Шевелев Игорь

Суицид писателей

Сорок вторая большая глава «Года Одиночества»

I.

Пока еще прошло время, и она поняла, что она не мелодия, а аккорд... И для мелодии-то не найдешь ценителя, а для аккорда - тем более. Ты в ином измерении, чем все остальные. Строишь глазки, строишь куры, а куры эти уже снесли яички, уже внуки из них вылупились, уже умерли, заняли всю вечность, а он еще, бедный, не подозревает, что ты хочешь с ним познакомиться. Зато какой при этом восторг звучания в тебе снизу доверху! Тебе не страшны заботы, работы, страхи, грязь в подворотне -  ты слушаешь шорох звезд. И то множество людей, которых она встречала, располагала к себе, и они рассказывали ей всю свою жизнь -  они тоже дышали в ней одной. Виртуозы- музыканты, ученые, сплетатели словес, авантюристы -  ей казалось, что в каждом из нас в годы застоя взросла своя гениальность, и если теперь дать ей ход, мир содрогнется. Может, так и надо, чтобы все здесь сдохли в непроявленности, думала она, не зная, то ли восхищаться Божьей предусмотрительностью, то ли проклинать ее.

Пешком по грязи она шла записывать на диктофон очередную встречу. Ехала на машине. Ждала в буфете ЦДЛ, где они договорились. Пару раз люди приезжали к ней домой. Чем более она слышала в себе это одновременное многоголосие, тем беднее и функциональнее становился внешний мир. Поехала, напечатала, получила гонорар -  все как- то унизительно и бесплодно. Она вспоминала свои любовные романы - страдания, письма, постели, позы и, с одной стороны, не понимала, зачем все это было, а, с другой, жалела, что было мало, потому что знала, что больше не будет. Пейзаж весь ушел в нее оттенками слов, самочувствия, отношений, снаружи становясь -  никаким. Она уходила без возврата в себя. Самое большее, что она могла бы теперь предложить близкому человеку -  это вместе с ней поскучать. Даже не стихи, не музыка, не мысли -  поскучать... "Ну и зануда ты..." - слышала она в себе даже не свой собственный, а голос одной из подруг. Зачем, спрашивается, ей ими быть? Она самоуглублялась как липучка, которая, повытершись с годами, более не привлекает к себе мух и мошек. Считать себя только поэтому умнее, чем была?.. Внешний мир не подавал признаков любви, жизни, потому что она сама их уже не ждала. Все ушло внутрь.

42.1. С той погруженностью в себя и тем одиночеством, которое она ощущала, спасала ее только профессия. Она моталась на все эти интервью, пресс-конференции, презентации с легкостью избавления. Не будь этого, с ума сдвинулась бы. Недаром, праздники были самым тяжким испытанием. Но и тут она нашла выход. Жертвуя цветом лица и живостью женских глаз, она посвящала их чтению. Ну, конечно, сначала выспаться, потом со вкусом позавтракать и, наконец, усесться в кресло, окружив себя стопками книг и выключив телефон, по которому в праздники, между прочим, и так никто не звонит. Именно там она вычитала об ангеле супружества, внеся это в список возможных вопросов, и именно он принес ей краткую славу в стане интервьюеров.

А поскольку праздники могут теперь длиться и десять дней подряд, то, глядя на себя по утрам в зеркало, она с удовольствием отмечала, как зеленеет на глазах, утончается и покрывается пыльцой смысла, несовместимого с жизнью. Помереть было давней ее мечтой, которую она хотела преподнести сначала родителям, потом мужу, теперь этому гадкому Богу. Не осталось никого, одна мечта, отделявшая ее от стада и от самой себя, стаду принадлежащей.

Вот так сидела читала, сварила себе кофе, но выпить не успела, позвонили в дверь. Помнит, еще удивилась, кто это может быть. Дверь открыла, не спрашивая. Мама еще ее всегда за это ругала. А что у нее взять? Какой-то мужик стоял на пороге. Вошел, не спрашивая, отодвинул ее, закрыл за собой дверь. Сердце у нее так и всколыхнулось. Ей же припоминать надо, что она умереть хочет, перепуг всегда первичен, смысл потом приходит, если время есть.

Только закрыв за собой дверь, мужик спросил, такая-то она или нет? Она, делая вид, что не боится его, сказала – да, а что такое? Тогда он передал ей конверт, который держал за спиной, сказал, что все там написано. Ей надо взять интервью у человека, указанного в бумаге. Время, адрес - все есть. «Так я же не смогу все равно это напечатать, - поняла она цель прихода, - у меня же не своя газета». Пусть это ее не волнует, был ответ. Она сделает свое дело и все. Как и он – свое. «А нельзя было по телефону позвонить?» – Нельзя.

Она закрыла за ним дверь, только головой качая. Ну и нравы. Решила вообще больше никому не открывать.

Ей казалось, что только книга, где будут собраны все ее беседы с людьми плюс ее комментарии к ним, к этим встречам, может передать нынешний срез времени, не улавливаемого отдельным умом или биографией. Может, оттого ей так тошно и одиноко, что она-то – отдельная, сама по себе, то есть нигде, вне книги? Значит, такой ее удел – быть медиумом. Приходят времена, когда лучшие люди будут стоять между слипшимися духами и земными толпами.

42.2. Метод ее работы был прост: вызвать у клиента доверие к себе, рассказав что-то интимное и душевное, а дальше уж только делать большие глаза, выслушивая его исповедь и записывая ее на диктофон. Как правило, срабатывало. Да она ведь и не играла, а по-настоящему была искренней. Чего, собственно, стесняться ей? Вот и в этот раз она объяснила ему, что имеет в виду, рассказав, как ангел супружества являлся ей, когда ей было пятнадцать лет, и она жила на самом берегу Волги в пресловутой саратовской глуши. Она лежала в постели и слушала, что он ей нашептывает самим своим дыханием, не словами. Это было похоже на обещание любви и на любовь одновременно. Потом он исчез на целые годы, оставив в ней ощущение, что все будет хорошо, она встретит суженого. И вот недавно, после развода, он снова стал приходить к ней. Не столько утешая, сколько обещая нечто. Она не может сказать, что именно, но явно что-то хорошее, наполняющее ее уверенностью в себе.

Он спросил, почему ему она это рассказывает и почему именно его спрашивает об ангеле? Она отвечала. Она читала его книги, видела его картины и роли в кино. Он сказал, что это поразительно. Это именно то, о чем он думает. Дальше шел трехчасовой монолог, по ходу которого она могла только думать, не показывая, конечно, виду, что это ей все предстоит расшифровывать своими пальчиками. Сама виновата. Не в первый раз уже такое. Нельзя их так заводить. Поэтому, когда он предложил поужинать в ресторане, встретиться с ней еще раз, она не могла уже ни о чем другом думать, кроме как об этом хаосе не переваренных переживаний, которые ей предстоит приводить в порядок. Конечно, конечно, обещала она, обязательно встретимся. Но он уже понимал, что ему ничего не светит. Ох и дурак же этот ангел, что засандалил Богом данного ей мужа в такой лабиринт душевных комплексов и подсознания, в котором черт ногу сломит, думала она, дожидаясь автобуса. Две остановки всего, а пешком до метро минут сорок. Хоть бы маршрутка мимо прошла.

В книге, как в симфонии, весь лабиринт звуков, смыслов, сюжетов дан сразу со всех сторон, в любой момент и на протяжении всего времени. Сказать сказала, а как это сделать, понятия, конечно, не имела. Зато отделена мыслью от окружающих. Снежок приятно падал на личико. В мозгу свербила обычная мысль: идти на премии «Прекрасного нового мира» в цветаевский музей в Борисоглебском, или завтра по «Эху Москвы» узнает список да и отпишет положенные тридцать строк. Фуршет пропустит, это да, но ведь наверняка бедненький, да и куда два часа девать, непонятно. Сразу видно, что она не настоящая журналистка, а по нужде, из иняза сделанная. У настоящей вопросов не возникает, идти или нет. Конечно, идти. Распутывать цепь этих случайных встреч до конца.

42.3. Кругом столько стихов. Она тоже решила писать стихи. Чтоб не свихнуться. Большинство стихов навевало на нее дремоту. Снотворный ритм, делающий слова непонятными, слипающимися. Она бы складывала свои стихи из чужих. Чтобы те звучали дико, и люди просыпались. У нее столько идей, что даже стыдно. Но иногда хочется тепла. Внутреннего. Когда идешь по улице, кругом люди, уже темно, потому что рано темнеет, то чувствуешь как дуреешь. Какая-то неправильная жизнь. Тоска. Она пошла-таки на вручение премий. Вошла в полный зал, показавшийся незнакомым и словно подернутый пылью. Села в уголке и закручинилась. Потом увидела одно знакомое лицо, другое. Ладно, вроде бы ожила. На фуршете подождала, пока схлынет толпа, даже что-то еще и досталось. В киоске купила дешевый том цветаевских черновых тетрадей. Все хорошо. До метро дошла с Лёлей Новиковой из «Нового мира», мамой Лизы. Было скользко. Та потом пошла на кольцевую, а она на радиальную. В вагоне оказалось свободное место, она села, достала книгу, стала ее смотреть.

Те, кто ездят в метро, разучиваются смотреть по сторонам и что-либо замечать. Замечательная школа для начинающего писателя. Не смотри по сторонам и ничего не замечай. Там ничего нет. Хаос, свистящий мрак. Все чувствуешь одним местом. Каждый – своим. По мере испорченности. Тухнуть начинают не обязательно с головы. Каждый – со своего. Она не хочет смотреть по сторонам, потому что внутри у нее холод. И будет еще холодней.

Ее мучает, что она слишком громко говорит. Ей сделали замечание на работе. В комнате, кроме нее, работает еще десять человек. Она им мешала. Она не контролирует свой голос. Знает, что говорит чересчур громко, а сделать ничего не может. Решила, что вообще не будет ничего говорить, но тут же сорвалась. Ей звонят по телефону, она должна отвечать. А тихо не может. Сама слышит свой жуткий голос. Он похож на треснувшее зеркальце, в которое нельзя смотреться. Что-то надо делать, но что? Должны быть врачи какие-то? Замужем она думала, что кричит, потому что он ее доводит. Но сейчас его нет. Нужен хороший специалист.

Как-то так незаметно кончилось ее время. Теперь она живет в чужом. Оно и лучше. Пока поздоровалась, улыбнулась знакомым, пора уходить. Даже толком не помнит, кто что сказал. Жизнь сузилась до эпизода, фразы, куска лица, цепи аттракционов. Это роман, который пишется на обрывках, и, по сути, все равно – соберут ли его потом воедино или разнесет ветром. Это жизнь бомжа, без спроса влезшего в вечность. Замерзшие красотки суют прохожим приглашения в меховой салон. По говору – русские из Молдавии. Какое счастье, что у нее есть деньги, работа и квартира.

42.4. Любовь так устроена, что или ты входишь в нее и счастлива, или презираешь, отталкивая со всей силы, чтобы никогда в нее не входить. Сила действия равна силе противодействия. Ей же хотелось найти совершенно иные силы.

В Москве ничто ее не удивляло: серая жратва и серые магазины – даже проститутки и гебисты сливались с толпой и грязью. Да, по ночам, когда город пустел, была подсветка. Но хоть выставили бы мертвецов, изъеденных СПИДом, клонированных уродцев, буддистов, музицирующих на железяках. Она взяла интервью у художника, сделавшего проект государственного канализационного люка №1, оббитого клонированной человеческой кожей. Он предложил делать чудовищные дома для новых русских, которые превратили бы в Москву в центр художественного мира. Он был обречен. Картины его почти не покупали, как здесь, так и в Штатах. Они сидели у него в мастерской на Пречистенке. Он показывал картины. Угощал коньяком. Она была настороже и сбежала до того, как он предложил ей трахнуться. В его взглядах была плотоядность. Она предпочитала литературу. Вот-вот, думала она, идя к метро. Во всем этом городе есть выхолощенность, которую не сымитируешь развратом. Или это она такая старая, думала она, покупая в киоске пачку печенья на ужин и прислушиваясь, что говорят школьники, стоящие сзади.

Ага, все ускальзывает. Она даже не может сказать: моя кровать – моя крепость. Только легла, надо вставать, потому что всю ночь ходила: то за валерьяной, то за альмагелем, то в туалет, то зачем-то причесывалась. Днем она как-то забывает, что умрет, что для всех нас это всего лишь краткая область видимости и света, которой она к тому же не дорожит, потому что она ей противна. А ночью – только ужас и мысли, мешающиеся невесть с чем, которое и оказывается сном. Она боится звонков. Особенно от подруг. Ей требуется время, чтобы овладеть собой. Потому что она даже не нота, она – аккорд. Ей нужно собрать себя. Чем дальше, тем это все труднее. Она боится интима, потому что развалится на куски.

Ей нельзя пить. Выпив, она начинает приставать к мужчинам с просьбой об интервью. К приличным, знаменитым мужчинам. Сует им свою визитную карточку. Пишет на ней номер домашнего телефона. Они никогда ей не звонят и своего номера не дают. Она считает себя писателем нового стиля, Довлатовым в юбке. Это еще ее держит немного. У нее слишком громкий голос. И французские духи на исходе. У нее должен быть бэкграунд, которого у нее нет. Что привести себя там в порядок, а потом выйти на свет совершенно другой. Она вспоминает сумасшедшего, у которого брала интервью, который был одержим идеей подземных ходов и дворцов. То самое.

42.5. Когда-то она играла любимым мужчинам на пианино, выражая музыкой, будет она сейчас с ними спать или нет. Потом Наталья Дмитриевна рассказала ей, что первая жена Александра Исаевича поступала точно так же, постепенно доведя его этой пошлостью до посинения. Последней каплей было музицирование на даче Ростроповича и Вишневской в присутствии хозяев. Пришлось бросить ее. Тем более, что-то подобное она читала у Генри Миллера. Иногда ей даже нравится эта теплая дурость человечества, к которой она причастна. Можно представить, что рядом сидит муж, и ты подаешь сигнал любовнику, который тоже наслаждается на диване Шубертом, подразумевая под ним что-то свое, не такое скоротечное как рядовая супружеская обязанность. Или она сходит так с ума?

Два человека подряд сказали, что читали ее статьи, и они им нравятся, и у нее сразу поднялось настроение. Потом она нашла по Интернету собрание старых фотографий в музее Гетти. Ее давняя идея – писать о старых фотографиях, или прореживать ими свои тексты, или еще что-нибудь в этом духе. Потом в коридоре редакции ее встретила Таня, из какого-то отдела «Новостей», сказала, что ей дали раздел «Лица», и можно писать ей о всяких интересных людей. Страницы по две-полторы. Это ее тоже взбодрило. Ее распирает желание писать. Кажется, что если бы ей разрешили, она бы одна заполнила всю газету. Кругом столько всего интересного. У нее жадность на людей. Но обычно мешают. В «Тропике Рака» в мягкой обложке она прочитала понравившуюся ей цитату из Эмерсона: «Жизнь – это мысли, приходящие в течение дня». Это про нее.

Она даже опасается такого везения. Если забираешься чересчур высоко, тут же приходится падать. У нее совершенно нет аппетита. Это как раз ее устраивает. Но она не может много есть. Тут же тяжесть в желудке, отрыжка и вообще нехорошо. Она успокаивает себя, что меняется ее природа. Она постепенно вся превратится в дух. Она недаром чувствует такую легкость. Когда она шла, улыбаясь, домой, она чувствовала, как ее сердце переваливается с боку на бок. Не очень приятно. Но даже в этот момент она не боялась умереть, вот до чего дошло.

У нее странное свойство: читая, она примеривает на себя слова, сказанные о других. Получаются невероятные гадости. Она голая, похотливая, нервная, слезливая сучка. Слова, сказанные о тебе другими, выставляют тебя в кривом и ядовитом зеркале. Человек придумал слова, чтобы убивать ими другого человека. Это еще Борис Поршнев доказал. Она не хочет, чтобы о ней говорили. От одиночества у нее развивается комплекс неполноценности: ей все больно. Она даже не хочет, чтобы ее видел какой-нибудь близкий человек. Потому что он, как обычно, так вывернет всю ее наизнанку, что не захочется жить. Лучше быть одной, как сейчас.

42.6. Когда женщина рассказывает о себе мужчине, она хочет после всего отдаться ему физически, поскольку вся уже ему принадлежит. Когда мужчина рассказывал о себе ей, он влюблялся в нее, но уже ничего не хотел, потому что и так все отдал. Она знала, что единственный способ избежать его домоганий, это выудить из него вопросами не только то, что он знает, но и то, о чем он и не подозревал, пока не прочел об этом в собственном интервью. Просто она умела слушать, а люди к этому не привыкли.

Особенно она запомнила одного человека, который рассказал ей подробное устройство своего мироздания, в котором ей тоже захотелось жить. Там по-иному сцеплялись молекулы, возникали не такие как здесь биологические виды, существовало множество интереснейших языков. Он описывал ей города, в которых можно было жить, путешествовать. Ее, она помнит, удивило, сколько там подземных дорог и замков, но она не задавала лишних вопросов.

В какой-то момент он назвал это миром, построенным на метафорах. Диктофон крутился, но она записала это на бумажку, чтобы потом уточнить, но он не делал пауз. У нормального человека, говорил он, мысли похожи на шашлык, нанизанный на шампур. Все шампуры разной длины, но шампуры. У него шашлык есть, а шампуров нет. Пока еще она разобралась при расшифровке интервью, что половина встреченных в его космосе людей – анального типа: сдержанные, одержимые совестью, не позволяющей им делать гадости, но зато, когда они сходят с колес, им нет удержу.

Он говорит ей, где это все находится. Журналистка похожа на врача-гинеколога или любого другого врача: она, не моргнув, выслушивает, что угодно. Это профессия, но сейчас ей самой интересно. Она его понимает. Он рассказывает ей про свою молодость, про выпитое и вытраханное. Он говорит, откуда взялись все эти подземелья. Говорит о нервах, о жутких ночах бессонницы. Это так, ерунда. Она потом выходит на улицу, оказываясь в одном из его городов. Яркие электрические фонари у подъездов словно прочищают зрение. Белый снег, черные дома с горящими в них окнами, пустые улицы, юноша выходит из-за угла, с трудом удерживая тянущую его собаку. Дичь одиночества, когда идешь, чувствуя непроходимую тяжесть спазма в пустом желудке и надеясь, что скоро умрешь, навсегда исчезнув из этой гнусности.

Он говорит о невозможности мыслить, пока был жив его отец, и о счастье вдруг прорванной плотины, которая несет его. Как какая-то женщина спросила, пригласив его в гости, нет ли у него вредных привычек, и он переспросил: это как, в попку что ли? Надо просто отойти в сторону, и там этот мир, о котором он ей рассказывает. Там даже не надо умирать. Нет этой дряни. Все немного по-другому.

11 февраля. Понедельник.

Солнце в Водолее. Восход 8.03. Заход 17.24. Долгота дня 9.21.

Управитель Луна.

Луна в Водолее. IV фаза. Восход 8.19. Заход 16.02.

Очищение жилища, уединение. Быть ближе к земле, сажать растения. Не начинать новые дела. Не поддаваться искушениям, быть в боевой готовности.

Камень: лабрадор.

Одежда: черная, темно-синяя, коричневая. Избегать желтых, красных, оранжевых тонов.

Именины: Герасим, Игнат, Лаврентий, Роман, Юлиан, Яков.

Алхимический знак: Сергей Шерстюк. Дневники.

II.

Шерлок Холмс сразу бы определил, что он родился в мае 53-го года, поскольку его звали Лаврентий. После смерти вождя, но до разоблачения английского шпиона. Это уже потом, в 80-е, он снова стал Лавром, в честь замечательного путешественника и белого генерала. А между этими датами его звали почему-то Геркой, он был уверен, что он Герман, гордился космонавтом-2 Титовым. А когда Берию арестовали, мама рассказывала, она сразу подумала не о том, что будет теперь с отцом, а про него, маленького. Как он теперь будет жить с таким именем. Набросилась на отца, когда он пришел с работы, - из-за него, кровопийцы, все и случилось. Но отец был глухо пьян и так ей врезал в челюсть, что ее сразу же отвезли на «Скорой» в больницу, наложили двенадцать швов, и от расстройства у нее исчезло молоко. Эта история ему нравилась.

Так что улет начался прямо с имени. Сначала он искал площадку под прилет инопланетян. Потом – под улет к инопланетянам. Но все равно. Самый блин в том, чтобы надергать свое астральное тело из разных подушек, чтобы тебя по нему не нашли и не дернули. А дергают, конечно, из астрала. А если тебя там не идентифицируют, то здесь можешь не волноваться. Именно там держатся все тяжести и привязки. Дурные, никто этого не понимает. Выдавил себя из тюбика и все, назад уже не войдет. И дрочить больше не надо, потому что дрочишь всегда на астрал. Все демоны, понявшие, что их надули, кричат петухами. Им грозит ад. Их смоют как бракованную кинопленку.

«Аристотель научил Александра Македонского вести дневник. Ученики Будды научили его, куда этот дневник перед смертью спрятать. Теперь я лежу в барокамере и по одной смываю бесконечные строчки из сочинений Аристотеля, чтобы сделать их невидимыми, как просили буддисты Александра в знак благодарности за данный ему ими драгоценный совет. Аристотель ведь первый составил опись мира. Но, на всякий случай, неправильно. А теперь, на всякий случай, надо одни неправильности поменять на другие, кое-где записывая истину, чтобы, тем самым, все вместе было больше похоже на ложь. Элементарный план нашего Генштаба. Время Водолея не может не быть лживым. В этом его истина, которую оно не может предать. Хоть завяжи его наглухо бинтом. И узлом слепого моряка со скрученной парадигмой.

Клево, мир похож на сон и янь, попеременно и сразу. Как та труба в Капотне, через которую воздух в метро закачивался. Возле нее какие-то подозрительные типы все время ошивались. Мы думали, что они ее охраняют, а они, как потом оказалось, думали, что – мы. Так никто, - ни мы, ни они, - о.в. туда и не бросили. А потом уже и передумали. Почему-то в голове у меня шум только от известных слов, а от неизвестных я как раз просыпаюсь. Если есть такая заграница, чей язык я даже представить не могу, то там я наверняка проснусь, чтобы больше никогда не заснуть.

Я ей сказал, что она будет со мной счастлива. Непонятно, зачем сказал. Непонятно, зачем она поверила мне. Я так и не нашел к ней хода, хоть специально завязал глаза и пошел в противоположную сторону. А как иначе? Когда она чихала, я чуть не вздрагивал. Но я все простил. А когда она уехала в Ленинград, мы поссорились прямо в тамбуре вагона, и она послала меня грубыми словами, и я шел по этому огромному залу к метро и плакал резиновыми слезами, потому что внутри было пусто и не на что опереться. С какой стати я пишу о нем, как о себе? Это что, дневник, паскуда? Это роман, запомни. Тому подтверждением ничья сопля из чьего-то носа, прямо на странице.

По телевизору показывают, как празднуют в Китае наступление года лошади. Значит, новолуние, пришло вдруг в голову. Посмотрел в отрывной календарь, - завтра в 10.43. Неужели в Китае раньше? Наверняка. Там же фрейдюки сплошные живут вместе с юнгиканами. Специально придумали Вавилонскую башню, чтобы гнать из нее самогон гектолитрами, меньше не получится».

Погрешность письма отрыгивается хлябью в жизни.

Всю ночь на балконе что-то обрушивается. Талый снег падает с крыш и балконов днем, на солнце. Почему сейчас, ночью? Он открывает балкон, выходит на него, открывает окно. На темя падает тяжелая капля. Другая – со стуком на жестянку между этажами. Ветер поменялся на южный. Оттепель. Снег на крышах автомобилей во дворе тает на глазах. Интересно.

Левая рука дрожит все больше. Книгу надо держать, прижав руку к телу. А на компьютере ничего не мешает.

Нестрашные звуки за окном даже приятны. Разгоняют ночные мысли, и те катятся вниз по наклонной быстрее обычного.

После него дети найдут список прочитанных книг и придут в недоумение, потому что столько книг прочитать невозможно, а, главное, непонятно, зачем. Листал он их что ли? Мало ли, что никаких детей нет. Зато есть список.

Может, они были бы рады прочитать то, что читал он, чтобы войти в его внутренний мир. Но здесь столько белиберды, что голова начинает болеть. Неужели он просто читал все подряд, спросят они, зачем?

По времени, когда был включен компьютер, - он автоматически выходил в скайп и в google-talk, - было бы видно, что год от года он спал все меньше. Говорил, что очень помогает зеленый чай. А ведь в детстве, наоборот, он засыпал, поэтому и в шахматы не смог играть дальше первого разряда, и вообще мучился тупостью. А зеленый чай помог ему проснуться. И стало жалко спать, терять время. А вот на улице начал засыпать. В метро тут же и в автобусе. Везде, где есть люди, на которых не хочется смотреть.

Теперь дождь будет всю ночь читать ему шепотом Пастернака.

Он перешел за другой письменный стол, чтобы писать иначе. Но всегда что-нибудь заболит, помешает. А не заболит, так заслезятся глаза, потечет из носа от аллергии. Счастье тишины и покоя от того, чего избежал в жизни, будет безнадежно смазано. И несколько святых часов творческого покоя перед сном потеряны. Потому что утром самое страшное. Страшно, если есть работа и едешь в метро. Страшно, если нет работы, и не едешь никуда.

Но утро проходит, как и все остальное. Включаешься в то, что пишешь. Быстро читаешь. Скорость чтения и отбрасывания книг заменяет их смысл. Вечером не так страшно, потому что все равно конец. Футбол показывают. И баскетбол с хоккеем. Хоть это потерянное время.

А потом пишешь, опять читаешь. Вдоль и поперек. Как хочешь. В книгах пишут разное и по-своему. Разность книг создает объем. В снах показывают кино, которое давно не смотришь здесь. Если нет денег на еду, это возвышает. Если живешь на деньги жены, это возвышает жену. Бедные радости живущих мимо других и не мимо себя. Так им кажется.

«Проверить не на ком. Ты абсолютно одинок. Как одинок тот, кто это читает, становясь один в один пишущим. Или воспринимаешь изнутри. Или извне, пожимая плечами и даже не требуя смирительной рубашки для урода: вроде сам смирный.

Не смирный. По времени, которое идет до расплаты, можно судить о расстоянии до судьи. От нескольких дней до нескольких лет и нескольких поколений. Он ждет, читает, собран с силами. Быть внутри другого человека опасно, вдруг он безумец, а поймешь поздно. Кажется, это произошло с нашей любовью к Михаилу Афанасьевичу.

Когда бы пришли с обыском и ордером на арест, искать его надо было в книжном шкафу. Второй шкаф, третья полка снизу, пятая книга слева во втором ряду. «Деньги в Кушнере», - как признавался в Гурзуфе Дима Быков. Шляпа висит на подзатыльнике. Он брызгал идеями как котлета по-киевски: на костюм и рубашку. Если сочинитель тощ, кажется, что он украл из чужих книжек. А когда ты брызжущая котлета, то тебе весело, а не страшно, что из тебя ее сделают. Пока пишешь, не мертв.

То, что принимают за шорох бабочек, вылупливающихся из книжных червей, съевших бумагу, всего лишь стрекот клавиатуры. Говорят, что чем хуже характер, тем легче переносятся яды, порой даже смертельные, из ФСБ. Необязательно выплескивать на других, можно копить в себе на черный день. Скрывать как прыщи космополитизма. Разные книги сами складываются в метафору, как в фигу. Плывешь по реке, а они себе на берегу чирикают. «Подождите, - слышится голос, - а разве не ваша сегодня очередь спать с Анечкой?» - «Увы, уезжаю в Шварцвальд».

Тяжело плыть без ног в серной кислоте. Но, доплыв до берега, первым делом хочется доложить, что все нормально, задание выполнено. Чужое вдохновение переполняет. Еще Платон предлагал считать эстетику наукой об эпидемии. Прочел Пруста, прими душ Шарко. Вяло текущая достоевщина, был и такой диагноз. Или скачки на Фру-Фру до финиша татарского ига.

А есть писатель одинокий как рояль во дворе консерватории.

Верное ремесло – соединить лицо с покойником в посмертной маске.

Вообразим кажущееся сегодня несусветным: писателя, читающего книги. Более того, обживающего свою книжную лавку писателя. И не от голода, как в революцию, а от души. Как личный клочок земли против смерти.

«На заграницу смотришь, а сало русское жрешь!» - возмущались свиньи».

Слишком долго лелеемую идею Лавр воплощает в жизнь в самый неудачный момент. Книжная лавка писателя открылась во время приступа террора, подступающего голода, смертельной эпидемии гриппа. Естественно, полное отчаяние и могло сдвинуть его с места. У него оказалось достаточно много знакомств и связей, чтобы снять помещение в центре, на Кузнецком мосту, где он и предполагал, хотя и во дворах, но это еще и лучше. Проблема заключалась лишь в том, что писатели никому не были нужны. Не до них было, во-первых. Во-вторых, все, что надо, есть и в интернете. А, в-третьих, все, что ты скажешь о них, о себе и о чем угодно, будет воспринято, как заранее оплаченное вранье, которое кому-то нужно. Змея суждения проглотила себя за хвост, подавилась, и ее конвульсии рвоты давно уже всем надоели.

Его идея на все это и была рассчитана.

Писатель интересует публику, лишь когда умирает.

Хороший писатель – мертвый писатель, тут и обсуждать нечего.

Мудрый голос того, кого следует слушать, может доноситься только из-за гроба.

Он предлагал книги тех, кто умрет не просто скоро, а буквально на глазах почтенного читателя. Имена известные, без дураков. Сами писатели о своей грядущей кончине, которые прославят их книги и имена, понятия пока не имели. Все должно произойти случайно и естественно. Но те, кто в курсе, могут проследить за процессом для всех неожиданным. Процитировать к случаю: «человек смертен, причем внезапно смертен. Писатель – человек. Имярек – писатель, следовательно etc.» И как-то использовать при желании инсайдерскую информацию. Например, скупить залежавшийся тираж книги, а через неделю продать втридорога. Его это не касалось. Пусть делают, что хотят. Он отвечает за результат.

А результат следующий. Вы знаете такого-то? – Конечно, как он живет? – Живет хорошо, но через три дня он неожиданно умрет. – Что, он болен? – Нет, наоборот, процветает. – А сам он знает об этом? – О чем? – Ну, о том, что умрет? – Нет, понятия не имеет. Не знает и не готовится. Я же говорю, все произойдет неожиданно для всех, включая умершего. – И что, суицид? – Какая разница.

Кто-то начинает морщить лоб, вспоминая, что единственный подобный случай предварительно наглого знания был зафиксирован относительно товарища Берлиоза на Патриарших прудах.

Но при этом никакой Аннушки, никакого пролитого масла, никакого трамвая и никакой хулиганской публичности заявления, сведшего с ума поэта Ивана Бездомного (Попова).

«Вот его книга, этого писателя. Завтра он придет сюда, можете взять автограф, убедиться в хорошем его самочувствии и в том, что он ни о чем ни сном, ни духом. Сугубо конфиденциальная информация. Все между нами».

Один раз сработало. Другой раз сработало. Хороший писатель – мертвый писатель. Как сказал классик, «если я писатель, то мне все равно, жив я еще или уже умер».

«Ну что, теперь верите?» - «А вы не боитесь, что вас посадят?» - «За что, - искренне удивился он. – За точность предчувствий? Ядом не отравлял, чумой не заражал, даже током не бил. И даже приглашать их в лавку больше не буду, чтобы не пугать несчастных».

Хороший писатель – мертвый писатель.

Интерес к подлинному искусству слова может вызвать у публики только смертельный риск его носителя. И никакого «доведения до самоубийства, учтите».

«А вы не боитесь, что их не хватит?» - спросил кто-то шепотом, когда дело уже было на ходу. – «Кого не хватит?» - «Ну, писателей». – «Уверяю вас, писателей хватит. Был бы спрос, будет предложение. К тому же умирают только те, кто уже все написал. Помните, как говорил Хемингуэй: «Он умер, только еще не знает об этом». Так и здесь. Мы никого не убиваем. Мы предвидим. Делая это предметом инсайдерской информации».

Выдергивают только спелую морковку.

Количество мертвых писателей, которых мы любим, читаем, впитываем в себя, настолько больше числа живых, что присоединение к большинству происходит естественно и незаметно. Еще раз: настоящий писатель должен быть мертв. Истина, которая не обсуждается, настолько она очевидна. В живом писателе есть нечто настолько неестественное, что мы стараемся это не замечать, вытесняя в бессознательное, которое шепчет: «ну, умрет, тогда толком и прочтем».

Все наши дела это предсмертное письмо для посмертного прочтения.

«Писатели, как известно, делятся на два рода, - писал Лавр. - У одних от устойчивого сидения задница раздается в стороны. У других от ерзанья стирается вовсе. Первые склонны к реализму и бытописанию. Вторые – к модернизму и афористике. То же, видимо, и с читателями. Между двумя чистыми типами располагается множество переходных – с сублимациями, вытеснением, игрой бессознательного и прочего фрейдизма задней мысли.

Перед смертью, показывает статистика, равны оба вида. Посмотри на задницу и скажи, чей она друг. Но не больше. Логика может объединить людей, безумие разобщает навсегда. Ты одинок перед теми и другими».

С тех пор как он научился сопротивляться гипнозу другими людьми, у него появились собеседники. Можно было не улыбаться глупо, поддакивая, и вдруг впадать в беспричинную ярость, а спокойно вести беседу. Это слова, а не ты, тебе нечего их стесняться как самого себя. Хочешь примерь на себя, хочешь публично разоблачись – это ничего в тебе не изменит. А то горишь на медленном огне, как Геракл в подаренной Деянирой синтетической рубахе на хироновом яде. Отлепи от себя слова.

- Не сомневаюсь, что писатели сумеют обходить смертельную опасность своего письма, - говорил красивый молодой человек, которому он раскрыл тайну «книжной лавки» и теперь испытывал странное сердечное влечение к нему в области солнечного сплетения.

- Это было бы кстати, поскольку я не знаю, как обойти чувство вины.

- Как израильские самолеты, выбрасывающие тепловые мешки, в которые попадают российские ракеты для Палестины, эти писатели будут создавать мнимых авторов, которые и расплатятся своим существованием.

- Да, это один из выходов.

Новизна ощущений, когда не надо притворяться перед другим, унижая себя, все еще восторгала его. Хотелось трогать, гладить своего собеседника, а, удерживаясь от этого, возноситься на новую духовную ступень. Или все же коснуться нежного эфеба? Он, пожалуй, женился бы с ним на какой-нибудь хорошенькой девушке.

Когда выяснилось, что писательство такое рискованное дело? Когда их перестали убивать царь, Сталин и НКВД. Тут и оказалось, что, кроме себя, винить некого. Но ручки на себя не наложишь, потому что компьютер вроде как сам печатает, трудно оторваться. На помощь пришел он со своей лавкой писателя. Ша, мы не всякого возьмем, тут нужен, действительно, мастер. Ну, или хорошо надутая издательской рекламой штучка, мы не гордые. Быть или слыть, - нам один фиг. Зато все умирают бескорыстно, фирма гарантирует. И п высшему разряду. Роман «Смерть литераторов».

Писатели, философы, музыканты, - типичные аутсайдеры и враги общества, чего им еще надо. Путь из властителей дум в никуда должен был в последний раз привлечь к ним внимание. Надо было найти хорошее место для трупа – вот и все. Возможно, в самой лавке, но тут были сложности. Судопроизводство у нас упирается в ту же дыбу и подноготную, что и всегда. Надо обезопасить себя на много актов вперед. Уехать на книжную ярмарку. Повесить в лавке видеокамеру. Но это все технические детали.

- А откуда возьмем стреляющую авторучку?

- Ерунда. Заменим на взрывающийся ноутбук. Не проблема.

Проблема это подведение итога. Летящий по ветру словесный сор. Растворенная в стакане таблетка цианида. Навеки спокойная поза в кресле. Костюм, галстук, свежая рубашка, разорванное сердце.

- Вы обещаете хороший тираж?

- Те, кто пойдут вашим путем, маэстро, расскажут о взрыве вашей популярности. Наследники этого не ждали и вечно сохранят память о вас. Вы понимаете, что только сейчас будете прочитаны так, как того достойны.

- Покойный Битов любил говорить, что писатель рассчитан на определенное количество слов. Автор чувствует это брюхом, - говорил он своему юному собеседнику. Зная, что удерживаясь от того, чтобы трогать его, гладить, держать везде, он страшно возвышает свое личное достоинство. И за это благодарен ему, поклоняется ему, влюблен в него.

- Не надо думать, что мы такие беспомощные, - сказал его юный друг. – Наша сила в нашей слабости. Убойность текста идет откуда-то изнутри нас. Вы знаете это не хуже меня. Я помню, как читал главу вашего «Года», помеченную моим днем рождения. Сначала хотел написать по электронной почте, потом решил прийти сам. Я чувствовал, что все выйдет кстати. Глупо говорить о подслушанных чужих снах, но все сходится. Ладно.

- А насчет того, хватил ли нам писателей, я много раз был на вручении букеровской премии, - во всех тех ресторанах, где они устраивали, - и могу сказать, что писателей для нашей авантюры больше, чем достаточно. Только надо спешить, а то они сами все скоро вымрут. И без всякой для себя пользы.

«Нормальный писатель должен уметь выдумать свою жизнь. В качестве приложения к последнему тому. Фантазия разогревается, пока не выплеснет вместе с мутной прозой самого ребенка. По сравнению с книгами автор их, если он большой писатель, не более чем мистификация».

Он и предлагал им написать кровью узорчатое послесловие.

В крайнем случае, сварганить что-то  из записных книжек. Можно из чужих.

Рано или поздно тот, кто должен, сам упадет с ветки тебе на голову, по закону Ньютона и справедливости. Занимайся своими делами и ни о чем не думай. Когда научишься отбрасывать книги, чувствуя себя выше их, считай, что ты на правильном пути. Бывают сумасшедшие, выросшие из старого ума.

Труднее всего выносить в другом человеке запах. Особенно, если он, как и ты, мужчина. Запах и душевную громоздкость. Если не выпивать с ним, то играть в шахматы. Это похоже на разоблачение: ну, посмотрим, что за судьбу покажут фигуры.

Нелегко постоянно читать книги, если авторы не умирают. К тому же смерть важнее дряни. Стало быть, там и живи. Так сложилось, что в каждом случае выбираешь из трех кандидатов. Поэт, прозаик, ну, и властитель дум. Да, последнего никто не читает, да он и сам понял это и не пишет, но - все чтут. При этом хороший человек должен умирать долго, подробно, со вкусом. А то, что со стороны все выглядит, как «чик – и готово» или даже как банальный суицид из второго тома «Писатель и самоубийство» - это никого не касается. Сатори, прозрение, катарсис, момент истины, - все сразу.

Поразительно, что у его юного друга оказалась старшая сестра, которая занималась журналистикой, была репортером, в том числе, и по судебным делам, окончила романо-германское отделение филфака и готова была, по его словам, приложить наших письменников самим Шерлоком Холмсом. Она же обратилась к Григорию Шалвовичу, у которого случайно брала интервью, спросив, как ему идея, и не поможет ли. Тот ответил, что ему интересно убийство литературоведов. Как ответ за базар. Нет, сказала она, только писатели. Нет, сказал он, профессиональная солидарность не позволит. А так очень даже любопытно.

Лавр собирал полочку любимых поэтов, - Николая Мартынова и Жоржа Дантеса, как учил Вендиспансерович Ерофеев. Есть пара плодотворных дебютных идей, не без них. Полное выскабливание и чистка зараженного нутра. Развитие контуженного мозга. Подключение второго дыхания. Власть полулюдей не нравится ему. Возможно, их надо убивать. Поскольку те сами убивают все активнее. Их тайную гражданскую войну никто не отменял.

Все, что от него требовалось, это собрать, прочесть и оживить такой массив взаимосвязанных текстов, что извержение из них авторов пойдет само собой. То, что произведение может убивать создателя интоксикацией яда, - факт, не похожий на бином Ньютона. Сиди и наблюдай.

Иногда Лавр мечтал, как вычислит будущую жертву «на кончике пера», как планету Нептун из старого отрывного календаря, висящего на кухне у его тети из Митино. Например, четыре знаменитых романа этого писателя не случайно соответствовали количеству женитьб. Неприятный фрукт. Знаете, есть такие ноутбуки с треснувшим экраном, которые уже ничего не покажут. Никогда не скажешь, что он писал об ангелах и звонкой связи с загробным миром. На вид рядовое дерьмо с драйвом левой ноги.

Все мы ходим под статьей «доведение до самоубийства». Есть два пути. Первый это доказать автору, что он пишет не плохо, а обманув самого себя. Не тем местом, не в ту дырку, не выйдя из обезьяны в человека. Главное, что тот и сам это знает. Второй путь это предложить писателю создать итоговое великое произведение в виде суицида, что прольет свет бессмертия на все, что он до этого написал. Мощный финал романа, который он давно искал.

Вот вам литературные чтения на телеканале «Дождь» в прямом эфире из лавки писателей. Вот травматический пистолет, переделанный под боевые патроны. Пусть аудитория у телеканала невелика, зато запись через YouTube уже за следующий день посмотрели в мире полтора миллиона пользователей. Вспомните, как во втором вашем идиотском романе герой, вернувшись из Чечни, произносит отличный монолог, прежде чем броситься с пятнадцатого этажа. Вполне годится для некролога в Facebook'e.

Потом понимает, что это лишь дым, который он пускает в глаза публике, а где же ты сам? - И вот в ход идет первый вариант. Эта ваша литература - подстава, не хуже прочих. Человек, профессионально выворачивающий себя наизнанку, вдруг обнаруживает, что выложенные им внутренности – туфта.

Сидя на втором этаже книжной лавки, как раз над тем местом, где все и должно случиться, Лавр подключил к делу научные разработки. Выявленный генотип автора ни в коей мере не соответствует написанной им исповеди. - «Брателло, ты прожил жизнь где-то в другом месте. Прозрел? Ну, так сходи и подытожься».

Генетический анализ прозы – это именно то, что надо.

Паучок плетет свою сеть в терпеливом ожидании мухи. Чарльз Дарвин обещал, что причудливое желания не может не обернуться удовлетворением.

Русской литературы давно уже нет, поэтому только смерть писателя ей адекватна. Вот, что пытался он внушить недоумкам.

Но избранной смерти достоин лишь избранный писатель.

По утрам она приносила на второй этаж пирожные, заваривала чай, Лавр потихоньку просыпался, умывался, приходил в себя, жаловался, что не может читать этих жутких местных писателей. Какая-то прореха на человечестве, чесслово! Она уверяла, что и не надо всех читать, довольно прочесть одного. Но ведь они идею убивают, восклицал он. Эта шваль не заслуживает смерти творца. Он подумал для затравки и смеха подговорить этого… Моченко, что ли… Ну, автора «Бешеного». Хоть польза была бы. Она не в курсе, есть у него чувство юмора, или как? - Он ненормальный в чистом виде, опасен для окружающих, отвечала она. Держитесь подальше. Он угробит вас самого, я не шучу. – Ах так, тогда не надо. А есть ли у нее загранпаспорт, не просрочен ли? Ведь для алиби надо будет уехать в какую-нибудь Турцию на неделю, отдохнуть вдвоем у моря. – Да, паспорта были, но дело не шибко двигалось.

- Оттачивай рассудок. Ищи подвохи, ловушки, - советовала она, чтобы отвлечь его от хандры. – Помнишь как говорил про Сергея Колбасьева, про его рассказ о банках из-под ветчины, набитых порохом, которыми надо было взорвать во время ледохода мосты в Питере, раскроив город надвое. Ветчина, Колбасьев… Или зашифрованное послание автора-негра шолоховского «Они сражались за родину» - Настасья Филипповна, Лопахин, Настя в «На дне», Поприщенко, - что значит: «идиот и подонок купил бред сумасшедшего!»

- А как тебе мой проект, ты еще не говорила. Одобряешь?

- Ну, конечно. Я же согласилась тебе во всем помогать.

Признаться, его успокаивал порядок, с которым книги укладывались в смысл. С утра можно приниматься за работу и проводить весь день. Хорошая должность жука-могильщика при трупе русской литературы. Здесь и рассказ о семи повешенных писателях. Все их вычитанные сочинения найдешь на сайте «библиотеки повешенных писателей» (БПП). Обнаружить там Сергея Есенина не удалось. Много персонажей местного разлива. Как и положено языковым террористам, кто-то под чужим именем, иные вовсе не назвались, оставив одни сочинения. Язык и впрямь стал кровоточить. Не хватало еще отыскать нас по каплям крови на лестнице. Назад в рот тебя, Тузик!

Зато нашел забавного ученика молодого Владимира Набокова в Берлине начала 20-х. Тот учил русский язык и был помешан на смертной казни, на суицидах, ездил по всему миру, сравнивая способы обезглавливания. Даже уговорил своего приятеля, решившегося на суицид, проделать это при нем. Но приятель подкачал, жаловался он Набокову во время очередного урока, - напился и начал хамить.

Портреты Кафки, Набокова и Чхартишвили, убранные листьями лавра, висели на его рабочем месте. «Кретины, - мысленно обращался Лавр к еще живым коллегам по перу, - такой шанс концептуально прославиться, а вы медлите». Кабинет с полками книг по стенам и круглым столом посередине был так хитро устроен, что можно было видеть весь первый этаж с входной дверью, оставаясь незамеченным. Казалось, что, недовольный собой, может вовсе исчезнуть, оставив после себя мятую бумажку с изображением помеси жука и таракана, набранным мельчайшим шрифтом «Превращения».

Тем временем, ей на «Авторском телевидении» предложили обзванивать поэтов для серии передач о поэзии «Вслух». Ну, там, поэты и проза, поэты и театр, столица и провинция, темы подбирает другой редактор, ее не касается. Более того, в каждой передаче на тридцать восемь минут будут по два мэтра и по два молодых поэта. Записывают сразу по четыре передачи. В один день, конечно, не получится, но два подряд, поскольку сложный павильон, за сто тысяч арендуют руины архитектурного музея на Воздвиженке, во дворе. Так вот она будет обзванивать только мэтров, а молодых – другой человек. Надо, чтобы эти восемь знаменитостей сошлись, как часы, в определенное время в нужном месте.

Она сказала Лавру, что все так идет в руки, что даже подозрительно. Не будем радоваться раньше времени.

Составили списочек, - кому премия, кому гроб, кому и то, и другое. А главное – объем продаж. Тиражом и смерть красна.

Надо еще подключить социальные сети. Рассказывать, какой хороший поэт, давать удачные строчки стихов, фотографии в приватной обстановке. И вдруг – бац! – клиент помер. Да еще и возвышенно помер, покончив с собой, наподобие древнего римлянина, этакий Цицерон с Сенекой в рифму в одном томе.

Золотой стандарт: никто не кончает с собой, не будучи раскручен до последней пружины.

К сожалению, это единственный способ сделать нынешнюю литературу осмысленной. Писателей тоже надо пожалеть. Трудно писать книги, будучи в сумасшедшем доме без мозга. Но это их выбор.

Тем более, если допишешься до чертиков, прыгающих под словами.

Опыт показывает, что у каждого своя история смерти, - она вылезает из него органично, как экскремент, - никаких предварительных сюжетов нет.

- Ну-ка, посмотрим, чего там выкинет моя Татьяна, - приговаривал он, по-стариковски поднимая очки на лоб и приникая к микроскопу.

Что значит большая круглая луна на ночном небе, что смотрит прямо на него в окно слева, как и настольная лампа. Лампа правильно, он правша, луна – нет, к несчастью.

Направляя каждого автора к заслуженному концу, влезаешь в его шкуру, чтобы сподручнее к нему подвести. И луна смотрит на него, автора, а не на тебя.

То есть Татьяна скоро уже ничего не выкинет. И автор, чувствуя, что роман придется прервать на полуслове, начинает заметать следы. Поэтому без следящей за ним луны не обойтись.

Особая пластика одиночества, изгиб шеи, если некуда деться и не будет.

Смотришь уже со стороны.

Одни не понимают ничего, другие понимают столько, что не влезет ни в какую голову. И живут рядом, вместе. То, что он крыт медным тазом, ничего не значит.

Когда выпиваешь со знакомыми или с теми, кто делается знакомыми по ходу выпивки, ничего не понимаешь. Просто хорошее настроение и ничего больше.

Или когда часами едешь через весь город и потом столько же обратно. Учишься терпению, хорошему тону, приятному обращению с людьми, желая им понравиться.

Лавр любит всех, кто приходит в его книжный магазин. Им есть о чем поговорить. Они пьют кофе. Столько тем для разговоров, что все не переговоришь. Смешные рассказы о знакомых писателях. Стихи наизусть. «Я обязательно принесу вам из дома “Треугольную грушу”, не переиздание, оригинал 1962 года. Можете отдать для музея поэта».

То есть, если «жить, как люди», то ничего не замечаешь. Интересно.

Ишь, люди, зараза.

И этот писатель покончит с собой, вдова с друзьями придет на кладбище на годовщину, а там уже памятник. Тяжелый, черт, считай, что не вылезешь уже из могилы. Ну, потом на даче выпивка с легкой закуской, с фруктами. Соседи по поселку писателей подойдут ближе к вечеру. Разве это выпивохи, вот раньше было, сейчас руины, старое соломенное кресло с пустым ящиком из-под цветов.

Рано или поздно, но фотопленка в мозгу проявится, ты поймешь, что это было, за что он убил себя таким образом, чтобы ты имитировал его смерть.

Лавр любил повторять слова Шамфора: «мне довольно своего общества, а придет время, обойдусь и без него». Те, кто его понимают, - его клиенты, отдельные от других существа. Кто его не понимает, от тех он идет лесом.

Вообще же дела таковы, что скоро достойных суицида авторов днем с огнем не найдешь. Дрянь литература. Рвоты много, уже одна желчь идет, а до смысла так и не добрались.

Прежняя литература была хороша, потому что автор воспринимал себя в виде уникума. Сейчас их в интернете – всяк и каждый.

Каждый про себя знает, что дрянь, поэтому и другими не интересуется.

Замечательный, между прочим, был совокупный советский писатель, забыл фамилию. Про чекистов писал. И дети у него чудесные: режиссеры, артисты, филологи. В коммуналке какая жизнь сотрудникам органов, только семейные скандалы, на работу приходят, не выспавшись. Нужна отдельная квартира с ванной, туалетом, с балконом, чтобы там цветы сажать. Верные люди, хоть на правительственной трассе пускай живут. А иных прошерстить, чтобы не свое место в городе будущего не занимали. Сибирь большая, пусть осваивают, если за очками правды не видят.

Теперь Лавр точно понимал, что держаться надо от всего вдали, только не знал, где именно и каким образом, если всюду люди. Допустим, писатель – не человек. Тогда хорошо, сходится.

А тут еще тело. Не болит, а будто вылупливается. Много лишнего и изнутри тянет. Тело как тело, но, когда время идет, то тяжко. А оно идет и идет. Один день, другой день, третий день. Скоро, что ли? Еще один день, еще один.

Ладно, сказал он себе, надо терпеть.

Видит Бог, сказал он, я не хотел перестать быть человеком, но эта страна еще не такое заставит сделать.

Для начала перестал хотеть и предался терпению. Не будда, не камень, - а читатель, ожидающий, откуда полезет мозг: из ушей или рта? Глаза нужны, но можно и из глаз. Хотя мозг из глаз – это свет.

И, если читать много и подряд, то начинаешь видеть, что каждый пишет не просто так, а о своем будущем. А будущее состоит из стольких измерений, что понять его, как сон, невозможно.

Поглядев на передачу «Вслух», где все были свои, знакомые, он еще раз подивился тому, насколько поэт нынче пошел мелкий, рассыпчатый, в навал. С ними даже и затеваться неохота. Выпить пару рюмок и забыть навсегда.

Ну и ладно. Дряни всегда много. Ему нужно лучшее, гениальное. Ага, и чтобы известный был, популярный, нарасхват. Такое не бывает. Тогда, стало быть, Дмитрий Быков или Борис Акунин. Сами на рожон идут контрольными прогулками по городу в белом. Оппозиционеры мелкого кремлевского беса. Да и на ком упражняться, как не на авторе книги «Писатель и самоубийство».

Одна проблема – не исписались. У них прорва слов, которая ни на чем не держится, и потому бесконечна. Не заверчивается, как всякая жизнь, кругом: там, где начало, там конец. Ни начала, ни конца. Их всех подстерегает, стало быть, случай.

Можно попробовать, если ничего другого не найдет. С другой стороны, у него нет их авторских прав. Кокнет Лавр, а лавры и тиражи загребет чужой дядя.

Или лучше поговорить с каким-нибудь свежим лауреатом Большой книги, Букера или Нацбеста, что, мол, пора, мой друг, пора, покоя сердце просит, летят за днями дни, и вот они приносят кранты небытия…

Впрочем, первые случаи будут точно случайными, спонтанными, сами по себе. Мало ли, так сложилось.

В новостях Google набрал слово «скончался», и вот вам первый случай.

То есть за первыми самоубийцами тиражи не поспевали, а где-то после четвертого-пятого начали опережать.

Рынок это поточное изготовление бомб, корежащих рынок.

А само писательство – уродство, изживающее некий интимный дефект.

Д., например, был так хорош и внешне, и внутренне, что его принимали за кого-то другого.

Прожить на фукса – многие мечтают, а его не устраивало.

Если из обложки не выпорхнет новое существо, то зачем и писать.

Ведь от жизни всего-то и остается, что вкус холодной водки с соленым огурцом и тонким кусочком сальца на черном хлебе да милый треп ни о чем на даче среди комаров и сосен в небо. Засушить на память между страницами и довольно.

Ну, и еще кресло-качалка. Как в младенчестве, безотчетно глядя в облака между листьев. Это все знаки непонятно чего.

Более того. Недостаточно выдумать книгу, надо выдумать еще человека, который смог бы написать эту книгу. Какая морока.

Настоящая книга и впрямь хранит дактилоскопию автора. А плохие книги, стало быть, отпечаток того, что кто-то не моет рук после клозета.

Многие люди любят поговорить о том, как надо писать и как пишут книги. У себя в магазинчике он, кажется, только таких и видел, не понимая, как от них защититься.

Некоторые из них становятся писателями, чтобы, имея за пазухой пару своих книг, вдоволь порассуждать о правильном письме. Лавр ставил перед такими чашечку кофе, сводил их друг с другом и уходил заниматься делами.

Эти люди даже не могли оставаться в одиночестве, вещая из него. Какая уж тут литература, в которой ведь никакими словами делу не поможешь. Так, бредовень. Все веселые куда-то сгинули, остались суетливые. Не напасешься кофе. На персонажей в поисках автора они тоже никак не тянули. Улыбался поэтому, держа дистанцию. Дистанция уходила в бесконечность.

Странная физика: с утра никак не вмещаешься в жизнь, в которую так удачно, с запасом впаян нежданно наступившей ночью. Вроде роман писать уже поздно, но если не писать сейчас, в темной тишине, то когда. Час, когда из писателя начинают вылезать черви с бубнами.

Когда одновременно пытаешься выловить восемь поэтов и свести их в одно и то же место, всегда кто-нибудь потеряется, ставя под угрозу съемку. Другой опоздает, третьего надо купировать от ближайшей к нему бутылки, - хорошо, что есть специальный редактор по гостям, но когда ты видишь эти рожи непонятно откуда взявшихся старух, мелькающих в кадре, понимаешь, что все твои труды насмарку, - большего бреда телезритель не видел. И лишь ножницы опытной режиссерши спасут ситуацию, доведя до терпимой.

За всем этим качество самих поэтов отходит на второй план.

Ан нет, чирикают, прыгают, свиристят. Поэты и поэты, чего с них взять. Ни на слух, ни на взгляд одного от другого не отличить. Слух закрылся, под рифму стало хорошо засыпать, живя полу-умом.

Когда злодейство опять пошло через край, а романы, молитвы, слова не помогли, тогда это началось.

Мощи – всего-навсего поджарый кусок тела, владеющий силой творить чудеса. Вот он у тебя – в руках, в рассуждении. Сколько лет прошло, прежде чем он научился им владеть.

Не совсем понятно, почему от тела стало пахнуть, как из химчистки, но и к этому привыкаешь, тем более, все делают вид, что не чувствуют. Может, и не чувствуют. Он чувствует.

Когда были силы, он поднимал ладони друг против друга, и создавал напряжение, посылая импульс, трясясь в волевом экстазе как можно дольше. Тоже вроде молитвы, особенно, если призываешь Г-да помиловать тех, кого ненавидишь. Действует. Пару раз даже погасли фонари на улице. Через несколько минут начали загораться. Это разновременное включение сильнее подействовало на него, чем когда все сразу выключились.

Но это ерунда, он не обратил внимания. Просто совпадение. У него была более высокая цель, - кремлевский гитлереныш. А потом, размявшись, можно и за литераторов приниматься.

Главное, быть мастером рикошетной философии. Кидаешь в случайную сторону, а попадаешь туда, куда хотел.

Кругом ведь шла замечательная жизнь, которая означала вовсе не то, чем она представлялась.

Убийцы, например, представляли самый сплоченный и властный класс. В какой-то момент они решили сорвать банк и объявили в стране капитализм на основе победившего лагерного коммунизма.

При этом люди, читающие книги, из убийц автоматически выбывали.

Казалось, ерунда. А посмотришь, нет, не ерунда.

Убийцы были плотно запакованы несколькими поколениями фамильных кровопийц, стукачей, следователей, палачей, алкашей и людей без хребта. Были прокляты всерьез и надолго.

Литература полнилась сочинениями про полеты во все стороны и превращения в кого угодно.

Все ждали, пока кто-нибудь догадается глянуть не на стену, что вечно перед глазами, а затылком, темечком, позвоночным столбом, - там, полагали, было интересней.

Google заранее обещал показать новую картинку в трехмерном формате.

Лавр почему-то вспомнил девушку, которая быстренько дала ему, чтобы потом опять можно было говорить об умном и он не отвлекался. Кажется, она даже простила ему легкое умственное недоразвитие.

Дурак-то дурак, а знает, что смерть его уже объявлена и принята к исполнению. Как в гетто, гестапо, на Лубянке, в тысячах подобных мест.

Пиши отходную и побыстрее.

- На скольких страницах писать?

- На скольких успеешь.

В этой ситуации непонятно, зачем человеку спать. А если все же заснул, то зачем просыпаться.

Но под утро его замучил вопрос, неужели существуют молодые люди, стремящиеся в литературу, - в место, которого не существует? Пришлось встать, сесть за компьютер, набрать вопрос в поиске и получить за 0,6 сек. 83000 результатов. Ему понравилось про сакральных животных на заклание.

У Довлатова сильно дрожала рука, когда он протягивал листы рукописи какому-нибудь члену ССП. Нервная дрожь снималась лишь водкой, переходя в алкоголический тремор. Все ли слова в этом предложении начинаются с разных букв? Писатель это система, говаривал Александр Блок, тщательно убирая письменный стол. По дороге домой, идя с Невского проспекта, он выпивал по рюмке в каждом из пятидесяти семи питейных заведений.

Василий Ян-Янченевский написал на рубеже веков «Записки пешехода». Николай Гарин-Михайловский – «Дневник с войны», еще русско-японской. Раньше был телеграфный стиль, нынче твиттерный. 20-летнему Жан-Жаку Руссо его благодетельница, которую он называл маменькой, сказала, что он уже повзрослел, и им надо физически укрепить свои дружеские отношения, тем более что он до сих пор девственник. В честь 300-летия со дня рождения автора «Исповеди» и духовного отца французской революции московский ОМОН разгромил кафе «Жан-Жак» на Никитском бульваре, покоцав пьющих там кофе молодых людей обоего пола.

Пиши короче, окончание длинной фразы съедается на экране.

Всегда хочется сказануть так, чтобы вспышка света озарила глухую тьму вокруг. А получается нечто серое, скороплодящееся. Тогда приходится тайно доставать билет члена писательского союза, принюхаться к корочке, глянуть в очередной раз на фотографию, - подтвердить, так сказать, себя. Блажен, кто мекает. Ведь из какой бытовой грязи и невегласья вылез, с ума сойти!

Если нет рифмы, в которую пишешь, или определенного числа знаков, как в твиттере, то надо писать о тайных числах, которые дисциплинировали бы эту кашицеобразную прозу.

Отписался и записал результат в амбарную книгу.

Допустим, это путешествие по городу. Или по земле, что оттиснута на географической карте. Или геометрическое взаимоотношение имен, за которыми угадываются переменные человеческие функции. А то исповедью структурируешь психическую размазню.

Вопрос: «седьмым будешь?» - рассматриваешь как криптологическое приглашение, которое, на всякий случай, держишь при себе.

Потом вдруг замечаешь, что ты без штанов. Значит, это снится, и вся математика была зря. Мозг это самая упрямая скотина, которую с детства не исправишь.

Глаза плывут. Надо бы, думаешь, съездить в Питер. Может, какие-то сваи вобьются в голову. Там жил резидент, который в музее подсчитывал число фигур на картинах, чтобы понятнее было происходящее. В одном дурдоме устроили филиал НИИ, чтобы все подсчитывали буквы Библии на всех языках в разных комбинациях.

Ладно, думает Лавр, пора проснуться. И куда тогда денется вся ваша пресловутая литература?

А куда денутся все тикающие часы, приходит ему в голову.

Надо ли продолжать спать, если не можешь проснуться, слышит он чей-то вопрос, наверняка, собственный.

А кругом такая прекрасная жизнь, на хера гадить в голову, - спрашивает читатель, - гадь вокруг, как я.

В пятницу все едут за город, на дачи, а он в виде отдыха протирает пыль с книжных полок. Идет направо, Хэм заводит, налево, Борхес говорит. Там чудеса, Набоков воет, а Пушкин на ветвях сидит.

Просыпаешься раз в день и ненадолго. Остальное время читаешь, чтобы чем-то себя не без пользы занять.

Теперь прикинь, зачем мне твоя вонючая литература. Она создает такой железобетонный мир, из которого мечтает вырваться, но напрасно: кругом кириллица.

В одной из глубинных бездн ада шестилапый змей обвивает грешника, превращаясь в него, а его обращая в себя, чтобы пустить влачиться брюхом по острым камням преисподней. Не так ли автор обретает черты персонажа, чтобы обманно сжечь того в инфернальном зрении читателя вместо себя.

Чем меньше говорят тебе собеседники, тем лучше. И в жизни, и в книге.

Просто у тебя есть бесконечное количество времени подумать, а у них ни минуты нет лишней. Этот вечный диалог с собой есть самое интересное в жизни. И не надо отвлекать.

Она – твое второе я. Плюс отгоняет желающих. Потому что Беккет уже умер. И этот, как его, тоже умер. Ну, этот. Неважно.

- Алексей Иванович Пантелеев.

- Да, мы жили недалеко от него в Ларисиной квартире на Усачевке. У Египетского моста.

- Кстати, через двор от бани напротив этой квартиры умер в доме поэта графа Хвостова его тесть, убитый царской немилостью А. В. Суворов. Он ждал императора Павла с реабилитацией, а тот послал графа Кутайсова с приветом, своего бывшего цирюльника. «Прошка, иди сюда, - заорал великий полководец. – Гляди, вот тоже холоп, как ты, а в люди вышел. А ты водку пьешь. Ничего из тебя не выйдет!»

- Или вот я вспомнил, что около 1937 года Мейерхольд решил ставить «Гамлета» в еще не начатом переводе Пастернака и пригласить в качестве художника Пикассо. Ну, скажи, зачем мне собеседники.

- Так тебе и читатели не нужны.

- Это точно. В любой момент времени он есть у текста, единственный и провиденциальный, как пошутил, лежа в выгребной яме, Осип Эмильевич.

Как все хорошо начиналось. Сколько в планах было хитро самоубитых письменников. А кончится дело, соображал он, собой в суициде, так, что ли. Опять один он за всех, вместо того, чтобы все они за него одного?

Кто же знал, что есть такая отрасль книговедения – о писании на полях и на чистых листах в типографским способом изданных книгах. Лавр не знал, а то бы сам занялся этим маргинальным писательством, единственно имеющем смысл. Письмо в тиражной книге, но в единственном экземпляре, - sic и NB!

Пришлось открыть в магазинчике особый отдел: сперва полку, потом стеллаж, наконец, шкаф, до отдельной комнаты дело не дошло, но крепкий крюк наличествовал. Книги с инскриптами, которые избранные покупатели, - а иные не бывают, - оставляют здесь и сейчас. Книги ценятся по количеству чистых листов, по величине полей, все как полагается. Перья, ручки, особый тип чернил, люди, не совсем разучившиеся писать во времена ноутбуков. Своя компания, войти в которую может буквально каждый, но не любой, - по нюху, по почерку.

На чистых листах лишнего не понапишешь. Даже и лишнее, вовремя оборванное, представляется существенным. Переплет, как большая рама картину, удержит и дерьмо.

Вообще эта маргинальная, в полном смысле слова, литература тянет и на тайное общество посвященных. Сейчас без тайного общества бестселлера не сообразишь.

А тут причастные к финальной мистерии уходящей печатной продукции.

Спонсор, который вышел через нее, денег не давал, чтобы без лишней мороки, а организовывал изысканный стол нон-стоп. Отбор едоков штучный, тщательный, вход в любое время суток, никого посторонних. Известно, что М. Э. большой мастер накормить. Лавру звонили знакомые, правда ли, что он разбогател, можно ли участвовать. Писателей пригласил, Диму, Александра, Володю, Колю, другого Володю. Никого не жаль.

- Вот ты говоришь, - замечал он ей, - что у меня нет попы, потому что я ее отсидел за книгами, стер до кости в читательском ГУЛАГе. А я отвечу, что это атавизм. Шимпанзе отличается от человека недоразвитием задницы и мозга.

Да, ужинам их не хватало креативного огонька. Типичный алкогольный бред, уступающий только трезвому бреду генетических алкоголиков. Он все пытался доказать, что развитие жопы и мозга шло симметрично. Но люди разделили их по бого-сатанинскому заговору. И вот он, Лавр, - жертва обоих комплексов. Как крипто-еврей, он, боясь обвинений в торговле, скис перед математикой. А, как красивый ребенок, постарался уничтожить приманку для педерастов, выдающиеся с обеих сторон достоинства.

- Член, что ли? – спросил Володя. Он как-то быстро напивался, краснел и бухтел перед тем, как завалиться вдруг набок.

- Член и тухес, как язык с мозгом, неужели еще непонятно, - вскричала она.

- Да, - скромно подтвердил Лавр, - я экспат примата с плоской задницей, как зовут шимпанзе. Поэтому и думаю с таким скрипом, срамом и зубовным скрежетом.

- Мы тебя не за то любим, - сказал Семен, - лишь бы человек хороший.

Втянуть попу, как втянуть мозг, - печально соображал Лавр, - чтобы быть незаметным для пробегающих мимо хищников. Вот и пишешь внутрь, а не наружу. А кто засветился, тому капец.

И он приглядывался, кто следующий, на кого выпадет черная кость судьбы.

Пока они выпивали и закусывали, их знакомый снимал, по его просьбе, клип, подкладывая фоном застолья пейзажи Мексики, Орловщины, Гран-Каньона, Парижа, египетских пирамид, облачного рая, влагалищ ада - всего, что ляжет в масть отвязному трепу, который Лавр потом отсматривал на экране в поисках тайной метки.

Известно, что всякая книга жизни хранит в себе тайну ее автора. В том числе, кто и как его убил в будущем.

И не то поразительно, что она ее хранит, а что все смотрят, а никто не видит, не может прочесть. Ибо книга эта схожа с речью депрессивного безумца: монотонна, повторяема, клонит ко сну, сбивает с толку. Ни куража, ни восторга. Молитва какая-то, а не художество.

Психоанализ сегодня смешон, как вывернутый наизнанку женский чулок. С интернетом все психические перверсии и желания человека вылезли наружу.

Зато внутри осталась тишина, одиночество и бессознательная мощь все изменить. Результат переваренной книги превосходит все ожидания.

«Секреты переваренной книги» - вот как должен называться бестселлер.

Единицы начинают своей волей изменять мир.

Большинство же, утратив центр бессознательного, вывернутого наружу, начинают быстро-быстро вертеться, реагируя, подобно флюгеру, на новости. Их интенсивная психическая жизнь кипит, как бульон, на адской кухне дня.

Иначе говоря, человек не успевает обзавестись душой, как уже видит ее на экране, где она предлагается ему в различных видах и разрешении. И это правильно: в нынешнем сезоне без души никуда, это уже не прикольно как в предыдущем.

- Что за херню ты несешь, - подключается Николай, - лучше бы выпил с нами, что ли, больше пользы было бы. От чтения можно сойти с ума.

- Почему же, - возражает он, - как раз недавно я прочитал об открытии английских ученых: у сатаны, оказывается, отсутствует задница. Поэтому все, якобы, черные мессы были надувательством: там целовали в зад ангелов.

О чем Лавр умалчивает, так это о том, что после появления в интернете книг Николая, обнаружилось, что, когда он пишет о реальных людей, он умудрился перепутать буквально все. Для писателя это не важно, как показал опыт Довлатова, но тогда должна быть критическая масса читателей, после которой вранье превращается в правду. Иначе, увы, остается тем, что есть.

А, главное, у него отсутствует злой умысел, как у Довлатова. Просто в голове все перепуталось, а пьяного человека, как известно, с мысли сбить невозможно. Он засыпает и просыпается с одним и тем же на уме.

Вот и сейчас, ведя разговор, он ни на мгновение не упускал из виду рюмку, из которой пил, и бутылку, заодно и вторую.

Хотя ведь закрытый клуб, халявы, которая может прихватить со стола выпивку и пирожки с фруктами, сюда не пускают. Нет, с возрастом и алкоголизмом затверженный текст писателя превращается в его генетический код.

Хоть извлекай и расшифровывай.

Гены человека, в отсутствие потомков, суть его личная вечность. Складывай из них стихи, прозу, симфонию, - пусть потерто, но читаемо. Теперь посчитай, сколько их, куда их гонят.

Лавр никого не принуждает к суициду и не останавливает.

Не надо соваться в чужой сортир со своими дрожжами.

Вдали от цивилизации остается лишь читать книги: как там у них? Главное, не воображать, что у нас так же. У нас - мрак. Спасают проливные дожди, размывающие дороги, на которых застревают машины с карателями. Деньги на асфальт были разворованы раньше строительства.

В подпольной Москве его книжный магазинчик занимал особое место – подготовки к несуществованию.

Ни шагу в метро, никаких актуальных художеств: при фашизме не надо путать подполье с андеграундом. Не дышать, не разговаривать, а, если никто не видит, водить руками.

Читая изо всех сил, ты переходишь на нелегальное положение. И уже не так важно, кто там из авторов кончает с собой, а кто продолжает писать, бузить и напиваться. Всякая мошка летит на свет, но от этого не делается значительнее.

Лавр все больше укоренялся в нелегальной столице мира, в этом жутком провале цивилизации, в московитской пахучей и скользкой дыре. Стоят дома, а кто в них живет? Не люди, не животные, некие существа на службе смерти.

Чем больше читаешь книг, узнавая при этом подробности об их авторах, тем более поражен несоответствием одного другому. И дело не в выборе между жизнью и словом, а в суде над авторами по законам, ими же самими и высказанными.

Отвечай за базар, как перед блатными и Господом Богом.

Читая «саламандровское» издание «Градивы», он подумал, что люди - это всего лишь пробуждающий сознание повод к чтению написанных ими книг. Оборотная сторона загадки эти люди. Тайная цель заточки ума, которая вдруг оказывается средством заточки понимания, вновь оборачивающегося целью.

-Ты чего-то напутал тут с падежами, - сказала она, прочитав.

- Ничего я не напутал, - сказал он. – Это у меня такая голова тыковкой.

Рай это место, где каждый метр пространства приспособлен для того или иного читательского состояния. На земле же у нас сплошные провалы. Была галерейка рядом с полками, где стояло икейское креслице рядом с кривым столиком, на котором зеленая настольная лампа. Темно, надо ее включать, то есть тянуть удлинитель к ближайшей розетке. Туда же втыкается ноутбук. Где найти состояние, при котором вчитываешься, переворачивая страницы, если рядом экран, где те же книги в астрономическом количестве, да еще все справки, новости, картинки, словарная листва, под сень которой удаляешься, как кажется, сразу и навсегда.

Ну да ладно, кресло, полки за спиной, вид с галереи на вход в магазин и холл с креслами для гостей, столиками для просмотра книг, питья кофе и нетрудных разговоров. Я с вами, друзья, не мешайте читать, беруши в ушах.

Друзья всегда кстати. Хотя бы вечной проблемой, зачем, собственно, они нужны, если пить перестал за отсутствием с возрастом лишнего времени и тяжести с правой стороны живота.

Потому что еще неприятнее, когда ждешь их, ждешь, а никого нет.

Как это называется, - эмоциональная зависимость? От нее и прыгаешь шахматным конем на букву г.

Хуже всего, когда заходят незнакомые, от которых вначале, - да и потом – неизвестно, чего ждать. Это бодрит, но и внушает. С трудом привел мозги в порядок, и вдруг кто-то идет, и все всмятку: возбужден, улыбаешься, дурак. Не ощущаешь мозгов, значит, живешь зря.

С «Молодой гвардией» он подписал договор на книгу «Повседневная жизнь советского писателя эпохи Брежнева» в одноименной серии. Всё в кассу, один черт, если этим занимаешься.

А на своей балюстраде корпел над «Музейным письмом» - стилизацией разных времен в книгах, музыке, нравах, картинках. Не зря же книги читать, да и интернет круче надо использовать.

Да, мой друг, занять себя, несмотря на общение. Он чувствовал в себе силу стать не тем, кто он есть.

Жизнь состоит из бесконечно мелких и тяжких. Надо терпеть их. Уже то, что все проходит, хорошо для наблюдающего себя и собой со стороны.

Общество человеку необходимо, чтобы накопить силу желания выйти вон и делать что-то свое, продольно-поперечное всем остальным.

С детства Лавруша привык считать писателей нелепым отребьем. Он читал «Мастера и Маргариту» с его вертепом им. Грибоедова, соглашаясь с горькой и смешной правдой. Уж лучше общаться с художниками, чем с писателями, сообразил он с молодости. Но только сейчас, собирая материалы для «Повседневной жизни советского писателя», разобрался в деталях, что это за монстры. Клубок уродств, уязвленности, злобы и комплексов.

Недочеловечность россиян нашла полное воплощение в их писателях.

- Как их только кириллица носит… – вздыхала верная подруга.

Он сокрушенно кивал головой.

- А представь, какой я монстр, собравшись из чувства справедливости их всех похоронить!

- И похоронишь, я тебе обещаю. Вернее, они сами помрут. Я тут была на награждении «Большой книги». Это ужас, какие они все грязные, облезлые, в перхоти. Старые, заброшенные собачки, которых выгнали из дома, а теперь раз в год подкармливают из битой миски.

- Неча в писателя плевать. Он всего лишь анатомический срез психики человека, плясун святого Вита.

- Я знаю, язык мягкий, мнется во все стороны, моржовой кости ему не хватает для полной совести, - сказала она, глядя в ночное окно на отражение.

Если не разодрать картинку, что перед глазами, не увидишь, что за ней. Однако одолевает немощь, сиречь, дебилитас. С детства шел кружным путем, так на нем и остался. Разве что считать, тот предельный мрак иллюминацией, высшим просветлением ума.

Она невесело представила светящиеся ночью гирлянды на домах в честь 7 ноября. Их веселая компания идет по Тверской, выбравшись из-за стола у Володи на дне рождения. Начинает кружиться первый снежок, от которого все слишком четко видно в прореженном воздухе. Особенно чужие взгляды и азарт непонятного будущего.

Но вот уже февраль, снег слежался и загажен, и никакого просвета не видать, когда после полудня наступают сумерки, и что-то сочится из грязных облачных матрасов над головой.

Когда литература, как и все остальное, стала глубоко частным делом, она превратилась в самодонос.

Лавр написал текст о том, как доведет до самоубийства писателей, и вот уже ощутил за собой слежку. Хотя кто его читает? Два с половиной человека. Один из которых не понимает написанного. Он-то и занесет в базу данных. Уже занес. Жизнь обрела дополнительную глубину. Солнце для обреченного светит иначе.

И все же не писать невозможно. Человек вынужден обращаться к тому, что находится за людьми. А людишки принимают на свой счет и строчат в базу данных: «хранить вечно». Каждый по конституции имеет право на посмертную реабилитацию. Подожди немного, отдохнешь и ты.

А Лавр живой. И пишет. И не собирается ждать отдыха.

Момент самой жизни важнее всей этой вашей сопливой мульки вокруг.

Факт жизни будировал его невероятно.

Гебисты, следаки, нежить, - как же без них, носителей абсолютного зла, войти в эту жизнь русской моментальной, как адская фотовспышка, истории.

Иногда он выходил в ближайший за углом магазин. Покупал хлеб, водку и бутылку кваса, - сытно и достаточно. Остальное приносили гости, шиковал с ними вместе. На улице, глядя вдоль улицы, обнаруживал, что ему нечего здесь ловить, кроме неясного сожаления: кто-то бежал на закате, поднимая подол шубы, будто нечаянно предлагая себя, но это обман, после которого наверняка будет изжога, тоска и похмелье. Иные писатели, он таких знает, без этого не могут начать писать. Пора уже назвать каким-нибудь синдромом Битова, что ли.

Он вспомнил лекции учителя, которые слушал на первом курсе. «Есть условия, при которых нормальный человек жить отказывается, - говорил он. – Это и называется воспитанностью».

А пока можно жить, не отвлекайся, не в Англии. Трясись, пока есть сила.

В писателе от слов черви заводятся, - кто это сказал. Наблюдая коллег, он мог подтвердить это заключение. Такие же мерзкие, как все остальные, но по-своему мерзкие.

Попав в тюрьму, соображает Лавр, из-за своего отказа идти по повестке, он бы писал о карликах и уродцах, жирных полицаях, студенистых женщин-судей, обо всем этом нечеловеческом помете, изверженном окружающей российской средой. То есть формат на будущее он уже себе навоображал. Дело за сюжетом. Но сюжеты все нынче построены на песке и рассыпаются, не дойдя до сознания.

Михалик принес роскошную книгу о принципах рая, а подружке выдали в Боско травелог по Ломбардии Аркадия И. Под тихий бубнеж Жильсона о духе средневековой философии он наслаждался на галерейке, пока никого не было, своей кажущейся принадлежностью к другому, заграничному миру.

Бегство, эмиграция, отшельничество, - короче, личный путь к смерти. Ссылка – из рая в рай. Не пролезаешь, так надо худеть, концентрироваться. Каждую минуту бьешься в ней, как в клетке, пытаясь пролезть сквозь прутья.

Против этих людей нет иного приема, кроме лома истории, - думает он, глядя на своих знакомых, друзей, приятелей, которые, закусывая стопарики, ведут разговоры, не имеющие к реальности никакого отношения, даже если это всего лишь воспоминания о былых днях, коллегах и прочей шелухе.

Не было ничего, включая то, что было, уроды, хочет воскликнуть Лавр, но знает, что его не поймут. Теперь он просто молчит, не кивая, не улыбаясь. Молчит, думая о чем-то своем. Все это уже было. Все это он уже слышал. Все это ни к чему не привело, кроме ничтожества.

Будущее в другой стороне.

Людям это сказать невозможно.

А кто ты такой, скажут ему в лучшем случае. В худшем – это будет еще одна безумная реплика среди прочих.

Идите, идите, думает он. Еще недолго осталось.

При этом кто-то удивляет вертикальным взлетом, особенно на пьяную голову и жопу. Нынче это в тренде.

Лавру кажется, что он как-то иначе научится летать, не как они. Внутри, что ли. Иначе, словами не передать. Даже нет страха, что не сможет. Это уже в нем.

В любом случае, взлетающие вертикально вылетают из претендентов на суицид. Они – другие.

Летаешь на тяге чистой и сильной мысли, которая бывает не всегда. А в сонливости и полудреме, вроде той, что бывает перед дождем, шмякаешься вниз. Тогда щипаешь себя за живот, за щеки, умываешься холодной водой, но это не помогает.

Давно пора делать то, что не можешь, но должен. Вылезть из кожи, а не сидеть в ней, как «раб КПСС», вытатуированное на лбу. Пошел и иди.

А основной вопрос - достаточно ли безумно окружающее безумие, чтобы тратить время на его просмотр.

- Тут ветерок, - говорит она, - ни жарко, ни холодно. Чай крепкий, как ты любишь, я поставила на столик и уезжаю к Полине, чтобы тебе не мешать. Все хорошо?

Все очень хорошо. Наконец-то, на небе принято решение по России. Он принюхивался к легкому запаху его тела. С возрастом запах меняется, и это чудесно. Все сдвигается, к чему бы ни привык.

Мороз снаружи щиплет закрытую форточку. Потом шуршит в нее снегопадом. Ветер трясет изо всех сил, - что-то случилось? Он ничего не знает. По случаю выходных на бирже падения цен на нефть не наблюдается.

И вообще непонятно, зима или лето. Вроде лето, а вроде была зима.

Только, пожалуйста, без умных разговоров. На русском все слова уже сказаны, других языков не знает, придется молчать и думать на оставшемся.

С одной стороны, в интернете получаешь глобальное, многоуровневое знание с полным погружением. С другой, во сне, в болезни, в быту – пустота дождливой погоды, пустота головы, нелепо заполняемой любым мусором. Просыпаешься, как Достоевский, - не понимая, где живешь, как тут очутился. Постепенно приходишь в себя, как от контузии, с твердым желанием здесь не жить.

Осторожно пускаешься в путь со смертью за пазухой наготове. Если что не так, вы уж не обессудьте, дикари, я не с вами.

Вот они балы при дворе Людовика-Солнца. Лишь выпью чашечку кофе сейчас и вернусь к вам. Надо бы телевизор включить вприкуску, но там или лгут, или едят в разных туристических позах. Недоброкачественно и тошнит.

Идеальное чтение это когда, закончив мемуары Сен-Симона, начинаешь читать их по новой, заглядывая в википедию: кто все эти люди. Фамилия это эмблема, вывешенная на вратах искусстволюбивого рая.

Бродишь из одной книги в другую, как по комнатам отца моего.

Рай многовариантен, это крона дорог, по которым по всем сразу идешь, перечитывая от начала до конца и опять от начала - все любимые и нужные книги, оставленные на потом.

Со стороны смотрится очень красиво для туриста, попавшего в рай по ссылке в Google.

- Я пишу, только никому не показываю, чтобы не позориться, бормочет себе под нос Лавр. – Я согласен не судить вас, только вы не судите меня, мне же больно. А пить с вами, шутить, рассуждать, поддакивая, чтобы отвлечь от себя, - я уже устал. К черту литературу, никакой литературы не существует.

Можете не убивать себя из-за пустого места, которому служили, потому что вы ведь не пустое место, хоть без денег. А какое приятное было чувство, да, когда получали зарплату или гонорар? Как будто не зря живете, хоть и знаете, что, конечно, зря. Но можно лечь спать, уснув со спокойной душой, а сны и забыть можно.

Внутренняя его пантомима шла с огромной скоростью, но эстетически несовершенно.

Взять хотя бы выбор, что лучше умереть, чем так жить. Как жаловался философ Зенон: никто не опровергает, что движения нет, но все двигаются. Осточертевшие чудеса.

Нет, общения со следователями, с полицейскими он точно не выдержит.

Нет, надо покончить со всей литературой сразу. Плюс с самим русским языком, - языком глупости, насилия, жужжащего гнуса.

Как врач он видел гноящиеся бубоны на зараженных этим языком телах и душах больных. Эпидемия скрытой чумы, прорывающейся наружу.

Потом будем рассуждать об экологическом смысле русскости. Сейчас надо вылечивать от нее. Иначе мир сотрясет финальная эпидемия.

Иногда он открывал настежь окно, выглядывал из него, и увиденное его смущало. Синее в просветах небо было в ворохах облаков всех оттенков.

Все делали вид, что ничего не замечают.

Есть времена, когда любое действие - к худшему. Лавр себе не поверил.

Все карты складывались к тому, что первым в проекте будет автор книги «Список врагов». Сочный персонаж, которого лишь напечатать, раскрутить и угробить.

Дядька под шестьдесят, длинный, тощий, но с непомерным животом, в очках с толстыми стеклами от близорукости, которая и в старости не пошла в дальнозоркость.

Родом из Тотьмы, окончил вологодский педагогический и литинститут. На работу не брали, куда ни тыкался, - пару раз сторожем вместо старух, легших в больницу, книжным экспедитором в издательствах, где не платили. Сорок лет он пытался напечатать свои стихи, романы, рассказы, эссе – в журналах, газетах, на радио, в издательствах. Нигде не брали. Издевались, - он им целую книгу, они выберут два стихотворения, несколько лет мурыжат, а потом напечатают в газете, которую никто не читает.

Он скандалил, он шел до конца, он оббивал пороги, сидел в редакциях, на письма и бандероли потратил гораздо больше денег, чем заработал. Он понимал, что его, русского человека, не пускают в литературу евреи, которые держали круговую оборону и замечали только своих. Но русские коллеги, начиная с литинститута и кончая начальством и редакциями, были еще хуже. Или они тоже были скрытые евреи, включая самых матерых антисемитов из газеты «Дуэль», редакторы которой не открывали дверей и не подходили к телефону, опасаясь, что другие евреи их убьют. Этого он совсем не понимал.

Он многого не понимал. Он решил мстить. Он составил полный список своих врагов, гонителей, не пустивших его в литературу. Их были десятки, сотни. Он сохранил все их отписки, рецензии на его рукописи, за которые они еще и деньги неплохие получали. Он не получал ничего.

Он вступал с ними в переписку. Писал все, что о них думает и кто они такие. Писал остроумно, со скрытыми цитатами и аллюзиями, которые они наверняка не поймут. (Лавр не сказал, что они наверняка его письма сразу выбрасывали в мусор). Он находил по справочнику их телефоны и звонил. Попадались маститые, как Солоухин, который стал кричать в трубку, что у него 72 книги, а он ему в ответ, что у него ни одной, и тот мог бы помочь ему, не москвичу, хоть одну напечатать. И, высказав все, что хотел, первым бросал трубку. И ставил в своем списке плюсик, что означало – отомстил.

Он находил в справочнике московского отделения союза писателей адреса этих лже-редакторов и лже-рецензентов. И приходил к ним домой, звонил в дверь и, стоя на лестничной площадке, - в квартиру его, выпускника литинститута и талантливого, непризнанного писателя, никто не пустил! – высказывал им все, что думает о них, душителях, и всей ситуации в целом, которую они поддерживают. И тоже ставил плюс против фамилии в списке.

Получилась целая книга, в которой он о каждом высказался кратко и по-своему талантливо. Кого там только не было. Начиная с замшелых гонителей разума и вышедших в дамки коллег и ровесников, и заканчивая мелкими тварями в редакциях и начальствах, душивших его всю жизнь.

Жена его бросила, ушла с ребенком, разочаровавшись в способности зарабатывать деньги и писать стихи, которые вначале ей нравились. Он переехал в другой город, - провинциальные писатели были еще злее и хуже, чем в столице. Денег с жратвой там меньше, лютовать и хапать надо злее. Опыт он у него большой был.

Потом Феодосьевич помог получить квартиру в Москве из их фонда. Тоже история была. Началось с Фрунзенской, потом перешли на Нагорную, а кончилось какими-то выселками, - попробуй протисТоже история была. Началось с Фрунзенской, потом перешли на Нагорную, а кончилось какими-то выселками, - попробуй, протиснись. Только репутацию с Феодосьевичем совсем загубил. А, на самом деле, из трех антисемитских статей только одну удалось напечатать, да и то через год.

С квартирой вышло совсем худо. Ладно, что со второй женой разошелся и ей все оставил. Так еще и с ума чуть не сошел. Десять лет о Москве даже думать не мог. Одной природой лечился. Так его, как в школу не брали с дипломом педвуза, так и в лесные работники не стали брать, нужного нет диплома, мол. Поневоле задумаешься, в чем тут дело, может, на нем какое-то проклятие лежит?

Но это все лирика. А список врагов был отличный. Достоин хорошего книжного издания.

Автор на встрече был напряжен. Но и к Лавру спичку подносить не надо. Сам удивился, как жестко и четко обговорил основные параметры. Включая пьесу «Живой труп».

Итак. Сначала издание, раскрутка через интернет. Несколько интервью на ТВ и по радио. Дима Быков подключается. Вдруг проносится новость, что автор исчез, оставив записку.

Все тупо и еще тупее. Такое время, что именно это сработает. Эпоха, когда побитые под Сиракузами пленные афиняне зарабатывали на жизнь чтением поэм Гомера и подъемом культурного уровня местного населения, прошла безвозвратно.

Глядя на своего собеседника, которого иначе как профессионального графомана и склочника не назовешь, Лавр не мог не чувствовать, что не надо бы соваться. Но азарт, что уж больно гладко выходит на бумаге, его охватил.

- А вы знаете писателя Молоткова, который напечатал «Моих врагов» в своем журнале «Моя улица», - подозрительно вопрошал бедолага, которому на следующий год уже светила незаслуженная пенсия.

- Знаю, я всех знаю, - отвечал Лавр. От вина гость отказался, пили воду и закусывали.

- Так я к нему не очень хорошо отношусь: обычная советская бездарь.

- А мне-то что до этого. Я с вами заключаю контракт, не с Молотковым.

- На всякий случай, спросил. Чувствую, что где-то здесь подъебка, а где не пойму.

- Вы пишете в «Моих врагах», что все дурни, выгоды не видят, могли бы на вас деньги зарабатывать. Вот я и заработаю. Только не себе, а вам. У вас есть наследники, которым можно эти деньги оставить.

- Сын есть от первого брака. Только мы не общаемся. Жена настроила его против меня.

- Так чего, пропадут деньги?

- Конечно, пропадут. А вы что, иначе думали. Я портить биографию на старости лет не подумаю.

- Ну да, это тоже хорошо. Речь о литературе идет, не о деньгах. Замах больше.

Черт знает, что у этого хмыря было на уме. Чужая душа потемки, а такая и вовсе мрак. Список врагов… надо же.

При этом Лавр не мог не ощущать своей родственности этому чуваку.

Длинный, с животиком, дон Кихот, вот только очки с диоптриями снял в детстве, чтобы не усугублять. И мама отвела к логопеду, чтобы не картавил. А как хотел бы стать сумасшедшим, идя до конца.

Парень и не подозревает, что фигуранты списка обидятся не на него, никому не известного придурка, а на Лавра, всем им знакомого и ошибочно, как выяснилось, принимаемого за приятеля. Лавр окажется главным гадом. На него, в случае чего, можно и в суд подать, а не на невменяемого чудилу.

Разве тот, кто готов принять на себя тумаки дон Кихота, не дважды рыцарь минорного образа. Да еще каждый человек приносит с собой мелких гадов, - кто поручится, что с «Моими врагами» не проникнет какая-нибудь гебистская зараза?

Хорошо, что оба молчали, подумывая.

- Дружок, - сказал Лавр, - мы почти старые люди. Из нас должно успеть вылезти скрытое, основное. Не будем себя удерживать на финишной прямой.

- Думаешь, я сам не хочу писать трогательное о крысе, которая вылезала слушать пианиста. А потом исчезла на два дня и привела с собой выводок новорожденных крысят, чтобы тоже слушали музыку. А хозяин забил дырку в стене, через которую они вылезали: потому что мать с детьми это чересчур.

- Это откуда?

- Рассказ Тэффи.

- Сейчас наберу в поиске. Тэффи, пианист, крыса. Нет, сразу ничего не выскакивает подходящего.

- Но из меня прет не трогательное, а кривое и с надрывом. Дрянь лезет. Вот ее и надо писать.

Когда пьяный, то поневоле забываешь, какие книги тебя ждут, а трезвый помнишь, и ждешь, чтобы гость откланялся. Жадность книжника погубит: надо глупость сочинять, а хочешь читать чужие сокровища. Шутка ли, Надя Мандельштам об Ахматовой – со всей историей отношений в комментариях.

Извини, брателло, не до тебя. Считай, что договорились, издаем, и бывай здоров.

Как в Раю, где Данте интервьюирует Адама, сам опрашиваем апостолом Иоанном, ему, как Диме Быкову, не надо было включать диктофон, запомнил все от слова до слова, - чудеса и восторг.

И страшный татарский клекот советской литературы, как сказал бы здесь Мандельштам: внимай, раб!

Душа заранее изрезана полосками кожи: будут казни, бесчувствуй, труп. Вот участвующий в системе истязаний других и воспринимает все должным, заживо испепелен.

Пора подавать списки нерожденных отказников на реабилитацию.

Не быть это не стыд, а заслуга и мудрость.

Автор «списка врагов» позвонил на следующее же утро узнать, как дела.

Еще не хватало регулярно с ним общаться, держать в уме телефонные звонки или их отсутствие, выискивать новые ходы суицидной схемы, то есть самому сходить с ума вместо него.

Общение двух невротиков это Достоевский в квадрате.

Меряться психиками, кому ума недоставало?

Не хватало еще самому покончить с собой вместо него.

Но и поза сверху не была ему по душе.

Лавр пустил кораблик в автономное плавание, и будет ждать, когда труп прибьет к берегу. А заниматься обычными, более интересными вещами.

От литературы, как ни странно, остаются лишь описания ни о чем, облака в небе.

Он водил курсором по картам стран, по страницам книг, альбомов, по биографиям людей, выделяя и увеличивая нужные подробности, звучала музыка, живопись и фотографии вылезали в нужном масштабе вместе с путевыми дневниками тех, кто был в этой точке бытия. А ветер гнал облака.

Старый добрый Хэм, прочитанный в юности, раскрывался колодой карт романа о его жене Хэдли, «автобиографией» Алисы Токлас, мемуарами Кики, общей натурщицы, стеснявшейся отсутствием волос на лобке, альбомом фотографий Парижа 1920-х, да мало ли чем. У времени появлялся дополнительный карман, как на брюхе кенгуру, куда прятался, внимая. А вот и карта Парижа того времени в формате 3D на фоне теперешнего.

Джойс еще не стал классиком университетской литературы, Эзра Паунд не перешел к нацистам, - козыри на руках, и никто не скажет, что это козыри. И на экране на рвущейся пленке проявляется надпись: а в это время в России.

Друзья, здесь мы уже были, давайте лучше в Конго, а потом в Яффо. Или все-таки в Жуан-ле-Пен к Зельде и Скотту на виллу «Пакита»? Это хорошо звучит, но поверь, что в Евпатории в отеле «Дюльбер» не хуже. И Володя с Лилей обещают, кажется, приехать. – Ты знаешь, как я отношусь к Лиле с ее чекистами. – Так я и не настаиваю. Просто Скотт, когда выпьет, невыносим и кидается стеклянными пепельницами. – Это твой друг, не мой. – Тогда берем велосипеды и – вдоль Гольф-Жуана. Едешь в скалах, видя все время море с лодками и песчаный пляж не хуже евпаторийского. Красота. – Только не пей, как в прошлый раз. – Да я вообще уже не пью.

Треснул сосуд скудельный, и потек из него гной и зловонная жижа.

С этим быстро. Не выспался и уже. Не говоря о боли. Тело – болит. Дух ослаб. Вся жизнь в быстроте ума, а он туп, скрипуч и мычит. Глаза должны читать, а застывают. Да и собеседника нет, который обиделся бы, услышав, что ты едешь в Краков, чтобы он подумал, что ты едешь во Львов, когда ты и действительно едешь в Краков.

Фаллическая функция это ведь не то, о чем вы думаете, а то, что, как вы думаете, никто и не предполагает. Тихо течет река. Даже машины во дворе не поют.

Литература не говорит, а проговаривается, думая, что лжет и все дозволено, а тех, кто за правду, все равно не напечатают, потому что не интересно.

Криво течет река. Лодка с шорохом раздвигает камыши в затоне. Всех нас ждет один вечный писец. Хотя бы тот с папирусным свитком на коленях, если нет воображения.

Не надо иллюзий, живешь в книжной клетке в окружении диких зверей, называемых людьми. Бывшими советскими людьми, или как их там, неважно – животных, по сути.

Каждое мгновение с книгами – жизнь. С людьми – смерть. Поскольку власть над ними можно взять, лишь превзойдя их еще большей мерзостью.

В общем, будь готов отваливать. На чемодане и посошке легче сочинять.

А в путешествии, заметил, глаз не надо, довольно к людям принюхаться, чего хотят, боятся, грозят. Скучно это, потому природу любят, что там воля и людей нет.

А воля, значит, нагадить хочется, потому и там за собой надо следить. Идешь, поёшь, сочиняешь, думку вьешь ногами.

Отшельнику особенно тяжело, мерзость человеческая изнутри проедает, как крыса, у которой нет другого выхода.

Так в приятеля, в брата, в жену молнией ударишь, заземлишься, а то себя разнесешь в тротиловом эквиваленте, - разница есть.

Или в бога душу мать - накачаешь его в молитве злым электричеством. За всевышним не заржавеет, на новый большой взрыв идет бред человека.

Отшельник прежде слыл тем же разбойником. Издали не разберешь, а изнутри, тем более. Подался летом в лес и ушел в корень. А что за корень, святой или смертный, природе без разницы.

Как писала Надежда Тэффи: Чехова, как известно, сочинил Тургенев.

Ну, и пытался, конечно, всю жизнь выбраться из-под чужой писанины себя, но и тут его ждал эффектный и неожиданный, почти криминальный конец в духе модерна, - Тургенев и после смерти не брезговал диктовать моду.

Рассуждать о литературе лучше, чем о людях.

Она думала, что вот, не дай бог, он умрет, и она будет перечитывать им написанное, будто он жив.

Но это не так. Написанное пребывает в ином состоянии, нежели жизнь и смерть. После физической смерти автора сгорают все его рукописи. Поэтому не жаль бросить в огонь «Мертвые души», если собрался в последний путь.

Не совсем жизнь, не совсем смерть. Как говорил апостол Павел, видим сквозь толстое стекло, не вполне. Не я живой, это дудки, но больше, чем я, иное, чем я. Утрата жизни невосполнима, но обретение оставленного нам умершим озадачивает. Как писал Паскаль, перегрызите же эту веревку, я не могу до нее дотянуться. Кто держит там?

Больной бормочет. Надо вслушиваться, вчитываться. Ничто так не отвлекает от жизни как сама жизнь. Потехе час, еще час, потом еще. От выпитого и съеденного закрываются глаза.

Спать и болеть лучше всего в дороге. Всегда есть билеты на ближайшие рейсы все равно куда. Желательно к морю, к теплу, к памятникам культуры. Посевная мозга. У него был кураж как у откинувшегося с зоны.

В такси, извинившись перед шофером, он спит на заднем сиденье. Как раз до Шереметьево-2. На Ленинградке еще и пробка. Дорога разгоняет кровь. Хороша и где-нибудь авария.

У него бешенство пера, требующее смены ракурсов.

Он ведь не сразу сыскал в груди место, где всегда горит синим пламенем эта маленькая газовая конфорка.

Чтобы мозг лучше работал, надо извилины аккуратно прочищать иглой, - любил он говорить. – Тогда сразу соображаешь, кто тут шпион, и где тебя облапошивают.

Ну да, так никуда и не поехал, вернулся на той же машине по двойному тарифу. Глупо ехать, если потом не надо написать об этом книгу или хотя бы разворот в журнале.

Бегущая мысль подзаряжает энергией саму себя. Человек среди обезьян трется о собственные понятия чести, аскезы и человечности. Испепеляя электричеством любого, кто подойдет близко.

Символично, балующийся алкоголизмом Куприн радуется как ребенок, подглядывая за белочкой, слизывающей со стола на веранде лимонад на даче Репина. Вот она, белочка, Александр Иваныч! Да еще с лимонадом!

- Это не литература, - предупреждала она его. - Ты сам себе литература, Лавр.

Ага, новые времена, думал он, когда каждый сам себе литература.

Сложи пазл из бесконечности продуманных и написанных текстов.

Кругом, однако, страна мертвых, стоящих на страже. Скифы пьют из черепов, ими разоблаченных. Тебе ничего не светит, если выйдешь из тени на люди, на нелюдь.

Однако, это уже почти невроз – бояться мента, который станет пытать в состоянии безнаказанности и животного куража. А у Лавра проект наверняка подсуден. И через пару лет, если дело пойдет таким макаром, у него волосы дыбом встанут, что мог быть так неосторожен и даже оставил запись плана. Компьютеры-то при обыске изымут.

Жизнь велика, надо сдвинуть ракурс, чтобы бред показался тем, что он есть, – воробьиной какашкой. Провинция озверения, только и всего. Божье попущение на пример миру сему, вот это такое, ваша Россия.

А ты тут живи и плодись, умученный от россиян жидовин, вникай в язык русский, тварюга.

Среди портретов, встречавших в его магазинчике посетителя, выделялся большой, как главная улика, Леонид Андреев. Певец смерти, Л.Н. обладал самой большой коллекцией писем самоубийц, обращенных к нему. Казалось бы, достаточно, чтобы понять задумку, хотя бы задним, позвоночным умом.

Куда там, смотрят и не видят. И не надо видеть. Лучше бы высморкали сопли из мозгов, сразу поумнели бы, облегчившись.

При закате солнца наша литература необыкновенно прекрасна.

Пространство должно быть глуповато, как говорил знакомый драматург.

Вот так они, знакомые, стоят на ступеньках лестницы, говоря по очереди и все вместе. Лавр смотрит на них с галерейки, записывая, и вдруг начинает кому-то орать в ответ, съехав с тормозов.

Надо жить так, будто чекистов нет, тюрем нет, зоны нет, уголовников нет, этих друзей народа, власти и врагов всяких контриков и политических.

Но котлет в сортире без мух не бывает.

- Все, что не про любовь, то – иносказание, сказал Паскаль. Как заголовки в газете «Правда», где должны были опубликовать фотографии совокупляющихся: не видны, но подразумеваются.

- Страна, где все читатели, - по анекдоту, - вытеснены на Чукотку.

- Да, я говорю, подумав, а думаю в промежутке. На бумаге этого не передашь.

- Не все ли равно, кто нас играет. Мы сами себя играем.

- Чем глупее, тем шире кругозор. И баста!

- Жалуешься, что нет режиссера? Так напиши пьесу, он и набежит.

- Всем стоять на своих ступеньках, чужих не занимать, и так не отличить друг от друга – все с бородами, гундосят, курят трубки и воображают из себя. Вы хоть знаете, что все на одно лицо?

- Маргарита Давыдовна, принесите еще кофе.

- И водку, водку не забудьте из холодильника.

- Господа, патологоанатом написал, что мой череп деформирован работой мозга.

- Несанкционированной работой мозга, цитируйте точно.

- Чтобы муха видела всю панораму происходящего, ей нужно не менее тысячи людей с их точками зрения.

- А если не укладываешься в одну тысячную с другими людьми, значит, ты муха, а не человек. Даже по черепу видно, что мозг вспучился.

- Если ты меня имеешь в виду, то не смешно.

- Эй, не толкайтесь, сейчас все с лестницы сверзимся.

- Заметили, что наш-то неадекват. Как увидит по телевизору омоновцев или харю власти в прямом эфире начинает кряхтеть и лучи смерти пальцами в них посылать.

- Зато чай с ложечки не может теперь пить: руки дрожат.

- А я к крыльям на спине так до сих пор и не привык. Жестковаты все-таки. Сперва думал, что это компресс от невралгии жена на спину приклеила. А тот не отстает. Начал расти. Нет, вижу, не компресс.

- А мне больше нравится созерцательное непротивление: дайте злу себя уничтожить самому, дайте ему изолгаться до корня.

-Так нет у зла корня! И всех вокруг оно уничтожит прежде себя.

- Сопротивление злу - это, братцы, такой парадокс, что чума.

- Все – чума.

- Ага, вижу, конец света, а мне чай пить - это для членов семей «друзей народа». Ну, там прокуроров, омоновцев, олигархов с министрами и их обслуге.

- Извольте выбирать между подражанием литературе и подражанием смыслу. Кто последний, тот и вода.

- В сутках двадцать четыре часа. Мы бьем каждый час. А последних нет, последние под забором валяются, тут стоят одни крайние.

- Вот, вот, в бакалее в Покровском-Стрешнево так и выражались в 50-х.

- Вы не люди, господа, вы знаки препинания, вот!

- Не истерите, хватит.

Между тем, автор «Списка врагов» не давал покоя. Звонил каждый день, пытался прийти в гости, предлагал какие-то новые рукописи. Наконец, заявил, что впишет Лавра в список врагов самым большим кеглем, который только выдержит бумага.

Лавр не был дурак, чтобы прямо сказать, что для него это великая честь.

Тогда графоман прислал е-мейл, что покончит с собой и напишет, что он пал от заговора сионских мудрецов, сиречь, умучен от жидов.

Обычно Лавр выслушивал все молча, неопределенно улыбаясь. Но тут воскликнул, что тогда надо будет задержать в типографии издание, чтобы эту информацию дать на первой странице, а лучше на обложке.

Автор ответил, что да, пожалуй.

Выяснение деталей, подтверждение обязательства стало бы уликой для следствия. Поэтому тсс, выдержка, молчание.

Ну, и забыть на время, вернувшись к другим делам.

Нельзя читать слишком медленно, чтобы между слов не попало много посторонних мыслей, а также удовольствие от процесса чтения. Лучше что-то пропустить нужное, чем впустить постороннее. Ты можешь еще быть не готов для какого-то знания, - пропусти его мимо, - но для суеты и обычного сора ты всегда открыт.

В единственно годной скорости чтения – профессионализм читателя.

Путешествуй не слишком быстро, не слишком медленно.

Скорость восприятия нарастает со страшной силой, никакая литература не угонится, не надо себя обманывать. Через пять минут читателя книги, написанной по-русски, начинает клонить в сон, и, если его не пробудит свой же всхрап, уснет до радостного утра.

Сын пишет Лавру из Милана о народившейся внучке, давая ссылку на прямой эфир из птичьего гнезда где-то в районе Эстонии. Начало июля, в Москве жара, но терпимая. Аркадий Ипполитов рассказывает о Ломбардии. Папа-птица приносит рыбку, мама дает ее кусочками птенцам, те наелись и спят, а она начинает переустройство гнезда, перенося щепки и хворост ближе к краям, чтобы птенцы ночью не вывалились. Ветер к вечеру затих, верхушки деревьев не мотает, как днем, все спокойно. Младенчика в Милане готовят к купанию, ей три дня, она открывает ротик, думая, что будут кормить. Рубрук пишет отчет о визите к монголам. Индекс нефти замер, чтобы обрушиться вместе с евро. Это случится через неделю. Власть пытается успеть до этого времени посадить на несколько лет в тюрьму девушек, которые в ХХС спели мольбу богородицы покарать Путина. Меж тем в Украине начинается акция протеста против тамошнего криминального президента, пытавшегося сделать русский язык равноправным украинскому. К концу недели все замерло перед прыжком. Тому, кто живет, не может не казаться, что так будет вечно.

Смысл вкупе с литературой никак в это не впишется, как круг в квадрат, как мы в тишину. Где находимся, там и смысл, который не понять. Отойди на шаг в сторону, - все иное. Да и отходить не надо, через короткое время и так снесет.

У человека, попавшего в русскую тюрьму, исчезает наивный взгляд на жизнь. И он понимает, что вокруг него не люди, а инвалиды человечества. Отбросы русской эволюции.

Диалог с бессмыслицей оскорбителен. Невероятное унижение быть с ними одного поля ягодой.

Воспоминания выживших в лагерях и тюрьмах на сайте иностранных агентов сахаровского центра все четче и яснее аукаются с новостной лентой.

Быть это значит не быть литературой. Слышите треск в промежности, в плечах, по черепному шву, позвоночнику. Это мы выходим наружу, Господи.

- Наш-то опять всю ночь блевал прочитанным.

- И не говори…

Не забыть бы, что идея о самоубийцах советской литературы пришла из чтения романов некоего довоенного голландца о средневековой китайской жизни. Но значит ли это, что нас всех убьет космополитизм? Пищим, как птенцы в гнезде, не зная, что нас ждет, помимо того, что ждет всех, чего мы тоже не знаем. Живые и лживые.

Люди исчезают, как мусор после наводнения, оставляя книги. Когда же книги смываются мусорным потопом, не остается ничего.

Это как сейчас: кто не в интернете, тот не знает, что происходит вокруг, в каком мире он живет, и что за нелюдь его окружает. Просто не знает. Идет по аду хохочущей тенью, радуясь, какой позитивный выдался денек.

Говорят, что в 60-е годы все были детьми умом, с 70-х стали потихоньку взрослеть, ныне процесс достиг изрядной – и страшноватой - скорости, из-за чего большинство так и осталось в слабоумном нигде.

Просто жить с открытыми глазами, не входя в интернет, - это и значит закрыть глаза на все происходящее. Всего-то и надо – не нажать кнопочку. И мир прекрасен, и люди в нем люди. И ты - не виноват, просто живешь.

Но если кнопочку нажал, и преступление открылось, сомнений быть не может, и ужас прет отовсюду, то молчать и быть, значит, соучаствовать.

Когда автор позвонил в очередной раз, Лавр сказал, что занят, уезжает, к телефону подходить не будет, а дверь не откроет и вызовет милицию или как их там, кто сейчас на дворе хватает граждан, чтобы вытряхнуть из них бабло. Короче, если не сгинешь, хуже будет.

- Еще не известно, кому будет хуже, - пообещал придурок, но исчез, уф.

Советская литература никак не хотела цивилизованных прощаний. Он, оказывается, и ей непрерывно звонил, чтобы взяли на запись телепрограммы.

- Извини, - сказал Лавр, - вечное мое непонимание того, что происходит.

Вот, оказывается, что сказал Авраам ангелу, отведшему руку с ножом от маленького Исаака: «я что, зря ходил? Если не зарежу, так хоть надрежу».

Все оказывается не тем, чем мы предполагали.

Впрочем, литература может умирать бесконечно: ровно до тех пор, пока это кому-нибудь интересно.

Пытаешься мысленно представить благородного героя, - спокойного, молча наблюдающего, сводящего концы и начала. Не получается. Мысль рвется. Герой уходит в тень, тонет в дерьме.

- Бывают времена, когда приличный человек быть не должен, - успевает высказать перед последними зловонными пузырьками.

Стало быть, без героя.

Но он продолжает всматриваться. Не столько наружу, сколько внутрь.

Человеческий глаз устроен странным образом. Человек, остающийся на одном и том же месте, выпадает из угла зрения. С тех пор как Лавр перестал выходить из дома, он оценил это по затухающей реакции знакомых. Хорошо.

Затем ослабевает связь между мыслями, но ты уверен, что окружающие тебя понимают, а ты их. Эта иллюзия удерживается хорошим настроением, а исчезает практически моментально.

Иллюзия, что ты понимаешь сам себя, остается дольше всех.

Хорошо написанный текст и не нуждается в понимании тех, кому надо еще пройти тесты на интеллектуальную и психическую вменяемости.

Все готовы рыдать и смеяться безотносительно к правильности текста. Пусть их.

Отец и Сын, выпив, породили Святого Духа.

Литература описывает движения героев, их действия, привлекая внимание читателя. Но что за бессмысленные действия, рожи, движения! Делать, что ли, нечего, кроме как читать такое? Да, нечего делать. Лучше читать, чем убивать, грабить, есть людей, - говорят пресловутые английские ученые.

Ладно. Литература обводит словами круг, отделяя бесов.

Советская литература проводит круг с внутренней, бесовской, стороны. Вводя в область бесовства.

И никто ничего не замечает. Некому замечать. Заражены бесовством.

Лавр по слову выдавливал из себя раба.

Уже все окрестные мусорки и баки были полны этими недоносками. Они гнили, и жильцы, с утра до ночи обустраивающие свои квартиры с помощью электродрелей, были недовольны.

Все мы, как говорил Чехов, в молодости восторженно чирикаем, как воробьи на дерьме. Вдруг, оказывается, пора и честь знать. Очнулись: да, воробьи, дерьмо, непонятно, чему восторгались. Собственному куражу не замечать это все? Мудреный восторг.

Слово выдавленного раба – плевок. Плевое слово, за которое не скажут, что молодец, хороший мальчик. И запишут не в писатели, а в сумасшедшие, но не сразу, накапливая раздражение.

Пополз интернетом по земле.

Будешь теперь все знать. Знание вылезает тем боком, которым ползешь.

Есть голова, есть умственная проблема. Нет головы, нет проблемы.

А вон чья-то голова катится. Знал, что история – штука дрянь, но что до такой степени, не знал.

Список гадов, доносчиков, членов их семей прилагается. Неужели одни они и вышли в люди?

С поиска другой истории начинается новая религия. Чтобы появились люди, которым можно верить. И так продолжается старая история. Люди сходят на нет, амортизируются временем, история остается.

Сколько появилось переводов на русский старых памятников! Пропасть знания сверзлась до подсознания. С этим что-то делать надо. Измениться как-то, став святым. Читать сутками, не ерзая туловищем. Заселить собой ночные кошмары.

Господи, дай мне поумнеть на фоне заоконной чумы.

Не дает. Череп суживается с висков, не давая проходу новым мыслям. Одно и то же. И сразу хочется спать. Испустил дух. Еще раз испустил. Ах ты, Акакий Акакиевич этакий! Удовольствие от самого процесса получаешь, фря ты этакая.

А запах, запах… Поднимите мне ноздри!

За отсутствием паспорта собрался жить в литературе. Тут же набежала тьма народу, нагадила и осталась ночевать среди помойки. Он вытащил из вкусного слова промискуитет какую-то тетку и начал жить вдвоем. Третьим сбоку пристроился Фрейд, так было модно. Неважно, чем трешься о свое время, лишь бы возбуждало подкорку.

Главное, не вылезать из литературы наружу. Гнить с последом, но быть.

Вот он, вываренный в стихах, в словах, в нутрях.

Если литература это канализация душевного дерьма, то крах литературы это засор, после которого все слова всплывают на улице. Это предчувствие большой беды.

Даже назвать соотечественников не удается. Обезьяны, палачи, нелюдь, фашисты, гестаповцы, людоеды, - вроде правильно, а не те слова, неточные. Православно-чекистская нежить со стеклянными глазами, - как вас называть? Монстры с родословной иных существ. Личинки абсолютного зла.

Выпил синенькой и успокоился, иначе не мог.

Слова, как сухой снег с неба, который уже и не снег. Летит в лицо, и не тает, как на покойнике. Не принимается землей, как пыль.

Говорят, что это уже и не люди, а существа из мистических озарений предыдущего времени. Бешеные знаки, которые надо принимать, держа ухо востро: к чему бы это они.

Обезьяну, как известно, выдумали немцы, но в России она сильно одичала и стала начальством.

Когда литература отказывается толком влезать в переплет, жди ее на улице. Дурашка письменная, сигай с балкона! Держи словарь шире, который останется и после живодеров, айда туда с проститыркой.

Москву красит бессмысленная печаль, когда через нее днями и ночами идут серые многоярусные облака, накрывшие ее, как безвыходная история.

Однако, люди, у которых есть собственный автомобиль, кажутся себе удачливыми авантюристами, держащими судьбу в своих руках. Такая вот аберрация зрения.

Еще можно попробовать уехать на Гоа, чтобы спокойно жить и писать роман, а на самом деле раствориться в счастливой жизни, в которой ничего не нужно. Какой, к черту, роман при 30-градусной жаре круглый год и океане под носом!

Может, если не думать о глобальном, то все обойдется, оставшись таким всегда. Да и кому нужна сейчас твоя писанина, которая и раньше никому не была нужна.

Февраль, достать билет и драпать. Мечтать о феврале навзрыд. Пока грохочущий прибой, слышный в номере гостиницы, - о, этот вечный руссктй выбор, что лучше, Гоа или Таиланд, - где тайский массаж, фрукты с овощами и плавание в бассейне придают тебе в первые два-три года человеческий вид.

Подальше от путинизма-упыризма. Чтобы и в фейсбук не ходить, и ЖЖ не читать. Разве что поступления в интернет-библиотеки просматривать, тут же закачивая пригодное и долгожданное в ридер.

Вы и сейчас можете видеть это бородатое и насупленное лицо перед открытым ноутбуком, в котором он читает хроники XIVв. Жана Фруассара. Высокий бокал сока, шорты, душная тень, услужливые тайцы, немецкий пенсионер за соседним столом с массажисткой. Неподалеку шумит океан. Что-то вроде замусоленной с юности страницы воображения, но в реале. Фруассар, он и в Африке, и в Москве, и на Брайтон-Бич - Фруассар. Пространство, кажется, сходит на нет, расцветая в формате 3D. Он думает, записать ли эту судорожную мысль в файле, открытом для кириллических откровений. Поколебавшись, не записывает. Там подобных плевочков и так не разгрести.

Жить можно везде, но быть только собой. Неплохо бы завести флажок собственной державы, чтобы ставить на столике в кафе. К жаре привыкаешь довольно быстро. Быстрее, чем думать.

Примерно через месяц, как и все соотечественники, перестал отзываться на русскую речь. Начал читать только английское, французское, итальянское. Не считая ридера, который никому не показывал. Никого, впрочем, не было.

Державное одиночество бывшего антисоветского человека.

- В шахматишки не сыграем? – спросил дяденька.

На секунду замешкался, как алкоголик, которому предложили налить, вспомнив всю симфонию в крови, но преоборол себя: - Нет, не играю.

Дяденька отошел, не поверив. Ну, и правильно. Назад пути нет.

В конце концов, в шахматы сейчас можно играть, и не разглядывая партнера, через интернет. Партнеры не пахнут. Без цвета и вкуса, чистый ум, прозрачная, как хрустальный дворец, шахматная идея.

И нет стыда от проигрыша, и нечистой совести от радости выигрыша.

Одно движение светил, которым любовь уж точно не указ.

И с восхищением вдруг осознаешь, что не помнишь, на каком языке поступило предложение сгонять партеечку. А часы для блица в руках были, да. Молодец, что отказался.

Жизнь подсовывает под нос видимость совпадений, умело оперируя за кулисами теми, что осознаешь потом, когда горлом хлынут.

Перед отъездом в Таиланд был в годовщину смерти Андрея Андреевича после Новодевичьего на его даче в Переделкино с Зоей Борисовной. Собирал материал для книги, обошел дачу, где были тропинки, прошел по дорожке к видневшейся за забором даче Пастернака, вспомнил, что раньше тут жил Федин, забивший ход к своему давнему, а теперь преследуемому нобелиату. Выпил на помин рюмку водки. Так, кстати, дом в Вишневом саде выглядел: накануне выезда хозяев и наступления совсем уже новых времен.

Было начало лета, сейчас почти конец зимы, а разница не в пользу зимы.

Самое глупое это читать книги, чтобы подготовиться к жизни, которая иначе, как всегда, обманет тебя. Смотришь как баран на закат, а лучше узнал бы, что это за место такое – история, география, нравы жителей, литература.

Все очкастые придурки так и поступают: начитаются до бровей, а потом закроют глаза – и в омут. Он скрывал, что и сам такой.

- Хорошо, что ты вечно чем-то занята: работой, перепиской, переводами, - и тебя не надо занимать, - целовал он ее пушистые волосы. – А то бы я себя постоянно чувствовал виноватым.

Она нашла им номер за полцены в лучшем отеле и рассказывала, что тут происходит вокруг. Мужчина тупиковый путь развития, он давно подозревал это. Белки, кошки, муравьи, рыбы в больших аквариумах – перспективнее. Солнце заходит в шесть часов и сразу наступает ночь, т.е. электричество. Говорят, что в Москве тоже сорок градусов, только минус. Зато водка пьется там лучше, чем на острове Пхукет.

Всюду остаешься доволен, что ко всему можешь привыкнуть.

Давно при этом решив, что в его возрасте унизительно пробиваться сквозь воздух к своим, которых не существует. Другое дело сидеть, лежать, читать, быть – никому при этом не обязан. Не надо ни денег, ни документов.

А литература всего лишь подходящий резервуар для слива в него слов. Не будет литературы, будет что-то другое. Были бы слова, верно, папаша?

- Какое счастье просто пройти с тобой за ручку по набережной, глядя на закат солнца. Сколько я мечтала об этом. В феврале, с ума сойти! Сколько времени мы с тобой потеряли.

Лавр всегда выбирал наркотик памяти, а не забвения, а тут приходилось еще бороться с навалившейся на тебя жарой. Но за несколько дней привыкал, а потом мысли начинали шарить гораздо быстрее. Главное, дать им волю.

Он с интересом оглядывался вокруг. Разнообразные тетки за тридцать, приехавшие пуститься во все тяжкие, составляли большинство. Где-то были и ребята с Лубянки, убиравшие между делом кого нужно, - то на дайвинге, то прямо в номере, якобы, от передоза или алкогольного отравления. Властям не нужна огласка, чтобы не вспугнуть туристов, тем более что дикие русские убирают друг друга. Ну, так кто из них? Почему бы и не те самые тетки?

В жару выясняются все те изъяны, которые надо заполнить чтением и мыслью, они настоящие, остальное придумано. Человек напоминает хорошо смазанный жиром коричневый шарик на песке и кореньях. Это совершенство пищи на Божьих устах. Варишься в собственном соку, чего еще тебе нужно.

Особенно, если вспомнить Москву, сугробы, адское небо, сумерки с обеда, пробки с утра, мрачных, ушедших в шубы существ, ездящих в метро.

Когда-то ему пришло в голову поработать детектором лжи. Пока еще он понял, что его окружают существа, на которых детектор лжи не действует. Ни лжи, ни правды их речи не содержат. Это сиюминутное говорение того, что нужно их начальству, кураторам, общему контексту. Для лжи надо быть человеком. Они же только казались людьми.

Свою маску детектора лжи он, содрав с лица, надел на глиняный горшок, поставил на верхнюю полку и глядел на нее, если забывал, с кем имеет дело.

Как можно судить, что человек царь природы, когда всякий находится на задворках людей. Только варвары в России уверены, что стоят на переднем краю человечества, откуда рукой до неба. Еще один признак периферии и темной провинции, невежественной, ни с чем толком не знакомой.

Может, недолюди - цари природы, так это другое дело.

Сидя в кафе перед открытым ноутбуком и отпивая сок из стакана, Лавр думал, что обыденность русской смерти, которую они прихватили для страха Божьего с собой, ему, пожалуй, ближе местных обычаев, тоже смертельных, но по-своему, по чужому.

За границей ясно понимаешь, что из своей дряни не вырваться, потому что она родная, и смутно хочется домой. А дома начинаешь ненавидеть умом это свое с неудержимой яростью, вплоть до желания эволюции человечьего вида в неизвестном направлении.

И даже зверек, который тут всюду бегает, - не белка, хоть и похожа.

Хочется быть деликатным, как Чехов, который, когда ел устриц, жалел, что не попадется такая большая, что съела бы его самого в наказание за грехи и ничегонеделанье.

За рыбным обедом она рассказывала, как перед отъездом была на выставке фотографий Юры Ф., и все спрашивали, как дела у Лавра, почему его не видно, чем занимается. Она говорила, что вот он отовсюду ушел, завел себе книжную лавочку, пишет большой роман и – счастлив.

Большой роман… Наследие покойной советской литературы. Одинаково в официальном и андеграундном вариантах. Мастер и Маргарита. Дубовый зал бывшей масонской ложи в ЦДЛ. «Девушка, я должен заплатить взнос в союз, но не знаю, где». – «Может, вы не знаете и где ресторан? Интересный молодой человек». – «Но он мастэр? Мастэр?» - «Дело не в этом, нам надо поговорить о жизни и смерти».

Нужно свернуть за угол направо, и оттуда смотреть, какая суматоха вокруг покойника, пусть их. «Говорят, умер мгновенно». – «Никто не видел, как это случилось?» - Какой ужас. Такое впечатление, что уже начал гнить». – «Да, запах, определенно». – «Но должны же были остаться родственники».

Ходи, болван, буквой Г, - услышал он. – И всеми другими буквами.

Особенно буквой Ша. Почему никто не учил его ходить буквой Ша. Там есть, где спрятаться по ходу движения, чтобы никто не нашел. Кто ходит буквой Ша, возвращается, двигаясь вперед, с неизвестного места. Спасибо Кириллу и Мефодию.

Читая в жару, к середине дня сходишь с ума. В это время надо начинать.

Почему бесы в России необходимы? Чтобы освободить от них сознание. Очнуться, увидев воочию. Резко поумнеть, начав читать, узнав подноготную. Лучше мемуары Сен-Симона, чем кипяток ненависти к ублюдкам. Лихорадка пройдет, оставив иммунитет.

Нет сил.

Кто это сказал, что человек познается по своей кончине? – Ведь тогда, стало быть, собой совсем не познается. А что мне до тех, кто глядит извне. В темноте темно, друзья мои, идите на хрен всем скопом.

Общий взгляд на ойкумену позволил с точностью определить место России как белой Нигерии, - симметрия с африканской страной полная. После чего сложить карту Земли, достигнув конгруэнтности фигур, и узреть смысл этой геософской складки.

А то все «Путин, Путин…» - никакого Путина нет в помине.

И, наконец, завариваем крепкий чай…

Вторая глава книги «Призрение душевнобольных на острове Пхукет».

Лесная школа юных шпионеров.

Люди это чудовищная зараза. У него не хватало иммунитета для общения. И так бессилие - фантасмагорическое, превосходящее всякое понимание, человек из пыли.

Приехав в Таиланд, он сильно потряс нервную и вегетативную систему, но затем нашел нишу, где сидел, не двигаясь, с компьютером, и успокоился. Богатство внутренней жизни это еще и то, на что мы не смотрим вокруг себя.

Можно восстановить детали жизни в древней Греции по тому, на что отказывается смотреть мудрец.

Внутри же по-разному: то свет и ветер, то пыль с тараканами. Там тоже своя погода.

Вот уже и российские биржи запускают фьючерсы на воду и погоду. Будут делать деньги из чистого воздуха. А мы по старинке - из надышанного.

Сходили поменять деньги. Вернулся, задыхаясь, и без всякого желания разговаривать. Еда, питье, деньги, вещи так нагружают, что трудно дышать. Наступает время, когда надо быть налегке. Двигать конечностями, быть в готовности, в напряге – это другое дело.

Впрочем, сил не было, и вернутся ли, бог весть. Всегда думаешь, а что будет, когда превратишься в овощ. Ну, там инсульт или еще что. Сидишь, тупо глядя в себя, а через себя наружу едва.

Когда полно сил, то заранее решаешь, что жить не следует, и надо тихо приморить себя голодом и недеянием. А вот сидишь в этом Таиланде без всякой способности к передвижению и что – это уже конец или полустанок?

Литературой не пахнет, зато в душе покой. Сидишь, хорошо, ляжешь - счастье. Упав с крыши, летишь мимо восьмого этажа, и еще ничего не болит.

Главное, никому из близких не показываться на глаза. Пока понимаешь это, еще в норме.

Ты, парень, был славный тет-а-тетщик с самим собой. Таким держись.

Каких-то писак третьего ряда он издали встречал здесь. В новостях читал, что один перепил, другой схватил передоз, третий вывалился из окна гостиницы. В консульстве говорили, что налажена отправка тел на родину. Смертельные случаи этих новых «господ из Сан-Франциско» не афишируют, чтобы не марать туристический бизнес.

Немного тревожило, что из Москвы никаких известий не приходило. То есть новостей больше, чем достаточно: взрывы, катастрофы, волнения, бои с полицией, драконовские законы, репрессии, - посмотришь ленту и такое счастье, что ты далеко от этих обезьяноподобных людоедов, передать нельзя.

Но электронная почта посылала всякий спам, а на прямые вопросы, как, мол, дела, ответов не было. Лавр и напрягался, и уговаривал себя, что все к лучшему, - жизнь, как обычно, идет ему навстречу, погружая Русь к чертовой бабушке. Никогда не возвращайтесь на старые места, где вам было хорошо, как писал классик. А на места, где было плохо, тем более, не возвращайтесь.

Зато она ходила с таким видом, будто что-то знает и не говорит, чтобы не расстраивать. Еще одна нагрузка на обессиленный жарой и рефлексией организм. Запереться же в номере на пятнадцатом этаже гостиницы опасно, того и гляди, и правда сиганешь вниз.

Клялась, что ничего не знает, просто у нее от жары такое лицо. И глядит само в зеркало, какое такое лицо. Валидол с коньяком не помогал. Пришлось без коньяка. Но-шпа. Лежишь, обдуваемый легким парным ветром, хорошо.

- Может, показаться врачу, а то, что ты все время лежишь? – спрашивала она, лишь усугубляя нездоровье давлением на психику.

Молчишь, молчишь, а, тем временем, ян скачет на инь в неизвестном направлении. Скоро ночь, и можно будет уснуть. Вот, оказывается, почему старики не кончают с собой, предпочитая ссать в штаны, - ночью очередная серия кошмаров, нельзя опаздывать.

Вот ведь оказия. Человек дожил почти до смерти. И выходит зря, если не может уничтожить зла. И выходит, что Бога нет или Он странен, если ангел Его не подхватывает в полете и не сверкает обоюдоострым мечом, ничтожа абсолютных гадов и мразей.

Вот приходится драть руками трансцендентальные формы апперцепции, все это пространство и время. Другим этого не понять. Только тем, кто - сам.

И тогда возникает вопрос, что он, Лавр, здесь, в Пкухете, делает? Ему в Москву надо, чтобы разорвать подлых прямо на месте. Нет, не впрямую, как сошедшие с ума противники окружающего безумия, рванувшиеся в Кремль, на Красную площадь, в приемную Единой России, в храм Христа Спасителя, чтобы воззвать к вышним силам добра и мщения.

Нет, надо как-то хитро действовать, он еще не знает, как именно, но не впрямую, с разворотом. Всюду жирные загривки ОМОНа, внутренних войск, новенькие автозаки, куда тащат беспомощных студентов и школьниц. Всюду крысиный диктатор на телеэкране, сочащийся розовым ботоксом.

Он все с большим подозрением глядел на окружающий его таиландский рай с улыбающимися тайками, сексуально голодными бухгалтершами из Перми, наглыми бандитами из Донецка. Что он тут делает? Не пора ли в Москву, проверить на месте, существует ли Господь сирых и праведных?

Забавно, что никогда не верил в сатану, а тут со всеми вместе увидел при полном параде, распростершим крылья - или что там тухлое виднеется – над всей Россией с центром в Москве и везде, где он, как в описаниях Кузанца.

Всю ночь снился придурок. Со своим длинным носом, худой, тощий, со впалой грудью и круглым, как у рахита, животиком, старый, седой. Говорил, что Гоголь ошибался, что на каждую дрянную книгу найдется свой читатель, ценитель и фанат. Не найдется, увы. Это только в период развитой классики бывает такой читатель, который классиков создает. В наше время читателей нет, все пишут и печатают друг друга, но он пришел в этот мир, чтобы его разоблачить. Он единственный, кто скажет правду. Потом Лавр пытался придурка убить, потому что тот стал его душить. Однако нож гнулся, и это было неприятно.

В общем, утром она разбудила его, войдя в комнату с распечатками в руках. Что случилось?

- Не знаю, как и сказать. Помнишь, человека, который написал «Список врагов», ты его еще собирался печатать.

- Не собирался, а печатаю. И он мне снился только что. Я его ножом тыкал, а нож гнулся.

- Ну, так вот случилось, как ты и хотел. Он покончил с собой.

- Значит, все идет по плану. Книга должна выйти через неделю, две, будем раскручивать.

- Раскрутят и без тебя, Лавр. Он покончил с собой самосожжением. В нашей книжной лавке. Сжег и себя, и все книги, и помещение. Тушили три пожарных расчета, а сверху вертолет, потому что из-за машин больше не могли подъехать. Да и воды в рукавах не оказалось.

- Ну да, никто же пожарным не заплатил, чтобы тушили быстро. Это Лайфньюс, что ли, пишет.

- Да кто только не пишет. Им надо отвлечь от роста цен и митингов, так что раскрутят по полной программе.

- И что-то еще?

- Да, он оставил файл, что это ты довел его до суицида. Но не просто так, не ради раскрутки, а как нового Андрюшу Ющинского, от жидов убиенного в ритуальных целях.

- Так я же, вроде, не еврей.

- Может, это тебе только кажется. Он вычленил из всего списка врагов тех, кого считал евреями, получилось смешно – там и Володя Салимон с «Золотым веком» и, конечно, Климонтович, который писал на него рецензию в издательстве, и кого только нет.

- Я не верю. Лучше бы не просыпался. Или удушил его во сне. И что?

- Пишут, что собираются возбудить дело или что оно уже принято к производству. Я не поняла, но все, кажется, серьезно.

- Но это же бред.

- Боюсь, не только это бред, но и все вокруг.

- Нет, я сплю. Будем считать, что сплю. Так будет художественней.

Можно не просыпаться. Можно не возвращаться домой. Тем более что он сгорел. Все удалось, литература умерла, как и прописал доктор, личное присутствие на похоронах не обязательно.

- Я не пойму, а что они инкриминируют, кроме придурочного бреда?

- Все твои записи в живом журнале, в фейсбуке, какие-то жесткие диски изъяли. В общем, все идет в дело, и против следователя, как известно, нет приема.

- Нет приема? Уверен, что формальная школа так бы не считала.

Принял душ, сходили позавтракать. Соки, овощи, фрукты приводят в изначальный разум. Прокуратуре и Лубянке сейчас лафа, - подсудимые сами дают на себя вороха компромата в социальных сетях, включая все связи.

На этом же надо сыграть, делая ситуацию предельно гласной, внятной, прозрачной. Эту историю он пустит в сеть. Малахов расскажет о ней по 1-му каналу в прайм-тайм. История про суицид литераторов – художественный вымысел.

Но понятно, что для русского шемякина суда все это ничего не значит. Потянут на цугундер и парься там. Вот оно, выходит, когда очко заиграло. А то «Господь, ангелы, меч обоюдоострый!» Говорить можно, что угодно.

С другой стороны, он эту власть, иначе как преступной не считал, и считать не собирается. Стало быть, протоколы заполнять и подписывать сейчас смысла не имеет. Все свое ношу в интернете. Проза с жизнью вместе, как говно с повидлом, - поди, различи.

Придурок, наверняка, еще и не все карты выложил. В запасе есть какая-нибудь рукопись. Ну, так и он, если что, половину колоды вбросит по ходу. Вы хотите битву рукописей, извольте.

И еще. Они говорят о доведении до суицида. А он в ответ о злостном и целенаправленном уничтожении его имущества путем самосожжения. И весь гонорар за книгу – на возмещение убытков. Это так, к слову, факультативно.

По привычке он расписал все это дело как пульку.

Его интересует буря в интернете, а не обезьяноподобные морды. Пусть сразу убивают, если что. Общение через сеть. Все правосудие – в одно окно.

Бить, угрожать, материться, давить на психику, - сто лет отрабатывали свои методы. Свести с ума – плевое дело даже в масштабах государства, как нынче. Хорошо, у них одна мясорубка, людоедская, у него другая – сетевая.

Россия должна быть уничтожена, начиная с палаческого бэкграунда.

Или интернет, или опять террор, против которого нет спасения, так как людоедство в крови у слишком многих.

По любому, его время на Пхукете кончилось. Он старался ходить, не глядя по сторонам, а это верный признак. Идешь, глядя в себя и под ноги. Иначе, начинает болеть голова, глаза. Да, больно смотреть, извините. Пора домой, хоть и в тюрьму. И там ходить, глядя в себя, наглядевшись на прочее. Чуждая жизнь часто переходит в галлюцинацию, потому и отводишь взгляд.

Практикующие людоеды давно уже в курсе всех человеческих реакций.

При Гитлере следователи НКВД ездили на повышение квалификации в гестапо. Гестаповцы, в свою очередь, многое почерпнули из их опыта. Наука приготовления человеческих бифштексов не афишируется, но опыт накоплен богатый. Такая теневая позитивная наука. И ее служители - особые существа.

Как писал философ Владимир Соловьев: «Эге! В четвертом измерении / Есть тоже третье отделение!»

Деньги прогуляли в Таиланде. В Москве все сгорело. Меньше денег, чище совесть, хорошо. Одно смущало. Читая про ежовские аресты, думаешь, а почему же они не пытались удрать. Вот сегодня ночью придут, знали, так уезжай куда-нибудь, хоть какое-то время до тюрьмы выиграешь. А сам летишь в пещь огненную, в басманный суд, занявший помещение гимназии, где директора и его жену сами, ничтоже сумняшеся первыми расстреляли.

Сколько пророков и апостолов, входило в стены тюрьмы, говоря: неужто не обрушу! Не обрушили же. Разве что ангел являлся на свидание, да и то без передачи.

- Ты не заметил, что за нами какой-то человек начал все время ходить?

- Как говорила моя дочь, если все замечать, так можно с ума сойти.

- Все-таки будь внимательней и не ходи там, где темно и людей нет.

- Заказывай билет на ближайший рейс.

Он срочно дописывал свои острожные заметки на возможные развития сюжета. Литература выходит в реал через интернет. Безумный суд плещет через верх параши наружу. Достоевский клеит дело Тургеневу. Гончаров с Толстым присоединяются. Нашли слабое звено и загрызают. Тургенев уехал за границу, чтобы сочинить Чехова. Станиславский и Немирович-Данченко укоцали Антона Павловича через агентов-женщин.

Лавр сочиняет не для обезьянообразных, могут не беспокоиться, как и он о них. Забавно, как на глазах население распадается на людей и нелюдь. Кто-то из знакомых еще пытается устоять посередке, как в былые времена, делая вид, что ничего не изменилось. Но постоянным колебанием почвы их сносит в одну или другую сторону.

И слышно как стонут три сестры: «В тюрьму! В тюрьму!»

А большинство исподтишка: «Подонок, сам в Таиланде сидит, благодаря нашему дорогому и великому Сатане, а еще и недоволен, чернит хозяина, его честнейшие выборы, его духовнейшего патриарха, армию и всепроникающие органы, и то, как хитро он повернул денежные потоки, создав новую единую сатанинскую общность».

Он ограничил общение с людьми, наблюдая за их кувырканием во все более намагниченном ненавистью и противостоянием воздухе.

Сам же всегда при деле, готовый изнуряться телом и мозгом в пользу подъемного духа, - авось, и из нас вылезет иное существо, которому светит более пристойное существование. Не работать, не общаться – изнуряться в чтении и в отказе, чтобы быть другим.

На паспортном контроле в Шереметьево его пропустили, не заметив.

Чемодан сдал в камеру хранения, оценив в тысячу рублей.

В маршрутку до Речного вокзала сел с одной сумкой, где лежал ноутбук и смена чистого белья. Все теплое на себе. Велика Москва, а жить негде и не с кем, чем и прекрасна, когда стоишь в метели. А в тюрьме, говорят, кормят три раза и еще передачки от разных фондов. Хотя за них надо давать нужные следователю показания. Он до этого не опустился.

В метро ехал в прострации. Но уже на перегоне к Соколу пришел в себя. Понял, что надо ехать в типографию за сигналом, узнать, когда будет тираж. Оттуда к Диме на радио, сегодня как раз его день. Если не будет прямого эфира, попросить записать программу. Нелепо, по сумасшедшему сгорела русская литература, которой, по сути, и не было: одна графомания и мука. Что является сутью литературы. И тут, в одной книжке, вся история болезни.

А если вдруг появится место, куда он сможет приткнуться, то достанет ноутбук и выйдет на связь со вселенной, где его знают и наверняка поймут.

Компьютерный червь

11 февраля. Уже накануне во время сильного снегопада сложно было узнать город. Она ехала на машине по набережной в сплошной снежной завесе, не понимая, не только, где находится, но и вообще, Москва ли это, заграница или какая-то слобода.

В тот же вечер позвонила подруга, жалуясь, что вообще не понимает, что происходит. Шла сквозь метель и поняла, что – вообще не понимает. Кто взорвал метро, куда пропал кандидат в президенты и откуда объявился в Киеве, почему не доходят письма по электронной почте, зачем все срывается, почему издатель звонил из Лондона, что не понимает, почему она не отвечает на его постоянные письма, а они их вовсе и не получала. Половину писем, что отправляет она, видимо, не получают там. Все время говорят о каком-то компьютерном черве, но вот он, наверное. Два раза чуть не сбила машина. Шла по дороге между домов, машины ехали километров шестьдесят в час. Водители явно не понимали, что дороги занесло, что отступить в сторону ей некуда, что в капюшоне не слышишь, как они подъезжают по снегу, сигнал раздавался прямо за спиной, она отпрыгивала, как птичка. Наконец, автобус проехал мимо остановки, где она стояла, как будто она была тень. Полный людей, нормальный автобус, шедший по маршруту.

Что-то происходило. Подруга специально позвонила ей, чтобы спросить, это она сошла с ума, или все так и происходит по сумасшедшему? Она сказала, что все так и происходит. Надо спокойно собраться и смотреть, что и как. Но это легко сказать. Тревога сама заползала в нее компьютерным червем. Хорошо хоть не будила почем зря, хотя и так она вставала рано и принималась за намеченную с вечера работу.

Ведь она всегда любила снегопады, эту особую тишину отстраненности, что же изменилось на этот раз? Откуда этот, даже не мандраж уже, а просто черная жуть, проникающая в тебя со стороны тела, так что голове остается только фиксировать все и удивляться.

В центре города машины просто застряли в сугробах, не желая пропускать специальные грузовики, разбрасывающие реагенты, которые превращали снег в непроходимую кашу. К тому же резко похолодало, а ночью обещали еще больший мороз, и так – три дня подряд, вплоть до выходных. Она ловила себя на ощущении, когда ехала в автобусе по сплошь белому городу, что это было похоже на что-то давнее, то ли в девичестве, то ли в первые годы замужества, что-то вроде Архангельского, куда они как-то поехали проведать его родителей, отдыхавших в военном санатории. Все было похоже, однако, надо было специально сосредоточиваться на этом ощущении близкой тебе зимы. Потому что на самом деле и зима тоже была непонятно чем, как и вся жизнь вокруг нее.

Вечером опять не было автобусов на остановке. Люди бились за то, чтобы войти внутрь, как много лет назад. В первый автобус она не вошла, дождалась другого, с трудом втиснулась. Ага, наверное, эти люди оставили свои машины в гаражах и поэтому их так много. Дома телефон не работал. Позвонила узнать, в чем дело, ей сказали, что он на охране. На какой охране?

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений