Игорь Шевелев

Ум во время чумы

Сорок пятая большая глава «Года одиночества»

I.

По направлению и силе ветра он определял удаленность от Леты, определявшей климат всей огромной равнины. Что касается формы снежинок, то еще Кеплер вывел формулу, долгое время считавшуюся универсальной. Здесь, однако, попадались экземпляры самобытные, необыкновенные. Один такой выловил, не поверите, обыкновенным сачком, стоя на балконе, посадил в раствор и зарисовал под школьным микроскопом. Публикация в Британских физических анналах, которую он ждал в июне, должна была наделать шума. Он ведь и раньше писал принцу Чарльзу по поводу того, что он назвал "русским снегом" и приглашал приехать, если не верит, убедиться самому. Озоновой дыры в настоящее время не наблюдается, ветер северо-восточный устойчивый, радиоактивный фон в пределах нормы. По выходным ездил со счетчиком по городу и окрестностям. На юго-востоке, как раз по дороге на Капотню наткнулся неподалеку от гаражей и новостроек на огороженную проволокой зону повышенной радиации. Лыжники проволоку оборвали и дули напрямки. Летом здесь земляника, небось, с малину. Громоздкий, румяный, сильный, он шел вместе со всеми на лыжах, иногда вступая в разговоры с теми, кто попадался навстречу. Так узнал, что после войну тут работали пленные немцы, сильно мерли, и даже ближайшее кладбище, на котором их хоронили, так и называлось "немецким". Сейчас на нем уже не хоронят, места нет, разве что к родственникам или по блату. Во время дружественных визитов туда заезжает немецкий канцлер. Он любил работать в ощущении тайны. А поскольку в России все тайна, включая нелюбопытный народ, лучшей страны для работы не предвиделось. У него была здесь подруга, которая никак не могла уразуметь, почему баночки в холодильнике надо ставить на свои места, а для бритья использовать на кисточке вчерашнюю пену. Да для того, чтобы больше времени и средств оставалось для дела. Нет, не понимала. Так же, как он не понимал, зачем жить в промежутках обычной цивилизации. Надевать меха для поездки в метро. Говорить о работе, приходя в гости. Наслаждаясь жизнью, думать о ее смысле. Всё невпротык.

Звание капитана предполагает письменные отчеты, отсылаемые с дипломатической почтой. Отчеты предполагают множественность методик описания здешней жизни. Он и разнообразил их. Так местные дамы, особенно в провинции, искренни донельзя, включая профессионалок. Любовная смазка хорошего качества, обильна, никаких специальных гелей -  вот вам и прелесть отдаленности от цивилизации. Он даже подумывал о том, чтобы отыграть у русских гомосексуальную карту, так ловко разыгранную ими в кембриджской пятерке, но источники уверяют, что все они по- прежнему на службе у КГБ, центр просил не рисковать. Пытался найти еще подходы, но практически все глохнет. Причина: логику в России заменил мат. Более-менее развитые дискурсы снимаются эмоциональной вспышкой, при которой четырьмя словами и их производными заменяется, по сути, большой академический словарь. Тут кончается цивилизация и начинается Россия, у границ которой напрасно будет томиться то НАТО, то Наполеон. Пока есть мат, Россия неисправима.

45.1. Людей понять невозможно, потому что ты сам человек. Ты просто отскакиваешь от них. Имеет смысл поискать в языке, которым они пользуются. Иногда и блохи - более достоверный источник информации, чем люди. Он как-то неважно себя чувствовал. Инструкция говорит о том, что в России надо быть постоянно собранным, потому что неизвестно, с какой стороны придет опасность, но при этом даже зарядку нельзя делать. Почему, сам, мол, догадывайся, инструкцию не обсуждают. Написано: «кудыка – человек, спрашивающий охотника, куда тот направляется (что строжайше запрещено); отвечают – на кудыкину гору, на кудыкин остров, на кудыкин член» (Словарь Фасмера, т.2, с.401). Может, от него требуется найти эту кудыкину страну?

Время от времени, пользуясь инструкцией, он смотрел в сторону, противоположную людям, но чаще они вовлекали его в свою круговерть. Здесь, как в концлагере, который он изучал до того, много говорили и думали о поведении властей, никогда, впрочем, их не видя. Внутреннее состояние гражданской войны – это самое интересное, что отличало Россию.

При этом он понимал, что все его агентурные встречи не имеют смысла. Он такового, во всяком случае, не видел. А ведь и его самого умудрялись включить в склоку, иногда чуть ли не прямым текстом угрожая  сообщить его же начальству о его неполном соответствии, а то и вредительстве. Ну, откуда они знали, козлы, на кого он работает?

Радиоактивное излучение женских рук, наличие бензола в кале бомжей, типографская краска на свежих газетах, работа тумблера времени на самости, всегда готовой разомкнуться в будущее, а, стало быть, являющейся его индикатором, и одновременно замыкающейся на себе как прошлой и, таким образом, актуализирующейся в настоящем, здесь и теперь – все это работало на разведчика, для которого нет мелочей, как, например, закупка овчинных полушубков гитлеровской армией, что явилось бы косвенным показателем ее готовности к войне с Россией, чего, как известно, не было, а война, между тем, была. Все это шпионство – внутренняя дурь человечьей природы, как потение ног и катышки между пальцев.

Позвонила мама и попросила, когда он к ней соберется, привезти несколько таблеток бисептола: в туалете вдруг стало дуть из вентиляционной трубы, и она застудила поясницу, в анализе мочи обнаружились следы белка, - она не распространялась, чтобы его не тревожить. Перед аптекой он порадовался, увидев полдюжины детских колясок, которые везли молодые мамы и одна нестарая бабушка. Прогулка трогательным строем, чтоб не скучно было.

45.2. Если уж на то пошло, он пренебрег инструкцией пустить корни, заматереть, ничем не отличаться от окружающих граждан. Хотя, в общем, и самобытность допускалась как особый вид ухищрения. Иначе, что делать со скукой - проклятьем шпионского ремесла. Некоторые, как до него доходило, даже марки начинали собирать. Он предпочитал уродства и наблюдения. Например, то, что люди живут парами. Зачем и на каких условиях, если всякий одинок? Тайна. Он и на себе, хотя достаточно лениво, наблюдал это зачаточное волнение при виде особого рода девушек, которых иной раз выделял среди прочих. Но тут, главное, перетерпеть, не слишком влипая в этнографию. Он и так набрал достаточно материала для журнала безумных описаний, который их контора через третьих лиц издавала все в том же Лондоне. Вопрос только, надо ли засвечиваться, даже под псевдонимом.

Ну, хорошо, если она согласна за тобой ухаживать, становясь при этом объектом всяческих наблюдений и тихого эксперимента. Но и тут она может вдруг взбрыкнуть, выдав свои к тебе претензии, так что еще и неизвестно будет, кто здесь объект. Чудовищная политкорректность быть на стороне подопытных кроликов ставит абсолютный дух в неловкое положение, в котором он терпеть не мог находиться.

Когда она заявила, что если он так к ней относится, то есть не любит до усрачки и, мало того, ничего не подарил ценного ни на день рождения, ни на именины, ни даже на восьмое марта, то пусть убирается отсюда на все четыре стороны – и немедленно. Он чуть с катушек не съехал. Мало того, что собачка заговорила прямо под скальпелем, хотя он вроде бы повода не давал, и резал деликатно, приговаривая ласковые слова, разве что только на минуту задумался и умолк, она и воспользуйся, - но, главное, как же его лаборатория, кабинет, годами собираемая библиотека? Впрочем, ученому и шпиону, как сказал поэт, все полезно, даже смерть. Пока она была на работе, он договорился в соседнем магазине, чтобы ему прямо в комнату навесили железную дверь со специальным замком. Купить биотуалет, 19-литровый сосуд воды и электрическую плитку тоже ума много не надо. Теперь он мог не без удовольствия слушать, как она ярится, чуть ли не биясь своим немалым телом в специально предназначенную для этого дверь. Даже записал звуки ее злобы и ярости на диктофон, чтобы приложить к отчету, а сам пошел на застекленный балкон, хорошо изолированный от ее комнаты. Она по субботам особенно не знает, куда себя деть. А ведь погода самый смак. Вроде бы и облака, а уже всюду голубые прогалины, да и солнце заливает. Сквозь грязные стекла балкона даже можно греться. Как там, в школе: облака перистые, ветер западный, жизнь гнусная.

45.3. Сны тоже были посланием, причем, направлялись не ему, а кому-то другому. Довольно неловко было их получать, словно читая чужие письма. Он пытался построить психологический портрет адресата: странный субъект, симпатизирующий Дантесу и молодежи, сегодня, например, читал им стихи и учил жизни, сидя то ли на эстраде, то ли на широкой кровати. “Auribus teneo lupum”, - иногда бормотал он самому себе: мол, держу волка за уши, а все без толку.

Самое верное это разложить бесконечный абсурд жизни на великое, но конечное число описаний отдельных особей. Главное, чему тебя сразу учат в спецшколе, это реестр отмечаемых свойств и шкала их градаций. Темперамент, например, отмечается как визуально, так и при сношении, для чего рекомендовано всяческое к оному склонение. Ну а что потом, спрашивал он себя, с этим темпераментом прикажете делать, на палец наматывать? Он же укладывается в общую картинку человека, которая, как на нее ни посмотри, будучи другим человеком, уникальна, то есть описанию подлежит весьма приблизительному, только ежели человечка сего не засушить в нужном тебе образе действий. Работника можно запротоколировать, а забавную милашку, которая явно показывает, что не прочь с тобой переспать – вряд ли. С чего это вдруг такой к нему интерес? Подосланная? Он продолжал, улыбаясь, флирт, все глубже внедряясь в душу. Пусть она побольше о себе расскажет, это намертво свяжет ее с ним, постельное мокрое яблочко упадет само в рот и прочие места. Черт, поэтому он и не любил рестораны: сейчас бы самое время убежать, а надо еще расплачиваться. Потом взять машину и отвезти ее домой. Только вылезет, мило распрощаться, обещая позвонить и тут же уехать. А если она скажет: ты разве не зайдешь ко мне? – Прошу прощения, у меня сейчас срочное свидание с бывшей женой, я ей должен отдать деньги на ребенка. Или что-нибудь в этом роде. Пусть думает, что хочет. Безусловно, мила, но как-то даже чересчур. Наверняка дело нечисто. Чем больше он смотрел на нее и, прищурившись, с улыбкой по сторонам, тем все теплее погружался, как при любой опасности, в себя.

И вдруг она произносит заветный «шибболет». Хорошо, что у него психика так устроена, что он, в принципе, ничему в первый момент не удивляется. Только через некоторое время. Ладно, сказал он, глядя куда-то в сторону от ее лица, а то я уже собрался делать ноги. – Я и вижу. – А, с другой стороны, неужели мало способов узнать пароль? – Ничем не могу вам помочь. – Да нет, я не против, пожалуйста. – Воспользовавшись случаем, он погрузился в глубокое раздумье, а она попросила у официанта счет. – Я заметила, что вам нравится, когда женщина берет инициативу в свои руки, верно?

45.4. Он вздохнул с облегчением, можно было больше не напрягаться ухаживанием, одновременно соображая, как бы не влипнуть. Она, бедняжка, произнося пароль, не знала, что центр послал ее в качестве подопытной. Она отлично отыграла свою роль, тем хуже для нее. Пусть думает, что он извращенец, которому интересно наблюдать, как она писает, в то время его интересовало количество мочевины в ее серебряной на свету струе.

Теперь он мог вовсе не брать ее во внимание, чувствуя себя с ней совершенно одним на свете, и что бы она при этом ни причитала, что он ее не любит, и ни пыталась разными женскими способами привлечь к себе внимание: инструкция расценивала это однозначно как измену родине. Для чистоты опыта нужно было сумеречное состояние, он пригашивал свет в глазах, прислушивался к себе.

Будучи на людях долгое время, он начинал задыхаться. Без ее помощи санитарки и поводыря ему было бы тяжело. Наука давалась здесь нелегко: только с помощью любви, которая, в свою очередь, сильно выворачивала мозги набекрень. Или же наоборот: узнавал что-нибудь, лишь подвергаясь мучениям. Почему, кстати, он так запомнил школу, у него почти постоянно болел там живот. Он считал время до перемены, когда минует опасность обкакаться. Потому что если сейчас попроситься из класса, то будет ее хуже, потому что в следующий раз уже не попросишься, и это конец. Он и так бы не попросился, не то что вторично, легче наложить в штаны, но хотя бы оставалась возможность, само присутствие которой, кажется, утишало болевой спазм. Неудивительно, что краем уха он запомнил все, что говорил учитель, все сопутствующие запахи в классной комнате – тряпкой, мелом, чем-то общим неуловимым, девочками рядом и вдалеке, футбольным полем за окном. Вообще-то, познание напоминает школьную раздевалку: надо преодолеть себя, чтобы выдержать эти запахи. Начальство просто подставило его, это ясно: без любви тут ничего не поймешь, а, любя, рушишься с панталыку. Ну и как после этого прикажете относиться к центру?

Чтение лекций в школе высших стратегических исследований тоже отнимало у него много сил. Не столько, конечно, слова и знания, сколько внешний вид, голос, общий хабитус, который он должен был демонстрировать в доказательство или опровержение своих слов. При этом он никак не мог научить ее подавать ему галстук в тон рубашке и пиджаку. Она вообще не могла понять, почему она должна за ним ухаживать, а не он за ней. Пришлось довольно сильно побить, а потом даже выставить на мороз, чтобы она подумала о своем поведении. Если честно, ему было все равно, но, говорят, здесь так принято. По тому, как она его потом обнимала, он понял, что не ошибался, что, конечно, отвратительно.

45.5. Степень познания числишь величиной скорби. Как люди держат руки, где садятся в комнате, какие делают жесты, - все это позволяет меньше обращать внимание на их слова, оказывавших на него гипнотическое воздействие. Скромные, неагрессивные люди заранее вызывали симпатию. Дотошное знание о человеке оставляло неприятный вкус во рту. Обычно в таких случаях заводят какую-нибудь домашнюю зверушку, вроде тараканов, Бога или шахмат, дабы смотреть в обратную от собратьев по виду сторону. Зацикленный на уродствах тератолог, он завел жену, в которой, чем дальше, тем все больше обнаруживал черт, точное описание которых находил у Дарвина и прочих классиков. В специальных трудах нашел способы ее откармливания, размножения и культивирования отдельных частей, например, мизинца или зада. В общем, забавная и в чем-то поучительная штучка.

Конечно, разговоры с ней сбивали с толку. Перед разговорами он был бессилен. Надо было что-то отвечать. Например, она говорила, что сама ставит над ним опыты. Что она имела в виду? Однажды он позвонил ей на работу в середине дня, там сказали, что она еще не приходила и вряд ли сегодня появится. Когда вечером спросил, где была, стала вдруг кричать. Он не выносил ее криков. Для кадрового офицера-ученого непростительная слабость, но что делать? Он писал начальству подробные отчеты, но даже те приходилось прятать, потому что, если бы она их обнаружила, то даже трудно представить, какая бы вонь поднялась. Ну, он раз сделал замер вони, другой, все ясно, чего кричать-то.

Всякая радистка есть одновременно и передающее устройство: извлекая из нее звуки для передачи в центр, он легко определил, что на ней работал и другой шифровальщик. У него было важное агентурное качество: он не настаивал на своем существовании. Баба, как известно, хороша и тем, что, живя с ней, ты легок на подъем в иные, лучшие миры. У него как раз там была своя жилплощадь.

Снегопады освободили его от необходимости идти на работу, тем более к сроку. Над городским начальством сгущались тучи. В России, как и в Африке, лучший способ расправиться с неугодным мэром или губернатором, это какая-нибудь стихия, вроде дождей и морозов. Жаль, овес давно не родился, а то еще один аргумент был бы к кремлевскому и народному гневу. Вообще же ему нравилась в стране именно грань несуществования, которую в другом месте было бы мудрено сыскать, а тут она придавала частной жизни трогательность и простоту нечеловеческие. Он даже нашел спонсора для своих шпионских занятий. Кому-то потребовалось «отмыть» грязные деньги от нарконефти, и ему, не читая, с удовольствием отвалили пару миллионов на роскошное издание его писем в центр.

45.6. Хоть таким кривым способом, но он довел их до сведения начальства. Как в свое время Боратынский своим «Недоноском» и Бродский – «Ястребом». Последнему помогли, а первый так и сгинул: почта, что ли, отсырела, понять нельзя. Он подозревал, что остались недовольны. Ну и что дальше? Он вспомнил, как шутили в училище: «Дальше земли не пошлют, ниже человека не разжалуют». Чего взять с лицеистов.

Он как раз специализировался на здешних недоносках, иначе именуемых гениями, в которых как раз подозревал случайно возникшую популяцию исчезающей державы. Это как с попами: разрешили им плодиться, а они возьми да и разведи революционное семя. Тоже называется, свели небо на землю, да всех, не подходящих под мерку Христа, и порешили.

Он поехал с ней на очередную встречу, которую воображал агентурной. Так легче было держать себя в форме, говорил он невидимому наблюдателю, который всегда был к нему приставлен. Она, как всегда, невыносимо долго одевалась, накрашивалась, перемеряла полгардероба. Он уже сто раз зарекся куда бы то ни было с ней ходить, но без нее было еще хуже. Так оказалось и на сей раз. Он не понимал, о чем, собственно, говорят, и кто есть кто. В прошлый раз он, как обычно, не понял, кто здесь еврей, а кто гомосексуалист, и страшно подумать, чего бы он в итоге наговорил, если бы вздумал поменять свою слабоумную улыбку на дежурное рассуждение.

Она взяла машину и повезла его в театр. Он давно не любил театр, от долгого сидения у него начинало распирать живот газами. Да и вообще не понимал, чего в нем хорошего. Но сегодня их пригласил сам режиссер, всемирно известный старик, чье внимание ему льстило. В машине он сидел, отвернувшись к окну и чувствуя пустоту. Если не воображать себя тем, кто ты не есть, то и вообще жить не стоит. Ему так педели и говорили: не настаивай на своем существовании, не доказывай его, все равно там никто тебе не поверит. Одно к одному: за ним следили. Днем еще можно занять себя пустяками, а ночью, без сна ты как в двойном капкане: самого себя и тех, кто, жадно унюхав запах падали, вышел на твой след.

Начиналось все с пустяков: с проверки документов у метро, у постов ГАИ, если ты был на машине, с контроля твоего компьютера на работе, того, что ты распечатывал на принтере. Потом приходили домой: заплатил ли за электричество точно по нынешнему курсу, менявшемуся раз в месяц, почему не сдал деньги на ремонт входной двери в подъезд, почему не ходишь по ночам перед домом, охраняя его от возможных террористов. Сведения о тебе накапливались. Некуда деться. Он уже слышал за собой их дыхание и ненависть.

14 февраля. Четверг.

Солнце в Водолее. Восход 7.57. Заход 17.31. Долгота дня 9.34.

Управитель Юпитер.

Луна в Рыбах. 1 фаза. Восход 9.11. Заход 19.41.

Время проявление творческого начала. Строить планы на месяц, начинать новые дела. Дела в первый солнечный день обдумать заранее, поспешные непродуманные планы разрушатся.

Камень: гранат.

Одежда: избегать темных и тусклых тонов, использовать яркие и блестящие цвета.

Именины: Петр, Трофим.

Печь блины и пироги.

Праздники Петя ненавидел еще с детства. Сначала из-за отсутствия праздника: Новый год, а папа на дежурстве, и Пете так жалко себя, что слов нет, одни слезы. Потом из-за того, что родители были дома и ссорились. Потом из-за того, что сам стал родителем и ссоришься. В юности даешь слово никогда не быть, как родители. Но жизнь медленно, шаг за шагом сдвигает на этот жуткий путь. Только похоронив родителей, понимаешь, насколько они были несчастны. В том числе и из-за тебя. Насколько это все не удалось. И звереешь, видя смерть перед собой, стараясь сделать последний рывок, собрать все силы. Но никто тебя не поймет, не поможет. Все должен делать один. Слова, которые он так часто слышал от своего папы. И проборматываемый мат в коридоре и в ванной, который теперь не может сдержать и сам.

Петя не любил праздники. И старые – день рождения, Новый год. И новые – вроде дня святого Валентина, который не пойми с какого перепугу на нас обрушился. Старый он уже, наверное. И от этой мысли хотелось спрятаться куда подальше, никого не видеть и жить одному. Как в детстве. Но тогда это мечта, а сейчас последний шанс обратить мечту в действительность.

Нужна была авантюра. То, что ему предлагалось, разрабатывалось людьми и было связано с людьми, - слежка, шпионаж, власть над душами, обман и предательство, завернутые в риск и любовь. Людей он не любил. Это первое, что он повторял себе. Любовь и риск, связанные с людьми, почти уже не понимал. Он хотел авантюр в сферах, где не было бы человеческого запаха. Если честно, то и оттенки собственного запаха его уже доводили. Выхода не было, кроме прыжков вверх. А если честно, то, кроме снов, и опереться не на что.

Так человек, ненавидящий родину, живет в тайном ожидании, что к нему обратится некий агент другой державы с предложением о сотрудничестве. Кто это мог быть? Бабочки, черви, ангелы, сны, драгоценные камни, цветы и деревья? На каком языке поставлять им сведения о затеваемых людьми безобразиях?

Он осторожно присматривался к обитателям сумасшедших домов как возможным агентам влияния тех, о ком теперь постоянно думал. Женщины тоже вызывали его интерес, но тут он боялся быть неправильно понят и завалить всю интригу. К тому же он готов в любую минуту раствориться без следа как кофе в гранулах, - без потомства и даже без предков. Свобода, завещанная ему лично Кантом, его настоящим папашей.

Как человек он был устроен таким образом, что кровь приливала к мозгу только тогда, когда он понимал, что один на свете. И что надеяться не на кого. В общем, так и было. Тогда откуда-то брались силы. Жена невменяема, никакие слова на нее не действуют. Дети ничем не отличаются от него самого в те времена, когда он ничего не знал о смерти, как о тайном жизненном ядре. Говорить с ними - это только растрачивать последние силы и отвлекаться от главного. Так бес водил отшельников за нос, старый фокус. Не встревать в разговоры, делать свое дело. Вести повременные записи, вдаваясь в подробности, которые станут понятны потом.

На углу Пречистенки продавали яблоки в больших картонных коробках и апельсины. Продавщица, у которой высшее образование на лбу было написано, выхватила его из толпы взглядом, в котором ему почудилась, как водится, мольба. Он отвел взгляд, судорожно уцепившись им за памятник Энгельсу напротив, потом за Красные палаты, приятные ввечеру. Из людей, от которых отвел взгляд, можно составить город, как сказал поэт.

Возможно, что он уже умер. Прижизненная смерть, как ни странно, это выход. Призрачное существование снаружи, чтобы тем упорней копать, уходя, вглубь. Он ограничил общение с семьей только выходами на кухню пить чай. От утренней яичницы пришлось отказаться, желудок не выдерживал, и потом весь день исходил поносом. Ближе к вечеру можно было съесть пакетик каши «Быстров» с изюмом. Чаще же уходил в книги как в подручный материал для кажущегося бегства. На самом деле выстраивая планы Большого Бегства. А для этого нужны здоровые и крепкие нервы. Петр лечил их философией. Чем больше дрожали руки, тем он был спокойнее.

Так он научился смотреть на людей, словно держа их на некотором расстоянии от себя. Читать их, как читают книги, не ожидая откровений, но размышляя над прочитанным. Раньше так не получалось: люди сводили его с ума, вызывая на исповедь или бешенство. Теперь он заметил, что из каждого человека вело множество нитей, которые перекрещивались с другими, образуя редкой красоты ковер существования. И не надо никого любить или ненавидеть, разглядывая эти нити. И уж ни в коем случае не вступать с людьми в разговор, желая им что-либо втолковать. Довольно поговорить и о погоде.

Когда-то Петя был женат. После того, как он понял, что они с женой похожи на разбитое надвое зеркало, отражающее само себя, ему стало жутко, и он бежал. То есть по своему отношению к ней он мог судить об ее отношении к нему. Зная наверняка, что оно еще хуже.

Еще очень долго он носил в себе эту мучившую его половинку зеркала, пока та, наконец, не растаяла окончательно, омертвев в нем тем местом, которое занимала. Что-то вроде черной дыры с часовым механизмом, готовой разорваться в любой момент. Но она-то и заставляла его злее жить дальше.

Намучившись в одиночку, выходишь на люди, улыбаясь им, но в себя, как блаженный. Ему даже представить ее без боли было трудно. Поэтому он и углублялся в себя, как неживой, подпирая еще изнутри дверь книжкой. Договорился с издательствами, и они поставляли ему свежую продукцию. Обычно подвозили с утра. Если не было книжки, был компьютер. Если не было компьютера, была записная книжка. На худой конец мостик через речку, протоптанная по лугу тропинка. Выходил к столу, когда обед уже был подан, избегая разговоров. Если нельзя было после еды сразу же идти работать, то выпивал рюмочку-другую. Все вокруг представлялось гораздо более приятным.

Даже некому было сказать о безумии, которое его окружало. И внутри, и снаружи, деться некуда. И безумие это просыпалось вместе с желанием высказать его. Оставалось молчать. Поэтому он и убежал, когда она стала дергать его объясниться. Почему же она все десять лет этого не делала? Теперь уже поздно. Не подходи, а то разорвет на месте.

Оставалось привести в систему людей и книги. Расставить не на полках, а по душевному алфавиту. Петр знал правило, если на светском рауте оставаться неподвижным, то постепенно соберешь вокруг себя всех, кто тебе был нужен, они словно прибьются к тебе волной. То же в обычной жизни. Оставайся собой и будь углублен в себя. И, главное, знай, о чем говорить будешь говорить с этими людьми, когда они будут рядом.

Петру нравились оригинальные свидания. Скажем, в Кремле, в Оружейной палате. Обычно его волновало, оставят ли на него пропуск. Иначе он сразу поворачивался и уходил. А так, прямо в зале был накрыт стол. Причем, он извинился, достал микрофон, записал сначала все, что хотел, и только потом поднял бокал и выслушал тост в свой адрес. Сам тосты говорить не любил и не хотел. Вроде подарков. Есть ощущение собственной правоты, которое он не находил только, когда подходил к зеркалу. Поэтому проще обходить их. И в чужие глаза на свой счет не заглядывать. Прожить так, как будто тебя после смерти и не было, - вот высшее искусство, достойное старика Хоттабыча.

Ему принадлежит известная фраза: подробный дневник сегодня это программа телепередач. Сам, впрочем, смотрел только новости и спорт. Сам стеснялся, жаль было времени, приходилось наверстывать чтением в туалете. Поскольку редко выходишь из дома, то ждешь к себе если не мироздание, то хотя бы эволюцию видов. Печаль расчищает на письменном столе энциклопедическую почву.

«Петр Яковлевич? А мы к вам. Решили поучаствовать в умэволюции? Правильно. Даже умным уши не мешают жевать».

Говоришь на языке, которого не понимаешь, тогда тебя все любят. А вот думаешь - на языке, которого не понимают все остальные.

Помощь пришла вовремя. Он был близок к отчаянию. Космос устроен по законам безумия, от него льгот не жди. Ангелы приходят ниоткуда.

А в России так просто люди – без тени. Ни традиций, ни рассудка, лишь жать по встречной, давя самих себя.

«Бессмысленно, Петр Яковлевич, писать, если твои буквы бессильны и не уничтожают мразь и нелюдь. К чему изощряться в уме и стиле, если надо сжигать напалмом. Пора приводить идиотов, издевающихся над грамотеями, в тихий ужас. И была их смерть – словом»

Да, если слово бессильно, то оно смешно, соглашается Петр. И камня, - таков перевод его имени, - тут маловато. По высшей мере, нейронная бомба на умственных уродов. Включая тех, кто говорит в интернете о нейронной бомбе.

«Интеллигента узнаешь и в аду, - улыбаются гости. - Любят кусать хвост собственного рассуждения. Особенно, если оно блестит и посверкивает. Может ли свести с ума то, что позволяет безумцу оставаться в разуме?»

Ангелы стилисты по своей натуре. Но если речь идет не о головном комфорте, а о войне, то лучше оголить провод и долбануть словом насмерть. Ангелы, кстати, это и делают. Петя спрашивал своего.

Но это факультативно, потому что слово должно жить среди людей, а не долбать морок нежити. Слово в тумане не найдешь, особенно, когда туман рассеется. И проклятие не е-мейл, - добавил ангел, - придет, но не сразу.

Ага, Бог не электричка, приходит не по расписанию.

Не только кусаешь свою мысль за хвост, но еще и смотришь на себя, кусающего, со стороны. Мечтая закрепить это внешнее наблюдение мысли - мыслью - в процедуре, которая в старые времена называлась философией.

Это как плыть по небу в коровьих лепешках.

Плывешь поверху, бодрый, крепкий, крези, снизу же тобой - воняет. Когда Россию накрыло жарой, МЧС рекомендовало РПЦ провести крестные ходы с молением о дожде, после чего начались лесные пожары. Вспомнилась печальная судьба предшественника Христа. За 988 год, когда Киевская Русь приняла христианство, Кведлинбургские анналы сообщали: «Страшная летняя жара погубила почти весь урожай. Вскоре последовала сильная смертность среди людей». Перуна тогда сбросили с моста в Днепр, как не оправдавшего доверие. Взяли по уму и погоде иностранного тренера, но за тысячу лет и он не помог.

Чересчур задумываться - не эстетично, выпадаешь из ритма. Ритм чавкает, засасывая. Говоришь с людьми, живешь, работаешь, тебя нет наполовину. А если проверить собеседника на детекторе лжи, - машина не реагирует: это не человек.

Человек человеку минимум. Больше не требуется, меньше не бывает. Насколько умнее ты сам с собой. Петя сдвинулся с оси. Пошел сначала медленно, потом все быстрее. Сен-Симон в «Мемуарах» пишет о генерале Ренвиле, обласканном королем, удачливом в битвах, который однажды проиграл в карты больше, чем смог заплатить, исчез без следа, а лет через пятнадцать кто-то опознал его в безвестном солдате баварской армии, служившем за хлеб и могилу. История, о которой прежде мечтал бы как о желанной. Ныне же подозреваешь, а не обознались ли солдатом. Сколько таких историй было в отечестве о знаменитостях, канувших в лагерях и тюрьмах ГУЛАГа, а потом якобы узнанных в стороже какого-нибудь колхоза в Сибири. Чушь, ерунда. Только у себя самого нельзя тебя украсть и выдать за кого-то другого. Эта траектория непрерывна: стена, лоб, другая сторона стены.

Учтем, что простейшая лубянская пытка – лишение сна. Есть время к ней подготовиться. Бессонница освоена разумом хуже, чем сон. Вбить вешки в пустыне, брести от миража к оазису, понять галлюцинацию. Все - божьи чудеса: поц делает детей!

Давно живешь по законам стиха и бреда, - тебя поймет тот, кому надо. А хрюкающие не потребляют бисер, пусть их. Молчание – знак суждения. Тем более, слово. И сего довольно. Сказал, баста! Думайте, что хотел сказать.

- А разве вам не хочется куда-то сходить, съездить, побыть за границей, благо, есть возможность поглядеть мир. - Благообразный джентльмен в виде соблазняющего чертика, внизу ждет мерседес, ночной клуб, веселые дамы.

Вот и попробуй денежки заработать. А лучше – своровать, как все. Устроиться боком в общей своре.

Имеет ли в виду этот господин почувствовать себя лучше за его счет, - покровителем, учащим жизни?

Петя отвечает, что ведет себя так, как угодно ему, а не кому-то иному. Он просыпается ближе к полудню, и читает, не отрываясь, до полуночи и дальше. Путешествие было бы хорошо с некой мадам, - монада на двоих со всеми удобствами, включая душевный интим, полную виртуальную справку о внешнем мире и записываемую повесть о происходящем в виде дневника.

Лучше быть честным и разочарованным, чем фальшивым дураком.

Важно не то, где бываешь, а насколько это место обогащает тебя тем, что тебе нужно. Где бы ни был, не покидай себя надолго.

Он резко вбил ладонь в правый кулак: надо собраться и всех уделать. А то сели в отцепленный вагон, где дерутся за место.

Мозг с подвывихом это хорошо. Как сыр с плесенью.

Жизнь удалась: вся в книгах, мысленных разговорах, напряге молитвы и периодическом проклятии нежити. Тонкое самоощущение. Терпения мало, и поэтому кипишь против всего мира. За тебя слишком немногие. У всех так.

Вальтер Беньямин коллекционировал цитаты, из которых собирался составить роман. Петя коллекционировал беньяминов, потому что из них хрен что составишь, тем и замечательны.

Как говорится, постановили верить в Бога, а Бог уже на носу.

И можно на поступающие предложения отвечать тихим своим ничтожеством. Уединяясь.

Был бы на свете один коллективный сортир на всех, Петя и в нем бы уединился.

Общества имею довольно во сне, говорил он, и так все являются толпой, не спрашиваясь.

Эрдмана выслали за последний куплет насмешливой «Колыбельной басни», прочитанной на сталинской даче Качаловым: «В миллионах разных спален спят все люди на земле. Лишь один товарищ Сталин никогда не спит в Кремле».

Петя в своем не-Кремле тоже не спит. Оказалось, в мозгу есть маленький винтик, который надо было повернуть. Понятно, что ночью не спать гораздо легче, чем днем. День полон снотворных чудовищ, будто специально не представляющих интереса. Надо найти захватывающе интересных монстров, устроивших большую игру на кромешное выбывание.

Петр Яковлевич живет среди них. Ну-ка, ну-ка, подвигайтесь.

Ужасная, с детства, привычка стесняться смотреть на обезьяноподобных. Кажется, что оскорбляешь их, видя такими, каковы они суть. А они прыгают вокруг тебя, тыча пальцами, смеясь над тобой. Значит, надо заговорить с ними первым, пошутить, вовлечь в разговор, в нехитрую зверскую жалобу на жизнь и исповедь, короче, не дать им быть самими собой.

Довольно интимной лакировки действительности. Але-оп! И вгляделся в темный ужас зачинателя игры.

Больше всего боялся узнать, что с родными что-то случилось. Поэтому и не смотрел, отводил взгляд. Как одно с другим соотносилось? В проясненном человеке чужие чудовища приходят изнутри него. Приближение ощущаешь по испорченному настроению.

Когда его спрашивали, почему он не едет в мировые столицы, отвечал, что у некоторых особо чувствительных обезьян развиваются комплексы при общении с людьми. Как можно гулять по Парижу, Риму и Лондону, будучи обезьяноподобным по месту происхождения и эпикризу. Русские плюют друг на друга, видя перед собой обезьян. А боковые ветви их эволюции различают обезьяну в себе. Петр Яковлевич в себе и соотечественниках не заблуждался.

Это особая, сытая по горло тошнота.

Если быть писателем, то лишь описывая жизнь дикарей вокруг тебя.

Но как это возможно, если ты один из них.

И мучительное наблюдение за абсурдом – это еще один его симптом.

Чтобы не так страшно глядеть в глаза гопников, он представляет, какой плачевный конец их ждет. Чтобы покончить с коррупцией и невменяемостью населения, будет введено внешнее управление страной. Патриоты и чекисты поменяют окрас и окажутся у оккупантов в доверенных полицаях.

Внешнее управление рассудком, моралью, человечностью и законом будет весьма кстати. Москва обретет космополитическую внешность. Придет хана московской орде, правящей на этой территории с XIV века. На окраинах после стрельбы произойдет замирение, но будущность окажется в тумане.

Лишь бы наступил конец вековому людоедству.

Но вечно освобождающийся славянский раб будет подозревать соседей в желании обратить его в рабство и перейдет к обычной партизанской войне.

В заварухе и нестроениях пройдет еще сто лет.

Гопника переварит цивилизация, отрыгнув в неузнаваемом виде. Надо дожить, чтобы попытаться понять, увидев это чудо в интернет-перьях.

Красивое небо на закате прежде было только красивым для любования небом. Теперь взываешь к нему, к тому, кто за ним, и оно отзывается. Держи карман будущим.

Это и называется – озверел.

Как известно, джентльмена узнают по пуговицам на рукавах костюма. У него они не декоративные, - расстегиваются и застегиваются. Но он держит их застегнутыми, чтобы не привлекать внимание обычной публики.

Так ты, умея вызвать дождь и бурю, почти никогда этим не пользуешься.

Твое воздействие на мир, на подлость, на уродов у власти будет тайным, как у средневековых каббалистов.

Лучше ты вызовешь толпы людей, фотографирующих свой протест айфонами. Сегодня события творит тот, кто сообщает о них. Действие совпадает с сообщением о нем. Революцию совершат как информационный повод.

Так женщины влюбляются, чтобы рассказать потом подругам.

Но неужели Петр Яковлевич побежит в этой толпе с фотоаппаратом. С него довольно знать, что это – наши финалисты матча на самоуничтожение.

Он их не любит. Он любит свою печаль по ним.

Но чем больше фотографируешь происходящее, тем страшнее оно своей непонятностью. Мозга не хватает на события, накрывающие с головой.

Настоящий писатель не должен быть брезгливым по отношению к себе. Это позволяет ему говорить с чувством, плюясь слюной, размахивая руками. Ну и что, если все это он уже слышал. Быть актером снаружи, это – не быть внутри. Чтобы быть понятным многим, надо быть одним из многих, лицом в толпе, а не животом в Боге.

Немногим удается и то, и другое.

Но Петя предпочитал блевать в одиночестве. Не блевать, - тем более.

Деспотизм бесталанности забрал его в железный зажим, и он извивался в нем, пытаясь выкрутиться.

Ум скользит, выскальзывает змеей под петровским копытом, ужо я вам! Ну, прокляни всю эту дрянь трансцендентальным единством апперцепции!

Как говорил классик, Петр Яковлевич не любил российскую власть. Российская власть платила ему той же монетой.

Конечно, та могла быть расторопнее и объявить сумасшедшим, как его тезку, если не придушить. А то доходит уже, что он обмерщвляется, и яйца сгнили, и надо написать об этом с запашком.

Искал квартиру, где в тишине, бьют часы.

Погоди, думает он, надо бы поговорить. Но с кем?

С Богом, то есть как бы с собой?

Ну, так вот он Пете говорит, что это большое счастье, что в России все воруют и пускают сейчас страну на ветер. Страшно представить, что было бы при целенаправленной и злой воле, которая могла использовать богатства страны. Но мировое равновесие обрекло русских на ничтожество, дабы не взорвали земной шар. Есть понятие экологии, мой неразумный друг, говорит как бы Бог вдруг прозревшему Пете. Окопайся поглубже, сиди и не рыпайся.

Он и так окопан. Ум – лучший окоп. Если выходишь, то сразу под пули.

Слишком хорошо уже, чтобы менять на что-либо, кроме конца.

Воли не осталось вовсе, лишь покой, пустой труд и неясное сожаление.

По ночам Петр Яковлевич спорит с Петром Демьяновичем: чаадаевский провал с успенским четвертым измерением: и выхода нет, и - все там будем.

Нам остается погода и чтение, как сказал классик. Ни времени, ни места, лишь вечная битва имен с числами, на которые мы смотрим со стороны ума, охваченные спортивным азартом.

Куда там России, затоптанной бегунами мимо. Человек рожден для битв с себе подобными, окружившими плотным кольцом, подначивающими на первый тычок в морду, чтоб дальше и не остановить.

Даже партии в политике - всего лишь отрыжка римского деления партий в гладиаторских боях. Это вечный интерес к поминутным делениям клеток человеческой протоплазмы. Не платоновские числа, но завораживающий их распад. А сюжеты мы присочиним по прописям интеллекта.

Петю поражала неспособность уроженцев России к мышлению. Включая его самого. И еще в этом неразумии есть душевная заразительность хуже чумы. Потому что бесы - отличные, компанейские парни. Видом не отличить от нас с вами. Мы вообще за последние годы продвинулись в феноменологии сатаны. Хорошо поняли чертяк хвостатых изнутри, а вот что делать при встрече, так и не уразумели.

Уразуметь это человеку невозможно.

При Домициане распространилось по всему свету поветрие убивать друг друга простым уколом иголки, помазанной ядом. И что прикажете с этим делать?

Можно уйти в пустыню, как это сделал Петр. Но нельзя из нее выйти, кроме как улетев или закопавшись. Зато можно реже встречаться с коллегами по хомо сапиенс.

Кстати, кто их так назвал? Карл Линней, известный ботан? Равнение на Карла! Это он назвал так самого себя, упорядочившего природу, которая позволила ему не замечать людей, которые враз бы упорядочили его самого.

Пете повезло родиться в России, где может разоблачить шведскую ересь о разуме. Почитайте протоколы лубянских допросов, а лучше сами сходите в ближайший автозак.

И близкие, любимые люди смеют еще предложить ему покинуть эту благословенную для смертных опытов страну. Мы, мол, должны спасти тебя. А то не знают, что он уже проваливается в себя, где никому его не достать.

У него было довольно знакомых, приятелей, друзей, чтобы расставание с ними приносило постоянное удовольствие. Его любимый актер назвал внука в честь спонсирующего его олигарха, а дочка подала в суд на отца ребенка, чтобы того больше не пускали в Москву, а лучше в Россию. Старинный друг-издатель выгнал с выставки общего приятеля, который договорился с ним о праздновании своего юбилея, но накануне участвовал в пресс-конференции в защиту панк-девушек, которых засадили в тюрьму за песню в ХХС против плешивого диктатора. У друга-издателя сын был в доле распила миллиардов на строительство музея современного искусства на Бауманской, и его могли отцепить из-за политики.

Всяк был в говне, даже если просто попивал водочку, как его приятель, смотревший на все с высоты пенсии, газеты «Завтра» и поездки на Пхукет, о которой собирался написать новый роман, типа, срущего на все Робинзона.

Дерьмо простого соучастия в этой жизни. Как при Гитлере. Воздуха не было, а они сумели надышать в сортире полной грудью. Драйв и кайф – их козыри. Ажитация навозных мух. Родное know-how, - вечный двигатель, работающий на экскрементах.

Не ешь, не мацай, не пи.ди.

Эту заслонку в мозгах, не дающую думать, он чувствовал, если не с раннего детства, поскольку в детский сад не ходил, а сидел в комнате или во дворе на своем стульчике и читал, - то со школы точно.

Сейчас смотрел на марсианский пейзаж, передаваемый с американской станции, и думал, что делать.

И откуда это подвздошное русское небо с балкона. Не серебряная ли ложечка сатанизма местного разлива проясняет его в стакане, куда вставлен тупым карандашом Петя?

Или нет, это все бунинская байда, когда он уговаривал Ариадну Эфрон не возвращаться в СССР, где ее сгноят в Сибири, а потом вздохнул: было бы ему двадцать пять сам бы поехал, ну и что, что Сибирь, что сгноят, Россия!.. Рассказы из «Жизни Ленина для детей».

Пете никакой тоски по родине не надо. Он тут без вылаза – по горло и с прибором. Русский человек не должен засорять заграничное человечество, и он никуда не поедет.

Он, как Антей, удерживался на земле одним почерком. Пока пишешь, не умрешь. Так и ходил - хмурый, с блокнотом. Делай вид, что думаешь, может, мысль и придет. По теории Уильяма Джемса, что человек пугается, когда бежит, а не наоборот.

Зимой время плотное, как слежавшийся снег. Кажется, что его много, всюду лежит. В год перед войной много ездили за границу, шиковали. Дни были упакованы встречами, праздниками, угощениями. Друзья говорили, что их разорили суды, придется продавать квартиры, оставшиеся от бабушек, но дети не хотят, а на что жить не понятно. У Карины по суду отобрали галереи с куклами. Она не ожидала и не успела ничего вывезти. Алена рассказывала, что ничего не продается, что люди с Рублевки сбрасывают все антикварам, чтобы уехать с одним чемоданчиком.

Назвать это предвоенной тревогой язык не поворачивался, но ведь так и случилось. Встречаешь знакомых, а на них всех маски старости. Зачем, что за карнавал?

Античная трагедия, стало быть, нужна, чтобы прозреть, какие мы козлы.

Вот она, пресловутая мудрость.

Уйдя от видимости общения, сдергиваешь цветную ткань, а там дерюга. Сдергиваешь ее, а там - ничего. А где же реальность, ваше божейшество? Кстати, правильно обращаюсь?

Для этого и нужна жизнь, чтобы было от чего отказываться. Желательно, в процессе жизни. Постоянно. С начала и до конца. Не теряя отчаяния.

Был скорым на выдумку, курьерским на месть, пассажирским на мораль.

Вошь заводится от печали, а не с отчаянья, которое ее выжигает дотла.

Урок за уроком, без переменки.

Сверчок запечный - твой учитель человечный.

Что-то главное о себе Петя не выговаривал, оттого, небось, и шел ко дну.

Ему нужен другой язык, чтобы отгородить себя от местных дикарей. Какая-нибудь латынь, логика, отсутствие газетных новостей. Язык придется строить, потому что нет еще на земле народа, противостоящего людям, как те заслуживают.

Латынь не латынь, а блатные пойдут на хрен, это точно.

Некоторые бросаются на язык Бога, как будто тот защитит от людей, но люди давно зашли с той стороны и ждут в засаде придурка, чтобы схрумкать.

Может ли быть язык раньше речи – к несуществующему народу, об этом он старается не задумываться.

Или придется – говорить? Говорить – на латыни, на пальцах, мычанием, под Баха, под поллитру, он не знает как еще, но лишь так проклюнется язык.

Петя начал раздумывать над этим иным языком. А то, правда, и не с кем, и не на чем.

И все же, что раньше: иной язык или разговор на нем?

Или сначала надо перестать понимать, что говорят остальные вокруг тебя. Все равно их ложь, их деньги, машины, путешествия русских в Париж, их безумие, их щенячьи эмоции и потуги недоумков понять, что происходит, - тебя не касаются.

Надо перестать понимать их. Нихт ферштейн.

И настолько спиритуализован, что довольно воздух втянуть ноздрями со свистом, чтобы с кайфом пережить несколько минут. С собой не пропадешь.

Ну что, если пробить небо миллиардами маленьких, как гвозди, слов, и вдруг разом дернуть, - то, пожалуй, небо упадет.

Надо попробовать. Петя вбивает, вбивает слова. Терпения ему.

Размышляя над библейским «и он умер, насыщенный днями», понимал, что же это за гадость - ваши дни, от которых воротит. Нет, содрать небо. Аккуратно зацепив множеством данных, связи между которыми не понять.

Выходишь на улицу, твоя тень впереди тебя бежит, занимая мыслью, как ты выглядишь в глазах других людей – и такой восторг охватывает. Столько всего кругом: воздух, люди, дома, все твое, ты внутри. Это быстро проходит, но заряд вошел в тебя, впитал. В первый момент кажется, что можешь идти куда угодно и всюду.

Ага, думаешь, можно с новыми силами бежать домой, за книги.

А то, что же это за жизнь в вечном скифском аду. После затопления Крымска ввели засекреченность любой информации о бедствиях, как раньше, когда зимой 1941 года человек писал сестре в блокадный Ленинград, чтобы выслала конфеты, а то в Казани их сложно получить. А местный начальник призывал считать блокадников не героями, а балластом на шее у страны, поскольку вымирающий город почти ничего полезного не производит.

Что такое философия, литература, искусства – на фоне ежедневного существования в России?

Ага, а сырники со сметаной русские жуешь! Ага, жую, соглашался Петя, возвращаясь весь в обычных мыслях из открывшегося в его доме магазина.

Расслабляться можно по-разному. Не обязательно идти в лес с гитарой, колоться наркотиками, ехать в Италию или просиживать в гараже, отдраивая машину. Петя сходил с ума. Хватал с себя с силой за живот, ненавидя. Бился головой о стену. Иногда через подушку, иногда напрямую. Молился. Ломал силомер. Пытался допрыгнуть до потолка головой, чтобы разбить наверняка. Много способов, было бы желание и причины себя уничтожить. Жирного, никчемного, кривозубого. Почему талантливые, искрящиеся ребята умерли, а он живет? Зачем? Выл, стонал, благо, никого не было в квартире, но вой подхватывала псина с шестого этажа, - хозяйка ее была певицей, она и ей подвывала, - приходилось завязывать.

Главное, что впереди ничего, кроме букв.

Откуда тогда этот жир, это мясо.

Он зажимает в руке кусок брюха, словно демонстрируя кому-то.

Никого нет, некому показывать.

Это как утром: просыпаешься, подробностей не помнишь, но знаешь, что вокруг какая-то неисправимая дрянь. Сил нет. Сила противостоять возьмется откуда-то по ходу дня.

Страшноватенько. Фамилия такое. У каждого, на кого не посмотришь, свои сложности в этой жизни.

Мефистофельская бородка, трубка с хорошим табаком, песочного цвета вельветовый костюм в мелкий рубчик, неспешная манера разговора, - ну ты, мыслящая ипостась, каждый звонит по себе.

Где бы взять столько ежеминутного актерства?

Даже особых примет в виде метели не наблюдалось. Скучное окно в дальше некуда. Разве что в небо, как старая морда ордынская, тыкал руками, напрягая анус, пытаясь добрать пальцами то, что защищает от земных сует.

Руки давно уже жили отдельной дрожью. Оттого сподручно было их воздевать, добирая мольбой из неба в организм. Дрожа, рукам под стать.

Но из пустого неба одни крошки. Недород как в голод. Чем дожить?

Тестирование Бога дает отрицательный результат. Если Его нет здесь и сейчас, то может ли Он быть где и когда-либо!

«Дурилка, - хмыкает Бог, - тебе же еще жить после здесь и сейчас. Помрешь, тогда и окажется, что все выполнено. Живи, гугнивый».

Привыкать к роли мыслящего муравья?

Когда умных давят, от них особый хруст: черепа мягкие, сочные, не как у тех, что погремушкой.

И тем не менее.

Обрыв традиции значит, что вообще не с кем поговорить. Изначального жеста нет, выражения лица, слов таких, которым бы сам верил. Какие могут быть учителя, когда кругом лишь придурки?

Во дворе затихло, как перед войной. Будто рояль звенит в тумане. То ли кольцевая дышит, то ли небо засасывает, то ли кровь прилила к ушам: тихо. Мышь вселенская начала шарить. Внутренний сверчок в тягу пошел.

Бог не соврал, время продолжается, и, чем дальше, тем херовей.

Убежища нет, если не считать убежищем то место, где находишься.

Сам выбирай и силу, - или наружную, которая, как не повернись, одна насмешка. Или внутреннюю, когда тебя даже Бог не слушает, и все пустое.

За что бы выпить? За блоггера Тантала, друга богов, который передавал с олимпийских пирушек фотографии и разговоры присутствующих, за что и был наказан вечными муками.

Да, не выспался и пьян, но еще почти человек. Странная, удивительная жизнь, которой все-таки нет прощения.

В промежутках между его высказываниями можно было проваливаться и жить, никем не видимым, пишущим хоть «Войну и мир» с многотомными комментариями: время растягивалось до полного истончения и исчезновения.

О ком это: «Он не любил есть, - когда жуешь, в ушах звучит, не слышно себя». После бессонницы мысли к мозгу не пристают, сыплются, как перхоть, тоже нехорошо. Живешь в узком диапазоне возможной мысли. Понятно, что не все умещаются.

Вот молитва это чисто физиологическое мужское дело: когда писаешь стоя, голова гидродинамически сама задирается лицом к небу; тут тебе и звезды, и нравственный закон, - духовный смысл эволюции прямохождения.

Религиозная скотина путается в антиномиях, но не мочиться не может.

Особенно, если в новомодных тесных трусах.

Петя вывесил белый флаг из рваной рубашки, но кто его видел.

Когда некому сдаваться, главное, честно дожить до конца света.

И собеседник не нужен, - придется жаловаться, а это стыдно. И о чем собеседовать, если и так все ясно. А что неясно, от него не услышишь. Вранье – нечаянное последствие словесности.

О чем говорить, если даже погода нынче одна, завтра иная. А человек и того хуже. Разве что молчать и обнимать друг друга, да не получается что-то.

Начинаешь полагаться на потусторонние видение и голоса, когда наши невтерпеж. Начинается как у Сведенборга в трактире, когда он явственно услышал: «Хватит жрать!» Оказалось, что у них там все, как на земле, только лучше, и жрать, действительно, не надо.

Ведь что такое нынешняя власть, омоновцы, полицейские, кровожадное и агрессивное тупое начальство? Это та же шпана, что окружала с детства – в школе, во дворе, на улице. Могли пристать, избить, отобрать деньги, всегда и во всем мешать жить, вплоть до убийства тебя и близких.

Надо всем висела их тень. Как идти в школу, если они встретят на улице и дадут по морде. Как отвечать урок, если на перемене или после уроков они встретят и будут избивать. Как ответить им, если их целая кодла, и у каждого заточка в кармане.

Он так и не решил эту задачку.

Все дальнейшие теории, тексты, линии поведения лежали на треснутом основании.

Мало ли, что те, давние, перебили друг друга. Выросли следующие. Бандюки стали ментами, маньяки - следователями и судьями, шпана – гебистами и хозяевами жизни, воры и палачи – депутатами и министрами

Ты прошел мимо них тогда, сегодня они везде, чтобы тебя удушить.

Плотин был прав, когда говорил о тюремном характере окружающей материи и, в конце концов, нашего тела. Какие еще нужны доказательства, каких пыток не хватает, - скажите, вам добавят.

Теперь бы еще понять, что такое душа, чтобы зацепиться за нее. А то в уме один только очкарик, читающий книжки даже под одеялом, играющий вслепую в шахматы на пяти досках, знающий латынь, - и два прокурорских сынка, пиздящих его, как увидят, днем и ночью.

А впереди, говорит мама, еще и армия, потому что туда, куда он хочет, его никогда не возьмут, а в автодорожный, куда возьмут, он не пойдет сам.

Он замечал в зеркале, что, когда душа начинает сознательно отходить от тела, глаза приобретают зверский, неподвижный вид. Еще один повод не быть собой, не смотреть в зеркало. И выйти, не прощаясь, из генофонда.

Так он понял, что всем надоел, и его решили обезвредить. Не люди, конечно, не близкие, а главный распорядитель спектакля. Уж очень скучно стало сидеть в партере. И нить происходящего окончательно оставила его.

Тоска, как у будущего покойника. Какая тут учеба, когда вой заглушает музыку сфер. А, может, эта музыка сфер и есть – человеческий вой?

Из тоски надо было делать диссертацию, как поступил бы любой умный человек, а он и тут оплошал.

Вернее, Петя знал, что она должна быть написана на несуществующем еще языке (французов он тогда не читал, а сам не дотумкал), поэтому черкал, рвал, молчал. Тогда и метанье в клетке – философия.

Сначала думаешь оставить после себя след. Потом – отсутствие следа.

Все вокруг состояло из следов, достаточно включить компьютер и посмотреть новости и социальные сети. Душа трепещет вослед им, - я тоже хочу след, чтобы знали, чтобы помнили.

Володя Толстый-Котляров даже теорию соорудил в дни Петиной юности про насильственность оставленного тобой следа в этом мире, - надо стоять с дубиной искусства за углом и бить ей по голове каждого.

Воплощение теории он оставил для эмиграции, поскольку советская шпана и милиция искусства не понимает и долбанет в ответ так, что тебя не станет.

Эмигрировали тогда через Рим. Приехав в Рим, Володя разделся догола, разрисовал себя яркими красками, чтобы лучше было видно, залез в фонтан Треви и стал орать на всех языках: «Берегите папу Римского, люди добрые!»

Его повязала полиция, отвезла в участок, где он просидел несколько дней, пока тот самый болгарин не начал стрелять в толпе в Иоанна-Павла II, едва его не убив.

Получилось, что Толстый не провоцировал актуальное искусство в целях хулиганства, а честно предупреждал весь мир о нависшей угрозе. Отпустили из полиции, и он переехал в Париж.

Там его жизнь и прошла, и теперь только Петя, наверное, хранил в своей большой и несуразной душе следы, оставленные Володей Котляровым, он же Толстый.

Следы заносит время. Они остаются только душевными метастазами.

Говорят, что если мир остановится, - звезды, атомы, вселенная, - то душа будет продолжать движение, и ничего не изменится. То-то будет сенсация.

Так что Петя правильно выбрал стратегию. Где-где, а в России уж точно надо – не быть.

Сказали, чтобы не засорял раковину листиками из заварочного чайника, - хорошо, будет заваривать пакетик в стакане.

Петина душа движется отсюда, желая разглядеть, что там. Петя не берет денег, не выходит из дома, не общается с людьми, старается поменьше есть. Но если его молитва, его движения руками, его трясучка, которой он должен уничтожить эту страну, эту гниль, несправедливость, это людоедство, что его окружает, не сработают, то значит, он ноль, напраслина, такая же гнида, как и выросшие за сто лет палачи и их семя.

Будем настойчивы, терпеливы, спокойны.

Что видно снаружи? Отпетое лицо, темные подглазья, тянущие глаза вниз к поджатому беззубьем рту. Когда-то Ярослав Л., с которым они работали, сказал удивленно: «А по виду ты такой благополучный хозяин жизни. Даже если в свитере, то, как будто в костюме с галстуком. Денди».

Нестыковочка.

В стране, где околоточный шпынял Льва Толстого, который выбежал в тулупе звать извозчика, чтобы ехать за доктором к рожающей жене: «Куда, гнида, прешь, совсем быдло распустилось, пшел вон, мужик!» С Толстым такое до самой смерти было, вплоть до бегства и монастырской гостиницы, куда его вселили в «номер» на пять человек, без постели и с блохами.

Выбор прост сразу. С первого шага. С выбора лица и рубашки. Петя что-то не то надел, его за кого-то не за того приняли, он не протестовал: да, барин я, интеллигент, не вам чета. А интеллигент-маг это что-то новое, необычное.

Так Петя и обманывает собой. Особенно, когда улыбается. И чего слушать твою мольбу, если ты всякий раз с резьбы соскакиваешь. Гнилой мир стоит как вкопанный, несмотря на все твои содрогания.

И ты тоже - «суета бескорыстная», как писал Гарин-Михайловский?

Неужто внутренняя жизнь настолько бессильна и не вольна во внешней?

Бог выходит из тебя и озирается растерянно посреди улицы, шумящей людьми и автомашинами. Ага, вот и полицейский патруль заинтересовался.

И что будем делать, Изя, что ведет войну, - петь псалмы Давида?

Не стой, дурила, вон ближайшее кафе «Жан-Жак», иди в него. Ну и что, что нет денег. Постоишь, походишь, выйдешь обратно. А то какого-нибудь знакомого встретишь, одолжишь на чашку кофе. Знаю, что не берешь в долг. Ну, так согреться зашел, цены посмотреть, невелика беда. Заодно поищешь, где тут можно отмочить штуку, старика чаще обычного подпирает.

Нет, нельзя здесь жить чужим, по-волчьи не выть, не быть активным, как православный комсомолец в перстнях и с золотой цепью. Их время на дворе, чекистское. Жди, пока они друг дружку перегрызут. А там новые народятся.

С тех пор, как Петя увидел мента изнутри, - с его любовью к мировому порядку, разгадке заговоров, четкой логикой, крепкими кулаками, сноровкой самбиста, - он зарекся писать детективы. И так приходится раскаиваться в знакомствах, поступках, движениях души. Теперь и по внешности не узнать конторских, пока не вывернешь его нутро, не узнаешь родословную, человек как человек.

Мы поумнели, осталось держать уши востро. И не прощать погань, даже если он твой приятель и у всех в друзьях.

Вообще жизнь изменилась. Даже чтение изменилось в корне. Его стало так много, одна книга интересней и нужнее другой, что вникать в детали, кто чей родственник, с каким настроением девушка пошла на бал, кто за ней там ухаживал, и какие сны она рассказывала своей няне, - кажется излишним.

Няни, дяди, кавалеры скачут, как блохи, из одной книги в другую, к чему вникать. Поэтому, если кто-то вдруг будет читать эту бодягу, он лучше сразу расскажет, кто на ком женился.

Петя учился в школе, в институте, жил с братом и родителями. Женился довольно рано, если считать по возрасту, но самый раз по отчаянию, которое им владело. Странно, но у них родились дети. Он мало где работал, быть с чужими людьми, а, тем более, выполнять их указания, казалось чудовищным.

Тем не менее, как-то выкарабкались. Тем временем, рухнула страна. Петр помнил, как однажды возвращался домой из магазина, шел перелеском рощи, сквозь которую сквозил их 16-этажный дом и подумал, как было бы хорошо, если бы все эти бессмысленные люди с их занятиями, оказались не у дел. Через три года так и случилось. Это казалось счастьем.

Потом дети каким-то непонятным образом выросли, выучились, начали появляться внуки. Образовалась другая страна на том же месте. Видимо, с детьми тех, кто остался не у дел. Или с приехавшими в Москву, у которых было больше энергии, чтобы прорваться любой ценой неизвестно куда.

Казалось, что все это происходит не с ним.

Если первую половину жизни у Пети было желание не иметь ничего общего с окружающим, то общественные перемены и двадцать лет занятий тем, чем он хотел и мог заниматься, - этакое чудо! – образовали в нем тягу к общественным переменам.

Физическим образом они были невозможны. Спаянных в воровстве и бандитизме чекистов не сравнить с вымиравшими партийцами предыдущих времен. Значит, воздействовать надо было метафизическим образом. Или я – скомканная ими промокашка, или личность, которая их уничтожит, потому что за мной Бог и ангелы.

Петя был настроен всерьез и экзистенциально. Смерть – дело знакомое, а то, что он победит, и звезды с вселенной за него, это ощущение ни с каким не перепутаешь.

Сюжет закончился, не начавшись, начиналась мораль.

Началось с незаметной  боли под мышками. Дезодорантом в последнее время не пользовался, на сквозняке не сидел, внешних причин не было.

Сын давно настаивал, чтобы он сделал себе загранпаспорт. Для чего не говорил, так, на всякий случай. Понятно, для чего. Если заболеет, чтобы можно было быстро вывезти в Израиль и там прооперировать. Но как раз этого Петру Яковлевичу и не надо было.

Он к врачам обращаться не собирался и жил, как монета на ребре: когда надо, сама упадет.

Ночью потел в кошмарах, днем приходит в рассудок, в готовность номер один, которая всем предстоит.

Сколько людей угробили и угробят еще, а он станет вывертываться? Да не в жизнь.

Дети расстроятся, как он бы сам расстроился, если близкий заболеет. Но вот лезешь на песчаный холм, а он осыпается под тобой, и ты опять внизу. От людей только сон защита, но и он сыплется, ты в грязи. Белые брюки – в толстом слое мастики, которой покрывали в детстве паркет. Ищешь чистую бумагу, чтобы дать знакомым, которые приехали из Америки и пришли в гости. Пачки бумаги под столом, в шкафу, под пианино. Берешь, а листы все исписаны с двух сторон, напасть какая-то. Не ум, а перхоть, а ты еще чего-то хочешь.

Зато неожиданно начал худеть. Сбылась мечта идиота. А то мимо зеркала нельзя было пройти. Набрав устойчивое тело, Петр стал похож на собственного отца. Тот, как и многие, прожил не свою жизнь, но выживал в войну и в еще более паскудный мир спокойно, размашисто, с нервами, помогая окружающим. Незадолго до смерти, когда прошел слух, что откроют архивы Лубянки и огласят списки сексотов, вдруг сказал Пете, что его тоже вызывали, и отказаться было нельзя, даже дали «оперативное» имя, - назвал, но Петя тут же забыл, - но он больше с ними не общался и доносов не писал.

До этого когда-то рассказал, как они с его папой, Петиным дедушкой, пытались выехать из своего города, где отца должны были арестовать или уже арестовали, чтобы выбить, как и у всех других евреев, золото «на индустриализацию». Папин папа рассказывал, как его пытали, держали в набитой людьми камере, где не было места ни сесть, ни лечь, несколько дней без сна и еды. Чекисты еще любили сажать в железные камеры и раскалять их, чтобы люди подыхали. Но в дедушкином случае этого, кажется, не было.

Улыбнувшись, папа сказал, что дедушка не выдал, где лежит золото. В войну оно пропало, когда всех убили.

Ну, так вот до или после золота, дедушка, взяв папу-подростка, решил, как советовала бабушка, вырваться из их городка, уехать куда-нибудь, начать новую жизнь. Но на вокзале их увидел сосед, который специально ходил там, донося в НКВД. Дедушка жутко испугался, и они вернулись.

Вот и все, что Петя знал. Ну, а что ему еще мог папа сказать, когда Петя, изучая в школе обществоведение, спрашивал, а кем все-таки был дедушка: служащим, крестьянином или пролетарием? Папа ему отвечал, но всякий раз по-разному. И то, и другое, и третье. Покупал у крестьян яйца и овощи по одной цене, и отвозил на рынок, чтобы продать по другой. Брал с собой папу, чтобы тот ему помог.

Когда пил чай на кухне, включил телевизор, в новостях рассказывали, как вредны бумажные книги. Долго и крупно показывали клещей, которые заводятся между страниц и в переплете, как, насытившись бумагой, они переходят в дружественный организм читателя, неосторожно взявшего эту заразу в руки. Петя подумал, что дальше будет про музеи и оперу, - грибки в рамах картин и в стенах, блохи и клопы в креслах, где сидят черт-те кто. Но на этот раз обошлось книгами, и начали показывать очередного чемпиона мира по кулачным боям без правил, который одним ударом убил случайного противника в кафе, но на самом деле не убил, а всего лишь ударил, а умер тот, неудачно упав на асфальт, как показала медэкспертиза, в связи с чем прокурор предложил на два года ограничить свободу чемпиону, запретив ему посещение кафе и ночных клубов. Дальше выступал другой эксперт, говоря, что, если всех сажать, то скоро на олимпиаде некому будет приносить медали родине, поэтому тут комплексная проблема.

Петя подумал, что, может быть, имеет смысл ограничить питье чая. Надо же что-то делать. Одним худеньем делу не поможешь. Оно может продлиться еще долго. Бог не автобус, - ни когда ждешь, ни по расписанию не приходит, вспомнил он чье-то изречение, похожее на научный факт. Страшно только в первый момент. А потом и к тянущей боли под мышкой привыкаешь.

Все время, включая данную минуту, ты знаешь, что умрешь. И можешь только увеличивать последнюю скорость жизни. Как тот слоненок-пианист, непрерывно игравший на рояле, лия слезы, ибо это были кости его мамы. А на своих костях не хочешь играть?

Говорят, что жизнь особенно хороша на фоне неразрешимых вопросов, которые возбуждает в чутко дребезжащем речью человеческом контуре.

Глаза делаются все больше, а челюсть с зубами все меньше.

И вдруг разгадываешь тех, кто отрицает наличие зла в этом мире, - они сами его носители!

И понимаешь: то, что ты жив, - это какое-то парадоксальное исключение из повсеместной насильственной смерти, окутавшей землю.

Естественно жить дуракам и дураком. А вот то, что, поумнев, живешь, - это какая-то дикая, необъяснимая насмешка над всем разумным.

Кажется, что ты один по эту сторону добра и зла, а все уже перебрались заграницу. Только реки не хватает.

Может, про реку выдумали, слишком похоже. А все, что писано людьми, будто процитировано по нетвердой памяти. Верить нельзя.

Договаривай, договаривай фразу до конца, говорила мама, видишь же, что тебя не понимают. Ага, думал он, сейчас, стоять, как официант, и всем объяснять.

В общем-то, нормально, только ангелы с воинством запаздывают. Ночи не спишь, ждешь, все зря. Если их нет, значит, и тебя нет. Значит, привыкай жить в свое отсутствие.

Успокаивает однообразная, механическая работа. Составляешь списки следователей, сексотов, руководителей НКВД. Да, по мемуарам, по старым газетам, где их награждали, выдвигали в депутаты. Потом списки их детей, которые заняли заметные должности в обществе, прославились писателями, артистами, начальниками в армии, флоте, разведке, на телевидении. Не надо ни о чем думать. Собирательство, коллекционерство – древнейшее занятие человека, наряду с бортничеством Винни-Пуха. Прешь против натуры, как против рожна, а потом остановишься и займешься делом, пока не полегчает.

Вот и в детстве быстро изнемогал от бессмысленных школьных занятий. Да и чему было там учиться, кроме лжи. Повидло было перемешано с говном в удивительных пропорциях. Никто и не ел, учили терпению русской мысли.

Стоя в темном коридоре во время перемены, он никак не мог понять, что происходит. Кажется, никто не понимал. Дрались, пихались, разговаривали.

Может, нужны были какие-то дополнительные занятия, кружки, клубы интернациональной дружбы, переписка со сверстниками из ГДР и Кубы, бессмысленные тексты которой зорко отслеживались старшими товарищами.

Говорят, где-то в зоопарке был хороший кружок любителей природы.

Им нравился Хемингуэй на фоне ленинских идей, - как вспомнил поэт.

«У тебя дар нервозности, - говорила мама, - драгоценное, но трудно выносимое качество».

Когда ты печален, ты будто осмыслен.

Это ты после сна восстанавливаешься.

«Тебя как звать, парень?» - «Феникс» - «Феликс?» - «Феникс».

Проблема ума – сон, баня бессознательного. Любимая пытка в НКВД – лишение сна на неделю. Пока галлюцинации не полезут, воля не обнулится. А вот знаменитый – в том числе, по портрету Нестерова – хирург Сергей Сергеевич Юдин, которого пытали и избивали «следователи», говорил, что самое мучительное это когда веки глаз зажимают плоскогубцами и начинают поворачивать, боль адская даже для хирурга.

С какого-то времени он не выходил на улицу без четвертинки, вдруг хорошего человека встретит, потянет поговорить. Это мизансцена взаимного доверия. Все, что ты сейчас подумаешь, потом присвоят спецслужбы. Лучше не думать, да.

Актер, свидетельствующий против автора, помни, что ты учитель, а не текст, то есть отчасти дурак в глазах других, прущий изнутри наружу: говори о деле, о том, что видишь, выпрыгивая из себя.

Вокруг постоянные и мелкие заварушки. Фронда против короля, Реал против Барселона, Иосиф Флавий против евреев, Брантом против галантных дам, наши с немцами, зеленые с синими, Каспаров против Путина, Pussy Riot с Христом против пустосвятов.

Петя стрелял из всех амбразур сразу, бегая один, как матрос Кошка из учебника 6-го класса, против наседающих всех, где вместо выставленных наружу ружей лишь воздетые руки к Богу, которого как бы и нет, поскольку ничем себя, кроме самого Пети, не проявил.

Кого Петя обманывал, делая вид, что он этим всем увлечен, разогревая кровь на подтанцовках. В феврале гроз не бывает, однако, что же он слышит за окном. Это не новогодние китайские шутихи, не фейерверк. Война, что ли.

Если Петя не блефовал, то обязан был уходить живым на тот свет, иначе, сам бы себя не понял. Должна, в конце концов, быть масть философа: однова не живем!

В молодости он, как и многие в его возрасте, любил заглядывать в окна в московских переулках, воображая, какие хорошие, умные, талантливые, не признанные своим временем там живут. Прошло лет пять, он понял, что при любой фантазии там больше никого нет, - все вымерли, остальные уехали.

Этот город стал загробным еще в давние времена Петра Яковлевича.

Знакомые и приятели встречались на выставках, презентациях книг, но в домах, где кто-либо мог жить, никого не было: туда въехали воры и бандиты и сделали евроремонт. Город повис, выпотрошенный. Москва шла навстречу Петиному несуществованию: место для небытия уже было.

Дети уехали жить и учиться, а потом работать и рожать своих детей за границу, и он был этому рад: Россия – полюс абсолютного зла, и жить здесь, как сказал бы Венечка Ерофеев, амбивалентно весьма.

Сенеку Петя прочитал позже Библии и особенно полюбил за похожесть на послания ап. Павла, который Сенеке подражал. Сенека писал Луцилию: «Покуда мудрец может вершить дела по своему усмотрению, он, хоть ни в ком, кроме себя не нуждается, берет жену, хоть ни в ком не нуждается, родит детей, хоть ни в ком не нуждается, не станет жить, если придется жить, не видя ни единого человека».

Главное было еще впереди, но надо было уже поторапливаться.

Город был чужим, из-за любого угла, от каждого человека пахло дрянью и насилием. Надо искать работу, идти навстречу людям, а они выставляли против тебя казенные помещения, лестницы, физиономии, в которых не было ничего человеческого.

Брюхо у Пети, что ли, такое было, которым он это чувствовал.

Да и как не почувствовать латентных убийц. Это он потом придушил в себе этот первичный их запах, чтобы хоть как-то выжить и вжиться.

Зато первым ощутил спертый воздух наступившей культуры отчаяния, безнадеги, катастрофы и апокалипсиса, окутавшей этот самый богатый город, накрытый честной углеводородицей, которой поклонялись старушки и придурки в местных храмах. Выхода не было, кроме как в нефтегазовую камеру.

Немного поев, понимаешь, что опять отдалился от избавления от тела, и называешь это раскаяние медитацией, на которую у тебя прибавилось сил.

В туалете лежит «Исповедь» Жан-Жака Руссо, которую, если читать экономно, хватит надолго. Ровно столько, сколько висит плакат над письменным столом: «любишь читать в туалете, - не насри в библиотеке!»

Жизнь удивительна, если в ней упражняешься на собственном чучеле.

Или вы, правда, не заметили, что в России даже уроды все на одно лицо?

Зато тут благословенна плохая погода, благодаря которой ты еще дальше от людей. Ибо одиночество похоже на забег, в котором, чем ближе финиш, тем сильнее наддаешь.

Первое воспарение случилось, как он и рассчитывал, во время молитвы. Трясся в пароксизме мольбы, надеясь и веря, и вдруг колени и вправду оторвались от ковра, ненамного, сантиметра на два, но чудо ведь. Плохо, что потом был дикий упадок и безразличие ко всему.

Плохое настроение заспал, но, как всегда, вместе с душой. Проснулся, - надо смотреть в зеркало, в паспорт, читать написанное накануне. Во сне был не он, выдававший себя за него. Теперь это повторяется все чаще.

Хорошо, что хоть Москва за окном та же. Надо когда-нибудь написать о ней в благодарность.

Хотя бы так: Москва – город-герой, где всегда найдешь себя после сна.

Город похож на запутанный клубок, который не знаешь, с какого места и времени, человека и события начать распутывать. Здесь никогда не сойдутся концы с концами. Москва закольцована, а ее истории – нет. Вроде интернета. Зато быстро приходишь в себя.

Второй отрыв от пола был достигнут после очередного вытягивания рук к потолку. Боль под мышками к этому времени утвердилась, как привычная, на которую не стоит обращать внимания. Возможно, и воспарение с ней как-то было связано. Показалось ли ему, что подошвы на мгновение оторвались от ковра? Но он же не сумасшедший. К тому же, вытягивался несколько лет кряду. Когда-то должно было и сработать. Другое дело, что непонятно, что с этим делать. Молча продолжать?

Это как с душой, чувствуешь себя лучше, ну, и что дальше. Пуристы даже хотят запретить это слово к употреблению в качественной прозе из-за неопределенности и дурно пахнущих коннотаций. Оно и понятно. В России это слово значит, что ты против всех, против государства, против родины и не известно за что.

Душа это обосранный памятник жертвы неизвестного солдата.

В какой момент Петр Яковлевич Бульк твердо решил объявить свою войну? Если не преувеличивать свободу воли, то, когда эту войну объявили ему. Родная страна, государство, люди, воздух, природа, окружающее тупоумие. С момента рождения ли, старости, дружбы, от которой тошнит, с момента, когда надоело притворяться, - это уже не важно. Война так война.

Так уж выходит: когда нет смысла ни в чем, смысл остается в той войне, которую ты ведешь собой. Греки звали ее агонией. Она и есть содержание этого света.

Боль подмышкой, а тут предложили написать о воскрешении мертвых у Николая Федорова. Его рецензию на книгу, где знаменитые дети вспоминали своих отцов, которую он назвал «Закопать и забыть», не напечатали, но одна линия просматривалась, Петя согласился.

Пора в «Письмах с полюса зла», сформулировать то адское знание, что нам открылось. Как сказал один приятель: когда ты улыбаешься, то не похож на еврея, а, когда не улыбаешься, одно лицо.

Пришла пора перестать улыбаться.

Никого воскрешать Петя не собирался. Более того, имел в виду скрыться на том свете так, чтобы никогда не нашли: без могилы и развеять пепел. Если «федоровцы» или им подобные ангелы Страшного суда начнут извлекать наружу, то сопротивляться до последнего, как родителям, что тащат в школу.

И тогда сказал Иисус ученикам: у кого нет ложки, ешьте руками.

Петя подумал, что с живыми не знает, о чем говорить, а уж, тем более, с мертвыми. Зачем их столько, куда лезут, почему все сразу, кто это придумал. Теперь, говорят, все точно изменится, не может не измениться. После войны тоже так говорили, а стало еще хуже. Ничего не изменится, только народу будет гораздо больше. Надо идти, говорят, разбирать своих родственников. Если не вы, то кто.

К тому же, помня о боли подмышкой, он рассчитывал скоро поменяться местами с беженцами оттуда. Неужели там хуже, чем здесь, что они так безропотно откликнулись на зов энтузиастов. Или их никто не спросил. Надо узнать. И вид у них довольно зомбированный. Похоже, они захватили свой ад с собой.

Впрочем, у архивистов теперь прибавится работы, и это хорошо. Одна перепись чего стоит. Опросные листы, истории. Нет, хорошо, жизнь, как он и предупреждал, движется в нашу сторону. Конец света это когда все уложится в слова, и книга неожиданно заполнится до последней строчки. Кто бы мог подумать еще полвека назад, когда его чтение было тихим сумасбродством.

- Где их всех разместят? – спросил он какого-то дядьку, к которому, как ко всем говорящим по-русски, вдруг ощущал нутряную симпатию.

- Американцы из армии спасения всем распоряжаются, - ответил тот.

Тайна и ловушка России эта самая нутряная симпатия. Надо с ней что-то делать.

- Вам не кажутся эти перемещенные лица немного странными? – спросил Петр. Но дядька пожал плечами и не ответил. Они стояли на обочине, словно москвичи, разглядывающие колонны пленных немцев, идущих по улице Горького.

Жаль, что предыдущую свою жизнь, стараясь никого не обидеть и всем понравиться, Петя так и прожил в полсилы и на полусогнутых. Зато теперь, ополчившись на повсеместное, замаскировавшееся зло, он выдаст по полной программе. К сожалению, приходится отвлекаться на сон и еду.

Мертвые, как известно, тут же начинают гнить, из чего выводят, что у живых есть душа. Причем, с двойным дном, которое можно выбить, еще при жизни выйдя вон.

Надо исходить из реальности: сидя целый день перед компьютером, в котором читал книги и поглощал иные источники информации, Петр ощущал себя человеком, способным на многое. В иных случаях у него садился голос, начинали дрожать руки, болеть живот и дико портиться настроение. С таким, как он, сюжета не сваришь.

Время шло снаружи. Внутри двигались одни понятия, в надежде чем-то разрешиться. Конец света спас бы композицию. Но ждешь, чтобы кто-нибудь протянул руку и этот свет выключил. То ли Бог, то ли Богородица, - по руке узнаешь.

Впрочем, возможны были и физические обрушения конструкций. Что там упало, дом, геологическая платформа или вселенная, разницы не имело.

Говорят, что обреченные люди общаются каким-то особым образом, при котором передача информации не имеет значения. А что имеет? Надо было понять, чтобы оградить себя от гэбешных сексотов, многие из которых были набраны по «интеллигентным параметрам»: борода, начитанность в Борхесе, задушевный голос, чеховское пенсне, крепкая логистика, идеальная мимикрия. Выдать могло лишь отсутствие души.

Надо было выяснить ее параметры для полевой экспертизы гадов.

И всегда помнить, что не надо стремиться освободить русский народ, пока каждый русский хочет освободиться от народа.

Как писал Вальтер Беньямин, во сне Гете пригласил его к столу, за которым было место не только для всех родственников, но и для предков.

Достаточно решить умереть, чтобы получить от Бога все, что тебе надо. Будто от испуганных родителей. Объем полученного зависит от того, когда все, на что согласен, случится на самом деле.

Как закон квантовой механики: действие после паузы небытия.

Так что после конца света будет много интересного, но менее интересного, чем сам конец света.

Выброс души будет почище самой жуткой рвоты.

Это как опять попасть в любимый дом, полный ненужных вещей, но без которых не было бы жизни. Где между соседних фраз книги упакованы целые дни. Задумался, читая, о чем-то своем и провалился, чтобы больше не понять, о чем, собственно, шла речь. Не книга, а ход на черную лестницу.

Можно покурить, но лучше выйти из дома и исчезнуть. Кажется, с парадного подъезда за нами следят.

Они что, не видят это особое время прозрений, сквозь которые движется слепец? Гостья говорит, что ей приятно в его черепе: жарко, а здесь сквозняк.

Будем вежливы, считая человека тем, кем он является для себя. Паспорт хорош при ловле блох, бомжей и непрописанных в квартире, - милиционер и так вне человечества. Велик космос, а пойти некуда.

Когда умираешь, раздаешься характерный звук – воздушной пробки в трубе. Так умер Чехов по свидетельству студента, о котором забыла в своих мемуарах Ольга Леонардовна, - он стоял рядом, а потом вынес два кресла на балкон, и они просидели, тихо переговариваясь, до утра. Страшный звук из тела умершего писателя он не забыл и через полвека с хвостиком, когда все-таки записал свои воспоминания.

Свидетели говорят о чем-то подобном во время голгофской казни.

Приснилось про внезапно возникшую неприязнь на фоне совместного застолья и долгих дружеских отношений. Раиса Даниловна сказала, что надо что-то помочь сделать, стоя на поручне балкона или даже по ту его сторону, а это был какой-то высокий этаж, вдали железная дорога и шел поезд. Зачем, ко всем чертям, ему это надо. Он свирепел постепенно, но так, что уже без возврата. Тем более что Юля сказала, что она все сделает, ничего страшного, ему не надо. Собирайся, немедленно уходим, он ей, и что-то в этом роде. Был очень зол.

Новости и сны тянули куда-то не туда. В фантомную реальность давно отрезанной жизни. Ампутированное не болит, но мыслит, Декарту это известно. Главное, не мельтешить, а собраться и идти себе лесом.

Тем временем федоровцы обсуждали, изменится ли при воскресении мертвых не только функция органов, но и сама их морфология, внешний вид. А при нынешних опытах записи книг на молекулах ДНК, возможно ли их выращивание в виде живых существ? Недаром ведь НФФ говорил, что книги это те же люди.

Пускай книгу оживляют, а не его, Петя согласен. Ибо он не камень, как всякий Петр, а жижица, протоплазма, понос мозга, бугай девяносто кг с хвостиком, а не тощий аскет с недиагностированным раком лимфатических узлов.

В детском саду во время мертвого часа пугали, что после смерти тех, кто не любит коллектив, окончательно приберут к костям, будут вертеться, как миленькие, что скажут, то и станут делать, - там деться некуда, унитаза, сидя на котором принадлежишь одному себе, не предусмотрено, даже горшка нет.

Задумавшись, он с тех пор, кажется, уже ничего не боялся. Вопрос о том, как не поглотиться коллективом мертвецов, сохранив независимость и там, стоял перед ним постоянно.

Армии избег, тюрьмы избег, даже в больницу после детского удаления гланд больше не попадал и не собирался. В детский сад после скандала дома и то больше не ходил, - сказал, что сам будет готовиться в школу, чтобы не мешали. В школе, понятно, готовился в институт, к олимпиадам, в институте защищал курсовые в качестве кандидатских.

Надо бежать, чтобы те, кто умер стоя, живя на коленях, тебе не догнали.

Но газовой камеры вместе со случайными попутчиками по вагону, где не задохнулся, не сдох от голода и ужаса, тебе все равно не избежать.

НФФ советовал меньше спать, меньше есть, думать не о женщинах, а об умерших, в процессе воскрешения которых неизбежно изменяешься сам, а с тобой все человечество.

Определенно, они не успокоятся, пока не доберутся до него с удавкой.

Надо, как поэту с метафорами, настаивать на своей ненормальности.

Расположиться где-нибудь на улице 1905 года, на Пресне, у универмага, чтобы не пропустить момент, когда покойники с Ваганьковского попрут в центр города, на Красную площадь, в обещанный НФФ Кремль. А в мавзолее будет информационный центр вселенной, потому что коммунистом нельзя стать, не овладев памятью всех богатств, созданных человечеством.

«Ну, с Богом!» - крякнули мужички, начав воскрешение с Ленина.

Тут и поперло, - горькое, липкое, гортанное.

Умирая или проснувшись, с удивлением смотришь на цепкие волосатые конечности перед собой, - из какой вдруг прорвавшейся зоологии эти лапы? Жизнь, как рвота слизью, - мокрое движется легче. Родные текут в селевом потоке биологической грязи. Их сносит в загаженном русле культуры, что вспучивается, пенится и выходит из берегов, захватывая с собой все, что еще могло бы жить.

Так бы прямая кишка полезла наружу из-за чрезмерной усидчивости в свое время, а тут переворачиваешься по камням разбухшим желтым трупом с лопнувшими жировыми накоплениями. Одно облегчение, - тебя это больше не касается. Вечное отдохновение от мира, мать и царица суббота, великое изобретение человечества, блаженный сон, в котором ничего не снится. Это только жизнь через жопу тянется, не кончаясь, ленточным глистом Мёбиуса.

Квартира была на третьем этаже. Он смотрел в окно, как пузырится вниз по улице пенный поток взрывающейся миазмами мертвечины. Вроде его не должно достать, высота волны, которая сносит все вокруг, метров семь, не больше. Все в комнате закрыто из-за невыносимого запаха снаружи. Света, воды и газа нет, и не надо. Хорошо, что власти не отобрали запасов еды под угрозой расстрела, как это сделали в сентябре 41-го года в блокированном Ленинграде.

Выбить человека, как пыль из ковра, из такой чавкающей грязи и ушлом потоке всплывшей наружу канализации вряд ли удастся. Завидовать можно всему. И сегодняшней юшке из мертвяков, которую жрали кандальники на небесах. Умом и сердцем он понимал, что кругом нетопыри, а чувствовал – люди. Так привязывают к двум стволам дерева и отпускают.

Близость сосудов к коже лица клонит к частому слезоиспусканию.

Он закрывает окна шторами. В комнате делается темно. Идет в туалет. Залезает с ногами в унитаз и спускает воду, смываясь. Он жидкий, с этим ничего не поделаешь, но честный.

Ему кажется соучастие в этой жизни в ее нынешней форме постыдным делом, будто заранее соглашаешься что-то украсть, а вызовы судьбы заранее нечистоплотными. Судьба звонит по телефону, и он не подходит к телефону.

Надо вырваться из круга, а некуда.

Начать хотя бы не слушать отсутствующие новости.

Тогда слышна тишина их отсутствия. Оттуда может прийти что-то иное.

Мертвых не воскрешают. К ним присоединяешься, выводя по одному.

И тут отказывает голова, превращаясь в трухлявое дупло, сквозь которое шумит ветер, растет луна, сморкается оттепель, но о мыслях речь идет очень редко и отрывисто, не подгуляешь.

Что за лес, в котором стоишь? Даже спросить некого. Дерево и дерево, с головой навылет. Шумит листва бесконечным, затягивающим интернетом. Пахнет сырой землей.

Смерть, оказывается, приходит гораздо дольше, чем от нее ждешь.

Ты готов к смерти, она не наступает, и ты унижаешься, выживая.

Для наблюдателя жизнь это всего лишь сбой во времени. Приходится писать историю, не дождавшись конца.

Общение невозможно, потому что кому такое скажешь.

Длишься.

В этой жизни ничего не решил, а возникает другая, с другими людьми, на новом месте, зачем? Говорят, что была война, многие умерли, а другие, наоборот, возникли и ниоткуда. Главное, вовремя себя смыть в унитазе. Да, такое вот мы дерьмо.

Нет, я не пойду ни на встречу, ни на прием, и в аэропорт не поеду. Жаль, что это тоже ничего не решит.

Что-то написал о жизни на Арбате. Но никакого Арбата давно уже нет.

Написал о влиянии на НФФ позитивизма. Но тот ругал позитивизм как злейшего врага. Это особенность «русской философии» - заимствование всех идей с одновременным их обсиранием. Всякая обезьяна, подражая человеку, чувствует себя умнее его, потому что - обезьяна!

День короток, ум долог, торчит откуда-то неотсюда. Бежишь по нему все быстрее, чтобы убежать подальше, не потерять равновесия, главное, не смотреть под ноги. Но все кончается наступлением ночи, сна, растерянности выбора – продолжать или навсегда затихнуть?

Перебитый ум всегда калека.

Вместо новостей слушай дождь за окном, это облагораживает.

Не хватает постоянно направленного усилия. Жизнь давит без усилий. Петр забыл, что когда-то мог подниматься в воздух, отрываться от земли. Зачем лететь, если нет направления полета. Выступая в цирке, получаешь зарплату, этот суррогат смысла, от которого подташнивает, когда вникаешь.

Постепенно уколами внешних мыслей, соображений, информации – он приходит в чувство себя. Надо въедаться оставшимися корешками зубов в окружающий его гранит непонятности. Вошки букв разбегаются по экрану компьютера.

Он не спросил, кто финансирует новое интернет-издание, для которого ему предложили написать о НФФ. Важный вопрос, когда все деньги мечены. Надо ли, заткнув нос, бросаться в человеческий хоровод? Наверное, у него что-то с вестибулярным аппаратом, если так мутит.

Он уже почти достиг совершенства: он не мог жить.

Знание это разглядывание пределов того, что может выдержать человек. Вот наука, а не пробирки, повторения опытов, НИИ в стекле и бетоне. Все хорошо впервые, и в памяти экспериментатора. По лицу их не узнаешь их.

Время это, знаете ли, такая пещера, пройти до конца которую никому не удалось еще. Так что вы думаете, коллега, это пещеристое тело или труба? И с каких пор разговоры изъязвили себя и рассыпались в алкоголический бред.

НФФ прав, тело надо переменить, унизительно терпеть его измывание в болезни. А когда здоров, делаешь вид, что его не замечаешь, теряя шанс на восстание. Попробуй держать усилие не десять секунд, а минуту, десять минут. Даже двух никто не выдержит. А смерть будет давить плитой в миллион тонн. И до нее ФСБ, для которой ты лишь отбивная 187х70см.

Ну что, жижица ты или власть имеешь?

Петя не стал говорить, кто он, чтобы сразу не сдаваться. За последнюю неделю он набрал два лишних килограмма веса, и ему было трудно дышать. Пожирать окружающее вообще стыдно, тем более сверх необходимого. Иное дело, исходить мыслью, растрачивая себя изо всех сил. Думай, а не жри, страдай, беги, изнуряйся словесно.

Сюжет интересный для читателя в том, что приходят санитары и увозят его в дурку, но нам такой сюжет не нужен. Мы родились в этом гадюшнике и должны представлять, как избегнуть прямого насилия, пройдя боком.

Другое дело, что мыслителя боком – не бывает.

Он помнил год, когда все ждали конца света. Даже прогноз народа майя пристегнули. Не говоря о кризисе еврозоны, ядерном проекте Ирана и войне с Израилем, о предынфарктной коррупции чекистской России.

Ожидание конца света оправдало себя тем, что отбросило любые мысли на этот счет до конца жизни. У тебя такой шанс транслировать внутреннюю жизнь наружу, а занимаешься ерундой. Тень забытого потомка какая-то, а не человек.

Ну, напряглись напоследок. Солнце вышло из сплошной облачности. Мимо домов несутся в потоке воды и грязи разбухшие трупы. Думаешь не то, что хорошо, что я здесь, а что должен быть с ними и будешь.

Пока смотришь, а не действуешь, существуешь. И хрена ли, что так считали древние греки, еще не став древними. Вполне человек тот, кто стоит в стороне, видя. Понять это невозможно, видеть - надо.

Но неужели он считает себя выше других, потому что обладает душой? Да, считает. Построив на этом критику России, где, несмотря на душевность, душа мало у кого имеется. Поскольку это еще способность противостоять. Отвечать за себя. Душа это избранность. И здесь ты катаешься как шуруп в масле. Даже границу страшно пересекать, потому что русская душа – не быть русским.

А кому это надо заграницей.

Там придется быть русским, чтобы не стать местным, так, что ли?

Ага, еще шаг и надо вовсе выходить из истории и человечества.

- Ты хоть понимаешь, что ни на что человеческое уже не годен?

- Понимаю. Годен, но по инерции, как не я, а любой. Да еще через силу.

Когда постоянно готов от людей к смерти, как-то не задумываешься о посмертном воскрешении ими тебя. Каждый гражданин России имеет право на посмертную реабилитацию. Ага, еще и на воскрешение теми, кто убил.

Петр Яковлевич надел черные очки с видеокамерой, которые получил за 15 долларов по почте с бесплатной доставкой из Китая, и, подойдя к окну, включил запись мутного бурного потока трупов, несущегося вниз по Пресне.

Странная, очень странная жизнь. Куда деться от восторга, когда она в себя вовлекает.

Поток между тем поднимался все выше. К вышедшей из берегов Москва-реке присоединялась переполненная канализация. Вода с ревом неслась по улице, унося автомобили, людей, ларьки, мусор, гробы, кресты, - все подряд. Головы людей скрывались под водой, трупы бросало из стороны в сторону, - есть такие страшные сны, от которых не проснуться. Показалось, что мимо пронесся труп художника Саврасова с Ваганькова, а вон и Володя. Проспиртованные сохраняются надолго, даже навсегда, если не закусывать. С них надо начинать воскрешение, они уже духовные, спиритуализованные.

От теории воскрешения кураж чище, чем от марксизма-коммунизма. Тут всех живых не жаль порешить, тем более все равно воскресят, земля сменит скорость вращения, потом ось вращения, дальше пустится в космический полет, высаживая группы воскресших на ближайшие планеты. Русскому человеку все доступно, главное, убеждать и верить, а неверующему кобздец.

Живущим здесь кажется, что только не будучи людьми, то есть будучи нелюдьми, они смогут справиться с ситуацией, в которую попали, тем самым делая вполне нечеловеческой. Только сейчас, в начинающей старости, Петр Яковлевич может жить своей жизнью, не угнетаемой отовсюду нелюдью.

Куда ж нам плыть, кроме пенящегося потока мертвых и умирающих, что похож на рвоту плохо переваренными людьми.

Глубоко вздохнув, Петр принимается за дело.

Нужен акт свободы. Например, не запереть дверь, а раз и навсегда ее открыть, поскольку ему нечего хранить и не от кого храниться. Ну, если не открыть, чтобы не беспокоить соседей, не ограбили ли квартиру, так точно не запирать.

Пока жив, он настежь открыт смерти. Территория врага, она же родная – это надо ведь, как повезло мыслителю.

Кто сказал, что быть человеком, транслируя нечто неуловимое наружу, это хорошо? Это личный выбор, ничем, надо сказать, не подкрепленный. А хватать деньги, строить виллы, ездить по всему свету, - нечто осязаемое. То богатство внешней жизни, которое ему не дается, у него портится настроение от всего этого счастья.

Когда к Пете приходят, он не подает вида, что хотел бы остаться один. И старается, чтобы руки не дрожали. И ведет себя, как нормальный человек. В последний раз обсуждал проблемы записи снов на видео с последующей их демонстрацией в YouTube. Это, пожалуй, единственная запись путешествия, которая сегодня не является дрочиловом и эпигонством.

Он вовсе перестает ходить. Не потому что не может, - хотя не может, - а потому что не хочет.

Из интернет-издания, которое еще не начало выходить, и, судя по дизайну, будет выходить не более полугода, пока все не станет ясно, написали, где же его статья о НФФ? Ох, недаром мысли о ней не давали ему спать с пяти утра. Написал, что садится за нее, скоро пошлет. А, поскольку лежал, то и сесть было нетрудно.

Отцов воскресят побочные дети

Говорят, первыми словами воскрешенного философа Николая Федоровича Федорова (1829-1903) были: «А отца воскресили? Моего? Не перепутали?»

Отец у него точно был, хоть при жизни он о своем происхождении не заикался. Детей точно не было. Кладбище, где похоронен, еще до войны занял детский парк №1, кости «по-братски» сожгли в крематории и ссыпали в общую яму. Поэтому воскрешать пришлось по написанным от руки почеркушкам, волоску бороды в книжном каталоге бывшей Румянцевки, где работал четверть века, и по мироточивому портрету, написанному Леонидом Пастернаком, спрятавшимся за стеллажами.

Учителю жизни, а, точнее, учителю воскрешения отцов и победы над смертью, странность к лицу. В ряду русских гуру с блаженным Корейшей, бросавшим в почитательниц свои экскременты, превосходящие целебной силой мумиё; с сибирским старцем Федором Кузьмичом, в котором подозревали беглого царя Александра I; с оптинским старцем Амвросием, шагнувшим Зосимой в «Братья Карамазовы», - Николай Федорович Федоров (далее НФФ) смотрится органично.

Жил в Москве этакий благостный старец, работал в Румянцевской библиотеке на низшей должности, обладал феноменальными знаниями и эрудицией, прочитал все книги, всем помогал. Делился и знаниями, и последними копейками. Аскет, годами ходил в одной и той же ветхой одежде, спал на сундуке без подушки и одеяла не более 4-5 часов в сутки, десятилетиями питался лишь чаем и булкой.

И была у старца идея – «проект», как он его по-современному называл, – идея, которой делился со всеми, ибо в этом состояла его миссия перемены жизни на земле и во вселенной. В двух словах это – воскрешение сынами своих отцов.

Наш мир поражен злом, голодом, войнами из-за неродственности людей, которая возникает из-за отсутствия общей и главной цели. Эта цель - преодоление смерти путем воскрешения людьми своих отцов, всех предыдущих поколений, всех живших на земле. Воскреснув, Христос указал людям проективную цель их существования.

Как этого достичь? Очень просто. Переменой всего общественного порядка. В центре любого поселения должно находиться кладбище отцов, воскресить которых общая задача живущих. Воскресить словом, переходящим в дело. Рядом с кладбищем храм, музей и школа, объединенные в нечто целое. Храм – это собор предков, действенная память о них, усилие воскрешения, естественное для человека, как сила тяжести для тела. Музей – это собрание вещей, которые отпечатали в себе личность людей, их создавших. Это материальные слепки памяти о людях. А школа учит практическому знанию воскрешения. Это место, где слово переходит в дело. Наука и техника позволяют овладеть силами природы и воздействия на нее, чтобы физически оживить умерших.

Эта главная цель воскрешения умерших - объединит человечество в общем деле. Изменится общественный строй. Борьба за существование, сопровождаемая войнами, усиливаемая половой жизнью, заменится эквивалентным воскрешением умерших. Оно изменит и живых, вплоть до перемены функций органов и их морфологии. Земля станет экспериментальным физическим телом тотального проекта. Сыновья воскресят своих отцов, то есть предыдущее поколение. Те, в свою очередь, получив новое знание и опираясь на свое, нам неизвестное, воскресят своих отцов. Поколения будут вставать из земли как костяшки домино в обратной съемке. Так вплоть до Адама. «А потом и Бога воскресим», - запомнил слова НФФ Леонид Сабанеев.

Когда Лев Толстой, симпатизировавший НФФ, докладывал его теорию в Психологическом обществе, его спросили, а где же такую уйму народа разместят? «На других планетах», - ответил он. Тут члены общества заржали, как яснополянские лошади, и возмущенный граф покинул собрание.

Вдохновенчурность федоровского проекта пробирает человека насквозь своим безумием и логикой. В период революций и перестроек он, как вирус, готов овладеть массами почище идей коммунизма, который выглядит его предварительным условием. Как писал Бердяев, НФФ отвечает инстинктам активности, социальности и радикального переустройства мира. Это мобилизационный проект, для которого армия, а еще лучше «союз вооруженных народов для регуляции и извлечения силы из небесных пространств» явится лучшим орудием.

А какую биографию нашему «юродивому воскресения ради», как называл его философ Владимир Соловьев, делали в 1920-е годы Циолковский, Платонов, Хлебников, Пришвин, Василий Чекрыгин, Маяковский и другие певцы и танцоры русского апокалипсиса! В наши дни сочинения и идеи НФФ впечатаны в культуру подвижничеством Светланы Семеновой и Анастасии Гачевой. Достойное «родословие от потомков» приходит в периоды, когда будущее в России кажется возможным, а, стало быть, нет ему предела. После революции массовое уничтожение образованного сословия сделало возможным все. На нынешнем кладбище российской науки видим реанимацию любых химер и болотных огоньков, - пуще бредить, чем мыслить.

Наверное, не случайно, что проект воскрешения отцов выдвинул человек с условной фамилией, отчеством и годом рождения. Кто, собственно, был отцом самого НФФ, которого он собрался воскрешать?

Начнем с даты рождения НФФ. В энциклопедиях долго указывался 1828 год. Уже в наше время нашли личное дело, где значился 1829. В то же время погодок Льва Толстого, зачатый по бумагам чуть ли не в день его рождения, казался самому писателю гораздо старше его. В 1881 году Толстой писал о НФФ, что «ему 60 лет». Сам НФФ в письме своему последователю В. А. Кожевникову от 1898 года называет себя 74-летним. Этот же год рождения – 1824 – был указан на кладбищенском кресте. Сам Кожевников в письме о смертельной болезни НФФ называет его 74-летним, т.е. выходит 1829 год. Но близко знавший его еще с 60-х годов Н. П. Петерсон не сомневался, что НФФ родился в 1824 году. Автор первых мемуаров, Г. П. Георгиевский оценил его возраст «более восьми десятков лет». А хорошо знавшая НФФ Нина Дорофеева писала в 1913 году, что он умер старше 80 лет, «без зубов, но с юношескими, огненными глазами… Очень был нетерпимый, подозрительный, невозможный, больше двух дней трудно было ужиться с ним… Не тихий философ, а гневный пророк… На Толстого ругался бранными словами, Соловьева звал иезуитом… Друзей не было, был аскет, в жизни не приспособленный, как 9-летний мальчик… Область чувств была узкая, как выстрел, в одну цель».

А что с отцом? Отцом Николая Федоровича Федорова был князь Павел Иванович Гагарин. Имя и фамилию НФФ получил от крестившего его приходского попа. Он был незаконным ребенком от «дворянской девицы Елизаветы Ивановой», где Иванова – отчество, а не фамилия, остальное неизвестно, кроме того, что от Павла Гагарина у нее было два сына и две дочери. В 1832 году их, разлучив с матерью, отправили в другой уезд. Исследователи решили, что П. Гагарин умер, и детей с матерью выгнала новая жена деда, Ивана Алексеевича Гагарина, чья семейная жизнь тоже впутывается в нашу историю. Вообще воскрешение сыновьями отцов наткнется на непростую семейно-брачную реальность на Руси, в которой еще надо разбираться.

Итак, у деда НФФ, И. А. Гагарина, масона, театрала и сенатора, было от первого брака шесть сыновей, старшим из которых был упомянутый Павел, а младший родился через три года после смерти жены. Кроме того, много лет его любовницей была царица русской сцены пушкинской эпохи Екатерина Семенова, родившая от него трех дочерей и сына. В конце жизни сенатора они обвенчались, и неудивительно, если новая княгиня – тоже, кстати, незаконная дочь помещика от крепостной - после его смерти в 1832 году почистила имение от побочных элементов. Крутой нрав примы известен. Еще играя на сцене, она пожаловалась императору на шиканье Павла Катенина, отправив того в ссылку.

А куда делся отец незаконных детей, Павел Гагарин? Оказывается, не умер, его женили. А в 1840-х годах он увлекся итальянской актрисой, став отцом еще одного знаменитого отпрыска – корифея русской домхатовской сцены Александра Ленского. А время и место смерти Павла Гагарина остается приблизительным – от середины 1860-х до 1872 года. Говорят, после отмены крепостного права он сильно нуждался, умер в бедности. Так вот, если НФФ родился в 1824 году, то это случилось после отъезда Павла Гагарина на службу в Америку, откуда он вернулся в 1826 году. Естественно, положение ребенка оказалось еще двусмысленней, чем у незаконных сестер и брата. А свидетельства о крещении могли быть помечены задним и поздним числом.

Но это лирика, которая, впрочем, позволяет взглянуть на истоки идей НФФ. А перспективы их разворачиваются на наших глазах. Безумная утопия, споры о которой ограничивались тем, вполне она православна или нет, вдруг начала воплощаться в реальность. Однажды ученик спросил НФФ, как реально тот представляет себе воскрешение – что, бегать с сачком по космосу за нужными молекулами? «Ну, Бог поможет», - улыбнулся философ. Бог помог прогрессом. Заселение планет уже не выглядит сугубой фантастикой. Новое информационное поле человечества делает его единым, компактным, взаимодействующим. Наука, техника, общий рынок явила глобальный мир. Расшифровка гена, идущая полным ходом, позволяет заглянуть вглубь прежних поколений, - сыновья действительно воплощают программу родителей. Первые опыты клонирования ставят человечество перед возможностью искусственного появления тех, кого нет. Ладно, начнут с мамонтов, чьи живые клетки обнаружили недавно, а кем продолжат? Наконец, интернет позволяет накапливать информацию почти в неограниченном количестве, делая ее доступной всем. Вот уже и тот свет окажется вскоре не столь недоступным, как прежде.

Есть, правда, деликатная проблема. Смерть зачастую представляется единственной защитой от здешнего, посюстороннего ада. Если уж из-за гроба начнут тягать на Соловки и Лубянку, то, как вообще не рождаться? Сам НФФ не предполагал спрашивать у покойника разрешения на восстание из костей и пепла. Как писал тот же Бердяев, «у Федорова, как и у многих русских, слабо выражены нравственные и религиозные начала свободы и достоинства личности». Клонирование двойника и воскрешение личности – разные вещи. Тарковский в «Солярисе» показал это. Загробье для нас – та же заграница. Мы еще по эту сторону добра и зла, а умные люди уже все перебрались, куда следует.

Да, проект НФФ – тоталитарно-квазинаучный: железной рукой загоним мертвецов на этот свет! Неузнаваемо преобразим город-некрополь Москву, страну покойников Россию, землю отцов, солнечную систему предков, вселенную всечеловечества! НФФ пророчит тотальную трудовую перековку из «выродков природы»: «Пока в человеке остается что-либо рожденное, даровое, а не обращенное в трудовое, пока рождение не обратится в воссоздание, до тех пор человек останется животноподобным существом», - пишет он В. Кожевникову. Ну, а экологически чистые мертвецы в случае опасности разве не предпримут своих мер против ограниченного контингента временно живых? Вспомним Бродского:

И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя,

окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию,

мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя:

подлиннику пустоты предпочитая копию.

Недавно прошла информация, что американские биоинженеры записали книгу из 53 тысяч слов на молекулах ДНК и прочитали ее. Молекулы ДНК это лучшее устройство для записи, чтения и хранения информации практически неограниченного объема. Кстати, почему бы потом не клонировать некое живое существо из этой молекулы? «Вы кто» - «Я Гамлет Шекспира в пяти действиях, а вы?» - «А я Война и мир. А что это?» - «Это история болезни пациентов Кащенки за сто лет» - «Фу, непластичный, лучше познакомлюсь с собранием сочинений А. П. Чехова, вон кричит ich sterbe, ich sterbe, в Москву, в Москву!»

Да и об этом тот же НФФ говорил: «Не надо забывать, что под книгою кроется человек».

Но почему в деле почитания и воскрешения предков впереди идут побочные сыновья – от Конфуция и Леонардо до Николая Федорова и Стива Джобса?

Трепещите отцы!

Всегда мечтал не заглядывать туда, где выложены его тексты, а теперь и по санитарным показаниям не надо. Денег сулили несчетно, полтыщи баксов, – детям бы тут же послал. С такими гонорарами финита еще быстрее. С улиц убрали покойников, светило солнце. Главное, тут же забыть о написанном. Жизнь разбита на фрагменты, сюжет которых не виден. Те, кто в тюрьме, не равны тем, кто на войне, не равны тем, кто в обычной жизни. Голодный не равен сытому, неграмотный мудрецу, алкаш невыспавшемуся отшельнику, тот смертельно больному, - и все не равны умершим.

И не поймут друг друга, не хрена писать. Кто это проходил по буквам через пропасть, по нарисованной линии через трехмерную парашу с говном.

Отправил статью и расслабился, словно жизнь имеет смысл. А она не имеет смысла. Это ты, дурачок, расслабился и теряешь время, подло уверяя себя, что «человек ведь может иногда почувствовать, что его отпустило».

Тем временем, ни сам русский, ни то, что в его животе, не описано наукой! А грязь мозга, что дает изумительную тканевую культуру для получения вирусов, - где она, в какой пробирке? Нелюбопытные уродцы!

Опять напрягайся быть. Делай все так, будто на тебя смотрит Петр Бульк. В тот момент, когда меня, Петра Булька, понятно, не существует.

Так и умудрился когда-то подняться над землей – в свое отсутствие.

Мгновенно оглянулся, чтобы поймать себя с поличным, - ан, пустота.

Ведь и бой с тенью ведешь лишь до той поры, пока она существует.

Не думай – смотри! Не смотри, - знай!

Из редакции написали, что прочли, не отрываясь, и теперь передадут на редколлегию. Перечитав статью чужими глазами, Петя увидел, что недостает одной фразы в конце. После репризы с ожившими на ДНК книгами должен быть предварительный финал. «Итак, проникновение человечества вглубь времени идет ошеломляющим порядком. Федоровский проект обладает взрывным потенциалом, на фоне которого высказывающиеся о нем часто выглядят неадекватными чудаками, включая и самого НФФ». А уж дальше обращение к незадачливым отцам в стиле алжирского бея, у которого под носом шишка.

Если время раскрывает свои лабиринты, в которых черт ногу сломит, то и убийца может прийти оттуда, из бывшей черноты, освещаемой фонариком зудящего в ухо комара. Стало быть, для сюжета не надо идти на улицу, разве что за поллитрой и закуской, больше ни за чем.

Нужны неимоверные внутренние силы, чтобы просто поддерживать жизнь. А вокруг твари, которые ничего не хотят, кроме того, чтобы тебя уничтожить. В этом видят свою миссию – ходить с дозором, коцая все, на что хватит средств и наглости. Угораздило родиться в паразитической среде.

Да, быть - с прицепом. Быть больше, чем можешь, через силу, ставя рекорд. Сил может хватить только на чрезмерность, на обыденное сил не было с детства. Он не сразу это понял, оттого потерял несколько лет.

Если сидишь в классе, а вокруг тебя не свистит воздух, засасывая вакуум и отбрасывая придурков, стало быть, ты проигрываешь свою партию. Если к седьмому-восьмому классу не отвезут в дурку, значит, прорвешься.

Родителей жалко. О том, чтобы укрепить их не может быть речи. Значит, наплевать и забыть. Не компромисс, а вооруженный нейтралитет, - прошу не мешать жить.

Головная боль? Хорошо. Во-первых, не сильная. Во-вторых, значит, есть голова. Лопнет, туда ей дорога. Говорят, с первого раза думать ни у кого не получается. Стадо пытается разбежаться, пастух улечься под куст и заснуть. Нужные платоновские идеи, бесконечные и без запаха, чтобы собрать все в кучку. Он ведет дневник, раз в неделю сжигая его, чтобы не прочитали.

Дурдом витает в будущем вместе с армией, непонятно, что лучше, но он хочет уйти странствовать. В пути можно найти только подруг, мужчин даже представить нельзя, - о чем с ними, волосатыми, говорить. И неужели здесь нет ни одной двери, кроме смерти, куда можно выйти.

За письменным столом бьется каждый раз насмерть с собой, с шумом, с дымом в голове, с истекающим в дьявольскую калошу временем. Что у него там внутри должно вырасти, - мускулы, мозоль, язва желудка, рак?

Он понимал, что родители беспокоятся за него. Знал, что из-за него они не могут жить так, как достойны этого, как он хотел бы, чтобы они жили. Даже если сами не знают, чего хотят, как подозревал. Все равно он для них еще одна грань их неудавшейся жизни.

Ему было лет пять, наверное, когда был какой-то праздник – Новый год или 7 ноября, и они были вдвоем с мамой, папа дежурил, и было грустно, он не помнил, плакала ли мама или просто занималась своими делами, или даже испекла пирог, но почему-то ему было так грустно, как никогда. Праздник, а им грустно и одиноко. И теперь у всех его детей, внуков, правнуков будут семьи, и им будет грустно на праздниках. Точнее, никак. А про будни нечего и говорить.

Душа мучительно вылезала наружу, и была такой отвратительной, что тянуло блевать, хорошо, что ком в горле не давал есть. Скользкая, красная, освежеванная и вдруг оказавшаяся обжигающе тающей на свету, как медуза.

Еще один сравнительно честный способ зарабатывания денег, - вынести турник в парк во время гуляний и брать с желающих сто рублей за попытку провисеть две минуты и получить за это тысячу рублей. Почти ни у кого не получается. То же самое - с душой. Мало кто удержится даже немного.

Человек может быть собой несколько секунд. Дальше наступает отбой, антиклимакс. И вот держишь этот веник в руках, не зная, в какую вазу или горшок сунуть. Трудно поверить, что эти секунды держат всю конструкцию мясного туловища. Поганая тварь, чего уж скрывать.

С детства привык таскать на себе этот свинцовый горб самосознания. Утром во сне он так давил, что невозможно было проснуться. Сил нет жить. И лишь встав, окосев от окружающего, резко поглупев, опять соответствуешь тому, что надо.

Много лет спустя от какого-нибудь случайного запаха, памяти, поворота накатывал тот ужас узнавания, который он выдергивал из себя, как занозу.

Петя вспоминал, как читая книги, выдумывал людей, которые могли их понять, обсуждать, писать похожие. Это были ученые, путешественники, маги, чудаки, принадлежавшие народам, языки которых ему надо выучить.

У родителей был телевизор, который иногда переставал работать, тогда по нему стучали, чтобы опять показывал. Если никто не видел, Петя стучал себя по лбу, чтобы лучше соображать. Самое удивительное, что и телеку, и ему помогало. «Советская техника», говорил папа.

Музыковеды, санскритологи, шахматисты, схоласты – где найдешь этих виртуозов сейчас? Он знал свою слабость, - ему нравилось звучание слов, а что за ними, узнать было почти негде. Нищая, варварская страна, уверенная в своем превосходстве над всем миром, - что с нее взять. На месте бараков строились кирпичные дома, в которые переезжали барачные семьи. Каждый чувствовал себя избранником, потому что выжил в отличие от миллионов, которых положили в землю и продолжали уничтожать ежедневно. А тут ты о ритурнелях в баховских кантатах. Даром, что нахватавшись слов, как они политуры, дуреешь от самого их звучания.

Другие языки, другие норы.

Казалось ему, что всегда готов к смерти, но, оказалось, упустил нечто неуловимое, что приходит в последний момент.

Однако, непонятно, зачем люди с таким упорством мешают друг другу жить. Когда он это сформулировал и записал, показалось, что стало легче.

Как рассказывал граф Василий Комаровский: очнулся в дурке, сижу на кровати, смертный пот течет со лба градом, понимаю, что съел своего брата, а тот, непереваренный, шевелится в животе. Нормальные разве узнают, что такое ужас. Но и такого счастья, света, просветления, как сумасшедшим, им тоже не суждено.

Не надо специально гоняться за новизной ощущений, думал Петя, сами придут и все дадут. Нелюдь перла из всех щелей, мобилизуемая чекистским кремлем, сжимала круг, душила, откачивала воздух, вводила ценз малоумия. Это не его воздух, это их воздух. В молодости он умел уходить в лес, в грязь, в ненастье, но заманили в люди и разучился. Как они теперь делают вид, что ничего не происходит, - его знакомые. Все нормально, концерты, Клаудио Аббадо приехал с цюрихским оркестром в зале Юрий Петрович Любимов с Каталин, Даша с Антоном, Познер, Саша В., Ядвига Ю., Эдит Иосифовна, Наташа У. дала билет на отличное место. И музыка замечательная, словно этой смерти нет, или она сама смерть, но другая.

Он заметил, что имена сами по себе обладают повествовательной силой.

Быстро читая, обращаешь внимание только на них и на описание любви и половых актов. Или на чье-то нападение и спасение от опасности. На мрак. Когда-то все вещи были именами собственными, сказал учитель. Где он, куда его закопали? И имена собственные неузнаваемо проржавели. Скрип вместо речи.

Те, кого ждали и не ждали, приходят из сна, телефона и новостей.

Довольно выйти на улицу, чтобы понять, что это не твой мир, - тяжелый бред, из которого следует срочно вернуться в нормальное состояние домой.

Затаившись в книгах, ведешь ковровый артиллерийский огонь. Или это фантазия вонючего сморчка, или мрачная реальность оккультиста, - в любом случае, выигрыша не будет: мир остается сомнительной свежести и смысла.

Черту, который пришел к нему, сказал бы, что у него болит голова, не сейчас, в другой раз, извините, не могу говорить.

Это и есть самосознание монетки на ребре.

Душа проедена насквозь, как сыр в дырках. Спеши, к смерти от нее ничего не должно остаться: чистое кружево без основы. Учись мазохизму у настоящих, редких, эталонных христиан. Бог глодает душу, бомбардируя, как черная дыра, античастицами.

Ну же, ну. Это ведь и есть эволюция. Но во что превращаешься?

Пред Богом всегда виноват, как перед партией, следователем, Сталиным и ОГПУ, - ищи свою вину лучше, пока не выгорел в адском пламени пыток. Душа сокрушается, выгораживая тело.

Лучше плакать за письменным столом, чем смеяться на людях на улице.

Кьеркегор пишет «евангелие страдания», пытаясь пристроится третьим разбойником сбоку Господа.

Петя чувствовал, что его распинают всякий раз, когда шел в дальний магазин за пятизвездочным коньяком. Если в тот, что в доме, то не успевали, так быстро оборачивался туда обратно. А в далекий – трудно, отвык, как в раннем детстве, противно и нехорошо. Не знаешь, что делать, пока идешь, чувствуешь себя круглым дураком.

Зато вечером на Lenta.ru онлайн «квартирник» Гребенщикова из центра им. Мейерхольда на Новослободской. Жизнь не сложнее, чем кажется; лишь кажется сложнее, чем есть на самом деле.

И опять в воздухе, только бы не было войны.

Ах, как красиво мы умрем online в фейсбуке, кто-то даже выложит на YouTube, жаль, что некому будет смотреть.

Здесь людоедская и безумная дрянь. Смотришь в иные,  - французские, английские, немецкие – пределы. Там больше смысла, именно поэтому ты им чужой варвар, зараженный языковым фальсификатом. Ты не здесь, и не так. Пограничник несуществующей страны. Даже путешествуешь в защитном айпаде с латинским текстом Овидия, чтобы не рассыпаться в родную труху.

Умираешь не в сознании, а в сравнении.

Из двух зол выбрал жизнь и обдернулся.

Впрочем, всегда знал, что назвать это жизнью - преувеличение.

В дверь позвонили. Не открыл. Потом открыл. Никого не было.

Кричать на голоса – художественное умение, объявленное дьявольским. А шептать на голоса, думать на голоса, мучиться на голоса – это все как?

У кого-то такая голова, что весь мир перевесит, - тогда сумасшествие.

А его, Петю, охлаждала зима, февраль или просто враль. Его устраивало. Все бегут мимо, машинки едут, в них сидят мелкие, как заведенные, люди. Где-то начинается футбольное первенство, движение мяча завораживает. Русское время лечит снегом. Выхарчиваешь съеденное, чтобы что-то еще влезло.

В тот год ждали конца света. Сначала не всерьез, подсмеиваясь друг над другом. А когда правительство запретило писать и говорить о конце света с угрозой тюрьмы и штрафов, вдруг поняли, что нет, не шутка.

Для конца света слов нет. Путевой журнал не действует. Придется шаг назад сделать. Ведь хорошо устроился, спрятал свечу под сосуд, она и светит. Дрожит пламя, но не гаснет. Себе светло, значит, всем, кто хочет, светло.

Жар из-под мышки растекся по телу. Голова болит, сил не осталось. Таблетку принимает, боль ненадолго отходит, можно опять быть собой. Чем меньше времени, тем оно слаще. Только детям своим не объяснишь, будут плакать, жалко их.

Чередовать боль с ее отсутствием это как ум с безумием, работу с отдыхом, службу с путешествиями, земную жизнь с лунной и марсианской, мужскую долю с ангельской.

Червь ест яблоко и счастлив, у него теперь есть дом.

Кресло, которое, когда соседка напротив умерла, и ее вещи выставили в коридор у лифта, он притащил себе на застекленный балкон, в нем оказалось очень удобно дремать, откинув голову. Так и сейчас, надев зимнюю куртку и взяв плед, он уснул на несколько минут, увидев сумбурный сон и отдохнув, словно действительно выспался.

Мы выедаем собственное тело, приспосабливая к зубам и размеру. Книга Дзюнъитиро Танидзаки в промежутках сна кажется музыкой, как его имя. Как писал Андре Жид, никогда более я не ощущал своего безобразия, воспитывая в себе христианское смирение, нежели карябая эти буквы. О, мои хасидские упанишады, как тает от вас сердце, замасливая пятном рубаху.

И все это на фоне ужасов Библии, истории, анатомии и морали, с детства сотрясавших его нежную психику. Петя тем крепче вгрызался в их изучение, теряя последние кривые зубы. Бежать из людей, подставить брюхо под ножи, не бояться щекотки, набычившись, - все входило в кодекс мыслителя, чтобы отличаться от других.

Поскольку привык мыть за собой посуду, подтирать грязь, поднимать с ковра ниточки и волосы, то поневоле задумался, куда деть свой труп, чтобы не утруждать оставшихся. В серную кислоту, так ее тоже потом выливать не поймешь куда. Времена, когда скармливали птицам, зверям и рыбам, ушли. Так пока и оставил проблему подвешенной.

Когда слаб и болен, кажется, что надо спать, и проблема сама решится. Во всяком случае, тебя станет меньше, хотя запах хуже. Зато можешь из сна исчезнуть в неизвестном направлении. Бред бреду брат, бр-р-р, Брут.

Партита ре минор Баха, выстукиваемая на зубах озноба. Обнимался во сне с Путиным на приеме им членов редколлегии стенгазеты, дело было в кремлевском кабинете с видом на двор с мусором, долго потом не мог найти, озадаченный, лифта. Это как Лева Псахис играл в шахматы с Саакашвили и переживал переворот в Лондоне в состоянии клинической смерти перед пересадкой печени. Даже забыл главную проблему, куда деть свой труп.

Если к тебе пристала, как репей к жопе, левая мысль, говорил учитель, тащи ее к Гуссерлю и Фрейду, они уж ее разложат по-хайдеггеровски и по-аристотелевски. Он бы и потащил, но это не мозг, а холодец, как говорила его мама. Петя физически ощущал пустое место, каким должен был думать.

Чувствуя, что совсем разваливается, написал с вопросом, что там насчет посланной статьи. Деньги ему не нужны, но послал бы детям. Ответ утешил и облегчил душу. Через двух людей сообщили, что редактор туманно сказал, что «ему в статье не хватает личного отношения, что в ней многовато просветительства», а после некоего спора решил, что даст почитать Шуре, второму редактору, который, правда, болеет и все время спит от лекарств, что, впрочем, не мешает ему писать в фейсбук. Забавно. Реальность идет перпендикуляром, и это объективный процесс, на который Петру Яковлевичу плевать.

Может, никуда не убирать труп, а пусть воняет? Они этого заслужили.

Чем он может еще по-настоящему засрать этот их мир.

Стало быть, надо стараться умереть именно среди тех, кого не любишь. Лучше всего в милиции, в суде, в тюрьме. Еще лучше в Кремле, Думе, совете федерации и прочих клоаках. Ха-ха. И чтобы кишки наружу, дорогие враги.

Хуже всего умирать там, где все, - в больнице и на войне.

Непристойнее всего – дома, среди родных. Они-то чем виноваты.

Как говорили древние печенеги, подложи врагу свой разложившийся труп, пусть задохнется от вони.

Это спертый запах книги, которую никто не прочитает, навеки в себе.

Ночь заливает нас неравномерно, обращая в пятна Роршаха: каждый видит другого, каким может увидеть. Надень на себя собственную тень и убирайся из квартиры, как вымаранный черновик.

Нет, он дал себе слово не поддаваться на внутренние провокации, ждать, пока придут и вышвырнут, не раньше.

А что же ты, мудила, поддался тогда на внешнюю провокацию статьи о НФФ, денежек для детей захотелось? Выросли уже, не обязательно. Неправ был, ага. Но тут же окружил свежую ранку свежим гноем. Помазал и забыл.

Ну, то-то же. Это книжка о выживании в ядовитой среде с последующим умиранием в ней же. Частицу «же» выделяешь в защитных целях, не иначе.

В России по-настоящему интересно жить только исследователю зла. Как студенту Чиполлино, изучающему негодяев. Вот они, европейские методики и вся скифская душевная прорва. Почему же ни у кого толком не получается.

Поменять методики, поискать, что там неладно в консерватории?

Стал искать Шурины записи в фейсбуке, вышел на некое новое издание, а там записи и самого редактора Мити О. – волосы разве лишь зашевелились. А потом увидел много-много записей некоего Выкидышева, - встали дыбом. Вспомнил, что было сказано о каких-то молодых банкирах, у которых свое издательство. Полез дальше, вот оно, издательство «Выкидышевы сыновья» - аудиозаписи, фирма «Союз». А тексты – борьба с масонским игом на Руси, во славу Путина и РПЦ. Бляяяя.

Срочно написал е-мейл – с приветом и благодарностью редактору Мите, отвергшему статью Петра Яковлевича и остановившему его падение в кучу дерьма. Надо было сидеть дома и не подходить к телефону, чтобы свалиться в нее с головой!

Посмотрел на закрытый еще для публики сайт издания, а там знаменитая Никитишна с текстом про Сведенборга. Она-то как сюда гвазданулась? То в Открытой России делит деньги писательского конкурса на троих с Женей П. и Дуней С., взяв бабки не только как организатор и член жюри, но все десять премий под псевдонимами, - отмыли фиктивный стотысячный тираж книги «Талан». Что не помешало, а помогло потом полить грязью севшего в тюрьму МБХ, как спонсора ОР, - талан так талан, ни продашь, ни выкупишь. То с Шурой в подволошинской АП писала речи вождю ГБ, - Шуре квартирка за это на Большой Каретной, ей на Остоженке. Но тут уж полный апофигей, - антимасонская задруга!

Не дурных денег сегодня в России вообще нет. Недаром основной инвестфонд Нью-Йоркской биржи только что просил передать клиентам из России, что перестает работать с их деньгами, поскольку их происхождение непонятно, в принципе. То есть, слишком понятно. Зато в президентскую гвардию у нас отбирают молодцов, которые, кроме прочего, должны за шесть метров различать шепот. Ну, и пожизненное за шпионаж, - иначе говоря, за выяснение, какие у начальства фирмы и деньги в России и заграницей.

Неужели Петр Яковлевич даже приблизительную структуру зла не наметит, прежде чем сойти в иной, не лучший, но хотя бы не такой, как здесь, мир. Мир зла, абсурда, бессмыслицы, где выживают одни подонки с придурками, сплетаясь в обезьяноподобный матерный жест мирозданию.

Но настоящее прозрение пришло бессонной ночью, когда боль сняли лекарства, краткое забытье кончилось, а началось переворачивание мыслей с боку на бок.

Ведь о чем он, по сути, написал в статье? О том, что Выкидышев и ему подобные берутся за воскрешение своих неизвестных отцов. Э-э, да не новая ли мафия выкидышев с сыновьями идет на смену геям. Ольшанер-Митриев, внук сценариста и сын драмодела, неужто и он из них? Шура, которого Петр Яковлевич знал лет тридцать, с тех пор, как юный гейсек ходил в свите Иры М.-А., будущей защитницы православия от сексуального просвещения и масонского развращения младенцев, а тогда любому мужику, пришедшему в гости показывала, облизываясь, свою 12-летнюю дочь, приговаривая: «Хороша, скажи, настоящая Лолита», - так вот про Шуру она шепотом рассказывала, что он сын того самого поэта про бегущих по лужам пешеходов от дочки Джеймса Олдриджа, стопроцентной англичанки, хотя, конечно, еврейки. Папаша Шуру не признает, купил ему на фунты Олдридши однокомнатную в Текстильщиках и просил больше на глаза не показываться. Прошла четверть века, и Петр Яковлевич точно знал, что Шура содержит ныне папашу наравне с любовником Николкой и даже снял старичку дачу на лето в Кратово как раз у знакомой Петра, о чем он узнал задним числом.

Но как точно угодил Петя в цель своей статьей, не мог успокоиться. Не в бровь, а в глаз, не в промежность, а в самое то, восхищался, отдыхая от боли, - ночь, тишина, покой, - в чужой, как писал Пушкин, соломинку видишь, а в своей бревна не замечаешь. Так это о нем. Петя отказался от сына, который с детства рассказывал тетеньке с прикусом анекдот «а вода в рот не капает?», а больному ДЦП про то, как параличности не могут пирожным в рот попасть. Это же интуитивное, дзенское попадание в цель, когда не думаешь о цели.

Сын развел его с мамой, - так не придумаешь. Не с женой, как бывает, не с мамой сына, а с его, Пети, мамой, с бабушкой сына. Сын ее увез, потому что Петя, якобы, ее обижал, банан отобрал, бил, издевался. А потом бабушка внука с его семьей выгнала из дома, боялась, что отравят. Всем хуже, и так страшно, что даже ночью нельзя об этом думать, не только днем, и все равно снится постоянно.

И чем еще хороши ночные мысли, тем, что, проснувшись, начисто о них забываешь. Помнишь про какой-то осадок, но и он потом рассеивается.

Зато самочувствие резко пошло на убыль. Так и надо, если открыл дверь ада, откуда идут миазмы. Тело само чувствует, когда занимает чужое место. В кармане остается мелочь на мышление. Так мистик предвкушает конец света, окапываясь там заранее и навсегда. Всегда мечтал быть наконечником стрелы, а не ее древком. Думать из последних это и есть думать.

Теперь Петя лежал с полным на то основанием. Иногда ползал. Всюду лежали бумажки с записями, ноутбуки, комната вся была в удлинителях. Не зря он подумал о маме. Ему копец. Теперь главное записывать непрерывно мысли. Зазеваешься и кирдык, что по-якутски значит правда. А пока весь не выпишешься, еще живой.

Сознание возникает где-то в висках перед ушами и начинает двигаться с боков ко лбу. Увы, с головной болью, но, может, это и хорошо. И книги тоже пробуждают его, выводя на околоземную орбиту. Они овевают лоб приятным ветерком. Он давно не вникает слишком глубоко. Бог ушел из непознаваемой точки, приблизившись вплотную. Не озорная игра слов, а пароль и внимание.

Живых ведут мертвые. Готов ли он, Петр Яковлевич Бульк, возглавить после своей смерти шествие немногих людей, что хотят выйти из-под власти ополоумевшего зла? Вопрос без ответа, поскольку будущее несет с собой всякий космический мусор и дрянь, и как брать за него ответственность.

Но Петра не спросят. И станет он камнем на собственной могиле, на которой воздвигнется новое движение на вечном месте. Хорошо, что хоть его высказываний никто не поймет, как ни повторяй «учитель, учитель».

Говори шепотом, а думай, вопя. Тогда точно не расслышат.

Теперь-то он понял, что такое ультразвуковое мышление, но, кажется, поздно. Прилипнешь к Богу, уже не отлипнуть.

Одна надежда - на эволюцию вида.

Давно пора мыслить, как летучая мышь, высокочастотным пучком, ловя его отражение и понимая, с кем имеешь дело. Человек человеку - деревянная моща.

Будущее – это всего лишь еще не бывшее расположение букв. Будь старателен, трудолюбив, гениален, и оно настанет.

Теперь, понял Петр, ему нет нужды идти на могилу отца. Он весь был родительской могилой, которая может стать лестницей, а может головной болью, и это, наверное, неправильно, оставь меня.

Больше всего он боялся людей, которые навязывают себя. Учителя, менты, гопники, врачи, друзья, военкомы, - кто его только не хватает, медузу, теряющую форму и субстанцию от несанкционированного прикосновения. От общения с дегенератами на душе мозоль должна образоваться, а какая у медузы может быть мозоль.

Теперь вот оставят в покое, и он испарится.

Но сказать и - умереть не получается. А, если жив, то куда деваются слова про смерть. Смерть, как и жизнь, не должны строиться на песке. Иначе, это не жизнь и не смерть, а изначальная пыль, закрывающая и ресницы твои.

Давний знакомый, приятельство с которым было подтверждено годами необщения, написал Петру, что смертельно болен и хочет попрощаться, на что Петя, поблагодарив, отвечал, что, судя по всему, оставшиеся скоро будут ему завидовать.

Как говорили неоплатоники, всеебическая жизнь.

Шутка ли, быть в эпицентре зла, как Эмпедокл на Этне, в самом жерле.

На крысиного деспота хрена обращать внимание. Но как жить с людьми, что поддерживают царство крысятничанья. Ты же с ними должен общаться. А первая их функция это поймать тех, кто не похож крысиными повадками и мордочкой.

Странно, что дождь стучит в окно, как будто ничего не происходит. В этом определенно какая-то тайна, облегчение, обман, все вместе. Может, суть в том, что Россия – страна плохих людей, которые постоянно борются за то, чтобы плохих не было на свете, поскольку здесь-то знают, что такое плохие люди?

И опять холодная, ледяная, прозрачная водка с соленым огурцом. Из-за болезни ему нельзя пить, колом встает, не летит соколом, оно к лучшему. Не загубили бы страну, одной водки здесь целый северный ледовитый океан да плюс чистейший Байкал.

Кто же тебя станет читать, слушать, понимать? – в очередной раз думал Петя, как думал всю жизнь, - кому ты нужен, разве что тому, кто хочет уйти из этого мира. Так научи его, уйди сам, покажи дорогу, посвети фонариком.

Улети, исчезни, деформируйся, оставшись собой, лучше себя.

По-настоящему, не обманывая.

Снег бы не стучал в окно, а шуршал, добавляя во все тишины. А дождь стучит, плюсовая температура, оттепель, сугробы на улице съежатся, и не надо будет бороться с гололедом и завалами снега на дорогах. Разве что если не ударит мороз, и мокрый асфальт станет катком. Но прогноз был плюсовой.

Осталось меньше года до первой годовщины конца света, как шутили в фейсбуке. Алкаш, знающий, что он алкаш, уже не алкаш. А Петя знает, что он не алкаш, и кто он тогда, хуже алкаша? Перебирая слова, вдруг видишь свет, исходящий от тебя, прячешься в ужасе с головой под одеяло, как тот каббалист, но свет не исчезает и там, и ты думаешь, неужели в русском языке еще осталась сила.

Нет, это луна. Такое полнолуние, что светит и под одеялом. Ты ни при чем.

Напротив дома на бывшем пустыре строили метро. Все перегородили, а ночью теперь отводили дорогу вправо, отхватив большой кусок, где раньше были деревья. Специальная машина делала новую разметку шоссе, двойную сплошную. Рабочие быстро расставляли оранжевые пирамидки, убирали, переносили на новое место. В двух шагах от дома должен быть вход в метро, удобно, но уже без него. Да ему и ездить давно некуда. Чужая жизнь, его не касающаяся, поскольку о ней некуда писать. Поэтому она казалась нелепой, как глухонемой дебил, брызжущий слюной, непонятно куда спешащий.

Пил бульон из плохо ощипанного ангела, чьи перья так и лезли в рот.

Человек, зная, что делает, становится ли оттого свободным? Непонятно, зато он знает, что делает: идет к смерти, которую принимает за что-то другое.

Хуже всего, когда просыпаешься или приходишь в себя после дел, и понимаешь, что ничего не помнишь ни о себе, ни о смерти, ни о чем. Такой общий придурок. И когда два посланца ада берут сзади под руки, ты ничем от них не отличаешься, потому им и доступен. Твоя вина быть от мира сего.

Сказано, бодрствуй, не теряй концентрации. А как – не сказано.

Откладывал всегда чуть-чуть на потом, но вот уже время, пора.

Из надоедающих людей больше всего опасаешься самого себя, который о тебе понятия не имеет, а просто пришел отомстить первому попавшемуся врагу, настоять на своем, проклясть и задушить, потому что право имеет. Такого надо избегать. Вообще люди отвлекают. Всегда старался обойтись без них.

Чем-то могу помочь? Нет, к сожалению, ничем помочь не могу.

Держать одному всю линию фронта.

Тому, кто приходит снаружи, нечего ответить, когда тот спрашивает о тебе и обо всем вокруг тебя. Поэтому ничего не надо отвечать. Он снаружи, пусть там остается.

А на наш век книг хватит, чтобы оставаться безвылазно изнутри. Бог передал свои полномочия писателям, они подхватывают Петю друг у друга, удерживая тайным знанием темной, влажной, родимой души. Вжался в нее, тебя и нет. Неужели, мама, я вырос, чтобы заменить тебя самим собой?

Жизнь-то и тут шла Петру Яковлевичу навстречу, оказавшись с начала и до нынешнего дня подложной, чужой, сфальсифицированной дрянью, адской в каждом своем атоме, вдалбливаемом в него. Подними архив в любом месте – вранье, бред, донос, провокация. Ни слова истины, это же надо так суметь. Дьявол поработал на славу. Убийцы и людоеды правят бал, неся на площадь лозунги, флаги, транспаранты и портреты главных преступников и упырей.

Отбросить все это одним пинком сам Бог велел. Естественно, что и Бог был дешевой имитацией, вроде воскового трупа Ильича, по поводу которого никто и не думал, чтобы вышло похоже. Перед кем зобом трясти, перед этим, что ли? У-у, вражина!

Они заслужили это суровое мужское отрицание всего бытия их на хрен. Как сказал поэт, с утра уже так в глазах темно, что зрение проясняется лишь стаканом глазных капель.

У человека должно быть место, независимое от всех. Поэтому держись в стороне, - как ни поставишь себя, все выходит не то. Лезут в душу, и Петр Яковлевич первый. Так говорила его сестра, которая тоже увезла маму, и он с ней больше не общался.

Пока научишься жить, жизнь и прошла.

А вот и Бог оставил тебя: сил нет и не будет.

Ни еда, ни слова не лезут в голову, хоть компьютером ешь.

Уже и стойку делаю, и повизгиваю, а надежды, что буду отличной легавой, как сказал Сологуб про Анну Ахматову, все позади. Жаль. Занавес закрывается под репризы покойника.

Детей жаль. Дочь написала, что ходит с другом по горам в районе Памплоны. Младший выхаживает младенца. Старший с детьми не знаю где. А все же славно. Дети, скажу по опыту, должны жалеть родителей, но в меру.

Взбодрился, подстригся, оделся в чистое. Будто Всевышний приласкал, хоть закрывай двери и окна, сиди и думай. Сидит и думает. Чистое – чужое, потому бодрит.

Смешно выглядит бегущий куда-то, а также ходящий на воле человек, потому что воли нет, а есть обманка, народный миф, поддерживаемый подлецами для недоумков. Если есть воля, то от силы первые пять минут. А дальше садись в поезд и тащись сколько-то часов назад. Только водка не обманывает и то, потому что ничего не обещает.

Теперь даже соседи не приходят обмывать тело. Вызывают труповозку, отдают набивателю чучел, стилисту и дизайнеру жмуриков. О-хо-хо.

Неужто и перед смертью усидишь дома, не поползешь куда-нибудь? Усижу и не поползу. Вот ведь упрямый, упёр, как говорила бабушка. Вот сдохну, а не сделаю себе хорошо. Да мне хорошо. Здесь лучше и не бывает, а там скоро посмотрим.

Вот ведь и правда поверил, что что-то ждет, даже интересно стало. Значит, каюк покачивается на волнах, ждет клиента. Организм стал выделять надежду в предмиазменных количествах. А там и газы, и голубые огоньки от брюха в таз, вверх по желудку. Неконтролируемые гримасы, как у младенца, но не сюда, а отсюда. Надо бы в Google посмотреть подробнее, но уже не до того. Опоздал. Перерыв на обед трупной команды. Еда, господа, вы еда, а не мысль. Спешите думать по эту сторону письменного стола, пока он не стал обеденным для любителей и знатоков вашего фаршированного мяса.

О, как весело кончается ваш мозг чьим-то желудком. Шекспирство какое-то на весь мир. Петя как представил эту большую жратву, что являет собой наше тело, даже почувствовал, что проголодался, - впервые за долгое время. Надеяться на загробье, значит, быть почти мертвым. Чувствовать голод, значит, быть почти живым. Агония, то есть схватка между мозгом и желудком за будущего покойника. Наверняка какой-нибудь грек это написал, только до нашего времени не дошло. Дали бы ему время, может, возобновил бы. А, строгий дядька мертвяков, дашь время? Ну, ясно дело, что обману. А дашь?

Вот она, торговая натура, где прорезалась. Встал на пороге и не уйдешь. Потому что тут самое письмо начинается. Целый такой жанр: легко умереть, тяжелей умирать.

Не проза, а выплевыши какие-то. Уж и похоронил себя, и музыка играла, а проснулся аппетит, так еще и поел: мало ли, сколько ждать придется, не всухомятку же. Зеркала не стал занавешивать, собой и так не интересовался, а вот часы все вынес, нестерпимо по мозгам бьют. Кровь, конечно, тоже бьет, но как перестанет, тогда только и узнаешь, что умер.

Родительская суббота

14 февраля. С утра, наконец, перечислили в сберкассу гонорар за статьи. Так спешил по морозу, что потом два часа не мог отдышаться, задыхался, в висках стучало, сипел, хрипел, принял таблетку циннаризина, кое-как пришел в себя. Половину денег отдал жене, которая тут же пошла за подарками. День святого Валентина, вечером шли ужинать к друзьям, несли бутылку виски. Впереди череда дней рождений самых близких, да и у них юбилей свадьбы. Все проходило в рабочем порядке, который тоже внушал подозрения. Вчера на Таганке ей очень не понравилось, как разговаривала Каталин, как девочки из театра вдруг начали на нее наезжать. Пришлось сказать, что, как она пришла помогать им, так может и уйти. Разве что передала все телефоны, по которым надо рассылать приглашения на юбилей в апреле. В чем тут дело, она понять не могла. Возможно, все шло от Самого. Сегодня вечером перед спектаклем она и Максим должны были с ним встретиться, чтобы понять, на каком они свете. Пока ничего утешительного.

Мороз и солнце – несколько дней подряд. Когда месяц стояла пасмурная погода, и на небе ни прорехи, казалось, что, как только появится солнце, так все изменится. Но, как писал Чехов, вот и весна наступила, а счастья все нет. Впрочем, и счастье есть, и от погоды не зависит. Разве что солнце приноровилось к компьютеру, от экрана не отсвечивает, веселится.

Как червь точишь слова каждый день, с утра до вечера. А набирается столько коробов, что уже и не вынести из дома, особенно, когда хозяин их помирает в одночасье, и никому они больше оказываются не нужны. Жизнь с удовольствием прет мимо. Разве что близкие посуетятся какое-то время, говоря, что, вот, надо бы устроить посмертную судьбу написанного при жизни, но и они постепенно успокаиваются. Потому что, кроме как при жизни, ничего иного не наживаешь.

Потихоньку где-то бродит масленица. Для ощущения снежной уездной России нужно сбросить с себя все торопливое, суетное. Русская святость, она скроена по погоде. Все ручками беспокоишься, подгребаешь под себя, не найдешь нужного положения, сам себе кажешься неопрятен.

Когда снегопад, то машина зарастает снегом по самые брови. И даже импортный наружный обогрев стекол не спасает от нашей наледи, надо выходить и щеточкой очищать, чтобы хоть что-то было видно с заднего обзора. А потом час стоишь в рывками движущейся пробке на Большом Каменном мосту. Все гадают, выехал президент уже из Кремля или это к его выезду очищают дорогу, поставив все светофоры на красный свет, несмотря на недовольное гудение множества машин. Тоже диссиденты выискались…

День голубоватый, как жилка на шее. А вечер кажется тревожным, себе на уме, не поддающимся общим соображениям. Пронизан электричеством, на которое надо закрыть глаза, переждав в черной тишине внутренностей. Почему-то опять кажется, что надо как можно быстрее и лучше писать, успев выложиться до конца. Кому надо, зачем? У тебя нет вышнего читателя, слушателя, судьи. Это доказано не наукой, а самой жизнью, окружившей нас.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений