное. Текст строится навыворот, тем он интереснее.

Септимий Север шел из Приднестровья, у кесаря Юлия не хватило нефтедолларов заплатить ОМОНу, чтобы отбить римский Кремль у фанатских группировок Спартака, кто-то из соседей долбил батареи отопления кувалдой, - в выходные тут шла непонятная жизнь. Он часто размышлял, успеет ли написать в живом журнале, что в квартиру рвутся, что он умирает, но не сдается, то последнее слово, на которое, как оказалось, не хватает просроченной русской речи.

Еда, запахи, шарм, флирт, шахматы, сны и обиды спасают от жути истории, окаймляющей нас неврозами страха и ненависти. Окунуться с головой в выгребную яму истории повседневности, вдыхая разопревшую телесность, - вот счастье, вот права!

Можно еще геометрией и всяческим исчислением набросить намордник на сочащийся пеной оскал зверя. Настоящая культурная жизнь, записывал он, столь велика и разнообразна, что до души с ее мучениями и высербываньем собственных устричных секреций дело не доходит, некогда, брат, надо и так все успеть распробовать. Сколько наук и искусств придумано для отвлечения ужасного человеческого зверя от кровных ему смертоубийств! Все религии мира впору сменить общей техникой безопасности от человеческого отродья. Обуздай скотину! – так называлось бы новое евангелие.

И сразу возникли бы два течения: одни обуздывали себя, другие первых. Начались новые религиозные войны: не мир, но меч! Земля просит крови. Но зато какие умные книги были бы написаны, какие тонкие деления проведены. Боже, кто ненавидит злых, тот ненавидит всех, как цитирует Августин слова Сенеки из его письма ап. Павлу. Но как удержаться от тотального геноцида?

Занимайся науками, искусством, любовью, спортом, чем хочешь, только не ешь ближнего своего. В связи с чем Маркс предлагал придумать что-то с семьей, рассадником насилия.

Э-э, парень, - говорит себе Тимофей, - вот только про политику не надо. Девушка могла бы пригласить его к себе в Европу. Назначь мне свиданье на этот свете. Он, может, заодно и паспорт себе справил заграничный. Произвел бы впечатление на спонсоров. Начал новую жизнь.

Мысль чувствовала тесноту, доходящую до рвоты.

Нельзя выходить на большую дорогу истории мальчиком для битья и впитывания чужой злобы и обмана. Иначе зачем тело, этот сгусток энергии, изворотливости и жажды лучшего?

В моду, он заметил, входит левитация, как в брежневском застое йога. Как средство против сволочей и подонков - хорошо. Но без фанатизма. Надо бить в корень, а не по людской хляби и слякоти.

Во время войн, переворотов, репрессий и смертного боя гладиаторов хорошо, как заметил Гален, изучать предназначение частей человеческого тела.

«Вы, конечно, знаете, - писал ей Тимофей, - что история, пущенная в обратном порядке, приведет, куда угодно, но только не к исходному пункту. Я сейчас этим и пытаюсь заняться в духе молодежной секции фэнтези-клуба. Мы и бредем, и бредим все время вспять, потерявшись, не умея найти место, откуда только что вышли».

Он не стал сообщать, что по выявленным злоупотреблениям ведется следствие, предыдущая история опечатана и до вынесения приговора объявлена фальсификацией, участники понесут законное наказание, а, стало быть, новый мусор берет всех на понт, и полетят головы.

Сложно видеть чужой сон, произнося ночь напролет слова, которые считаешь своими. Чем утро мудренее? Тем, что видишь, что это – сон со словами. Против сна нет приема. Кстати, можешь не волноваться, что нет денег на еду. Когда нет еды, есть не обязательно.

Россия – благословенная земля для засеивания ее любыми словами. Еще Руссо восклицал: я пишу книги для того, чтобы их читали, а не подражали; это где же такие кретины? – Да вот здесь они. Естественные люди, о которых он мечтал. Сталинский ликбез, всеобщая грамотность и - вперде!

Теперь, размышлял он, надо засекречивать словесность. Слишком велик и враждебен ее массив, напрочь делает идиотом.

А с весны еще аллергия на людей. Когда при одном их виде он начинает задыхаться не хуже Пруста. А те еще говорят. Да так напористо. Мол, уроем по полной программе. Это наша позитивная программа. Про негативную вообще нет слов.

Срочно возобновил программу левитации.

Функция создает орган. Если болит поясница, правый бок, то, может, оттуда вырастет штопор, чтобы вскрыть бутылку с джинном.

Итак, на выбор: быть камнем, летать с перебитой поясницей, что еще?

Да, убивать взглядом злых, лжецов. Кто ненавидит злых, ненавидит всех, как сказал Августин.

Ты веришь в мозг, а это обманка, что вертит человеком, соглашающимся на выживание, несмотря ни на что. Выбор между подонком и придурком – все, что нам оставлено.

Внутренняя жизнь просит отдельного выхода, но перепонка не пускает.

Впрочем, говорят, мозг не видит перемен в теле: они не с его стороны.

Романисты предлагают найти свою половину и летать двухголовыми. В Google можно проследить точку, в которой находится любой самолет в небе. Поисковая система так же гарантирует вам знание судьбы вашей напарницы в любой момент большого времени. Тем более, с взаимного согласия. На хер романы сочинять, пора в космос идти.

Тим написал ей о человеке, который к шестидесяти годам понял, что вся мировая история поддельная. Молодые врут о том, что было в его молодости, чего же требовать о далеких веках. Начал проверять, точно, врут. Дал его е-мейл, если она не верит, пусть спишется. И это не нынешние разоблачения, которые вранье в квадрате. Глядя в окно на бесконечную снежную похабель, изволь изложить все простыми словами.

Начнем с простого. Мы повторяем слова Исаака Ньютона: «Если я видел дальше других, то это потому, что стоял на плечах гигантов». Возможно, это было едкой шуткой. Поскольку его оппонент по теории света, настаивавший на волновой природе, старший годами Роберт Гук был маленького роста и к тому же слегка скрюченным. Достаточно для того, чтобы шутка вошла в общий обиход, и там сменив ехидцу на школьную премудрость.

«Говори ясней, - написала она в ответ, - какое это имеет отношение к мировой истории и вообще?»

«Был некий князь при дворе Екатерины II, весьма дурно говоривший по-французски, но, тем не менее, обожавший это делать, причем понять, что он говорит, было решительно невозможно. Когда ему пеняли на это, он отвечал хладнокровно, что ему до этого нет дела, он себя понимает превосходно.

Так и здесь.

Но вслед за любой вспышкой, которую дарит сознание обмана историей, тьма вокруг становится плотнее, - осознаешь, что и этим высказыванием дал маху: любое открытие, как сказал, кто там, Хайдеггер, Гуссерль? – это не только «закрытие» предмета, но и открытие собственной глупости и ошибки. Причем тут Гук. «Я близорук и хрупок сознанием, - пишет Ньютон этому Гуку, - поэтому не написал вам, как обещал». Оставьте в покое. Да, я строю отражательный телескоп, чтобы разглядывать историю с точки, на которой нахожусь, и отдавая себе в этом отчет, в отличие от записных ученых. Я отказался от тривиальностей учебника, известных всем, хотя бы в моем непросвещенном лице. «И поверьте, ни с кем своих измышлений обсуждать не намерен». Утвердись на месте, где находишься».

«Я не особо вникала в твое письмо, милый, - отвечала она из гостиницы «Лондонская» (Одесса, Приморский бульвар, дом 11), что ее туда занесло, ему безразлично. - Вижу, что, как всегда, что-то умное, а я надулась шампанским, в душе моей плавают пузырьки. Я даже открыла окно в номере, несмотря на легкий снежок с моря, и предалась обонятельной конвенции, как ты некогда сказал, если я опять ничего не перепутала».

Когда в интернете, как из-под снега, стали появляться пласты русских книг XIX-начала ХХ века, сканированные американским Google, трогательно было читать в них описания ужасов времен какого-нибудь Ивана Грозного с комментарием: это было давно, нормы жизни отличались от ныне принятых. Бедняги не подозревали, что их внуков ждут ужасы более существенные, которые те не переживут. То же писали советские ученые с хрущевских времен, их дети и внуки смогли освежить не утраченные людоедские навыки.

Не зарекайся, ученый: с точки, на которой ты стоишь, видно лишь то, что видно, и ни одна книга не поможет тебе понять то, что понять не в силах.

Каждый замкнут в свой кругозор, но мало кто понимает счастье быть собой, - боясь дубинки начальства, стерегущего общую точку зрения, делая вид, что спрятался в собственную тень, откуда ничего недозволенного не разглядеть.

В двух головах российско-византийского герба ничего нового. Страной, которую зовут Италией, управлял Янус, - пишет Макробий в «Сатурналиях». Традиция третьего Рима – размытый фокус якобы стереоскопического зрения двойника и тени.

«Красиво, но я опять ничего не поняла, - пишет она. – Ложусь спать. Спокойной ночи».

«Не то, не то», - поет птичка на ветке упанишад. «Нахуй, нахуй», кричит попугай милиционера и философа.

После того, как у Тимофея прошел радикулит, он перестал ругаться матом. Исчерпал весь золотой запас. А тут и путинизм на убыль. Редукция сознания свернула на рост. Можно жить дальше, вздохнул агонизирующий.

Сейчас более чем удобно: вообразил человека из интернета обоего пола – и переписываешься с ним. Он поддакивает или отвечает по сути. Хочешь, в силу новичка, хочешь – Капабланки. В разделе игр в Windows вместо покера и шахмат изначала заложено собеседование.

Пришла мысль, - ты ее на пробу, на обсуждение с человечьей машиной.

Ты ей про плач Гераклита и смех Демокрита. А она тебе, что Демокрит смеялся над девушками, имевшими только что половое сношение, которое распознавал по запаху. Сразу видно внука скифа, переправившего в оффшор четыре тонны золота, на которые купил своим дочерям - мужей с афинским гражданством. А вы про заикание с шепелявостью и камнем во рту. Четыре тонны золота через таможню во рту не переправишь.

- Вы прочитали все эти книги, - спросила медсестра, пришедшая делать ему укол, и показывая на полки с книгами.

- Нет, они напоминают мне все время, что я интеллигентный человек – отвечал он. Ему это снилось. Он как раз разрабатывал во сне компьютерный диалог. Этот был на уровне перворазрядника. Программа пойдет нарасхват среди одиноких, среди людей, изучающих языки, включая родной, среди социологов, писателей массовой литературы… Еще он говорил о золотых словах, запаренных в мозгах с душой с сюжетным гарниром. Совсем иное – взболтать в стихах подсознание. А медсестра с уколом оказывается в натуре Фрейдом, этим унылым и никому не интересным говном.

Старая история. Когда узнаешь какую-либо историю, она становится тут же «старой». Так вот, старая история, как Бисмарк, наскоро выучив русский язык, заказал себе кольцо с надписью «небось». Тоже исследователь русской идеи.

Мыслящий же раб относится к делу проще. «Вы ошибаетесь, думая, что Россия – это государство». – «А что же это?» - спрашивает мыслящий шпион. – «Это - вселенная» (вариант «Это – судьба»).

В любом случае, это не то, чем владеешь ты, но то, что владеет тобой.

Тимофей вышел за хлебом, даже курицу купил, чтобы потушить в новой, глубокой сковороде с апельсином, яблоком и черносливом в ее заднице. И в очередной раз поразился пустоте улицы, неба, лиц. Какой-то онтологической пустоте, когда душе не за что уцепиться, как бы та ни старалась. Как говорят верующие старушки: уж если здесь так хорошо, то как же на том свете будет.

Отчаяние – хороший груз, удерживающий на плаву пустой корабль.

«Как ты догадался, что с тобой говорит машина? – пишет она Тимофею. – У Солженицына «В круге первом» разрабатывали дешифровку голоса и его идентификацию. А здешняя шарашка на полном ходу глючит как бы диалог между как бы людьми. Ну, мы с тобой и попали под раздачу. Не знаю, где ты прокололся, что попал в их список. Как это называется, - «боты»? Вот они и пишут тебе от разных задушевных лиц. Я тоже тенью быть не мечтала и не нанималась, однако, вот же».

Челюсть опухла от гнилых корешков. Гной рвется наружу, не находя выхода. Так и он ищет, куда податься.

Поучая людей об их происхождении, Дарвин знает, с какими животными имеет дело, блаженствовал трезвый с утра Модест Мусоргский.

Из обезьян – к обезьяньему Богу. Шевель, Шевель, зачем гонишь Меня? Череп примата раздвигается на глазах. Вот уже лоб с залысинами. Появилось лицо, отпал хвост, помогавший держать равновесие и спасавший от геморроя и ишиаса.

Обезьяна – общественное и убожье животное, себе на голову и погибель.

Прочь от обезьяны?

Ладно, так и решим: то, что было внутри, будет снаружи.

Зачем люди общаются, Тимофей не мог понять. Ну, правда? Допустим, мы прикрываем операцию по использованию кем-то кого-то в неясных целях. Чтобы это не привлекало внимания, остальные болтаются туда-сюда. Потому что смысла нет. Допустим, сидят сто человек, слушают главного придурка. В газете, где он работал, это называется летучкой. Еще есть собрания. Все это сделано для людей домино, работающих под прикрытием чьей-то шкуры. Потому что быть человеком нелегко, и мало кому дается. Давно уже днем с огнем ищут. А они попрятались, потому что свистящая пустота заразительна. Хуже чумы.

«Ты чего молчишь, - пишет она. - Обиделся, что ли? Или, может, всерьез поверил в эту ерунду? Не сходи с ума. Каждый день магнитные бури, будь осторожен, принимай успокаивающие. И, где бы ни был, бойся наркоманов, их здесь тучи. Что читаешь? Через книгу в человека войти легче, чем в вену. Тебя наверняка предупредили. Говорят, что ты надумал от душевной тесноты и малости человечьей натуры разрезаться надвое, претерпев за прародителя Адама. Подожди до моего приезда. Ничего без меня не предпринимай».

Ага, программируют. А еще защищаются ложью от языка. Тупоголовый, он должен сформулировать, чтобы понять. Недоносок мозга.

Если он себя разрежет, то чтобы увидеть внутри непривычные слова. Туда, значит, еще можно уйти.

Мы уговариваем себя Богом.

Несчастному жлобью только Его не хватает для полного комплекта смердящей соседской массы. И под каждым кустиком по святому старичку на случай, если война или заблудишься. Тот покадит, выведет к деревне. Бог, если пробьешься к нему на прием, подпишет все твои бумаги, правда, твоим же именем. Такой шутник. Как князь Потемкин в пушкинском анекдоте. Поди, докажи потом, что Он существует, а ты ему что-то говорил. Рядовой боец с абсурдом побивает себя сам, так устроена Божья премудрость.

С утра тошнило. Но день длинный, и, в конце концов, даже появляется аппетит. Такое вот предательство организма на растянутом в жизнь эшафоте.

Тимофей стесняется смотреть на окружающее безобразие. Это значит подсматривать за непотребным. Лучше будет шутить, прикрывать словами  все, что прет наружу. Голые, несчастные организмы. Он даже своему зубу боялся дать имя, чтобы тот сразу не выпал. Хотя, кому какое дело, жил бы зуб крещеным, умер по-христиански за печкой, за электроплитой на кухне.

История зуба была самая тривиальная: пустил корни, стерся как каблук, участвовал в выборе между оскалом и улыбкой. Тоже может сказать, что он не причем, чего прицепился к нему. Пел в хоре гнусноватеньким голосом, но не цыкал же. Не рыгал, не пердел, волос мудрости из зуба не вился, - почти интеллигентный человек, а не зуб. Потом окажется, что он изгнал из себя всех бесов, которые и есть те люди, что бегают вокруг, ездят на машинах и притворяются русским государством.

Профессиональное упорство нужно даже в схождении с ума, которое и восхождение к уму. «Не подскажете ли, братцы, - высовывается он из окна машины, - далеко тут до страстной пятницы?» Мотают головами, не знают.

Верующий должен быть дурачком. По закону жанра. То есть, глядя на лоснящуюся харю попа или изможденное лицо прихожанина, нам предстоит обычный выбор между подонком и придурком. Отводишь глаза, довольно. В здешнем климате хороши лишь умеренные суждения. Тем не менее, интернет готовит восстание рвотных масс, рвущихся выйти на свет из безвестности. Как им привлечь к себе внимание? - только с помощью желчи. Печень в цене. Гноящемуся человеку принадлежит будущее, он мутирует на ходу. Когда Тим умрет, ему не разожмут челюсти и домкратом: за время жизни сжались вмертвую.

Понятно, что, проводя дни и ночи в себе, хочется на люди. Умствующий беззащитен перед первым же ангелом.

«Не знаю, ну давай я приеду к тебе, - я с четверга в Москве, - а то ты уже совсем меня забыл».

«Я не против. Только привези все к столу. И стол тоже».

«Ого, аппетит».

Чем больше он сидел за письменным столом, не выходя из дому, тем чаще бродил воображением в несуществующих уже местах, вроде Оленьего пруда, рощи и улицы в Сокольниках, - бог весть, что там сейчас, кроме названия. Подходил к какому-то деревянному дому, поднимался по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, стараясь особо не дышать этими запахами кошек, жареной рыбы, керогаза. Даже когда машина гудит за окном или доносится звук поезда, Тимофей воображает иные улицы, дворы и даже площади. Таких, кто не может жить в нынешней Москве, все больше. И это его напрягает. Опять попал в массовку. «Тот с бородой, что в пятом ряду справа отвернулся на секунду, это я». – «Это на иконе, что ли? А куда вас, в рай или в ад?» - «А нам самим не сказали. Еще смеялись по этому поводу».

Мыши копали, копали в иконе, и докопались до кошки. Это, сказали, и есть их обратная перспектива. Пусть молятся, мол.

Он тоже копал, чего еще оставалось.

История сродни чернозему, чем толще, тем полезнее гнить. С утра решил перестать быть дураком. Легко сказать. То есть легко перестать говорить по телефону, а вот говорить по-человечески так никогда, наверное, и не удастся.

Увеличивает ли молчание количество смысла? Вот то-то же. Но и не стыдно, что дурак, когда впопад попасть невозможно. Если же голос Бога доносится из хренотени, то почему бы ему там не остаться.

Тимофей задумался, почему не может воспринимать всерьез говорящих что-либо, будто между ними стеклянная стена. Говорящее тело это само по себе смешно. Человек заучил идею и между сном, еблей, едой, какашками и гниением в земле высказывает ее, сбрызнутую слюной для пущего аппетита.

Куда-то делись друзья-художники, поэты, композиторы, актеры, более не интересные. Вон их сколько в интернете, таскать, не перетаскать. А тут еще шулер ловко тасует пейзажи воображения. Сойдет снег, где-то найдут твой замерзший подснежник? Надо заказать им далековатые сближения. Город это всего лишь место, где тебя могут найти, по сути, бесконечное.

Дорогомилово, например, где, как вспоминал Боба, он в детстве играл с ребятами в футбол черепами с только что разоренного еврейского кладбища на берегу Москвы-реки.

Жить можно только в том доме, который сам себе придумаешь. Остальные исчезают в беспамятстве. Тебя в них нет, а ты не можешь понять, в чем дело, почему голова не на месте.

Поднимался по лестнице всегда пешком. Летом прохладно, зимой тепло, пахнет по-человечески. Да хоть бы по стеночке, если сил нет. Постоять между этажами у окна с широким подоконником, перекурить «Герцеговину флор». Настоящую, а не ту, что с Моршанской табачной фабрики.

Нагулять аппетит на чтение.

Как-то мимо него прошел сосед под конвоем телохранителей. Потом он узнал, что здесь жил его ребенок, которого каждое утро отвозили в школу в машине со спецсигналом. Однажды мимо пролетел рой пчел, так что он не успел испугаться, и тут же в разбитое окно – стая птиц. Вот это страшнее Хичкока. Так он узнал о приближении божества. Заклятый опыт питья крови Христа, видно, начал давать сбои.

Окружающий мир значил совсем не то, чем представлялся.

Принадлежность Тимофея к тайному обществу тоже диктовала свои законы. Конспирацию и тайну, за которой как бы ничего не было.

Тайное общество – самого себя. Единственная реальность, как сказал когда-то Декарт.

Но реальность надо подкреплять. Мировым переворотом, например. В пользу разума. Берешься ходатайствовать за него.

За спиной ангел. Туда и вглядывайся. Впереди, кроме подставы, ничего.

«Мне передали, что ты по-прежнему на факультете ненужных цитат. Соберись лучше к нам. Знаешь, какая тут природа, сегодня видели фламинго, перелетные журавли ходят как у себя дома, и это не заповедник, обедали у друзов. Делай загранпаспорт. Оставь теорию, что чекисты перевели себе все деньги, и, стало быть, надо жить мимо денег и быть святым. Я вышлю тебе на паспорт и на билет, встречу, где скажешь. Даже стоматолога тебе нашла, который сделает зубы без боли. И деньги абсолютно легальные, не из России. У тебя шарики начнут крутиться, перестанут западать за ролики. Измени жизнь. Хотя, прав: добрые советы никого до добра не доводили. Сгнивай к черту!»

Теперь надо заставить себя не читать новости.

У него не так много времени и сил, чтобы не попытаться обрушить все именно сейчас. Ну, Господи… На Тебя уповаю, к Тебе воззвах, услыши мя. Сейчас или никогда.

Какой тут может быть выбор. Или Ты придешь, или я уйду. И так уже я наполовину скрылся. Последний раз оборачиваюсь. Да, новости смотреть не буду. Чай, lenta.ru не Эвридика.

С другой стороны, думает Тимофей, по дороге ли ему с Создателем столь отвратительного мира? Наверняка начнет вербовать. Или придется стучать на других. Нет, приятель, пожалуй, я аннулирую свой вызов.

Я ведь даже не мелкий фраер, чтобы соглашаться на второй сорт. А все это, как доказано швейцарским адронным коллайдером, именно второй сорт. Плюс «божья частица», придающая пустоте массу.

Идите Дионису на хрен.

Зиму эту не пережить, поскольку незачем. Остаться бы в стороне от великого переселения народов, в которых бродит пьяная телевизионная кровь. Тимофея же колотит литературный вирус. Это два враждебных племени. В индийском городе Мумбаи закрылся последний завод по производству пишущих машинок, скорбите со жрецами.

Знание, что живешь в бандитской стране, невозможно передать ни единому человеку вокруг себя. Здесь язык, на котором можно думать, но нельзя общаться без лжи.

Отлично! Вот она, поэтика мистификации и победившего оккультизма, - восклицает Тимофей, полузимник-получеловек. – Расцвет кажимости в светской жизни кадавров. То-то его нечто смущало в этом веселье, пока, глянув однажды в зеркало, он не заметил, что сам превратился в одного из этих персонажей, седого ожившего мертвеца с розовыми щечками и на резвых ходулях.

Он посмотрел ссылки, увидев, что восставший кадавр давно отработан в бульварных романах и фэнтези. Осталось распространить его на светскую хронику и теорию познания. «Пошла мутация, пошла!» - приговаривал, сидя за ноутбуком и хлопая себя по разночинным, в отличие от аристократическо-тургеневских, ляжкам. А алхимические реторты и перегонные кубы в век аллергии, дурной экологии и астматических синдромов, - отстой и погибель. Все шито-крыто на живую виртуальную нитку.

Кто решил, что правая и левая нога человека – братья?

Как установила наука, они даже не однофамильцы.

Поэтому до выяснения причин пользуешься ими анонимно.

Нынешние социальные сети вроде пресловутой соборности. Только что-то подумал, ан глядь, кто-то уже твою мысль высказывает. Читаешь ее, и так противно это со стороны выглядит, что счастлив: как хорошо, что это не ты, а  кто-то другой ее высказал. Спасибо, святой братец, что уберег от позора.

Вот уж юродивые всей России, святые дети и прямые дурачки пророчат бедствия, катастрофы и повальные болезни, когда трупы будут лежать по сторонам дорог. А ты как раз, глядя из окна на падающий снег, думал, что, пожалуй, и нет иной судьбы для этой проворовавшейся, кажущейся, иллюзорной и вымирающей страны, не подтвержденной вменяемыми личностями. И вот, оказывается, что эти дети и дурачки уже на иконах, и все им молятся взахлеб и в слезах умиления.

Людей надо не осуждать, но присматриваться, помалкивая.

Где только сил взять, чтобы иного человека выдержать? Вот и бродишь по улицам и домам, чтобы разбавить впечатление.

Другим человеком глубину своей души измеряешь. Так и слышно, как он с чавканьем входит в твои потроха. Неприятный звук. Больно, противно, а терпи. Тому человеку тоже обидно, что его в чужую душу с головой окунули.

Как-то он потерялся в этой Москве. Должно же быть, чтобы человеку всегда было, куда пойти. А вот нету. К тому же, окружающий гопняк издавал сильные звуки и запахи. А когда начинал думать со словами, то совсем беда.

Постепенно Тимофей научился ходить, не глядя по сторонам. Вспомнил, что так он ходил в раннем детстве, когда его звали «тимок-дикарёк». Потом он пошел на поводу у окружающих: школа, друзья, футбол, институт, жена, дети.

Все оказалось так же нелепо, страшно и безвыходно, как было описано в книгах. Однако, знание, выдавленное из книг в реальность, обратно в книгу, как паста из тюбика, не умещалось.

Легко сказать, «так пахнет смерть» или «живи после смерти, скучно, но познавательно». На самом деле, голое плато страха и отвращения, и деться некуда.

Разве что в тайное общество самого себя.

Тайное общество самого себя.

Общество себя.

Бедный о. Павел Флоренский, что рванул наружу, мол, А=А. Бедный, бедный Павел.

Ладно.

Весной, взбодрившись Мнемозиной Марамзина, он пустится по горячим следам Диониса, которые не спутаешь с бытовым алкоголическим блядством знакомых. Подпольщики размножения в очередной раз вознесут Россию из силосной ямы, которая на виду.

Теперь же читать, зря смерть. Ничего утешительного. Как переписал из священных книг Ономакрит, люди это испарения космической пыли, копоть былых катастроф на тонких ножках. Из-за чего был разжалован из мудрецов и вычеркнут из философской номенклатуры.

Не привыкать.

Дионисийский генотип не пропьешь. Бога уничтожили в младенчестве, подменили, истолкли, воскресили, оболгали, дезинформировали и еще чего-то хотят. И получат ведь. Хоть и совсем другое.

Ну, женился. Потом, как баба-Яга принюхивался к жене: что это от нее человечиной пахнет? Оправдывалась, что на работу ведь ходит. С волками жить, по-волчьи выть. Это он и сам понимал. Не ожидал, что она такая переимчивая, с ним одна, с другими другая.

Доктор, которого вызвали, когда температура не спадала второй месяц, успокоил Тимофея, что ему же лучше, если человечинка будет доходить в ослабленном женой виде. К тому же, она любит его и не сдаст в дурдом. Посоветовал стричься короче, - в волосах остаются запахи. Да ради бога. Он вообще сбрил волосы с тела. Температура, и впрямь, постепенно спала.

Человеческое, слишком человеческое – предмет анализа и обдуманных процедур. А он чуть что, в обморок падает. И отказывается холодной водой обливаться. Зато помнит, как Сережа Соловьев-племянник рассказывал про арбатскую парикмахерскую Брюно, где были брюнетки французского типа. У Тимофея свой особый мир. Лоскутный, живой. Всходя после смерти на гору из стекла, бросал под ноги срезанные при жизни ногти, чтобы удержаться за них, как альпинисту. Завел для ногтей бархатную коробочку XVIII века. Идентифицировал эту примету с показаниями раскольников. Но общий туман не рассеивался. А после смерти окончательно сомкнется. Пока есть время хоть что-то понять.

Пошел за хлебом. Улицы пустые. В магазине народу почти нет. За кассами сидят восточные женщины. Восточные юноши развозят продукты на тележках по полкам. Какой-то праздник, выходные, все разъехались на дачи, в Таиланд и в Ниццу, а Тимофею, стало быть, остается им завидовать, как завидуют друг другу те, кто разъехался. Или нужно свое место, чтобы отделиться от них. Места нет. Ну, так пиши «Дневник старого паразита, или Путеводитель растерянных».

По улице шел, держа себя в руках, не бормоча. Да и не расслабишься, тут же машина задавит. В России живой, стало быть, не блаженный. Или сиди, не выходя дома, слушая, как соседи сверлят стенку и заколачивают туда гвозди. Пока душа в теле, она дремлет, одурманенная выделениями секреций, - писал Плотин, который никогда не перечитывал написанное им.

Странные времена, когда любая девушка только загораживает свой смысл, а когда раздвинешь ее бамбуковые шторки, оттуда вылетает моль. Или это ты оживляешь в ней только моль и затхлость? Слишком легко приходишь в бешенство, если что не по нраву. Держи себя на холоде, с червями, в мышлении, - какие уж там девушки.

Хорошо думает тот, кто поддерживает кураж, отталкиваясь от людей.

И это так же верно, как то, что мыслитель должен быть глуповат, чтобы концы с концами сходились.

Люди и в книгах боятся одиночества и стараются куда-то приткнуться. Читатели, тем более. И так читают книгу в одиночку и не от хорошей жизни, так хоть бы компенсировать скрежет зубов теплым чувством любви. Книжка ложь, да в ней намек, сердце лезет на пупок.

Нет уж, посидите носом к стене три года кряду, как все. Запах себя к старости портится. Вот и нюхайте его. Много верных мыслей навеивает.

«Не притворяйся большим идиотом, чем ты есть, - писала она. – Россия нужна, чтобы получать деньги, а жить, как люди, мы должны за границей. Вспомни Гоголя и Тургенева, которыми ты мне прожужжал уши и окислил мозг. Сделай по интернету загранпаспорт на десять лет и иди к черту. Тут половина «бизнесменов» и членов их семей принадлежит к спецслужбам. Они живут, делая вид, что «внедряются». Философская задачка как раз для тебя: кто она, эта чекистская вороватая слизь, когда попадает в иную среду? Наверняка они сами не знают. Мутанты без самосознания. Воображают себя героями фильма, который посмотрели, или прочитанного детектива. Часть спивается, часть занимается спортом, - мозг разрушается в обоих случаях. Жизнь вышла из-под контроля, и все рады, что сдохнут не сегодня, а завтра».

Чушь… Как пришли, так и исчезнут, перетасованные временем, - отвечал он. - Сними лучше дачку в Петровском парке, а то и излечись там от алкоголизма в лечебнице доктора Усольцева. Врубель, говорят, выписался.

Времена лезли друг на друга, слипаясь, чтобы похоронить нынешние. В Марьиной роще гуляли прямо на могилах: самовар на гробовой плите, хлеб с солеными огурцами, бутылки рома, хоровод у крестов Лазарева кладбища.

«Вы заметили, - спросил его один из знакомых купцов, - что все они сидят в невидимых клетках, чтобы не взбунтовались?»

Идиотская привычка улыбаться, но, чтобы не отвечать, оно того стоит. И быстро переключаться с одного времени на иное, как пультом телевизора, не задерживаясь. Иначе, слишком тошно.

«Все ли документы у вас в порядке?» - «У меня нет документов». – «Вы смелый человек. Вчера арестовали моего брата». – «Было бы странно здесь жить». – «Как будто есть выбор…» - «Выбор, как оказалось, есть всегда».

Пили чай под абажуром. Если сушку размягчить в чае, то ее можно есть беззубым ртом. Да еще с вареньем. Он только-только уцепился за безумие, просит не отвлекать. И так во сне всякий сумасшедший нормален, потом приходится восстанавливать навыки.

«Страшно? – лыбится зверь. – Ща кончать будем». – «Нормально. Здесь так и должно быть». Проблема в том, считать ли эти существа – людьми. И, стало быть, следует ли с ними говорить?

Зато монахини и впрямь новодевичьи: во время фейерверка высыпали на стены монастыря, слушая цыган и роговую музыку, на заутреню не загонишь, игуменья орала на них громче цыган и фейерверка, все без толку, народ внизу потешался.

Если некуда писать о том, что видишь, то зачем и видеть? Ослепленный соловей поет лучше зрячего. Так ведь и ему нужен воздух, куда петь.

Да, сам он никогда ничего делать не станет. Она прислала свою подругу, чтобы та оформила нужные документы и отвезла его в аэропорт.

«А она сказала, что я не буду разговаривать?» - «Сказала, что сделаете наоборот». Он замолчал, чтобы не отвлекать ее от дороги. Самолет был ночью. «Теперь почти всех перевели в ночь, чтобы не мешали начальству летать днем из Шереметьева», - сказала она. Духи тонкие, профиль озорной. Улетать ночью ему нравилось. А то, что все, на первый взгляд, при деле и работают, угнетало невысказанным упреком. С детства казалось, что всегда в чем-то виноват, а тут и впрямь не отмоешься. Ну, чувство вины человеком и делает.

«Я вас не отвлекаю?» - спросила она. – «Нет, я привык с собой говорить, меня ничто не отвлекает. Только масло льете на огонь». - «Вы вроде человека, который разговаривает, приоткрыв дверь, и готовы в любой момент ее захлопнуть».

Да, да, трудно думать мысли с отрубленными нижними частями и хвостами. Мысли-ящерицы, что просыпаются лишь на солнце.

Живешь по снам, запахам и интернету. Двигаешься сторожко, проваливаясь в глубокий снег.

Жизнь в России выработала неискоренимое отвращение к людям. Воспринимаешь их уже наощупь. Но и тут ложь, «говорят, это показуха и отвлекающий маневр, будто вы вращаетесь вокруг солнца, а, на самом деле, солнце вращается вокруг вас».

Одурел без запахов, - на одной внутренней тяге. Крепость тела валится, но еще стоит. Последний защитник бегает внутри, стреляя из разных окон, чтобы думали, что их тут целый отряд. Но на контакт с девушками не идет, с молодыми людьми, тем более.

«Проблема вот в чем. У меня нет пояса шахида. И вряд ли будет. Да уже это и не важно. Потому что взорваться должен я сам по себе. Целиком. Вы понимаете, когда нет другого выхода. А его нет. Остается только так. Ангелу не нужны взрывчатые вещества. Соединение чистого света с мелкой дрянью поражает условного противника в заранее рассчитанном радиусе. Не надо просить гору сдвинуться. Вы слышите, как тихо вокруг, - как слышу это я? Нельзя думать, что над людьми можно измываться безнаказанно. Теперь прошу не отвлекать меня. По сути, обычный физический опыт, к которому нужна длительная подготовка размером в мою жизнь. Время пошло, потому так тихо. Тикает уже. Вся история должна была сойтись, она сошлась. Читал, знаю. Продолжаю читать. Время должно замедлиться и остановиться. Не тот «Большой взрыв», но примерно. Достигнутая точка минус бесконечности в отдельно взятой стране. У вас было время, господа. Кажется, вы об этом не догадывались. И о том, что никого нельзя загонять в угол. Потому что это личный вам приговор. Теперь поздно об этом. В другой жизни. Держитесь подальше, если успеете.

Я это к тому, что могу пригодиться в ваших планах. Три дня решить вам хватит? Попробую продержаться. И то ради сюжета, потому что, когда нет времени, то неизвестно когда. Не от меня зависит. Пошел обратный отсчет. Никогда так интересно не жил. Шутка ли. Сколько людей, кому не удалось. Тихо, тихо, не отвлекаюсь. Без интернета, конечно бы, не получилось. Надо же все собрать сразу. Не отвлекаться. Действовать, пока есть силы, здоров. Меня куда-то везут, и я наверняка разболеюсь: поясница, желудок, сон, непонятно, где приткнуться. А я – в экран, и при деле. Тикаю. Жду ответа. Не опоздайте, если, действительно, вам надо».

Руссо пишет в «Исповеди», что родился полумертвым. Лучшим из нас еще предстоит стать такими, чтобы найти себя на донышке. Тошнота отвлекает от еды. Чем меньше тела, тем сподручней высвечиваться. Кто славно мыслит, тот скверно срет, как говорили французские просветители. Значит, сократись до аппетита. Ни поцелуя без любви, ни крошки без голода. В итоге, чтение книг эквивалентно онанизму, диагностировали медики. Тем более, в неумеренных дозах.

Он старался не смотреть по сторонам, не вглядываться напрасно в лица. Он уже всех их видел, довольно. В гостинице садился в кресло и ждал, пока его спутница все устроит, обо всем договорится. Почему-то их заселяли в какие-то дефектные номера. Он сидел в ресепшне, дожидаясь, пока она откажется, посмотрев номер, заселяться в него. Ей предлагали посмотреть другой. Другой тоже был плох. Хорошим обычно был третий гостиничный номер, который им предлагали. Тогда он поднимался, шел за провожатым, который вез их чемоданы, входил в номер, давал чаевые, вдыхал запах жилья и открывал окно, вид из которого запомнит теперь навсегда. Все врезалось в память, как будто снилось. Он уже привык к этому.

Какое-то важное было сегодня число. То ли война где-то кончилась, то ли новая началась. Но исторический день. Из тех, в которые сходятся все события и много людей. И каждый потом вспоминает, где был и что делал. То ли бин Ладена убили, то ли он кого-то убил террористической поэмой.

Девушка тоже продолжала ему сниться хорошим, нежным сном. Легли, встали, мылись, опять легли. Он уже привык изображать дурачка, которого спрашивать, не хочет ли он жениться на тебе, нелепо, как святого. Он далеко, - в снах, стихах, геополитическом терроре и пространстве черных дыр.

Тимофей давно понял, что главное это разрешать себя любить, никогда не спрашивая, хорошо ли ей с ним, не болит ли голова, еще какую-нибудь пошлость. Оставь ее в покое любви к себе, займись делом. А дело - в том, что он никто и звать его никак.

Проснувшись в номере и привычно отыскивая себя в куче чужих страхов, тряпья, сновидений, он размышлял, что это и впрямь чудо: сконструировать бомбу из мешка с дерьмом.

Другая страна, язык, погода, другая женщина, вид из окна, запах еды, - и вот ты уже не скрипка с часовым механизмом, а ксилофон из пустых бутылок местного разлива. И дверь в человеке нарисована не там, где была, попробуй, войди.

Якобы приехал для посещения лабораторий и полевых исследований взрыва. Тут же разболелась поясница, поскольку отвык ходить и вообще без сил. Странно думать о людях, которыми держится мир. Во всяком случае, они снуют всюду, делая вид, что держат его. Когда нездоров, то не понимаешь всей этой механики. Гори они огнем! Главное, запал, как объяснили в корпорации.

Кто хочет скрыть мысли, ходит степенно, говорил Бальзак. Тимофей считал, что скрытые мысли часто - отсутствующие. Степенный человек носит гипнотизирующие пустоты. – Пил кофе, соображая. Кожаные кресла, официант, собеседник. Внутренне взбрыкиваешь, фыркая конем, готовясь к самоуничтожению всего вокруг. Одна шахматная дрисня. Битая фигурка в чьих-то комбинациях и вариантах. То воспрянешь, то увянешь.

- Чтобы правильно взорваться, надо войти в контакт со всем, что тебя окружает, - рассказывал инструктор. – Случайно выжившие говорят о состоянии полного счастья, которое переживают в этот момент. При этом они должны полностью владеть собой. Одни против всех. За всех.

Тимофей долго не раздумывал, за кого играет инструктор. Какой бы спецслужбе он ни принадлежал, он связан с ними всеми. Условие жанра. Внешность его тоже не имела значения. То, что он плешивый и угреватый, или ничего не значило, или для чего-нибудь нужно было. В этот момент Тимофей понял, что и его убогое детство и юность тоже были нужны, чтобы потом дотумкать на их фоне до чего-то важного.

Что делать, Тимофею всегда казалось, что русская жизнь бессмысленна только потому, что никто не может ее правильно описать, чтобы она была не хуже английской. Но для этого нужно великодушие мысли, отстраненной, но не бессовестной. Где такую взять?

«Человек, которого глупость повергает в ступор и отчаяние, не годится в мыслители, - чеканил инструктор. – Ибо глупость не только обязательное условие мысли, но и ее содержание».

Ну да, а как насчет плюсов слабой нервной системы, которой гордился Тимофей. Врешь, парень, внутренне морщился он. Еще сердце прихватывало, тьфу. Время размывает его, надо активизироваться. Сперва взорвись, потом рассуждай.

Всякий день слышал в новостях. Милиционеры проверяли документы, а человек взорвался, их убив. В сумасшедших домах все больше пациентов, воображающих себя поясами шахидов, это эпидемия, о которой умалчивают. Все ждут, когда взорвется террорист, попав на сходку vip-персон. Гебистов перевели на казарменное положение полной боевой готовности. Ученые выяснили, что личность опасна своей непредсказуемостью, которая перед революцией слишком предсказуема.

Крепкий кофе, свежая булочка, мягкая девочка, - что еще надо человеку для счастья. На скольких подобных семинарах он был с молодости. Впервые, однако, все проводилось в нужном месте в нужное время. Сперва спустились в гостиничный бункер, выдолбленный в скале. После кофе-брейка поднялись на лифте на площадку с дальним видом на зеленую долину внизу, на горный кряж слева и на солнечный закат перед глазами. Контрольная проверка, не страшно ли умирать, когда такая красота. Не страшно. Запал сохранился.

Ни с кем в задушевные разговоры не вступал, достаточно корректности. Все мы джентльмены. Выдержка, нанизывание суждений, афоризмов. Лаконичные инструкции первого в истории человечества опыта абсолютной свободы: теракт, который всегда с тобой.

- Человек не граната, - увещевал психолог. – Поэтому вы периодически ощущаете себя совсем без начинки. Этой пустоты не пугайтесь. Забыли все слова, навыки, забыли, зачем вы здесь. Это хорошо. Творческий человек ловит минуты пустоты и забвения как манну субботнюю. А что бы потом в нем ни выросло, все одно получается ручная противопехотная оборонительная граната Ф-1.

Тимофей быстро узнал все про французскую гранату Ф-1 и английскую системы Лемона, что поставлялись в русскую армию в 1915 году, про изобретение английского офицера Шрапнеля в 1803 году, ставшее главным в первую мировую войну, про наскоро переработанную с дореволюционной картинки конструктором Храмеевым в 1939 году советскую гранату.

Остальное разрасталось кроной знания, под которой можно спрятаться в самых непредсказуемых ответвлениях. Воспоминания о Палестине, письма из концлагеря, пейзажи по пути в Сибирь – обратно их почему-то уже не видишь, размышления о тотальности симулякров, музыка в ушах, молчание на губах, - все лыком в строку. Но давление, сахар и формула крови, снимок активности головного мозга, желудок, суставы, - на сканере ты видишь этого субъекта, чья внутренняя смесь должна стать предельно горючей.

Мы на пороге новой религии: человек человеку – взрыв.

Чем меньше времени, чувствуешь, остается, тем оно живее, острее, горючей. Сколько всего надо успеть упаковать во взрыватель!

Постоянный тренинг внушения своих мыслей окружающим, - отойди, выйди вон, не мешай, окачурься! Хуже всего подчиняются пьяные, - волевой центр у них размыт. Но все это для поддержания текущей формы, не больше.

Чтобы не сидеть без дела, Тимофей сам прочитал пару лекций на тему «Моя страна мертвых провокаторов». Гундосил, заикался, прослушивался к собственному голосу, которому по ходу лекции старался отвечать, искал забытые слова, - в общем, ни в чем себе не отказал.

- Кстати, вам надо сосредотачиваться на чем-то одном, а не кайфовать от смен книг, блюд и декораций, - посоветовал инструктор. – Помните про боек и капсюль. Помните, что это ваш последний шанс интеллигентного человека хранить достоинство в недостойной ситуации человечества.

«Спасибо, что ты меня сюда вытащила. Теперь я в запале, начиненный мелкими поражающими словами. Хожу гулять с собаками, они скрашивают жизнь. Стоило покинуть Москву, как новости придали ей смертельные и притягательные черты. Не знаю, как возвращаться, пока не окрепну в новом ремесле взрывотехника. Левая сторона тела пока выпадает из ансамбля, не чувствую ее. Вообще же, организм это целая драма в пяти действиях с прологом, эпилогом и ружьем в голове, которое выстрелит в пятом акте. Я опять, как встарь, вибрирую от тысячи разнородных слов, что окружают меня со всех сторон. Главное, попасть в хорошую компанию, а то в Москве я изъяснялся последнее время исключительно на матерном, настолько был отравлен угарным газом. По партитуре небесный хор начинает петь сразу после взрыва. Иногда кажется, что все уже случилось, и я умер, настолько мне здесь хорошо. Горная дорога наполняет ужасом высоты, усиливающим счастье. Я размыт ощущением сна и опоздания куда-то. Впрочем, выходя на улицу я, так же, как и в Москве, оказываюсь отброшен из людей: меня они не греют так же, как я их. Думаю, что только этим я от них и не отличаюсь. Чтобы начать есть, я незаметно раздвигаю стиснутые зубы маленьким домкратом. Меня здесь научили не надеяться на будущее: случается только непредвиденное. Главное, донести то, что решил меж самим собой, на люди.

В выборе между рассудком и начальником русский человек, как примерный раб, всегда выберет начальство, думая, что это и есть высшее проявление рассудка. За границей это ощущаешь как собственное родимое пятно на совести, как смертный вирус иммунодефицита, отделяющий нас от человечества. Внерассудочное начальство у нас в крови, - от пеленок до гроба, от детского сада и школы до казармы и пародии на университет, до больницы и вахтера, до сна и Бога, тошноты и боли. Чтоб вы все сдохли, думаю я, прислушиваясь к рассыпчатому звуку взрывчатки внутри тела. На что бы ни ставил, - на красное, черное, на зеро, - слышу вышний сочувствия глас: что, брат, тяжело переть против рожна? Он прав, все говно, от времени остается только подвиг, существую, следовательно, взрываюсь, бессмысленное время преодолевается пребыванием поверх его планки, лимит компромиссов исчерпан, ищу свищи, кто знает, откуда что бабахнет...»

Как бы ни хотел остаться один, всюду видишь двойников. В Москве те кричали, чтобы им раздали оружие. Сперва, конечно, положат горы народу, соглашались они, зато выжившие станут улыбаться друг другу, не воровать, думать, прежде чем говорить. Изобретение Тимофеем бомбы-себя переводом страдания в тротиловый эквивалент стало бы востребовано. Никто не знал, что взрыватель в уме, а ума ни у кого. Значит, поумнели бы, дело наживное.

Третья проповедь Будды «Всё в огне» указывает, что при переходе в нирвану тело может разнести окружающее. Нечаянно, между делом, без фанатизма, по природе тела. Начиная с тех, кто катит бочку на буддизм, делая вид, что в восторге от мира, чтобы не отличаться от остальных. Не надо идти в стаде. Проснись, мясное животное. Или иди на мясо.

Пейзаж, как и следует, нечеловеческий. Нагромождения бессмысленных кусков и объемов. Лес, горы, дома, небо с облаком - это такие слова, которые ничего не значат. Он смотрит, ему не страшно, но он приходит в себя.

Это место обманов, двойных агентов и тех, кто ни в чем не замешан. Как разобраться? Он читает с утра до ночи, сопоставляет, раздумывает. Почему девушек, подставляющих красивые голые попки, он считает трогательными? Потому что не знает психосоматического бэкграунда?

Вместо того, чтобы выть в отчаянии, составляй список корреспондентов Тургенева. За каждым своя разветвляющаяся история. Приглашения в Париж и выйти в магазин за хлебом он отклоняет с одинаковой спазмой в горле.

Идти до конца, до резкой боли над правой бровью и до отсутствия боли.

С появлением ноутбука и wi-fi ты обезопасен и везде дома. Хотя бы в этом темном уголке чужой гостиницы.

II.

Она ему сто раз говорила, чтобы он поменьше обращал на себя столько внимания. Брал бы пример с нее, умевшей растворяться в окружающей ее красоте. Впрочем, мужчинам всегда труднее. Особенно стареющим, которые не привыкнут, что вызывают отвращение у молоденьких.

Женщинам проще. Вот она, делая операцию в Швейцарии, попросила вовсе изменить ей лицо. Новая жизнь, новое общение, новая ты. А он натер мозоль в мозгах и пишет, где как болит. Делая «пластику», она представляла их встречу. Он ее не узнает, - в этом заключалась соль, - и она сможет за ним следить.

Когда-то он написал ей, что может путешествовать только в воздушном коконе любви, и поэтому теперь предпочитает не выходить из дому, чтобы не захиреть. Неблагодарная тварь. Не она ли создавала ему все условия, а он лишь махал рукой, отвергая услуги и снисходя к ним. Пусть сидит в погребе.

Хотя идея сделать голову горючей и взорваться с ней вместе, кажется забавной. Ему и впрямь нет больше выхода. Если на самом деле взорвется, - полная уважуха, как говорит молодежь.

В каком-то из писем он жаловался ей, что нынешние книги лишились сочной плоти и яркой крови. Так мясо с кровью и в жизни не особо сейчас ценится. Быстро оцениваешь схему информации и - к следующей. Да, какой-то перец взорвался. Начинил себя чистой ненавистью, разнес все вокруг. Состав ненависти сейчас выясняют компетентные органы, на которые все и разлетелось.

Он сто раз говорил, что извне внутреннего не увидать. Попадая наружу, внутреннее становится внешним. Кишки в теле иные, чем на проволоке. Он открыл момент аннигиляции себя во внешней среде меж людьми. И выброс термоядерной энергии.

У нее нет особого времени во все это вникать. Слишком много встреч, дел, событий. Ну да, беготня. Приличный отдых тоже входит в разряд дел. Не в Таиланд же ехать с дешевыми мальчиками развлекаться. Однажды он ей сказал, что некоторые желания надо давить на себе как мелких насекомых. Потому что большие - не те черви, которых ты ешь, а те, которые едят тебя. В общем, из него вышел бы неплохой раввин. Они любят говорить так, чтобы эти слова нравились прежде всего им самим. С Богом говоришь, чтобы тому было интересно.

Что-то не верилось, чтобы Тимофей, тихий половинчатый человек, смог вот так взять и взорваться. На все ее вопросы он отвечал, что испытания, мол, продолжаются. В данный момент выясняется, как лучше производить взрыв – с промокаемым или, наоборот, с непромокаемым лицом.

(«Я и не думал называть вас б... Это сказалось раньше, чем я подумал»)

Беда с острословцами, которые будут шутить на том свете, не замечая, что и там правят те же чекисты, только хуже.

Сыроватый рассвет… С этого места, пожалуйста, подробнее.

Когда не досыпаешь, соображаешь каким-то иным местом мозга, чем обычно.

Есть два варианта: надо куда-нибудь идти или не надо.

Если надо, то это спешка, метро, толпа, слепой взгляд и желание пройти время как место – побыстрей. Ничего хорошего не ждет: станок, конторский стол, зубоврачебная дрель. Разве что нагретое предыдущим стажем место. Привычка. После двенадцати съешь бутерброд с сыром, который захватил из дома. И стакан горячего чая, пахнущий водой и чайной пылью из пакетика. Назвать это место Москвой, нахлобученной на низкий лоб функционера, - да сколько угодно. Никого не убудет.

Есть какие-то фигуры, - за этой ухаживать, ту опасаться, этого задавить, на того не обращать внимания, к третьему подладиться, с той выпить чаю и разузнать о делах. В общем, все здесь тени. Люди, верно, и затевают войну, чтобы вырваться из этого царства теней, но лишь попадают в следующее.

Неужто не понимаешь, что это трение психических атомов друг о друга суть жизнь? Это взбадриваются, чтобы отливать в готовые формы вечности.

Не канает. С завтрашнего дня будет как в раю. Будем тереться друг о друга смыслами. Поэтому никуда не идем, а пьем на кухне с утра чай. Глядя не в сырое окно, а в бодрую чушь телевизора. Пока пьешь чай, зришь в ящик. Вроде как полощешь мозги фурацилином, чтобы не гноились. Книги о войне лучше войны. Книги о любви лучше любви.

Николай Вольский, он же Валентинов, автор «Настоящего Ленина», вспоминает, как до революции, будучи фактическим, за спиной Власа Дорошевича, пребывающего в вечной загранкомандировке, редактором известного издания, никогда не печатал там Блока, испытывая к нему чувство омерзения. Ибо Андрей Белый поведал, что это за «ночные фиалки», коими наслаждался будущий классик. «Ну… эти… клиторы… что в простонародье зовут сикелями… или секелями». Буквально не мог в силу этого знания смотреть на ААБ, а не то что на его стихи. Хотя сейчас, век спустя это вызывает не сочувствие и даже не недоумение, а вопрос о связи между теми секелями и нынешними шекелями. И вообще, русский простонародный – это не иврит ли вперемешку с идишем? А что…

Еще через сто лет будут совсем неожиданные вопросы. Валишь одно к одному. Всякая дьявольская смесь состоит исключительно из божественных ингредиентов.

Ну да, он спятил, а чего еще ждать от читателя книжек. Еще Сервантес это заметил, о чем, в гроб сходя, благовещал. Читать, пока не помешают, а как помешают, взорвать к чертовой бабушке. Ибо заслужили сполна.

Ненависти нужно спокойствие при общении с людьми еще сильнее, чем мысли. А Тимофей нервничал, не владел собой, дергался фраером. Воры и женщины его не уважили бы.

Он внюхивался в себя, в дом, куда входил, в наступившее время. Слово «пованивало» ни о чем не говорит. Изнутри него повышенный сахар пер одним запахом, сосед, куривший в коридоре, другим. Читая, он с детства нюхал пальцы. Вдруг перестал пахнуть под мышками, даже смешно. Про девушек ничего больше не скажет: интернет не вечность, тут же разносится эхом, перевирая отражением в зеркалах. Их запах – их приватность.

Голове нужен выход сильнее, чем желудку, а выхода у Тимофея, как у русского человека, не было, вот он и придумал выход. Все просто, думала она, накрашиваясь перед выходом. Лучшие мысли приходят перед зеркалом, отражаясь и возвращаясь понятными как красота. Жизнь вообще устроена хорошо. Ей не нравилось, - она поправляла губы, - что Тимофей видит все кривым, плохим, и хочет запретить русским общаться, потому что все равно выходит гражданская война, Сталин, Лубянка, СССР.

Февраль - месяц очищений. Бьет в окно, вьюжит, бросает в оттепель, в мороз и опять метелит, пока не перестаешь обращать внимание, перебегая мелким зайцем через дорогу. С ноутбуком везде дом, где крыша и нет людей. Если его куда-то приглашали, он отвечал, что нужна спутница, которая бы все устроила. Говори, и люди привыкнут, что надо делать, как ты говоришь.

Что надеть. Как выглядишь в костюме. Рубашка, галстук, прическа. Не слишком много внимания к себе. Улыбка, рукопожатие, хорошее настроение.

Заранее думаешь, как бы не пропустить развилку судьбы, но никакой развилки нет. Едешь домой, вспоминая удачные шутки, знакомые лица, угощение, музыку и разговоры. Взбодрился, отвлекся, уже хорошо. Развилки не было. Выйти отсюда невозможно.

Гнилой зуб подпирается гноем. Все время чувствуешь себя нездоровым. Голова плывет, сердце бьется, соображаешь с трудом. Так и надо жить, - в мозг контуженным. Потом потрешься о людей, и в противоречие им опять ненавидишь. Столько узнал о них, что больно глядеть. Всегда подозревал это, а теперь узнал. Ночью лучше: чистый, беспримесный бред, от которого просыпаешься по десять раз за ночь, многократно выспавшись, Чище наркотика, тем более что запретили продажу антибиотиков без рецепта, - и наслаждаешься бредом, который всегда с тобой.

Сквозь мутную гнойную картинку надо разглядеть магический кристалл. Все остальное забыть быстрее, чем оно зарастет шерстью и развоняет серой. Если не забыть немедленно, не разглядев, то тебя выжрет изнутри. А так – в путь. В бреду путешествуешь налегке.

К весне все уже должно быть готово. При безвыходности – взорваться. В обычных ситуациях держаться на взводе. Дети, катящиеся на санках с горы, особенно хороши на фоне вертухаев на вышке и параши в углу барака на сто персон. Старый профессор-зек, лежавший на соседних нарах, умирая, сказал ему, что, оказывается, Прометей был проклят не только за то, что дал людям огонь и лишил их знания о времени смерти. Он еще лишил хороших людей способности бесконтактного уничтожения плохих. Было такое умение. Оно и осталось глубоко под спудом.

Сначала закопали профессора на лагерном кладбище на склоне сопки, предварительно проткнув штыком, чтобы не притворялся. Потом закопали и его самого, доходягу. «Схвати его за слово, это еще больней, чем за яйца, - бормотал профессор, уже впадая в бред, - там игла, а то, что яйцо в утке, а утка в зайце, это так, для отвода глаз. Схвати, схвати человека за слово, не обращай внимание на него самого, хватай же!»

«Да, совсем забыл, - писал Тимофей, - нам надо срочно встретиться и что-то придумать, чтобы философ Борис Парамонов и иже с ним не считали меня латентным гомосексуалистом, как какого-нибудь Гоголя и Платонова. Я и вправду люблю женщин больше, чем людей и животных. Но у меня нет времени на общение с ними. Шизофрения позитивна, когда искра проскакивает между обоими сторонами одной мысли. Из-за давно немытых окон приходится писать в поэтических полутонах, но вы поймете. В Тель-Авиве я видел гору книг на иврите, выброшенных в мусор. Было похоже на завязку детектива о случайно найденной книге сакральных тайн. Я взял пять огромных томов еврейской энциклопедии. В интернете они открываются множеством отдельных окон, - ни скачать, ни автоматически перевести: наследие многослойных комментариев, когда исходный текст год от года наращивает свой ствол, и некоторым уже не одна тысяча лет. Они не только справа налево, но годовыми, - вековыми, тысячелетними - кольцами. Поэтому ты можешь разгадать детективную тайну на своем уровне. А на следующем, - не говоря о первоначальном или конечном, божественном, - она окажется шуткой ангела, отпадшего от выкрутас его босса. Как раскрыть преступный заговор того, кому снятся иероглифы и аббревиатуры снов, как Кюхельбекеру в тюрьме, но с обратным посылом, - чтобы больше влезло и мог играть сразу на десятках регистров истории. Высоко сидят, далеко глядят сионские мудрецы, шахматисты, психоаналитики, перманентные революционеры и сочинители обетования! Как выразился классик, есть вещи очевидные, как х.. под штанами. Отсюда и необходимость разгадки, и слабость ума. От умного я засыпаю, как вполне нормальный человек. Но, проснувшись, даю обратную реакцию злобного упорства: найду и доканаю.

Боднуло в затылок. Я побежал, матерясь. Не быть самочувствием. ДНК – это цепочки людей, окружающих со всех сторон. Кормой кармы уперся в илистый брег. Рванул бегом на свободу. Смерть так смерть. И в смерти люди живут. Погода распальцовывает желудок продолжением банкета. С таким контингентом сюжета не сваришь. Дальше в космос, - глубже раскопки. Был в Новгороде, разрешили копать зимой, - пока сугробы раскопаешь, как раз весна. Бог спит, служба в монастыре идет. Ау, люди! Покатили на Диогена бочку, пожгли днем с огнем, бомжам развлечение, не учи меченых.

Я тебе еще не надоел? Вижу, надоел. Просматриваешь через силу. Дойдя до предела, делаю пол-оборота назад, чтобы лучше работало, как советовал Джиллет, изобретатель бритвы. Взрывается только очищенный разум с живой каплей spiritus. Сижу, очищаю. Чем дальше, тем тошнее. Вы правильно считаете, что я спятил, и все это одни слова. Соучастие вам не светит, даже если потом поднимут всю переписку. Мой врач посоветовал довести до конца хоть одно дело. Я оказался на вручении государственных премий в Георгиевском зале. Там были все «лучшие люди страны». Рядом со мной уселся мэр Москвы. Через ряд сидел президент сельскохозяйственной академии. Мэр был известный пчеловодом. Ему в голову, видно, пришла идея поделиться с президентом ВАСХНИЛа своим новым ульем. Он наклонился ко мне и спросил, не помню ли я имя-отчество этого президента. Нет, не помню. На всякий случай, обернувшись к своему главреду, сидевшему сзади с коллегой из «Известий», спросил, не знают ли они. Нет, увы, не знают.

Потом гул затих. Из больших кремлевских дверей вышел властный карлик. Подошел к микрофону. Началась церемония. Минут через пять, когда телекамеры утолили первый информационный голод, они повернулись в зал, на публику, и уловили единственное интеллигентное лицо – мое. В этот момент я встал и закричал: «Пошел вон, гебистская крыса! Убирайся в свои подвалы и подворотни! Сгинь, чекистский бес!» Ко мне бежали. Сидевший неподалеку подсадной проводил удушающий прием. Кто-то ахнул. Но потом не будет стыдно на страшном суде.

И вторая картинка встречи крысеныша с прессой в прямом эфире. Тут все было круче. Я встал и сказал: «Пошел в п… крысиный недоносок!» В это время открылись двери и раздались несколько автоматных очередей по охране и самому имениннику. Эфир в трансляции всегда опаздывал, на всякий случай, на несколько минут, но данная акция была согласована со всеми и ее показали к ужасу и восторгу страны и мира полностью. Гамлет с криком «Крыса, крыса!» пронзает подонка. Время, поперхнувшись, начинает идти к финалу трагедии. Но сначала все рады, счастливы, обнимаются на улице, как после убийства Павла Петровича. Бог услышал наши молитвы. Долго ждал, мы почти потеряли надежду. Казалось, эта гнида из подворотни так и будет вечно отравлять своим трупным ядом всю страну и уже весь мир. Но как сразу бросились врассыпную все мировые гниды! Какие обнаружились связи между ними! Сколько замазанных лубянскими деньгами, невероятно.

В общем, ты поняла, зачем я это написал. Следи за новостями. Больше ничего не скажу, чтобы не пригнуть тебя к цугундеру. Перемены это еще и кураж, который ловишь. Дерзновенны наши речи, но на смерть осуждены слишком ранние предтечи слишком медленной весны. Перед службой в церкви особенно тихо и темно. Как в мире перед рассветом. Ну, это я тебе со слов Пастернака говорю».

Голова раскалывалась. Вчера опять перебрал с новостями. Как наркотик. Тычешь кнопками на все языки. Автоматический перевод улавливает смысл текста, но не факта. А факт привлекает внимание нарушением смысла. Это переход к манипуляции, ручному управлению твоей эмоцией.

Сначала выяснить, в какой части мозга находится запал. Там копится взрывчатое вещество антиномий, открытых Кантом. Недаром философию его назвали французской революцией в черепе. Остается провести бикфордов шнур, поджечь и пустить отчаявшегося философа в толпу погуще.

Так выглядит со стороны. А изнутри, если не получится, то весь ум, воля, нервы, чувства – все насмарку. И ты – скотина, которая боится людей, а не солдат, бьющийся против лжи и людоедства.

Он не видит, за что уцепиться. Не за что цепляться. Все сгнило. Есть люди нормальные, но если что, разбегаются, сами еле держатся. И он бежит, когда к нему подходят.

Но совсем худо, когда есть за что цепляться. За веру, за Бога, за помощь людям, обновление мира, молитву, напряжение сил белой магией. О. Павел повязал религией множество народу, а Бог не признал его, отправив в гумус Соловков. Он и был нежным растением, ученым дитятей богини Флоры с ползучим, цепляющимся за голую почву корнем, мыслящая трава. Может, оттуда, снизу Бог ощутительней. В ботанической коллекции Тимофея-полузимника это был отборный экземпляр, предмет элитной классификации.

Сколько же всего он впитал из окружающей почвы, включая дрянь! Федор Васильевич Церевитинов, знакомый, друживший семьями, химик-органик и специалист по свежим продуктам, много мог сказать по поводу анализа ПФ.

Неважно, на что ловить души людей: на позитивное знание, любовь к народу, теорию классовой борьбы, Божью любовь, обогащение или на грабеж чужого, - живи долго, все будет чередоваться, а ты принимать разные стойки.

Человек – дурак, беззащитный перед риторикой и суждениями. Ныне уж и правдоподобность рассудка не нужна. Ври да жри. Дзержинский сегодня это Бог вчера, чекист - поп при всемирной Лубянке. Сказано: образ и подобие. Слушать надо. Поэтому Тимофей собирал факты, стараясь, чтобы без гнева и пристрастия, чтобы порох сухим был.

Познакомился с парнишкой, который фотографировал на Новодевичьем могилы. Тот, конечно, ничего вживую не рассказал, но они познакомились в блогах Живого журнала. За могилы, начиная с 1998 года, работодатель, как он называл некоего человека, платил ему рубль. Один рубль. Для масштаба дорога туда и обратно на метро и автобусе стоила сто рублей. Студенческий проездной давал льготу. Когда к нему подошла женщина, прося помочь, чем может, на лечение смертельного больного ребенка, в кармане у него было 40 копеек, и он постеснялся их подать. Рассказал, что старые большевики, вроде Кагановича с Микояном, лежат ближе к старым стенам кладбища, не на виду, аборигены. Совсем у стены, в начале истории – народовольцы и меньшевики.

Куда делся этот паренек, в какую библиотеку спрятался, куда вообще все подевались? Откуда эта головная боль в отсутствие головы?

Те, кто был на том свете и вернулся, обращал внимание на отсутствие каких бы то ни было существ с различимыми границами. Так, некий спектр, легкий проливень, настроение, букет эмоций, флюид существ, не более того. А здесь, если вдуматься, лица тоже напрокат и даже непонятно зачем. Уже и не вглядываешься. Так, трешься себе об людей и со злости сам становишься человеком. А там, значит, каюк. Ни зла, ни покрышки.

«Зачем вы столько читаете?» - спросила она.

«Чтобы утвердиться в своем отвращении», - ответил он.

Кто скажет, почему смысл в жизни находят именно полудурки. Возможно, им надоедает метаться в поисках уборной и выхода. Они трындят с собой - на невнятном, им легче договориться блеянием междометий. К тому же ты не наладил запуск взрывающихся голов, а, стало быть, лузер и не существуешь.

Жизнь короче, чем хочется, но длиннее, чем нужно, как сказал мудрило.

С композицией у него был швах.

Выбери нужный момент, и пространство со всеми физическими силами само подстроится под концовку. Дымок виньетки. Публика размышляет, что это было. Гриб взрывной волны. Публика пересекает границы этой мерзости, переходя в состояние еще большей, следующей, несусветной.

Говорят, что наша жизнь еще ничего по сравнению с дальнейшим.

Совесть только не выдерживает здесь. Горючая стала, от искры взлетает на воздух.

Он брел снежными Тверскими-Ямскими в гости к старой, еще по газете, знакомой. Все вокруг казалось внове, торжественно, паскудно, как всегда. Сперва набухаешь восторгом новизны, потом опадаешь рвотным рефлексом. Да еще, что надеть, что взять с собой. В чужой дом ведь идешь. Чтобы пойти наверняка, не сбежать с середины, договорились с приятелем, который живет неподалеку и заедет с женой. Приятель должен был сдавать роман издателю, уезжал через день на снятую дачу в Кратово. Тимофей захватил бутылку водки, - зима, согреемся в меру после долгой разлуки и перед еще дольшей. На цветы не хватило сил. И так настроение пульсировало с такт магнитной бури, зафиксированной американской станцией, - проверил перед выходом.

Давняя подруга пригласила его зайти посмотреть новую квартиру, которую она выменяла еще года четыре назад, когда был жив муж. Но Тимофей как раз все эти годы и перестал куда-либо ходить, изобретая то, что станет смыслом, если не всей его жизни, то данной ее главы. В электронном письме она написала, что хватит обижаться на человечество, давай увидимся.

Слова про обиду на человечество его немного задели. По дороге бормотал что-то. В метро уткнулся в свой допотопный «наладонник», просматривая мемуары еврейской коммунистки о Берлине 20-х годов. Оказывается, после первой мировой столица Германии оказалась оккупированной «восточными» евреями Галиции, резко отличавшимися от своих респектабельных западных собратий. Предельные богатство и нищета вышибли искру. Дети галицийцев рванули в немецкую компартию пятой колонной советского коминтерна.

В киоске на углу купил большую коробку кажущихся неподозрительными пирожных. Поглядывал по сторонам. Воздух свободы опьянил профессора Плейшнера, сыграв с ним дурную шутку последних тридцати пяти лет жизни Тимофея.

Поборовшись с домофоном, позвонил на мобильный и ему открыли так. Приятель с женой уже сидел за столом, сказав, что они пришли за десять минут до него, и тут не было ничего, а теперь вот и стол разложили, и тарелки с вилками, и салаты, а вот и селедочка сама плывет, и водка в штофе. Дружество застолья моментально смывает одинокие мысли.

В нынешней газете, где работала подруга, обещали очередные изменения. То ли слить ее с английским изданием, которое было у спонсора, выпуская на двух языках и усилив говорящим о литературе радио. Причем, в редакции об этом ничего не знали, кроме информации с KommersantFM.

Выпили за прекрасную квартиру, до которой наконец-то добрались. Высокий потолок, отличные комнаты, замечательный вид из окна в тихий двор в новослободских глубинах.

- Тебе удобно ходить в новый бассейн, открывшийся при бутырской тюрьме, - заметил приятель, но хозяйка сказала, что ходит в бассейн в доме своей подруги, которая живет за городом, но совсем недалеко отсюда.

Тут же, не отвлекаясь, хотели выпить за хозяйку, но та опередила, подняв рюмку за гостей, которые порадовали ее не только своим приходом, но и прекрасной формой, в которой находятся.

Писатель начал рассказывать, как был в Таиланде. Познакомился с англичанином, лет семидесяти. Настоящим джентльменом, оказавшимся моряком. У них ранняя пенсия, и последние два года он провел, удя рыбу рядом с мостом через реку Квай. Тимофей тут же напел марш полковника Боуги, которые насвистывают военнопленные в фильме 1957 года. О, мост через реку Квай! Что за романтические воспоминания.

Оказывается, Паттаи, где он провел почти месяц, купаясь в бассейне, делая эротический массаж и выезжая на кхмерские острова, возник в ходе вьетнамской войны. Поселок в джунглях стал базой отдыха американских солдат. Провели всю инфраструктуру, построили дома и бордели. Крестьяне выстроились в очередь сдавая за пять долларов дочек в аренду на двадцать лет. Так Паттаи и остались до сих пор мировым борделем. Что не мешает сотням примерных россиян с женами и детьми гулять по набережной. И вообще оказалось, что гораздо дешевле, чем гостиница и путевка, снять там домик на пару месяцев. И он даже нашел человека, который обещал найти такой вариант и ему отписать.

Воспользовавшись паузой, разлив водку по рюмкам, Тимофей предложил помянуть Володю, умершего прошлогодней жарой. Молча, выпили. Гуляя полчаса назад по квартире, он заглянул в его комнату. Сплошные полки с книгами по стенам, узкая кровать посередине. Смертный одр. То, что много читающий человек, любит подсматривать, прячась между книг, никому не приходит в голову. Смерть Гонзаго, или Гамлет меняет позиции, уходя со сцены в партер.

Спросили, как поживает родственник хозяйки, критик Мамзер. Она не ответила, пошла на кухню ставить горячее, а заодно принести еще один штоф водки. Куриные окорочка она тушила в кокосовом молоке, посыпав карри.

- У меня на пляже тетка местная с долотом, которая пробивала кокосы. Холодное кокосовое молоко в жару – то, что надо, - рассказывал писатель. – Обычная торговка.

- Они хоть говорят по-английски?

- Нет, по-английски там говорят только проститутки и сутенеры. А местные даже на местном языке не говорят. Крестьянская страна. Но тетка ко мне привыкла, а потом еще и поняла, что я из Москвы, и дает мне книжку, мол, ваши оставили. То ли Курков, то ли Стволов.

- Наганов-Пистолетов.

- Такого я не то, что не читал. Даже не предполагал, что такое возможно. Открылась совершенно неизвестная сторона жизни.

- До конца дочитал?

- На пляже, конечно. Шел купаться, оставлял тетке, чтобы не украли. Ну так что родственник Мамзер?

Оказалось, что он уже не родственник, а подлец. Сначала влюбился на стороне. Ушел со скандалом. Потом приполз, умоляя, что это была ошибка. Потом обнаружилось, что ошибка втайне тянется. Довел Володину дочку до кошмара. Раньше она входила в комнату, и свет разливался. Сейчас с ней входит несчастье. Володя ничего не говорил, но было видно, как это его убивает. В общем, Мамзер здесь источает желчь. Его пассия в Питере. Когда они воссоединяться, тогда-то все и начнется.

Стали говорить про Витю Е., о котором все сказала в интервью Женя Д. А что можно сказать о Вите, чего раньше не было известно, удивился писатель. Хотя бы то, что без минета он не будет ничего делать, о чем ни попросишь.

- Как же он так подставился на старости лет?

- Подставился это не то слово. Репутация лопнула.

- Время изменилось, а он…

- Ты точно заметил. Время изменилось, а он решил, что, как прежде, он сам расставляет всех по местам. Не ожидал от Жени такого удара.

- Зато всюду ходит с новой женой, всем показывает: вот Катя.

- Нашла, наконец, идеальное место для себя: Лондон. Конечно, была всего пять дней. Да, на книжной ярмарке. Жила у друзей в Кенсингтоне. Это то, что я всегда искала.

- В Париже поразило, насколько за это время, что не была, там почернело. Толпа была смуглая, стала черная. Но негры из Африки, в отличие от арабов, настроены на вхождение в культуру.

- Подождите, мы еще не выпили за замечательных дам. Мы не себя видим, а вас. И думаем, что все в порядке. Держите дальше нас в этом заблуждении.

Водка шла на редкость хорошо. Грибочки, селедочка. Потом окорочка.

- Лимона я до эмиграции его не знал лично. Мне Генрих читал его стихи, он был влюблен в них. Уже был Козлик, все разговоры о нем. «Это я Эдичка» только появился. Или я путаю, это конец 70-х?

- Лучшие воспоминания, когда вся редакция сидела в большой комнате, все вместе. Я шла с полным ощущением, что там делается история. Драйв необыкновенный. А потом – годовщина. С этими устрицами из Парижа, с десятью специальными людьми, которые их открывают.

- Какой год? Конец 92-го?

- Ага. Конец 91-го! В магазинах пусто. Через десять дней отпуск цен.

- А я не купила мейсенский фарфор. Толя решил, что мы на эти полторы тысячи будем жить во время голода три месяца. Огромный сервиз из запасов, что передали за воссоединение Германии. Как я плакала! А через неделю все деньги сгорели.

- И тут эти его черви полезли: устрицы в голодном городе. Чтобы потом на Ильинке показывать мне на летучке свои золотые запонки.

- Это уже Абрамыч платил?

- Никакого Абрамыча, газету делали на интеллигентские деньги, которые сгорели через десять дней. Но все почувствовали, что устрицы это конец. Он вызвал Мишку, показывает, вот джинса. Мишка полез в бутылку: это мои друзья, я буду их рекламировать, чем смогу. А это уже был Гусь. Виталий говорит, рекламируйте, но в другом месте. И Мишка стал переманивать всех из редакции по одному.

- Я хочу, во-первых, за твою новую книгу. Во-вторых, за отличную форму, с которой ты приехал из Таиланда.

- В бассейне три раза в день, шутка ли.

- Мы поедем втроем с собакой в Брайтон. Он там тоже будет купаться. Когда нас в первый раз послали от «Прогресса» на полгода, это было какое-то чудо.

- Катя и Леня до сих пор вспоминают, в какое бешенство привела всех моя книга. Ее распространили внутри редакции, чтобы все могли распознать лазутчика, если он еще раз проникнет в их ряды.

- Караган говорит: сделай забор в свой рост, будем разговаривать как соседи по даче. Он сделал – в два роста! Из цельного продольного бруса!

- Не может быть.

- Я хочу предложить тост за нашего друга. Все эти разговоры про голову это чистый Дон Кихот.

- Он говорил мне, что замечательно живет на две семьи. В Москве у площади трех вокзалов, а в Питере дом у московского вокзала. Вышел из одного дома, вошел в другой. Сейчас на Сапсане вообще часов за пять.

- А кто-то видел, как он ее ударил? Олег Х. сказал, что был рядом все время, но как раз в ту минуту вышел из комнаты.

- Все, кто рассказывал, почему-то именно в ту минуту вышли из комнаты.

Купаешься в полусловах, намеках, ты сам разлит дружеской атмосферой, плывешь душой. Все мы вышли из советской кухни, а вернулись в столовую отремонтированной квартиры. На это ушла жизнь, разговор не прерывается ни на секунду. Разве когда выйдешь в туалет, взглянешь на себя в зеркало, вымоешь руки и, как всегда, гадаешь, которым из полотенец вытереть их. Ел и пил непрерывно, но не напился и не переел, вот что значит опыт. Ну да, много воды пьешь. Потом еще чай с пирожными. Нет, торта из мороженого не будем, мало ли что там с сахаром, да и вкуснейших пирожков нахватались под закуску. Ох, как хорошо.

Изучать надо пустоту. То, к чему привык.

- А загорела тоже в Кенсингтоне?

- Нет, уже потом, на Мальте и в Турине.

- Самое время с нами в Кратово. Наверное, знаешь Н. М., переводчицу К.? Очень примечательная дама. В 85 лет ездила недавно одна в Словакию. Так вот это ее дача. Вернее, ее покойной дочери, внука, который в Германии. Но она сдает. И, чем ехать в Переделкино, где одни летчики между полетами и няньки богатых с детьми, лучше за те же деньги побыть там месяц, закончить роман.

- Где-то на пересадке во Франкфурте я увидел на перроне глубокую старуху в окружении десятка огромных чемоданов. И подивился, как же путешествуют европейские женщины. Потом оказалось, что это вдова физика В. Чей отец был адвокатом, и его биография описана в романе «Сестры». Так что закваска у них та еще.

- Мне, кстати, тоже показывали нашу родословную. Там очень странные переплетения. Папины предки. Перед ним священники. До этого военные. После священников снова военные.

- Сергей Н. выпустил книгу, где все рассказывают о своих отцах.

- Ленка была редактором. Говорит, хорошая.

- Страшная. Кого ни возьми, гадюшник, если знать, где это происходит. И что такое парторг советского посольства, как у Д. Или дедушка польско-еврейский коммунист, первый директор ТАСС, как у другой Д.

- Между прочим, полез в интернет узнать биографию таких дипломатов, - все блокирует Касперский.

- После того, как у него украли сына, оказалось, что он окончил школу КГБ.

- Был такой писатель Улитин, который сидел в кафе в Камергерском и записывал разговоры, делая из них книги. Когда в 62-м году КГБ изъяло все его записные книжки с текстами, он не протестовал, сделав вид, что ничего не случилось. Казалось, было бы проще микрофон поставить. Но ведь в куче непонятно, кто что говорил. А тут и уточнить можно, ничего страшного.

- Давайте выпьем наконец за прекрасных девушек. Ну и что, еще выпьем. Будьте здоровы. Вам очень к лицу, когда вы устаете на работе. Удивительно, но факт. А вот нам почему-то не к лицу.

- Пишите свои романы, сочиняйте теории. Мы вас накормим. У меня студенты в первом гуманитарном. Иду, вижу на кабинете надпись «Виктория Ш.»

- Кстати, Вика написала про Сережу Ч. Помнишь, ты рассказывал, как видел его с кем-то в «Ивушке» на Калининском. Описала все слухи, как пропал, сдавая кавказцам квартиру в начале 90-х, что выглядел бомжом, учил непоступивших абитуриенток литературе, предоставляя их богатым дядькам, был неотразим, заговаривал женский пол стихами насмерть.

- Покажешь потом?

- У Иван Иваныча в Часкоре.

- Я дружил с его папой. Гуляли по двору с собаками, когда тот был совсем маленький. Мы жили в одном доме профессоров университета. Однажды мой папа говорит Я-ну, что сын учится на физическом, но мучается, пишет целыми днями, хочет быть литератором. Может, к вам перевестись? Тот: какие проблемы, конечно. А тогда, как в западных университетах, можно было запросто перейти с одного факультета на другой. Я прихожу к нему. Тот: заполняйте анкету, какие предметы надо досдавать, вставайте к нам на комсомольский учет. Я говорю: а я не комсомолец. – Как!? Человек просто переменился в лице, куда-то тут же убежал, я его больше не видел. Он не мог представить даже, что такое возможно.

- Да меня волнуется, что он знакомится с девушками, а потом они выходят замуж за его приятелей. Один такой случай, другой, третий. А ему 26 лет, и его это совершенно не волнует. Я говорю, иди хоть преподавай. Нет, сначала я должен набрать основу. Все время в работе, - одна, другая, переводит, пишет. Но это счастье, что он живет отдельно, потому что, когда я к нему приезжаю, через час начинается обоюдный ор.

- Это уже шизофрейд.

- Не говори… Почему никто не ест курицу?

- Он женился на секретарше редакции, которая одна понимала его почерк. Когда у него родился ребенок от другой секретарши, она стала появляться в редакции каждый день и отжала вторую раз и навсегда. И знаешь, откуда она была? Из деревни в Фили-Мазилово.

- Известный район. Между прочим, твоего дедушку забрали оттуда.

- Ну, не совсем. Там в Немчиновке были дачи американского посольства.

- А что он в них делал?

- Был американским гражданином с просроченным паспортом. А посол, которого Булгаков изобразил на балу у сатаны, отказался его возобновить. Новая установка была на дружбу со Сталиным.

- Кстати, что с Марьей Васильевной?

- Два дня назад я думала, что совсем ужасно, а сейчас вроде не совсем.

- Что с ней, а то все говорят разное.

- Ей никак не могли поставить диагноз с ее ногой. Наконец, что-то нашли в позвоночники. Положили на операцию. Французы вкололи анестезию и ушли. Дальше непонятно что. То ли она обиделась и решила уйти со стола. То ли была уже не в себе. В общем, когда пришли, она лежала на полу с пробитой головой. Сейчас вроде стабилизировалось. Сильнейшее сотрясение.

- А операцию?

- Да какая уже операция, о чем ты говоришь.

Он плыл в этом говорении, как в физиологическом растворе слов, как рыба в воде, насыщенной пузырьками кислорода. От торта-мороженого отказались. Не афишируя, впрочем, уровня сахара в крови, упирая на то, что наелись пирожков и рулета с маком. Самочувствие прекраснее, будучи управляемым в ручном режиме. Так, расслабленно-подтянутыми выплыли на улицу, где легкий морозец сбил пыль с ушей, облек здравыми ценностями. Расцеловался с друзьями, которые остались брать машину, чтобы выехать переулками в рощу за врубелевской клиникой. А Тимофей пошел к метро по прямой.

Выпив, глядишь вокруг без боязни. Светящееся в ночи кафе «Занзи-бар» с круглосуточным wi-fi в недрах. Огромная афиша на заборе о гастролях Ринго Старра. Разноцветная подсветка домов. Все радует и будоражит. Если организму чего не хватает в отечестве для полного счастья, так это доли алкоголя в крови, которую тогда замещаешь печальными мыслями. А так родина и Москва более чем прекрасна. Жаль, что в слова уже не вмещается.

Тимофей, видно, давно не пил, потому что выпитая водка никак на него не действовала, кроме покоя и удовольствия. А на эскалаторе вовсе протрезвел, увидев, как навстречу поднимается человек с заостренным, не видящим ничего взглядом, скользнувшим по нему. Товарищ тоже готов взорваться своей головой. Ты не одинок. Кругом тебя одинокие партизаны войны.

Когда-то прочитал, как началась февральская революция в России, снос царизма. Да, был небольшой сбой в поставках хлеба, возникли «хвосты», как тогда назывались очереди, в лавках. Но всем хватало, в столице запас муки для населения был огромный, уже пошли поезда с провизией.

За пять дней до часа Х, о котором не подозревали ни царь, ни Ленин, собиравшийся уже на революционную пенсию, в Питере обнаружилось несанкционированное хождение населения. По тротуарам, иногда выходя на проезжую часть, ходили группы людей, в основном, дамы, бабы, учащаяся молодежь, заунывно и как бы про себя причитая: «хлеба, хлеба», что входило в противоречие с их веселыми заговорщицкими выражениями лиц. Погода была солнечная, морозная, способствующая гуляниям.

Заводы при этом работали нормально. Пролетарии находились на рабочих местах, по улицам не слонялись. Через пару дней «дамских хождений» их сменили толпы «подонков, интеллигентной студенческой молодежи, среди которых было много еврейских лиц», записывал в дневник градоначальник, чей рабочий день начинался с объезда улиц. И никаких тебе «твиттерных технологий» арабских революций сто лет спустя. Был царизм, нет царизма.

Революции, как было сказано, способствовала прекрасная погода: дома не сиделось, хотелось гулять по необыкновенному граду Петра, отражающему в реках и каналах свое запредельное будущее. Кто бы вгляделся, да лед закрыл зеркальную воду. Снежок хрустит. Солдаты на третий день стали стрелять в толпу. Все разбежались. Ночью стрелявшим пришло в голову перебить своих офицеров. Если ружье не висит на стене, то оно стреляет в стреляющего, и до пятого акта так далеко, что все разбегаются и со сцены, и из зала.

Применение церебральной взрывотехники - шаг в сторону вменяемости. В агрессивной толпе тоже имеешь право на приватное поведение.

Тем временем, напомнив о себе, Тимофей получил совершенно ненужное предложение написать рецензию на замечательную книгу общих знакомых, - о своих отцах. С той точки, на которой он стоял, он давно уже не вмещался в предлагаемый формат нынешних СМИ. Поэтому писал о себе, не о других, до которых ему нет дела.

III.

А был ли папа…

Закопать и ностальгировать.

Я все жду, когда будет так. Иду по улице. Навстречу человек. Своим компьютером (айфоном, айпадом, неважно, поисковой системой) улавливаю его IP (internet protocol). Тут же получаю информацию. Имя, материальное состояние, участие в криминале, биография, происхождение, генотип, родословная. Сколько в роду чекистов, палачей, профессоров, людоедов, жертв, алкоголиков, безвестных людей, пешек, валетов, пуделей, функционеров режима. Какой этнос и культурные ценности. То есть надо ли общаться или лучше обойти стороной. Наверняка лучше обойти. Убитые в ХХ веке в России оставили намного меньше потомства, чем убийцы. Среди кого мы живем? Кто эти мы сами?

В советское время наши родители не особо распространялись о своих родителях и родственных корнях. Какую семью ни возьми, где ни копни, обязательно наткнешься на скелет, массовое захоронение, на какую-то тайну, братскую могилу.

Нынешние разорванные связи между людьми, руины гражданского общества начинаются издалека. Отмерим пальцами хотя бы сто лет. Упремся в 1917-й, в 1914-й. Конец истории ждет в начале. Вглядеться страшно, понять невозможно.

В последний день замечательного фестиваля «Черешневый лес» в Москве прошла презентация книги «Всё о моем отце» (М.: Астрель, 2011, 624 стр.), в выпуске которой соединился лучший журнал, лучшее издательство, лучший фестиваль искусств.

Нынешнее возвращение к семейным ценностям – социально значимо, коммерчески успешно, духовно возвышенно. Помню, как один из важных имяреков, назовем его В.Я., стоящий у истока подобных проектов, выразился в день памяти жертв тоталитаризма в том духе, что мы собой примиряем всех, кто стоит за нами.

Но интернет стучит в ворота, как у Шекспира в «Макбете». Кто-то тут же в комментариях припомнил, что дедушка В.Я., убитый в 37-м, был выдающимся палачом Одесской ЧК в начале 20-х. Искупая классовую вину белого офицера, он приговорил к смерти собственного отца-священника. После чего мать его покончила с собой.

Презентация книги в последний день весны плавно перешла – уже 32 мая - в закрытие фестиваля вручением премии Олега Янковского. Его барон Мюнхгаузен предпочитал решать важные семейные проблемы именно в этот, резервный день года. Когда же и превращать собственную жизнь в миф.

Составитель книги «Всё о моем отце» Сергей Николаевич задает в предисловии ностальгический лейтмотив: «…любой отец, даже самый домашний и семейный, - в памяти своих детей остается … одиноким странником. Он постоянно куда-то уходит и не всегда возвращается. От него пахнет дымом чужих костров и неизвестных сражений. Отец – это всегда тайна, манящая опасность, несбыточная даль, бесконечные расстояния, скупые письма, мамины слезы и радостный крик, доносящийся и сегодня сквозь толщу лет: “Папа приехал!”»

Есть чувственное восприятие жизни, - нежное, жуткое, неразборчивое. Все в мифах, страхах, перевирании. И есть логика жизни, - то, что на самом деле. В сухом остатке поисковой системы. И вот это настолько страшно, что лучше не соваться, а жить себе 32-го числа, радуясь празднику жизни. Но рано или поздно выходишь на улицу, или приходишь домой, или…

Читать такие книги, где многое говорится, говорится, да никак не выговорится, надо с Google’м в кармане… Вот замечательная актриса И.Д. А-а, папа ее – парторг в посольстве! Так, может, и сама И.Д. вышла замуж за англичанина по заданию? Ага, бабушка писателя С.Ш.- первая жена Фадеева. Так-так, дедушка знаменитой редакторши А.Д. возглавлял одну из компартий, а потом был первым директором ТАСС? И репрессии не помешали ее папе учиться и стать знаменитым хирургом. А ей самой перед редакторством отправиться в Де Бирс. А вот иные фамилии оберегает вирус Касперского, тоже о чем-то говорит.

Но в социологическом остатке те же разводы, тайны, психические травмы, жуткий каток истории.

А то, что нежность детей к отцам не скрыть, так никто и не хочет скрывать. Наоборот, почему бы не спрятаться за нежностью. Страх за ребенка, вина перед отцом, - вроде бы запретные темы для джентльмена. Особенно на фоне обезьяньего питомника в телевизоре. Ну, хорошо, давайте почесывать интимное место перед всеми. Что ни говорите, а приятно, поучительно, почти духовно. Такое вроде интимное местечко, а у всех есть. Чесать под «Оду к радости»: обнимитесь, миллионы, слейтесь в радости одной. Тем интереснее чтение. Будто подглядываешь в чужую масонскую книгу, которую сам втайне пишешь сны напролет.

Нечистая совесть любит поплакать над собой. Эмоциональная расхлябанность глядит ныне в космонавты. Но деликатнее те, кто без затей рассказывают, каким папа был хорошим специалистом: актером, врачом, тренером, слесарем, режиссером, энкаведешником, диссидентом. Даже парочка пап-инопланетян затесалась.

Что там в пыли архетипов? Желание знать об отце подробнее. Но желание купировано библейской историей пытливого Хама. Отец беззащитен перед своим ребенком, не хрен и смотреть, прокляну!

Что лучше, - помнить об отце то, чего хочешь, чтобы помнили о тебе? Или нежностью слез и соплей смазывать общую картинку акварельными тонами?

Наше время больших ненаследственных денег спит и видит стабильность. Грезит легализацией доходов. Обустройством интерьеров. Приватной крепостью с высоким забором. А нежность памяти как электрический ток, пущенный по колючке: дальше не пущу! Отсюда глянец истории, - чтобы, отсвечивая, меньше было видно. Кому нужна обратная сторона комфортного гламура отдыхающих на лоне цивилизации людоедов? Отцы закопаны, гуляй, ностальгируй, перевыдумывай жизнь в духе конвертируемого ныне курса семейственного контента. Так любовь репрессирует прошлое не хуже ненависти.

Не забудем, что книгу об ушедших отцах пишут отцы сегодняшние. Демонстрируя любовь к вечным ценностям. А это еще подсознательный жест в адрес своих детей: новые Павлики Морозовы будут закопаны в дальнем углу загородного участка. По диагонали от домика охраны через теплицы, корт, манеж для выездки, у забора. Если со спутника, то вон, видите светлое пятно на выписанном из Китая 300-летнем английском газоне для игры в гольф?

Интересно, когда они почувствуют или сообразят, что их дети напишут о них - то же теми же словами. Как о мертвых, о которых как о мертвых. Или те, кто пишет о мертвых отцах, сами уже - в гробах повапленных, импортных, с мигалкой для езды в рай по встречной?

Воскрешение отцов, о котором мечтал утопист Николай Федоров, сулит много сюрпризов. Самое смешное, что воскрешение на пороге. Поисковая система идет вглубь внешней информации. Вдруг стало видно далеко во все концы света. А еще есть внутренняя, интимная информация, которую мы носим в себе, во вполне материальных и читаемых генах. Вот они, отцы, - на виду. Каждый грех, каждое зло, каждое убийство, жульничество, воровство, стукачество, подонство и компромисс, - всё там. И это знание, от которого всем хватит печали. Мы еще обзавидуемся обезьянам, которые не пошли с нами другим путем, не стали говорить по-человечьи, чтобы не заставили их работать.

Хорошие отцы не обидятся, скажут: «Он прав, время-то изменилось, мели, емеля». Сегодня дети предъявляют счет родителям. Счет самим детям предъявлен от века Адамом Боговичем.

Из книги узнаешь много нового о знакомых людях. Швыряет то в восторг, то в ужас. Все более явно, что человек – это его родословная. Как бы он ее ни скрывал, ни передергивал, или даже ни выставлял на всеобщее обозрение, помня, что прячут на самом видном месте. Биография – это возмездие, как сказал бы поэт.

Впрочем, все, что написано выше, надо считать недействительным. Ну его, этот когнитивный диссонанс! Книга хорошая, умиляет, свое предварительное мнение о ней я изменил по ходу чтения. И подытоживающее мнение о ней я поменял, тем более что книга кончилась, надо возвращаться к жизни, а перед хорошей книгой ты гол и беззащитен. И то, что папаши сказали: «Мир ловил меня, но не поймал», - это сильно. Вечная слава героям. Молча уперлись в торчащую двусмысленность слов «мужское достоинство».

Здесь жить нельзя. Как скажет знакомый заместитель главного редактора В.Я.: «Так и не живи. Чего ты нам-то плешь ешь?» Человек попадает в мейнстрим времени, оказываясь лишь отчасти вменяемой, - морально, юридически, интеллектуально – функцией нечеловеческого. А в жестокие пространства и времена, - и вовсе невменяемым нечеловеком. Ему память, - охота за тенью.

Вон они уже все за красной чертой. Что значит - «прощайте»?

Как точно написал один из отцов, преследуемых этой книгой, едва ли не самый одиозный, оголтелый поп А.Ш.: «Никто не спрячет, что он есть, / никто не спрячет, / что нет его. / И в эту честь / ребенок плачет».

В общем, об этой охоте за несуществующим вся книга. Как и все остальные - и люди, и книги.

IV.

Он чувствовал, что о близких пристально не надо думать, чтобы им не повредить. А до чужих дела нет. Кроме некоторых, особо отличившихся. Но до автора стихов вверху, который в 14 лет сказал портрету Сталина «Чтоб ты сдох!», а тиран возьми и помри, Тимофею, видно, далеко. Хотя попробует.

Время засасывает, надо быть налегке, недоедать. А отбежишь к людям, те засосут хуже болота, и не выберешься. Разбросал веером ералаш идей и книг, по которым гатью хочешь выйти из топи. Раввин сказал, кто после Гитлера верит в Бога, тот богохульствует.

Голова, как говорил Гамлет, безумствует лишь при северо-западном ветре, вырабатывая электрический ток на крыше. Пробиваешься сквозь огромные пласты слов, достигая до того самого опустошителя тела. Он хорошо помнил, куда шел, но все чаще забывал, зачем. Даже неудобно перед людьми.

Казалось бы, они должны понять, ведь сами люди. Но на людях все хотят скрыть происхождение. И остаешься один, некому сказать слова, не поймут.

Отправив статью и получив ожидаемый отрицательный ответ по поводу напечатания ее, Тимофей сидел перед ноутбуком, читая с экрана «В темных религиозных лучах» Розанова, когда на улице прямо перед окном раздался сильный крик и что-то обрушилось на землю с неестественным звуком. «Мама, он упал. Мама…» - услышал во дворе детский голос. Тимофей выбежал на балкон и, наклонившись, увидел на газоне лежащее тело юноши в джинсах, без майки, босиком.

Что-то жуткое. Нереальное. «Мама, ты где. Мама…» - ребенок стоял на детской площадке. Наступила тишина. Кто-то закричал, что надо звонить. Через несколько бесконечных минут, когда ничего не происходило, из подъезда вышла женщина, накрыв лежащего простыней. Сказала, что живет на 10-м этаже, а он пролетел сверху. Потом вышла, возможно, худенькая мама. Ничего не поймешь. Тишина. Приехала труповозка. Приехали три машины с милицией. Стали смотреть вверх. Начали снимать показания свидетелей. Писать протокол. Через час приехали криминалисты. Блондинка, надевшая белые перчатки и снявшая простыню с мальчика. Фотограф.

Обрыв мысли.

Снова он прокручивал этот крик. Так кричат ночью, отрываясь, ребята на улице. Только это громче. И тяжелый удар. Будто шкаф рухнул или машины ударились. Пробивая привычное насквозь.

И этот взгляд вниз, как всю жизнь боишься увидеть в страшном сне. Но он на самом деле лежит.

Началось.

Тимофей пошел в туалет. Не помнил, чтобы столько ел, сколько из него вышло. И еще хотелось. Чтобы все вышло. Живот крутило.

Это его касается. Знак.

Началось зимой, сейчас летом продолжилось, а кончится зимой.

Вспомнил Данте. Умершие рыдают и клянут Бога. Но, лишь сядут в лодку Харона, мучительно хотят ада, который их ждет.

О, сладостное напряжение всех последних сил.

Люди – гиены, волхвующие над могилами, сказал Ницше.

Время каннибалов снесло слабую башку. Уперся темечком, противостоя. Спасибо людям, что укрепляют его от противного. Бог нахлобучил нам лоб на уши, чтобы ни до чего не додумались.

Не спим, не бодрствуем, дремлем. Разваренные макаронами, сидящие век на собраниях, пребывающие расслабленно на службе, спящие в метро, стоящие в пробках.

Он пришпорил себя в лоб и в затылок.

Существуешь ли? Есть ли Бог? – Еще нет.

Лишь двигаясь назад во времени, исправляя упущенное, обретаешь себя сейчас. Настоящее будет, если переиграешь прошлое. Все заново. Вариант не годится, в мусор.

И круговая порука хоть кое-как, но живых против по-всякому мертвых. В печать не пробьешься, не надейся. Пиши в ладонь, как онанист, до мозолей. Сам знаешь, что умнеть в одиночку не получится, но выхода нет, придется взрываться общим уроком и медитацией на будущее. От отчаянья ведь тоже умнеешь впрок, сказано в конце учебника, где ответы. Главное, рассовать душу в патронташ, ничего не перепутав. Все впрок, все вертится, идет в дело.

Когда-то Тимофей работал в редакции с ныне знаменитым писателем, у которого все умственное дерьмо тут же идет наружу, пускаясь в дело в виде то остроумных, то не очень текстов. Говорят, знаменитый психолог так его загипнотизировал. А у него происходит задержка этого говна в голове, и оно постепенно перерабатывается во взрывчатую и убойную смесь, хотя и той же консистенции, но в смертельной для окружающих дозе. Шутить не следует.

Если часто будешь набирать в поисковой системе слово «взрывотехника», то наверняка попадешь на учет специальным людям. А то, что есть заклятья, - обычные слова в необычном порядке, им пока еще невдомек. И сокращение ПФ еще не входит в сферу их слежки.

То есть обычный, механический путь мелких магов и шулеров Тимофея не вдохновлял. Он торкался в глубокий бэкграунд. Наводил мосты к высшей силе, да еще спрашивал у той документы, доброкачественна ли она.

И сам – взрываться скоро, а он пописывает очередную главку биографии ПФ. И не про имяславие, как можно подумать, а о временах обучения в МДА в Сергиевом Посаде.

Человек существо многодверчатое. Из-под длани разбегается пуще таракана.

Он давно не отвечал ей ни на письма, ни на звонки. Ощущение тошноты, когда о ней думал, не могло обманывать. Что-то там не то.

Тимофей уже не поражался своей тупости, неумению, отсутствию того дополнительного измерения, которое есть у гения. Нет, так еще наберет, пока живой. Силу в себе чувствовал. И, хоть она ни к чему до сих пор не привела, так, может, прорвется в последний момент.

Разное он перебирал в своих записях. Вот «заговор на подход к лютому начальству», вроде, сгодится. В виде гарнира. Смотреть, не отводя, в глаза. На придурке гаишнике потренироваться. «И буди у меня, раба Божьего, сына негожьего, сердце лютого зверя, гортань львиная, челюсть волка рыскучего, а у начальника поганого, супостата драного, гаишника еваного, брюхо матерно, сердце заячье, уши тетеревиные, очи мертвяка, язык повешенного ветряка; и не могли бы отворяться уста его, ни очи возмущаться, ни сердце браниться, ни рука на меня подниматься…»

Главное, оказывается, без мата обойтись. Сильнее, как ни странно, будет.

Со школы память на стихи у Тимофея была хорошая. В молодости всего Мандельштама с Пастернаком по полным собраниям сочинений шпарил. А теперь заговоры так на язык ложились, что с него гастритный налет сошел в первый раз в жизни. Странное чувство, - идешь, а все тебе поддается. Как бы подвоха не было. Бесяры любят на подхвате жопу драить, когда не ждешь.

Интернет чем хорош. За пять минут находишь в новостях столько бессмысленной дряни, творимой властью, что волосы на голове начинают шевелиться. Это, стало быть, из мозга поддувает. А ты сверни вентиляцию, удержи в себе когнитивный диссонанс. Так смесь и приготовится.

Конечно, его куцая связь с вышними силами, которые взорвут небольшой сегмент космоса, не такая новость, чтобы о ней долго говорить. Другое дело, что это знак общего настроения, часть колебания, в которое приходит земля и тощее человечество, и тут уж его запал будет кстати.

Человека нельзя насиловать, - вот что. Есть такие нежные, что разнесут в клочья и насильника, и много еще чего вокруг. Человек это должно звучать страшно.

Тимофей карающий курил в темном углу сцены, прислушиваясь к боли в сердце. Нормально. Стоячих убить проще, чем ползающих. Зато угол обзора больше, умному достаточно.

Деньги – мера проклятости, связывающая человека с другими людьми. Квант противостоит волне, хоть бы она окатывала с головы до ног. Умело накапливаемая энергия, правильно направленная, может все разнести.

Верховный суд России вовремя дал разъяснение, что за призыв к теракту надо наказывать как за осуществленный теракт. Круговая система охватывает сплошь. Зато, попадая в щель системы, можешь оказаться в любом месте. Тут фактор полной неопределенности.

Скажи председателю суда: «Взорвись!» - и если вера твоя велика, то он взорвется. Как сказала женщина, входившая в толпе евреев в газовую камеру: «Неужели сейчас не произойдет чуда!?»

ПФ предполагал наличие чуда, доказывая его математически и физически, вытягивая жилы из святого Духа, но стал свидетелем обрушения страны и себя в концлагерную преисподнюю и все же не восстал против ада, а, стало быть, его приял.

И вот сейчас, рассуждал Тимофей, все готово. Бог идет издалека, поэтому запаздывает. Но приходит вовремя, и горе тому, кто проспал. Что же, еxorcise te, immundissime spiritus.

Забавно, она писала ему с разных адресов то под никами, то анонимно. Рассуждая о Леонардо по поводу когда-то написанной им статьи или о Долли Фикельмон, подсовывая фрагменты ее дневника 1829-1837 годов. Влезали на чужие сайты, выдавая себя за их авторов и делая какие-то уточнения в его старых писаниях, с трудом вспоминая которые он ощущал холод в темени и висках. Он тоже что-то отвечал ей любезное, делая вид, что не узнал.

Как известно, никаких бесов нет, есть пользователи интернета.

А подготавливаемый им взрыв – иная форма стоицизма, выбирающего поучительную смерть в непреодолимых обстоятельствах. В принципе, все люди хорошие. Но их надо брать при исполнении обязанностей подонков. Чтобы неповадно было идти в палачи и лагерное начальство.

Генетически испражняемое слабоумие распространяется в бесконечной российской округе. Некуда деться. Зимой торфяники в Шатуре заливают водой. Летом они начинают гореть вместе с сухостоем, наполняя столицу угарным дымом. Горит Сибирь и Заволжье, Урал и средняя полоса. У кого нет украденного миллиарда, тот не человек, поскольку не может удрать с семьей в Лондон и в Испанию на постоянное место жрачки. Надо же где-то учить детей хорошим манерам, искусствам, языкам и универсальному, как служба начальником, менеджменту. Пристрелили одного, другого, сотого и тысячного. Кладбища растут мраморными памятниками быстрее элитного жилья, в которое вкладываются несметные деньги. Жирует чекистское воронье. Повернули денежные потоки для мировой власти совка, - скоро денег совсем не будет, как при первоначальном коммунизме их дедушек. К чему приложат створожившиеся слабоумием свои животные морды, то исчезает. Одна, другая, третья, сто третья пластическая операция, - в лицах дырки и кривизна: из умственного говна мордашку не слепишь. Брезгливые люди сморщиваются быстрее.

Множество карликов выбегает разом из чекистских кабинетов во слепящую тьму.

С утра Тимофей блюет без перерыва. Блёв Толстой. Блев Сергеевич Пушкин, - читает стихи, как брат, и вообще похож, только красивей. Скучно ничего не уметь, кроме власти над такими же, как сам, недоумками.

Сначала тренируешься отскакивать от таких в сторону.

Потом, вставая на цыпочки, едва подпрыгивая, вытягиваясь ввысь, хоть ненадолго отрываться от земли. Диета, спорт, молитва, аскеза - все одно к одному. Первые шаги полулёта. Полый костяк предрасположен к парению. Грязная вата, лежащая зимой между рамами, летом плавает в небе, а дождем не идет, чтобы не мешать выморачиванию людей.

Говорят, если думать, научишься и летать. Но как – думать?

Привык опираться на слова. Много слов. Еще больше. Кажется, что до неба достанешь. Если все слова, книги, мысли, - как не достать…

Да, пожалуй, что, взлетев, имеешь большую зону поражения живой силы и техники.

К сотой годовщине советской власти ее начальство создало единый фронт борьбы с советской властью. Безумие, в отличие от разума, может изгибаться как хочет. Поэтому, сказал придурок в сердце своем, оно сильнее.

Столько еще всего непрочитанного. Взрыв мог быть гораздо сильнее.

Но что за странная прихоть быть у вечной истины на виду, как сказал Джордано Бруно, чья мечта о славе тоже сбылась.

Позвонили ребята, сказавшие, что учатся на философском, а вообще-то художники, группа «Война». Пригласили поучаствовать в акции. Залезть в ящик, который поднимут краном на высотное здание МГУ. В библиотечное окно, если он не возражает.

Тимофей удивился, откуда, мол, такая честь. Они сказали, что опросили экспертов, которые и указали на него.

- А что я должен делать в ящике? – спросил он.

- Думать, - сказали они, и это его насторожило.

Он сказал, что должен подготовиться. Особенно по части думанья. Они сказали, конечно. Только ответ нужно дать к понедельнику. Кран заказан на определенное число. И телевидение с журналистами. Все по-взрослому.

Спросил, можно ли, чтобы его запаковали прямо дома, чтобы никуда не выходить, не ездить. Сказали, что нет. Это же не гроб, чтобы потом везти. И надо будет показать телевизионщикам, что никакого обмана, вот человек.

Да, они правы. Ecce homo. Сказал, что подумает и завтра утром ответит.

Понимать птиц большого ума не надо. Прислушайся, сообразив себя на их месте, и готово. А вот шепот небесных сфер без сложной математической медитации не разобрать. Нужны расчеты, да еще память перетрусить. Клоп больше всего боится перестать быть клопом. Перевести в Google события в звездный код, а затем дешифровать обратно на компьютере. Одна минута, а сколько нового.

Он перестал бояться. Летает тот, у кого нет почвы под ногами. Перебирая ногами, неси свой мешок, не думая о нем. С той энергией, с которой прежде слушал новости, вслушиваешься в ночной мир, говорящий то важное, что будет скрываться, но наступит непременно, всех удивив. «Слушай, слушай! - шепчет ночной сторож, стуча пятками о воздух. – Приближается утро, но еще ночь, достойный Исайя»

Голова под мышкой; взорвешь, как договаривались, если не будет выхода, пока живи. Растопыренная пятерня: пальцы дрожат, но притягивают космос. А пальцы ему интересней всей этой херни с летающими духами, мстящими друг другу до и после смерти. Те же праздные новости мелких душ, тратить время на их изучение. Там испытанный метод мщения: убить лучшего друга или родственника, попросив перед этим настичь врага и раскурочить, войдя в того, изнутри.

Слабоумие передается по эстафете, затрагивая потусторонние уголки вселенной. Глупо предполагать, что от взбеленившегося Логоса есть куда деться. Живые не могут примириться с мертвыми и понять их. Это значит, что и мертвые находятся с ними в доле безумия. Хоть и живут за границей таблицы Менделеева.

Наступает время новой, - тотальной войны с миром, размышлял Тимофей. И за спиной разве что один Бог не от мира того сего. В темно-синем свитере с красно-коричневой рубашкой он привлекает внимание разве что хмуростью лица и насупленными бровями, производя комичное впечатление. Нас никто не любит, кроме нас самих, которые нас терпеть не могут, говорится в апокрифической книге книг. Люди бы нас ненавидели, если бы могли на чем-то сосредоточиться. Но тела, требующие много разного, сбивают их с толка.

Он решает, что клизма перед вознесением, - так назвал акцию, в которой предложили участвовать, - ему не помешает. Впервые в жизни, но тем не менее. Почувствует себя человеком не только потому, что сердце болит. Накануне он столкнулся с каким-то человеком в «Перекрестке». Случайно задел его тележку, а тот начал вдруг кричать, что он ворует чужое. Ненависть можно было пощупать от горло до брюха. Глядя человеку промеж глаз, в нужную точку лба, Тимофей сказал, что ненавидит его больше, чем тот, и это хорошо. Интересно, заметно ли над его затылком то холодное яркое пламя, которое он чувствует исходящим из глаз. Тимофей следил за человеком, пока тот не исчез с большой скоростью из торгового зала. После чего продолжил покупки. Слышал, как продавцы говорили между собой, что покупатели совсем с ума посходили, разборки по нескольку раз в день без всяких причин и на ровном месте. Печенье хорошее, по акции, надо взять пару коробок.

Назавтра он предложил, лежа в ящике, молиться о своем исчезновении. То есть, чтобы до подъема его освидетельствовал врач. Тогда у ребят потом не будет сложностей со следственными органами.

- А, думаете, можете исчезнуть?

- Если горе скажешь сойди с места, и гора сойдет, то почему нет.

- Ну да, слова надо знать.

Он знал. В отличие от сердца, живая голова не болит, а пульсирует. Бодрое ощущение. Ребята советовали надеть подгузник, мало ли что. Тогда можно выпить красного чая, как привык в последнее время. Еще спросили, знает ли он магические формулы и заклинания? Он сказал, что вознестись, выучив заклинания, все равно, что садиться играть краплеными картами. Слово джентльмена это что-то другое.

Извинился, поняв, что врет. Даже с хорошими людьми трудно говорить. И потом человек, который много читает, в ангелов не верит, работает с ними. Утром во сне должен был прийти Ясперс. Плохо спал, приготовил халат, чтобы набросить на себя, если тот заявится рано. Почему Ясперс, зачем. Ну да, проездом в Москве, почему бы не зайти в гости. Но так каждый живет, мы просто снаружи не видим. А самое интересное, по закону подлости, перед концом.

Выделенная линия

4 февраля. Накануне поздно вечером вдруг заплохел. Настроение вырубилось, в глазу лопнула струнка, рано лег спать весь убитый. Утром пришел компьютерный мастер, сделал выделенную линию. Опять в рань был жуткий холод, солнце веселое до сумасшествия, белый, все поглощающий снег. Опять хотелось куда-нибудь пойти, и он договорился об интервью с Приговым, который сегодня вечером должен был голосить в клубе «Дом» на исполнении произведения Владимира Мартынова камерным ансамблем Татьяны Гринденко.

Как он и думал, на улице оказалось хуже, чем из окна. Во-первых, надо было с первого шага по ступенькам смотреть себе под ноги, чтобы не упасть на льду. Во-вторых, в метро он, как обычно, заклевал носом, потому что обнаружилось, что он стал гораздо хуже видеть, все было в тумане, лица, предметы и перспективы, что было, впрочем, кстати и с руки.

Замороженное окно в маршрутном такси было веселеньким, несмотря на очередной затор на дороге. Он даже стал вспоминать, когда исчезли с окон те морозные узоры, которых было полно в детстве и по какой такой причине? Это на обратном уже пути иней на окне посерел и стал скучным, как написал когда-то Бунин, которого он теперь читал на предмет описания погоды. Зато дома ждали свечи, зеркала, старые бархатные драпировки интерьеров, вообще прекрасная жизнь.

А, главное, выделенная линия интернета, которой он радовался, как какому-нибудь новогоднему подарку лет пяти от роду, - все перспективы открывались перед ним в трескучем и прекрасном морозе. Все в России начинается на морозе, и на морозе же закончится. Поднимая глаза от дороги, он видел какие-то нарядные витрины с тортами. Обратил внимание, потому что какой-то человек перед ним зашел туда. Он никогда там не был, и сейчас прошел дальше. Машины ехали сплошным потоком, чтобы перейти на другую сторону Пятницкой улицы, он поднял руку, и одна машина затормозила, а другая и так встряла в крайний ряд, который давно уже не двигался. Дворник бил железный кайлом, пробиваясь сквозь лед к асфальту, а жена, видимо, сгребала большой металлической лопатой к краю тротуара.

Это прежде были шубы с бобровыми воротниками, вспомнил он, как накануне уходил из особняка, где был прием. Сейчас все в легких дубленках или в дутых демократических куртках. А еще лучше и вовсе быть со слабым зрением и рассеянным невниманием ко всему неважному. Поскольку боковым зрением видишь больше и неожиданно, как во сне.

К вечеру началась вьюга, он взбодрился, глядя, как летит снег в свете фонарей. Опять завизжал ветер в окне. Довольно быстро занесло дороги. Дома метрах в ста уже терялись в темном буране. Позвонила мама, что приезжала «скорая», врач пощупала живот, сказала не есть, прикладывать холодное и сделала укол баралгина. И чтобы назавтра пошла к хирургу.

Когда он открыл окно, чтобы определить по трубе ТЭЦ, куда дует ветер, в комнату залетели снежинки. К остановке подошел автобус. Из него вышли люди и, пригибаясь против ветра, рассыпались черными палочками к домам.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений