Игорь Шевелев

Гой, или Тяжкий путь познания

Сорок первая большая глава «Года одиночества»

I.

Затевая ту или иную комбинацию или пытаясь выбраться из расставленной ловушки, не можешь взять в толк одно:  участвуют ли в ней ангелы, имеющие право в любой момент изменить расстановку сил на доске?

Разбогатев, он купил квартиру на Маросейке. Долго выбирал из разных вариантов, расселил коммуналку, сломал перегородки между клетушками, сделал три больших залы и евроремонт. Специально подгадал, чтобы из одного окна был вид на церковь. Однако, переехав, обнаружил, что не может на новом месте спать. Даже со снотворным. Соучредитель предложил услуги знакомого экстрасенса. Тот пришел, очень смешно сосредоточился и выдал, что «здесь слепая кишка времени между прошлыми хозяевами дома и теми, то будет жить в ближайшем будущем». А он как бы нигде и никто. Полная херня. Тут же тот посоветовал обратиться к своим знакомым из частного сыскного бюро, которые в таких случаях подбирают картотеку прежних жильцов квартиры и пытаются выяснить их судьбу. То есть система была отработана и поставлена на поток. «Занимательные, скажу вам, бывают истории», - заявил прохиндей, невнимательно беря конверт с двумя сотенными «зелеными».

Сперва никуда обращаться, конечно, не собирался. Мало ли жуликов на свете, чтобы всех кормить. У него был коттедж в Жулебино, куда приезжал ночевать. Трехэтажная дача в Малаховке, где отдыхал на уик-энд. Из квартиры на Маросейке получился отличный «дом для приемов» -  приглашать партнеров по бизнесу. Позвонишь утром, тут же приедет на старом "BMW" новая русская горничная, все уберет, приготовит, оставит ключи и уедет. Очень удобно. При наличии сотовых вообще никаких проблем. И все же через месяц из чистого любопытства нашел оставленный экстрасенсом телефон и позвонил в сыскное бюро. Явно там работали бывшие гэбэшники. Уже на следующий день ему передали данные на какую- то дореволюционную Тушнину Ольгу Назаровну, ее мужа, Тушнина Алексея Алексеевича, члена правления торгового дома, а также на их сыновей и дочь Екатерину. Обещали вскоре справиться об их судьбе, а также найти еще, что попадется. Уже и самому стало интересно.

Надо признаться, характер у него был дрянной, не для коммерсанта. Слишком близко все принимал к сердцу. Тревожность повышенная, как сказал психолог. Нарушены главные заповеди:  поменьше рвения и -  проблемы продумываются по мере поступления. Он же накручивал себя вариантами в момент их зачатия. Сын задержался у одноклассника, он задействует начальника службы безопасности фирмы. Есть подозрения на партнера по бизнесу, он затевает параллельную структуру управления предприятиями. И тут на тебе, появляется еще одно измерение: во времени. Куда деваться бедному православному? Хотя, если честно, он давно подозревал, что всем заправляют мертвецы, которых мы угробили. Или - ангелы.

40.1. Надо худеть, думала она машинально, подмываясь. На кого я скоро буду похожа? Хотя она и так почти не ела. Тогда надо больше думать, читать и, по возможности, страдать от неразделенной любви. Хотя это тоже бред.

Сколько она себя помнила, она была счастлива. Просто счастлива быть собой и быть счастливой. Радоваться жизни. Ее такой сотворил Бог. Она это чувствовала и была бы ему благодарна, если бы сама не чувствовала себя этим сотворившим ее Богом. Тут сложно, и надо долго объяснять тем, кто не понимает.

Когда Гена сказал, что она отработала его, как помпа, она была настолько польщена этим счастливо найденным сравнением, что отработала бы его еще раз, если бы только было что. Хотеть всякий сможет, да и не от нас это зависит. А вот внести в это хотенье игру и разнообразие, - тут она была докой и не уставала восхищаться талантами.

И еще она любила расти вширь. Чтобы всего было много. Не копить деньги непонятно зачем, а тратить их, устраивая праздник себе и окружающим. Если к ней приходили деньги, она тут же покупала автомобили, торты, мишуру, мобильные телефоны, туры за границу, спутниковые тарелки, фотоаппараты, холодильные камеры, ящики с шампанским, квартиры в центре, итальянские кухни под мрамор, виллы у моря, яхты, самолеты. Она знала, что деньги тут же возвращаются другими деньгами.

Нагрузив купленную машину купленной видео-, фото- и прочей киноаппаратурой, она ехала в «персиковую» квартиру (у каждой был свой цвет, и каждая предназначалась для собственного действа, хотя те все время перепутывались, что тоже было занимательно) разговаривать по душам с мужским персонажем, которых была тьма, но каждый был сфокусирован не на гениталиях, что для женщины не основное, а был похож на особое цветовое облако, на не передаваемую словами ауру, общаться с которой было сну подобно, хотя и заканчивалось оплодотворительным буйством, приглашением к участию случайных знакомых и групповым соитием со всем, что могло торчать и входить.

У нее был любимый фокус, в котором она совершенствовалась: находиться сразу везде, где ей хотелось быть. Во всех освоенных ею временах и пространствах. Носить все платья, брать всех мужчин и даже некоторых женщин, слышать всю музыку, все стихи и все любовные признания сразу. Жизнь такая короткая, такая мгновенная – надо столько всего успеть. А ведь у нее была не бездонная, отнюдь. Очень аккуратная, всегда под стать, в меру мягкая, нежная и податливая, но с перспективой, с возможностью досязать, сколько влезет силы и нежности. А цветение ее еще предполагало и тайну.

40.2. Она любила вдруг являться на мгновенье в бесконечно длинных коридорах своего подземелья и тут же исчезать, словно виденье, загадка, причем, всегда была разной, неуловимой, в разных обликах, одеждах – то нежной, то грозной, то притягательной; зачем это ей надо было, непонятно. Чтобы разогреть любовников? Нет, для нее это была та же любовь. «Я уже большая девочка, - говорила она, - мне надо, чтобы за мной ухаживали».

Однако с возрастом мужчины понимали, что ухаживать за женщиной, втираясь к ней в любовь, это как бы предавать тех, кто не ухаживает. Попытка нечестным путем обойти их на повороте. Проерзнуть живчиком в закрытые большими губами ворота, которые вдруг открывались влажно в ответ на твое предательство всех остальных и пропихивали тебя внутрь.

Нет, думал всепонимающий мужик, сидя на толчке в позе роденовского мыслителя, - лучше буду все понимать, и будь что будет. Если она всемирная матка, то я всемирный батька, и гори они все огнем.

Обрабатывая ногти специальными ножничками, она думала, какие же они, мужчины, все разные и удивительные. Она даже прощала тех, что ленивы на подарки, потому что у них от этой лени открывались иногда дополнительные таланты. Вернее, они сами придумывали себе эти таланты, чтобы оправдать свою лень и чтобы их оставили все в покое. Поэтому они даже для выгула собак и маленьких детей не годились, потому что делали вид, что теряются в окружающей среде и жалеют время, не потраченное на защитный свой талант. Сделав ногти, она снова закурила погасшую уже сигарету и выпила вкуснейший ликер «Крис» со вкусом миндаля, который был гораздо лучше «Амаретто» и гораздо его дешевле, так как делался на «Кристалле». По телевизору ничего. Концертов и приглашений никаких. Надо срочно менять свою жизнь, что, согласитесь, в вечности, в которую она себя загнала, сделать не так просто.

Людей пришибли страхом. Самые отчаянные – алкоголики. Им каюк. Для остальных то, что скрыто под ней, когда она сидит, - грех и соблазн. Оно и лучше для священной проституции на пороге храма, которую она им несет. Ее тошнило от коктебельских штучек и крымских игрищ. Кто-то спросил, почему она постоянно делает во всех своих квартирах ремонт? Когда же она в них живет? – Для того и делаю, - ответила она. Неужели сами не могут понять? Она знала этих урожденных городских, которые глядят и не видят, отводят глаза, не замечают. Для человека, привычного к общению с богами, - невероятная гадость. Как можно, рождаясь людьми, становиться такими пустышками? Она вздохнула. Надо их поддержать, чего уж.

40.3. Похоже было на санаторий где-нибудь в Таиланде или на острове Бали. Мужчины – народ штучный, артистический, даже если с зоны или с алкоголическим тремором. Вся мужская натура вибрирующая, не только уд. Поэтому в науке и в познании Бога они такие доки, что нервически совпадают с логоизвержением.

Она смотрела на себя с удовольствием как не от мира сего. Мокрые трусики это что-то из детства. Все время хотеть – глупость какая-то. Или вдруг сорваться с места и уехать в Киев или Питер. Или на дачу к подруге и там ходить гулять к пруду, к лесному озеру, к просеке, разглядывая диковинные дворцы, терема, целые крепости за пятиметровыми заборами, заходя во вдруг возникшую деревянную церковку, выслушивая рассказ служки о душе и обещая ему прийти на ближайший праздник. Потом снова сидели за столом за рюмкой привезенного ею «Криса» и какой-нибудь вкуснятиной, сочиненной подругой специально к ее приезду. Ведя бесконечные разговоры вроде бы ни о чем, но доставляющие бесконечное наслаждение обеим. Начинал идти снег. Переставал. Наступала ночь. Утро. В доме была теплая вода, даже душ, а туалет на улице. Справлялись в горшок. Ложились вместе в постель, продолжая разговоры о любви, о мужчинах. Самое замечательное, что ничего не делали. Наверное, просто из другого теста, чем нынешние. В этом необычайно чистом воздухе голова прояснялась.

Ее должно быть много. Ее должно быть везде. Ехала на электричке, как давным-давно. Ехала на своем лендровере. Позвонила шоферу, чтобы заехал за ней к пяти часам. Продиктовала адрес. Ей даже самой было жалко, что она умерла такой молодой.

После того, как бывший муж затащил ее в парижский бордель, где пара выбранных им проституток демонстрировали друг на друге мизансцены с искусственным членом и бурное лизание влагалищ, она, выйдя на улицу, воспользовалась первой же возможностью, чтобы навсегда исчезнуть из его жизни. Как она была счастлива в эту минуту, как свободна. Теперь она могла заниматься любовью, только спускаясь в себя, но зато это могло случиться в любом месте и в любое время.

Когда-то ей не с кем было поговорить, теперь – некому написать. При этом делая все, чтобы уничтожить собеседника после его использования. Как завещал великий Дарвин.

Когда ей пришло в голову написать Ему, великому описателю ее естества? Видимо, в тот момент, когда поняла, что может уподобиться теткам, говорящим: «всем мужикам нужно только одно…» Да ей самой нужно было только одно. Хотя и по-другому, чем написал Он. Ей хотелось рассказать Ему, что было после их встречи в долине Бразилии, на психоаналитической кушетке.

40.4. Она пришла к поэту в гости. В могилу, обитую коврами. Он бегал, маленький, сухой, злой. Попросил ее раздеться догола, стал разглядывать. Заявил, что никогда не ляжет с ней, никогда. Она поняла, что так он пытается возбудить себя, распалиться. Довести до состояния высекания искр. До первобытного костра. Говорил, что они будут раздувать паруса и ничего больше. Разбухать, пока не займут все помещение и не выплеснутся наружу. В Золотой век литературы. В мировую власть. В сеть мирового заговора. В какой-то момент ей захотелось поймать его и, щелкнув ногтями, раздавить с характерным звуком. Но она преодолела себя. Все-таки человек, знаменитый поэт, декадент. А психология, ну что, она у всех одинаковая, пройдет и это. К тому же он пишет необыкновенные стихи, которые оплодотворяют ее. Она ложится с ним в эту могилу. Она знает, что это она сама разбухнет и лопнет, истеча любовным соком. Из него же выйдет хорошая колбаса, на нижнем конце которой будет сделана круглая колыбель вылупления. Не зря же его проза близка по стилю к «Черной тетради» Зинаиды Гиппиус. Да они, кажется, и знакомы были. И, наконец, белое, овальное, большое яйцо. Представив все это, она готова расцеловать и его самого, и все его хозяйство, что он неверно оценивает как прелюдию к любовной игре. Да знает ли он, убогий, слово «петтинг»?

Она осталась на ночь. Лежать с ним в одной постели было сущей пыткой. Нервы напряжены, тело затекает, он то храпит, то затихает, и это еще хуже, потому что она не уверена, что он спит. У нее начинается сердцебиение, тошнота. Мысли вовсе погружают ее в кромешный мрак. Она такая тонкая. Ей надо вести дневник. Быть свободной. Бежать отсюда, куда угодно. Она прислушивается. Кругом мертвая тишина. Он говорил ей, что счастлив, и тут же уснул, как только протек в нее мокрым нетерпением. Нервы только еще сотряслись больше. В доме, она знает из учебника, должно быть пять или шесть комнат, и в каждой по колбасине. Там, наверное, она сможет заснуть или хотя бы, включив ноутбук в сеть, сосредоточить мысли на письме.

Стараясь не шуметь, она начинает вылезать из-под него, и по внезапной тишине чувствует, что разбудила его. Но он молчит. Она понимает, что он боится подавать признаки жизни, чтобы она его вторично не оприходовала. Он не может. Это ее успокаивает. Она вылезает из постели как главная в их паре. Под ногами мягко. Она уминает родильное вещество, каким-то шестым чувством двигаясь к двери. Там она находит другую комнату, третью. Чем дальше от него, тем больше свободы. На окнах занавески. За окнами снег, ночь влажная как в бане. Наверняка он испражняется в раковину, чтобы не идти в уличный сортир. Она ложится на диван. Полное счастье.

40.5. «Очнуться от сна в действительность», - прочитала она у Юнга. И обратно, подумала она, понять, что действительность – это любовный бред, из которого, поди, уже и нету выхода. Никогда не забудет, как после первых суток дежурства, погрузилась в кошмар, полный мужских летающих членов. И, главное, никуда от них не спрячешься: жалят, присасываются, толкают тебя, пилят, сношают. Приставучие, жуть. Хорошо хоть психоанализ придумали, чтобы избавиться от этого наваждения. У нее правда, мозгов раньше для этого не хватало, но сейчас, кажется, подросли, в самый раз.

Психоаналитики ей тоже попадались. Даже чаще, чем хотелось. У них это особый вид охмурения. Как у писателей – словом. Мозги, как известно, извилистей члена, вот они и оприходуют тебя по полной программе. Когда ты скажешь ему, что он дурак не хуже члена партячейки, он тебе в ответ, что это комплексы твои бушуют, не хотят пускать в подсознание. Может, и так, кто же разберется. А то, что дурак, и хочет тебя навалять по полной, это точно. Боже, где ее романтическая доверчивость. Любовь это такое желание убить того, кого любишь, что диву даешься. Нам нужна свобода, отталкивание, даже причинение зла – лишь бы обрести импульс отлета, возможности увидеть все со стороны, отбежать. Вершина оргазма – это присутствовать, отсутствуя. Комната для свиданий была окружена лабиринтами, которые она выточила своими мечтами о побеге и куда таки укрывалась, не совпадая с партнером. Она уносила с собой не разряженное напряжение: верх искусства психоаналитика.

Часами она писала свой дневник, который обязательно должны были прочесть и откомментировать те, кто желал ее близости. То есть взять сверху и снизу. И если из постели она могла в последний момент улизнуть, вылизав, например, мошонку и отыскав точку «ч» в анусе, устроив фейерверк, то все обманки дневника были в их полном распоряжении. Она готова была отвечать на все их вопросы.

Странная вещь, она была влюблена в мужчину, который никогда бы не решился прийти в ее жилище, превращенное ею в лупанарий. Он был ее скрытой половиной: невинностью разумения, сублимацией. Но как же она встретится с ним, если самим своим существованием отталкивает его прочь? Она понимает его: он настолько добр, что дает цвести всему, что вокруг него, и поневоле вынужден держаться подальше от людей, чтобы оберегать себя от их цветения.

Она вздохнула. Она бы не досаждала ему. Пусть он будет вуайеристом, подглядывающим за ней. Он и так все о ней знает, все понимает. Это будет поддерживать в них любовное напряжение. Но она и на этом не настаивает. Его свобода – это также и ее свобода.

40.6. Окружающие зачастую казались ей полными идиотами. Насмотрелись американских боевиков, и решили, что это правда. Стали подражать тому, что увидели в кино, как раньше подражали тому, что прочитали у Карла Маркса. Бред. А на самом деле были не людьми, пустышками, лишенными психологической начинки. То же с роскошными особняками, которые понастроили вокруг Москвы и других городов. Канализация не провели, коммуникации не протянули. Всякий живет в ледяной татарской пустыне, как в самом себе: тоска и страхи, подавляемые водкой и насилием над окружающими. Подобны им и все эти банки, банды, включая кремлевскую, каждый живет на свой страх и риск, пытаясь обеспечить себя всем необходимым, но не зная, что это такое. Социальных связей как не было в этой несчастной стране, так их и нет. Кажется, она начинала философствовать.

Только она ляжет, мысли приходят в хаотичное муравьиное движение. Только сядет с книгой, хочется спать, глаза сами закрываются. Как появляется мужчина, начинает кадриться, ее тошнит. Не знает, что делать. Принимать их лежа и с закрытыми глазами? В любом случае, движение любви, как и движение капитала, с помощью любви приобретенного ею, не терпит остановки. Деньги явились с помощью любви и силой вещей преумножаются. Ибо она имеет дело только с приличными людьми, отдающими ей все в обмен на ум и свободу. Так она спасет и всю страну, отогреет животом и горячим лоном ее вечную мерзлоту. Зачнет английскую фабрику, производящее любовное сукно, которое постепенно затянет людей в цивилизованный мундир сообщества. Впрочем, довольно мечтаний.

Она выстраивала цепочки людей на величину их членов. Вела скрупулезный учет хозяйства, наподобие Молли Флендерс из романа Дефо. За пачками «зеленых» тосковала до старым добрым шиллингам и гинеям, - ох, не туда опять вывернула нас кривая. До нее доходили слухи, как пало профессиональное мастерство их цеха. И это после открытий доктора Фрейда и его друзей. Да на одном анализе сновидений можно вылечить всю мировую импотенцию.

Мужчин надо учить любви. Тут диагноз несомненен. И лучше сразу – еще до первого раза, пока они восприимчивы к психологии. Сунуть-вынуть это все, на что способны их огрубелые, необученные души. Можно и дать дурачкам, не в этом суть. Главное, выстроить и продлить, насколько возможно, процесс усладительного познания, развивающегося движения суждений, психической тренировки. Они должны знать, что дамские губки открываются ровно на меру их ума, ментальной привлекательности, а внешний вид можно попудрить и украсить любой сентиментальной лапшой. Она таяла.

10 февраля. Воскресенье.

Солнце в Водолее. Восход 8.06. Заход 17.22. Долгота дня 9.16.

Управитель Солнце.

Луна в Козероге, Водолее (12.16) 1У фаза. Восход 7.48. Заход 14.52.

День непредсказуемый, вещий. Больше смотреть на небо, звезды. Хорош дождь при солнце, что означает выздоровление от долгой болезни. Хорошо если ночью над головой расходятся тучи, мелькнет зарница. Увидеть облака одной формы трижды – к полной перемене жизни.

Камень: лазурит.

Одежда: голубая, синяя, золотистая. Отказаться от зеленого и коричневого тонов.

Именины: Ефрем, Исаак, Феодосий.

Алхимический знак: «нрзб» Сергея Гандлевского.

Папа хотел назвать его Исааком в честь своей мамы, которую звали Идой. Мама отговорила, что именем испортят ребенку жизнь. Как раз разворачивалась борьба с космополитизмом. Уже арестовали всех членов Еврейского комитета. На Дальнем Востоке начали строить бараки под будущую депортацию. Он родился в четверг на Страстной неделе. Назвали Игорем. Когда вырос и прислушался к себе, то обнаружил слабое дребезжание. Дребезжало другое имя. У евреев, как он понял, вообще с именами проблема. Закон времен Екатерины, касающийся евреев Российской империи, одним из первых пунктов запрещал им менять свои имена, официально записанные. Лично у него никакого душевного движения к национальным корням не замечалось. Но дребезжание имени он явно слышал.

Впрочем, скорее, дребезжало не имя, а он сам в нем. Имя окружало его, словно купол, а он барахтался, маленький, на самом дне ему подобных. На самом деле никакого имени у него вообще не было. Только так, думал он, можно выйти из-под чуждого наблюдения. Выходи, бога ради, кто тебя держит? Он и вышел. Место, где он сидел, других людей, кроме тех, кто выразился на бумаге или во сне, не предполагало. Поэтому получение отдельной комнаты в коммуналке, оба других жильца которой стабильно отсутствовали, - один в тюрьме, а другой у жены с ребенком, - означало новую жизнь схождения в миры дантовские, запредельные. Над перестроенной Родиной занимался рассвет нового застоя, которому требовались новые жертвы, поэты, мыслители запределья. Он как раз годился на все три роли сразу, требующих анонимности внутреннего сгорания.

Конечно, времена изменились, назад ходу нет, и сходства с юностью чисто стилистические. В четком настроении предмартовской печали, поскольку осень так и не наступила. И стишки складываются не на полуслепую третью копию пишмашинки, а в сайт интернета, куда разве что такой же заглянет сумасшедший. Хоть бы кто написал письмо. А, вернее, не надо. Ему уже попадались пару раз его читатели, и он долго приходил в себя и от их комплиментов, и от них самих. Поражала их полная неадекватность.

Жизнь, если вдуматься, делится на любовь и труды. Чем дальше, тем больше первая замещалась вторыми. Все, что могли сказать девушки, он уже записал в бесконечное число диалогов, которые перемежали его нечастые и странные стихи. Неудивительно, что его мутило от одного их вида и небогатого выбора предлагаемых ими коллизий. Впадать в романтическое детство он пока не собирался. Более того, был счастлив, что нашел способ отработать этот материал до конца и, тем самым, сделать надоедливо нелепым и ненужным. Девушки были хорошие, не спорил. Приходили по очереди. Он, признаться, в последнее время их путал и называл эпитетами. Приносили продукты, бросали белье в стиральную машину, потом гладили, просили что-нибудь почитать, говорили. Он не вникал. Это было так прекрасно, что казалось ночным холодным звездным небом, в котором у него был свой путь. Хотя бы и в никуда. Даже и лучше, что в никуда.

Он уже привык разводить свое сосредоточенное безумие редкими выходами на службу, где отписывал нечто на потребу дня, но вскоре стиль его стал не нужен, и его уволили. Предстоял, стало быть, забег на неизвестную дистанцию. Возможно, последний. Что бы ни говорили поэты, любовь это компромиссное согласие на любовь. Когда хочется, на многое закрываешь глаза, а когда открываешь, уже поздно. К тому же и стихи берутся только из крепко заваренной печали.

Так что можно сказать, что она пришла вовремя, - испить эту печаль вместе с ним. Два выполненных условия были налицо. Она была не от мира сего, - без всей этой сегодняшней дряни с рассудком. Но и безуминка была вполне опрятной, без вызова. Типа, нет мобильника и слава Богу. А какие там тараканы у нее самой бегают, оно особо не вникал. Ему ведь не только с ней встречаться пришлось по вкусу, но, что важнее, вдруг повернуться и уйти, - благо встречались на пустой квартире ее тетки, которую определили ей под мастерскую: она посильно рисовала какие-то иллюстрации в книжках. Или, когда что не по нему в окружающей действительности, рвануть когти прямо с концерта, спектакля или поездки в Сергиев Посад. Впрочем, так водилось, что где-нибудь в электричке на обратном пути или даже в метро они совершенно случайно встречались, и он ловил себя на телячьей радости по этому поводу. Более того, она, как и он, радовалась как нечаянной встрече, так и нежданному расставанию. Как-то они обсуждали этот известный женский комплекс исправить терпением и любовью мужскую склонность к побегу и одиночеству. Ради Бога, говорил он, но вся эта дорога в ад вымощена выеденными яйцами, вот что меня смущает.

Про себя он звал ее «обезьянкой». Когда становилось невмоготу, она умела взбодрить одним своим присутствием. Ну и что, взбодришься – и дальше. Можно назвать это мужским климаксом. Можно маниакально-депрессивной сосредоточенностью. А что делать, если пошел ва-банк? Не слишком стараться, как советовал Талейран? Хорошо, не буду. Ее присутствие, как и любого другого человека, помогало ему не стесняться быть собой в противостоянии всем остальным. За что отдельное спасибо.

Потом она исчезла. Может, какие-то дела. Может, замуж вышла. Может, у нее уже был муж, а теперь он привез детей от своей матери из Рязани или от тетки в Израиле, и она вынуждена отправиться с ними к другой тетке в Канаду. А, может, вернулся тот, кого она любила раньше, и они наконец воссоединились. Может, ее трамваем задавило, да мало ли. Во всяком случае, ее исчезновение стало хорошим поводом избавиться и от других опекунш. Как бы в ее память. Тем более, что ему опять предложили работу газетного рецензента, а это означало и минимальный заработок, чтобы можно было поддерживать тело в чистоте, а душу в прохладной изоляции. И быть достаточно занятым, чтобы не обращать внимания на то, что вокруг. Устанешь, - ляжешь спать.

Иногда люди ни с того, ни с сего начинают кричать, и тогда даже ему становится слышно. Он никогда не задумывался о дырках в небе, делая вид, что не замечает их, настолько это страшно. Будь помоложе, стал бы сумасшедшим или хотя бы писал как сумасшедший, а так уже поздно. Остается лишь проза с вкраплениями. Нынче мода на здоровый образ жизни, в соответствии с веяниями Кремля, как сказал Дуда, позвонивший узнать насчет рецензий для их издания, которое нынче будет для народа, то есть с позитивными сведениями. В Кремле тоже ведь на народ ориентируются, на молодежь, а не с потолка берут. Все, что говорил Дуда, ему очень нравилось. Он даже повеселел. Склероз мозга, как говорит молодежь, это удел суперов. Вот он туда и идет, - в вывернутый витал. Стать подставкой для настольной лампы в магазине IKEA. Лучшее место для секретного шифровальщика, каким, делаешь вид, ты не являешься.

Начитавшись Чехова, - не вместо, а после чая, - и глядя в окно на фигурки рабочих в снежной грязи, копавшихся вокруг котлована, в котором к следующей осени должно быть построено метро, думаешь, что все умеют что-то делать, только ты никчемен.

У него тоже есть силы работать, но за грязью, по которой ходят в комбинезонах, не разглядеть ту империю зла, которая все затеяла. Героя этой главы ограбили чекисты. Просто отобрали бизнес, сказав, что оставляют на мелкие расходы столько-то, а будет возникать, отправится в тюрьму надолго.

В кабинете у мелкой гниды со стеклянными глазами все было уставлено иконами, как положено. Даже лампадка, кажется, теплилась. Кстати, мир тесен. Тушнин Алексей Алексеевич, который жил в его доме, был членом братства ревнителей и проповедников православия, погромной организации во главе с Иоанном Восторговым. С ним вместе, кажется, был расстрелян в 1918 году в Петровском парке, как заложник, теми же чекистами и закопан на Ходынском поле. То-то воздух там нехорош, где-то в районе метро Беговая и немецких домиков, построенных пленными после войны, в которых, среди прочей интеллигенции обитали Ираклий Андронников, Василий Гроссман, поэт Заболоцкий, Казакевич.

В общем, из отремонтированной квартиры на Маросейке героя выгнали в 24 часа, сказав, чтобы молился русскому богу, что не убили, не сунули голым в ближайший мусорный бак, наоборот, оставили еще жулебинский особняк, если у мудилы нет денег купить дом в Лондоне, от них подальше. А еще суется свиным рылом своим.

Если они думали подавить его ненавистью, то ошиблись. Сильнее, чем он, ненавидеть их было нельзя. А сила и изворотливость ума только выросли.

Ты сам настолько мал перед безмерностью вселенной, что ничтожество других людей просто исчезает в перспективе. Даже на х.. послать некого, поскольку никого не обнаруживаешь.

Живешь на фоне вселенной, а не ссученного Бога.

С самим собой вселенная больше Бога, даже если тот ее создал.

От людей только во вселенной спасешься. На краю небытия и точной науки. Во вселенной плевать на людей. И восторг.

Отвратительная привычка лезть сразу в конец учебника, узнавая ответ задачи. Просыпаешься, заранее думая, как ужасен мир, умучивший любого с душой, и весь день посвящая доказательству того, что уже знал.

А вот вселенная умеет много гитик, лишь успевай следить за руками. Ничего не понятно. Почему у него преференции по сравнению со многими, - из-за приличных родителей? А дикая тоска тогда откуда, когда буквально некуда деться: в университете военная кафедра, дома все чужое, у друзей своя жизнь. Весь день ездишь в автобусах неизвестно куда, просто потому, что у тебя единый проездной, смотришь в залепленное снегом с дождем окно, понимаешь, что выхода нет.

С пытками, конечно, не сравнить.

Но это моленье в пустоту отвратительно.

И все-таки какие-то движения в чреве Левиафана от молитв происходят. Перистальтика живее.

Из сдавленного организма звуки доносятся живее. Только однообразные какие-то. Перед кабинетом следователя сидят на лавке стажеры, слушают, набираются опыта, скоро практические занятия.

Надо бы как в «Исповеди» Августина, взять его за образец. Надо книжки читать, не разгибаясь, войти поглубже, тогда не страшно.

Тогда сам вытянешь за язык этого жуткого смердящего монстра.

Вся тяжесть проблем от того, что не хочешь идти, куда тащат. Не хочешь быть подонком. Отходишь в сторону. Тебя волокут. Потом бросают. Ты в пустоте. Тут и надо писать дневники вселенной. На каком языке? Дайте формулы, суждения, мелодии. Не для зрителей, их не надо. Они не поймут. У них своя жизнь, чужая.

Ты ушел в книги, в слова, в написанное. Главное, не поднимать от них голову. Даже если все там обман и дьявольская провокация. Если слова от дьявола с Лубянки. Все равно в словах тот себя выдаст.

Когда видишь себя среди людей, не избавиться от ощущения, что тебя принимают за кого-то другого.

Детство потратил зря, вместо того, чтобы хоть как-то овладеть нотной грамотой вселенной. Словарь «Языки Вселенной» не только стал потом моей идеей фикс, но и заметно скрасил годы одиночества, придав им смысл.

Всякий визг имеет тембр, интенцию, самосознание, и относиться к нему надо со вниманием и уважительно. Только вот не вдохновляет, беда.

Чтобы отвести глаза от ужаса, который заключает в себе человек, можно заняться деталями его языка, кожи, мыслей, темперамента, - не так противно.

Все, что он хотел, это найти хоть какие-либо признаки общего дела, не замешанного на подлости, грязи, невидимой провокации. Дать на это все оставшиеся деньги и больше не надо ничего. Но кругом люди, образины. А кто поприличней, куплены Лубянкой, соблазняя уже и своим приличием.

Он думал отказаться от денег, этого мерила подлости, но не знал, как именно. У всего есть своя механика, и у отказа от денег тоже.

И, чтобы исследовать людей, как насекомых, надо относиться к ним, как к насекомым.

Он ведь был рад, что отобрали квартиру на Маросейке. Тени хозяев там бродили по ночам, хлопая дверьми, как пугал в 1930-е годы покойный Чехов в ялтинском доме нехорошую супругу. В те годы, вспоминал племянник О.Л. на могиле Чехова на Новодевичьем собирался народ, как сейчас на могиле Высоцкого, и всю детективную историю убийства писателя передавал друг другу, чтобы осталась.

Самое жуткое в ее жизни было, когда она снимала квартиру в Перово у одной интеллигентной старой дамы. У той был лысый старый сын, от которого странно попахивало, - не плохо, а именно странно. Сын целыми днями сидел в своей комнате за столом и что-то писал в толстую общую тетрадь за 96 копеек. Тетрадей была уже гора. Когда они пили чай, дама рассказывала, как ее гениальный сын еще в ее животе чувствовал тягу к обособлению и сосредоточенности. Он писал стихи, малюсенькие картины, решал вековые математические задачи, сочинял неслышные музыкальные и шахматные композиции и наотрез отказывался общаться с людьми по каким бы то ни было поводам. Ему уже было за пятьдесят, он явно дряхлел, угасал и говорил своей маме, чтобы та распорядилась, как могла, с его тетрадями. Она хотела бы написать о нем Аверинцеву, Битову, Гарри Каспарову, но не знала как, да и не решилась бы отнять у них драгоценное время.

Тогда еще не было в моде веселое слово аутизм, сказав которое, можно успокоиться, мол, понятно, дело житейское. Тогда все увиделось страшным и безвыходным. Может, дама втайне надеялась, что ее сын полюбит молодую и красивую жиличку и станет вдруг нормальным, как все.

Но вокруг был поздний СССР, сплошной серый поток нелюди – везде, во всех щелях, - оставшийся после террора, который теперь сам же незаметно творил всякую минуту. Деваться было некуда. Десятилетиями тут выживали худшие, да и то, лишь согласившись быть еще более дурными, чем родились. Сын дамы был гениален уже потому, что отказался быть таким. Иногда он оценивал ее цепким, умным, косым взглядом, все, казалось, понимая.

Потом она съехала с этой квартиры, жизнь пошла в другую сторону, но ей чудилось, что она встречала это имя. То ли на выставке открытых картин, то ли в рецензиях на книгу забытого поэта, то ли еще где. Знаете, как бывает во сне, когда вспоминаешь что-то неуловимое, как запах. Почему-то в уме всплывали фамилии Скрябиных, Бальмонта, Бруни, Соколовых, - но, может, это ей так хотелось, а у дамы никакой знаменитой фамилии не было, а была лишь она и ее сын, полный ушедшей вглубь него гениальности, двигавшийся осторожно, чтобы наружу не пролилось ни капли.

Тайное братство тех, кто космически одинок, это нечто несусветное.

Поэт, выдумывавший ее, исправлял свой профиль, не вынимая трубку изо рта, и потому был фальшив, как слишком дорогая купюра. Он грозил вставить ее в третий том. Его эгоизм был притягателен, если не смеяться над ним, как у гения или ребенка. Он говорил о величии замысла. Повторял Архимеда: дайте мне точку усёра, и я пёрну так, что земля улетит. Женщины гонялись за ним, - всем интересен человек, который позволяет себя любить.

Он выдумал ее, а дальше ему, вроде как, и дела до нее нет. Обидно.

Зато было кому предъявлять претензии, что тебя выдумали такой дурой.

На что он тут же отвечал, что добрый человек сам забот не испытывает и других ими не грузит. Она уже знала, что это откуда-то из Эпикура. А от себя добавлял, что «в государстве нелюди живет лишь в качестве наблюдателя».

- Если вам понравилось то, что я сказал, то вы меня неправильно поняли, - сказал он ей.

Вслушайтесь в молчание собак. Женщина для чего-нибудь сгодится: вслушается, поймет. Нет нигде чистого стекла, приходится глядеть сквозь анатомию, физиологию.

Бесы в ту зиму кружили, как никогда, оживленно. Интернет вывел их на свет, они приняли разоблачение за сигнал к захвату власти, облепив, каркая, кресты на церквях. Ан глядь, вместо рук пустота и испускают вонь флюидов раздражения, недоброжелательства.

Выморачивается окружающая ее художественная среда. Лучше бежать сразу, не оглядываясь. «Куда ты!» - орет взбешенный учитель. Прислюнит к загаженной двери подъезда приказ строго быть. Люди читают, недоумевая, а ведь и не такое читывали. Он разбросал всюду картины погони за ней, надоел, снегопад недопадович, лучше бы пил, только в покое оставил.

«Я буду метаться по табору лиц, опрокинутых внутрь», - говорит она.

Она видит, как человек, у которого что-то болит, говорит стихами, чтобы держаться на поверхности. Болея, душа тяжелее воздуха. Приходится часто-часто махать словами. Говорят, что это люди будущего. В такие пустые времена только и вылетать бабочкой-молью, открывая тот свет.

Люди летали, - почему не летать, - особенно, если польза для эволюции. Только потом чувствовали себя как с похмелья, когда поправиться нечем. Туга жуткая. Куда тут соваться ей со своим даром радования? Главное не взлететь, дураки, главное - удержаться.

Каждый день она изучает потомство убийц, палачей, недоумков. Один казненный сказал: жалеть надо не тех, кого убивают, а тех, кто остался жив.

Потому что из них получаются полулюди. Так устроено их сознание, что именно убиваемых и умученных они считают виновными за то, что их убили, издевались. Говорят, что – козлы. Козлы отпущения. И вообще, говорят, что убитых должно быть больше, чем живых. Чем больше убитых, чем дороже жизнь недолюдей, - так устроено сознание тех, кто живет за чужой счет. Сознание всех.

Но вы обратите внимание на знаки нормальной жизни в ненормальных обстоятельствах, говорит он. Сразу увидите, что вокруг них поют и толкутся молодые девушки, как птички по весне. Да вы и сама молоденькая, от вас тоже веселье и милосердие. Промежутки во зле – самые кайфовые. Жизнь закачивается ниоткуда. Наше время не для слабонервных, сказал Лев Бруни, занявшись монументальной пропагандой.

Момент перехода человека в насекомое узнается по жужжанию и вони, которую тот издает, когда зажимают между пальцев.

Человек превращается в невидимку, исходя из последствий лжи. Это страшно. Она бродила по улице, в гости, на работу, видела сны, становясь кем-то иным, пугаясь себя. Настаивай на безумии, говорил он. Видимость – дрянь, такое и при Платоне бывало, но ведь выжили.

Первой отказывает продуктивная способность воображения. Изнутри рассыпчатая. Повсюду тупики. Когда квартира сгорела, откроется ли небо.

Видишь тупиковую ветвь человека, и тебе кажется, что сама виновата, что заблудилась. И что - можешь начать с чистого листа прямо сейчас. Хоть с описания ада, где бывшие люди работают бесами. Зарплату вовремя выдают, чего еще надо. Приятель папы подсчитал, что на обычную пенсию может купить сто бутылок водки в месяц, - это как при Брежневе зарплата доктора наук! Когда еще так жили? Если это преисподняя, восклицал он, выпивая у них за обедом, то я двумя руками за нее голосую.

Вместе с интернетом появится математическая формула, которая вычислит человека целиком. Во всех его передвижениях в пространстве и времени. Во всех связях с другими людьми. В генотипе, уходящем вглубь истории. С его языком, структурой психики, мыслями, ощущениями.

Все это уже надо начинать собирать. Включая вербализованные ощущения природы, других людей, себя. Выявляя связи, поступки, движение денег, - КГБ может заткнуться.

Остаются сны, смерть, опыты йоги, шаманизма, - формализуем и их.

Надо бороться с этой дурацкой привычкой жить, сказал он ей.

День был морозный, солнечный, она никак не могла ухватить его целиком, загораживала собой, и поэтому день казался напрасным не меньше ее самой. Перед магазином на Ленинградском проспекте капало в лужи с крыш. Машины ехали плотно, даже шипения колес по асфальту не было, не до романтики. Смысл, казалось, был недалеко, но не здесь. Поэтому все спешили. Особенно те, кто все понял.

Время стало хуже, а она умнее.

- Извини, что всю правду не говорю и делаю по жизни веселое лицо, чтобы тебя не пугать.

Она сама понимала, что ничего не понимает. Не знаешь даже, с какого конца ухватывать. Разговоры с людьми показывали, что и те ничего не знают.

На Никитской она зашла в кафе, чтобы остановить это бессмысленную ходьбу по улицам, - для чего же еще сюда заходят. Сесть, прийти в себя, подкрепиться стихами, которые вспомнишь, прочтешь. Дать зарок никого не судить, только слушать, впитывать. Пусть их врут. Так и еда вся отравлена. И водка паленая, и телевизор, и люди. Других здесь, в вечной степи, нет.

Тут было недорого. К вечеру зажигали для уюта свечку в стакане. Если сидишь одна, просишь, чтобы никого не подсаживали. Откроешь макбук и понимаешь больше, чем дома: «Мой монастырь, где я томлюсь безлюбо, под гноем разума расплавленная боль». Да, хрень, но какая!

Тетку положили в кардиологический центр на Щукинской. После воспаления откачали воду из легких, и сердце провисло. Нужна операция. Пробили бюджетную очередь. Обошли тьму кабинетов. Наконец, сделали операцию, все замечательно. Подключили для пробы кардиостимулятор. Все работает. Отключили. В четыре часа ночи стало плохо, сердце остановилось. В больнице никого. Вызвали «скорую», которая тетку откачала. Что дальше непонятно. Или понятно? Положенную операцию сделали? Сделали. Что вам еще от нас надо.

Для постоянной влюбленности нужна подслеповатость и жажда стиха, типа, Цветаевой, или безумия, типа Андрея Белого. Но ведь ниоткуда это не возьмется. Нужна еще юная красавица мать, вышедшая замуж за старика-профессора, и соответствующее московское воспитание.

Писать стихи, когда все рушится и обрушилось, сидя на стуле в очереди на страшный суд. Не мерзко ли? Кому как, в личную меру отвращения. Что до нее, ей довольно.

А русский язык. Не только ложь в самом корне, но и наркотик, который одуряет запавших на него. Довольно взглянуть на их деградацию. Розовый обрубок шевелит створаживающимся мозгом.

Ей стыдно, что она нормального роста. Она должна быть меньше, чтобы не занимать среди людей много места. Вот нормальная реакция. Маленькому человеку легче думать и труднее играть перед собой. Люди нужны, чтобы отличаться от них, а ей и для этого не нужны.

Выбитый из бизнеса, ограбленный, он предложил ей жить с ним, - она отказалась: зачем? Сейчас такое время, что одной быть честнее, чем с кем-то.

Она пригласила его на концерт Чечилии Бартоли в консерватории. Он с раздражением отказался. Она не поняла, почему. Ничего подобного никогда не слышала. Итальянка пела сочинения XVII-XVIII веков, написанные для кастратов. Считалось, что женщина спеть их не способна: для страстных арий у нее не должно хватить воздуха в легких. Певица восстановила этот невероятный способ пения. А чего стоило ее синхронное пение с партией скрипки из Генделя, - скрипка играет и играет, а она поет и поет терцией выше. А дышит ли при этом, непонятно. И потом еще целое отделение на бис – в тишине не выдержала, крикнула «браво!» и поразилась силе собственного голоса. Вот счастье.

Иногда хочется уйти в иностранное, лишь бы не русское, не эта ложь на корневом уровне, не пришибленная мертвецкая тоска и безвыходность. Не быть собой, - столь понятное именно русскому человеку, когда протрезвеет.

Говорят, это невозможно. Упрямцы пробуют, авось, получится. Тысяча и один способ перестать быть русским. Книга вышла на Брайтон-Бич, сплошь надувательство: она пыталась. Лучше уж быть им до конца, - с последующим разоблачением.

Нет, скучно. Лучше – в бесконечность без себя.

У русского великий соблазн примерить иное бытие – человеком, не собой. Туда, где живут по-человечески, порядком, а не «славянской душой», бьющейся между палачом и жертвой, сивухой и опохмелом.

Как-то он с ней, девушкой, стал советоваться насчет следования путем Оригена. Оскопить себя к чертовой бабушке, чтобы заниматься с женщинами герменевтикой, до которой они, как до скопцов, особо падки, им любопытно.

Она сказала, что организм не простит. Предстательная железа восстанет, как желудок с голодовки. Мы не замечаем, как держит нас тело на поводке.

- Ага, чуть дернемся, оно нас – раком, - понял он.

Приятно потрындеть за рюмкой ликера бейлис. Даже тетради конспекта комментариев на гностическое евангелие от Иоанна не покажешь, в ноутбуке все.

А другого пути нет, - весна скоро. Она так и сказала.

В кафе только и спасешься. В метро и на улице народ вызверился, ножа мало, из травматического пистолета стреляют. И не видно, травматический он или переделан для боевых патронов. Главное, наглость этих жирных масс непереносима.

- Строить подобные планы можно было во времена моих родителей, - сказала она. – И дешево, и впечатляло. А сейчас делай, что хочешь, но делай. Любое безумие не хуже остальных.

С чего ни начнешь, тут же погружаешься в интернете в бесконечность информации. На улице, определив по GPS адрес, втягнут в воронку историй людей, тут живших, проходивших мимо, убитых, давших потомство. Лучше бы сидел дома, узнавая это, а не сносился ветром текущего времени.

По сравнению с ними ныне живущие приятели, не говоря, знаменитости смельчали, повытерлись, увяли, сгинули. Куда вы?

Надо выдумать их по новой, да руки не доходят.

С собой и то не справишься. Выбежишь на минуту, глянешь на себя со стороны, тут же обратно – записать увиденное. Опять выбежал, увидел, еще записал. Людям, живущим снаружи себя, это дико, фрагментарно, заумно. Но хомяк души жует жвачку до последней.

Мозг души сделан из рефлексий.

Сама душа – зверек неизвестного, совокупного происхождения.

Вот ткет паучком нить ума.

Позвонил давний приятель: - Говорят, ты, наконец, обрел социальное положение?

- Да, лежачее. Оказалось самым лучшим.

Рыбкой плыть по течению, девушкой глядеть в зеркальце.

- Сочувствие, вроде дрожжей, - говорил он ей, сидевшей рядом с его диваном. – А куда попал, в кастрюлю с тестом или в сортир с дерьмом, узнаешь только по результату. На опыты английского натуралиста не тянет. С меня довольно. Оставляю в покое окружающую среду.

Первые дни, недели, месяцы, годы уйдут на привыкание. Когда можешь дышать, это уже хорошо. Под подушкой «Священные речи» Элия Аристида, первая подробная история болезни, делать жизнь с которой. Автору являлся во сне Асклепий, а ему Элий Аристид. Теперь ясно, для чего выздоравливать: чтобы перевернуть все, не сходя с этого места. Или подохнуть.

Будешь лежать, пока не превратишься в мощи.

Чтобы благоухать, просвечиваться, помогать ими близким.

Но вместо этого начинают болеть суставы. Неужели, кроме четверенек, нет нормальной позы? Впрочем, можно и на четвереньках.

Это он замечательно придумал перестать общаться со всеми знакомыми, родственниками, друзьями. Выключить телевизор, радио, поставить на себе знак «nihil». Сосредоточившись при этом на бизнес-проекте переворота мира. Если ты внутри него, то должна быть точка, которая это позволяет. Архимед считал иначе, его убили.

Откуда тогда до него дошла история, случившаяся на улице Василисы Кожиной? В квартире жил мужчина, ухаживавший за парализованной мамой. Внезапно он умер от сердечного приступа. Мать умирала еще три недели без помощи. Соседи пожаловались в ДЭЗ на странный запах из квартиры.

Она не могла ему это рассказать. Обычно он ей все рассказывал. Как полицейский патруль прибил на Маросейке Архимеда, принятого за бомжа. Тот набрасывал чертеж рычага поворота вселенной, находившегося внутри вселенной. То есть может ли человек, находящийся в этом мире, изменить его. Менты разыскивали по вызову дебилов, зарезавших в соседнем дворе таджика-дворника. И наткнулись на какого-то бородатого старика, которого тоже могла зарезать эта шпана. Ну, и отыгралась на нем по полной. Кто же знал, что он Архимед. Теперь у всего отделения сложности, прессуют по-крупному.

Рассказывая, следил за ее реакцией. Обычно, недоуменной. Высчитывай расстояние, отделяющее от других. Изнутри своей мысли - все мы братья. А когда мысль явится на свет на тоненьких ножках, видишь, что это не так.

Вырваться из себя можно только во время болезни. Вот он, маленький паучок, в правом верхнем углу комнаты. Говорит, что знал еще Гурджиева. Если какие-то вопросы, сразу к нему.

Помнишь в детстве запах соседнего подъезда? Все чужое, совсем не так как у вас. Такие запахи, так раскладывать предметы на лестнице могут люди чужой расы, иных государств. Потом все это проявится фрагментами снов, как ты входишь в подъезд своего, давно не существующего дома.

Паучок напоминает, что ты зашел сюда в поисках мамы. Мало тишины чужого подъезда, в котором ты словно вор, так еще предстоит позвонить в незнакомую квартиру. Что там понадобилось маме, спрашиваешь себя, ведь она ни с кем не общалась, кроме соседей по этажу, никуда не ходила в гости.

Он обещал со временем открыть глаза на все, что мешает полету тела, удерживаемого паутиной: «если вам будут говорить, что тело удерживается в этом мире лишь паутиной лжи, вы не верьте, - посмеивается паучок, - будем снимать путы обмана вместе и постепенно».

Трезвость ума ученого дорогого стоит.

Пусть со стороны он выглядит сумасшедшим. Ученых не только принимали за сумасшедших, они и рекрутируются из безумцев. Впереди слишком большой переворот мозга, чтобы сомневаться в этом.

Встретимся в бреде, дорогая. Я разучился засыпать. Странное чувство. А ведь должен был получать сон в праздничном наборе для малоимущих. И не дали. То есть совсем обидно. А когда, куснув бублик, в ужасе почувствовал, что сломал передний зуб, - языком сзади вывалил кусок, - сообразил, что сон: зуб-то на месте. Значит, не сон, не явь, а кошмар, продолжение болезни, из которой никуда не деться, пока сама не пройдет. Но разве это выход?

Отвращение к жизни бьется с аппетитом к ней. Таков организм. Причем, верх не берет ни та, ни другая сторона. На заднем дворе пытают людей. На переднем они выпивают и веселятся. Дело бреда известное: им стакан с верхом, а пьешь ты. И пить хочется все больше, и отвращение все сильней.

Чтобы пробить бред, надо узнать о чем-то находящемся по ту сторону. Но бред расширит границу, и ты вновь окажешься, как Пушкин в Арзруме, по эту его сторону. Тут приятель позвонил, рассказывая, что выслушал по «Свободе» религиозную речь о. Кротова и понял, что, поскольку тот ученик о. Александра Меня, а такой фамилии как Кротов, не бывает, то, стало быть, это еврейский псевдоним, потому что кто, кроме евреев, будет учить русских православию?

И вот всю ночь напролет он ведет разговор с Аксентием Ивановичем Поприщиным, который рассказывает ему, сильно потеющему, что в мартовском номере «Октября» напечатает новую пьесу «Гоголь», и там он, среди остальных, тоже узнает о себе всю правду.

Что в голове у этого Поприщина происходит, господа, кто скажет?

Молчат господа, не отвечают.

Может, вы и не господа? А человечество - лишь секта, окруженная подавляющим большинством.

Ему казалось, что он находится в доме, уютном, как в прозе Булгакова.

За окном шел дождь, оттепель. За стеной, правда, играли не из «Фауста», а жужжала дрель, но это неважно.

Хочется ведь во что-то верить, не включая телевизор.

Накануне ему приснилось, что у последнего из его приятелей обвалился рассудок, - тот до шестидесяти лет пил по две-три бутылки водки ежедневно, и вот, на тебе.

Начал читать св. Бернарда Клервоского о любви и свободной воле, но и Бернард оказался жуток как первородный грех. А уж как он его любил, пока не знал! Нет, ложь в каждом слове. И биография натурального подонка.

Может, он напрасно вникает в смысл слов, достаточно одной их музыки.

Теологически-скрипичный концерт. Притча как мелодия, а о чем, хрен один. Павел едет в Дамаск, как заезженная пластинка. Умом музицируют во дворе крематория в Освенциме.

Опасно увидеть общее безумие. Еще хуже выть по-волчьи со всеми.

Выглядывал в окно, нет ли конца света. Машины с включенными фарами пробирались дворами по лужам. Да нет, не может это бесконечно длиться.

Каталоги, каталоги. Все сотни тысяч карточек, сведений о людях, жизни их, передвижениях укладываются теперь в маленький компьютер. Добавляй, сколько в тебя влезет, а совокупная память отверженных - беспредельна.

Время изъедено норами, как песчаная гора, уходящая в небо. Можно залезть в любую, накрепко забыв о сумасшедшем доме, который оставил в зубовном лязге новостей, телепрограмм, обсуждениях скорбными разумом современниками.

Патология русской истории в том, что она привела к обществу дебилов с пораженным мозгом. Ладно, сиди, выявляй их бациллу.

Есть особое состояние кролика, гипнотизирующего удава.

В этот момент ему кажется, что он владеет смыслом, а тот им.

Можно уйти от обычной кроличьей жизни, чтобы длить этот состояние.

В момент чтения замираешь и исчезаешь изнутри себя, поражая удава импульсом.

Поэтому внутренняя жизнь кролика многоступенчата, как его супостат. Пока протолкнешься, сглатывая себя чередой пониманий, глистом станешь.

Весь обращаешься в страх и трепет. От шороха вздрагиваешь. Душа – субстанция дрожащая.

Попробуй учиться, устраиваться на работу, знакомиться с девушкой, - одновременно держа в себе эту горючую смесь, налитую выше уровня.

Сознание раздваивается. Реципиент раздражает. Деваться некуда.

Дольше века длится день, час, жизнь.

Будь проклят час появления на этот свет, и каждая минута, проведенная на нем.

Работу архивариуса проклятого мира никто не отменял.

Хоть как-то дисциплинируешь эту душевную жижу, называемую собой.

Одна Россия, - грязь в грязи – ей под стать, под срать, под мать.

Здесь возможна любая идея, любая химера: все не значит ничего.

Как-то ему пришел в голову вопрос: а есть здесь нормальные люди?

И откуда им тут взяться: вне специально отобранных родителей-убийц, вне денег, которые дают за собачью службу, вне лжи, нахальства, агрессии, бессердечия?

Когда к ним пришел старый приятель по газете, фотограф, сидевший какое-то время без работы, ездивший в Чечню, потом ставший личником Путина, то он в первый раз ничего не сказал. Угостил приготовленной с утра рыбой в каком-то хитром, им самим придуманном соусе. Удивился, что гость не начал есть, пока он сам не опробовал кусочек. Потом жалел, что не стал тянуть нелепую ситуацию до конца.

Но он приехал еще через год. Пришлось сказать, что его не приглашали, и пусть больше не приезжает. «Убьешь Путина, тогда приходи!» - крикнул на весь подъезд, открыв дверь.

После такого лежишь несколько дней.

Когда просыпаешься, кажется, что самое важное из приснившегося забыл; когда засыпаешь, кажется, что не записал самое важное из только что понятого. Например, что само их существование – чума.

Со времен скифов здешнее население считает себя едва народившимся по сравнению с другими народами, сообщал Геродот. Поэтому, мол, у них выдающееся будущее: цель - догнать и перегнать. Пафос гнобить свои и чужие жизни, ссылаясь на юность цивилизации, - кенотаф коллективной шизофрении, тысячи лет чавкающей людской жижей. Беспамятство вот их вечное достижение. Каждый день - с нуля, с разрухи, с болота, с мании величия.

За границей ясно понимаешь, насколько разноплеменны люди. Древний Рим мусолили языки и народы, сплавленные в имперскую латынь. Силишься понять, кто есть кто. Впритык все одинаково действуют на нервы. Липнут как банный лист к мозгу. Подтерся и опять ничего не понимаешь. Люди друг друга аннулируют, так, видно, задумано.

Зато здесь мог работать над теорией всеобщего обмана. Теперь он большой, его не покажут доктору, чтобы спрятать в дурдом. И притворяться не надо, из-за чего не мог толком додумать ни одной мысли.

Надо много читать, писать. План работы на год вперед. Расслабляться некогда, и это позволит умереть неожиданно и в хорошей форме.

Говорят, что не любит людей тот, кто плохо относится к себе. У него, стало быть, шанс улучшить самооценку. Делать работу в полный рост, а не на полусогнутых. Заодно проверяя, лучше ли относится к стае придурков.

Со стороны он одна из сотен тысяч мелких тварей, удравших из России с некоей суммой на банковском счету, от миллиона до миллиарда краденого. Узнать их легко: не совсем люди, и в чем-то это да проявится.

Думать в полголовы, чувствовать в половину души – русскому человеку курорт и отдохновение, как в католическом чистилище, после напряженки на родине. Даже непривычно. Лишь неприходящая вечность состояния скрашивает его.

Бежал от слабоумных, а слабоумие самого настигло.

Мало того, что засыпаешь над переводом американского Набокова. Так даже свое космическое одиночество делишь на борьбу с животом, уютную как жизнь нанайских мальчиков, когда краткая победа над отвисшим брюхом означает приятное обретение заслуженного аппетита.

В остальном, это было идеальное нигде, чтобы наблюдать, познавать, делать выводы. Человек идет в сторону божественной экстерриториальности, не понимая этого. Он еще пытается общаться с себе подобными, поражаясь безобразию их логистики. Видом как бы люди, поступками явные монстры. И тут Россия экспериментальное поле понятийного истребления человека.

Нелепо и унизительно жить после того, что мы о них знаем.

Погода корячится снаружи, сердце болит внутри, сам где-то посередине.

Все, что может сделать человек, это положить на кон свою жизнь.

На другой стороне, естественно, лежит весь мир, который или должен быть лучше, или уничтожен.

То, что уничтожен будешь ты, делает дуэль честной.

Ощущение, что кто-то из вас передергивает, тоже присутствует.

Но и здесь равенство, поскольку передергиваем друг другом.

Без шуток.

Как известно, сон отбрасывает эволюцию человека на уровень нуля. Туда, куда сводит мысль общение с людьми. Топтун – адекватная роль двуногого ящера.

На всякий случай, память хранит все, чтобы когда-нибудь убедился, что был обманут. Без злого умысла, а потому что дурачок.

Овсянка, мюсли, кофе, утренний стул, душ, мысли о родине. Медитация искусство здоровых. Левитация – могучих. Голова и ноги, больше ничего не надо.

Голову он набивает с утра до ночи. Когда не влезает в нее, трамбует. Душа выстрадывается в обмен на время. Хоть в высушенный пергамент, хоть в бычью кожу, но в артефакт. Живое – напрасное. Все соскальзывает с глаз, с понимания, ходьбы, - все эти улицы, встречи, поездки ни к чему, пустое, он проверял.

Пока человек читает или пишет, он хотя бы не вредит.

Целесообразность мира в том, что к концу долгой и интенсивной жизни человек все исчерпывает и удаляется с отвращением. Конечно, для этого надо стараться.

Курение сигары и дробное испускание газов после еды входит в цену билета. Тут он был учеником Томаса Манна, трезво оценивающим мэтра.

Один из заезженных приемов это преувеличение своего слабоумия.

Увы, мозг тривиален, если бы кому-то пришло в голову вскрыть его по ходу неловкой мысли, это стало бы очевидно.

Удивительна потуга выглядеть умным, рассчитанная на свидетелей. Говорят, в них все дело: любую мысль играет свита верящих в нее кретинов.

Перед сном он выходил погулять, для чего хватало воображения.

Дожив до смерти, в любом случае, окажешься классиком, потому что к тому времени не останется людей, способных писать и читать.

Это как в первом классе, куда уже пришел грамотным.

Быть единственным читателем себя, - в этом нечто от рая и ада одновременно.

И, как в случае со школой, начинаешь загодя, исчерпывая учебник. Лишь бы никто не вылез власть употреблять из учительской преисподней. Проблема ведь не в сказанном, а в том, ради чего вообще открывать рот.

Путешествуешь молча.

Проехал тоску, упадок, эйфорию, сон с вечно возвращающимся знаменателем. Мелкие полустанки рядовых мыслей. Минимум еды, форма. Выходишь на прямой контакт с создателем, прочее неважно. Рикошетом аннигилировать негодяев.

Сказать, что он - родоначальник нового этноса, который стал жить по касательной к окружающему людоедству. Взял и вышел без вещей оттуда, откуда, казалось, нельзя выйти, потому что оно везде. Нет, он вышел.

Поиск Бога в Google не дал следов. Подделки, реклама, мистификации – все, что угодно, кроме объявленной истины.

Ловишь себя на пороге квартиры, уже собрался, выскочив на улицу, пророчить. Кому, зачем? Может, лучше в бакалею за хлебом и баранками. Как советует тибетский лечебник Чжуд-Ши: образ жизни – сидеть в темноте и тепле, вести приятные беседы, много спать, одеваться тепло.

Это уютно, смягчает сердце, но непригодно для той бездны, которая входит знанием в темечко, долбит вселенским обманом. Сердцем на любовь, позвоночником на ужас. Жизнь жарит печенку на сковородке, апелляции не принимаются.

Он видит учителя, окруженного толпой слушателей и почитателей. Тот рассказывает им о состоянии мира, об отвернувшемся боге, познающем себя. Хороша была бы тога, роща в пригороде Афин у ручья, ветерок. А в Митино сойдет и пиджачок с водолазкой моды 70-х годов. Кто-то говорит, что уже наведывался участковый, спрашивал, по какому случаю собрание, говорил, что соседи жалуются на шум и оставляемый в подъезде мусор, в том числе, шприцы от наркотиков. Дело серьезное.

Противно видеть себя обезьяной хотя бы и своих мыслей. Он понимает бога, который с нынешнего дня разжалован из прописных букв в строчные. Бог не фраер, ни о ком думать не обязан.

Потом кто-нибудь готовит еду, пока он рассказывает об аскетических упражнениях, без которых ума не схватишь. В это же время рассуждает о провокаторах и стукачах, которые приставлены к нему под видом учеников, и о логическом смысле двойничества.

Игорь не хочет вляпываться ни во что подобное. О подобии рассуждать, пожалуйста, но лессировать жизнь слоями дерьма – нет.

Умное быстро надоедает. Тогда надо открыть улицу в карте Google в 3D и описывать гостиницу, ювелирный магазин, витрину турагентства, перейти на другую сторону, где овощной магазин и усесться за столик уличного кафе, - съемка проводилась летом, и девушка до сих пор держит в раздумье айфон.

Это подобия. Он же пребывает вне всего. По направлению к смерти.

- Ну, хорошо, - говорила она, - мы уже поняли: ты все ненавидишь. Дальше что? Текст, как жизнь, требует разнообразия. Впрочем, я, кажется, уже это говорила. Симфония вилки по стеклу, вот это что.

Он уходил глубже в себя, решая, что надо быть радикальней. Для нормальной жизни достаточно снов, где он общается с мамой, с сестрой, с друзьями, торопится ехать на работу. А тут без вариантов, как в анекдоте варшавского гетто, когда Черчилль спрашивает ребе, как победить Гитлера. Тот отвечает, что есть два способа. Естественный, когда миллион ангелов с горящими мечами спускается в Германию, уничтожая фашистов. И сверхъестественный, когда то же делает миллион английских парашютистов.

Или сидеть, непрерывно долбая по клавиатуре. Как последний лжеграф Толстой. То из дачной жизни, то из эмигрантской, то с марсианскими пролетариями, то с инженером гиперболоида, то с буратинистым Пиноккио, то с сестрами Крандиевскими, ходящим по мукам в разных вариантов, то про вождя в Царицыно, то лжесвидетельствуя убийство польских офицеров. Для чего? Для упитанной словами натуры в обмен на хлеб с маслом и икрой.

Впрочем, хрен с редькой его озорной жовиальности. Сейчас все пишут, - не отрываясь. Он сам, старый уже господин, кишит словами. Ему не нравятся подонки, чье потомство и облава кажутся непробиваемыми. Что остается, - взывать к Богородице, состоящей на секретной службе спецотдела НКВД?

Да, он молит своих ангелов, не зная толком ни о чине их, ни ориентации. Пепел гетто стучит в его сердце. Хроника заранее объявленного насилия и убийства, проживаемая on-line. Люди, стоящие вне закона, чтобы сподручней убить тебя и твоих близких, хотя еще не зная о твоем существовании. Но ты о них знаешь. И должен думать и действовать за убитых, потому что сам был среди них.

С людьми трудно говорить, это да.

Трудно, потому что начинаешь говорить с ними, как ни в чем не бывало.

Чем объяснять каждому, лучше перестать говорить сразу со всеми. А в дальнейшем говорить только с теми, с кем захочешь сам.

Как можно улыбаться, узнав, что ты человек, и что именно это означает?

Так, он стал включать телевизор для того, чтобы увидеть однажды, как лубянские гниды во главе с Путиным будут арестованы или уничтожены в прямом эфире. Включал, - нет еще. Выключал.

«Богородица, Путина прогони!» - пело полстраны панк-молебен сидящих в тюрьме девушек. 14000 полицейских и омоновцев охраняли в день рождения Ленина у ХХС молебен о крепости веры и православия, готовя себе конец света.

Накануне прошла первая гроза, повыдергивала деревья, засыпала пылью из растаявшего только снега. И затихла. В ночном небе никаких знамений. Тютчев бы всматривался до хорея. А так, один в Лондоне. Она сидит в кафе на Пушкинской. Он в Митино, где не живешь, но таишься среди якобы себе подобных.

Россия это место для стариков и подонков, которые не могут жить, но хотят все контролировать.

Почему во всех этих историях о любви никто не скажет, что хорошего человека вообще невозможно найти?

Тоска. До метро он ехал на перекладных, как Григорий Александрович Печорин. Торговцев шаурмой не замечаешь, как и они тебя. Все деловиты, друг для друга вы не существуете, полезный навык горожанина.

- Посмотришь телевизор, - сказала она, - и вправду кажется, что мы с тобой последние люди на земле.

- Зато можем летать, потому что ничего уже не держит.

Новый вид существ возникает в Нероссии. Все остается Google. А ты свободен как птица, как ангел, как беглый ум.

Только тихо. О том, что летаешь, никому ни слова.

Общаться лишь с учениками. Входной билет – левитация. Могло быть жонглирование пятью апельсинами, знание языка птиц. А стало – подъем над землей, легкость в животе, тяга ступней и ладоней. Всякая секта случайна, пока не станет мировой религией.

И молиться может лишь тот, кто поднимается в это время в воздух. И думать тоже. Майк понял это, но шагнул в окно чуть раньше, чем следовало. Инициацию прошел, но еще не закрепился.

И время должно исчезнуть. Потому что, если подумаешь, а что будет дальше, вечером, завтра, через год или когда кончится еда и деньги, - тут же навернешься Икарушкой. Птицы летают вне времени, если кто не знает.

Поднялся и висишь. Футбола по телевизору после обеда не будет. Реал с Барселоной не сыграют никогда. Еще есть время выбрать, но, перестав быть человеком, по обеду не плачут.

Упихиваешься словами, фотографиями, информацией, - отдрючиваешь натуру бытовым логосом. Лечу? Куда ж лететь. Нужный воздух должен еще появиться в этой природе.

А пока что дрожишь как ракета перед пуском. Чашечка кофе звякает полонезом Огиньского. Макароны только ложкой ешь: вилка не попадает в предмет. Когда говоришь с близкими, страшно, того и гляди, чем-то в голову им кинешь.

Доктор говорит, что мутация проходит нормально.

Хочешь восхищаться, но нечем. Вспомнил слова Ахматовой: «все, что я проклинаю, расцветает». Тогда и вознес мольбу: Господи, помилуй Путина и всю его шоблу!

Нервы успокаиваются разве что путешествием туда, о чем не подозревал, куда Google не хаживал. Говорят, впрямь появился иной глобус.

Отправиться туда можно было в любой момент. Если бы еще этот момент задержался подольше… Так тихий человек с пятого этажа их дома в Митино, когда умерла жена, спрятал ее в холодильник, чтобы все оставалось по-прежнему, как можно дольше.

Иной глобус был обезопасен отсутствием всякой связи с нашим. Изволь лишь попасть туда. Он примкнул к школе Прокла, много рассуждавшего об ином и едином. Это было возвышенно, как музыка Баха. Прокл не женился, чтобы, говорил он, соответствовать предмету мысли, а не передергивать его.

Когда приходится думать, а ты с досадой ощущаешь скрип в голове, что-то с ней не в порядке. Или так надо?

Размышление о том, чего нет, и что даже не может подать о себе знака, сушит мозг, который кто-то скуривает. Так он сказал этому Проклу. Тот пожал плечами.

Э, да тут сумасшествие, решил он. Надо присмотреться, с какой целью.

А то, что Прокл напомнил слова платоновского Парменида, как, становясь старше, мы, тем самым, становимся все моложе самих себя, ему понравилось. Забавно, что именно это очевидное суждение Платона вызвало обвинение его в софистике. Очередное подтверждение, что у людей какая-то иная нарезка винта, чем у тебя.

Мысль все-таки хороший психотерапевт, хотя бы потому, что единственный.

Но философия вещь серьезная, на своих вершинах – по ту сторону ума. И психотерапия нервно покуривает в это время в сторонке.

Пора в путешествие: 365 километров вокруг себя. А то засиделся.

Как кто-то сказал: у Чехова никогда ничего не случается, кроме внезапной смерти.

А вот ему бы внезапной жизни.

Он вспомнил ярко освещенную комнату с польской мебелью на тонких ножках, на фоне которой плыли в лучах солнца пылинки. Книжки, книжки. Он читал всегда, читал при Хрущеве, Брежневе, Горбачеве, Ельцине, читал при Путине. Поговорить об этих книгах было не с кем и не о чем. Кто хотел, мог написать, а он прочтет. Как Михаил Гаспаров, например. Поговорить не с кем и не надо этого. Лучше уж селедка на газетке и водка в мерзавчиках. С черным хлебом.

Книги должны были уходить вглубь. Учи латынь или не учи, а говорить на ней ни с кем не надо. У людей прогрессирующее слабоумие, переходящее в агрессию. В лучшем случае молвят в твой адрес: «аутизм» и пустят тонкую, желтоватую слюну. А ты не отвлекайся.

За что издеваться над человеком, обращая его в «другие». Со стороны всякий выглядит унизительно, слова его нелепы и достойны критики. Но надо писать, жизнь должна продолжаться. Матерый писателище сучит нитку из слежавшегося за ночь мозга. Вчера пил? Вроде нет. Режим питания как у Марселя: большая чашка кофе и два круассана в день пятнадцать лет подряд. Хотя нет, последние пять лет – один круассан.

У того, кто сидит в Лондоне, - твое лицо. В первый момент неприятно, но потом привыкаешь. Когда и себя чересчур, второго стерпишь легче. Тот дает щадящие задания. Как и положено интеллигентному двойнику. Кружит книгами в чистом поле. Людей замело дуростью, так что книгами вернее, тем более что ни в одну не войдешь дважды, как в девственницу, а человек человеку швах. Народ выветрился, остались одни двойники.

Всматривался в окружающее. Казалось, выхода нет. Все заняты своим, особенно те, кто делал внимательное лицо. Своего на всех не хватает, поскольку оно фикция. В пустоте скорость движения выше, кайф глубже.

Но выход был. Более того, становился все шире.

Обнаруживаешь, что сам даешь указание двойнику в Лондоне найти вход на тот свет. Где он, - в метро, в магазине, в клозете? Видимо, чтобы чем-то его занять, а то самому выполнять чужие указания унизительно.

А хорошо, когда причинно-следственная херня рассыпалась на такой территории как Россия. Господи, помилуй Путькина со всей его шоблой.

Когда за ним придут, найдут лишь белых книжных червей, в большом количестве расползшихся по квартире, включая потолок, ящики письменного стола, внутренность плазменного телевизора и коллекцию домашних тапочек египетского паши, купленную на парижской распродаже.

Потому что он окопался.

В людях можно было еще оставаться, но недолго.

В свежей со сна, чем-то обиженной памяти он гулял по солнечной Риге, около больших прудов, смотрел на лебедей, сидел на скамейке, может, ждал кого-то, потом спустился к киоску «Союзпечать» на круговом островке среди уличного движения. Посмотрел латышские и русские журналы, альбомы с марками, - собирал их, что ли. Дело не в этом, - в ощущении жизни, которое вдруг посетило. Считать ли жизнь упущенной? Хорошо ведь было дышать этим воздухом. Много цветов, ресторан на берегу. Зря не зашел туда, видно, пожалел денег, даже если были, в памяти остается лишь то, что съел в новом месте. Человек насекомое прожорливое. Может, и хорошо, что он не стал связываться с этим видом. Самое осмысленное, что он мог сделать, это сесть на свободную скамейку, подставить лицо под теплое солнышко, открыть книгу и погрузиться в чтение.

Сейчас уже не разглядеть, что там, - стихи, биографический роман, диалоги Платона, - неважно, они придают смысл этому месту и времени еще лучше еды. Не нужно ничего благословлять, оно того не стоит. Переждем и это путешествие к родственникам в летнюю Ригу.

Вышли с вокзала рано утром на площадь. Пошли к троллейбусу, который поворачивал. Новые запахи, ощущения, цвета, все по-другому. Кажется, что эта тайна должна открыться. Да, женщина. Всякая женщина таит впечатления еще богаче, чем еда и книги. Богомол, ты готов к своей богомолке? Всегда готов?

Увы, этот бисквит «мадлен», как и все остальные, не сулит открытий. В антикварном магазине, куда она зашли, она показала ему матовый фарфор, не покрытый яркой глазурью: «хороший бисквит… девушка, сколько он стоит?»

С покупками вернулись домой. Гулкий подъезд, куда лучше заходить со двора, потому что с улицы нужен свой ключ. С концом советской оккупации улицу переименуют, приедет хозяин дома из-за границы, а родственники, наоборот, эмигрируют, он как раз вспоминал их, кажется, единственный сын, которому уже под сорок, гей, страшный удар по психике родителей.

Сейчас в доме никого. Они закрываются в своей комнате на ключ, раскладывают покупки, раздеваются догола. Да, это счастье, но не открытие тайны, нет. «А ты знаешь, что эта фигурка купальщицы – севрский фарфор, реплика знаменитой работы Фальконе? Я не могу до сих пор поверить».

Это так и останется тайной. Как жизнь в углу ванной тихого, опрятного, интеллигентного паука, всегда помогавшего семье с уборкой и с заработком. По возможности не надо вступать с людьми в чересчур близкий контакт.

Ты не умнеешь, но вдруг устаешь.

Самым важным казалось вникнуть во что-то, постаравшись понять.

Но что, как понять?

Писатель уже лежал чисто выбритый, нанюханный эфиром, готовый к операции. Зря, что ли, он двадцать лет за ним следил, дружил, поил водкой, перейдя на две бутылки в день, ценил стиль, переписывался по е-mail’у, ловя извилистый бред пьяной мысли, что напрочь забывает о себе в трезвом виде.

И сам оказываешься не зря напичкан словесностью, что уже прет из ушей, а полностью высыплется после финиша. Все в масть логомункулусу.

Сбор материала в постелях красавиц: диалоги, экстерьер, сорта сигарет, духов, косметики, вид из окон, погода времен года, поведение в голом виде, похмелье, - когда бы знали, из какого сюра.

Это была счастливая эпоха позднего Брежнева с захватом перестройки.

Куда бы теперь его пересадить, в какую закусь, окись, сикось-накось.

Для набоковской бабочки слишком тяжел, нетрезв, бредово обидчив.

Пьяный лев на постаменте у дома с шарами для работников НКВД на Петровско-Разумовской аллее. Ах, какой единичный экземпляр, какой стиль, даруемый богатым воображением себя аристократом.

Когда начинает утомлять, отправляем в дом творчества, на дачу или за границу, которая тут же представляется уникальным жизненным опытом по сравнению с обычным походом в магазин за парой водки и сырком и обедом в итальянском ресторане в том же доме, более известном как опорный пункт наркоторговли. Какие сюжеты можно выдумать о кассирше, официантке или знакомой, что, явившись из Женевы продлить загранпаспорт, оставила у них в прихожей чемодан и теперь в любой момент может за ним прийти, словно ему не о чем больше думать, кроме как о ней. О ней, нейрастении, о ней.

В заспиритуализованности есть своя возвышенная правда. Как в черной ленте вокруг головы от сглаза и болезней. Как в понимании себя молодым и нравящимся женщинам, несмотря на возрастные черты алкоголизма на лице. Если никогда не успевать протрезветь, то жить можно. Тем более что в союзе писателей или в пен-центре рядом с Сандунами, когда придешь, все такие.

Однако кто заглянет внутрь такого delirium litera tremens (по-русски, белочка с закладкой), останется навек потрясенным. Вот, где продолжение классических традиций. Толстой с Чеховым нервно курят и пьют пиво «Достоевский».

Рассказ разнообразит выпитое, но тут нужен собеседник, а где найдешь его в эпоху распада гражданского общества. Даже при социализме можно было найти сограждан у любого винного отдела, не говоря о друзьях, не вылезавших из твоей кухни. Теперь же пьют, видимо, в социальных сетях, а закусывают по скайпу и телевизору, где жрут в программах, не переставая.

Все не то. К тому же, многие умерли, не выдержав презентаций.

Остается Робинзон, который, как известно, до Пятницы пил с попугаем.

У Гюисманса есть роман, в котором предприимчивый сладострастник вступает в неразборчивые половые сношения с духами известных людей, вызывая их с того света. Что взять с декадентишки.

Любитель словесности с физическим образованием поступает тоньше. Поскольку, кроме попугая, ему и выпить не с кем, он обращается к принципу неопределенности.

Вызывает покойника и только по ходу разговора и наводящих вопросов выясняет, с кем имеет дело. Пить пей, а тему разумей.

Ну, и конечно, скрывай разговоры от окружающих, а то неподалеку в Петровском парке бывшая частная клиника Усольцева, где еще скорбный умом Врубель содержался. Этого не надо. Хватит одной поджелудочной.

Жена его разговорами сыта по горло. Научилась засыпать, сидя на стуле. Сперва вздрагивала, когда он повышал голос. Потом вздрагивать перестала. Немного похоже на некрофилию, но тоже привыкаешь.

Попугай, повторявший «бедный Робин…» был как-то человечней. Хотя жены физически больше, чем попугая, и это тоже успокаивает. А, в общем, напрягаешься только после просыпания - до первой рюмки.

Осип Эмильевич с его «пейте двое, пейте трое, одному не надо пить» был первым на брудершафт, но попробуй найти сослепу в астрале. Кругом подставные, понятые, основные. По дому ходит ожиревший персидский кот с белым бантом, делая вид, что плевал на литературу, тем и привлекателен.

Время ускорилось, разделяя всех и каждого. Если знать, что коты выживут, он пошел бы в коты, валерьянку никто не отменял. Но коты инакие спиритуалисты. На мертвецов шипят. Жилплощадь охраняют.

С другой стороны, если живой гость идет, то он, даже принося с собой, выпивает вдвое больше. Плюс книжку в подарок уносит. Нервирует тоже, хоть врачи и говорят, что это полезно.

Есть теория, что когда пьешь с человеком, а особенно с духом, то ошибиться в нем невозможно. Питье есть занятие сугубо индивидуальное, в нем стиль выявляется не меньше чем в письме, снах и совокуплении. Потому слухи о подставных бесах-гебистах не более чем параша, распространяемая той же Лубянкой.

Небо для русского человека это, по сути, тот же остров в океанском раю. Недоразвитость на уровне Хемингуэя. Заскучал через неделю, упился в хлам, застрелился большим пальцем левой ноги. Нет, чтобы покормить окрестных акул.

Сколько раз Игорь говорил ему, что читать лучше, чем пить. Читая, ты борешься с режимом, не вступая с ним ни в товарно-денежные, ни в половые, ни в какие иные отношения, - книги в сети бесплатны. А пьешь, чтобы заглушить счетчик: остались ли деньги на опохмел. А сколько людей, разбогатев, тут же умерли от разрыва сердца, поняв, что столько не выпьют!

Кот ходил мимо них, не одобряя. Потом засыпал на кухне и больше не появлялся. Даже белорыбицей от них брезговал.

- А ты пробовал выжечь зеленых человечков солнцем русском поэзии?

- Не берет, они окрылены Боратынским!

Сначала видишь огромное дерево, на котором сидят поэты первого ряда, второго, третьего и так далее. Пока со всеми перечокаешься, здороваясь, день пройдет. А ты лишь углубился в тредьяковские дебри, слова ползут на тебя, как сороконожки. Во сне жуткое продолжение. Трясешься, а они с дерева сыплются, и что делать. И качаться нельзя, а то сблюешь. С литературой так всегда.

Когда много думаешь или сильно пьешь, не остается времени на детали. Прилагательные сами вычеркиваются ненавистью к происходящему. Спирт внушает: есть нечто более важное, чем текущая жизнь. Ждешь, когда она кончится, возьмет паузу. Тогда герой. В России поэтому ненавидят живых. Хотя мертвые еще хуже.

Пьющая и подворовывающая прислуга более верна хозяевам, чем те, кто трезв и себе на уме, передавал Суворин чьи-то слова. Она патриотична в высшей мере, держась за свое место.

А он вкопался, где сидит: или пойму, или конец. И что такое его положение? – ничто. Смысл подвижен, как живчик в глазу, его так просто не возьмешь. Когда ухватываешь, то или уснул уже, или пора спать, потому что завтра вставать рано и будет тошно.

Зато текст всегда бодрствует.

Предложили поехать во Францию, есть пустая квартира у церкви Сен-Дени, или хотя бы на дачу в Кратово, глядишь, сюжет завяжется. Но ты уже понимаешь, что, если сойдешь с места, то ничего не будет. И вообще привык читать, - диван рядом, еды недели на две, особенно, если кто хлеб принесет. Какой может быть сюжет, если, наконец, обрел себя в полном ауте. Женился, детей родил, окончил университет, в оттепель где-то подвизался на зарплате – о ком это? Да любой милиционер скажет, что не наш человек. Их на таких и натаскивают.

Намного лучше не быть. А совсем хорошо быть извращенным, малоизвестным природе способом. Вот так и обрел себя в момент общего распада. Предыдущую биографию считать недействительной. Тексты складывать в папку «После слабоумия».

- А кто будет мусор выбрасывать, - спрашивала жена, - Зигмунд Фрейд?

Мир сузился до угрожающего оскала и вялого облизывания. Нам большего и не надо. Без метафор обойдемся. Без описаний.

Прочитал об отце известного советского историка. Дореволюционный инженер, большая должность, заграничные командировки, склонность к языкам, которых знал восемь. После сорока ушел на пенсию, стал ездить по европейским столицам, на Восток, не вылезать из музеев, библиотек. После начала мировой войны оказался в Риме, где занимался переводом китайских иероглифов на латиницу. Как и других его ждала неудача. Но он понял, что лучше, чем перевод на кириллицу, ничего не придумаешь. Тем временем война, к сожалению, кончилась. В России прошла революция, гражданская война. Пришлось возвращаться на родину, к семье. У будущего знаменитого советского историка была уже своя семья, отца он встретил настороженно. Тот, впрочем, через пару лет умер.

Второе рождение это, когда ты, наконец, понимаешь, что извергнут этим миром. Сколько тебе надо еще знаков? Нет, держишься на последних соплях темперамента и интеллекта.

Ну, хватит, хватит, не плачь.

Собака, она еще пыталась его обнять собой со всех сторон и облизать. Типа, не вырвешься. Да и некуда, дурачок, все равно.

Воображение пейзажа давно заменило пейзаж, который сплошная тоска и желание выпить. Лучше начать прямо в электричке, если дома не удалось.

А когда трезвый можно воображать, никто не мешает. В парке Горького у набережной, сидя на скамейке лицом к лестнице на горку через деревья, пронизанные солнцем. Бр-р-р, как вспомнишь этот портвейн.

Вечером лучше, огни, троллейбус, женщины, грязь. Все-таки в возрасте есть свои плюсы: не блюешь, сколько бы ни выпил. Организм усваивает все, чтобы потом сразу ничего.

Неужели так и подохнуть, не сопротивляясь.

Человек выживает в узких параметрах среды, - кислород, температура, еда, помощь людей. Игорь гордился, что его параметры особенные – во враждебной среде сразу отказывался жить. Смерти много, на всех хватит.

Какого цвета предвечный хаос, спрашивал кто-то? – Блевотно-зеленый. Или болотно-зеленый. Мало ли людей утонули в собственной блевоте, были ею засосаны. Хаос прет снаружи и изнутри нас. Сидя под деревом, Будда созерцал все содержимое Google сразу. Блазнит, а приятно.

Издалека идут навстречу друг другу двое. Но так издалека, что кто-то обязательно передумает и свернет в сторону. Так и не встретятся, но думают, что это впереди.

Все в жизни, включая жизнь, надо быстро пройти до конца, чтобы повторить в чистом виде. Ну, и жить дальше. Прелюдии, мой друг, это темы в дальнейших фугах, говорил он ей, быстро и невнимательно раздевая.

Ей это претило. Ты не понимаешь, что женщины устроены по-другому, говорила она.

Ага, еще это в пандан остальным нестыковкам.

- Не все по-другому, не все, - бормотал он, - если женщины устроены по-другому, чем мужчины, тогда все устроены по-разному, не как прочие.

А тут еще невидимая граница отделяет отечественный скифодром от цивилизации. Надо ли строить из спичек, песка и домино мегалитическую конструкцию. А как писать не на твердом?

Жизнь сродни перечитыванию, вниканию в суть, не обдурили ли, как обычно. Каждый раз понимаешь больше, чем прежде. И ужас тоже ширится. Передаешь себя детям. Понимаешь, что не ушел от родителей. В этой связке все более безнадежен.

И, как бывший советский пионер, подсознательно уверен, что убитые и умершие более правы, чем оставшиеся в живых. Это не выбивается из тушки. Подразумевается: когда же вы все сдохнете.

Странно, единственная жизнь, а ты мучительно чешешься из-за мелких гнид, блох, скорпионов, и ни о чем другом думать не можешь, это нехорошо.

Время от времени он решал наняться на какую-нибудь работу. Полный решимости, ехал на встречу с человеком, договориться с которым было само по себе чудом. Он ведь никого не знал. Звонил по внутреннему телефону. Давал паспорт, а ему разовый пропуск, который он показывал дежурному в проходной. После чего понимал, что обратно сможет выйти, только если ему сделают отметку в пропуске. Час, два ждал у кабинета, прежде чем нужный человек освободится или появится на своем месте. Тягостный, унизительный разговор такого ничтожества, как он, с занятым начальником, которому кто-то из родственников или знакомых этих родственников его рекомендовал. Он уже заранее знал, что никогда больше сюда не придет. Физически не сможет проделать этот путь еще раз, - автобус, метро, потом еще на автобусе и мимо газгольдерной десять минут вдоль забора и промышленного пейзажа. Разговор в памяти не оставался. Ни одного человеческого слова. Кажется, его обещали, если удастся пройти отдел кадров, попробовать в ведомственном издании, посвященном хлебобулочному производству. Или, алюминиевому? Забыл. Осталось лишь чувство отчаяния, когда с головной болью вернулся домой и взял первую попавшуюся книгу, чтобы прийти в себя. Бесполезно. Сознание распадалось на мелкие мясные волоконца, кем-то прожеванные. Да и какой это его дом. Он, как прыщ, всем мешает тем, что о нем надо думать. Откуда у такого, как он, может быть дом. Там спрятался бы, а здесь все равно на виду. Безвыходность прилипла к нему и давит. Каждый шаг делать надо с силой.

Хорошо, в конце недели позвонил, как договаривались, чтобы сказать, что подумал и вряд ли сможет. Но начальник, до которого дозванивался весь день, сказал, что с отделом кадров возникли сложности. У них кто-то другой был на примете. Можно через месяц-другой еще попробовать, а пока что так.

Никакого конца недели, никакого месяца-другого не было. Это обманка, причем неряшливая, из замасленной бумаги, отдающей селедкой. Кто-то строил шатер светлого будущего, когда и настоящего не было и не будет. Может, ему тоже дадут эту работенку, чтобы он толкался в метро в час пик, сжатый другими людьми, бежал на Пушкинской на пересадку, - в глазах круги, в висках стук, тошнит, но добежать обязательно надо. А вечером обратно.

Ничего этого не было. Ни выставок, ни книг, ни университета, куда тоже надо было пристроиться, воткнуться, выслуживаться, стоя на задних лапках. Не было ни презентаций, ни приятелей по выпивке, ни поездок заграницу на отдых. Промасленная оберточная бумага, когда не надо делать вид, чтобы поверили. Ни картин в музеях, ни концертов, ни премьер в театре, - это все бутафория, выброшенная на задний двор под дождь, который единственный тут еще пока живой.

Как во сне, пытаешься зацепиться за что-то, а не за что.

Или есть два мира, или ни одного.

И один, тот, что должен быть, выдуман специально, наспех и лживо, для отвода глаз. Потому что, если он есть, у тебя из пальцев должны бить струи света, как из ацетиленовой горелки сварщика.

Паук в углу ванной так его ненавидит, что паутина трясется. Гения не понимают, видите ли. А общая злоба ускорена хаотичным движением мух. Сочные, брызжущие, жовиальные, но tedium vitae клонит к голодовке, вот так.

Засмотришься телевизором, футбол, сходишь с женой в магазин, дети из школы придут, внуки народятся, - каким образом из этой чепухи получается жизнь, кто скажет.

Может, и впрямь лучше не думать, тем более что все вакансии заняты специальными людьми с лицензиями на отстрел смысла.

Но уже не можешь иначе - с пяти лет, когда выучился чтению и ушел в книгу. Там лучше, чем с вами. И преференций по сравнению с пьющими и ворующими никаких: те социально ближе. Ты чист перед расстрельной ямой.

Паук забился в пароксизме: да кому ты нужен, зануда, нервов уже не хватает.

В его первой пишущей машинке - трофейной, «Триумф», с клавиатурой, переделанной на кириллицу, - не было клавиши восклицательного знака. Так с юности и привык брать тоном ниже. Проигрышная позиция для того, кто долго и тщательно готовится открыть рот, так и закрыв его, неуслышанным.

Унизительно, общаясь с дамой, знать всю подноготную ее психологии, не говоря уже о физиологических процессах. Знать и, главное, потакать, как по нотам играя на чуть расстроенном инструменте.

Вот и сам должен быть в таком виде, чтобы набухла от удовольствия ее женственность.

И, почувствовав это, бежать без оглядки.

Дорогая моя, давай пройдем вместе по перпендикуляру – вон отсюда.

Перейдя из разряда одноклеточных в двуклеточные.

Люди познают мир поодиночке, а они будут – вдвоем. Прижавшись друг к другу, двигаясь едва не наощупь, готовые чуть что к смерти - это condicio sine qua non.

Если выйти вдвоем на улицу, все увидишь иначе. Главное, слипнуться.

Потому что, сколько ни ездил в Крым, в Подмосковье, во Францию, - не мог ничего понять. Тоска, суматоха, беготня неизвестно зачем, лежка кверху брюхом, купание в море. А эти столовые, эти люди, это все…

Говорят, те, у кого много денег, счастливы не иметь с этим ничего общего. Они платят за цивилизацию, раскинувшуюся на фоне дерьма. Особый кайф недоростков доказывать постоянно себя.

Вышли во двор, зарисовав его со скамейки, где сидели. Отчасти видим слова, а не вещи. Держа Фуко не в уме даже, а за щекой, не проговаривая. Странные облака шли над ними, похожие на длиннющую грудную клетку с ребрами или отпечаток гигантского доисторического моллюска, у которого на месте хвоста отпечаток чьего-то пальца. Почему никто не берет у Бога отпечатки пальцев.

Единственный критерий душевной близости пейзажа тебе это похожесть его на сон. Сон это то, что остается навсегда. Закладкой в книге жизни. Вот рабочие в оранжевом буравят асфальт, чтобы уложить потом свежий.

То ли треск отбойного молотка отвлек, то ли какой-то звонок от ее детей по мобильному, но он почувствовал, как болят плечи, заболевает, что ли. Можно и так. В электричке еле сидел, в Рязань приехал совсем никакой, а в гостинице сразу лег, накрылся всеми одеялами, стуча зубами, пропотел насквозь, и ночью проснулся совершенно здоровым. Мистическая лихорадка в легкой форме. Чтобы войти в ту срединную область.

Вышли на улицу. Гостиница была в центре города, улицы освещены. Июнь теплый, домашний, уютный. Мало того, что любой взгляд размножен множеством фотографий с айфона, прямой трансляцией с веб-камер и скайпа, который она показывает детям, оставшимся в Москве. Все еще насыщено историческим знанием, - старыми видами, дневниками, рассказами. Ты его не можешь видеть прежним доинтернетным взглядом. Город валится в бездну почище звездной. Не надо изображать из себя слабоумного. Лучше войди туда, пойми его.

Но прошлое не ухватишь, как и настоящее.

Кажется, он опять начал потеть и терять силы.

Зашли в пустой ресторанчик, работающий почему-то круглые сутки. Наркотиками, что ли, приторговывают. Взяли сока и пирожных, вина не рискнули. Сели в дальнем углу. Хорошо, что сразу расплатились, не завися от официанта. Разговаривали тихо, никто не обращает внимания, хорошо.

Зачем они поехали туда? Чтобы обняться, защищая друг друга в чужом месте. Обняться, не отпуская. Иначе там не выжить.

Назавтра собирались объехать расстрельные места: женский монастырь на улице Фурманова, где был концлагерь; Тюремный замок на Первомайском проспекте, где расстреливали; старообрядческую церковь на Скорбященском кладбище, куда тайно свозили и закапывали трупы убитых. До Приокского поселка, где был рязанский лагерь НКВД, поезд идет минут двадцать. Или на маршрутке.

Мертвый индустриальный пейзаж. От запаха смерти ноют зубы. Трупы в основании среднерусской промышленности. Какой тут Тургенев? Последним произведением Тургенева, как заметила Тэффи, был Чехов. А дальше одна на всех Лубянка.

И выжившие, как злые насекомые, что должны портить все вокруг себя.

Он все думал, какую ошибку сделал, где в детстве повернул не туда. Надо ли было, как говорил папа, делать зарядку, заниматься спортом, бегать, прыгать, готовиться к решающей схватке, будучи в полной силе? Он и бегал. Приходил домой, шатаясь, давление, видно, падало, потому что до вечера не мог прийти в себя.

Может, математикой надо было заниматься, но зачем? В их московской средней школе учителей не было, сплошь совковое быдло, вычищенное отделом гороно. Учить детей это важнейшее идеологическое дело, абы кого в интеллигентных очочках не поставят.

Учить английский, ну, конечно. Только вот в висках было пусто от всего вокруг. Какой тут английский. Нашел в какой-то библиотеке в центре города свалку английских книжек, взял Шекспира, и что. Никакого английского нет.

Они сидели в этом ночном смехотворном ресторанчике, шепчась, она говорила, что хочет его так, что даже трусики хоть выжимай. Но скабрезные мысли, разговоры он теперь строго засекретил. Никого, кроме их двоих, не касается. Оставили промеж друг друга. А если что писал в этом роде, то, как отмечал на полях стихов Игорь Северянин: «поэтическое преувеличение». Стало быть, смекает, и в этом тоже общего воздуха не существует, откачали.

Ездить по рязанской области искать руины помещичьих усадьб? Там, где были, и камней не осталось. А где остались, там высокий забор для газпромовского и чекистского начальства, их жирного помета. Не все же недвижимость скупать в Испании. Надо и здесь для отвода глаз, для общей коррупционной среды, ездить в гости к префекту и губернатору, принимать у себя.

Все, что он мог, это с детства использовать каждую минуту, когда был один, для себя и своих занятий, будь то чтение, изнурение тоской, злобой, втягивающей живот, молитвенный вой или складывание слов в фигу.

Пожеланий сделать хоть что-нибудь своими руками, кроме фиги, просил бы не предлагать.

Значит, готовился судьбой для чего-то иного. Как и миллионы других, но угробленных.

Утром они пошли пешком, куда глаза глядят, но пользуясь jps. Он знал, что, чем похабнее загажен пейзаж вокруг человека, тем истовее тот орет, что любит родину и пасть порвет затаившемуся врагу, который не поклянется - желательно спьяну, - в верности отчизне. И тут же с психоанализа выпить.

Они аннулируют здесь себя сами, это как чекушку пить дать.

Но строить планы по приведению земли в порядок преждевременно.

Этих гнид тут ничем не выведешь. После атомной бомбы они только и останутся.

Так что в полет, мой друг. Из пархатых в пернатые. Ословесненные небеса ждут нас. В теплый солнечный день особенно понимаешь, как хороша жизнь в одиночестве на двоих, как хорошо было бы без местных подонков. А их ведь еще и не разберешь в лицо. Теперь вербуют нормальных с виду. Но – служишь подонкам, стало быть, сам подонок, чего уж тут.

Может, ему надо было медленно читать латинско-русский словарь Дворецкого, переводя на душевно-доморощенный? Но мало ли каких книг он так и не написал.

Не видя природных просторов, тело перестает вольно дышать, летающая ветчина получается из него тоньше обычной. Зубы у трупа долговечней всего. Имей в виду стереть их при жизни, чтобы потом не скалить: даже Марка Аврелия коробило. От мертвеца довольно дырки. К чему это он?

Вдруг вспомнил Фихте, двухтомник которого собрался купить во сне, но что-то ему помешало. Почему Фихте. Пригодится субъектом испиться?

Она предложила в старой его книге поменять местами главы. Начать с истории о кентавре Хироне, чтобы сразу не выбивать читателя, как электрона с орбиты заумными, сворачивающимися внутрь, как ртуть, фразами, а дать дыханию разбег, завлечь действием.

Игорь сказал, что давно назначил ее своим агентом и правопреемником, разрешает ей делать, что хочет, что считает нужным, - и это совершенно серьезно. Как социального субъекта его не существует, - только абсолютный, пишет, и все.

Поверила ли она ему, он так и не понял.

Долго, в который уже раз бродили вокруг рязанского Кремля, заходили в храмы, глядя на переданные РПЦ древнейшие иконы, не возмущались, молчали. Пусть их всех помилует их Бог, да поскорее. А то слишком давно конца света не было. Может, для того они сюда и приехали.

Ничего не болело, ни живот, ни ноги, ни поясница, ни голова, пить и есть не хотелось.

И стайки новобрачных с их друзьями привлекали внимание не больше чириканья воробьев на зеленых ветках.

Но почему те, кто живут, не задумаются над тем, что же они делают!

Разве Гоголь не сказал, чтобы вы берегли нос, который первым убегает у мертвеца.

А он всегда мечтал вырваться из страны слабоумных, в которой родился, да так и не удалось. Носил слабоумие в себе, отталкиваясь, вырываясь. А что еще делать, если не согласен быть, как они. Ничего, как оказалось, не знал.

Хорошая погода, голубое небо, небольшой ветерок, солнце светит, как дурак. Хорошо гулять, держась за руки. Говорят, надо зарабатывать деньги, но он не согласен. Просто это такая страна, что в ней нельзя ничего делать, чтобы не приносить зла.

Придет время, и в ООН будет обсуждаться вопрос, как платить в России деньги за ничегонеделанье. Человечеству это обойдется гораздо дешевле.

В гостиничном номере тоже все залито солнцем, но на небе появилось много облаков. Во второй половине дня обещали дождь, и он ждет, когда станет пасмурно, чтобы выйти на балкон с книгой. Она устала и спит. Пока что можно читать с ноутбука. Писать глупо, когда столько людей в интернете непрерывно пишет. Нужно придумать какой-то особый ход. Но и его тут же украдут, сделав неузнаваемым.

И все-таки можно придумать.

Слова это ведь дверца в стихи, в молитву, к мертвым, в бессознательное.

Если у всякого города свой запах и расположение, так ведь это мертвые дают отличие. Как везде водка своя. «Кашинская», например, в Тверской области сделана на мягкой воде, которая сама по себе язвы заживляет.

Даже заслонку не надо открывать, жди, когда сама откроется.

Когда будешь стыдиться глупых снов, которые приходят сами собой, тогда застыдишься и глупых событий, которые идут в этой жизни чередой.

Да, слился с жидким дерьмом, прислушиваясь к его течению, потому что ничего другого нет: это все - жизни канализационная труба.

Когда в номере стемнело, стало заметно, как по углам прячутся слова и рожи. Он ей хотел показать, но у нее болела голова, он не стал. Леонардо любил давить и щелкать эти рожи, как вши в детских волосах. Ничему не веришь, от всего приходишь в возбуждение, - его жизнь близка к идеалу.

Его приятель, алкогольный химик русской литературы, написал письмо, добравшись от обеденного стола к письменному, - тот стоял в кабинете, куда входить не хотелось ни на трезвую, ни на пьяную голову. Приятель вник, что Пантагрюэль, направляясь в сторону острова Гоа к оракулу божественной бутылки, символизирует серебряно-алым цветом пузыря на носу корабля большой и малый магистерий. Древняя божественная амфора стояла в храме Диониса, покровителя той самой алхимии. И сам он, алхимик с большой Петровско-Разумовской дороги, всего лишь перегонный куб духа в чистом виде.

Пришлось ответить не е-мейлом, а телеграммой: «ждем самогонного результата алхимической процедуры чистого литературного духа». Может, к завтрашнему вечеру и дойдет, зная «Почту России». Здесь иной ритм добычи золота из людей.

Когда Игорь начинает дергаться, через него идет нужное организму электричество. Другим людям видеть это не обязательно, даже ей. Это тайна духовного аккумулятора. То, что в юности входит в человека естественно, - в зрелости именно так. Ему казалось, что посторонний может увидеть в нем свет, это не надо.

А, может, это просто перед грозой. Надо прочесть книгу Оливера Сакса «Мигрень», а то, что это с ней, с ее головной болью? Книгу отмечаешь лишь перед ее чтением, а потом практически никогда.

Он уходит в себя. Пространство там все шире. Но оно искривлено из-за силы душевного тяготения. Люди давно отброшены. Картинка в учебнике: «кретины на прогулке в Москве». Вглядываешься в дома, улицы, переулки. Не в кретинов же вглядываться.

Когда-нибудь потомки поймут высшую степень его посвящения. И это в те времена, когда лже-тайные общества, курируемые чекистами, только ждут слабоумных, пожелавших вступить туда, чтобы встать перед выбором: или стучать на остальных, или сесть в тюрьму по статье о педофилии, наркотиках или экстремизме, в зависимости от гонора на следствии.

Не дать пожрать себя адской пустоте вокруг. Не дать пожрать себя.

Как-то они плыли по Оке, фотографируя, рисуя, - собирая коллекцию хороших видов, бельведеров. Какая нужна изворотливость ума и шестого чувства, чтобы одолеть тоску этих пустынных берегов, красоту присутствия дикого человека, попробовать населить образцами мировой культуры, тут же осыпающимися, гниющими на корню, обращающимися в силос. Но деревья, трава, кусты, небо - всюду те же, исцеляя взгляд.

А что здесь по-прежнему ждут нашествия татар, внутренних монголов, - так это потому, что любят себя, подлых, не пытаются уйти, измениться. Смертельное небо, что ли, так притягивает.

Со времени татар, впрочем, здесь ничего важного так и не произошло. Разве что прежде в речку ссали, а теперь сбрасывают тонны промышленных отходов. Питекантропы, уверяющие, что дело в крепостном праве.

Может ли быть созерцательный покой в обезьяньем питомнике – вот вопрос, возникающий под этим безмятежным небом в виду реки и ее берега.

Вот она, внутренняя Монголия, - привычка говорить не то, что думаешь, прорывается чисто нутряным предательством в первый же удобный момент. Первыми перебегают к «врагу» и эмигрируют – патриоты. Как говорил еще Сталин: враг не тот, кто говорит и делает неправильно, враг тот, кто говорит и делает правильно. Это скрытый, внутренний враг – самый опасный.

Ну что же. Раздал деньги, имущество, снял одежду, расстегнул кожу и вышел, наконец, на свободу. Жаль, не побили, было бы легче, а то внутри все болит. Может, для этого человек придуман, а мы не знали.

- Расскажи что-нибудь, а то я уже помешаюсь, - попросила она.

- Не знаю, что, я из-под Рязани четче вижу кривоколенный московский рассудок с его переломами, ушибами и вывихами логики. Идешь, а тебе по зрению, - бум! шарах! тыбысдох! Архитекторы советуют желающим увидеть идеальный московский абрис сильно прищуриться. А сфуматто дается старым сорокаградусным способом. И фотошоп размоет все следы.

Литература, основанная на рефлексивно переваренной автором жизни, называется унылым говном, n'est-ce pas? Недочитанные тени бродят вокруг, не воплощаясь до состояния видимости. Вот бы оживить.

Он мечтал о Гансе Гольбейне-младшем, чей дом стоит на лондонском мосту через Темзу, а тем временем в Москву вышла полиция, внутренние войска, ОМОН, дивизия Ф. Э. Дзержинского, - с дубинками, автоматами, в скафандрах космонавтов, бронежилетах. Бросаются на гуляющих, хватают молодых людей, девушек, всех, кто под руку попадет, впятером на одного, волокут в автозаки. Когда те наполняются, отвозят в ОВД разных районов, оттуда их бросают в СИЗО, в КПЗ. Возвращаются за новыми, хватают детей, журналистов, адвокатов, которые приезжают в ОВД. Им объяснили, что это враги. ОМОН – не люди, а овчарки, приснившиеся Лере Новодворской. Идут колонной по улице. По одной останавливаются у домов, сторожат, чтобы никто не вышел.

Это - начальная пора путинской зачистки города. Говорят, что все уже попавшие к ним однажды, переписаны, и уголовные дела на них пишутся на два года тюрьмы для начала. Или 30 тысяч долларов, у кого есть откупиться, если очень попросят и обещают больше ни-ни или, еще лучше, постукивать на остальных. Это сейчас, это не 37-й год. Поэтому, кроме переписанных, важнее те, кто скрывает себя. Проверить живые журналы, фейсбуки, е-мейлы и тоже в дело. Тюрьмы не справятся, значит, в психиатрические больницы.

Не надо перечитывать тот отрывок из «Хаджи-Мурата», чтобы знать все про свою ненависть, для которой уже нет слов.

Но фокус в том, что способ действия изображен как раз у Гольбейна. Князь Мышкин, как все у Достоевского, лишь отвлекает внимание «Мертвым Христом в гробу», опасаясь, что у кого-то картина повредит веру, оставив одно больное и оскорбленное религиозное чувство, а ля русиш православен.

Оказывается, картинка бытия давалась в искаженном изображении! А он и не знал. Называется – анаморфоз. Надо найти такую точку, с которой все видно правильно. Гольбейн показал это на картине «Послы», где под ногами какая-то вытянутая серебряная лужица, но если зритель встанет справа, в двух метрах от картины, чуть ли не вплотную прижавшись к стене, то четко увидит, что это – человеческий череп!

Известная история. В Лондонской галерее эта картина долго висела на лестнице, чтобы, подходя к ней, зритель сразу видел череп, который, по мере ходьбы, вытягивался, исчезал, превращаясь в нечто. А прежде - в зале, где были вельможные приемы, уходя с которых, те могли разглядеть будущее. А, может, подпись самого художника - HOLL BEIN – полая кость?

Интернет мельчит, насекомит сознание. Постоянно занят, не находя точки покоя. Не так ли начинается будущее изменение человечьей натуры, - внутри? В мелкой окрошке взбудораженного ума. В вечном движении, наяву или в воображении, неважно. Все здесь, Гольбейн тоже, рисунки показывает.

- Так, может, дело придет к управлению миром силой мысли?

- Это уже происходит, - ответил он. – Просто у людей мысли разные, и они парализуют друг друга.

А соединяет людей всеобщая вязь. Спицы так и мелькают, если видеть.

Зря он издевался над приятелем, который месяцами выпивал в квартире и домах творчества, ездил на такси, сидел в ближайших к дивану ресторанах, а однажды поехал в метро и был ошеломлен новизной бытия, количеством женских и восточных лиц, запахом, шумом, туннельным, отсвечивающим в стеклах мраком мировой закулисы. Это и есть краткий миг прозрения. Самое важное в вялотекущей жизни.

Кричишь на библейском: сторож, сколько ночи? сторож, сколько ночи? - но здесь больше нет ночью сторожей, кроме тебя самого.

Сколько бестселлеров посвятили тайным рукописям, хранящим мировые секреты, - ан вот они, все уже есть в сети. Читай тайное, делай явно.

Жизнь сошлась в точку бытия. Только будь.

Другим жизнь кажется ярким и веселым сном, а ему этот сон – так себе, сероват и замылен. Хорошо, что чтение открывает оборотную сторону сна, а то совсем грустно.

Штриховка ранних рисунков Гольбейна пером на полях книги «Похвала глупости» идет слева направо, что свойственно левшам, каковым, по словам Карела ван Мандера в «Книге о художниках», и был Гольбейн, что позволило идентифицировать авторство некоторых других его работ. Длинная фраза, но ведет сразу в несколько сторон.

Рисовать надо в стиле ежедневных колонок в газете. Никто из читателей или зрителей этого не выдержит, слишком много. Но когда рисуешь на полях книг, они остаются стоять на полке. После смерти не надо тащить рисунки на свалку, чтобы высвободить квартиру.

- Зачем тебе кто-то, зачем тебе я, - спрашивала она.

- Ближние придают моему существованию рамку, которая, как известно художникам, держит любое говно.

Иду вперед, пишу. Это время идет вперед, не нервничай.

Исчерпались сюжеты, так их много. Но есть еще рамка существования, которой придерживаешься. Пусть это и простейшее: ну я тебе - в другой комнате - покажу…

- Я поняла. Ты никогда не будешь писателем.

- Это почему?

- Потому что ты боишься быть дураком. Даже не выглядеть дураком, а быть дураком.

- Ну и что?

- А то, что, как можно быть писателем, не будучи дураком?

Он так тщательно подбирал слова, что те стояли на бумаге, будто в обмороке, забыв, о чем речь, столь пластичные сами по себе. Интернет их не смывал. Мертвые, да, танцуют. Но бессознательно. Может, это свобода?

Скелеты не терпят лжи.

- Что ты все время стонешь, что-то болит?

- Разве? Я не замечал.

Смотришь на людей, все маленькие, черненькие, все бегают, а что в них на самом деле узнаешь, лишь открыв ноутбук.

То же, видимо, и с природой.

- Может, пойдем погуляем, на ту же Оку?

- Не хочется, потом как-нибудь.

- А ты не думаешь, что отсюда надо эмигрировать?

- Мы уже встроились в режим ненависти, для нас это сила гравитации, куда еще в чужой язык на старости лет? А в Нижний Тагил не хочется.

- Будем считать вопрос открытым.

- Как скажешь.

Лютер сделал тексты Библии популярными, как газета, как «Весть из ада» Данте, как Абай Кунанбаев, заменивший в революцию старика Че. Гольбейн иллюстрировал свежий утренний выпуск книги Маккавеев, Амоса и Аввакума. Тут же подтянулись герои Гомера с Вергилием. Там до ближних крестьян рукой подать. И весь алфавит пронизан радующимися скелетами. Зовут тебя в даль светлую. Почему не сходить.

Люди-нимфы, люди-фавны, не надо недооценивать мутаций по ходу дела.

Сильно отвлекает, что, сидя на месте, можешь и знаешь сразу все. С трудом отвлекаешься на текущую ерунду, не вглядываясь в тех, кто вокруг. Вряд ли это люди, скорее, клочки эмоций. Периодически магнитная буря их влачит почем зря.

Мусорка за окном так грохотала, грузя железные контейнеры, что внушала недоверие в своем немецком происхождении. С казенным запахом провинциальных гостиниц тут еще и не начинали бороться, несмотря на стеклянно-бетонный вид. Ока текла мимо, как от татар.

Если ты человек, ты должен быть готов, что тебе будут возражать, и ты ошибаешься в принципе. Он к этому не был готов. Значит, не человек. Не как все. Шутил, что это живот у него толстый, а душа тонкая, вся на просвет и навылет. И что дальнейшая жизнь стала полным несовпадением с памятью о предыдущей.

Например, все книги, которые читаешь, оказываются не просто мельче, чем в детстве, - но меньше и меньше, и когда-нибудь сойдут на нет.

Его болезнь, наверное, как-то называлась; теперь он повторял, смакуя: «Ока текла мимо, как от татар», раз от раза получая большее удовольствие.

От жары мухи уже сипели.

- Ну, тогда я пойду, - сказала она. – Если захочешь, найдешь меня в каком-нибудь антикварном. Или ювелирном.

- У меня есть твой мобильный, созвонимся.

Умирая, человек идет вдоль памяти. Потом поперек и все.

Раньше брали с собой драхму. Потом нимб и арфу. Сейчас не знаю, что. Говорят, что айфон.

Во всяком случае, так отвечает Google.

Если в этой стране вдруг начнется история, подумал он, то все прежнее мгновенно истлеет и исчезнет, как попавший на воздух почти живой с виду покойник. То-то будем жалеть о святой и богоноской России.

Смотришь на давно знакомого человека, и вдруг хруст привычного взгляда о колено того, что ты о нем узнал в полном несоответствии с нормой разума, - то, что въедливый Кант назвал амфиболией.

Вши в панике разбегаются из волос трупа.

Уже здесь, в Рязани он слышал разговоры о каком-то проповеднике, который бродил с учениками по городу, а потом на электричке отправился в Москву, где его неоднократно бросали в автозаки за несанкционированные митинги и собрания. То говорили, что он со своими приверженцами утоптал газон на бульваре на 20 миллионов, поскольку оказалось, что все бульвары в Москве это памятники садово-паркового искусства. То припаяли арест за несанкционированную раздачу еды, когда они ели на лавочках бутерброды с докторской колбасой и сыром. Кто-то пошутил, что даже Иисусу не вменяли несанкционированной раздачи пищи, а тут, вишь, потребовалась лицензия, разрешение санитарных служб и сертификат качества. Понятно, что скоро за ним начали бродить толпы. Это тем более удивительно, что он почти ничего не говорил, разве что, иногда поучая, что есть времена, когда лучше молчать, чем говорить, потому что слова, как и деньги, еда и любовь захвачены ныне ложью и подлостью, и их трудно отделить и очистить.

Игорю это нравилось: говорить надо наедине с собой и молчать в толпе.

Говорят, что проповедника спонсировали производители туристических ковриков, «пенок», как говорила молодежь. На «пенках» прямо на улицах спали в теплые летние ночи. Ученики заказали переносные биотуалеты, которые в режиме спецопераций начали воровать омоновцы. Для готовки еды купили генератор, ночью его вместе с собранными пожертвованиями тоже украли полицейские. Куда бы ни пришел учитель с апостолами, как его называли в блогах, власти тут же организовывали инициативную группу псевдо-жильцов, которые тут же писали жалобу «на непонятных бомжей». Их сажали в автозак, привозили в какое-нибудь дальнее отделение полиции, выписывали штраф и отпускали восвояси.

Имущества у них не было. Описывать судебным приставам за неуплату штрафов было нечего. Единственной репрессией мог стать запрет на выезд за границу. Но они никуда и не стремились выезжать, им и тут хорошо.

Как-то учитель даже организовал семинар на тему развития юстиции у дикарей. Пришли несколько профессоров из Сорбонны, Гарварда, откуда-то еще, рассказали на своих языках интересные случаи современной истории, после чего жить в России показалось не так одиноко.

Это происходило в виду автозака, который теперь постоянно следовал за ними. Апостолам пришлось выбрать службу безопасности, которая дежурила круглосуточно, чтобы учителя не пришибли. Хватало и провокаторов, но их почему-то легко было узнать по лицам. Апостолы-охранники распечатали репродукцию картины Босха «Несение креста» и пользовались ею для фейс-контроля.

Потом к автозаку присоединился автомобиль ФСБ с панорамной антенной. Оттуда велась круглосуточная съемка. Полиция запретила пить, есть, ходить по газонам, выходить на проезжую часть, разговаривать. За нарушение было обещано сперва от трех до пяти суток ареста, а затем от двух до пяти лет тюрьмы. Заодно была изъята Библия на предмет изучения пропаганды экстремизма.

Ничего не надо придумывать. Наглядное пособие к молчанию учителя. Ученики говорили, что при аресте, пока не пришел адвокат, которого им пришлось нанять, их пытаются заставить подписать бумагу, по которой они обязуются следить за учителем и докладывать о террористических планах. Иначе обещают засунуть в анус ручку от швабры или горлышко бутылки от шампанского. Или подбросить наркотики. Или найти патроны и взрывчатку.

Интересные, однако, существа эти так называемые люди.

Так получилось, что правой рукой учителя стал парень по имени Петр. До встречи с учителем основной язык – русский со словарем мата. У него ОМОН украл вместе с «пенкой», на которой он спал, и нестиранные трусы с носками. «Видно, взяли нюхать», - предположил Марк.

Говорят, будду нельзя вывести из себя, заставить материться. Просто в какой-то момент он переходит на иной уровень существования. Недоступный нашему.

- Опять эволюция… - чвакнул раздавленный ботоксный червяк. – Ни миллиона лет покоя!

Перед метаморфозом мы нервничаем.

Береги голову, думает он, остальное приложится, но где она, голова.

Превращение, как заметил Кафка, ощущается не столько по функциям организма, сколько по отторжению окружающими.

Но и тело начинает много уметь, многое забывая. Откуда это жужжание, которое слышишь исходящим из себя ее ушами?

Не путай тех червей, что едят тебя до, и тех, что едят после.

Мыслящий тростник покрылся думающими насекомыми.

Некоторые считают, что похороненные в земле овладевают всей землей, а в коробке праху тесно.

Какое счастье думать и писать лишь под своими глазами, а не чужими. Какая свобода, раздолье, широкое течение Оки, замызганная улица, где жил Солженицын, где учил детей в школе математике. Много ли зеку надо.

Чем бродить полутрупом по этим омертвелым пейзажам, лучше прыгать блохой по живым мыслям. Так бы он ей сказал, если бы не боялся говорить.

Зачем пейзаж человеку, который сам уже натюрморт.

Дело не в том, чтобы худеть или поправляться, а в том, чтобы стать легче, дерьмо не летает. Дерьмо плавает, дерьмо лежит. Загадив землю и воду, уходим в небо по пути в эфир. Говорят, что сумасшедшие не устают. Именно поэтому.

- Ну, когда ты, наконец, прославишься или что там?

- Успеху, перед тем как прийти, следует принять мои условия.

Поэтому наше дело не ждать, а постепенно подниматься в воздух.

Если не знаешь, что делать, подними открытые ладони, услышь волну. В его школе ученики поднимают руку ладонью к учителю, посылая импульс. Пора открыться друг другу. В этом суть московской революции, затеянной учителем.

Когда изменится взгляд, тогда поймешь, что находишься в движении.

Один сказал слово, а тысячи перестали бояться говорить.

Игорь стал плохо спать. Ложился поздно, перед сном долго читал, лежа в постели, ридер. Просыпался рано, весь в мыслях и ужасе. Лучше встать и принять душ, чем валяться без толку, перемалывая мозг одним и тем же. С ней почему-то совсем перестали разговаривать.

Сидели у реки в виду Кремля. Он все ждал появления издали черного монаха, но Ганнушкин с Сербским миловали. Когда не спишь, легче летать, но при этом начинает живот болеть, и жопа отваливается. В смысле, кровит.

Шутка ли, по кровавому следу на земле определить траекторию полета в небе.

- Вон облачко, - сказал ей, сидя на скамейке, закинув голову, - лепота, как у Мемлинга, где всадник апокалипсиса. Когда-то я писал, как Наполеон пошел не на Москву, а на Петербург, занял его, заключил мир с царем, и русская армия под командованием Витгенштейна и Багратиона пошла с французами в Индию, и йога с чумой так проникли в Европу. И маршал Ней с еврейскими легионами отбил все-таки Иерусалим, воссоздав государство Израиль. Каких только чудес нам не дарит история! А мы все недовольны.

Есть два способа прогулок: для того, чтобы утратить себя, и для того, чтобы прийти в сознание. Первые обычно свойственны молодости, вторые – зрелому возрасту.

Прогулки включают в себя путешествия разного свойства. Вплоть до путешествия сквозь время, хоть и сидя за столом. Или вокруг света, как было модно в девятнадцатом веке.

Маршрут сам влечет тебя за собой.

Другое дело, если ты думаешь, что всякое мгновение выбираешь путь сам. Куснул свежего воздуха, хорошо. Это у кого были сухие поцелуи, забыл, у римлян, вроде, полные душевной пневмы и обоюдной интимной чистоты. У него, Игоря, точно. Какое-то невероятное дружество, при котором собой остаешься. Сверху сухо, снизу влажно.

Золотые слитни, вот мы кто с тобой.

Они движутся по карте, которую еще только предстоит открыть.

Тупость и насилие, окружавшие их, оскорбительны уже тем, что о них думаешь. Слишком много крыс, которые бродят по улицам, хватая за ноги, примериваясь к горлу.

Не хочется заменять мышление неврозом.

Наоборот, мышление – лекарство от невроза. Хоть и болезненное.

Он не говорил, что рядом с ней у него кружится голова, какое уж тут мышление. Хотя она, может, была бы довольна, и обиделась, что не сказал.

Плыть отсюда с облаками, чего нам еще остается. Только сволочь не удерживается на облаке, когда надо отсюда мотать. Стыдно не быть богом. Наверняка бываешь им во сне. Поэтому иногда так трудно просыпаться. Работа это выполнение логичных действий, жизнь – нелогичных.

Лето или весна. Вряд ли осень. Тепло и свободно. Наверное, они тут задержатся. Возможно, снимут квартиру на пару месяцев. В чужой квартире чужие запахи, и эта легкая несовместность будоражит, как сивый голубь на подоконнике с улицы.

Зимой лучше пишется о лете.

Облако продавливается, как пуховая подушка, его нежеланием не быть собой, тяжестью привычки к рефлексии, когда мое я должно соответствовать мне, а иначе я такая же дрянь, как и остальные.

Даже, если сядешь на него, долго не усидишь, что-то да отвлечет.

Она вдруг начинает рассказывать про одинаковость обид, недавние смешиваются со школьными, словно настало вечное потом, и пора понять, что же все это было.

Рассказывает про какую-то Катю, которая недавно родила, и боятся, что ее уволят, потому что ничего не делает, но это же не повод мешать ей делать свою работу из-за Катиных проблем, а выходит так. Это как в школьном КВНе, куда ее не взяли в команду из-за ее же подружек, которые не смогли даже назвать Гуттиэре и Ихтиандра.

- Ну и хорошо, что не взяли, - старается успокоить ее Игорь. – Беляев списал «Человека-амфибию» с дореволюционного антисемитского романа из «Земщины», где хитрый еврей пересаживает юношам жабры, чтобы евреи из воды захватили власть над всем миром.

- Да, ты прав, все к лучшему.

- Лучше подумать, как нам убраться отсюда. Может, лучше по воздуху. Все начинают с крыльев, а вот я вырастил кильевую кость на груди, чтобы при случае рассекать воздух. Тем, кого так гробят, и впрямь не обойтись без захвата мира.

Перейдя дорогу, зашли в блинную, взяли две порции, сметану, она еще что-то. Денег так много, что можно не считать, хоть десять порций возьми. И людей, которые тут работают и вокруг, выходит не замечать. В детстве было тяжело, с возрастом привык. Если начнешь вникать в их лица, жизнь, кусок в горло не полезет. А так смотришь, не замечая.

Если историк захочет услышать, о чем тогда говорили, пусть послушает птиц, - всегда о том же самом.

А она заметила интересное колечко на девушке. А правду сказал Рабле, и подтвердил Мольер, что люди рождаются через уши. Не соблазнишь, - не согрешишь. Не обманешь, - не подмажешь.

Ничего не получается. Все должен делать один. Закопаться на пустыре в землю анахоретом. Окружить себя невидимой снаружи оболочкой книжных полок, чтобы, всматриваясь, понимать то, что обычно ускользает. Наступать на город, как наступает весна, март, новое время.

Главное, не умереть от февралита, дальше легче будет.

Кругом тебя люди и шишки. Стоит лишь начать внутреннюю жизнь, как ее уже не запихнуть обратно в тюбик груди. Она исходит на морозе клубами пара.

Неприятные люди имеют обыкновение вскакивать у тебя на носу, как гнойный прыщ, из-за которого мало что уже видишь. Выдавливать их? Не будет ли заражения крови.

Ведь люди очень удобны для счета. Не только по головам, но и связям между собой, идеям, многослойному разнообразию. И вдруг из-за подлой придурковатости все насмарку.

Прыщ. Говорят, что опасно, надо сходить к хирургу. А тот сам что угодно занесет в организм грязными руками и инструментами. Ну, засада.

Нет, надо ограничить это бессмысленное движение по улицам. Кроме физического и эмоционального возбуждения оно ни к чему не ведет. Пустая трата времени. Как жрать водку с пивом или смотреть телевизор.

Идешь, смотришь вокруг, и ни на одном не поблескивает талант. Ни на одном. Значит, понимаешь, ты тоже такой. Не надо здесь ходить.

В какой момент они поссорились? Точнее, перестали обращать друг на друга внимание. Надо было убрать опухоль пустоты, возникшую в области солнечного сплетения. Перетерпеть время, как и все, что попадается чужого в кровь.

Переводить происходящее в нотную запись.

Да, да, все заняты, всем некогда, оставим это. Сколько бы вы не бежали вдвоем, финишируешь всегда один.

Другой вопрос, надо ли по-пластунски добираться до автовокзала, если и пешком идти туда нет смысла. Он достиг того возраста ума, когда всякое движение превращается в неразрешимую проблему. Да, всем движет любовь, и, стало быть, нет любви.

Камень довольствуется космической любовью, его нервы отдыхают, он закоснел в своем выборе, в медитации. Книга жизни внутри камня слишком интересна, чтобы отвлекаться на пустяки. Камень мозга примерно такой же.

В гостиничном номере они были близки, но надо плакать, а не ровно и светски общаться, как привыкли. Дело не в том, что потом он задыхался, а у нее проснулся аппетит, и они спустились в ресторан, - она ела, а он с бокалом вина, которое пригубил, терпел эту дрянь, спасаясь ее рассказами об общих знакомых.

Или дело в том, что с возрастом воображение принимает элегические тона, и обыденная реальность не укладывается в стихотворный размер бреда.

Шорох тьмы лучше не слушать. В детали окружающей обстановки не вникать. На нюх ресторан как ресторан. Он никогда не мог есть в людном месте один, а с чужими людьми, тем более. Она обороняла его.

Идя сквозь воздух, не брать пищи у чужих, чего проще.

Или что возникли и выросли дети, и у детей появляются дети, и у тех самих будут, - а все приходится обороняться, потому что иначе его не будет.

И тогда наконец-то возникнет белый, чистый, бескрайний, снежный лист бумаги.

Описания тут неважны. Общая безликость обернулась чудовищностью. Пребывать в наркотическом опьянении надежд, денег, воспоминаний, злобы, - толпа ежеминутно меняет свои личины: бред опиомана. Так и порешим.

- Как тебе удалось избавиться от животика?

- Я худею, наблюдая, как ты поправляешься.

Жизнь на расстоянии вытянутой души, дальше не надо.

В гостинице летом поневоле ложишься вместе с мухами, встаешь вместе с комарами. И запахи, запахи. То есть не скучно наедине с собой. И ей тоже с тобой не скучно, подсказывает в клавиатуру.

Любовь двоих не влезает в этот мир, что-то торчит наружу, беззащитное. Люди с клыками бегают, норовя укусить, загрызть.

На том свете, как известно, два входа: для подкаблучников и остальных. Во вход для подкаблучников жуткая очередь. А у входа для остальных один еврей. «Игорь, - кричат ему, - как ты там оказался?» - «Мне жена сказала тут встать».

Книга отстроена, как мир Демокрита: атомы в пустоте промежутков, где водка, женщины и жуткий зрачок отчаяния. Туда соваться не надо.

Говорят, есть люди, которые оттуда не вылезают, накрывшись с головой промежутком, как периной: выпьют в своей норке, поспят, опять выпьют.

Уходящая мысль еще теплится близ висков и залысин, но, скорее, давит, чем живет. Только не говорите мне про метеозависимость, вдруг кричит он и начинает сбрасывать со стола вазы и посуду.

Ого, оказывается, в пустоте нет дна. Провалившись, ты продолжаешь проваливаться. Забавное чувство. Будто порвался как кожаная петрушка, а оттуда – гуманитарный свист. Обычно душа исходит очень долго, хотя никто еще точно не подсчитал.

О жизни надо писать, навсегда отстранив ее рукой.

А он пишет, что отстраняет ее, отстраняет, проваливаясь, тем временем, все глубже, глубже, как во сне. Фиксация на отстраняющей руке, - куда еще правдивей.

Выходя на улицу, видишь обычных людей. Среди них есть его приятели. Приглашают на чтение стихов. На вручение премии. Потом шампанское и кое-какое угощение. Стало заметно с годами, что есть тут противно. Многие постарели. Некоторые женщины остались такими же, что пять, десять лет назад.

Открывая компьютер, видишь, что происходит на самом деле. Власть сошла с ума. Устраивает полицейское государство. Вокруг тебя преступники.

Чтобы подстегнуть интерес к жизни, эти люди могут только убивать.

Тогда, им кажется, начинается история, которой они лишены, будучи животными.

Дома на центральной улице выглядят трогательно, если представить, что там живут люди. Но это лишь воображение, их давно там нет.

Всего-то и надо расставить правильных людей в правильном порядке.

Тогда бы и сам занял свое место.

Но пока что всюду стоят солдаты, выбежавшие из автобусов. Бросаются впятером на одного, выдергивая того из толпы. Специальные люди в толпе дают знаки, кого брать, но это могут быть первые попавшиеся, случайные люди. Кто-то бьет кулаком по голове девушку, и она падает без сознания на асфальт. Глядя со стороны, думаешь, как бы убить этих солдат, омоновцев. Если оттолкнешь хватающую тебя руку, то можешь сесть на пять лет за сопротивление органам власти. Убить их будет проще. Бросить гранату? Не одну гранату. Взорвать все их прокуратуры, суды, ОВД, Кремль? За то, что пишешь это, они дадут десять лет тюрьмы, где постараются добить на месте. Но люди в толпе странно миролюбивы. Только кричат «Позор, позор!», когда волокут в автобус школьниц. Автобус уезжает, все отходят туда, где стояли, и продолжают разговаривать, фотографировать друг друга и солдат, стоящих вдали, писать в твиттер фамилии задержанных. Подъезжает другой автобус. Из него выходят омоновцы, надевают бронежилеты, скафандры, хватают новых людей, бросая их внутрь автозака.

Как вода в океане, медленно поднимается уровень насилия. Всего лишь год назад такое представить было нельзя. То, что будет через год, нельзя представить сегодня. Власть разжигает гражданскую войну. Для чего? Для того, что и обычно. Им известно, что экономика разорена, через год-другой все рухнет, надо развал потопить в крови, отвлечь внимание более крупными преступлениями. Все равно конец, думает верховный крысеныш, так пускай будет глобальный.

Все это задуманное будущее происходит сейчас. Медленно поднимается уровень насилия в воздухе, в уме, в крови, в планах трусливой недотыкомки, на треть состоящей из ботоксного мяса. Как всякое ничтожество он пытается занять как можно больше места.

У Игоря в детстве была слишком тонкая кожа, нервы едва не снаружи. Потом он заменил ее взрывчатым коктейлем Паскаля из ума и совести.

Когда жуть совсем невтерпеж, надо выпить стакан чая. Хоть с творогом, хоть как. Сначала помогает, потом нет. Впрочем, за отсутствием чая можно глубоко и подробно втягивать ноздрями воздух.

Если долго, годами, сидеть на месте, то уже и некуда будет идти.

Прежняя жизнь закрылась, когда-то откроется новая.

Один его приятель застрелился в Лондоне. Другая знакомая поехала в Петербург и там утопилась ночью с моста в Неве.

Очень нехорошо приводить их как некий случай.

В молодости было нечто подобное. Значит ли это, что он по-прежнему молод?

Или просто идти по линии наибольшего сопротивления? Как говорил Гумилев. Не разобрав, когда хитро устроенная провокация превратила его в чужую наживку. Игорю почему-то было жаль женщин косого и шепелявого Гумилева, которых он домогался с упорством кретина.

Про сопротивление ничего не известно даже сопротивляющемуся.

Остается сообразить, что все эти люди – виртуозы в своем роде. Некоторые даже умеют говорить. Другие жонглировать белыми и красными кровяными шариками. Каждый носит голову на позвоночнике.

Но в данный момент его интересуют иные таланты. Одни преуспевают в стяжании денег и купленных на них благ, другие стяжают известность, плывя в ней, как золотари. Мимо, мимо.

Он читал, как за пять-шесть лет до первой русской революции будущих знаменитых философов, писателей, революционеров отправляли в ссылки, бросали в тюрьмы. Читал на сайте «Мемориала» и «сахаровского центра» сотни и тысячи воспоминаний людей, оставшихся в живых после истязаний и лагерей ГУЛАГа. И в это же время омоновцы на улицах бросали в тюрьму и готовились опять казнить школьниц и студентов, которые протестовали против арестов и избиений их товарищей. Набрасывались на них как волки и грызли. Страшные, ничтожные люди в военной и полицейской форме, те же самые гебисты, что сто лет грабили и мучили.

Всю свою жизнь он старался не замечать, - в школе, в институте, на работе, - когда кого-то исключали, убирали, осуждали. Шел в библиотеку и говорил себе, что плюет на них всех.

А теперь – все. Прошел какую-то черту. Если кончать с собой, то лишь в следственном изоляторе, в СИЗО, назло врагу.

Когда вернулись в Москву, она опять начала ходить по приемам, премьерам, фестивалям. Даже какая-то неплохая работа вылупилась из этих хождений. Погрузилась в нее с головой. Отличный способ изменить мир вокруг себя, замечая в нем лишь хорошее и получая за это деньги.

Временно, конечно, но именно потому – счастье.

К тому же забавно смотреть на творческие досуги людей, у которых в это время уходит из-под ног земля: прыжок – шире.

Если кто не знает, под сенью искусств во все времена встречаются одни и те же люди: меняя маски и не изменяя внутреннему восторгу и старанию.

Вернулись из Рязани, потому что у него был там сердечный приступ. Те, что были раньше, - вздохнуть нельзя, - он снимал несколькими таблетками но-шпы. А тут и она не помогла.

Умирать не дома, переправлять тело из морга, - морока, особенно, если начинаешь гнить и пахнуть. Всякие бывали случаи. Николая Рубинштейна, переправляя из-за границы, перепутали с какой-то рижской баронессой. На вокзале в Москве встречала огромная толпа. Когда подняли крышку, никто не решился сказать об ошибке. Так баронессу и закопали.

Игорю-то все равно, но ей за что страдать.

Так в детстве, юности, идя куда-то, - в школу, на свидание, куда угодно, - старался ничего не есть. Как солдат в атаку, - вдруг пуля попадет в живот.

Оказалось, что привычка не есть, когда хочешь, самая полезная в жизни.

Всего-то нужно длительное напряженное усилие, чтобы кремлевская гнида перестала существовать неизвестным доселе образом. Он сидел на балконе в кресле, сильный обложной дождь шпарил по асфальту, стеклам. Как у Чехова в Мелихово, откуда этот дождь попал в словарь. Ни просвета. Дорогу не развезет, асфальт, а вот пробки на дорогах гарантируют. Червяк поедет в аэропорт Ширематьево, еще и движение перекроют, тут что-то и произойдет. Два-три буйных человека за рулем, решивших для себя нечто главное, и обезумевшая толпа поддержит их начинание.

В каком-то городе юношу, стоящего в одиночном пикете с портретом Путина, на который он, якобы, плюнул, а, по его собственным словам, чихнул, - посадили на пятнадцать суток. Согнали, а потом оперативники выехали к нему домой и арестовали.

Готовился закон о запрете любых несанкционированных скоплений людей и призывов к ним. Сначала штраф в миллион, но потом дело светило от двух до пяти лет и от четырех до десяти лет тюрьмы.

В социальных сетях обсуждалось введение функции «ущипните меня», настолько это все уже выходило за пределы разума. Главное, что спусковой механизм уже заработал, и дальше кремлевские гниды могли меняться, но уровень насилия, несвободы, агрессии только наращивались.

Жирные попы почувствовали свою силу. Гонения на евреев временно были заменены гомосексуалистами. Требовали запретить балет по Шекспиру Бриттена. Два гомосека, а тут еще и дети принимают участие в массовых сценах. Налицо свежая статья уголовного кодекса.

Эти новости шли тринадцатый год подряд, со взорванных в Москве домов, когда Путин пришел к власти, чтобы начать с Чечни день открытых убийств. И теперь все пошло по нарастающей. С поддержкой атомной бомбы в Северной Корее, которая, того гляди, упадет на наш Дальний Восток, но это не смущает. С поддержкой атомной бомбы в Иране, который уничтожит ею Израиль. С поддержкой убийств в Сирии, где народ выступил против их царька. Сатана всегда мечтал о двуполярном мире, и вот он, рукой подать.

Игорь понимал, что даже думать об этом, вникать, страдать этим – болезнь. Но он смотрел на людей, которые, как ни в чем не бывало, ходили по улицам, притом, что бульвары, площади, Арбат огородили во избежание несанкционированных гуляний, в Петербурге закрыли сквер у Исаакиевского собора, где собрались два десятки несогласных. Люди, подзаработав на цене на нефть, возились с новыми автомашинами, которые уже не могли проехать по городу, закрыли все дворы, еще чуть-чуть и будет коллапс. Но все ехали в Турцию и Египет на неделю «все включено», чтобы почувствовать себя людьми.

Так Лев Толстой-сын, поехав в Египет, писал отцу, что Россия создана для того, чтобы нести цивилизацию во все страны, но для этого сперва надо их завоевать, тот же Китай, Египет, Турцию. Лев Толстой-отец отвечал, что письмо сына его расстроило. Наверное, ты, Левушка, перегрелся в Египте на солнце, надо быть осторожней.

При этом омоновцам за убийства, судейским и депутатам за пьяное вождение, в результате чего гибли люди, давали условные сроки, выпуская в зале суда.

Он знал, что надо еще немного напрячься, держа ладони, разведенными, перед собой, и этот мир лжи рухнет. Он чувствовал в себе достаточно сил.

Плохо стало только ночью. Вдруг проснулся от боли в сердце. Как-то сразу ощутил, что дело нехорошо.

Обычно как, подумаешь: ну, и славно, давно пора отмучиться, - и сразу легче. Расслабься и умри. Отпускает. Я не шучу, я рад, что умру. Я готов ко всему. Лежишь, болит жутко, ну и хорошо.

Плохо, что он со сна, нет полного сознания, чтобы мозговое кровообращение наладило сердечную мышцу. Схвачен врасплох. Расслабляйся, сколько угодно, ничего не проходит.

Встать, открыть дверь, позвать ее – не сможет. Разве что только сел на диване, на котором спал. Сидеть при инфаркте лучше, чем лежать. Ну, и что дальше. Ночь. Кричать изо всех сил, только соседей разбудишь. И так слышно, как внизу, например, воет собака, когда хозяева уходят на работу или уезжают на выходные, а она тоскует.

Вот и он тоскует. Ага, мобильный телефон рядом. Вот это здорово. Он позвонил ей в другую комнату, она услышала, пришла, испугалась, вызвала «Скорую».

- Ты страшно бледный.

Минут через тридцать приехали. Сделали кардиограмму. Подозрение на инфаркт. Сначала это еще не четко может быть видно, сказал доктор. Отвезем в больницу.

- Ты поедешь?

- Нет, конечно.

Всю жизнь он мечтал спокойно умереть дома. И только сейчас подумал, какую это мороку представляет для нее.

- Сделайте укол, отлежусь.

- Как отлежитесь, если в сердце дырка. Вы ее просто еще не чувствуете.

-Я поеду с тобой.

Все дело в том, что не может думать. Всю жизнь готовился, а захватили врасплох. Поэтому старики и стараются не засыпать, чтобы не напали из-за угла. Евгений Габрилович, который в молодости играл с ансамблем Парнаха, которого Мандельштам изобразил в качестве своего двойника в «Египетской марке», в спектаклях Мейерхольда, рассказывал, как в доме престарелых не хотел ложиться в постель, а проводил ночь за столом, на нем же и засыпая, и просыпаясь. Мудрое решение, Игорь просто думал, что ему еще рано.

Надо решиться умереть в казенном месте. Ему все равно, а ей и вправду будет легче. Там из морга и отдадут. На рабочем столе компьютера написано, что делать с мусорным прахом после крематория.

Хотелось бы полежать, конечно, у себя, но не придется. После укола и впрямь стало не лучше, а хуже.

- Не вставайте, мы вас понесем.

- Ты только привстанешь, я тебе надену пижамные штаны и носки. И домашние туфли надену, не вставай, лежи.

- Лежать как раз не надо, пусть полусидит. Мы еще с диспетчерской созвонимся, в какую больницу везти.

- Может быть, в пятнадцатую, это от нас недалеко.

- Куда наряд выпишут, туда и повезем. Может, еще лучше пятнадцатой, в кардиологический центр.

Теперь, когда решил, думал, скорее бы. Впрочем, можно уже начинать. Или нет, скорая тогда не повезет, будет вызывать труповозку, еще ей морока на всю ночь. Расстройство. Тогда уж лучше было бы никуда не ехать вообще. Жаль, к стене нельзя повернуться. Вообще нельзя повернуться. И вздохнуть нельзя.

Ладно, можно потерпеть. Смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил. Пушкин. В машине будет легче. В машине было легче. Чувствовал ее руку. В больничном коридоре, когда перестал чувствовать, стало еще легче. Еще не хватало там выжить. Если ему не надо было, то всем остальным, тем более. Здесь тоже засада, промелькнула последняя мысль. Могут оформить, как умершего на улице. Как Мишу Поздняева, которого привезли на «скорой» в пересменку, оформление затянулось, он выполз покурить, да на скамейке и помер. Если бы редакция не вмешалась, то оформили, как бомжа, умершего непонятно где. Надо дотерпеть, дотерпеть надо, на…

А, впрочем, чего еще терпеть.

Глумление домового

10 февраля. На Ефрема Сирина всегда домового день. Выбрал удачно время, когда люди уже немного устали от зимы, внимание притупилось, тут-то над ними и можно покуражиться.

Сперва домовой глумится во дворе. Например, еще до девяти утра начал выбивать на детской площадке какие-то ковры и прочие вещи. Бух, бух, - разбудил его. Он еще какое-то время сопротивлялся внутри сна, очень уж вчера устал ближе к вечеру, выбился из колеи совершенно, опустел. Ночью приснился Илья Кабаков из рассказов Брусиловского, вроде Кабаков, а вроде кот, которого всячески пинал ногами, выгонял из квартиры, а тот смирялся и шел обратно. Но тот, кто стучал во дворе, все же своего добился, и разбудил.

Зима недаром злится. А вот ты злиться на нее не должен, наоборот. Все хорошо, кстати, впопад. Иначе домовой со двора придет в дом и обрушится злобой и склоками домашних, вместо того, чтобы оборонять от них, утишая.

Он предпринял всякие разумные меры, обдумывал, что надо сказать ей, о чем промолчать, старался тихо заниматься своим делом, и все-таки не уберегся: таблетку от головной боли сразу ли не принес, к телефону ли не подошел, когда тот звонил, спросил о самочувствии, чего она якобы не любит. В общем, крику не обобраться. Шалит домовой, куда денешься. Хорошо хоть вещи не прячет, как мог бы.

Огромная земля открывалась из окна, вся присыпанная снегом, что придавало ей благообразный вид скраденной на время разрухи. Что-то пересекалось черно-белыми шоссе, поднималось трубами с дымом. Подойдя к окну, залепленному следами осадков целой зимы, он увидел медленно подлетающие снежинки. Снег шел и ночью. И теперь продолжался, тихий.

На дворе тихо. Домовой пошалил и перебрался в стены дома. Дети из детского сада пестрыми стайками бродят между снежными крепостцами. Воспитательница орудует широкой лопатой, расчищая снег. Февраль, а сил думать в голове почти уже не осталось. Хочется спать, но и для сна нужны силы, которых нет.

Как ни выглянешь в окно, обступают дома, а ему все хочется заглянуть за угол, увидеть магазин, который, он знает, там есть, поликлинику. Он даже вытягивает шею, или ему так кажется только? Неужели он спит? Ему же надо уходить, он и о встрече договорился, у него написано на бумажке, чтобы не забыть, потому что наверняка бы забыл, он теперь все забывает, что не записано. Платон это называл: подсесть на стило. Память атрофируется, зато, думает он, что написано стилом, то не выбьется и топором в веках. Зря так думает.

Но вот только когда затих совершенно внутри, весь изошел вчерашним трудом, дурью, тогда только и пускаться на душевный тощак в путешествие. Снег идет мелко, суетливо, рябью, все время в лицо, как ни поворачивайся. Тогда поднимаешь капюшон, опять оказываясь в частном пространстве себя. В прекрасной темноте со всех сторон, кроме единственной, снежной. Он ощущал боль в левом плече. Могло продуть, когда после душа он открыл окно, следя, как она идет. А могла быть тяжесть, которую он на себя взвалил.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений