Игорь Шевелев

Песни слепой кишки

Сорок седьмая большая глава Года одиночества

I.

Грязный снег мостовой, фонарь, киоск, выбоины льда на асфальте. Кажется, что вышел из дома по ошибке или дома нет вообще. Потом вспоминаешь, что дом есть и есть маленькое пространство, вокруг письменного стола, куда возвращаешься, чтобы быть. Пишешь рассказы, в которых ничего, кроме мыслей, не происходит. Если говорили, что не знает жизни, отвечал, что сам эту жизнь творит и труднее всего найти людей, которые сделают то, что надо. Например, устроят ненасильственный переход в насекомые. Как один из путей в бессмертие. Задумывая свои акции, не мог не обратить внимания на устройство власти, которая воплотила бы все это в жизнь.

Все получалось само собой. Занятый своими мыслями, был исполнителен и никого не подсиживал. Шеф не мог это не оценить. К счастью, речь вскоре пошла о выживании конторы, он предложил подробный план действий, на котором к тому же не настаивал. Люди, говорил он, истосковавшись по смыслу, сделают все, как надо. Главное, не занимать их выяснением отношений между собой. То есть сразу видно, что дурачок, можно его не бояться.

Он же имел в виду способ заворожить публику. Все равно чем - сенсацией, моцартовскими кружевами, светлым будущим, архетипом, страхом бандитских нападений в безоблачный день, всемирным эротизмом... Шеф восхитился размахом мысли, но пользоваться, конечно, не собирался, иначе не был бы тем, кем был. Он же думал о том, как заставить людей слушаться себя, не обращая при этом на них внимания.

Шеф пригласил его в выходной к себе на дачу. Прислал машину с шофером, тот привез в закрытый поселок на Истре. Двухэтажный дом с подземным гаражом и сауной и двумя автоматчиками у входа. "Боитесь?" - ласково спросил референт, которого прочили чуть ли не в наследники, но он даже не понял вопроса.

Выпили ледяной водки, закусили хрустким огурчиком. Тут же еще по одной. Хорошо. Шеф показал свой кабинет на втором этаже, письменный стол Бухарина с завалившимися за ящик бумагами самого любимца партии, тут же огромное деревянное распятие, купленное по случаю еще в те страшные годы, когда никому нельзя было его показывать. Антиквариат, картина Шемякина, издания пушкинского времени. Пожаловался на отпрыска, который бросил учебу в Англии, оставшись там же в качестве буддиста.

Поинтересовался, чем он сейчас занимается. Пока думал, как получше сформулировать, тот перешел к главному: не сменит ли он его на посту? Было ясно, что вопрос этот, на всякий случай, задает каждому, и положительный ответ гарантирует конец отношений. Сразу стало тепло и весело. Чем-то он складом характера напоминал ему отца. "Если нужна какая-то помощь, - отвечал он, сам наслаждаясь задушевной мягкостью своего внутреннего голоса, - я готов сделать вам все. Но ни власть, ни ответственность мне не нужны". - "Подумайте, - сказал тот. - Первое время я вам помогу. Пока буду жив". - "Ну хорошо, - сказал он, сразу наплевав на последствия. - Я взял бы дело, если бы вы изменили систему управления". Взяв лист с бухаринского стола, тут же начертил на нем простейшую схему: десятники, сотники и так далее. Это нормально, ничего особенного. - "Вы слишком входите во все детали, а система должна работать сама. И чтобы контролировать ее, вы подбираете помощников глупее, а в реальности - сволочнее, чем вы. В них глохнут ваши импульсы". - "Что за импульсы? " - спросил он, нахмурившись. - "А затеять можно все, что угодно, - продолжал он, не ответив. - Да хотя бы сексуальную революцию. В порядке бреда. Как схему". И начал тут же набрасывать и ее.

47.1. Ну, конечно, было в нем что-то такое, что давало сразу понять: денег у него не было и не будет. Больших денег. На большое дело.

Когда деньги появились, прежнее ощущение какое-то время оставалось, но постепенно дамские шепотки разнесли новость, приятели едкими голосами стали ему что-то выговаривать, прежнее общение пришлось порушить само собой. Главное, что он сам не изменился: как жил мимо людей, так и остался жить. Только круг людей изменился: на дорогих иномарках, с охранниками, с виллами за высоким забором, - то есть все, что он особенно не любил.

Но обедал в ресторане. Иногда это удавалось делать и в одиночестве. Привычка к одному и тому же месту, окружению, официантам делает их практически незаметными, а, стало быть, оставляет больше времени для мыслей. Сегодня он, как все чаще в последнее время, был с секретаршей, не очень красивой, но чуткой девушкой, с которой чувствовал себя свободным. А так он был мнительно внимательным, то есть не скрывал от себя то, что происходило. В частности, что деньги несут его туда, куда им надо, а не ему. Более того, теперь он боялся потерять не только себя, но и их. Говорить об этом со своей спутницей смысла не имело. Он взял ее с собой, чтобы она, как обычно, заказала еду, потом расплатилась, пока он рассеянно смотрел бы вокруг, пережидая обычное для ресторана неторопливое течение времени. Так повелось с их поездки в Лондон, когда она взяла все такие вопросы в свои руки. Он был благодарен дурнушке за это, как и за то, что можно не быть галантным. «Где твое сокровище, там и сердце», - в очередной раз подумал, имея в виду свой капитал, который, пущенный в ход, так и не желал уменьшаться, что поражало его как ребенка. Ему пришло в голову, что газета, которую он делает, это на самом деле не хронограф информации, а собрание животрепещущих страхов обывателя, и, чем новее и неожиданней этот страх, тем выше тираж. Взять хотя бы историю о многодетном сексуальном маньяке, который ходил по собственным дочкам, от которой его чуть не стошнило и которую он, конечно же, напечатал, догадываясь, что автор попросту все придумал. Неважно. Мелкий обол в крупной коллекции страхов, хотя, когда он затевал эту газету, то рассчитывал, по меньшей мере, на ужас. Надо проконсультироваться у психологов, пусть там и комментируют. Игра в открытую. Опыты черной магии с немедленным их разоблачением. Мы живем не в реальности, а в полном собрании страхов, от которых крутит живот и только потом мозги. Он взбодрился от удачно пришедшей в голову идеи, но от вина и даже от любимого виски отказался, хотя доктор советовал понемногу для работы желудка. Но зато аллергия разыгралась, стало трудно дышать, все не слава Богу.

47.2. Не будет ничего. Основная идея, из тех, что приходят по утрам. В общем-то, уже ничего нет. Чтобы начать делать, то, что считаешь нужным, а не подстраиваться «под дядю», надо сначала этому дяде на корню продаться. А дядя сам не дурак, если выжил в дурдоме: подстраховал себя от любых предательств, окружил юристами, которые сейчас важнее телохранителей, ну и видит, конечно, тебя и все твои мысли на пять ходов вперед. Недаром до того, как стал отцом русской демократии, прошел все ступени до обкома включительно. Так что выход был один: уйти от него, окопав подземными ходами и по возможности бесшумно снимая спонсоров.

Он был счастлив. Его не было. Зарплата пока шла. Близкие здоровы. Мир крутился в новостях, открытиях, придумках интересных и знаменитых людей, а его не было. Можно было не ходить на работу, никуда не спешить, ни с кем не договариваться, спать, сколько хочешь, рассматривать книги, выбирая, какую прочитать, вечером посмотреть по телевизору европейский футбол, ни о чем плохом не думать. Так хорошо, будто уже умер. А на самом деле, не торопясь, обкладывал жизнь тем смыслом, какого хотел.

А смысл прост: надо худеть, а то носки надевать тяжело, когда ты в штанах, и сапоги зимой застегивать тяжело, так что в малой еде большой смысл. Если начнется война, то тебе позвонят, не беспокойся. Солнышко выглянуло, и на сердце легче, даром, что окна грязные, и в России полгода пасмурно. Новости слепят, но за ними нетопкие философемы Борхеса о письменах Бога. Ему выпало довести эти письмена до сведения публики на тридцати двух полосах большого формата, напичканной рекламой того, что тоже зовется бытием Божием в странном переплетении легкого обмана и облегчающей кишечник истины. Короче, на работу он шел не раньше, чем уставал от себя. Есть, в конце концов, моментальная связь. Есть возможность ее отключить. То есть полное счастье.

Сильнее всего публика чувствует, когда ты влюблен, когда идешь по жаркому следу женщины. У нее при этом учащается дыхание, она не может от преследователя оторваться. О любовных похождениях шефа в свое время ходили легенды. Он вспоминал об этом с неприятным чувством, у него, мол, все иначе, умереть в постели с 19-летней практиканткой журфака нам не удастся, кишка тонка, и вообще все тонко, недаром и сынок шефа стал газетным магнатом, а потом все продал и слинял за границу ровно за год до того, как магнатов прижали к ногтю. Богатыри, не вы. Теперь он почему-то вспоминал только мужские духи шефа и теплую, гладко выбритую барскую шею, производившую, когда они обнимались при встрече, породистое ощущение. Нет, конечно, была в нем своя тонкость.

47.3. Надо просто найти двойного, тройного агента, тайного осведомителя, глубоко внедрившегося в федеральную систему службы безопасности потенциального противника, который рассказывал бы, как все обстоит на самом деле. Потому что важны не столько новости, сколько тот, кто ими делится с тобой. Глубоко законспирированный наш агент – это хорошая маска, одновременно пародирующая саму себя. Кстати, что делает Господь Бог в Кремле? Не хотел бы поработать на наше издание? Лучшего информатора трудно себе представить…

То же самое с натуралистом, делящимся своими впечатлениями от последних событий в обществе. Натуралистов не должно быть много: один, другой. Иначе они сами производят впечатление жесткокрылых, которых столь остроумно и по-английски въедливо описывают.

В семь вечера у него в кабинете планерка следующего номера. Сначала они все выпьют водочки, поедят блинов с икрой накануне наступающей масленицы, сбросят напряжение сдачи номера, потом он будет говорить им, что придумал, жестко обрубая все, что не имеет отношения к делу. Потом все разъедутся по вечерней светской Москве встречаться с людьми. Если кому некуда ехать, он сам находит им приглашения, зато потом и потребует отчета. Понятно, что через год-другой они все сопьются, и это хороший повод уже сейчас потихоньку подыскивать следующую редколлегию. После обеда поэтому он должен подремать.

С молодости не любя российское государство, он иногда даже был готов похвалить нынешнее правительство за то, что куда-то сгинули все эти детективные истории с исчезновением людей, слежкой, компроматами, постоянным ощущением, что сейчас на тебя выпадет «зеро», и ты исчезнешь. Теперь, если ты был один, - ты был один. В одной из своих квартир, неважно где. Твой адрес по интернету, если ты кому-то нужен, везде один и тот же. После обеда, лежа на диване с закрытыми глазами, воображаешь нечто соблазнительно-психологическое, какое-нибудь свингерство. Как та задорная дама с красивыми грудями, которая смотрела, смеясь, как ее муж шпарит постанывающую от удовольствия его женушку, и успокаивающе держала его самого за член: мол, тот кончит, тогда она его тоже приголубит. Это уже возбуждало. Не столько в жизни, сколько в воображении. В жизни хороших людей найти нелегко. Мысль сделала полусонный скачок к отцу Хаксли, который, будучи сыном Гексли (о, русская орфография), был лучшим кроссвордистом своего времени. Можно сочинить любовный кроссворд: кто с кем и как? Бесконечная лестница валентностей единого космически возбужденного желания. Надо подумать, как это правильно сделать.

47.4. Он явно ощущал себя свободно заряженным электроном, да и был им. Одна жена специально для посещения клуба свингеров, чья сеть была распространена по всем странам. У них имелись свои писатели, теоретики, наслаждающиеся выдумыванием разных пикантных ситуаций и подведением под них мировоззренческой базы, свои издания, сайты в интернете, миллионы долларов на счетах в банках и, как у всех, потуги на мировое господство. Другая жена была для рождения и воспитания детей. Выбор этой жены неразрывно связан с выбором тещи, с надеждой на внуков и крепко всаженное в землю родовое генеалогическое древо. Была жена-секретарь, готовившая его поездки и создающая уютный рабочий быт, где бы он ни был. Для всех этих жен он должен быть гением, чтобы ему дозволялось то, что дозволено лишь субъекту истории литературы, творцу, какому-нибудь новому Бунину или Шекспиру. Они знали: чтобы свободно творить, он и жить должен не как все. Так долго не протянешь. Стало быть, кроме прочего, он должен быть и сам по себе: то есть обычный ничтожный человечек, по этим причинам еще и ничтожней всех прочих. Тут уж никому не покажешься, никаких жен нет, и выкручивайся, как можешь. Если на улице вдруг в морду дадут или киллер пристрелит, как Богом заказанного, заступиться будет некому, не залупайся.

Сейчас было время нелепости. Смешной, раскормленный боров, вообразивший себя гением. Если бы только вообразивший… Вчера, когда слюна брызнула изо рта во время разговора с министром, это что? Или жуткий страх вечером в подъезде, когда у лифта кто-то вышел из темноты и попросил денег. Есть в этом унизительное: вдруг видеть себя со стороны. Он поэтому и в метро ездил, чтобы видеть себя подробно со стороны, - мелкой дрянью, сволочью. Начальство потому и не любит смешиваться с толпой, чтобы не стереть свой функциональный лик общим злоупотреблением.

Поскакун, корчащий из себя нечто на планерке и перед женщинами. Он никак не мог ни проснуться, ни заснуть. Да, пусть он не умеет спать. Зато он знает, как у людей принято пользоваться сном. Дьявольская разница, секрет которой был ему совершенно ясен. Главное, перестать думать. Почему у Набокова была бессонница? То-то же. Он встал, даже не задумавшись во всех подробностях, что наденет, и поехал на Пушкинскую. Вернее, там оказался. Из метро первый переулок направо, там кинотеатр что ли? Никогда не был. Добрался до нужной стены, позвонил в незаметную дверь, щелкнул замок, он догадался, что его рассмотрели, и толкнул дверь, чтобы войти. Наконец-то он будет здесь один. Он всегда приходил тут в себя, странное состояние, которому не мешала даже обнаруженная потеря сумки. Неважно, он уже шел по берегу речки.

47.5. Камень с плеч. Из проехавшей машины никто не выстрелил. На всякий случай, он припомнил все аргументы, почему не стоит держаться за жизнь. Лагеря уничтожения, злоба вида человеческого, специальная перепутанность идей, сбивающее с толку общение – да мало ли. Жизнь не предполагает озабочения о самой жизни, слишком велика пропасть между тем, что сейчас, и тем, что не жизнь. Главное, правильно занять себя, покуда живешь.

Он собирал чертежи миротворения, а в таком тонком занятии женщины и дети могли только помешать. Казалось бы. Но тогда почему они непрерывно снились? Когда он поднялся по главной лестнице, и в правом полукруглом коридоре непонятно как нашел свою дверь и вошел в каюту, он обнаружил, что она на балконе делает, совершенно голая, зарядку, и это несмотря на снег. Он только подивился. Какая-то тень страха, что она его больше не любит, коснулась его, пока он смотрел на нее сквозь запотевшее окно. Значит ли это, что окно недавно закрыли, стал он вспоминать из школьной физики? Шерлока Холмса из него не получалось, иначе он бы давно открыл тайну творения и разбогател, и сводил бы ее в ресторан, как она давно хочет. Вот в том-то и дело. Зачем открывать тайну творения ради этакой ерунды? Он протер рукой муть со стекла и постучал ей. Она обернулась, продолжая делать наклоны и, улыбаясь, помахала ему. Наверняка куда-то собралась. Он не ревновал, нет, просто чуть-чуть неприятно. А так, даже лучше. Он подготовится к экзаменам в небесную школу, напишет еще один диктант. Хоть никто не доказал, что диктанты помогают поступить.

Почему-то во сне никогда не бываешь один и нигде, как бываешь наяву. Все время где-то и с кем-то. Неужели и после смерти никогда не будешь один, потому что станешь расслабленный, растворяясь в любом, что тебя захочет. Бедный Достоевский, бедные некоторые люди. Кто-то будил его. Он с трудом разлепил глаза, вчера ночью лег совершенно без сил и спал беспокойно, а уже идти на работу. Дети стояли на пороге комнаты, прося дать им по десять рублей на завтрак в школе. Хотел сказать им, где взять, но они наверняка не найдут, поэтому пришлось шаркать босиком по холодному грязному полу прихожей к платяному шкафу. Еще час можно было спать, но теперь уж наверняка не заснешь. Желудок сразу отозвался болью, и обратно он шел полукругом, как в вальсе, согнувшись, так было легче. Бедняжки, сиротинушки, кто им даст денег, когда его не будет? Он даже не посмотрел, как они перешли дорогу. Пришлось опять вылезать из-под одеяла, шаркать, держась за брюхо, к окну. Их уже не было видно, но машины катили прямо, следов катастрофы не наблюдалось. Побрел обратно. У него нет учеников, вот что плохо. С другой стороны, откуда им взяться, если не любишь людей.

47.6. Опять потащился Бог весть куда по грязи, через снежные заносы, сначала до Юго-Западной, потом на автобусе, которого не было минут двадцать, посреди шоссе вышел, спросить некого, пошел наобум, задыхаясь, потому что в руках еще тяжеленный портфель с материалами. Наверняка шеф уверен, что у него есть машина, иначе даже не стал бы общаться. Объяснять, что он не из той породы, что ему даже попутную взять затруднительно, потому что проще ни от кого не зависеть, - не имело смысла, не поймет, посмотрит как на безумца, как все смотрят, даром, что грамотный и умеет писать, а уж говорить так просто соловьем разливается, из всех, кого он когда-то записывал, самый лучший. Поэтому, в общем, и поперся. Старый уже, того и гляди, помрет, надо успеть, и с «Вагриусом» договорился, берут не глядя, хотя наверняка надуют с гонораром, но сегодня честных вообще не найти. Какой-то лимузин чуть его не обрызгал грязью. Вдали уже виднелись дачи. Он достал бумагу: второй поворот налево, а там сразу еще налево и третий дом тоже слева. Теперь уже близко. Надо засветло успеть, а то и домой не доберешься.

Сам открыл калитку. Собачка не выбежала, как обычно, не заливалась. Вообще было тихо. На звонок в дверь тоже никто не отозвался. Не хватало еще, чтобы никого не было дома. Толкнул дверь, и та открылась. И то хорошо, а то замерз. «Эй, есть кто-нибудь?» – прокричал, наклонившись в комнату. Прислушался, никто не шаркал, спускаясь по лестнице. Могли выйти к соседям. Он разделся, повесил куртку на вешалку в прихожей, снял обувь и надел тапочки, стоявшие там же. Убили их, что ли? Было бы кстати, особенно если телефон работает, чтобы не бегать по соседям, а прямо вызвать милицию. Стал вспоминать, на всякий случай, кто его видел по дороге сюда, - для алиби. Обошел комнаты на первом этаже. Стал подниматься по лестнице на второй, время от времени крича: «Э-э-эй, люди!» Все прибрано, беспорядка нет, и никого тоже нет. Наверняка пошел к соседям. Опять спустился вниз, поднял крышку лестницы в подвал, где была сауна, стирка белья и припасы еды. В прошлый раз его девушка все тут ему показывала. Трупов не было, не трупов тоже.

Поднялся, походил по зале на первом этаже. Как можно тут жить он никогда не понимал, это же все для приемов, для пускания пыли в глаза. А так только остается лежать на диване и смотреть огромный телевизор с плоским экраном за 20 тысяч долларов. Он взял новый «Пентхауз» и стал рассматривать голых теток с ощущением, что и тетки чужие. Ну и зачем тогда было звать, если куда-то ушел? А двери зачем оставлять открытыми? Непонятно. Он почувствовал голод. Может, посмотреть еду в холодильнике?

16 февраля. Суббота.

Солнце в Водолее. Восход 7.52. Заход 17.35. Долгота дня 9.43.

Управитель Сатурн.

Луна в Овне. 1 фаза. Восход 9.34. Заход 22.04.

Накопление и воплощение творческого огня в реальные достижения и вещи. Не рекомендуется покупать что-то, лучше сделать самому. Больше есть, особенно то, что сами приготовили.

Камень: гагат.

Одежда: темно-синяя, темно-красная, темно-вишневая.

Именины: Адриан, Анна, Влас, Николай, Роман, Семен.

Если специально, как это делала Аня, не запоминать дорогу, а представлять ее несвязными, но четкими кусками, взявшимися ниоткуда и не соотносимыми с незнаемым целым, то это будет похоже на сон, в котором она, как поэт в душе, и подрядилась раз и навсегда жить. Она не понимала наркоманящих бедолаг, если человек и так устроен под глюки. Просто нужна композиция целого произведения, которое ты и есть.

Как-то, идя в галерею в одном из средне-новых районов, она повернула на выходе из метро «Тимирязевская» по переходу не налево, а направо, углубилась в недра какого-то рынка, потом пошла мимо домов-башен дворами в поисках несуществующего парка. Она была здесь несколько лет назад. Кругом громоздились новые дома, она шла, пытаясь нащупать прежние ощущения дороги, когда кажется, что да, когда-то она была здесь. Чистое сновидение, тем более что один из местных, интеллигентного вида мужчина с бородкой, объяснил, что ей надо совсем по другую сторону перехода метро, то есть придется возвращаться. Потом она умудрилась заблудиться и там, но это уже был не сон, а так, легкая дремота перед побудкой.

Кто-то спросил ее, а что она делает, когда не спит? Мостит дорогу в сон латинскими корнями, - отвечала она. Все это, конечно, в своем воображении, - и вопрос, и ответ. Да и латынь была, скорее, регулятивной идеей, как сказал бы Кант, чем реальным опытом. Неважно. Словарь Х. Дворецкого, купленный около метро «Парк культуры», у нее был, и довольно. Она не любила казаться глупее, чем была, что уже умно. Вчера записала в тетрадь последнюю фразу из истории болезни Мопассана: «Мсье Мопассан озверел». Зачеркнула последнее слово и сверху написала: «оживотился». Потом фразу Фаины Раневской, как та уживается в ненавистном ей театре: «Я как яйца, - участвую, но не вхожу».

Чтобы в меру сойти с ума, надо ощутить мир как музыкальное произведение. Так ей сказал юноша-композитор, с которым она познакомилась, когда навещала подругу в сумасшедшем доме. С тех пор она прислушивалась к мелодии и ритму. Может, она пыталась ощутить себя настоящую? Когда-то, как многие, наверное, дети, она представляла, что на самом деле она потерялась, и те, кто ныне называл себя ее родителями, просто подобрали ее, и теперь не хотят в этом признаваться. А она совсем не отсюда.

Вот эту «неотсюдность» она сохранила и, вроде как повзрослев. На самом деле ее родина Гренландия, Марс или Атлантида. Ну, то, что она из космоса, это точно. Только надо прислушаться и понять, откуда, ощутить. Ее устроило бы быть недочеловеком. Из пустыни, из льдов или из леса. Так она яснее увидела бы все, что предшествует и последует человеку. Женщина – тоже недочеловек, и это ее устраивало. Русские люди – недолюди, хорошо, что она здесь родилась.

Выискивать причины, которые движут людьми, это как заглядывать в огонь, в котором сжигают живое существо. Страшно. Когда близко подходишь к человеку, начинаешь это видеть. Она разошлась с мужем, когда поняла, что старается сойти с ума, чтобы не быть к нему так близко. Внутри каждого человека есть огонь. Его огонь жег ее саму, а он этого не понимал, потому что ему этого не было дано. И никому не дано. Она поняла, что если он умрет, ей придется последовать за ним, потому что это и она умрет. А он умрет, если она не исчезнет из его жизни. Перефразировав ту же Фаину Георгиевну: «ты, как свечка: или горишь, или в жопу».

Она привязчива, вот в чем проблема. Она не может жить одна. Она поэтому и с собой начала говорить, что не может жить одна. У нее крыша едет. Закрепить ее можно только тотальным занятием. Отвлечешься, а головы уже и нет. Во вскрытой черепной коробке гуляет ветер. А ты, оказывается, просто вышла погулять с любимым человеком, да только настроение вдруг исчезло. И вернуться не успеешь, как бы ни бежала. Русская глубинка, она всюду и нигде, сверзилась и кирдык.

Сегодня она уже уверена, что есть какая-то специальная книга, в которой написано все как есть на самом деле. Допустим, что это «Метафизика» Аристотеля. Допустим. Не Декарт и не Лейбниц, а именно он. И Александр Македонский не зря был его учеником, хотя и незадачливым. Тем более что незадачливым. Два месяца она проверяет свою догадку. Здесь ни в чем нельзя быть уверенной, но она читает «Метафизику» некоему молодому человеку, следя за его реакцией. У того свои виды на Аню и поэтому он делает вид, что слушает ее, потому что уверен, что таким образом она хочет произвести на него впечатление умной. Ей все равно, что он думает.

Здесь лежит разгадка того, что она должна сделать. Каждый раз, когда она думает о том, что должна разгадать, перед ее глазами возникает какой-нибудь пейзаж. Накануне это был переход у Никитских ворот к памятнику Тимирязеву и началу бульвара. Сегодня это середина Калининского проспекта или как тот сейчас называется, с правой стороны, если идти к Садовому кольцу. Она тут давно не ходила, но прежде это было неподалеку от магазина «Мелодия». Асфальт мокрый, но какое время года она разобрать не может. Будем думать, что это неважно.

Она печальна. Ее печаль сродни алкоголизму. Без нее жизнь не в жизнь, но если переборщить, то умрешь не сразу, а в темных, судорожных мучениях. Поэтому печаль надо держать в строгих рамках, не упуская ни в одну из сторон. Ее надо лелеять, ею надо владеть.

Чтобы чего-то добиться в жизни, надо направить на это все свои силы, но даже этого не хватит. Чтобы сочинить детектив, а тем более в нем поучаствовать, нужно иметь много сил как бы отдельно от себя. У нее все силы уходят на то, чтобы удержаться в равновесии. Наверное, поэтому люди проходят мимо нее как мимо пустого места: она относится к редким существам, которые не выделяют энергию наружу. У нее ее слишком мало. Раньше было наоборот. До чтения «Метафизики» Аристотеля. Поэтому она должна была подохнуть, но предпочла измениться. Когда она думает о других людях, ей физически становится дурно. Рвота, понос и так далее. Сильнейшие головные боли и нарушение менструального цикла. Греческий текст, который она раз от раза понимает все больше, постепенно приводит ее в чувство. Но злоупотреблять этим не надо. Лучше сразу идти иной дорогой.

Понятно, что, читая эту книгу, она продолжала искать настоящую. Нам надо разобраться в человеке, который рядом, а мы смотрим телевизор. Она отказалась от телевизора. Но беда в том, что человек, которого надо понять, как раз смотрит телевизор. Он полон мусора, о котором она понятия не имеет. Поэтому она снова возвращается к своему продавленному креслу, к колотушке ночного сторожа, к музыке, которую никто, кроме нее, не слышит, потому что, скорее всего, той не существует.

И она рискует сказать самое больное, что лежит в ней, запечатанное. Накануне была у родителей. Те, как обычно, не разговаривали. Мама чересчур оживленно возилась на кухне с ужином, стараясь казаться веселой. Папа ей не уступал, но ему было легче, поскольку он не отрывался от олимпийского хоккея. Отбыв номер, Анна вышла на улицу, остановила первую машину и поехала домой. Конечно, она не их дочка. Во-первых, внешне совершенно другая. Про остальное можно и не говорить. Почему у них нет ее фотографий грудного возраста? Разговор, что они с мамой болели, что их выписали через месяц, что было не до того, она выслушивала терпеливо, чтобы никого не обижать. В конце концов, это неважно. Она создаст себя сама. Вместе с собственными родителями. Если она не выдумает себя, ей конец.

Она выбирает исторический факультет. Придется немного подогнать учебу, но это не страшно. Потом выбрать специализацию. Практику лучше всего проходить заграницей. Ее не выпустили, она не показала общественной активности, несмотря на ровные оценки по предметам. Тем не менее, она работала в архивах, и даже каким-то образам была допущена в Ватиканскую библиотеку. Это темное пятно в ее биографии. Как и две попытки суицида, нигде не зафиксированные. Весна для нее всегда тяжелое время года. После зимы ждешь изменений, но они не приходят. Скоро весна. Поэтому, чтобы оставаться на месте за столом, надо в книге бежать изо всех сил. Она путешествует автостопом везде, где можно установить ноутбук. Из него она теперь проникает во все архивы, включая секретные, где записана тайна ее происхождения и жизни будущего века.

У нее было странное женское тело, которое вбирало в себя ее всю. Оно набухало и выделяло из себя много влаги, которую надо было регулярно смывать проточной водой. Иначе она начинала пахнуть, притягивая особей другого пола. Но она не хотела быть приманкой. У нее было симметричное имя, достойное одиночества андрогина. О чем-то подобном сообщает Каббала.

Если бы она стала писателем или поэтом, ее заставили бы писать о любви. Всех заставляли это делать, она знала. Тех, кто убегал, прямо за углом ждал, ухмыляясь, в свои объятия Бог. Он любил иссохших. Попробовав воблу с пивом, она Его понимала.

Тогда выходишь из себя на порог и смотришь на окружающий пейзаж. Все довольно спокойно. Вдали гора, но перед ней крутой склон, зеленая трава. Вряд ли ты когда-нибудь доберешься до этой горы, поэтому не понятно, куда идти. Но ты на пороге. Покурить бы, но ты дала слово не делать и это тоже. Так проходит день, но ни вечера, ни тем более ночи не наступает. Время от времени высоко в небе летит куда-то далеко стая ангелов. Отбомбившись, возвращаются. Ее они не интересуют.

Конечно, она знала, что родителям будет тяжело. Обманывали они себя или нет, но они привыкли считать ее своей дочерью. Не страшно, она для них тоже что-нибудь придумает, внуков каких-нибудь, занятие по душе, домик на Иудейских горах, с двух веранд которого открываются виды на Иерусалим и на Тель-Авив с морем одновременно. Все будет хорошо.

Зачем пошла в эту газету, сама не поняла. Может, показалось, что врут меньше других. Хотя как это может сейчас быть. Надо же где-то работать.

Понравилось, что едят вместе, после сдачи номера немного выпивают. Не то что дружат, но не враждуют. И задания какие-то смешные: специалист по осознанным сновидениям. Американец, изучающий психологию глупости. Наконец, сделали ее темой – детектор лжи, всю систему вопросов, где можно проколоться.

Смешанный запах людей и крыс вводил ее в азарт своим риском. Крысы пахли сильнее, люди притягательней. Только ее не поймают, как хотят: уйдет в неуправляемый сон, и ищи свои свищи в другом месте.

II.

Прослушка, наружка, какашка – все, как полагается при путинизме. Первый материал о заброшенных детях-спиногрызах контуженного папаши-алкаша и затурканной злобной мамаши. Впрочем, выблядок, кажется, еще и приемный (о реалиях семейной жизни и кто чей ребенок при социализме см. след. разворот). Главная цель этих несчастных недоносков – постоянно привлекать к себе внимание. Гадить с такой интенсивной непрерывностью, чтобы все только о них и говорили. О нем – мелком плешивом крысеныше. Метод, давно разработанный в психиатрии и в подвалах Лубянки: вовлечение в бред. Чем абсурднее, тем лучше – одноклассники ржут, училка бесится, урок сорван, крысеныш герой дня. А если бы они еще знали, кто он на самом деле, - мечтает крысеныш, - кому служит, какие у него награды за важные государственные задания! А умножьте на величину этого государства, - да это усёр космического масштаба!

Следующий материал о пузырях земли русской. Пучит мать сыру землю, умученные мертвяки всего столетия тьмы, разлагаясь в комплоте с палачами, выбрасывают на поверхность метановых человечков, травящих все живое.

Сам он писал еженедельную колонку о мутациях людей в дерьмовой социальной системе. Выбирал какого-нибудь сотрудника газеты, о котором знал больше, чем его собственная мамаша, и писал так, чтобы нельзя было ни узнать, ни ошибиться, что это именно тот человек. Мутируя, человек уходит в область снов и безошибочности внутреннего абриса. Потому преломляется, как в воде. Эта приятность неузнавания – высший шик.

То, что ими, как и всем вокруг, всерьез интересуется Лубянка, это было понятно. Но то, что не придавили до сих пор, загадка. Они не на протестном слуху, как «Новая», которую надо показывать Западу как индикатор свободы слова. Чтобы их прикончить, достаточно заслать пожарников или Онищенко из санэпидстанции. Он предполагал, кто в редакции стучит на постоянной основе, но не мог понять, какое место в этой выжженной умственной среде отведено ему и его газете.

По всему выходило, что он играл роль двойника. Имитировал в чужой игре умственную жизнь. Изображал нечто для полицейского государства. Однозначная логика преступной России: если жив, значит, полезен палачам.

Это как на границе, где всякий русский человек сжимается в страхе от таможни, зная, что везет контрабанду: себя.

Ну и по мелочи. В статье о работе крематория его заинтересовал режим беспрахового сжигания: при определенной температуре весь уходишь в дым.

А когда утром не можешь встать из-за болей в желудке, то лучше никуда не идти, а подумать о тщете ада, который тебя не оборет. Ты, как летучая мышь, по эху своего голоса определяешь границы места, в которое попал. Поэтому и говоришь, и прислушиваешься одновременно. Литература бомжа без определенных занятий ловко дополняет газетную жажду производить впечатление. Почему столпничество должно быть на последних полосах. Пусть будет на первых.

На столпе надо произносить какие-то особенные слова, еще и похожие на молчание столпника, то есть на яркую внутреннюю речь поверх людей. Где найти такие. Поэтому говоришь о себе, чтобы люди, к которым обращаешься, поняли, что любишь их. Но так ли это никто не знает.

«Мы сегодня пишем то, что в будущем прочтут в учебниках истории. Первый украденный валютный триллион Путина. Первую трешку у матери украсть было труднее, уверяет существо, похожее на президента».

Справедливость – единственное чувство, в котором не надо отказывать себе, каких бы потом не было сложностей. Только это может доказать тебе самому, что ты не двойник.

- Пишущий человек должен чередовать истории с рассуждениями. От историй читателя начинает тошнить, а после рассуждений уже рвота. И он готов для жизни на чистый желудок, что важно: желудок очищает зрение.

Заготовки для своих выступлений на планерке он записывал заранее.

Самое важное для газетчика, как он потом понял, это уехать куда-то в командировку, чтобы избавиться от газетного ужаса, во что бы то ни стало. А для него это было невозможное бегство. Он должен был принять смерть там, где принимал жизнь. Газета это ненавидимый русский окоп, где сидишь в воде, дерьме и вшах, и который ни от чего не защищает.

Главное, что не понимаешь, зачем ты здесь, что вокруг происходит, и чем все кончится. Ты, настоящий смертник, радуешься, что умрешь.

Ничего бессмысленней и подлей русской жизни, кроме ее описаний, он не знал.

В полный ум давно не удается думать, хорошо, если в четверть головы. Может, застыл на морозе. Один тик-так и остался, особенно по ночам. Выходит, репка. Когда дурак, кажется, что навсегда дурак. Когда умный, знаешь, что на время и случайно.

- Уж вы-то хоть не приставайте, - воскликнул с досадой. – Видите, что я и так слаб на ваш передок. В хорошем смысле.

Пробиваться к своим не удавалось и на этот раз, за отсутствием своих.

Спросите его, почему он не любит людей, и он ответит, что это не так: люди отличный фон для вытренировывания себя. Не спи, не ешь, не верь и не отвлекайся.

Жизнь непрерывно обрушивает на нас вороха ответов на вопросы, на которые мы никак не решаемся, прячась на последней странице задачника.

Казалось бы, чего проще, как свериться с заранее данным ответом.

Он ловил себя на желании бегать в отчаянии по кабинету, но от такого деланного отчаяния легко было прийти в отчаяние настоящее, как могильная плита. Газета пишется чужими словами, которые делаются вдвойне чужими в головах читателей и отсылаются обратно как заказ на очередные новости.

Они не верили словам, чтобы вне их делать то, что, как они думали, не поддается словам. Их воровство, глупость и тайны были нелепыми как спаривание дворовых собак. Они уже были на полпути к гавканью.

Если посмотреть в зеркало, он уже немолод. А при общении с людьми резко глупеет. Потом раскаивается, выпрыгивая из себя спазмой ума. И вновь обрушивается в дурака при новой близости. Дурак, но не мудила, повторял он про себя. То есть дурак просто дурак, а мудила - учитель жизни, что хуже.

Запутываясь в противоречиях, которые начинал видеть, впадал в ступор.

Изволь, живя среди людей, быть в вакууме, куда никто не посмеет зайти. Люди питаются энергией других людей, а он своей, что тяжко, но честно. Нет, я не приму вас, жена эти дни занята, а я не уделю должного внимания. Когда уделял, было только хуже.

Однажды ушел из тавтологии, не попрощавшись. Теперь, говорят, все будет новым. Жил бы в болоте, любил лягушек. А тут объявился в РПЦ новый Чаплин, заявивший, что вывозить младенца Иисуса за пределы страны «нравственно сомнительно». Изволь защитником «закона Ирода», принятого Думой, не брезговать, то есть продолжать жить. День чекиста отмечается год, годы чекистской ночи. И что, зарабатывать проклятые деньги?

В России время непроходимо. Продираешься сквозь него едва живой. Смертная казнь здесь поощрение, а наказание – жизнь. Так соображал он о будущем наказании властной нелюди: жизнь с конфискацией.

- Как вы все это выдерживаете?

- Пью крепкий чай с вкусными пирожными.

И вот тебе кажется, что ты хорошенько укутан со всех сторон, можешь читать, думать, записывать, общаясь не разговором, а мыслями. Но дело не в том, чтобы отгородиться от нелюди, а в том, что сам недостаточно человек. Граница от чего-либо слишком приближает к тому, от чего отодвигаешься.

Тем временем, наступил конец света. Потом конец света по старому стилю. Потом сорок дней. Потом годовщина конца света. Жизнь проистекала в новых условиях, о которых узнавал лишь потому, что не было слов описать их. Но ведь можно сказать, что это лишь твоя голова ослабла. Абсолютизм себя – вот что логически верно.

Хорош бы он был, сидя в казенном кабинете начальника, а не в книжной пещере, которую сам вырыл, обставив диванами и компьютерами. Секретарь сидела в парфюмерно-цветочном беспорядке, который создавался из-за ее бесконечных переговоров по трем телефонам одновременно.

Невозможно написать у входа: «от книг умнее, от людей глупее», но как не держать это при себе. Пишешь: «тексты, тексты, - полполосы за тексты!»

На самом деле, люди, обваренные нашим временем, - голы, нелепы и как пупсы розовы, настолько обожжены. И мозг, если вскрыть, не сер, а кровав. И вот они ходят, розовые, перед тобой, а ты перед ними. Болит – всё.

Пишешь зеркальную прозу, - отражающую не столько окружающее, сколько себя. Темна вода нутра. Слова гонят волну, чтобы никто не увидел булькающего на дне. Тот, кто отражается снаружи, двойной агент, смешно. Если ты есмь, то ему все дозволено: воспримешь cum grano salis, и схаваешь.

Газета – мутное зеркало. Пытаешься разглядеть что-то, а там задница дьявола, как говорили в средние века. Ба, да это ты сам! Никто не замечал, что эта задница сшита из совершенно не подходящих друг к другу лоскутов?

В какой-то момент он, наконец, понял и даже записал, чтобы не забыть, что принадлежит к тем, кто непрерывно что-то пишет, чтобы отвлечься от отчета в чем-то неприятном. Здорово, - не смотреть на страшное. Говоря, все возможно, да не все полезно. Там, где выгородил, что-то лает, стонет, грозит. Но от проказницы зимы, запрусь я так же от чумы: и камин затоплю, буду пить, хорошо бы собаку купить.

Отказавшись видеть свое зло, заодно делаешь меньше злых поступков. Не глядишь в ту сторону, ты не с ними, другой. И можешь поступать, как хочешь, - никак.

Например, вместо текущей дряни новостей описывать вмерзшего себя.

Сначала тебя тянет уйти из газеты, потом уходишь.

Благодаря философии, находишься рядом с тем местом, где находишься, а не в нем.

Дурные люди придуманы создателем для того, чтобы стремиться от них в иную жизнь, меняя не пространство эмиграции, а собственную природу: в движущуюся эволюцию вида.

Помните историю про древнего грека, у которого лопнула струна на лире, и он решил заменить обычную, из кишки, на серебряную струну, из-за которой исчезла вся гармония. Лира Николая все настроена на звук кишок. Брюхом чует, что петь, куда брести, кому чем попукивать.

Пишите о простых вещах, говорил он, - что рэп произошел от рассказов проповедников в негритянских церквях о пророке Ионе, съеденном китом и пророчившем изнутри. О том, как семейства афроамериканцев пришли в Карнеги-холл на фестиваль, организованный Джесси Норман, и увидели, что там ничего страшного нет, и специального образований и знаний не нужно. Что хорошо, если бы у нас люди не боялись включать телеканал «Культура», не боялись стихов, за которые будто, как в школе, накажет учитель. Пишите о том, как люди помогают друг другу, избегая строя начальников и людоедов со спецсредствами насилия.

Приходится писать лишь о том, от чего хочется плакать, потому что у нас нет этого. О девушках, спевших в храме во время масленицы. О Христе, распинаемом российской партией распинающих. О том, что смерти от рук убийц как бы и нет.

Пишем, по сути, одну книгу: история цивилизации в России. Это что-то невероятное. Парадоксальное, метафизическое. Тем и поучительно. Отбор, как и сказал, единственный: хочется плакать, значит, наше.

Уличный туалет, круглосуточная продажа водки, помощь волонтеров, доктор Лиза, тепло в доме, на улице не бросаются загрызть, ну, я не знаю что.

Стал слезлив, сентиментален, особенно зимой при юго-восточном ветре.

Все эти истории себе стоят дороже, оборачиваясь под утро кошмарами.

Выспавшись, повторяешь: не спать, не спать. Перекусив, осознаешь: не есть, не есть! На краткое время делаешься совершенным.

Потом книжная метель заметает с головой, так уютно быть погребенным в выговаривающих душу книгах. Когда с тобой толкуют лишь книги, а не люди, тогда поверх людей ты можешь наговаривать на них богу. Вот секрет: ты нашел, кому жаловаться, Истукану Директоровичу стоящему в углу залы, где за ширмами пыль и мусор.

А ты не продашь, создатель, работающий и на бога, и на черта?

Книги вербуют бессознательно: ищешь, с кем бы поговорить…

Почему никто не заметит, что высказанное слово обладает гораздо большей поражающей самого говорящего силой, чем им не сказанное? Хрен с бессознательным, куда сливается молчание, по сравнению с граблями слов, бьющими прямо в лоб самому жалующемуся.

Учтите, никаких протоколов допроса! Давно отказался отвечать на что-либо.

Свистит ветер в окно, метель, переходящая в ледяной дождь, бьющий по стеклам. Это завихрение бесконечных слов, из странной музыки которых уже не выйти в снежную пустыню русского пригорода, в бесконечные Люберцы.

Или продолжать стучать набитым словами лбом в стену перепалки?

Он чувствовал, что переходит на вневербальные ответы, - слова на них не действуют. Он думал душить их шелковым шнурком, но это значит себя уничтожать: потом не избавиться от прилипших ошметков безмозглого мяса.

Если человек годами думает, как быть, но это ничего не меняет, значит, он не переходит некой важной черты в своем размышлении. Да, надо лучше думать.

Серьезность неизбежно замечается окружающими: «Николай Сергеевич, что-то случилось?.. Вы сегодня такой грустный… Коля, чего это у тебя лицо перевернутое?.. Что-то болит, живот, сердце?.. Я очень люблю, когда ты такой… Что ты на меня не смотришь, у тебя кто-то есть?..» Пройдем и это.

Иногда жаль, что никого нет, но бог за спиной это, как бритва в рукаве.

То же и античность, и история искусств, и все, на чем строишь карьеру криптоподонка. И даже русская литература, которую еще лет двадцать назад упорно гальванизировали, а теперь оставили в упокое и уже принюхиваются.

Под утро ему теперь снилась муха, которую никак нельзя было поймать, она вылезала из-под наброшенной на нее тряпки, уходила от мухобойки, вертелась рядом, будто желая что-то сказать или издеваясь, а прихлопнуть руками он опасался, кто знает, какое у нее есть жало. При этом ясно понимал, что муха – к шизофрении, к депрессии, к головной боли. Первый барьер на пути к постоянному думанью силой.

Книги пока спасали, собирали расползающееся сознание.

Стремился, по апостолу Павлу, говорить на неведомом языке, назидая себя, а не созидая конгрегацию верных недолюдей.

В ушах звон, в ногах вальсы, руки выбивают дробь, симфония безумия.

Стоять, стоять, стоять, где стоишь. Умер, потому что не туда зашел, не там родился, только поэтому, надо понять. Удивительно, что хотят услышать о себе хорошо, не догадываясь, что они автор, все ругающий.

Когда останешься совсем один, держись записной книжки. Честно - выть мыслью, как умная собака в полнолуние. Тогда не стыдно. Ну, и пахнуть, на всякий случай, чтобы никто близко не подошел.

Пора, наконец, принять участие в мировой эволюции, выйдя из людей и нелюди в сторону будущего, сказал он себе, более не скрываясь. Где будущее никто не знает. Куда пойду, там и будущее.

Мог, конечно, не спать. Но откуда тогда получать депеши. То же с едой, информация в которой сжата. Все рассчитано.

Всего-то и надо сжать пространство и время в zip-архиве и жить там. Вся шелупонь автоматически отшелушивается. Пора переходить на иную орбиту.

Тем временем, и газета рассасывалась сама по себе. Сначала обнаружил, что окружающие не совсем тебя понимают. Надо долго, форсируя терпение, объяснять простейшие требования к ним и что хотел сказать. Не понимают. Потом, оказывается, что читатели, к которым обращаешься, видят в словах вовсе не то, что заложено их значением. Особенно удивительны те, кому ты нравишься. Мало сказать, что они уроды. Они еще и принимают тебя за кого-то другого.

Покидать газету нужно постепенно. Приучая к своему отсутствию. На несколько дней уезжая «в командировку». Беря больничный. Все идет своим бессмысленным чередом, вот и хорошо. Кредиты кончатся, и все исчезло бы само по себе, но почему-то самое бессмысленное и не исчезает. Наконец, ты завершаешь инкубационный период, меняешь телефоны, исчезаешь из виду до следующего глобального потепления. Человек – не мамонт, с тараканами переживет все.

Вышел из дома и пошел в другую сторону. Главное, понять, где другая сторона. Возможно, для этого надо сменить дом.

Он вспомнил, что никогда не был беден. Кругом такие отвратные вещи, что хотеть их мог только помешанный. Эти вещи душили, достаточно прийти куда-то в гости, чтобы убедиться. Вещей надо по минимуму, чтобы было где, за чем и зачем сидеть.

Зато каждая прочитанная книга удаляет от людей, для чего и нужна.

Ветхий человечек внутри еще хочет прижаться ко всем, а новым ум уже понимает, что никого вокруг нет, сдулись временем наискосок и в кривую.

Э-э, братцы, - в очередной раз думает он, - да вы и нужны лишь для того, чтобы было от кого плясать прочь. Какая ж тут эмиграция, когда я из вашей похабной кожи должен вылезти. Вот для чего эпицентр зла нужен!

Снова наступают первые времена эволюции и происхождения видов. Всегда весело – вскочить и прыгнуть из нарисованного окошка, не зная, что за ним. Спасибо милиционеру, учителю, парикмахеру и официанту, которые, как конвоиры, сопровождали нас отсюда.

Мы не ошибались, не любя их всех, сжимаясь при их появлении, не зная, что сказать и зачем, если они не поймут.

Вбитая дурь христианского равенства остановила развитие человечества – бегом прочь от человека. Что бы мы делали без России с ее нелюдью. Рядовые солдаты эволюции, мы не смеем кончать самоубийством, бьемся до упора с надеждой взлететь. В отчаянии критическая масса несоответствий этой жизни уже готова свалиться в сверкающее преображение.

Где моя ненаписанная энциклопедия патологий, готовился вскричать он - с пылу, с жару простуды, в которой готовился отплыть к отчизне дальней.

О, наше шестиногое будущее с попытками жесткокрылого полета.

Все дело в компактной упаковке информации, в переходе мозга на более современные рельсы. У-у-у, поехали!

Кстати, что может выйти из куска нервов и общих моральных нечистот, кроме еще одного сгустка слизистого кала. Почему никто из досократиков не сказал, что мир состоит не из воды, воздуха, апейрона и прочих эфиров, а из говна, соображенного на всех сожителями?

Ладно, пусть кал, но с душой, крылышками, главное, с шестью ножками!

Читаю на русском нечеловеческом, пишу на русском, какой бог пошлет.

Тут перевраны все понятия, слямзенные у других народов: начальство, заметало следы воровства, запрещая употреблять по прямому значению, ставя гриф «секретно», выворачивая, как импортный презерватив, наизнанку.

Но толпа орет с улицы: ты лжешь, где примеры, проклятый либераст!

Удивительно ли, что нелюдь не реагирует на разоблачения, так как у нее нет способности суждения, нет совести, нет подчинения закону, а лишь силе воровской стаи. У этого народа нет языка, на котором с ним можно говорить, зато есть песня, водка и душа.

Поскольку страна любит подражать всему худшему, то воровство вещей и понятий это еще не страшно, говоришь себе: приятная дурость в чистом виде. Выхода не только нет, но и не должно быть. Живи спокойно, не обходя засады, а просто не обращай внимания.

Самое приятное время – после нового года, когда подсчитываешь, что продуктов, даже хлеба, хватит, по меньшей мере, на неделю. Значит, можно не выходить из дома, читать, отвлекаясь только на еду, стул и отчаяние.

Жизнь состоит из множества внутренних рифм, которые не слышишь по глухоте всего существа. Обидно до сердцебиения. Даже кофе уже не пьешь, чтобы потом не било в уши. Потом заболеешь, умрешь, пойдешь в компост, так ничего не услышав, не сделав, лишь попытавшись.

Надо потренироваться на Москве, этой великой муре общего хозяйства. Собрать рифмы, постараться что-то понять. Именно Москве ХХ века, амебе, медузе, ускользающей из-под пальцев, чтобы смертельно обжечь в конце, в себе растворив.

Может, мертвецы в ней кругом зарыты, что земля выталкивает. Или вся напичкана воинскими плацами, следами насилия, оперативными квартирами.

В любом случае, потешит свой анальный комплекс выковыриванием изюма из сайки (!), собиранием коллекции вычитываемого. А никто ведь не мог подумать, - как бы ни вопияла народная мудрость, - что эволюция идет через анальное отверстие.

Ему пришло в голову, что Москва и вправду на грани исчезновения, то есть отвержения живущих в ней, - на ней, - горожан. И непонятно, то ли все уже об этом знают, то ли считают глупостью, но что бы он ни сказал, его не будут даже слушать, он это знал твердо. Ну, про Кассандру Высоцкий еще в его юности пел, ничего нового.

Но когда молчишь, потому что никто тебя не услышит и не поймет, это всегда внове. Он молчал, и от молчания голова кружилась еще сильнее.

Надо было читать, не останавливаясь. Проблема в том, что прочесть надо одновременно десять, сотню, миллион книг, - куском, не нарезая, чтобы все понять. А это пока нельзя. Затык, как и все остальное.

Вместо знания расслабься и получи удовольствие.

Человеческая история отвлекает, как какой-нибудь футбольный матч по телевидению, как новости каждые полчаса по «Эху Москвы», как френдлента ЖЖ, как волнения о домашних, как бессмысленное тыканье в компьютер.

Вот и вечер и далеко до весны, да и весна не поможет, как не помогала уже десятки раз. Блин, когда же объявят показательные полеты на одних лопатках. Или новый орган вырастет не оттуда, а из невидимой еще души?

Орган проклевывает желание и нужда. Значит ли это, что у него вылезет то, чем можно прочесть зараз миллион книг? Евагрий Схоластик описывает пионеров монашества, как те под Иерусалимом закапывались в землю, и случайные прохожие старались быстро и, не глядя, их миновать. Но самые отчаянные монахи, схожие уже с земляными червями или невиданными чудовищами, бросались в город, а горожане - врассыпную от них, убогих, убоженных до иного состояния.

Жить среди людей можно только – не зная. А тут попытка – знать. Наглая, откровенная, циничная попытка, отбрасывающая от тебя людей. Так буддисты смотрят сквозь тебя, как ты сейчас должен смотреть. С буддистами не связывайся ни в тюрьме, ни в лагере, продаст, предупреждают опытные з/к. А со святым можно связываться, чтобы он, как расстрельная команда, сразу отправил на небеса?

Чушь лезет в голову, экстерриториальная чушь, ты же придерживайся своего места. Делать для них что-то можно, лишь не зная, чем это кончится. Посему не подходи к людям, понял?

Однако чтобы не думать о чем-то, надо думать о другом. Чтобы не быть кем-то, надо быть другим.

Тем временем установилась снежная погода с легким морозцем. Поздно ночью Николай смотрел с балкона как медленно и счастливо падает снег. Тихо, куда-то пропадает время, и тянешься с отчаянием его поймать.

Самое, казалось бы, время поехать к знакомой на дачу. Не сезон, она не сдает свой дом за деньги. Даст ему ключи от него на любое время, что ему нужно. Будет смотреть в окошко на заваленные снегом деревья, отрываясь от ноутбука, лежащего на уютном столике в одной из крошечных комнат. Или выходить на крыльцо, уставившись на рябину напротив или на журчащий в снегу, чтобы труба не замерзла, ручеек от уличного водопровода. Вот только все уже это было. Достаточно представить.

Все равно чувство, что это исчезнет, что ты недостаточно велик, чтобы вместить все в себя и раствориться в нем, оставляет неясное сожаление. Или томление, как кому угодно.

Ему не угодно. Не хотелось бы вдруг пожалеть, что оставишь этот мир, когда умрешь.

Утром таджики очищали снег во дворе, дорогу и между машин, вжатых в бордюр. По школьному стадиону делал круги одинокий лыжник. Вот тоже надышаться перед смертью. Раньше было много народу и в недалекой роще и в леске подальше, уходящем к кольцевой. Сейчас один остался, последний лыжник. Померли они все, что ли. Или сидят перед телевизором и компом. Или уезжают не на станцию Марк по Савеловской дороге, а в Альпы и иные места туристического ширпотреба?

Чтобы не мерзли ноги, надо сидеть за столом в зимних ботинках и в куртке с капюшоном. Тогда спокойно выходишь на балкон и смотришь вниз и вокруг на дрожащие ниточки свежего, хоть и ватного снега, и делаешь вид, что куришь, потому что надо же что-то делать, чего так стоять.

Это особая, длящаяся глава жизни. Зачем она постоянно возвращается бессмысленной московской зимой? Внизу останавливается машина. Выходит молодой парень, похожий на его сына. Потом его жена с ребенком на руках. Достают из багажника раскладную коляску.

Наверное, зима хороша для молодых людей, для щенков изысканной породы, которые играют друг с другом во дворе, пока хозяева ведут разговор. Дежурный набор человеческих ощущений, вроде обеда в советской столовке. На память, на добрую память. Не то, чтобы приелось, но как-то выхода нет.

Итак, зимнюю дачу можно в подробностях представить, этого довольно.

То, что вместо крыльев ангела бог подшил человеку задницу, заметил еще Борис Лунин, он же Шихман, он же брат Якова Рыкачева, отчима Юрия Нагибина, герой рассказа последнего «Машинистка живет на шестом этаже». То же с дымом крематория, может, в нем разгадка, писал он. Это не японские стихи, это скрюченные пальцы, хватающиеся за ровную скалу. А все более проясняющееся с возрастом соседство с собственным скелетом, это что?

Теперь, куда бы ни ехал, везешь с собой все свое, включая компьютер и собственное время, сам себе указ. Кто из людей или пейзажей выдержит это собеседование всерьез и на равных. Если никто, значит, туда им и дорога. У каждого из людей и пейзажей своя жизнь, чтобы еще разменивать ее на тебя.

Придумывая метафоры для сугробов снега на заборах, деревьях, крышах домов и машин, столбах, ты становишься в ряд десятков и сотен сравнений, которые вычерпываются из множества книг, всплывающих со дна колодца. Будь писателем, простак, ныне это не звучит гордо. Только в нашей дикой лесостепи это было званием, дающим право на деньги и любовь девушек. Гуляй, Вася, чижика съел.

А вместо сюжета включенный монитор справа от ноутбука, - там или итало-испано-английско-немецко-французский футбол, или биатлон, или шахматы, или хоккей. Вот там борьба, приключения, история с географией на новый лад античной агонии.

Быть умным в одиночестве – безумие, считал Паскаль. А, по-моему, самое то. Во всяком случае, шаг от общепринятого безумия. Одинокий ум тот, кто избегает дурдома, не желая быть дураком на всех.

Главное, найти источник душевного питания, бьющий из будущего

Говорят, новый Колумб открыл землю внутренней эмиграции. Начнут ли выдавать виртуальные паспорта, как знак их отсутствия во время проверки документов? Навязчивую идею ареста и пытки судом и милицией спускай в унитаз. Ощущая себя почти всюду и всегда человеком не на своем месте, ты должен сидеть в себе, не двигаясь.

Потому что нас, писателей, так учили: умри, а самого главного не выдай, потому что так тогда и случится. А если не выдашь, не напишешь, то, может, еще и мимо пронесет. Тут все знают, что нельзя говорить. Страна такая, если скажешь, все и произойдет. Поэтому и молчат. Кто от глупости, а кто-то и от ума. Распустишь всего себя на клубок слов, а потом закроешься свитером из них от всех. Как говорили старые зека: они знают ровно столько, сколько мы им рассказываем.

Надо жить как на картинах кватроченто, где никто не обращает друг на друга внимания, а вот столько веков пережили.

Так и он заранее вырастил себя, как кузнечика, - до седьмого колена.

Тебя зовут, а ты не откликаешься, все трезвее и трезвее от внимания.

И, наконец, начинает трещать скорлупа вокруг. Все в панике. Ты, как и многие, заключен в промежуток между ртом и анусом. В спинно-мозговую трубку. Но идешь своим путем, напрягаясь, когда надо бы расслабиться.

Итак, треск, небо с землей разверзаются, последний день Помпеи, а по е-мейлу приходит из Австралии фотография шестимесячной внучки, которая внимательно изучает светящийся детский синтезатор, аккуратно пробуя его клавиши пальчиками. Приглядевшись, он замечает, что это мини-компьютер, который сам он использует после их приезда в качестве ридера, молодцы.

Думать, думать, постоянно думать!

Кто это рассказывал про умирающую французскую графиню, вокруг одра которой собрались друзья, рассуждая, что, если напряженно удерживать в себе сознание, то не умрешь, она же, улыбаясь, ответила, что наверняка, как обычно, зазевается в самый последний момент. И, действительно, умерла.

Размялся среди людей, пора и честь знать. Каждый суставчик вопиет духом, желая возлететь. Неужто духа не хватит. Целый мешок за собой тащишь. Есть люди, живущие на воздушной подушке небесного эфира. Ему такие не встречались. Стало быть, самому надо таким быть.

Он выходит из подземного перехода на Пушкинской. Вокруг кипит жизнь, киоски, все что-то продают, покупают, встречаются, бегут дальше. Ему жаль всех. Они что, не понимают, что умрут. И, главное, без смысла.

В подземном переходе то же самое. Женщины продают цветы, пирожки, сувениры, бижутерию. Целый день они в этом гаме, суете. Жизнь проходит! Или они счастливы, что не одни, что вечером можно пересчитать деньги и подумать, что день прошел не зря. Вернуться к семье. Или в общежитие. А деньги послать семье. В другой город.

Больше он там не ходит. Ему довольно памяти обо всем этом.

Все потому, что сам был там без ясно выраженной цели: а идти в театр, на работу, свидание или презентацию, - та же бессмыслица, выраженная в какой-нибудь из не очень твердых валют. Чтобы было, что подсчитывать вечером или под утро, лежа без сна.

Если бы кто-то спросил, чем он занимается, ответил бы, что изменением человеческой природы, но при этом он ставил себя так, что спрашивать было некому. И про роман, который, якобы, пишет, ничего не скажет. Хватит быть дураком в чужих глазах. Довольно собственных.

И против объективации себя есть приемчики.

Главное, помнить, что даже когда безвылазно сидишь дома, все равно движешься в такую мглу, тьму и таракань, называемую временем, что иному хождению за три моря и не снилось. Будущее – другая страна, там живут по-другому.

С возрастом все более ценишь приближение к этой неведомой стране. Не забывая, конечно, что в самый последний момент тебя ждет облом, и вместо недоступного завтра обретаешь общедоступное всегда.

Так что главная клетка не в пространстве, а именно что во времени. Это он еще на школьных каникулах понял и потом понимал. Из нее не вырваться. Но можно понять, чего вообще никто не делает.

Неприятно, живя среди умалишенных, делать вид, что они нормальные, - чтобы их не обидеть. Ведь распятый людей бог объявил равенство тех, кто его распял. Привел к общему знаменателю придурковатости.

Собеседуйте с кем хотите, только не с человеком, прошу.

Мыслящие существа не должны иметь тела: имея его в виду, они деформируют мысль. Сто раз сказано: плохому мыслителю мешает эта латентная жопа - полушария мозга.

- Ты ведь пыль, - говорил он своему собеседнику, существу странному, в упор не видному, то полиморфному, то геометрическому, - а, стало быть, последствия слов и поступков будут не так заметны, как человеку с умом и страданием.

Пристально смотреть на человека это или ненавидеть его, или рыдать от жалости, или корчиться от головной боли, ничего не понимая. Вместо этого болтаешь ерунду, желая ему понравиться, закрыться приветливой улыбкой от жути, которая, иначе, будет написана на твоем лице.

А так стер тряпочкой пыль, вот и нет геометрического собеседника. Иди, пей чай с сушками.

И последнее, что понял, это то, что надо дрожать мелкой дрожью, тогда молитва будет правильно воспринята тем, кем надо. Господи, ну уничтожь эту нелюдь!

Надо жить в условиях, когда тебя не слышат. Это мир глухонемой. По сравнению с этим то, что тебя не слышат люди, такая ерунда, что не стоит упоминания. Видят, как кто-то нелепо шевелит губами: отзынь, падла. Ему, есть куда уйти, - в себя, - им некуда. Смердят и будут смердеть. Они и их дети.

«Открой руки, работай руками!» - подсказывает геометрический. Это важно. Работать, значит, просто быть. Не спать, как проспал всю жизнь. Открыть ладони, - отличный способ проснуться. Как нахмуриться, но с иным знаком.

Открыл ноутбук, выглянул в него, как в форточку, и пришел в ужас: дышать-то нечем. Воздух испит гнидами. А ты не можешь их уничтожить. Значит, ты ноль, тебя нет. Ты столь же ничтожен, как они. Не существуешь, как они.

А читая воспоминания, видишь, что раньше, - примерно до начала 70-х даже, - люди были гораздо злее. Они называли это боевитостью. Даже не как назойливые мухи. Как жалящие слепни. Как ядовитые, убивающие наповал насекомые. Потом, к счастью, передохли от старости. Так что сейчас еще не так плохо, как будет. Он оптимист.

Надел новый свитер, потому что есть еще три или четыре совершенно новых для выхода, а выходить некуда уже. Успеть бы эти сносить, а в голове: не сотрется ли на груди от того, что трешься в край стола, не взлохматится ли. Да ведь можно не бояться снашивать.

Хотя вот они, открыл новые стигматы писца: кровоточащие локти и натертость на брюхе.

Как прочитал у ученого мальчика, пасынка Шаламова: поскрипывает старая московская клюшка, хочет жить дальше, торопится незнамо куда, не понимает, что давно взята автоматчиками в облаву. Тема фатума раскрыта в Четвертой симфонии, докладывал композитор мадам фон Мекк, жена-гадина отчислена, естественным страстям противиться нельзя, ибо мы страсти суть.

Это дело, а то брюха мало в головном уме. Где брюхо, там и сердце. Правильная мысль движется сердечным ритмом, а не выбросом желчи, неминуемым при людях. Тургенев, кажется, говорил, что его друг Павел Анненков все норовит подойти к мысли сзади и похлопать по ягодицам. Вот – мышление. И в духе Платона, кстати.

Описывая окружающую жизнь, придаешь ей от себя смысл. А этого ни в коем случае делать нельзя. Это как покрывать дерьмо золотом. Впрочем, в словаре Даля кал называется - беспробным золотом, даже предложено снять с него пенку. В общем, не трожь, и так пахнет.

Прежде литературе было достаточно складно болтать, теперь это делает телевизор. Или погружаться ниже уровня вышедшего из берегов говна, или -. Косноязычному всегда нет собеседников. Поэтому некого и описывать. Но куда печальнее участь красноречивого. А еще страшнее, что поток жизни поменяет-таки русло и, пенясь и шипя, устремится в твою сторону. И уже должен обезопасить себя от будущего понимающего амикошонства.

Меняясь по-настоящему, мы меняем не себя, а мир вокруг нас.

Он решил привести окружающее в соответствие с умом, а то достало. Начал со звезд, с горизонта, с улиц вокруг Кремля, с чугунной чушки фатума, вбивающей нас в прах. А то давно никто не звонил (он не берет телефон), не писал (отправляет письма в корзину), не говорил (немного теряется, когда обращаются к нему). Мир точно скривится в твою сторону.

О, какой он устроил тут же у себя дома скандал! Услышал уличную интонацию у одного из домашних и проклял всех, желая уничтожения этой квартиры и всего, что в ней. Как мерзко устроен мир, что от выплеска злобы тут же наступает прояснение, как после грозы. Лишь наэлектризованные бешенством имеют право на звание человека, как писал поэт.

Цыплячью тушку мыслителя следует обжигать еще в нежном возрасте. А иначе перья торчат в бульоне, и рвать их больно, и оставлять стыдно. Они же внутрь растут, мозг щекочут. Теперь до конца жизни с кровью рвешь.

В такие минуты очень кстати геометрический друг и собеседник. Он впору как гроб. Полное понимание и постепенно приходишь в себя. Он-то и призвал Николая отправиться в исправительный полет. Тот отвечал, что мало ел в последнее время, и может не хватить тяги. Гроб усмехнулся, что человек весь состоит духовитого дерьма, так что тяга всегда есть. Циолковский, мол, все знал, и на эту эзотерическую тягу и рассчитывал все свои формулы.

- Куда ж нам лететь?

- Полет сам найдет свою цель, - был ответ.

Конечно, в былые годы, когда в домах топили печи, - и угорали, - белые клубы дыма так и стояли над домами, призраки так и летали. А где сейчас летать, - рядом с трубами ТЭЦ. Разве что близ крематория. Кстати, идея.

Изойти в дыму, столь схожем со словами, - разве не выход.

Вот и любимый Фет-Шеншин в рассказе Б. Садовского, поклявшегося не отдать его евреям, - исчезает на улице в дыму, как был, в шубе и с бородою.

Как у Андрея Белого: «Вчера он простился с конвоем, Свой месячный пропил расчет, А нынче - над вечным покоем Пространствами стертый идет» (у Б.Н. было с голоса: бредет… а в собр. соч. вообще иной текст. прим. авт.).

Хорошо-то как! Только дышать этими покойниками тяжело. Астма, знаете ли. А, может, аллергия. Какой уж тут вечный покой. Дрянь адская. Зимой он вообще старался не выходить на улицу, - кашлять начинал, из глаз текло. Летом тоже не выходил. Стало быть, да, сразу в полет. И, пожалуйста, пепел не забирайте, как завещал Борис Лунин. Со временем там потеряют, и ладно.

Заодно он озаботился, чтобы никто это не прочитал. После смерти все читается неверно, а при жизни ничему нельзя верить. А правильно пишется на такой, знаете, подкидной доске - над вечным покоем. Встал, прыгай. Циолковский рассчитал правильно, нижней тяги должно хватить.

Тем временем, депутаты Санкт-Петербургской думы запретили мух в городе, ибо те оказались особо развратными по содомской части. Поэтому и Вельзевул, князь мира и повелитель мух, такой дьявол. А ему приснилось, как чествовали маму Марселя Пруста, он познакомился с ней и, обливаясь слезами, говорил, какой у нее талантливый сын, а она показывала рукописи с рисунками, и выходило, что сын умер, а она ездит по свету с презентациями. Или, подумал он, проснувшись, это было на том свете и поэтому в обратной очередности смертей? Но Москва, это точно. Он работал в редакции, там шли на день рождения важного перца, но что-то в приглашении туда было не то, а вот мама Марселя Пруста была та, они подружились, он гордился этим.

Ночью он возвращался к себе. Было страшновато и похоже на болезнь, поскольку бреда не избежать. Зато днем думал книгами, то есть всеми и обо всех. Говорили, что вчера отключили в подъезде лифт и ходили какие-то черные мужики, а в их квартирном отсеке была не закрыта общая дверь.

Сладость предчувствия конца. Справедливо будет его ускорить, как считал, кажется, Анаксимандр. Надо читать, учить языки, а ты забываешь свой, последний. Если взглянуть с балкона, то к детской площадке прижаты покрытые снегом автомобили, частной собственности последний залог.

Не надо задумываться, смотреть вниз. Или, наоборот, так задуматься, что взлететь еще выше. Гроб с музыкой, как зовет он свой «Черный квадрат», тоже так считает.

Нелюдская чума уже начинает распространяться, задев и его дом. Прятаться от нее бессмысленно. Уйдешь в книги, ночью она выволочет тебя наружу. Даже без черных мужиков с лестницы, потому что те тоже во сне, - в общем нелюдском сне, накрывающем город.

Одно и то же сто лет напролет. Тысячу лет напролет. А если вспомнить скифов, то выморочное пространство. Снаружи уже огораживают флажками.

Почему победили большевики сто лет назад? Они позволили грабить и убивать безнаказанно. То же самое разрешила сегодня чекистская нелюдь. Поэтому, - уверена нелюдь, - она победит и сегодня.

Надо спуститься вниз в магазин, купить хлеба и сыра, но он сварил макароны, чтобы потерпеть с выходом еще несколько дней. Мало ли что может за это время случиться. Надо быть собранным. Взведенная пружина ржавеет, а готовый ко всему человек лишь снаружи кажется раковым больным. Он продирается сквозь время из людей. Натаптывает выход для всех.

Признать, что он сошел с ума, не могли даже самые близкие, любящие люди. Умный всегда немного дурак. А очень умный – соответственно. Скорее, он скажет им, что они свихнулись, идя со всеми в пропасть.

- Послушай, если ты не можешь уложиться с удобством в человека, то почему думаешь, что сможешь в кого-то иного, – вопрошал черный квадрат. – Ну, там, в червяка или в ангела?

Наверное, потому, что человек и есть недовольство внешней фиксацией, хотел отвечать он, думая об энергии исхода, бьющей из сопла. Но он не умел передать тонкие различия, чтобы не остаться недовольным собой. Слишком долго молчал, придавленный. Все разрушается на глазах, значит, так тому быть. Вот и слова перевраны и скурвлены, иди, пробейся сквозь чащобу лжи.

Молчал, чувствуя, что тошнит в ответ на чужие слова. Это как печать на них. С тобой все правильно. К тебе обратились, вызвали, ты пришел в себя, и жаль, что не вырвало.

Хлопочешь, бегаешь, как будто дел пропасть, а, в сущности, боишься задуматься, пишет в дневнике Софья Андреевна: у нее младенец и Л.Н., пишущий первый вариант «Войны и мира». Там он сообщает, что пишет о графах и князьях, потому что не может представить себе внутреннюю жизнь крестьянина, как лошади, стоящей в стойле, как того, кто ковыряет в носу и чья душа с Богом говорит. Интернет докладывает, что последнее выражение означает – громко рыгать (устар.). А моя сестра виделась в Москве с семьей Флоренского, сообщает летом 1961 года о. Георгий Флоровский в письме историку Дмитрию Чижевскому. Вроде, он умер не в ссылке, его отпустили, и на улице в городе на него упало дерево и убило. Николай получил е-мейл от Лены Е., с которой его заочно познакомил Саша М., она писала в газету рецензии. Она дает ссылку на чикагскую публикацию стихов своего приятеля Коли Голя. Последний стих был такой: «Смысл до нас доходит через слово, Но до нас доходит через слово».

Забор выходит прорешистый, но забор. Мир тесен, Надежда фон Мекк пишет Петру Ильичу, что у детей новый преподаватель музыки, 18-летний Дебюсси, типичный парижский гамен, совсем мальчик, а уже Парижскую консерваторию окончил. А кто помнит легендарного Жору Ордановского на феерическом сейшене 1978 года в Новом Петергофе, за пять лет до того как он бесследно исчез. Стучат молотки, отгораживаясь от энтропии забором памяти. Выше стропила, плотники! Мало ли, что под утро думаешь, слыша стук, сдохли бы они все вместе с самим тобой. Днем надо жить, несмотря ни на что. Даже вчерашний скандал был не напрасен. Да, взвивался и козелкал, как смирная лошадь, на которую вдруг надели сбрую, писал Л.Н. Кстати, какое отношение к этому имеет козелок, хрящ на ухе напротив раковины? Названный, между прочим, через латинское tragus от греческого tragos – коза, она же исток трагедии. Не в хрящике ли причина нашего взбрыкивания? Имея это в виду, прыгаем конем, то есть буквой г дальше.

Вот литература времен упаковки знания. Прочее читайте в zip-архивах.

Это все для связки речи и композиции. Как пейзаж у русских классиков.

Если все перестанут открывать рты, чтобы не сказать лишнего, придется удалять зубы через носоглотку, - мрачно шутили в гитлеровской Германии и в путинской России. Ежеминутный поток сознания состоит из чужой речи, которую мы выбираем. Лгут невежды, говорящие, что лучше умереть своей смертью, - чеканит Сенека. - Чужой смертью никто не умирает. И это твоя речь, которую ты сам выбрал. Не стесняйся ее, пиши, говори. Снова Сенека: никто не умирает не в свой срок. Своего времени ты не потеряешь. Ведь что остается после тебя, то не твое. Говори, не молчи. Да, это жизнь, одна цитата. Однако эта цитата может быть великолепной. А, может, не быть. Правда, что Андрей Левкин, редактор легендарного рижского «Родника» спустя четверть века пиарил на Украине два года Виктора Януковича?

Дневное сознание работает как пылесос, всасывая все подряд. «Чпок» готовится так: в стакан наливаешь 50гр водки на 50гр лимонада, пепси или пива, главное, чтобы с газом. Налив и закрыв сверху ладонью, ударяешь им по колену, газ выделяется, пьешь залпом, и через четыре «шпока» летаешь на метле над могилой Ирода Великого или над линией трамвайного метро Тель-Авив – Петах-Тиква. Впрочем, зачем метла: ты - конвертоплан V-22 Osprey. Но тут надо быть осторожным, потому что в режиме вертолета за высоту отвечает ручка управления, а за скорость – ручка тяги. В самолетном режиме они меняются ролями. А в переходном режиме ощущение, что управление потеряно и ты сваливаешься. В этот момент главное не блевануть. В общем, уверенность приходит с опытом. Итак, 50гр на 50гр: удивительная экономия.

Дело ведь не только в том, чтобы писать стихи, как Пушкин, но, чтобы еще и всякую пакость тебе, как Пушкину, приписывали, - говорил Николай I, уподобляясь поэту Рюхину, благо, у них и автор был один и тот же.

Интересно, что князь Андрей идет на войну, потому что жизнь с женой, ждущей ребенка, не по нем. Алексей Вронский идет на войну после смерти Анны Аркадьевны. Да и сам Л.Н. на второй год своего брака готов был уйти на кавказскую войну, судя по ужасу Софьи Андреевны, переданному ею в дневнике. А потом переписывала признания князя Андрея Пьеру в начале романа, что беременная жена тому в тягость, лучше смерть на поле брани, решающая все проблемы. Но, может, это он так пробовал на себе князя Андрея и возможную реакцию жены, поскольку армией больше не грозился.

Перефразируя Шатобриана, скажем, что строительство Вавилонской башни заканчивается тем, что каждый начинает строить собственную башню по своему размеру. При этом ни пройти, ни проехать. И лишь война опять объединяет всех. Так размышляют все, застряв в невообразимой по случаю снегопада пробке. Или встретив в закрытом на код подъезде уголовных по виду хмырей, шастающих по этажам средь бела дня. Или читая новости, чего давно уже не советовал делать профессор Преображенский. Когда начнется война, нам позвонят. Но до войны еще дожить надо, говорит пессимист.

«По поводу же снега, укрывшего Москву, - писал ей Николай, - могу сказать следующее. Да, белизна успокаивает, но когда проводишь в больнице годы, она начинает раздражать. Где-то бывают белые ночи, а здесь белые дни, - пустые, безлюдные, со спустившимся на землю белесым небом в комках. Ничего не разобрать, кроме того, что никого нет в помине. И надо самому сильно себя развлечь, чтобы избегнуть смертного притяжения сна в сугробе. Такова же здесь гладкая речь ни о чем, прикрывшая снегом труп».

Так упал духом, что даже забыл, что уже умер и теперь только хранит достоинство. С той стороны и наблюдать легче. Тот, кто умер, не имеет права, по определению, плохо себя чувствовать. И военно-полевой суд истории не скажет потом, что же ты, сука, выжил!

Перейти на уровень грибов, - на границе растений и животных, - не всем ума недоставало. Особенно, если гриб этот растет в собственной заднице за отсутствием вокруг иной природы.

Умирающего старого Безухова переносят с кресла в кровать, и Пьер на мгновение видит высокую, жирную, открытую грудь, напоминающую труп убитого накануне деда Хасана, фотография которого выставлена Life News. Когда человек уже совсем не понимает, что происходит, он говорит себе, как Пьер, наверное, так и надо. Дед Хасан, дед Вован, наверное, так надо. И, не удивляясь, соответственно себя ведет. Словно разглядев вживую лицо вши под микроскопом.

Казалось бы, когда и работать, тихо дыша и думая, как не в снегопад. Однако волнуешься, стремясь, видно, тоже просыпаться с небес на землю, запретив всем быть. Одни таджики терпеливо скребут снег с асфальта.

Сам он ничего не умеет, кроме того, чтобы читать и страдать, то есть не умеет в квадрате, в кубе. Даже писать не умел, потому писать, выяснилось, надо не анфас, не впрямую, а наискось, додумывая людей из их нулевой степени. А так они сгинули вместе с пустым воздухом. То есть он поумнел, но поздно.

Он словно видел этот вечер в Домике Чехова на Б. Дмитровке. Не думай, как выпить, закусить, потрындеть, расслабиться. Тебя ждет смерть от удушья газами при заваренной выхлопной трубе ануса, как в «Евгении Соколове» нашего Сержа. Слишком они нормальные, что ли. Так нельзя, мы не готовы к переменам. Ведь еще немного, и разбежимся, счастливые, по картам Google, одновременные везде.

Говорят, люди, попавшие в ад, а потом каким-то чудом его избегшие, до конца жизни испытывают ностальгию по тамошней душевности, раскрытию лучших, как они говорят, человеческих качеств, даже пейзажи вспоминаются с какой-то сновидной убедительностью. Россия – подобный ад. Надо выпить, чтобы прийти в себя, не заснуть, не сойти с ума от тоски и отвращения. А тут как раз и угощают.

Он стоит у приоткрытого окна. Тут не так душно, хотя может и продуть. Художники, поэты, режиссеры, писатели, - на пиджаках бейдж, в аду нынче их тоже, говорят, выдают. Со второго этажа снежный двор тянется то ли дать в морду, то ли броситься прочь от мусорных баков к автобусной остановке.

Все очень чинно, пристойно. Начитанные мальчики и девочки, от сорока до шестидесяти, паразитируют на прочитанном - от Хармса до Пастернака, от Пикассо до Миро, - втайне от взрослых приобщенные к культуре в стране дикарей. Они рады друг другу, поскольку главное их желание понравиться богу и людям.

А в России так нельзя. Тут детей кушают, не говоря о евреях и очкастых.

Нет сил, - хочется спать; есть силы, - хочется убраться в отличный от этого мир. Когда человек вообще ничего не сделал, ему кажется, что все еще возможно. Сила-то вот она. Одними нервами гору своротишь.

Во дворе направо была мастерская керамистки Лёли. На самом деле, розенкрейцерский центр ее мужа Сережи. Стоит объявить себя мистиком и масоном, как к тебе потянутся люди, контора установит прослушку, начнут дергать на оперативные квартиры, предлагая сотрудничать, писать доносы.

Поэтому лучше объявлять себя ничем, на контакты не идти, сдать мир в химчистку. Останется легкий снежок, на который, кстати, тоже нет надежды. Когда все ждут конца света, сказал нелюбимый ученик учителя, фиг он вам наступит.

Наличие сил, говорят философы, обещает и предмет их приложения.

Мычи и дастся.

Он обезопасил себя тем, что умер.

На самом деле умерло все, что вокруг, но объяснять это слишком долго.

А если он умер, то свободен. Всего лишь на малую, оставшуюся живой часть души, но свободен. В ней центр по управлению полетом. Там архивы. Там он не загораживает собой мысль, которая приходит в бывшую голову.

Если дьявол всего лишь пародия на бога, то бог – пародия на пародию, выявляющая собственную суть. Вот он – дьявольский голос логоса, крепкое лубянское слово, вколоченное гвоздем в лоб. Молись и обрящется тот кривой и погибельный крюк для твоей туши. Война так война, сопротивление чужой, злой воле кругового обмана. Не ешь, не молись, не болей за «Спартак».

Святому проще, он поддержан собственными мощами, из которых бьет в небо кусок света.

Борьба за то, чего нет, предполагает изрядную изобретательность.

Число людей, в которых разочаровываешься, предполагает бога в конце этого натурального ряда. Дарвин, как англичанин, и думать не мог о нашем неестественном отборе подлецов и подонков.

Накануне смерти он не зря потел к выздоровлению.

Ему по-прежнему казалось, что он делает много лишних движений, и от этого все беды, если они есть, и даже если их нет, тоже потому что движения все равно ни к чему.

От мыслей задницу разворотило геморроем, ну и ладно: думай вверх, а не тылом. Не напрягаясь, дерзай. И в обрамлении девиза на белом поле соответствующая анатомическая деталь.

«Я никогда не эмигрирую, чтобы  вдруг не увидеть родину лучшей, чем она есть на самом деле», - сказал он ей во сне только что выдуманную фразу.

А когда кто-то из приятелей подошел и заговорил с ним, он не нашел ни слов, ни тона, улыбаясь, понес обычную доброжелательную пургу, которую они дополнили чоканьем рюмок с водкой и закусыванием красной икрой в половине вареного яйца и блином. Стало еще теплее и дружелюбнее. Потом он напишет об этом в «дневнике похождений»: кто и что говорил во времена, когда это еще не было доносом во всепожирающую госбезопасность.

Но что-то уже витало в вымертвевшем воздухе.

«Однако как быстро все разбежались», - думает он. В доме уже какая-то контора, никаких выставок со стихами, из мастерской во дворе выгнали художниц с розенкрейцерами. Вообще никого из знакомых. И это хорошо, потому что непонятно, что иначе с ними делать.

«Все-таки надо организовать сопротивление, - думает он, - хотя бы для проформы, а то совсем позор, будто не люди, а пустое место».

Странно жить в вяло колышащемся студне. Шекспир был пьян, и Гамлет не удался, - о писателях нашего времени. Сам он пытался заговорить время душевно-ритмическим, сокровенным письмом. Похоже на пациента в палате тихо помешанных.

Раньше в качестве улик оставляли волосы, след, отпечатки, теперь слова, слова, слова. Жаль, больше некому восстановить объективную картину: в аду нет вменяемых. Тонет беспомощный мозг, нет ни в чем опоры.

После шумного веселого вечера с друзьями он возвращается в свой дом, кажущийся внове, потому что и сам он свеж и голоден на чтение и письмо. Люди, разговоры, звучавшие в юности в его голове напролет после гулянья, изводя тонкую психику, теперь исчезают, как только он садится за стол и включает компьютер. Сколько времени потерял, сейчас нагонит!

Как в детстве воображаешь себя на необитаемом острове, подоткнув со всех сторон одеяло, так в старости, входишь внутрь интернета, исчезая с глаз. Тут твой выход в мир иной.

Еще бы как-нибудь извести блохастые новости, которые вылавливаешь, чешась с мучительным удовольствием. Фантомный Левиафан родит столь же фантомных блох, которые, прыгая, делают вид, что все мы свои, посконные. А куда деться? Там плеснули кислотой в лицо балетмейстеру Большого, Сергей Никитин отказался петь на 60-летии Башмета, признавшегося в обожании Ирода-Путина, уничтожающего больных сирот, здесь Сергей Брин едет в нью-йоркском метро с пакетом в руках и в новых очках Google, что снимают видео и передают информацию из интернета. Боевой самбист, убивший одним ударом студента рядом с ночным клубом и освобожденный по суду, продолжит спортивную карьеру. Деда Хасана, контролировавшего, среди прочего, набережную олимпийского Сочи застрелили из автомата «Вал», состоящего на вооружении армейского спецназа. Перед встречей в Давосе на мировых биржах упали индексы. Желающих покинуть Сирию россиян эвакуируют самолетами из Ливана. Эта дурная бесконечность не знает иного перерыва, кроме чистого знания и конца света.

Внутри нелепости все кажется значительным потому, что нелепо.

На всякий случай, он выправил документы, что давно умер.

Теперь, как сказал бы Маркс, идет чистая прибавочная стоимость.

Чтобы увидеть эту жизнь со стороны, а терпеть ее невыносимо и стыдно, надо отступить на полшага назад, хотя бы и в загробье, если больше некуда. Но, открыв глаза на смерть, заодно начинаешь видеть жизнь, а это противно.

Приходит ночь, сон, который всегда небольшое поражение, выдаваемое за передышку. Потом возвращение в жизнь, на которое, кажется, нет никаких сил. Ночь гораздо глубже, чем это представляется днем, писал Ницше. Жизнь это то, что есть лишь в книгах. Разве не глупо туда переться? Тем более что в словах неуловимая ложь, а в том, что мимо слов, ужас и обещание расплаты. Человек космически нелепое существо.

С интересом наблюдаешь распад общества. Былые приятели ненавидят друг друга. Домашние делят со скандалом малейшее имущество. Все хотят разорвать вороватое начальство, бандитскую власть, жирных попов, подлых олигархов, бессовестных жополизов, судей, ментов – единственное решение всех проблем. Морок безумия опускался на людей, портя погоду, настроение, движение на дорогах.

Предстояло идти до конца, перестать верить всем. Лишь тогда начнутся новые отношения, которые жутко вообразить. Прошлое резко поглупело, настоящее тошнотно оподлилось. Надо перечитать Толстого, чтобы узнать нормальные реакции и мысли людей. А подловатость самого автора «Войны и мир» искупается фанатичным самоанализом.

Он не ответил на одно ее письмо, на другое, она и перестала писать. Стало чуть больше тишины. А что пишешь, так то против шерсти читателя, встревает в его горле, в ушах, в анусе, разбухает внутри, прежде чем послать – на взрыве из сопла – в космос.

Лучше всего считать себя подпольщиком добра, если вдруг выйдешь к метафизическим нашим, а пока прячешь это в горбу. Улыбаешься, когда никто не видит. Есть, знаете ли, такие книжки и музыка. Надежда Яковлевна просила передать, что будет ждать во вторник после шести вечера. Будут все свои. А прослушка, куда без нее, сейчас мы умные и все поняли.

Ладно, пойдем другим путем.

Он спросил, где вход в метро на радиальную, и прохожий сказал, что в другую сторону идти. Ну, конечно, как он забыл, это ведь «Киевская». Он пошел в обратную от парадного входа в вокзал сторону, прошел минут пять, не больше, и убедился, что это долго идти, какие-то пустыри, непонятно, где вход. Повернул назад, но оказалось еще хуже. Какой-то загон для зрителей, смотревших на животных. Такое впечатление, что встречные люди вообще не знали, где метро: туда куда-то, но не близко. Уже устал идти, а вокруг все было незнакомое, автобусы шли в такую глухомань, откуда не выберешься. Он чувствовал, что потерялся. И, чем дальше идет, тем больше оказывается не там. И что делать, проснуться? Но и, проснувшись, не найдешь выхода, то есть входа в метро. Здесь, кажется, никто и не знал, где метро. Непонятно, куда идти. Всюду очереди на автобусы. Он прочитал, куда они идут, даже таких названий никогда не слышал.

Да, проснуться будет лучше, но и терять эту жизнь, к которой привык во сне, тоже жалко. Вертел головой, не зная, что делать. Никто тут не мог ни ответить, ни помочь ему. Он сел в автобус, который непонятно, куда шел, поехал через мост, шикарную автостраду, мимо роскошных небоскребов, которых никогда не видел в этом городе, где родился и прожил. Каким-то образом опять оказался на грязном заснеженном поле автобусного круга рядом с больницей Семашко, где огромная толпа ждала автобуса из Капотни, которого не было уже минут тридцать, не меньше. О том, чтобы сесть в первый автобус, который придет, не могло быть и речи.

Во сне безвольно влечет еще сильнее, чем в жизни. И вся эта семиотика ничего не значит. Ну, пойдешь пешком по снежному накату мимо кладбища и дурдома домой, потея и задыхаясь, так он там и жил, без всяких намеков и психоанализа.

В России невозможен психоанализ, приходит ему в голову на границе сна и яви, и он повторяет эту фразу, перетекающую в нечто уже неуловимое. Здесь невозможен психоанализ, потому что русская жизнь не дотягивает до сознания. Нечего анализировать. Слова значат ровно то, что значат, потому что не значат ничего. За них не отвечают, и они не отвечают. Мимо Капотни, дурдома, больницы Семашко и кладбища домой это сама жизнь, а не страх, не сон, не явь, не загадка. Быть просто собой это и есть отсутствие воли быть кем-то еще.

Присесть на корточки, как Наташа Ростова в Отрадном, подхватить себя под коленки, натужиться и родить в небо. Ничего другого уже не остается.

Когда он смотрит в зеркале на свой глаз, он не может представить, что видит – этим. Зато хорошо представляет, как благодаря этому, постепенно перестает видеть, погружаясь во тьму. Как орган слепоты, глаз идеален.

Он любит, откинувшись в компьютерном кресле, смотреть на потолок. Кровь отливает от висков к затылку, не надо сочувствовать изучаемым насекомым. За ушами делается легко, как на первомайской демонстрации. Чтобы сделать успокаивающий укол, его, как Сенека Луцилия, неделю уговаривали не бояться смерти. Люди раздражают как блохи, как же не сочувствовать и тем, и другим. Не уговорив, подключили апостола Павла.

- Вы еще Сократа привезите, - говорит он, - «доставка цикуты на дом».

Дожив до преклонных лет, он так и не понял, как себя с ними вести. Ему нравится латынь, которую он не понимает. Если бы они говорили на латыни, он бы им многое простил. Но они мычат, прозрачные и преступные насквозь.

Если хочешь есть, ты у них в руках в пределах трехходовой комбинации. Обращаться с любой просьбой, это ввергаться в бездну последствий. Молчи, скрывайся и таи. Это страна нелегалов. Пока все мы во власти божией, займи себя чем-то тихим, почитай, говорила мама. Теперь к нему не подступиться.

Против этих людей у тебя есть твоя собственная смерть, ничего больше. Сенека, не говори красиво, я записался в отряд, но взносов платить не буду. Хорошим вкусом и бдительностью здесь запрещены причинно-следственные связи. Хочешь быть, обходись один. Не можешь, - не будешь. Разве кто-то обещал, что конец света не продолжится вечным концом жизни? Вот и живи. Каждый волос на твоей голове сочтен, и известно, четное или нечетное там количество, в связи с чем приговор.

Лозунг «Русский язык – без России!» - по улицам не носят, переживают в себе. И в эмиграцию не едут, чтобы ностальгия не запотевала очки. В небо, в небо! – шепчут три сестры, три парки с одним на всю семью зубом.

Это будет язык, не отбрасывающий тени.

Он был чистоплотен, общался и разрывал отношения через электронную библиотеку. Солнечный зимний день в окне явно факультативен. Разве что подтолкнет к исследованию аналогичного сквозного мотива в русской прозе и к составлению хрестоматии.

Нежелание борьбы за существование предполагает готовность к смерти и понимание боли других, носителем которой ты себя мнишь. Помогать не станешь, а экстерриториально сочувствовать будешь.

Принадлежность к гонимому племени проблема не национальная, а антропологическая. Это иной вид людей, чем те, кто победил сто лет назад в России и теперь правит под знаменем людоедов.

В молодости, идя в гости, можешь вернуться с половины пути или потом на что-то обидеться и тихо исчезнуть. В зрелости просто никуда не пойдешь, никаких проблем. Откуда, задумываешься, это неудобство при виде другого человека? Начинаешь болтать как Хлестаков, зачем. Уже написан «Ревизор», пусть их боятся, делая вид, что хотят дружить. Тебе зачем?

Как-то подсчитал, сколько книг прочитал из сотни, рекомендованных для школьников. Оказалось, меньше половины. Это, читая по двадцать часов в сутки. А в филологическом тесте по определению авторов фрагментов, от Пушкина до Набокова, получил уровень преподавателя психически отсталым собакам и кошечкам с признанием, что одну книгу в жизни он точно прочел.

Странно, его это устроило.

Неумение определить человека это уже, видимо, призвание. Обязательно окажется не тем, за кого ты его принимаешь. Это не Хлестакова принимают не за того, кто он есть. Это Хлестаков принимает всех за кого-то других. Его прозрение было бы ужасным, как у Гоголя. Хорошо, что оставили в покое.

В толстовском сцеплении всего со всем он решил стать слабым звеном.

Всех жалеть, ничего не делать: ибо получится только хуже.

А, главное, нашел чай, от которого голова проясняется.

Узок ты - или дурак, или учитель жизни, - надо бы расширить.

Жизнеописание дисциплинирует как всякий скелет. Но отвращали чужие запахи. Да и необходимость потрогать пальцем. Всякая жизнь повернута на скандал. Мамаша Ивана Сергеевича отравила своего дядюшку, унаследовав от него огромное богатство. Прижила при живом муже дочку от домашнего врача, будущего тестя Льва Николаевича. Скелеты сюжета размножаются по шкафам.

А родители Павла Александровича, в которых он, певец и исследователь рода, не распознал молодых революционеров, причем, мама любила и была  невестой другого, отправленного на каторгу, и папа, как честный товарищ, предложил свои супружеские услуги. Гордая армянская мама ни слова не проронила о своем прошлом исследователю-сыну, да и другим детям.

Подспудной кровью оживляя мозг. В стране людоедов каждый скелет в почете. Как говорят заплутавшие путешественники, держись за скелет, он выведет к воде.

Биография впитывает раковые клетки времени, которые и становятся мясом. Нет, уж лучше скелет, - тождественность Я, щелкающего зубами на порывы ветра.

То одно, то другое, то война, то мир, то онанизм, то эмпириомонизм. Как уничтожить зло, не касаясь его? Разве скульпторы, лепившие перед войной пионера с трубой и пограничника с собакой, не разносили заразу убийств и пыток? Всей своей жизнью, карьерой в союзе скульпторов, тягой слиться с толпой бездарностей, ощутив себя ее частью, готовностью биться за место до чужой смерти.

Всю эту дрянь надо уничтожить. Но при этом никому не мешать собой, не быть в тягость. Вплоть до невысказывания близким печальных мыслей. До смерти от истощения, чтобы потом не смердеть. До пристраивания заранее своей сдохшей тушки.

Он не любил экзотического вкуса чудотворных мощей, добавляемых, как пряная щепоть, к борщу веры. Хорошо быть без праха и запаха.

Сталкиваясь с несправедливостью, люди избирают стратегию сопротивления. Чаще всего, переходя на сторону убийц, палачей и лжецов, поскольку у них нынче власть. Или исходят в словах обличения, как он, пытаясь сохранить форму суждения, не срываясь в бред. Но при случае…

Специалисты по меланхолии говорят о неспособности к действию. Да, Гамлет много чего натворил, но на потребу норвежца Фортинбраса, которого папаша гамлетовский бил смертным боем, а тут все мертвы, и он победитель.

Барочные страхи превратиться в стеклянного или масляного человека, разбиться или растаять, сменились куражом метаморфозы в экологически чистую форму нечеловека. Оно и лучше. Те меланхолики были прожорливы, как собаки, замечал Карл Линней. Смерть от ожирения мучительней, чем от голода: позвоночник треснет быстрее задницы. То ли байронизм: ты бледен, худ, ешь, чтобы жена не видела, - твое безумие чище и горит огнем. Недаром от меланхолии помогает сжигание своих трудов и творение их заново, ведал один монах, но не Сизиф.

Изучение истории снимает курьезность происходящего нынче, эту пыль новостей. Золотые тропинки хронологий уводят туда, где живут люди, а не здешняя нежить, где русский язык мычащего недоумка вываливается изо рта, кастрированный по корень матом. Да, есть, куда бежать, но весь ты туда не влезешь, и вот потроха надо оставить позади себя смердящей кучкой.

Рациональность держится на совести, на отказе приличного человека от лжи. В России это не действует за отсутствием приличных людей, которых убивают и убирают при первом случае.

Говорить тут не с кем и не о чем. Будущая казнь безумцев оправдана, Амон доволен. Историк читает книги, скрежеща зубами. Это и есть гранит науки, о который стираешь зубы в жажде справедливого мщения.

Но, перефразируя наше все, он мог теперь сказать, что людишек ему недостаточно, ему старичка подавай. А тут сраная хлябь, из которой сделан человек, что расползается под душой, когда как раз нужна твердость и воля.

Всю паутину, в которую попадает, человек плетет сам. Напутствуемый обстоятельствами, не принимаемыми сперва во внимание. Начитавшись, он пускается в большую игру Азии, любви, внутренней Троицы, психологии и оборотной стороны сновидений.

Николай знал, что должен быть мелкий, ежедневный путь к большому перевороту. Жизнь среди людоедов мало чем отличается от медленной и мучительной казни. Особенно, если в перерывах читаешь воспоминания предшественников по языку и несчастью. Вместо нити – запутанный клубок обрывышей. Вдруг происходит частичное обрушение несущих конструкций. Отлеживаешься, ждешь прилива, уплываешь, мейнстрим, все как обычно.

Пора уже решиться. Народы и племена приходят в движение. Старая жизнь исчезает без следа. Еще одно измерение времени – в интернете. Идешь по улочкам Рима в 3D, смотришь в Википедии, кто, где и откуда, на другом экране Реал с Барселоной играют на Кубок короля, еще на одном Ананд с Карлсеном за звание чемпиона мира по шахматам онлайн под шубертовское Ave, Maria.

Прежде было достаточно знания слов и имен, чтобы мочь ученость свою показать, подмигнуть своим, задвинуть профанов. Теперь пора идти вглубь слов – туда, где видно далеко и не то, что на логотипе. Надо писать, а новых слов и энергии нет.

В России знание захватывающее, поскольку на поверхности всегда ложь, ряска, болото, миазмы, бродячие огоньки ядовитого газа.

При виде людей, от разговоров с ними у него начинала болеть голова.

Будучи в эпицентре зла, тебе нечем и некому сообщать, но зато позицию понимаешь легко, в отличие от внешних и внутренних эмигрантов. Так как внутренний эмигрант это вор, алкоголик, лжец и конформист, - всякий, кто согласился на правила игры.

Чем сильнее вокруг него сгущается знание, тем меньше людей, которые его поймут. Не беда, так всегда было. То, что открывалось, того стоило.

Знание без цвета и запаха входит в тебя, а ты при этом чернеешь или зеленеешь, или бледнеешь, или розовеешь, принимая оккультный вид. Надо чистосердечно проникнуться смыслом, и тело само берется в оборот.

Чем больше узнаешь, тем яснее делается, что путинская Россия - это сновидный кошмар, сжимающийся вокруг тебя. И снится он сумасшедшему, засевшему в Кремле. Что унизительно: почему ты в его власти? Его бредом задействованы миллионы подручной нежити. Плешивый недоумок в роли властителя мира, тьфу, пародия.

Город с утра погружен в снегопадную морось нулевой температуры, не проглянуть. Время от времени он выбегает на застекленный балкон, рвет на себя деревянную раму и смотрит, как медленно кружатся крупные снежинки. Дворник внизу беспрерывно сгребает снег с дороги на газон, где уже целая гора. Так красиво, что самому хочется раствориться в снегопаде. Обозрев окрестность, закрываешь окно и погружаешься в еще более причудливое, нежели падающий снег, движение слов.

Если все погружено в эту белую мешанину, сумеречный хаос, в котором застыли желтые фонари, то почему оно так и не сгинет в нем, зачем снег, по прогнозу, завтра окончится и будет пасмурно два дня, а потом пойдет дождь и все смоет, и только потом будут морозы, и все начнется сызнова. Неужели мы не заслужили вечный покой чтения под вечно падающим снегом? Чтобы уже никогда не разгрестись.

Русские заняли передовой форпост азиатчины против цивилизации, но подозревают, что китайцы их в варварстве переплюнут. К тому же эти черти косоглазые еще и цивилизованнее. Кругом засада, но русские - не сдаются!

Вообще же снегопад отвлекает, ночь бы скорее. Пока же все занавешено тончайшим тюлем. Белесые сумерки опускаются медленно и неотвратимо с каждой минутой. Хорошо, что хоть машины остановились на всех дорогах. Ждут, когда дедушка Мороз счастливо отблюется. Гидрометеобюро отвыкло от ведения боевых действий, обещает, что снег будет идти до ночи, но не гарантирует, до какой именно ночи. Самолет премьера из-за непогоды сел не во Внуково, а в Пулково. В это же время директор Пулковской обсерватории заявил, что из-за мобильных телефонов не слышны сигналы от инопланетян, которые могут идти сплошным потоком, поэтому впредь их надо принимать на Луне, куда и перенести центр управления.

Когда смотришь из окна на падающий снег, кажется, что в это время нет людей. Возможно, они, капитулировав, включили телевизор, чтобы не быть.

Снег валит с утра, и дворник работает весь день, убирая его. Но потом рано ложится спать, чтобы рано утром начать скрипеть лопатой, и с вечера снег успевает завалить двор, а заодно и весь город.

До весны еще есть время, чтобы всех уморить.

Впрочем, до весны считать, что в прорву. Мало ли весен было, все в дыру. И праздники, и дни недели, и годы – кончаются, не начавшись. И снегопады, и оттепели, и понос с золотухой. Ни бояться, ни обращать внимания. Отодвинул нелюдь в сторону, живешь, будто нет ее.

Я чересчур запугиваю себя, думал он. – Ну, придут за мной, тогда умру. А пока что весело жить настоящей, не этой жизнью. Читать грека первого века до н.э. Дионисия Галикарнасского про римские древности, рассматривая их по карте Google. И, пока есть возможность, думать, что ты не здесь, а там, где люди. Тогда, может, и здешняя продленка для дураков будет понятней. Злоба есть всегда и всюду, здесь она просто возгоняется на водке и просторе.

Обустроившись на вавилонской библиотечной башне, наблюдаешь, как постепенно перестают понимать друг друга некогда близкие люди. Зато как далеко видно кругом, с каждым днем все дальше и четче.

Трудно разговаривать с кем бы то ни было. Он не знает то важное, что знаешь ты. Зато ты знать не желаешь то, что интересно ему, высмотренное из телевизора. Извинившись, стараешься уйти как можно дальше, еще не видел списка новых книг, выложенных в интернет-библиотеки.

Когда ты отворачиваешься, он вертит пальцем у виска в твою сторону. Редкая деликатность, что не прямо в лицо.

Самый опасный шаг в неволю – первый. Какое-то заявление принести на выдачу документа, они рассмотрят и вызовут, а пока займите очередь. И вот ту очередь, пожалуйста, тоже. Они же сказали, принести справку, неужели не понятно.

Секретные опыты полетов на Марс показали, что по мере удаления от Земли у космонавтов напрочь исчезает желание связи с ней. Они переходят на автономный режим. Земное тяготение, оказывается, не только физическая величина. Отлипни от земли и тебе никто не будет нужен. Меньше ешь, больше спи, молись и попёрдывай, и скоро оторвешься от промежуточной этой дряни. А легкость в солнечном сплетении используй по назначению, для подпрыга.

Тьма людей, обслуживающих этот полет к Марсу и подготовку к новым, ощущала себя при деле, получала зарплату и копошилась при той проблеме, которая составляла часть общего пазла. Главный их интерес шел на общение, семью, приобретение имущества и прочие жировые накопления души и тела. Для любого дела был свой допуск, чтобы не проникли чужие, а свои боялись.

Понять общее дело было нельзя, зато, что будет с тобой, яснее некуда.

Да ведь и двигается же все худо-бедно, говорил себе каждый.

Ох, как он был счастлив, получив от нее письмо, что она перемалывает то, что видит, знает и чувствует, в труху, а ту - в свет, за неимением лучшего.

Женщине проще, она может кого-нибудь родить, а он от тоски только чай пьет с плавленым сырком со вкусом бекона. А теперь будет верить в нее, ровняться, подражать, коли происходит от обезьян, которые не могут иначе.

Подражаешь Будде, значит, и сам Будда - из рода гамадрилов.

Хочешь быть лучше Христа, то есть не быть.

И в иной момент осознаешь, приходя в ужас: сколько с детства занимал чужого места, отнимая у других, близких! Протырился, кайфуешь без прав. У детей своих отбираешь, у родителей. Изыди, тварь. И понял, что значит по-писательски говорить нарочно, чтобы нравиться невидимому, кто определяет тебя за вранье в писатели, и самому верить, что не врешь.

Природу нехай описывают, не убудет, а людей не трожь, они убогие и впополам, чтобы за их счет затвердевать в дерьмо. Даже хватал Льва Николаевича за перо, чтобы тот не передергивал, но, не выдержав, врезал подсвечником! Это Толстые… Американцы… Дурная кровь играет, как ни выпускал он ее себе, бедолага. За всех Толстых мучился, праведником чуть не стал.

Николай отошел от людей, и люди отошли от Николая. Кто по-тихому, кто со скандалом, привязавшись к пустякам, потому что говорили себе, что чуют в нем запах кромешной неудачи, не позволяющий им жить обычной жизнью. И только удивлялись, случайно встретив, как он хорошо и спокойно выглядит, кивая на гуманизм власти, которая не пришибла его давно, а еще, небось, кормит.

Насыщаешься удаленностью от людей. Былая жизнь кончилась, началась психология, как сказала одна умная женщина.

Последнее время он размышлял о поворотных датах истории, вроде августа 1914 года, 11 сентября 2001, пакта Сталина и Риббентропа или ялтинской встречи большой тройки, просматривал соответствующие книги, изучал фигуру Распутина, плоскую, как всякий навязчивый сон и символ.

Он прислушивался к происходящему: конец света не состоялся, кругом было затишье, доллар не падал, Америка не рушилась, российский совок перебрасывал все одно и то же лубянское дерьмо, даже снегопад никого не завалил, и снег тут же растаял под дождем оттепели. И вдруг объявившийся астероид пролетел накануне ночью в беспрецедентной близости от Земли, не задев ее. А какой был бы финал для главы! Из людей – прямо в вымершие от жара мамонты, а избранные от апокалипсиса взмывают в незнаемые миры путем выброса духа из сопла прямой кишки.

С прямой трансляцией онлайн для тех, кто понимает.

Иногда, представляя, как делишь квартиру с самим собой, он приходил в ужас. Поэтому и не хочется быть, что вдруг да явишься. Кто-то что-то писал о философии диалога. И сюжет прытче движется, когда черточки, черточки, а читатель, листая страницы, вдруг забывается, что читает, уходя весь туда.

Стало быть, сидишь еще в другой комнате, а не только в своей, стараясь не думать о там сидящем. Договорился же, что никто тебе не нужен.

И тайный страх, а он, собственно, - не людоед? Есть же такая подленькая радость быть отмеченным людоедом, который поставил бы тебе отличную оценку, выдал паек, спецпропуск в клуб избранных, кого пока не сожрали, кто выжил в этой стране, и чувствует себя за это благодарным начальству.

Твой собеседник – не людоед? А чего он тогда приперся.

С опытом одиночества точно понимаешь, что всякая сообщительность невозможна. Каждый живет в своем коконе, и другого никого не надо.

Как человек, сам ищущий себе занятий, он делает сперва много лишних движений в несуществующие области судьбы, бога и обид. Лишь постепенно выправляешь вектор в нужную сторону. Рождаешься с родными, умираешь один. Сумасшествие – санитарная мера от чрезмерного общения. Не хрена бояться лап нелюди, если и так не живешь своей жизнью.

Столько людей вокруг, что уже им имен не хватает, как у китайцев, одна мудрость на всех, кто сколько ухватит. День короток, ночь страшна, надо спешить.

К этому времени относится его идея о новой религии и тайном обществе странного, почти несуществующего, метафизического толка. Сперва найди нужных людей, а бог потом сам подтянется, говаривал он.

Так вот нужные люди должны обезопасить себя от ненужных тварей и обязательных провокаторов. Поэтому они знают друг друга, но никто больше не знает их. Да и сами они исчезают при смене близкого плана на дальний.

Замечательное открытие новой философии – исчезновение объекта при понимании его. Тем более, субъекта.

Вот из этих исчезновений и собирается новая церковь, которой не мог не заинтересоваться бог.

Он не идиот, который хочет, чтобы его поняли. Поэтому пишет шифром. Жалеет, что нет тика, который дал бы ему постоянный напряг, чтобы быть собой. Просто в какой-то момент понял, что достаточно полон ненависти к этому миру и этим людям, чтобы основать тайную религию любви.

Тут же на него обрушивается ушат информации, - надо ли принимать участие в переговорах о сепаратном мире с немцами в августе 1916 года. Или общем прекращении войны с возвратом к границам до войны и переговорами о выходе к проливам и передаче Армении. Или лучше Галицию с евреями? А Германии – Курляндию с Вильно.

Ну, вот только об этом не хватало ему думать. Но думает, интересно же.

А иному обидно, что тьма обид скрывает красоту сочленений мышц, костей и сосудов рядового человечьего организма. Всего-то остается счастье, что ничего не болит, что чувствуешь себя целым, - верный признак, что где-то внутри копошится смерть, болезнь, не замечающая дрожания рук. А оно уже переходит по нервам внутрь. И тем большая радость, большая целость.

Грязная история. Он ведь и детективы не мог писать, потому что кого-то надо убивать. Тем более что в России это ничего не значит, - ну, убили, из этого никакого сюжета не следует, кругом Скифия, неизвестный век вне н.э.

Войну надо каким-то образом заканчивать. Это катастрофа для всех, но для России апокалипсис. Конечно, если тут замешаны немецкие деньги для скупки нужных газет, для проведения июньских демонстраций, то это ему не годится. То, что во время войны государству нужно единство, и кто враг определяет только оно, а несогласие с этим приравнено к измене, ему тоже не годится. Потому что враг может меняться властью в течение суток, - туда и обратно, - проходили в 1939-м. И чем это кончается, тоже знаем. Или война до победного конца нужна для того, чтобы уничтожить всех этих матросов, дезертиров и недовольных в своем тылу? Положить полмиллиона во время штурма Берлина и отправить три миллиона в ГУЛАГ? Имея в виду, что советский человек, по определению, не способен понять, что происходит, так как лишен личных и иных оснований умственной деятельности.

Страшнее всего утром, когда ворочаешься в ненависти к окружающему, чувствуя тошноту и комок боли под ложечкой. Во сне ты невольная часть мира (как, наверное, и после смерти), наяву – борец один на один со всем. Не ты объявил эту войну, но в твоей воле вести ее до победы.

Жутко быть нелегалом, объявившим всех, кто по ту сторону, вне закона.

Не можешь рассказывать о себе и о тех, кого любишь, потому что всякое слово о них будет перевернуто, и они тебя проклянут, потому что все безумны, безумен сам язык, на котором пытаешься что-то сказать, убегая в ужасе от того, что получилось и что слышат, перевирая, другие. Или они придурки, или мир косячит, что одно и то же.

Ему нравились суждения, типа, «нормальный человек не будет притворяться сумасшедшим». Анализировать их он не умел. Просто наслаждался, кружась, как белка в колесе, пока действие словесного наркотика не проходило.

Отныне перешел на тайный русский: стихов, молитв и афоризмов, - язык бичей, бывших интеллигентных человечков.

У тебя свой язык, у начальства свой, воровской, перевранный с ног на голову, не надо искать логику в его кривом оскале. Язык в России давно не средство сообщения, а улика для следствия. С последствиями. Молчи, скрывайся и таи, писатель афенский. Вот жмудь, чудь, омь, кривичи, вятичи, лохи с буграми – выбирай любой потаенный говор.

«Солдаты! – заявил Наполеон. – Мы не отступаем из Москвы, мы идем на Петербург!»

«Жид, далеко ли до Петербурга?» - спрашивали шатающиеся солдаты еврейского балагулу, проезжавшего по Смоленской дороге, вспоминал семейное предание археолог Лев Клейн, выяснивший, что таки да, наконец, пошли тогда на Петербург, хоть и не в ту сторону. Но если бы сначала!

А так разошлись по деревням, смешались трупами, учителями музыки и языка, мерзлой падалью и садоводами с местным населением. А нынче лишь сокрывшиеся по углам спальных районов, квартирные анахореты интернета создадут новый этнос странного вида и запаха.

Сюжет может двигаться в двух направлениях. Или герой уходит, куда глаза глядят. Или уходят те, кто его окружают. Это даже лучше, когда много дорог сразу. У нынешнего человека глаза и мозг становятся, как у мухи: из тысячи движущихся фрагментов. Знакомьтесь, муха – человек будущего.

Светило солнце, и, придя, разгоряченный, из магазина, он открыл дверь балкона, открыл деревянную раму остекления самого балкона. Дворники внизу разбивали кирками слежавшиеся горы снега на газонах, чтобы быстрее таял. Когда зайдет солнце, опять похолодает, а пока что впервые дыхнуло весной. В районе Челябинска утром упал метеорит, взорвавшись над городом и скрывшись в озере Чебаркуль, откуда берется питьевая вода. А к ночи, по московскому времени, ожидался прилет основного астероида.

Ага, шутили в интернете, наконец-то конец света был доставлен Почтой России. И: жители метеорита с ужасом наблюдали приближение Челябинска.

Он заметил, что люди теперь находятся на расстоянии, на котором их не зацепишь. Ты сам упакован со всех сторон, где никто не нужен. Будто внутри машины, которая поддерживает комфортный режим пребывания. Например, ему надо читать, думать, делать вид, что он писатель. Вместо этого он забит в страшные сны, где родители, включен на полную громкость телевизор, несут повестку в военкомат, в институте военная кафедра, депрессия, и в жуткую, склизкую, зимнюю погоду он ездит весь день на автобусе по студенческому проездному в неизвестном направлении диких новостроек и безвыходности.

Если есть смертельное одиночество, то вот оно.

Теперь бы он ушел в книги, чтобы никого не видеть, и тем острее, как единственную защиту, воспринимать прочитанное. Чужие языки, история, искусство – есть ли что целебнее открываемых ими перспектив побега. Ты вдавлен в грязь народа, так вот им всем, - какой уж тут мыслящий тростник, мыслящая глина, хлябь, болото, в которое вдавлен ближайшим сапогом. Из месива воззову.

Лев Толстой попросил его написать о нем книгу, чтобы он был похож на себя, а не на того, кто занял его место. Каждого принимают за кого-то иного, пользуясь поддакиванием. Врал в «Войне и мире», оправдываясь семейным счастьем. Даже употребил сожженную повесть Софьи Андреевны «Наташа», после того как употребил ее авторшу. В общем яснополянском хозяйстве все пригодится. Потом поумнел, но сорок лет быть умным - перебор для семьи.

Когда не знаешь о чем писать, пиши обо мне, сказал ему Толстой. Пиши мной, потому что я русский Христос. Сказал бы, русский Руссо, это ближе, но тут не поймут, что это. Да и перерос Руссо. Из безобразия восстаю.

Русский Христос это ведь особенное нечто. У него и сын есть, Христос Христосович или Лев Львович, пишущий под именем Льва Толстого-мл. в «Новом времени» нечто монархическое и антисемитское в пику папе. Есть несчастная жена, бегущая к пруду изменившимся лицом. Есть столько всего, что только квантовым компьютером объемной информации и разгребешь.

Странный Христос, читающий Спинозу, читающий Шопенгауэра, Будду и Евангелия, чтобы понять сужденное ему человечество. Да еще испускать из себя цепкую паутину любви, ловя туда все, что в нее попало. Героическая оборона России против смысла всего мира не может вызвать уважения. Черт угораздил в ней родиться новому мессии.

День был солнечный, воскресный. Сделал небольшую зарядку. Выбил пыль в открытое окно с пледа, которым накрывал постель. Вытряхнул свитер и рубашку. На солнце сразу видно, сколько пыли набирается, потом чихаешь. Читал о старой, толстовской жизни. Потом пил кофе, съев перед тем черный хлеб с ветчиной. Вернулся к ноутбуку. Художник Алфеевский вспоминал, что каждая запись его детского дневника начиналась одинаково: «Встал рано, почайпил». Показывая этот дневник маме, папа сказал: «Наш сын растет идиотом». Девятая бетховенская сопровождала чтение. Светлая картинка жизни, за которой скрывается черт-те что и сбоку солнце. Надо вглядеться.

Живот втянут, не отвлекает. Таблетка от головной боли действовала, потом перестала. Время идет, и никак не удается за него зацепиться. Все соскальзываешь, будь то встречи с людьми, поездки в метро, чтение книг, в которых все неправда и придумано. Как дореволюционный мальчик, читаешь о приключениях и дальних странах, размышляя, то ли ехать умирать в Крым, то ли записаться добровольцем на войну с плешивым диктатором. Тем временем, начинается масс-старт на чемпионате мира по биатлону, и какое-то время занят азартом, чтобы наши промахнулись и опять ничего не заняли.

Замечаешь, что, когда весь уходишь в себя, где можно читать чужое и писать свое, то тебя как бы и нет снаружи. Главное, не выходить. Так алкаш, проснувшись, хватается за бутылку, чтобы уйти туда, где его не найти. Или влюбленный. Лишь бы продлить влюбленность до беспредела, не оставшись голым по женитьбе. Бог есть любовь, да хоть хрен с горы, лишь бы накрыл с головой.

Кто это сказал, что граф несносен со своей пристальностью. Так нельзя. А с годами, когда начинаешь понимать подробности, все несносней. Иные его сочинения, вроде «Крейцеровой сонаты», нельзя показывать дочерям, негодовал Александр III. Ну, а прочее до щекотливости теребит взрослых, нельзя же читать, когда в смущении отводишь взгляд, невыносимый шпион.

Господи, так и будешь брать нас теперь под жабры?

Соглядатай, засевший в совести, гельминт, выедающий внутренность.

Вот загадка: прозрачный, но не сын стекольщика, - святой, что ли?

А вот, кажется, что и набоковская Лолита всего лишь передранная Соня Колошина из биографии Льва Толстого, то есть чисто книжная зараза, цитата и скрытая реминисценция.

И все пишут дневники, - на свой и общий просвет.

Ваша беда, господа, в чересчур больших требованиях к обезьянам, иначе говоря, к собратьям по виду. Макаки они и есть макаки. Воровать да гадить – естественное им занятие. Говорят, что лелеять двойника это потворствовать сатане, культивирующему пустоту. Поскольку нельзя без общества, следует завести себе бога. Главное, обойтись без чужих обезьян, удовольствовавшись своей.

Будем логичны: мир, созданный обезьяной, - это вселенская обезьяна.

Досократикам подобное в голову не приходило.

Обезьяна могла бы многого достичь на стезе образования, предполагает Адельберт Шамиссо, русский моряк и немецкий писатель, автор несчастного Петера Шлемиля, потерявшего тень, кабы обладала главным достоинством ученого, в коем отказала ей природа, - обширной задницей. Творцу нужны терпение и усидчивость, верховная же обезьяна егозлива и непоседлива, что мы узнаем из ежедневных новостей и общего направления жизни.

Дружить с обезьяной нельзя. Понравиться невозможно.

К тому же, уверяют ученые, гориллы и шимпанзе начали то ли выпивать, то ли вырабатывать фермент алкоголя в желудке аж 10 миллионов лет назад.

Посему и нам жить в полную силу можно, лишь забывшись, находясь в состоянии умственного опьянения и почти восторга. Вспоминать это потом немного стыдно и неприятно. Зато со стороны ты молодец. Чем ближе конец, тем восторг самозабвенней. Чем страшнее сны, тем явь куражней.

А эволюция идет в сторону наращивания ученой задницы. Во-первых, удобно для старательного сидения. Во-вторых, при правильной аскезе, она же питание, удобно взлетать на спертом духе, как на воздушной подушке. Главное для будущего спиритуозиса вовремя слезть с дерева. Средь ангелов усидчивые сраму не имут. Сидишь, сидишь и полетел.

Иное утро настолько мудренее и вечера, и всех прочих часов дня, что кажешься себя уникальным идиотом, подобного которому нет, и, стало быть, нет даже единственного читателя, - чем то ли смущен, то ли польщен. Другие скрывают свой идиотизм, а он с Толстым-Христом – нутрь нараспашку. Чем хуже, тем естественней, по Жан-Жаку. Маленький ученик плотника смотрит на происходящее с недоумением. Он не подозревал, что его время прошло, поскольку не знал, что оно наступило.

Если не лгать перед собой и другими, то, что же делать, - боятся теперь люди. Будто кривое зеркало вырвали из сердца, с которым так удобно было жить, а главное умирать.

Жизнь это церемония.

Неважно, что за углом кого-то едят живьем, ведь всегда кому-то плохо, главное, чтобы ничего не менялось и все шло, как идет, - молятся коренные придурки, желая сберечь свою семью, которую втайне и явно ненавидят.

Жизнь это чайная и продуктовая церемония, приправленная ненавистью к тем, кого хотят сожрать, боясь, что те сами их пожрут.

Говорят, против человека ты бессилен, поскольку сам человек.

А что не все люди равны, поскольку не все они люди, - это он открыл на старости лет.

Тут страшная тайна, которую все уговорились беречь.

Толстый небритый органист играл, погруженный в себя. Хорошо, когда музыка на твоей стороне. Можно укрыться за невидимыми стенами. А нам слушать в этой кирхе небритого органиста. Пришел, отыграл и ушел. Мы остались, разглядывая готический барак св. Павла. Дело было в Самаре, но со временем все прописывается во сне, на своей исторической родине.

Где-то во дворе, куда они заглянули по дороге на концерт, был большой пожар. С треском стен и крыши, с большой толпой зевак и жильцов с детьми. Похоже было на Марьину Рощу 60-х. Всегда подозреваешь, что такой дом не мог сам загореться, кто-то поджег. Взгляд ищет храм иконы Божией Матери «Неопалимая Купина». Как во сне оказываешься в Неопалимовском переулке в районе Хамовников, в посольстве Непала на выставке Валеры и Наташи Ч. Бокал вина, еще один бокал, разговоры, сам себе нравишься, а все вокруг нет.

Реальность бежала за ним по пятам. Он не умел от нее отвернуться. К ним приехали дети. В магазине на кассе не хватило денег расплатиться, не взял дома лишнюю бумажку, а про бумажник во внутреннем кармане забыл. Кассирша, отмечая аннулированные продукты, объяснила заведующей, что у дедули деньги кончились.

Как назло, солнце светило по-весеннему. Пыль, хлам, кучи всего.

Дети стали пылесосить. Оказалось, нет нужной насадки, да и пылесос еле дышит. А он еле дышит от пыли, которую поднимает пылесос, но как это объяснишь. Ночью будет задыхаться с опухшими чешущимися глазами и заложенным носом.

Всю эту грязь он увидел как бы со стороны. И себя при ней. А у нее как раз что-то болело. Лежала, оживляясь только на телефонные звонки по делу. Ага, пыль, по Бродскому. Тот тоже, небось, решил, что лучше помереть.

На солнце бывшее тело разлагается со страшной скоростью. Говорил же, что не надо есть лишнее. С желудком в конце жизни подружился. Оказалось, тот не терпел эту их еду. Сжимался от отвращения в спастическом колите. А когда перестали кормить насильно, немного оживился, притих.

Когда главное это читать, то прячешься в желудке с глубокоуважаемым ридером. Главное, как обычно, набрать побольше духа, выпустить с треском его в интернет и на какое-то время воспарить. Раз от раза удерживаешься все дольше в испорченном тобой воздухе. Пока, наконец, не выходишь на орбиту более духовного, чем ты, тела. Природа тела этого русского бога темна, зла и бесчеловечна до людоедства. Но из русского языка больше некуда деваться.

Он все хотел вглядеться пристальнее, и все нечаянно отводил взгляд.

«Я верю в бога, но – не богу», - отвечал он чистосердечно.

Когда задыхаешься, кажется, что слишком много съел: голодные не задыхаются. Когда прислушиваешься, дышишь коротко, ни на кого не щелкаешь зубами.

Мыслей, сюжетов, персонажей – переизбыток. Все, что ты ни скажешь, кажется вторым сортом. Того, что не ухватят с первых слов, попросту нет, оно исчезает за границей вовлеченного в жизнь сознания. Столько всего, что некогда вникать, надо успеть узнать то, что само лезет в глаза, в голову.

- А-а, понимаю, у вас нечто умственное, угадал?

У меня порядок слов для восстановления дыхания и равновесия вашего существа.

Но тот, кто вникает в частности, наивен. Он утрачивает ритм целого. Вы говорите о начитанности девушек по вызову, упуская мировой контекст, который они никак не нагонят со своим Бродским и Мандельштамом. Да хоть бы и Рахманинова напели с первой до последней ноты, - мы в своем путешествии уже далеко. Хорошо, если случайно столкнемся у собора в Лаоне, мимо которого Эрнст Юнгер проезжал весной 41 года к месту службы в Париже, где разговаривает с молоденькими русскими эмигрантками о Достоевском и Леониде Андрееве. Да, говорит самая хорошенькая, я знакома с его сыном.

Слова утратили свою естественность в чужих глазах. Вроде поведения смертника перед казнью. Что ни говори, какую мину не держи на лице, все хотят быстрее его казнить, чтобы избавиться от неловкости, не вдумываться. Смертник уже лишний, и слова лишние. Время нелюди, чекистов из SS и их потомков. Когда оно началось? С приездом Ленина в Петроград и апрельских тезисов? С выстрела в Сараево и начала войны? В любом случае, весь ХХ век за нелюдь против человека. Где укрыться, кроме пыточной и Америки?

Остается лишь взрослеть, отлетая от человечества, как моль или ангел.

Особенно интенсивно по весне.

Читаешь древних и комментарии к ним, как говорить напрямую тирану, ставя на кон свою жизнь, и какое место занимают эти речи в риторике и в познании истины, и знаешь, что за окном ничто этому не соответствует, - дикари вгрызаются в жилу на шее без всяких рассуждений. Впрочем, чтобы отвлечься на допросе от слов следователя, глядя на него как на вошь, знание полезное. Полевое исследование филолога.

Но филолог должен преподавать, пребывая на допросе и в тюрьме лишь в качестве факультатива, - а преподавание смыслов в России отсутствует за своей неуместностью. Филологу остается быть учителем жизни, ходить по Руси в рубище, удрученным ношей крестной, ведя за собой последователей и чувствуя за собой вину, потому что ведет их в никуда, что, впрочем, ничего.

Статус его эфемерен. Умный человек в России самозванец в отсутствие в стране институтов ума. Вопрос в том, существует ли смысл, если человек его несет в себе, плюя на то, соответствует ли он стране.

Если смысл существует, то все в порядке.

Если не существует, то все равно - в порядке, потому что тогда ты сам по себе смысл, одинокий файл в сети, пользующийся всей сетью, удерживаемый ею. Обида позволяет держать себя в струне, и он обижался с легкостью.

В двадцать лет записал: «Живи так, чтобы об этом всегда можно было написать в автобиографии. Главное, правильные слова и интонация. Когда с тобой разговаривают, молча их подыскивай. Заметь, как это действует на людей. Вдруг найдешь?»

Тут не Англия, он не Ивлин Во, его обещали сдать или в солдаты, или в психушку, это без вариантов. Родители каким-то чудом отбили. Мама была в истерике, но обошлось.

«Надо латынь учить, а не наслаждаться тем, что учишь латынь».

Ему казалось, что он не прожил до конца ни одного возраста, толком не научился ничему, застрял сразу во всем, ни голова не пролезает, ни задница, и вот это и называется вечным кайфом от жизни?

Главного не скажешь, потому что это кто-то прочтет, переврав. А не он, сам переврешь. Кому высказать главное, кроме бога, которого нет?

Он превратился в китайский цветок, который сам себя сберегает от напастей, иначе завянет и помрет. Музыка, покой, книги, рассуждения в пустоту и никакого контакта с людьми. Они не поймут, он ошибется, всем будет плохо. Некоторые говорят, что читать, с этими какое-то время по пути.

Все замерло, но при этом столько всего происходит, что он устал это от себя отталкивать. Умер Сталин и Ван Клайберн. Построили дачу на 42-м км. Папа на случай прихода милиции повесил портрет Путина в стиле мейл-арт. Опять настало время, когда он тут же забывал сны и анекдоты. В корзину.

Коля расслабился, вознес хвалу всевышнему, и тут же заболели близкие, попали в аварию, упали на льду, сломали ноги. Воры знают, бог не фраер, благодарности не понимает. Только дело и ничего личного. Ничто человеческое ему не свойственно. Как и большинству людей.

Многое прощаешь человеку и его богу, кроме брезгливости, которую к ним испытываешь. Ты слишком мал по сравнению с тем, что знаешь об этой жизни, чтобы участвовать в ней. Хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался, изредка выходя на прогулку и полевые опыты с последующей фиксацией.

Читая книжку о жизни еврейской общины Феррари при Муссолини, он погулял по старинным площадям города по Google-Map. Рассмотрел церкви и памятники в солнечный день в толпе туристов. На 3D накладывались при желании фотографии, сделанные с данного места в разные времена года разными людьми, выложившими это фото в интернете. При этом продолжал читать дневники Михаила Осоргина и Эрнста Юнгера из оккупированной Франции 1940-42 гг., написанные с противоположных сторон экзистенции.

Был бы дураком, написал бы об этом в Берлин или Вену, где она нынче притворялась то ли шпионкой, то ли бизнесвумен. Получив в ответ, что да, она знает, что некоторые кайфуют от резиновых гениталий. Мол, так заняты процессом жизни, что до натуральных гениталий члены и руки не доходят.

Тело человека и впрямь отстает от того, что можно и должно знать, чувствовал он. Не вмещая нужного, человек начинает вести себя как болван. Вместо того чтобы выдирать тело, как гниду в паху, из пространства. Думать не мешайте, а.

Жизнь состоит из фрагментов, связь которых друг с другом и с целым не очень понятна. Даже непонятно, есть ли целое, хотя предполагаешь, что есть. Но каждый фрагмент должен быть свеж и хорош, чтобы быть. Даже если он дрянь несусветная, как эта белая взвесь в окне, напоминающая стакан бария, который надо выпить перед рентгеном желудка. Ты отказался ехать в Рим, Лондон и Венецию, но это не значит, что ты согласился ходить по больницам и кладбищам. А заманить туда из жалости к близким и себе проще простого.

Но религию даст тот, кто придумает новый формат сжатого знания.

Знание переменит людей даже физически, про мозги набекрень говорить не приходится.

Каждый хочет знать брюхом. Смотреть, не участвуя.

Как в детстве, когда, набрав в библиотеке пачку книг, - жаль, больше пяти за раз не давали, тогда, если можно, потолще, - окружить ими себя на диване в надежде исчезнуть, чтобы завтра не наступило, одно лишь вечное счастливое настоящее. Только вчера видел во сне, как, попав в библиотеку, вспомнил про свой распухший формуляр и пришел в ужас, что не помнишь, куда засунул все эти книги.

Расплата, что не исчез тогда и сейчас?

Того, кто учит себя, узнать легко, - он не учит других.

Как можно написать: «чем ближе к концу, тем все более радикальные способы расправиться с собой приходили ему в голову», - если о ком бы ни писал, пишешь о себе, каким легко мог оказаться под чужим лицом.

Лев Николаевич, которому он адресовался, улыбнулся, но промолчал. Мол, я отказался от всего написанного и расправился с собой радикальнее некуда.

Потом все же сказал, что главное это тщательность работы.

Тогда ни на кого не обращаешь внимания.

А над чем работать, в сущности, неважно. Чем дурее, тем лучше.

Он не сказал ему, что ничто не сравнится с плохой книгой, которая, пока быстро и с отвращением ее перелистываешь, поднимает тебя в воздух.

Как в России, где, странным образом, нет цивилизации и потому ближе к небу, что ничего не держит, так от пустой книги со словами без притяжения и смысла возносишься вверх, как всемогущий пузырь.

Подменять значительность нервами, увы, заразительно.

Даже с приятелями не научился общаться. Разве что выпить скорее по первой, по второй рюмке, чтобы иметь силы взглянуть в лицо собеседнику.

Выдохнули, закусили, в голове прояснилось, теперь поговорить можно.

Приятель любил поговорить, уверяя, что в разнообразии движения слов и происходит новизна жизни. Он рассказывал о новых писателях, медицине для неимущих, анатомии для художников, компьютерной графике, Чехове, тихом Доне, натурщицах из Молдавии. Отец его был полковником КГБ, а он привлекался за экстремизм и сидел во владимирском централе. Без водки от него голова гудела бы, а так нормально.

Николай мог спросить его, как медика, о возможности исхода живьем отсюда, о траектории взлета с помощью метеоризма, о безумных идеях, но не решился. Закашлялся. Томатный сок, которым запивал водку, попал не в то горло.

Убийцы, не мешайте мне, не отвлекайте, я думаю о смерти!

Ему повезло. Когда тяжело дышать, сперва не пьешь лишнего. Потом не ешь лишнего. Потом не говоришь лишнего. Все мысли в открытую отовсюду коробочку. И пытаешься сам в нее залезть.

Конечно, наша писанина это создание живым телом своей тени. Эта тень причудлива, корчит гримасы, которые в нас и не предполагает зритель. Жаль, что тень останется после исчезновения тела, свидетельствуя о том, чем не являлась. Тень надо сжигать вместе с собой. Древние наверняка так делали. Гоголь пытался сделать то же, но уродец вырвался и убежал. Ездит теперь по Невскому в мундире. В классе висит на стене вместе с другими правильно отобранными тенями. Предполагают, что у них даже свое политбюро.

И вот уже финиш, а столько книг хороших вокруг, о которых мечтал, и он бросается к одной, другой, переходит с одного файла на другой, листает, так удобно, нет, и тот немножко прочитает, и этот. А столько должен еще написать, главного не коснулся. Эх, поезд-то уходит. Неужели бросать все.

Вот этот гудок к отправлению имеешь в виду, когда хочешь встать из-за письменного стола. Зачем, если можно пересесть в кресло с ридером в руках или сесть за другой стол, где на экране черновики к «Войне и миру», или встать за конторку, печатая свое. Ждешь пришествия ментов и Святого Духа.

Ограничил лишние движения души и тела. И тут же вспухли фурункулы снов. Каким-то боком попал в гости к молодым и неприятным Толстым, внукам советского графа, был неприятно оживлен и разговорчив, как всегда, когда растерян и разбросан. Потерял ботинки, когда отправились куда-то на прогулку. Так и шел в рваных тапочках. На лестнице в музее, через который надо было пройти, заплутал, попав за огораживающую веревку. Чуть не сбил древнюю каменную бабу, да нет, та пошатнулась и начала падать, а он ее в отчаянии пытался удержать, чтобы не рухнула вниз. «Ну что там», - говорил недовольно его спутник. Служительница бросилась к нему. Проснулся, прерывая позорище.

Что-нибудь одно, или этот свет, с рассудком, или тот, во сне, где зажат, как неумелый актер. Если полет лишь для порхания из одного в другое, то он не нужен. Вылететь надо из этой яви неизвестно куда. Получается, что в сон. Ерунда, там уж точно не владеешь собой. Зажат между дверью и потолком.

Насмотрелся вечером биатлона. Так и кажется, что рвешься на лыжах на пригорок рывками, чтобы уйти как можно дальше. Если не взлететь, то хотя бы убежать. Зрительный рефлекс, ничего больше. Как от книг. Душа свежа, еще упруга, дергается, как лягушачья ножка от электричества.

Попробуй читать, не тратя времени зря, и, может, крылья вырастут сами собой, кто знает. Читай до опупения, и твой таз грохнет об пол.

Знаком верного пути могли стать странные люди, вылезающие наружу неизвестно откуда. Он знал, что они живут в этой земле, появляясь, когда все остальные исчезнут. Тайные жители России, этой прорехи на человечестве.

Но никого не было. Казалось, всегда будет один. До смерти. А после смерти не дай бог с кем-то встречаться.

В нас некий онтологический дефект, если вокруг нелюдь. Это печально.

Ты сам формируешь свое окружение. Напрягись, вымоли, сокруши.

Не давай волочить себя событиям. Умри сразу. Откажись от выполнения приказа. Прокричи последнее проклятие перед тем, как тебя быстро пустят в  расход у дверей квартиры. А пока жив, тверди: угораздило же меня родиться.

История пишется выжившими. Его история писана умершими.

Разум поднимает над узостью взгляда жертвы, вбирающего убийцу.

Только вот опереть этот разум не на что, если раз и навсегда не умереть.

Куда девать всех убитых и растерзанных за этот век, куда девать живых, не желающих ни помнить, ни замечать их?

Умирать придется по весне, когда силы сами оставляют, можно ничего больше не выбирать. Не ты дал себе силы, не тебе их и отбирать. Тля зеленая.

Когда за ним пришли, Коля поинтересовался, кто, но двери не открыл. Дверь железная, пока вскроют, он успеет обратиться и по фейсбуку, и в ЖЖ. Каждый русский имеет право не только на посмертную реабилитацию, но и на предсмертное заявление. А это все, что он пишет.

Его хотят завертеть, как всех, в анонимную машину уничтожения. Все при исполнении: арест, отпечатки пальцев, транспорт, оформление, допрос, наблюдение, - служба и ничего личного. Он же, признавая их преступниками, отказывается повиноваться с первого же шага. Пусть убивают. Если они – люди, то он нет. Если он человек, то они – нелюдь.

По первому разу они не догадались вырубить интернет. Возможно, шум, который поднимет, их остановит. Далее будут умнее, и отключат свет и все остальное. Но и у него, конечно, тексты будут готовы заранее. Звонок на мобильный телефон, и текущая словесность запущена.

Но это информационное поле, а лирика – в принадлежности себе. Вечность, она и есть принадлежность себе. Как холодная водочка с икоркой и маслицем на хлебушке. Есть картины, есть цветы, есть насекомые, даже музыка есть, чтобы вычислять движение мелодий, сопряжение всего со всем, как называли это Петр Кириллович со Львом Николаевичем. Короче, убивать убивайте, а отвлекать не позволю.

Они ведь еще со школы не давали ему заниматься.

Ничего, быть собой никогда не поздно. Сгодится и дилетантизм.

Таблетка валидола. И противоастматическая. Чтобы дышать.

Когда сильно дышишь, никого не слышно, кроме себя. А из себя можно уходить, куда хочешь. Там и дыханье наладится в самозабвении. А то глаза вылезают. Дышать можно сердцем, писал Пьер Реверди.

Ага, сообразил, закон физики: выпучивая глаза, выходишь через задний проход. Неужели? Думать, думать. Рожаешь себя в мучениях. Читаешь, вдруг пощечину себе со всей силы, - правой, левой, - очнись, соображай!

Помогает, но недолго, минуту, другую.

Стучавшие в дверь исчезли, растворились. Ночью они придут в квартиру родителей, во сне входную дверь невозможно закрыть, а она и так хлипкая. Посмотрев в скважину от ключа, видно, как они идут из лифта. Сейчас они тоже будут заглядывать в эту скважину. Хорошо бы спицей им в глаз. Но он просто вставляет ключ, но не до конца, зная, что так дверь не открыть, только ломать.

Сны эти накладываются в разных вариантах друг на друга, кто только не рвался к нему в квартиру. А там ведь еще и балкон без железной решетки. И всегда отходила, - давно надо было в ЖЭК обратиться, - а тут просто упала вниз. Несколько раз падала благополучно, никого внизу не было, а тут убила кого-то, даже, кажется, ребенка. Нельзя выходить на балкон! Но все равно оказываешься там. Придется падать с восьмого этажа. Но хуже, что кто-то из близких упадет, как ни уговариваешь их не подходить к балкону.

Пока описываешь сны, потихоньку просыпаешься, приходишь в себя. Если бы мог всегда писать, то всегда бы и бодрствовал. Даже печатать на клавиатуре уже весело. Ну, так вот. Наверняка постараются проникнуть в квартиру каким-нибудь обманом. Открываешь ведь дверь, не спрашивая, кто там. Хотя с детства, со времен убийцы-мозгаза было сказано не открывать дверь, не спросив.

Тут дверь не чета родительской. Железная, со штырями. Если поставить на заглушку, то надо вызывать специалистов. А это уж минимум полчаса на обращение к мировой общественности и вечному посмертному разуму. Слово за слово, в руках крепенький шелковый шнурок. Агрессивная нелюдь должна быть уничтожена. Хуже с той, что выглядит как обычный человек при исполнении неприятных для всех обязанностей. Впрочем, он может, как учили, применить начальственный голос, надавить, тогда легче. Он долго отрабатывал это неуловимое движение заброса шнурка за голову, этакое домашнее лассо ковбоя. Дальнейший план действий тоже известен. Но пока что мгновенно затянута удавка, ограничивающая российский абсолютизм.

Мент не успевает перехватить узел пальцами. Резкий рывок, и гортань сломана. Судя по всему, сон наяву, от которого окончательно просыпаешься. Труп обкакался и воняет. У тебя в промежности тоже покалывает. Наступает решающий момент исхождения себя со святым духом.

Если бы не эта нелюдь, не эти государственные убийцы, он так и заснул бы навеки. А при них стыдно даже минуту терять свободной жизни. Сразу в чувство приходишь. Зубами по граниту скрыпишь, пером по бумаге, пальцем по клавиатуре в небо.

А вместе с умом и стул налаживается. Важнейшее для писателя дело, как диагностировал Чехов. Тем более если три дня не было. Тут может и сатори наступить, уверяют восточные учителя и фиксируют сейсмические станции.

Кто это сказал: тот свет темен как чернила, которыми пишутся сюжеты живущих? Кто бы он ни был, он уже целиком растворен в этих чернилах.

Метафора придает человеку несуществующую цену. Но она-то, несуществующая, и является главной, изымающей из подлого обращения.

Когда она приехала, он сперва не хотел ее пускать в дом. Потом сказал, что надо бы как-то иначе общаться. Никогда ему не удавалось говорить с людьми всерьез.

- Ты решил с меня начать? – спросила она, благоухая не французскими духами только, но и каким-то своим особым запахом врожденной красавицы.

- Ну да, понимаю, что глупость.

Они сидели за столом. Перед ними торт, бутылка коньяка, лимон. Он не хотел идти на кухню варить кофе, подавать чашечки. Она, тем более. Кто-то звонил в дверь. Он говорил, чтобы она не обращала внимания. И к телефону подходить тоже не надо. Проблема в том, что некому подать кофе.

Страдаешь, что никогда не разговаривал с человеком всерьез. Потому что в этом случае получается жуткое выяснение отношений. Как если прыщ, который болит, срезать ножницами, чтобы полегчало. Получается не просто хуже, а очень плохо.

Значит, разговор это такой театр, где вам отведены роли, которые надо сыграть наилучшим образом. Тебе кавалера, ей дамы. Театр двух актеров. Будь благовоспитан и держи свое чучело в наилучшем порядке. Это и есть цивилизация. В противовес окружающим вас бесчисленным скотам.

Еще и эта поза изысканного господина и дворянина. Хоть попадались ему только обычные нормальные люди. Кроме полудурков, воображавших себя выше других.

Но обсуждать это тоже занудство.

- Свари, будь добра, кофе. И ни в коем случае не открывай никому дверь.

Он понял. Менты нужны для экстаза. Как жгучий перец для святого Иосифа из Купертино, который в какой-то момент аскезы стал летать в церкви в присутствии монахов, а однажды и папы римского. Поскольку он парил над зажженными свечами, все были в ужасе, что он загорится от них, но этого не происходило. Летал в самозабвении, не помня себя, как лунатик. Его наперченную еду никто не мог есть. Сам он говорил, что перчит, чтобы не испытывать от еды никакой радости. В воздухе пребывал до получаса.

Русский бред для аскета не хуже перца. Главное, обратить себе в чудо. И геморрой, и астма, и аллергия, и одиночество, и чтение, и инвалидность, - все сгодится, если ехать с глузда в нужном направлении.

Господь у нас не без юмора: дурит всерьез и навеки. Сумасшедшим надо запретить собираться больше одного, а они, самое меньшее, по трое. Вот мир и корячит.

Непонятно только, как через весну перейти. Собрал мешочек с сухарями, другой с деньгами, с банковскими картами. Идти далеко, да некуда. Первым не заговаривать, с безумцами не шутить. Тут другая страна, не та, в которой родился, хоть бы и называлась так же, но это для отвода глаз.

Кофе теперь пили редко когда вместе. Когда захочешь, тогда и пьешь.

Своих, к сожалению, здесь не бывает. Нет их и выше.

Одна отрада, оставить посмертные записки.

День Анны и Семена

16 февраля. Опять снегопад с ночи. Все белым-бело, все плоско и непроходимо. Воспитательницы в детском саду расчищают площадку для гуляния своих групп рядом с беседками. Дети бегают, ползают, падают, как червячки. Если смотреть сверху, то асфальт тоже белый. Когда много снега, то реагенты на него сразу не действует. Тише обычного. Дверь балкона приоткрыта. От свежего воздуха невозможно проснуться. Даже радио включил, но звук слышен с перерывами на сладкие провалы в дремоту.

Первый день масленицы, которая, кажется, будет отменена из-за траура по погибшим во все новых катастрофах. Каждый день объявляют, где люди могут сдать кровь для пострадавших. День называется «починки», все надо починять. Но толку, кажется, чуть. Не починяется, как ни старайся. Мэрия заявляет, что будет настаивать на отмене масленичных празднеств.

Где-то после одиннадцати копошащихся в снегу детишек из детсада становится все больше. Вечером в Музее Цветаевой в Борисоглебском презентация книги переписки ее с Николаем Гронским, впервые изданной. Накануне ему шофер привез эту книгу из «Вагриуса». Если будет заказана статья для «Московских новостей», то надо идти. Если нет, - нет. Сверлит вторые сутки мысль, что надо выйти в магазин за соком, молоком, бананами и замороженными фруктами для коктейля в новом агрегате, купленном в выходные. Потом решил, что, когда сын придет из школы, то он и сходит.

Между тем становилось все светлее. Мягкий рассеянный свет снега и заоблачного солнца слепил глаза, заливая их особой молочной взвесью. Причем, она становилась все желтее, мягче. Он выбежал, надев штаны и шапку с курткой, решив быстренько добраться до магазина, купить все, что надо, потом вернуться и только тогда позавтракать.

Когда возвращался из магазина с большими пакетами в обеих руках, сопровождаемый заинтересованными взглядами женщин, то опять пошел снег. Солнце копейкой проглядывало сквозь тучи. Слезы из глаз, ветер, близорукость туманили взор, на ресницах висли маленькие сосульки. Все вокруг казалось ему приятным белым пейзажем с мелким массажем лица бьющими в глаза снежинками. Было приятно, ни о чем не думая, отдаться ощущениям. Когда посмотрел на вышедшее из-за туч солнце из окна, маша медленно крыльями, пролетела наискось к дому ворона. Пятый этаж, не так и высоко.

Лихорадка переписки Цветаевой с Гронским, только что вышедшей в «Вагриусе», охватила его. Когда вот так, взахлеб, кажется, что живешь не зря. К середине дня стало ясно, что сегодня востребованности можно не ждать, и остается тихо затаиться. К тому же пришел из школы сын и начал активно готовить коктейли. Опасно, между прочим. От бананов, сливок и мороженого вполне может подняться сахар.

Зато когда читал Цветаеву и Гронского, который пишет о грозе в Мёдоне, пришедшей от моря, то ясно ощутил запах свежести, озона в ноздрях, давно забитых зимней стерильностью платоновской идеи – без цвета, без запаха, - как гренландский снег и лед. Немного знобит.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений