Игорь Шевелев

Подлинная история Масквы

Тридцать девятая большая глава «Года одиночества»

I.

Дома - фигурки на доске. В фигурках сидят хитрые люди, делающие свои ходы. Он бродил по центру города, стараясь разгадать комбинацию будущего, которую они все вместе готовили, сами того не зная. Отовсюду выброшенному, ему, казалось, ничего не светило. Он знал секреты пространства, но фигурками двигали нелюди, не переносящие его на дух. Они чуяли опасность, исходящую от него. Не стоило даже подходить. Он знал правила игры, участниками которой они себя объявили, грызя друг друга под столом. Фигуры стояли для вида, вповалку, в абсурдном беспорядке. Все решалось в номенклатурных кругах ада, куда ему не было доступа. Но он знал:  игра продолжается, и расклад от них не зависит, тая любые возможности.

Тайны хранят люди. Их можно выпытать. Пил чай у старухи в доме Нерензее в Большом Гнездниковском. Ее покойный муж был замнаркома при Сталине. Старуха любила изящное, по дешевке скупая антиквариат, картины и драгоценности в спецмагазинах НКВД, куда свозили вещи репрессированных. Дочь, едва выйдя замуж, умерла от лейкемии. За огромные деньги старуха заказала надгробный памятник на Новодевичьем самому Коненкову. Оставшись вдовой, она активно ходила на все премьеры, вступила в общество ветеранов искусств, завела любовника. Тот немного пожил с ней и ограбил, вынеся все, что смог унести. Спустя год еще удар:  средь бела дня позвонили в дверь, навалились, оглушили, связали, заклеив рот скотчем, и заперли в ванной. Ей было уже под девяносто, и она сама удивлялась, как смогла выбраться, не задохнуться, не сдохнуть от инсульта, развязать руки и ноги и позвонить соседям, чтоб вызвали милицию. И все равно кое- что оставалось, и ночью не спала, в ужасе слушая, как кто- то шарит по антресолям, чтобы прикончить, когда она начнет храпеть. Она не сомневалась, что телефон ее прослушивается, и говорила племяннице, которую недолюбливала, что еще не успеет умереть, как соседи вынесут из квартиры все, что можно, и только потом вызовут труповозку. Он подумал, что наверняка ее жилплощадь уже продана- перепродана заранее. Она рассказывала как Вышинский, который жил на пятом этаже в их подъезде, пользовался отдельным лифтом, а у квартиры его всегда стоял красноармеец со штыком. Потом рассказала о ближайших премьерах и выставках, куда приглашала прийти и его. Кажется, она непрочь была его соблазнить. Только тут он оценил ее напудренность, накрашенность, желание скрыть хронологию, явно приближающуюся к вековой черте. "Почему бы нет, - подумал он и положил свою руку на ее, приведя тем в неописуемое волнение. - Даже трогательно". Он без предрассудков. Казанова наверняка бы не отказался. Только чтобы не думали, что он из- за квартиры или оставшихся бриллиантов. Наверняка будут сложности с родственниками, с соседями. Добрый молодой человек, принимающий участие в немощной старухе. А что у них творится по ночам, никого не касается. Почему бы и нет, сказал он себе еще раз.

39.1. Только провели евроремонт, стали приглашать гостей, в том числе из дипкорпуса, как оказалось, что дом насквозь прослушивается. Стали рассказывать кому-то, кто был и о чем говорили, как тот сказал, что все знает. А ведь никого из знакомых ему не было. Начали вспоминать, откуда взяли ремонтников. Вроде бы из Луганска, украинцы, бригада четыре человека, но когда выстроили всю цепочку рекомендаций, сомнений уже быть не могло. Конечно, секретная служба тут замешана. Поэтому и бригаду не гоняли, что те согласились сотрудничать. Поэтому и цена была льготная, завлекающая. Дом, в который вложили столько души, да и средств потратили достаточно, казался опоганенным. В дальние комнаты поселили престарелую маму с прислугой. Оттуда кстати был выход в сад, куда вывозили родительницу дышать свежим воздухом. Приезжали фотографы из толстых журналов «Интерьер» и «Крепостная актриса», делали снимки, брали интервью, пили кофе с коньяком, оставляли запах несвежих носков и поддельных американских сигарет. Идея использовать дом по назначению, приглашая людей, подозреваемых в связях со спецслужбами разных стран, родилась сама собой.

Денег на приличную новую квартиру уже не оставалось, и он снял чужую в центре, чтобы перекантоваться хотя бы до лета, а уже тогда уехать на Мальту и забыть обо всей этой грязи. Когда-то в молодости, ненавидя советскую власть, он мечтал жить лицом к деревьям, к людям задницей. Хотел читать только Фабра с Бремом. Поскольку засыпал после двух страниц, то желание как бы и не пропадало. Иногда, особенно по утрам было так тошно, что хотелось навсегда выйти из людей. Причем, еще до смерти. Потом в какой-то момент жизнь вдруг закрутилась, он разбогател непонятно как и стал так близок этой круговерти, что иной раз просто не понимал, что происходит. Просто общался с людьми, с одними обнимался, против других интриговал, но цель была потеряна. В квартире, снятой на время, он хотел посмотреть на все со стороны, выйдя из игры. Только женщин, знал, не надо туда пускать, все испортят.

До Переделкино, где он отстроил свои хоромы, было недалеко. Когда заметил, что за его машиной следят, посадил туда надувной муляж, который и стал возить шофер. А сам, как прежде, ездил на электричке с Киевского вокзала. Когда ты один, всегда хорошо.

Приходил домой и шел к маме, которая обязательно хотела его накормить. В гостиной уже выступали юные музыканты из фонда Спивакова. Иногда, когда ждали самых высоких гостей, приезжал и сам Владимир Теодорович. Тогда, впрочем, все было перекрыто милицией и кремлевской охраной. Получить приглашение считалось за честь. Жаль, он так и не выведал, куда вела внешняя прослушка.

39.2. Какое-то время он изучал ситуацию на доске. Много материала было оттеснено к краю, в спальные районы. Что ни говори, приятно сидеть в небольшой клетке в доме, где еще сотни других граждан занимаются непонятно чем. А вокруг – сотни других таких же домов с десятками тысяч таких же граждан. И только в твоей клетке свершается это искомое соединение неба с землей и всех возможных элементов в единую конфигурацию. Но еще дальше по диагоналям, ведущим из центра, расположились охраняемые поселки особо ценных фигур. Где-то там скрывается и королевская чета, замышляя мощные ферзевые гамбиты. В центре воздух разряжен. Там только делается вид, что нагнетают напряжение, хотя, на первый взгляд, действительно, идет нешуточная драчка за центральные поля. Там даже подсветка особая, лаковая поверхность затейливой доски слепит глаза, отражая яркий в ночи свет. Если, не ошибаюсь, район Арбата. Теперь уже надо делать над собой усилие, чтобы представить себе этого господина в квартире с большими комнатами, с длинными темными коридорами, уставленными до высокого потолка полками с книгами, и котом, который пошел было на кухню, да передумал, и опять свернулся на своей подстилке рыжим калачом. Неужто такая мелочь, как кот, может решить исход столь важной для мировой архивной истории партии? Вряд ли. Но господин сердцем чует разреженность игрового пространства.

Есть движение денег. Не будем утверждать, что оно подобно дыму. Деньги могут подвигнуть людей на деяния, сделав жизнь интересней. Стоило пообещать им сумму долларов, и кровь приливала к мозгу, они начинали что-то выдумывать, брать друг у друга интервью. Когда-то и он любил сидеть на кухне, часами трындя с приятными ему людьми, выпивая и закусывая, по ночам в полусне договаривая то, что не успел, а утром мучаясь от головной боли и похмелья. В общем-то, презентации, которые пришли на смену кухонным разговорам, были их продолжением, только в более широком и халявном кругу. Первая половина дня уходила на то, чтобы прийти в себя. Крепкий кофе и баралгин не помогали. Если никуда не выходил, то слонялся, сонный, по комнатам, а прояснение в мозгу наступало после полуночи, и опять до пяти-шести утра не мог заснуть. Даже резкой встряски не получалось. Ты ли убьешь, тебя ли убьют - тоже в таком состоянии без разницы. Бабы не волновали. Он решил заинтересоваться мебелью, антиквариатом, интерьерами, дизайном. Завел секретутку с высшим архитектурным образованием, которая скупила ему комплекты толстых глянцевых журналов об изящной жизни. С ними он погружался в сон гораздо быстрее и безболезненней. К тому же вернулся смысл жизни. Россия нуждается в развитии материального мира, повторял он как попка.

39.3. Как существует виртуальная охота, так он согласится быть виртуальным киллером. Убивать необходимо. Это логическое завершение целой цепи действий, целей, смыслов, рассуждений. Это вершина того, что ты называешь своим проникновением в мир. Бог умер, но перед этим оставил нам свой завет – быть творцами. Особо забавно это в нынешней мешанине проектов и заговоров, которые устраивают все, кому не лень. Ему, признаться, нравилась сама ситуация: полутемный кабинет, компьютер в углу, письменный стол у окна с видом на кремлевские звезды, тяжелые бордовые портьеры, полка с самыми нужными книгами, диван у стены, два кресла, камин, никто не знает, где он, а сам он знает обо всех. Более того, держит в своих руках их жизни, их будущее.

Убивать необходимо, потому что интеллигентный человек, - а других, понятно, между нами не предполагается, - будучи убийцей, преследующей жертву, не может не воображать себя одновременно и жертвой, преследуемой убийцами. Тем более, что зачастую так и есть: заказчики, на каком бы уровне это не происходило, обычно заказывают вместе с жертвой и убийцу, и тот не может об этом не догадываться, поскольку и сам выполнял подобные заказы. Но пока что ты сидишь в кабинете за бордовыми шторами, обдумывая всю ситуацию.

Перерыв на убийство берешь только когда ненависть к роду человеческому выходит за все пределы. Ненависть – это профнепригодность убийцы. Тогда он играл на бегах. Тут была своя публика. По разнообразию похожая на сексуальных маньяков. Он разговорился с господином в мягкой шляпе и габардиновом пальто, похожем на его папу. Тот сказал, что после того, как отпали случайные люди, которым достаточно казино, жить стало гораздо легче. Он не был таким ригористом, пару раз играл и в казино. Потом попросил у людей, которые ценили его незаурядный ум и склонности, отправить его в Чечню в свите командующего армией. В такой поездке как бы сам видишь со стороны свое лицо, которое никому не известно. Когда его спрашивали, он представлялся своим именем, которое ни о чем никому не говорило. Когда не приставали, молчал, погруженный в неясные мечтания. Давали коньяк, пил. Генерал тоже не обращал на него внимания. Плохо, конечно, что не дали взять оружия. Несмотря на абсурд, воздух показался ему там на редкость здоровым. В какой-то момент он понял, что вычеркнут из списка этих людей. То есть, если они – люди, то он – нет.

Приехав, он гробанул для тренировки известного эстрадного певца. Тот, наверное, и сам понимал, что реклама будет стоить дороже похищенного. А ему просто не на кого было положиться. Он сам себе не верил, как же он положился бы на кого-то другого.

39.4. Квартирка была не то, что плохенькой, а просто дрянной. Маленькая кухня, спаленка, старая кривоногая мебель, тараканы, и цена несусветная – за год, он посчитал, у него выйдут все деньги даже без учета еды, которую он решил ограничить, чтобы заодно и похудеть до своей нормы. Но все искупалось тем, что из окна был виден Монмартр. Квартира в старом доме под самой крышей, но – в Париже. Да здесь даже воздух был другим. Он словно проснулся. Середина февраля, а полное ощущение наступающей весны. Утром он просыпался бодрым и тут же пускался в путь по городу. Куда делось московское бессилие, головные боли, ощущение конца света, жизни, культуры. Он всегда ощущал себя в куске пространства, что-то являлось, какие-то дома, предметы, моря, берега, скалы, дворцы, но все это было чужим, даже если и родное, а потому неважным. В конце концов, он везде был дома и везде – чужим. Подробность психики, не имеющая значения, но уничтожающая всякий художественный и географический смысл. Весь этот мир был внутри его и, может, поэтому – не слишком высокого качества. А тут вдруг границы отпали, жизнь оказалась огромной, он ни перед кем не имел долгов – окружающий мир провалился в бесконечность, в которой он плыл, наслаждаясь.

Это как в компьютере, когда открываешь файл всех музеев мира и всех художников, которые когда-либо жили. Ну и, конечно, всего остального. У него было полно знакомых среди эмигрантов. Ездил к ним. Пили чай, пили водку. Он говорил, что приехал сделать с ними интервью для российских изданий. Верный способ войти в доверие. Первый раз срабатывало элементарно, а больше ему и надо было. Как правило, жаловались на бессмыслицу. Новая чужая жизнь отменила их, художников, музыкантов, поэтов, как класс. Пока в России нищенствовали, они могли успокаивать себя трехкомнатной квартирой и тем, что считалось магазинным изобилием. Потом и этот мираж исчез. Они просто не были никому нужны, кроме самих себя, которым тоже не нужны. Даже искусства из этого не скроишь, потому что это тоже уже было, а они к тому же не знали языка этого искусства.

Он просто просил их записывать о встречах со знакомыми. То есть очертить свой круг. Это же не донос в НКВД, а просьба того, кто пишет об искусстве, собирает сведения для потомства. Обещал, что когда представит проект спонсору, тот даст денег, и они тоже получат свою небольшую, но твердую часть. Следующий этап – это деньги за простенькое задание. Ну, совершенный пустяк. Вроде того, чтобы позвонить Гладилину и три раза назвать себя тремя разными именами. Ну, чушь. Смутная идея объединить их всех в нечто целое витала в воздухе. Что-то уже подхватывало его и несло.

39.5. Все они умерли. И она умрет. Она с некоторым удивлением разглядывала себя – не столько снаружи, это она видела много раз, ничего особенного, сколько изнутри. Это умрет? Что сие значит? Если и думать о какой-то революции, бунте, заговоре, так только по этому поводу. Но люди почему-то делают вид, что это им не интересно. Они даже не поймут, о чем речь. Поднимут тебя на смех. Ну их к черту.

Она стояла, опершись руками о большое ореховое бюро, купленное у знакомых, уехавших в Израиль, и смотрела на большой серый дом с кинотеатром «Ударник», недавно отреставрированным и вновь открытым для публики. На самом деле ей всегда хотелось стать старым большевиком. Только бороться не за ерунду, как они. Если всё есть бой с тенью, то хотя бы тень надо выбрать настоящую – смерть. К сожалению, у нее что-то с головой, внезапно клонит в сон и, как следствие, невозможность систематической работы. Она с детства, сколько себя помнит, пыталась себя чем-то самостоятельно занять. Читала, конечно, рисовала и сочиняла музыку, даже играла в шахматы. Тут-то ее и ждала неудача. Во время партии она не столько боролась с соперником, сколько с желанием спать, с пустотой в груди, когда глаза сами закрываются. Выигрывала, а все равно перед собой было стыдно. Так и осталось. Блаженное желание сна, вычеркивающее из числа сограждан. С мужем тоже пришлось развестись: не оценил.

Когда-то один английский писатель сказал, что плохую книгу написать даже труднее, чем хорошую, потому что ее пишешь с душой. Она прочитала это в сборнике английского юмористического афоризма и поняла, что это о ней. Она напишет эту плохую книгу. Она напишет ее с душой. И никто даже не поймет, что это книга, а не то что плохая, потому что все будут ее персонажами, и им будет не до оценки.

Она стала присматриваться к бандитам, как к самым чистым и неиспорченным латентным предательством людям, на которых можно положиться. Среди ее знакомых, как и следовало ожидать, таких не было. Еще лучше было завести какую-нибудь зверюшку из параллельных на ветвях эволюции видов, которая старательно бы исполняла твои чудовищные замыслы. Это имелось в виду. В целом же приходилось полагаться на себя, что было даже интересней. Но Бог тоже не был дураком. Он, как мог, ограничил возможности потенциального противника. Вместе с дневной дремотой, граничащей с дурнотой, наделил ее трезвой ночной мыслью, иначе называемой бессонницей. Иногда, как и сейчас, мысль приходила днем. Обычно в то время, когда она думала о смерти, которой мир подвергнет ее, а она – мир. Мыслю о смерти, следовательно, и т.д.

39.6. В математике и умственных играх всегда был слаб. Если надо было удерживать в голове больше двух мыслей или ходов, терялся. Кто за кем гонится и даже кого как звать, запомнить не мог. Впечатывался в большое бабушкино кресло, форму которого принял за все эти годы своей начитанной жизни, и делал вид, что его нет и что он только подглядывает за тем, что как бы происходит вокруг него. С годами это происходящее становилось ему все более и более противным. И это при всем его добродушии и толерантности.

Конечно, все это было ему враждебно. При этом он был восхищен осмысленностью мира как такового. Самым осмысленным была его природная застенчивость, позволявшая избегать многих тесных знакомств и особенно с женщинами. Любая из них, придя сюда, сделала бы его существование в этом кабинете невозможным. Даже если бы он просто знал, что она ходит где-то на кухне или в другой комнате. Конечно, он мог встречаться с ними на стороне. Но он не любил чужих квартир, начиная с их запаха и заканчивая порядком мебели, типовым или экстравагантным. Встречаться же на улице было глупо.

Оставалось сочинять женщин. Ну, и плюс тех людей, которые их окружали. Тут он старался быть разнообразным до предела, но тоже становилось противно. Периодически, после рукоблудства. А перед рукоблудством сочинять было нельзя, потому что опыт был бы смещен фантазиями похоти. Но если спускать в раковину каждые два дня в качестве профилактики, то становишься все печальней и даже называешь это чувство душой. То есть и тут загнан в ловушку перемежающихся, как лихорадка, эмоций.

У него была знакомая семейная пара через лестничную площадку этажом ниже. Он ходил к ним играть с мужем в шахматы, которые терпеть не мог. У них особенно и не пахло, что было даже странно. Он решил, что это идиосинкразия притупилась, но нет, запаха не было. К тому же в недрах чужой семьи его организм выделял нечто вроде жалости к себе, и он на какое-то время взбадривался. И погружаться в себя на людях, среди бегающих детей и хозяйничающей жены, не слушая их разговоров, было приятней, чем в одиночестве. К тому же он узнавал случайно о родственниках и знакомых и потом размышлял о них, придумывал. Или слушал советы по поводу женитьбы или трудоустройства, тоже странно блаженствуя. В общем, жизнь удалась, думал он, возвращаясь к себе в квартиру и стоя над лестничным пролетом, как будто не здесь родился, ходил в школу, похоронил в один день обоих родителей и постепенно с удовольствием обнаружил, что все от него отстали. Теперь надо было слепить свой внутренний голос. Тот не мог не оказаться женщиной. Тогда бы он вобрал ее в себя.

8 февраля. Пятница.

Солнце в Водолее. Восход 8.10. Заход 17.18. Долгота дня 9.08.

Управитель Венера.

Луна в Стрельце, Козероге (2.10). 1У фаза. Восход 6.11. Заход 12.55.

Мир, гармония, порядок. Воспитание детей. Быть дома. Никаких авантюр. Мириться, раздавать долги. Ничего не начинать, намечая программу дальнейших действий. Умеренность во всем.

Камень: розово-сиреневый аметист.

Одежда: белый, желтый, розовый цвет. Избегать черных, синих, коричневых тонов.

Именины: Аркадий, Иван, Иосиф, Мария, Семен, Федор.

Откуда взялась прилипшая к ней кличка «Машка Золотая писька» она уже и не помнила. Вроде бы никому особо не показывала. Хотя, поскольку рыжеволосая, догадаться было легко. Кличка вообще дает странное чувство, что наблюдаешь себя со стороны. И нельзя сказать, что портрет тебе льстит. Зато может себя прочувствовать до самыя середины.

Вся состоишь из мелких ощущений, которые надо попробовать разделить подробным прожитьем, поскольку ничего другого в тебе и нет. И сразу представила себя у Никитских ворот. Переходишь дорогу к бульвару на светофор. Идет дождь, впереди маячит милиционер в желтой накидке, с жезлом, то ли кого-то остановил, то ли собирается. Лишь бы на нее не обратил внимания, вечный страх русского подростка.

Сколько раз она там пройдет и, главное, зачем, если все уже в ней, и оставшееся быть – это только вечный римейк? Поэтому и надоедает все время носить себя самой. Одинокую узнаешь по ясной памяти и трезвому уму. Больше у нее и нет ничего. Всю себя помнит, потому что больше некому ее помнить. Пошла на работу, отсидела там, как не было, по дороге читала, пришла обратно, поужинала и решила исчезнуть. Вечер пятницы, впереди два выходных, потерю заметят не сразу и даже если вернешься, тоже есть разгон, правда, непонятно куда.

Вечер пятницы, только не надо медлить и тянуть резину. Потому что если сразу не исчезнешь, то начнется мандраж, все можно запросто испортить. А потом, как обычно, пойдешь смотреть телевизор, чайку попьешь, а там и суббота кончилась и… Не хочется даже думать.

Она выключила всюду в квартире свет. Встала в длинном темном коридоре, вспоминая чьи-то слова про подземный плотик, дальше не помнила, в окне был виден фонарь и дорога.

Потом исчезла. Даже удивилась, что это так легко. Не надо больше думать, куда себя деть. Как будто вся увлеклась книгой или кинофильмом, пустилась вплавь от себя на произвол звезд. Рыжих надо бояться, они такие. Телефон звонит, а подойти некому, пусто в квартире. Скорость света, когда она постоянна, практически равна нулю. Болтаешься как пробка на поверхности. Ни туда, ни сюда, это нормально. Вот теперь можно и телевизор посмотреть, хотя обнаруживаешь, что его нет. Как можно обнаружить ничто нечтого? А теперь здесь все так. Только одно хорошо, что мужики отстали. Не нужны они. Ты сама – кругом всё. Успокоилась, цельнонаполненная. Как цельное молоко, покрыта сливками. И не шелохнешься, разве что бежишь, вскипятившись. Ухватилась за одиночество и тянешь его отовсюду, как одеяло.

Всего-то и надо, оказывается, что желать не быть. Не давишь на воздух с силой сколько-то там миллиметров ртутного столба. Просто рассыпалась на ртутные шарики, оставшись где-то посреди. Перенесла именины на другой раз невесть когда, поскольку, может, еще и не родилась, а носить одно имя без плоти это только всякий мусор притягивать.

Теперь ее не занимал вопрос цели, вопрос смысла и занятия себя. Она - была, перестав, по сути, быть. Гегель-то, выходит, был прав. Легкость неописуемая, и не с непривычки, а на самом деле. Словно настолько спишь, что в сон проснулась. И пошла, не передвигаясь. Летя, что ли? Нет, по-другому.

II.

Когда выяснилось, что километр Большого адронного коллайдера со всеми физическими приборами, пробитый в швейцарской скале на глубине ста метров обошелся в три-четыре раза дешевле километра МКАД, пришлось немного иначе взглянуть на московскую жизнь. Ученые ЦЕРНа запускали пучки протонов в поисках «божественной частицы», а зафиксировали «черную дыру» в столице России. Лечится ли она, - вот вопрос нескольких будущих веков. Излечимы ли наркомания, алкоголизм, генетические изъяны?

Вот уж подлинно лабиринт эта ваша Масква, думала Маша. Куда бы ни шла, возвращаешься с головной болью, - пробки на дорогах, толпы в метро, совершенно бессмысленные люди, которых в результате всех их шараханий ждет одна и та же пожирающая их глотка, жерло, раскаленная печь. Страшно даже задумываться.

Вообще московская фабула была слишком разветвлена, чтобы ее можно было объять умом. Выходя из дому, ты сама не понимала, во что вляпалась. В виде прогулки по земле скрытых инопланетян, чтобы развеяться, - сколько угодно. Но, желая достичь цели, обретала противоположное. Если вдуматься, это похоже на дурной сон, желая выйти из которого, впутываешься в него все больше.

Когда-то дедушка учил ее, что любое неохватное дело можно свершить, если просто начать его. Глаза страшатся, а руки делают. Сами возникают тропки, которые ведут тебя в нужную сторону. А, главное, идти по дорожке, оставаясь одновременно вне этого леса, над ним, там, где тебя не достанут. Вот это самое сложное.

Азиатская торговля вблизи метро Машу не трогает. Она старается не пялить глаза вокруг, на других людей, если смотреть, то вскользь, разве что на вещи, разложенные на прилавках под заборами, - вдруг что-то ей надо в хозяйстве. То же в самом метро, в переполненных вагонах, где она старается по возможности пробраться в угол, обезопасив себя с двух сторон. Она, как орех, наращивает скорлупу, пульсируя изнутри. Поразительно, что когда-то люди здесь знакомились. Это сколько же выпить, чтобы отпустить тормоза и знакомиться в метро?

Она вылезает на «Кузнецком мосту», идет в сторону Большой Лубянки мимо модных магазинов, поворачивает налево мимо былого сорокового «Гастронома», - сейчас там уже сколько лет не была. Ее цель – барочный особняк Пожарского-Ростопчина за забором, сейчас там какой-то чекистский банк, можно не сомневаться в степени «мечености» его денег. Там даже все коммуникации повязаны на ФСБ. Неужто они думают, что выморочный их мирок не растворится без следа в одно прекрасное утро?

Когда-то ей прислали приглашение на презентацию какой-то очередной чекистской книги в местном клубе. Они теперь выходят тысячами названий в самых разных «прикормленных» издательствах, оставляя на них черную метку. Она взяла пакет с книгой и рекламными листками, прошла в зал, увидела эти рожи, услышала пару выступавших, увидела, что это за книга, и бежала вон, оставив пакет на задних креслах помещения, которое даже не проветрили от казенного чекистского душка.

Ага, Пожарский отсюда начал выжигать поляков из Кремля, Ростопчин, отдав на растерзание толпы Верещагина, поджег Москву, чтобы не отдавать французам, а эти решили пожечь людишек, прежде чем приняться за Россию. Заодно через банки и деньги пожгут, чтобы никому, кроме них, не досталось, но и им не впрок, - от прокаженных чекистов потомки вымирают.

Она обсмотрела место, где была 3-я гимназия с кентавром на углу. Wi-Fi не работал, а то бы сразу выяснила, кто в ней учился. Ага клуб «Динамо» как раз на месте гимназии и расположился, тот самый 40-й «Гастроном», где гебисты получали продуктовые заказы, но доставалось и прочим. Восстание марта 1611 года поминать не хотелось, какое там «внешнее управление» королевича Владислава!.. Все похерить и потонуть в собственной блевотине. Вот и теперь, - путеводители к будущим пожарам и разорениям, как всякая «работа адова, будут сделаны и делаются уже». Идя по направлению к пожарному плацу Красной площади.

Перейдя улицу, пройдя мимо окон с обедающими гебистами, она зашла во двор, где теперь был модный клуб «Жесть», а прежде – «Майор Пронин», придуманный Андреем Бильжо. Маша вполне уже была готова вспоминать, а не жить.

Возвращение майора Пронина

В одном из подвалов Лубянки открылся крайне своевременный клуб под названием «Майор Пронин». Сухие щелчки выстрелов в клубном тире должны особо способствовать, по уверениям врачей в штатском, усвоению вкусной и питательной пищи.

Об актуальности нового заведения во время президентства бывшего разведчика говорил на открытии клуба его создатель Андрей Бильжо. Вместе с архитектором Юрием Аввакумовым и скульптором Сергеем Горшковым они создали поистине театрально-игровое пространство, насыщенное бездной выдумки и иронических примочек. Бар в виде железной клетки изолятора, официанты в строгих эсесовско-чекистских одеждах с кобурой под мышкой, писсуар Штирлица на стене (привет от Дюшана-Исаева), автомат с идеологической заразой раздевающихся красоток, тир со спеццелями - от агента ЦРУ до наркодельца, - попав в которые можно спасти бабушку, ребенка, себя и профессора Плейшнера. Сами столы-кабинеты более напоминают мини-музеи. Первый слева - стол, за которым ел и работал сам майор Пронин (Семен Аронович Либерштейн). Об этом осведомляет металлическая дощечка и краткая биография. А на стене личные вещи майора. За другими столами ели и работали Жеглов и Шарапов, инспектор Пуаро, Мегре, трое знатоков - Знаменский, Томин, Кибрик, мисс Марпл, Шерлок Холмс и доктор Ватсон. Рядом, естественно, их личные вещи. В эксклюзивные наливные полы ресторана впечатаны ключи, монеты, бритвы, шпионская атрибутика. В стеклянные столы впаяны фотографии с кадрами из шпионских фильмов. Пепельницы, солонки, перечницы в виде пистолетов. Тут же можно восстановить лицо врага: Фантомаса, Мюллера, Пеньковского - на выбор. Про тир в соседней выгородке уже сказано. Туалеты замаскированы под книжные шкафы. В одном все авторы на букву «М», в другом - на «Ж». Умному и грамотному достаточно? Если нет, то обо всем происходящем внутри туалета можно наблюдать с помощью системы зеркал - снаружи. Майор Пронин шутить не любит!

Если предыдущий клуб-ресторан Андрея Бильжо «Петрович» и «Петрович-путешественник» на Мясницкой являет собой нечто вроде художественной галереи, то «Майор Пронин» это, конечно, ресторан-музей. Музей Большой Игры нашего затянувшегося детства.

«Надеюсь, что это будет лучшее место для передачи информации друг другу», - заметил Андрей Бильжо. В работе над созданием «Майора Пронина», продолжавшейся более пяти месяцев, едва ли не самым большим открытием для него стала личность автора легендарных детективов. Лев Овалов выпустил первую книгу о будущем герое народных анекдотов перед самой войной, после чего отправился из-за нее на восемь лет в ГУЛАГ. Там бывшему студенту-медику, мечтавшему о литературной карьере, пришлось стать настоящим врачом, что и спасло ему жизнь. Дописывал романы о майоре Пронине он уже после освобождения. На поселении познакомился с будущей женой, которая, кстати, вместе с двумя дочерьми была на открытии «Майора Пронина». Ведь Лев Сергеевич Овалов, как кому-то не покажется странным, был нашим современником. Он умер совсем недавно, прожив 92 года, и до последнего дня писал стихи и выпивал по рюмочке коньяка. Более того, перечитавший недавно его книги Вадим Жук, считает, что романы о майоре Пронине вполне находятся в русле так называемой «ленинградской школы прозы» Михаила Зощенко и Леонида Пантелеева. Книги Льва Овалова написаны очень простым языком, динамичны, их кажущаяся примитивность есть результат особой поэтики. Став объектом интеллигентских насмешек у себя на родине, баснословный борец с западными шпионами вызвал к жизни другую шпионскую легенду - агента 007 Флеминга. Чьи детективы круче - это еще большой вопрос.

В любом случае, в «Майоре Пронине» есть полная библиотека сочинений Льва Овалова и его коллег по советскому шпионскому роману 1940-60-х годов. Под столами приварена специальная металлическая сетка, чтобы желающие могли совместить поглощение физической пищи с духовной. Есть небольшая сцена в виде ниши. Переговоры о выступлении на ней Евгения Гришковца, Вадима Жука, Б. Акунина, музыкантов, поэтов и прозаиков Андрей Бильжо уже ведет.

Осталось зайти и сказать пароль: «У вас продается славянский шкаф?» А когда ответят: «Иди отсюда, это тебе не мебельный» - занимать место за столом. Отзыв правильный. Это наши. Наконец-то ты вышел на связника.

Сравнивать Москву с Римом, как это делает краевед Рахат Лукуллов, с которым она однажды ездила в автобусе от метро «Кузьминки» на экскурсию в Рязань, и чья книга про метафизику столицы вызвала сложные чувства, - она не станет, поскольку никогда в Риме не была, а заочные путешествия ей уже не по возрасту. Говорящий и пишущий человек вообще не так умен, как тот, кто молчит или, по крайности, обходится афоризмами, ни к кому, кроме себя, не обращенными. Вот и Лукуллов писал и говорил довольно странные вещи, чересчур любил церкви, на которые то и дело крестился, и вообще был неофитом, со стороны казалось, что он пытается укрепиться в равновесии.

У Маши от прогулок по Москве голова тупела, а по делу тем более. Муж говорил, что главное у нее это настроиться. Наверное. Но мимо дома, где был кабинет Дзержинского в 1918 году, она прошла, стараясь не глядеть вокруг. Вообще становилось все тошнее. Пока не забыла, была в «Майоре Пронине» еще раз, на презентации альбома Славы Сысоева. Сам он тогда из Германии не приехал, потому что вообще из квартиры не выходил, и правильно делал. Приехала его жена. Было много народу. А, главное, выпьешь немного, и уже лучше. А то совсем кранты.

Художника Сысоева ждали на Лубянке

Наши люди в «Майоре Пронине»

Художник Вячеслав Сысоев живет в Германии. До этого он жил в СССР. Жил в Москве, потом прожил два года в архангельской зоне, куда был отправлен за свои рисунки. Поскольку за антисоветчину статью не стали давать, то заменили статьей за порнографию. Изображал мечту советского человека – батон колбасы в виде сладострастной женщины. Издевался над всем святым сразу.

После освобождения была, помню, выставка в Доме медработника на тогдашней улице Герцена. Это уже перестройка шла, но Сысоев как-то не был уверен, что его опять не посадят. Потом, уже из Германии присылал рисунки, печатая их в разных либеральных изданиях. Теперь стараниями его жены, Ларисы Сысоевой, в свет вышел огромный и роскошный альбом рисунков Вячеслава Сысоева «Всё хорошо. That’s all right». На обложке Элвис Пресли в позе Ленина: ве’ной до'огой идете, това'ищи.

Презентация альбома состоялась, как легко догадаться, на Лубянке. Сам художник, на всякий случай, не приехал. Все бывает, это ему известно лучше других. Друзей же его собрал и обогрел клуб «Майор Пронин». Хозяину клуба, художнику и душеведу Андрею Бильжо, Вячеслав Сысоев прислал хорошо отпечатанные советские плакаты 50-х годов на бумаге XIX века: папиросы Путин, сосиски Путин, мороженое Путин. Чтобы помнил, где сидим.

Вспоминали и остальные. Игорь Иртеньев прочитал стишок сами понимаете про чьи глаза. Михаил Кочетков спел песни под гитару, Евгений Попов рассказал сначала все, что он думает про художника Сысоева, а потом поведал молодому поколению, как совсем рядом, напротив, его в 1980 году допрашивал следователь Попов по поводу антисоветского альманаха «Каталог» и присевшего в тюрьму писателя Евгения Козловского.

Джеймс Бонд, Штирлиц, Пуаро, Шерлок Холмс и другие товарищи внимательно смотрели и слушали со стен и прочих мест общего пользования. Периодически слышались выстрелы. Кто-то упражнялся в тире. Многие нервно выпивали и закусывали. Писатель Анатолий Королев, воспользовался недосмотром властей и побывал в Болгарии, приехав из которой, сообщил, что Софии будет возвращено ее изначальное имя - Сысоев.

Кто-то пытался танцевать буржуазный танец танго. Художник Борис Жутовский думал. Писатель Александр Кабаков пил сок. Андрей Бильжо нервно вскрыл пакет, переданный с нарочным. Художник реэмигрант Анатолий Брусиловский сказал речь. Поэт рецептуалист Слава Лен прочитал стихи, как он идет дорогой Путина, которые скоро издаст узник чести Эдуард Лимонов. Кто-то подумывал о будущих сроках. Выстрелы в тире раздавались чаще и, видимо, точнее.

Вдруг все вспомнили, что это еще день рождения Ларисы Сысоевой, которая курирует в Германии своего мужа Вячеслава, собрала его рисунки, издала их на свои деньги, созвала друзей, устроила пирушку, выступления, концертные номера, а на следующий день уедет обратно в Неметчину зарабатывать деньги на текущую жизнь и следующий альбом. Когда кто-то спросил о том, какой срок она отмотала, она, вспомнив популярную книгу застойного времени «Как вести себя на допросах в качестве свидетеля», сказала, что недавно отвечала на один тест в интернете, по которому вышло, что ей 22 года. На что ее муж, Сысоев Вячеслав, русский, художник, судимый, с облегчением вздохнул: «Хорошо хоть, не 12, а то это еще одна статья, и нешуточная». Уходили по одному.

Ну что же, правильное движение здесь едва ли не ползком. Хотя с виду бежишь по улице вместе с прочей толпой, но при этом стараешься отползти душой в сторону, сохранить себя. На это тоже уходят силы, дуреешь вдвойне. Где-то тут дом Трындиных, едва не первых русских оптиков-старообрядцев. Потом выпускали медицинские и физические приборы. До 1812 года были на Кузнецком мосту, потом переехали в дом Голицына на Лубянку, потом через дорогу в собственный дом. На крыше устроили обсерваторию, внизу школу, все по делу. Газеты удивлялись: гляди, не немцы, а стараются. Перед 1905 годом обсерваторию сделали общедоступной, впрямь какие-то Будденброки с Рогожского кладбища. После революции дом заняло ОГПУ, но ученые по инерции продолжали какое-то время собираться, и еще в 1925 году Фридрих Цандер призывал коллег к полетам на Марс!

А в 3-й гимназии напротив в 1860-е годы учился, кстати, Кандинский, тот, что психиатр. Между прочим, участвовал в русско-турецкой войне и сам перенес психическую болезнь, что внушает особое доверие его врачеванию. Сам он из знаменитого сибирского купеческого рода, его привезли в Москву. Когда Маша впервые попала в мастерскую к Бобу Жутовскому, как раз там кто-то рассказывал о роде Кандинских, но она, раскрыв рот, все пропустила мимо ушей.

А вот тут, ближе к Кузнецкому, - быстро и бесцельно ходить можно туда и обратно, - она несколько раз была на выставках фонда «Екатерина» мужа и жены Семенихиных. Его строительная фирма купила часть знаменитого доходного дома 1-го российского страхового от огня обществ, того, что на углу (можно представить, сколько это стоит, и кто те, кому дозволяется выходить окнами на ФСБ!). Но могли и людей есть, а покупают картины. Так что она и с самим хозяином тогда поговорила на диктофон.

Сдвиг к прекрасному

Фонд «Екатерина» влился во вторую биеннале современного искусства

В самом центре Москвы, на углу Кузнецкого моста и Лубянки открылась новая выставочная площадка. Кажется, что сегодня становится модным предоставлять лучшие помещения для демонстрации произведений искусства.

Фонд культуры «Екатерина» был известен своей поддержкой ряда громких выставок в Третьяковской галерее - «Бубновый валет», «Эпоха поп-арта в России» или экспозиции работ Эрика Булатова к 150-летию главной галереи.

Потом оказалось, что основатели фонда Екатерина и Владимир Семенихины сами собирают коллекцию произведений искусства, в ней более пятисот работ русского искусства разных периодов, а пару лет назад они принялись еще и за современных западных художников. Теперь часть художественного собрания открыта публике на выставке «Движение. Эволюция. Искусство» в их собственном выставочном зале на углу Кузнецкого моста и Большой Лубянки. Это часть специальной программы Второй биеннале современного искусства, которая постепенно набирает ход. Что-то подобное бывает на Арт-Базеле, когда демонстрация частных коллекций становится фрагментом общего действа.

Темой выставки фонда «Екатерина» выбрано движение во всех его ракурсах: движение людей, движение форм, движение времени. Но главное, конечно, когда видишь подобную коллекцию, поражает подбор имен и качество собранных работ. Ладно, панно Александра Самохвалова «Советская физкультура», получившее золотую медаль Международной выставки 1937 года в Париже, или висящая над входом на второй этаж фигура космонавта из инсталляции Олега Кулика под плафоном, который в будущем распишут, как в каталоге, под старину. Но тут же отличные работы Любови Поповой и Варвары Степановой, тут же «Цветодинамическое напряжение» Александра Тышлера – классика околореволюционных лет. Далее классики андеграунда - Юл Соостер, Лидия Мастеркова, Эрик Булатов, Франциско Инфанте, Виктор Пивоваров, все с первоклассными работами. Выставка дополнена отличным каталогом, который, как ныне принято, похож на роскошный альбом, изданный «КнигойWAM», та, кроме высокого полиграфического качества, ничего не признает.

Тут тебе классический Семен Файбисович с перестроечным гиперреализмом и автопортрет Сергея Мироненко в четырех частях того же времени, Айдан Салахова и фотографии Сергея Браткова, инопланетянин Андрея Бартенева, советующий: «Не болтай!» и «Битва российских с советскими» Константина Звездочетова. Перечислять можно долго, но выставлены все, кто на слуху и в цене – и именно теми работами, которые репрезентативны. Можно сказать, что коллекция фонда «Екатерина» встроилась в процесс музеефикации современного искусства. В общем, это первый случай, когда такое частное собрание выходит из приватной тени на публику. Сама экспозиция, прихотливо выстроенная не в форме лабиринта, где за каждым углом зрителя ждет очередной художественный удар, придает залам фонда вид, едва ли не музейный. Впредь здесь будет демонстрироваться и собственная коллекция супругов Семенихиных, и заезжие выставки. Так, работы Владимира Янкилевского с середины апреля сначала покажут в фонде «Екатерина», а летом - в Русском музее.

Прямая речь

Президент фонда «Екатерина» Владимир Семенихин ответил на вопросы

- Давно коллекционируете живопись?

- Оказывается, уже давно. Все время назывался себя молодым коллекционером, а тут посчитал, уже двенадцать лет, - с 1995 года.

- Еще помните, с чего началась коллекция?

- Коллекция началась с жены. С того, что я нашел свою замечательную Екатерину. Потом у нас появилась великолепная квартира. Потом туда пришли друзья и сказали, что все хорошо, но стены пустые, не хватает хорошей живописи. А, если помните, 1995-96 годы это время первого всплеска цен на классическую русскую живопись XYIII-XIX веков. Когда оказалось, что по цене хорошей картины можно купить, например, квартиру. И прежние хозяева картин стали продавать их за большие деньги. Появилась возможность приобрести шедевры. Так в моей коллекции появился Шишкин, которому завидовала Третьяковская галерея, тоже пытавшаяся его купить. Так появился великолепный Щедрин, который был на хранении в Русском музее, потом бывшего владельца реабилитировали, его сыну вернули одну из трех картин, и он тут же продал ее мне.

- Но нынешняя выставка представляет коллекцию живописи ХХ века.

- Да, наша коллекция отличается тем, что мы не зациклены на одном периоде. Бывает, что человек собирает только «Бубновый валет», потом все продает и переходит на что-то другое. Мы же классическую живопись совмещали с театральными художниками 1920-х годов, собирали живописцев «Бубнового валета», но при этом я купил две работы Поленова, принадлежавшие императору Александру III. Мы начали коллекционировать «шестидесятников», когда были живы те из них, кто сейчас, к сожалению, ушел. Они при советской власти были изгоями, андеграундом, но сейчас это классика, на аукционах они первые. Тогда же мы начали присматриваться и к актуальному искусству, которое поначалу казалось, конечно, непонятным. Но мы работали с галеристами, с дилерами, и могли приобретать лучшее из того, что выставлялось.

- Кто вам помогает составлять такую коллекцию?

- Консультантов у нас всегда много, но окончательное решение мы принимаем самостоятельно. Мы с женой покупаем только то, что нам самим нравится. Причем, если у нас с ней возникают разногласия, то когда ей не нравится, мы работу не покупаем. Но если я не уверен в произведении, а она его одобряет, то всегда покупаем. Когда работаем с нынешними художниками, смотрим, чтобы это была работу в полную силу мастера, иначе приходится отказываться.

- Сколько всего у вас работ?

- Количество в каждый данный момент трудно определить, - одно приходит, другое уходит. Сейчас у нас порядка 500 - 550 работ. Конечно, пока некоторый перекос в сторону живописи. Мало графики. Кстати, в 2008-2009 году собираемся провести выставку произведений декоративного искусства в Иваново. Если президент сказал, что надо развивать культурный туризм в стране, то мы тоже посильно примем в этом участие: искусство привлекает людей туда, где оно есть.

О том, как чекисты решили взять под контроль современное искусство, и что из этого вышло, Маша расскажет как-нибудь потом, когда никто не будет слышать. Этого Семенихина, которого она сфотографировала для архива, современное искусство явно не грело, но приказ есть приказ: ныне поставлен он на этом направлении. Служу России, как подданный герцогства Монако! Но если он думает перепродать купленное, так шиш. Но он об этом, небось, и сам догадывается, думала Маша.

Все-таки перешла дорогу и пошла обратно, в сторону Сретенки. Большая Лубянка дом 26 – меблированные комнаты «Эльзас» и мастерская часовщика и ювелира Карла Флекенштейна, умершего через год после рождения своего внука, будущего Юрия Андропова. Тот вернется на Лубянку, очень тянуло.

Перед выходом она нагляделась на старые фотографии Москвы, они и сейчас в ее походном ноутбуке, достаточно устроиться за столиком какого-либо кафетерия, чтобы ощутить, что все свое носишь с собой. Людей на улицах мало, пара пролеток на Арбате, которым ничто не мешает, - студент, дворник, купец, ремесленник, мальчишка-разносчик, все наперечет. Шерер, Набгольд и их компания не врали. Бродский был уверен, что размножение погубит мир. Но вот тот же Нью-Йорк и в XIX веке был переполнен какими-то пустыми телегами, ехавшими впритык в пять полос. Тоже фотография, причем, лучшего качества.

Маша должна вселить себя в тот город, почувствовать его изнутри. Дед приехал из рязанской деревни, работал ломовым извозчиком, ходил слушать оперу, которая, видно, была для него вершиной общения с культурой. Папа тоже любил оперу. «Лючия ди Ламмермур», «Сельская честь», «Норма», а более того патриотические «Евгений Онегин» и «Иван Сусанин». Ей нужно было кафе, в котором удобно сидеть у окна, глядя на улицу, на прохожих, на грязь, слякоть и гудящие машины, застывшие в нескончаемой пробке. Она вроде бы и здесь, и со стороны. Думать, что где-то есть потайная дверь в сокрытый город, не приходится. Если есть тайный план Москвы, то не ее умишком его объять, - она еле успевает под ноги смотреть, чтобы не залезть в грязь. Остается нанизывать, как на четки, одно на другое, - дома, встречи, людей…

Лубянкой улицу назвали, кажется, псковские заложники, вывезенные в Москву Иваном III, а прежде тут было Кучково поле, то есть место более раннее, чем сам город. А у нее от сретенских переулков голова кружится. Это когда за сердце ничего не цепляет, и пустые городские духи кружат зазря. Она очень хорошо воображала себя здесь пылинкой. Как можно писать о чем-то, если не жила здесь, не спала, не болела, не смотрела в окно, не ждала чего-то, не ходила за хлебом в ближнюю булочную, а за коньяком в винный? Значит, надо проникнуть внутрь, внедриться, как говорят шпионы.

Она открыла ноутбук и по базе МГТС посмотрела, кто прописан в этом доме на Сретенке, рядом с которым она сидела. Поразительно, но девять из десяти ответственных квартиросъемщиков были женщины. Иные – с трудно определимым полом, вроде Барштак или Талмуд. Василий Павлович завещал жить весело, но не объяснил, как именно. Ей, например, забавно, что люди здесь, как она и предполагала, - призраки. Кажется, они думают, что станут плотью, отбежав с деньгами, на Запад. Это не так, и ей повезло видеть, как прямо на глазах эти как бы люди обратятся в дым. Главное, не общаться с ними, не питать своей кровью, мыслями, энергией сопротивления. Нелюдь должна постоянно обращать на себя чье-то внимание, иначе ее нет.

Для этих теней она сама – тень от тени. Их миры параллельны. Она чувствует, что ее все больше начинает бить озноб отвращения. Организм надо иногда отравлять благостью, вспоминает она слова учителя, - без дозы ее можно и не выжить. Она, как цветок в пустыне, который жалеет людей в разговоре с Маленьким Принцем, потому что у них нет корней, и их носит ветром вместе с большими караванами. А тем, кто скажет: «да у тебя, урра, у самой всего три лепестка!» - она вообще ничего не отвечает.

От кофе на пустой желудок ее подташнивало. И даже знаменитая в 1850-80-х годы фотомастерская Фридриха Мебиуса на месте Большого дома на Лубянке, не особо радовала. Маша не могла сообразить, к чему привела бы эта трехмерная поверхность с одной стороной в свете опытов НКВД. Может, к какому-то завихрению и воронке времени? К тому, что некуда деться, а она все пытается оказаться на иной стороне, которой не существует? Фотография Мёбиуса, это же надо…

Снять квартиру денег нет и не будет. Ей нужен угол. Там она прочитает все книги, что наметила. Иногда выходя на улицу, мельком, искоса проверяя прочитанное. Находится старушка, за которой надо ухаживать, смотреть, готовить. Старушка иногда забывает, кто такая Маша и кто такая она сама. Если тактично напомнить, она не верит. Но иногда все встает на свои места, и старушка сама объясняет Маше, что происходит. Просто и несомненно.

- Что ты все с книжками сидишь, - вдруг говорила старушка. – Лучше бы с мальчиками гуляла, а то одни книжки да старушки.

- Откуда вы знаете, может, я гуляю.

- Да нет, никто даже не звонит. Замуж так не выйдешь. Мужчины умных не любят.

Старушка завещала квартиру троюродному племяннику, у того было уже несколько квартир, жена работала риэлтером, но кто же откажется. Он давал деньги на еду, мог и Маше приплатить, но считал, что ей и так повезло жить бесплатно в таком месте. С утра Маша делала кашу, заливая молоком мюсли, которого накупила с десяток пакетов. Могла сварить бульон или овощной суп, поджарить блинчики, очень приличные, которые нашла в ближайшем к дому магазине. На выбор творог, колбасу, козий сыр, икру. Покупать можно было, что угодно, лишь бы чек прилагался. Сама старалась обходиться кофе с чаем, ела по минимуму, не голодала, конечно, просто не хотелось. Главное было не разбаловать старушку, а то вообразит невесть что и погибнешь.

Когда та была в трезвом рассудке, расспрашивала о былой жизни. Нашла старую фотографию учителей и учениц женской гимназии Н. Е. Шписс 1913 года. Спросила, не ее ли портрет крайний справа в нижнем ряду. Старушка затряслась от смеха: «Ты что, думаешь мне двести лет? Это моя мамочка!» Гимназия как раз помещалась в здании будущего НКВД.

- А правду говорят, что гимназию, якобы, перевели сюда из Польши?

Старушка удивилась: «Первый раз слышу. В любом случае, мы всегда жили на Сретенке, мама тут родилась».

В другой момент просветления старушка проговорилась, что ее мама в молодости была чуть ли не в ордене тамплиеров. «Как это?» – у Маши чуть глаза на лоб не полезли.

Ну да, ходила на первый курс института, профессор был очень хороший, умный, все девочки были в него влюблены, он выбрал двоих, маму и подругу ее, и на первом собрании приняли их в тайное общество. А через несколько дней все оказались в ОГПУ. Или убьют, или будешь с ними сотрудничать. И то, и другое смерть. Или сразу, или на всю жизнь. Этот смертный страх мама запомнила на всю жизнь. Был среди них такой режиссер Завадский. Будущий классик советского театра, лауреат всех сталинских премий. Так вот он сразу от страха все забыл. Вообще все. Его, конечно, не поэтому отпустили, кто-то вытащил. Но он запомнил, что надо все забыть. Навсегда. Далеко в старости при другом строе вдруг как-то сказал своему сыну: знаешь, я ведь в тюрьме сидел. – Тот спрашивает: как, что? – Ну, как-нибудь расскажу. Но, конечно, забыл и рассказать. Все забыл.

- А как же ваша мама?

- Ей повезло. Она сразу с ума сошла. Заболела.

Старушка тогда была младенцем. Ее отвезли к родителям мужа, а мама очень долго болела. Очень долго. Это ее спасло. Болезнь – самая мудрая вещь на свете, добавила старушка.

- А где ваша мама училась?

- Да я и не помню уже. Я мало что помню, стала все забывать. Не помню даже, что сейчас вам говорила. Вы кто?

Или вдруг: «А вы были в кафе «Крыша» дома Нирнзее, где внизу театр «Летучая мышь»? Я вас там не могла видеть? Вы ведь Маша Мейнтрауб?»

В общем, все это Маше очень нравилось, она записывала за старушкой, как за медиумом, вдруг решив, что это даст какую-то неведомую еще нить. Хотя в данный момент зарисовывала на карте расположение старых церквей, тоже для выявления закономерности. Вроде как там, где стояли церкви, все должно быть хорошо.

Хотя, что значит хорошо? Москва держится бабьими слухами и мифами, враньем и легендами. Начнешь вникать, а там сплошь дурдом. Копнешь, а оно лишь в воспаленном коллективном воображении. Но бред старушки ей был мил и приятен, а всюдный московский обман казался специальным и гнусным. Она с удовольствием ушла бы в какой-нибудь академический монастырь, где хоть несколько людей не лгут, а пытаются выяснить, что там было и есть на самом деле.

Когда к старухе заезжала, - всегда на минуту, - племянница, узнать, как дела, не требуется ли чего, оценить обстановку цепким профессиональным взглядом, Маша старалась держаться у себя в комнате, не выходить. Стучать в дверь богатая молодка была не приучена, поэтому Маша закрывала ее на крючок и открывала только на просьбу. Выдавать деньги на житье тетка тоже очень не любила. Но помирать с голоду Маше тоже не хотелось: она сказала, что в отсутствие денег поменяет в доме замок. Конфронтации племянница не хотела, хотя и квартира, если честно, ей не особенно была нужна, - только предпродажная головная боль, а не доход.

Да и Маше все это было параллельно. Лишь мизансцена хоть с какой-то остротой ощущений. Ей гораздо важнее, что дьякону Ивану Федорову и его другу Петру Мстиславцу помогал набирать книгу «Апостол» датский типографщик Иван, он же Ганс Богбиндер (почти Бегбедер), присланный в Москву королем Христианом III. Да, такая уж она непатриотическая сволочь. А больше всего сделали для Москвы «враги народа» Борис Годунов и через сто лет – Василий Голицын. Что же подонки-то всегда побеждают, что за страна такая!

И еще она поняла алгоритм смутного времени. Власть деградирует, правят бал бандиты, шайки самозванцев. Несчастное население призывает на помощь «миротворческие силы», тех же поляков в начале XYII века. Когда те наводят некоторый порядок, рассеяв воров и убийц, приходят патриоты и сжигают миротворцев к чертям собачьим. И начинается лет на сто разруха и упадок. Веселое будущее, однако.

У старушки с утра очень болела голова. Она по нескольку раз в день мерила себе давление, принимала выписанные врачом таблетки, но в этот раз ничего не помогало, и Маша дала ей капсулу пенталгина. Повезло, конечно, что таблетка оказалась не фальшивой и помогла. Старушке поспала, все прошло, она была счастлива, рассказывала Маше, что до нее, с утра была девочка, тоже Маша, дала ей таблетку, и страшная головная боль прошла. Не знает ли она, куда делась та Маша, которой она хотела сказать спасибо и дать денег на подарок. Маша извинилась, что не может ничего сказать, потому что думает, что она и есть та Маша, что была с утра, но, конечно, ничем доказать это не может.

Из-за этого старушка обиделась, что ее принимают за сумасшедшую. Она уверяла Машу, что прошла полный курс обследования, и ей неприятно, что ее близкий и давний друг детства, каковой она считает Машу, называет ее ненормальной. К обеду ей становится плохо с сердцем. Она не очень хорошо понимает, кто такая Маша, но уверяет, что говорила глупость, непонятно, на чем основанную, думала, что они просто посмеются вдвоем над нелепостью, а тут такое отношение к ней, и как раз после того, что она так ждала Машу, - она правильно ее так называет, потому что ей кажется, что она Саша и просто скрывает это от нее? - так ждала Сашу, а теперь этот ужас.

Вдруг лицо ее проясняется, из чужого становится предельно родным: «Тише, - она поднимает палец, - слышишь? Ну, наконец-то лошадь, копыта по булыжнику, и трамвай, а вот клаксон «паккарда», сейчас таких машин уже нет, да? Ты когда-нибудь слышала трещотки «уйди-уйди»? Если китаец придет во двор, скажи мне, я дам какую-нибудь рухлядь, сменяй для меня, не сочти за старую дуру, хоть вздохну тем воздухом и помирать можно».

Или вдруг спросит с хитрым видом: «А ты, Маша, Ивана Яковлевича Корейшу помнишь?» - «Нет, - отвечает она, не отрываясь от книги, - только Федора Михайловича Достоевского помню, а о Корейше читала». Старушка заливается смехом, как ребенок: «Это я тебя проверяла, ты хоть поняла? Я сама его еле помню».

III.

Москва: драма как норма жизни

Монолог Вячеслава Глазычева

А был ли город?

Ответ неочевиден. Вспомним старых авторов, у которых присутствует губернский или уездный город N. Он совершенно нефункционален, в нем негде переночевать, негде поесть. Мы это помним еще у Александра Сергеевича. Еду и все остальное приходится везти с собой.

Торга в городе нет. В лучшем случае – на диком поле вне города. Городской управы нет. Городского права нет в принципе. Ведь что сделал Петр Первый? Чтобы внешне все было как в Швеции, но бесплатно, денег не стоило, по-российски. Поэтому были ратманы, были ратуши, бургомистров назначали, а не выбирали. Все было только в идее, как бы было.

Во времена Екатерины Великой была разослана по городам анкета (первое социологическое исследование!) с вопросом: «Чем упражняются обыватели?» Ответ был всегда один: «Обыватели упражняются черною огородною работой».

Город функционируют как ВОЙ-город, где стоит военная команда, и как ЧИН-город, где сидят чиновники, о которых все в свое время сказал Салтыков-Щедрин. Плюс сезонные исходы из города в деревню и обратно, описанные Аксаковым, князем Кропоткиным и другими. С дворней, с гигантской системой обслуги, с доставкой в город еды из собственных деревень. Дворянская культура замыкается в усадьбах. Экономическая жизнь в промышленных селах: Кимры, Иваново. Это ведь не города – слободы.

То есть город находится на самообеспечении самих горожан плюс обслуживание узкого круга правительственных чиновников.

Вначале нужны граждане

Собственно город появляется, когда в нем возникают реальные земские учреждения. С Великой Реформы 1861 года. Когда ключевым гражданским институтом становится суд. Когда на частные средства начинают создаваться гимназии, прогимназии, училища, театры, театральные группы… В Старице, в которой сейчас девять тысяч душ, и было девять тысяч душ, даже меньше – было четыре театра! Всерьез этот процесс идет лишь с 1880-х годов.

Начинается кооперативное строительство жилья. Заметили и исследуют проблемы городской бедности. Началось колоссально быстрое развитие потребительской кооперации, которая идет снизу, из уездных городов, и движителями которой были младшие офицеры. Иначе им было не выжить: жалованье мизерное, обирают чудовищно, приходится объединяться. И вся эта потребительская кооперация выходит снизу в большие города как самостоятельная торговая система. Возникают начатки гражданского общества. Город становится наконец центром не власти, а экономической жизни района. Это уже самый конец века.

Таким образом, наши города чрезвычайно молоды. При этом настоящее горожанство создается как бы в лаборатории – в пригородах и дачных поселках, где дается разрешение на такую необычную вольность как жизнь по собственному уставу. То, без чего нет города. И появляются блестящие уставы дачных товариществ, кооперативов. Но когда? 1915-1916 годы. Мировая война. Канун революции…

Причем, процесс этот происходит сразу и одновременно по всей России. Это не только Москва, но и Тюмень, Иркутск, Тобольск, о Нижнем и говорить не приходится. Все это подпитывается уездной Россией. И по всему этому наносится сокрушительный удар. Историческая драма, преамбула, но без нее мы не подойдем к нынешним проблемам.

Возвращение в ГПУ-град

Конец НЭПа и коллективизация доконали молодой российский город. Он опять становится ЧИН-городом и ГПУ-городом. Единственная его функция – держать власть в округе. Опираясь даже не на села, а на МТС с их парткомами как на опоры пирамиды власти. Город так и не успел состояться. Он перешел в колоссальную агломерацию слобод, возникших при заводах. Насыщение Москвы фабриками было политическим решением. И ему не обязательно было идти с самого верха. Достаточно того, что райкомы были заинтересованы в мощной парторганизации. А откуда она рекрутируется? Из пролетариев. Значит, надо было притянуть к себе заводы и тем увеличить свой вес. Город этим попросту уничтожался как город.

Урбанизм начала века, проявившийся в культуре от «Мира искусства» до футуристов и уже дававший начатки собственно городской цивилизации, был смят и заменен жизнью слободы при заводе. Вспомним хотя бы гениальную вещь Валентина Катаева «Время, вперед!» Аналитический срез того, что представлял из себя советский социалистический город, дан там наилучшим образом. Народ сбегал в город от деревенского ига. В этом отношении воздух города делал человека свободным. Это процесс раннего средневековья, но без обретения ремесленных свобод.

Добавим к этому непрерывное подхлестывание слободского состояния теми, кого позже назвали «лимитчиками». Добавьте великие хрущевские переселения внутри города, которые разрушали даже устоявшийся слободской порядок. Марьина роща, Черкизово, Красная Пресня района Шмитовского проезда – это ведь были целые миры, сохранявшие хотя бы соседские основы городского быта. В каждом дворе был «свой» вор, который своих не трогал. Участковый был почти родным, домашним человеком, что, конечно, не мешало ему осуществлять свои функции, но, скажем так, без особого рвения. Был свой «дядя Вася», делавший всем столы, полочки и тому подобное. Такой предгородской мирок, уничтоженный в постхрущевское время. С одной стороны, великое дело: человек получил крышу над головой. С другой, произошла атомизация общества.

Распад в застое

Всю эпоху застоя город продолжал размываться. Что городского было в крупнопанельной слободе? Кухня интеллигенции? Фойе театра? Костерно-байдарочные дела на природе? Наши «Вудстоки» со сбором гитарных людей? Пожалуй, только это и было Городом…

Торговли не было, было распределение. Не только продуктов и товаров, но и, например, мест в театре. На всю страну в год строилось два-три новых театра. Да и те перестали быть театрами, будучи местами раздачи утвержденных властями спектаклей. Музеи перестали быть музеями. Через них прогоняли школьные классы, убивая тем самым как место индивидуального общения с культурой. Через Эрмитаж прогоняли флотские экипажи, и приходилось то и дело менять полы. Не то плохо, что флотские, а то плохо, что экипажи…

Для меня как городского человека это была драма. Я видел, как во дворах городские игры сменялись слободскими. Сейчас вообще уже никаких игр нет, а тогда вдруг появились: «Бояре, а мы к вам пришли…» В Москве 70-х годов вдруг прорезалась через слободы эта игра времен Екатерины Великой! Падал уровень культуры, уровень всего. Каждый из нас к 80-м годам переживал это ощущение снижавшегося потолка. Вроде бы все ничего, а потолок ниже, ниже…

Медленно умирало городское хозяйство. Доля затрат на него, начиная с хрущевского времени, последовательно снижалась. По объему инфраструктура росла, а в проценте на душу населения падала. Для специалистов городского хозяйства, которым всегда плевать на политику, потому что они прагматики, было очевидно, что одновременно сгниют трубы дореволюционные, довоенные и те, что установлены в 60-70-е годы. Все накапливалось: усталость транспортного парка, недоплаты городских служб, пьяные «дяди Васи».

Город – машина. Сложная, тяжелая машина. Можно по-разному относиться к Лужкову, но поразительно, что за последние пять лет эта машина, скрипя, теряя на ходу многие детали, подшипники, все же выдержала, не развалилась. За это перед ним надо снять шляпу. Иностранные специалисты, с кем бы я ни сталкивался, выражают по этому поводу свое восхищение. Этого просто не должно было быть! Но это есть. Как и все в России.

Так из чего, задаю я наконец свой вопрос, было сложиться современному городу? Не из чего! Второй после реформы 1861 года шанс появляется только в наше время.

Вверх по лестнице, ведущей вниз

Основание, на котором стоит нынешнее горожанство, нам более-менее ясно. В 1991 году я с несколькими своими друзьями учредил Академию городской среды. Мы начали с международного семинара, который провели в одном из районов реальной Москвы. Мы водили своих иностранных коллег по чердакам, подвалам, квартирам, все им показали. Это место вокруг Черемушкинского рынка, улица Вавилова и рядом, уже тогда весьма криминальное место. Замечу, что западные специалисты видели места и похуже. Есть такие и в Ливерпуле, и в Белфасте, и на окраине Гамбурга, и в Глазго. На мой вопрос: «Что вас поразило здесь больше всего?» - они дали два очень ценных , на мой взгляд, ответа. Первый ответ: «Такой городской среды не может быть. Но она есть!» Что они имели в виду? Да, во всем мире существует такой тип городской среды. Но он существует там, где живут бедные, безработные, необразованные и, как правило, цветные меньшинства. Здесь же они сталкивались с тем, что на одной лестничной площадке живет вечно пьяный сантехник с десятью детьми, неизвестно от кого прижитыми, и тут же университетский профессор с библиотекой, который могли бы позавидовать его кембриджские коллеги. И все это – вместе. Рядом. В этом абсолютная уникальность нашего постсоциалистического города.

Ничего подобного мир не знает. Там социальные слои дифференцированы. Причем, дифференцированы по совершенно хамскому признаку – по уровню дохода. Причем, именно на это специалисты по западному городу жалуются. Возникает одномерность среды, теряется многообразие, теряется взаимодействие разных слоев населения. Да, временно выигрывается классовый мир, потому что люди как бы разошлись и друг друга не видят. Временно… У нас же все не так. Все перемешано вместо.

И второй ответ. «В этой среде, - говорили они, - не может быть человеческого достоинства». Но, опять же, оно есть. То есть их понимание подобного типа среды предполагает людей угнетенных, озлобленных, не имеющих шанса в жизни. А здесь опять же все вместе. Как всегда в России, мы имеем дело с уникумом.

Вперед, в трущобы?

А теперь посмотрим, что с этим уникумом происходит сейчас. Происходит все – и в разные стороны. С одной стороны, как я уже говорил, происходит драматическое ветшание всей городской инфраструктуры. Город – удовольствие дорогое. И во всем мире за него надо много и дорого платить. А по социалистической схеме, продолжавшей российскую традицию, город был дешев. Он сам себя обеспечивал и едой – с усадеб, с садово-огородных участков. И культурой – в тех же усадьбах, на кухнях, устраивая там свой культурный мирок. В социалистическое время город стремились сделать дешевле, дешевле, еще дешевле. Удерживая на абсолютном голодном минимуме, да и тот вырывая кусками у промышленности как центра слободского хозяйства.

Сейчас все это сказывается. И, боюсь, нам предстоят минимум два десятка лет пароксизма борьбы с этим как бы стихийным бедствием лопающейся городской инфраструктуры. Это будет выход из строя целых поколений домов. Для того, чтобы удержать ситуацию, нужны гигантские деньги, которых нет. Нужна профессиональная квалификация, которой нет. Нужно – и это главное! – желание, которого нет. Желания не властей – у них-то его достаточно! – желания самих жителей ухаживать за своей жилищной структурой. У нас нет культуры ухода за своим жильем, и мы это прекрасно знаем. Наш дом кончается на двери квартиры, а не подъезда, не говоря уже про улицу перед ним. В этом виноваты мы сами, горожане, не чувствующие этот город своим.

Я сам живу в кооперативном крупнопанельном доме. Правда, в престижном районе, на Юго-Западе. И как профессионал, и как жилец, я вижу как, скажем, приходит в тотальную непригодность вся система труб. Да, город к этому небезразличен, удалось выбить ценой огромных усилий капитальный ремонт по чердаку. Но сами люди, даже в кооперативном доме, совершенно не осознают, что труба внутри квартиры – их ответственность, их собственность. Нет, психология такова, что «пусть правление все купит! Даже если у меня есть деньги, я их принципиально не дам! Пусть хоть весь стояк в доме выходит из строя!» Это не городское, а слободское сознание, но оно реальность. Удержать при таком самосознании дальнейшую «трущобизацию» дома будет очень трудно. Имей дом двенадцать квартир, эта возможность была бы на пару порядков выше, чем при нынешних двухстах квартирах. Что же при этом произойдет? Начнется вторая, драматическая сторона процесса. Как в грохочущей машине происходит расслоение единой массы на песчинки различной формы и веса, так наш дикий рынок уже начинает растрясать людей по их имущественному ранжиру.

Центр для богатых

Люди, добывшие денег, сегодня покупают квартиры, еще не понимая, где их надо покупать. Или же они не такие богатые, как это кажется им самим. Новые богатые сейчас рассеиваются в городе, а не концентрируются. При вздутых ценах на рынке покупать квартиры в нужном месте сейчас по силам лишь самой верхушке богатых. Но пройдет два-три года, и они захотят, чтобы дом был охраняем, чтобы можно было выпустить детей на улицу, чтобы было где оставить машину перед домом. Сама жизнь заставит их концентрироваться в одном месте.

Городские власти при всем желании не смогут гарантировать им нужного уровня безопасности. Сама структура города проектировалась без учета такого тривиального обстоятельства как безопасность жильца. Да, многоквартирный дом существует и строится во всем мире. Но там у него один подъезд. Что позволяет создать мощный транспортный блок хоть из восьми лифтом, но собранных в один кулак. И поставить нормальную охрану. В наших бескрайних полях панельных домов, даже если у вас будут деньги, вам просто некуда посадить охрану.

Так куда будут стягиваться богатые? Конечно, в старый город. Стягивание к околоцентральному кольцу, быть может, несколько выходя за пределы Садового кольца, - это неотвратимый процесс. Нынешнее строительство загородных особняков в какой-то мере продолжится, но это, скорее, дань моде. Основному контингенту там будет скучно, тошно и неудобно. Сложности с доездом в город будут только возрастать. Даже американцы, которые начали это строительство, бросились уже обратно в город – обрыдло. Этот слой людей предпочитает городскую жизнь, ему неуютно без нее.

Итак, центр города – для богатых. Плюс анклавы домов в наиболее удачных районах. Кондоминиумы (совместные владения) зажиточных людей – это неотвратимое будущее, нравится оно нам или нет. Поэтому же внутри старого города произойдет возрождение брандмауэра – стены, ограничивающей владение. Как вокруг посольских мирков. Какие были и раньше, но были снесены по эстетическим соображениям. Город будет, конечно, сопротивляться, но стены возникнут с неизбежностью.

Кто не бежит, тот падает

Средств для поддержания полей панельной жилой застройки у города нет и не будет. Это однозначно. Город будет стараться удержать ситуацию как можно дольше, но, в принципе, это невозможно. Многие районы «улучшенной планировки» 70-х годов непременно станут трущобами. Я не буду давать конкретных адресов, потому что они зависят от многих привходящих обстоятельств, но они возникнут. Сама структура панельных домов негибка. В этой коробке нельзя ни пристроить, ни перестроить, ни объединить ничего, не говоря о том, что многие люди инстинктивно предпочитают кирпичные дома и по экологическим причинам совершенно в этом правы.

И постепенно начнется бегство людей из этих домов, как когда-то в кооперативы. Пусть с невероятными усилиями на грани возможного, но – вырваться любыми средствами. Этот второй слой – то, что на Западе называется средним классом – не сможет удержаться в панельных домах. На центр города у них денег не хватит. Значит, этот новый слой начнет и уже начинает новое кооперативное строительство. И город будет ему в этом всячески помогать. Я говорю о новом, более комфортабельном этапе строительства. Опять же это будут анклавы в местах, пригодных для обитания. Может быть, в местах, расчищенных от пятиэтажек. Но, понятно, что не в Капотне, а, скажем, в пойме Сетуни. Места можно называть условно, потому что все зависит от массы случайностей и стечения обстоятельств. Но если возникнет свободный рынок земли, от чего мэр пока удерживает своей волей и авторитетом, то процесс этот резко ускорится. Раньше или позже, но это произойдет совершенно неизбежно.

И так же неизбежно начнется еще один процесс. Как во всем мире. Ничего нового мы не изобретем. Какая-то часть населения впадает в отчаяние, и их дома становятся самыми настоящими трущобами. Там не горят уже все лампочки, разбиты все радиаторы, исписаны и изгажены все стены, и там живет бомжующая по своему типу публика.

От этого никуда не уйдешь. Но отчаяние – это единственное, что может разбудить еще полностью советское пассивное население, которое все еще надеется, что необходимое ему дадут в готовом виде. Когда этого не случится, несмотря на все жалобы и битье окон, произойдет то же, что происходило в Южном Бронксе, в западной Филадельфии, - происходило не столько в Европе, сколько в Америке. Новый средний класс будет у нас возникать, в основном, за счет сбрасывания остальных вниз. И не потому, что кому-то так хочется, а потому, что это неизбежно. Но мировой опыт показывает, что это не безнадежная ситуация.

Расточительство нищих

Огромен ресурс, который есть в самих людях – в их умении, руках, головах – и который проявляется еще очень слабо. Ассоциации, союзы, товарищества – есть, но они очень слабы. Потому что уровень осознания того, что нет иного выхода, кроме как действовать, еще низок.

Власть своей мягкой политикой сдерживания цен, компенсациями, прикрыванием глаз на неплатежи пытается удержать ситуацию. Возможно, это необходимый инстинкт самосохранения от социального взрыва. Но в экономическом смысле это катастрофа в чистом виде.

Как специалист я вижу, что продолжается по инерции почти самое дорогое в мире жилищное строительство, которое по стоимости приближается уже к токийскому. Его содержим мы с вами существующей ныне системой платежей и перераспределений. Нынешние домостроительные организации в рыночном обществе выжить не могут. Они неконкурентноспособны. Значит, необходим пересмотр жилищной политики. Я убежден, что сегодня жилищное строительство Москвы, само это не осознавая, затягивает себя в воронку. Когда власть это поймет, цена будет очень велика. При своей бедности мы позволяем себе совершенно чудовищное расточительство.

Это отдельная тема. Дело в том, что во всем мире идет война города с крупным строительством. Сложная социальная война, которая есть норма. Но в ней должна быть вторая сторона: город, граждане, общественные организации, общественное мнение. А ее, этой стороны, у нас нет. Как ни странно, нынешняя власть реже слушает независимых экспертов, чем предыдущая. Может, та делала это чисто формально, но делала. Сегодня же за недосугом, за самоощущением собственной образованности у властей есть трагическая иллюзия «экспертности по должности». Мера, в которой они открыты к «нефеодально-упорядоченному прохождению информации», крайне низка. И опять же она низка во всем мире, если нет на нее давления сорганизованного горожанства! Нужен, в конце концов, заинтересованный информационный рынок! А его нет. Нет городской публицистики в этом смысле. Наша Академия городской среды существует четыре года, и на моей памяти это лишь вторая моя встреча с изданием, заинтересованным обсуждением городских проблем. Не политических, а именно городских!

На отдельно взятой территории

Итак, в чем же выход? Я вижу надежду в становлении нового низового уровня администрации. Того уровня, без которого нигде в мире эффективный контроль за городской средой невозможен. Город требует понимания, что он, город, труден. Понимания, что власти не боги и не ангелы. Но и не демоны. Да, они пытаются связать узелки. Но, по российской традиции, наспех. А частью и без понимания.

Нынешние процессы в городе, о которых я говорил, не могут не привести к усилению низовых корпоративных интересов там, где люди сближены общей судьбой. Причем, они должны осознать, что эта судьба драматична. Между прочим, драма – это норма жизни, а не вселенская трагедия. Но к этому нужно прийти!

Есть специалисты, есть отдельные блистательные примеры взятия относительного контроля над отдельной территорией, чтобы не допустить там трущоб. Или попытки местных властей найти пустыри и найти им коммерческое применение. По сути, это самоуправление, перерастающее из администрирования в экономически целесообразную деятельность. Это общегородской процесс смены кожи. Попытка создать корпорации развития отдельных территорий.

Мы только что провели такую работу во Владимире, который по специальному договору с департаментом мэра Москвы согласился играть роль своеобразной лаборатории. Мы можем подсказать, как людям – властям, жителям, предпринимателям – объединиться, чтобы район от этого не потерял, а выиграл. Как добиться, чтобы индивидуальные интересы наконец-то стали трактоваться как часть общего интереса. Чтобы возник наконец Устав Территории. Сейчас нет подобного общего законодательства, да и не может быть, кроме самых общих рамок. Ведь территории-то все не похожи друг на друга и проблемы у них разные.

Оптимистические отклонения от нормы

У вас есть предпринимательские структуры, заинтересованные построить в красивом месте сочетание квартиры, офиса и гаража? Наше профессиональное дело найти такие места и снять или ослабить условия возникновения конфликтов. Это почти всегда можно сделать. Город при этом выступает как один из учредителей корпорации развития территории.

Что мы видим сейчас? Предприниматели установили себе три мраморных ступеньки. Дальше – грязь. Напротив, за решеткой, тоже уже есть что-то. Между – грязь. И тогда уже орган муниципального самоуправления начинает искать способы объединить интересы. Тот же центр города, это ведь место столкновения множества интересов, конкуренция тут остра и не всегда элегантна.

Я писал обо всем этом тысячу раз – и никакого результата. А сейчас к нам начали обращаться за конкретной помощью в конкретных районах для возможного соединения интересов. Значит, приходит время.

Много наломано дров в крупном масштабе, но в малом масштабе сейчас начинается много интересных вещей. То, что я называю оптимистическим отклонением от нормы. И здесь, кстати, очень велика роль прессы в обсуждении реальных проблем города.

Я коренной москвич. Родом с Остоженки. Троицкий, он же Померанцев переулок. Я могу сказать как свидетель. Начиная с послевоенного времени и до начала 80-х годов, шла утрата многообразия городской жизни. Двор, подворотня, переулок, улица, площадь, набережная – вся эта богатая городская жизнь убывала, причем, с нарастающей скоростью. Мера наступившего однообразия – Тропарево, в лучшем случае, и Волгоградский проспект – в худшем. Центр же умирал на глазах.

Сейчас я могу сказать одно: многообразие выросло скачком. Это может раздражать, оскорблять вкус, но я фиксирую изменение качества. Значит, на качество стали реагировать. Сначала с перехлестом. Потом новое изменение, с коррекцией. Значит, началась самопроизвольная городская средовая деятельность. Хаос? Да. Но я люблю одну глупую фразу: я предпочитаю безобразную жизнь красивому «образу смерти». Да и, кроме того, она не безобразна, она просто насыщена. И второе. Я вижу переход качества в плюс в более общем масштабе. Начинают оживать некоторые участки покрупней, пока анклавы, но они уже есть.

IY.

- Мне очень нравится, как я сейчас живу, - поделилась с ней за яичницей старушка. – Просыпаюсь днем, а кажется, что в ногах у меня мои тетя и дядя стоят. Уверена, что все время кто-то есть дома, кроме вас. Прислушаешься к улице за окном, а воображаешь какую-нибудь Сенную площадь, которая прежде была на месте бульвара за кинотеатром «Россия», там, где сейчас Екатерининская больница.

- Лужков ее выселяет, - сказала Маша. – Устроит центральный дворец бракосочетания к свадьбе доченек.

- Тем более. А вы замечали, почему милиционеры такие злые?

- Почему? Такими родились.

- Нет, они жутко боятся москвичей. И правильно делают. Вот увидите, как что-нибудь заварится, они сразу все исчезнут. В воздухе растворятся.

Старушка была чудо. А то, что попукивала, так Маша давно еще читала Курта Воннегута, где главный герой, чуть ли не Килгор Траут, делал то же самое. Строчка в подписанном человеческом контракте.

- Жалко, что вы не выходите, а то сходили бы в тамошнее кафе на вашей Сенной площади, очень люблю это место.

- Потеплеет, еще сходим, - легкомысленно обещала старушка.

На самом деле нынешнее путешествие в окружении неназойливых призраков было чудеснее любого иного.

- А чем вы занимались, кто по профессии? – спрашивала она старушку, чтобы поддержать беседу, поскольку та всякий раз задумывалась и отвечала по-разному. Наверное, это было нехорошо – дурачить пожилого человека с разваливающейся психикой.

- В опере пела? – отвечала она, проверяя реакцию, была не уверена. – Это сейчас я тощая, половина себя. А раньше было на что опереть голос, кроме локтей. Я лучше тебя поведу в ресторан Крынкина на Воробьевых горах, - вдруг вспоминала она. – Очень красиво. Дадим друг другу клятву как Герцен и Огарев. – Определенно, она над Машей издевалась.

- В вашем безумии есть логика, Зинаида Николаевна, - бормотала Маша, занимаясь сменой блюд.

- Не слышу, душенька, говорите громче, вы забыли, что я глухая тетеря?

- Вы, как Гамлет, кажетесь умнее, чем притворяетесь…

- Не кричите так, я все слышу… Вы знаете, мой дядя был директором советско-германской авиафирмы «Дерулюфт», которая организовывала регулярные рейсы между Ходынкой и Германией еще с 1922 года. А это, между прочим, нынешняя «Люфтганза». Сначала летали «Фоккевульфы», - так они, кажется, назывались? Потом «Юнкерсы». Мы очень дружили с Германией, почти как сейчас. И ругали Николашку, что он долг чести перед Антантой поставил выше родственной близости фрицев, с которыми русские запросто завоевали бы весь мир. То-то был бы ужас. Дядя ездил на черном «Мерседесе». Летчики жили в гостинице «Советская», которая называлась тогда еще «Яром». Когда дядю арестовали, как германского шпиона, мне приснился сон, что я иду по узенькой дощечке над пропастью. Все, дощечка обрывается. Перерыв. И каким-то чудом я уже на той стороне пропасти. Так не бывает. Я запомнила это навсегда. А вы знаете место, где разбился Чкалов – дровяной склад? Делал облет Ходынки, самолет сломался, стал садиться, видит, дети играют, он им машет из кабины рукой, чтобы убегали, куда там, стоят, в ужасе смотрят, садиться на них не будешь, он и долбанулся в дрова.

С утра, пока Маша не вчитывалась в книги, не начинала убирать комнату и готовить старушке еду, становилось так страшно, что молодая жизнь зазря проходит, - как будто, твердила она себе, всяко иначе было бы не зря, - что начинало тошнить.

Москва отгадке не поддавалась. Но тут хотя бы занятие. Читая Пыляева о чудаках и оригиналах, она сокрушалась, что сейчас таких нет, - сплошная серая пыль под ногами чекистов. Или как сказать? Взять Михаила Эрнестовича Куснировича с его публичными пирами, концертами, меценатством, устройством самых изысканных празднеств и веселий. То он отправит заточенный под старину поезд, набитый своими vip-друзьями, в Петербург, где их встречают в пролетках лихачи с разодетыми под XIX век дамами, чтобы поселить под завязку в «Европейской», а там сажать черешню у Михайловского дворца, слушать дуэт Спивакова с Башметом, которые друг друга терпеть не могут, показывать моды в цехах Путиловского завода, которые показывают сами же приехавшие знаменитости и их дети. То заливает каток на Красной площади и в виду Мавзолея Ленина устраивает суперматч советских и канадских профессионалов, а на воротах стоит внук Владислава Третьяка. То вывезет всех в Венецию, чтобы установить в лагуне плавающую скульптура «ладья Харона» с фигурами Данте и Вергилия. То высаживает те же черешневые деревья в Нескучном саду, на старой ВДНХ, во дворе Пушкинского музея. То привозит из Парижа модельера Готье, то веселит олимпийцев во время игр, то всю ночь продает деликатесы в Гастрономе №1 в ГУМе по советским ценам и за советские деньги, которые на входе раздают всем приглашенным: извольте в очередь, кто напился и наелся за бесконечными столами и прилавками. Да и чем не чудачество скупить человеку с такой фамилией весь ГУМ, Пассаж, магазин на Новом Арбате и много чего еще, отчасти ставя кремлевских чекистов в тупик, отчасти дразня и приводя в некоторое бешенство. Так что настоящие буйные даже в наше время есть, соображала Маша, просто их ничтожно мало.

Дома, улицы остались, а люди растворились, свелись к нулю, кроме подлой готовности продаться или просто не быть, тусоваться, ходить в магазин, стоять в пробках и не высовываться, смотря бесконечный телевизор, фильмы на видео и новости с блогами в интернете, - больше ничего и нет. Читая мемуары Савинкова, она задумывалась, что даже теракт заварить не с кем, - всяк нынче переодетый чекист, они и теракты совершают в нужное время в нужном месте, чтобы напугать и держать всех под контролем. Жуть.

Чтобы увидеть и понять этот город, надо расставить на каждом углу по бомбисту. Смерть обживает пространство. То ли он террорист, то ли двойной агент и переодетый охранник, получивший информацию из Женевы, - теперь уже не поймешь. Еще проще взорвать припаркованную к тротуару машину, набитую парой центнеров тротила. Когда мы умираем, нас ждет Господь. С нашим собственным лицом. Оказывается, мы смотрели не в ту сторону.

- Меня скоро в сумасшедший дом отвезут, - сказала ей однажды перед сном старушка, - мол, я никого не узнаю. Квартиру сейчас продать будет очень выгодно. Скоро упадут цены, да многие и разорятся, а сейчас в самый раз. У них чутье есть. Как у зверей. А ты найдешь себе другое жилье, не бойся, все у тебя будет хорошо, девочка крепкая. И, знаешь, чем займись, чтоб не маяться. Чекистскими местами Москвы. Вот тебе для начала, чтобы далеко не ходить: тайная лаборатория Глеба Бокия на первом этажа в доме с эркером на углу Большой Лубянки и Рождественского бульвара. Испытывали секретные яды. Знаешь, как убили патриарха Тихона?

Маша покачала головой. Но старушку не интересовало даже, знает ли она, кто такой патриарх Тихон. Она теперь и впрямь разговаривала, словно была окружена вакуумом, сквозь который никакие слова не проходят, а ей надо еще что-то сказать напоследок.

- Отправили к стоматологу зубы полечить. А ему чекисты специальный яд дали, чтобы в десну ввел. Тихон через несколько часов и умер себе тихо. А они его сейчас в святые свои же определят. Ну, так вот сходи, посмотри. Эркер из дырчатого кирпича, наверху купол. А на первом этаже, где сейчас магазин «Продукты», та секретная лаборатория как раз и была. С этого и начни. - Старушка отвернулась к стене, пробормотала: «а, впрочем, как знаешь», - и почти тут же захрапела.

Маша и сама могла вспомнить, как одна тетенька сдала ей комнату в коммуналке, куда шлялись на работу гебисты. Дежурство у них там, что ли, было на правительственной трассе. В самом центре, жить одно удовольствие. Только вот унитаз в туалете вырван с корнем, и в дырку гадили, не попадая. К ней ходил приятель, который строил планы подобрать ключи к нехорошей комнате и пробраться, когда никого не было, в самое логово врага.

- И что ты там обнаружишь, - спрашивала она, – пустые бутылки и ведро с окурками? Лучше найди мне другую квартиру, а тетке за ее пакость сделай в ответ гадость какую-нибудь.

Так и отложилось в памяти: тараканы, гебисты, запах срача, и почему-то казалось, что в закрытой комнате прячут труп. В общем, чуть не свихнулась. Даже узнала название бзика, при котором всюду мерещатся агенты КГБ. Но, кроме этих тараканов, оставляющих по себе мелкие экскременты и слизь, когда их давишь, в городе скрыта машина, вырабатывающая внутреннюю энергию. Музыку, книги, движение идей, членораздельной речи. Даже люди в городе есть, не поверите. Зато тараканы гебни тут же приватизировали себе конспиративные квартиры. Она знала еще одну, окнами в дверь МИДа.

Когда-то она придумала для себя вольное общество городских прогулок, но сейчас не очень знала, что с ним делать. Несколько раз прибивалась к разным группам. С Галиной Алексеевной гуляла по центру: группа цыплят вокруг интеллигентной курицы. С Москультпрогом ходила, но церемония поворачивания головы вместе со всеми в указываемую сторону ее напрягала. Старалась выискивать закоулки, потайные места, необщие тропы, где никого не бывает. Но таких становилось все меньше, все печальнее, все помоечней. Маше казалось, что ее выдавливают из этого города, причем, непонятно кто. Конечно, не бандиты и коммерсанты со стеклянными глазами, которые опять по мере роста банкротств и неплатежей начали переселяться на кладбища. Может, сама Москва уходит в подполье?

Чтобы вырасти, человек не любит то, куда его упаковывают. Девичьи грезы она разглядывала со стороны, чтобы опамятоваться. Все равно выходят розовые кружева, куда ни кинь. Такая уж она нежная изнутри. Что стихи, что проза, что музыка с рисованием. Даже если сойдет с ума, в голове наверняка найдут кремовый бантик с загнувшимися ушками. Будь инженером, собирай двигатели, результат тот же. Жизнь чудесна на фоне той дряни, в которую не вляпалась.

Тот муж, этот, его вторая жена, третий ребенок от первой любовницы, - а параллельно подлая служба в геббельсовском ведомстве, чтобы никто не нуждался, спасая старшего от наркотиков, определяя в компьютерный центр, отправляя в круиз, покупая квартиру в центре, два секретаря уже не успевают справляться, - к каждому Глебу Олеговичу, думала Маша, надо приставить по жене-писательнице: тайное и так станет явным, а чем быстрее, тем лучше.

Она опять ходила по улицам, - кругом люди, метель, ветер, машины, свет по вечерам, магазины, витрины, окна, - сидела в кафе, согреваясь чаем и кофе. Казалось, вязь ее пеших прогулок имеет свою неясную пока цель. В глазах отпечатывался общий абрис переулков, дворов, оборотной стороны центральных улиц и площадей, - Маша узнает их, увидев наяву или во сне еще раз. Теперь она более отчетливо, чем прежде, видела мертвые провалы лиц и пространства. Не бойся и увидишь.

Когда с ней заговаривали, - а ходоки ближе к весне активизировались, - Маша выслушивала их по-доброму, но как немая, не реагируя, и уйти могла посреди фразы, без спроса, как от какой-нибудь соловушки, которую можешь слушать, а можешь нет. Она заметила, что для молчащего человеческие речи не так страшны, как если отвечать. Люди гипнотизируют присутствием, и сразу ничего не соображаешь. А если противишься, начинает болеть сердце.

У нее была мечта: пройти по скрытой на востоке Москвы речке Голядке. В память о Якове Петровиче Голядкине, охотнике на двойника и его жертве. Он то ведь был последний из голяди, известной с XII века народности, как бы растворившейся в москвичах, ушедшей под землю, но еще живой и в силах. Слишком таинственно и без следа исчезла голядь, чтобы не слать двойников. Сексоты, провокаторы, филеры и агенты – все они тоже двойники, которые пытаются держать город под контролем, лишь разжигая в нем возмущение.

Самой стыдно, но, знакомясь с людьми, она ненароком выспрашивала, где они живут, соображая о близости не с ними, а с тем местом города, куда они ее приведут. После любовной ночи с утра пораньше выскальзывала на заснеженную улицу, в каком-нибудь спальном районе, пытаясь ощутить, чем эти серые башни до горизонта и убирающие снег таджики, эти заставленные машинами дворы и просторные супермаркеты, отличают именно этот район. Ничем, кроме подсознательного образа, настоянного на боковом зрении, неуловимых запахах, шорохе чужих звуков, разговоров у парикмахерской и сберкассы. Во сне она никак не могла добраться до Новодевичьего, хоть и вышла за полтора часа, потому что несла какие-то вещи, взятые на даче, и надо было ждать папу, который появился в последний момент, но тут не оказалось автобусов. Проснувшись, она не могла понять, как оказалась у косинской церкви у пруда, если ей совсем в другую сторону. Кто-то звонил в дверь.

Звуки способствуют воображению, - вычитав это в туалете, она, спешно подмывшись, бежит в комнату, чтобы донести до тетради. Кто-то скрипит за стеной, то ли дверь, то ли собака. В комнате ровный гул, как от компьютера, но тот выключен. «Это у соседей сверху пылесосят, - отвечает старушка на ее вопрос, - сегодня суббота, по субботам приходит с утра женщина убирать. Они богатые, на выходные уезжают за город». Удивительно слушать голоса на «Эхе Москвы», представлять людей, а потом увидеть их живьем. Собаки почти не лают, гораздо тише ведут, чем несколько лет назад. Особенно бездомные псы. Зато невротичная шавка какого-нибудь жильца бьется в истерике на ранней прогулке, будя всех вокруг, и так изо дня в день. Клочки уличных разговоров обязательно надо записывать, в который уже раз предполагает она.

Ее мечтой было войти с городом в тайную внутреннюю связь, которая освободила бы Машу от зависимости от людей. Идешь на свидание, куда он опаздывает, - ради Бога: она скрывается в подъезде у знакомых агентов наружного наблюдения, за которым многие из нас следят по ЖЖ. Москва – город небольшой, доступный едва ли не мгновенному обзору. И все ее кавалеры приходят первыми, не оставляя места для маневров. Что она, медом для них, что ли, намазана. Чтобы не сбиться с толку, она заранее готовила вопросы, темы разговоров. Жизнь коротка, разговоры долги. Любит ли он ходить в бани, какие предпочитает, - коптевские, калитниковские? Ходил ли в бани его отец, дед? Сами названия казались ей таинственно интереснее того, что можно увидеть на этом месте, - Тетерникова пустошь в бывшей Перовской вотчине, Тихвинские бани, куда раз в неделю на целый день и полный двугривенный ходил париться дед поэта Давида Самойлова, - хоть глазком увидеть, как все выглядит на самом деле. Тихвинская улица с выходом на угол Палихи и Сущевской с узлом трамвайных путей, слева от сквера красные бани, справа розовый Дом пионеров, булочная напротив, - важно не спугнуть это все, поехав на машине и застряв в навек безнадежной пробке.

К счастью, никто ее не понимает. Не понята, значит, не разоблачена. Свободный электрон. Мама пишет отчаянные письма: хватит учиться, замуж не выйдет, умных никто не будет любить. То же самое говорит по телефону, так что звонить не хочется. От одного списка книг, которые надо прочесть, ее охватывает восторг. А теперь она еще и не засыпала над ними. Чаем одним не обойдешься, к тому же от него сердцебиение. Просто надо быть готовой к смерти. В любую минуту. Трезвеешь настолько, что даже ночью спишь часов пять, не больше. Остальное время лежишь в ужасе.

Она рассказывала это своему очередному кавалеру, даже не интересуясь его реакцией. С кем-то надо ведь говорить, чтобы не болтать с самой собой. Вот и спасибо ему, что подвернулся, опорожнив, как нужник. Более всего она хотела бы и так называемую любовь употреблять в гигиенических целях. Не более того. Слишком унизительно она размякает под партнером. Физически чувствуешь, что нет больше сил бороться. Это как постель, как сугроб, где греешься до смерти, лишь бы не вставать. Ищешь, к кому прислониться. А потом все же встаешь, и начинается подзавод. Непонятно, откуда берутся силы от чтения, ходьбы, разговоров, - аккумулятор заряжается от движения.

Где-то она читала, что мужчинам для того, чтобы не кончить слишком быстро, надо не разжигать себя, а думать о посторонних вещах, вспомнить таблицу умножения. Полезная вещь, которой, судя по ее опыту, мало кто пользуется. Она, общаясь с людьми, старается думать о том, что у них в мозгах. У кого-то клопы, у другой кнопочки от минных полей, один листает замызганную библиотечную книжку про то, как себя вести, у ее бабушки медленно поднимается в черепе вода, которая сейчас утопит отчаянно барахтающуюся «железную маску».

- Пожалей меня, - говорит она, но таким тоном, что понятно, кому и кого надо жалеть. У нее не дрожат руки, не болит сердце, она собрана, как разведчица Зоя Космодемьянская, лежавшая до войны в одной психбольнице с Аркадием Гайдаром. Приятель везет ее на место пересечения убранной в трубы Голедянки с кольцевой автодорогой. Она сверяется с картой, - здесь должна быть где-то автостоянка. Они выходят из машины, идут по снежной тропе вглубь рощицы. Это новый район уже по ту сторону МКАД. Вот и газопровод Москва – Рязань. Тут под бетонными плитами спрятана речка-двойничка. Приятель взял с собой распечатанную карту Ф. Шуберта 1860 года, необыкновенно точный военно-топографический план местности. Навстречу попадались мамаши с колясками. За деревьями кто-то на лыжах пробежал. Только бы обойтись без отрезанных голов в пакете «Перекресток» и присыпанных снежком трупов. «Это Жулебино», - сказал приятель. При виде густо насаженных домов повернули обратно. «Эта дорожка, по которой идем, и есть главный путь, а не нынешнее шоссе», - пояснил он. Не только она готова к свиданиям, приятно. Маша рассказала ему о вятичах, которые тысячу лет ждут, чтобы явить себя двойниками коренных горожан. Потом они вырвут нас, как зубы, мятежами и нестроением.

Он отвез ее к кузьминским прудам, где была деревня Аннино. На другом берегу увидели роскошную усадьбу, ныне наглухо засекреченную новыми хозяевами. А как хорошо, будь они не бандитами, а масонами, рассуждала она. Увы. «При Борисе Годунове здесь была деревня Собакино», - показывал приятель. Почему близость человека ее так сковывает, делая неестественной? Она не могла понять. Легкий снежок приятно холодил лицо. И ноги не мерзнут. «Вон там, - показал он, - бывшая Брашевская дорога, по которой войско шло на Куликово поле. В той стороне. Дальше к Люблино не пойдем, в другой раз, вернемся к машине».

Тихо скрипел снег под ногами. Приятель взял ее под руку, - скользко, надо поддерживать друг друга. Она прислушивается к городу, - где рванет, откуда загорится, куда спрятаться. Но видит вот этот магазин, идущих людей по грязной истоптанной дороге. Автобус подъезжает к остановке за воротами – на месте главного здания Ветакадемии была голицынская усадьба. Когда-то давно она приезжала на зимние каникулы к маминой двоюродной тете, жившей в этой хрущобе на втором этаже в подъезде, пахнувшем кошками.

Маша отчетливо понимает, что внутри у нее пустота, которая с утра заполняется всякий раз заново. Когда она работала, это были поездки в метро, молчаливые толпы, ветер раздражений, страх опоздать, мельтешня конторы, запах и содержание бумаг, потом компьютер. В школе страх перед учителями, недоверие к одноклассникам. Смутное чувство неполноценности происходящего не покидало ее. Сейчас она заполняет себя только тем, что любит, что умнее ее. Но все равно это заказ на нее и усилие высшей, чем она, силы. Цели этого усилия неясны, и она надеется, что никакой высшей силы нет. Просто так сложилось соотношение слов, книг, разговоров и ее мозга. Но пройдет время, она начнет все забывать, как старушка, с которой живет, и это будет ее настоящее состояние. Запахи, печаль, встрепенувшееся желание встать и подойти к окну или выпить кофе на кухне. Ничего больше. А где-то тлеет эта история про Москву, которую пытаются взять под свой контроль агенты спецслужб. Зачем? Они сами не знают, - кризис, финансирование заканчивается, через год их разгонят. Хорошо бы продать свои секреты тем, от чьих козней берегли город. Но те законспирированы настолько глубоко, что не видны. Они – двойники, растворившиеся в толпе горожан вятичи.

Она, к примеру, слышит, как они что-то говорят за стеной. Старые хозяева то ли продали квартиру, то ли сдали, прежде их совсем не было слышно, а теперь разговаривают с утра до ночи. Потом уходят в дальние комнаты и опять наступает тишина. «Вятичи – это мы», - легко сказать. По течению Голедянки, стекающей к Москве-реке у Южного порта, на улице Гурьянова взорвали ночью жилой дом, чтобы обеспечить приход Путина к власти. Когда все происходит, оно не укладывается в сознание, разрывая хрупкое тело реципиента. Кровь застывает на мгновение в тушке, а потом снова начинает течь, обращая во все большую нелюдь.

- К Южному порту тоже не поедем, - говорит приятель. Она смотрит, как уверенно он ведет машину, но сравнение стиля вождения с поведением в постели расхолаживает ее, раздражая пошлостью. – Там воняет жутко, - поясняет он.

Она молчит, ведя бесконечный внутренний разговор, от которого болит уже голова, но при конвертации в звук, - она знает, - будет еще хуже. Чтобы не смотреть по сторонам на эту снулую, забитую машинами уличную грязь, она по маленькому компьютеру находит свою френд-ленту и натыкается на свежайшее стихотворение Жени Лесина, которое и зачитывает приятелю.

«Ничего не меняется, реки текут, умирают, впадают,
Их не видно, не слышно, забыли о них навсегда,
Вот Буданка, Кабанка, Кровянка, Ольшанка, Стеклянка,
Вот Хохловка, Даниловка, Спиркин овраг и Попов,
Замурованы реки, забиты под землю, зарыты
Котляковка, Бубна, и Рожок Золотой, и Проток,
Студенец, Черногрязка, Ходынка, Чернушка и Филька,
И Копытовка, Рыбинка, Сара, Ольховец, Подон,
И ручьи Ермаковский, Козеевский, речки Вонючка, Горячка,
И Чурилиха, Чура, Чечера, Синичка и Сивка река,
Где-то снизу метро, что змеится стоглавым драконом,
Наверху купола золотые, все тот же стоглавый дракон,
И бессмысленно бьются в трубе Таракановка, Ржавец,
И ручьи Котляковский, Охотничий, Хлудовский, Капля река,
И Леоновский также ручей и Владыкинский, речка Сорочка,
И Кипятка, Кабаниха, Рачка, Неглинка, Растань,
Где ты, Сосенка, где ты, увы, незнакомая Пресня?
И когда я на берег смогу к вам, родные, придти?»

У того чуть глаза на лоб не лезут: - Неужели только что выложил в сеть?

- Смотри, сегодняшнее число, тринадцать сорок.

- Невероятно. Прочти еще раз.

Она читает. Потом еще раз, сменив интонацию. Все зависит не от голоса, прочитала она вчера, а от интонационного богатства. Есть же счастливцы, у которых оно близится к бесконечности. Она вспоминает Сергея Юрьевича.

Читает еще раз «Буданка, Кабанка, Кровянка...» Может, тут разгадка вчерашнего убийства. Другой приятель, психиатр широкого профиля, ей говорил, что есть безумцы, - как он их назвал, - которые выясняют течение подземных рек, определяя по ним критические точки происходящего на поверхности. «А, может, они мудрые, потому что подземной водой сносит их дурные мысли?» - «Ага, вместе с крышей», - ответил он. Она не возражала, просто запомнила. «Буданка, Кабанка, Кровянка...» А как легко ерунде, что она видит в окна автомобиля, сбить с толку, наполнив зрительной шелухой. Она обратила внимание, как все чаще люди ставят между собой и остальным миром экран компьютера. Не надо на них за это ругаться, - они собирают так рассеянное сознание. Как луч солнца в точку через лупу.

Ближе к центру движение окончательно застопорилось, и Маша вылезла, даже не доехав до ближайшего метро. Пожала ему предплечье, сказав, что зайдет в магазины за продуктами для старушки. Что-то важное мелькнуло в голове, боялась упустить. Даже не мысль, а ощущение мысли, которая была ей нужна. Как слепая шарит в темноте пальцами, не видно ничего. Разгадать, кто убийца. А имя, может, зашифровано между строк в сборнике стихов. Это трогательно и не так неприятно, как все остальное. «Мои мечты, они чисты. А ты, убийца дальний, кто ты? О, пожелтевшие листы. Шагреневые переплеты». Учитель сказал: «Зачем мы читаем? Чтобы, сложив ложь всех этих людей, узнать-таки правду».

Когда она с продуктовыми сумками подходила к подъезду, стоявший недалеко от ступенек мужчина, загородил ей дорогу. «Вам не надо туда», - сказал он негромко и жестко. «Мне туда надо», - возразила она, глядя, как учили, в переносицу ему, а не в глаза. Так сосредоточиваешься. И руки не дрожат. «Это в ваших собственных интересах, - сказал он чуть мягче. – Не надо залупаться. Я, правда, хочу для вас как лучше. Поверьте мне». – «У меня там мои вещи и документы, - упрямо настаивала она. – Пустите меня». – «Я вас не держу, но для вас будет лучше туда не идти. Хотя бы сейчас. А вещи и документы вам вернут. Позвоните потом вот по этому телефону». – Он сунул визитку, на которой были оттиснуты десять цифр и ничего больше.

Она отошла в сторону. Набрала домашний телефон сына старушки. Не подошел никто. Набрала его мобильный. «Абонент временно заблокирован. Позвоните позже», - ответил обычный женский голос. Набрала номер самой старушки. Никто не взял трубку. Позвонила в милицию. Поскольку стояла спиной к мужчине, не заметила, как он подошел сзади, вырвал телефон из ее рук и несильно, но акцентировано ударил в челюсть. «Не понимаешь языка, стерва? Хочешь пулю, иди в подъезд! Пошла вон! Телефон получишь вместе с вещами».

Держась за лицо, Маша отошла подальше. Как назло, никого нет кругом. Кричать о помощи? Все равно никто не поможет. Она зашла за дом, чтобы ее не было видно. Обошла, как в детских прятках, с другой стороны, наблюдая за подъездом. Но и дядька исчез. Зашел внутрь, чтобы долбануть ее, если она туда сунется? Господи, как бабушку жалко. Все равно надо пойти в милицию и оставить заявление. Даже не знает, где здесь поблизости отделение. А что толку?

Как хорошо выстраивать комбинации, сидя дома, и как нелепо самой во все это вляпываться. Она чувствовала, как дрожит. Ну, компьютер при ней. Надо куда-то зайти. Наверняка за ней следят. Не хватало, чтобы нетбук утащили. Она повернулась и пошла, не оглядываясь. В толпе уверенней себя чувствуешь. Нет ли слежки? Вошла в пустое кафе. Взяла чай и села в глубине зала, следя за дверью и улицей в большом окне. Вроде никого. Быстро вышла в интернет, написав сообщение в своем ЖЖ. Посмотрела адрес милиции. Быстро убрала все в сумку. Еще эти пакеты с продуктами. Кефиром можно отбиваться. Главное, компьютер.

В милиции спросила дежурного, где оставить заявление. Ее не пускают в квартиру, где она живет со старушкой. Она не знает, что с ней. Там у нее вещи, документы. У нее отобрали мобильный телефон. Спросив адрес, дежурный сказал, что наряд уже выехал туда по вызову. Она должна подождать, пока они приедут. Маша сказала, что это недалеко, она оставит у соседей продукты и вернется. Дежурный молча проследил за ней. Выйдя на улицу, она подумала, что, если они что-то сделали со старушкой, то ее же и объявят виноватой. Поэтому вернулась и сказала, что все равно напишет сейчас заявление и пусть его зафиксируют.

- Что-то вы слишком предусмотрительны, - буркнул милиционер.

- Не понравился мне тот человек у подъезда. Вид, как из ФСБ.

- Может, вы и правы.

Снова тучи надо мною собралися в тишине... Написала заявление, попросила зарегистрировать его и дать ей номер регистрации. Дежурный тут же позвонил кому-то. «Да, - сказал, - она здесь. Пусть подождет?»

- Сказали подождать.

- Сейчас отнесу все и вернусь. Так какой номер у моего заявления?

- Сначала вы должны поговорить со своим участковым.

- Сначала вы должны принять мое заявление.

- Я вам ничего не должен, девушка. Не надо повышать голос.

- Ну, хорошо. Дайте телефон начальника отделения.

- Вот он записан.

- Можно позвонить с вашего телефона?

- Нет, нельзя. Это служебный телефон.

- А какой у него номер кабинета?

- Десятый. На втором этаже. У него прием населения на четвергам с трех часов.

Как-то тоскливо ей общаться с людьми. Сохраню ль к судьбе презренье? Понесу ль навстречу ей непреклонность и терпенье гордой юности моей?

- Хорошо. Правда, я очень вас прошу зарегистрировать мое заявление. Сейчас четырнадцать двадцать восемь. Легко запомнить.

В отдел регистрации была огромная очередь таджиков-гастарбайтеров. Люди прислушивались к их разговору. Девушка в форме принесла какие-то папки, посмотрела на нее с любопытством. Диковатое зазеркалье умных книг и затейливых мыслей. Бежать, но медленно, не ускоряя шага. Впрочем, и бежать некуда. День да ночь, сутки прочь. За одной клеткой другая. Пробила стенку одиночной камеры, там следующая стена. Еще эти продукты в пакете оттягивают руку. Поставить у двери, ее арестуют. Скажут, что взрывное устройство подложила. Все под контролем, видео работает, дежурный видит ее на своем мониторе. Стихи отдельно, девичья тушка отдельно. Сознанием ничего изменить нельзя. Если мысленно очертить круг вокруг себя, он начнет действовать минут через десять, не раньше, она проверяла. Так вычислишь скорость мысли и расстояние до центральной аппаратной. Ужас, ужас, ужас. Что со старушкой, сволочи!

Она опять зашла в то же кафе. Взяла теперь кофе. Села на то же место. Людей здесь почти никогда нет. В ЖЖ появились комментарии. Оставила новое сообщение. С просьбой френдам, если не выйдет на связь, запостить у себя. С появлением ЖЖ не так-то легко придушить тихо в углу.

Опять пошла к дому. Осторожно вошла в подъезд. Никого. Поднялась на третий этаж не на лифте, а по лестнице. Позвонила в дверь. Тихо. Сунула ключ, он не входит, что-то не пускает изнутри. Позвонила в дверь соседям. Никого. Спустилась вниз на этаж. Там открыла соседка. Она объяснила, что живет со старушкой сверху, та не открывает, и ключ не подходит, как будто кто-то закрыл изнутри. Попросила разрешения позвонить от них и оставить пакет.

- Вы позвоните в службу спасения, - посоветовала соседка.

- Сначала сыну попробую дозвониться. У меня и мобильный дома остался, и документы все.

Чудо, что ее пустили. Сейчас каждый закрывается на все замки и сидит, не выглядывая наружу. Сын снял трубку. Сказал, задыхаясь, чтобы она не лезла не в свое дело. Больше от нее помощь не требуется. Она сказала, что дверь не открывается ключом, и она вызовет МЧС. «Ни в коем случае, - заорал он. – Не суйтесь не в свое дело. Ваши вещи и документы будут у меня. Приедете сюда и заберете. И зарплату за месяц. Не волнуйтесь». – «А что с вашей мамой?» - «Не ваше дело. Все!» Он бросил трубку.

- А вы ничего не слышали? – спросила Маша у хозяйки квартиры.

Та покачала головой.

- Что, не будете вызывать спасателей?

- Да нет, сын сказал, что не надо ничего делать. Спасибо большое. Извините за беспокойство. Я все-таки оставлю у вас продукты, чтобы не таскать. Возьмите себе, тут хлеб, картошка, кефир, макароны. Куда мне это таскать. Все равно выброшу. Яйца упаковка.

- Тогда давайте я заплачу вам...

- Нет-нет, не надо.

- Вот двести рублей. Вам они тоже понадобятся. И не волнуйтесь так.

- Спасибо.

Живя в этом городе, легка на подъем и ко всему готова, понятно вам, дубовые чудики? Приятель, прочитав в ЖЖ, что у нее сперли мобильный, пишет, чтобы «действовала по второму варианту». Она понятия не имеет, что это такое, но он молодец, она едет к нему на работу. Он дает ключи от дома, там его жена, она обязательно что-то придумает. Город не джунгли, тут не пропадешь. Были хиппи, стали анархисты, антиглобалисты, антифашисты. Были гопники, стали фашисты и нашисты, какая разница. Ей бы спрятаться, чтобы был чай и книги, а больше ничего не надо. Зимой перекантуется у кого-нибудь на даче. Дальше видно будет. Главное, чтобы ее не увидели.

Y.

Вся беда от того, что время идет. Один день, другой, следующий. Ничего не меняется. А то, что меняется, шваль, перхоть, пурга. Смерть, разговоры, плачь, не плачь. Время должно остановиться. Да, это день, но он не кончится. Устраивайся надолго, если не навсегда. Вечное возращение наступило, Фриц. Теперь пространство заиграет по-другому. Ты опять куда-то идешь вечером? Нет, утром. Час пик, метро, толпа, пробки, всюду клин, и в электричке, если не в сторону области, тоже. Ты не спряталась? Я не виноват.

Чтобы не спать, потри уши, забыла, что ли. Да, так и будешь все время с красными ушами. Тошнит? Ну, сходи погуляй до ближайшего магазина, купи «Массандру», там была. Водка есть в холодильнике. И больше решимости.

Она вышла на улицу. Увидела огромные дома кругом. В каждом по пять подъездов, по двадцать этажей. Множество меленьких окон. В каждом люди. Это же сколько историй. Одни переплетены с другими. Кто по рождению и нравам, кто по выпивке и страстям. Если ничего лучше блева и адюльтера не придумывается, то и это сгодится для связки слов и людей. А если каждый из них умел думать, то небо бы двигали, музыка сфер играла. Еще и дождемся.

Ее удивило не то, что скользко, сплошной каток, - дворникам-таджикам перестали платить деньги, и те все уехали, - а что днем горят все фонари, и это похоже на сон, тем более что надо смотреть под ноги, стараясь не упасть, не отвлекаться, не думать, не быть, простейшие из реакций.

Между тем город нуждается в разнообразии. Москва похожа на пустыню с чучелами, изображающими людей. Она заглянула в супермаркет, где все казались одинаковыми больше, чем в бане или в аду. Смотреть на них – это последнее зрение зря портить.

Она видела в ЖЖ их паскудное нутро наружу, но там были и приличные люди. Если не дрались на дуэли, то фотографировали или шарили по сети в поисках чужих фоток. Если не устраивали особых чудачеств, то копировали хорошие книги и читали их. А вот на улице не разобрать, кто есть кто, - все упакованы в пальто и в железки машин. Поэтому на улице у Маши чувство, что она тычется как слепая или во сне, ничего толком не разбирая. Разве что пытаясь отвлечься, подышать воздухом, не упасть на льду. Спасаешься, передвигаясь от одного кафе к другому. Перекафуешься, пока цела, и читая про Аполлония Тианского.

Когда к ней подсаживались молодые люди, даже хорошие, которые спрашивали, а что читает, о-о, Аполлония Тианского, - стало быть слышали, - она восклицала, как тетенькам, которые сейчас звонят в дверь, предлагая библии: «извините, мои хорошие, у меня совершенно нет времени, в другой раз, хорошо, не обижайтесь, пожалуйста». И захлопнуть дверь. И прекратить эти несносные диалоги из репертуара театра.doc. Так вот собеседник мудреца в Индии уверял, что каждый человек это сшитая на живую нитку библиотека предыдущих рождений. Иначе, зачем и читать то, что касается не тебя лично. Это раз. А второе то, что ахейцы разрушили Трою, а троянцы – цивилизацию, в которой отпечатались только герои «Илиады», а все остальные оказались за кадром. Прочитав оставшиеся книги, пора заглядывать дальше, за них.

Она выпила кофе, смотрела вокруг. На Мясницкой, где она сидела, было темно и скользко, внутри светло и мерзко. В Индии, куда пришел мудрец, каждый жил по множеству жизней, а здесь, в России, мало кто удостоился даже первой, так, какой-то тухляк, застряли в промежности, тоскуя по п.зде. «Злая ты, Маша, - сказала она себе. – Злая, но справедливая. Это нелюдь».

Думать так было не то чтобы приятно, но основательно. Человек должен быть отдельно от всех. Она и рада бы что-то придумать, но в наушниках то Ян Гарбарек, то сводка новостей, перед глазами пыляевская «Старая Москва» из гарвардского университета, скачанная по googleвскому проекту, в руках пирожное, мышка, маникюрный набор, желание обновить френд-ленту и черт с ним с Пыляевым, но у нее долг дочитывать все, что начала. А какие молодцы на Волковском кладбище. Завели свой сайт. Открываешь некрополь – Алексей Николаевич Апухтин, нежно-любимый ее поэт, толстяк, педераст. Нет, она и правда любит его, как мало кого. И памятник такой достойный, что хоть сейчас на рабочий стол картинкой, чтобы никогда не расставаться. А вот Белинский с Добролюбовым в одной оградке производят странное впечатление супругов по революционной демократии. Зачем их так, бедолаг?

Попробовала поделиться радостью с девушкой, которая сидела рядом и что-то вещала ей про Оксану Робски и Ксению Собчак, но та глянула таким пустым и сонным взором, попросила повторить, а то не врубилась, что Маша зареклась вступать в разговоры. Что и требовалось, однако, доказать.

Москва замерла в ступоре. По улицам не пройти, не проехать. Сугробы, пробки, гололед, грязь. Все держится на тонкой, рвущейся ниточке метро, но охота ли впихиваться в эти толпы. Этот город сделан по цепочке мелких сел, усадеб, садов, хозяйств, - любая улица как своя деревня, из которой «едут в город». А где город? Голядь унесла, выплюнув Якова Петровича Голядкина и то – в Питер.

Сначала московский пожар 1812 года очень пошел к украшению города. потом сталинский метод ковровых убийств, - она нашла вчера сайт списков, кого забирали из каких квартир какого дома на какой улице. А теперь золотая лихорадка лужковско-ресинских строительных пирамид: предыдущий дом оплачивается из кредита за следующий. Утыканное домами пространство, которое сейчас начнет перевариваться голядско-таракановским организмом, упорядочиваться невидимыми глазу подземными речками и тысячелетней давности племенами. Бедные гебисты, ушедшие в их верблюжий плевок.

Обывателю, чьи окна выходят на улицу, позволено выставлять горящую свечу, подтверждающую его существование. Маша даже в кафе следовала разрешению. Сидишь в стекляшке на Мясницкой у окна и видишь свое отражение в язычке пламени. У мамы нашла целый зоопарк подаренных ей в виде новогодних зверьков свечек. Переживем так и эту бесконечную ночь.

Казалось бы, чего проще, - разрядись вертопрахом, завей букли, посыпь пудрой, поставь мушку у глаз и на щечку, - как говорит ее мама: сделай хоть что-то! Даже в метро давно не видела набриолиненного вертопраха. А там постепенно и стихи появятся, и теории вселенной, и тайный план Москвы, что не дает ей покоя даже во сне, грозя присниться, как Менделееву таблица.

А язык петиметров! Она не смогла удержать смех. Хорошо, что тут шум, все заняты собой, когда смотришь со стороны, даже жалко всех. Махаться с болванчиком, - ухаживать за предметом любви. От модников к Карамзину, от него к Пушкину, так и родился новый русский язык. Бесподобно... – это тоже из жаргона стиляг конца XYIII века.

Кофе, немного ликера, благовония и книги, книги, книги. Налаживается ли жизнь, идет ли ко дну, - дни следуют друг за другом в размере стиха. Надо ли выдумывать убийства с интригами, когда вытеснила их за дверь, и они толкутся в телевизоре. Довольно изобразить паука для домашних и соседей, то ли пугая, то ли веселя. Тем более что внутри каждого паука бьется жирная муха, трепеща и требуя выхода: дорогие мои, как же я не хочу вас видеть!

В кафе лучше, чем дома, потому что из него легче уйти. Она объясняет это какому-то дяденьке, который кадрится. Потом, действительно, встает и уходит. В Москве сейчас краткий отпуск от библейских казней, лепота. Дня три она жила у анархистов, совсем некуда было податься. Все разгадывала, кто у них засланные с Лубянки. Кажется, догадалась. Те, что самые отвязные. Кто во время шествий прыгает двумя ногами на машины и бьет окна и двери в Макдоналдсе. Им учитывается как стаж для поступлении в юридический колледж. Остальных жалко. И себя жалко, что негде жить. Потом уладилось, а там казалось обреченным. Без книг, семьи, подлости человек легче воздуха. Никто не поможет. Еще и разорвут, если уснешь или отвернешься.

Раньше главный в их компании был бы художником или музыкантом, в крайнем случае, дзен-буддистом. Теперь он неизвестно кто. Он живет в этой квартире в арбатском переулке, которая стоит не один миллион долларов. У него какой-то бизнес или еще что-то. Наверняка он провокатор, и, главное, все это знают, но, поскольку он организует шествия, дает интервью на «Эхе» и однажды крикнул в кремлевском зале во время выступления президента, что того не надо слушать, он врет, - то с какой стати выступать против. И так все слишком запутано. Он, как и все, пишет в ЖЖ, у него тысячи френдов, говорят, что его приглашал к себе сам Павловский. Все это странно пахнет. Ей достаточно, что она жила в этом доме с фигурами поэтов и девок на выступе.

Когда она проснулась там в последний день, чтобы после кофе слинять, то обнаружила его сидящим на корточках около постели и всматривающимся в ее лицо. Оказалось, что он просит Машу остаться, не уезжать. Сказал, что готов в нее влюбиться, объявить королевой бала, предоставить отдельную комнату, купить ноутбук с экраном в 30 дюймов, лишь бы только осталась.

- Зачем? – спросила она.

- Вы тот краеугольный камень, который держит всю постройку. Иначе она упадет.

Все это настолько не стыковалось с обычным равнодушием друг к другу, что он еще специально подчеркивал абсурд слов умильностью физиономии. Она попросила дать одеться и продолжить беседу за кофе. Что-то подобное Маша видела в каком-то спектакле: мастерская на Остоженке, бородатый художник, хиппующая муза, стареющая галеристка, творческий кризис, две бутылки водки с утра и производственный аврал, - надо закончить к выставке гениальную картину. Сейчас же, она где-то читала, все строится по принципу воровской шайки. Или корпорации, так красивее. На кой она сдалась? Разве что навесить на дурочку какую-то мокруху.

Вникать и угадывать совсем не хотелось. Ей повезло, - ванная комната была не занята, проклятие всех коммун. Под душем в голову приходят самые лучшие мысли. Что она ему скажет? Что лучшая позиция на тонущей лохани – маргинальная, как у нее? Тот, кто в стороне от драки за место на шлюпках, - ответит он, - утонет так же, но без шансов. Это метафизика, скажет она, - то, что идет после физики, и там ее место.

Она нашла подозрительный шампунь, выбирать не из чего, и так влезла в чужую жизнь. Все это бред. Бежать надо. Почему-то боялась, что наградят ребенком, закрутят, как компот, в сюжет чужой жизни. А у нее собственная. Или нужны приживалки. Девушки рекрутируют бойцов в армию анархистов под присмотром спецслужб. Вариантов много и все гнусные.

После душа у нее мокрые волосы. На мороз сразу не пойдешь. Собрав вещи, она идет на кухню выпить кофе. Там он ее и ловит. Говорит, что ему нужна ассистентка. Для всяких акций, - не только политических, - собирать людей. Он бы платил ей пятьсот долларов. Только умоляет не отказываться сразу, подумать. Она обещала подумать. Хотя бы до тех пор, пока волосы не высохнут.

- Вы читаете про Аполлония Тианского, - продолжал хозяин квартиры. – У меня есть проект нового хождения в народ. Такого странствующего философа, проповедника, почти святого.

Ей показалось, что он врет, придумывая прямо на ходу. Только что ни о чем таком и не думал, а тут уже целая теория.

- И принимать ставки, на каком километре от Москвы его зарежут.

- Вы думаете нереально? Можно его и подстраховать.

- Вот это уже ближе к делу, - подумала, что довольно нагло намекнула на его связи со спецслужбами. Чего стесняться, пусть знает.

- Телохранитель не так важен, как собеседник и жизнеописатель.

- Вы меня прочите на эту должность?

- Это если я сам пойду. А пока что от вас требуется находить людей, формировать бригады. Пусть он для начала будет социологом. Тогда нужны вопросы, программа исследования. Вам с сахаром?

- Нет, без сахара. Вы прямо на ходу сочиняете?

- Конечно. Это же мозговой штурм. Взятие Измаила.

- А по-моему, взятие снежного городка в летнюю ночь. Мое чтение про Аполлония Тианского это пароль, по которому можно узнать своего, или подвернувшийся повод для вербовки нужного человечка?

- Две новости, хорошая и плохая. Начну с плохой: ваша болезнь неизлечима. Хорошая новость: это не рак и не СПИД.

- Ага, отлегло. Где-то печенье тут видела. А то неизвестно, когда в следующий раз буду есть.

- Намек понял, но с ним не согласен.

- И еще я дочка Исаака Лакедэма, поэтому мне трудно усидеть на месте.

- Кто это? Вы говорите так, что я должен его знать. И на еврейку вы не очень похожи.

- Потом посмотрите в поисковой системе, он там есть.

- И как ваше полное имя?

- Марья Исааковна Лакедэм, как же еще.

- Что-то вы мне крутите... Я в вас, кажется, не ошибся.

- Я в вас, кажется, тоже.

- Ого, звучит зловеще. Вы что-то обо мне знаете, чего я не знаю.

- Обо всех знают то, чего они сами о себе не знают. Это естественно, хоть многим и подозрительно. Вписаны в книжку, и эту книжку можно прочесть.

- На Лубянке, что ли.

- Наоборот. Там смотрят и не видят. Слушают и не слышат.

- А, может, вы, Маша, и пойдете в народ, как мудрец.

- Может быть... Вас ведь Митя зовут, я не ошиблась.

- Ты пойми, Марья Исааковна, - давай выпьем, не против, тебе на посошок, - пойми, что я стараюсь думать, пока могу и пока время есть. Это ведь недолго, - думать. А самое большое удовольствие. Еще лучше любви, потому что не надо ни к кому прилаживаться, так ведь?

Маша промолчала. Или истерик, или наигрывает.

- Думать это хороший способ не бояться людей. – Он достал рюмки и налил коньяк. – Ты окружаешь человека мыслями. Они могут быть такими, что ты сам не ожидаешь. При случае ты можешь уйти так далеко, что тебя вообще не увидят. Так придумали психоанализ. Толстой танцевал вокруг них как чеченец. Флоренский, говорят, вообще смотрел мимо того, с кем говорил. Хороший ученый, врач и вор исчислят тебя на ходу. Когда думаешь, уже не страшно. В тюрьме люди только думают. Больше нечего делать.

«Ага, - подумала она. – Не п...ди. Дай парусу отвисеться!»

- Обколешь человека, как зуб заморозкой, несвоевременными мыслями и тащишь из него нервы иголками, не чувствует.

- Например...

- Когда вы в другой раз придете сюда, Марья Исааковна, я угощу вас чаем, который пьют в Европе да и во всем мире, лишь с тюремным чифирем и можно сравнить. А непосвященным пыль из пакетиков – в неограниченном количестве. Как ров, наполненный мочой, вокруг крепости, готовой к битве. Раньше хороших людей только в тюрьме можно было найти, а сейчас нигде, разве что в крепости, да ее саму не отыщешь, говорят, Сбербанк с Газпромом скупили для вечеринок.

Похоже, он ее гипнотизировал. Как почувствует, что засыпает, надо уходить.

- Предбанник толстой кишки – вот мы где. Вы чувствуете зов книги, которую должны достать из шкафа и, не откладывая прочитать?

Она кивнула. Каждая кухня пахнет немного чужим, если принюхиваться, можно удерживаться на плаву.

- Отец мне рассказывал, что прежде были крепости древних языков, исторических библиотек, где, казалось, можно укрыться от этой гнусности. Чем беднее был одет человек, тем он был просвещенней. О накоплениях жира и не слышали. Как вы наверняка не слышали о Saint Puce?

Да, не слышала.

- Как же св. Блоха из подмышки Господа нашего. Кстати, у ангела Духа святого нет ни пуха, ни пера на крыльях, учтите, чтобы не ошибиться.

- Я не девушка, извините.

- Да знаю, не в этом дело. Бывает аллергия на некоторые компоненты анестезии, и поэтому надо проверять, как собеседник реагирует.

- У вас редкая способность тратить столько сил и времени на обычный разговор с неясными, - для меня, во всяком случае, - целями, - призналась она. – Нет, больше не наливайте, я все равно не буду пить. Кругом мертвым-мертво, а тут такие фейерверки на пустыре, которые никто не увидит.

- А вы почитайте старые лечебники. Особенно методы лечения истерии. Или о заклеивании влагалищ у ведьм. Кругом полно подземных вод, которые и этому безумному городу придают остаточный тайный смысл. Они уйдут, - и все скукожится, рухнет, обвалится на наших глазах. Мы живы этими фонтанчиками. Сейчас немногие люди читают книги. Кто-то из них читает все подряд, а кто-то только хорошие. Все говорят, что «Дон Кихот» хорошая книга, но никто не может дочитаться до такого состояния, чтобы самому превратиться в Дон Кихота. Ведь Сервантес оставил очень точный рецепт превращения. Нет, все метят в Грегоры Замзы, как недавно в Наполеоны.

- Боюсь, что я потеряла нить нашего разговора, - Маша, как учили, смотрела ему в переносицу.

- Мы говорим о подземных родничках речи. О том, есть ли травоядные писатели. Почему никто еще не накрылся медным тазом на могиле Чехова на Новодевичьем. Почему у нас даже гениталии, извините, литературного цвета.

- Ну, это, пожалуй, только в спокойном состоянии, - не удержалась она.

Теперь понятно. Ему нужна была такая слушательница, чтобы держать себя в почти наркотическом опьянении речи. Немного влюбленности и вина, ощущение себя вожаком стаи. Вязкий воздух кухонного общения затягивал. Простите, господа, надо на свежий воздух. Сначала в туалет, в ванную, потом надеть куртку, сапоги и – на улицу. Вот счастье, вот права. Она не любит, когда на нее давят. А, может, и вовсе ей надо кого-нибудь не любить, чтобы прийти в себя. При раскисании такая спазма приводит в ум. Мы то жильцы, то заложники своей нервной системы.

Сейчас будет идти по улице, ведя непрекращающийся разговор с этим парнем. Чего, собственно, он и добивался. Хорошо еще, что имя его плывет в сознании мутным пятном, не проявляясь. Ей надо, чтобы человек несколько раз называл себя, тогда только может запомнить. Не надо бороться со своим зверьком. Надо знать его привычки, кормить с руки сахаром, но держать ухо востро.

Здесь был театр до войны 1812 года. Когда пришли французы, то нашли разбежавшуюся по городу нищую и голодную труппу соотечественников, одели их в горностаевые шубы и парчу из кремлевских запасов, окружили театр солдатами и наслаждались «Свадьбой Фигаро». При отступлении все артисты погибли, - от ядер, от мороза, утонув в Березине. Остался фонтан, чтобы поить лошадей, вроде бензоколонки. Опять было темно, огни машин, фонарей и зияющие дыры в холодном несытом воздухе. Все расплывалось, зрение никуда, если не на что смотреть.

Невидимое прошлое ведет нас в этом городе сильнее, чем мы думаем. У наших хождений есть свой тайный шифр. Идешь куда-то, понятия не имея, зачем это сделала. А теперь вот отказываешься выйти из дома, несмотря на все приглашения. В этом городе невозможно сосредоточиться, потому что кругом слишком много народу. Заходишь в магазины, чтобы на чем-либо остановить внимание. Для этого же придуманы дома, которые ничего не означают. Их поставили здесь для отвода глаз. Старый план города, - вот что невозможно отменить. Если она и сходит с ума, то по какой-то логике. Ей кажется, что она пишет на полях былой жизни, а что там на самом деле будет видно потом, когда все кончится.

Люди, которым некуда пойти, ходят на выставки, в консерваторию, на худой конец, в ресторан или в гости. Ее мутит от того, что надо идти туда, где она уже была сто раз, ничего не найдя, кроме раздражения и головной боли. Обратная дорога всегда похожа на возвращение со службы. Если пила вино, то едешь в тумане, и уже легче. Кончится тем, что она начнет пить, не выходя из дома. Она не хочет быть мухой, угодившей в эту сеть. Она будет жужжать и сопротивляться. Трезвая злоба прочищает ей мозг. Она видит все так ясно, как будто надела очки. В городе темно, скользко и много людей, от которых не так весело, как хотелось бы. Может, кто-то из них ее и любит, но она вовсе не любит кого-либо из них всех. Если честно, ей страшно и некуда пойти. Пока она идет, ее тело вырабатывает энергию, которой некоторое время можно жить.

В подъезде большой лестничный пролет. Приятель, оставивший ключ, рассказывал, что железную сетку повесили еще в 37-м году, когда бросился вниз человек, которого арестовали и уже вызвали лифт, чтобы спуститься к «воронку». Теперь все они думают о нем, представляя, как это было. Было как с Гаршиным, например, или с многими другими. От полного бесчувствия спасает постоянный бубнеж, который всегда с тобой. И никаких трупов. И как можно меньше людей, так и норовящих превратиться в трупы. Закрыть покрепче дверь это как накрыться с головой одеялом, на мгновение решив, что спасена и тебя не достанут.

Вечное спасение это закрыться от всех, включая Бога. Как вам такое нравится. Ей на третий этаж. Она поднимается пешком, принюхиваясь. Стены подъезда обиты плиткой, подоконники широкие, двери толстые, и так тихо, как будто вообще людей нет. Приятель художник, там пахнет краской. Она ненавидит позировать. Он рисует нечаянно, когда она спит, ест, читает и отделена от всех мысленной чертой. Даже такая плата за кров ей тяжела. Он готовит выставку в галерее «Ковчег», на которую она не придет. Желание жизни заразно, оно исходит от него, как от других людей, оставляя после себя изжогу и неприятные последствия. А если без людей и просто думать, то сильно портится настроение.

Надо в чем-то приврать. Все так делают, а то попадаешь в круг. Лучший ее портрет, нарисованный им, был в утробной позе. Так в тот раз сложилось. И город в виде паутины, в которую она угодила. Романтическая дешевка с измайловского рынка. Тут любой вариант без вариантов.

- Тебе поможет то, что я люблю тебя? – спросил он.

Она покачала головой: - Нет, пройдет и это, не беспокойся.

Плохая экология не только в городе, но и в голове. Вот и пробиваешься наобум. Ничего, говоришь себе, прорвемся. Художник перед тем, как уйти, что-то бормотал, стучал дверью. Иногда ведь и новости читаешь в интернете. Или старушку безумную вспомнишь. Про дом и говорить нечего. Получается жуткая закономерность: чем ты умней, тем больше вокруг сумасшедших. И задумываешься: может, ты их сама и порождаешь? Бежать, бежать.

В России быть умным – полное безумие. Вспомнила, как учитель рассказывал ей про великую дружбу великого философа Гегеля с великим поэтом Гельдерлином. Пройдя земной свой путь до середины, поэт оказался в сумрачном лесу безумия. После чего прожил еще столько же, - тридцать семь лет. Но Гегель больше ни разу его не видел, - ни в дурдоме, ни на покое. Зато сам стал тем, кем его знают, - написал свои труды. Объял мир умом, и мир себя познал. Видимо, и Гегель должен был прожить до 1843 года, как Гельдерлин. Но ум ослабляет иммунитет, и философ умер от холеры намного раньше. Устал.

«Ты живая, но какая-то нереальная, - говорил художник. – Наверное, поэтому тебя и хочется так рисовать».

Ничего не ответила. Бодрствование разума рождает чудовищ гораздо больших, нежели его сны. Мелкими покусываниями, звонками с утра, туманными надеждами на квартиру, работу, пустыми хлопотами, обидами, пеньем сирен выбивают из колеи, словно упустила возможности, которых на самом деле и не было. Призраков еще различишь, но вот, кто ты сама, не видишь.

А тут еще оттепель, туман, аэропорты не принимают. В такие дни кажется, что Москва находится дальше крайней точки ойкумены. Связь-то с ней наладится, да только стоит ли в ней жить? Конечно, стоит, думает Маша, но только уйдя вглубь, став невидимой, экстерриториальной. Средства связи соединят тебя с кем надо пуще прежнего, а себя сбережешь от напасти здесь жить. Да и надоело уже выводить себя в люди, как собачку.

Умом охватываешь между связи людьми, но что делать, если сам воздух опустел? Следить за движением в пустоте молекул? Что за странные полые существа ее окружают, гладкие, не ухватишь. Главное, не попасть под их власть. Если они надевают белые халаты, бойся каннибализма. Если служат начальству, может быть, что угодно.

Опустив глаза, она ждет, что они скажут. Они ничего не говорят. Можно идти дальше. Главное, не заговаривать с ними первой и лучше не отвечать на их слова. В архивах они красноречивей. Если нет общения, в качестве эрзаца употребляют убийства и войны. Никто не должен остаться неохваченным. Ее давно не удивляло, куда делся Остров графа Орлова, - «на окраине Люберец» по нынешнему счислению. Просто растворился в воздухе, как и многое иное. Это гунны приходят один раз. А здешний выморок нарождается с каждым поколением, исчезая в свой черед без всякого следа.

Она снимала там квартиру, в этих скифских дворах и бомбоубежищах. Потом прочитала, что подмосковное село Остров графа Алексея Орлова, что лежит в дюжине верст от Москвы, упоминалось уже в духовной грамоте Ивана Калиты в 1328 году под именем «дворцового села». Что при царе Василии Ивановиче здесь был княжеский терем, в котором живал в 1547 году молодой Иван Грозный и чуть не убил псковскую делегацию, жалующуюся на наместника Турунтая. Да в это время колокол на Москве упал, и Иван туда пошел, отвлекся. Потом царь Алексей Михайлович здесь останавливался по пути в Николо-Угрешский монастырь. При Петре принадлежало Меншикову, при Елисавете Петровне приписали великому князю Петру Федоровичу, вскоре покойному, после чего женушка последнего, Екатерина II пожаловала его графу Орлову, и в сентябре 1767 года там кушал великий князь Павел Петрович, будущий Павел I. Там же в начале мая 1782 года вся Москва гуляла на свадьбе князя с Евдокией Лопухиной. Где это все, кто слизнул? И вся эта немочь будет еще указывать Маше, ковырять ли ей в носу?

Она голая натурщица перед безумным творцом. Есть критические дни у этого города, когда не надо выходить из дома, - кончится кровянкой. В гости разве что, под абажур. Чтобы не мычать и не исходить криком, - культурно разговариваешь, пьешь чай с конфитюром. Подружка приготовила пирог, но он наполовину сгорел, а наполовину остался сырым. Но это неважно. Пока едешь на автобусе, потом на метро и опять на автобусе, понимаешь, что это особое пространство для перекачки впустую времени.

Ей так много надо понять, что для начала она до упора помолчит. Пусть ее рисуют, без мандража. Где-то здесь верят в Бога, где-то воруют и убивают, где-то живут в бездорожье, не разбирая пути. Она радуется и боится любого, как Робинзон, осторожно ступающий. Если представить женщину, живущую без зеркала, то это она. Зеркало есть, а ее в нем нет: мышка-мыслишка съела.

Ей рассказывают замечательные истории. Подружка смеется и плачет одновременно. Ладно, что на трех работах, за которые она схватилась, ей уже не платят два месяца. Так еще все новые варианты. Каждый день звонят в дверь предлагают библию, кредиты от алеф-банка, мешки картошки, скидки от косметики и пиццу. Позвонила знакомая, им в клубе для миллионеров нужно помочь с организацией шотландского вечера. Обещала пятьсот долларов в месяц. Теперь должна найти в Токио лучшего японского повара, чтобы приехал им готовить на «праздник корюшки». Видела хозяина. То ли бандит, то ли сумасшедший. А, скорее всего, еще одна мелкая сошка, вроде ее знакомой, в местной иерархии. Все время уходит на эту дрянь, а в душе одна мысль: ладно, не заплатят, лишь бы не убили.

- А зачем ввязалась во все это, - недоумевает Маша.

- Так нет же никаких вариантов. Телефон молчит. Папу надо кормить. Скоро он совсем свихнется со своими книжками. Тоже неделю молчал, как телефон. За ужином вдруг заговорил. Вместо телеканала РБК. Хорошо, говорит, умнеть постепенно, а не сразу. Я только вчера, говорит, понял, почему в картах крести называют трефами. Карты это же воровской жаргон. Он весь построен на еврейской лексике. Трефное это то, что не дозволено. А крест – самое главное, что не дозволено. Поняла?

- Это ты меня спрашиваешь, - спросила Маша, - или это он тебя спросил.

- Это констатация, о чем он думает.

- А кто для тебя тексты пишет? – спросила Маша.

- В каком смысле?

- Я думаю, всем нам какой-то писатель пишет тексты, а мы произносим. Если познакомиться с этим писателем и прочесть его тексты, то и слушать особо никого не надо. Так, для психотерапии.

- Ну вот видишь,- сказала подруга. – Идиоты – все. Все сумасшедшие.

И еще в этом городе ничего не исчезает. Даже сахар не тает, остается лежать на дне. Про мертвых и говорить не приходится. Сами увидите, когда умрете. Если ничем не заниматься, каюк, дохлый номер, наледь на крыше. Наплыву мертвецов предшествует подавленное настроение населения. Надо ли говорить, что солнца здесь давно не видели. При встрече с выморочными людьми у Маши начинали мелко и гнусно дрожать руки. Она прятала их в карманы, даже муфту купила, но в муфте они еще больше дрожали.

Выходя за хлебом, Маша должна миновать банк, расположившийся в их доме на первом этаже. Когда прошла в арку, увидела, что там стоит машина инкассаторов, и два человека с мешком и квадратной спиной в бронежилете входят в зеркальную дверь банка. Еще подумала, что хорошо бы миновать спокойно, а обратно через двор, мало ли чего. Но купила хлеб, мороженое, мятные подушечки от запаха во рту и все забыла. Повезло, что на несколько минут опоздала. Ни милиции, ни скорой еще не было. Из банка выбежали несколько человек, звонили по мобильным, женщины плакали. Оба мужчины лежали вниз головой, все в крови, двери машины распахнуты, мешков с деньгами нет. Визжа сиреной, подъехала милиция. Маша, прижав свободную от пакета с едой, руку к лицу, хотела бы миновать все это как можно скорее, но узкий тротуар был перегорожен, и не перешагивать же через мертвецов! Пока она еще догадалась перейти через газон на проезжую дорогу и так миновать гиблое место. Кто-то сказал, что и три недели назад здесь убили ночью человека, вышедшего из закрывшегося теперь казино.

Ей не хотелось на все это смотреть. Не хотелось жить. Для чего и нужны книги, чтобы доказать, что люди жили и гораздо хуже. Для опыта. Не хнычь. Когда она засыпает, то видит Москву, поделенную на мельчайшие квадраты, каждый из которых, если вглядеться, состоит из бесчисленных фотографий, архивов, биографий и библиотек, оказываясь, в свою очередь, целым городом – той же Москвой, но с каким-то неуловимым сдвигом.

Она просыпается под впечатлением, что была там. Опять чужая квартира и надо куда-то идти, но нет ни сил, ни желания. Главное, не заболеть теперь. В архивах описания роскошных дворцов, и никто не пишет про убогость и нищету достойных людей, изошедших в писании бессмысленных букв, ежели только не обратились в призраков, ищущих в ночи украденную свою шинель.

Богатство это идея-фикс бедных людей, гвоздь, на котором держится их подсознание, чтобы мочь жить дальше. Пустышка для желудка в модном прикиде и ботинках. Все пытаются найти «код Москвы». В ее церквях и монастырях, водных артериях (в том числе, ушедших под землю), кладбищах и массовых могилах, в былых дворцах, названиях, мистических силовых полях, прокручивающих одни и те же сюжеты убийств, пыток, духовных наслаждений... Вот и Маша нашла себе занятие, чтобы печалиться от многих знаний, а не тоски и безделья. Не в Варфоносьевском ли монастыре бросили в общую смердящую яму труп Годунова, вытащенный в угоду лже-Дмитрию из Кремля? Не Борис ли там притягивал сотни и тысячи душ, расстрелянных в 1920-30-е годы?

Нет, пока она жива, продолжение следует.

Воскресенье о блудном сыне

8 февраля. Снегопад, интернет, тишина, все нормально, книга, свобода в правильный момент, когда она и должна быть, - слишком даже переполняет ощущение счастья. Боязно и непривычно. В недостаточно снежной стране легко быть мистиком, не различая мелких деталей.

Зато ночь была ужасной. По ряду неприятных для него признаков он понял, что допустил в компьютер чуждую прилипчивую дрянь, которая там поселилась и непонятно, как ее оттуда выжечь, не уничтожив все свое. Ясно, что сам он сделать не сможет, как не может человек сам вылечить у себя рак. Или сможет? Сосредоточенностью и напряжением воли?

Он ворочался, не находя себе места. В половину четвертого положил под язык валидол. В пять пошел на кухню выпить столовую ложку корвалола. Главное, что нет никакого выхода. То, что было счастьем, он уничтожил тут же своими руками. Теперь всякий, кто сядет за его компьютер, увидит эти пятна проказы.

Утром встал, лишь открыв глаза. Никак не мог вспомнить суббота сегодня или воскресенье. Если воскресенье, то почему никто не играет в футбол на поле. Приглядевшись, заметил, что все поле в глубоком снегу, нападавшем за ночь. Сделав завтрак, проверил почту и почти тут же пошел на станцию, чтобы поехать за город на дачу к семье. Электрички не было долго. Те, что были, шли мимо. Гуляя по заснеженной платформе, утешал себя, что все равно дышит воздухом. Даже находясь в ажитации, бессознательно приводишь мысли в новый порядок. Встряхиваешь себя вместе со всем содержимым.

День показался почему-то светлее обычного. Наверное, снега много. Внутренний, втягивающий в себя свет. И одновременно напрягающий зрение периферийное. Может, из-за края что-то должно появиться? Глаза, во всяком случае, слезятся. Вспомнил, как всю ночь слышались шаги наверху. Соседке, видимо, тоже не спалось.

В электричке по дороге туда продавец медицинской книги от всех болезней за сто рублей минут пятнадцать рассказывал людям, как лечить то или иное заболевание, - от геморроя до ожирения. Пассажиры смеялись, ругались, но штук десять книг он продал. На обратном пути на соседней скамье сидела женщина, которая своим разнополым спутникам рассказывала о себе и о Боге. Видимо, они возвращались с двухдневного религиозного собрания. Голос ее был хорошо слышен в полупустом вагоне и мешал ему дремать. Когда она стала благодарить Бога за заботу о ней, он вспомнил это слово: кликушество. Женщине было за пятьдесят, волевой подбородок, отцветшее лицо, достаточно острый нос. Потом стали высказываться ее спутники, но гораздо тише. К тому же, у Люберец вошли люди.

В пристанционном магазине купил отечественное клубничное варенье в 650-граммовой банке, которых в Москве нынче не сыщешь. После гуляния вокруг пруда, вернувшись домой, заварил свежий чай и пил с вареньем. Вспоминал крещенскую полынью на пруду. После праздника там стоял снежный крест, а сейчас горка снега. Люди подходят близко и смотрят туда.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений