Игорь Шевелев

Философии

Сорок четвертая большая глава Года Одиночества

«Это, наверное, что-нибудь умственное»

Б. Акунин при передаче ему рукописи

I.

"Пока не увидишь со стороны, воображаешь себя эдаким Монстрояни, -  говорил он, улыбаясь и наклоняясь к ней через стол. -  А приглядишься в зеркало, Боже ж ты мой! "

Она смотрела в глаза, а видела мягкий нос с красным пятнышком прыща, белый жировик под глазом и думала, что в таких чувствах наше внимание и притупляется - из-за сочувствия к тому, кого вынуждена видеть с неприглядной стороны. Как это писатели умудряются все видеть?

Вообще- то всю жизнь она хотела быть умной больше, чем красивой. Она жутко боялась смерти, а философы каким- то образом преодолевали страх своим мышлением. То есть выходило, что умный человек -  не умирает. И вообще она хотела к людям, к мужчинам испытывать платонический интерес. Воспарять эросом к мысли, не более того. Возможно, это началось с того случая, когда в четырнадцать лет какой- то дядька пригласил ее сниматься в кино и чуть не изнасиловал в пустом павильоне киностудии. А, может, и изнасиловал, она ничего не помнила. Короче, стойку делала на философствующего водоплавающего, постепенно сужая круги. Сначала отпали всякие нетрадиционалисты и поклонники Кастанеды, у которых она навострилась почему- то брать только в ротик. Остается ласковое подергивание в глубине живота, а сама остаешься нераспечатанной.

С этим философом она встречалась уже три месяца. Раз в неделю отправлялись вдвоем в ресторан ЦДЛ "на семинары", как он это называл. Заказывали еду, вино, он рассказывал о Бубере, о Шестове, о своем знакомстве с Пятигорским и Мамардашвили. Она показывала свои наброски к труду о бессмертии души, в основном, мысли разных Паскалей-Августинов и свои осторожные суждения на сей счет. Он ее ободрял, советовал быть посмелее, но она чувствовала, что ее тело интересует его не меньше ума, что, кстати, и хорошо, придавая их отношениям необходимое напряжение и интерес. Ей очень нравилось как он говорит: одновременно что-то сообщая ей, прислушиваясь к своим же словам, возражая себе самому по их поводу и продолжая беседу с ней. Этакая симфония, во время которой она не все понимала, но слушала с открытым ртом. Поэтому и приезжала на встречу с ним по первому зову, несмотря на любые дела и занятости.

44.1. Самое ужасное – это психология, - не уставал повторять он.  – Все эти сюжеты взаимных отношений, которые мы черпаем из романов и фильмов.

Она слушала в пол-уха. Всякий человек, и мужчина не исключение, делится на привычки, вредные и не очень. То, что он приготовил завтрак, а потом вымыл посуду, сам того не заметив, это радует. Как и то, что после «вон чего» не спрашивал тут же, как ей? Не потому, что ему все равно, а именно из-за близости: если у них все общее, то и оргазм тоже – есть он или нет, неважно. Честно говоря, у нее столько дел, что философии придется отвести место по расписанию. Значит, он должен лучше готовиться, а не просто течь мыслью по древу.

Рассказывать даме об онтологической природе человеческого присутствия в мире – не самое легкое, хотя и благородное занятие. Философия вообще, считал он, должна быть посвящена женщине. Изменяясь при этом сообразно ее рефлексам и душевным правилам. Так, когда он, перейдя в измененное сознание возбуждения, начал что-то о групповом сексе, о нескольких мужчинах, которые будут ее, такую красивую, удовлетворять, имея в виду, как обычно, под эросом нечто космическое, разлитое в эфире и черпаемое оттуда возбужденными мужскими членами, совокупляющимися с женским началом, то она несколько неожиданно охолонула его, заявив, что это влагалище ее лично, а не чье-либо еще, и она сама разберется, что ей с ним делать. Все это по ходу дела, вскользь, но его дерябнуло, и он принял к сведению для дальнейшего обдумывания.

Он видел, что она уже сидит как на иголках, думает о чем-то своем. Так и оказалось. Надо было звонить каким-то партнерам по бизнесу. Она извинилась, пристроившись к ноутбуку, который был и телефоном, и справочником, и всем, чем угодно, разве что только не мужем. Простота отношений словно погрузила его в обычное супружество, только с новым партнером. Он занял чье-то прежнее место, она тоже, он не имел ничего против. Оторвавшись от книжки, включил прямо из своего кресла телевизор с огромным плоским экраном, встроенный в полки, отключив звук, чтобы ей не мешать, прошелся по веселящимся и рекламирующим одно и то же каналам, и снова выключил его. Глядя на ее ставшее жестким лицо, он решил, что в его возрасте тоже достаточно отношений партнерства и честного зарабатывания денег, а не мыслей о тепле и заботе.

Он намекнул ей, что занятия философией нанесут ей только вред. Ее партнеры сразу почуют по-звериному ее человеческую слабину и воспользуются случаем, чтобы затоптать. Философия это пропуск в мир, в котором после больших усилий ты не найдешь никого, кроме самой себя. Подумай, стоит ли стараться? Она не сразу врубилась.

44.2. Человек, говорил он, всегда обречен быть против людей. Просто потому, что они на самом деле разной природы – человек и люди.

Ей нравилось, что он так серьезно говорит об очевидных вещах. Она все ждала, когда он начнет говорить истины, которые ее потрясут, поставят на грань иной жизни, и тогда она сама выберет, переходить ей эту грань или остаться в прежней жизни. А он все талдычил вокруг да около, как будто дрочил, даже не кончая. У нее возникло подозрение, а не вся ли философия такая суходрочка?

Чтобы не терять время, она взяла его с собой на ближнюю дачу, где ожидались переговоры. В одну шестнадцатую долю шутки она сказала, что он, как философ, будет совмещать обязанности телохранителя и секретаря. Заодно в дороге рассказывая об экзистенции бытийного присутствия. Только живо и с выражением, попросила она, потому что обычно она слушает в машине музыку, чтобы не заснуть, и он, по меньшей мере, должен компенсировать ей какой-нибудь «Пинк Флойд».

Все это, естественно, в шутку, но он подумывал о будущем курсе философских основ хорошего воспитания, которое преподаст ей, если она его не уволит. Конечно, лет на двадцать он опоздал, но все же. Поглядывая сбоку на ее точеный носик и упрямые губки, он думал о том, что и сам сейчас является одним из «людей». Жизнь в готовности к смерти создает человека. Так возникает ощущение своего присутствия в бытии. Не успел он это сообщить ей своим хорошо поставленным в обществе «Знание» голосом, как машину подрезал какой-то подонок в джипе с тонированными стеклами, она резко затормозила, одновременно вывернув машину вправо, их счастье, что никто не налетел сзади. «Не надо под руку говорить, - сказала она довольно нервно, если не злобно. – Потом, когда за кольцевую выедем. Видели? Наверняка специально делал. Они так охотятся на женщин. Сволочи. А если ударишь его, вылезают трое вооруженных качков и могут машину отобрать. Просто джунгли».

Хорошо, эту жизнь он давно знает. Так же давно решил, что она его не касается. Неужели она всерьез хочет, чтобы он преподавал ей это презрение к миру? – Почему бы и нет, если он готов представить ей четкий его понятийный анализ и осмысленную структуру. – Видимо, так же она разговаривала с партнерами, торгуя нефтью, представил себе он. Права, наверное. Здесь тоже туфту не хочется иметь вместо продукта. Они уже ехали мимо пустых зимних полей с тучами ворон и нечастыми вкраплениями развалюх и новых дачных построек. Скоро и ей сворачивать. Что я тут делаю, подумал он в очередной раз. Неужели так зарабатываю деньги? Дело, видимо, в месте, где ты можешь ощущать бытийное присутствие, сказал он.

44.3. Конечно, он чувствовал себя не в своей тарелке, все время рефлексируя, как она его воспринимает, каким видит, что ему надо сказать или как промолчать, чтобы она прониклась пониманием. Это не столько утомляло, сколько сбивало с мысли. Неправильно мыслит тот, кто неточно живет. С другой стороны, новизна их отношений позволяла держаться в напряженной собранности, да и женщина она была не из тех, что располагают к расслабухе. В этом смысле, она его устраивала, хотя, скорее, для духовных, нежели душевных нужд. Ну, и, естественно, постельных. Ее отстраненное наблюдение за ним, когда он собирался трахать ее, и за самой собой, когда ее трахали, можно было считать вполне философским.

Наконец приехали в поселок. Поставили машину на участок. Охранник доложил, что все в порядке, происшествий не было, подозрительных субъектов не наблюдалось. Глядя на него, человека по-нехорошему приветливого и толстомордого, он всегда размышлял, на кого тот еще работает, следя за ней самой. Когда он однажды поделился с ней своими подозрениями, она сказала, что он работает в фирме, которую возглавляет ее подруга, у него хорошие рекомендации, он дорожит своим реноме, и вообще тут кругом теперь одни профессионалы. Ну, и ладно, если так.

Непонятно, почему нельзя было толком договориться о встрече заранее. Есть же мобильный телефон. Нет, пока услужающая девушка готовила ужин, она села на телефон, а он пошел в библиотеку. Естественно, он совмещал свою должность с библиотечной. Сел за компьютер смотреть сайты книжных новинок, кое-что с ходу заказал. У него был и бюджет, достаточно большой, но ограниченный, за который он считал нужным не выходить, хотя вряд ли это вызвало бы ее нарекания. Если честно, он проголодался, за что, кстати, был сам на себя сердит. Он чувствовал себя здесь в странном подвешенном состоянии замороженного приличия и непринадлежности самому себе. Выход был в том, чтобы заняться чем-нибудь, что он, впрочем, уже делал и помечтать о том, чтобы свалить куда-нибудь отсюда или, на худой конец, умереть. Он знал по опыту, что, когда надо прийти в себя, это помогает лучше всего.

Они поздно познакомились, а то бы он посоветовал ей при строительстве дома предусмотреть тайные лестницы, помещения, подземные ходы, какие-нибудь сюрпризы вроде тайных скелетов, домовых или отшельников. В крайнем случае, он готов был сыграть роль одного из них. И еще одно место в доме должно быть: то, где бы они с ней наконец встретились. Никуда не спеша, ни о чем постороннем не думая, в равной степени готовые к смерти, то есть имея шанс найти себя и друг друга для здесь обретенной жизни. К сожалению, она, кажется, не совсем понимала, о чем это он говорит.

44.4. Встреча с кредиторами срывалась ими довольно бесцеремонно, и это был дурной знак. Тем не менее, она почему-то думала и о нем тоже. Выходит так, что вся его философия заключается в постоянной готовности к жизни, за исключением самой жизни. Это называется: изучать экзистенциальную, то есть готовую выйти из себя структуру самости, так кажется? Но получалось, что готовность и есть самость, и она важнее всего, что происходит на самом деле, что есть важнее самой жизни минус самость.

Надо признаться, это хорошо отвлекало ее от плохих мыслей по поводу партнеров, которые оказались бандитами. Надо звонить президенту компании, и это, что ни говори, ее прокол, который неизвестно еще чем может кончиться.

Короче, - она переводила на свой язык, как поняла, - готовность к жизни выше жизни, поскольку включает в себя готовность умереть. А жизнь помимо этой готовности – дрянь, ложь, фальшивка. Это как если бы любовь заключалась в стоящем члене и мокром влагалище, друг с дружкой не встречающимися.

А в этом что-то есть, подумала она, почувствовав, что опять его хочет, как недавно в машине, когда чуть не врезалась в какого-то идиота. Сидит, думает, что ее могут и на счетчик поставить, если так дела и дальше пойдут, и в то же время хлюпает снизу, как девочка. Она даже гордилась этой своей способностью думать о разном, как бы избегая в любом случае зацикленности и паники. Интересная мысль. То есть если они должны только хотеть друг друга, то и надо бы держаться на расстоянии? Надо его спросить. Дразнить друг друга, но не даваться, тем более, если серьезно, она не верит в этот клиторальный оргазм. Выстраивая в напряжении архитектурно законченные и логически точные обходные пути, не соприкасающиеся с волосатой, набухшей и с выделениями реальностью. Или философия – спорт латентных гомосексуалистов, – пришло ей в голову. Платоническая забава? Ведь и ей женщины, если честно, нравятся больше, чем мужчины. Недаром, и в нем, несмотря на очевидные мужские качества, было что-то женское. Чем, кстати, он и привлекал ее к себе, - какой-то трогательной беззащитностью. Ей поэтому и казалось, что они нужны друг другу иначе, чем другие люди.

Что он там говорил, извиняясь за свое тело, не потому, что стыдился его, а потому что чувствовал себя не вполне им, данным ему напрокат. Хорошо, сказала она, тогда и ты хвали меня не за то, что я такая красивая – попа, личико, ноги и прочие филейные нежности, - а что такая умная. Даже если в последнем не так уж уверен. Разве ты так же любил бы меня некрасивой, спросила она.

44.5. Его поражало, как быстро она умеет засыпать, лежа с ним. Повернулась спиной, прижалась нежной попкой к члену, а через минуту уже легкая снотворная судорожка прошла по ее телу, говоря, что она спит. Можно позавидовать. Он лежал в большой ее спальне без сна, боясь шевельнуться, чтобы не разбудить ее, с тикающими мозгами. Через два часа, небось, изо рта уже будет пахнуть. Завтра напрочь будет выбит из колеи бессонной ночью. В прошлый раз спросил, как это ей удается так быстро засыпать? Она сказала, что это он на нее так умиротворяюще действует. Небось, всегда так спит. Бронебойная нервная система. Таким мир и принадлежит, а не умственным хлюпикам, подобным ему.

Он легонько погладил ее задницу, которая была ему еще в новинку, чуть прижался к ней. Дама вздохнула, не просыпаясь. Даже представить трудно, как бы он мог уснуть, утратить сознание. Он бы с удовольствием отдал его, куда угодно, но оно пульсирует как бешеное, исходя повторением одного и того же. Сколько он уже не спит – полчаса, час, полтора? Ну, об этом как раз не надо думать. Он дождется утра, мокрого, полумертвого рассвета, может, упадет наконец в десятиминутный порвавшийся сон, чтобы очнуться совсем уже не в себе и с головной болью. Потом уедет к себе домой, закроется, отключит телефон, чтобы никогда ее больше не видеть. Денег она, конечно, никаких сейчас не даст, оно и лучше, он от нее не зависит.

Он все же оторвался от нее и повернулся на левый бок. Оказалось еще неудобней, к тому же сердце давило, не давая дышать. И обратно уже не повернуться. А, может, встать и поискать какой-нибудь диванчик в соседней комнате? Замерзнет без одеяла, да и неудобно расхаживать по чужому дому. Вспомнил, как в детстве поехал к тете, как вечером она накормила его творогом, который он терпеть не мог, ночью ему стало плохо, и он ходил в темноте, не зная, ни где здесь туалет, ни где их с дядей спальня, ни что вообще делать. Он поежился, притянув к себе одеяло. Хорошо хоть два одеяла. Нет, романтическая дамочка, что ни говори. Хочет показать, как она его любит. Вместо сна был какой-то бред. Они с сынишкой приехали на каком-то поезде. Крым не Крым, какая-то несусветная русская земля. Поезд остановился, они все разошлись, он хотел пописать, пристроился было за кустами, пока сын смотрел за дорогой, но какие-то люди шли с другой стороны, и он вышел. Оказались в большом доме. О чем-то говорили с Подорогой, званый ужин, столы, но почти все уже съедено. Приехал Дантес, очень приятный, стройный молодой человек. Познакомились. Потом какая-то юная девушка стала с ним очень мила, у него встал. Вдруг он понял, что нет сына, что это подстава, в ужасе он проснулся.

44.6. В человека вживлен счетчик времени. Временность есть прямое экстатикон, исходное «вне-себя» по себе и для себя самого. Феномены будущего, бывшего, актуального – эк-стазы временности.

Она очень хорошо представляла этот пульт мягких переключений – из прошлого в будущее и в здесь и теперь, - делающих нас людьми в себе. Ну, может, немножко перепила красного вина. Но в хорошей же компании. Он ее познакомил и с Иртеньевым и с Юрием Любимовым, ей было приятно, что он всех знает и вроде бы свой среди них. Да, она выпила, но он, кажется, тоже и не сердился на нее. Ее удивляло, что даже в шутку она признает за ним это право на нее сердиться. Если в меру и играючи, то женщине господин даже полезен. Ей нравилось в этом ресторане. Обычный подвал, по сути, даже есть трубы, но очень мило и люди приятные. Когда он показал ей писателя Акунина, оказавшегося немного небритым грузином, а потом поздоровался с ним как хороший знакомый и заодно сказал, что она, его спутница, - он представил ее, и Акунин поцеловал ей руку, - души в нем, как писателе, не чает и прочитала все его романы, что чистая правда, и тот смутился, она совсем растаяла и даже не хотела отсюда уходить.

Но он обещал ей джазовый клуб. Хорошо, что она взяла шофера. Поэтому, впрочем, и пила. Сказала, что он не понимает своего счастья, что знаком с такими людьми, что общается с кем хочет, а не с теми идиотами, что она. По дороге она целовалась с ним как молоденькая, взяла его в руку, в губы, сделала большим и сказала, что хочет немедленно, сейчас же, чтобы все знали и чувствовали, что она несет в себе его семя. Ну, правда, что ему трудно? Она даже в туалете там трусики сняла. Он что не знает, что она без трусиков? Пусть проверит. В общем, вела себя кое-как, но своего добилась, чем была горда.

Утром, конечно, еле встала, и морда была соответствующая, хорошо, что массажистка уже ждала, а потом осталось еще время для тренажера, пока он, разложив свои бумаги, говорил о времени как сути бытия человека. Что ни говори, это придает жизни объем. Когда позвонили из главной конторы в Гнездниковском, что нагрянули люди в масках, и это, скорей всего, налоговая полиция, его присутствие опять оказалось очень кстати. Он вызвал своих знакомых с телевидения и фотографов из газет, которые срочно выехали для съемок. Она догадывалась, откуда ветер дует, но еще не придумала, что предпринять. Разве что забраться с ним на дальнюю дачу, сообщаясь с конторой по мобиле. «Забота есть бытие к смерти, - бубнил он, как дьячок. – В таком бытии к своему концу присутствие экзистирует… Оно не имеет конца…но экзистирует конечно». Самое интересное, что она что-то уже понимала в этом.

13 февраля. Среда.

Солнце в Водолее. Восход 7.59. Заход 17.29. Долгота дня 9.30.

Управитель Меркурий.

Луна в Рыбах. 1 фаза. Восход 8.58. Заход 18.29.

Время подведения итогов, завершения дел. Один из лучших дней для молитвы и посещения храма. Выбор и построение новых планов. Смотреться в зеркало, надевать украшения. День омоложения.

Камень: золотой авантюрин, турмалин.

Одежда: любой цвет, кроме черного.

Именины: Виктор, Иван, Никита.

Алхимическая формула: Секс и советский шпионаж.

II.

В Никите жил страх. Достаточно было возможности знакомства с девушкой, чтобы он пробудился и вошел в силу. Получения повестки. Встречи с хулиганом или милиционером. Да мало ли. Все под кремлевскими звездами ходим, даже если назвать их православными крестами или иудейской мезузой.

Свой страх Никита любил и лелеял. Потому что знал за собой свойство впадать от страха в неадекватную реакцию белого каления и не полностью мотивированной агрессии. Поэтому со страхом надо жить в ладах и не давать ему излишней воли.

Ладно, с женщинами Никита был скован, не умел легко и просто себя вести. На самом деле был стеснителен и, наверное, боялся какой-нибудь женской гадости в конце. Но, главное, он не знал, как перейти в моментальную и предельную интимность, которой желал. Но это все так, умствования для психоаналитической кушетки.

Он знал, что как только не сможет устоять против прекрасной, умной и лучше всех понимающей его женщины, она-то наверняка и окажется агентом КГБ, которую специально подготовили для этого дела. Кстати, агентш ЦРУ и Моссада он почему-то не так боялся, будучи, видимо, уверен, что сумеет объяснить им, что он не из той оперы, что им нужна. Нашим не объяснишь ничего. Они и так все о нем знают. Всю его вину, подноготную, статью УК и даже будущую пресс-хату в тюрьме, где его будут прессовать и опускать. Вот и вся любовь.

Он дружил со своим страхом как с частью себя. Страх придавал смысл, давал силы к сопротивлению, выстраивал картину мира, в которой можно жить. Куда ему в эмиграцию, где ничего этого нет. Страх придавал жизни сюжет, то есть он, по сути, и был автором, диктующим ему его книги. Со страхом можно было пропустить вечерком рюмочку, вместо того, чтобы пялиться в телевизор. Можно было обсудить план будущей компьютерной книги, а то и всей нобелевской кампании. Можно было затеять «Журнал страха», - давняя и нежная его мечта.

Враг шел по пятам. Время от времени он узнавал их на работе, - бывшие совслужащие, занявшие место завхозов, помощников финансового директора. Что же говорить о тех, кто прочесывал местность в интернете, или кому он попался на заметку после какой-нибудь публикации. Поводов дернуть его было множество, несмотря на инстинктивную способность не привлекать к себе внимания.

Взять тех же девушек. Он читал, что на таких, как он, внутренних эмигрантах и диссидентах, девушек тренируют перед более важным заданием, которое обычно приходится на заграницу. Лично он, стало быть, так, след в карьере. Хотя на каждом надо выкладываться как на последнем. Раньше – под каждым. Теперь, как правило, на. Смена стиля.

Чего скрывать, Никите нравилось не ходить, а заметать следы. Не жить в этой стране, а быть суперагентом Господа Бога, отправляющим свои донесения прямо в вечность. Разоблачающим всю эту секретную дрянь, которая даже не понимает, что лгать и служить злу нехорошо.

Он оборонил себя незримыми стенами философии, которую должен был написать. Философия была книгой в жанре детектива. Такой формат. Никто при этом не мог ее понять, потому что она была написана на русском языке недолюдей. Обидно, больно, люди по большей части хорошие, но мышление прошло мимо них своей дорогой.

Когда бы тебя ни нашли мертвым, - даже и с выколотыми глазами, отрезанным языком и кистями рук, - это твой двойник. Но кому это сказать. Следователю? И потом надо тогда понять, что и другие мертвые – тоже двойники. Вспомнил как Николая Лосского спросили, согласен ли он на вскрытие тела умершей жены. Тот сказал, что да, согласен. Раз есть такое явление, в данном случае, смерть, - то надо знать его причины. И подумал, что надо бы и его собственное вскрытие предусмотреть. В частности, проверить, как повлиял на мозг удар оглоблей по затылку, когда он ехал на санях. Это было вскоре после революции 1905 года. Взял извозчика, который стоял около подъезда. Вдруг тот начал без причин тормозить, и сзади философа долбанул дышлом другой извозчик, тут же уехавший. Сперва Лосский решил, что это случайность, радуясь, что жив остался. А потом, услышав о нескольких других таких случаях, понял, что не случайность, а реакция на его активность в кадетской партии.

Философская мысль реагирует на тончайшие движения окружающего, вроде сводки новостей по телевизору за ранним чаем на кухне, пробкой на шоссе из окна, - тем более, ударом дышлом в затылок мыслителя. В другой раз он же вспоминает, как ехал с приятелем по Гороховой, когда в голову пришла основная идея его философской системы, и он даже проговорил ее вслух, чем удивил своего спутника.

Патриоты людоедской страны, чьи поколения садистов и палачей уже надуты живой кровью, не любят, когда кто-то скажет: «эта страна», видя в говорящем будущую жертву своего каннибализма. «А какая у нас национальная идея?» - вопрошают они, сыто облизываясь. – « Вы философствуйте, философствуйте. Сейчас это дозволено. Выпускайте пар», - имя в виду тот пар, что окутывает лепешку свежего дерьма, упавшего на замерзшую дорогу.

В этой людоедской стране Россия и философия ощущается как некое высшее, - метафизическое – достижение власти. Не иначе как над умами каннибалов, не над желудками же. Над их духом, то есть их сытой отрыжкой, - сросшимся единством ума и желудка все-таки, - единством формы и содержания. Философия, напрочь отказывающаяся от чести удовлетворять каннибалов, - таковой не воспринимается. Это - скандал, нахальство, дилетантство и внесистемный припадок лузера, но никак не достойная поза стоящего над схваткой мудреца, этого сновидного архетипа, которым, наряду с изжогой, мучается бессонными ночами палач и людоед, отягощенный остатками образования. Ведь даже самый кремлевский палач хотел бы быть философом, - то есть, чтобы его слушались просто так, как внеземного мудреца, вещающего истину. Тогда бы не пришлось доводить до крови, до этой отрыжки и фамильной пелены, застилающей глаза.

Философия, которая всего лишь рефлексия, предельное воздержание от суждений, попытка рассеяния тумана в глазах и мозгах, того коллективного сновидения, как мозговой отрыжки кровососа, в которое погружена Россия, чье население готово на любое насилие, любую судорогу, чтобы не проснуться, не увидеть то, что «на самом деле» - нет, это никакая не философия, а предельно враждебная деятельность со всеми вытекающими из нее эпитетами и попытками внесудебной расправы. Ну и славно. Довольно об этом.

Хороший философ – мертвый философ. Тот, кто выставил на публику свой труп, своего убитого двойника. Для развлечения зрителей и ложного следа при переходе границ не помешает расследование: кто и зачем убил. Мертвому ничего не мешает мыслить. Полное воздержание от суждений оставляет чистое «я мыслю». Настоящего философа узнаешь и по тому, что после смерти его тело остается невостребованным из морга. Он готов к употреблению. Ночью, когда все затихнет, он приступает к умственной деятельности. Наконец-то он вытеснил все без остатка страсти безмерностью духа и прочитанными книгами.

Кто присутствовал при смерти потерпевшего. Защитник отвечает, что все, кто обычно. Ницше, Платон, о. Павел, Шеллинг, мастер Экхарт и другие. Их не так много, как кажется на первый взгляд. Все поддаются подсчету и опросу. При этом он настаивает на замене слова «потерпевший». Быть мертвым – такой же образ жизни, как и все остальные. Дискриминация тут неуместна. Так мы дойдем до того, что быть французом достойнее, чем, к примеру, перуанцем. Не человеку судить о чем-либо человеческом. Умрите и вы увидите, как это прекрасно. И будете вместе с мертвыми властвовать над живыми своим непререкаемым совершенством. Это только живые способны на все. Мертвые способны исключительно на лучшее.

Может быть, философия начинается с избавления от своего мертвого двойника? Но вот свобода воли. Какое-то нечеловеческое совершенство, доступное, кажется, только мертвым. Давайте для начала разделим сферы обладания. Здесь – творение без берегов. Довольно спорная штука, которую мертвые до сих пор не могут простить. Там - сплошные идеалы, философские понятия и тонкая игра ума на бумаге и в бесконечном интернетном рае с высчитанными геномами всех людей, что когда-либо рождались на этот мерцающий виртуальный свет. А в общем, хорошо везде, где мы есть.

Никита привычно просмотрел френд-ленту. Как ни крути, это единый текст, складывающийся по законам детского калейдоскопа с движущейся мозаикой цветных стекляшек. О чем-то узнал, что-то привычно напрягло, что-то обрадовало. Придурок, изрекая истины, придурковат вдвойне. А тот, кто говорит глупости, не чинясь, - в своем праве. И это великая тайна гносеологии. Что, естественно граничит с патопсихологией. Полоумный, например, не знает сомнений. И это диагноз.

Перед тем как приступить к дневному чтению, он посмотрел в окно на белесый йогурт, которые сутки валивший с неба. Температура колебалась вокруг нуля, а вместе с ней колебалась форма осадков, - ни снег, ни дождь, ни потоп, ни Божье благоволение. А чтение, как оказалось, главный способ выдавливания из человека лишнего дерьма, - не из ануса, а из мозгов. К тому же, когда много хороших книг, а никто ничего не читает, престижно стяжать знание. Да и квартира забита накопленными за жизнь книгами. Половину из прочитанного, перелистанного, просмотренного он выносил к мусорному ящику, откуда книги разбирали интеллигентные соседи и гастарбайтеры.

Никита жил в особой стране. Идеалистической. Здесь вдалбливалось в голову прямо противоположное реальности. Поэтому проснешься, смотришь на улицу, - вроде нормальные люди, на двух ногах, говорят по-человечески. А прислушаешься, волосы дыбом и мозги враскорячку. Убивать лучших и всех, кто привлек внимание. Называть страну - победившим материализмом. Потом назвать капитализмом, чтобы опять воровать и убивать, но до такой степени, что исчезают деньги, как при недавней коммунистической теории. Жить в противофазе истории, в дурдоме. И все, как на подбор, шизофреники, чтобы не выделяться из общего строя. К кому обращаться, - основной вопрос местной философии.

Он подозревал, что здесь вовсе не действуют законы логики. Недаром при позднем Сталине ввели ее тотальное преподавание в школах и вузах. Все, что берется в России под государственный контроль или специально насаждается, - перестает существовать. Это закон. Страна промежности: ни зад, ни влагалище. Впросак по всем статьям. Отсюда попытки «выйти из-под логики». В православную веру, в марксистко-ленинскую диалектику, в родовое, соборное, надындивидуальное сознание. Лишь бы подальше от Канта, от римского права, от скуки и тоски этических норм.

У него была пиала с красным позавчерашним овощным супом, который он разогревал в микроволновке и ел, горячий со сметаной, глядя новости на деловом телеканале. И пил стакан горячего кофе с мягкими баранками и сладкой творожной массой с изюмом и крошками шоколада внутри. Будущее неизвестно, но пока жить можно. Грядущая смерть подталкивает в сторону науки и рассуждений. Между уличными облавами и ночными арестами тут выбран второй вариант. Для облав нужны полицаи из местной шушеры, инициативные подонки. С ними потом морока. Но, в общем, выбирать не из чего. Каждого хотят приспособить под понятия, и как можно скорее. Надо изворачиваться.

Жизнь кипит, особенно ближе к вечеру. Все время появляются какие-то люди. Много знакомых, каждый с семьей. Это не выпивка, куда едешь через весь город, втайне не уверенный, что пустят, а потом все пролетает в яркой презентации себя, которую зачем-то описываешь в словах, чтобы удержаться от опьянения. Пустое. То ли дело разнообразные умственные удовольствия от мешанины чужих дневников, писем, свидетельств. Люди нанизываются пучками, цепочками, ворохом сюжетов, раскрывающихся постепенно.

Фальсификация, двойное и тройное дно любых суждений в этой стране дополняется идеей тайного и всесильного КГБ. Это как бы центр скрытого знания невидимых сущностей. Чистая эзотерика для избранных, основанная на аналитике специальных служб, знание, получаемое в распределителях. Те якобы знают то, что неизвестно непосвященным из управляемого ими быдла. На самом же деле невменяемость «комитетчиков» клиническая. «На самом деле» - это связка слов, которой всякий думающий пытается самостоятельно вправить себе скрипящий на ходу и вконец распадающийся орган думанья. На самом деле никакого специального, сущностного знания здесь нет, кроме совсем уже отягощенного патологией сознания палачей, провокаторов и манипуляторов, рубящих под корень уже не только свой личностный, но и родовой сук. Бедолаги на краю рва с ими же расстрелянными мертвецами. Как все помешанные, они уверены, что ни при чем.

Ну да ладно. Жизнь коротка и прожить ее надо, меньше общаясь с себе подобными. Второй основной вопрос философии это проблема собеседника. Потому то ты ему самое важное, корчась от угловатости мыслей и скрежета собственного голоса, а он оказывается следователем, сексотом, холерой, осведомителем, а то и просто умалишенным, вкривь понимающим все, что ему говоришь, или того хуже – собственным отражением в зеркале, ассиметричным двойником, навязчивой идеей, что вовсе унизительно. А еще говорят, что главное нельзя узнать самому, только услышать от того, кому оно тоже было передано, тем, кто знает. А у него, Никиты, тишина. Не было учителей, не будет и учеников. Ни он никого не слышит, ни ему некому сказать. То есть, глядя со стороны, его нет.

Впрочем, это к лучшему. В той системе координат, которую он выбрал, лучше быть иным. То есть как бы не быть, - будучи при этом. Перефразируя Ницше: пока тебя видят, ты не на своем пути, а на пути у кого-то другого. На пути людей. Ну, и пшел вон!

Материя, как знает всякий, имевший подробные отношения с женщиной, устроена неравномерно даже в отношении эрогенных зон, тем более – в отношении различных функций. Точечная мужская устремленность – один из факторов общего развития, а не единственный методологический принцип. Будем разнообразны и терпеливы.

Накануне поздно вечером, читая «Прощание с Марией» Тадеуша Боровского о «повседневной жизни Освенцима» (есть такая серия книг для любознательных), Никита решил, что человеческая жизнь после Освенцима невозможна. Как говорили те, кого сжигали в кипящих рвах, после нас не будет больше ни государств, ни войн, ни насилия. Те, кто живет по-прежнему, как сегодня, будет наказан за одно это. После Освенцима жизни на земле больше нет, но лишь вечное повторение Освенцима.

Под утро приснилась курсовая работа по математике, которую он не мог сделать, хоть убей. Приятель должен был помочь, более того, это его сын. Он стал вспоминать, как попал в этот институт. У родителей был туда блат, взяли учителя подготовить по физике. Но он ничего не понимал, почему? Советская школа, поврежденный рассудок, потому. Каким образом, учась в последнем классе школы, он оказался в центре города, узнав, что на Моховой есть университет, а там филфак? До того не знал. Каким образом родители отдали все накопления на его поступление туда? Как он потом их мучил, не желая ходить на военную кафедру. Разве не лучше ему было в этой толпе, которую ежедневно привозили на конечный пункт, тут же отправляя в «газ»? Он заслужил и заслуживает каждый день. Иностранцы, наблюдавшие жизнь Петра I, поражались, с какой скоростью происходили казни, - шестерых топором на плахе за полчаса! – и с какой безропотностью здоровые мужики со свечкой в руке шли туда, кланяясь во все стороны народу: «прощевайте, братцы!»

Не развязывай узлы, которые тебе попадаются, и не вяжи новых, понял, нет? Так говорит Ахыкар Премудрый. На всем стоят печати ума. Ходите тихо, говорите тихо. Книжный ум самый главный. Иначе, чем бы занялся в этом худшем из миров? Как хочешь смирись перед этой жизнью, изучай ее, но только не оправдывай, не опускайся до подлости. Понятия нам спущены сверху, от начальства, но это еще не знак святости. Вообще же известно, что с Богом хорошо спасаться от людей, а с людьми от Бога. Так выживаем колебательной реакцией брошенного в омут камня.

Однако, надо делать урок. Сводить на веревочках «одно» и «многое», глядя, как они бодаются на посыпанной песком круглой арене. Пайдейя, блин побери. Словно одна мелодия, которую две с половиной тысячи лет играют в разной аранжировке. Вальс для мозгов. Но если есть отдельный человек, а идея человека – Бог, то что между ними общего? А иной идеи человека быть не может, потому что сам человек не соорудит из себя идеи, - он может быть любым. Теперь надо это доказать, - стать таким, каким в идее человека не предусмотрено. И считай, что Платон вместе со всей философией побиты.

Добро и зло не называть, это понятно. Не быть – уже неявный крах генералитета. Но он будет хитрее и доходчивей. Грегора Замзу превратили в таракана, а он сам выберет этот путь. Вот и сердце потихоньку отключает. Ночью тяжко, задыхаешься, зато днем восторг. Он ведь принадлежит к обеим партиям, - к партии живых и партии умерших. То есть главное для человека, - может ли он стать нечеловеком? Не в смысле нарушения «человеческих заповедей», вне которых и так преспокойно существует. А в смысле иной физической и умственной природы. Очертить предельно широкое понятие человека – и выйти за него. Эмиграция из человечества – это передний край нынешнего развития. Быть человеком слишком уж моветон.

Сердце вдавлено в подкрыльник, зато воображение порхает. Кое-как успокоишь, запихнешь в штаны, и опять за чтение. Хорошо было Иисусу Христу, уверенному, что конец света все спишет. Но каково выбрать любовь к Богу и человеку, когда ни того, ни другого, - лямку в руках и мерзкие сообщества кругом. Да Бога ты еще должен сквозь эту смердящую толпу пробиться, от родственников-алкоголиков отделаться, из концлагеря выйти. Тут Богом и не пахнет, одна вонь. Он даже знает придурков, которые дезу о Боге вбросили, пиарят теперь по-черному, и сколько им за это бабла кинули, чтобы семью и любовниц с детьми на север Гоа отправили.

Бог это ненависть к людям. Что смущает, поскольку ненавидеть плохо для здоровья. Возможно ли вообще какое-либо сообщество по ту сторону презумпции вины человечьей. Безлюбая страна, алкоголическое потомство, отродье практикующих палачей, куда как весело. Бог-терапевт, Бог-Живаго - сколько их там еще. А глаза лезут на лоб из нужды в психопатологической точке зрения. В конце зимы понимает, что сил на весну уже нет. Слишком противно идти к автобусной остановке. Грязный снег по краям, в середине скользко, навстречу бледные лица, вытертые до кожи. А идти больше некуда.

После взятия Бастилии – дискотека. Это историческая надпись. Как и то, что в Москву с философскими лекциями приезжает Платон, приглашенный чуть ли не администрацией президента. Несмотря на ажиотаж, маэстро отказался от приема в Президент-отеле и круглого стола в ФЭПе, а выбрал захудалый дом культуры на окраине, то ли в Митино, то ли в Люберцах. Дедушка, кажется, ясно понимал, с кем имеет дело. Никита еще с лекций Аверинцева и Пятигорского в первой поточной гумфака не любил ажиотажа, стараясь избегать толпы восторженных девиц и тронутых молью референтов ИНИОНа. Но тут он почему-то был уверен, что давки не будет. Возможно, вообще никого не будет. В ЖЖ прочитал, что гость наверняка будет пятками вперед, как всякая нечистая сила. Славянофилы придурковатые, павичское отродье. Впрочем, если его будет представлять Павловский, то он не пойдет. Кто-то спросил Платона, а на хрена ему, почтенному философу, сдалась эта страна. Он удивился вопросу: где еще в центре современной Европы можно найти такую архаику, напрямую соотносящуюся с древней Индией, Африкой и островными аборигенами. Это же чистый анахронизм и утопия, прореха на человечестве, божий дар и яичница в одном флаконе, чудесная аномалия. Да, всякому интересен народ с большими доисторическими традициями.

- Так здесь ваша философия никак не действует, - говорят ему.

- И не надо! Нет никакой моей философии… Та философия, что «моя», - неправильная! Так ведь Гегель говорил?

Ого, он и Гегеля знает! Здоровый мужик, бывший борец, коренастый, семи пядей в плечах и во лбу. Постоянно цитирует Учителя, приписывая ему собственные мысли, наподобие того как юридическая фирма «Торелли, Смит и Рабинович» состоит из одного человека, угадайте какого. Тому, кто знает секрет успеха, на ум приходят лишь счастливые мысли. Платон называет это эросом познания.

Никита шарил по Google в поисках полной библиографии вопроса. Философия это то, что происходит здесь и сейчас. А Никита сидел в комнате и смотрел на философию через окно - на расстоянии знакомства с проблемой. Ну, о чем он будет говорить с Платоном? Еще недавно он бы поснимал его на цифровой фотоаппарат, записал отчет о лекции, - как слушали, кто сидел рядом, как мастер задвигал ушами, ухватив кураж, хотя, на самом деле, из-за каши во рту мало чего можно было понять в его речи. А сейчас ему казалось важнее процедить комара, нежели заметить верблюда. Жизнь держится на неявном протесте. Ладно бы посидеть с Платоном в забегаловке, где пальто кладут на соседний стул, чтобы не сперли. Или в «Макдональдсе», как в тех же Люберцах. Он объяснил, как добраться туда после лекции, буквально в двух шагах, даже нарисовал план на бумажке. Почему-то Никите казалось это правильнее, чем идти в гостиницу или еще куда.

Они устроились за столиком у стеклянной стены, за которой фонари освещали вечернюю улицу с машинами, магазинами, витринами и вывесками казино, банка и круглосуточного супермаркета.

- А что у вас, правда, преследуют педерастов? – спросил Платон. – Ну, любителей мальчиков…

- Преследуют и серьезно. На днях президент сказал, что за такими педофилами, как он их назвал, надо постоянно специально присматривать.

- Вот как, а я-то думаю, что это за мной какие-то мужики ходят. Решил было, что я им нравлюсь, а это вот что.

- Россия особая страна…

- Я знаю, у меня в Академии был парень из Скифии, он рассказывал. Но чем хороши тираны, даже такие из подворотни, как у вас. Им можно впарить идею правильного устройства космоса. Против истины человеческий мозг бессилен.

- Здесь другая резьба. Идея так сработает, что своих не узнаешь. Говорят одно, думают другое, делают третье, и при этом не ты, а тебя имеет в виду нечто четвертое, что сильнее любой математики. Кажется, демиург держит эту землю под особым контролем.

- Да, мне говорили. Но тем интересней. Иррациональное число нельзя высчитать, говорил учитель, но можно увидеть, а, значит, понять. Возможно, вы еще не вышли здесь из мифа.

Он съел чизбургер, запил холодной кока-колой.

- Платон это тоже миф, - сказал он. – Миф, избегающий власти понятия, которое пытается вписаться в него, как многоугольник в окружность. Мало того, что тебя снаружи делают квадратом. Так ты еще сам, говоря прямо, как Аристотель, квадратеешь на глазах. Выдавливаешь, как в гимнасии, лишнее, говорит он, а у самого жир с боков стекает. Хоть и прогуливается по четыре час в день, как автор «Обломова». Но всегда выдавливаешь только то, что видишь в себе в качестве чужих грехов, в отражении других. А личные грехи человека Прометей, слепив того, навесил сзади. Они как бы и есть человек. Только высшая печать, накладываемая на человека сверху, как извлекаемый из него корень, соединяет человека с идеей. А корни есть иррациональные, мы знаем. Сосчитать нельзя, а увидеть можно. Платон – иррациональный корень. Сократ - иррациональный корень. Софисты, которые повадились к вам приезжать в качестве политтехнологов, - искусственные корни. Вставная челюсть, вот они кто.

- Прометей, кстати, тоже был из Скифии, - решился заметить Никита.

- Это ты имеешь в виду Геродора, что, якобы, Геракл спас его землю от разливов реки Орла-Аэтона, направив ее в море. Много чего болтают. Язык бесконечен, тем и годится. Говорили и то, что Прометей, оставив править брата, уехал учиться в Вавилон, а оттуда на Кавказ, где был астрономом и первым имяславцем. Кстати, в Грузию из Москвы можно сейчас поехать?

- Нет, напрямую нельзя. Только через Баку или Украину.

- Понимаю, что вы недовольны своими гебистами, но власть везде диковата. Она живет в разреженном воздухе своеволия, где мозгу не хватает кислорода. Возможно, без их дикости люди достигли бы слишком многого, космос вывернули наизнанку. Вот пока и держат нас на тормозах. Обижаться не надо. «И только лишь о том мы думаем, жалея, Не свергла ль в пагубу наука Прометея? Не злясь ли на него, невежд свирепых полк На знатны вымыслы сложил неправый толк?.. Что предали на казнь, обнесли чародеем? Коль много таковых примеров мы имеем…»

- Ломоносов?..

- Естественно.

- Вы сказали, что Платон – миф.

- Ну да, это как легкая астма: нельзя до конца вдохнуть, и глаза выпирает наружу. Так вдруг видишь богов, до боли в висках, неожиданно. Правильное зрение ставят лет до двадцати, потом поздно. Речь это описание фигуры между словами, поэтому нельзя слишком стараться, говорил учитель, а то задавишь, как мать младенца.

- Ну да, совет повитухи.

- Платон – босяк, проныра, трус и предатель. Мы без диктофона?.. Мои диалоги надо слушать под пенье кочета, помните эту историю с апостолом Петром... А не этот ли парень болтался с Сократом? А он еще, кажется, из семьи репрессированных. Вот так на стыке несовместимого и вписываешься в вечность. А почему, объясните здесь столько детей, ведь уже поздновато?

- Специальный зал для маленьких. Родители, наверное, обещали после работы сводить сюда перед сном.

- Хороши развлечения, не уснут ведь. Удивительное место, ни умных женщин, ни воспитанных радостей, а водить мальчишек в Макдональдс, сколько угодно. Но и тут есть свое единство, одно, - варварское, скользкое, непросушенное, но все-таки имеющее геометрическую форму. Поговорить вот только не с кем. Как вы обходитесь?

- Как обходятся в одиночестве без женщин. Так же и в разговорах.

- Ага, то-то я и смотрю, многие на улице бормочут себе под нос.

- Ну, это может быть и мобильный. Вот, кстати, - Никита достал ноутбук и, включив его, набрал www.nasa.gov с прямой трансляцией камер космической станции. – То, что сверху, облачное, это земля, вид снизу. Видите, проплывает. Вот вам и древняя Греция.

- А это что за люди?

- Центр управления полетом. Настольные лампы, экраны компьютеров, американский флажок, мужчины в рубашках с галстуками, распечатки схем. Вроде жалко их, а потом видишь, что на работе уютно, полукруглые ряды, каждый следит за своим параметром. Магнитной картой можно открыть дверь и выйти выпить кофе с бутербродом, поговорить с коллегой, не глядя на ее коленки, потому что теперь не принято.

- Не спрашиваю, тяжело ли, слезши с дерева, с трактора и с коня, да прямо в космос и управление полетом. Для этого, то есть для ответа, надо себя осознавать. Ах, они плавают там?

- Да, невесомость. Уже привыкли.

- Хотелось бы остаться у вас подольше. Для нас вы - загадка природы, люди с невправленными мозгами. Человек должен участвовать в таинствах, чтобы стать человеком. А вы тут болтаетесь, как говно в проруби, ни тонете, ни живете вполне. Засеренная промежность.

- В «Логико-философском трактате», в позиции 4.002 Людвиг Витгенштейн пишет: «Человек обладает способность строить язык, в котором можно выразить любой смысл, не имея представления о том, как и что означает каждое слово, - так же, как люди говорят, не зная, как образовались отдельные звуки». Мы живем, не зная, как это делаем, но живем, - возразил Никита.

- То-то и оно, - сказал Платон. – Раб невменяем. Страна рабов обречена на поклонение невидимому господину в отсутствие знания, существует ли он вообще.

- Говорят, что когда не думаешь и не понимаешь, что делаешь, - лучше получается.

- Вот и интересно понаблюдать за народом, отстыковавшимся от людей, движущимся в свободном полете и невесомости. При этом, заметь, возникает мираж неких посвященных. Тех, кто в курсе цели и направления движения. Тех, кто сидит в мировом мозговом центре и манипулирует бедолагами. Кретины чувствуют, что они марионетки. И все это в масштабе гигантской Скифии, этой евразийской лакуны, выблевывающей из себя Прометея как некоего супер-ума.

- Почему так?

- Предположим, что причина в излишней слитности, коллективизме. Чужое сознание погружает нас в сон с открытыми глазами. Поэтому трудны диалоги, - из-за их бессмысленности. Они сновидны. Не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой, ни извилиной. Диалог - контроль твоего сознания, как бы ты ни сопротивлялся. Проще со всем соглашаться, как собеседники Сократа.

Какая-то тетка подошла к ним и спросила, не нужно ли им девушек, есть хорошие, и по случаю кризиса, совсем недорого, а таким хорошим парням и вовсе скидка. Платон, поглядев на тетку, повернулся к окну. Никита ответил, что спасибо, у них дела, мало времени, в другой раз. Тетка отошла, видимо, обознавшись.

- Кто она? – спросил Платон.

- Скорее всего, черемиска. После призыва в НКВД в 1937 году тут все смешалось.

- По копии черемиски будем судить об ее оригинале.

- Если иного не дано, значит, она симулякр, да? – неловко пошутил Никита.

- “Здесь вопросы задаю я”, сказал Сократ.

- Возьму и напишу диссертацию «Юмор у Платона», - осклабился Никита.

- Хватит диссертаций, пора шутить на самом деле. Хотя пошутить диссертацией тоже хорошо. Когда предаешь кого-то, невольно выискиваешь в нем слабые места. Надо ограничиться зеркалом, но не удается. С Сократом нельзя было молчать. Он молчал наедине с собой, а не с другими. Это оскорбляло.

Прямо перед «Макдональдсом», где они сидели, случилась авария. Резко взвизгнув тормозами, один автомобиль врезался в другой. Лязг, мгновенная тишина, возбуждение несчастья. Возникла толпа, через несколько минут, вращая голубым маячком, подъехала машина ГАИ, потом «Скорая». Кто-то из сидевших за соседними столиками вышел посмотреть, что случилось.

- За мной уже приехали, - вдруг сказал Платон. – Надо идти. Еще встретимся. С мифом общаться проще, чем с человеком. Вы это и по себе наверняка знаете.

Улыбаясь, они пожали друг другу руки. Никита увидел стоящего у стеклянной двери человека, ждавшего его собеседника. Когда Платон шел к нему, стало заметно, что он еще и раскачивается, как профессиональный борец всегда готовый к неожиданному захвату.

Мысль, оказывается, должна жить в человеке долго, постепенно, засыпая и просыпаясь, длясь, болея и выздоравливая, с протяженным пробегом и кратким отдыхом. Самое удивительное, когда человек принимает форму этой мысли. А, если таких мыслей много, человек словно переливается изнутри.

Мыслить всегда сложно. Его, к тому же, с детства клонило от думанья в сон. Подозревал, что в школе отбили желания. Сюда же подключился страх и сон, как защитная от страха реакция. Неважно. Можно читать непрерывно и с большой скоростью. Это тоже помогает разогнаться.

Автомобильная катастрофа на шоссе, которую он видел через стекло, его тревожила, как всякое нарушение привычного течения жизни. Все больше собиралось вокруг людей. Возник затор. Вечер, многие возвращаются из Москвы в область, гудят, требуя проезда. ГАИ кое-как пропускает по одной машине. Кажется, кого-то сплющило в кабине, и надо вырезать из железа. О чем свидетельствуют катастрофы в платоновской пещере? О том, что случилось вне ее? Или что-то с участниками культа, собравшимися у костра? Для начала окажись внутри пещеры, брат.

Если честно, ему давно наплевать на выкрутасы этих теней. И видеть их оригиналы - тоже невелика радость. Так сложилась его болезнь, что тени слов ему приятнее физиологии тех, кто их произносит. Зато эти слова готов воспринимать всем телом. Как пошутил поэт, там, где физика кончает, мы начинаем с метафизикой. Расслабленная оргазмом, природа раскрывает сокровенно невидимое и даже несуществующее. Сочинять для еще не наступившего времени, - эк засунул!

Вернувшись домой, Никита, как обычно, для отдыха продолжил борьбу с книгами, которые наступали на него из всех углов, шкафов, полок и ящиков небольшой квартиры. К тому же все эти книги теперь были в интернете, в маленьком ноутбуке, лежавшем на письменном столе, в полной готовности к чтению. Что еще более подчеркивало тщету старых советских библиотек. Если книги быстро читать, они производят иное впечатление, нежели когда стоят на полках. Многие никуда не годились, кроме помойки. Очередную книгу подгоняет десяток других, не хуже. Чем больше читаешь, тем шире горизонт необходимого прочитать в первую очередь, - закон известный. Так что скорость погружения нарастает стремглав.

Денег у него почти нет, гонорары перестали поступать, немного дает со своей ветеранской пенсии мама. Жена, если попросить, тоже выдаст тысячу рублей на продукты, которые он ходит покупать на всю семью. Несколько сот долларов припрятаны, чтобы чувствовать себя спокойно: скоро он их разменяет, и будущее засвистит свежим и непредсказуемым ветром.

Они живут между пятью большими магазинами, поэтому можно выбрать те из них, которые делают скидку на те или иные продукты. Из-за этого кажется, что он не тратит деньги, а сберегает их. Впрочем, скоро обещают отягощение общей доли, и Никита надолго, конечно, не загадывает, хотя всю жизнь ему везло, и непонятно, почему должно перестать везти. Детям нужны деньги для учебы за границей, это да. Но тут он вовсе не задумывается. Потому философия и нужна для того, чтобы не задумываться о том, на что нет ответа.

Общению с людьми под водку, селедку, колбасу с нетрезвым разговором он предпочел каждодневную игру со словами и понятиями. Кто-то верно сказал, что философия – болезнь языка. Зато какая затейливая опухоль, вся в узелках, особенно в дробных разрезах под микроскопом, где, по сути, только и существует. Философ, значит, маленький. Меньше слова. Живет в его скорлупке. Копошится, бунтует, перетирает смыслы и толкования. И вдруг наступает благословенное для каждого мыслителя время, когда как поносом снимает все прежде умное. Очищает каким-то чудом от всего, над чем трепетал, толком не прочитав, не поняв, а просто почитая за умное. Словно очнулся, как от бреда, но еще на этом свете, в своем уме, и все впереди и возможно.

Он не выходит на улицу, потому что в такие моменты полного счастья и могут случайно прибить. Не ест, не пьет. Смотрит на фото бытийного врага, транслируя ему ментальный вред и проказу. Вместо завтрака вполне готов разобрать соотношение понятий единое и иное. С историческими экскурсами в виде гарнира. А что тогда в виде мяса? Когда он освободит шкаф от книг, он залезет туда на время, чтобы понять, что в нем самом лишнего. Какие мысли и куски тела не укладываются в предлагаемый умом образ жизни. Все, что нам, на самом деле, остается, это последовательность.

В шкафу душновато, но можно дышать маленькими глотками. Главное, что функционирует трансцендентальное единство апперцепции. Подтащил шкаф поближе к окну, - для аккомодации глаза надо смотреть вдаль, там поле и дома за кольцевой. Подстелил под спину поролоновый матрас. Когда сам думаешь о диалектики единого и иного, можешь насоображать больше, чем Сократ в диалоге Платона «Парменид»: один больше, чем они втроем. Но, когда видишь со стороны, как это делают другие, даже если это А. Лосев, П. Гайденко и Пико делла Мирандола вместе взятые, желание сразу пропадает. Сразу понимаешь, что люди нужны нам для примера, чего не надо делать. Вот вам одно и вот вам иное. Каждый – единое, и нужен нам исключительно как отрицательный пример. Когда мы хоть что-то соображаем и чувствуем в себе желание и силы жить иначе, чем они все.

Тут была тайна, нуждавшаяся в раскручивании. Оказалось, что, сидя в шкафу, нельзя чересчур худеть: сильно жмут кости, отвлекая от мыслей. То, что равно себе, должно исчезнуть. А тот, кто есть, обречен на пощипывание соседями по мировой коммуналке. Недавно он получил несколько бредовых е-мейлов с требованием убрать со своего сайта высказывания и фотографии, на которые корреспондент наткнулся по ссылке в интернете. Многие люди считают, что для того, чтобы быть, им надо лишь хорошенько разозлиться. Никита, наоборот, считает, что для того, чтобы быть, должен исключить себя из общения с подобной нежитью. И вот у него ни положения, ни перспектив, кроме «записной книжки языка третьего Рима», как у Виктора Клемперера во время гитлеровского режима. Это притягивает к нему всякое «иное». Может обезопасить водка, любой подтвердит, но он не пьет. Наоборот, его самого притягивает «иное», но не эта дрянь, иное «иное».

Все, что у него есть, это метод. Острый скальпель, которым Никита может препарировать любое «иное», которое притягивает его или, наоборот, ему угрожает. Метод подсушивает мозг, посыпая тальком. То же с окружающим, - отпечатки пальцев, улики, задние мысли подозреваемых. Как заметил коллега, прошлое это муляж, на котором мы тренируемся перед тем, как выйти за хлебом. Он освежает в памяти жизнеописания софистов, другой - Александра Македонского, третий выпивает сто грамм, чтобы не так тошно. Метод помогает не быть в том, что исследуешь. В этом нельзя быть, смерть.

Когда он, наконец, станет маленьким, он подружится с софистами, мечта детства. Будет ездить с ними по Элладе и Руси, разбрасывая семена рассудка, которые прорастут и забьют мифологическое сознание. Критика языка это доведение до абсурда и смехотворности мифов, которыми с серьезным видом блюют амброзийные патриоты. Особый путь России, сермяжная правда, вражеское окружение, засилье инородцев, святые терпилы и прочая лебеда, забивающая сорняком разум. Протагор говорил ему, что одной грамотности довольно, чтобы пала любая власть. Пиши книги, читай их вслух, и ночные призраки рассеются. Гиппий составлял родословные и географические описания. Критий сравнивал пьянство спартанцев и лидийцев, - поневоле задумаешься о человеческой относительности. Тайное общество софистов не имело организации и поэтому было неуловимым  всесильным.

- Почему вас так Сократ ненавидит? – спросил он однажды у Протагора.

- Разве ненавидит? – рассеянно отозвался тот. – Я не замечал.

Барин, мудрец, властитель дум, могучий старик-красавец. Он общался со своими учениками с той иронией, которой, по его мнению, достойны любые слова и высказывания, чье второе дно ты сам же открываешь в виде примера. Сократ на этом фоне выглядел не просто бледно, а дурачком, которого еще и специально из себя корчил, мол, нате вам.

- Возьмем сны, - говорит Протагор. – Попробуйте начать их запоминать и записывать. Скоро вы заметите, как сны начнут бледнеть, исчезая, а потом станут сами себя выдумывать, чтобы получше записаться. Ошибка в самом посыле «возьмем сны».

Когда большая толпа уходила размяться в гимнасиях, оставался узкий круг. «Сократа нет? – спрашивал он, обводя их взглядом. – Ну так вот, что я вам скажу. Не бойтесь молоть ерунду. Язык сам выведет вас к водопою. Мы создаем питательную языковую среду, в которой набухают и лопаются суждения. Сдох Зевс, ну и хрен с небес. Бытие, небытие, а здоровья нет и не будет».

- Спартанцы говорят, что вы испортили исконную греческую простоту нравов всякими персидскими штучками, роскошью, изнеженностью. Горгий ходит в дорогих пурпурных одеждах, и денег языком заработал сверх меры. Кто-то валяется в мехах среди учеников, ногой дрыгает. Что ты думаешь по этому поводу, Протагор? – Никита даже ручку достал, чтобы записывать.

- Если ты Продика имеешь в виду, который любит укрыться теплыми одеялами и попонами из меха, так он так лучше соображает. Помнишь, ты рассказывал про Веру Павлову, которая сочиняет стихи в ванне с кипятком? Аналогичный случай. Что до спартанцев, то мы не имеем ничего против них, как и против персов. Пусть люди разнятся, для философа это показатель нагрева сосуда, в котором живут люди. В сильную жару, если помнишь, эрос не разбирает, где мужчина, где женщина, пользует одинаково. В умеренную погоду грек предпочитает умом выбрать мужчину, чтобы набраться от него и дать ему. А в дикий холод, где-нибудь в Скифии, мужчина прижимается к тетке, чтобы просто выжить, схоронить себя и свое семя. Видеть больше, чем раб, уткнувшийся в миску, это не значит предавать родину или предпочитать ей иные земли. Хрен редьки не слаще и нет мира под оливами, как говорила моя бабушка.

Протагор находился в непрерывном движении, поездках. У него был помощник, составлявший расписание чуть ли не на год вперед. В Афинах он был не частый гость. К вечеру Никита опять заметил околачивавшегося неподалеку Сократа. Вот ведь прямо-таки герой Достоевского, упивающийся безобразием, человек из подполья, педалирующий занудство, с которым встревал в чужие беседы. Даже особый гнусненький голос придумал, каким задавал свои розановские вопросики.

Никита спросил Протагора, а чего, собственно, здесь ошивается эта дурно стесанная образина? Протагор внимательно посмотрел на Никиту.

- Вы хотите сказать, что он выполняет чье-то шпионское задание, ища, чем нас скомпрометировать? Подумаем, чье именно. Спартанцы? Персы? Какая-нибудь тирания? Или набирает впрок для проигравших аристократов? Не так и важно. Заказчик подтянется к предложению. Не знаю, насколько верна ваша гипотеза. Но она интересна, дает иную точку зрения на нашего знаменитого друга, да и студент нынче падок на шпионов, - вот вам и повод понять Сократа, которого люблю и ценю. Так что одобряю, действуйте.

Вот ведь, размышляет Никита, казалось бы, всеобщая шмазь, смешение одного с другим, сплошной космополитизм и отсутствие иерархии. А на деле умственная горячка, много новых идей, расцвет ста цветов. Теперь только жди реакции.

День на день не приходится. Вчера и голова болела, и он ворочался на полке, не находя себе места, и мог разве что переворачивать страницы книг, мало что в них понимая, кроме общего рисунка: кто, куда и зачем зарезал это личное сознание, не подпустив его к общему и родовому. А нынче глянь в окно, - все белым-бело, какой-то ливневый снегопад, тут же тающий на небольшом плюсе и черном асфальте. Только крыши автомашин на стоянке залепил неровной коркой. И, главное, весь он, Никита, как единый сгусток энергии. Так бы в лоб кому-нибудь и врезал. Но надо и хочется читать.

Общее сознание, в которое он входит своим, слишком для него велико, как чересчур большой предмет любви для иного мужчины, болтающегося в нем, как в похабной школьной песенке. Но что делать, надо обживаться. «Когда ты читаешь, - шутила жена, - слышен скрип конструкций». Мелкий собственник своего сознания. Во времена всеобщей приватизации жена умоляла, чтобы он сделал это, собрал документы, сдал, куда надо, а то другие уже завещание написали, а он не чешется. Потом об этом забыли, стали брать налоги, невзирая на мозги. А он так и предполагал, что это надо для учета в органах и для фискальных целей.

Когда Никита пишет о том, что вокруг, у него начинается рвота. Хорошо прочищает не только желудок, но и мозги. На что опереться, - соображает он. - Обзавестись гробом и начать от него жить, мыслить и терпеть? Тут такая дрянь, что ее и за дрянь не ухватишь, она любой стороной поворачивается. Сидишь себе, читаешь, вроде и ничего. А задумаешься о тех, кто держит власть, и опять спазм, даром, что одна зеленая слизь наружу выходит.

Периодически он напрягает мышцы таза и держится, считая до десяти. Только геморроя ему не хватает. Несколько раз в день жена приносит еду. Он завел правило съедать не больше половины, сколько бы ни принесла. У нее своя жизнь, много работы, это хорошо. Когда они только поженились, он написал рассказ про старика, познакомившегося с девочкой и забравшего ее в какой-то пустой дом, стоящий посреди бескрайнего снежного поля. Старик, вроде бы, и не святой, и не вредный, не пойми что, и почти не говорит с ней. Она все порывается найти этот рассказ в старых бумагах, отослать в журнал, да никак не доходят руки.

Еще он никак не возьмет в толк, как людям можно есть других людей. А за окном, он слышал, только этим и занимаются. Да еще и смеются, если услышат: кто, мол, такую глупость распространяет. Хорошо бы тех, кто распространяет, встретить в темном подъезде. Имеет ли право рассуждать о том, что кругом едят людей, тот, кого еще не съели, - размышляет Никита.

- У тебя глаза не портятся читать по пятнадцать часов в сутки? – спрашивает жена, ставя тарелку с супом, в который покрошила петрушку.

- А я, когда гуляю, выискиваю снайперов по крышам. Очень помогает от близорукости.

- А я еще в окна заглядываю, - говорит она. – С приближением весны это обостряется.

«Кто такой Сократ? – шепнул ему как-то Протагор на ухо, чтобы никто не слышал. – Клоун у пидорасов».

Клоун уверяет своей иронией, что побьет любые ваши утверждения, что вы дурачок. А пидорасы возведут это, как земную неудачу, к высшей идее, которая построит вас по математической струнке: шаг вправо, шаг влево от таблицы умножения – расстрел. Прыжок на месте – высшая мудрость для той же, впрочем, меры наказания.

Жара, синее небо, море в солнечных змейках, солдаты бегут строиться перед посадкой на корабли, кругом внутренние враги и внешние персы, голова идет кругом от разноголосицы мнений, слов, желания разобраться. Плюнуть на все дела и лишь думать, читать, - что может быть краше. Видеть невидимое одновременно с общедоступным, - да ведь это восторг.

- Смотри, - говорит Протагор, - нам повезло, что эллины любят говорить и дела свои решают на агоре, а не под царским ковром как у варваров. Вот и вникаем в слова, обсасывая их языком, как спелые оливки, хвала Афине. А были бы варварами, пришлось рассуждать всем телом, что, может, сложнее, но поинтересней.

- Возможно ли, господин учитель, обрести в последнем случае истину?

- Думаю, что возможно, да еще и покруче нашей, вроде хождения по углям, висения над землей и турпоходами в царство мертвых и обратно. А вот чего невозможно, так это искусства философии. Ты, кстати, парень откуда?

- Из России. Такая скифско-китайская провинция.

- Ну, и скажи, что я вру: разве у вас философия возможна?

- Нет, учитель, ты говоришь правду. Зато мы выдаем за философию все, что угодно; в Китае ее умеют подделывать, что не отличить от настоящей, а в Скифии, кого с ней поймают, рубят голову, как врагам отечества.

- Похоже на страну мифических людей. Не удивительно, что ты к ним чересчур критичен. Верный знак, что и здесь будешь слишком много о них думать. Это сделает твой ум не по-гречески увертливым от истины. Думая, что существуешь один на свете, будешь чаще нужного говорить слово «мы». Например, мы с моей восковой дощечкой.

Протагор говорил много, и Богдану часто казалось, что он не догоняет, как будто это стихи, где слово к слову прилажено, а обращены к кому-то, кто выше его и учеников. То есть, если учеба, то на вырост. А если не учеба, то что? С кем ты разговариваешь, господин учитель?

Вдруг в груди образуется невероятная пустота, которую надо заполнять причудливо ломающейся воздушной конструкцией. Люди, звери, железяки, слова, и это бурное солнце, отраженное снегом, - все идет в ход. Как учат философы, стрела, посланная в никуда, тоже имеет свою цель. В такой день, полный пылинок на солнце, хочет особенно куда-то бежать, что-то делать. Но уж очень удобно устроился он на полке. А на улице обязательно будут слезиться от ветра мороза глаза, особенно левый. И возникнут вопросы о цели движения, которые придется смягчать бесконечным внутренним диалогом.

Он остается в шкафу, тем более что людей больше бояться не стоит. Они признаны весьма относительными, не то что в прежнее тоталитарное время. Иной продолжает выпячиваться главой президентской администрации или врачом скорой психиатрической помощи, но по сути это пшик, нуждающийся в мягкой деконструкции. Отныне можно заниматься своим делом. Вся эта шелупонь не имеет онтологической силы. Человек, как агент внешней ему структуры подавления, вряд ли полностью вменяем. Да в России и невозможно выжить, находясь в адекватном сознании. «Ты еще не рассыпалась, бандитская сила?» - обращаешься про себя к представителю власти. О том, что вы финансируетесь из одного нефтяного источника, не надо задумываться. Тому хватает, чтобы умереть от ожирения, как его детям от наркотиков, тебе – чтобы не умереть с голода. К тому же размытая социальность позволяет отыскать такие ниши, которые более правильным обществам только снятся. Пока одни воруют, другие имеют возможность святеть. А тут еще и появление компьютеров сводит внешний мир к фоновой помехе. Когда там на улице окончательно все опустеет, можно будет ближе к ночи выбраться, - заранее продумав план, - с экспедицией.

Хорошо, сегодня прав Никита, а завтра умирающий после инсультов Карл Ясперс с его: «В голове у меня ничего уже нет, а существую с прежним удовольствием». Или Платон, написавший в «Законах», что старость можно исправить только выпивкой и отказавшийся плясать перед Дионисием Сиракузским в женском платье, а вот Антисфен, бывший с ним, кажется, не отказался.

- Не помнишь, я тебе говорила уже, чего мне не хватает в твоей книге? – спросила жена, забирая очередные листочки. Каждый день, принося еду, она уносит от него полный горшок и распечатанные на принтере тексты. – Мне не хватает в ней глупости.

- Да, ты права, мою книгу надо читать параллельно выпуску новостей и программам телевидения, - отвечает он.

- А знаешь, что ты должен отвечать на вопрос, когда закончишь книгу?

- Что? Хотя это ты должна отвечать, а не я.

- Что поставишь точку только, когда придет Мессия.

- Я разрешаю тебе это говорить. Как и то, что цадику запрещалось печататься при жизни.

- Так говорил рабби Нахман.

- Неважно. Мы не придаем себе важности цитатами больших людей. Кстати, я придумал, почему закончу книгу только во время прихода Мессии.

- Почему?

- Потому что он и будет ее единственным настоящим читателем.

Она не поняла, считает ли он ее ненастоящим своим читателем. Или она и есть Мессия? Судя по тому, что должна выливать его горшки, - второе. Главное, что она сама от этого переполнена счастьем.

Тихое настроение, весна, бывает такое, скоро время подстегнут на час вперед, откроет на ночь окно и вдохнет этот темный воздух в неуловимых нитях земляного запаха, который непонятно даже, откуда здесь берется. Со звездного неба, наверное.

Когда много читаешь, в какой-то момент осознаешь, что понять  книгу можешь, лишь заранее ее зная. По словам Лотмана так написан Коран. Но, видимо, и любая Книга. Потому что главное не «что случилось», а «как жить дальше». Сделай инъекцию разума, а уж пустить ее правильно по жилам – дело организма. Он пишет это ночью, когда и сам себя не всегда понимаешь. Но вот пришло время спать. Он ложится набок, потому что весь читал, сидя на крестце. Он замирает, чувствуя приятное покалывание и напряжение во всем теле. Тишина такая глубокая, как будто людей вообще нет. Невероятно. Он прислушивается к этой тишине, впитывает ее, плывет в ней. Под утро ему снится, что они с Машей приглашены в театр на Таганку. Много знакомых, Каталин встречает, говоря, что Юрий Петрович у себя, сейчас выйдет. Они немного припоздали, все уже выпили по бокалу шампанского и пошли в зал. Это цирк. Юрий Петрович поставил настоящий цирк. Рядом с их местами встают молодые ребята для страховки артистов, которых будут подбрасывать на досках. Все это совсем рядом. Уже немного страшно. Был советский цирк, а стал какой? Путинский? В этот момент сверху что-то бухает со всей силы. Еще нет восьми утра, а соседи включают дрели и отбойные молотки. Так они встречают каждую субботу. К десяти утра их строительный пыл угасает, возможно, они едут на дачу или за покупками, неважно. Маша говорит, что ей всегда было интересно как выглядит солипсизм, с которым воевал вождь мирового пролетариата Ленин. Похож ли он на солитера, солидол или озеро Селигер, особенно, если посмотреть изнутри?

Теперь, читая его, она поняла, что такое солипсизм. Вроде, и хорошо все, и мысли умные, а никуда выйти нельзя, и поговорить, кроме себя, не с кем. От долгого пребывания в закрытом помещении монады мозг становится близоруким, слишком много информации поступает из разных источников. Эпический взгляд на людей и извилистое мастерство фразы теряются в объемах написанного. Так перед приходом цунами океан вдруг отходит от берега на километр или два. Умные люди бросаются в ужасе прятаться, куда подальше, а любопытные идут на отмель искать забавные ракушки, морских коньков и глотающих воздух земноводных. «В отлива час не верь измене моря», - напевают они старинный романс, который тоже не просто так, а из мемуаров Федора Степуна о детстве.

Очищение, катарсис происходит при встрече со злом. Он вспомнил, как после роскошного приема в отеле «Плаза» охранники не выпускали вереницу машин, требуя с каждого по триста рублей или со всех три тысячи. Вымогали нагло, не обращая внимания на вызванного из отеля менеджера. Отдать им эти деньги было все равно, что испугаться мелкой уличной шпаны, которая унижает, беря на понт. Тем более что они были в безукоризненной одежде, измывались, как хотели. Может, мелкая гэбня, бывшие бандюки или военные – неважно. Главное, что они в этой стране не чужие, а в своем криминальном праве. И, как в дурном сне, непонятно, как реагировать. Просыпаешься и думаешь, может, надо было закрыть машину, отойти в сторону, позвонить в милицию, которая наверняка не приедет. Тогда те, кто стоят сзади, начнут орать на него же самого, пытаться помять машину. Охрана их поддержит.

Надо бы написать, что один из них коренастый, а другой похож на его одноклассника Вовку Мартынова, но вместо этого Никита соображает, что охрана наверняка в сговоре с хозяевами «Плазы», которым отстегивает часть выручки. И вообще большой коммерческий проект построен на том, что каждый участник должен вносить свою часть в общую прибыль. И что же сказать об этом проекте, если в основании его подлость и человечья слизь? Мысль, как в сократовских диалогах, мгновенно переходит на остальные проекты в этой стране. На пыточные и палаческие морды в n-ом поколении. А он что тут делает с машиной и участием в веселье? Оставить автомобиль и уйти, куда глаза глядят. Нет, все не так драматично как с отречением Паскаля от светской жизни. Один лишь катарсис, очищение, вот, для чего конкретные пацаны обступили со всех сторон и давят, как во сне, а ты еще должен что-то делать, не думая о них, чтобы не портить мысль привкусом мышьяка, а соответствовать мировому стандарту, иначе хана. А ведь Паскаль придумал барометр, калькулятор, шприц, игру в рулетку, а на балы ходил развеяться от нервного паралича, так что мистический перелом был ему обеспечен, и умер философски, - от системного поражения всех внутренних органов, так что конкретная причина смерти так и не была выяснена.

- Нельзя забалтывать катарсис, - сказал учитель. – А, кроме этого, можно говорить всегда и обо всем. Зло и слабительное терпят молча, возрастая над ними.

Надо ли вызывать зло специально, - как в бане поддавать жару, выбивая себя из привычной, снотворной колеи. Или достаточно быть благодарным за принесенное зло. Пыльный мешок себя с потрохами по-иному не вытрясешь. Иначе как злом не вправишь сознание, перед тем его больно вывихнув.

Он попросил сделать ему тарелку с манной кашей и черносливом, если нет изюма. Жена принесла, извинившись, что попадаются комки, получилось так почему-то. Никита сказал, что это неважно, он поест потом, холодная ему больше нравится. Осторожно, стараясь не обидеть, она спросила, не собирается ли он устраиваться на работу. Он сказал, что нет, время такое, что не будет. Она ушла, а он подумал, что все варианты, которые он может ныне представить, вызывают у него рвотный позыв. Когда-то после школы был у него такой момент, когда он думал избавиться от армии, уйдя вовсе из дома, от людей, ото всего. Выбрать чистую жизнь навстречу смерти. Потом все как-то уладилось. С помощью родителей, естественно. А ему показалось, что он свернул не туда, куда должен был. Упустил шанс не правильной жизни, а – смерти. С болезненным и кратким ее описанием. Такова советская жизнь, - подохнуть с честью. Но сразу.

Теперь, сорок лет бродя по пустыне, он вышел к тому же месту. Сколько ни есть у него внутренних сил и слов, он соберет их все, чтобы сковырнуть эту расползшуюся дрянь. Он живет с черного хода, с изнанки. Парадную заняла шпана. Идти к ним в услужение невозможно. На этот случай у мира есть оборотная сторона. Открытие обратной стороны космоса – его заявка в патентное бюро. То, что открытие случилось в России, не должно удивлять.

Никита восхищался, следя в ноутбуке за полетом космонавтов на МКС в реальном времени, за стыковкой «Шатла», встречей и работой космонавтов внутри станции и в открытом космосе. Видел землю с орбиты. Показывали работу людей в центре управления полета. Потом все вырубили. Прилетели российские космонавты, а все, что они делают, военная тайна. Он вспомнил, как с детства и всю жизнь напролет у него холодели мозги от этой совковой мертвечины, в которую он был погружен – в школе, в телевизоре, в новостях, везде. Убить, удавить, искоренить все живое и человеческое в людях, - что это за такая страна, ненавидящая все вокруг и давно выслужившая небытие, к которому стремится со своей государственностью, православием и народом. Но Россия вечна. Его миссия: не быть, претерпеть метаморфозу, вывернуться наизнанку, не совпав с мразью.

Он даже выкатился утром на улицу. Подвигал носом, улавливая течения воздуха. Может, что-то новое. Дворник в синей форменной одежде стоял, держа лопату для уборки снега, и разговаривал с участковым милиционером. Около лавочки стояла старушка с сумкой, отдыхала после похода в магазин. Никто не стрелял, не кричал, не убивал. Воздух свеж и пригоден для вдоха. Идти было некуда, и Никита юркнул обратно в дом. «Хорошо быть воробьем, влюбившимся в клен во дворе», - пробормотал он под нос как шизофреник.

Философия, как считал Ричард Рорти, живет не среди истины, а среди людей. Ну, хорошо, среди других философов. В России хорошо – философов нет, и каждый может считать себя таковым в единственном роде. Но там, где они есть, начинается выяснение: «А ты кто такой?» - «Нет, это ты кто такой!» Это нормально, говорит Рорти. Если философ придумает нечто совершенно улетное, новое, неслыханное, то его даже никто и не воспримет в качестве философа. «Рорти такого не говорил!» - встревает оппонент. Естественно, не говорил. Но можно изменить его слова в полезном русле. Это соответствует собственному подходу Рорти. Ну, вот опять отвлекли. Можно ли новыми словами перевернуть мир? Можно. Если они овладеют быдлом, готовым на все, будь то матросы и солдаты, монахи-христиане, кто еще там мир ворочал.

Хорошо жить среди слов, пока по голове не ударили обрубком трубы. Поразительно, сколько проживаешь за один день. Стал смотреть сборник о Мамардашвили, увидел надпись ему Витима, который вместе с Юрой был редактором книги. Заглянул в поиск, где сейчас Витим. Нашел его сочинения на Прозе.Ру. Узнал, что в 2000 году он уехал в Германию, а после тяжелых операций в 2001 и 2005 годах умер в начале 2006 года. Стал читать дневник, потом прозу, потом статьи, воспоминания о нем и - погрузился в самого себя, что ли. Только в чуть иных обстоятельствах. Они чуть разминулись в ГРЮБе, где Витим был социологом, а потом ушел в Институт философии, а Никита пришел чуть ли не на следующий день, но чем там занимался, не мог да и не пытался вспомнить. А потом в Институте философии познакомились, сошлись и ненадолго сдружились едва ли не родственниками, любившими в оны дни одних и тех же женщин и узнав об этом задним числом. И так же сейчас будто прочитал дневник собственной жизни – с обратной ее стороны, уже случившейся своими словами. Странное ощущение. И тем же поздним вечером во френд-ленте прочел сообщение, что в хосписе умерла Наталья Леонидовна Трауберг, и тут же нашел ее воспоминания «Сама жизнь». Ты хотел этого, и вот оно, вечная память.

Возможно, это нарциссизм, размышляет, записывая Никита: восприятие происходящего через отражение в зеркале, да еще в таком бугристом, как слово, речь. Недаром же, если не писать, вскоре начинает болеть затылок, и надо приоткрывать балкон, чтобы шел свежий воздух, иначе задохнешься в самом себе. При этом ему нравится некоторая подслеповатость, которая оберегает от излишней внимательности, как в случае того солдата, что, идя на базар, увидел всплеснувшую руками смерть и тут же бросился от нее в самый Самарканд. А оказалось, что смерть удивилась, что тот здесь делает, когда у них завтра свидание в Самарканде.

Или другой вариант: по прочитанным книгам ты восстанавливаешь скрытую амнезией память о себе, как в романе Умберто Эко «Таинственное пламя царицы Лоаны», который Никита и открыл-то случайно, не следя за новинками, - в цифровой библиотеке Либрусек, с которой начинал свое утро. Объем информации увеличился на порядки, и море объяло меня с головой, и надо заново воспоминать, что аз есмь. Перезагрузка субъекта? – ни больше, ни меньше. Теперь надо будет выяснить, какие области мозга загружаются быстрее, какие медленнее, как идет их эволюция и развитие.

- Зачем тебе это надо, - спросила жена (а не спросила, так спросит).

- Затем, что советскому с детства человеку надо родиться заново, чтобы не умереть в этой вонючей дыре, - ответил он.

- Не хочу тебя обижать, но, возможно, это просто начало Альцгеймера: как в анекдоте, - каждый день и все в первый раз.

- Во всяком случае, пища для рефлексии, спасибо, буду иметь в виду.

Тем более что она не может не быть права. Его идеал Бах, который привычно ответил могильщикам, пришедшим хоронить его жену, - по какому разряду будем, хозяин? – мол, спросите у жены, она знает. И, поняв по их лицам, что что-то не то, так растерялся, что его кондратий чуть не хватил. Спросите у жены, о другом варианте даже думать страшно. Хороший ученый должен быть заикой, чтобы даже собственное красноречие не отвлекало. А лучше, как в его случае, не иметь рук и ног и быть транспортабельным. Сперва в корзине, потом в урне, но всегда погруженным в ковчег книжного шкафа. Потому что логика это совсем не то, что мы думаем, прочитав одну, две, десять книг. Она начинает вырисовываться на второй или третьей сотни тысяч книг, хотя за пятым десятком миллионов может оказаться совсем не тем, что мы ждем. Поскольку ты уже толком ничего по отдельности не помнишь, но возникает ощущение некоего общего сюжета, сплетающихся понятий, линий единого мемуара человечества о маме, папе и троюродных братьях. Философия это особое состояние мозга. Не обязательно то, которое навязывается кривым русским языком, передранным с немецкого, с французского, потом с английского. И по мере «перевода» превращенного в нечто несусветное.

Кривыми словами ты пытаешься обскубать себя, потому что мысль аутентична, если соединена со всем человеком. Достаточно того, что мысль витает подобно вирусу. Зараженное и претворенное этим вирусом тело хоть проявляет себя целиком. Так можно судить о доброкачественности или нет вируса. Мысль – это вирус, да, да. А то вы не знали...

В условиях данной общественной среды вирус может и вовсе стать смертельным. Все мы видим, как мыслью пытаются оправдать абсолютное зло, - убийства, ложь, коррупцию, воровство, тотальное злодейство. Главным вопросом философии становится, - уезжать или нет. Нет, не уезжать. Кроме всего прочего, зло обладает исключительной отрицательной энергией, требующей от человека восполнения противоположной силой. Так человек поднимается над собой.

И это важнее того, что привык, что уже не годишься для иных палестин, что стар и устал. Здесь в России люди, присягнувшие злу, настолько отвратительны, что сама земля становится святой, противостоя им. Хотя все кругом в военных окопах и редутах, химзаводах, гниющих трупах, железяках – бр-р-р.

Понятно, что зло не станет добром. В августе 1991 года добро победило зло, рассуждает Никита. А в итоге, через десять лет пронизанные генотипом зла люди этой страны взяли такой реванш, который тем маразматикам и не снился. Они напитались чужими творческими соками, все украли и стали устраивать по-своему, уничтожая все вокруг. Злу надо дать самоистребиться.

Еще один философский вопрос, - можно ли жить без зла? Нет, нельзя. Но зло должно быть в узде. А в России зло правит бал. Обратная эволюция паразитизма привела подонков к власти, перевернула биологический бульон. Паразит возвел кражу в добродетель. Государство воров поддерживает этот принцип тотальной коррупцией. Делать здесь что-то, - это подпитывать зло. Что бы ты ни сделал, его у тебя украдут специальные «раковые» люди. Есть пораженные метастазами организмы, которые должны умереть, чтобы не превратить болезнь в эпидемию, продолжая заражать собой все вокруг.

Если ужался до я, то в шкафу ничего, можно жить.

Разоблачить историю, как довлеющий миф истины бытия, что наступает неуклонно, как коммунизм или царство Божие, - почему нет. Червь архива, он в ней живет, - в исторической памяти, не в историческом развитии, - но вполне смирится с положением на обочине, тем более что дальше в кювет некуда. В первый момент даже странно, что с историей можно что-то делать, кроме как разрешить ее к дальнейшему употреблению или запретить. Потом оказывается, что это история и есть, - наш взгляд на нее. И попытка вахтера выдать пропуск перед тем, как пустить или встать намертво. И сметь думать: «А о тебе, Адольф Виссарионович Македонский, никто не узнает, когда я о тебе не напишу! И фотографий от тебя не останется, потому что я со вчера заперся в сортире и больше из него не выйду!»

Но история-то идет. И муравей, разминая мышцы, встает у нее на пути. Не впрягается с восторгом в общую колесницу Джаггернаута. Отброшенный в канаву, наполняет муравьиным кеглем тетради хроник событий, данных с разных точек зрения и в различной перспективе.

Немного похоже на то, как представляешь себе вид из окна. Поскольку жил в разных местах, не сразу можешь вспомнить, где ты. Тем более что он давно уже к окну не подходит. Таганка, Гончарная улица, которая, если идти из метро, налево оборачивается панорамой с высокого берега Москвы-реки, Швивой горкой, так полюбившейся Солженицыну до появления высотки, да и сам он успел кое-что застать. Жаль, не прошел с поисковиком по дворам и подъездам. Слепая местность – это все, что окружает нас сегодня в городе.

Давным-давно, лет пятнадцать назад видел из окна, как бежал, стреляя по милиционерам, человек. А те выскакивали из машин, прячась за ними, и стреляли по нему. Достаточно, впрочем, осторожно, чтобы не попасть в случайных прохожих. Другие уже оцепляли улицу. А человек бежал среди редких прохожих, шарахавшихся в стороны, чтобы не нарваться на пулю. Знал ли этот человек топографию района? Многие, стреляя, обычно бегут вниз в сторону библиотеки иностранной литературы, чтобы затеряться там в подвалах и, переждав облаву, выйти на другую сторону. Ему рассказывала об этом сама Екатерина Гениева, директор Иностранки.

Знание стискивает голову, незнание делает свободной как ветер. Как глядеть на историю с разных точек зрения, когда и на одну не хватает духа. Разве что, перебирая карточки в библиотеке. Через имя ища подход к тому, что не понимаешь, окликая и нарываясь на безобразие. Тут рефлексия. Топтание на месте, по Лейбницу. Топтание на месте – подъем по вертикали. Зеркала уходят вверх. Не можешь оторваться в рефлексии от земли: не годен. Ты не можешь проверить, завис в своем шкафу или нет, поскольку выйдешь из состояния рефлексии и тогда точно шмякнешься.

Замечательна рефлексивная серия отношения с книгами, закончившегося упокоение на полке в шкафу. Никита вспомнил, как Гачев удивлялся парню в Америке, который на трех работах зарабатывал на свой дом, чтобы жениться к 30 годам. Работал бы три-четыре часа, а в остальное время читал и рос над собой, говорил Георгий Дмитриевич. Над кем смеешься? Над собой, конечно. А советские философы, вымершие на его глазах, объясняя по сталинскому завету мир в формате общества «Знания» - от брошюр к сборникам статей и далее к монографиям. И все это в рамках цензуры и стилем куриной лапы. Освободил для себя целую полку в специально заказанном шкафу, уходящем на километр вглубь.

Все это было занято залежами книг. Что-то пришло от родителей, потом годами дополнялось самим Никитой. Периодически он работал рецензентом, ему присылали книги, он отбирал хорошие. Работал в редакциях, там есть специальные шкафы и полки, куда складывают то, что приносят авторы. Попадались редкости, то, что он давно мечтал приобрести. Относил домой. Дел было много, книжки читал умеренно. Может, одну десятую, двадцатую, сотую часть того, что у него было, стояло на полках за стеклами, грело душу А также было свалено на балконах, в стенных шкафах, в серванте, трюмо, где у нормальных обывателей стоят хрустальные сервизы. Это был умственный тыл, та мудрость веков, что, якобы, стояла за ним.

Потом стали приходить дурные вести. Умирали люди, и все их архивы с библиотеками оказывались на ближайшей помойке. Кто-то обнаружил все картины умершего художника. Борис Иосифович рассказал, что, когда умер Данин, вся драгоценная библиотека с дарственными надписями Пастернака и прочими раритетами, все папки с написанными и ненапечатанными трудами оказались на помойке и исчезли. Это вдова сошла с ума и все выбросила. А потом сама умерла, и, если что не выбросила, то это выбросили другие. Потом книги стали предлагать по интернету в сообществе «отдам даром». Те, у кого были дачи, отвозили книги и журналы туда. Там на чердаке, покрытые пылью, ждали, когда вымрут носители «духовности», и оказаться в костре, на котором наследники жарили шашлыки из своих предков.

Никита понял, что его книги на нем и закончатся. А он их не прочитал. И оставлять некому. Все есть в интернете. А, если что надо, можно купить. Да и мало что надо, если честно. Смеялись над иностранцами, а сами были дурни. Как в детской страшной сказке, книги продолжаются сыпаться с неба, а уже негде держать. Остается либо уйти из дома, либо воплотить давний «проект»: жить в шкафу, постепенно выедая себе, подобно книжному червю, нишу из прочитанных книг, поскольку так просто выбрасывать рука не поднималась. При этом оказывается, что, читая, впрямь меняешь состав организма. Другое выражение глаз. Время не тратишь, а вбираешь в себя. Преодолеваешь страх, что «не как все». Вроде как - никто и нигде. Но во времена дури честнее быть никем.

В очередной раз перечитал «Имена» Флоренского. Теперь он читал быстро, ухватывая основной рисунок текста, не зацикливаясь на дыхании фраз, которыми и так уже вдоволь надышался. Отец Павел описывал имена, наблюдая их в мире заоблачных идей, там, где они пребывают у Платона. А для биографии его, которую Никита рано или поздно напишет, все-таки важно, что Александром звали его папу. А про Владимира он писал в январе 1923 года, когда был жив Ленин., ровно за год до его смерти. А так, конечно, описывал то, что за звездами, и потому так дико воспринимать эти описания обычным людям (будто где-то есть необычные). Вроде астрологических прогнозов, заполнивших последние страницы всех газетенок. Умственный человек словно переворачивается вверх ногами. Как Данте на выходе из ада, по толкованию того же П. Флоренского в «Мнимостях в геометрии». Так и жить вверх ногами? Тяготение не позволит. А в шкафу переворачиваешься. Как в гробу.

Бедные дети Павла Александровича, что должны были втискиваться в описанные им архетипы Василия, Ольги. Нынешнему человеку не дохнуть в тоталитарных клетках понятий. Недаром о. Павел собеседник Троцкого? Для биографа Флоренского его подспудный и с годами все менее высказываемый эзотеризм создает напряжение загадочной личности. Биограф перечитывает его описание имени Павел как интеллектуальную исповедь про подспудное отчаяние, про ненависть к навязываемым ему догматизму, про юродство в движении поперек шерсти, против мира.

Надо постоянно читать и перечитывать, говорил он себе. Не откладывать на потом, как все советские люди, на собирать библиотеку, но дробить ее на мысли. Не застревать в методологии как лучшие из советских философов, не решаясь приступить к делу, потому что в реальности никакого дела не было. Возможно, в каждой стране философ живет вверх ногами по отношению к ней. Но для каждой страны эта поза – своя собственная. Поэтому европейцу признать русского философа коллегой по стоянию на голове весьма мудрено. Да никто здесь, собственно, и не стоит. Вырезана дырка в фанере и надо периодически вставлять в нее голову, выглядывая наружу и подтверждая начальству свою потемкинскую философскость. Когда пришли закрывать институт философии, не обнаружили там ни души, только много сваленной у стены фанеры.

Перебираешь рефлексии, как четки, отступая от себя на шаг, поднимаясь над собой в воздух, отказываясь от зрения, от подглядывания, худея, исчезая пустым зеркалом. Как сказал классик: «Ты есть, когда все спят». Когда ты в шкафу, все – спят. Здесь нет сквозняка, что дает странное ощущение, что в мире книг не было начала, поэтому неоткуда дуть. А, стало быть, Бог весть, есть ли Бог. Поэтому не записывал сны и не анализировал высказывание: «Я сплю» (намек на книгу Н. Малкольма, оказавшуюся у него под подушкой). Приятно знать, что у языка есть логика, неприятно очутиться в ее объятиях.

Проблема истины в России, как стране органической лжи, имеет свою особенность. Здесь не актуально, может ли Бог быть обманщиком, подсунув нам заведомо ложные явления. Прежде Бог воспринимался царем, который таким кривым образом мог заботиться о рабах. Ныне Бог - политтехнолог, а вопрос, лжив мир или нет, опасен для жизни. О том, чтобы тебя с твоими вопросами не было, позаботятся те, кто получает зарплату за то, что держит руку на пульсе Господа. Обычный тоталитаризм, какая философия!

- Вообще, учитель, меня поражают философские споры. Понятно, агора, Греция, публичное ораторство... Но мы-то в медвежьем углу сидим. Если человек высказывает личные убеждения, то ведь это он весь говорит, и гены его, и тело его, и образование. С чем же тут спорить? Проще, конечно, убить, но неужели спорить лишь затем, чтобы не убивать, мол, я не спорю с лицом, я спорю с идеей, а идею убить нельзя, и так далее. Выслушай человека, учти точку зрения, и иди себе дальше, скорректировав свою собственную. Как вы думаете, учитель? А то, помню, ученица сталинского философа Митина, когда родители через знакомых обратились к ней, пытаясь хоть как-то меня пристроить, сказала сердито, поговорив пять минут по телефону: «какой же вы философ, если не готовы воевать, где ваша боевитость и комсомольский задор!?» Вот именно. Кто злее, агрессивнее, сильнее кричит, тот и философ?

- Нет, конечно, - улыбнулся Протагор. – Это такая игра. Вы, скифы, ее и не поймете. Вроде той митинской дуры. Игра в идеи. Профессия такая. Искусство такое. У вас, скифов, нет общественного поля для такой игры. Вот вы брюхом и маетесь, набив его чужими мыслями.

Старик явно не договаривает. И у нас было поле для безудержной свары и грызни вокруг сталинского трона. Понятия переходили в абсурд, шуты соревновались, кто выскажется тупее и с наиболее постной физиономией. Главный философ, застуканный в специальном борделе с артистками, был сослан «на места». Чем не русская диалектика, хотя и от живота, это правда.

- Да, это еще один повод для внутривидовой агрессии. – Протагор будто прочитал его мысли. – Так ведь варвар и есть хищное животное, обуреваемое обрывками мыслей. Вы читали мою книгу «О государстве»?

Никита покачал головой.

- А книгу «О первоначальном порядке вещей»? Тоже нет. Лежат в глубине книжных полок? У вас, дорогой юноша, при вскрытии обнаружат легкие, забитые пылью, и мозг, плавающий в воде, как у Фалеса. А я еще вам плату скостил за этот семестр. Поняли, почему я обычно этого не делаю?

Зачем спорить о том, что уже высказано. Вот, чего он не мог понять. То, что высказано, существует вдвойне: как подуманное и как сказанное. Люди пытаются вбить обратно в рот то, что изо рта уже вышло. Они посчитали, что, чем меньше глупости, тем больше удельный вес ума. Как будто кто из них этот ум видел. Все всплывает медленно. Доказывая этим, что потонуть не может. Дерьмо, пытающееся утопить дерьмо, разве это не человеческий спор? Что они хотят доказать? Ничего. Наружу пузырится то, что накипело внутри. Сделай больше огонь или выключи конфорку, но зачем вылавливать пузыри.

Сегодня он проснулся, задыхаясь от пыли, и был особенно умен. Помня об Афинах, не забывай об Иерусалиме, а также о Киото, Лхасе, Китеже, где думают по-своему. Ему приснилось, что учитель спросил, что он больше всего не любит. Он ответил, что больше всего не любит, когда ему задают вопросы. А из вопросов какие больше всего не нравятся? – спросил учитель. Что я собираюсь делать, – ответил он. Когда соберусь, тогда и сделаю. А из вопроса уже как бы ясно, что я не собираюсь ничего делать. Оскорбительно, согласитесь.

Сколько бы люди ни ездили, ни прыгали по свету, во сне они видели гораздо больше, чем наяву. Поэтому у них и память отсутствует, чтобы не путать и не перерисовывать карты. Но можно ли зафиксировать во сне паузу в культуре, знаменуемую чистой длительностью. Все время что-то делается, ничего не происходит. Труднее всего пережидать непроисходящее ночью, - берется реванш за все, и нет оскорблений, которые бы он не пережил во сне.

- Ты чего разглядываешь свои руки? - спросила она. – Ночь была ужасна, я почти не спала.

- Руки похожи на конечности ящериц. Это понятно. Когда смотришь на них, кажется вполне естественным отстраниться от себя, умереть, например. Ничего страшного, наоборот. Как-то нелепо держаться за то, что ты ящерица. И непонятны радости верующих, что вот, мол, Бог есть, потому что ладно так все устроено. Что-то провинциальное в этом. Человек приехал из деревни и увидел последнюю модель модного автомобиля, компьютера, архитектурное чудо. Для него это тоже доказательство существования Божия? Телячий восторг это, конечно, трогательно, но все-таки странно.

- Что ты предлагаешь? Как всегда, - не жить?

Он не обиделся, не воскликнул свое дурацкое: «ну, конечно!», остался в паузе. Неужели человек не может своим ходом поучаствовать в эволюции в следующий за ним биологический вид? Никита прислушался к визгу дрели в соседней квартире. Он предполагает землю, покрытую островками мозга. А возникнут странные существа с дрелью наперевес, благоустраивающие все, что могут, лишь бы не пребывать в бездействии, а то мысль лезет в верхний отдел позвоночника, как вша за шиворот.

Зачитавшись до слабоумия, поднимаешь глаза, а там солнце заходит в облаках с неровной золотой каймой, тихо, красиво и печально, что в упор не знаешь как жить. Небо высокое и без дна, как весной. Василий Гроссман во фронтовых дневниках пишет, что у русских людей только два настроения – или все хорошо и враг уже разбит, или все погибло и мы разбиты врагом. Понимания длительности и неизбежности каждодневного труда, радости и тягот не существует. Никита записывает: чтобы жить, нельзя видеть себя со стороны. Чтобы думать, - только и надо следить за собой и делать выводы. Вспомнил, как всегда, мудрейшего хасидского цадика, автора многотомных поучений, убегающего в панике от местного крестьянина, который гонится за ним, чтобы дать в морду, - местное развлечение.

И впрямь, думает он, какое тут будущее. Так тошно, что все бы изжил до конца дня и помер со славой. О том, что будет завтра, лучше не думать. Или хуже, или то же самое, - без выхода. Прочитал в интернете, что Абрамовичу дали кредит на 8 млрд. $, а приятель племянника работает на заводе, где делают ракеты, на Ленинградском проспекте за 4 тысячи рублей в месяц, впритык на дорогу по студенческому билету и хилый обед. Лучше ведь не работать, не так ли. А на Волжском автозаводе, в который вбухивают миллиарды, чтобы он не закрылся, по проведенному МВД исследованию 95% работающих ворует.

Предположим, что жизнь в России не устроена для будущего. Или оно так прекрасно, - как коммунизм, - что даже времени не будет. Или так жутко, что подольше бы не приходило. Остается напиться, затихнуть, помереть, остаться там, где есть. Значит ли это, что для России и впрямь нет будущего? Или оно прекрасно, как летний отпуск, который никогда не кончится. В любом случае, будущее здесь большая проблема. И ладно. Покопошимся в прошлом.

III.

Философия говорит о совершенно обычных вещах необычным языком. Только и всего. Например, что есть сознание? Ты – в сознании? А когда принял наркотик, наелся грибов? Сознание - тогда или сейчас? Или тебя клонит в сон, а ты выпил крепкого кофейку. Или пожевал плитку женьшеня и взбодрился до того, что захотелось женщину.

Чтобы рассуждать о простейших вещах, ты залезаешь в дебри специального языка, каждое слово которого укоренено в давних веках и путем непрямых переводов дошло до нас в безумно искаженном виде. Философ имеет дело со странной реальностью – наполовину языковой. Он глядит на мир через язык и через другого философа этим языком рассуждавшего.Это странный мир профессиональной традиции, к тому же отсутствующей в России. У нас простая страна, где матерное слово и государственная польза вполне заменяют личностный дискурс.

Вот так. Зачем сегодня философ – это едва ли не главный философский вопрос. А он ведь тоже хочет, чтобы его девушки любили. Хочет морочить им голову своей причастностью к загадочному миру мудрости. Впрочем, сомнение в себе, в словах и вообще во всем – нерв философии, которая может жить только отрицанием себя и за счет этого нахождением новых аргументов.

К встречам с ней он готовился заранее. Немного выворачивал себя наизнанку, чтобы интересней, чтобы отчаянней. Ему ведь на самом деле не философия была нужна, а этот старик, о философии рассуждающий. Чистый архетип мудреца, встречавшийся с девушкой на Патриарших. Из метро «Пушкинская» в арку у бывшей «Академкниги» и дальше вниз переулками. И сам знает, что уже старик, и жутко от этого, но и хочется, чтобы именно старика она любила, мудреца этого, внутри которого сидит он сам – ни тот, ни другой, никакой – выдающий себя за старика, которого и сама она хочет любить, потому что он учит ее философии.

Итак, что такое сознание? Его сознание складывалось из отрицания множества вещей, которые он не мог, не хотел делать. Например, надо было идти с ней в ресторан, а не предлагать мороженое и прогулку по пустым вечерним улицам. В обычный ресторан, где тепло, запредельные цены и наглая обслуга, издевательски тебя обсчитывающая: «Ну а ты возмутись, старикашка! Покажи себя перед дамой, кто ты есть такой!». Как он их всех ненавидел, но ведь она хотела туда пойти, хотела чувствовать себя женщиной, которую солидный мужчина привел в ресторан, а потом и пригласит к себе в роскошную квартиру провести чудную ночь любви. Он плюнул на все и зашел с ней в какой-то чудовищный подвал, где она, правда, отказалась есть, потому что диету соблюдала, взяли немного коньяка и кофе. Почему-то он стал рассказывать о Солженицыне, как тот не любит ресторанов, как всякий советский человек, и как ему поэтому туго пришлось на Западе, где все туда только и ходят. В первый раз он вообще попросил отвести его в какую-нибудь столовку, и провожатый колесил по Швейцарии в поисках «столовки», пока наконец не нашел таковую где-то на окраине. А бедной Наталье Дмитриевне каково с семейным деспотом и сатрапом, усадившим ее, красивую и талантливую женщину, на тридцать лет подряд переписывать его бесконечные рукописи. Извини, забыл для чего завел этот разговор...

В конце концов все входит в норму. Они съезжаются. Пиши и читай, сколько хочешь, но нужен и перерыв. Можно съездить в Турцию, в Лондон, на худой конец – в Питер. Не может она сидеть привязанной к одному месту. Без него она тоже никуда не поедет. Ей интересно с ним. Он в ужасе представлял поезд, перемену еды, тоску внешней жизни. Философ слишком нагружен собой, чтобы еще тащить куда-нибудь эту тяжесть. Он передвигается по миру ползком, с письменным столом на спине. То-то радость. Он смотрел на нее, и жизнь казалась прекрасной. В зеркало – и впору было подохнуть. Внутри него все было совсем иным, чем то, что он видел.

Ну что, начинать с досократиков? С элевсинских мистерий. Пусть читает. «Рождение трагедии из духа музыки» Ницше с добавлениями Вячеслава Великолепного и лосевскими филологическими штудиями. В любом случае пригодится. «Давай переписываться по этому поводу», - предложил он ей. Почему бы не пожить в античном домике? Подарил ей старый двухтомный словарь Дворецкого. У него было несколько теорий насчет древнегреческого языка, как, наверное, у всякого, кто смотрит со стороны. Слишком уж много в нем мистических сближений, делающих греков совершенно иными по отношению к нам. Нужно ли это молодой женщине, у которой свой бизнес, ни минуты свободного времени да еще вроде и семья, про которую они ни слова не говорили – он не знал.

Зачем он встречался с ней? Затем, что рядом с ней он был жив, вне ее – мертв. Когда-то он был в одной компании с Андреем Смирновым, режиссером, снявшим «Белорусский вокзал».Зашел вдруг разговор о любви, о женщинах. Андрей серьезно заявил:«Жизнь делится на две части. В первой не дает никто. Во второй –дают все. Только потом ты выбираешь свой путь». Лично у него не было таких ощущений. Как не давали, так и не дают. И хорошо. Чаще это противно, чем приятно. Был давным-давно популярный стишок об одном эмире, у которого было девятьсот любящих его наложниц, а он писал непрерывно стихи о неразделенной любви. Бывшая его, единственная, давняя и сгинувшая жена, услышав стишок в первый раз, помнится, сказала: «Это о тебе». Ладно. Он нашел себя, уча девушку философии. Старик-мудрец. Не имея учителя, сам всегда мечтал быть таковым. Извольте. Но ее что держит рядом с ним? Да еще эти разговоры, что он якобы «думает о ней лучше, чем она заслуживает», и она больше всего волнуется, что он прозреет. Что-то не сходилось у него в мозгах.

Он предложил вместе составлять «Сакральный словарь». Teras – знамение, чудесная примета, предвестник (Новый Завет), чудовище, урод, диковина, нелепость. Задумаешься над сближениями, и кажется, что душа поднимается куда-то: нелепость – это знамение. Нужно просто ее увидеть так. Aidoios (производное от аида, того света) – внушающий уважение, почтенный, застенчивый, стыдливый, робкий, почтительный, сострадательный, милостивый. Aidoion – половой орган. Хоть встань, хоть ляг. Половой член, высовывающийся из невидимости того света. Aides – невидимый. Hades – Гадес, Аид, подземное царство, ад (Новый Завет), смерть, могила. Aidios – вечный, пожизненный, бессрочный. Aidos – благоговейный страх, почтение, почтительность, чувство стыда, стыд, совесть, позор, честь, достоинство, милосердие, милость, половой орган. Хватит ли тебя все это совместить да еще жить, все это совместив, став древним греком?..

Римляне были попроще: не мистическое, но техническое основание европейской культуры. Ludus – игра, забава, шутка, состязания, зрелища, спектакль, школа, училище. Довольно забавный взгляд на школу: хитро обходить, увиливать, вышучивание, насмешничанье. Cunnus – вагина, блудница, хлебная плюшка. Culus – зад, анус, выход прямой кишки. Futuere – заниматься любовью. Fututor – тот, кто. Продолжим в другой раз.

В принципе, он даже не понял, что произошло. Она позвонила в спешке. Сказала, что долго говорить не может. У нее свободная неделя. Она едет с ним отдохнуть. Заграница отпадает из-за паспорта. Она не хочет ставить туда визу, поскольку поездка секрет. Она не хочет надоедать ему у него дома. Лучший выход – средняя полоса. У нее есть несколько телефонов. Она сейчас ему их продиктует. Он позвонит и выберет любой, какой понравится. Цены там умеренные. (Он оценил ее деликатность. Денег у нее завались, но, предлагая «поучаствовать», она в ответ на его негодование, всегда давала ему расплатиться самому, чтобы не затрагивать мужскую гордость. Она знала, что он выше этого, но все-таки. Она вообще была деликатна и бережна к нему). Он записал телефоны. Она извинилась, что перезвонит при первой возможности.

Первое его движение было отвергнуть и это. Что за бред. Человек, живущий между параграфами «Феноменологии духа», предрассудков не знает и сраму не имёт. Что она себе возомнила? Потом вспомнил, сколько раз говорил ей о том, как хороши были бы у нас отели, как во всех странах, где можно было бы запросто снять номер, чтобы никто им не мешал. Втайне предполагая, что она сама возьмет на себя движение их интеллектуального романа. Да, он отказывается от обычных средств соблазнения старикашкой молодой и пригожей дамы. Да, он такой. Она же говорит иногда, что любит его. Значит, принимает таким, какой есть. Видимо, сейчас она посчитала, что и так все устроила. Он даже не стал выбирать. Позвонил по первому номеру и загробно спросил, можно ли у них отдохнуть неделю? Человек на том конце провода обрадовался, стал говорить, как у них здорово, какая природа, все условия, питание, немного народу. Все довольны. Те, кто приезжают впервые, потом ездят каждый год. Это его приободрило. Он спросил, сколько стоит на неделю двухместный номер с полным пансионом? Не даром, но терпимо .И как добраться? Тоже объяснили. Автобусы от станции ходят регулярно и по расписанию. Часа за два от Москвы можно добраться запросто. Когда она перезвонила, он все доложил. Она была деловита. Сказала, где и когда они встретятся. У Ленинградского вокзала. В девять утра. Он попросил ее взять как можно меньше вещей. Вряд ли они будут там ходить на приемы, а гулять в хорошую погоду по лесу и у реки, которая им тоже была обещана, как и большое озеро прямо на территории дома отдыха, можно и в джинсах. Он был бы счастлив быть налегке. Даже книги с собой он берет небольших форматов. Пусть берет свою тетрадь. Она говорила из дома, по тону он понял, что она не одна. Он не стал повторять время и место встречи. Не встретятся – все к лучшему. Надо было бы сказать, чтобы презервативы купила, да как скажешь?

Ночь не спал. Сначала даже не хотел ложиться. Взял платоновского «Федра» с параллельным текстом да так и зачитался чуть не до слёз. «Фауст» на русском и немецком. «Гамлет» в оригинале и во всех переводах. Катулл. Оды Горация. Библия на папиросной бумаге. Такое умственное путешествие ему даже нравилось. Малюсенькие словари. Так возбудился, что сна не было ни в одном глазу, несмотря на 50 капель валокордина и валидол под языком. В два ночи вспомнил, что не взял лекарств. Вещи сложил, а лекарств не взял. От желудка, от головы, от зубов, от простуды. Вряд ли там нет аптеки, но на всякий случай. За окном постепенно рассветлелось, были видны часы. Уже после шести, наверное, забылся, а без пяти семь зазвонил будильник. Ничего, по дороге выспится.

С этим рюкзаком на плече он самому себе казался странным. А тут еще утро на вокзале, с этими киосками, множеством бегущего народу. Он пришел раньше времени, но и она не опоздала. Увидев ее улыбающейся, даже не поверил, что это на самом деле, о чем тут же ей и доложил. Так же, как и о том, что соображает, насколько же она его на самом деле старше, юная и красивая? Как назло электричку до Клина отменили. Следующая была аж через полтора часа. Кто-то сказал, что от площади идут автобусы до Клина, еще и быстрее, чем на поезде. Пошли туда. Действительно. Уселись спереди, положили сумки наверх, взяли друг друга за руки как дети. О чем тут говорить? «Может, я сейчас сбегаю за бутылкой воды?» - спохватился он. «Я купила. Не волнуйся. Сиди спокойно». У него сердце оборвалось от ее «ты». Он сжал ей руку. На кого они похожи со стороны? Старый «папик» с молодой? Так и есть. Он хотел сказать, что счастье – это когда ничего не болит, она рядом, и это еще не на том свете. Но поскольку не был уверен, что говорить это надо, то промолчал. Ехать в утреннем автобусе было хорошо, дорога чистая, свободная. По ходу где-то останавливались. Он думал о книгах, о том, о чем он с ней будет думать. Часа через два добрались до Клина, куда его привозили совсем маленьким, но ему показалось, что он все узнал. Как во сне. Высадили на шоссе, показав, как дойти до автобусной станции. Мимо какого-то бетонного забора, смешно. Дождик покапал и перестал. Нашли нужный автобус. Женщины ехали с рынка с сумками овощей и мяса. Ему нравилось собственное приподнятое настроение. Можно, конечно, было взять машину, но дорогу они не знали, вдруг еще не туда привезут. И в этом автобусе было хорошо, народу немного. Ехали то в лесу, то по полю мимо каких-то колхозных развалин. Кажется, выйди в любом месте, уйди от людей, припади к теплой пахучей земле, живи один. Книги с тобой, провизию достать труда не составляет. Потом, уточнив у шофера, когда им выходить, они вышли на нужной остановке, спросили у какой-то бабки с ведрами, где здесь дом отдыха. Та показала вдаль – направо, потом налево, четырехэтажный дом, там увидим. Народу не было ни души. Распогодилось и даже стало парить. Уже хотелось добраться до номера, переодеться, принять душ, слиться в объятиях, пойти гулять, узнать, когда обед – в общем, привести жизнь в любой из порядков. Все кругом казалось вымершим, а нетяжелая сумка в руках вполне изрядной. Когда-то здесь была цветущая профсоюзная здравница, а сейчас явно пришло в упадок и запустение. В корпусе еще одна бабка, но уже со шваброй, сказала, что им надо в административный корпус – по дорожке, мимо развалин сцены, мимо пруда, там увидят. Им встретилось за это время человека три. Все поросло крапивой, чертополохом, на том берегу пруда было несколько детей. Корпус администрации снаружи производил менее упадническое впечатление. Им показали кабинет директора. Старый партиец встал из-за стола, пожал им руки, стал жаловаться на общее положении дел в стране и в его отрасли. Сказал, что в бухгалтерии они могут оформить путевку с трехразовым питанием, пожелал приятного отдыха, заметил, что природа здесь замечательная, они могут и на речку ходить далеко, и за грибами, и просто гулять. Никто никому тут не мешает. Возможно, как человек опытный, имея в виду незаконность их связи.

Ему все это надоело. Он сказал, что посидит с вещами на улице, она же пока расплатится за неделю пребывания и узнает подробности сервиса. Пройдя мимо дверей, на которых было написано «Билеты», «Физрук», «Отдел распространения»,он спустился по лестнице вниз. Все это напоминало ЖЭК прежних лет. Скамеек нигде не было видно, и он уселся на железной жердочке. Достал миниатюрное английское издание шекспировских сонетов и погрузился в него, глядя иногда с печалью окрест и вдыхая сладкий травный запах природы. «A woman`s face with Nature`s own hand...» - даже если непонятно, все равно туда хорошо прятаться, чтобы дальше уже искать правильную дорогу между слов к делу. Для чего он живет? Конечно, для того, чтобы составлять уравновешенные фразы, приводящие тебя, а стало быть и других, в состояние сознания. Вот вам суть нынешней философии, ставшей почти эссеистикой – приватизация локального разума. На чем она, однако, основана, если Бог, как и разум, находятся под подозрением в своей порядочности? На том, что вокруг, разум не обосновать – он вздохнул. Она задерживалась. Что там могло случиться? Вряд ли ее насилуют. Идти искать ее? С вещами тяжело, а без присмотра тоже не оставишь. Сам ритм сонета настаивал на своем. Он снова и снова отборматывал его, получая сердечное наслаждение. Не нужно ничего понимать. Этому учила его она. На кой он ей сдался? Он мог только делать вид, что так и надо, что он все понимает, зачем она это делает. Бросила свою семью, приехала с ним сюда. Она появилась, наверное, через полчаса. Он ждал ее с тревогой, но она, кажется, вышла с хорошим настроением. Все узнала, заплатила за неделю вперед, по пятьсот рублей за день, но это неважно. Будут жить в корпусе на третьем этаже, там же внизу в столовой питаться. Обед с двух до трех. Устроившись, они еще смогут погулять. В соседнем доме магазин, кафе, вечером дискотека. В общем, полная цивилизация. Подхватив вещи, он потащился за ней. Было уже жарковато. Он даже ослабил галстук. Вид у него, конечно, тот еще, профессорский.

В корпусе дежурная поднялась с ними на третий этаж, пошла за ключами. Сказала, что они могут выбрать тот номер, что им понравится. Открыла несколько дверей. Он сказал, что хочет несолнечную сторону. Комнаты были довольно ободранные, но он сразу представил, что они будут вдвоем с ней, и ему заранее все понравилось. Она включила свет в туалете. Душ представлял собой темную от ржавчины и склизкую дырку в полу. Туалет тоже был довольно запущен. В комнате она подняла матрас на кровати, тараканы бросились оттуда в разные стороны. Другой матрас – то же самое. «Средство от тараканов можно купить в здешнем хозяйственном, - подсказала дежурная. – Двадцать рублей бутылка. Ну выбирайте».Он вышел на балкон. Плитка на полу была наполовину отбита, вылезал цемент, в углу было десятка полтора пустых бутылок, но вид вперед открывался необыкновенный. Небо в облаках, зеленые холмы, поля. Он вздохнул и вернулся, чтобы узнать, как ей это все. Она уже была в соседнем номере, те же тараканы, тот же позорный сортир. Ему уже хотелось закрыться с ней, остаться вдвоем, забыть обо всех. «В конце концов мы будем все время гулять, - сказал он бодро, - а здесь только спать, приходить на ночь» - «К тараканам?». Служительница терпеливо смотрела на их шебуршенье. Он попробовал включить душ. «С водокачкой что-то с утра, - заметила тетечка. – К обеду воду должны дать». – «И  в туалете нет?» - «К обеду обещали. Руки можно внизу помыть». – «Ну что будем делать?» - спросила она. «Давай оставим вещи, сходим за средством от тараканов – предложил он. – Заодно посмотрим, что тут вокруг?».

Короче, она усадила его на балконе любоваться окружающим пейзажем, набрала у дежурной ведро воды, взяла на тряпки какую-то свою майку и стала все мыть. Стены, кровати, пол, туалет. Двигала все с места на место. Хуже всего обстояло дело с тараканами. Что могла, то обработала дихлофосом, но в победу верилось с трудом. Уйдут к соседям, потом придут обратно. Закрыв номер, они пошли на улицу. В коридоре встретили какую-то армянскую семью, похожую на беженцев. Те сказали, что условия здесь не ахти, но природа искупает все. Недаром здешние места называют русской Швейцарией. Он понял, что наступает его пора преодолевать их обстоятельства.

От ее попки он сходил с ума. Она вертела ею в своих тесных джинсах как хотела. Шла впереди его по дорожке, а он услаждался видом. Видя, однако, и то, что от всех этих дел она отчасти упала духом. А чего она хотела, связавшись с ним? «И все-таки, мне кажется, что все сейчас занимаются комментированием старых текстов, размышлением по их поводу и в их русле, чем решением действительных проблем. – Она подождала, пока он пойдет с ней рядом, и продолжала. – Меня интересует, есть ли вечная жизнь? От этого зависит, как жить дальше. А мне говорят, если исходить из критических постулатов Канта... – и так далее. Если же мы будем двигаться внутри аксиом Хайдеггера... – и новый круг рассуждений. Как будто есть не вечная жизнь сама по себе, а вечная жизнь по Канту, Августину, Паскалю, и это как бы три разных вечных жизни, непонятно как соотносящихся с тем, что есть или чего нет на самом деле». – «Боюсь, ты права. – Он взял ее за руку, чтобы чувствовать вместе с собой. – Мы рассуждаем обо всем, в том числе и об этом, в разных моделях языка. И не иначе. Рассуждая «как это есть на самом деле», мы становимся институтками...» - «Вроде меня?» – «...которые вчера свалились с печки и думают, что откроют Америку. Чем больше знаешь, тем меньше подражаешь. Иначе вращаешься в азбучных истинах. Люди ведь думали об этом и до нас. И даже создали понятийные орудия, чтобы разобраться в предмете, каковым является и тот свет, и судьба человека, и прочее в том же роде». – «А почему не разобрались?» - «А в структуре атома физики дошли до конца?» - «Ну по сравнению с философами они хоть что-то сделали. – Она казалась даже немного раздраженной. Он с удовольствием готов был принять вызов. Он был счастлив видеть ее любой, и такой тоже. В туалете не будет воды, он ее, если и не вылижет, так подотрет и сам вымоет. Это одно и то же. – У физиков хоть что-то есть, а у этих одни слова. Системы слов. Системы систем слов, выясняющих имеют ли вообще смысл эти слова. Они похожи на юношей, которые влюблены в собственную влюбленность, исследуя ее нюансы, а не в реальную жизнь с любимой. Ведь трахались, извините, с сотворения мира, а тут он разбирается, опираясь на классиков, не в предмете, а в модели отношений. Что-то в этом не то». Они давно сошли с дорожки, идя сквозь бурелом, и остановились только на самом верху оврага. Вниз вела довольно крутая и грязная тропинка. Там, наверное, и был спуск к речке, потому что мимо них поднялся и прошел к корпусу мужчина в одних плавках, босиком и с полотенцем. Подумав, они пошли в другую сторону, мимо заглохших цветников, превращенных ныне в небольшую помойку. «Все правильно, - сказал он, ухватывая ее поудобнее под ручку. – Можно выяснить и закономерность словесной ловушки, устраиваемой нам Господом Богом. Он провокатор и не более того. А человек - спровоцированная реакция на прививку словесного вируса. Красиво? Ну и что? Все решают не утверждения, а культурно разветвленные системы их доказательств. Философия, в конце концов, всего лишь репетиция мудрости. Но я тебе о другом хочу рассказать. Посидим?» Они забрались в укромное место, где ветки деревьев создавали что-то вроде шалаша. Тут же были большие бревна, на которых можно сидеть. Было, конечно, и кострище, и мусор, но какашек, не видно. «Я тебе рассказывал, что у Мамардашвили была любимая женщина, намного его старше, еврейка. Во время войны она чудом спаслась из рижского гетто. В нее влюбился капитан норвежского судна и в последний момент вывез из Риги. Она рассказывала, как едва добралась до взморья, как нашла лачугу, где должна была прятаться до утра, в страхе, что ее найдут эсэсовцы. Мераб был поражен тем, что, добравшись до этой лачуги, она перво-наперво чисто все вымыла, и он часто повторял ее слова о том, что неважно, сколько времени вы будете жить на этом свете – одну ночь или сто лет. Важно это время прожить по-человечески. Извини, я вспомнил это, глядя как ты мыла сейчас комнату. Ты для меня просто...» Он так и не нашел слов.

Было тихо, хорошо, они вдвоем. Очень мало народу. В столовой они увидели практически всех. В большом зале, где когда-то кормили обладателей бесплатных профпутевок, было занято столиков пять или шесть. Женщина с дочерью-старшеклассницей, мужчина инженерского вида с женой и двумя детьми, армянская беженская семья. Люди более, чем скромные. Почти за чертой бедности. Две официантки разносили еду. Водокачка так и не заработала до сих пор. На запасах был сварен жидкий суп, серые макароны с мясом, компот. Напоминало больницу. Бедность провинции накладывалась на развал здравницы. Получалось нехорошо. Она пошла попросить салфетки, чтобы протереть сероватые вилки и ложки. «Ничего, - сказал он, - купим что-нибудь в магазине. В конце концов, диета никому не мешала». – «Это я виновата, - сказала она. Надо было самой позвонить». – «Не знаю, директор уверял, что все будет по высшему классу. Если бы он нас не обдурил, здесь вообще бы никого не было, и ничем было бы платить зарплату сотрудникам. Бедняга». – «Да уж, - заметила она.- Может, пойдем?» - «Перед официантками неудобно. Давай хоть чего-нибудь поедим». Остальные, видимо, уже претерпелись, судя по отсутствию у них брезгливости и предрассудков. Они поднялись к себе в комнату. Входная дверь сильно шаталась, но открывалась ключом все же не сразу. Посреди комнаты валялись дохлые тараканы. Потолок был черный от тех, кто пытался спастись. Постепенно и они умирали, и падали вниз. Похоже было на легкий, сухой, черный дождик. На улице меж тем снова заморосило. Она стала подметать трупики, а он вышел на балкон. Где-то сбоку на уровне первого этажа доносились женские визги, тут же оттуда вылетела пустая бутылка и разбилась на бетонном пятачке, где стоял мусорный бак. Воды в туалете не было по-прежнему, но желудок, к счастью, был неполон и готов потерпеть. Остальное не вызывало затруднений и в кустиках. Они взяли зонты и спустились вниз. Уже почти привыкли к этим пыльным ковровым дорожкам, темным коридорам, более светлым холлам у лестницы. Там даже и телевизор стоял и несколько красных кресел. «Народу сейчас всегда так мало?» - спросил он у дежурной, дабы поддержать наметившееся между ними знакомство. «Это только до пятницы. А в пятницу детский лагерь должен приехать. И здесь у вас, и на втором этаже». Они прошлись по территории, зашли в оба магазина, дошли до шоссе, но не с той стороны, с какой пришли утром, а по тропинке мимо кустов, мимо водокачки за забором, бывшей машинной станции и прочего хозблока. «Честно говоря, мне, кроме покоя, такого как здесь, мало что и нужно, - признался он. – Так бы с тобой и ходить всю жизнь разговаривать».Она только крепче сжала его локоть.

Так они и ходили, словно вытаптывая в себе удобное поле для занятий. И что дальше? Без книг, компьютера, кабинета. В голой чужой комнате с тараканами. Долгожданное любовное свидание, которое вряд ли вскоре повторится. Не слишком ли они перегрузили его своими надеждами? Как в футбольном матче, когда наступает провал, и целая команда, вышедшая побеждать, вдруг встает. Странное существо человек, ему ли, пульсирующему, претендовать на устойчивость мысли. Все имитация и обман. Дождь то начинался, то опять переставал. Только откроешь зонт, опять закрываешь его. Трава мокрая. Они углубились в лес. Допустим, соединишь в себе изученные традиции. Но дальше ведь изволь – быть! Что им сейчас делать, чтобы не подохнуть позорно? Надо попробовать взлететь. Иначе эта душноватая лесная роскошь поглотит их своим бездумьем, всеприсутствием. Какое чудо для глаз! С каждым шагом вся эта зеленая вязь меняет свою конфигурацию, они двигались внутри нее, словно наполняясь воздухом. А дорожка уходила вдаль, и казалось, там их еще ждет что-то совсем особенное. Где-то там они выкопают бункер, станут учить лес Гегелю и Добротолюбию, почему нет? Он предложил ей это. Она кивнула, они как раз шли по траве в обход разлезшейся после дождя грязи. «Да, - вспомнила, - как раз перед отъездом была на одном из семинаров по колдовству и магии. Чисто английская традиция. Последователи методики Джона Ди. Он описал способ овладения стихиями. Даже купила краски и кисточку, чтобы раскрашивать прилагаемые магические чертежи. Разночтения касаются только вызывания демонов. Одни говорят, что лучше их не тревожить ,а другие, в частности, тот, кто вел семинар, считает, что нужно назвать демона, дабы подчинить его себе». Какое-то время опять шли молча. Оказалось, они сделали круг, выйдя с другой стороны к пруду рядом с административной конторой. А дальше шоссе разветвлялось, уходя в какую-то другую от Москвы сторону. Огромная и просторная земля, кажущаяся безлюдной. «Но демонов, кстати, не просто огромное, бесконечное число, - заметил он. – Поэтому от них лучше оберегаться, нежели звать. Как говорил Павел апостол: «Все возможно, но не все полезно».Но здесь, закопавшись в землю, эти приемы, наверное, нужны. Русский Фауст наверняка живет в землянке». Они опять шли мимо своего корпуса, и как раз в это время туда один за другим подъехали два автобуса, полные людьми. Автобусы остановились, из них вышли рабочие, оживленной толпой направляясь внутрь. «Успеем до ужина сделать круг, да?»-спросил он.- «Когда я с тобой, я вообще не понимаю, где нахожусь. Странное ощущение». – «Время между волком и собакой, лесом и лесником, человеком и обезьяной. Вот и радиоактивные ангелы выпали на бывшие колхозные поля. Начинается концерт для элиты с тромбозом. Могут быть сложности с лесом в-себе-и-для-себя, по Гегелю. Адекватен ли его внутренний язык нашему? Если что и соответствует в мире гегелевской системе, то это, конечно, наш вечно-зеленый дружок. Ты извини, что я так обрывисто говорю. Рассказывать тебе о том, что я и так знаю, мне неинтересно – прожевано и переварено. Я с тобой говорю как с собой, о том, что меня самого удивляет, да? Ты для меня как я сам. Мне только непонятно, как ты можешь быть сейчас здесь, а потом вдруг заниматься своим бизнесом, встречаться с людьми, я бы не смог». – «Я, наверное, конформистка. Для меня это несоприкасающиеся миры. Здесь я напрочь забываю о том мире. А там, скорее всего, не помню о философии. И в любой ситуации засыпаю как ни в чем не бывало». – «Тьфу, тьфу, тьфу, - заметил он. – Ты гениальна. У тебя хоть будет еще в этом году отпуск?» - «Десять дней на Мальдивских островах. Обещала мужу. Наверное, это ужасно то, что я говорю». – «Да нет, это так же прекрасно, как все, что ты делаешь. Поднимемся перед ужином в номер?» - «Я думаю, воду не дали, значит, смысла нет. Вымоем руки в столовой. Мне еще надо в кустики. Ты посторожишь?»

Акклиматизация заканчивалась, пора было приниматься за труд. Каким тот будет, он, конечно, понятия не имел. Пройти «Федра» строчку за строчкой? «Вот, милый Эрот, дар тебе и возмещение – в меру наших сил прекраснейшая и наилучшая покаянная речь». Следя при этом за параллельным текстом. Даже на сотую зная слова, в конце диалога ты уже будешь другим человеком. А там, глядишь, и неделя кончится. Но это будет отдельная глава внутри книжки. В столовой их поразило множество народу. Правда, не их, а соседний зал был набит работягами. Руки пришлось мыть в самой столовой. В пансионате воду так и не дали. Без воды и еду особенно не приготовишь. Пюре с мясом и по одному крутому яйцу все-таки дали. Они все съели за пять минут и пошли к себе в комнату. Пансионат кишел жизнью. Он спросил рабочих, откуда те. Большинство из Молдавии, но есть из Белоруссии и Украины. Так что здесь оказалось еще и рабочее общежитие, что сразу же объяснило и пустые бутылки на балконах, и общую запущенность. Он не знал, что делать. Вдобавок, когда стемнело, выяснилось, что света нет тоже. Дежурная специально зашла к ним сказать, что завтра все будет, директор просил их не беспокоиться, но извинить за непорядок. Просто у ремонтников не оказалось бензина, чтобы добраться сюда. Приедут только завтра. Они отодвинули кровати от стен, но тараканы, как он где-то читал, могут прыгать и с потолка. «Если хочешь, давай уедем, - малодушно предложил он ей, - а то я чувствую себя жутко виноватым перед тобой». – «Давай не будем об этом, - сказала она. – Я просто устала. У меня начинается менструация». Несмотря на сумерки, она легла с книгой, а он уселся читать на балконе. Вечерело здесь очень красиво, но как часто бывает на новом месте, он испытывал неясное чувство тревоги. Если хоть что-то не придумать, им конец. Его тоже клонило в сон. Жутко пахло средством от тараканов. Он принял таблетку от аллергии. К счастью, осталась вода в купленной еще утром бутылке. «Подойди, я тебя поцелую, - сказала она, кладя книгу на стул и отодвигаясь, чтобы он сел. – Извини, что так все получилось». Окно из-за запаха закрывать на ночь было нельзя, и она спала в свитере. Он сел рядом, погладил ее по голове, как ребенка. Она рассказывала, что родители развелись, когда ей был год. С отчимом у матери был общий ребенок, ее младшая сестра. Так что в нем она искала себе отца. Так, что ли? Им, старичкам, сейчас раздолье,- устало подумал он, - половина семей неполная. Только успевай хватать девчонок. Он положил руку на одеяло. В чем там она, в одних трусиках? Джинсы висели на спинке стула. Класть сумки в стенной шкаф было опасно из-за тараканов. Она взяла его руку, которой он пытался легонько нащупать ее зад, поцеловала ее,а средний палец даже взяла в свой мягкий рот и чуть пососала. «Давай завтра, - сказала она. – Я, правда, уже сплю». Он поцеловал ее в губки, она слабо отозвалась и, глубоко вздохнув, повернулась на бок: «Спокойной ночи. Прости, если можешь». О чем она говорит... Он счастлив. Он, конечно, не уснет, но он счастлив. Он опять вышел на балкон. Сон предполагал множество редутов привычной обороны, из которых здесь не было ни одного. Он вернулся в комнату и накапал себе валокордина. Прямо в крышечку, потому что всполоснуть здешний стакан было нечем. Жуткая комната, но это их комната. И хорошо, что нет ни телевизора, ни радио, рабочие скоро утихомирятся, рано утром им ехать на свою стройку. Читать уже было совершенно невозможно. Пятьсот рублей на семь дней будет три тысячи пятьсот, то есть полтораста долларов, сущая ерунда. Зато столько впечатлений. Именно в таком взвинченном состоянии и запоминаешь любую мелочь. Женщинам он, конечно, нравиться не может, и это правильно. Еще хуже, если он и пишет так: словно ртом, полным слюны, как называл это Ренар. Тогда уж точно конец. Лес вокруг темнел вчуже, и некуда деться. Кремовые портьеры закрывали окно и балкон от комаров, но его тело на балконе привлекало их как приманка. Кто-то вышел через балкон слева от них покурить, и он зашел в комнату. Вздохнул, тихонько разделся и лег под одеяло. Нащупал в трусах слабый и дохлый член и подумал, что оно и хорошо, все к лучшему. Ну и жизнь. Хорошее имя для грека – Аминий, пришло ему в голову. О чем еще думать в глубинах России как не об идеальном государстве? Чтобы у всего была своя форма, порядок. Голубые бассейны и тренажерный зал, а не тараканы на ободранных стенах. Ему показалось, что кто-то мелкий пробежал прямо рядом с его лицом, и он уснул с тошнотворным отвращением.

Итак,Сократ и Федр, выйдя за ворота Афин, идут по мелководью речки Илис. Вечно босый Сократ, прикалывающийся к молодым и умным парням, больше похож на бомжа.

Интересная параллель к нашему разговору о демонах. Сократ отказывается разбираться в толкованиях на химер и горгон именно из-за бесконечности этого занятия. Ему важней разобраться в себе.

Потом разберемся тут с гегелевским в-себе и для-себя. Особенно по «Лекциям по истории философии».

Они садятся на травку на пологом холме под платаном и вербой. Тут же и ледяной ручеек, и изваяния дев, и пение цикад, и людей, кажется, нет.

Федр читает сочинение Лисия в виде письма к соблазняемому им молодому человеку, в которого – он сразу это предупреждает – он ничуть не влюблен. Доказывая выгоды именно таких, невлюбленных, отношений. Влюбленный – человек с измененным сознанием. Он не совсем вменяем даже по отношению к тому, кого любит. Да и непонятно, так ли уж надо выбирать друга из тех, кто в тебя влюблен, а не из всех остальных. Большая вероятность, что хороший человек есть именно среди последних. Как если бы с тобой удрали сюда, не столько любя друг друга, сколько желая чистых удовольствий интеллекта. Хороший повод спросить себя: а влюблены мы? и что есть эта любовь? Может, лучше нам просто быть – сообщниками? Другой вопрос, а не ограничивает ли влюбленность общение с миром? Лучше пониже градусом, зато вдвоем входить в то лучшее, что в нем есть.

Замечу, кстати, описание психологии гомосексуальных отношений: вспыльчивость, выяснение отношений, резкие переходы от любви к враждебности. Для нас с тобой это - ad marginam.

Лисий выдвигает едва ли не христианский принцип: люби не того, кого любишь, а того, кому нужна твоя любовь. Взять нас с тобой. Ну не верю я, что ты могла меня полюбить. Просто ты добрая, умная девочка, а вокруг тебя таких, как я, попадается не очень много. И опять же Лисий тут не без цинизма: люби не просто того, кому это нужно, но и кто еще сумеет за это отблагодарить. Не деньгами, конечно, а пониманием, знанием, верностью, всем душевным строем.

То, что сделали софисты, уму непостижимо. Переворот в культуре. Осмыслению подлежат совершенно неожиданные, парадоксальные дискурсы. Они раздвинули психологический объем человека. Обсуждать можно гораздо больше, чем прежде, практически всё. Мы вовлекаем все новые, неожиданные темы. Как Пушкин, мы раздвинули объем языка. То же происходит сейчас: философия овладевает новыми предметами для обсуждения. После слов Сократа в «Федре» это назовут – inventiо: открытие, изобретательность (вспомни инвенции Баха). Вот и сейчас время инвенций.

Закрыв лицо руками, Сократ начинает ответную речь. Он напоминает: прежде, чем обсуждать, выясни сперва сущность того, что собираешься обсуждать. В данном случае, сущность любви. Тут же он отвлекается на два начала в нас – на стремление к наслаждениям и стремление к нравственному. Тут уже надо подключать греческий. Тот, кто руководствуется в поведении нравственным – софросине; кто неразумным наслаждением – хибрис. Впрочем, хибрис – полиэйдетична, т.е. многовидна. Обжорство, пьянство и т.д. Наслаждение красотой – каллос и, в частности, телесной красотой: соматон каллос, подчиняющее себе поведение человека, вплоть до порядочности, называется эросом.

Вот, кстати, и новая тема. Стремление к красоте и порядочность. В чем мы с тобой соединимся – в рабском и болезненном наслаждении или в высокой и на первый взгляд бессмысленной любви к мудрости? Как нам быть? Представляешь для нас это прекрасное целомудрие по ту сторону любых, давно открытых нам друг в друге телесных тайн?

Сократ перечисляет зло влюбленности, из которого навязчивость далеко не последнее. Слова его меня ранят: «Разве не дойдешь до крайнего отвращения, видя уже немолодое лицо, отцветшее, как и все остальное, чего и упоминать-то не хочется, а не то что трогать». Конечно, Сократ имел в виду и себя. Его обличение влюбленного бьет не в бровь, а в глаз. Натура впечатлительная, вроде меня, могла бы и в монастырь уйти, раз такое дело. Впрочем, монастырь лишь иная сторона той же игральной кости; игра – остракинда: за тобой бегут те, кого ты только что сам догонял. Давай, я наконец влюблю тебя в себя, а потом стану проповедовать воздержание! Все это закон взаимной жратвы, не более того.

Так в состоянии «нимфолептии»,закрыв лицо, проговорил Сократ и уж собрался было уходить, перейти речку, но тем временем наступил полдень, самая жара, Федр предлагает еще потрындеть, переждав ее. Как раз в это время Сократа и клюет в зад его демон: то, что он сейчас наговорил – чушь, бред, ужас. Он оскорбил Эрота, саму божественность, назвав ее злом. Нарушен масштаб: чтобы покрасоваться перед людьми, оскорблена бытийственность. Надо срочно очиститься – катераста ананке. Стесихор за это дело зрения лишился. Но, в отличие от Гомера, обгадившего прекрасную Елену, исправился и вновь прозрел. Сократ сейчас скажет все как есть на самом деле и, уже не закрываясь от стыда руками.

Может, темная матросня из Пирея и любит так гнусно, как было рассказано, но ведь не свободный же человек! Влюбленность была бы злом, кабы сама мания, как таковая, не была бы божественным благом. Суди, если софросинес встречается еще среди людей, то вот маниан – редкость божественная. Она выходит за рамки обыденного в область таинств, пророчеств и очищений, а также мусикии. По-настоящему одержимый освобождается от окружающего зла и остается невредим (244е). Именно это знамя поднимает Сократ. Но для правильной оценки надо разобраться в природе души (психос фюсеос). Всякая душа бессмертна. Затверди как Отче наш. Психе паса атанатос! И знаешь, бессмертие доказывается тем именно, что мучает меня больше всего – нескончаемым движением. Не под давлением чего-либо, а само по себе. Как глаз находится в постоянном движении и только так и видит, давая этим отраженную жизнь недвижному или движущемуся своим путем. Потом не забыть бы вернуться к этому бессмертию нескончаемого беспокойства.

Меня все мучает относительно этого абзаца: каким образом это сократо-платоновское пробалтывание стало основанием теологии на две с половиной тысячи лет? Мало того, что взялось ниоткуда, так еще и допущение спорное: откуда это самодвижимое нечто, движущее другими? почему это душа? Если возвращаться к началу, о котором он пишет, которое всем движет, то вот оно это начало, которое столько лет движет философией. Конечно, нам приятно быть душами, которые из самих себя движут всем миром, чем мы и пытаемся заниматься. Но Бог ли это?

Далее знаменитое сравнение двойственности души с упряжкой и возничим. А в упряжке два коня – благородный и совсем наоборот. Тут же об окрыленности души в небе, где она правит миром, и о живой смертности на земле, где она соединена с телом. Впрочем, эту поэму не перескажешь. Будь тебе лет шесть, я бы попробовал, а так сама прочтешь. Скажу только, что, по Платону, именно былая крылатость томит живую душу. Далее о богах. О занебесном мире. О переселении душ. О мании припоминания на земле божественного. Конечно, это колдовская проза. Архетип в чистом виде. Вопрос только в том, насколько ему верить. Лучше считать, что ирония Сократа бьет здесь ключом – чего стоят слова, что красота увеличивает в человеке пернатость! И в принципе, он прав: теологию лучше строить на хорошей прозе.

Когда он открыл глаза, она, лежа в постели, читала. Она спала головой к окну, он головой к двери и сейчас очень хорошо ее видел. Утро было солнечным, окно выходило на восток, часов, наверное, восемь или около того. Как ни удивительно, он выспался. Она отвела глаза от книги, посмотрела на него, пожелала ему доброго утра. «Как ты спала?» - «Замечательно». – «Вода есть?» - «Нет. Это ужасно. От меня пахнет, не подойти». – «А как же зубы чистить?» - «Надо было вчера вечером воду купить в буфете, а я так устала, что свалилась без сил. Там только после десяти открыто». – «А в туалет? Неужели опять в лес идти?» - «Да попробуй так, если не по большому. Я уже сходила. Мне помыться следует по женским своим делам, вот это хуже». Она опять уткнулась в книгу. После сна у него был огромный, оттопыривал трусы. Насколько он понимал, вряд ли ее следовало так сразу шарашить. Лучше дать возможность ей самой проявить инициативу. К тому же он представлял, что у него за вид. Между прочим, первое их утро. Или она не будет против fellatio,просто чтобы доставить ему удовольствие? Исполнить долг любящей подруги. Все равно нет воды, что за бред! Он спустил ноги из под одеяла, взял брюки и, закрытый стоящим стулом, довольно быстро надел их. Но в туалете и света ведь тоже не было. Пришлось чуть приоткрыть дверь, чтобы хоть что-то видеть. Вчера она насколько могла вымыла и туалет, и сиденье на унитазе, но все равно он сел на стульчак едва ли не с содроганием. Ну что за унижения! Может, уехать к чертям собачьим? На шоссе они видели указатель к чему-то там имени П. И. Чайковского. Все, верно, лучше, чем здесь. Деньги, правда, заплатили за неделю. Значит, надо устраивать скандал, чтобы вернули их. Потом устраиваться на новом месте. Еще один день терять. Может, образуется? Для нее 150 долларов, наверняка, ничто. Но разговор на эту тему исключен. Почему? Он принюхался, пахнет ли. Пока вроде не очень. Не причесаться, не умыться, ужас. Он вышел, чувствуя себя почти прокаженным. Посмотрел на часы, около восьми. Будь как будет. Не надо только суетиться.

«Оно и лучше, чтобы именно сейчас, такими вот грязными, неухоженными, с порушенными надеждами на лучшее искать выход из этого мира. – Он стоял у окна и смотрел на лес. Глаза были тяжелые, в корке, как невыспавшиеся. Но голова с отчаяния варила нормально. – Философия не есть истина. Но она генеральная репетиция истины. И, как таковая, выход из мира». – «А ты заметил, - она повернулась к нему, опираясь на подушку, - что когда я влюблена, у меня шевелится кончик носа?» - «Правда? Действительно. Понимаешь, когда человек пять лет учится на философском факультете, он волей-неволей читает все эти тексты, ходит на занятия, сдает экзамены, у него есть статус. А просто так, самоучкой почему-то не выходит».– «Ты к чему это? Я плохо учусь?» - «У тебя своя жизнь. Как я могу заставить тебя учиться непонятно чему да еще в течение целых лет? Ты вырвалась на неделю, убежала от мужа, а я тебе должен заменить целый университет». – «Ты и есть мой университет». – «Хорошо, у тебя есть вопросы?» - «Да. Я умру?» - «Конкретней». – «Меня никто не спросил, хочу ли я появляться на свет. Что я тут делаю? Я не понимаю. Если таким же образом я буду уничтожена, мне надо иначе построить свою жизнь. В соответствии с собственной волей. Я должна знать. Отсутствие ответа расценивается мной, в данном случае, как обман». – «Лично для меня смерти нет. Хоть я могу говорить только за себя. – Он пожал плечами. - То ощущение себя, которое я иногда переживаю, которое может прийти вслед за отчаянием, говорит, что это уже существует вечно. Все прочее неважно, потому что все уже есть. Мне нечего бояться: аз есмь. А коли я есть, то я уже никуда не денусь. Потому что я превосхожу все остальное». Он вышел на балкон и не видел как она вылезла из-под одеяла, как одевалась. Кстати получилось. Он так и стоял, пока она не вышла и не обняла его сзади. Прямо как жена. Он уже и забыл как это бывает. «Мне здесь все больше нравится, - сказал он. – Вообще жизнь хороша как повод к уму. То есть к желанию выйти из этой жизни. Только вот куда выйти?» - «А знаешь, я только недавно поняла, зачем я зарабатываю деньги. Я имею в виду большие деньги. Чтобы изменить жизнь вокруг себя. Это, конечно, не истина, - замотала она головой, - то, что получается. Но хорошая ловушка для тех, кто не знает истины. Как горящая лампа, выставленная вечером на веранду для приманивания насекомых. А я в это время хотела бы с тобой уйти туда, куда никто не видит». Солнца не было, небо все в тучах, но в легких, необложных, чисто утренних. Могло и распогодиться. Возьмем все с собой и уйдем как можно дальше, да? Куда отсюда вырвешься? Он тоже устраивает круговую оборону из всяких знаний и предметов. Из слов и идеальных учениц вроде нее, единственной. Соберем гербарий, я тебя научу. «Я в школе ведь собирала, - она даже засмеялась воспоминанию. – Нас каждый год заставляли». А я тебе покажу, зачем это делается. И где насекомые живут, и кто кого ест. И из каких цветов модно составлять английские сады на ежегодных майских показах в Челси. И какую траву едят отшельники. И подручные средства для косметики. Жизнь скучна, все время придумываешь, чем себя взбодрить.

Когда они спустились в столовую, оказалось,что завтрак уже начался. Отсутствие воды свело его к крутым яйцам и каким-то консервам. Рабочие тоже были тише, чем накануне. Ни умыться, ни оправиться – это не шутка. Они строили  неподалеку загородную  резиденцию Сбербанка. Она узнала, кто у них начальник, и на всякий случай взяла его данные. В сентябре ей могут понадобиться строители, сказала она. Ему было жалко всех, кто сидел тут по путевкам. Семью армян, которая обернулась уже и другими родственниками. Бледную семью ИТР-ов предпенсионного возраста. Мать с дочкой и появившейся за столом бабушкой. Даже мужчину, который вчера шел с речки, сегодня утром бегал по лесу под дождиком, а сейчас пришел в столовую, огляделся и опять ушел. Всех жалко. Они сидели вдвоем за своим столиком на скривленных стульях и ждали, пока официантка, только что спросившая по путевке они или так просто, принесет скудную еду. «Понимаешь, я с детства только и делал, что придумывал, чем себя занять. Кругом все было слишком отвратно: ссоры родителей, гнусная школа, серый двор. Это все понятно. Чем лучше придумаешь, тем прекраснее будет твоя жизнь. – Улыбаясь, он смотрел на нее. – Я сейчас пытаюсь придумать твое лицо, которое вижу перед собой, и оно прекраснее всего. Но ты – это чудо. Исключение. Как ты из иной жизни оказалась рядом со мной? В какой-то момент молодым людям сказали, что придумывать ничего не нужно, все можно сделать здесь и сейчас. На самом деле. Старая история. И что мы, придумщики, были уродами. И вы, реалисты, тоже ничего не сделаете. Потому, что жизнь слишком мала для умного человека». – «Но признай, что одно дело поехать в Челси или в Лондон, а совсем другое оказаться здесь, на тараканьих руинах бывшей профсоюзной здравницы». – «Да нет, одно и то же. Мне здесь даже больше нравится: сложнее эмоции испытываешь. Печаль и резиньяция. Так получилось, что я был и среди VIP-публики, и живал в 5-звездочных отелях Швейцарии и Люксембурга, хаживал на светские рауты, где имел, как ни странно, успех и женщин. Там еще глуше, чем здесь, потому что отсюда хотя бы хочешь вырваться, а там тебя обволакивают прекрасные швейцарские пейзажи вокруг гостиницы, где ты завтракаешь на ту же VIP-халяву. Нет, это все бред».– «А что не бред?»- спросила она, скорее, из приличий, чем интереса. Он не ответил, глядя на нее, чуть улыбаясь, с безмятежно светящимся лицом. «Извините,- остановил он проходящую мимо официантку. – А можно у вас за деньги купить еще штук пять яиц?» - «Вы знаете, у нас из-за всех этих дел и продуктов почти нет. Холодильники-то отключились. Еле на завтрак набрали. Вы попробуйте потом зайти в магазин, может, там что-то будет». – «Мы уйдем с тобой далеко-далеко, - сказал он, - где нас никто не найдет». – «Странно, мы ведь с вами совершенно не знаем друг друга, - сказала она задумчиво. – Я даже не уверена, что вы меня не зарежете где-нибудь в лесу. Разве от человека нельзя ждать, чего угодно? Люди живут рядом всю жизнь, а потом вдруг вылезает что-то невообразимое. Как в фильме ужасов. Вот вы способны на безумие? Не тихое и интеллигентное, а вот такое, чтобы дамочку для сюжета зарезать?» - «Вы чуть-чуть прочитали мои мысли. Я замечал, что мы с вами как бы на одной волне. Это тоже чувство необыкновенное быть с такой женщиной». – «Вы не ответили на мой вопрос». – «Странно, но когда милиция кого-то ищет, всегда испытываешь страх: а вдруг это тебя? Может, это чисто советское, но я все время себя на этом ловлю. Для себя я, во всяком случае, всегда под подозрением. Поэтому ваш вопрос очень точен: могу ли я вас зарезать? Нет. Я слишком упрям в соблюдении дистанции от любого сюжета. Я даже жену свою бывшую не зарезал». – «Застав с любовником?» – «Да ну что вы. Это тоже был бы сюжет, да еще из худших. Сейчас она, должно быть, в Англии. Вместе с дочерью. Небось, и внуки есть. Я не слежу. Может, пойдем?» Они прошли коридором, где еще висели расписания допотопных мероприятий – киносеансов, детских кружков, экскурсий. Рабочие уже уехали, оставив после себя только запах. Она пошла за вещами для прогулки, а он остался ждать на скамейке. Сказал, чтобы взяла с собой пару книжек на выбор. Наверняка только мешал бы ей совершить туалет. Присутствие чужого всегда тягостно. Это он и по себе знал. Тоже мне любовники. Надо бы активней занять ее греческим. А то, кажется, решила с ним отдохнуть. Если не нравится, дорогу назад знает. И, как всегда, представил себя в виде монады – замкнутой, самодостаточной, слишком дурацкой, чтобы быть судимой со стороны. Но когда увидел директора, терпение его лопнуло. У того только медалей на пиджаке не хватало – старый советский дурак из бывших военных, с седым хохолком на плешивой голове, с красным носом, с праведным гневом на «дерьмократов».– «Ну как, привыкаете?» - спросил, быстро проходя мимо него. Вместо ожидаемой улыбки, он нахмурился и пальцем поманил дурака к себе. Тот приостановился, мол, некогда, все на мне одном. Еще раз поманил его пальцем и показал на скамейку рядом с собой. Такие понимают только начальнический тон. «Вот моя карточка, - достал он из кармана что-то оставшееся от прежних времен. – Я буду писать о вас. Скорей всего, в «Огонек».То, что здесь происходит, чудовищно. Вы берете огромные деньги ни за что. Я записал на диктофон ту лапшу, которую вы вешали по телефону. Тараканы, грязь, отсутствие света и воды. Это рабочее общежитие, за которое вы берете как за санаторий!» - «У нас есть и люкс, - пошел в наступление директор. – Но это в два раза дороже». – «С вами все ясно. Комиссий не боитесь, поскольку и так уже все развалили. Ну, почитаете о себе в прессе. И чтобы эту неделю я вообще вас перед собой не видел, понятно?» Старый дурак вскочил и посеменил в сторону хозблока. Тут же - в другую сторону. Конечно, и его жалко, но все это полный копец. И, главное, от своих воплей стало еще хуже. Поскольку те не ушли в никуда, а, много раз отразившись в нем самом, наполнили невыносимым шумом повторов. Надо бы прийти в себя, да некуда: кабинета нет. И она все не идет. Каждый приходивший мимо вынимал, казалось, из него еще кусочек души. Она появилась, когда он совсем уже отчаялся. Опять веселая, полная жизни. «Извини, дали воду, я взяла у сестры-хозяйки порошок и вымыла унитаз и эту жуткую сливную дыру в ванной. Вроде стало терпимей. А сейчас иду сюда, навстречу этот пенсионер, директор. Увидел меня и как шарахнется в сторону. Чего это с ним?» - «Это я сказал ему, что твоя служба охраны приедет и разберется с ним по справедливости за все, что он с нами сделал».– Она, кажется, не поняла шутки: «Ты забыл, что я здесь втайне от всех. Ты раздражен?» Еще какие-то люди отправлялись на дальние прогулки. Он спросил у дамы в майке и бриджах, ждущей мужа, куда им лучше идти. Та объяснила, где что. Если они хотят туда, где вообще людей нет, то мимо администрации и пруда, потом брать все время правее, и через минут сорок даже до речки можно добраться, но сначала миновать дачный кооператив, резко уйдя в сторону. Да, пожалуй, это им подходит. Тем более, на небе радуга прямо там, куда надо идти. Она снова берет его нежно за руку. В конце концов, сколько бы тебе не было лет, ты - маленький мальчик, который то отторгнут ею, то вновь принят с лаской, причем, без улыбающегося оскала, означающего ее согласие, чтоб ты обслужил. Нет, можно просто прижаться. Как во сне. «Я звонила в Москву, там все в порядке» -говорит она. Поэтому и настроение хорошее? «Мой принц, это значит слишком пристально смотреть на вещи». Да, да, жизнь коротка, да еще с большими перерывами на невозможность мыслить. Чего тогда огород городить? Он чуть не бормочет. Она жутко любит эту его инопланетную погруженность в себя. Так бы и шла с ним через всю жизнь, через поле, мимо людей, которые даже рядом с ним недостойны стоять. Вышло солнышко и захотелось смеяться. Чего они и сделали. «Обычно, - заметил он, - мы делаем небольшое, но постоянное усилие, напоминая себе, что жизнь прекрасна. Сейчас же оно само делает нас». Она посмеялась. Они шли именно так, как сказала им женщина. Сперва спустились по тропинке вниз в небольшую лощину, потом поднялись на холм, откуда открылся чудный вид на небо с его окрестностями. Он продолжал рассказывать кое-какие подробности «Федра», как будто те случились вчера и вообще имели для нее значение. Говорил о Лисии, Исократе и Антисфене, рядом с которыми Платон жил, учился у Сократа и с которыми, видимо, полемизировал, хоть нам это и не понять: кто он и кто они... То и дело вкраплял греческие слова и понятия. Печалился, что ей это как бы ни к чему. Тут же объяснял, что все вокруг имеет смысл лишь как фон умственности. Его слова это полный абсурд, но тем крепче он врежется ей в память. И так далее. Может, он, действительно, представлял ее своей дочкой, пришло ей в голову?

Он присел на корточки, приглашая и ее полюбоваться картиной природы. Муравьи напали на жирную неповоротливую гусеницу и уже, кажется, вполне ее побороли. Несколько бойцов уже сосали ее голову, брюшко, глаза. Гусеница дергалась и изгибалась то ли в ужасе и боли, то ли в агонии. Она отшатнулась. В детстве она, аподобие Алисы, представляла себя маленькой в густом травяном лесу, и сейчас это чувство чуть ли не вернулось. Она-то думала, что он даст ей книжку, а сам сядет рядом, погладит по голове, поцелует в шею, она ответит ему, и все будет хорошо – как в жизни, а не как в его довольно страшноватых книжках. Но во всем этом действительно было что-то садистическое. Муравьи вполне справились со своей жертвой, и их тут же появились целые толпы, чтобы уволочь остатки гусеницы к себе в жилище. Она не философ. Она всегда старалась огородить себя от грязи, которая ее окружает: чай, на помойке живет, а не в древней Греции. Поэтому и выстраивала вокруг себя богатый комфортный мирок новой роскоши. Поэтому и деньги зарабатывала, стараясь при этом учиться их тратить. Мудрец полагался ей по штатному расписанию. Не меньше, чем хороший садовник, дизайнер или мастер чайных церемоний. Она все терпела как в дзенской школе послушания. Чем хуже, тем ближе просветление. В конце концов, через неделю ее ждет иная жизнь. Но сейчас она все больше задумывалась, а сохранится ли тот ее мирок? Философия требовала ее всю. Учитель делал вид, что забыл, что она женщина. Он посмотрел на нее, словно прочитал мысли: «Философия – это сумасшествие, имеющее логику, - сказал он ей вдруг, глядя откуда-то из травы. – Например, главное условие мысли это бессмертие мыслящего. Если знаешь, что умрешь, нет смысла затевать думать. Да и не получится. Поэтому так мало людей мыслят. Я мыслю, следовательно, не умру». – Она не постеснялась вдруг закрыть лицо руками. Как в детстве: «Почему не умру?» - «Потому что мысль это совершенно иное, чем все, что вокруг. Мыслим, значит, выходим. И уже смотрим оттуда. И мы, бессмертные на время... - как гениально сказал Пастернак, - все уже про себя знаем. Потому что мысль обладает совершенно чудесным свойством, - затряс он перед ней руками, как будто показывал эту самую мысль, и та была горячей, как картошка, – мысль превращает мыслящего в иное, потустороннее существо. Конечно, это наследие мистерий, доставшееся нам, философам, почти бесплатно». «Мыслим, стало быть, выходим, - повторил он. – Учись выходить. Не бойся этих древнегреческих слов, этой грязной гостиницы, того, что можно не спать с любимым мужчиной, ради которого убежала от мужа, того, что муравьи высосали глаза у гусеницы. Не бойся быть такой красивой и одновременно чудачкой. Да, отдых у нас не удался. И очень хорошо. Еще лучше, что мы с тобой здесь».Трава была сырая. Долго не посидишь. Они пошли дальше. Она снова взяла его за руку. Даже не будучи уверена, что он не рассердится. «Я ведь не похожа на бизнесвумен, правда?» – вдруг спросила, прижавшись к его плечу.

Идти было легко. Довольно скоро добрались до дачного поселка. Хорошая асфальтовая дорога, типовые домики, людей почти не видно. Какая-то женщина возилась на своем огороженном участке возле двери вагончика, занавешенной марлей. Небогатый по нашим меркам поселок. Женщина не откликалась, но мужчина, копавшийся напротив, подошел к забору, рассказал, что это участок от НИИ оборонки, продают ли участки и за сколько, он не знает, а вообще-то лично ему дом обошелся недорого и собрали буквально за день и даже зимой он здесь жил. Дорога от Москвы хорошая, на машине можно добраться за полтора часа. Видимо, принял их за супругов, что втайне было приятно. Как будто уже какая-то своя жизнь у них образовывалась. Почему не помечтать о некой идеальной ситуации, когда она выстроила бы ему загородный домик и приезжала на свидания и семинары. Почему нет? Хотя более реальным вариантом из-за ее занятости было собрать всех вместе под одной крышей: и его, и врача-психоаналитика, и художника-архитектора, но неизвестно, уживутся ли они и как это повлияет на их творчество. Вообще она так далеко не загадывала. Решать проблемы по мере поступления – ее принцип. В проблемах нехватки не было. Сейчас можно было о них не думать. Конечно, в лесу после всех этих дождей было довольно грязно. Они не прибавляли к пройденному пути время для возвращения. Казалось, будут так идти и к чему-нибудь придут. Уж больно красиво было вокруг. Солнце то закрывалось облаками, то снова выходило наружу, мягко согревая лицо. Она обратила внимание как он смешно и подслеповато жмурится в этот момент, но в отличие от нее, хода мысли не теряет. Она давно уже соскочила со стези, требующей понимания того, что он говорит. Но он сам говорил, что не так важно понимать, как просто слышать. Она приучается тем самым к нужным словам и строю речи, впитывает их в себя, и потом это скажется. Еще подумала, как щедро он тратит на нее время и умственные силы, нормальный мужчина, вроде ее муженька, давно бы свалился под куст и там кемарил. А в нем сразу чувствуется этот жуткий завод неприятия мира, придающий, видно, силы. Действительно, мания и исступленность, про которые он говорил, она прислушалась. Ее же, наоборот, клонило от свежего воздуха в сон. С непривычки. Да и почти не спала этой ночью. Проснулась и увидела рядом с собой на подушке гигантского таракана, с любопытством ее разглядывавшего. Кажется, даже заорала, хорошо, что не разбудила его. Поглядел бы на эту картину кто-нибудь из ее деловых партнеров. Хотя, конечно, не им корчить из себя аристократов, и тем более не ей. Но ее саму картина впечатлила. На потолке несколько крупных особей, на ее кровати. Приглядевшись, увидела и рядом с ним таких же. Замахала руками, е разбежались, но больше заснуть, конечно, не смогла. Это было часов пять, пол-шестого. Теперь вот не могла потому врубиться в историю мировой философии. Но к чему она? Надо бы ему каким-то необидным потом образом соорудить подарочек, вот что. Может, действительно, купить участок и дом где-нибудь в Подмосковье? Так он там совсем одичает и мхом покроется среди своих фолиантов. Или найдет другую дурочку, которая придет уже на все готовое. Охотниц на крепенького мыслителя будет немало, это она по себе сказать может. Но он сейчас на ней большие деньги зарабатывает, это ясно, а она не любит оставаться в долгу.

Он уже одолел любовные пассажи Сократа и перешел к риторике. Как строить свои речи и что это значит для человечества. Они шли неторопливо, в такт его словам, как бы прогуливаясь. Она обратила внимание, что он несколько раз уже чихнул, но это ее не раздражило. Человек, говорил он, находится в невидимом сплетении значимых для него слов. Как в клетке. Или, точнее, в поле кристалла, создающем из нас снежинку той или иной формы. Ориентиры имеют свойство наделять нас своей энергией. Человек затвердевает в своей цели. Блажен, кто, глядя в зеркало, подтверждает этим свое существование. Он опять чихнул, извинился, достал и съел таблетку от аллергии. Что-то не то цветет. Они присели на поваленную сосну. «С возрастом для меня в лесу оказалось самым приятным - эпицентр ботанической латыни. Тем более, что она аукается с латынью поэтической. А тут уже и до филологии только руку протянуть. А там и философские эрмитажи. Я тебя не занудил?» - улыбаясь, он протянул ей руку. - «Да нет, девушки любят, когда с ними разговаривают. Тем более, об умном». - «А ты знаешь, какая ты красивая?» - «Догадываюсь. – Она слепо улыбалась проникающему сквозь листву солнышку. - Хочешь я тебе сейчас сделаю? А? Кругом никого нет. Мы вдвоем на необитаемом острове. Хочешь?» - «Мне кажется, лучше просто хотеть, - сказал он. – Ты такая нежная. Руки, живот. По-моему, мы уже расплываемся. Может, останемся в трезвости ума? Это, во всяком случае, неожиданнее и для нас и для мира, которому мы сейчас принадлежим». – «Если бы вы знали, как я люблю вас. Вы совершенно необыкновенный. Я бы просила поцеловать вашу руку, если бы вы не обиделись». – «Еще не хватало. Просто мы с тобой принадлежим друг другу до конца. Как целое. Совокупившись. И решаем вопрос как любой человек: а что дальше? Как жить?» - «А если я об этом вообще не думаю? Живу как птичка. Утром встаешь и – в мясорубку. Только с тобой сейчас начинаю просыпаться, но через несколько дней все опять кончится. Я ведь тебе что хотела сказать. У меня дело сейчас на ходу. Всякие деньги большие крутятся. Если у тебя какая-то идея будет, можно сделать, что угодно. И где угодно. Извини, что я отвлеклась, но просто, чтоб знал». – «Ладно. Буду иметь в виду, спасибо. Если бы можно было как-то воссоздать этот огромный космос ума и слова... Хорошо, я подумаю. Должны ведь быть служители слова?» - «В Москве есть такие засекреченные места за забором. Идешь рядом и не подозреваешь, что там. Рядом дома, новостройки, дети играют. Я однажды попала. Все, что угодно. Слуги, негры, разврат в любой форме, небесное, земное блаженство на выбор. Их вдохновляет сама эта тайна ото всех. Другая планета. Можно было бы то же самое попробовать с твоим духовным миром. Я думаю, и спонсоры тут же найдутся. Картины, идеи, предметы искусства. Тут, по-моему, есть над чем подумать». – «Ну вот видишь, как мне повезло с девушкой, - он поцеловал ее ручку. – А ты говоришь, что ты счастливая. Платон, тот все больше по мальчикам выступал. Нашел молодого царька на Сицилии. Решил построить свой коммунизм на отдельно взятом острове. А у педерастов свои какие-то страсти. Царек взял и Платона в рабство продал. Ну как в Чечне в заложники. Выкуп давай. Ученики деньги собирали, ездили вызволять. Целая позорная история вышла».

«Ты брось меня, не надо, - зашептал он, вдруг заплакав. - Я сумасшедший. Просто пытаюсь держаться на плаву. Всякими книгами, статьями, цитатами. Мороченьем тебе головы. Вспомни как читал тебе, не знающей немецкого, Элегию Рильке Марине Цветаевой – ради одной, по сути, строчки: «Кто же мы? Только податели знаков. Не более. Но наше тишайшее это занятье, если вдруг в тягость оно и решишь ты хватать и кромсать, - отомстит и убьет». Я ведь не объяснил тебе, какие знаки имею в виду. И не объясню, поскольку перехожу к другой цитате – из концовки «Фауста» Гете: «Все, тут мелькнувшее – иносказанье...» Да и вообще, можно ли свыкнуться с моими бесконечными, ничем не кончающимися историями? Не знаю. Не надо. Брось меня. Поезжай в Москву».

День бессребреников

13 февраля. От снега и мороза оттепельная каша под ногами, наконец, превратилась в крепко накатанную снежную дорогу, по которой и в деревню в санях можно, и в городе, когда двум встречным экипажам не разъехаться из-за узости очищенного пространства. Снежный город не годен для демократии, - народу слишком много. Раб должен сидеть дома и заниматься самоусовершенствованием, как сказал какой-то гипотетический римский император. А это он еще нашей зимы не слыхивал.

День бессребреников Кира и Ивана, а с ней Афанасии с тремя дочерьми, а тут еще пятница тринадцатое, когда ждут очередного пятничного взрыва в метро в час пик. С утра не случилось, так еще есть вечер, когда люди будут возвращаться с работы. Страшно и подумать.

С утра, едва встал, пошел на бульвар по магазинам. Купил колбасы с сосисками, свежего хлеба, который поразил удорожанием на полтора рубля, творожных всяких сырков. Один раз поскользнулся, упав на пятую точку, как деликатно изъясняются в спортивных телепрограммах. Когда шел обратно, прислушивался к небольшой боли в спине и в левом запястье. Дома жена спросила, почему же он не купил каких-нибудь мясных полуфабрикатов, вроде фарша или куриных грудок?

Он подумал, что будь у нас зима триста дней в году, мы бы тоже нашли несколько сотен обозначений для снега. Скажем, для той бледности, которая ощущается в нем сразу после вьюги. Она похожа на бледность женщины, признавшейся только что в своей любви. И еще он заметил, что, когда сидит за компьютером, солнце уже слепит прямо в глаза. Это только через месяц оно окажется за высокими домами, а сейчас это знак времени. Иногда кажется, что живешь на необитаемом острове, в словах, светилах, стихиях.

Это прежде зима была временем стремительным, с тройками, шипучим вином, почему-то называемым шампанским, летучим запахом французских духов, опьянением от женской улыбки, шуб, под которыми иногда кажется, что ничего нет. Сейчас, застряв в пробке на полтора часа, проклянешь все на свете, а не только ее и свою глупость, что бы втравлен в сущее безумие. К тому же вечером баскетбол европейской лиги, мог бы спокойно смотреть, сидя в удобном кресле а ля какой-то там Людовик. А тут аварийная ситуация каждые три минуты. Где-то наверху звезды, поди, хрустят на зубах, такие страшные, далекие, мерзлые. А тут ты включаешь то джаз, то Паваротти, чтобы перебить поток речи, которую сама она считает соблазнительной. Что это со мной, ужасается он, наверное, возраст. Тем лучше будешь в постели.

Солнце слепит. Небо чисто. Снег визжит от мороза. И, как всегда, в небе белая полоса от самолета. Одна. Надрез того света. Медленно расплывается, медленно зарастает. Увидим, что внутри, в другой раз. Когда мороз меньше смотришь по сторонам, как бы сберегая тепло и от взгляда. И только солнце, не по-февральски неистовое, говорит, что скоро весна, а там и лето. Что мороз именно это и должен напомнить. Но такой мороз, что даже на солнце не тают сосульки, как накануне, не до того. Зато в квартире топят так сильно, что хочется открыть дверь на балкон. И вода в кранах чистый кипяток.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений