Игорь Шевелев

Вор от слова дворянство

Тридцать седьмая большая глава «Года одиночества»

I.

Признаться, он долго себя сдерживал. Но когда эти два обалдуя стали ломать ветки у яблони, которую он посадил в память сына, не выдержал. Вышел на балкон и сказал, чтобы убирались отсюда, иначе он руки им поотрывает. Так они мало того, что стали ругаться, начали звонить ему в дверь, а когда открывал, с воплями скатывались по лестнице. Идиоты, он оделся, подстерег их у входа в подъезд и за шиворот поволок в милицию. Тот, что в желтой куртке, начал орать как сумасшедший:  режут, убивают, не может идти, потому что у него нога болит, умрет сейчас. Бегать только что не болела. Повалился на снег и все. Любую попытку говорить с ним человеческим языком отвергал с порога. Да что же это, подумал он, если человек такой в десять лет, хитрый, изворотливый, склизкий, то каким же он будет, когда вырастет? Ладно, он его там оставил, не бить же. Отвел второго в милицию, рассказал, в чем дело. Они вызвали его мать по телефону, а он заодно спросил номер его дружка. В школу сообщать не надо и на учет ставить рано, чтобы жизнь парням не ломать -  так в милиции и сказал -  но с родителями поговорит обязательно. Потому что это надо остановить, он достаточно видел, во что можно превратиться. Мать первого мальчишки обещала, что позвонит родителям того, что орал и выкручивался, но  вечером он нашел время и позвонил сам. Говорил с матерью, нормальный голос, даже приятный, очень интеллигентная речь. Тогда непонятно, откуда такой мог взяться. Спросил имя- отчество, назвал себя, посетовал, что приходится знакомиться в таких обстоятельствах, но надо что- то делать. Короче, выходной был испорчен, хотя разговор с ней понравился. Спал, наглотавшись лекарств, а рано утром уехал по делам. Сначала долго обговаривал дело по телефону, но главное решалось на месте, и в общем- то получилось лучше, чем предполагал. На полгода с деньгами вопрос решился. Только пришел домой, звонок в дверь. Открывает, вчерашние оболтусы пришли вместе с мамашами просить у него прощение. Ну пригласил на кухню, поставил вазу с фруктами, предложил чай. Отказались и сидели, понятно, как на иголках, но дама эта даже в такой ситуации произвела на него очень приятное и достойное впечатление. Даже подумал, что, возможно, она и принесла ему удачу.

37.1. Уже в первый раз, когда он пригласил ее, он признался ей в машине, что не умеет тратить деньги. Она, как бы смеясь, сказала, что вполне может его этому научить. Он ей поверил. Деньги – мера удовольствия, - сказала она. И это удовольствие у интеллигентного человека очень даже может быть развито.

В ней была легкость, льстящая его напряженному, отчаянному зарабатыванию денег. Да, не все здесь чисто, но он ничего уже не боялся. И сама ситуация увлекает, когда попадаешь внутрь. Капитал это расширение твоих связей, каждая из которых приносит выгоду. Кощунственно говорить, но он вовремя избавился от жены. Ребенок тоже ушел, словно дав ему свободу. Ему не за кого было опасаться, а рисковать собой в такой ситуации сам Бог велел. Впервые после военного училища ему было так хорошо и вольно лететь. Мир вокруг него свистел, расступаясь.

Он схулиганил, разогнавшись на пустом шоссе, когда она сидела с ним рядом, до ста восьмидесяти километров. Она примолкла. Он извинился и сбросил скорость. Но она, кажется, поняла. Он не говорил ей ни о покойном сыне, ни о бывшей жене. Она обещала придать смысл его деньгам, а, стало быть, знакомство было чисто деловым. Он привык уже, что деловые знакомства самые осмысленные.

В ее разговоре мелькали имена художников, музыкантов, артистов, писателей, о которых он понятия не имел. Он сразу дал понять, что ни на какие мероприятия ходить не будет, всецело ей доверяя. Он видел, что она смущена: как же она покажет ему, что то, что она делает, красиво и замечательно? Ну, пригласит телевидение, даст ему кассету. Но ощущение праздника кассетой не передашь. И потом иная встреча или презентация могут быть ему полезны и с деловой точки зрения. Слишком много знаменитых людей она приглашает. Тех же банкиров, политиков, главных редакторов газет. Нет, это его твердое условие.

У него был филиал в Праге и вообще он довольно часто должен был быть за границей. Там его почему-то грело, что в России он делает что-то культурное. Он даже попросил ее попробовать свести его с западными партнерами в этой области.

У него не было телохранителя. Он не хотел жить так, как жили вокруг него. У него была обычная квартира, правда, не одна, но это неважно. Поскольку без телохранителя было нельзя, то он завел специального человека, который ничего не делал, только приезжал и уезжал в окружении трех качков с бритыми затылками. На деловые встречи они заявлялись за десять минут до него, и покидали помещение на десять минут позже. Среди партнеров он слыл странным, и это ему было по душе. Его могли убрать первым.

37.2. Он поехал в Екатеринбург на завод. Технологическая цепочка должна быть прочной и своевременной, иначе все напрасно. У него был дельный парнишка, который устраивал его поездки, подготавливал все на местах. Поэтому он мог приезжать почти незаметно, как любил. На заводе грохотали автоматические молоты. Рабочие орудовали ими и маневрировали. Тут же в цехах лежала продукция. Начальник цеха жаловался, что несвоевременно подают транспорт, чтобы ее увезти. Тут же работал конвейер, свистели трансмиссии, рабочие заворачивали болты на корпусах, которые в таком виде надо было переслать в Ижевск. Заместитель директора суетился, все в гигантских цехах ходило ходуном, дрожало, и даже потолка не было видно. Морщась, он сказал ему, чтобы рабочим подавали горячую пищу прямо в цеха и за счет выручки, чтобы на территории высадили деревья и благоустроили комнаты отдыха, чтобы вернули медсанчасть с врачами, как было раньше, при совке. Финансовый директор жаловался, что еле сводят концы с концами. Дорого электричество, транспорт, железная дорога. Он долго сидел с бумагами в его кабинете. Как всегда в таких случаях, не понимаешь, зачем ты здесь. Когда, отказавшись от директорского застолья, выходил к машине, чтобы ехать в гостиницу, паренек успел сказать, чтобы ехал не в центральную, где заказал люкс, а в бывшую цековскую. С ним должен был ехать заместитель директора завода по кадрам, он отпустил его, сказав, что позвонит позже, а завтра с утра опять будет у них, чтобы улететь после обеда. В машине помощник молча показал ему на следовавший за ними джип. Его вели. Он сказал шоферу, что хочет покататься. Чтобы тот ехал не в гостиницу, а за город. Как обычно, злоба и азарт охватили его, и он решил, что живыми те не уйдут. Но на окраине джип отстал, и они, сделав круг, вернулись к другой гостинице. Помощник сказал, что шофер и заводские чисты, это дело бандитов, повязанных с местной властью, которые хотят прибрать предприятие к рукам. Он даже пожалел, что не удалось стыкнуться с шестерками. Позвонил в Москву в МВД знакомому. Тот обещал связаться с замминистра, чтобы от него отстали.

Не спалось. Он смотрел на голый пятачок площадки перед гостиницей, окаймленный стоящими по краям автомашинами. Надо будет, чтобы завтра соединили с кем-нибудь из мэрии, он даст им денег, чтобы насадили деревья. Это его бзик, деревья всюду сажать. Надо было спросить ее о здешних художниках, жалко не догадался. Гостиничный номер, несмотря на потертость роскоши, был даже и ничего. В гостинице почему-то особенно жалеешь, что ты один. Комплекс командированного. Сейчас услуг тут через край, к нему уже два раза звонили. Он принял душ и у лампы уселся за бумаги.

37.3. Он не занимался спортом не потому, что времени не хватало, а потому, что всегда был готов к выплеску энергии – всей сразу, взрывом, и с длительным упорным усилием. Даже ходил по-другому: как сжатая в напряжении пружина, словно непрерывно внутри себя распрямляющаяся. Потому что он был как наркоман, без внешнего напряжения просто бы загнулся.

Страшно было ночью, когда он физически погружался в передергивающий его мрак. Так, наверное, в смерти бывает: когда с некоторым даже наслаждением ощущаешь свои части, отсутствия при этом в целом. Нету центра тебя. Ощущения есть, а тебя нет. Только жуткий страх и безвыходность, в который ты погружаешься, чтобы тем злее быть наутро.

Это была смерть, это была эмиграция, это была новая жизнь, в которой не было ни твоих близких, ни тебя. Все умерли, исчезли, ушли, а жизнь почему-то продолжалась. Странный опыт. Он, видно, был мазохистом, если даже такой ночи ждал, чтобы вдруг забыться.

Как военный человек, он не мог терпеть людей, которые делают свое дело плохо. А таких вокруг были все, кого он знал. Дело шло как при государстве, которое надо обманывать видом, что работаешь. Переделать эту систему было нельзя. Разве что плюнуть и стричь с них, как с баранов, купоны. Он до этого еще не дошел. Когда-то в училище он смеялся над ребятами из провинции, которые хотели стать умными, и просили книжку, где все было бы написано по этому поводу. А сейчас он сам позвонил ей как-то вечером, чтобы попросить назвать такую книгу. Что-то совсем потерял ориентиры, хочет разобраться в сегодняшнем дне. Она назвала доктора Юнга. Психоаналитик, ученик Фрейда. Лучше всего начать с «Психологических типов». Хотя можно с любой другой. Он послал помощника в книжный магазин. Тот привез целую пачку. Поставил на полку за спиной в кабинете. Взял с собой домой, чтобы почитать перед сном. Трудновато. Немного не то, хотя надо дочитать до конца, чтобы делать выводы. К тому же, когда читал, казалось, что это он с ней разговаривает. Или это она ему говорит, и, значит, не так важно, все он понимает или нет. Тут другой вид удовольствия.

Единственное, чему он научился в жизни, как он сам считал, это разбираться в людях. Человека, приходящего к нему в кабинет, он узнавал сразу и насквозь. Знал, чего от него можно ждать и чего требовать. Неважно, что она не подпадала под известные ему образцы. Значит, она другая, а вовсе не его знание недостаточно. Он и не собирался иметь с ней тех дел, что имел с остальными.

В тот год наметилась перемена в общем деловом климате. У него было много знакомых среди бывших военных, которые говорили открытым текстом, что, мол, скоро мы им всем покажем.

37.4. Суть фишки заключалась в том, что деньги, которые нахапали евреи, должны перейти к более полезным для государства людям, типа бывших офицеров армии и спецслужб. О расхождениях между последними надо было на время, а то и насовсем забыть.

Ему позвонил приятель, сказав, чтобы был готов. Это случай, который вряд ли еще повторится. То, что называется переделом собственности. Шанс. О нем, сказал приятель, знают в верхах, как о честном и знающем предпринимателе и надеются, что он не подведет. Он выслушал молча. Лестно, конечно, но или приятель, или те, о ком он говорит, врут. Таких, как он, сотни. Из Кремля всю эту шушеру не разглядеть. Кто-то из бывших сослуживцев дал наводку, и все дела. Аркольский мост. Подхватить падающее знамя и ринуться вперед. Авось, получится. Терять ему нечего.

Он промолчал, что было знаком согласия. История, конечно, не чистая. Не в том даже дело, что кого-то кинули, а он тут как тут, ручонки подставил. Те - жуки почище этих. И даже не в том, что, использовав в качестве марионетки, его потом тоже кинут. До этого далеко и, как говорится, видно будет. Неясны условия, на которых его берут в дело. Градус будущего прогиба. Сопромат он тоже в свое время учил.

С другой стороны, бизнес это война. Он боролся с конкурентами. Вдруг они бегут с поля боя. Его ли дело где там была внутренняя измена и почему. Чтобы управлять капиталом, нужны люди. Другие могут быть хуже его. Во всяком случае, за себя он отвечает, а за них нет. Да и, правда, почему не подумать о пользе государства? Хотя даже в нем тут что-то покоробилось.

Наверняка пойдет стрельба. Одними китами дело не ограничится. Свои люди, чужие, начнутся подставки. Он понимал сегодняшнюю власть. Нужна живая сила. Количественно много людей нужно. Желающие найдутся и без него. Поэтому наживку нужно взять, но не заглатывать глубоко.

Все это довольно обдумать ночью. Вместе с обычным уже ощущением тяжести в желудке, доходящим до гортани. Смертнику бояться нечего, но в ночной темноте это не сразу улавливается. Надо дожить до утра, до рассвета, да еще, желательно, выспаться.

Утром же захватывают обычные дела, текучка от одного к другому, звонки, бумаги на подпись, гонка по городу с шофером и замом. Почему-то все время думаешь, что в такой спешке, даже если и пристрелят, то особо не раскаешься, даже не отдашь себе отчета. К бою на местности хотя бы готовишься, отрабатываешь навыки. Вдруг ударяет в голову, что на могиле сына еще не был на этой неделе. Надо, кстати, зайти в контору кладбища, заплатить за место для самого себя. На машине, оставив все дела, делаешь туда крюк.

37.5. Как офицер, знал: люди верят подражанию. Иногда сам думал, бросить бы все и уйти святые места искать, святых людей. Только не верилось, что есть такие. А человека, который сам бы все видел и мог ему рассказать, он не знал. Долго перебирал в памяти, но не нашел. Надо иметь в виду.

С женой он после смерти сына особо не общался, но и уезжать от нее не стремился. Она как-то не давала забыться, пока рядом. Комок в горле поддерживала, разнонаправленные мысли в нем рождала, вроде того – уйти или остаться? Помощник ему уже две квартиры купил, оформил на имя сестры и матери с правом ему наследовать, обставил по высшему классу, а он все сидел. С ней, чувствовал, его смерть. И становилось легче. Не расслаблялся, был готов ко всему. Она тоже какими-то своими делами занималась, он не вникал. Купит продукты, шофер принесет все, она приготовит. Да он практически мало что ел. Иногда только накатит желание.

Само дело, которым занимаешься, позволяет тебе завестись, и непонятно откуда берутся силы и даже бодрость от правильно выполненных заданий. Единственно, надо никого не бояться и стараться все время себя удивлять. Иногда он отставлял шофера и гнал по осевой. Иногда разрабатывал планы немотивированных убийств своих конкурентов и даже своих заместителей, чтобы, как в биллиардной партии, главный удар нанес не твой шар, а тот, который ты подставил в сложной комбинации. Ты сам должен быть готов к нетривиальным решениям и должен уметь предугадать их у других в твою ли, в чью-либо иную сторону. Это придавало бизнесу блеск страстей, хотя, наверняка, и первобытных.

Непрерывные рабочие встречи следуют одна за другой. Он придумал, что возникающую во время встречи проблему заносит на большой специальный лист, а секретарь делает на нее досье – с именами людей, с последствиями, - и соединяет с другими. Возникает целая сеть, где все связано со всем. Кажется, что проблем – бесконечность. Когда приведешь все в порядок, выясняется, что от силы 20-30. Зацепишь одну, сразу все приходит в движение. Не зря в академии, которую он так и не закончил, была отлично поставлена теория и практика систем. Наоборот, он любил искать то, что выпадало из общего круга, поскольку именно там могло находиться решение путающегося под ногами.

Тогда же он задумал строить скромный загородный дом с роскошным подземным дворцом и потайными ходами. Понятно, что в голову сразу пришла Павелецкая дорога, где были известные ходы и катакомбы, грамотный выход в которые на порядок увеличивал любые возможности. Инфантильная мечта о подземной Академии не раз уже посещала его, но он даже ей так и не решился ее высказать.

37.6. Его финансисты предложили самый незамысловатый и обычный способ вывода денег из дела. Параллельно решил все-таки взять кредит под строительство, хотя это ставило его в зависимость: если раскулачат и конфискуют, то внутри дома надо делать дополнительный уровень защиты. Чтобы можно было жить и при новых хозяевах, если, не дай бог, что случится.

Солдат живет не настоящим. Солдат живет победой и будущей схваткой. Что-то вроде девиза он придумал себе еще в училище. Реальная армия не разочаровала. Она просто уже не была способна выдерживать напор. Жизнь вытекла в иные формы, которые он и отправился осваивать.

Если честно, то больше всего он боялся выходных дней. Надо было найти себе осмысленное занятие, чтобы и отдохнуть от обычной текучки, и не размагнититься. Тут один раз себе дашь послабление, потом другой, все и пойдет к черту. Даже стал слушать классическую музыку на волне радио «Орфей», чтобы себя дисциплинировать. Грешен, не понимал ее и даже не любил. Поэтому, когда она: Гайдн, Моцарт, Бах, - он только ушами хлопал. Ну, ничего, поднабрался. Действительно, спокойней становишься и – злее, почему-то.

Он крепко окружил тайной свою личную жизнь от партнеров по бизнесу: всех этих бывших спортсменов, комсомолистов, топтунов. Да и с ними, чем брезгливей, тем они больше ценят. Не забывая, конечно, держать при этом ухо востро. У него даже появилось чувство юмора, особенно после чтения любимого Довлатова, чего раньше не наблюдалось. Единственное неудобство от юмора, которое он нашел, это то, что иногда и себя воспринимаешь как немного чужого себе идиота. А ведь тут как на войне: слишком умного убивают первым: теряются навыки нечаянного выживания.

В какой-то момент ему представилось, что новый компаньон поставлен к нему для выслеживания, а то и специально для подставы. Вроде и на шизофрению похоже, и на правду. Что плохо. Значит, первая мысль – отойти. Вторая мысль, что он такой же, как все, значит, и у них будет эта мысль отойти. Поэтому можно задавить. Почему-то в этот момент он вспомнил ее сына, жуткий повод их знакомства и то, что ни разу не спрашивал, как этот ее сын поживает. Потом стал думать, почему он это вспомнил. Наверное, потому, что и сейчас надо приложить силу, а там, глядишь, вдруг выйдет что-то и неожиданное. Представил эту неожиданность, и даже мурашки по спине пробежали. Как раз передали по радио, что шлепнули американца, который сдуру влез сюда с инвестициями в алюминиевый бизнес. Открыл форточку в кабинете и, ничего не говоря секретарше, вышел ко второй машине, которая за углом.

6 февраля. Среда.

Солнце в Водолее. Восход 8.14. Заход 17.13. Долгота дня 8.59.

Управитель Меркурий.

Луна в Стрельце. 1У фаза. Восход 3.45. Заход 11.43.

Браться за новые дела, овладевать новой профессией. Нельзя реставрировать старое. Надо быть занятым работой, не уединяться. Легкий, радостный день.

Камень: змеевик.

Одежда: серые, защитные цвета. Избегать сочетаний белого и черного.

Именины: Герасим, Иван, Ксения (Аксинья).

Родители назвали Ксенией, наверное, и не зная, что это странноприимница. Обреченная стремиться к чужим и любить их. Так и случилось. Те, кто рядом, намного меньше нужны, чем те, кого еще не видела, кто еще в дверь не постучался, но уже пустился в путь. Время от времени она их встречала, бросалась в объятия, но те исчезали, как и положено странникам. Она, как водится, опять стояла на пороге и ждала, делая вид, что так и надо, ничего страшного не случилось, все, мол, идет по высшему плану.

Странники приходили не часто, как это им нынче и свойственно. Ожидая, она обустраивала дом. Тот получался в стиле сказки для взрослых. С иностранными словами, которыми Ксения обучилась на филфаке, с дальними путями веры и непроторенных надежд. То ли Павич, то ли Умберто Эко, то ли вообще Набоков, - крестословица вкривь любви обильной.

Ксения – жрица. Ангел – нежданный гость на пороге. Любить его – любить Бога. Как тебя, ангел, зовут – Гавриил, Михаил, Малалиил? Неважно. Она сколотила себе маленький походный храм на краю проселочной дороги, и ангелы, бывало, шли косяком, путая ее в своих жадных и нежных до шелковистости членах. Отдыхая от любви, думала о Том, Кто послал их к ней. Старый старенький старичок-извращенец, таким образом печально извещающий ее о своей любви к ней.

Ее смущала природа мысли бегать по кругу, изменяясь лишь в зависимости от места на циферблате относительно других мыслей, но вдруг сходившей с ума в бессонную ночь, до тех пор, пока не кончался ее жужжащий завод и не начинался следующий день. Надо было распрямить мысль, пустив ее вперед, куда глаза глядят, и самой пуститься следом за ней.

Всякая мысль, как читаемая книжка, создает по себе пейзаж – цветы на подоконнике, поле, которое никуда не ведет, дремучий лес, страшное небо. Ну так и живи там, ожидая инопланетных гостей. Ксения расплевалась с предыдущей работой и была нынче свободна до судорог и соплей. Ходи, где хочешь, думай, чем придется. Хватит ходить без толку, она теперь носила себя с собой, а где сама, там и дом, и стол, и те же книги, и пачка чистой бумаги для записей. Села на траву, вытянула ноги в белых носочках, стала смотреть на порхающие вокруг дзен-буддистские коаны. Посмотришь и сама другой станешь.

Надо было соглашаться на приработки, и это отвлекало. Извилины мозга – дуют по общепринятой дорожке. В конце дорожки малая пачка денег, как в опыте с мышами. Плюс радость от достигнутого результата. Прочтешь свою фамилию на вонючем листе газеты, и полдня именинница. Соберешься на интервью, тоже вся возбуждена как уголовное дело по первоходке. В итоге, идешь по улице, вся как в стекло обернутая. В пулеводочеловеконепроницаемое стекло.

Не столько думаешь, сколько думаешь, как это – думать? Там же легче воздуха, а нам с ним вроде как жить там надо. Она не хочет в штопор. Она стягивается с ним в морской, влажный, умный узел, который умнее их обоих, порознь взятых. Не бойся только, что не умеешь завязывать, на то она, Ксения, и жрица, чтобы враз научить. А потом она предложит ему остаться, а он уйдет. Потому что это раньше называлось монадой, нынче модулем, а места все равно только на одну ее. Вращается в космосе мыслишкой, которую он поял и ушел. А ей теперь биться в стенки мозга дальше.

Свой домик она убрала цветами, так дышится легче. Одно тревожит: с тех пор, как Ксения стала думать, она начала больше есть, - для отдыха. Странноприимица привязана к думе о любви и хлебе, как последнему прибежищу голодного и безлюбого. Налетал бурей, дождем. Потом долго сохла, душно млела от неразразившейся грозы и ждала, чувствуя, что это и есть полнота. Но человек длится собой туда, куда не видит. Неверно называя это вечностью.

Ксения не могла понять и смириться, что кто-то ее складывает непонятно куда, а она вроде как не причем. Может, привечая всех у всех на виду, она тихой сапой уйдет, незамеченная, в те пределы? Сперва она представила, что здесь ее нигде нет. Представила. Груди и живот перетащила последними. Ее тут нет. Теперь миновать бы охрану, которая прячется неизвестно где и окажется, что тебя нет и там, потому что все кругом по двое, слипшись, одним мановением. Ты Ксения, что значит: та, которой нету нигде.

Когда не стало нигде, стало легче, потому что, где бы не, там сразу всё. Поняла, что она и есть пространство, а, значит, больше бояться нечего. Разве что себя как подмену страха, но это совсем глупо. Или наш страх – это окружающая нас изъятость каких-то людей, не могущих успокоиться.

Ксюша поборола себя, успокоилась. А потом увидела себя в зеркале, - румяная дуреха в юбке с оборочками. Недаром, как только хочет подумать, ее сразу в сон клонит. А ночью проснется и думает, куда бы дурочку в юбочке определить. Даже замуж выдавать бесполезно, потому что странники и в семейный дом ходят, и тогда скандала не оберешься. Муж был на службе, а странствующий человек чутьем живет, слабый передок сразу определил, а чего тут определять, если взгляд ее был масляней бутербродов, которые она ему намазала на кухне. Только ойкнула, когда тот ее прижал, и сама прибор приладила, чтобы накрепко вошел в нее, без изъяна. Ну и словами, понятно, весь вечер помогала, тот даже решил, что она его охмуряет, и ушел, как всегда с ней бывало, не оборачиваясь. Хорошо, что до прихода мужа. Она еще успела в ванной горячей полежать. Очень только все это дурной анекдот напоминало, смущало ее в качестве пересказа. С другой стороны, если жизнь вообще не пересказывать, то она, словно в отхожее место сливается, следов, кроме радужного пятна, вовсе не оставляет.

Бог – это балетный станок, за которым философ должен работать каждый день. А вечером оттанцовывать в твердых координатах на потеху содомизирующей публики. Ибо высший шик бесполости – рассуждающий разум. Андрогин так тот просто соткан из схоластики. После скоротечных соитий она писала длинные письма своему Божеству, который жил за непроходимыми колючками «если… то…», а она долгими часами прорубала к Нему хоть какую-то дорожку. Тот, кто разбил год и вечность на дни, свел все к череде вечно возвращающегося нуля. И опять спать.

Вечером раскладывала карты Таро. Жизнь разбита на фрагменты, которые пытаешься ухватить, на отдельные слова, маски, сюжеты. На рецепты магических действий. На стишки и книги. Воробьи и вороны – магические птицы. Тут только и взглянула на них, а они словно пыльные какие-то. И сама она, Ксения, резиновая или около того. Написала дневник на год вперед, чтобы проиграть на большой скорости разом, а потом проверять, накладывая на то, что никак не случится, слава Богу.

Деньги сегодня, поняла она, это мера то ли подлости, то ли чекизма.

Как говорится, если ты мент, значит, папа и дедушка были ментами.

Поэтому и его деньги, и его респектабельность вызвали заслуженные подозрения.

Ну, и на лице многое можно разглядеть, остальное он доложил словами.

Особенно ей понравилось, что у нас все шло замечательно, а проклятые пиндосы с европейцами угробили всех своим гребаным кризисом.

Отпив белое вино из бокала, отложив вилку, она напомнила, что кризис 1929 года это - первая пятилетка СССР, уничтожение интеллигенции и жуть голодомора в деревне.

Просто мы делали вид, что не знаем о происходящем в мире.

А, может, и впрямь не знали из-за слабоумия.

Она чувствовала на расстоянии его вонючее желание.

Поняла, что еще немного, и ее вырвет.

Извинилась, что должна выйти в туалет.

А там и до выхода на улицу недалеко.

На ее глазах образовалась порода нелюдей, с которой нельзя общаться.

Лубянские подонки хотели стать новым дворянским сословием, получив изначальное русское право княжеской дружины обирать и гнобить народец, - извольте.

Мразь выперла на их лицах.

Эй вы, стоящие вне закона, вон из человечества!

На Рублевку, в зоопарк недолюдей.

Снаружи показалось бы, что она сошла с ума, будь видны ее мысли.

Но она умеет скрывать их, притворяться, идти на компромисс лицом, фигурой и обычным женским очарованием.

Так же, наверняка, и остальные: лицом люди, вместо мыслей - черви.

Она идет по Новому Арбату к Садовому кольцу и хочет обнять идущих навстречу собратьев по человеческому несчастью.

Бог воплотился в вас, несчастных кретинов, из жалости, - не в придурков спасение, совсем обезумели.

Неужто Бог, этот опытный целитель и психоаналитик, не знал, чем дело кончится?

Наверняка знал.

В этот момент он увидел ее из машины. Вся на винте, чем-то пораженная изнутри, резьба не в ту сторону.

Попытка договориться не удалась, он это заранее чувствовал, отберут все, включая его самого. Эти существа не знают сомнений, так их учат на курсах убийц.

Надо бы что-то придумать, но не хочется. Где-то была ошибка. Не то, чтобы ее можно было поправить, но обойти – да.

На деревенской с виду улочке, где они тогда жили на окраине Москвы у реки, перед оврагом у железной дороги лежал камень. Улица, если идти от завода, на закрытой территории которого стоял их барак, начинался с этого камня.

В памяти он остался как большая бородавка на знакомом с детства лице, - выросши, задаешься вопросом, откуда такая взялась, с ледникового, что ли, периода.

Именно, после отступления ледника и тушинского вора тут построили в низине аэродром, а под огромным валуном зарыли наворованные в Кремле сокровища. Он знал это точно. Сказку про горячий камень, на который надо влезть и удержаться, и будет счастье, напечатали в многотиражке, а ее автора тут же зарезали, якобы, по пьяни. На самом деле он наводил английских шпионов, и надо было проверить, что закопано, но никому дела не было, и ему тоже. Сразу нападало безразличие, сонливость, подозрительный камень.

И еще он знал, что только тот, кто врет без задних ног, имеет право на звание человека. В школе у него был приятель, Сережа Донда, за которым он записывал, пока не надоедало, недавно видел его во сне и не узнал. Но и его запугали на классном часе. Или, наоборот, это он сам не вполне заступился за Серегу, когда все стали кричать: он его друг, пусть скажет, - а он поступил от неожиданности, как Пастернак-апостол, желая уточнить, что такое друг и что такое приятель, речь не о том, о жизни и смерти. Чушь собачья, вот и забыл.

По оврагу от большого камня позади домов и мимо железной дороги начиналась тропинка. Овраг был хорош для расстрелов и братских могил, и чтобы махать людям, которые проезжали мимо в поездах, а потом взрывать эти поезда. Жаль, он не был таким маленьким, чтобы, присев на корточки, стать не видимым со стороны. Тогда мог выследить милиционера, который следил за безопасностью дороги. А позиция хорошая, - поезд поворачивал на вираже с насыпи, и вагоны так бы и посыпались. Не то, что трамвай, который спускался от Покровского-Стрешнево, тормозя так, что искры сверкали.

Летом из города на этом трамвае народ приезжал на берег Москвы-реки купаться, загорать. С этой стороны напротив Серебряного бора был модный народный пляж, где можно было купаться голыми, никто как бы не обращал внимания, кроме мальчишек и старичков, которые ходили подглядывать, и поэтому сами сразу бросались в глаза, особенно старички. Голые обязательно начинали играть в волейбол, у теток болтались сиськи в разные стороны, внизу живота волнующая растительность. Эта традиция началась еще в 20-е годы, когда по городу ходили демонстрации «Долой стыд!», и этот дикий пляж на берегу оставался последней памятью и реликтом того времени.

Поэтому тут тоже было много раздетых стукачей и сексотов, которые прислушивались к разговорам, а то и сами затевали их, пользуясь свободой, а потом – цап-царап доверчивого простака! И после быстрого оформления дела – в пересыльную на Пресне.

Негде было прочесть рассказ Тэффи про уродливое и трогательное, видя которое, хочется смеяться и плакать одновременно. Надо было обходиться той голядью, теми древлянами, что были под рукой. В гостях у Лейбовичей он выпросил книгу «Лесная газета» Бианки и был счастлив, хоть родители и смущены. Ему было пять лет, надо было найти воздух для люфтменша.

Многие использовали пляж для элементарного мытья и постирушки. В воде было много островков мыльной пены. Голый вид таких людей был естественнее остальных. Но он ходил с папой в баню или мылся в тазу, да и вообще не стал бы мыться на виду у всех, это была не его компания. Солнце, гам, грязная, будто червивая в тяжелом блеске вода утомляли его. Лежа на расстеленной подстилке, которой покрывали печку, он читал. Это еще Битов потом удивится, какой партийный вождь и дурак додумался оставить народу классиков. Так среднее образование пролов для чтения постановлений власти потребовало жертвы коммунистическим будущим.

В книгах было написано все. Даже если между строк. Например, то, что тайный орден читателей книг, когда в букинистическом справа от входа в Метрополь или за Ванькой Федоровым, выявишь по слову или выражению глаз нелегального единомышленника, - невозможен, так как или он, или ты можете оказаться подсадными утками МГБ.

Генерал П., организовавший убийство Михоэлса, а потом оказавшийся сам в подвалах Лубянки, предложил оттуда глобальный план создания тайных сионистских обществ, чтобы, вовлекая туда потенциальных врагов, выявлять их. То же - с филателистами, велосипедистами, библиофилами, болельщиками ВВС МВО, с кем угодно. Много лет спустя, он выявит сына генерала П. функционером Всемирного банка. А пока что понимал, что лишь сумасшедшим чтением всего подряд может выявить дьявольские ходы этой жизни, выглядящей сплошной бытовухой, как будто так и надо, как скажет Аксенов.

Какие-то безумцы, наигравшись в волейбол, поплыли на спор в сторону Серебряного бора. Правда, в сопровождении лодки, и в опасности угодить под корабль или баржу, шедшие по каналу в сторону статуи вождя. Какая-то шпана высматривала оставленные купающимися вещи. Их отгоняли, но вяло, боясь попасть на перо. Фронтовиков резали первыми, как чересчур борзых (с ударением на о). Запах свободы бодрил без водки, которой тоже было много, вкупе с пивом. Народ все прибывал толпой от трамвайного круга. Надо было не упустить момента, чтобы, как пулеметчику, вовремя смыться. Пока что передвинулся в тень, где не так орали, было лучше видно, дальше от шпаны. Слишком пристально всматриваться, кто тут из морд сыскная нечисть, тоже не рекомендовалось.

Чтобы держать шваль в узде, придумали желудок. Несколько часов, и любая скотина ищет, где пожрать. Покажи харч и взнуздывай, все просто.

Почему-то казалось, что если поймешь смысл хотя бы римской истории, то сможешь поразить этих гнид со всем их гадюшником. Вот и зубришь этих самнитов, кельтов, идумеев, иллирийцев, мидийцев, колхов и прочих племен римских окраин. Когда думаешь о другом, дрянь вокруг меньше колышет. С «пляжа» он шел узким проулком между стеной цементного завода и забором Резниченок. От солнца и воздуха подташнивало, но куда от них деться, надо терпеть. Хорошо, конечно, было бы узнать, к каким племенам принадлежали соседи Резниченок. За самим Александром Абрамовичем, как он знал, стояла история еврейского народа.

В это же время неизвестный ему Лев Николаевич Г., отбыв очередной и последний срок придурком ГУЛАГа, работал над своей теорией этногенеза пассионариев, начав с далеких восточных хунну. Тот в Ленинграде, а он на Щукинской двигались навстречу друг другу в узком умственном туннеле. В любой момент рабское мясо, из которого выпускают кровь и рассудок, может обуять историческое электричество, и вместо бытовой уголовки оно двинет дикой толпой, сметая все старье для новой цивилизации.

Идя, он трогал занозистую плоть зеленого забора справа от себя. Он геометрически вычислил, что за ним должен жить шпион. Вряд ли это Резниченко, возможно, их сосед. Куда-то утром уезжает на трамвае на службу. Шпион, как в книгах Шпанова и Шейнина. В шпионство хотелось верить, потому что это было хоть каким-то смысловым упорядочением бесформенной толпы, выходом за упертый, как кулак в морду, горизонт. Сосед-шпион, как марки в кляссере, позволял вглядеться в неведомые и дальние страны, колонии, почтовые тракты империй. Если он не сознается в том, что шпионит, то какой же он романтик и философ. А, главное, при этом выглядеть как можно неприметнее, как все эти люди. И не догадаешься, какие ими проложены извилистые ходы в мозге и в геополитике. Теперь бы только их отследить.

Мама должна была нажарить котлеты. Они уже наверняка кипят в сале на сковородке. Кто это рассказывал из знакомых отца, как впервые увидел из засады немцев, - рыжих, здоровых, в касках, - которых можно было убивать. Ощущение, как если бы привели к голым женщинам и сказали: можно ебать. Или он у кого-то прочитал? Неважно. Прочитанное было не менее реальным, чем увиденное. Соседка учила маму: покупать надо то, что дают, а не то, что нужно. Так и он, - читал все, что попадалось под руку, чтобы узнать, что ему надо. Нищим, сохраняющим, как Господь, все, выбирать было не из чего. Deus conservat omnia. Консервы он любил, особенно шпроты, на Новый год или седьмое ноября.

А вступать в разговоры с людьми не любил. Мама как-то зашла к соседке в доме с садом, в конце улицы справа. Он никогда там не был. Сад ему понравился. Он спросил, какой сорт яблонь высажен, какие сливы. Посоветовал что-то. Женщина чуть не приняла его за вундеркинда. Это было противно. Поэтому, входя в проходную, - а их барак стоял на территории завода, - он старался отвернуться или даже прикрыть лицо руками. Если бы можно выкопать подземный ход, чтобы выбираться наружу, он бы давно его выкопал. Там же можно было себе сделать тайное убежище. Или много чести для невинных уродов?

Говорили, что некий путешественник, то ли европеец, то ли наш из Туркестана, приехал повидаться с ним, поговорить, высчитал адрес, ходил днем вокруг завода, но внутрь сунуться не решился, да и не пропустили бы. Мама тоже ему говорила, чтобы с незнакомыми мужчинами не заговаривал, а сестра, услышав, захохотала: на мыло отправят; представляешь, покупаем туалетное мыло, а это ты, наш дорогой братик и сынуля!

Он примерно представлял, кто бы это мог быть и о чем хотел спросить. Кроме, конечно, визуального контакта, о чем тот впоследствии написал бы, как о важнейшей встрече времени и места. А узнать хотел о новом способе шпионской связи, - среднем между спиритизмом и телепатией. Когда все средства связи исчерпываются, появляются новые, неожиданные. Так идет эволюция.

Мы не можем убить людей, кроме как во сне, но можем – мух. Глупо не воспользоваться. Домашним в голову не могло прийти, что какие-то волхвы его ищут. Давайте договоримся о метафизической законспирированности.

Как-то он проснулся от огненных всполохов на стене. Кто-то поджег завод или тот сам загорелся. Неважно, он был слишком мал и даже не особо испугался. Мама была рядом и этого довольно.

Вряд ли это были поляки, пришедшие с очередным лже-Дмитрием, свои, натурально, из-под Рязани. Пришли в поисках работы, а, стало быть, беглые, потому что кто им даст паспорт в их колхозе. Но те вряд ли стали бы кричать «Бей жидов!» Стало быть, местные. Камнями разбили окно и разбежались.

Люди любят меряться эрекцией истории своей страны: у кого толще и чаще встает. Здешние не исключение. Другое дело, что тебе некуда бежать, кроме как в чтение: мол, вы стерли мой чертеж, господа, а голова, если вам интересно, отрубается так же легко, как у всякого мудака, вроде вас.

Бог не верит в вашего Бога, идиоты. Неужто трудно до этого додуматься.

В толпе, когда смотришь на того, кто рядом, как он реагирует, - трудно.

Папаша Тулуз-Лотрека пришел в больницу к умирающему сыну, начал ловить мух, которых там развелось тьма, услышал, что он старый мудак, это были последние слова великого художника. Ну, что тут поделать.

Если вся надежда на заезжих путешественников, то она напрасна: сюда, на самую окраину Москвы, больше похожую на деревню, откуда в сторону метро шел трамвай, вряд ли кто-то доберется.

В мясной лавке пахло свежим распаренным мясом вскрытых ляжек и грудной клетки. Веселый мясник рубил их одним ударом. Никто не знал, что веселый, веселый, а входит в банду «Черной кошки». Поймали только тех, кто на виду был. Этот был следящим за цементным заводиком, больше тут ничего пока не было, курчатовский только строили, да там и воровать нечего, не атомную же бомбу. На майские завод собирались поджечь, чтобы закрыть недостачу, дураков нет. При этом где-то была нижняя палата британского парламента, где-то полное собрание греческих и латинских авторов, а где-то начинался звездный путь одиночества.

Кругом не воздух, а дурманящий снотворный газ. Приходишь в себя, а уже полпервого ночи, завтра вставать в школу, трезвость ума насмарку? Нет, конечно, спать надо 4-5 часов в сутки, как учил великий Леонардо. За печкой можно было устроиться с коричневой настольной лампой, чтобы никому не мешать, отец вставал на службу в шесть утра, брился, делал зарядку во дворе. Непонятно, чего ждут американцы с Алленом Даллесом, чтоб им шваркнули по Нью-Йорку атомной бомбой? Так дождутся.

Чтобы проснуться, надо, закрыв глаза, подержать ладони у висков. Как стенки конденсатора. Через две минуты ты в себе. То же на людях - в особо тяжких случаях.

А вообще корчить из себя пионера-коллекционера: марки, книги, языки, монеты, гельминты, путешествия, серия «хочу все знать» и «занимательная антропология».

Тогда же решил основной вопрос: что бы ни случилось, не бежать прочь. Даже, если горишь. «Я лучше всех оборонен непробиваемой печалью», - как сказал Ромео.

Кулику хорошо в своем болоте, который он уже привык славить матом.

Да, приходилось по одной книге восстанавливать всю недоступную ему библиотеку.

Наделять соседей и случайных прохожих недоступными способностями. У одного прекрасные коллекции, у другого связь с мировыми столицами, а та – знакома с заговорщиками, рассылающими курьеров по всему свету. Все это в противовес тупым партийцам и чекистов, которых даже стыдно водить за нос, как каких-то насекомых с давно описанными в учебниках свойствами. Повесил липкую ленту под абажур, они сами к ней и приклеились.

При этом спрашивать муху, о чем она жужжит, ни в коем случае нельзя: почтет тебя, если не шпионом, то провокатором МГБ, и сама туда сдаст – на жидкий анализ.

Были специалисты по привлечению по 58-й статье за сновидения, а уж за подтирку в сортире газетой с портретами вождей только так, мушиная жизнь. Аммиан Марцеллин писал о похожем на закате Рима: тогда одни уверяли, что не спят, а другие, что происходят от атлантов, которые не видят снов. На закате тени всегда длиннее людей, он видел, как заходит солнце за Тушино.

И он не из атлантов. Каждую ночь видит, как они пробираются задами дворов и оврагом около железной дороги, меся глину и грязь сапогами. То ли им помощь нужна, то ли несут угрозу, - всякий раз по-разному, не поймешь.

Ночью, во сне или полудреме бывает так страшно, что днем уже ничего не боишься, будто отрезало. Даже убийцы или пластуны, окружающие дома, не страшны, светло, и мозг отщелкивает россыпь любых мыслей на выбор.

Днем даже облака как кислородные подушки из ближайшей аптеки, - от астмы и страха, что не хватит воздуха, не хватит жизни, такая кругом дрянь.

Главное, когда влюбишься, не выдать любимой адреса и явки. Если она и не специально вышла на тебя по заданию, так потом припрут к стенке. Вот тут и будет самая проверка, - для тебя, конечно, не для нее. Что с нее взять, бедняжки.

Свою слабость, - жить сердцем, как идущая на заклание дичь, он знал и с ней боролся.

Чтобы твердо знать, кто за кого, надо не поддаваться на провокации чувств. Люди, которые умягчены едой, любовью, боленьем за футбольную команду, сами не понимают, что их заставят драться за одну из сторон, на которую им плевать, - да умри.

Интрига уже закручивается в этом громоздком и бессовестном мировом механизме.

Мама взяла его к тете Еве, ей надо было посоветоваться насчет рисунка вышивки, да и просто пообщаться. Запах чужого дома удивил его. Не плохой, не хороший, а просто другой. Зачем ему этот другой запах, непонятно.

Трогать иголки нельзя. Тете Еве иголка попала в руку, пришлось везти в больницу вынимать. Она об этом как-то легкомысленно сказала. Интересны были подробности. А что, если бы игла попала в вену и дошла до сердца, как обещают? Но спрашивать было неудобно. Ему дали в руки вышивки – цветы на черном шелке, ситце, батисте или атласе, он не разбирался. Делал вид, что смотрит их, а сам разглядывал комнату, они вышли в другую, задерживались там, ему уже надоело.

Еще мама брала с собой не курсы вышивки. Он садился в дальнем углу с книгой, бумажками для рисования и выписок, тети ему не мешали, наоборот, еще смешно удивлялись, что он сидит так тихо. Две катушки с нитками тоже ему помогали. Сенаторы и трибуны, аристократы и народ, к которому шли из Испании когорты Помпея. Не надо бы горошку Цицерону вмешиваться в эту заварушку, но тут уж, как во всей истории, если начал, то дальше завертит в воронку. Если не видишь выхода, то ввяжись в драку, и во время нее выход и появится, прав старичок.

Ему нравилось, что свет в комнате, где проходили занятия, был яркий, электрический, намного ярче, чем дома, удобнее читать, хоть и непривычней.

И две остановки на трамвае до Покровского-Стрешнево тоже не мешают проветриться. Чтобы потом заходили в магазин, он не помнит, стоять с ним в очередях мама не хотела, лучше сама потом сходит. А, главное, не хотелось хорошее настроение от общения с людьми смахивать толкотней. Иногда они даже шли пешком, не дожидаясь переполненного трамвая, роща, подлесок, потом на повороте мимо Виндавской, домов тут почти не было, заборы, сады, вытоптанный грунт, иногда машина проедет, сразу напряжение внутри: чего ей надо?

Большой сталинский дом на Щукинской для офицеров Красной армии основательно почистили в 37-м от полковников и выше, - хоть их тогда так и не называли еще. Жен и детей – в Караганду на мясо и кости. Сейчас там были жены курчатовских работников, обрабатывающих наворованные из Америки данные об атомной бомбе. Вышивать гладью – самое то.

Он давно заметил невероятное расхождение между тем, что мы знаем и что ощущаем. Люди, когда их видишь, почти все добрые, хорошие приятели. То, что ты о них узнаешь потом, заставляет оледенеть от ужаса: следователи и палачи НКВД, шпионы и стукачи, бытовые извращенцы и стервятники. В лучшем случае – бессмысленные жертвы первых.

Непонятно, как и зачем с ними общаться.

Должен быть третий путь познания, как бы внечувственный. Незачем всматриваться в пустоту и имитацию лиц, пейзажей, интерьеров. Всмотрись в себя и многое, если не все, поймешь.

Другое дело, что всякая тля норовит сбить тебя с орбиты пребывания.

Потому что ты – нигде. Тебя даже на работу не возьмут. И из школы при первой возможности вышибут. На шее у родителей, жены и детей тоже долго не просидишь.

Быть нигде – это искусство, которым невозможно обладать.

Понятно, что человек с таким тонким душевным устройством не может впрямую бороться с людьми, но в сторонке от них, обретя точку опоры, он способен на многое.

Мама что-то спрашивала, он что-то отвечал. Времени слишком мало, через год пора идти в школу и совершенно неясно, как там все сложится.

Где-то здесь жил сумасшедший художник, у которого какой-то грек скупал все картины. Главное, чтобы нарисовано непохоже. С родителями обо всем этом говорить было нечего. Со всеми говорить было нечего. Дышать было нечем. У стаи гусей были свои интересы, прочее – бред, сумасшествие, антисоветчина, родительское горе.

Главное, не выказать растерянности. Тут же набросятся и разорвут. Нет зубов, покажи фигу. Это очень опасный вид хищников люди.

Специально придумано, чтобы ты поглубже ушел в себя, тут-то и взять тепленького. Деваться некуда, он проверял.

Только бесшумный хруст на зубах у кого-то. Чужие слова, переливаемые из книг в книгу.

- Можно я отдам конфету бедному мальчику? – спрашивает он и тут же бежит к стоящему у забора ребенку его возраста и сует ему в руку леденец.

Барбариски, любимые.

Старшая сестра пыталась вынести в букинистический десятитомник Достоевского, но у дверей была задержана. А четырехтомник словаря Даля унесла, никто, кажется, и не заметил.

Подлые диккенсовские истории, надоело. А, главное, что вокруг дома ходит страшный дурдом, куда попасть плевое дело, еще легче, чем в армию. А других, нормальных мест, кажется, и нет.

Разве что терпеть, мутируя в подонка, сволочь, нелюдь.

Отоспаться, заспать бред, для чего же и создан сон, как не для этого.

Когда уставал от чтения, и никого не было рядом, становился на колени и тихонько бился головой об пол или просто держал лоб на ладонях на полу. Если бы кто вошел, сказал, что ищет под печкой. Бога нет, а молитва Ему есть, вот соль земли.

Однако гораздо больше времени он тратил на составление речей и их произнесение, когда никого не было в доме. Надо владеть своей речью, иначе тобой овладеет чужая. Уроки Демосфена и Цицерона он учал, невзирая на подозрительность самих ораторов, которых знал больше, чем кто-либо иной. Его героями были Исократ и Лисий.

Надо было успеть за время до школы узнать хотя бы основное, чему там будут учить. А за время учебы в школе пройти программу университета. Родители ни о каком университете понятия не имели, он давно перешел на третий – бесконтактный - путь познания.

В один из дней сказал себе, что ночь и сон отменяются, - лишь как лекарство от отчаяния, когда совсем невтерпеж, по поговорке: рассасывает время, а сон излечивает, - или как там по латыни.

Самое неприятное, что от школьной программы его тошнило. Он изучал реакции организма на этот поганый мизерабль русского образования, - они были на грани патологии.

Надо было упаковывать эту элементарную дрянь в сладенький контекст мировой культуры: казалось, что даже советская таблица умножения лжет безбожно. Школа потрясет его невыветриваемой вонью параши, он это знал. Палачей учительской утверждала педагогическая тройка районо. Тех – ее расстрельное начальство. Какой мог быть реальный выход из сего закрытого биологического сообщества? – Боковой тренд эволюции?

Что еще остается мыслителю, как не жонглировать собой, отвлекая внимание неблагоприятной судьбы.

Так он сочинял потихоньку те знаменитые письма древних стоиков, о которых никто никогда не узнал. Россия – страна анонимного уничтожения. Ему повезло быть, не слыть.

Родителей жалко. Их долбали со всех сторон. На работе, дома, соседи, дети, коллеги, родственники, домоуправ, участковый, друзья, если больше некому. Не надо им было влезать в эту дрянь.

Он совсем иное дело. Каждый день вливаться в толпу римлян, идущих на Форум – дорогого стоит. Битая пыль или снег, лежащий на Щукинской, ничего не меняли в его стойком и молчаливом пребывании не здесь.

Конечно, и там он не вполне соответствовал древним доблестям. Он был настолько полон собой, что ему казалось нелепым добиваться превосходства над людьми: кто они такие, чтобы состязаться с ними…

Если что-то было надо, к людям, включая родителей, обращаться было бессмысленно, - только поверх них.

Он состязался с собой: бил шариком для пинг-понга в стенку, начальный результат полторы тысячи ударов; отжимался от пола, - тридцать раз, зато каждый день; прыгал со скакалкой – десять минут по секундомеру; отбивал мяч, не опуская на землю, сколько получится. Кто-то из сослуживцев отца сказал, что для нормального футболиста левая нога должна быть одинаковой с правой, пришлось стараться. Если бы они жили не в бараке, а на седьмом, скажем, этаже, то лучшей тренировки, чем запрыгивать домой по лестнице на одной ноге, и придумать трудно. А то, что на велосипеде «Орленок» гонял вокруг дома, постепенно увеличивая круги до дальних окрестностей, понятно и так.

С девочкой со спущенными чулочками он играл в штандер, ловил мяч. Шепотом говорили, что штандер – немецкая игра, пришла с оккупированных территорий. Почему-то он думал, что если у девочки спущенные чулочки, то она не чекистка, специально приставленная к нему ее хитрым папой.

Сам он предпочел бы играть в вышибалы, но если ей нравится, почему нет. Этот опыт тоже пригодится. Тем более что она взяла их общение в свои руки, таскает по каким-то дворам, показывает секретики, - молодо, наивно, чудо как хорошо. Стихов он ей не читает, присматривается, может, стихи тут читают одни евреи, он же не знает в первый раз. Это потом, в пионерлагере, когда девочка расскажет про любимый 1-й концерт Рахманинова, можно прочесть Гумилева, но удерживаясь от восторгов: окстись, не ты написал, чего дурить кому-то голову.

То, что она его водила всюду за руку, его тоже устраивало. Иногда она останавливалась и начинала его обнимать. Видно было, что ее сердце тает от любви. Цветное облачко счастье летало над головами, искря как сухой снег. Он ни разу не сказал себе, что она дочка одинокой уборщицы, и ее риски в будущей жизни не сравнимы с его.

Пучок энергии вдруг идет не в ту сторону. В каждом диком племени есть тайный дурачок, аккумулирующий знания совсем иной, развитой культуры. Он хочет быть на гребне человечества, выясняя, куда идет эволюция тела и мозга. Для этого и придумали книги, чтобы каждый мог, - но вот почему-то никто не хочет, кроме него. Обычно эта энергия вытекает обратно, словно малафья из мертвого равнодушного лона, которое не хочет ее принять.

Но он поборется.

Он еще не знает, что слова онанируют нашим сознанием, точно так же, как люди наслаждаются, общаясь друг с другом, издеваясь, страдая. Общий закон трения, восьмеричной буддийской истины. Потри и выйдет огонь.

Куда бы он делся без этой темной, гикающей, послевоенной советской орды, выдающей себя за его современников. Они тормозят каждый его шаг, и он теперь поневоле умеет жить отчаянным усилием неотмирности.

Эволюция человека всегда проходит на тонкой грани его умирания.

Первым испытанием были ссоры родителей, - они устали от этой жизни, и винить их не в чем, - когда мама кричала в истерике, что умрет.

Всякую смерть надо пережить, заранее смирившись с ней.

Рыбам тоже было больно умирать, выходя на сушу и становясь птицами.

Человек узнает, кем он станет, лишь в последнюю минуту, когда уже не рассуждать, не выбрать.

Ссорились обычно, когда он уже лежал в постели, спал, поэтому на двор не выйти. Пару раз не выдержал, по-дурацки заступаясь за плачущую маму. Даже со стороны стыдно смотреть на себя, пятилетнего. Он должен ползать, благодаря, что живет в космической дыре, где можно читать, а тебя за это не втаптывают сапогами в грязь, что пахнет сочно и сытно до сладкой судороги в скулах.

Заболев, он погружался в бред, в температуру 40, в нижний мир, родной и горячий, - организму надо было переварить его мутации познания. Теперь он знал, что в никакой легион его не примут, - еврей, не член партии, плохая характеристика по месту проживания, легионов нет. Писать стихи за убитых поэтов и воссоздавать историю живописи по рисункам и подтекам на обоях тоже надоедало. Он поднимался на дно, странное чувство, из которого, как из сна, не хочется выходить. И не надо.

Приходила проведать его подружка, принесла лимон, он сказал, чтобы не пускали. Мама нарезала лимон в банку, пересыпала сахарным песком, давала с ложечки сок, который получился. Было вкусно и унизительно. Мозг ничего не решал. В беспамятстве он собирал силы. Космический ум хихикал, помалкивая в ответ.

Жизнь коротка, надо успеть побольше прочесть и понять.

Нет ни всемирного заговора, ни связей между людьми, ни простейшего мирового плана, - книги врут, не врет Гераклит про мальчика, играющего в камушки на берегу, не врут физики, что в любой момент времени вселенная возникает заново, а что будет дальше, неизвестно.

Все прочитанные книги странным образом подводили к тому, что ничего не значат, и дальше, начиная с этой минуты, все иначе, по-новому, непонятно как, а, стало быть, как хочешь.

В школу его выгоняли пинками. Мамиными слезами, папиной бранью. Там надо было драться, страдать от безумных педагогов, получать белой от мела тряпкой в чистый пиджак. Отлично. Церебрально-паралитическая страна, говоря по-простому.

Но юродивые, столпники, аскеты страдали, любили, восхищались на ближайшие к их смердящей яме небеса – как звезды, светившие ему. Бог терпел, и это было странно, нуждалось в размышлении.

Как-то одноклассник Волобуев спросил: ты чего, веришь в Бога, что ли.

Оправдываться, отрекаться было странно. Соглашаться, тем более. Не время и не место. Он хотел было ответить, что ему сложно ответить на этот вопрос, поскольку он не знает, с какой целью тот был задан. Но Волобуев, - дело было перед уроком физкультуры, - понизил голос и сказал: тогда спроси у Терехиной стаканчик минустраций. И показал на девочек, сидевших на скамейке в спортзале, пока остальные строились для занятий.

- Чего? – не понял он.

- Стаканчик минустраций. – А лицо хитрое-хитрое.

- Ты, наверное, хотел сказать: менструации.

- А ты откуда о ней знаешь? – удивился Волобуев, забыв вопрос о вере, с которого начал.

Итак, будь слеп, нем, глух и буий. Иначе не вырваться из этой слизи, из пахнущей потом и носками бессмысленной, девственной умом плевы.

Когда ему было пять лет, в первом доме от угла Щукинской поселились родственники, младший брат был его ровесником, а старший – его сестры.

Старший был интеллигентным сорвиголовой: знал языки, отлично играл на рояле, после школы пошел по комсомольской линии, а когда разрешили эмиграцию, уехал одним из первых, и открыл магазин на Манхеттене.

А тогда поразил тем, что лет в тринадцать они с приятелем оделись в женскую одежду, пошли к Метрополю и даже проникли внутрь с какими-то дядьками. Потом он прочел похожую историю в мемуарах Феликса Юсупова, а чем кончилась эта, даже спросить боялся, - вдруг родители его наказали, даже били, матушка их была крутая. Какие-то вещи нельзя знать до конца.

Дом был большой, барский, с дорогой мебелью, даром что деревянный и на окраинном московском отшибе. Дядя заведовал секцией тканей в большом промтоварном магазине в районе Коптево. Время от времени он приносил родителям пакет, который надо было схоронить на случай обыска. Когда Щукино смело новостройками, они получили за этот дом большую квартиру на Садовой, как раз через дорогу от «нехорошей квартиры» М. Булгакова.

Тогда же, в детстве его поразило, что в таком богатом доме под ковром в одной из комнат был люк с толстым кольцом, дернув за который можно было спуститься в большой подпол. Наверняка были и тайные ходы, о которых он не знал.

Была будничная рутина, тоска и бессилие, и был светский блеск, веселая толкотня угощений и переодевания. То, что называется театром для себя. Выбор метафор невелик: смена одежд, пола, детективных и мифологических сюжетов, возраста, состояний сна и яви, жизни и смерти. Спичку поджигают с серной головки.

Воображать умеют все, особенно несчастные. Но яркая вспышка образа может изменить тебя изнутри. А за тобой – и все окружающее. То, чего так хотели столпники. Не привлечь на себя удар молнии, а стать молнией.

Время компьютеров, собирающих всю информацию, было далеко. Еще дальше было время квантовых компьютеров, работающих на аккумуляции образов вместо двоичной аналитики.

Бог, возможно, мыслит квантами, отсюда и все наши неудачи: половинка на серединку. Откуда он все это знал тогда? От верблюда, от соседской козы, от горячего камня и запаха замазки, пласт которой взял в выходной день на заводе, где стоял их барак. Облакам верить было нельзя, слишком манерно и художественно, вроде подложной поэзии. А домашним курам и траве можно.

Главное, не спать. И когда сердце болит, это хорошо.

И еще он заметил, что слова, которые говоришь, ударяют сразу в обе стороны – к кому обращаешься, и в тебя самого, лишая сил, как онанизм. Поэтому или молчи, или говори так дозированно, что все равно, что молчи.

А люди, люди. Каждый человек это, почитай, такое наслаждение его не видеть, что просто праздник.

В школе взял за правило отвечать письменно. А тут появились магазины самообслуживания, универсамы, супермаркеты, где можно не разговаривать с продавцом.

Эта сторона жизни, считай, наладилась.

Осталось поумнеть до такой степени, чтобы весь мир накрылся ржавым тазом, который ставили в комнате, когда с потолка капало во время дождя.

Еще он заметил в школе, что сама запись его, сделанная аккуратным, «душевным» почерком, имеет целебный характер. У кого-то переставала болеть голова, улучшалось настроение. Да и сам он начинал испытывать умиротворение. Главное, чтобы не специально, - как бабушкину молитву, - а обычный листок с диктантом или контрольной по математике. Без помарок, каждый буковка и цифра отдельно, - какая-то нутряная связь со вселенной. И ни в коем случае не портить его оценкой учителя красными чернилами.

Он так и сказал – сначала классной, потом завучу. Потом его показали психиатру, который в медкабинете на втором этаже якобы проводил общую диспансеризацию, стуча под коленкой металлическим молоточком.

Заранее приготовил листок с изложением по Мамину-Сибиряку. Отвечал на вопросы спокойно и приветливо. Понимая, что мистическое спокойствие внутри никак не будет воспринято зашуганной теткой с инквизиторским сознанием, вбитым в испуганную самость, желающую во что бы то ни стало выжить в этом безумном мире. Подарил ей свою бумажку, объяснив правила созерцания и медитации. Уходя, мило попрощался. Урок уже начался. По дороге в класс зашел в прокуренную уборную для мальчиков. Никого не было. Уткнувшись лбом в холодное оконное стекло, отчаянно помолился, чтобы чаши сия, сия и сия миловали его и его близких.

Начал раздавать листочки с переписанными стихами одноклассникам. Девочки создали ажиотаж в других классах, а потом и в соседних школах. Кто-то выздоровел от насморка, у кого-то перестал болеть живот. Автор стихов имел значение лишь для него, переписчика. Буквами он переливал в тетрадный лист в линейку или клеточку, - без разницы, - особое ощущение единства вселенной.

После того, как переписал Мандельштама и Ахматову, слухи дошли до районо, гороно и облоно, до идеологической комиссии. А он – блаженный, ему-то что, начнут бороться, слух пойдет еще шире. Чудотворные листики, написанные его особым, сразу узнаваемым почерком, только на дураках и держатся: в их болоте пройти по кочкам смысла.

Фантазии Акакия Акакиевича он переписывал особенно старательно, сжавшись комочком. Тогда же наткнулся на обезьяний орден Ремизова, но то была другая, вычурная, барочная традиция. У него все проще, отчаянней.

Девочки из других классов и школ назначали после уроков свидания, он разводил руки в стороны: не могу, некогда, - думая о будущем телепортации. – Хорошо, дай только листик со стихами. – Листик, пожалуйста. – Сам стихи не пишешь? – Вы не поймете, что дело не в стихах, то есть не только в них.

Попадались упорные, красивые. Когда не мог пройти мимо, усаживался на лавочку под ясенем за школьной спортплощадкой, трогал осторожно руку, находил пульс, прислушивался. Смерзшийся снег лежал на земле, несмотря на солнце, уходящее за сталинский дом, где жила подруга. Они сидели на спинке скамьи, как птички. Нежная рука, нежный пульс, то, что он передавал ему, было обычным, девичьим. Не надо было даже ничего ей говорить, она сама придумает все за него, - любовь развивающегося организма. Без кальсон было холодно и немного печально.

Вспомнил, что у него есть два бутерброда с сыром, предложил ей, она отказалась, он тоже не стал есть. У нее есть собака, младшая сестра, учится на пианино, родители работают в Америке, живут с бабушкой. Из каждой ситуации, думал он, есть два выхода. Нагуляет аппетит для чтения, хорошо. А то, что тесно, душа на размер меньше, чем надо, а мозги вообще никуда, это плохо, хоть вой. Ладно, встали и пошли, она на автобус, он домой, ждать, пока она уедет, не стал.

Когда обнимаешься, энергия друг в друга переходит, хорошо, тепло. А зачем ему чужая энергия, ему свою надо вырабатывать.

Если рядом курчатовский институт, думает он, значит, шпионы должны неподалеку незаметно ошиваться. И те, кто их ловит, тоже. В пивных уши, в кружках дома культуры подписка о неразглашении. Детей учат музыке еще в щадящем режиме. Родители в Америке собирают информацию о бомбе, что здесь собирают. Тесен мир да не про нашу честь.

Чтобы удлинить и прочистить извилины мозга вовсе не надо ковырять в ухе вязальной спицей. Надо в раннем детстве исхаживать как можно больше дорожек, тропок, менять их, постепенно раздвигая круги. Можно с папой, по-солдатски маршируя, высоко поднимая ногу и ставя ее в свежий скрипящий снег. Вокруг темно, сугробы, где-то лампочки в домах, даже один фонарь на столбе на повороте есть. Но если и ничего не будет, ночью светло от снега.

Летом можно на велосипеде, но лучше ногами. Попадаешь в знакомое место с другой стороны, и все сразу выглядит неузнаваемым. Дома и овраг не на своих местах. Соседка идет, как в зеркале, удаляясь, а, вроде бы на тебя. Привычка вредна внезапному пониманию, подготавливая его.

Зачем всю жизнь бояться прихода варваров, то ли со стороны Тушино, то ли из Острогино, если они могут не прийти, вдруг оказавшись теми, среди кого живешь, смутно и давно подозревая о нехорошем.

Огромный том «Фильмов-сказок» сменился жизнеописаниями Плутарха. Пусть и под той же обложкой, чтобы не тревожить родителей. Никого не надо тревожить. Если надо, то и волчица оближет и накормит. Он не может ни с кем спорить, но знает больше их, потому что любит и верит в хорошее. Кто-то умрет от огня, а, кому надо, от него родится.

Перед школой надо был час читать, писать, прийти в себя после сна.

В голове шумело, а надо было извлечь из шума музыку.

Бодрствовать – тяжкая, почетная ноша.

Тогда-то и пришла ему в голову идея поиска умственного абсолюта: соединив в голове все книги, того достойные, получить магический кристалл.

Как всегда в таких случаях он начал искать в округе человека, который этим занимается. Вид обманчив. Он не обязательно задрипан, затерхан и покрыт перхотью. Возможно, даже наоборот, - блестящ, изыскан и работает в министерстве. Видимость выдают лишь его глаза. Глаза игрока. Возможно, он никакой и не алхимический читатель, а игрок в подпольном игорном доме – катране, как говорят шулера и воры.

Он сам поражался, какая богатая скрытая жизнь идет вокруг.

Время от времени в овраге находили мильтона с пробитым черепом и без пистолета, а чаще – сексотов-«парашютистов». И тогда округу сотрясали милицейские облавы, перетряхивавшие здешние малины, а то и обычные дома, чтобы было, на ком сорвать злость и упрятать для отчета в кутузку. На самом деле, добиться доносов в будущем.

А начиналось так безобидно, книжку захотелось почитать.

Охотники за книгами прятали свои сокровища пуще запретной валюты, - в головах. Каким будет удавшийся алхимический опыт, никто не знал и даже не мог представить: одно слово абсолют. Разнесет, что ли, к чертям собачьим со всей этой хреновой жизнью?

О преступлениях и всякой дряни родители говорили шепотом, и когда он входил, переводили разговор на что-то другое. Он догадывался по особому фальшивому тону в этот момент.

Чтобы не закрывались глаза от недосыпа, пошел к школьному врачу, и та выписала капли. Помогли. Человек не потому закрывает глаза, что хочет спать, а потому хочет спать, что глаза сами закрываются. Сначала придумал, а потом прочитал похожее у знаменитого психолога Джеймса.

Чего он хочет, - алмазный мозг?

И вскрыть небо, как лимонад открывашкой.

А там пусто, пузырьки угарного газа.

На каком-то уроке, - неважно, каком, географии, допустим, - он понял, что само пребывание в этой стране, в этой среде, в этой речи и даже языке пагубно для психического здоровья.

Уникальный опыт погружения разума в ядовито-кислый раствор лжи.

Хорошо, на уроке химии изучаем получение наркотиков и взрывчатых веществ. На Песчаной есть замечательный магазин оборудования школьных кабинетов, там все, что угодно. Физика, конечно, ядерная. Математика поможет с расчетами реакций. Литература и русский язык помогут с магией слова и поэзии, чтобы убить на месте. А не знаешь биологии, не вычислишь вектор эволюции человека, чтобы, забежав вперед, устроиться заранее.

Плохо только, что вместо головы вата, часто болеешь, приходишь в себя к вечеру и вообще без книг - пустышка. Когда заболевал, к обязательному, невыносимому горячему молоку покупалась халва, тогда дешевая. Надо было лежать и ни о чем не думать, впрок, на будущее.

Он построил плот из двери, снятой с петель, обвязал ее со всех сторон какими-то легкими валиками и сначала проверил на большой луже в овраге, держа в руках шест. Главное, что плот не тонул, и ему удалось сохранить равновесие. Следующий эксперимент был на мелком месте у берега реки. И тоже удачный. Они должны были биться на плотах с парнями из Острогино. В сарае у родственников он как раз и нашел подходящую острогу с семью железными остриями. Можно сома загарпунить, а не только юного бандита, зарезавшего прошлой весной мальчика из их школы. Он еще и натачивает наконечники, чтобы были как на рисунке в энциклопедии. Почему-то думает, что на таком плоту плыли Том Сойер и Гек Финн по Миссисипи.

К бою он готов. Сходятся в воскресенье на пруду. У противника в руках хорошо заточенный багор. Он размышляет, куда бить, а, главное, не потерять при этом равновесия. Можно, разогнав плот, ударить со всей силы во врага, но нет гарантии, что сам удержишься. Почему-то он думает, что удержится. А, главное, достать заточенной острогой до его лица и шеи. Жалко, щит себе не сделал.

Ему хочется проснуться в холодном поту и все обдумать, но кризис еще не наступил, приходится бить со всей силы, и тут оказывается, что их много, надо уворачиваться, а ногу не оторвать от плота. Надо убивать сразу, одним ударом. Кажется, получается.

Чем больше он читает, тем чаще убивает во сне. Чтобы быть человеком, это нормально.

Да, он узнавал обо всем из книг, потому что то, что он видел и слышал, было жалкими ошметками того, что происходит на самом деле. Букварем для глухонемых и неграмотных.

Из книг – в себя – и обратно. Это и есть пульсация. Человек дурак, и книга дура, но вместе они нечто третье, требующее внимания. Возможно, путь эволюции.

Бесформенная жизнь ужимается в несколько фраз, в десяток слов. Зато этих слов так много, они валят со всех сторон, что жизни не хватит.

Всякая грамота, которой мы владеем, - охранная, прочел он у кого-то. Тот, кто пишет, подает знак о себе не только людям, но и куда-то поверх их голов.

При этом в СССР слова ничего не значат, кроме запрета на молчание. Выкручивайся, как хочешь.

Для начала он выстроил многоуровневую защиту от одноклассников.

Обычные, нормальные ребята, не в этом дело. Просто сама их норма была дурацкой, тесной, душной. Он физически задыхался от их разговоров.

Некоторые, как электроны, могли перескочить на его орбиту, но для этого надо было послать пучок энергии. Не вступать в их круг. И никогда не смеяться вместе со всеми, - потом понимаешь, над чем смеялся, и это почти всегда стыдно.

Есть еще вариант: смеяться, общаться, и тут же забывать, отвернувшись. Это действует как душевная разрядка и как защитный окрас. Все остальное – тайна, маленькая дверь в стене, подземный ход не скажу куда.

Все, кто хотят более тесного общения, получают окорот.

Оно невозможно: будьте другими, будет и общение.

Изучать древний Рим, гибель Помпей, Аттилу – бич Божий, Содом и Гоморру, находясь в эпицентре сил, уничтожающих разум человечества, - вот это полевые исследования!

Он видел своих приятелей, - шпану или маменьких сынков. Родители их научились вытирать кровавую пену с губ, а они еще нет. Поучительно, хоть и тошнит.

То же с домашними, будь милосерден, никто из них тебя не поймет, не надо и нагружать. Забудь их сразу.

Есть ремесло: физика, философа, сантехника, - поскольку все смешано с дерьмом, главное, это уметь различать их оттенки, сложную логическую игру вони и консистенции.

Начальное движение в сторону дурдома: консультация с психиатром. То же постановка на учет в детской комнате милиции, приглашение родителей на беседу в ближайший опорный пункт КГБ, подписка у Мефистофеля, Гете бедный, - насладимся ранними зимними сумерками, заволошенными снегом. Горячая молитва Богу, чтобы сейчас же вся дьявольщина рухнула, сгинула, исчезла, ни к чему не приводит. Легко понять, что она запрограммирована создателем, сложнее примириться.

Выдашь себя за шибко умного или за придурка, результат один и тот же. Главное, вообще не поддаваться на провокации, сохраняя и тренируя разум. Унизительно, если мелкая шваль разных возрастов и положений будет тобой руководить.

По вечерам и выходным, когда папа был не на работе, смотрел телевизор и ругался с мамой, надо было найти сухое и безопасное убежище для чтения. Есть официальные, вроде библиотеки и кружка в доме офицеров. Летом есть любой куст в овраге или у реки, а то и просто вытащить во двор любимый стул с дыркой для каканья и спрятаться за гаражом и курятником у забора. Зимой сложнее. Зато более сложные ощущения неприкаянности и одинокого риска. Его удивляло отсутствие не то что учителей, а любого человека, с кем можно поговорить. О том, чтобы понять, и речи не было. Что такое вообще – понять человека. С какой стати? Это вымышленная субстанция, под которую подстраиваются надсмотрщики и педагоги.

В наше время надо начинать с обнюхивания, и то будет хорошо.

Другое дело, поговорить, потрындеть, пособачиться. Но это ему не надо.

Сколько раз жизнь казалась уничтоженной – из-за ссор родителей, из-за потерянной тетрадки, набитой хулиганом морды, идиота учителя. Выл на заднем дворе, стараясь, чтобы никто не услышал, дома было негде, не было своей комнаты, и в уборной тоже услышат.

Пора начинать опус магнум, а то подохнешь, и ничего не останется, кроме праха и почеркушек чужих стихов в девичьих коллекциях.

Он, как червяк ползет из грязи к знаниям европейской цивилизации.

Кругом неграмотные сарматы, пожирающие друг друга.

Жалко солнца и снега, что на них тратится.

Когда ему было десять лет, он зарекся писать занимательно, чтобы не фиглярствовать перед слабоумными.

Так в школе больше всего поразило, что все сидят вместе и друг другу видны, - урок за уроком все на виду. Каждый воображает из себя, что хочет, а виден так, как есть. Если выказываться идиотом, то сливаешься с собой, и большинство так и поступает. А если думать, заниматься, не обращаться ни на кого внимание, - тут же начинают тыкать пальцем, хихикать за спиной, а в лицо кидать слюнявый кусок промокашки.

Если станешь такой же жижей, как все, тогда незаметен. И учительнице понятней. Если ад это другие, то рай - где ты сам превращен в другого. Тоже не надо.

Завуч, наместник Бога на школьной земле, вызывает в свой кабинет. Узнав, что он играет в шахматы, делает вывод, что из-за этого эгоцентризм и самостоятельность в оценках. Это можно.

Если бы все могли шевелить мозгой, думает он, возвращаясь в класс, то, сытые и довольные мнимым пониманием, меньше бы бросались друг на друга. Вот она терапевтическая роль бытового психоанализа: понял, значит, простил. Живи, пионер-паскуда, я тебя понял.

Еще этот запах. Он уже привык держать его в сжатых скулах, а все нехорошо. Сам провонял им, будто так и надо.

В школу на классный час приходил гебист. Рассказывал про сложную международную обстановку. Про внутренних врагов, которых надо выявлять. Советовал заниматься спортом, развивать внимательность, замечать мелочи, которые могут многое рассказать понимающему человеку. Привел примеры. Сказал, что у нас в школе будет создан клуб юных друзей КГБ. Мальчики из старших классов уже могут следить за порядком на улице и в школе. А такие как мы должны брать пример и готовиться. Уметь передавать и принимать шифрованные сообщения. Следить за кем надо, и проверять, не следят ли за тобой. Показал специальные очки, чтобы видеть за спиной. Главное, сказал, это не умение стрелять с обеих рук, хотя македонской стрельбе тоже учат, а хорошо составлять отчеты, чтобы удобно было зашифровывать, и начальство поняло бы. Шутил, травил анекдоты, хороший дядька, всем понравился.

Он хотел встать, сказать спасибо от всего класса, чтобы каждую неделю приходили и рассказывали, один хороший урок из всего, чему учат. Но потом решил не засвечиваться. Тот подумает, а чего этот еврейчик вылез. На дурака не похож, стало быть, умник. А на каждый хитрый мозг есть шуруп с винтом. Пусть для начала сообщает о настроениях в классе, кто чего говорит. В их игры играть не надо.

Спасибо от всех классная сказала. На уроках труда их готовят в слесари начального разряда, а в группе продленного дня можно готовить в филеры. Две профессии лучше одной.

Игра слов это литература, настоящая жизнь - это игра букв.

Чтобы между букв читать, надо все языки выучить, а начать со своего. Накрывшись одеялом с головой, посвятить себя гематрии, толкованию слов буквами. Утром не можешь проснуться и встать, а потом не можешь заснуть, так интересно. Сложить буквы это только основание, фундамент. Потом надо отдать четкий приказ в полный голос.

Да еще не попасть при этом в адский ад других, о котором писал Сартр, маленький косенький ёбарь, а столько шума наделал, прокоммунистический такой, энергичный. Не нам судить, в России, в принципе, философии быть не может, даже понятий нет, переведены в кривом осколке зеркала для дикарей, но забавно.

Кстати, что такое знание греческого языка в Скифии, шпионаж двойника в пользу потенциального противника? Хороша институция свободной мысли.

Он запомнил острое ощущение бесстыдства в разглядывании сидящих за партой одноклассников. Беззащитны, прячутся в скорлупу. Кто-то, наоборот, дергается и кривляется, прячась в ином, как в тепловой ракете, выпускаемой истребителем, чтобы не сбил противник. Но быть весь день на виду - жуть. Да еще над тобой опыты проводят.

Странное занятие в детстве-юности-отрочестве – ждать, когда окончится этот гнусный урок, пройдут очередные 45 минут пытки, а потом следующие. После еды у него начинал жутко болеть живот. Он терпел, глядя на часы и гадая, выдержит ли до перемены. Проситься выйти было стыдно, неудобно, нехорошо. Самое плохое, что и на перемене устроиться в уборной не удастся. Значит, надо бегать по этажам, искать свободную уборную для учителей, но и туда не сунешься, уборщица турнёт: если школьники там начнут срать, то учителям негде будет. Значит, придется ждать следующего урока, чтобы с него отпроситься в уборную. Он чувствовал, что бледнеет от боли, на лбу пот выступил. Даже учительница заметила: «Тебе что, нехорошо?» - «Да, можно выйти?» - «Конечно».

На виду у всего класса. Кто-то хихикает. Вовка Антипас, что ли? Идти, не убыстряя шага. Только в пустом коридоре можно быстрее. Переходя на бег, но, чтобы не слышно. Вонь, прокурено, засрано. Отдельная кабинка для учителей открыта. Можно шмыгнуть туда быстро. Лихорадочно расстегивая брюки. Понос, все в две минуты. Главное, не запачкаться, как Блум в Улиссе. И чтобы никто не пришел. До перемены десять минут, нормально. Бумажка в брюках всегда заготовлена. Можно умыться, пригладить волосы, перевести дух. Тихонько постучать в дверь класса, пройти на свое место, все заняты записыванием новой темы. Чтобы он еще когда-нибудь ел в этой школе!

Помолиться и взмыть над ситуацией, будучи наблюдаем со всех сторон?

Лишь бы голова теперь не разболелась от пустоты.

У загнанного в нее срабатывает защитная реакция утопического разума.

Школьную программу за год он проходит, лишь как получает учебники, чтобы больше ничего не отвлекало. Это в начальных классах, а дальше по нарастающей. Иного выхода нет. Стало быть, поступить в университет надо, заранее пройдя программу первых хотя бы курсов. Страх подгоняет его. Или заснуть и видеть сны.

Тут еще вышла «Детская энциклопедия», которой он проел плешь своим родителям. Жена папиного дяди была одним из редакторов, у дяди было все тома первого издания. Он просил только почитать, ничего больше.

Зато читать надо все быстро. Если успеешь, перечитаешь. Времени не хватает никогда, надо спешить. От трения тела о время - огонь внутри разгорается. Поддерживай его собственными записями по поводу и без. Заодно старые автографы разойдутся сувенирами среди фанатов и ценителей.

Родители прикидывали, вроде ни у кого из них такого талмудиста в роду не было. Ну что теперь поделаешь, лишь бы здоровью не повредил.

И не смотри под ноги, идя по проволоке. Мы здесь из долга, а молчим из страха, говорил Цицерон. Читать и думать придется в любых условиях. Тут еще не выгребная яма с фекалиями, думает он, глядя то на учительницу, то в окно. В окне можно было видеть блохастые прыжки ангелов. Множество их покрывало однообразный городской пейзаж новостроек ковром пестрой тли. Ангелы это всего лишь черти, прошедшие чудесный дресс-код. На перемене он, как обычно, уйдет на запасную лестницу, почитает стихи, придет в себя.

Воображением дополняешь видимость до смысла.

Давайте в дурдоме расставим всех фигурами на доске, чтобы каждый на виду со всеми шел к единому, среднему, общеобразовательному знанию. Ох, тоска эта ваша дисциплинарная власть в стране пещер и атавизмов.

Он рисует в новой тетради свой класс. Кто где сидит, имена и фамилии, интересы, чему могут научиться. Тетрадь юного гебиста. Теперь наделим их качествами, которыми они вряд ли обладают, но без которых их жизнь не имеет смысла, как оно и есть. Например, Таня Фомина ведет свой дневник, в котором пишет, что тетя Соня приходила в гости и унесла с собой шкаф, а они с Верой Худолеевой и Сережей Макеевым два часа после школы курили гашиш, а папин приятель по работе принес чемодан и попросил, чтобы тот постоял у них несколько дней. Он смотрит на Таню новыми глазами.

Чтобы никого не обижать, мало ли что, обозначает всех псевдонимами.

Кто-то должен писать стихи. «Нос», конечно, одного хватит. Математик – «Дрюня». Модельер – «лиса», никто не догадается, кто это. А вот и аппарат для паноптикума, стеклянный класс для прозрачных людей. От кишок никуда не деться, по ним специалистом будет «ромашка», ну да, анализы, анус, жаль девочку, но в рационально удуманном мире занимаются и этим. Унитаз, тихо ползет улитка на вершину Фудзи. Каждый должен использоваться по своей симптоматике, она – рисование.

Исходим из очевидного: всякий ребенок – идиот, которого взрослые идиоты пытаются сделать нормальным.

Сколько же сил надо, чтобы жить, думал он. Сил было мало.

Приходилось вздрючивать себя. Поддерживать челюсть, чтобы не отвисла. Пытаться улыбнуться самому себе. Сны подтачивали каждую ночь. Только смерть поддерживала, как стена, к которой приперт.

Он знал, что если хочет быть писателем или ученым, надо описывать людей, которые были вокруг, но отвращение к ним было сильнее. Особенно с утра, но и потом тоже. Локоть одноклассницы все время рядом, когда пишет. Если ты свой отодвигаешь, она начинает придвигать. Видно, бессознательно. Тогда касаешься ее локтя. Она отодвигает. Опять касаешься. Отодвигает. Так лучше. Чтобы избавиться от чужих прикосновений, надо самому надавить.

Понимаешь, что десять лет будешь в школьной крепостной зависимости. И потом не на свободу, а в еще большее рабство. Спасение - в учении, в чем же еще. Просто, чтобы не видеть ни кнута, ни пряника. Вообще ничего не видеть, лишь знать.

Как досидеть до конца урока?!

Тогда все собирали марки. Завидовали тем, у кого были старшие братья и сестры, сразу досталось наследство от них. Особенно ценили колонии. А ему больше нравились римские провинции. Из них открывались перспективы в будущее, и казалось, что будущих несколько – у каждой провинции свое.

За день можно было собрать множество разноцветных осколков мыслей, если выложить рядом, узор получался сумасшедший.

Не забыть, - записывал в тетрадку предпоследнего уровня: 14 мая в Тибр сбрасывали стариков, которым исполнилось шестьдесят.

Жаль учителя не доживали до этого, надо было родиться до революции и еще что-то понять и увидеть по ту сторону пропасти.

А вот положение школьника весьма выгодно для нелегала. Философы любят читать детективы, сберегая тягу рассудка. Где-то на помойке он нашел бюст неизвестного человека и поставил с другой стороны школьного забора, как памятник тому, кто каждый день встает в семь утра. Чтобы не убрали в мусор, бюст почистил, положил букетик цветов. Пусть думают, это полезно. И теперь каждое утро кивал ему, запорошенному снегом, как старому другу: мы еще поборемся.

Грамотный человек не умнее, просто у него больше точек обзора.

Это бюст тем, кто думал до нас, передавая по цепочке.

Невозможно быть обставленным придурками.

Жутко хочется спать, глаза сами закрываются, но вокруг люди, и стыдно перед собой. На перемене он умоется холодной водой, а пока что чем-то себя развеселит. Нельзя спать. Все боятся двойки, контрольной, что вызовут, этот страх еще хуже. Как писал поэт, Земля одна подняла руку отвечать, когда все сидели, пригнувшись, и вот - вернулась на орбиту без людей и всего живого.

Он вспомнил сон, перебитый звонком будильника. Входит в метро, а там тянется очередь с улицы от мавзолея Ленина, причем, стоят уже с левой стороны эскалатора, который едет вниз, - больше некуда, - и переступают по ступенькам наверх, чтобы не уехать, и так до конца эскалатора.

И еще мысль не дает покоя: надо ли писать в стенгазету дурдома? Какая семантика и прагматика у этого письма, - какой смысл и к кому обращена эта заметка? Кажется, у древних такого парадокса не было. Они разминались на критянине-лжеце, думая о котором умер, высохнув от бессонницы, Филит из Кос. Да, тот самый, что носил сандалии на свинцовой подошве, чтобы его не унесло ветром.

Он встал и начал объяснять это математичке, которая спросила, о чем он так глубоко задумался, что не слышит ее объяснений следующей темы, но она прервала его, сказав, что дурдом по всем плачет и не надо играть с огнем.

Может, его ждет профессиональная стезя распознавания и лечения разных мозговых инфекций, типа, филология, философия, литература?

В обязательную программу человека входило любовное томление. Надо было начинать сентиментальное путешествие, чтобы люди тебя не боялись. Вот голое женское тело. Обрати внимание на свою растерянность, - твердил голос инструктора райкома комсомола. Теперь поцелуй. Что это слизкое? – возможно, помада, не бери в голову. Теперь излейся стихами восторженной души.

Голое тело сильнее привлекает внимание читателя. То же скандал. Тебе нужно внимание собратьев по виду, школьник? После уроков его будет бить на школьной площадке перешедший недавно в их класс второгодник, - ему надо поднять свой рейтинг. Он поджидает его у баскетбольного щита, бьет по портфелю, выбивая из рук, наносит удары в области груди и шеи. Вдруг откуда-то из-за забора вылетает Коля А., хозяин всей округи, с которым они в семилетнем возрасте играли под столом в новый электровоз, подаренный родителями на день рождения. Ничего не говоря, наносит несколько ударов в морду сразу сникшему второгоднику, который еще немного и заплачет, жаль его.

-Если еще что-нибудь узнаю, убью, - шипит А., поднимает и отряхивает портфель, отряхивает от снега пальто, - все нормально? Или убить его?

- Все хорошо, Коля, спасибо, не волнуйся.

Тот уходит.

- Ты бы сразу сказал, - говорит второгодник Б., утирая слезы, мол, чуть не подвел под нож, где взаимовыручка, - откуда я знал, что ты такой деловой.

Ничего не отвечая, он с приятелем, который стоял, испуганный, в стороне, идут дальше домой. Из головы даже вылетело, о чем говорили. Неважно. Не про Алису в Зазеркалье, которая с Королевой бежала быстрее и быстрее, но деревья оставались на месте, не двигаясь назад. Он рассказывает про Пиррона, вот что, который не верил ни суждениям, ни чувствам, так как они могли быть подделаны, сманипулированы, так что, идя, шел напролом. Тем не менее, не упал в яму, не налетел на забор, не умер от голода, а дожил до 90 лет, поскольку друзья были все время рядом и оберегали его, пока он, очевидно, перечислял им тонкости своей теории и возможности приложений.

Дрюня выслушивал терпеливо, хотя очень хотел рассказать про новый задачник, недавно им купленный.

- Да, еще, имей в виду, когда бабуин улыбается, это он так угрожает.

Они распрощались, дальше он идет один. Не забыть завтра бумажный цветок к бюсту с открыткой: «Всюду памятники неизвестному солдату, а где памятник неизвестному человеку, к которому нести цветы для меня».

Он не особенно пялит глаза вокруг. Бог, появившись, сам доложит ему об этом. Лучше не протирать зенки понапрасну. Голые в бане не редкость, люди на улице обыкновение. Потом окажется, что проглядел баснословных персонажей, которые могли там ходить. Но ведь не ходили, не надо врать. И глаза топыришь с тупым скрежетом, доходящим до головной боли, оставь.

Мало времени. Обычно говорят о рано умерших, «он словно чувствовал смерть». Он умрет в глубочайшей старости, а времени еще меньше. Не факт, что получится, но надо спешить. Он морщится, опять прут не те мысли.

В доме, куда они переехали из барака, есть все удобства, и папа говорит, что никому в жизни никогда не завидовал, кроме тех, у кого есть ванны. У него теперь она тоже есть. На правах сына и наследника он трет ему спину. В углу большой комнаты стоит телевизор. Когда папа приходит с работы, от него, как и от гула и завываний «Голоса Америки» по рижской «Спидоле», некуда деться. Но можно выйти в читальный зал районной библиотеки через два дома. Не поверить, там он нашел синий том Пастернака с предисловием Андрея Синявского. И вообще хорошо, тихо, пахнет книжной пылью, но в 9 вечера закрывается.

За ними Ходынка, где стоит еще несколько самолетов. Куда приходили из Тушина биться с кремлевским войском отряды какого-то из Лжедмитриев, потом закопавшего свою разбойничью казну в одном из дворов Песчаных улиц, напротив которого он играл в чужой школе в шахматы на первенство района, из-за чего мог не посещать уроки физкультуры, а сидеть в раздевалке и, глядя в зарешеченное окно пропахшего потом полуподвала читать Divina Commedia, сверяя подлинник, купленный в букинистическом на Качалова с переводом Лозинского.

Там он познакомился с Митей, который жил в трех остановках от него в сторону Серебряного бора, и каждый день ездил в школу на троллейбусе, потому что там специализировались на английском языке, а не на слесаря широкого профиля, как в его собственной школе. Митин балкон выходил на радиовышку первого интернационала, по которой Ленин давал указы после революции английским коммунистам. И где-то здесь был главный склад артиллерийских снарядов, которые рванули на 9 мая 1920 года. В газетах накануне предупредили, что будут производить профилактические взрывы старых снарядов. После нескольких тихих взрывов раздался взрыв такой силы, что обсерватория на Пресне зафиксировала геологическое строение Москвы по характеру движения взрывной волны. Взрывы продолжались несколько дней. Поскольку шла война с Польшей, диверсию приписали полякам. Снаряды разлетались в радиусе нескольких километров, не все взорвались, и неразорвавшиеся находят до сих пор, сообщая, правда, что они остались с последней войны с фашистами. Когда строили Митин дом, нашли очень много их. Говорили, что даже один экскаватор взорвался, когда поддел снаряд ковшом. Митя знал много, с ним было интересно. Но книги, которые можно было прочесть, пока едешь туда-сюда, потом общаешься, - были, если честно, еще интересней. С ним они встретятся через четверть века в редакции перестроечного «Огонька», и тогда общение и дружба семьями будет гораздо активнее, пока Митя не эмигрирует в Америку, в Гарвард.

Конечно, он якобы не знал, куда рождается, появляясь на свет в роддоме на Соколе. Но вот ведь научился составлять из мелких деталей, разговоров, цитат в кромешных книгах, обрывков «Красной звезды» в уборной, статей в энциклопедиях – картину мира за решеткой неба и среднерусской равнины. Умение фильтровать фантастические домыслы, ничему не верить, - поистине уникально. А чуять животом своего, на нюх определять ложь, в этом, думал, у него нет конкурентов. Пока вдруг не оказалось, что он давно на крючке.

Так платоновские рабы в тюрьмах ГУЛАГа пытаются определить по теням, что там в застенке и на воле. Но любая картина, почерпнутая из книг, ощущений, умозаключений и разговоров, является здесь ложной и ни к чему не относящейся. Это надо сразу понять, как и то, что в тюрьме начальник – враг. Тогда будешь спокойней, и если долго идти, сможешь добраться до первой мудрости. И буквально ведь верно: утром, особенно зимой, в школу идет твоя тень.

Его раздирали волнения и страхи. Ум и душа трепетали на юру, так что себя почти не находишь. Как всех его сносило ветром, было противно и нехорошо. У родившихся весной нервная система, как мыслящая черемуха, цветет в холода, сильно пахнет, быстро опадает, уворовывается охапками.

Говорят, тело человека выращивается его генами, как раковая опухоль, для передачи заразы по цепочке. Ум – плесень на макушке позвоночника, чтобы помогал захватывать территории размножения. Так что и в старости, как он сейчас, можно обернуться, переиграв все сначала: ты – один и тот же. Не ты его, юного, двойник, а он твой. Поменяй его, сделай умнее, и все будет иначе.

Но как пройти жизнь своим путем, если даже выбрать бок, на котором мог бы уснуть, - так непросто?

Тогда он и пришел к идее индивидуального навигатора, с которым мог войти в историю, если бы вместе со всеми не влип в зоологию. Но ведь и в зоологии, говорил, жизнь без навигатора вся на ветер.

Возраст избраннику не помеха. Императору Гелиогабалу было 17 лет, а сколько дел успел наделать, ось истории повернул на восток. Гностику Епифану было 17 лет, когда умер, а один из основоположников религиозного коммунизма, мировой справедливости, вошел в платоновское «Государство» и в нем остался.

Непрерывно читая, он обретал силу и серьезность, которые важно было не растрясти на людях. Он заходил в булочную, полную людей, стоящих в длинных очередях в две кассы и в два хлебных отдела. Все хлюпали жидкой грязью на плиточном полу. Воздух был тяжел, истеричен, он не будет стоять. Вечером не будет хлеба. Может, мама испечет блины или оладьи. Но он не может тут стоять.

Огромное ходынское поле. Здесь он разыгрывал римскую историю. В воображении места всем хватит. Он выбирался туда через дырку в бетонном заборе и бродил, стараясь не попадаться на глаза военному патрулю. Оратор Цицерон рассказывал подробности продажной власти Верреса на Сицилии. Память любит цепляться за каждый кустик, травинку, проплешину бывшего аэродрома. Здесь будет совет императора Александра Севера: знаменитый юрист Ульпиан, хвалят Квинтилия Марцелла, надо узнать про него больше.

Он дышал воздухом, мама будет довольна. Из головы лезли стихи Марциала, пьесы Плавта с Теренцием, оды Горация, над которыми хочешь, не хочешь, лей слезы знатока. Надо еще придумать и профессора, который мог бы спросить их всех с тебя. Тут же снежная степь, азиатская пустота, ходынское поле, волнообразные нашествия лжедмитриев, хватит об этом.

Что есть выбор себя, как не голошение против всех.

При этом надо суметь сказать птичье слово, которое услышит такое же неотмирное существо.

Выклеваться отсюда немедленно. Куда угодно, лишь бы вон.

Ветер на Ходынке подвывал и закручивал. Ничего, кроме мученичества, которое он мог украсить лишь запойным чтением, ему в окружающей его советской жизни не светило. Но осознанное мученичество это еще не так плохо. Дело в уровне осознания, в прошибленности умом.

Приходя, замерзший от прогулки, домой, подержав руки под горячей водой в ванной и намазав глицерином, который мама приносила из аптеки, он бросался, голодный, на книги, как будто не видел их месяц.

Тихий шепот души обволакивал его, казалось бы, до состояния полной безопасности и высшего, божественного покоя.

Иногда он проверял, действительно ли не слышит посторонних звуков. Действительно, не слышал.

Они не знают счастья быть человеком, отвечающим за свою свободу.

Бандиты вывели породу людей-функций, подчиняющихся их приказу. У него вышла ошибка в программе. Надо по биологии предложить доклад о возможностях сознанием преодолеть заложенное в тебе поведение. Да еще так, чтобы перепуганная биологичка не обвинила в субъективном идеализме. Иначе она обосрется, что ее дернут за это в гороно и райком, и начнет его гнобить, как папа Карло буратину.

Эти ловушки специально понаставлены, чтобы всех окоротить. Говори, да не заговаривайся. Кругом враги, и главный враг – внутренний. А он хочет взять себя за генотип и крутить, авось, отвалится. Вылезет с докладом, а тут учитель - для защиты от идеологических диверсантов. В итоге, надо думать не о предмете, а о том, как думать о предмете, чтобы было не так заметно.

Ладно, он начинал читать что-нибудь еще, чтобы увидеть предыдущее в новом свете. Ты читай, мысли придут сами. А не придут, значит, тебе самому пора занять их место.

Он собеседовал с мудрецами. Жаль только, что те наотрез отказывались спрашивать с него домашнее задание. Приходилось отвечать стенке, и было похоже на сумасшедший дом.

Иногда он шел в обратную от Ходынки сторону – к силикатному заводу, одно название которого заставляло задыхаться от удушья белым порошком. Там была красная кирпичная стена, поверх которой шла колючая проволока: пресненская пересылка. Тут же колея окружной железной дороги, по которой шли поезда с заключенными. Он их ни разу не видел, но иногда, читая дома, вдруг слышал явственный и долгий перестук вагонных колес. Скоро по ним отправится его друг Колька, который спьяну стал ломать стекло в винном магазине, чтобы взять еще пару бутылок с сигаретами.

Говорить, что жизнь одна на всех, настолько глупо, что даже бесстыдно. Жизнь у каждого своя, а что случись, еще третья. Suum cuique, как написано у входа на фабрику, перерабатывающую человечину. Гулять на силикатную было тоскливо: первичные признаки жизни отсутствовали там начисто.

За 30 рублей он купил голубой чемоданчик проигрывателя Юность, и слушал Баха и оркестр Герберта фон Караяна. Казалось, выхода вообще нет. Если за ним придут нацисты или милиция, прятаться в их малогабаритной квартире с двумя смежными комнатами на четверых негде. Разве что в белье и одежде темной комнаты, придуманной, как аппендицит, неизвестно зачем. Может, оклеить дверь в нее обоями, замуроваться там, и дело с концом. Вылезать можно через верхнюю полку стенного шкафа другой комнаты. Вдруг не догадаются. Ну, да все равно убьют всех, кто будет в квартире, как во сне, который повторяется в черед с накреняющимся балконом, у которого отходит решетка, а потом падает на кого-то вниз.

Фашисты, война, крымские каменоломни, Валя Котик и Гуля Королева, - инфицированное чумой сознание не способно ни к чему, кроме идиотского смеха со школьными и дворовыми приятелями. Такая тоска, что, кажется, ты что-то навсегда потерял, только уже не знаешь об этом.

А чего делать, если со всех сторон тоска, и задыхаешься так, что глаза вываливаются. Все проходит, но куда деваться в это время? – Не спать, вот куда. Душ принять. Съесть таблетку. Взять два платка для сморкания. Прежде чем попасть в лагерь уничтожения, каждый из миллионов людей жил так, будто рядом с ними ничего такого нет и не будет. Разве это не вина?

Ночью ты бессилен перед справедливым желанием покончить с собой.

Надо встать, застелить постель и приняться за дело. Выбирать не приходится, читаешь все, что только может влезть в голову. Там много ящичков, надо лишь выбрать подходящий. Папий Гиерапольский собирает устные сведения о Христе от всех, кто знал его лично или его учеников. Герой писателя Зингера мысленно ищет в Нью-Йорке места, где спрячется, если нацисты захватят там власть. Дирижер Караян непонятным образом оставил после себя полмиллиарда дойчемарок.

Когда мало спал, голова вначале работает лучше всего, а внутри себя чувствуешь все потроха по отдельности, - сердце, печенка, почки, простата, аппендицит, желудок, весь ворох аккуратно сложенных кишок, сразу видно, что складывал профессионал. Пробуешь выключить настольную лампу, экран компьютера и так светится, - и тут же начинаешь задыхаться. Свет должен гореть, а глаза не останавливаться. Падая, поневоле должен бежать быстрее обычного. Жаль, что в детстве он этого не понимал. Зато теперь бежит сразу во все стороны. От себя старого к молодому, и от него к себе теперешнему.

Для чего же и нужен двойник, как не для срочной пересадки генотипа.

Впереди такой длинный день, что без страха невозможно вглядеться: он пройдет опять бессмысленно.

Значит, собрать все силы – и назад. К тому, что предшествовало, приведя не к тому, к чему надо. Собери все силы, и заживи по-новому, задом наперед.

Вообще-то человеческая природа была такой жутью, что вызнать ее по-настоящему было несравненно ужасней обычной бараньей житухи.

На самом деле это была репетиция смерти, разминка, во время которой обманываешь себя, что встретишь ее бодрым, сильным, во всеоружии.

Чтение само род смерти, чего тут скрывать. Проживая время, делаешь вид, что остановил его, а то и сдвинул назад, напрягши ум и мускулы. Ага, как же, катишься себе дальше по времени колбасой.

Когда он впервые отказался идти в школу?

Начав с мелкой капитуляции, заканчиваешь протыканием зека штыком: умер, притворяется? Приказ о преступлении обычно отдается начальством. Поэтому подчиненье мать ученья. Он это сразу понял. Тебя выталкивают из дома с постели, когда ничего не соображаешь, не можешь сопротивляться.

Да, первого сентября пошел в школу. А второго сентября отказался идти. Будущий международный день добровольной учебы в школе. Добровольцем и он пошел бы, а так нет.

Было много мороки, слез, ему нашли другую учительницу, с которой он продержался еще четыре года начальной школы. Сопротивляйся или нет, но ради справедливости тебя все равно прикончат рано или поздно.

Жаль, некуда деться от вялотекущей и бессмысленной нервотрепки.

Для хождения по букинистам нужны деньги, которых нет. На автобусе он доезжал до улицы Качалова и там учил в букинистическом магазине книг на иностранных языках, как юный Иисус в синагоге - опытных фарисеев и саддукеев. То есть сначала задавал им вопросы о первоизданиях и раритетах, так что они дивились его мудрости, а потом сам говорил и о Divina Commedia di Dante Alighieri, и об Одах Горация на древнегреческом. Старики умирали, их дети пачками сдавали старые библиотеки на непонятных языках. Кое-что ему дарили за то, что такой умный. Сердце его обмирало от счастья. Он мог и консультировать, почему нет. Там он познакомился и с молодыми Михаилом Леоновичем и Сергеем Сергеевичем, которые захаживали регулярно. О нем доложили Вячеславу Всеволодовичу!

Быть умным в 60-е легко - большой соблазн отличиться, выделиться, языки шпарят впереди тебя, ты вприпрыжку за ними: первый грамотей на деревне. А вы читали, а вы слышали… Подпольный кураж надувал паруса. Надежда Яковлевна еще в Москву не вернулась… Еще жовиальный Хрущ оттягивал на себя внимание толпы. На уроках в младших классах цвела антирелигиозная пропаганда. Его сочинение о коммунистическом городе будущего читали вслух, он стал победителем вселенского конкурса среди третьеклассников. Главное, что удалось протащить несколько абзацев про распредмечивание.

Тогда же ему сказали, что главное достижение советской эпохи это тюремно-лагерный жаргон, который развивается так интенсивно, что выйдет наверняка на поверхность, оживив, а затем и удушив официальную речь, и мысль сгинет в скифских болотах. Пока же надо им освежить «Сатирикон» Петрония в устаревшем переводе Амфитеатрова-Кадышева под редакцией Бориса Исааковича. Он начал собирать словечки и выражения в еще одну специальную тетрадь. Язык шпаны и швали, что станет всем нам надгробным памятником.

Впрочем, все это, говоря высоким слогом, чесало, да не оттягивало. Надо было хранить неестественное оживление ума, не впадая при этом в подлость.

В то время мылись раз в неделю. Если чаще или принимаешь душ, то заподозрят в злостном онанизме. Впрочем, по младости лет от него еще не пахло, как он, принюхавшись, обнаружит на одном из экзаменов в восьмом классе. Тряпицу для подмывания задницы тоже приходилось прятать. Теплые стельки сушились на батарее отопления, опять не заметил лужи. Пальто было из папиной шинели, тяжелое, вспотеешь от одних усилий дышать, с меховым воротником. Он боялся, что в школе его сопрут из раздевалки, и втайне хотел этого. Почему-то решил, что тогда до весны не будет ходить в школу вообще. Будет сидеть на диване с горкой книг с левой стороны, с бутылкой лимонада на круглом стуле перед собой, с бутербродом с сыром на черном хлебе. Но ни в коем случае нельзя кайфовать от самого процесса чтения: это разврат в чистом виде. Есть у него такая слабость.

Потом он часто вспоминал дикую пустоту своего детства, юности, - всех почти поубивали, выжгли с земли. На пустырях стояли новостройки. Кругом какая-то грязь, нежить. Так ведь и хорошо, что пустота, а не дикие шайки шпаны и бандитов. Урлы было не так уж и много. Появляясь на улице, шелупонь выискивала его по очкам, чтобы затырить рубль или полтинник. Но если он терял бдительность, значит, опасность была не тотальной, - банды где-то прятались, это так, шушера, гопота, мелочь. Не сравнить с тем, что было еще лет десять до того. Не обращаешь внимания, как на визжащих по вечерам во дворе девочек, среди которых есть даже из их школы, из класса, - их и нет.

Он улетал отсюда, это надо было понять ясно. Улетал от родителей, от одноклассников, от всех. И улетать надо было еще быстрее, чтобы навеки.

Античность была хорошим ускорением, первой ступенью для выхода в космос, а там будет видно.

А кругом цветущее поле наук, начинавшееся в школьной песочнице.

Занятий на сто жизней вперед. Можно лететь, не боясь, что кончится.

Он видит, как идет естественный, то есть отвратительный отбор в школе. Если честно, устал от этих полевых исследований. Как любимая учительница бьет стоящего у доски вялого и доброго переростка Кузьмина, который не знает, что ему отвечать. Мало ли что бывает у второклассника в жизни. Но он уже отстал навсегда. Родители переведут его в другую школу, но оправится ли он. А ведь святой, тихо себе плачет под ударами, не уклоняется, не хочет никого убить.

Описывать все это больно и противно. Среди учителей остаются самые неграмотные, тупые, смирившиеся, готовые повторять все, что им «спустит» роно в соответствии с очередной установкой советской идеологии, которая всегда права, что бы ни говорила противоположное самой себе. Главная и единственная доблесть это абсолютное послушание любому абсурду. Лучше учить его наизусть, а потом опрашивать выученное по специальной методе. Следователи выбьют любые признаки личности, учителя заполнят пустоты инструкциями по физике, математике, литературе и прочим предметам. При этом дикари неотличимы от европейцев ни цветом кожи, ни набедренными повязками, ни бусами. Ну, разве что общей неистребимой тухлостью.

Он сортирует их на крыс, тараканов, летучих мышей, - отвращению нет места. Было бы абсурдом вступать с ними в отношения человеческой речи. Довольно хихиканья, гримас, междометий, игр с голосом. Разговаривает он с самим собой, идя по парку в сторону стадиона ЦСКА на Песчаной. Почему-то много жалуется, надо бы пресечь, отвлекает.

Лучше попробовать описать стратегии, используемые учителями, чтобы детки их не разорвали. В этом отношении его позиция одного из тридцати оболтусов более чем комфортна. Ага, вот и росток конформизма, который он будет поливать десять лет учебы.

В туалете находят повесившегося десятиклассника. В женском туалете. Шепотом говорят, что это не самоубийство, а его повесил Кричко, которого выгнали из школы еще год назад. Приезжает милиция, их отпускают с уроков. Многие не уходят домой, стоят вокруг школы. Учителя уговаривают их разойтись. Для младшеклассника смерть выпускника это как миф, вроде разговоров, что биологичке во время купания в Серебряном бору пескарь заплыл в причинное место. Кажется, что половина важнейших школьных событий тебе приснилась от страха. Или это прозрение дальнейших шагов эволюции: рыбка во влагалище, почему нет. Особенно у пышной дамы, что учит биологии.

Если бы у него не болел от волнения и спазм живот, он был бы почти нормальным человеком, кажется ему. А папа считает, что это мама его так избаловала. Надо начать с чтения ДНК, ведь все на виду, чего проще. Возьми группы людей, составь из них генные высказывания. Возможно, тогда смысл и откроется.

Он так далеко витает, что иногда не вполне понимает, что ему отвечать, когда спрашивают. То есть не понимает, зачем приноравливаться к уровню учителя. Не правильнее ли сказать то, что он думает в данный момент. Хотя при этом покажется идиотом, потому что думать тут вообще не принято.

Идя домой, он надеется, что не встретит этого Кричко, который повесил школьника. Не встретит, потому, что не знает, как тот выглядит, и надеется никогда это не узнать. Холод разливается под кожей груди. ДНК поражаются вирусами, сколько ужаса везде. Лучше быть кристаллом, мысля по силовым линиям структур. Язык тоже кристалличен, но как открыть эту невидимую миру жесткость.

Пока он мало знал, сочетать это немногое друг с другом доставляло ему удовольствие. Почему дельфины никогда не спят, вынужденные подниматься к поверхности воды глотнуть воздуха, а люди спят, делаясь неполноценными перед разумом. А дирижеры симфонических оркестров появились вместе с тоталитарными тиранами. Половое сношение улиток напоминает швейную машинку, - за три тысячи втыков с огромной скоростью он продырявливает партнершу насквозь, вкладывая ей семя в голову; к тому же они могут менять пол в зависимости от общей ситуации с размножением. Разве половые игры улиток не вершина эротики?

Когда мама спрашивает его, что в школе, он молчит о несчастье, чтобы ее не расстраивать, да она, кажется, и сама уже знает и молчит, чтобы его не пугать, хотя понимает, что он не может не знать. Но обо всем сомнительном, включая половую жизнь, драки, ругань, воровство, они молчат. Это хорошо, чтобы не отвлекаться.

У него есть только секунда, что есть сейчас. Вечера ему мало для чтения и для понимания, что делать. Даже каникул ему мало. Сестра будет гнать за хлебом в магазин, мама заступаться, потом придет папа с работы, но если бы ничего этого не было, каникулы пройдут, и он ничего не успеет. Успеть смог бы лишь в это вот мгновение, что сейчас.

Голова болела, когда он переставал читать, поэтому можно не обращать внимания.

Просматривал фантастику, чтобы пошевелить затекшими извилинами. Родители не догадываются, что он – дитя-призрак, чтобы изменить чье-то взрослое прошлое. Суррогатный мальчик-индиго, двойник себя, оттого такая нетерпеливая работоспособность.

Видя близкого человека, он бросался на него с разговором или от него с обидой, забывая о мыслях, аккумуляция которых должна перевернуть мир. Люди, сон, школа, живот, который болит после еды, - все было против него.

Его поведут расстреливать, и что он сможет сказать в свое оправдание.

Он заранее знал, что этим кончится, и ничего не сделал, пока мог.

Бог тоже ловушка, тень, с которой ведешь бой, пока кто-то обделывает в сторонке свои дела.

Вечер волочит его в сторону будильника. Наука это называние вещей и состояний латинскими словами, только и всего. Настоящий выход все время где-то рядом. Надо найти, выйти.

Утром, когда он шел в школу, какой-то незнакомый парень из углового дома ни с того, ни с сего ударил его в лицо, разбил нос до крови. Он не знал идти дальше или вернуться домой. Дома было еще неприятнее из-за того, что вернулся. Приложил снег к носу, к губе, ничего страшного. Пальто запачкал немного. Еще контрольные сегодня по физике и алгебре. Куда бы ни пошел, там не будет слов, чтобы описать, что ему надо, все на автомате. Для него нет удивлений, одно терпение. Ангелы - те же милиционеры, сперва шок, потом привычка. Остается выть, всхлипывая.

Даже с ума сойти невозможно, - куда сходить-то…

Чтобы перестать задыхаться, он по вечерам начинает бегать в парке. Папа говорит, что надо бегать утром, потому что вечером в парке могут и убить. Но утром он умирает и сам, без чьей-то помощи. Поэтому бегает тихо, чтобы никто не заметил, ни дома, ни в парке. Да и что за бегун, который не сможет убежать. Пока его обтявкивают одни собаки. Но если не думать о собаках, они отстают. Люди точно так же реагируют лишь на мысли о них. Людей, как сказано, нет, есть голые обезьяны.

Его опять просят писать обереги. Кто-то сказал, что можно вызывать ими ангелов. Но он может писать, только будучи в себе.

Папа получает сто семьдесят рублей в месяц. Кто-то сказал, что за пятьсот продается английская «Энциклопедия ангелов». О чем там, кроме того, что ангела, заведующего библиотекой, куда записывались земные и небесные дела, звали Рациилом. Можно ли быть его агентом, посылая отсюда сведения?

Все больше читая, он все меньше понимал, происходящее за пределами чтения. Как вообще это можно выдержать, - разве что терпя и соглашаясь со своей обреченностью. Пустота, вакуум, дикий космос. Если улыбнешься, то ты подонок, говорил он себе. И улыбался, и был подонком. Чем больше тут читаешь, тем больше чужой. Ты совсем по другую сторону от всего, включая любых возможных ангелов.

Ладно, пойдем в мутанты.

Мутации идут слишком долго, он не выдержит, ему надо быстро, как в книге: хоть тысяча страниц, но и она кончается.

Он никому ничем не обязан. Ему сорок пять лет. Его бизнес рухнул. В этой стране все ложь, кроме ненависти, любви, святости, которые тоже ложь.

Человек не заметил, как мутировал в своего двойника. В чем вопрос. Если ложишься в три ночи, а просыпаешься, задыхаясь, в шесть, то не лежи, а вставай и не загадывай, что будет дальше. Что будет, то будет. Ты же не видишь себя со стороны. Леонардо да Винчи нарисовал человеческий плод, прикрепленный к коровьей плаценте. Что он имел в виду, рисуя это с натуры.

Все, что с ним стало, оказалось, если вдуматься, не тем, что он об этом думал. Можно дальше делать вид, что все нормально. Можно не делать.

Родители, дети, сломанные деревца, залезть в кучу белья в темной комнате и сделать вид, что тебя нет. Читать, писать, не быть.

Все сначала.

Для начала попробуем вывести человека неспящего, Homo insomniac.

Если все равно дело кончится в расстрельной яме, нечего стесняться.

На перемене он умывает лицо холодной водой. Хорошо, если бы в школе был кружок по биологии. Могли бы делать доклады о поведении макак, тараканов, жуков, амеб, видов людей. Он понимает, что некому вести, у каждого семья, очереди за продуктами, забрать детей из детсада. Он мог бы сам вести. Они писали бы доклады по разным видам, - стрекозы, пчелы, орангутанги, - складывали в один шкаф, передавали следующим классам. Да, но нужно разрешение из районо, никто не позволит такую самодеятельность и протаскивание чуждых идей витализма и субъективного идеализма. Кому-то может очень не поздоровиться.

Ему было бы стыдно смотреть в глаза этим тетенькам, от которых еще и пахнет несвежим, но он записывает, как подавляется инициатива, стало быть, полевое исследование продолжается. Ну да, описывали бы пчел, лемуров, пауков цитатами из книг, настоящих все равно нет. А тут возможны описки, фальсификации, мутация монстров надежды. Налицо урон советскому строю.

Он обволакивал запрет очередной раковой опухолью познания.

Есть науки, а есть русское бородавчатое мясо заднего ума.

Он любил, придя в класс, написать на доске что-нибудь вроде: «Одни люди являются потомками обезьян; другие – их предками».

Приятно, когда учитель, войдя в класс и не глядя на надпись, говорит: «Дежурный, сотри с доски».

Поразительно, насколько с утра нет сил, а потом приходишь в себя.

Хотелось придумать динамо-машину, которая вырабатывала душевную энергию. На какие мысли, чужие движения реагируешь, просыпаясь от тоски? От учителей в школе у него индевел мозг, он физически это чувствовал.

Больше всего он боялся жить на полусогнутых, как перед хулиганами. Обратил внимание, что сам непрерывно ругается матом. И про себя, и на людях.

К тому же можно представить, что физика это единственный способ легальной эмиграции. Что-то вроде девушки его мечты - параллельной вселенной. Если параллельные сходятся, то все повторится, включая это склизкое дождливое утро за классным окном.

Придет время, и в бесконечно-большом уравнении, которое только начинается на доске, все сойдется. Он объявит государство, в котором живет, вне закона. Преступники – все, кто служит преступному государству. Их можно убивать всякому, поскольку они вне закона. На самом деле они убивают всех остальных, потому что и остальные вне закона. Это парадокс, и он живет в парадоксе. Он честно объявил свою войну, и все с ней связанное.

Беззаконность началась давно, в ноябре 1917 года. Много раз казалось, мечталось и надеялось, что возможен переход к нормальной жизни. Отнюдь. Головорезы, которых большевики наняли для укрепления своей власти, сами пришли к власти, и нанимают всех остальных. Ну, и уничтожают, конечно. Это их вековая уже работа.

В классе он сидит как раз в момент прохождения середины уравнения.

Но о нем не говорят. На доске пишут настолько другое, что догадаться невозможно.

Однако каждая мысль, слово, суждение - нож в сердце нелюди.

Чем больше читал, думал, понимал, тем быстрее рассеивался морок государства, страны, оставляя вместо них голую природную равнину.

Человеком можно было остаться лишь вне.

Вне чего? Он-то внутри.

Что-то от него требовалось. Вот и писал уравнение, чтобы узнать, чем оно кончится.

Никак не мог сосредоточиться, так же, как накануне заснуть. В голове прокручивался очередной домашний скандал, кто что кому сказал и чем ответил. Папаша пришел выпимши, и началось, как обычно, с тапочек и газеты, где, почему не на месте.

С отцом у него были сложные отношения. Иных и быть не могло. Оба, и сын, и отец не оправдали надежд на эволюцию в человека и окрестности.

Отцу надо было принять условия выживания в зверином обществе, он и был зверем с человеческим лицом. Когда папа умер, он лег в его постель, и начинающаяся астма отпустила его. Видно что-то было в этом привычном и не совсем приятном запахе родного человека, что излечивало от спазм горла.

Лет через двадцать после смерти отца он нашел в стенном шкафу пакет с парадным кителем. Вытряхнув на балконе, надел, китель был как на него, и вдруг начал дышать – очистилась носоглотка, аллергия, давящая виски, куда-то ушла.

Все уже сдали контрольную, один он сидел, задумавшись. В голове все решил, а так нет. Служить люблю, а так нет. К смерти готов, а так нет.

«Представляешь, - пишет на промокашке, - если конец света наступит, когда не выспишься? Будешь сидеть с ватной головой, как сейчас».

А это всего лишь аквариум. По привычке не видишь, что он прозрачный. Как выйти? Это слышно, как в людях мыши бегают, или ему кажется?

Правда, мыши танцующие, и музыка довольно странной тональности.

Чайковский в постановке Петипа, Гофман в транскрипции Дюма-отца.

Как во сне, какие-то яркие вспышки сознания, неожиданные прозрения, афоризмы, точечная душевность.

Любопытно смотреть, как рвется общественная ткань. Нет, на голую жопу он смотреть не записывался. Да, школа, Щукино, трогательно, не в меру. Сперва крали у американцев атомные секреты, потом запутывали враньем, кто у кого крал и куда потом делся. В итоге, бутылка водки за 2.87 влезает во внутренний карман пальто, как единственное, что греет душу. И сожаление, что подписался на все это.

- Ты что не пишешь? И глаза красные, будто плакал.

- Плакал. Вас жалко.

- Меня не надо жалеть, себя пожалей. Не напишешь, тройку в четверти выведу.

Он же читал обращения в российский Красный Крест 1921 года и даже ответы на эти обращения: «Уважаемая Варвара Павловна, мы уже сообщали вам, что ваш муж три месяца назад приговорен к высшей мере наказания, но вы продолжаете посылать ему через нас письма и спрашиваете, что такое высшая мера наказания. Сообщаем вам, что, к сожалению, высшая мера наказания означает расстрел».

Чему он на самом деле учился, так это терпению находиться в обществе окололюдей. Но иногда тоска обуревала невыносимо. Он заходил в первый попавшийся подъезд оказавшегося на пути дома. Запах чужой жизни первым бросался в ноздри. Если был лифт, он поднимался на какой-нибудь пятый, шестой этаж, шел вниз. Прислушивался к тишине, звукам. Его интересовало не кто здесь живет, а нет ли отсюда куда-нибудь выхода. Думать, что выхода нет, не хотелось. Просто ему пока не повезло найти его.

Иногда какая-нибудь старушка выйдет из квартиры, начнет закрывать дверь, посмотрит на него с подозрением: «Тебе кого, мальчик, ищешь что-то?» - Он покачает головой, нет, пойдет вниз, стараясь не спешить, не бежать, пока она, вызвав лифт, стоит и ждет на лестничной площадке. Это он потом, через много лет вдруг поймет, кого видел. Читал ее мемуары, о ней воспоминания, а то, что ее видел и слышал, догадался, прозрев. Выйдя на улицу, видел еще, как она повернула, прихрамывая, за угол.

А является ли выходом встреча с будущим собой, которому ты, на манер Пастера, привил геморрой в научных целях?

Ему показалось, что эту фразу и остальные, ей подобные, он должен записать в виде оберега. В будущем появятся такие вьетнамские шторы из бамбука: раздвинул правильные слова, и ты внутри.

И только там внутри – все хорошо.

Родители смотрели на его странности с опаской, но и по-родственному хотели помочь. Считали, что ему надо показать то, что он пишет, знающему человеку, чтобы тот дал какие-нибудь советы.

У маминой знакомой был участковый врач, у которой сын напечатал стихи и собирался поступать в литературный институт. Может быть, с ним поговорить? Он, кажется, и сам по себе умный и незлой человек, мама его, во всяком случае, добрая и даже еврейка. Папа генерал авиации.

Родители расстраивались, что они не по шуманитарной части и не могут помочь, но и небольшим шансом надо воспользоваться, вдруг получится.

- Сыночек, мы знаем, что ты такой умный, но хотим, чтобы все узнали, - говорила мама.

Никогда не оставляй на завтра то, что можно прочесть сегодня. Пусть не лежит у тебя в сознании мертвым камнем. Не интересно, не врубишься, - так пролистал до конца и забыл. Не понял, так хоть будь в курсе. Непрочитанные имена разбухают в уме до несуразных размеров тотемных божков: не читая, поклоняешься.

Он продолжал обходить дворы, заходить в чужие подъезды, сидеть с книжкой для отвода глаз в чужих дворах, чтобы увидеть все с разных точек. Их дом стоял намного выше точно такого же у дороги. Стало быть, раньше здесь могла протекать речка. Та самая река Ходынка, исчезнувшая с лица земли. Дома он себя плохо чувствовал. Такая квартира. Могло ли здесь быть кладбище? Или массовое захоронение на берегу реки побитых в бою между стрельцами и армией тушинского вора. Ага. Или на берегу стояло высокое дерево, которое срубили, очищая местность для еще более массового, чем захоронения, строительства. И теперь призрак дерева высасывает его мозг, не давая сосредоточиться, клоня в сон.

Всюду было страшновато. В большом дворе четвертого дома с многими корпусами посередине которых стоял огороженный детский сад, тоже. Надо было терпеть, присматриваться. Жизнь изменится, но это пространство уволочешь с собой. В замкнутый круг.

Красный дом значился под номером шесть. Он был построен по проекту, там жили генералы, даже двор оформили с гипсовыми фигурами и вазами. Там было поприятнее, но именно там собиралась шпана, и соваться вечером было опасно.

А их два восьмиэтажных дома стояли дробью между ними. Какие-то вечные новички, которые никогда не станут полностью своими, хотя бы все старые остались на второй год, угодили в тюрьму или сгинули в неизвестном направлении, как Владик Третьяк из красного дома, начавший лет с десяти ездить по сборам с хоккейным ЦСКА.

Философия начинается с тошноты. И ею же заканчивается.

Все основное протекает между. Во дворе видел голого чудика, которого мальчишки называли философом, и с него достало: это то, что позорно и привлекательно.

Однако грамотность в полудиком государстве уже значила многое. А в философии говорили по писаному. Где-то были какие-то свитки, рукописи, даже книги. В общем зале Ленинки долго выдавали дореволюционное, и кто-то успел переписать от руки.

Чтение малограмотных схоже с молитвой: бьются лбом, а мозг более сотрясается, чем варит.

При этом рабские суждения напрямую связаны с дрожащим анусом. Оправдывая себя, окололюди выдумывают сложную кишку доверия к миру, оберегаясь с обоих сторон – с головы и с жопы. Се человек.

Забавно было читать речи Цицерона, как раз вышедшие в то время. Знакомая в «Союзпечати» на Хорошевском шоссе, оставлявшая ему Футбол и Неделю, за что он пару раз принес ей к празднику шоколадный набор, который дала ему мама, предложила двухтомник речей знаменитого юриста, оратора, демагога и коррупционера. Почти все слова понятны, мозг со лба почесывается, а внутрь не доходит. Алексей Федорович уверял, что внутрь у греков доходит, а у римлян, мол, так и положено – снаружи. Пришлось, на всякий случай, усомниться и в Алексее Федоровиче.

Многословие это был особый жанр. Основание западной цивилизации. Как битье и страх на родимом востоке, выжимающем стон, оберег и афоризм, - козью какашку удавленного ума.

Придумать можно все, что угодно: узкие улочки Веймара, где ходил министр Гёте, каналы Венеции, поддельные мемуары Казановы, парижские пригороды романтичной Цветаевой с подчекистским мужем, - а толку-то что.

Неизвестно, как другие, а он вел прямую трансляцию из существа на мозг слабого и ничтожного в прочих отношениях, - и точно, «по образу и подобию...»

Обустроился внутри: койка, стол, на нем ноутбук, электрический чайник на полу, баранки в целлофане, чтобы не черствели.

В общем, когда тот малец начал ломать деревце, которое росло перед окном, он вдруг озверел. Потом сам жалел, но что сделано, то сделано.

Ксения умоляла его, чтобы не волновался, накапала успокоительное. Если вздремнет немного, тоже не страшно. Она помнила, как встретила его еще тогда, в прошлой жизни, но он не стал с ней разговаривать, стеснялся, наверное.

Когда она обмолвилась, что сейчас нет таких людей, как он, то лишь его рассердила: стал махать руками, что вообще с кем-то сравнивает, нелепость.

- И пускай я вспоминаю то, что никто не может подтвердить! – кричал он, с ним бывали такие вспышки.

Она давно обратила внимание на то, как он ходит, - задирая голову, чуть не на цыпочках, будто не теряя надежд взлететь. Когда Ксения осторожно его спросила об этом, сказал, что готовность к полету помогает борьбе с лишним весом. Шутил, наверное.

Из-за отсутствия зубов ему иногда приходилось собирать губы, чтобы оттянуть вниз морщины и мешки под глазами, мешающие читать. Казалось, он и мысли так специально собирает, чтобы быть вполне.

Иногда она слышала, что он что-то бормочет, сидя за компьютером или стоя у окна с ридером. Давно прислушивалась и вдруг услышала: «Господи, уничтожь Путина с его кликой, всех этих Чуровых, Грызловых, Медведевых, всю эту чекистскую шваль, уничтожь, Господи, до сегодняшней ночи! Помилуй, Господи, меня и моих близких, помилуй, Господи!»

Удивилась даже, но на улице и впрямь дело шло к революции. Слишком оболживели чекистские бандиты, слишком обнаглели, решив, что они тут хозяева, что украденные ничтожествами миллиарды делают их людьми. Народ пошел на улицу, и шпана, народившаяся у вертухаев и следователей НКВД, одной рукой схватилась за ножи и милицейские дубинки, а другой ногой уже намылилась в лондонский рай для жуликов и воров.

Революция в России всегда удивительна, но ее поразило, что Бог его послушался, правда, не сразу. Просил ведь, чтобы «до ночи разобрался со швалью». Она спросила, почему так. Он ответил, что у Бога темперамент такой, отличный от нашего. Немного тормоз: долбит, долбит, а кончить не может.

И вообще Бог – сионский мудрец, не оставляющий за собой протоколов, одни скрижали.

В субботу вдруг собрался на митинг, она едва уговорила подождать ее десять минут. Вышла с ним, даже не накрасившись. С утра поставила тесто размораживаться, чтобы сделать пирожки с мясом, и вдруг нате вам.

Морозный воздух после дома пьянит как первая рюмка.

Второй рюмкой оказалась толпа людей, вышедшая из метро.

Кругом стояли омоновцы в перчатках с кастетами, спецмашины, спецотряды с дубинками. Периодически что-то начинало скрежетать, как железом по стеклу: психическая атака.

Люди старались держаться друг друга, ободрять. Нелюдь их окружала, как ее учили. Недавно нелюди вдвое повысили зарплату, и объяснили, что каждому, кто вышел на площадь, заплатили по тысяче из американского фонда.

Какое-то время все стояли спокойно, многие фотографировали, снимали происходящее на видео. Много было съемочных групп. Воздух свободы сыграл с профессором Плейшнером злую шутку. Ксения едва успела его вытащить из-под дубинки, когда омоновцы вдруг пошли на толпу сомкнутым строем, бросаясь вдвоем, втроем на кого-нибудь и оттаскивая его к автобусу, чтобы везти в отделение милиции, оформляя там на пятнадцать суток ареста.

Он стоял растерянный, уронив шапку на землю и не желая ее поднимать. Ксения подняла, отряхнула. Кругом стоял рев, визг, крики «Позор! Позор!» Он тоже, было, хотел крикнуть: «По-зор!» - но крик застрял в горле. Но еще хуже, чем оставаться здесь, было ехать сейчас домой. Вообще делать что бы то ни было.

Никакого удивления перед жестокостью власти давно не было. После кровавого воскресенья, массовых расстрелов по разнарядкам, тотальной вербовки сексотов в обмен на жизнь, свободу, работу, присутствие в печати и на телевизоре – ничего не приходилось удивляться.

Кроме того, - что ты здесь делаешь. Вообще – здесь.

Мечешься с боку на бок, зная, что никакого Набокова в бреду нет и в помине.

Он смотрел на толпу, ощущая в ноздрях острый запах мороза и газа, распыленного полицаями, и думал, что это очень хороший опыт: ни с каким Богом не следует разговаривать, не вступать с ним ни в какие переговоры, это бессмысленно.

В это время все навалились, он не удержался на ногах, навалившись на кого-то, кто, к счастью, устоял. И получил зверский удар дубинкой в голову.

Когда его крепко схватили за руки, выдернув из толпы, и потащили к автобусу, - он еще подумал, как его смогли вычислить в толпе, видно, рядом был наводчик, указавший полицаям на него условным знаком, ага, голова, стало быть, еще работает, несмотря на удар, - тут Ксения подлетела и каким-то невообразимым образом смогла оттащить его от бандитов. Этого нельзя было понять. Только что не мог дышать и вдруг на свободе.

Тошнит. Ага, гематома в мозге образуется сама по себе.

- Ты бледный. Возьму такси?

- Где тут такси, успокойся.

В метро хоть никого не знаешь, стой в углу вагона, закрыв глаза и терпя. А ехать полчаса в машине, поддерживая разговор с чужим человеком ему не по силам.

Сейчас идти и идти, куда глаза не глядят. Сзади крики и скандирования перешли в совсем уже невообразимый вой. Вот и Ювенал в десятой сатире прямо тебе говорит, что «Боги нередко весь род губили, внимая моленьям / Этого рода. Ища гражданской и воинской славы, / Ищем себе мы вреда». Но ведь и терпеть паскуд уже невозможно.

Исчезнуть бы, думает он, пока они по грязи ковыляют в сторону метро. Энергия, поджарый живот, четкий ход мысли,  - то, что надо. С толстым брюхом легче пролезть в игольное ушко на римской таможне, чем в царствие небесное. А ему – в самый раз!

Он подпрыгивает и мгновенно исчезает в низких облаках. Пусть офицер ФСБ прыгает из окна вниз, - а вот он летит вверх. Ксения в первый момент не поняла, что случилось, куда он делся. Она и раньше замечала за ним свойство исчезать в толпе, чуть она отведет взгляд. Но здесь не толпа, шел себе рядом, поводя ушибленной головой, и вдруг - ...

Неужели вознесся?!

На самом деле, она не понимает, что ей делать. Стоять посреди улицы с дурацким видом долго не сможешь. Кричать, что он вознесся? Глупо.

Приходится идти дальше к метро, постоянно оглядываясь по сторонам.

Может, она и понадобилась ему не для того, чтобы оттащить от омоновцев, а чтобы свидетельствовать о вознесении. И что дальше? Вызывать съемочную группу с телевидения? Делать вид, что ничего не произошло и ехать к себе домой? А потом весь вечер названивать ему на мобильный и домашний, вдруг появится?

Идет к метро, а слезы сами текут, и не вытирает. Кто-то спросил, она головой мотает, отстаньте.

Позвонила домой спросить, никто ли ей не звонил. И только испугала своим голосом. Еле привела его в порядок и отговорилась, что в кафе и у нее не в то горло попало.

После чего, сбросив звонок в мобильном, заревела чуть ли не в голос.

Нет, домой ехать невозможно.

Уже стемнело. Она зашла в кафе напротив. Разделась, в туалете умылась и привела себя в порядок. Вышла и заказала сто пятьдесят грамм водки, кофе и терамису. Она сидела напротив окна и видела не только свое отражение в слякотном московском вечере, но и тротуар на той стороне улицы, с которой он бесследно исчез.

Перевела дух. Можно сказать, пришла в себя. Ноги подкашиваются, но, когда сидишь, это не так заметно.

С водкой она промахнулась. После первого глотка чуть не вырвало.

Но все-таки голова затуманилась, уже хорошо.

Кофе с пирожным проглотила, чтобы не окосеть, и так осталась сидеть с рюмкой и графинчиком. Картина маслом Пабло Пикассо.

Время текло медленно и тошнотворно, хуже водки, но можно смотреть на свое отражение и отчасти с ним советоваться.

Она подумала, что готова сидеть здесь до тех пор, пока он появится или как-нибудь даст о себе знать. Начинать жить без него она не собиралась.

Поэтому время остановилось, как стеклянное. Она выпила еще глоток водки. Получилось лучше, чем вначале. Ей не понравилось что-то под глазом у отражения в окне, она полезла в сумочку за зеркальцем. И обнаружила его ридер. Да, он отдал ей его по дороге на митинг, чтобы руки были свободны. Сейчас она достала его со странным чувством. Вещи исчезнувшего человека обретают дополнительную реальность, сказал какой-то поэт.

В ридере у него была целая библиотека. Полки, разделы ломились от файлов. Словари, энциклопедии, альбомы, путеводители, галереи. Каждый дом соединен со знаменитыми жильцами, персонажами, местом действия.

Или слово прикрепляется всеми щупальцами к месту между мозгом и реальностью и остается живым, пуская корни. Или его сносит в черноту.

Рядом с папкой «борхесовская библиотека» был файл под названием «завещание».

... Каждый, кто годами жил в городе, захваченном крысами, по-иному смотрит на историю человечества. Этот опыт познания остается навсегда.

Постепенно понимаешь, что вся история – такова. Крысы с автоматами, с луками, с арбалетами стоят на вышках по бокам огороженной зоны, где живут как бы нормальные люди. Периодически они спускаются вниз, чтобы напиться свежей крови.

Особо трогательно выглядит попытка мышления в таких условиях. И содержание этого мышления.

И все же есть специальные мастера мышления вниз головой, - цирковой философии летучей мыши, которую и надо таким образом рассматривать.

Волна пришла из собственного прошлого.

Держишь ладони вверх, ощущая тягу иного воздуха. Хватит ли, чтобы поднять твое мусорное тело?

Вдруг выскакиваешь из дому и бежишь, разбрызгивая грязь, стараясь не оскользнуться, бежишь, бежишь, потому что душа горит, раз, другой вокруг дома, и дальше, уже задыхаясь, бежишь мимо гастронома, нет, не за водкой, просто так, чтобы известись напрочь, весь в пузырьках и иголочках, как какой-нибудь земномордный.

Товарищ, не знаешь, эта дорога ведет к эволюции человека? Нет, не знает.

Возвращаешься с пробежки, как побитый. Хорошо, что темно, снегопад, никто не видел. Человек, который не общается с другими, вынужден все экстремальней общаться с собой. И с чем-то еще.

Думаешь, что превращаешься в другое, высшее, а это всего лишь история болезни.

Имеешь полное право молчать, только когда читаешь. Поэтому читаешь.

Приводящая к ладоням энергия длинных рук, вылезающее из межребья надкрылье, от которого задыхаешься под утро, - все идет в дело умирания ветхого человека.

Социально-биологическое движение новых существ предполагает их жертвенность. Каждый по отдельности обречен. Изменения в хабитусе не наследуются. Информация накапливается исподволь перевранными буквами. Ты, как и все, думаешь, что одинок, потому что живешь изнутри – парадокс небывалой задачи.

Накануне в поезде метро, в котором ехал вечером домой, в соседнем вагоне несколько двухметровых нацистов с закрытыми шапками и шарфами лицами напали на юношу нерусского вида. Когда пассажиры стали кричать на них и один из мужчин заступился, они набросились на мужчину, начали бить, а когда пассажиры нажали на вызов машиниста, чтобы тот вызвал полицейских, убежали на станции. Гнусное ощущение принадлежности к двуногим. Бородавчатая кожа времени.

Спросила, почему ничего не пишу о своей действительной жизни, одни умствования. Да потому что считать это жизнью унизительно, стоя на высоте умствований.

Унизительно, что не выгнали из школы, потому что быть лояльным к этим людям – позорно. Жаль, что не пришел забирать себя плачущего из отделения милиции, куда был сдан бандюками в форме за участие в митинге и написанный от руки лозунг «Вор – от слова дворянство».

Поэтому, что сейчас можешь, кроме того, что не есть, не спать, не быть, а лишь читать, шевеля малыми мозговыми губами, - там, оказывается, есть и такие, куда впендюривают те самые умствования.

Когда лишаешься мамы еще при ее жизни, все, что ты можешь это жить тем, чего нет. Вглядываясь от Беговой в пуховую стопку облаков на закате, ищешь в ней взглядом прореху, где бы тебя ждали.

Одна беда, что кругом люди, которые делают вид, что мешают тебе, а не будь их, ты бы тут же пробрался на небо, правда, о Боже?

- Так ведь я их для того и сочинил, - хрюкает довольный всевышний: как писал Ювенал, он любит иудеев, поскольку доживает среди них до старости, пока христиане едят его плоть, намазывая горчицей, и пьют его пиво на своих сборищах, где обсуждают, как бы этих иудеев быстрее и окончательнее извести.

Выходишь на Ленинградский проспект, - ажурный дом, табачный киоск, старинная арка на Скаковой, антисоветская шашлычная с запахами оттуда, ноги несут в сторону Белорусской. Кажется поразительным, что можешь все изменить в своей жизни и не можешь ничего.

Ксения думает, что вся проблема в том, что они не встретились, а так бы сложилось по-иному. Но дело в том, что не можешь летать. Задрав голову, думаешь, как избежать троллейбусных проводов, и лучше взять вправо, перелетая нежно-пахнущую «Большевичку», вроде бы никогда там не был.

Но даже и летать, - все равно унизительно, согласись. Что-то безумное, отвратительное в этом советском воздухе, в этом специально отобранных за бездарность и подлость людях, в этих элитных выродках, один из которых ты сам.

Оставалось, как ни крути, спрятаться в книгах, стараясь пробить башкой себя недоумка и исходную ложь написанного. Обращенные к тебе слова: ах, какой вы умный, - были окончательным, как ампутация членов, диагнозом, уже не отращивается.

Вдали что-то светилось, бешенство в собственных глазах, это ведь и есть свет, господа.

Какой-то парень подошел, пока разглядывал троллейбусные провода, и пришлось отдать ему рубль. Деньги в этой стране, пожалуй, самое мерзкое из всей свалки мерзостей. Надо было прожить мимо них тоже. Иной скажет, что надо иметь рубль или миллион долларов, чтобы отдать бандитам, которые иначе зарежут.

Нет, придется объяснять, почему у тебя, действительно, ничего нет. Есть шанс, что бандиты проникнутся твоей искренностью, как в тот раз у метро «Полежаевская» на Хорошевке, где жуткий дядька сказал: «Откуда ты такой? Если кто к тебе полезет, найди меня» - разве что визитки не дал, тогда еще не было визиток.

Все решает общение людей напрямую, от нутра к нутру, то, чего не подделать ложью. Надо ли говорить, что и это оказалось «божьей слюной» имени писателя Э. М. Форстера, в числе задушевных друзей которого была вся кембриджская пятерка, шпионившая на СССР.

«Было бы глупо, - читает Ксения его голос, доносящийся оттуда, где он исчезнувший, - было бы глупо умереть именно в тот момент, что ты живой».

Взрыв в метро.

6 февраля. День полнолуния. День блаженной Ксении Петербургской. Утром в 8.32. взорвался второй вагон поезда в метро, следующего от Автозаводской к Павелецкой. Первая объявленная цифра погибших – 40 человек. Предполагают, что будет не меньше семидесяти, так как поезд еще проехал после взрыва сто пятьдесят метров, и фрагменты тел разбросаны по тоннелю на всем этом протяжении. Сразу перебираешь близких, кто мог бы оказаться в этом поезде. Все телефоны заняты, и дозваниваешься лишь спустя полчаса. Старший сын работает в школе по другой линии, рядом.

На улице школьники играют в снежки. Снега много, а поскольку тепло, то он липкий, мягкий, и в детском саду напротив уже сделали небольшую крепость. И сам день оказался липким, грязным, суетным. Пришлось отключить радио, чтобы как-то прийти в себя. Телевизор можно же было и не включать, ни один канал, кроме московского, экстренные новости не передавал. Гражданская тишина практически была уже достигнута. Тем мертвее, чем более точечными оказываются взрывы вокруг.

Потом отключил радио и телевизор, уселся делать интервью с Приговым для «Московских новостей». Интервью оказалось вдвое больше, чем надо, но он все равно послал его в этом виде, чтобы те сами выбрали то, что им надо. Вечером собирался опять ехать на очередную выставку, чтобы написать о ней очередное письмо к другу, заодно выясняя по ходу дела, что такое современное искусство, о котором ему через две-три недели надо было бесплатно сделать пилотный номер журнала «Арбуз». О том, что будет, когда кончатся деньги, не задумывался. Обычно об этом заботился кто-то свыше. Неужели на этот раз, когда ему так весело и интересно делать то, за что вряд ли заплатят, потому что оно вряд ли удастся, будет иначе?

Зима – это ночь и воздух, который вдыхаешь жадными ноздрями. Это непременное здоровье, потому что жар это уже не зима, а кромешность, как, впрочем, и любая болезнь. Это темнота, в которой с разных сторон видны электрические лампочки рекламы, светящихся взрывов и бегающих картин, которые насыщают все вокруг особым безмолвием. Бунину показалось бы, что такой снежной зимы не было со времен Бориса Годунова, нам – со времен парижского воображения Бунина. Когда вчера шел вечером с автобусной остановки, женщина рядом сказала своему спутнику: «Всю эту неделю очень красивая зима, то холодно, то нет, и снег идет». Крупными хлопьями снег опускался мимо него, на капюшон, на куртку, на лицо.

В вечерний час пик он отправился в центр города на презентацию книги и выставки. Из Москвы в деревню тройка идет шибко, сани ковровые, в задке сидят закутанные в шубах женщины, смотрят на обмороженные леса по бокам шоссе. Все это в книге, прочитав которую, набрасываешь куртку и идешь на балкон покурить. Все темно, но в квартирах всюду огни. В городе, видимо, народу сегодня меньше, чем обычно. И машин меньше. Все сидят по домам и смотрят по телевизору новости об утреннем взрыве в метро. Звонят друг другу, нет ли пострадавших. У Зотовых, живущих на «Автозаводской», Нюша проехала в школу пятнадцатью минутами раньше, чем был взрыв.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений