Игорь Шевелев

Большая Богиня

Сороковая глава «Года одиночества»

I.

Маточка лежала под землей в купольном дворце и хотела. Хотела она всегда, но здесь ее хотение имело смысл и прекрасную завершенность. Душенька была исполнена ровного восторга. Полнота совершенна. Время от времени сбоку раздавались чьи- то шаги, и, предвкушая, она начинала увлажняться, течь, и ожидание не обманывало:  ее могли лизать, могли брать сразу, могли брать постепенно, натягивать, трахать, хором и в очередь, использовать, фаловать, любить - перечисление и выдумывание эпитетов свободного, расширяющегося, великорусского языка было одним из ее увлечений в свободное от мужчин время, подтверждающим филологическое образование. Короче, ее имели и баловали в самых интимных, нехоженных местах, и то, что она не видела их, имевших ее, было тоже одним из правил сладкой, чудесной игры. Зато она могла воображать его, своего волшебного избранника. Нехватка чувств ведет к гиперболизации фантазий. По малейшим признакам входящего в нее она могла сказать о нем все. Кто- то входил нежно, боясь обидеть, кто- то вбивал себя как кривой гвоздь, кто- то был пьяным ухарем, а кого- то волновала только ее реакция, удовлетворение, благодарный отзыв. Но благодарна она была всем. Все было хорошо. Каждому из них она писала письма, посвящала стихи, разговаривала мысленно, когда никого не было. Хотя в последнее время досуга почти не оставалось. Известность ее ширилась, и от желающих попробовать в губки делалось все больше, они делались все слаще, становились в очередь, снова и снова, по два и по три, передавая друг другу по- мужски, именно так она их и воспринимала, зачастую удерживая себя от того, чтобы ручкой нащупать их крепкие, поросшие волосом ядра, подпирающие ее анус. Нет, вместо воли рукам она еще больше напрягала свой зад и воображение, стараясь представить их, любимых незнакомцев, имевших, как и все на свете право на ее влагалище сверху, сзади, в любой позиции и конфигурации и столько раз, сколько мог это сделать. А уж только потом, оставаясь одна, она опускалась наконец на самое донышко самой себя и долго с удивлением рассматривала, стоя перед зеркалом. Ощущая себя, как теперь говорят, виртуальной. Почему -  виртуальной? Зачем? Что это значит -  виртуальной?..

40.1. Надо худеть, думала она машинально, подмываясь. На кого я скоро буду похожа? Хотя она и так почти не ела. Тогда надо больше думать, читать и, по возможности, страдать от неразделенной любви. Хотя это тоже бред.

Сколько она себя помнила, она была счастлива. Просто счастлива быть собой и быть счастливой. Радоваться жизни. Ее такой сотворил Бог. Она это чувствовала и была бы ему благодарна, если бы сама не чувствовала себя этим сотворившим ее Богом. Тут сложно, и надо долго объяснять тем, кто не понимает.

Когда Гена сказал, что она отработала его, как помпа, она была настолько польщена этим счастливо найденным сравнением, что отработала бы его еще раз, если бы только было что. Хотеть всякий сможет, да и не от нас это зависит. А вот внести в это хотенье игру и разнообразие, - тут она была докой и не уставала восхищаться талантами.

И еще она любила расти вширь. Чтобы всего было много. Не копить деньги непонятно зачем, а тратить их, устраивая праздник себе и окружающим. Если к ней приходили деньги, она тут же покупала автомобили, торты, мишуру, мобильные телефоны, туры за границу, спутниковые тарелки, фотоаппараты, холодильные камеры, ящики с шампанским, квартиры в центре, итальянские кухни под мрамор, виллы у моря, яхты, самолеты. Она знала, что деньги тут же возвращаются другими деньгами.

Нагрузив купленную машину купленной видео-, фото- и прочей киноаппаратурой, она ехала в «персиковую» квартиру (у каждой был свой цвет, и каждая предназначалась для собственного действа, хотя те все время перепутывались, что тоже было занимательно) разговаривать по душам с мужским персонажем, которых была тьма, но каждый был сфокусирован не на гениталиях, что для женщины не основное, а был похож на особое цветовое облако, на не передаваемую словами ауру, общаться с которой было сну подобно, хотя и заканчивалось оплодотворительным буйством, приглашением к участию случайных знакомых и групповым соитием со всем, что могло торчать и входить.

У нее был любимый фокус, в котором она совершенствовалась: находиться сразу везде, где ей хотелось быть. Во всех освоенных ею временах и пространствах. Носить все платья, брать всех мужчин и даже некоторых женщин, слышать всю музыку, все стихи и все любовные признания сразу. Жизнь такая короткая, такая мгновенная – надо столько всего успеть. А ведь у нее была не бездонная, отнюдь. Очень аккуратная, всегда под стать, в меру мягкая, нежная и податливая, но с перспективой, с возможностью досязать, сколько влезет силы и нежности. А цветение ее еще предполагало и тайну.

40.2. Она любила вдруг являться на мгновенье в бесконечно длинных коридорах своего подземелья и тут же исчезать, словно виденье, загадка, причем, всегда была разной, неуловимой, в разных обликах, одеждах – то нежной, то грозной, то притягательной; зачем это ей надо было, непонятно. Чтобы разогреть любовников? Нет, для нее это была та же любовь. «Я уже большая девочка, - говорила она, - мне надо, чтобы за мной ухаживали».

Однако, с возрастом мужчины понимали, что ухаживать за женщиной, втираясь к ней в любовь, это как бы предавать тех, кто не ухаживает. Попытка нечестным путем обойти их на повороте. Проерзнуть живчиком в закрытые большими губами ворота, которые вдруг открывались влажно в ответ на твое предательство всех остальных и пропихивали тебя внутрь.

Нет, думал всепонимающий мужик, сидя на толчке в позе роденовского мыслителя, - лучше буду все понимать, и будь что будет. Если она всемирная матка, то я всемирный батька, и гори они все огнем.

Обрабатывая ногти специальными ножничками, она думала, какие же они, мужчины, все разные и удивительные. Она даже прощала тех, что ленивы на подарки, потому что у них от этой лени открывались иногда дополнительные таланты. Вернее, они сами придумывали себе эти таланты, чтобы оправдать свою лень и чтобы их оставили все в покое. Поэтому они даже для выгула собак и маленьких детей не годились, потому что делали вид, что теряются в окружающей среде и жалеют время, не потраченное на защитный свой талант. Сделав ногти, она снова закурила погасшую уже сигарету и выпила вкуснейший ликер «Крис» со вкусом миндаля, который был гораздо лучше «Амаретто» и гораздо его дешевле, так как делался на «Кристалле». По телевизору ничего. Концертов и приглашений никаких. Надо срочно менять свою жизнь, что, согласитесь, в вечности, в которую она себя загнала, сделать не так просто.

Людей пришибли страхом. Самые отчаянные – алкоголики. Им каюк. Для остальных то, что скрыто под ней, когда она сидит, - грех и соблазн. Оно и лучше для священной проституции на пороге храма, которую она им несет. Ее тошнило от коктебельских штучек и крымских игрищ. Кто-то спросил, почему она постоянно делает во всех своих квартирах ремонт? Когда же она в них живет? – Для того и делаю, - ответила она. Неужели сами не могут понять? Она знала этих урожденных городских, которые глядят и не видят, отводят глаза, не замечают. Для человека, привычного к общению с богами, - невероятная гадость. Как можно, рождаясь людьми, становиться такими пустышками? Она вздохнула. Надо их поддержать, чего уж.

40.3. Похоже было на санаторий где-нибудь в Таиланде или на острове Бали. Мужчины – народ штучный, артистический, даже если с зоны или с алкоголическим тремором. Вся мужская натура вибрирующая, не только уд. Поэтому в науке и в познании Бога они такие доки, что нервически совпадают с логоизвержением.

Она смотрела на себя с удовольствием как не от мира сего. Мокрые трусики это что-то из детства. Все время хотеть – глупость какая-то. Или вдруг сорваться с места и уехать в Киев или Питер. Или на дачу к подруге и там ходить гулять к пруду, к лесному озеру, к просеке, разглядывая диковинные дворцы, терема, целые крепости за пятиметровыми заборами, заходя во вдруг возникшую деревянную церковку, выслушивая рассказ служки о душе и обещая ему прийти на ближайший праздник. Потом снова сидели за столом за рюмкой привезенного ею «Криса» и какой-нибудь вкуснятиной, сочиненной подругой специально к ее приезду. Ведя бесконечные разговоры вроде бы ни о чем, но доставляющие бесконечное наслаждение обеим. Начинал идти снег. Переставал. Наступала ночь. Утро. В доме была теплая вода, даже душ, а туалет на улице. Справлялись в горшок. Ложились вместе в постель, продолжая разговоры о любви, о мужчинах. Самое замечательное, что ничего не делали. Наверное, просто из другого теста, чем нынешние. В этом необычайно чистом воздухе голова прояснялась.

Ее должно быть много. Ее должно быть везде. Ехала на электричке, как давным-давно. Ехала на своем лендровере. Позвонила шоферу, чтобы заехал за ней к пяти часам. Продиктовала адрес. Ей даже самой было жалко, что она умерла такой молодой.

После того, как бывший муж затащил ее в парижский бордель, где пара выбранных им проституток демонстрировали друг на друге мизансцены с искусственным членом и бурное лизание влагалищ, она, выйдя на улицу, воспользовалась первой же возможностью, чтобы навсегда исчезнуть из его жизни. Как она была счастлива в эту минуту, как свободна. Теперь она могла заниматься любовью, только спускаясь в себя, но зато это могло случиться в любом месте и в любое время.

Когда-то ей не с кем было поговорить, теперь – некому написать. При этом делая все, чтобы уничтожить собеседника после его использования. Как завещал великий Дарвин.

Когда ей пришло в голову написать Ему, великому описателю ее естества? Видимо, в тот момент, когда поняла, что может уподобиться теткам, говорящим: «всем мужикам нужно только одно…» Да ей самой нужно было только одно. Хотя и по-другому, чем написал Он. Ей хотелось рассказать Ему, что было после их встречи в долине Бразилии, на психоаналитической кушетке.

40.4. Она пришла к поэту в гости. В могилу, обитую коврами. Он бегал, маленький, сухой, злой. Попросил ее раздеться догола, стал разглядывать. Заявил, что никогда не ляжет с ней, никогда. Она поняла, что так он пытается возбудить себя, распалиться. Довести до состояния высекания искр. До первобытного костра. Говорил, что они будут раздувать паруса и ничего больше. Разбухать, пока не займут все помещение и не выплеснутся наружу. В Золотой век литературы. В мировую власть. В сеть мирового заговора. В какой-то момент ей захотелось поймать его и, щелкнув ногтями, раздавить с характерным звуком. Но она преодолела себя. Все-таки человек, знаменитый поэт, декадент. А психология, ну что, она у всех одинаковая, пройдет и это. К тому же он пишет необыкновенные стихи, которые оплодотворяют ее. Она ложится с ним в эту могилу. Она знает, что это она сама разбухнет и лопнет, истеча любовным соком. Из него же выйдет хорошая колбаса, на нижнем конце которой будет сделана круглая колыбель вылупления. Не зря же его проза близка по стилю к «Черной тетради» Зинаиды Гиппиус. Да они, кажется, и знакомы были. И, наконец, белое, овальное, большое яйцо. Представив все это, она готова расцеловать и его самого, и все его хозяйство, что он неверно оценивает как прелюдию к любовной игре. Да знает ли он, убогий, слово «петтинг»?

Она осталась на ночь. Лежать с ним в одной постели было сущей пыткой. Нервы напряжены, тело затекает, он то храпит, то затихает, и это еще хуже, потому что она не уверена, что он спит. У нее начинается сердцебиение, тошнота. Мысли вовсе погружают ее в кромешный мрак. Она такая тонкая. Ей надо вести дневник. Быть свободной. Бежать отсюда, куда угодно. Она прислушивается. Кругом мертвая тишина. Он говорил ей, что счастлив, и тут же уснул, как только протек в нее мокрым нетерпением. Нервы только еще сотряслись больше. В доме, она знает из учебника, должно быть пять или шесть комнат, и в каждой по колбасине. Там, наверное, она сможет заснуть или хотя бы, включив ноутбук в сеть, сосредоточить мысли на письме.

Стараясь не шуметь, она начинает вылезать из-под него, и по внезапной тишине чувствует, что разбудила его. Но он молчит. Она понимает, что он боится подавать признаки жизни, чтобы она его вторично не оприходовала. Он не может. Это ее успокаивает. Она вылезает из постели как главная в их паре. Под ногами мягко. Она уминает родильное вещество, каким-то шестым чувством двигаясь к двери. Там она находит другую комнату, третью. Чем дальше от него, тем больше свободы. На окнах занавески. За окнами снег, ночь влажная как в бане. Наверняка он испражняется в раковину, чтобы не идти в уличный сортир. Она ложится на диван. Полное счастье.

40.5. «Очнуться от сна в действительность», - прочитала она у Юнга. И обратно, подумала она, понять, что действительность – это любовный бред, из которого, поди, уже и нету выхода. Никогда не забудет, как после первых суток дежурства, погрузилась в кошмар, полный мужских летающих членов. И, главное, никуда от них не спрячешься: жалят, присасываются, толкают тебя, пилят, сношают. Приставучие, жуть. Хорошо хоть психоанализ придумали, чтобы избавиться от этого наваждения. У нее правда, мозгов раньше для этого не хватало, но сейчас, кажется, подросли, в самый раз.

Психоаналитики ей тоже попадались. Даже чаще, чем хотелось. У них это особый вид охмурения. Как у писателей – словом. Мозги, как известно, извилистей члена, вот они и оприходуют тебя по полной программе. Когда ты скажешь ему, что он дурак не хуже члена партячейки, он тебе в ответ, что это комплексы твои бушуют, не хотят пускать в подсознание. Может, и так, кто же разберется. А то, что дурак и хочет тебя навалять по полной, это точно. Боже, где ее романтическая доверчивость. Любовь это такое желание убить того, кого любишь, что диву даешься. Нам нужна свобода, отталкивание, даже причинение зла – лишь бы обрести импульс отлета, возможности увидеть все со стороны, отбежать. Вершина оргазма – это присутствовать, отсутствуя. Комната для свиданий была окружена лабиринтами, которые она выточила своими мечтами о побеге и куда таки укрывалась, не совпадая с партнером. Она уносила с собой не разряженное напряжение: верх искусства психоаналитика.

Часами она писала свой дневник, который обязательно должны были прочесть и откомментировать те, кто желал ее близости. То есть взять сверху и снизу. И если из постели она могла в последний момент улизнуть, вылизав, например, мошонку и отыскав точку «ч» в анусе, устроив фейерверк, то все обманки дневника были в их полном распоряжении. Она готова была отвечать на все их вопросы.

Странная вещь, она была влюблена в мужчину, который никогда бы не решился прийти в ее жилище, превращенное ею в лупанарий. Он был ее скрытой половиной: невинностью разумения, сублимацией. Но как же она встретится с ним, если самим своим существованием отталкивает его прочь? Она понимает его: он настолько добр, что дает цвести всему, что вокруг него, и поневоле вынужден держаться подальше от людей, чтобы оберегать себя от их цветения.

Она вздохнула. Она бы не досаждала ему. Пусть он будет вуайеристом, подглядывающим за ней. Он и так все о ней знает, все понимает. Это будет поддерживать в них любовное напряжение. Но она и на этом не настаивает. Его свобода – это также и ее свобода.

40.6. Окружающие зачастую казались ей полными идиотами. Насмотрелись американских боевиков, и решили, что это правда. Стали подражать тому, что увидели в кино, как раньше подражали тому, что прочитали у Карла Маркса. Бред. А на самом деле были не людьми, пустышками, лишенными психологической начинки. То же с роскошными особняками, которые понастроили вокруг Москвы и других городов. Канализация не провели, коммуникации не протянули. Всякий живет в ледяной татарской пустыне, как в самом себе: тоска и страхи, подавляемые водкой и насилием над окружающими. Подобны им и все эти банки, банды, включая кремлевскую, каждый живет на свой страх и риск, пытаясь обеспечить себя всем необходимым, но не зная, что это такое. Социальных связей как не было в этой несчастной стране, так их и нет. Кажется, она начинала философствовать.

Только она ляжет, мысли приходят в хаотичное муравьиное движение. Только сядет с книгой, хочется спать, глаза сами закрываются. Как появляется мужчина, начинает кадриться, ее тошнит. Не знает, что делать. Принимать их лежа и с закрытыми глазами? В любом случае, движение любви, как и движение капитала, с помощью любви приобретенного ею, не терпит остановки. Деньги явились с помощью любви и силой вещей преумножаются. Ибо она имеет дело только с приличными людьми, отдающими ей все в обмен на ум и свободу. Так она спасет и всю страну, отогреет животом и горячим лоном ее вечную мерзлоту. Зачнет английскую фабрику, производящее любовное сукно, которое постепенно затянет людей в цивилизованный мундир сообщества. Впрочем, довольно мечтаний.

Она выстраивала цепочки людей на величину их членов. Вела скрупулезный учет хозяйства, наподобие Молли Флендерс из романа Дефо. За пачками «зеленых» тосковала до старым добрым шиллингам и гинеям, - ох, не туда опять вывернула нас кривая. До нее доходили слухи, как пало профессиональное мастерство их цеха. И это после открытий доктора Фрейда и его друзей. Да на одном анализе сновидений можно вылечить всю мировую импотенцию.

Мужчин надо учить любви. Тут диагноз несомненен. И лучше сразу – еще до первого раза, пока они восприимчивы к психологии. Сунуть-вынуть это все, на что способны их огрубелые, необученные души. Можно и дать дурачкам, не в этом суть. Главное, выстроить и продлить, насколько возможно, процесс усладительного познания, развивающегося движения суждений, психической тренировки. Они должны знать, что дамские губки открываются ровно на меру их ума, ментальной привлекательности, а внешний вид можно попудрить и украсить любой сентиментальной лапшой. Она таяла.

9 февраля. Суббота.

Солнце в Водолее. Восход 8.08. Заход 17.20. Долгота дня 9.12.

Управитель Сатурн.

Луна в Козероге. 1У фаза. Восход 7.06. Заход 13.48.

День земной и реальный. Без пустых мечтаний и фантазий. Начатое довести до конца. Ездить только по делам, обращая внимание на транспорт – в нем возможны дефекты и недоделки.

Камень: белый агат.

Одежда: белая, красная, золотистая. Избегать черного, синего и сиреневого.

Именины: Иван.

На самом деле он сам во всем виноват. Не любил себя, скрывал себя от нее, и этой нелюбовью ее заразил, как бы она сперва не сопротивлялась. Ну, чтобы рот в рот, и свою слюну ей. Не мог. Хоть и представлял, как ей все драгоценно, что от него. Не мог, лучше сдохнет один и без всех. Не давал ей себя трогать в самых интимных местах, а для него все его места – интимные. А что это значит? Значит, в целости отнесет на кладбище и положит в гроб, а еще лучше в грязь, в землю, чтобы больше не было.

Начать, что он плохо пахнет – изо рта и прочих мест. Он знал, как это с девушками, которые делились на тех, от кого пахло, и от кого не пахло. И то, и другое странно и неестественно. Можно, конечно, сначала выпить, тогда все менялось решительным образом. Но тогда и кантовская способность суждения теряла силу и разумную всеобщность. И что толку в сей животной инсталляции? Побоку и бежать подальше. Даже выпив, предпочитал идти один в моросящий московский вечер на Малой Бронной, чем-то схожий с бывшим рижским. И до метро тихой сапой.

Может, ему хочется плакать, а не общаться. А надо идти на компромисс полового чувства. Приятно, но остается осадок. Так что лучше пешком до метро. Представляя, как бы она излечила его от дряни быть одному. Это он на трезвую голову моносексуален, а на пьяную – гетеро да еще как. Оттого противно. Поэтому, чтобы не скучно, гуляешь с собой как с бобиком, настаивая, что жив. По вечерам. Цепочка в руке. Не вступая в контакт с другими собачниками.

Кто-то позвонил, поздравил. Он спросил, с чем. Сказали, с именинами. Спросил, почему: вчера тоже был Иван, потом будет. Сказали, что связано с ближайшим ко дню рождения. Ладно, учел, ничего не почувствовал. Записал в виде квази-рассказа. Непрерывное письмо защищает от жизни. Раньше бумагу жалел. С компьютером легче, суешь в бесконечность без костей. Это раньше думал, куда сунуть ее рассказ, как в метро между станциями закрутил живот, и она от страха вся сжалась и – кончила. Он был растроган, потому что любил ее с потрохами. Тем более, такая интимность. А теперь сунул в файл на сегодняшнее число, - гляди, чего в жизни не бывает. И тут же ищешь другие истории. Потому что жизнь бесконечна как интернет, можно жить до упора в любой момент, не задумываясь о конце текста.

Он видел, когда в детстве был на Украине у бабушки в деревне, как Бог творил смерть, - в поле, закрывшись множеством больших жестких крыл. Никто не видел. А он никому не сказал. Только сердце замерло, когда был в черной тени при солнечном небе.

Только что лежал в траве, разглядывал где-то висящего жаворонка, и все исчезло. Очнулся вечером, его искали, а где был, он так и мог вспомнить. И сообразить задним числом тоже не смог. Затмение? Нет. Если затмение, то в нем и вокруг. Невелика важность. Все, что с ним связано, ценности не имело.

Отключив себя от витающих вокруг сил, не мог теперь их наблюдать. И не надо. Строил свою вселенную со своей силой тяготения. Не зырил по сторонам. Жил в семье царей и пророков. Втягивал живот, когда был полон пищи дневной. Строил энциклопедию, забывая, что из песка. Вот система планет, вращающаяся вкруг теневых светил. На сложный расчет нет мозгов и не надо. У нас дзен-буддизм. И сына нет, перед которым стыдно за уроки, на которые не знаешь, как ответить, помогая. Открыл балкон, вот свежий воздух. В кресле сидишь. В этой вселенной все по-своему совершенно. Пока живешь, выбираешь потомство не глядя. А они сами подберут ему предков по прямой.

Так и уперся, забыв, какая ты малость. Если честно, изнутри этого не видно. Разве что притворяясь по накатанной совести. Какой есть, такой есть. За ее срамной губой, как за каменной стеной.

Свои занятия Иван оценивал как диагностику чумы.

Что бы мы ни делали, потом оказываемся ее переносчиками. Самые невинные занятия, вроде писания заметок о выставках и рецензий на книги, означали будущую вину за участие в государственных преступлениях. Даже небольшие деньги, которые он получал, чтобы кормить себя и семью, были зачумленными.

По возможности, не есть, не спать, не говорить, - это все, что он мог.

Государственный криминал той страны, той прорехи на человечестве, где он жил, был цветущим симптомом болезни всего двуногого вида. Входом в предбанник общего ада.

То, что Иван нашел экологическую нишу в Большой Богине, было его счастьем.

Тут он мог быть, мог читать, собирать материалы, писать, обволакивая мысли своей слюной, дыханием и голосом.

Ее энергия не знала предела, наполняя его оптимизмом.

Она не требовала, чтобы он кастрировал себя. Живи, дурачок.

После того, что пережила в советских лагерях уничтожения, нынешние дерганья картонных стукачков, были смешны и смердящи.

Отмирание прежних слов лучше переживать в чужой, но милой утробе.

Со словами ведь и сам отмираешь. Впереди жизнь без права переписки.

Люди удивляли своим конформизмом быть людьми. Видно, это от обезьян, да еще второсортных, выдумавших деньги и говорящих: Бог нам судья.

За классиками с ордой подражателей – их несчастное детство, после которого готовы на что угодно, лишь бы не в толчки. Сами не верят, что вырвались.

Думать людям нет сил, потому что вообще-то мыслят, невзирая на себя. А тут - мозговые флюиды попавшего в ощип организма, их едва хватает на самооправдание в подлости.

Как она бежала, таща его за руку: довольно хмуриться, лучше станцуем!

Он сам не заметил, в какой момент обиделся, вырвался, убежал, ощущая дикое облегчение. Вот оргазм так оргазм. Избавление. Эякуляция, эвакуация. Теперь не останавливаться, стараясь отбежать как можно дальше. Так думал раньше. Оказалось, никуда бежать не надо. Надо быть там и тем, где и кто ты есть: здесь центр мира, по Кузанскому Николаю.

От его цитат у нее уже чесалось.

Голова следует без остановок. Впереди путешествие по наклонной: так устроено влагалище.

Ау, есть здесь что-нибудь, кроме человека? И чтобы увидеть это еще при жизни.

Репрессированная флора интимного места восстает пышным цветом. Всякий натурал, естественно, еще натуралист. Карандаш с блокнотиком – элементы половой жизни. Аксиома – всякий человек живет в пространстве и времени суток. Как червяк в луже.

К рельефу и почве надо приглядываться. А то дерьмо и есть дерьмо, - так у организма устроен вросший в анус глаз и мозг. Свербит вопрос: что будет после того, как ничего не будет.

Говорят, родился человек, который откроет Россию, наподобие того, как Колумб, открыл Америку. И отнюдь не Москва будет ее центром и столицей.

Эмигрировав в чтение, ни в коем случае не возвращайся опять в болото. Кулик пронзительно куличит квик-квир-квик по-латыни. Кажется, вот уже и римское право пришло, и гражданство, и серебряный вернулся век. Да была бы в городе лишь погода, а прочее добавим от души: слезный сон изгоя.

Хладный свет сатаны притягивает мошкару. Но даже питейного дома «Крутой яръ» на Андроньевской близ монастыря не осталось. Зато шныряют агенты, которых узнаешь по отсутствию лица. Но и они тебя узнают, вот беда - глаз наметан.

Все, что у него было, это лицо. Что-то приятное, знакомое, где-то видел, но не вспомнить, может, по телевизору. То ли художник, то ли писатель, хоть не читал книг, не видел картин, но в Кремле поздоровались или на приеме, не вспомнить, а, может, и вовсе иностранец, какой-нибудь английский лорд. Он сидит в стороне, делает, что хочет, но на суд профанов не выносит, его удел чистая вечность, - там, где вас нет.

Вечером идут на балет Ла Скала в новеньком, после ремонта, Большом театре. Театр блещет, одного золота и настоящей бронзы было украдено на миллионы, не считая денег на само строительство. Билеты продаются дорого и одной только высшей швали. Они знакомятся с руководителем балетной части итальянцев по имени Махарбек, который несколько лет назад свалил в Милан из Мариинки, поссорившись с тамошним Валерой.

Она хочет пригласить Махарбека к ним на запись, но поговорить им не дают, буквально всем знаменитостям надо с ней поздороваться: как это часто бывает, когда не знаешь, кто этот прекрасный человек, принимаешь его за несусветную знаменитость.

Остается смотреть грандиозный балет. «Эксельсиор», поставленный в 1881 году. Полторы сотни танцоров изображают победу цивилизации над варварством, прокладку телеграфного провода через океан, канала через Суэц, тоннеля сквозь Альпы, железную дорогу через весь мир, чтобы страны сошлись в апофеозе единого храма наций.

Яркие краски, танцы, мелодии, - их посадили в партер на лучшие места, цену за которые не вообразить. Потом едут в метро до конечной остановки, закрыв глаза и улыбаясь воспоминанию в празднике, и дальше, выстояв под зимним дождем очередь на автобус, к себе в Люберцы. Даже не представлял, что бывает такое веселье, столько костюмов, блеска, безудержной красоты.

Ну и что, если тебя принимают за кого-то другого, в этом тоже есть своя закономерность, смысл которой он не может пока уловить, да и не надо. Уже хорошо, что цивилизация попыталась надавать варварству по морде.

Странно украшенная дырка от бублика. Дома выпили по рюмке коньяка, давно им кем-то подаренного. Закусили бутербродами с красной икрой, купленной по скидке в местном магазине.

Быть смысла не имеет. Надо плыть. Может, куда выплывешь.

Голова в твердом виде тоже себя не оправдала. Может, в жидкообразном сгодится.

Размывают кто водкой, кто искусством, кто сам по себе болеет. Главное, не дышать свежим воздухом, морочащим голову.

Ее он тоже не слишком тревожит. Она ощущает некую тяжесть в месте его пребывания. Подруги даже советовали обратиться к врачу, сделать УЗИ, мало ли что может быть. Но она, в отличие от них, не любит лечиться. Ей спокойнее не знать плохого. К тому же уверена, что, пока ей интересно жить, ничего дурного в нее не пролезет, не угнездится, не вырастет.

Если в ней чего-то и есть чужеродного, то она к нему привыкла, ощущая своим. Пусть живет.

Под утро, бывает, проснешься, и так страшно, что не можешь заснуть. Мысли гонят по такому кругу, что и без себя самой жутко. А днем все иначе. Днем, что бы ни произошло, ничего не происходит. Трение душой о людей и людское во всех его видах заменяет ту жизнь, о которой и не слышали.

И твердое знание: что бы ты ни делала, ты увеличиваешь количества зла.

Иногда напрямую, чаще через множество опосредующих звеньев.

Но то, во что это все оборачивается, вызывает ужас.

Ее кровоточащее, вывернутое наизнанку мясо первым орет об этом.

Сидя на диване в гостиной и заложив ногу за ногу, она делает маникюр. Минута тишины и сосредоточенности. Слышно, как жизнь идет мимо, открывая все двери. Видишь все смутно, не пойми чего.

А увидишь, как обещал Павел Савлович, ясно и навсегда. И как сестра ее маму отобрала из-за пенсии. И как ее сын возненавидел и пытался квартиру отобрать для собственной семьи. И как люди, которых считала друзьями, оказались людоедами, одобряющими кровожадность России.

Ясность видения не сулит радости. Вызвала ангелов, а те талдычат такое, что глаза бы не видели. Потому что видят то, что не очень отличимо от тебя самой.

Зато спишь этой зимой, как никогда сладко. Особенно утром, открыв дверь балкона. Так бы и не вставала, не просыпалась. Потому что во все ты не очень на себя похожа.

На работе сказала, что задерживается в силу больших личных причин.

Что может быть лучше сугроба, в котором заснула и видишь сны.

Насколько мелка и мерзка окружающая тебя жизнь по сравнению с ним.

Когда-то она открыла себя, чтобы, как Бог, сохранить все.

Она лишила себя тела, оставив одну любовь, один эрос, влечение, чтобы выйдя из грязного мелководья, вместить в себя общее, чужое, никакое.

Юлия Цезарь делал обходные маневры, Бах импровизировал партиты, собирая в провинциях хлеб легионам, улица Щупок на Зацепе противилась внутренней таможней неясному злу, варшавские сионисты в тюрьме Вильно доказывали коммунистам, что Жаботинский не английский шпион, Кант открыл свойство материи притягивать и отталкивать, и ты тут ничего не поделаешь, потому что мафия бессмертна: это сицилийцы против французов.

Для чего это тебе, милая, кроме почесывания своей безразмерной матки.

С ангелами, как с людьми: чем меньше внимания, тем вернее служат. Перестала вызывать, - выстроились друг другу в затылок, крылья бы только не поранили, залетая в ее воронку.

Двойное, тройное зрение, куда без него: шире охват, крепче прихват.

Обойти, обойти их всех, не касаясь. То-то кричат, поняв, что окружены: «мы в мешке, спасайся, кто может!» Не поможет, голубчики.

Она познакомилась с ним в парке культуры. В открытой читальне он озвучивал ход мысли, упирая на ее недостаточность, на неумение уловить все открывающиеся связи и передать их в острой форме откровения.

Говорил он мудрено, словно плакал, как некий недовоплощенный дух.

В общем, то, что ей надо.

Красавец, одет хорошо, ласков, не нуждается ее в деньгах.

Ничто не мешает им трепыхаться друг перед другом умными обрубками.

То же, что он испытывал, читая книги, он переживал, идя по городу: неуловимость, напраслину, пустые потуги и трату времени нереализованной тяги.

Тоска была сильнее и слаще обретения, так что ли?

Ерунда. То, что она говорила, было неправдой. То, что он, - правдой.

Вообще не надо вслух говорить то, что про себя.

Книги обволакивали его со всех сторон текучим облачным эскадроном.

«Пусть живут и плодятся все двойники», - соображал он разветвленным, как несгораемый куст, рассудком. Скорее бы уж мы вышли из-под контроля ожидаемого. Тогда опять будет интересно жить.

Мало ли, что, насадив все цветы, обязательно умрешь от аллергии.

Здесь-то ты и можешь скрыться из виду, став собой.

Ей было интересно о нем все, но он рассказывал скупо и не о том. Сам скучал, когда говорил. Он человек без былых подробностей. На дворе новые времена, все прошлое, к счастью, погорело. Двойники зажили своей жизнью, чудят, как могут, и udbplym с ними.

- Я никому не хочу мешать жить, пародируя и издеваясь уже тем, что присутствую.

- Я все думаю, чем могу вам помочь. Может, квартирой? Будете жить в берлоге, от всех закрывшись. А за ковром будет дверь в старинный интерьер с анфиладой комнат, с выходом в сад, парк, к пруду. Хотите? Обещаю, что не буду вам надоедать.

- Это забавно, как придумываешь свой идеал, а потом вступаешь с ним в сложные отношения.

- Не знаю, являюсь ли я вашим идеалом, но вы моим – вполне, и очень хорошо представляю наши будущие сложности.

Чтобы избавиться от неприятного ощущения во рту, пошли в ресторан, где она поссорилась с официантом, оттуда в гостиницу, где очень старались не испоганить первую близость.

Ласковые интермедии между привычными занятиями обостряют вкус к иному. Казалось, что они давно знают друг друга, ничего не раздражало.

- А кругом столько тварей, - сказала она, - ты не представляешь.

Голые, они танцевали вокруг столика, на котором стояла бутылка виски, тарелка с сыром и пирожками, ваза с грушами и мандаринами. Как в раю. И снег за окном на какой-то местной площади с подсветкой.

Иван задернул шторку. Его не интересует. Жизнь проходит. Снегопад. Нет сил. Какая-то бессмыслица. Надо бы ее уничтожить. Что-то же есть живое. А ее вычесать как перхоть. Все сначала. С собой другим, с другими. Перемены постепенны. И не оборачиваться. Фрейд пугал вытеснением, а мне не страшно. Собрать бы фрагменты разумности.

- Отдохнем в интимном, а что дальше, на мороз? – сказал он ей.

- Хорошо хоть так, а то одна загибаешься. Верить некому - беда так беда. А ты что, правда, никогда не скандалишь?

- Хуже, ухожу, пятясь раком.

- Ой, так сказал, что меня сразу пробило, ты обижаешься?

- Наоборот, писай еще, приятно.

- Правда? Спасибо.

- Если хочешь, на меня.

- Давай, ложись на ковер.

- Представляешь, что когда-то это казалось диким развратом?

- Меня это радует. Дорогой мой… Прекрасный мой…

- Мы с тобой внутри. Нам все любовь.

Оттуда, где Иван, они выглядят не идиотами, а не имеющими отношения к реальности. У жизни чудесное свойство соответствовать месту, с которого ее наблюдаешь. Поэтому она, как и люди, всегда лжет. Иван просил его собрать материалы к завтрашнему дню. Впечатление, что он забыл об этом.

Все эти коитусы с суккубами, как в ледяной пещере, или адские схватки любви на сковороде, кто кого разорвет первым, - его не интересовали. Нужна комнатная температура, во-первых. Кстати, вспомнил, что суккубы как раз писают, какают и гноятся на своих сексуальных партнеров, - средневековые извращенцы в монастырях были подлинными кретинами, не хуже нас, хоть и в иной области.

Во-вторых, ему нужны ангелы, эманирующие из нормальной психики.

Что-то вроде почтовых голубей, но интимно преданных, он надеялся на это. Да, объявление: «срочно требуются почтовые ангелы».

- Ой, извини, милый, только этого не хватало, не удержалась.

- Это кто-то из тебя ангела наружу пустил.

- Не говори. Вроде не пахнет.

- Кстати, при диабете пахло бы цветами, я тебе, как врач, говорю.

- А так – практически здорова?

- Ну да. Когда я был маленький, мне бабушка говорила, что это духи-наставники выходят и проверяют, хорошо ли я себя веду, хорошо ли ем.

- А дедушка в ответ, что пукать за столом нехорошо?

Ну вот, казалось бы, снегу в этом году нападало так много, что можно проверить глубину сугроба прыжком в него головой вниз с четырнадцатого этажа. Но физические расчеты по-прежнему неутешительны относительно биологического выживания соответствующего тела. Приходится ждать иных снегопадов от грядущего всемирного снежного заноса.

Агентура ангелов – лучшая движуха для всяких сюжетов. Мельтешат в снегопаде туда-сюда, поди, проверь. А он, как скрытая до времени раковая опухоль, как бородавчатое мясо, которому не больно умирать, гоняет их курьерами по праздной своей вседозволенности. Ибо наступающие средние века – это время, когда возможно все.

Это ерунда, когда родился младенец – наполовину человек, наполовину гусь, как сообщает знакомый хронист и блоггер. Вот когда умрет старик, - ну да, я умру, - наполовину человек, а наполовину корень имбиря для лекарств и добавки к мясу, тогда скажу: с новым годом чудес, с новым средневековьем!

Он топырил пальцы, ловя воздух грабками. Людей избег, а с ангелами на вась-вась, - это какими же должны быть ангелы.

Старому поэту легко проникнуться созерцанием луны настолько, что посчитать себя ею,  - если он не бродил по ней ни в турпоездке, ни в Google. Поэзия заменяет все, оставаясь ничем.

А вот ангела в лицо не узнать. Ангел это – дезинформация. Кубизм с инсталляцией чистой воды. Изумляешься, бдя. Стоя на покаянии, мнишь, что человек без блох и вшей не вполне человек. Не надо чесаться. Читай, молись.

Свербит желудок, прорастая внутрь метаморфозой Овидия, гуляющего на бессарабском базаре. Веточка замшелая, куда же ты растешь. Подкормил ямбом анапест вопиющего в тулупе. «Не хрена не понимаю!» - икает в лицо сивушной отрыжкой местный синяк.

Когда Иванушка совсем расходится внутри нее, она принимает капли от нервов, которые прописал доктор. Она пришла к нему на УЗИ, ничего с утра не ела, мало ли что там. Хорошо, теперь не надо глотать шланг с лампочкой, от которой ее всегда рвало. В общем, просветили насквозь и в разных позах, но ничего не нашли. Мол, одни нервы. Но она-то чувствует.

Иван возводил свое внутреннее безумие внутри ее матки к учению хасидизма. Для него чтение умных книг, размышление над ними было уже этосом, молитвой, мутацией, а не тривиальной защитой от безумного мира, в котором случилось прободение чекистской язвы. Когда ему говорили: «но ты же Иван», он отвечал, что Иван это, как все знают, хорошее еврейское имя.

Но, как в любом деле, тут нужно упорство и настойчивость идти до дна. А там покрыть мозжечок мшистыми волокнами, возбуждая нейроны, тут же тормозы их и вызывая разряды откровений.

Ангел это еще и полная готовность к будущему.

Вне всякой слежки, паразитизма и двойничества.

Хорошо пережевывающим судьба дает лучшие куски, говорили древние греки в симпозиумах, где списки алкашей прочтешь до середины, так много их и все знаменитые.

Отрыгивая настоящее, оказываешься сразу в прошлом и будущем.

Он согласен сидеть в каких угодно женских ножнах, лишь бы не воняло и не тупили. Наконец-то выяснили, что ноги у рыб появились до того, как те вышли на сушу в районе болот и разросшихся корней деревьев, а не после.

Куда они там поехали, на какие острова волшебных влагалищ вывезла она мыслителя, Ивана не волновало, морской болезнью от их сношений он не страдал. Спокойно смотрел на мир ее широко расставленными ногами.

Как, однако, люди по-разному видят жизнь, в зависимости от того, где находятся, с ума сойти.

Настроения людей Иван ощущал как легкий ветерок, от которого шевелятся волосы на голове и мозги под ними. Вот люди, которые довольны всем происходящим, потому что убивают не их, а они получают отличную зарплату и вообще устроились в жизни, и так сразу хорошо, сонно, спокойно рядом с ними. Мягкая, плюшевая ряска. Нет, на обед к ним он не сможет, это уже чересчур. Но биоэтическое разнообразие радует.

И странное желание того, кто находится внутри святого тела, - чтобы его тело подверглось поношению и избиению. Двигаться телом навстречу муке. Другого, находясь среди этих людей, не остается.

Странно: кормить, мыть, дрессировать, трудить это тело, а при случае бросить, куда придется под ноги, не жалея, чтобы искру вышибать.

Крышку черепа снял, - пусть кипит.

Время кончается, вот и славно: у тех, кто после людей, время другое. Отсюда нет входа.

Мессия и помазанник не для тех, кто сейчас, а тем, кто вылупится.

У каждого есть свое место в мире, повторял он какого-то хасида, а тесно лишь тем, кто хочет занять чужое место.

И вот, чтобы они не пихали его под руку, не включали радио и телевизор на всю громкость, не обливали грязью, не совали мордой в парашу, он и залез ей в интимный орган и продолжает свое неслышное миру вещание.

Целый день темно: белые ночи и черные дни, - говорят, что это сознание так определило бытие.

Мы размышляем в предлагаемых условиях.

Но это не значит, что Бог есмь. Или Его нет. Изнутри ничего не видно, кроме влагалищной среды.

Кого-то опять убили. Наконец-то созрел для того, чтобы это был ты сам.

Жить уже невозможно. Это родовые схватки перед приходом Мессии, сказал цадик, но, подумав, добавил, что всякий раз Бог поддается мольбам людей умерить страдания, и роды откладываются.

- Как ты можешь говорить, что несчастен, когда у тебя есть я, - слышен женский голос. И тут до него доходит, что все это ерунда, - время движется вперед женщинами. И он свободен всерьез заняться этой тайной, поскольку ею уже не затуманен.

Если тебя нет, можешь идти в сыскари. Ум сам складывает отпечатки. За правым виском открывается картина мира. Затылок требует головной боли. Время тычется без понятия, можно им пренебречь.

Когда оказалось, что люди такие крошечные, надо собрать, кому можно помочь, затравленным соседями, следователями, родителями и шпаной, - ни денег, ни дома, ни одной связной мысли, кроме отчаяния и страха.

Это уже не люди, а ошметки людей, рванье овечьего тепла - спасай, что можешь, тащи в сторону, в угол, где можно выжить остаткам человека.

Вменяемой личности, на которую рассчитана европейская культура, здесь давно уже нет, если вообще была когда-то, остались фрагменты, видя их, радуешься. Перебирая в памяти, видишь подвохи, нестыковки, обманы и - сплошь разочарование.

Ничего разумного на этом бесчувственном основании выстроить нельзя.

Но можно побираться человечностью, попутно составляя лексикон интимных мест и векторов обстоятельств.

Никогда не скажешь себе, что зависишь от ее телодвижений, как от драйва времени. Еще вчера ты был никто, писал (с обоими ударениями) в вечность, а сегодня уже счет в банке и пишешь по заказу лучше, чем в невесомости, потому что сам понимаешь, что хотел сказать. И вдруг опять облом, лужа, треснувший вестибулярный аппарат, и непонятно, зачем написано все, что написано в расчете на несуществующее.

Это такая большая богиня, что ты навек пребываешь в ней невидимкой.

- Надеюсь, я не заражу тебя метафизической тошнотой?

- Как сказала моя подруга, когда молодой человек на улице послал ее на х...: «дорогой, я была на нем больше, чем ты на свежем воздухе». Меня ничем нельзя заразить. Я сама тошнота в чистом виде.

Они поехали в Китай, где он читал в университете теорию групп, после чего бился в группе крутых математиков над явлением монстра. Тошнота это знак приближения к бесконечности, если кто не знал.

- Если собрался учить, лучше нигде не учиться, - объяснял он ей. – Тогда учишься у всех и всему. Как Бродский.

При этом надо танцевать, не останавливаясь, чтобы заворожить ее, не наскучив и слушая, как колобродят Гера с Морфиссоном, вырабатываемые организмом. Вопрос, как долго он сможет танцевать, даже не возникает. Фрактал вырабатывается бесконечно, пока не надоедает самому себе. Она поддерживала его течение кровеносной системы. Два озера, мимо которых он бежит, - молока и мочи, - одинаково притягательны и любимы им.

Легко наблюдать за горбатым мусорщиком, будучи им.

Легко танцевать, будучи голым горбатым мусорщиком и включив свет во всех комнатах.

Оказалось, что она ничего о себе не знает, лишь чувствует, слушая его с незаслуженным интересом.

Он предложил самую простенькую книжку про бхакти, нет, отложила.

Ей не надо. Она есть.

Люфт между быть и знать смешил его до сумасшествия, до хрюканья.

Самое неприятное это путешествовать, куда-то ехать, где-то быть, - идешь, как сквозь напрасное стекло. А когда с ней, все вопросы снимаются, тебе уже хорошо. Удивительно, что и она не против.

Двигались в русле цивилизации: гостиница, ресторан, туристический маршрут, интернет, вечерний концерт в опере. За ангелов их не примешь, - двое. Разве что за апостолов. Потому что все вокруг еще умирают, молятся, рожают, боятся, кричат, - красота.

Здесь, за границей, прекрасно налажен сбор экскрементов. Вот и за ней ходили горничные, уверенные, что она испражняется импортной косметикой. Пришлось сказать, что это его янтарные шарики - после яблок с апельсинами. Но за ним уже не ходили.

Это потом он поймет, что таких прыгающих, танцующих, сумасшедших, плавающих и путешествующих вокруг нее мужчин – легион. Кто с яйцами, кто уже без них, неважно.

Как объяснить тем, кто не прыгает, не танцует, не летит на нее, что здесь свет? Не объяснить. Немые грезят о тайных языках, не владея никакими. Вот и суй голову в блескучую среду мотыльков.

Маточка теперь и в путешествиях вся в фейсбуке. Обмен фотографиями: вечер в опере, дневная поездка в замок и прогулка по парку, ночной прием у президента банка. Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч френдов, обмен всеми мнениями и знаниями о мире. Это как тушить мясо в сложном соусе, считала она. Пропитывается специями и соком.

- Ты забываешь, - говорила она, надпивая вино, - что тело всемирной коммуникации, как у меня, родимой, охватывает собой весь космос, включая астрал, подвал, ментал и интимную жизнь Троицы, не к столу будь сказано. И как тебе наш глобальный коитус?

- Мне бордово, лишь бы подмахивало.

- Ты вот что, больше думай. А то, пока с ума не сошел, я не могу тебя до конца любить.

Неважно, сквозь сон или наяву слышал их Иван, потому что сон с явью проходят, а он их всегда слышал. Привык, они ему не мешали. Быть в одной из ложноножек амебы «мыслителем на все», он не против: начнем ab ovo, из яичника.

Глупо выходить наружу, если не имеешь в виду все перевернуть. Иван собирался делать это изнутри себя, ни к чему не прикасаясь, перепихнувшись с бытием.

Замереть брюхом и духом. Вообще не разговаривать. Лицом в свет. Свитер снашиваешь прямо сейчас, больше не понадобится. Ибо ты в позе всемирного зародыша, ни больше, ни меньше. Ща как врубишься!

Человек, который полностью отражается сам в себе, не виден для окружающих. Тем более, если избегает их. А зачем они ему, если не видят его, по определению.

Черная дыра зеркалами внутрь. Непрекращающийся симпозиум. Вот это все - распечатка стенограмм.

Матка всерьез обсуждала с ним, что надо послать Ивана к хорошему учителю, а, если негде такого взять, то из него самого сделать учителя. Если не у кого учиться, значит, сам должен учить, - так устроена жизнь.

Иван поражался, что даже тут женщины главнее.

Теперь ему каждую ночь снилось, что он никак не может попасть в школу, а предстоят сложные экзамены по математике, которую он вообще не знает. Нельзя представить, что он сможет решить эти задачи. А все вокруг занимаются, что-то решают. Единственный выход, как он понимает во сне, это родиться обратно, и непрерывно учиться, став ученым. Да, учителя там придурки, сами ничего не знают, кроме учебника, но, если он будет гением, то и они каким-то образом изменятся, - из будущего, в котором он видит сон, в прошлое. Истина, которую постигаешь, постепенно пронижет остальных.

- Неужто моя тоска среди людей это уродство, а не дух святой, - шептал он себе, думая, что обращается, как всегда, к ней. – Если бы ты знала, какая тоска летом у моря. Чтобы не сойти с ума, заряжаешься под завязку. Сонным дуриком полчаса бегом по приливу. Потом читать две книги сразу, слушая, что болтает народ. На солнце насрать. Не можешь не есть, ешь. Можешь, - не ешь. Раздвигать себя, - благо, голый, - чтобы до дыры в груди. Сходить с ума не бойся, он только растет. А ночью, когда на пляже никого, выть до усера.

- Не пробовал стихи писать?

- Прозу. Причем космическую. Ложный выхлоп. Тупик. Как разрядка в одновременном чтении трех книг. К концу отпуска собирался довести их до пяти. При этом сочиняя собственный труд по лингвистике кванторов. Просто хочу объяснить, что для меня ты значишь. Когда все вокруг обрело строй, осмысленность и невероятный покой.

- Не поверишь, но у девочек то же самое. Только я сначала выдумала тебя, а потом все сошлось.

- А потом в тебе завелся некто третий, который уверен, что наблюдает это изнутри.

Насколько все эти звезды, волны, люди и разговоры мельче того, что он сейчас прочтет и продумает. И вдруг напишет. Но если это мельче, значит, вообще ничего хорошего нет. Не то, не то. Разве что не болит ничего, когда сидишь в этот теплый вечер на скамье у променада, пахнет цветами, духами и шашлыком от жаровен. Какая-то неясная унизительность во всем. Но тоска давала силы для разбега. Хотя бы прочь отсюда, уже хорошо.

Да, папа когда-то говорил ему, чтобы он занимался спортом, имея в виду аскезу, чтобы не был хлюпиком, - Иван и примется сейчас за одоление себя имеющимися средствами. Последняя агония, но накануне жизни истинной.

Ее большое тело вокруг охватывало весь мир, нуждаясь в непрерывном исчислении. В детстве считал марки, проезжавших в окне по дороге машин. Переписывал статистику всех соревнований из Советского спорта. Болел за Спартак против Динамо. Устраивал на письменном столе сражения наших против немцев: сбрасывал десанты, уходил в каменоломни, шел в атаку. Те же бочонки лото играли в футбол, выбегая на поле под марш Блантера. Здесь бились и римским гладиаторы, и византийцы – синие против зеленых, - бой плавно перетекал в войну болельщиков, фанатов брал под контроль КГБ, но постепенно война начиналась внутри самой конторы, перебрасываясь на улицы. Диктатора жгли в бочке с нефтью Лукойла, а надо было изучать в спецНИИ, как разносчика особой скифской чумы, которая распространялась эпидемией по всему свету.

Иван не понимал математики, - кто-то из незадачливых учителей огрел его пыльным мешком по головке иглы, - но считать любил и считал. Особо одаренные, как Тэффи, считали число букв на каждой прочитанной странице. Ему хватало числа строк в абзаце, да и то, как стал читать с экрана, этот счет отсох за ненадобностью.

Считать надо смыслы. Вот только, где они, хрен знает.

Пока Иван сосредоточился на микрохирургии сглаза. В связке со словом и заговором.

Задачка не ахти, для середняков. Так и он очей черных с неба не хватает.

Тут больше скрежетом зубов берешь, нутром о кишки поистертым.

Идя по своей жизни назад, чтобы изменить себя сегодняшнего, видишь по бокам смерть, черные поля, которые надо преодолеть теперь, потому что тогда испугался их, не пойдя. А время как бы по-прежнему движется только вперед, снося тебя за собой. Восстаешь против.

Эти они вдвоем живут по времени, смотрят на часы, не опоздать бы на вечер в Опере. А он, Иван, знает, откуда берется ветер, бьющий по голове. Ветер Володарский, когда делаешь попытку остановить время. А ведь можно еще и шаг назад. Осторожно, чтобы не сдуло, - одна ли тысяча ли, другая ли тысяча ли, - путь назад далек, если не бесконечен.

Эти двое словно растворились. Как Иван ни всматривается, не видит их. Привели и бросили. Это нормально. Он пришел, чтобы не быть, - читать, молиться, писать. Это и значит – не быть.

Ивану нравились евреи. Не реальные, а метафизические, до которых пытаются дотянуться. Когда от рождения иностранцы. Бог любит таких: Сам такой.

Находясь в женской утробе, легко выгородить себя от остальных, - бери артерию, и через нее ни шагу. Aut Цезарь, aut Рубикон.

Забавная мысль не давала ему покоя: восстать против собственного организма, найти свободу не в нем, а вне его.

За окном валил снег. До середины января стояла плюсовая температура, все таяло, городское начальство рапортовало, сколько грузовиков вывезло с улиц, дорог. А потом установилась минусовая температура, снег не перестал идти, и город затих до весны.

Кое-что подвозили в магазины, но он уже привык обходиться чаем с сухарями. После сна вообще полдня не хочется есть. Подташнивает. Потом затягиваешь ремень на джинсах, чувствуя, что не помешает похудеть еще немного.

Было тепло, был интернет, откуда Иван узнавал, что не один вне игры. Никакой игры и не было. Была тучка мысли, которую было видно в окно, из нее сыпал снег. Может, растает, может, нет, не его это забота.

Он так ей и сказал, давай жить тихо, никого не касаясь. Ни политики, ни игры на бирже, ни писания куда бы то ни было, помимо самих себя. Может, поедем на тот корабль из последней пьесы Чехова, что был на севере затерт льдами.

- Учти, что оттуда начнется экспедиция по открытию новой земли, - сказала она. – Я согласна.

Из-за крушения Коста Конкордия ровно через сто лет после Титаника билеты на круизные лайнеры начали раскупать с удвоенной скоростью: мол, следующая катастрофа случится не раньше, чем через век. Союз востока и запада после свержения в России чекистского режима решили отметить турпоходом в Америку через северный морской путь. Белые ночи, дикая природа, отсталые народы, отвоевавшие право на свою нефть и алмазы, - все гарантировало романтику и онлайновую трансляцию в интернете. Они тоже купили два билета, надеясь на какой-нибудь форс-мажор и детективный сюжет. Недаром помимо международной финансовой элиты, проводившей здесь форум, набралось огромное количество журналистов и писателей из разных стран. Одних нобелевских лауреатов надо было считать по пальцам обеих рук.

Самое приятное в нынешних путешествиях, что ты можешь не выходить из своего внутреннего мира. Все заказано по интернету. В руках у вас ридер с целой вавилонской библиотекой, на случай если корабль вдруг затрет льдами или на материке начнется война с Ираном, и придется задержаться до весны.

Когда попадаешь на лайнер, кажется, что это какая-то сказка вкупе с шикарным дьюти-фри, где все продается в безналоговом режиме. В каюте была душевая с туалетом, был wi-fi, был холодильник, чего еще надо. Первое чувство, что это и есть счастье: пребывая в самом себе путешествовать в неизведанные земли.

Видя через интернет людей изнутри, привык огораживаться от внешних контактов с ними. Приветливая улыбка и желательно не всматриваться в них, чтобы они ответили тем же.

Она после обеда в огромной роскошной под арт-нуво столовой сходила узнать, где тут бассейны, массаж, фитнесс-клуб, прошлась по магазинам, записалась в парикмахерскую и на спа-процедуры. Он вернулся в каюту, из которой решил выходить как можно реже. Разве что на рекогносцировку местности, сверку с ментальной картой.

Когда много ждешь, впадаешь в нечто вроде ступора. В каюте он сразу повалился на койку и проспал двое суток, не в силах проснуться. На месте головы дыра, - в висках, в темени, в затылке, он ощущал этот провал, и не было сил сопротивляться ему. Она спрашивала, не принести ли ему еды из ресторана, может, он хочет вина или коньяка, - у них тут отличный коньяк, - но он только мотал дырками в голове, и тут же в них усвистывал обратно.

Пока он спал, она рассказывала ему, с кем познакомилась. Семейная пара из Ниццы, у нее косметическая фирма, у которой покупает продукцию Слава Зайцев для своего дома моды. А муж так и не поняла, чем занимается. Плывет и знаменитый детективщик с женой, их знакомые, но раскланялись и не подошли друг к другу, она разговаривала с джазменом, который концерту в Доме музыки предпочел лабать здесь за хрумку среди правильных парней.

Вот и он подходил к ним сзади, сидящим в огромном зале за ужином, закрывал мужчине глаза руками и свистящим шепотом скрипел: «Как ваша фамилия, Эраст Петрович?» Почему-то во сне казалось, что все здесь под чужими именами, что до Мурманска рейс правильный, а оттуда превращен в ледокол «Арктика», который по цене места 40 тысяч долларов поворачивает на Северный полюс, но тот оказывается лажей. Там ску-у-ушно, скучно как в сугробе.

Потом он вдруг работает переводчиком со сновидного на дневной. Что-то вроде Интуриста под контролем ГБ. Надо нести каждый сон начальству, не расплескав. Догадывается, что надо запихать в специальную пластиковую бутылку, где сон остается живым и радужным как медуза. Но хранить надо в жидком парафине. Чем больше надо, тем меньше получается.

И вдруг невыносимая тоска охватывала его. Зачем он, такой маленький, оказался в чреве этого… молчи, молчи… этого Левиафана, плывущего по водам. Меряченье, психическая болезнь крайнего Севера, гналась за ним, а куда же сбежишь из брюха.

Вполне чеховская болезнь. Повторение последних слов собеседника.

- Надежда Петровна, вы бы распорядились, чтобы принесли чаю.

- Чаю…

- Уж не больны ли вы сегодня?

- Больны…

- Нет, это невозможно больше терпеть!

- Терпеть…

- Позовите же кто-нибудь доктора.

- Доктора…

Он знал, что здесь в брюхе очень весело, она приходила энергичной, порозовевшей, рассказывала, где и кого видела. Видела…

Постепенно все начинают повторять движения друг друга, впадая в какой-то неистовый танец, а затем и вихрь.

Началось с невинной аэробики в зале на шестом этаже лайнера перед большим плазменным экраном. Сперва все подражали инструктору, красивой женщине с красной лентой вокруг головы. Потом стали подражать друг другу, приходя в безумное состояние.

Десятки филиппинских стюардов начали растаскивать людей, укладывая на пол, фиксируя, чтобы освободить от судорог. Но все что-то странное пели, в ужасе кричали, что видят монстров, неистовствовали. Даже, лежа на полу, бились ритмично головой об пол, и когда этим занимаются сотни приличных людей, хочется, закрыв глаза, убежать и повеситься.

- Ты насквозь мокрый, - слышит он ее голос, - давай я переодену тебе рубашку. Вот попей чаю с лимоном, я сделала. Тебе сразу станет лучше.

Неужели он напугал ее, он не хотел. Тут праздник, люди отдыхают, набираются новых впечатлений. Неужели он один это видит, хорошо тогда.

Натан Богораз консультировал его по чукче Чехову, таганрогская чукча она жирная, злачная, еды вдоволь, щенки облизанные. Обнадежил: Колыма на таком востоке, что уже на западе. Предупредил, что на корабле карточные шулера и воры, играют с гвоздем и присыпкой. Россия стоит на основании каменного века, на вечной мерзоте, тут ничего не поделать, - зато попишешь: оленья кровь, в отличие от чернил, со временем не выцветает.

Считается, что призраки людей повеселей самих людей: существенное осталось, а пустота выжжена, как бородавчатое мясо с чесноком из колбасы. Снимай с полки и наслаждайся натурой в чистом виде. За это живые люди будут гоняться за тобой волками. Им спускать нельзя: смотри в глаза, бей в рыло. Люди – дрянь, ветошь, бояться их самое последнее дело. Если хочешь, выздоравливай, сказал ему дух этнографа, революционера и литератора, но держи ухо востро.

Когда плывешь на корабле, кажется, что самое интересное происходит на берегу, даже если берег не отличить от бескрайнего льда и торосов. Там живут настоящие люди, для которых русские это бывшие собаки, что всех загрызут, если не вести себя с ними как с собаками, то есть держать в страхе и в голоде. Легко войти в мир Будды, трудно войти в мир дьявола, написано на старом свитке, который он купил в Киото.

Теперь ему снится, что он это она. И, чем умнее, тем позже понимаешь, что с тобой происходит, на самом деле. Зато понимаешь. Зато это ужас. Вот она ничего не понимает, это хуже всего. А он не может ей рассказать. Только злится, а узелок туже. Ведь она и есть он. Боже, как он на нее злится.

Два оленя, бегущих по снегу в санной упряжи. Кто-то отрезает у него кусок ветвистого рога, на морду капает кровь, боль, а человек жрет свежий хрящ, доволен. Но это не рога, - арфы на ивах у вод вавилонских. Он будет псалмить на ю-тубе, все равно никто не увидит.

Выбитому из привычной колеи, ему обязательно надо это переболеть.

Корабль плывет, и надо бы остановить его, поскольку не совпадаешь с ним, да не получится. Люди отвлекаются друг на друга, чтобы не замечать этого. А ты обижаешься, что болеешь, а они не обращают на это внимание, и жизнь проходит мимо. Свалявшийся, как шкура нестриженной овцы, клубок психологии.

В первый раз она повела его в ресторан, когда он еще едва держался на ногах. Но так же, как разучиваешься ходить, так же быстро и научаешься. Он улыбался, здоровался, - лощеного и доброжелательного господина многие не прочь числить в знакомых. Здоровайтесь, господа, он наверняка миллионер и важное государственное лицо. Романтические девушки даже видят свечение вокруг его головы.

Ужина ему хватает, чтобы набраться сил вновь выползти из людей.

Вернувшись, он напускает полную каюту духов, которые начинают вздыхать и поскрипывать по углам, и постепенно выбираются наружу, разбредаясь по палубам лайнера. Они безвредные. Просто у человека мало сил, и, как сказал Хемингуэй, один ничего не может.

А обретает весь мир.

И то, что выздоровел, узнаешь по аппетиту читать. Весь мир – кабинет. И, конечно, неважно, где находишься, если здесь тепло, светло, и мухи не кусают, как в паре километров чистой воды на кольском берегу.

Хе-хе, в программе «зеленая стоянка» через два дня. Высадка на берег с помощью катера. Костер, пляска шамана, ужин с местными жителями в чуме, ночевка там же, утром выезд на буровую вышку. Потом лагерь уничтожения, превращенный в музей, и обсуждение экологии края и проблем выживания малых народов. Сразу предупредили: шаг в сторону – заблудишься, прыжок вверх – унесут духи: мертвых, как известно, сносит после смерти к полюсам.

А еще предстояло дурашливо-обидчивое оглупение в компании людей.

Можно, как многие делают, выпить, чтобы притормозить процесс.

Можно изучать карту Сибири, особенно севера. Это настолько не соответствует человеческому масштабу, что впечатляет не хуже загробных духов, пролетающих здесь караванами.

Когда деньги меряются триллионами долларов, а расстояние до жилья сотнями и тысячами километров, у людей едет крыша, и туда заглядывает северное сияние.

На лайнере плывет команда Google на предмет возможности съемки местности в 3D. Все эти проливы Красной Армии и мысы Серпа и Молота можно оставить как памятник вмерзшему в них СССР. Место вечной ссылки коммунистов и их жертв. И сделать лазерное шоу райского миража – для медведей и призраков.

С возрастом он понял: есть некий приемлемый уровень комфорта. Если его нет, то и его тоже нет. Мягкий отказ от жизни важнейшее право человека. Сейчас все хорошо, можно опять молчать, как 11-летнему мальчику, который сказал свои первые слова в жизни: «Суп пересолен», потому что до этого все было в порядке. Почему о Севере пишут, в основном, кто и где замерз, какая была буря, сдувшая палатку? А когда же о самом Севере будет. Без человека.

Тан-Богораз любит повторять, что истина существует лишь потому, что люди малохольны, и им не хватает мозгов и фантазии все придумать. Тут-то их и хватают и держат за яйца, чтобы не убежали! Трезвый взгляд этнографа и сидельца. Истина существует вопреки способности воображения, и этим надо воспользоваться.

На верхней палубе встряхиваешь себя бело-синим пейзажем, как пыльную наволочку, - из самой глубины и снизу доверху. Мрак летит из глаз, застилая картину. Но и ее должен делить на двоих с любимой, - одному было бы туго.

Не зря ироническая одинокая девушка с кривыми зубами льнула к ним, заговаривала, пыталась общаться, даже стихи умудрилась прочесть, - ее было жаль. И ни имени ее не спросил, ни какие нити ткет эта неказистая гусеница, идя от предков в будущее. Объект печального созерцания, как и все вокруг.

- Ты мрачнеешь, видя эту красоту, потому что не сам ее придумал? – спросила она, собираясь его поцеловать. Что тут ответишь. И целовался он уже не раз, ловя легкое чувство насилия природы над собой. В этом стоило бы разобраться.

В какой-то момент соображаешь, что, если накрыться с головой пледом и не двигаться, то, рано или поздно, путешествие кончится, и ты окажешься дома или где-нибудь еще, неважно.

Жизнь в эпицентре Европы кажется нам, свалившимся то ли с дерева, то ли с печи, кажется чересчур сложной, полной красот, традиций, нюансов. Мы предполагаем начать с нуля, с льдов и торосов, с пустой земли, на которой почти ничего не растет, потому что и земли нет, - льдышка трупа в мерзлоте, ноль культуры, пайка с песней, что стоном зовется. Обычный страх дикаря перед Елисейским дворцом.

На француза, который пялился в темную воду за кормой и совершенно голый берег, было жутко смотреть. Вот что значит поперхнуться русской тоской. Тут все призраки мира. Воображение что дура с трещоткой отвлекает чувства, жаловалась св. Тереза.

- А ты не бойся придумывать, - шептала она, - сейчас много книжек, сам только будешь просматривать, кто с кем спит, да кто кого убил, - глаз иначе не остановится: и так тошно, а тут еще мысли какие-то.

- Так я и хочу, чтобы мимо.

- Это понятно, что ты для себя пишешь. Но и сам читаешь только то, что против шерсти и железом по стеклу. Понял?

Пообщался с людьми, дня как не было. Будто вшей вычесываешь, всегда при деле, возбужден. Еще бы уметь думать на ходу жизненного потока. А то ведь просто кусок умученного мяса и все. Лучше уж читать, чтобы ни тебя, никого. Если вам в жопу, то это налево.

Антон Павлович на палубе и в ресторане появлялся редко. Говорили, что еду ему приносят прямо в каюту. Жену, знаменитую актрису, видели гораздо чаще, она сверкала бриллиантами и была нарасхват. На рейс она прилетела с гастролей в самый последний момент чуть ли не на вертолете. Рассказывала, что муж мечтает, чтобы их затерло льдами, и она не ускакала на съемки, на которых должна быть в конце июля. На выступлении шамана в большом зале сидела на первом ряду, но осталась недовольна. Классик не снизошел, и она, по слухам, ему выговаривала. Его шутливое хладнокровие, принимаемое за интеллигентность, поражало всех, кто его видел.

О чем думаешь, глядя на северный морской круг, - что по льду тысячу километров на такси не проедешь? Что литература меняется? Но болезни бывают разные, а история болезни заполняется единообразно, слово к слову. Жена-актриса тем и хороша, что отказывается играть свиту короля. Первый выход на сцену и уже конфликт.

В состоявшемся человеке вообще есть что-то нелепое, как в заранее пробивших часах. Надо это записать, а не то, что на севере и растаявший снег блестит под чересчур ярким солнцем как рафинад.

Потихоньку подбиралась компания, чтобы в ее окружении каждый был по-своему значителен и смешон. Он слыл человеком не публичного юмора. Скажет что-нибудь, все молчат, только на небе кто-то вдруг засмеется. Законченных мерзавцев избегал, как уже выполнивших свое предназначение. Начинающим советовал идти в доктора, чтобы перестать бояться людей. В каждом из нас, говорил, есть место для сотни умных отмычек и катетеров.

В окружающем пейзаже все было кстати и на месте, и это главное, что о нем можно было сказать, кроме общей значительности и угрозе. В пейзаже был тот высокий моральный уровень, с которого хороший писатель посылает читателя на хер.

Говорят, что в экваториальных странах все настолько пропитано теплом, любовью, близостью, соитием, что даже пол того, с кем сближаешься, не так важен. А чем ближе к полюсу, тем неотвратимей отдельность и одиночество человека. Примерно так. Он не жалел, что предложил ей провести на корабле медовый месяц, который отложили в свое время на неопределенный срок.

А эта белая ночь с ее матовым и немного визжащим по мозгам цветом, - где еще найдешь такое нечеловеческое крещендо. «Скрещендо», - как шутила она, вызывая у своего окружения, - юристов, менеджеров и журналистов, - дикий хохот.

Медовый месяц такой жизни, и человек перестает отличать сон от яви, а безумие от литературы. Все, что подумаешь и напишешь, кристаллизуется к зиме в воспоминание о будущем, которого не будет, кроме как на кинопленке северного сияния. Говорят, белые медведи едят шаманов и сумасшедших в последнюю очередь, когда припрет, и то долго думают, а потом страдают отрыжкой.

Сумасшествие –  вот столбовая дорога эволюции. О нем и им надо было писать с самого начала. Глядишь, в ангелы вышибли бы, а не в то, кем стал. Путевой дневник ангела, - то, что надо. Находиться среди людей становилось уже неприлично.

Он поехал, потому что ему обещали еще маленькую каюту, о которой никто не будет знать. На всякий случай. Главное, спрятаться от самого себя, известного писателя, который вместе с женой-актрисой отправился в круиз по Северному морскому пути. Исчезнуть в эпицентре шума – давняя мечта.

Главное, это понять, что ничего не изменится. Что ложь, с которой здесь борются, так же вечна, как этот чахлый в краткое лето ледяной север. Что болезни надо лечить, трезво их описывая, а не гоняясь за шаманами, чтобы те отправили нас в ближайшую область духов.

Вечером она сказала ему, что умные люди сравнивают этот мир с телом женщины. И если ты попал в вечную мерзлоту, то, возможно, с тобой что-то не в порядке.

- Мой знакомый буддист сказал бы, что тут только жизнь и начинается, когда двум голым людям ничего друг от друга не надо. Даже греться друг об друга не хотят, чтобы душа не воспаряла: после восторга голова болит.

- Милый, это ты сказал или я, что хорошо бы теперь прочесть умную книгу о том, что мы здесь видели?

- Помнишь, я тебе рассказывал, как в детстве любит анекдоты, знал их сотнями, рассказывал, а потом все вдруг забыл и стать читать притчи – дзен, евангелия, хасидов. И только сейчас понял, что это те же анекдоты. А дальше что будет, интересно.

- В раю ведь тоже никогда не мылись, - сказал он ей. – Только когда Бог умер от их зловония, начали пользоваться средствами гигиены. Прогресс.

- Ну не смеши меня так, у меня же морщины будут.

Вода за бортом похожа на темный крепкий джин со льдом. На берегу только мох и успевает вырасти. Ну, умрем, ну и что. Побитая старостью и нездоровьем человечья материя, это, оказывается, очень интересно. Когда не задыхаешься, можешь вдохнуть, прислушиваясь к отсутствию боли в сердце, начинаешь думать, видеть. И кровь прочищает сосуды толчками мысли. А то, что от иных мыслей начинают сильно дрожать руки, это тоже любопытно.

Почта сегодня утром пришла неожиданно нехорошая, и он не мог не чувствовать себя униженным этими несчастьями близких людей. У подлецов все хорошо, а тех, кого любит, дурят на каждом шагу, и так должно быть, потому что иначе быть не могло бы ни в коем случае. Не ждал, откуда придет напасть, и не помолился в ту сторону. К старости он стал тайно суеверен, да и то напрасно.

Теплоход шел быстро, не останавливаясь. Надо было еще вернуться до первых заморозков, а погоду сейчас не угадаешь, хорошо, если будет тепло, как в прошлом году, а если нет? Люди подбадривали себя окружающей красотой, докладами об использовании Севера в будущем, о восстановлении традиционной жизни местных народов. Все старались делать вид, что не замечают абсурда своего пребывания здесь.

На корабле его окружали милые, воспитанные люди. Такие же, как он сам. В другие места, где народец подл и откровенно вороват, он не совался, и потому считал себя интеллигентом и отчасти страдальцем в грубой стране. И впрямь противостоять этим животным уродам было, как бодаться со стеной. Что же делать? Они сто лет показательно вырезали всех, кто не соглашался подельничать им в их бандитизме. Отбирали тех, кто соглашался, и те давали потомство, воспитывая новых подонков. Или придурков, которые верили их лжи на каждом шагу, и сами лгали, уверяя, что иначе нельзя.

И что теперь будем делать?

Браниться с этими существами бессмысленно. Отойти в сторону некуда. Не участвовать – это все, что можешь. Но это ложь, потому что существует в поле их лжи.

Как в бреду, ум прокручивается на одном и том же месте.

Пройдя круг по верхней палубе, и делая вид, что никого не замечает, так как смотрит мимо людей, он продолжал идти дальше. Так Будда под деревом боддхи решил, что не встанет, пока не придет к какому-нибудь разумному выходу из ситуации. Солнце тут было какое-то леденцовое, ненастоящее, как из сна, который увидишь через несколько лет и не отличишь от яви. И тогда снилось, и сейчас снится.

Буддизм, однако, слишком громоздок, чтобы входить в него с концами, как это требуется от всякой религии. Можно считать межеумочность особой верой, отделяющей от тех же подонков с придурками, которые оккупировали любые религии, партии и связанную с ними раздачу продуктов и насилия над другими.

Воздух был свеж, хорош, а солнце грело. К концу плавания он загорит, посвежеет, обветрится, поздоровеет, неплохо.

Или вот, к примеру, рассказы Чехова, что заставляют поверить в них, переживать, мучиться, вздыхать и кряхтеть в безвыходности. А ты восприми их как материал к заключительному аккорду его жизни. За оставшееся время до смерти весной 1905 года он собирался написать пьесу, действие которого происходит в каюте вмерзшего в лед корабля. Но жена с помощью доктора Шверера, женатого, кстати, как написал сам Чехов, на нашей московской Живаго прикончила его в Баденвейлере. А потом отцензурировала архив и переписку.

Так что изволь, дружок, напрячь свои текстологические извилины. Все улики толстая баба с Немировичем наверняка не смогли упрятать. Как и весь их МХАТ, шитый белыми нитками.

Он шел, беседуя с собой, солнышко пригревало, чего еще человеку надо.

«Беседы с собой» никто ведь, кажется, еще не писал. А 30,7 миллионов ссылок Google на это словосочетание считать случайностью, на которую не обращать внимания.

Он почувствовал голод, так как не завтракал. Одновременно заболело сердце, которое в эти дни пошаливало, и он в путешествие отправился, чтобы перебороть себя, сказать, что смерти не боится, когда бы та ни пришла. Но перед смертью есть не надо, потерпи. Полный желудок ведет к ускоренному разложению трупа, запах и все такое. Он присел на белую скамейку, глядя в разливанное марево. Лучшее лекарство от спазма сосудов вдохновение, но где его взять.

Можно еще читать, думал он, погружаясь в какую-то счастливую дремоту. Только читать быстро и чередуя разные книги. Того же Чехова (что он сегодня покоя не дает, этот Чехов), энциклопедию еврейских мудрецов и происхождение готов Иордана. Тогда в голове что-то замкнет, и он, может, проснется. А, может, нет.

В воздухе было что-то волнующее, как теплой зимой, когда распахнешь окно, а оттуда резко ударит запах весны, которая когда еще будет. Но вот он – запах весны, без ошибки.

- Я вам не помешаю, - сказала она, вдруг присаживаясь рядом с ним.

Почему нет, хотел сказать он, повалившись в другую сторону, и то ли умерев, то ли заснув. А вместо этого, чуть вдохнув (боль на донышке сердца не давала сделать это до конца), сказал, что странно – лето, а пахнет весной. И он еще не понял, прошлой или будущей.

- Вы тоже чувствуете, - обрадовалась она, - а то я решила, что схожу с ума. А еще я видела, как наш маэстро репетирует вечерний концерт. По-настоящему репетирует, вся рубашка мокрая. Говорят, что у него настоящий Страдивари. При этом никакого охранника.

Почитайте Агату Кристи, у нее все написано, хотел сказать он, но даже не улыбнулся, только глаза вытаращил, как будто те болели, и ему не до нее.

Если мысли нынешнего человека полностью зависят от того, какую он ведет жизнь, сколько получает денег, то, чем менять мысли, лучше сменить жизнь, иметь больше денег, тогда и мысли раздуются. Думать, оправдывая свою подлость, так же естественно как потеть. Можно почитать в книгах, где написаны нужные слова, если сам забыл.

Это и есть люстрация. Она идет сама собой. Страшный суд с отделением агнцев от козлищ лишь зафиксирует случившееся. Ветер обдувал его мысли, придавая им закругленную форму. Бросишь в вечность и считаешь, сколько кругов по воде разошлось.

Можно усеять этими когда-то острыми камушками целое побережье, а рядом будут лежать чьи-то окаменевшие экскременты. Все это, на взгляд натуралиста, выбросило мимо текущее время. Как и скелет идиота. Один, без пятницы. Отдумал свое и истлел. И к морю уже не пройти из-за этих камней. Говорят, корабли в шторм на них выбрасывает. Есть и мародеры из ближних селений. В чуме английские часы, к чему бы.

- И все-таки поражает, что было здесь сделано, даже несмотря на такие жертвы, вы не считаете? – Она все не теряла надежды его разговорить.

- Цивилизацию вряд ли можно взять коммунистическим наскоком. Ведь она заключается в том, что ее надо поддерживать. Каждый день. То, чего здесь не умеют. Хорошо, что ботоксную моль растерли пальцами. Но люди, проеденные насквозь, так ведь и остались.

- Вы считаете, что все это может исчезнуть? Так китайцы с немцами возьмут концессию. Построят города. Болота осушат, несмотря на протест «зеленых». Территория, равная десяти Бельгиям, станет десятью Бельгиями. Впрочем, какую ерунду я тут болтаю. И впрямь колдовской воздух.

Он ходил по палубе, она за ним.

- Иногда мне кажется, что лучше мяукать, чем говорить, - вдруг сказал он. – Или квакать. Или икать. Вкрапляя, быть может, слова, без которых не обойтись. Или, напротив, самые неважные. А то всякая подлость нуждается в рассуждении, а мы и выстраиваем себе турусы на колесах. Нехорошо.

- Вообще я больше люблю читать, чем разговаривать, - поддакнула она.

- Право, хоть бы убили кого-нибудь во время круиза. Или льдом всех раздавило, - предложил он, будучи не в духе. – Тогда все начнут с аппетитом думать, кто бы это мог сделать, и что дальше. Время незаметно и пройдет. Почему философы не сочиняют свои системы в виде детектива. Это неверно. Абсолютный дух должен пришить того, кто его поймет. А Сократ - ожить после выпитой цикуты и загнать всех силой в идеальное государство. Больше действия.

- Я не говорила, что видела на корабле человека очень похожего на вас?

- Двойника, что ли? Тогда мокрыми тряпками в феноменологию духа обоих. Чтобы стыкнулись, кто есть внешний, а кто внутренний. Раздвоение духа на потягушки.

Он посмотрел на часы: - Прошу прощения, у меня время камланий.

Когда квелая голова, нет мыслей, чем заняться, он проводит люстрацию земли от неба. Из солнечного сплетения исходила волна, заставлявшая тело трепетать, выбрасываясь из себя наружу. Дверь в каюту заперта. Воздух был несвеж от застарелых чужих запахов, окна не было. Ладно.

Штука не в том, чтобы увидеть белого шамана, который, приближаясь со стороны северного полюса и миновав круизный корабль, исчезнет где-то в тундре. А в том, чтобы, войдя в контакт, получить внятные инструкции.

Он не утомился, не расстроил нервы, прекрасно чувствует. Настроение ровное, феноменология духа движется по плану. Червячки в душе копошатся, строят, пилят, музицируют. Он и сам скоро превратится в злобное, мыслящее насекомое, видящее все вокруг увеличенным в тысячи раз зрением. Новый его ум кажется невероятным. Информация - необъятной, засасывающей. К вечеру глаза устают, но он их протирает холодной водой, и во время сна все восстанавливается.

Она огородила его от всего ничтожного, отвратного. Он благодарен ей. Если он не хочет лишний раз видеть людей, она приносит из ресторана еду, и он ест ее в каюте, спокойно, задумчиво. Говорят, можно позвонить стюарду, и тот сам все принесет, причем, в любое время дня и ночи, - сервис высшего разряда, - но и приход стюарда напряг бы. Нет уж, думать, давать ли на чай и сколько, не про его нежную душу. Пусть другие изображают из себя хозяев жизни, с него хватит.

Человек с такими глазами вообще не может жить среди людей: слишком много видит, сердце разрывается, сам впадает в столбняк, не зная, что делать, чтобы не идти против совести. Конец света единственный выход. Но до него еще дойти надо, трудиться изо всех сил, заслужить. А так конец света, как известно, наступит и сам собой. Не позже, чем 24 декабря. А в этих северных широтах и гораздо раньше, лишь дойдя к указанной дате до предела.

За столиком в ресторане, куда он выходил, чтобы посидеть на людях, и куда привели его двойника, он рассказал о белом шамане. Как тот появляется на фоне северного сияния белым смерчем, приближается, уменьшаясь в рост обычного человека, а дальше вновь увеличивается смерчем, так что странно, как это он не оставляет после себя глубокого следа в почве.

- Я что-то подобное читал, - сказал двойник, иронически улыбаясь.

- Наверняка, но главного я не сказал, - почему-то казалось важным любыми средствами выжечь с лица этого бородатого господина ироническую ухмылку, - он может превращаться в обычную моль. Вот загадка. Все знают, какие миры открываются белому шаману. И вдруг моль. Ниоткуда. Ни в коем случае нельзя ее трогать.

Все и впрямь умолкли на минуту, пораженные его возбужденным тоном. Та девушка даже рот открыла. К счастью, заиграла музыка, и он пригласил ее на танец. Сейчас такие танцы, что можно никого не касаться, спокойно думая о своем и делая как бы зарядку.

Так вот, все безмерное множество деталей истории, пересечение людей и событий, которые давно не укладывались ни в какую логику, скоро могут быть просчитаны и введены функцией в визуальный график. Теперь главное факты и их упорядочение.

- Ну как, правда, похож?

- Кто похож?

- Ну, ваш «двойник».

- Дорогая моя, двойники не берутся ниоткуда. Они суть расщепление познаваемого предмета. Скажите, кто ваш предмет, и скажу, когда появится двойник.

При этом он думает, как выйдет, надев теплую, но легкую куртку на верхнюю палубу, лицу свежо и зябко от белого солнца на горизонте. Еще раз ощутив, что завладеть предметом можно, лишь став им.

Его предмет - конец этого света. И ему уже доступны мысли этих людей, и пение птиц, и звук движущейся воды, и потрескивание почвенного льда на берегу, и красивый белый олений мох в тундре, фотографию которого он видел в чьих-то воспоминаниях в интернете.

Жить весело, но недолго.

Он не идет на традиционный прием, устраиваемый капитаном.

Прогуливаясь по палубе, думает, что здесь ведь тысячи людей, стюардов одних полторы сотни. Бедные филиппинцы мерзнут и не поймут, бедолаги, чего их взяли охранниками в этот русский gulag. Целая коллекция хабитусов, за равнодушие к которым стыдно во сне и безразлично наяву. Ему стыдно за то, что он сюда попал. Стыдно, что его принимают не за того, кто он есть. Ну ввели вместо занятий по фитнесу – медитации на третьей палубе и введение в практику шаманизма и вызывания духов, а душу все по-прежнему топят по-черному до полного угара, не продыхнуть.

«Одинок как месяц в полнолуние, - кто это сказал?» - вдруг подумал он. Лишь правильные и законченные фразы были по-настоящему близки ему, а не эти подозрительные и внутренне нечистоплотные существа, которые при первом зажиме властью превращаются в неконтролируемых отморозков без чести и совести. – «Да, жизнь кончена. И это первое условие ее начала».

А это: «мы являемся свидетелями увядания причинности и причинного места в современном мире; виртуальность это уже нечто совсем иное» - кто сказал? Я сказал? Да, я. Форте, форте!

На людях не погримасничаешь нутром. Люди удерживают в рамках.

А настроение меняется, и этим надо пользоваться. В тебе включается какой-нибудь фильм или роман-монстр, и, подключенный к его энергии, ты меняешься, ловя кайф. Мерзость, конечно. А энергия молитвы, псалма, слез и вопля, хасидского раскачивания и негритянского спиричуэлса – что-то иное? А непрерывное, вялое обдумывание всего, чего угодно, вне сюжета и рамок, которые всегда пошлы, страшны и вторичны, - это как?

Он подключен к всемирной паутине, та к всемирной библиотеке, идешь, не обращая ни на кого внимания, как подросток с наушниками громкой музыки. В отличие от начинающего подростка, он гроссмейстер одиночества. Как и они, он не хочет играть по чужим правилам. Поэтому он гроссмейстер собственной игры, его звание не конвертируется, с их точки зрения он никто.

А кругом ведь север, не хухры-мухры.

Можно сидеть в каюте и изучать его по старым картам и описаниям.

Неужели не понятно, что возникает новый этнос библиоников. Рано или поздно, он выведет их на северный полюс, потому что больше негде спастись от человеческой заразы. Да и север такая сторона, что мерещенье тут к лицу.

Народ же духарился вволю. То музицировали, танцуя на ходу, целой карнавальной процессией. То устраивали конкурс, кто знает больше стихов. То шаманили, вызывая духов, до буквального посинения и страха Божьего. То всматривались вдаль, кто насчитает больше белых медведей, - без фоток подтверждение недействительно. Что-то висело в воздухе, надо было только понять что и, объявив это, устроить общий сабантуй. По вечерам на фоне капитанского мостика под музыку Баха и Альбинони показывали в 3D шедевры живописи, продолженные сюжетами в духе Питера Гринуэя.

Если записывать за зверьками, что те делают, то они кажутся умнее, чем на самом деле. Наше суждение вкладывает смысл в их действия. Те, кто весь день молится, пока остальные работают, самые нужные, выяснилось. Прочее же осыпается в пыль.

Она уже боялась к нему подходить, такой он был строгий эти дни.

За торжественным ужином капитан закончил тост словами: «Я был бы счастлив, если вы скажете: корабль не плывет, он танцует». Все захлопали, словно ловили моль, и в воздухе пронеслось дурное предчувствие.

Одно неприятно, думал он. Когда отходишь подальше от людей, не давя на них, те начинают давить на тебя. Такой рефлекс агрессии, дело житейское. Между делом, способны раздавить в лепешку. Ему это не нравится из чисто гигиенических соображений. Лепешка это больно, а потом плохо пахнет.

Когда с ним заговаривали, включался еще один рефлекс – оживленно слушать, отвечать. Ему бы сил плюнуть и отойти. Потренироваться бы на ком, но тут кажется, что именно этот смирен и безотказен, и потому под руку попал. А будь подонком, ты бы наверняка ему улыбался.

Огненный шар северного солнца вобрал его в себя. Вроде шаровой молнии, только нежной, как ягель для оленя. Соединив точки, увидишь слона у себя в гостиной, говорят американцы. Было время, когда все, что он делал, происходило в этом огненном шаре. Теперь надо подпрыгивать, держа себя за волосы, чтобы исчезнуть в этом испитом свете.

Ласковая муть солнца и чрезвычайная прозрачность воздуха произвели впечатление: недалеко белый шаман. Казалось бы, что он может сказать, чего ты не знаешь. Недаром ведь в университете слушал лекции до того, что уши выросли, как у того слона. А, значит, пищи перепонке не хватает, ушная сера зря выделяется.

Естественные миражи ледяных островов 3D слева по борту неотличимы от виртуальных. Белый шаман с юмором указывал на солнечную двойчатку, прося не перепутать: настоящее всегда то, которое выше.

- У других бойкость в мыслях необыкновенная, - говорил шаман, не разжимая губ, но слышно его было гулко, как в бочке, - а ты наш: каждое слово как смерзшийся кристалл, вечная мерзлота, сиди и пиши комментарии по кристаллологии. Это, брат, чеховский лед, на котором вода в озере особо прозрачная. Вот все говорили, что он безыдейный, Владимир Иваныч под это дело его и заказал без всякого сожаления. А ведь всякая идея у нас потечет и завоняет, хоть святых складируй.

Монголоидные черты шамана вызывали особое доверие. В северной нехватке мимики нам видится сдержанный самурай. Священнодействующая обезьяна произвела бы вообще фурор. То, что она есть Бог, предполагал еще Гераклит.

- То, что вас испугало сегодня под утро, - проникновенно сказал шаман, - сбылось: веселье кончилось, однако, начинается ужас. Кушать-пить нельзя будет, однако. Сейчас вы на кураже, понимаю, а ночью договоримся. Утро себя мудренее. Правильно делаете, что притворяетесь джентльменом. Псих должен шифроваться, иначе упекут.

На память пришло, что надо отправить редактору последний вариант питерских заметок, и белый шаман, почувствовав это, стал растворяться в воздухе. Так бы и с людьми общаться, когда вольны. А нет, - нет.

- Вы так оживленно сами с собой беседуете, что просто любо-дорого смотреть, - сказала она, улыбаясь, когда он шел с палубы в свою каюту. – Не знаете, где мы сейчас плывем?

Хороший вопрос. Под утро, когда бессонницу, переходящую в приступ астмы, принимаешь за прояснение ума, он понял, что корабль, на котором они плывут, не может этого делать. Он обречен утонуть.

Долго рассказывать, но он видел капитана, и он знает о нем все изнутри.

Сказать об этом вслух или написать для публики, его примут за безумца. Со всеми вытекающими. А он притворяется нормальным. Никто же не знает, что урод. И она говорит, что он не урод, а вполне нормальный. Почище всех остальных.

В общем, ему предложили участвовать в миноритарном управлении кораблем. Обычное дело. Корабль плывет двадцать четыре часа в сутки. Процесс идет. Время надо заполнять. Кому, как не ему, участвовать в общем деле. Кто-то вышел на нее по ее прежним проектам. Она ему предложила. И разговоры, что ты вдруг не согласен с движением судна по стилистическим соображениям, согласитесь, смешны, отдавая манией неполноценности.

Но, когда вникаешь, то сразу понятно, что корабль не может плыть, все лишь делают вид, что управляют им. Оттого и тошнит, и бессонница, и все недовольны, хотя делают вид, что все нормально, потому что другие делают вид, и как переть против всех.

Хорошо, он напишет, что и как делать, это несложно. Тем более что он плывет на всем готовом и аванс получил. Но будет скандал. Лишь откроет рот, будет скандал. Потому что скажет о том, что есть, а не как надо говорить. Как надо, он не умеет.

И сразу всплывет, что урод.

Особенно неприятно, что он знаком с капитаном, хотя, конечно, плевать на него. И еще должен вовлечь в дело других людей, изображая, что это все имеет смысл. Хорошо, плевать и на других.

Всегда можно упасть за борт, отыскав место, где нет камер слежения. Накануне им как раз показывали рубку, где следят за всем, что происходит на корабле.

Впрочем, когда она шла в окружении знакомых в ресторан, она сказала ему с улыбкой: «Мужайся, Герма!»

А ведь могла и: «Пэт, не больно!»

Новый вид людей, живущих уткнувшись носом в книгу, в компьютер. Чтобы остаться людьми на этой, полуобезьяньей части света. Куда плывут, неважно. Есть множество слов, и есть твое сознание. Чего еще тебе надо.

Когда над текстом его начинает клонить в сон, сын выходит в гугль-ток в Австралии и сообщает, куда ездил с семьей, как дела на работе, что пишет сестра из Калькутты, где плохой интернет, но хорошие бхакти-Врикша. Он вздрагивает и приходит в себя.

Проверив, закрыта ли дверь, встает на карачки на коврик в углу и молится, чтобы все было хорошо. Тело напряженно легкое. Еще немного и оторвется от пола. Тогда он достигнет очередной ступени просветления. Вглядывается в темный коридор, конца которого он не ощущает. Стало быть, молитва достигает цели.

И момент перехода в жизнь узнать легко, - ты перестаешь понимать, что такое жизнь. Он, к счастью, до такого не дошел. Зная, что такое жизнь, он не мог считать жизнью все, что его окружало, всех этих людей, разговоры, секс, еду и прочую несвежую дрянь. За обедом разговорился с певицей, которая согласилась на здешний ангажемент в надежде найти серьезных продюсеров, о которых намекал работодатель. А на самом деле все смотрят по сторонам, где же этот золотой мешок, а те, видимо, тусуются совсем в других местах. На всякий случай спросила, не может ли рассчитывать на него. Он отвечал, что ни в коем случае. Хотя, если иметь в виду чеховские разговоры, почему бы нет.

Рассказала, что все жалуются на немотивированные страхи, то ли белые ночи виной, то ли впрямь какие-то северные духи витают. Он отвечал, что превосходно спит, но сны и впрямь странные.

Видя его умеренный аппетит, она взялась угощать деликатесами, - очень душевно, конечно, но нагрузка на голову. Дольше обычного приходишь в ум.

Ведь взялся наблюдать людей, каждый из которых безумен на свой лад. И дергаешься в пандан к ним, чтобы быть безумным на все лады. Интересно.

Каждый из нас набирает коллекцию людей, с которой непонятно потом, что делать. Его коллекция, собираемая много лет и целенаправленно, была огромной.

«Пока не любишь, знаешь, что такое любовь; помрешь, узнаешь, что такое жизнь; кто виноват, никто», - бормотал он, надеясь, что она не поймет. Если бы люди переваривали мысли, как жратву, все было бы иным: мудрецов издавали бы нарасхват как поваренные книги.

Он не скучал, он тосковал до изжоги.

Как советуют психоаналитики, расслабьте сфинктер головного мозга. И думайте, думайте, думайте.

А ведь жизнь подменили на дрянь, без конца и без краю. И это так ясно, что даже говорить не о чем. Потому что всякий разговор так же безвыходно душен, как и любое время суток, всякое время года и жалкий гений любого места, включая родные, туристические или дикие места этой заезженной как старая пластинка планетки.

Эвон до чего себя довел, - думал он с удовлетворением. Трогательная в своей никчемности жизнь, не более того. Как в медицински точном рассказе его тезки Антон Палыча. Вот ведь до чего дошло, - за каждым классиком шлейф двойников, имитирующих, как обезьяна в телевизоре, каждое его слово и движение. И вот уж за ним самим, - двойником Антон Палыча, - тоже двойники и протертые на сгибах купюр фальшивки. Главное, не предъявлять их в магазинах, но жить на фу-фу и халяву.

А какая еще дрянь эта ваша литература со всеми ее секретами заливной рыбы, подаваемой на блюде с хреном и зеленью. Он чувствовал в себе силы противостоять этому, быть злым и точным, и это пуще всего говорило, что сил не много, что к вечеру тело будет ломить, а боль правой почки со спины станет совсем невозможной. Но пока – надо быть?

Когда плывешь по Северу, севера не хватает. Кажется, ждал большего, иного, нечеловеческого. Увязаешь в наблюдении людей, которые недостаточно дики, то есть вполне обычно. Не хочешь примириться, что Север, - как заграница, в которую попадаешь в первый раз, - то, чего не существует. А, не примирившись с этим, начинаешь прозревать. Точнее, подозревать в каждом, включая евреев, которых было много, - подавленную гонором и интеллектом сибирскую народность.

Всякий человек себя выдаст. Надо только понять, что за ним стоит.

Промерзшую почву он хорошо представлял. Северное сияние. Льды. Оленей, лаек, белых медведей. Дикие сквозные ветры. И то, что гостю предоставлялась жена и дочь хозяина чума. Если перемешивание этносов откроется генным анализом, то унывать рано: еще интересно жить. Нас изобретательно водят за извилины.

Как писал в XIX веке русский немец, якуты по изворотливости играют в восточной Сибири роль евреев, выказывая еще готовность сливаться с более простодушными туземцами.

Учтем и давнюю охоту эвенков на беглых каторжников и заключенных ГУЛАГа. Они намного выгоднее, чем соболя, и даются легче. Тем более что зека, как и медведя, убивает русское ружье, и тунгус как бы ни при чем.

А так – овод, холод и голод. Нелегко решиться на рассудок в изгнании.

Лучше отыскать в себе железы внешней секреции, войдя в единство с миром.

В том, что мир болен, сомнений нет. Значит, будешь лечить, прокачивая собой, как печенью, в него то, что приблизительно зовется добром.

Легко сказать.

Да и то - сказать некому. Человек человеку психиатр est, non homo.

Зато они дергают тебя за все фибры души.

За столом кто-то спросил, много ли у него читателей. Он ответил, что пока немного. Примерно, полсотни на земле и чуть больше на том свете.

- Вы рады, что известны за гробом?

- Мои почитатели странные люди. Все земные дела надо оставлять здесь. Раз и навсегда. Запомните это, пригодится.

- То есть и читателей у вас немного, и они вам не нравятся?

- Я могу считать, что без них лучше, но я не могу приказывать, кого им любить, а кого нет. Чувства других ко мне это не моя, а их проблема.

- Сурово.

- Одно из двух: или пишешь в магическом кругу, или живешь в нем. Я предпочитаю писать. Поэтому я никогда не стану описывать вашу внешность и даже из-за стеснительности, которую с удовольствием могу себе позволить, на вас глядеть. Я сам себя веселю, а, если вы хотите в этом поучаствовать, то делайте это так, чтобы я не знал.

- Милый, ты разговариваешь, как будто у тебя встреча с читателями.

Пять человек за столом. Пять точек, способных к любой геометрической конфигурации. Головой могут пробить верхний мир, пятками нижний. Всякий носит в себе своих живых и умерших. Это несправедливо, если хочешь остаться один. Но в науке никто не подотчетен морали. Тощему легче подняться в воздух к духам. Иначе с возрастом, сколько ни воздерживайся от еды, будешь делаться тяжелее. Внутренний бубен диктует прозу. Ладони свободны, они дышат иначе легких. Мышление относительно, поскольку на русском. Но ведь на немецком ничего бы не поняли. А мышление на русском закорочено на себе и греет, как в сугробе. Господи, помилуй!

Хорошо сидим, без сознания.

Оказывается, трудно сдержать обязательства умной речи, которая нужна лишь тебе. В Москве сейчас снегопад. Поэтому, несмотря на полдень, горят фонари, просвечивают сквозь ажурную завесу. Где-нибудь на окраине строят метро. Котлован, весь проложенный трубами, тоже завалило белым. Рабочие в желтых робах ходят маленькие и деловитые, как на немецкой картинке.

Какой снегопад в июле, приходит ему в голову. А ведь точно видел. Во сне, что ли. Тогда надо ото всего отвлечься и ухватить сон за хвост. Войти в него. Вдруг окажется, что и этот круиз по северу лишь чья-то мысль, замысел пьесы. А само мыслящее тело сидит в Баденвейлере. Там, где в «чеховском салоне» проводятся интеллектуальные встречи деятелей культуры, стремящихся восстановить традиции литературных салонов XIX века.

Если все время стыдно, что ты не такой урод, как все, значит ли это, что ты урод? Тема для обсуждения не хуже количества ангелов на кончике члена.

Не надо стесняться своей точки зрения до самого конца. Отвернись к стене. Умереть от удушья более чем естественно. Даже если не пил никакого шампанского и, тем более, не просил его. Но так рассказала жена, и ей все поверили. Она помнила его рассказ о шампанском для умирающих, и то, что живая подробность делает выдуманный эпизод правдоподобным.

Жена драматурга, любовница режиссера, большая актриса.

Потом сестра получит все права на его произведения, ей, вдове, ничего не надо, кроме вечной памяти. Жила долго и счастливо и умерла в один день.

Он сам так советовал: не надо вздыхать, выказывая сочувствие герою, на фоне равнодушие трагедия выглядит рельефней. Девочки плачут, что умерла мама. Учитель разглядывает в бинокль как принимает ванну француженка.

Никто при этом не услышал выстрела за сценой. А те, кто услышал, засомневались, видя отсутствие реакции окружающих. Хоронить будем на Новодевичьем. Доставили в вагоне для перевозки свежих устриц. Рядом могила казацкой вдовы Ольги Кукареткиной. Публика, двинувшаяся по ошибке за военным оркестром и гробом генерала Меллера.

Как говорят по-латыни, покойник был бы доволен, но покойник.

- Это что, коллега, при всех легочных заболеваниях такая реакция или только палочка Коха так барабанит?

- А вы заметили, что покойник столько писал о семейной жизни, будучи холостым, что, когда женился, все оказалось правдой. Хоть цитируй без остановки. Я даже подборку сделал, после ужина доложу-с.

- Судить другого или о другом слишком просто, чтобы этим заниматься, - так, кажется, он говорил?

- Дайте ссылку, пожалуйста. Я вынужден никому не доверять.

Говорят, на корабле нельзя думать о плохом, а то он может наскочить на мель, попасть в шторм, разломаться, затонуть. Тем паче, если он идет по северному пути, где кругом айсберги, платформы льда, да и погода может измениться, и все кончится треснувшей под льдами обшивкой и катастрофой.

Но от кошмаров не спасает ни диета, ни тренажеры, ни регулярный стул.

И тайного желания, чтобы все навернулось к чертовой бабушке, тоже от себя не скроешь.

Неразрешимые мысли придают человеку мрачную значительность.

Он раздумывал, не пора ли уже писать статьи, рецензии, книги – для животных. Начать с зоопарка, потом двинуться за аудиторией в заповедники, там и до прерий рукой подать, и тайга в пределах досягаемости. Острый ведь вопрос для старых христиан, для коих несть эллинов и иудеев и считающих, что у всех есть душа и, главное, достучаться, что все люди - люди. А они вдруг – бац! – нелюдь, которую назовем аккуратно живностью. Надо искать с ними общий язык, а то как быть гуманистом и просветителем. Проповедовать на языке св. Франциска, стало быть, будем.

Случайно ли, что известный «полярник» Отто Шмидт рванул в Арктику аккурат из психоанализа?

Говорят, животные умеют хранить тепло, что особо ценится на севере. А вот их обращение к людям нарочито грубо и может повредить психику. При этом сами считают то же относительно людей, называя их недочеловеками. Для них не существует логики, противоречий. Слова - средство агрессии и ничего больше. Они уверены, что умеют морочить людям голову и потому выше их.

Думая так, он одновременно с этим соображал, что воспаление мозга это интеллигентная болезнь, а воспаление брюшины – нет. Поэтому надо больше думать над неразрешимым. Например, о принадлежности к людям, о которых день ото дня узнаешь все больше. Кровожадный вид – это ничего не сказать.

Противно, что сам к ним принадлежишь. Видя смерть других, оставаться жить самому, это подлость, которая постепенно заводит слишком далеко.

Он знал за собой это отвратительное свойство не додумывать ничего до конца. Бояться думать. Только в загоне дозволенного, как баран в человечьей шкуре.

Прошло время, когда должен был соответствовать. Из страха, желания быть хорошим мальчиком. Давно никому ничего не должен. А все боишься додумать, досказать до конца.

Отвлекает нетопырь с лицом приятеля, с которым выпивали на приеме: «Не нравится, уходи». Обещает сказать то же по-латыни. Уходи из людей, мол, никто, не держит. Ишь, не нравится. Брезгует. Чистеньким хочет быть.

Приятель не человек. Не сдал тест.

Лемминги, которые пройдут здесь по остаткам льда, открытой воде и наперерез лайнеру в дикой и одинокой тяге к воле, - более люди, чем люди.

Человек может говорить или существенное, или симптоматическое. Второе его уже не интересовало.

Гуляя, он разглядывал в зеркала свою бороду, находил лишний завиток, доставал из нагрудного кармана небольшие ножницы, отстригал волосы и складывал в специальный пакетик, чтобы опустить потом в мусор.

Это не успокаивало его, это отвлекало от мыслей. Как футбол, шахматы, погода или прикладная магия, когда, напрягшись до дрожи, посылаешь свой импульс в нужном направлении. Это когда ты один. А при людях начинаешь говорить то, что они ждут от тебя, иначе не узнают. Дурная привычка для мыслителя.

Он переводчик жужжания внутренней мухи на человеческий.

Разговор всякой мизансцены утыкан реперными точками как гвоздями, физически больно голове. Он не выдержит правды, а обман после Чехова не нужен.

По ходу сцены можно пустить фоном картинку в 3D, которую видно из вагона для перевозки свежих устриц, движущегося из Германии в Петербург через Вержболово.

- А вы знаете, милейший Антон Павлович, что у вас сердце больнее, чем легкие? – говорит Чехову доктор Шверер, он же Живаго, по жене.

- Признаюсь, для меня это сюрприз. Сколько докторов ни смотрело, вы первый, кто это обнаружил.

Впрочем, чтобы поддержать свою репутацию доктор Эрик Шверер после смерти писателя напечатал в местной газете несколько сумбурную статью о ходе болезни и своем участии, из которой можно было уяснить, что кризис, приведший к летальному исходу, наступил достаточно неожиданно.

Кроме Шверера в деле участвовали некие братья Рабенеки, жившие как раз под номером Чехова с Книппер. Один из них, видимо, Илья Людвигович, сходил, якобы по просьбе писателя за Шверером и был при кончине, так красочно – с немецким их штербе, бокалом шампанского (бутылку тоже принес Рабенек) и отворачиванием к стене, - описанной вдовой.

О том, что все историю последней болезни и умирания мы знаем из ее писем сестре Чехова Маше, своей матери и, конечно, заказчику убийства Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко – неизвестно когда написанных и как отредактированных – говорить лишний раз не будем. Но все подчистить она наверняка не смогла, не «Раскольников». Что-то вылезет наружу. Достаточно вспомнить ее «чеховский» рассказ об умирании мужа три ночи подряд под ползущие в окно клубы тумана, заволакивающие свечу, под ее чтение «Скучной истории» (почему не «Супруги»?) и благообразное затихание после шампанского на левом боку, чудесную смерть без агоний и страданий. С замечательной подробностью как они с Львом Рабенеком до прихода доктора неистово кололи лед на полу, чтобы положить его на сердце писателю, а оказалось для того, чтобы обложить труп. И доклад доктора Шверера об энергичных мерах, вспрыскиваниях камфоры и тому подобном, не приведших к спасению больного.

Он писал быстро, слушая свое стучащее сердце, мало ли что может случиться, надо успеть зафиксировать как можно больше: интернет открывал самые неожиданные подробности.

Обратим внимание на некую Эллу Бартельс, дочку хозяйки известной булочной на Никитской. Балерину, последовательницу Айседоры Дункан, будущую Елену Ивановну Книппер-Рабенек. Да, в декабре 1902 года, 27-летняя красавица выходит замуж за брата Ольги Леонардовны – Владимира, адвоката, певца, режиссера и артиста, выступавшего под псевдонимом Нардов. А уже через полтора года она, будучи со своей золовкой и ее мужем-писателем в Бадейвелере знакомится со студентом Львом Людвиговичем и выходит за него замуж, доводя свою фамилию до совершенной Книппер-Рабенек. Но, поскольку Рабенеки были известной в деловом мире фамилией, то выступать ей пришлось под псевдонимом Эллен Тельс (усеченная Бертельс).

Итак, Баденвейлер, сестры Книппер и братья Рабенек окружают нашего больного, который, в общем-то себя таковым не чувствует, пребывает в хорошем настроении, пишет оптимистические письма в Россию о своем здоровье и заказывает за три дня до смерти белый фланелевый костюм, который как раз через три дня будет готов. Костюм нужен для путешествия по Италии, откуда на корабле он собирался отправиться в Ялту. Недаром доктор Шверер отмечает в своей статье, что, может, писателем Антон Павлович был замечательным, но врачом очень плохим. Видимо, и Чехов доктора Живаго не особо ценил. Иначе, зачем бы тому «маскировать» свои врачебные визиты под чисто дружеские.

В Баденвейлере они меняли гостиницы, ездили в экипаже по городу, он много читал газет, была война с Японией, загорал, принимал процедуры, старался хорошо питаться, уколы морфия (?) ему делала жена. Странно, что сильно расстроился желудок, не проходил, он худел. Впрочем, показания о смертельной болезни очень противоречивы. Известно, что в эти последние дни он задумывает рассказ, в котором на богатом курорте все собираются вечером на ужин, а повар скрывается в неизвестном направлении. Похоже на вещий сон.

Итак, братья Рабенек. Кто из них кто, и кто именно был «при Чехове», сказать не так просто. Возможно, что именно Лев Людвигович. Дело в том, что фамилия была разветвленная, достаточно знаменитая своим бизнесом, имена давались на протяжении трех поколений примерно одни и те же, при этом «каждый Людвиг Артурович» норовил стать «Львом Антоновичем», притом, что его сын мог остаться Львом Людвиговичем, а не Львовичем. (А еще говорят, что только евреи в одной семье имеют детей с разными отчествами и разночтениями фамилий…). Но разберемся, не спеша.

И вот, кстати. К 100-летию Чехова в 1960 году появился том «Литературного наследства», который, на самом деле должен был состоять из двух томов. И вот именно во втором, который не вышел, должна была быть нарезка из самых разнообразных откликов на смерть Чехова. В том числе, и о Рабениках, бывших в Баденвейлере. Если учесть, что Ольга Леонардовна умерла 22 марта 1959 года, и подготовка издания шла еще при ее жизни, то непоявление этих материалов на свет, было достаточно предсказуемо, хотя, возможно, неожиданно для тех, кто готовил издание.

Ладно. Лев Львович Рабенек родился 28 (15 ст.ст.) января 1883 года, т.е. был младше своей жены примерно на 8 лет. Фамилия в переводе с немецкого значит «вороний угол». Большие текстильные мануфактуры Рабенеков были в нынешнем городе Щелкове, в общем-то, и возникшем вокруг них.

Он почувствовал, как у него зачесался вдруг левый глаз. Кровоизлияние. Уже встал, чтобы закапать в глаз капли, как взгляд упал на слова об учебе Льва Людвиговича на химическом факультете в Москве, затем в Дрездене, после чего получил согласие от отца-фабриканта на медицинское образование. Для 21-летнего молодого человека, когда произошла та самая встреча с Чеховым, очень неплохо и в то же время очень профильно для наших подозрений.

Глаз жег нестерпимо, и он, наконец, закапал в него, от чего тот сначала стал жечь гораздо сильнее, а потом все резко прошло. Он представил, как рассказывает ей всю эту историю, перескакивая с одной темы на другую, с колющих лед для еще живого трупа начинающей вдовы и студента на дико рыдающего на довольно равнодушных похоронах Горького, который должен был выкупить Чехова у Маркса, поднять писательскую кампанию к 45-летию писателя в следующем году, затеять на деньги все того же Саввы новый театр в Юсуповском дворце на Мойке с Андреевой в роли примы и с новой пьесой Антона Павловича для премьерного аккорда. Ведь Немировичу-то «Вишневый сад» ох как не показался. Но Чехов напишет то, что задумал, про разговоры на затертом льдами корабле. И всему конец.

- Горький еще наверняка предчувствовал и то, как его самого убьют, - скажет она.

- Тогда мог бы сначала предупредить Савву Тимофеевича, что Леонид Красин уже чистит свой револьвер для партийного дела… - возразил он.

- На Савву Тимофеевича ему, возможно, было плевать, а вот своя смерть точно привиделась. Но как, однако, все жутко сошлось.

- Странно, что никто старуху до сих пор не разоблачит. Так, где-то по краям – «Ах, стерва!» услышат последние слова мужа. Но попробуй слово скажи в присутствии Бориса Асафовича. Он изменится в лице: великая старуха его в детстве на коленях качала!

- Да, странно, что все ее очень любили.

- А Чехова, скорее, боялись и ненавидели. Так что все сходится, всем удобно. Хороший Чехов мертвый Чехов.

Что-то Лев Людвигович вспоминает потом в Париже, в конце 1950-х о большой дружбе их семьи с небезызвестными фабрикантами Алексеевыми, одним из которых был режиссер МХТ Станиславский, личность в Чехове заинтересованная, но в нашей истории скрытая в тени Немировича.

Рабенеки-отцы продали в 1896 году свое производство ализарина фирме Рудольфа Ведекинда (родственник? брат? известного драматурга, который после смерти отца в 1888 году получил большое наследство, позволившее ему спокойно заниматься творчеством?) в Германии. Деловые связи с Германией у них были теснейшие. Туда отправился их химик, известный ученый М. А. Ильинский. На самом деле, «ализариновое разорение» Рабенеков с помощью введения невыгодных пошлин решалось договором на межгосударственном уровне глав России и Германии. После смерти Чехова, в 1905 году Рабенеки воспряли, выгодно купив у Мазурина старейшую прядильню в Реутово, которую к 1912 году и возглавляет наш Лев Людвигович. Производство пряжи кстати соединилось с ее фабричной окраской. Большой экспорт продукции шел в Персию, Рабенеки считались поставщиками двора персидского шаха, что имело уже геополитический характер. А перед первой мировой красильное производство в Щелково плавно перешло в производство химического оружия и отравляющих веществ. Впрочем, для рабочих с их 12-часовым круглосуточным рабочим днем это производство всегда было отравляющим. В октябре 1915 года было срочно налажено производство фосгена для нужд фронта.

Как надувшийся информацией комар он отвалился от компьютера. На сегодня хватит. Дальше материалу надо отлежаться. Тому, чего еще нет в сети, появиться там. А ему переварить всех этих неожиданных людей, окруживших Чехова в Германии.

Только еще вот, в качестве отрыжки. Как О. Л. использовала время - для лечения зубов в Женеве. Интересно, где в этой время были Эля Книппер и братья Рабенеки, а то ни слова, ни полслова. Или как она неверно сообщила в Петербург о прибытии поезда с «устричным трупом». И вместо огромной скорбящей толпы вагон Д-1734 встретила дюжина репортеров. С этого начались нелепости, мифы, мертвяк культа для ловких господ и товарищей. Как сказал Антон Павлович, меня будут читать лет семь, семь с половиной, а потом забудут.

«Надо бы предложить вечером за столом поднять над кораблем знамя слабоумия, которое мы заслужили за все про все более других, - подумал он. – Синий стяг с белесым мозгом, а вместо извилин черви. Их дело отказать, не согласиться, мое дело – предложить».

- Слова и суфлер сможет подсказать. Ты смотри, что за словами. Тем и живи, дергайся, гримасничай, - объяснял Владимир Иванович, которому он не решился подобрать определение: ну, говорит, и довольно. – Ты, Ольга, так разыграй чужие слова, чтобы тебе поверили, а не тому, кто слова придумал.

Так шахматные программы нынче выявляют на основе всех партий, сыгранных мастером, алгоритмы его мышления. И какой-нибудь кандидат в мастера вставляет ему потом этой программой по полной. А ты не будь обезьяной и тенью себя, не повторяй жизнью то, что когда-то понаписал, - ты понял, Антон Павлович?

Кто-то цитирует Ницше: «За гранью Севера, льда, оцепенения, смерти – там наша жизнь, наше блаженство!» Цитату узнал, а кто говорит, не видит, не поднимает глаз, за едой это можно.

За истреблением окружающих города хищников человек все чаще берет на себя их функции, - вспомнил он фразу, которую давеча хотел записать в тетрадь, но что-то его отвлекло, а потом выпало из головы; ему не хотелось глядеть на этих людей, о которых не мог не думать нехорошо.

Вечером в ресторане случился давно ожидаемый скандал: компания богачей, изображавших отвязных хиппи, затеяла драку со стюардами, просившими вести себя тише, а заодно подозревая, что они обкурены в дым. Половина еды со стоек оказалась на полу и на одежде случайных свидетелей, супницы вылиты на стюардов, пытавшихся укрыться от летевших в них тарелок.

Потом вся банда разбежалась по этажам корабля, их вылавливали, не знали, что с ними делать, высадить-то некуда, кроме как на тающие льды. Привязывать к кроватям права человека не велят. Ему казалось нелепым об этом думать, писать. От придурков меньше убытка, чем потом разговоров.

Свидетели, да и сами хулиганы снимали все на айфоны, выкладывали в фейсбук, круиз получил дурную славу, как затея обожравшихся нуворишей.

У него давно уже было ощущение, что он пишет конспект. Все события скрывали объем информации, которую ему было не под силу поднять и оценить. Сотни видео, тысячи книг, дневников, мемуаров. Более общий план наблюдения включал миллионы спутниковых трансляций, изъеденные генеалогиями ходы времени, музыку, запахи, сны, животная и растительная прапамять, шаманская эзотерика, чужие языки, - пунктир сам сливался в непрочитываемые наслоения текстов.

Ничего, утешал себя, уйду на покой, буду писать комментарии. Хотя бы с того света, - через учеников и потомков.

На мгновение воображал их себе и содрогался.

Вернемся к баранам на нашей сцене. Вся эта история представляла для Немировича-Данченко еще и педагогический интерес: насколько ученица его смогла усвоить актерские, режиссерские, драматургические уроки, разыграв свою роль в предполагаемых жестких обстоятельствах. Она играла в пьесах своего мужа, знает его изнутри, - если не справится, то грош ей цена. Весьма интересная драматургическая задача, - обыграть одного драматурга в пьесе, написанной другим драматургом, о которой первый, будем надеяться, не догадывается. А если догадывается, то тем хуже для него. Хотя, куда хуже.

Давняя история: когда А. П. просил Владимира Ивановича прислать ему его книги, которыми он якобы страшно интересуется, он назвал и книгу его брата, Василия Ивановича. Сравнить шоколад с дерьмом. Зная язвительность Чехова, он бы не исключал, что тот сделал это специально. Если случайно, то еще обидней. Как известно, мост на сцену слишком узок, чтобы на нем могли разойтись два барана.

Режиссер тех времен, воспитывая актера, тем более, актрису, полностью овладевал ею. Когда Станиславский рассказывал Блоку о своей методе, тому на ум приходили теософские практики. Немирович держал Книппер в полной душевной зависимости от себя.

Главным денежным конфликтом была продажа Чеховым Марксу всех прав на свои произведения за 75 тысяч рублей, получаемые в течение двух лет. Неожиданно для себя издатель отбил все эти деньги чуть ли не раньше, чем расплатился с писателем, и дальше получал чистую прибыль, в то время как у Чехова не было денег зимой 1904 года выехать за границу. Горький негодовал и вместе с Л. Андреевым собирал подписи за то, чтобы выкупить Чехова. Его издательство «Знание» предлагало Чехову вдвое против самых высоких его гонораров за «Мужиков».

А вот Немирович-Данченко был на стороне Маркса, которому, кстати, в 1903 году предлагал купить за 20 тысяч рублей все свои уже напечатанные произведения. После смерти Чехова А. Ф. Марксу пришлось оправдываться, что он не грабил писателя. Не потому ли он умер через несколько месяцев.

Чехов из этических соображений отказывался разрывать с Марксом. Однако подвернулся запутанный повод с одновременным выходом пьесы «Вишневый сад» в альманахе «Знание» и отдельным изданием у Маркса. За 12 дней до смерти, 19 июня он пишет издателю альманаха Пятницкому, что разрывает с Марксом: «Я прекращаю с ним всякие сношения, так как считаю себя обманутым довольно мелко и глупо…»

Надо признать, что особого «обмана» тут не было со стороны Маркса, было накопившееся раздражение и повод к разрыву. Он пишет издателю «Знания» о готовности к переносу дела в суд. Но не подписывает ли этим Чехов себе окончательный приговор в глазах заинтересованных третьих лиц?

Быстрая смерть Чехова разрешила конфликт. Горький перекрестился, что не ввязался в суд с Марксом, выдав бы этим свою заинтересованность в деле и повредив репутации. А он уж был готов на резкие действия.

Иван действовал по методу всех сумасшедших. Сначала он узрел вдруг истину: Чехова убила жена! Затем стали валом идти доказательства, которые он тут же онлайн записывал в текст, доставлявший наслаждение уже тем, что был не про себя, - про других. Но то, что возникало столько фактов, казалось чуть ли не перебором, не может же такого быть. Ведь он только подходит к двери, не открыл ее.

Ольга Леонардовна зря, что ли, держала у себя весь архив, прошерстила с Владимиром Ивановичем все письма, факты, улики, чужие воспоминания. Выстроили мизансцены и все действие так, что не подкопаешься. Да никто и не копался, дико было бы не верить таким замечательным людям. Где сидит охотник? Да вон же – в листве, с ружьем, как можно не заметить!

Чего стоит хотя бы ее «посмертные письма Чехову», в которых она объясняет, почему он 29 июня накануне ночи кризиса вдруг пишет Иоллосу, чтобы тот снял в Берлине все деньги и переслал их на ее имя. Или почему она вдруг пишет письмо сестре Чехова Маше после «нехорошего расставания в мае» и неисполненного обещания писать каждый день. Вдруг после перерыва в письмах «ты велел написать ей письмо».

Мощная объяснительная записка суду, а не письмо покойному мужу.

Насчет письма Иоллосу – есть письмо от 23 июня с просьбой О. Л. снять часть денег и припиской Чехова, что он не разбирается с этими векселями. Снятие всех денег 29 июня накануне начала неожиданного умирания было по просьбе О. Л. (письма не сохранилось). Видимо, уже 23 июня все держалось ею в уме. Приписка Чехова в предыдущем письме должна была легализовать ее просьбу снять все деньги.

Иван слышал, как за стеной ворочалась эта баба, слышал все ее запахи, постанывания, как она выделяла из себя желания, мысли, несложную игру актерского тела.

Характерно, что совершенно невозможно разобраться в хронологии последних дней Чехова. То он просит О. Л., чтобы та написала Иоллосу, и он снял все деньги, - в предпоследнюю свою ночь после приступа, то днем 29 июня (как, очевидно, и было по документам). Как говорит герой в «Ариадне» - «это излишество подробностей очень уж отдавало сочиненностью».

Двойники появляются, осознал Иван, когда все вокруг вдруг начинают повторять твои мысли, которые ты считал своим открытием. Это унижает невероятно. Невозможно терпеть, когда слышишь. Перед революцией все вдруг заговорили про быдло, про нелюдь, питерскую гниду и крысу, молясь, чтобы придурок сгинул. С одной стороны, хорошо, а с другой – ты лишний.

Знание о человечестве, открывающееся ныне во всех подробностях, не предполагает, что нормальный человек может хотеть долго оставаться в нем.

Кто-то позвал на палубу глядеть на известный феномен, когда шедшее навстречу судно казалось приближающимся вверх дном, - особенно забавны тамошние пассажиры. Но он отказался в неявном страхе не увидеть миража.

А когда перед этим выходил, надев пуховик, попал в самый настоящий туман, ложившийся соплями на палубу. Разнообразно, но не душевно. Очень удивляет, конечно, что столько людей, все разные. Но потом чувствуешь себя разбитым и опустошенным собственным интересом к ним, желанием хорошо выглядеть. Зачем, если можно сидеть, обложившись книгами и живя полным смыслом?

Не общаясь с людьми, думаешь о них хуже, чем они есть. Удивлен, но не сказать, чтобы приятно удивлен. Просто наматываешь на ус. Все заняты своими делами. О главном никто понятия не имеет, случайно проговорится. Как блохи прыгают по земле, считая, что так населяют ее.

Почему-то вспомнил, что дешевые свечи из жира пахнут в церкви так же сладковато, как дым из крематория Освенцима. Вот откуда этот покойницкий запах веры. Не забудьте улавливать взаимосвязи.

Читая, он начинал подпрыгивать. В эти минуты и маленький земной шарик катался между пальцев, то исчезая, то появляясь. Подлинники ряда писем найти не удалось, они известны по черновикам и копиям из архива О. Л. Кто сомневался. То, что надо, скопировала, то, что не надо, уничтожила. Но ведь это забавно смотреть, как актриса старается сыграть роль в жизни.

Пляшешь от мыслей. А когда вдруг задумываешься, перестаешь плясать.

Он подумал об артистах, которые плыли на лайнере, чтобы развлекать пассажиров, чтобы тем было приятно, что рядом с ними такие знаменитости.

Артисты и должны быть между небом, землей и водой, самое им место. Они повторяют рисунок некогда заученной роли.

Когда одна из актерок проявляет к нему интерес, он пытается объяснить ей, что вовсе не тот, за кого она его принимает. Она уверяет, что ни за кого не принимает. Ей просто хорошо с ним. Она просто набухает невероятной женственностью, и он понимает, что это и есть цель любви – любовь, а вовсе не комфорт и деньги, которых у него нет. Впрочем, она уверена, что Иван скрывает, кто он на самом деле. Чтобы глупо не хихикать, ему приходится быть серьезным, а, стало быть, что-то собой изображать. Например, оценивающего ее солидного господина.

Если бы она рассказала ему о своих любовных неудачах, он бы ответил, что она просто бессознательно к ним стремится. Ее роковая влюбленность в него тому пример. Но она поражает его веселым чириканьем и отсутствием каких бы то ни было исповедей. У нее какая-то монументальная скрытность. Ему даже интересно, что за этой стеной, которую она собой являет.

Он смотрит, как она моется, одевается, накрашивается и выскальзывает из каюты, чуть приоткрыв дверь и выглянув, нет ли кого в коридоре. Таких зверьков у него не было, поэтому он и не верит, что человек бывает зверьком.

Перед уходом она спросила, почему он никогда не придет на спектакль. Он раз и навсегда запретил себе с ней улыбаться, поэтому отвечает серьезно, что сначала напишет для них пьесу. А для меня там будет роль, спрашивает она. Конечно. Еще бы. Но все зависит от режиссера, кого назначит на роли, те и будут играть. Ну, за режиссера можешь не волноваться, говорит она хитро и исчезает за дверью. И он закрывает со своей стороны дверь на ключ.

Иван всегда боялся женщин, заранее прочитывая всю историю своих отношений с той, другой. А тут не будет никакой истории, - сказала она. И он обиделся, будто у него украли то, чего он и сам хотел отдать. Ладно, ладно не мешай работать. И не обижайся, если не открою. Значит, занят и прерываться не буду.

- Хитренький, - помахала она тонким пальчиком, оставив за собой запах французских духов в каюте. На лайнере каких-то только магазинов не было, сплошь дьюти-фри.

Хитренький, потому что хотел последнее слово за собой оставить?

Надо писать, но в ноутбуке книжка про Венецию эпохи Вивальди, про Бродского шведского его приятеля, про варшавское гетто свидетеля, убитого в конце 1942 года. Нельзя не отложить все дела, чтобы сначала прочесть их. А тут еще десятки, сотни книг вываливаются из открывающихся в интернет запасников. Иная жизнь начинается для того, кто хочет и умеет знать.

Коренной недостаток начального образования он разменял на волчий аппетит его восполнения. Извини, подруга, некогда.

Рассказывая о себе, выставляешься в глупом свете, который для тебя застится голосом, а со стороны еще как виден. Так же виден, как то, что каюта на корабле похожа на тараканью коробочку, вроде номера в уездной гостинице. Поэтому мужчины, попадая сюда, пытаются быстро напиться, а дамы, переодевшись, идти на люди, ища развлечений. У него же выхода нет: умри, Денис, а пиши лучше.

Тени людей толклись в прихожей за занавеской у туалета и душа. Его бабушка, которую он никогда не видел, а все пытался представить по трем сестрам, ее дочерям. Доктор Чехов, которого пытался спросить: вам это надо. Фрау Катя Томас Манн, чтобы узнать ее мнение про смерть в Венеции и вправду ли она была похожа на мальчика. Когда кругом творческие люди, то даже будильник с кофемолкой креативны до ужаса. В светском приеме вещи значат не меньше людей и закусок. А уж как энергично свистит небольшой чайник, который вечно возишь с собой, чтобы никогда ни от кого не зависеть. Бодрая творческая праздность есть цель сама по себе, поскольку владеет всем вокруг не хуже белого шамана, чувствовал Иван.

Тень Чехова призналась, что не принимает механики своей славы. Его прекрасно издал Маркс мещанским приложением к «Ниве», девальвировав навеки. На сцене славу ему принес Станиславский, ничего не понявший в его пьесах и не скрывавший этого. Наконец, вовремя умер, угробленный женой и ее любовником как раз в тот момент, когда это устроило всех, поскольку сам наломал бы дров, не согласившись с этой пошлостью.

- Вы чувствуете, - спросила тень, - как подванивает?

Иван принюхался. И впрямь откуда-то шла вонь. Писатель, вроде, не должен был. И господина из Сан-Франциско пронесли за сценой. Сказали только: ну что, Вася, репка? и будь здоров. В дьюти-фри китайцы продавали бутылку «Старого Кенигсберга» с сушеным Кантом внутри вместо жень-шеня. Не стимулирует, но внушает. Блаженная смерть убить себя, как Сократ, сомкнувшимся вокруг тела познанным человечеством.

Единственный довод против убийства Чехова в том, что подобное злодейство невозможно себе представить. Гляди, какой день, воздух нараспашку, какое солнце, вода, белые льды вдалеке. А кто-то хладнокровно следует доводам разума, зная, что так будет всем лучше, если великий человек умрет сейчас. Согласись, любимый. Ты же и сам все знаешь, сам все описал. Мы твои актеры, ученики, твоя массовка.

С другой стороны, кумекал Иван, если воспринимать замужество как жертву ради дела любимого театра, жертву, из-за которой теряешь личную жизнь, если за три года видишь любимого, не совсем здорового мужа можно посчитать, сколько дней, то ничего странного нет в висящем на стене ружье. А услышать выстрел в третьем акте вместо четвертого муж научил, к нему и вопросы. Впереди 1905 год, нервная обстановка разрушила бы неустойчивое равновесие, никакой благости бы не осталось. А тут Чехов Чеховым, хотя от него благодарности не услышишь, как всегда. То этаж высокий, то диета не та: если бы знала, что столько нервотрепки, зареклась бы выходить замуж. А так все кончилось к общему удовольствию.

Выходя на палубу, он видел этих чаек. Злые в душе, агрессивные птицы, особенно, когда вообразят себя таковыми. Вот ведь и убить могут. Треплов одну застрелил и нам велел. Не послушали, защитнички природы. А ведь когда чайка спрашивает, что такое человечья жизнь, к этому надо отнестись всерьез, как к угрозе. А не как Чехов, мол, спроси еще, что такое морковка – морковка и есть.

Впрочем, если предположить, что О. Л. и впрямь чеховский суккуб, то кто, как ни сам А. П., в дальнейшем именуемый в переписке между ними «автором», создал его у себя в мозгу, раскормил, расшевелил во все стороны, а затем вывел на сцену, где как бы влюбился, впихнул в жизнь, женился, толкнул на преступление и, наконец, определил в классики и орденоносцы советской жизни?

В Арктике увидеть витающих суккубов – не редкость. А тут на корабле все условия для успешной их прививки человеку. Вот эта выдуманная дама и вьет паутину мозга, да, Антон Павлович. От бедняги одна тень и осталась.

Иван должен признаться, что не понимает ни женщин, ни Чехова. Все вокруг и внутри него сплошная череда недоразумений, с которыми смирился, потому что ничего больше не остается. Женщина ждет от тебя одного, ты ей даешь другое, понимая потом, что оба остались в дураках.

Женщина-суккуб в паутине твоего мозга - лучший выход. До тех пор, пока она не начнет жить собственной жизнью. Например, жизнью актрисы, любовницы режиссера-учителя, который и подложил ее под автора, посулив творческую сверхзадачу, о которой обычная премьерша не может и мечтать.

Женщине следует отвечать быстро и правильно. А у Ивана включается липкий понос слов. С иронической ухмылкой. Когда он задумывается, у него болит голова. И лицо становится хмурым, злым, она пугается, лучше не надо.

Актриса, которую выдумываешь сам, хоть бы она тебя и убила в конце, - должно ведь чем-то все кончиться, - гораздо удобнее, за это ее и любишь, привычно вышучивая, чтобы оттенить серьезность действия пьесы.

«Тарарабумбия, сижу на тумбе я», - это из какой-то французской оперетты. Архитектор Шехтель помнит название, если что. Спросите, он живет на Садовой в собственном доме близ церкви св. Ермолая, стало быть, у Ермолаевского переулка в особняке, где был опорный пункт КГБ, а потом какой-то фонд демократа Бурбулиса. Если подниматься по лестнице, видишь себя в огромном зеркале. Все как у людей.

И ему, и доктору Чехову нужна хорошая тема для книги, которую оба не осилят. Вроде того романа, который Чехов столько раз начинал и вдруг через пару страниц закруглял в новеллу, потому та совершенна, а роман страшен, как запах мертвеца в гостиничном номере Баденвейлера, пока труп не всунут в специальный вагон для перевозки свежих устриц, которые пахнут тайной дамы-актрисы.

О себе Иван привык думать в третьем лице и законченных выражениях. Вроде того, что он привык жить в роскоши, которая давно не казалась ему странной, как и ее отсутствие. Это была правда. Его все время приглашали куда-то, принимая за кого-то.

Можно было все это так и оставить в виде оборонительного редута. А можно и отойти на заранее подготовленные экзистенциальные позиции.

Экзистенция это когда ты сам по себе и никто тебе не нужен, потому что ты с детства привык занимать себя сам. Творческий онанизм не надо путать с обычным, потому что еще он называется душой.

А в душе, конечно, происходит все, что угодно. Включая казусы с О. Л. и А. П. Только потом понимаешь, что всякая рыбка попадает в эту душу из-за склонности к самоубийству.

Узнали реминисценцию? Где, однако, найти Шерлока Холмса, который определит убийцу по скрытым цитатам.

Леопардовна убивает одним ударом лапы по позвоночнику или сжимая горло жертвы зубами. Обычно это происходит на рассвете или закате. Очень умное животное.

Поэтому вопрос не в ней, а к тому, кто запустил ее тебе в голову, чтобы она там попала в паутину первой свежести.

Как известно, думать мы можем все, что угодно, ограниченные не конституцией, а людьми в белых халатах и серых мундирах. Попробуй славировать между ними, используя уроки школы. Тебя ведь не зря учили, отбивая мозг в антрекот любви к родине.

Он полюбил ходить по кораблю ночью, а то и под утро, когда все спят.

Можно сказать стюарду, если повстречается, что у тебя бессонница.

Ресторан, между прочим, открыт круглые сутки. Кипяток, пакетики чая и кофе. Булочки, пирожные, лимон, фрукты.

Пожалуй, он нашел, наконец, свое подходящее время и место.

Приглушенный свет, тишина. Очень хороший чай с лимоном. И выпечка свежая, молодцы. Ему вообще все здесь нравится. А когда никого нет, то это что-то из детских мечтаний.

Он бы даже извлек из паутины эту даму, актрисульку и бегемотика, чтобы рассказать о своих сексуальных фантазиях, связанных с одиночеством.

Сердце тает. И чай хорош. И она так удачно подыгрывает его рассказу, будто действительно что-то чувствует и понимает. Такая уж у нее природа.

А потом всю жизнь подделывать письма, вычищать архив и бояться, что тебя, рано или поздно, поймают за руку.

Неужели люди впрямь такие идиоты? Нет, просто время идет навстречу ей, как своей тайной сообщнице. Только актриса может оценить это дыхание темного зрительного зала навстречу, когда вас подхватывает одна волна.

Классика никому не позволено трогать.

Клевета на классика это государственное преступление, карающееся смертью. В перестройку, в середине 90-х директора дома-музея Мелихово сняли на следующий день после того, как он где-то написал или сказал, что Чехов начал ходить в Таганроге к проституткам с 13 лет.

А в суровые советские годы любое покушение на нее мог совершить только враг народа. Мария Павловна тоже вовремя все поняла, прошерстив архив на предмет уничтожения ненужной личной жизни. Все, кто мог, умер или уехал в эмиграции, что тоже все равно, что умер. Ну, или с ней в доле. Если честно, кругом такое творится, что о ерунде нечего думать. Органы давно подумали вместо нее. Он давно принадлежит не себе, а народу, и народ с ним разберется.

Иногда, как в страшном сне, казалось, что он сам и был враг, а она лишь выполнила долг по укреплению академического театра, биографии, собрания сочинений средней школы. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, Антоша. Ты сказал. И сам за это, Антоша, ответил.

Уставившись в металлически блеск интерьера, Иван проговаривает про себя текст. Ладно, хватит. Он дергает за сеть, паучиха быстро убегает в свой угол.

В конце концов, А. П. сам сплел себе паутину. А большие самки едят самцов по двум причинам. Первая – они голодны. Вторая – они могут их съесть. Черная вдова является самым известным случаем.

Какая-то норвежка вошла в пустой ресторан, налила себе чаю и села в другом конце зала. Почему он решил, что она норвежка? Потому что видно.

Он привык, что в одиночестве открыт чужой ненависти и симпатии и должен остерегаться. Человек человека на живую душу ловит, и это опасно.

Себя Иван тоже избегал бы, зная, что с большим трудом просыпается, с еще большим трудом засыпает, а в промежутках обуреваем опасными мыслями.

Впрочем, мыслить, как кто-то сказал ему в детстве, а он это запомнил, надо до конца.

Говорили, что в плавании возникли какие-то сложности, прогноз переменился, и, возможно, придется повернуть назад, чтобы не попасть под льды, которые в этом году окажутся ранними. Пассажиры тоже впали в тоску и неумеренную выпивку. Иван чувствовал себя отлично и был не против, если бы его высадили на берег с соответствующей амуницией, а то и без нее. В смерти на севере есть что-то успокаивающее, гулаговское, заслуженное твоим тайным соглашением со всей человеческой мерзостью вокруг.

Иногда ему казалось, что паутина в голове разрослась уж чрезмерно, и когда никто не видел, он даже делал движение, чтобы смахнуть ее. Но потом вникал в тексты, которые читал, увлекался и забывал о ней. Белый шаман не появлялся.

Человек и все прочее устроены бедно, но красиво. Особенно слова, которыми можно укутать себя в невидимый кокон, а тот потом определит всю дальнейшую жизнь.

В ночь на пятницу Чехов умер, в четверг весь день раскладывал пасьянс, карты выпадали ужасные. Даже рассказать было некому, насколько ужасные. Потому что выпадали как раз на тех, кто был рядом.

Карты хуже снов, потому что правдивее.

Рассказать бы о человеке, который перед смертью будто просыпается, вдруг поняв, что происходит.

Впрочем, до последней минуты думаешь, что сможешь вывернуться.

Не может же тебя, взрослого, умного человека одолеть такая чепуха, эта стервь.

Когда гуляешь по палубе и смотришь вниз в воду, опершись на поручни, рядом всегда случайно оказывается кто-то из команды. Оказывается, один из пассажиров прыгнул ночью, и уже лежит, замороженный, в трюме. И даже разговоров на эту тему не слышно, люди сами не хотят думать об ужасном. Пора поворачивать назад. Тем более что туристам обещана компенсация за неиспользованные дни. В страховку входит подобный форс-мажор. Сама компания тоже что-то получит из-за раннего обледенения.

Написанное, странным образом, тоже не умирало, - вглядывался Иван в темную северную воду, отражавшую небо. - Даже после ужасной смерти автора прокручивалось вновь и вновь с каждым поколением. Будто чахлое растение, не желавшее умирать в вечной мерзлоте, а вытягивавшее корни чуть ли не на десятки и даже сотни метров параллельно поверхности.

Паутина это крепка, приходило ему на ум в следующее мгновение. Ткется из простых слов, а сносу ей нет. Гурджиев, кажется, учил глядеть на себя из этой паутины, свитой в левом углу потолка. Можно даже разглядеть свое будущее.

Будущее было темно, серо. Слова врали хуже карт. Жизнь врала словам, и понять что-либо было почти невозможно. Спасала привычка к чтению, ставшая почти наркотической.

Маленький Левушка, племянник О.Л., о здоровье которого беспокоится Чехов в последних письмах, вырос, стал композитором и агентом НКВД, завербовавшим свою сестру Ольгу Чехову, недолго бывшую замужем за Михаилом Чеховым, а потом ставшую звездой немецкого кино, любимой актрисой Гитлера. Когда в 46-м году О.Л., игравшая Раневскую в Вишневом саде, со сцены увидела ее, сидевшую в партере, красивую, накрашенную, в драгоценностях, то едва дождалась антракта, чтобы упасть в уборной в обморок. А Лев Книппер написал песню «Полюшко-поле», изъятую из симфонии 1934 года.

Может, напрасно Антон Павлович любил писать прозу на контрастах?

Маточка изнывала, истекала, сочилась желанием, взывая из подземного своего убежища, но никто ей не верил, ища в этом некую провокацию черной вдовы, которая только ждет случая оторвать и съесть голову умного самца, использовав со всех сторон и по разным поводам.

Он говорил ей, что тоскует по прежним наивным временам, когда была весна, любовь, полнолуние, разговор о жизни после смерти и приехавшем в Москву читать лекции докторе Раймонде Моуди. А она отвечала, что это – жизнь, что поделать. В жизни тоже есть свои плюсы. Интересно, во всяком случае.

А в прозе, учил Чехов, должно быть все наоборот. Больной чахоткой художник убивает на водах свою цветущую жену, любовницу режиссера, но так, что никто не догадался. Переколол ей хлорала, сердце и не выдержало.

Неужели догадывался, что выдавленные по капле рабы потопят в чужой крови всех остальных?

Траур по взорванным в метро

9 февраля. Спать хотелось все меньше. Словно свету прибавилось на улице, хоть солнца не видно по-прежнему из-за текучих туч, но, наверное, те стали пожиже, если свежий снег слепит, выбивая слезы из глаз.

В Москве объявлен день траура по погибшим при взрыве в метро. При этом список погибших и их число засекречено ФСБ. Предполагается, что их в три раза больше, чем объявлено. Поэтому имена и не говорят, потому что тогда будет нестыковка. Об их числе знают только мэр и его заместитель. При этом пропал три дня назад бесследно кандидат в президенты Иван Рыбкин, которого поддерживает Березовский. И все ждут новых взрывов в метро, потому что такова практика у тех, кто за ними стоит, - что бы знали и понимали. Американское посольство в Москве предложило своим гражданам несколько дней метро не пользоваться.

Когда представляешь снежные улицы, покрытые льдом тротуара, тропинки в занесенной снегом по самые уши небольшой роще, где с одного краю стоят особняки богатых, а другим краем она выходит на кольцевую автодорогу, то легкий озноб пробегает по спине. Бессонный кураж хорош при сидении за письменным столом, - с ноутбуком, с хорошей книгой, курением сигары в кресле, - но никак не с хождениями по занесенной снегом Москве. При этом дома кажется, что еще и мало занесло ее, надо побольше. При этом думаешь, что, вот, придет сын из школы, его и пошлешь в магазин за молоком и сметаной. Самому времени нет. Или все-таки проветриться?

Бунин все больше укореняется в памяти по несуществующей России, видит все четче, все подробнее, все безумней герои его сна, с которыми он разговаривает. Он пришелся своей памятью ко двору в позднем застое, когда только и была, что вечная зима на дворе, пришедшая, казалось, со времен Годунова. Вот и сейчас она открыла уже свои объятья, а ты трепыхаешься, стараясь удержаться на краю лихорадочной своей деятельностью, но она ждет терпеливо, неспешно, открыв свой беззубый, отмороженный рот, полный снега и замерзшей земли на кладбище под соснами.

Сумрак, детский жар, выхоложенная изба. Накануне добрались до дачи знакомых. Жена звонила, кричала, звонила по мобильному, никто не откликнулся, не отозвался. В первом, старом доме, где делали пристройку с туалетом, горел свет, но никто не вышел. Снег перед забором был глубокий, ночной, следов в нем не было, никто не входил, не выходил. Спят они, что ли? Жена уже беспокоилась, не случилось ли чего? А что тут сделаешь, не лезть ведь через забор. И калитку ломать не станешь. Повернулись и пошли к станции. Купили там в магазине несколько банок дешевого повидла и едва поспели на подошедшую к платформе электричке. Спросили у курящего у своей кабины помощника машиниста электровоза, останавливается ли поезд на их платформе. Мужчина кивнул, со всеми остановками. Считай, повезло.

То, что сидящая в вагоне через проход женщина учила своих спутников, возвращавшихся вместе с ней с религиозного собрания, праведной жизни и чувству Господа нашего, смутило его. Он хотел перейти в другой вагон, но жена отказалась. Всю дорогу думал, не пришло ли время бродячих учителей?

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений