Игорь Шевелев

Сеанс психоанализа

Пятьдесят первая большая глава Года одиночества.

I.

Психиатр поставил диагноз: ослабленное чувство "я". Лучшей награды ей не надо было. Дело не в Боге, из-за которого она якобы должна чувствовать свое ничтожество. Просто все, кого она любила, включая сюда Пушкина, Шекспира, Исайю, Сережу, Наполеона и остальных, существовали здесь и сейчас. Просвечивали сквозь живущих, наполняя ее торжеством соприсутствия. От нее зависело узнать их, удержав пониманием. Может, даже самой не быть, чтобы они были. Раствориться в этом полном собрании человечества. Психиатр, которого маме рекомендовала старинная подруга, был явно не Карл-Густав Юнг. Положив в стол конверт с оговоренным гонораром, он слушал ее внимательно, время от времени записывая что-то в свой кондуит. Не привыкшая к внимательности, она и распелась, птичка весенняя. Кивал ей. Гиперрезонерство. Сверхценность. Мания величия на фоне сезонного обострения вегетативной дистонии. Поколемся витаминами, выйдем замуж, родим ребенка, все как рукой снимет. Славно, что ни говори, жить в лучшем из возможных миров. Фамилия его, как специально, была Пронькин. О маминой подруге она думала лучше. Что-то спросила его несложное о переносе защитного механизма. Он не ответил, продолжая благожелательно кивать и подбадривать. Здесь вопросы задаю я. Извольте, сударыня, судить по этому гумусному болвану о местонахождении водоносного слоя. Заморочить его было несложно. Когда он предложил ей раздеться, она быстро сняла кофточку, а поскольку была без лифчика, с удовольствием наблюдала постепенное покраснение кожных покровов объекта. "Дальше снимать?" - спросила скромница скромницей, даром что знала столько ученых слов. - "Нет, благодарю вас". - Ну а если руки теплые, то почему бы, дурашка, и не помять свежие грудки? Повернулась, нечаянно тронув, чтобы ему удобнее было решиться. И еще раз. Главное, привнести ералаш в диагноз. И в толк не возьмет, дурачина, что его могут разыгрывать. "Оденьтесь". Наверное, прав. В конце концов, гонорар ведь останется с ним, детишкам на молочишко. Оделась, но кофточку на груди не застегнула, пусть напоследок посмущается. Проще изучать их по книжкам и архетипичным конструкциям, чем в полевых условиях. Она бы и к дикарям не поехала. Не дослушав его бреда, пошла к выходу. "Мамашу позовите, пожалуйста". Та вошла в кабинет, а она, не дожидаясь ее, поехала в бабушкину квартиру, где жила весь оследний год. Старалась думать о хорошем, повторяя, что там, где ваши сокровища, там и сердце. Ни в каком другом месте. Вечер можно провести на выставках, концертах, где-нибудь еще, главное, чтобы высокодуховное. А день надо сидеть, не разгибая лба, чтобы удержать в себе тоненькую нить смысла, которую легко разорвать раз и навсегда. Шутка ли, двадцать третий этаж. Особенно, если глядеть из окна кухоньки на пустырь напротив.

51.1. Когда она думала, как дала бы Льву Толстому или Достоевскому, у нее дух захватывало. Потому что предполагала не автоматическую реакцию, а всякие сложности, включая разговоры и переживания. Может, в этом как раз и заблуждалась.

Читая книгу, она бессознательно представляла, каков автор в постели. Поэтому хороших книг попадалось мало, а реальность и вовсе была ужасом, до которого не стоит унижаться. Ей уже почти восемнадцать, а самой себе казалась вдвое старше. Она знала про суккубов-инкубов, приходящих по ночам, но и это лучший выход из ничего.

Евгений Онегин сам не воевал, но модные французские песенки попевал с подачи штабных и армейских приятелей. Особо увлекался непристойными, пока не надоели любые. Но ей, коли хорошо бы попросила, наверняка спел. А она ему Хренникова в ответ из «Гусарской баллады», а что он ей в ответ на Хренникова, можно представить, лишь зажмурившись.

И что имел в виду Пушкин, рисуя альбомные непристойности в виде котов и кошек, эти врезавшиеся в память лицейские скабрезности. У него ей нравилось сочетание мужского нахрапа с французской отчетливостью суждения. Уж не придумала ли она себе это?

Она представляла бледный рой духов будущего, окружавший беднягу-поэта то соблазном, то меланхолией, то общей гриппозностью и ломотой членов. Может, в этом истинная причина черной лихорадки после лицея, чуть его не угробившей? Неужто и я в ней виновата, думала она. Но как тогда жить, чтобы никому не быть во вред?

Не там и не здесь, думала она о себе, - дух межеумочный. У нее была подруга, с которой она когда-то начинала учиться в консерватории, Она заболела и ушла, а та закончила, но стала не музыковедом, а поэтом. Вера П. писала тончайшие, мистические стихи под стать какому-нибудь Ангелусу Силезиусу наших дней. То есть до скандальности эротичные, до библейскости, до полного самораскрытия перед людьми и Богом. Потом стихи эти стали печататься, к Вере пришла известность, и какой только дряни человеческой не стало налипать на эту воздушность. Лично она и так была несильного мнения о людях, но тут даже удивилась: ну ни слуха, ни вкуса, ни совести. Помойный ор критиков. Нет, она в сегодня ни ногой! Хоть и свободна в выборе людей отживших, отрезвевших от кривого ума. В таких мужах даже член не выскочка, а нечто солидное и в эполетах. Повторяла остроту одного из них, носа майора Ковалева, приехавшего с Кавказа искать места в столичном департаменте, что хочет подобной любви не в надежде, что будет лучше, а что, по крайней мере, будет иначе. Любовь носа, ох-хо-хо.

51.2. Иногда на праздники совпадало несколько выходных, и она заранее предвкушала сладостные свидания. На хорошей белой бумаге, в твердом переплете, сидя в мягком кресле у торшера и настольной лампы. Но это вечером или в пасмурный день, а нынче солнышко выглянуло после долгой слякотной недели. Пусть другие ходят в лес по лыжи. Только бы соседи не зарядили с утра Эдит Пиаф с Сальваторе Адамо плюс несусветный рэп. Но нет, было тихо. Было наслаждение.

Конечно, ей досадно, когда неторопливый и умный рассказчик, близкий друг Пушкина, оказывается тривиальным юбочником и скорым на излияние неумехой. Ибо первостатейное классическое стило достает тебя равномерно и со вкусом. Мужская стать старого чекана… о, язычок на таком, как на оселке, сам выправляется.

Она подходила к зеркалу, разглядывая озорной язычок. Екатерининские козлы с набухшей на три буквы идеей фикс нравились ей гораздо меньше. Вельможи отличались сырой силой натуры, тренированной на податливых девичьих половинах, не прошедшей французской возгонки. Приготовишки в классе у полунемецких императрикс, мечтающих о колонизации холопов.

Нет, предпочитала шагнуть сразу в выпускной, где всяк видом пригож, членом уклончив, но вкрадчив. Где светскость организма сама не может, как надо, себя не выказать, как говаривали старушки-либертинки. Где, наконец, нашла она себе суженого: наш русский Петрарк, Рильк и Ницш в одном лице, - догадайся, мол, кто таков. Подсказка: в очках без диоптрий, с мобильником. Верно, либерал, скажешь ты, или забредший Ходасевич, и - ошибешься. Еще попытка: из живейных оригиналов. Это ему, когда он только сунулся, она возьми и всхлипни: «А дискурс?» Подействовало. Тут же сама раскаялась: охота смертная, так участь горькая. Сколько она этой архивной мудрости на свою попку приняла, теперь тряпкой для пыли не сотрешь.

Тягаться остроумием с дамой живейному оригиналу вообще не в масть, говаривал он ей в воздух, потому что определить, где она, а где воздух, не мог, принимая ее за музу, то есть за источник как бы незаинтересованного эстетического переговорного процесса. Это все равно, добавлял он, что сравнивать с соперником ковку и величину любовных дрочил. С дамой, то бишь, с музой, остроумие должно быть геометрически обратным, творчески набухшим.

Он разговаривал с ней во время своих одиноких прогулок. Она не видела, что там вокруг. Говорила себе, что, наверное, осень, он шуршит листьями и думает, что разговаривает с самим собой, а не с ней. Это обычно. Она и не пыталась понять, что там за погода, женат ли он, и не поссорились ли, и сколько ему лет, неважно.

51.3. Когда ты столько пережила и передумала, любила говорить она, глядя на себя в зеркало, то физически выглядишь нелепым новоделом. Это в ваши-то годы, мадам, следовал ответ сомнительного свойства.

В молодости можешь показывать язык самой себе. А дальше что показывать? И что делать с языком? Известно, что большую часть жизни человек среднего ума проводит в собеседовании с самим собой. Странно, что писатели этого еще не заметили. Тут и нужен настоящий приключенческий роман, а не занудь поточного сознания и руинированного прустовства.

Человеку в одиночестве необходим настоящий собеседник. Осознавая свое безобразие, она все же предлагала себя в таковые. Муза это, прежде всего, собеседница души. А я тебя именно чувствую всеми фибрами своей душевной котомки, повторяла она автору, читая его книгу.

Как, скажите, привадить умного мужчину, чтобы он наговаривал тебе свои старые записные книжки. Вслух, как любимой. Уж, наверно, не старой своей записной пиздой.

Ей нравилось, подходя к окну, видеть школьное футбольное поле, засыпанное снегом, с маленькими брейгелевскими фигурками прохожих из магазина, бегающих с мячом мальчишек. Только бы никто не вошел в это время в комнату. Сколько времени живет одна, а все не отделалась от страха.

Соединение далековатых идей нас возбуждает. Но сколь сильней соединение далековатых душ, вдруг сопрягающихся в сладостном оргазме предвосхищенного и тут же упущенного будущего. Сколько раз, бормоча ей, свои, как ему казалось, внутренние монологи, но не веря в ее реальность, он обращался к ней с просьбой извлечь его из этого времени, невыносимая тоска снедала его. Да куда же я тебя извлеку, удивлялась она, поражая его непривычностью иного голоса, соединенного с измененно родным. Да хоть бы и никуда. Лишь бы отсюда. Это что же, опять думать, куда им пойти? Не может же она привести его в свою халупу в пятиэтажной хрущобе.

Она представила, как стоит на остановке автобуса, который идет до метро. Вкус к жизни отбивался давно и неправдами. Она не представляла, что может привлекать в нынешнем городе, в людях, в самом этом воздухе. Она боялась, что с возрастом круг ее интересов сузится, взгляд потухнет, и она провалится в себя, как в воронку. Надо заставлять себя быть внимательной к жизни. Сидя в вагоне метро, пыталась описать себе крепкого молодого качка в кожаной черной куртке, сидящего напротив; обиженную на весь свет женщину, слепленную из несвежего теста, которое перло из нее; хмурого бородача восточного вида. Но как только сосредотачивалась на этих людях, ее начинало мутить, заболевал желудок. Она закрывала глаза, чтобы не видеть. Она не виновата, что она другая.

51.4. У мамы была подруга, о которой она уже слышать не могла без содрогания. Когда-то работала по гнойной хирургии. С тех пор осталось множество знакомых в медицинском мире. Оттуда и психиатр, к которому по протекции повела ее мама. Потом мамина подруга бросила работу, так как перестали платить зарплату, а на взятки, как и на все остальное, она неумеха. То работала инструктором по вождению, автошколу закрыли. То пыталась продавать и обменивать квартиры, в итоге, свою собственную чуть не потеряла, едва отбилась. С одним мужем рассталась, с другим, третьим. Энергия так и перла наружу. Учила младшую дочь теннису и сидела с ней на сборах в Сочи, из старшей сделала неврастеничку. Когда мама начинала рассказывать об ее очередных попытках жизнеустройства, внутри у нее все кипело. Это явный пример напрасной, невротичной жизни, но была другая?

Взять ее саму. Когда у нее работа, она страдает от работы. Когда работы нет, она страдает от ее отсутствия, от молчащего телефона, от мучительно текущего пустого времени. Потом опять попадает в бессмысленную круговерть событий, от которых в памяти остается пыль, в бесконечные разговоры о том, выплатят ли деньги и какой козел директор, а какую-то Алену вчера видели выходящей из чьего-то джипа, а сегодня оказалось, что это ее собственный да еще с шофером. Работая в газете, пока та не закрылась, и в рекламе, пока та не прогорела, она видела, что все это вихрь кажимостей, не более того. Но она-то – настоящая. Что делать, чтобы доказать это себе и другим? Разве не с ней Вяземский, по ревнивому замечанию Вигеля, становился самим собой, будучи с мужчинами сущим англичанином, а с друзьями праздным гулякой. А вот с ней был глубоким, умным, страдающим и резким мыслителем, литератором, афористером. Это он ей сказал, что в 30-х годах Пушкин стал монархистом, охранителем и патриотом поневоле, так как деловое поколение превзошло его либерализмом, и ему некуда было деваться. И вообще мы правеем с возрастом, поскольку не можем биологически смириться с радикализмом тех, кто моложе. А ведь только сплотившаяся молодая сволочь может дать новое литературное направление, добавлял он, будучи рад точности формулировок, независимо от их содержания. Это суть мудрость. Он говорил как бы себе, так до конца не поверив, что она рядом. О том, что мыслим, мы узнаем по плохому настроению, мыслям сопутствующему. Стало быть, это и есть признак существования, расстраиваться не надо, это к перемене давления.

51.5. И никаких детективов. Доказывать себе, что существуешь, убив другого, оставим Раскольникову. Она, скорее, готова доказать, что она есть, согласившись быть умерщвленной. Как сейчас.

Ее подруга ушла от мужа и явилась поздно вечером к ней в слезах и с чемоданом. Всю ночь пила водку, размазывала сопли, непрерывно говорила. Хуже, что и она вдруг соскочила с колес, составив ей компанию, стыдно вспомнить. Да и вообще она с ней не в себе. Сейчас подруга мертвецки спала в соседней комнате, когда уедет непонятно, что будет делать, проснувшись, тоже, а ей, между тем, надо решать, как жить.

Единственный путь, - начать с нуля, но свою собственную жизнь. Не связываться с людьми, с грязью, брать от них только то, что нужно и полезно. И придется, видно, обходиться без денег. Это как раз ничего, романтично, аскетично, гигиенично.

От принятого решения стало легче. Она подошла к двери в смежную комнату, прислушалась. Было тихо. Хорошо не храпит. А она сама храпит? Для чего ей это знать? Чем дальше, тем меньше желания жить рядом с другим. И вообще…

По календарю дни прибавляются, а, кажется, все темнее и безотрадней. Но и это не все. Потом придет весна и врежет по нервам. Станет еще хуже.

Сначала она думала служить где-то тихо и незаметно. Чем-то вроде смотрительницы дерева или пруда, дриадой, русалкой. Но, честно говоря, и тут впала бы в отчаянье от мельтешни грязного воздуха. Ей нужна идея. Она может быть смотрительницей собственной квартиры, в которой будет возникать эта идея. Автором блога в живом журнале. Но куда тогда деть подругу, которая скоро проснется, не дай бог, опять будет пить водку и заливаться слезами, потому что муженек наверняка обрадовался и вздохнул свободно, когда черт унес ее из дому. И самой хочется куда-то убежать, хоть и некуда.

Да, самый верный способ приватного существования, это в собственном сайте. Живешь, творишь, описываешь, только от тебя зависит правильность, интерес и посильная вечность пути. К тому же не надо выходить из дома. И тогда все умершие получат через нее свой голос. Как от посмертной музы.

Потому что она умеет писать словами, находящимися по бокам сознания и компьютерного экрана. Она включила негромко музыку на «милицейской волне», чтобы та отключила ненужные для поэзии и сна отделы мозга. Стихи пора читать глазами, а не внутренним причитанием. Поэтому и включаешь музыкальную волну, как это делал Сережа.

51.6. Рытый бархат лысого сна сыплется снизу вверх словесным горошком, оставшимся с лета в банках. Баркаролла подмоченной венецианской помойки, узорочное шитье воротника Казановы и каменные дырки в воздухе, - кто сказал, что красиво? Тогда не надо было любви, если бы красиво.

После совокуплений остаются бутерброды с красной икрой, которую наметали второпях, с видом на будущее. Где бы она ни была, она искала дом с прекрасным видом на будущее. Но небо сомкнулось и не пускало.

Чем ближе к весне, тем больше видишь во сне засранных сортиров. Кругом люди обоюдоострого пола, но даже не это так угнетает, как то, что к дырке в цементном полу не подойти, кто-то оставил сбоку от нее жуткую коричневую загогулину, сжимающую ей горло. Видимо, накануне обчиталась Хайдеггером, вот во сне подсознание и вывалилось из матки.

Есть редкие люди, книги, которые не мешают, но помогают себя читать. Для них созданы тихие зимние ночи накануне весны и эта тихая музыка из радиоприемника, который переводишь на шесть тридцать, чтобы он разбудил для поездки в бледную немочь. Пока поют на иностранном, которого не знаешь, сама думаешь на иностранном, которого не знаешь.

Ее подруга – Шекспир, пересказанный сумасшедшим. Она приняла баралгин, болела голова, и дибазол, чувствуя, что заболевает. Чужой человек за стеной тревожит как завтрашняя поездка к врачу. Она не может жить, пока все, что должно, не случится. Значит, надо уходить туда, где все побоку.

Там, в темноте, два тусклых фонаря, дальше деревянный мост через речку, в слипшемся мраке предугадываются все авторы сразу, тихо разглядывающие тебя, и - самый главный из них, первым распробовавший силу Слова. Во всех что-то резкое, бандитское, заставляющее их опасаться, особенно в темноте, но, тем более, притягательное. Она их приручит, заставит ее полюбить, они следят за ней, не показываясь. Она бредет наощупь, внюхиваясь во что-то смутное, то и дело отступая обратно в тухлый свет и в рассудок, безвыходный и беспощадный. Она от них зависит, от их присутствия, от прислушивания к ним, она, напрасный медиум.

Доктор выслушает мамины жалобы, а лекарства выпишет ей. При этом скажет, что лекарства дорогие, а польза от них неочевидна. Главное, режим, правильное питание, свежий воздух, щадящие нагрузки. На этот раз не просит ее выйти, как в прошлый раз. Я вам повторю то, о чем говорил вашей матушке: вам не помешает знакомство с молодым человеком.

20 февраля. Среда.

Солнце в Рыбах. Восход 7.43. Заход 17.44. Долгота дня 10.01.

Управитель Меркурий.

Луна в Тельце, Близнецах (11.51). Перв. четв. 15.04. Заход 1.45. Восход 10.27.

В баню попариться с веничком. Если накануне было что-то неправильно, то заодно и сваритесь в кипятке. Радость, веселье, винопитие, жизнерадостность и жизнеприятие.

Камень: сердолик.

Одежда: белая, желтая, золотистая. Избегать темного, особенно коричневого.

Именины: Лука.

Если каждый из нас имеет двойника, то он выбрал Луку, автора Евангелия. И не потому, что тот якобы был антисемитом. Он по-другому все видел, чем остальные. Врач, художник, писатель. Другое зрение. Профессионал рядом с любителями. Мудрец прав: чтобы душе быть собой, она должна вытянуться и разорваться на две части, которые всегда соперничают друг с другом. Быть одним и быть другим, а ни тем, ни сем.

Когда она явилась впервые после долгого перерыва, он, как от обморока, не ожил, сказав ей, что уже не мальчик, а теперь пишут без музы и без балды, от себя и из последних.

Вряд ли она поняла, но переспрашивать не стала. Не тот жанр. Она - та, которую нельзя видеть, но с которой можно говорить, дербаня душу.

В общем, разные о ней ходят разговоры.

А вот, когда не до разговоров, ей кирдык. Как и психоанализу. Тогда, как танк, сам прешь: голова железная, гусеницы скрежещут, пушка впереди, позади хлястик.

Или пройдет время, муза его постареет, как он. Будут ходить старенькие по дорожке в парке, какие уж тогда сочинения, - только небо и пар изо рта. Видя людей, будут удивляться, что такие ничтожества и умеют говорить на святом языке Чехова, Толстого и М. Гаспарова. Нет, А. Введенского. Чуть не поссорились, из-за ничего. Ты шьешь, но это не беда, как писал поэт.

Иногда она что-то подворовывала у других, - идеи, метафоры, фразы, - приносила в клюве ему. Морщился, но брал. Главное ведь – скелет, а мясо прирастает колбасой слов, мало ли откуда что берется.

Его дело, говорил, наладить круизы между двумя полушариями мозга. А муза вроде как на подхвате, и что она крадет с чужого разоренного стола, не его пера дело.

Кто исчислит прах Иакова, если рассеять его среди мусорных баков!

Доктор Лука исцелился сам, и нет его среди людей.

Но, тем более, он есть. Наевангелился, бедный богомаз.

Он буквально засыпал над книгой. Быстро листая, взбадриваешься, но и это не помогало. Перед снегопадом, что ли. Во-первых, надо перестать есть.

Лег, начал засыпать и тут же проснулся, вскочил, показалось, что кто-то вошел в квартиру. Если и вошел, то он уже не спит. Полминуты сна и бодр. Во-вторых, не вступать в переговоры. Если хотят есть, сами найдут. Он не навязывается никому, добреньким и хорошим быть не собирается. Все сами выживут, без него. Кто это сказал, что отцу Достоевского крестьяне яйца раздавили? Будет падать, но с открытыми глазами.

Падая, не удержишь две мысли, так соединяй пунктиром одну с одной. Кто сказал, что они связаны, а не рассыпаны по жизни, как ртутные шарики. Валетом даже с музой стеснялся спать: а ну, как она будет стыдиться своих ног, уткнутых ему в нос. Про свои ноги молчит, отнимаются. Какой уж тут сон или творчество, - бессонница и стыд, ничего больше.

Он никогда не выедет заграницу, потому, что не доберется до нее. Ни сил, ни желания. Человек имеет неотъемлемое право умереть там, где находится. И ни в каком другом месте. Заграница внутри нас, особенно, если шпана, повалив на землю, забивает тебя ногами. Когда шел ночью к метро. А то, что тело само каким-то чудом вывернулось и бросилось бежать с такой скоростью, какая тебе и не снилась, можно считать знаком, что ты для чего-то здесь нужен. Тебя это не касается. Тело бежало, а не ты.

Вот, что интересно, а не тягомотина обычной жизни. Когда шарики в голове гоняют биллиардным кием. Створожившийся мозг ума не просит. Выше уши, братцы-кролики!

Пусть умирает сюжет, мысль, фраза, - остается психоанализ, последнее прибежище идиота, то бишь частного человека. Это когда не знаешь, куда пригласить заочную девушку в виде музы. Приглашаешь к себе. А сам - где?

Так и сказал ей: нам здесь нет места.

Это время, когда любая взятая на себя роль проигрывает форсированным вариантом. Не стоит заморачиваться.

Особенно любопытны были писатели. Как они пробивались, стараясь писать то, что нужно, то, что напечатают, идя на все. Вспомнил, как Булгаков в пьесе «Батум» пишет, как царь Николай II вызывает министра юстиции и дает указания по делу молодого революционера Иосифа Сталина. И тут повзрослевший его герой разыгрывает уже с самим автором сцену, когда тот с женой и друзьями-артистами едет в места боевой славы «дорабатывать» готовую пьесу, и перед Тулой получает срочную телеграмму, что «Батум» запрещен. Все в ужасе разбегаются, удирая обратно в Москву, а бедный МАБ едет какое-то время дальше, не понимая, что случилось, как это возможно. Итог шока - скоротечная, смертельная, мучительная болезнь. Во, сюжет!?

Вся советская литература состояла из таких сюжетов, пока не сгинула вовсе, как таковая, как русская словесность. А петушки еще бегают по двору без головы и фантомно кукарекают.

Во времена упадка словесности биографии писателей драматичнее их писаний, отмечал в своем дневнике еще в начале 20-х Корней Иванович Чуковский (он же Николай Эммануилович Левенсон). И куда объемней!

Тут и науки не надо. Дешевый психоаналитический амулет, купленный в киоске около метро.

Незадачливый писатель, - а иного и не надо! – пишет о писательской незадаче решивших ступить на эту звериную тропу. Кончили в канаве, сверзились в ущелье, с криком «мама, не надо!» сами бросились в пропасть. Одни заблудились, других съели волки. ФМ замечательно себя чувствовал. Но тут семейные разговоры о наследстве, и в гроб сошел практически без болезни.

Жизнь неинтересна. Зато под жизнь в глубоком слое гумуса чего только не происходит. Мемуары один другого интересней. Вал за валом накатывают в интернет. Прошлое плющит отсутствующее настоящее, чтобы дать себе дорогу. Все будет иначе, не заводись. Прошлого достаточно, переиграем все снизу доверху.

Однажды проснулся, не узнал ничего вокруг. Решил, что Паркинсон с Альцгеймером наведались с утра. Нет, оказывается, теперь все будет, как при прадедушке, которого никто не видел.

Сперва переживал всю ночь и утро за кого-то из самых близких. Потом замкнулся в себе, решив, что все равно. Стало полегче, потом еще труднее. Надо было складывать новую жизнь из кубиков. По слогам. Букву за буквой. Корова за коровой, как говорят иудеи.

Надо было еще так сложить новую, чтобы от старой не осталось следа. Иначе, она задушит.

В очередной раз он увидел сон, в котором должен был сдавать экзамен, а не знал даже, где брать ведомость для оценок, как у его приятелей. Не говоря о предметах, которые прогуливал со всеми. Но они сдавали, а он даже не знал, как это делать.

Лишь в середине дня, вспомнив сон, понял, что наяву должен выучить все и ответить по всей строгости экзамена. Ведь и, правда, прогуливает.

- Чем ты занимаешься?

- Принимаю книжную исповедь.

- Зачем?

- Чтобы уничтожить несправедливость и жирующую на ней нелюдь со стеклянными глазами.

Тут биологическая война. Спор разных ветвей homo между собой.

В СССР, благодаря Лысенко и Мичурину, их целенаправленно вывели как воинственно превалирующий класс. Вся власть подонкам!

А теневая почва, - грамотные, случайно выжившие, - пишут мемуары.

Например, о том, как купили гуся к праздничному обеду, но гусь был худой, облезлый, его решили откормить. Через неделю он уже был членом семейства, добрым, общительным, играл с детьми, шагал с ними в ногу по дороге. О том, чтобы зарезать его и, тем более, съесть, не могло быть и речи. Решили заменить его бабушкой.

Психоанализ это учение правды. Начинать надо с малого. Голова лезет из позвоночника, сверху ей виднее, осталось только следовать уму. Кровь бьется в человеке, выплескивая его за любую границу: покуражился и назад. Слово что воробей, почирикал, съел крошку, сдуло испугом, и нет его, уж больно взъерошено. Точное попадание, и вот – кучка мусора.

Вы слышали, что грамотно расщепленная душа уничтожит весь мир?

Но вот расчирикались до головной боли пустые слова, взлетели в голую зимнюю крону, когда же догадаемся, что это все ни о чем, кроме смерти.

Когда спрашивали, почему его не видно, он отвечал, что пошел в другую сторону. А на вопрос, далеко ли продвинулся, говорил, что может стоять на месте, пока их все дальше время сносит в никуда. Не правда ли, парадокс?

Мусор сносило потоком, а он прислушивался к оставшемуся синхрону: все связано со всем, происходя одновременно. В Берне у Петра Яковлевича был денщик Иван Яковлевич самых изящных манер, изысканной одежды, только лучше и дороже, чем у барина. Играя роль то ли его двойника, то ли обезьяны, в урок всем русским, подражающим западной цивилизации.

Он, как овчарку, натаскивал себя на цитаты, но сбивался на собственный оригинал и махал хвостом. Пусть лучше Лука подслушивает учителя, как и было в той жизни. Знал бы, где упасть, подстелил бы первоисточник.

Вот два персонажа выколупались: Чаадаев в тени роскошного двойника, заодно исполняющего функции слуги. Остроумно, чего говорить. Впрочем, Грибоедов с его Сашкой - у Тынянова - напоминают, что это всего лишь литературный прием того времени: театралы шутят, жучат, жгут.

Русская цивилизация как обезьяний прием, вот расшифровка послания.

Душа требует зеркала за отсутствием почвы под ногами.

Так они расстались. Для разгула с двойником нужны зрители, блеск, гул сплетни, общество, отражение. Сумасшедшему в болоте двойник не положен по истории болезни. Сколько вокруг потупленных взглядов, столько тупиков. Не разгуляться. Пишите письма.

Итак. У Якова Петровича (Голядкина, естественно) было два сына: Петр Яковлевич и его денщик-двойник и квази-барин Иван Яковлевич. Двойник был, как известно, и у самого Якова Петровича. Тоже Яков Петрович-бис.

Захромал кузнечик, раздернулась завеса, и стало видно все человечество как закоренелое преступное сообщество. Интернет выдал свидетельства, и было видно, что человек мерзок неизлечимо.

Не говори «мы ленивы и нелюбопытны», потому что это звучит тайным самооправданием. Я ленив и нелюбопытен. Они ленивы и нелюбопытны. И нас ничем не исправить, кроме казни, которая придет изнутри, чтобы мы не гробили всех вокруг.

Лука читал Библию, где все записано черным по черному, как на суде, и рот открывал от удивления. Хоть бери и казни. Так ведь брали и казнили.

За отсутствием приличных психбольниц он устроил себе собственную. На свой вкус. Бродя дни напролет от одного сайта к другому. Предпочитая такие, которые не пройдешь живым от и до. Приходилось перебегать их, не касаясь поверхности, наискосок, как раскаленную поверхность смысла.

Он знал, что стать кем-нибудь ему помешали именно нервы. Отсутствие спокойствия в нужный момент, который мог длиться от нескольких часов до нескольких лет. Все, что мог он, это лишь стонать, стонать, стонать. Хорошо, если его никто не слышал.

На старой картинке Петр Яковлевич читает в кресле в своем кабинете.

В руках книга, на столе слева от него открыта еще одна, побольше. Или нет, скорее, это тетрадь для записей. Справа диван, а перед ним столик. Все уютно, тихо, приют официально объявленного сумасшедшим барина.

Признаться, на гардероб двойника уходило слишком много денег из тех, что присылал ему заграницу с доходов имения брат. Слуги вообще обходятся дороже всего.

Настроение, как курс рубля, отличается большой волатильностью. Дело кончится дефолтом, отказом платить по счетам, девальвацией. Но для этого надо дожить до утра, до весны, до чего-то иного, чего нет.

Время от времени он бил себя по щекам, чтобы очнуться, прийти в себя. Щеки почти фиолетовые, а толку нет.

Она рассказывала ему, как делилась с доктором ощущением, что у нее в желудке сидит ее родной брат, которого мама снесла на аборт, и выжирает ее внутренности, особенно по ночам, так называемые голодные боли. Врач был психиатром, и у нее была тетрадка, куда она записывала интересные для него сюжеты. Больше всего ее удивляло, что они, оказывается, совершенно не читают специальную литературу. Никто не читает из этого лесного народца.

Да, так вот она проглотила родного братца, который таки вырос после маминого аборта, ворочался внутри, кусал ее, чего-то после нее подъедал, в общем, небезызвестный случай поэта Комаровского, рассказанный им самим. Если нас не веселят другие, то будем веселить себя сами, пока те, другие, не содрогнутся.

Вы наверняка знаете, сказала она, как фотошопом превратить женское лицо в мужское. Так вот в животе у брата было ее лицо. Она это брюхом чувствовала. Она его любила.

Отойдя от человечества, начинаешь с перепуга лелеять себя самого, как личность. Увы, себя не ухватишь и, тем более, не удержишь какое-то время. В руках оказывается пустота, да еще дурно пахнущая. Опять ушел сквозь пальцы.

Отдышавшись, переходишь к слежению за собой, как гимнастике ума и воли. В жизни ничего хорошего не будет, зато может остаться изрядный дневник. Еще бы, в животе у тебя муза, в животе у которой брат-близнец.

Трудно ухватить человека, состоящего из ртути. Особенно, если это ты сам, битый градусник.

На психоаналитической кушетке он засыпал вместо словесного поноса, погружающего в лес ассоциаций. Грезилось, что опять надо идти в школу, а он не пойдет даже под страхом семейной казни и сердечного приступа мамы с папой. Потом папа тащил его силой через двор. Он упирался, оба кричали, жители дома выходили на балкон и смотрели этот ужас, эту истерику.

Сколько хороших людей вспоминало школу, как издевательство над собой. Но, кажется, только он с первого дня первого класса отказался туда идти.

- Только кончи школу, а потом делай, что хочешь, - умоляла его мама. – Неужели я не доживу до этого?

Психоаналитическая кушетка намокала от слез, но что тут скажешь?

Трудно жить в отсутствие всякого выхода.

Может, так идет вся история, - силой и понуканием? Не знаем, как везде, а в России точно. Отбор людоедов, живущих насилием, идет с рождения. При одном их виде Лука начинал задыхаться от бешенства.

Он общался с замечательными людьми, лишь не видя людей, читая.

Ему казалось, что он старенький, а думает, как в детстве, что, если долго и упорно читать, то сам попадешь внутрь книги, и ничего не будет страшно. Или нет, вспоминает, как представлял это в детстве, а потом так и вышло.

Если человек стремится обратно в утробу, то он стремился в утробу слов и смысла, размеренной, мягкой речи, совпадающей с дыханием и током крови.

О чем думает психиатр, называя это топтанием на пороге безумия.

О том, что перед ним глухо закрытая дверь, которую он вскроет дозой галоперидола, разжижающей сознание до консистенции ряженки? Особенно хорошо лечится икота и инакомыслие. У врача в руках власть, которой нельзя не воспользоваться.

Ладно, у него свои сложности. С интернетом книг стало так много, что он не может уединиться с томиком Горация на латыни, купленным на заре туманной юности в магазине на Качалова. Разве что в туалете, но и там целая стопка, которую надо перелистать в первую очередь, чтобы потом вынести в подъезд, где кто-то их еще разбирает. Наверняка, дворники-таджики.

Экстракт анархизма помогает не в пример лучше сволочной химии.

Вопрос эмиграции из насекомых в люди решен. Таракану от детства будет трудно, но он готов. Дело в деталях, в поэтике, в сюжете. Кончилась жизнь. Начался полет.

Его ждет смерть при попытке бегства, как сформулировали в 1906 году в департаменте полиции. Вопрос лишь в том, что он до этого успеет сделать, то есть написать.

Самоощущение вылупившегося из личинки двуногого существа трудно сформулировать. А писать в духе червеобразных он уже не сможет.

Когда он задумывался, что именно с ним не в порядке, оказывалось, что – все. Потому что в любой момент он готов, обидевшись, хлопнуть дверью и уйти. Будь то урок, школа, любое задание, любые отношения с близкими, о дальних и говорить не приходится, любое путешествие, которое сразу же не оправдывает его ожиданий, спектакль, кинофильм. Да, он мог, забившись в угол, досидеть до конца, перетерпеть поганый университет, сраную работу, дебильное свидание, выставку, прием, вечеринку. Просто уйти некуда.

Значит, понял он, всегда должно быть убежище на случай ухода.

Только уйдя, можно возвратиться.

Хотя бесследное исчезновение было бы лучше.

Главное, писать. О чем угодно. Как Александр Павлович пишет брату: дорогой Антоша, слышал, что ты женишься на усатой женщине. После чего они не общались несколько лет. В пандан тому, что усы не выдумка, рассказ сына Качалова, как няня научила его маленького, что мужчины это те, у кого есть усы и бороды. А в доме как назло были одни бритый, свои люди, актеры.

И он мечтал увидеть настоящего мужчину. Услышал, что у какого-то Книппера есть усы, и мечтал о нем. Когда же придет этот Книппер. И вот Книппер пришел и оказался женщиной. Да и усы ненастоящие, так, черный пушок. Зато восхитился ею на всю жизнь. Было в ней что-то притягательное для молодых людей. Вплоть до Бориса Асафовича, который сидел у нее на коленях и не любил, когда ее поносили.

Вот что значит отсталая страна. В России, кажется, до сих пор не знают, что интернет убил профессию писателя. О журналистах можно и не говорить, их нет по ряду причин. Зато отныне все – писатели. Тут вселенная сплошной грамотности. Но есть же ремесло, - воют старые маразматики, которым надо лишь окончательно спиться.

Ну, и взять на себя обет молчания с самим собой. Поток сознания рвется сквозь плотины. Бога нет, а члены семьи изменникам родины не полагаются. Вот и излагай себя в бездны интернета. Литература выпала из третьего лица, как внезапно очнувшийся шизофреник. По инерции он еще числится в ком-то другом, но при сером рассвете сам выглядит не выспавшейся тенью без тела.

И по инерции прячется в себя как в потертый чемодан беженца.

Писателей не существует, а их книги, если читать непрерывно, ведут его куда-то по-прежнему. Они налипают на бока, и он обретает устойчивость.

В нормальной стране и воры похожи на нормальных людей, в воровской стране обычные люди выглядят как ублюдки, которыми они являются. Зачем он это сказал? Чтобы, отвечая своим мыслям, не говорить с самим собой, а быть в общем понятийном поле, где, впрочем, шага нельзя ступить, чтобы не попасть в чье-то испражнение.

Так что он, скорее, пишет не в общем поле, а на полях у написанного раньше. У него и Чехов висит на стене, чтобы упасть где-нибудь в пятом акте и, выстрелив, попасть в то, что и станет искомой целью повествования.

Вообще-то новых авторов надо уничтожать как старых большевиков, но теперь у каждого своя компания, его хата с краю, и он не вмешивается. Корабли, плывущие по морю, не оставляют следов, сказал Шломо, каждый живет, как хочет. И только те, которые живут, как все, попадают в ловушку, откуда не выбраться.

Язык тоже, подобно змее на камне, не оставляет следов, но об этом мало кто догадывается.

- Вы говорите парадоксами, то есть за неимением в своем одиночестве других противоречите себе, - сказала она, - но мне это нравится, потому что я тоже себя не люблю, а до остальных мне нет дела.

Он хотел сказать, что по сравнению с множеством людей, о которых он читал, те, что сейчас, настолько мизерны, что его тошнит, но – не сказал. Не пиши, если не хочешь о них писать. И не смотри на них.

Он и не смотрит.

Неужели это человеческое гнездо строится из таких щепочек, душевного мусора, слюны, настроения? Долго не верил, профукал время, остался голый, без всего.

То, что воспринимаешь на слух, не ощупать пальцами.

Всегда кажется, что в толстой книге можно зайти туда, где никто не был, потому что она шифрует сама себя. Чем дальше заходишь, тем быстрее все возвращается, на каждом шагу попадается то, что было. Идеальное будущее охватывает все предыдущее. Но это - математика, до которой не доживаешь.

Почему-то он нигде не встречал столько опечаток, сколько в книгах по психоанализу. Это настораживало.

Кто в молодости не умер, - не до конца, потом ожив, - осужден умирать всю оставшуюся жизнь. Переигрывая, подобно ему, юность заново, пытаясь выучить то, чему тогда не научился.

Зато и не стареет, проклятый инфантил. Вечно юный жид. Врешь, а вот и сочиню книгу жизни! – молча орет в вечном, внутреннем диалоге сатаны с творцом.

Выглядывает в окно, дома светятся в мягкой вечерней мороси. Так набухли злом и гноем, что сейчас лопнет все, и потекут с вонью наружу. Будь готов. Всегда готов. Как Гагарин и Титов.

Показать, что ли, пример, как подыхают требухой наружу.

Тайная сакральная жизнь в этой пустыне быдла отсутствует, если только ты сам не заполнишь ее собой.

Помнится, еще на первых курсах университета был уверен, что мерзость всю эту продуцирует своим сознанием. Разветвленными своими гнусными комплексами. Сейчас смотрел поверх компьютера на темно-салатовые обои и думал, что отвлекся тогда на другое, но никто не доказал, что это не так.

Стало быть, как и тогда, весь спрос с него.

Самое неприличное это считать жизнь паскудной. Она такая, как есть, другой быть не может. Принимай ее с открытыми глазами и головной болью.

Радоваться нечему, проклинать нелепо.

Соединение мужчины и женщины создает глубинный резервуар знания. Там не спрятаться, но можно провести время, а заодно жизнь. У знания есть пафос, которого не хватает.

Чтобы быть, надо ничего не делать. Чтобы знать, надо ничего не делать.

Чтобы любить, надо ничего не делать.

Когда это понял, стало легче. Даже спать стал больше трех часов в день.

Для настоящего писателя другие люди это предмет пейзажа и фразы, ничего личного. Ему это не удавалось. В любом самом третьем лице он писал о себе. По этой же причине его утомляло общение. Пока он еще догадался, что это вообще не люди. Удивительно, как он раньше этого не замечал, переходя свою жизнь на костылях письма.

С возрастом, он заметил, чем сильнее давишь на костыли, тем сложнее на них передвигаться. Потом и вовсе болтаешься, как пугало на огороде.

- Ничего, - он ей говорил, - если я не буду на тебя обращать внимание. Мы и так ведь уже одно целое.

Одно, но треснувшее от старости. Не целое.

Когда не знаешь, чем заняться, начинай задыхаться. Это придает жизни смысл. То же с путешествием. Путешественник отличается от туриста тем, что никогда не возвращается домой, но движется дальше и дальше. До упора.

Единственный настоящий путь познания – это жить на ходу. Все прочее обман, иллюзия, снотворное от нервов. Ему казалось, он уродился комочком нервов. Годам к двадцати этот комок оброс тонкой скорлупой, слоем жира, письменным столом, за которым можно ненадолго укрыться. Чтобы никогда не вернуться домой, надо решиться стать путешественником, ничего более.

Он долго держался на краю, стараясь оставаться человеком и следить за той стороной, где кривлялась нелюдь. Видимо, это требовало слишком много сил. Ему так и не удалось овладеть собой. Бред, в котором теряешь себя, - это то, как он себя чувствовал. Еще надо вести какие-то разговоры. Хорошо, что он от них избавился.

Из окна он видел за забором груды песка, траншеи, трубы. Все покрыто снегом, замерзшее, неприглядное. Три года назад здесь выкопали метро. Но почва оказалось водоносной, туннель прорвало несколько плывунов. Закачка бетона не помогла. Открытие станции переносили. Потом деньги кончились, и стало не до этого. Люди и техника исчезла, остались вагончики для рабочих и два закрытых входа в метро, постепенно слившиеся с окружающей грязью.

Прогуливаясь там по вечерам, он обнаружил, что строители закачивали бетон в передвигающиеся под землей плывуны, но их было слишком много. Закачку вели открытым способом, раскапывая сверху экскаваторами. Когда все забросили, закопать входы в туннели не удосужились.

Он знал, что внутри хуже, чем снаружи, когда нет выхода. Писатель изрыгает, читатель внимает. А с исчезновением читателя зараза сгнивает по месту сочинения. Тебя корячит, плющит, толку нет. Разве что лицо обретает достойные черты черепа.

Как сказал классик, только тот, кто не мешает читать, достоин имени человека. Она не мешала. Когда он уставал, разговаривал с ней, пил чай, а иногда водку. Прежде чем проясниться, голова должна затуманиться. Всю жизнь прожил среди оборотней, а не догадался, кто такие, да и сам таков.

Только вышли в путь, заболел живот. Хорошо, что она рядом, есть перед кем падать и кататься по земле. Когда чужие, не то. Театр одного Евреинова. Состоит наполовину из слов, а ногам все тяжелее его носить. Каждый шаг дается с трудом афоризма. И никуда, кроме себя, не ведет.

Если вдруг прихватит в пути жажда познания, не бросайся домой, но старайся опростаться на ходу, где возникла нужда. Пиши, слагай, трезвей. Тот свет от нашего на расстоянии поцелованного локтя.

А умственный жор нападает внезапно, на освежившего сознание. Упал в грязь, получил в морду от гопника, девушка бросила, кошелек украли, - наше время славно переворотом мозга. Хватай айфон и записывай, пока разряд не ушел в землю.

Поэтому главная вещь в пути это удобная психоаналитическая кушетка.

Его кушетка похожа на средневековый собор или старинный шкаф с множеством ящичков, включая потайные, куда можно и самому забраться.

Душа отдыхает на такой кушетке.

Устав ходить, предпочитаешь сидеть, тем более что, сидя, читаешь.

С годами же приходится больше лежать, особенно на долгом пути.

Пока еще дождешься лета, чтобы лежать на траве, а, на самом деле, на собственных костях. Поэтому его несессерами были кожаные диваны разных видов. Вместе с вещами он располагался в одном из отделений.

Обычно несессерами люди называют свои автомобили, на которых передвигаются в разные стороны. Но толпы других и желание созерцать, пребывая, делает мобильную кушетку незаменимой.

Как известно, в психоанализе человек лежит на кушетке на спине, как беспомощный жук или таракан, чтобы не нанести вреда психоаналитику. Сам он предпочитал лежать и на боку, и как угодно.

Больше всего на этом свете надо знать зародышу, у которого слишком много возможностей кем-то стать. Ему, как лежащему, тот свет тоже виднее.

Вообще же русский и еврей навек братья: Иван-дурак разглагольствует, лежа на печи, доктор Фрейд, сидя в кресле, ему внимает. Умные люди не учитывают энергию, вырабатываемую вращением земли, то есть всеми этими магнитными полями и долами. А дураку виднее, как ножом по стеклу, как ежом по оси земли. Еще бы ему запор, чтобы пророчить, как в Библии, когда особый дух бьет в голову.

- Так, так, - спрашивает доктор, - а что у нас со стулом? Ах, понос. Очень интересно. Говорите, что перед всяким выходом из дома должны опорожнить желудок? Замечательно.

Такому впадлу твердить о недружественном пространстве и тайном себе.

Вообще психоанализ дело муторное. Нужен врач, которого ненавидел бы, и, ненавидя, рассказывал о себе. Без заостренной любви или ненависти истекаешь бессмысленно ровно на все стороны. Человек – лужа без берегов.

Ждешь, чтобы тебя поволокли, и что-то, наконец, начало происходить.

Зная, что порыва ветра достаточно, чтобы навсегда сбить с ног.

Ей никак не удавалось отскочить от себя на расстояние, с которого себя видно. Сидит на даче в Кратово. За окном снег и красиво. Трехэтажный дом убран антиквариатом. Да, ей нравится время Елизаветы Петровны. Выезжает только на антикварный салон. Во Франции и сопредельные страны выезд, к сожалению, закрыт. Им не нравятся ее, якобы, связи с Лубянкой, о которых говорят ее незадекларированные доходы. Адвокат сказал, что ничем пока не поможет. Социалисты у власти и справят с нее такой налог, что дешевле не приезжать, а квартир законсервировать.

Отскочив от себя, увидела бы старуху, которая хорошо сохранилась. И у коллег есть чем разжиться, поскольку все жили со спецраспределителей, куда поступали вещи репрессированных. Да, увы, это Россия с ее вечным «грабь награбленное». Хорошо, что хоть востребован ее вкус. Теперь, глядя на снег в окне, она переводит баллады Франсуа Вийона. Точнее, импровизирует на тему. Перепереть близко к тексту их французский на язык кратовских сосен.

Напрасно думать, что наши дурно пахнущие потроха те же, что и там. Разница зияет на весь словарь. И как ей теперь прикажете помирать после последней маммографии? С третьего этажа дачи видит речку Хрипань. Когда поймет, что все кончено, пойдет и ночью в ней утопится. Она и говорит, что завещание написала стихами Вийона, вы не слышите?

Кому большой зеленый изумруд на 35000 евро, кому прекрасная ню Александра Яковлева. В Париже он еще в начале девяностых никому, кроме нее, не был нужен.

Он не мог понять, откуда такая тоска. Оттуда, что не считал людьми тех, кого должен описывать. Один вид их тошнотворен. Слова вовсе нельзя в них влагать. Нынче полнолуние, когда тоска от их присутствия особенно сильна. Потом напряжение падает, но это не выздоровление, а ремиссия.

Схватишься за любой наркотик, чтобы быть не четвертью человека, а половиной. Почему-то кажется, что это достижимо, а это главная насмешка творца над человеком. Большинство людей и не догадываются, что идиоты.

Впрочем, вот он догадывался, и что толку.

Человек, глухо запертый в таблице видов, перестает быть человеком.

Надо выждать, когда совсем паршиво себя чувствуешь, и отправляться в дорогу.

О хлопотах своим близким, тому же Пятнице, который во всем помогает, не переживай: смерть в пути самая достойная. И камень над свежей могилой.

Или так: в дорожной кушетке был специальный ящичек для его праха.

Поговоришь о смерти и легчает. Это ему всякий нормальный человек подтвердит.

Он и писал по классическому правилу трех единств отсутствия места, времени и действия.

Иные стесняются, а он специально придумал и осуществил – быть себе гермафродитом. Двуединым существом в триедином отсутствии. Можешь читать и самосношаться, - уже не пропадешь раньше срока.

А срок близок. Ориентироваться в мире обычных людей он не хотел. От малейших контактов у него начиналась неудержимая рвота. Или понос. Его желудок непосредственно примыкал к мозгу.

«Ну, скажи хоть что-то, что знаешь!» - говорил он себе. На этом можно будет выстроить что-то еще. Увы, ни на чем строить было нельзя. Ни дважды два, ни снег белый. Да, Рембрандт с Тицианом великие художники, но каши с ними сегодня не сварить. Их заказчики давно звенят костями.

На его памяти все уже когда-то мертвело. И сейчас то же самое.

Он удивлялся, как человек не стесняется говорить, зная, что выглядит со стороны идиотом. Какое привычное бесчувствие и нечистоплотность.

Потом понял, что это к гермафродиту не липнет обычное человечье дерьмо. А те совсем иной природы. Они чувствуют себя голыми, когда без чужой сопли, плевка, возмущения. Они живы ядами чужого нутра, называя это интересом к себе, славой.

А вообще-то некуда бежать из людей. Они на всех обочинах, - от Библии до Еврипида, открытых на рабочем столе ноутбука. Атас, что за безнадега.

Танах, Тургенев, Еврипид, - еда на день. Мелкая ажитация охватывает от четырехтомной хроники жизни Тургенева. Мир вокруг состоит из людей, с которыми он встречался. Литературе его учил Д. Н. Дубенский, написавший про Слово о полку Игореве. Как сделать так, чтобы люди представляли для тебя лишь академический интерес. Стать вошью, червем, насекомым?

Вот они играют все вместе на свету, переливаясь друг в друге.

Ты живешь, - а теперь еще и читаешь, - одновременно отражаясь на фоне чистого листа бумаги, думая, как гротескно будешь на нем выглядеть.

А на нем, этом листе, Вера Слоним пишет русские романы Набокова. Или придает им отсутствующую у автора гениальность. Это и есть задача впившейся в мужа музы. И теневая роль Владимира Ноубоди была впору ее явившемуся на свет напарнику. Только никогда не открывай рта, Володя!

Он писал в вакууме, который могла надышать только любимая муза.

То, что она училась стрельбе у чемпиона Берлина, и носила в сумочке браунинг, чтобы стрелять то ли в Троцкого, то ли в советского посла, цикада клавиатуры умалчивает.

Он писал книгу молчания, прерываемого икотой: ему не с кем и не о чем говорить, а хорошо икает тот, кого вспоминают после смерти, надрывая пупок мертвецу, как просроченный билет - изнутри. Иногда приходится много стонать, чтобы настроить себя на нужную мысль.

К старости лицо успокаивается, принадлежа лишь себе. Это старушки жуют губами, пытаясь что-то в нем изменить. У мудрецов оно тихо опадает, как банный лист с божьей жопы. Лица больше не надо.

Линии прочерчены четко, скользишь по ним, как пастор Шлаг на лыжах через границу, нелепо, неумело, но счастливо.

Вернувшиеся с того света рассказывают, что ни тел, ни лица не видели, - разноцветные струи вместо человека, вроде косого дождя. Поди, уже сейчас войди в этот дождь. Когда не спишь несколько дней, в голове примерно тот же туман, что ждет там. Довольно скоро начинаешь в нем ориентироваться.

Хочется писать о несомненных вещах, кроме подлости, но они не лезут в глаза и не приходят на ум. Его стоны уже надоели соседям за стеной. Когда же он преставится, думают они. Рак у него, что ли, с невыносимыми болями.

Никто не признается, что тот свет такая же подделка и мистификация, как и этот. Тут взаимная мимикрия. Вспоминается, как мы были поражены любовью к Набокову, не догадываясь, что эта литературное подражание себе в свое же отсутствие (к лучшим его книгам приложила руку Вера Евсеевна) предшествовало в наших умах обрушению государственному. Эта птичка поет перед похоронами, - не в укор ни птичке, ни мертвецам.

О том, что бежать к богу бессмысленно, поскольку тот всегда прячется у тебя за спиной, он давно догадался. Что делать вообще непонятно. Ты смыт, как какашка в уборной, начиная ценить хоть приблизительные, а удобства мира сего для занятий. Пользуйся, дурак, пока живой.

У нас здесь и теперь уникальная возможность изучения черной пустоты.

Мы в ней, она в нас. Реальным стало то, что было и, возможно, будет, но не то, что есть.

Каждому, кто писал рецензию на его творение, бог присылал огромную корзину с фруктами, как делал в Америке Марк Алданов. Благожелательный настрой к этому миру делает его вдвойне подозрительным для наблюдателя.

Бог советует быть увереннее, занимать место, на которое имеешь право, - чтобы тем легче и точнее попасть, как в цель. Кого нет, того труднее убить.

Литературе, не отраженной в умах и душах читателей, остается только сдвигать горы и обращать вспять воды. Так возникают землетрясения, начинается геологический передел мира, портится погода и воздух в комнате.

Пошел в сортир, а сортира нет, все катаклизнулось.

Описание во Второзаконии людоедства ленинградской блокады, когда самые нежные и уточенные едят мясо своих детей, тех, кто вышел у них между ног, - ни с кем не делясь, огрызаясь в злобе на желающих вырвать его изо рта, встряхнуло его поутру.

Далее смертельные будни ГУЛАГа. Ничего особенного. Попав туда, надо успеть умереть. Видимо, это не менее трудно, чем начать прямо сейчас.

Его вагонетка идет по инерции, как у всех. У них кирпичи, у него книги, без разницы. Хроника человечества: жизнеописание всех с сотворения мира, то есть истории. Плюс переписка всех людей друг с другом, а некоторых с богом. Тот, как правило, тоже отвечал, если не в отъезде. Он продолжал изучать этот дикий вид, сотворенный сатаной, а им неудачно окультуренный.

Сатана тень бога. Оправдываться никогда не надо. Ужас, ужас, ужас.

Миллиарды людей, говорящих о ненужном, оттеняют фон его письма.

Мама знаменитого оратора Эсхина в молодости служила в публичном доме при святилище. Выйдя из нужного формата, занималась очищениями. Издалека чужая жизнь, наверное, кажется притягательней, чем вблизи.

Самое непонятное, но и самое искреннее письмо - это молчание.

Да что говорить, если русские неврастеники опять лишены возможности, в отличие от своих западных коллег, вращаться в светских неврастенических кругах, писал кто-то из профессиональных медиков.

Доктор Андрей Евстафьевич Берс сначала лечил отца Тургенева, сопровождая того за границу, где его оперировали, потом лечил мать Тургенева, которая родила от него дочь Варвару. То есть Иван Сергеевич был родственником Льва Николаевича по его жене Софье Андреевне, дочери А. Е. Берса, но в подобных сомнительных случаях и говорили, что все всем родственники. Причем, реальные семейные отношения гораздо шире так называемых официальных. Стоит лишь вникнуть, чем мы и занимаемся в последние годы, расширяя забитое совком сознание.

Всеобщая грамотность в связи с появлением интернета и социальных сетей просто умилительна. Она в очередной раз превратит былую литературу в нечто невообразимое.

Мы будем продолжать писать из-за гроба, не надейтесь.

Ему все представлялась жизнь под большим уютным одеялом, где он сможет, наконец, прочитать «всего Достоевского», все понять, никуда не спешить. Эх, вечность!

Вот и бог растаял вместе с дальними неизведанными странами, куда хочется уехать. А внутри нас, говорят, ждет один инсульт. Куда податься?

Общаешься с людьми только во сне и в книгах, и этого более чем достаточно.

Он подумал, что, наверное, внушает богу ужас, если тот так драпанул.

С чего бы он так.

Еще недавно мы смеялись, когда другие перевирали русский язык. Один еврейский, татарский, грузинский и прочие акценты чего стоили. Нынче сами перевираем все иностранные языки во всем мире, и уже не смешно. Только ленивый не слышит себя со стороны. А в отсутствие России всюду - сторона.

Так переводы с русского в одну сторону превратились – в одно место.

Унес родину на подошвах, и она теперь на них в зеркальном отражении.

Дорогая его муза целый день сидит на телефоне, а вечер и полночи – в фейсбуке. Люди соединяют слова, а она людей. Те с удовольствием идут на рифму. Поэзия, которую он не понимает, полностью ей доверяя. Главное, найти своей музе достойное ее занятие.

Вопрос, заданный в зеркало: а чего, собственно, боишься стать самим собой? - его музы не касается. Да рифмуй хоть серпом и молотом. Чего оглядываться по сторонам, чего бояться? Вон сколько вас в зеркале, смотри, пройти невозможно!

А как однообразно подсознание, кто бы знал, с его периодическими позывами, когда все наспех проглоченное уже выблевал, и теперь выходит одна желчь со слизью. Не пиши от себя, там спазм напраслины.

Свободен выпавший из зеркала. Идет без тела, куда хочет. Слова вокруг него, как бабочки, что-то значат, а что? Может, он так умирает, напоследок дыша. И бабочки все гуще закрывают то место, где он был.

Главное, кураж, повторял Бродский.

Говорят, раньше тут жили птицепоклонники, и, если Лука, разучившись ходить, научится летать, у него появятся дополнительные адепты. Кряхтя, он встает из-за письменного стола и направляется в туалет. Надо меньше есть. Кровь, заливающая унитаз, его давно не волнует. У птицы этого, точно, не будет.

Чтение написанного людьми относит его, по законам физики, все дальше от людей. Когда писали пером, покрывались перьями, теперь печатают на клавиатуре, покрываясь мегабайтами.

Все чаще ему кажется, что, прочитав очень много книг, он вовсе выйдет из людей, как из неоправдавших доверия. Все понятно, и даже хуже того.

Остаются удобства: мягкий иврит из натуральной кожи, философские подлокотники, кресло с латинским скрипом крылатых фраз, мемуарная канарейка на 12 персон довлатовского завода, пятистопный бродский для ног с подогревом, - кругом зима и нравы, а тебе насрать. И гнать даже мысль о читателях: написанное само узнает своих.

Вспомнил, как местный, - косинский – столпник волновался, когда метро не могли никак в округе открыть. Несколько месяцев обещали со дня на день и не открывают. Столпник тоже переживал, узнавал последние слухи, глядел в окно, выходившее к входу на станцию. Его спрашивают, тебе-то зачем, ты же все равно со своего столпа не слезаешь, разве что в интернет выйдешь и там сидишь. Он задумался, засмеялся, что же он так. Ну да, говорит, из дома не выйду, со столпа не слезу, переживаю за компанию, как за футбол болеют, ни разу по мячу не ударив. Это в нас, говорит, атавизм поединка играет. Как копчик. Вроде уже и не нужен, хвостом в брюках особенно не помашешь, а отрезать нельзя. И, когда упадешь на него в скользкую погоду и сломаешь, то больно. Так и тут. Столько в нашей душе всякой дряни насовано, а оторвешь – и дырка, равновесие теряешь.

Так задумался, что столп под ним зашатался. Ни вздохнуть, ни п...

Со столпа виднее, что небо-то пустое. Разве что вертолет упадет или звезда. А так, нет никого.

Но столп уже пригрет, притерся.

А есть там кто или нет, так ведь состоишь из чувств, а они обманывают, и у каждого свои взгляды, не хватало еще спорить с участниками семинара.

Кто-то и силу тяготения за всевышнего держит. Может, так оно и есть.

Со столпа виднее всякая человечья никчемность. А своя, вот, не виднее.

Эмигранты, описывая заграничную жизнь, быстро исчерпывают свои впечатления, и начинают пересказывать телепередачи и статьи в газетах, как правило, бесплатных.

Не покупай мяса с виселицы, предупреждала лиса сказочного героя, не сиди на краю колодца. Не послушал ее добрый дурак, а все равно спасла его.

Прём вперед, сидя в своей судьбе, как в танке, аж тошно.

О дожде или снеге на улице узнавал, когда кто-то стучал в окно. Дождь со снегом и стучал.

Сначала он читал философов, размышляя о переводе их безумного языка на свой безумный язык. Что было потом, забыл. Кажется, рассосалось.

Прямая трансляция окружающей жизни идет с минутной задержкой, чтобы, если что, успеть вырезать из эфира, придав нужную стабильность: нет протестов, цены на нефть растут, диссидент выпадает из картинки, как бы не было. У его музы своя жизнь, у его поэзии своя, сам-третий.

Никто не говорит, что не любит людей. Все не любят себя – в общении с людьми. А люди, пусть живут.

Философия тоже кончилась, и тоже началась текстология. Для смысла жизни самое то: не искать и стремиться, а пребывать и компоновать. Вышел в сортир, а там тебя расстреляли менты.

Все, что остается от человека, хранится в интернете. Стало быть, бога не зря придумывали. Регулятивная идея перешла в руководство к действию.

Дело за интернетом с надчеловеческим лицом.

Беда, что на полголовы можно жить, а писать и думать нельзя. Как бы не довести дело до первого.

Решил в этом случае отказаться от еды и умереть, что сразу же повысило аппетит. Испугался, что не сможет отличить полголовы от целой. Кто может сказать, что у него целая голова? Кант? Лев Толстой? Митя Клецкин?

Ночью было так жутко, что, казалось, поумнел и постарел на годы. Днем же все забыл, оставшись там, где был. Ночь дню не в счет.

Снилось, что муза, начхав на него, отправилась со знакомыми в круиз на северный полюс, а потом вчетвером отдохнуть в енисейский заповедник. Он так обиделся, что долго размышлял, бывают ли инфаркты от расстройства во сне. Решил, что бывают, конечно. Там во сне и остаются те, кто не вернется из сна назад.

Бегущий от чумы подобен бегущему от битвы, сказал пророк.

Хотел бы крепко стоять, но не получается, - сносит временем каждый день, всякую минуту. Можно разобраться с другим, но кто разберется с собственным мясом. Надо, стало быть, биться, вышел, а сил нет. Говорят, так не бывает, не может быть. Это какой-то неправильный боец с собственной тенью. Стыдно умереть, не обзаведясь медалью «Ветеран мученичества».

Это как перед смертью в писателе Глебе Ивановиче Успенском сошлись в его шизофреническом бреде в битве ангел Глеб со свиньей Ивановичем. А все ж таки нам милее его кузен Николай, откровенно нищенствуя в конце жизни, побираясь с малой дочерью, юродствуя, распевая частушки, пока в алкоголической ясности всего не перерезал себе горло в канаве у будущего метро «Смоленская» осколком бутылки. И писал лучше. В духе литературы ХХ, а не ХIХ века, и сам это знал, и плевал на это. Плюнем в душе и мы.

Но смертный бой Глеба с Ивановичем тоже хорошо.

Господи, из каких осколков правды среди дерьма состоит наша жизнь!

К счастью, пришло время, когда осадок от дружбы наконец-то перевесил саму дружбу.

Говнеет парус одинакий.

Блевал понемногу, но каждый день.

Настоящий человек копит в себе энергию противостояния всему вокруг, пока не достигнет пика своей одинокой войны, и это, конечно, смерть.

Творческая отрицаловка может быть подробным перечислением мест, людей и предметов, каждым из которых мучительно недоволен. Искренность гарантирует освобождение от лишнего веса, особенно в периоды магнитных бурь. Говорят, Чехову приходилось ближе к сорока годам взвешиваться в пальто и с тростью, чтобы избежать сравнения с мумией. Интеллигентность это сдержанность в ненависти.

И оставь безумный взгляд для утреннего бритья, пожалуйста. Улыбка, пенсне, легкая рассеянность.

Неужели, если все сжечь, действительно, ничего не останется? Казалось ведь, что наоборот. И слова будут новые, и глобус другой. А тут горизонт вдавлен в лоб и грудную клетку, и мысль ограничивается восклицаниями.

Все равно надо будет учиться говорить. Начинай уже.

В основе лежит его неверие, что смерть молчалива. Если хорошенько прислушаться, можно оттуда услышать какие-то слова. Этим и займется.

Раньше смерть была, как точка в рукописи. Теперь на клавиатуре смерти нет. Весь интернет открыт, мы пределов и закоулков его даже не представим.

Особенно трудно даются первые шаги, когда десятки и сотни авторов пытаются переплюнуть друг друга, чтобы привлечь к себе внимание из сотен тысяч пишущих на языке, превращающемся в их коллективную иллюзию.

Шум и гром в голове единственного читателя. Тексты наползают один на другой. Интерференция выявляет взаимные лакуны. Повторяющиеся фразы и ходы отменяют сами себя. Пустота становится все насыщенней.

Он знает, что особо далеко не уйдет на своем стареньком двигателе внутреннего сгорания. Но интересно же, что вдали.

Может, если вглубь идти сорок лет, то дойдешь до обетованной земли.

Все древнегреческие слова философов, трагиков, риторов, аэдов, поэтов пересчитаны, взвешены и готовы к новому употреблению. Нет, все мы не умрем. Душа в заветном мыле наш прах переживет, delete избежит.

В тот день, когда он забудет, что надо спать и соответствовать правилам, случится то новое, которое он ждал. Если интересно, уже хорошо, не прыгай с идущего в неизвестность поезда. Посмотри в окно, подожди, пока проедет что-то лучшее.

Раньше писатель должен был рассказывать истории. Теперь, - насколько мерзки эти истории для дебилов, рассказываемые сумасшедшим, как сказал Шекспир. Но вот, они все пишут, - живут, любят, воруют и убивают, чтобы было о чем написать. Разве не смешно? Пишут, как путешествуют и едят, а, на самом деле, ползают по земле, как жирные, прозрачные вши, видимые насквозь, хоть и своими словами.

Он и сам отполз в сторону, чтобы ни дня без прозрачного экскремента.

Нет хороших писателей, а есть те, которые ведут себя как хорошие писатели. Это не сложнее, но противнее.

Сядешь в метро и читаешь, чтобы никого не видеть. Потом в маршрутке, потом в самолете. Опять читаешь. Иногда посмотришь в иллюминатор на облака, на расчерченную землю. Не делай вид, что вглядываешься, не видна ли река Самбатион сверху, за которую ушли исчезнувшие колена Израилевы. Случайный разговор не более чем рефлекс, чтобы не присох язык. И не надо ему ваших историй, он уже их читал, и не понравились.

И сказал интернет: более не пропадет без следа ни один человек, и вернутся на свет все, кто были, и отмстится за безвинных, и поражены будут виновные. Так откроется людоедская натура двуногой твари, и задумаются люди, что делать с творцом и ими самими.

Лука отошел в сторону, где не было людей. Хоть немного отдохнуть от них. Время без людей переливается всеми цветами радости. Если и себя не станет, можно будет заснуть ночью. Если это называть тоской, только слова портить.

Сегодня философская форма это личный дневник на темы общего ума. При этом не удается зацепиться за здесь и сейчас, отчего и вечность рушится. Падая, соскальзываешь: ты никто и нигде. Вечности из ничто не бывает, одна увечность. И лестницу к платоновским идеям не сделаешь из рассыпающейся трухи? В человеке забавно желание думать в отсутствие соответствующего думанью органа. Череп слишком хорошо проветривается, но мозг все равно несвеж и створожен. Мягкое дерьмо нейронов, особенно, когда не выспался.

Но достаточно ли выспаться, чтобы поумнеть?

При каких условиях он мог принять участие в коллективном мышлении? Во-первых, с приличными и приветливыми людьми, далекими от нынешнего хамства околочекистских выблядков. Во-вторых, там, где можно некоторое время пожить. То есть с видом из окна. В-третьих, общаясь в режиме письма, никого не перекрикивая и не привлекая к себе внимания, чтобы услышали.

Слова, что «это не проза, а поллюция» лучше прочесть, чем услышать.

К тому же, опередив критика, можешь сказать их о себе сам

Поднявшись над собой, как нежный романтик над эстетической руиной.

«Найдите себе предмет для приложения длительных сюжетных чувств, а не кратких афористических излияний на собственную персону», - советовал врач, решивший в его лице исцелиться сам.

Его смущали незаслуженно получаемые блага от общества, которое он презирал и желал отправить в тартарары. Вся их история – тупик эволюции. Шабаш негодяев, пройдох и людоедов. Сколь ни опосредуй звенья пищевой цепи, в конце ее невинно умученные, казненные, забитые заживо.

Интернет раздвигал картину мира их сгинувшими именами.

Кретинизм родовое свойство человека. Но кретинизм подонка на службе людоедского государства это совсем иное. Здесь тысячу лет строят на песке. Вот и результат.

Поневоле ограничиваешь себя в общении, нимало о том не жалея, сам кривой умом на все стороны. Ни сумасшедших, ни придурков, ни этих, что обижены и всех грызут, - первая заповедь самоограничения. Стукачей много тоже, они его одной аурой приводят в бешенство, лучше не надо.

Если есть Россия, то человек, как вид, находится под подозрением.

Надо обдумывать и наблюдать за ним. Эмоции, конечно, мешают. Слаб он на эмоции, чего скрывать.

Странно жить в стране, где, по сути, ты один человек.

Так не бывает, а вот, поди. Пробовал общаться с другими, не получается. То есть так выходит, что он тоже не вполне человеком становится, тогда друг друга понимают.

Когда в старших классах школы у него была девушка, которая потом стала с другим парнем ходить, он у нее даже спрашивал, о чем она с ним говорит, о чем существенном можно с другим человеком говорить? Она сказала: да так, обо всем. Ну, понятно, подумал он.

Надо помнить о нелепости людей по сравнению с женщиной-драконом, волшебной крысой, миллионами частиц Будды. Смешны и люди, и восторг, смешанный со страхом, с которыми относишься к ним. Пробуждение зависит не от них, а от особого спазма, приходящего вдруг.

А в человека проваливаешься как в болото, тонешь, засасывает, хорошо, что есть внешность, телодвижения, природа, за которые цепляешься, вылезая с облегчением наружу.

Обходишь человека за версту, а все же он притягивает к себе.

Все, говоришь себе, в путь, в добрый час. Пора наносить этот рельеф местности на карту. После Данте мало кто влезал туда по бодрой воле.

Потом вскарабкаешься по лестнице из слов и бежишь, не оглядываясь.

Братья Гримм…какие хорошие слова, заменяющие всю жизнь напролет.

Главное, что они ничего не значат, по сравнению с тем, от чего убежал.

Неужто это тайна, что мозг человека изнутри похож на желудок? Думая, сглатываешь. Главное, не терять самообладания, когда сглатывают тебя.

Язык и категории, переплелись друг в друге и окутывают думание, вроде желудочного сока.

Ты погружен в вязкую нечисть, и то хватаешь ее, то отталкиваешь.

Приник с радостью, но и отторг с удовольствием.

Это и есть ответ нашего нутра нашей умственности: держаться не ближе вытянутой руки. Человека всегда захотят переварить, а он отталкивается. Не бойся, тебя не забудут, пока пахнешь живым мясом. Желающие найдутся сожрать тепленькое.

Поэтому чуть что не по нем, - грубость, отрыжка, вонь, - пошли вон! точнее, он сам пошел вон, впредь ни ногой. Особенно, когда близкие люди то грызутся, то милуются. Извините, друзья, я живу в идеале, в чистой мысли, в словах и писанине. У меня нет времени идти к вам, я посижу тут, и вам не советую приближаться.

Если чем-то заняться, так лучше головой об стенку побьюсь, мозоль на лбу натру рабочую. А, вывернувшись наизнанку, перестанешь быть видимым окружающими. Вещь-в-себе, хоть гуляй до окаема!

Ходишь пьяным среди обломков ума, разыгрывая собой недоносков его.

Я уезжала, не видела тебя, и ты совсем дошел за это время, - сказала она.

Что толку, что приехала. Его уже нет. Человек как бы есть, а места себе не находит. Мозг в невесомости это особое состояние ума. По глазам видно.

Но продолжается жизнь, пока он без места, и мертвые говорят в очередь с живыми. Он слышит средним ухом, а в голове не остается. Перед снегом, наверное.

Тех, кого слышишь средним ухом, тоже как бы не совсем существуют.

Когда у предмета много сторон, как и должно быть, то не знаешь, как ухватиться. Все выскальзывает из рук, - плата за открывшееся знание.

Хрипишь «шибболет», а тебя ловят на слове, хватают за горло, как если бы сам схватил себя во сне и не отпустил, удушив.

Чтение оказалось просроченным билетом в мир. Тебя, скорее, арестуют за него, чем пропустят. Зато, когда читаешь, не схватят за тело, чтобы убить, как положено быть убитыми всем, о чем и написано в книгах.

Пора привыкнуть, что живешь в совсем ином мире, где можно прочесть сразу все книги, узнать имена всех живших на свете, а в идущем навстречу сразу увидеть код его ДНК и длинную ветвь предков, включая доносчиков, палачей и людоедов, потому что у них было больше шансов выжить и дать потомство.

Вот тут и живи с начала, как первый человек, хотя бы и первый с конца.

Самые модные и продвинутые очки XIV века производились в Венеции. Двести лет спустя Виттория Колонна заказала там же стекла на дужках из золоченного серебра для своего друга Микеланджело. Лука помнил, как рассматривал на выставке в Кремле очки патриарха Никона, которые тому выдали за китайские. Это еще сто лет спустя. Вещь редкая, пригодится для исторического детектива, для характеристики прогрессивного, умного героя, просветляющего мозг читателя.

Анатомия психики изображается с невиданной прежде подробностью, мельчайшие сосуды соединены друг с другом, все оказывается связанным со всем в одном кругообороте.

Есть ли тут сердце, качающее психическую кровь? Вряд ли. Нет и денег, которые, якобы, все объединяют. Зато много обманок, ловушек, тупиков ума. Соответственно, много мелких насекомых, в них попадающих.

Тот, кто интересуется одним человечеством, боится заглянуть в себя. Идет мимо себя. Говорит, какая ерунда этот ты. То ли дело доктор Фрейд, доктор Блейлер, доктор Сабина Шпильрейн. Столько людей, снов и их толкований – психоаналитики запрещают женам рассказывать сны, чтобы не выдавать интимные семейные тайны. Фигура умолчания склоняет к лишнему весу пуще хорошего аппетита.

Кто он, сатана, противник, чтобы его обвинять. Он и так делает не то, что хочет, а то, что надо. Слаб орех на тонкой шее, а не разобьешь, нет иного. Страданием прочищены уши и вскрыт череп, но дождь со снегом залили его. Мир ужасен, чего же тебе, Иов, жаловаться, говорит ему бог со смыком. Не будь придурком, не становись подонком. Чужой запах раздражает сильнее всего, нет от него защиты, и не надо, одно лишь раздражение и закрытость. Как люди женятся на чужом запахе?

Для чего анализировать сны, если явь все меньше поддается анализу.

Раньше, молясь, расправлялся всем телом, чтобы кривой загогулины не оставалось, а теперь, наоборот, складывался в фигу.

За три недели, что лег, отвернувшись к стене, более не вставая, лучшие мысли и ощущения посетили его на прощанье. Тело готовилось к прыжку в другое измерение, затухая в этом. А голова билась о внутреннюю стену, которая вдруг оказалась целым миром.

Он складывал в голове дневник ухода. Мойсеич обещал в 1971 году в первой аудитории нового гуманитарного корпуса, что помысленное не пропадет бесследно. Особенно помысленное впервые.

Едят от тоски, от скуки, а ему не было скучно, зачем есть.

Говорят, что идеи-паразиты хотят обнулить тело, ибо чтение и мысли выше хлипкой человечины. А паразиты тела, наоборот, хотят его сохранить, чтобы по-прежнему им питаться, поэтому говорят, ах, какая природа, жаль, что больше не увидишь эту красоту.

Иногда кажется, все равно кто, лишь бы не спать, пахтать слово, пока не выговорится, не выпишется таким, как надо. А там хоть гриб в банке, кисло-сладкое питье времен хрущевских послаблений - начало возврата к рассудку. Что-то было в этом грибе, что давал рассуждать, но не до конца. Наверное, чтобы мозги не пережать.

Главная беда для самочинно умирающего, чтобы вошь не полезла, как на печалящегося. С вошью какое умирание. Умирать надо с духовным веселием, как Сократ еще завещал.

А то лежишь, воспоминания сами в голову лезут хуже вшей. Если тебя обижали, это ничем не отличается от того, когда ты обижал. И вообще все путается с фильмами, которые видел. Приблизились времена, стали с ним рядом, и некуда ему было деться. Все лучше, чем в пустоте, но не заснешь.

Чтобы не казалось, как Понтию Пилату, что нечто важное не договорил, отвел себе в мозг канализационную трубу, по которому литература сама шла.

Лежишь, думаешь о своем, а чтение течет себе интернетом.

Иное дело, что человечина захлестывает выше головы, хуже мочевины.

Добрался до ближайшего окрестья, заставив себя не думать о близких.

Лежащий, но мыслящий, - в мире ходящих всегда шпион.

И вот он видит себя со стороны. Легко внушаемого, как все вокруг него. Но те откровенные придурки, идущие, разинув хлебало, на край обрыва. А он зачем верит всему, что приходит ему в голову, и не может поэтому уснуть?

Двойничок-то его того, - хил и не удал, и не внушает доверия даже ему самому, то есть как бы себе, то есть ни на что не годится даже в последней засаде лицом к стене.

Ожидание смерти хуже смерти, потому что лишает ясности ума того, кто не крепок умом.

Вот первая остановка. А тот пусть уходит, если такой впечатлительный. От встреч с друзьями ночами не спал. Потом выпивали, подруги, разговоры прокручивал в бессоннице. В старости будет от фильмов впадать в маразм.

Спрашивается, где же ум? Ум - на первой остановке. Ты меня слышишь? Не слышит, уходит, скрывается в предутреннем бреду, валидол не действует.

Чем старее человек, тем больше у него в голове чужих разговоров и тем они громче, потому что он принимает их за свои мысли. Тут без остановки не обойтись. Иначе сам удалишься вместе с владельцем твоего паспорта в даль светлую, откуда никто не возвращался.

А тут есть шанс удержаться на краю. Подпрыгнуть в нужный момент. Пустить тело на самотек. Взойти в ум, то есть существовать без опоры.

На старый контрольный вопрос в голову, что бы он делал, если бы опоздал на самолет, отвечал, что чувствовал бы облегчение, потому что не понимал, зачем ему этот самолет нужен. Ну, и сидел бы без движения, пока не прошло какое-то большое время, чтобы само стало понятно, что делать и куда двигаться.

Жизнь Луки сложилась удачно: никуда двигаться было не надо.

Долгое время он, как известный «человек-волк», считал, что рожден в рубашке, и судьба будет его беречь. Потом были сплошные разочарования. Зато теперь ни на что не надеялся и ничего не хотел. В стране ума, где он жил, летом жарко, зимой холодно, а в остальном так себе, не стоит обращать внимания.

- А вы можете описать эту свою страну ума? – спросил кто-то.

- Вы не волнуйтесь, когда увижу, я ее узнаю.

То голодный, то надо спать, то важная встреча, то случайные разговоры, - нас постоянно что-то отвлекает от того, что можно просто увидеть.

В одну из ночей он решил спать до упора, не просыпаясь ни за что. И увидел ее на Пушкинской площади в толпе народа. Каким-то образом они познакомились, ходили, разговаривали. Потом она за что-то рассердилась на него и пошла красными пятнами. Он понял, что она сердится, и сказал, как это хорошо, что сразу будет видно, когда она сердится на него. Она засмеялась, и помирилась. Она была очень красивая, но дело, конечно, не в этом, мало ли во сне красивых девушек. Она напоминала ему ее.

Как сказал бы Пастернак, всю ночь читал я твой завет и как от обморока ожил. Потом он ее потерял, они как-то неудачно договорились о встрече, он всюду ходил, прежде она сама попадалась ему все время навстречу, теперь нет. Знакомая ситуация. Думал, что с ней все будет иначе, ан нет, да и с чего бы. Она давала собой любоваться, дышать собой, и этого было достаточно.

Из себя не выпрыгнешь. Даже во сне.

Но вот, что говорил Эйнштейн. Если тебе нечем дотянуться до того, что тебе нужно, попробуй на проводимость само пространство. Оно изогнется и сразит врага. И поцелует того, кого любишь. Главное, не перепутай.

- Ты боишься сюжетов и более подробных размышлений, потому что они откроют то, что ты предпочитаешь скрывать?

- Может быть.

- Ты отвергаешь это из-за бессознательного страха?

- Наверное. Я вообще сразу отвергаю то, что мне не нравится, и стою на этом, как осел, как говорят мне близкие.

- А кому ты это говоришь?

- Я говорю это себе, воображая тебя. А в жизни я предпочитаю слушать то, что мне рассказывают. Мне неудобно занимать собой чье-то внимание. И голос у меня тусклый, когда я бубню что-то душевное. Людям скучно.

Зато любимую свою историю он хранил про себя. О молодом польском еврее-невротике, который выжил, в отличие от всех своих родственников и знакомых, в оккупации, потому что, считая, что его преследуют, легко менял места обитания, непрерывно переезжал с места на место, мимикрировал под преследователей, уходил от облав, как профессиональный параноик. То есть, если у вас паранойя, это не значит, что гестапо и НКВД за вами не охотятся.

К сожалению, в человеческой истории смогут выжить только опытные психи, которые знают, что вокруг них совершенно ужасные сумасшедшие, от которых необходимо спастись.

«Очень люблю читать, - признавался сосед Чехова по Мелихово, князь Сергей Шаховской. – Только, - вот парадокс! - не могу дочитать книгу до конца».

А для чего ее дочитывать? Тем более что кругом одна книга, которую пишут все, кому не лень. Для эстетического переживания, как у древних греков? Ах, оставьте. Нам катарсис не впрок, каждый день трясет.

Нет, батенька, начинайте с любого места и любым другим заканчивайте. Все одно будете в той точке ума, в которой, согласно современной физике, нас ждут большие неожиданности.

Все зависит от тебя. От твоего жизненного стержня. Ты и есть вечный двигатель катарсиса. Ах, сколько бы из нас не сошли с ума, не трогай их чужие, чуждые люди.

Ведь что за благостные ныне времена на дворе, когда никому ничего не надо объяснять. А кто просит объяснений, тот нелюдь. А станет настаивать: пшел вон, сука!

Ты давно весь целиком за себя и за свое отвечаешь. Потому в отсутствие диалога лишь горло можешь грызть чужому, как он тебе. Ах, как хорош этот ад для наблюдателя в февральскую солнечную погоду. Воочию зришь распад людей, общества. Была бы еще точка опоры для наблюдателя, совсем бы был комфорт. Но точки опоры нет.

Впрочем, распад есть распад есть распад. Стало быть, блюди равновесие на лету вниз.

Новости, политика, футбол, верховная гнида и последний телесериал – все вызывало гражданскую рознь и смертоубийство. Сперва в социальных сетях, в ЖЖ и Фейсбуке, а потом и за некогда родственным или дружеским столом. Все, на чем думал удержаться в воздухе, уходит из-под ног.

На последних выборах явка составила 146%. Странное совпадение, когда пересчитали население страны, записанное в ЗАГСах, оно оказалось не 146 миллионов, как объявляли, а примерно 90 миллионов.

Стало быть, скоро на этом пустом месте будет некая восточная страна, стык народов Сибири, Средней Азии и Кавказа. А лесной народец, ничем себя, кроме темноты, не проявивший за тысячу лет, может идти гуляй-полем в тартарары.

Он сидит в темноте, потому что, чем дольше не зажигаешь свет, тем меньше хочется. Ты живешь всегда в данный момент, а в данный момент свет не горит. Зима за окном то переходит в весну, то нет. Не стоит и ждать. Компьютер дышит неровно, у него что-то с феном, с вентилятором, по-нашему. Так же неровно дышит, то есть храпит, за стеной у соседей собака-лабрадор. Хозяйка, бывшая девочка, мечтающая иметь собаку, приобрела ее на старости женских лет, удивившись, что никто не сказал, что эти милые и добрые создания, любящие детей и возиться в любом водоеме, включая лужи, так брутально, по-мужски храпят.

В голову лезет всякая чепуха, это нормально. Человек - отстойник мыслей, говорил Будда. С этим надо что-то делать. Например, принять слабительное от ерунды.

Но, поскольку мысли имеют магнитный заряд, то довольно внутреннего стержня, чтобы они приняли общую форму относительно друг друга.

Но жизненные обстоятельства – еще худший мусор, засирающий мозги.

И чей стержень может сделать их упорядоченными, если нет в мире ума, мозга и того, кто владеет миром, кроме сатаны, имя которому бессмыслица.

Не повезло нам с ПМЖ, но на нем клин не сошелся.

О множественности миров, закрытых нам, говорит бессонница, которой мало боков, на которых ворочаемся. Ибо, помимо двух, есть еще множество, нам недоступных. А так хочется. И наше желание говорит, что они есть. Если прибавить скорость ворочанья, то почему бы не пробиться к ним.

Читая много, берешь на себя грехи мира. Ибо видишь их лучше, чем когда заслонен собой. То ли школьница, то ли верная мать семейства, которую вытараканил в девичестве. Дай теперь руку, а то упаду. Нет, не давай, куда уж теперь. Кажется, она жена его брата, мать троих детей, один из которых в будущем гениальный актер. Правда, сильно пьющий и не очень счастливый, но натуральный гений. Так вот муж ее материт, когда выпьет и вообще ведет себя по-хамски. Так нельзя. Тем более что он по-прежнему видит в ней ту девочку, что тоже неправильно. Трогательная история, не более того.

Вдруг проснулся в печали. То есть наяву проснулся и спрашиваешь, а что дальше. Дальше ничего, надо приниматься за чтение. И не надо рассказывать кому-то невидимому о том, что у тебя на сердце. Не надо, хотя это намного лучше, чем досаждать реальному человеку, тем более, женщине. Чувствуя потом сильную неловкость.

Женщина, как и путешествие, вызывает сразу массу вопросов: что надеть в дорогу, о чем говорить. Даже составляешь заранее вопросник, хотя достаточно было бы просто созерцать, не дыша. Но ночью без сна думаешь как раз об одежде, о разговорах, как все будет.

А будет так же, как в прошлый раз, никак. Напрасно он в это ввязался.

Ладно, как будет, так будет. Разочарование от путешествий сопоставимо только с предвкушением их. Ничего не ожидая, ничем не расстраиваешься. Главное, в каждый момент. Начиная с небоязни опоздать на поезд и самолет.

Дурашка, всю жизнь он боялся катастроф, а ведь любая могла повернуть жизнь на нужный путь. А так все их избежал. В детстве, в молодости. Вырос благополучным кретином.

Точнее, вовсе не вырос, если глядеть со стороны. Вся его жизнь состоит из вопроса, как жить дальше. Выпал из жизни, и это прекрасный, а, может, и единственный способ что-то в ней понять. Когда не хватает сил жить, да и не надо.

Куда бы тебя не ткнуло, голова идет кругом от впечатлений. И тошно от своей и чужой гадости. Когда другие хороши, то ты гадок и их недостоин. А если что-то не по тебе, то твое место вообще идти, куда подальше. Не выходи из дома, скот. Снаружи только хуже.

На людях оставляют силы. Без людей одолевают планы мироустройства.

Страшно подумать, сколько сил принесет полный затвор, отказ от всего.

Мир настолько разнообразен, что отказ от него может запросто занимает всю жизнь. Всё не по нам. Всё не по нём. А как прекрасна старость, когда наблюдаешь функции мозга со стороны. Главное, набраться терпения.

Заселить мир на свой вкус все равно не удавалось. Тот оставался голым и смешным, как выбившееся зачем-то в люди население.

«Сочиняй, - говорила она ему, - только потише, и никому не показывай».

У него репутация устоялась. Можно было не показывать.

Репутация, как паспорт. Второй раз знакомые смотреть не станут. Да и читать не станут, потому что и так понятно.

Остается подыгрывать написанному - собственным лицом. В крайнем случае можно сказать, что это тик. Мол, не обращайте внимания: написанное пером не вырубишь лицом. А, в общем, тут сложное подмигивание, гримаса, трагическая маска безумного комика.

Все сводится к простым вещам. Выйдя на знакомую улицу, не замечаешь ее. Добравшись до незнакомой, замечаешь неизвестную флору, названия все равно не запомнишь. То же с фауной, иначе называемой туземцами, и боевой ее историей. Если интересно, посмотришь в google, там все есть. Всякая информация разветвляется, как ветви дерева, на десятки и сотни других. Можешь так и жить на этом дереве новой виртуальной обезьяной, в которую развивается человечество.

А внутри обретаешь полную душевную близость с другим человеком, чаще женщиной. Начинается, как обычно, со сна. Там мы одного возраста. Впрочем, так и было, только она осталась юной девушкой, там более если обняться, раздеться, опять обняться, прижаться, что-то шепча, охватывая друг друга общим телом. Душа сама рвется наружу, только выпусти ее.

Пока она здесь, они любят друг друга, и он читает ей Мандельштама, а она дает послушать, как звучит у нее в ушах первый концерт Рахманинова, и нет между ними преграды, и надо выговорить очень много, открывшись. Но вот он у себя дома, и она звонит, и он понимает, что у него нет сил куда-то ехать, идти, встречаться. Наверняка она готова сама приехать к нему, она его любит до ужаса, но тут тоже надо что-то делать к ее приезду, хотя бы дом привести в порядок. Какое-то безумное солнце светит в пыльное окно, отбирая у него последние силы.

Так все и случится. Несколько ее звонков, а ему еще надо в университет, и желудок болит, он раз скажет, что не может, другой, она ответит, что будет сама ждать его звонка, и все исчезнет, растворится в небывшем времени.

Нет, надо сразу сказать, что у него нет сил, пусть она приедет и возьмет все в свои руки.

Есть такие слова «вегетативная дистония», «астенический синдром». Его задача сразу превратить их в путь к предельной душевной близости. Не надо играть того, кем ты не являешься. Особенно в молодости, когда следуешь за придуманными в кино и литературе образцами. Ты сочинишь иные, лучшие образцы.

Он не сомневался, что она приедет. Хуже, что он не считал ее писаной красавицей. Тонкое лицо с нервной гримаской было необычно трогательным. Но всегда думаешь, сколько их, девушек… А судьба ведет его единственным путем, который сама выберет. Не стоит и зря трепыхаться.

Ужасно, что он говорит и о чем умалчивает. Она, нежная, сама делает к нему первый шаг. Но ведь, как в google, можно жить сразу несколько жизней. Все разветвляется. Многие так живут. Не боятся утраты своего веса в полете, в воде, на жуткой высоте, не боятся потерять себя, не быть собой, как боится он.

Он должен немедленно обсудить это с ней. Пусть она сейчас приезжает. Надо, правда, потом куда-то с ней пойти, а у него нет денег, и, главное, не хочется их доставать. Он это выбрал, - жизнь без денег, без передвижения, без утраты себя. В той чистой душевности, которая сама себе чуткое эхо. Пусть чужие и принимают ее за мнительность.

Он обсудит это с ней. Познакомит с мамой. Будут пить чай. Если ей не понравится что-то, она уйдет.

Потом они лягут вместе, она наверняка сразу ему отдаст себя, так его любит, ни о чем не задумываясь, просто потому, что он никогда не обидит ее. Они оба в этом уверены.

У чистых душ нет границ личности, - вот что он ей скажет, вот, что надо обдумать. Мы переходим друг в друга, так же, как потом станем переходить вдвоем в других людей, в иные души. Вы разве не пробовали вдвоем любить кого-то другого. Не только спать с ним, но любить вдвоем. Или тот предаст?

Они ведь отщепенцы, бежавшие от телевизионной и уличной толпы, чтобы просто найти друг друга. А кругом них еще и спецохотники за такими антигебистскими, как они, элементами. От них еще уберечься надо, не правда ли, милая?

В их поколении многие отцы были военными. Да они и встретились в военном доме отдыха. Его папа был по летной части, ее – по медицинской. Когда он сказал, что не любит военных за их психологию и образ мыслей, она удивилась: сослуживцы ее отца были интеллигентные люди. Видимо, их уберегла профессия, сказал он.

Она училась в десятом классе, он, кажется, перешел на второй курс университета. Бунинская героиня, она зачитывалась в то лето Буниным. Он читал ей вслух свое любимое, потом она ему. «Солнечный удар», «Легкое дыхание», «В Париже». Это было что-то невероятное слушать ее чтение. «Жизнь Арсеньева» звучала по очереди. Надо понять, что спрятаться им от людей было некуда. На улице еще и до начала марта было далеко.

Читать вслух в метро было сложно: скамейки удобны, да каждую минуту грохот подъезжающего поезда. Все равно выучили задами всю схему метро, остановив выбор на станции «Динамо». Можно приезжать к ней, сидеть в ее комнате, но понятно, что родители волновались за ее учебу в выпускном классе и будущее поступление в институт. Он обещал им, что будет помогать ей, но и у самого учеба, семинары, да и личная жизнь на других ветках реала.

Родителей всегда жалко.

Зато был Пастернак, бормотание стиха на двоих. И воспоминания Ольги Ваксель («Возможна ли женщине мертвой хвала…» «Я буду метаться по табору улицы темной…» и др.), невероятным образом попавшие в рукописи через сына. Не сорок лет спустя, в интернете, а тогда же.

Его папа рассказывал, что, попав на войну, был уверен, что его убьют. Так и они знали, что выжить им здесь невозможно, не стоит и стараться, можно только жить ото дня ко дню, от минуты к минуте. Вдруг вывезет.

Взаимным бормотаньем, дрожанием пальцев можно надышать воздух между ними двоими. Но сколько снаружи возникало вопросов и раздражений подкорки и сетчатки, которые должны были распрямить разговоры с кислой, как лимон, логикой в подсахаренном чае.

Но нельзя вечно быть влюбленной десятиклассницей. Время - это возмездие, как высокопарно выражались скандинавские символисты. Возникнет вопрос, что делать с будущим ребенком, если будущая мама сама еще, по мнению ее родителей, почти ребенок: оставлять или идти на аборт? Папа-военврач поможет все сделать по высшему разряду.

Сам он никогда не умел выбирать, пусть все идет, как идет. Ребенок - это хорошо. Через три-четыре поколения может родиться новый Лев Толстой. Глядя на ее нежный и еще пустой животик, он рассматривал эту дикую идею.

Куда девать его вопиющую безмозглость? Даже мозгами он не совпадал с этим миром, что уж говорить об остальном. С утра до ночи он был терпила, не пришей кобыле хвост. И никому не скажешь, даже ей, потому что она это сама видит, воспринимая романтически, по сословию непризнанного гения. Тоже ведь обидно: сравнивают, значит, зауряден. Свою заурядность он ощущал баснословной. Она же надышаться не могла, какой он талантливый, умный, интеллигентный. Разве что на общем фоне дебилов: ничего не умеет, ничего не знает, ни к чему не приложен.

Сходили в Консерваторию, в Гнесинский, в Малый зал. С ней было там хорошо, тепло, уютно. Ничто его не касалось, она загораживала. Всегда же что-то не в кайф: здоровье, погода, обстоятельства. Специально они, что ли?

Жизнь огромна, и, чтобы выжить, надо занять свой шесток, а это нелепо для человека-вселенной. Не хотелось отягощать ее дурными предчувствиями. Но и казаться веселее, чем был, тоже глупо.

Они, как насекомые, могли поглощать открывавшийся перед ними мир, пока не насытятся или не избудут свое время. Музыка, живопись, музеи, тела друг друга, улицы, по которым вдвоем гуляли, кафе и еда, общие знакомые, - в молодости от всего этого еще не растут животы, криво раздаваясь плотью.

Глядя на печальную гримаску ее лица, он не сразу догадался, что она взяла на себя его душевную смуту. Теперь они были на прямой связи, - не одними телами, но и тем неслышным звуком души, что постигает нас, делая людьми.

С тех пор он спал с открытым мозгом. Сны клубились вокруг полуявью. Нет ничего внутри, чего бы не было снаружи. Не сразу догадался, что мозг вскрыт. И папа ее был нейрохирургом. Что ничего не значит. Снами наружу гораздо веселее жить. Особенно ночью.

Возраст - это умение с наименьшими усилиями сохранять свое реноме, то есть видимость адекватности. Стало быть, пик бессовестной кажимости. Впрочем, и в молодости он старался не трепыхаться, сил не было, и это производило впечатление, которого он стыдился. Возможно, он нравился девушкам, и поэтому нуждался в такой, которая закрыла бы его собой от остальных.

А с возрастом обнаружились такие дырки в мыслящем организме, что страсть. Надо вперед идти, а задница отваливается, говоря художественно.

Вообще жизнь, - особенно путешествия и любовь, - придает тебе точный масштаб: стремящийся к нулю. Тогда и выясняется, что ты не знаешь языка, на котором можно говорить с людьми. Ты не знаешь их языка, они – твоего.

Для полноты картины ему бы надо быть импотентом, чтобы эта тайная, мистическая связь не компенсировала его мучительно мычащей отдельности.

Но он окутывал и донимал ее своими объятиями.

Как донимал в школе учителей своими знаниями. Ему надо было заранее выучить все темы уроков, чтобы спокойно решить, будет ли он их отвечать, встретив душевную близость, или отказаться при малейшем подозрении на невзаимность.

Если же он чего-то не знал, то был неспособен уже ни к чему.

Тыкать вслепую пальцем ума в темное враждебное небо, откуда рычало что-то. Страдание оттеняло его лицо нездешними контурами. Это и есть красота, говорила знакомая художница с фигурной стрижкой интимного места.

Много позже, попадая в новую страну, он терялся от информационного взрыва, сносящего голову: ни языка, ни реалий, все через силу и отвращение, лишь последующая память затягивала жуткие зияния, возникшие в психике.

Но ведь честнее не делать вид, что все нормально. Описывать шок, плач и расстроенный желудок, а не позитивное знание из путеводителей и слов экскурсовода.

Память – это наслоение шелушащихся теней, золотуха мучающегося организма. Говорят, что так растут. Но на шрамах возникают только мифы.

Чем больше он учил другие языки, тем быстрее забывал то, что уже знал. Да и вновь выученное вдруг перестает существовать. Прочитанное словно выветривало мозг. Все уходило в песок, а песок разносило ветром.

Он не жаловался ей, потому что стало бы только хуже. Но они уже были настолько близки, что она понимала без слов. Ее страдальческую гримаску он понимал, как сочувствие.

Почему-то он решил плыть на корабле. Море под днищем соединит распадающееся. Будет читать в своей каюте, поглядывая в иллюминатор.

Ничего более осмысленного, чем чтение, он придумать не мог.

Когда смотрел вокруг, начинала болеть голова.

Можно выдумать, что на корабле плывет отравитель или тот, кто взорвет корабль к чертовой бабушке, но кого это волнует. Логика лежит в страницах книг, а не в липкой реальности.

Войдя в каюту, принюхался. Чужой запах теперь пропитает его, а он будет делать вид, что не замечает его, только ночью обман вскроется, и под утро он задохнется от отвращения и кашля.

Только ее любовь, которой он не заслужил, поддерживала его.

Любовь дисциплинирует, как тюрьма, путешествие, чужой сюжет, ямб.

Если ли бы не письма, которые он десятками рассылал по электронной почте, и в которых его круиз выглядел как волшебное приключение, он бы сдох от тоски и дурного настроения. А так из каждой мелочи можно вывести воздушный замок. Стиль - это не человек, стиль - это отдушина.

Ее папа, кажется, обиделся на него. Они были рядом с ее родителями, а он отказался заехать поздравить с праздником, повидаться. Это после всего, что тот для них сделал. Начиная с путевки в круиз и доброго отношения. Она ничего ему не говорила, но он чувствовал.

За каждое движение следует расплата. Только если удастся никого не видеть, особенно близких, родных, выберешься из змеиной кожи взаимных обид и нелепостей.

А если думать, что от твоих мыслей ничего не зависит, что они так и гаснут в уме, как каловые массы в прямой кишке, ничего не меняя в мире, не выходя в него, разве что побочной вонью умственных газов, то остается лишь умереть.

Тихое претворение мысли в окружающее, - не будь этого он помер бы, в первую очередь, от раздражения, особенно не дома, в путешествии, где все коробит.

Замечательно описание доктором Белоголовым «Последних песен» Некрасова параллельно подробной его истории болезни толстой и слепой кишки, прохождения каловых масс, операций, страданий, хода лечения, умирания и смерти.

Не вонь испражнений и сублимация их тому причиной, но еще один уровень взгляда. Это вроде как по ходу эволюции появилось слишком много кислорода, и былым насельникам земли пришлось уходить от в подполье, потому что молекулы кислорода, как известно, слишком активны и вступают в опасные для жизни реакции. Пока выработаешь противоядие от кислорода!

Не дай бог превратиться в смердящий и страдающий мешок мяса на костях. Искусство – подозрительное убежище, да и наука тоже. Вряд ли они спасут от молекул кислорода, от рака, от человеческого убожества.

Люди всюду разные, живут по-разному. Он льстил себя мыслью, что ему выпал чудесный локус, где все воюют против всех. Это дисциплинирует. Ты в напряжении. Первое движение – всех послать к черту. Ты один, и из этого исходи. Если она рядом, то лишь потому, что оберегает его от всех. Он за ней как за стеной. Сегодня он опять никуда не идет, не выходит из дома.

Когда от неупотребления откажут задние ноги, из боков вылезут средние конечности таракана, как и обещано Кафкой и Набоковым.

Поскольку слишком много об этой ерунде думаешь, то, главное, вообще о ней не думать. Этих людей нет, забудь. Никаких встреч, никаких выходов из дома. Исключительно автономный полет. Хотя бы из-за слабости психики, нарастившей обратный мускул отказа от всего.

Все, что он писал, было посмертным завещанием одинокого человека без всякого наследства.

Жизнь в бессмысленной среде имеет свои особенности. Вообще-то разум или, по крайней мере, рассудок, непрерывны. А тут – как швейцарский сыр с дырками, где сыр отсутствует, и только дырки от разума создают какое-то напряжение.

Эти дырки пытаешься заткнуть вычитанным из книг. В океане безумия возникают искусственные островки, которые то поднимаются над уровнем быта, то вновь теряются в нем. Ах, с каким вкусным тортом они пили чай, а потому любили друг друга! Не помнишь, по какой программе сегодня тот фильм? Чтобы смотреть футбол с биатлоном надо купить второй телевизор, а лучше всего по интернету. Надо несколько раз в день выходить гулять по палубе. Ты мне уже вторую неделю не рассказываешь свои сны, опять какие-нибудь тайны? Попробуй бульон, я все же в первый раз его сварил, скажешь, чего не хватает. Знаешь, меня не интересует, кто убийца, меня тошнит и от обычных людей.

Все, что ни делай, оно оборвется на полуслове, и жест виснет в воздухе.

И кончишь жизнь, как Габриэль Гарсиа Маркес, который не имеет ни к себе, ни к окружающему, ни ко всему своему, никакого отношения.

Слишком яркая и пустая жизнь, чтобы иметь к ней отношение.

С детства мы приучаемся к компромиссам. Позже приходим в ужас, с какой нечистью якшались. Какими были идиотами. Теперь, следуя сердцу, отказываемся, от чего только возможно. Он даже хотел отказаться выходить в ресторан, в каюту могли принести все, что он захотел бы, но со шведским столом было проще и незаметней. Знакомых у них, к счастью, не было, и он давно уже научился имитировать сильную близорукость и рассеянность.

Когда совсем отчаянно, можно выйти на палубу или лечь на койку.

Он давно живет, не стесняясь себя.

Уже нет сил для аппетита. Не удивительно, все силы ушли в чтение. Как вам наши трибенкес, шкварки с луком? Это уже потом начинают раздражать чужие запахи, неудобная подушка, чужие люди, которых не видишь, но ведь чувствуешь. А бежать некуда, кругом корабль, море, надо терпеть.

Ну, теперь понял, что вся жизнь - это тюрьма, из которой не вырваться?

А здесь он постепенно обретет состояние, когда можно будет тюленьей тушей выскользнуть за борт, отправляясь в новый путь (по имени журнала, где впервые напечатался ПФ).

Только надо будет сначала сообразить, что было не так в его жизни.

Один раз вышел старик на берег моря. Приплыла золотая рыбка, спросила, чего хочет старуха. Она, моя муза, хочет, чтобы я напечатал свои рассказы в журнале. Хорошо, сказала золотая рыбка, напечатай. Второй раз вышел старик на берег моря. Приплыла золотая рыбка, спросила, чего хочет твоя муза. Хочет, чтобы стал я знаменитым писателем, говорит старик. Вроде Габриэля Гарсиа Маркеса. Ладно, говорит золотая рыбка, будет тебе Маркес. В третий раз вышел старик на берег моря. Ветер поднялся, небо почернело. Совсем сошла с ума моя старуха, кричит, хочет нобелевскую премию. Тут накатили волны на берег, - он даже не запомнил, в этот раз или в следующий, - и стал старик золотой рыбкой под центнер весом, уплыл в море, там муза и встретила его.

На корабле двенадцать этажей, воды не слышно, как ни прислушивайся. Но все время ныряешь в какие-то дыры и лакуны воображения и настроения. Так и живешь в этой капсюле себя, как в чреве китовом.

Вообще, если нет сил, надо найти что-то иное, чем жизнь. Мозг, как дятел, долбит ситуацию, выискивая то ли выход, то ли вкусненькое. Чудный напряг.

Помехи истории накладываются на мозговую мельтешню, нехватку сил, получается человеческая картина мира, то, что надо. Гигантские армии идут на равнины, горные плато, растекаются по склонам, вырубают леса, бьются в жару с другими армиями. Он открыл записи этих побоищ, удивляясь, что о них знают. Но, как говорил Лев Толстой, начав изучать древнегреческий язык, профессора, на самом деле, понятия не имеют, что это такое. Впрочем, классик сам переутомился, чуть с ума не сошел, и гениальные откровения так и остались втуне, адекватно неописанными.

Хорошо жить в России: еще предстоит открыть целый мир. Никто ведь не поймет так, как мы. Жаль, что мы, кажется, ничего не откроем.

Но вот он открыл. Жаль, все шумит, как в заглушаемом радио Би-би-си. Так и положено для мерцающего сознания человека. Все остальное фальшак и подделка. Главное, перенести это мерцание на своего врага, и тот сдохнет.

Если человеку не мешать, он проиграет любую позицию, - если бог знает это, то не мешает знать и нам. Где бы еще взять здоровья на такое терпение. Здоровья и места в сторонке, чтобы делать свое дело.

Писатель пишет самим собой. Когда нечем уже писать, пишет воздухом.

В мозгу сквозняк? Закройте двери. Ты в утробной позе? Жизнь только начинается. Плевать, что мысль на мысль не приходится. Обойдемся стонами и мычанием.

Может, поэтому и людей не хочешь видеть. Кажется, что чем дальше от человека, тем лучше его понимаешь. А вблизи мозг твой от него плавится.

Готовность умереть – вот истина жизни, которой жив каждую минуту. Какие уж тут могут быть сотоварищи. Собрать бы силы, чтобы помнить об этом постоянно.

Не обращай ни на кого внимания. Играй в свои маленькие шахматы. А если в большом мире рушатся ферзи с королями, то ты, вроде, не имеешь к этому отношения.

Отстранив от себя идиотов, ты сам отвергнут нормальными людьми, для которых твои манипуляции – дикий инфантилизм бывшего умного человека. Слышали, имярек совсем сошел с ума, ни с кем не общается, не работает, читает целыми днями и делает руками пассы, уничтожая врагов разума.

А ведь и правда, нынешнюю внерассудочную нелюдь криминальной РФ может победить только совсем отвязный сумасшедший.

Сидит себе в уголке, разыгрывая бесконечные варианты на электронной доске, типа шахматной.

Когда один и в чужой тарелке, поневоле фантазируешь, что скрываешься тут от некой напасти. Все мы соображаем, куда бежать при случае, и вот оно. Осталось лишь придумать, в кого бросил гранату, зарезал, ударил в висок, и теперь сокрылся от тотальной облавы. Ты и русская литература, да и та для чтения и любви, а не экзамена, куда как лучше. Хочешь читай, хочешь на х с у для украшения наматывай. Там ведь сплошь неизвестные слова стоят, что с ними, бог весть. Один маскарад, говорят, баловство и скрытое непотребство.

Голые люди пытаются обмануть друг друга, уж такими сотворены.

Сначала выбираешь себе имя, потом узнаешь, что оно означает. Лука – последний вселенский общий предок, Last Universal Common Ancestor, Luca.

Видом – бактерия. ПМЖ – ближе к вулканической лаве. Пища – железо, сера, водород, углерод. Профессия - термофил, образующий природный газ. Теперь вот идет туда, к корням.

Становится понятным его спортивное «боление», он напряженно следит, кто впереди: «Спартак» или «Локомотив», «Авангард» или «Трактор», Таль или Лилиенталь? Вся календарная жизнь состоит из постоянного стыка своих и чужих.

А все дело в подсчете, хватит или нет в биосфере, уходящей на много этажей вниз, нужных элементов. Пожалуй, не хватит, проиграли олимпиаду.

Да, с человеком, который высказывает твои мысли, хочется расстаться навсегда. Того, кто им противоречит, хочется убить немедленно. Стоит ли в таком случае общение потраченных на него свеч, электричества, мегабайт?

Каким надо быть конформистским ублюдком, чтобы писать рассказы, в которых герои рассуждают, общаются, говорят друг с другом. Почесывание головного мозга недоделанным читателям, вот это что.

Говоришь с самим собой, глядя на покачивающиеся от настольной лампы тени на лаковых стенах каюты. Махина в двенадцать этажей, однако, покачивается. Может, собралась тонуть, как новый Титаник? От него не дождутся, чтобы он вышел из каюты. Ну и что, что найдут через месяц нечто желеобразное, нуждающееся в генетической экспертизе. Он знал сразу, что попал не в ту дверь, но кому это говорить, маме, папе, брату? Расстраивать тех, кто не понимает, а особенно тех, кто понимает? Ну и язык достался, на котором ничего не скажешь. И двойной, как ягодицы, мозг, подмигивающий сам себе.

Проголодавшись, он ходит к шведскому столу, стараясь не вникать в правила и распорядки местного обезьянника. Кто-то богач, кто-то шпион, кто-то поэт, кто-то девушка, кто-то убийца. Аниматор занимает сразу всех, сбивая с толку, как кремлевский господь бог в адской Лубянке.

Как говорил Ницше, это каким же надо быть мудаком, чтобы вступить в собственную партию.

Да? И что дальше.

Дальше ход конем и дама бита, по словам либертенов, любителей блица.

После смерти Достоевского его вдове было всего 34 года. Однако за кого идти после Достоевского, спрашивала она, разве что за Толстого.

Но, если достаточно умна, чтобы не вступать в собственную партию, то какого черта в чужую. Мы поневоле ленивы и несообщительны. В отсутствие питательной среды каждый пробивается в одиночку. Говорят, кванты и через стену проходят. Правда, оказываясь в заранее не предсказуемом месте.

Ну что же, давняя идея, быть всем. И общаться лишь с тем, кто согласен на это: быть всем. Он так и говорил: после крушения «коммунизма» в России сначала отменятся деньги – для тех, кто не желает воровать и жить с ворами, - а потом возникнет и коммунистическая жизнь: частной гнидой невозможно уже быть.

Хочешь ей о самом главном сказать, уже все обдумал, как соединиться в любви, да хоть бы и раком, или спереди, или еще как. А в разговоре никак в такт не попадете, вот и раздражение, и скандал, а еще хуже замолчишь на неделю. Это хорошо, что даже за хлебом неделю можно не выходить. Мозг, между прочим, истекает. Пустоты какие-то образуются. Если такое в легких, то чахотка, а, если в мозге, то какой-то свист слышен, как будто ветер.

Надо помнить, что смерть более доблестное дело, чем жизнь человеком.

А не человеком кому удавалось стать, кроме некоторых святых?

В общем, держишь себя на поводке, но все чаще падаешь на прогулке от бессилия. А он, того гляди, сорвется и убежит, не оберешься стыда. Будет валяться, инсультное чудовище, ходить под себя, вонять, стонать, не быть.

При переходе границы таможенник просит Лао-цзы заполнить декларацию о багаже. Мальчик, погонщик осла, говорит, что весь багаж Лао-цзы это его мудрость. Тем более, говорит таможенник, надо внести ее в декларацию. Лао-цзы присаживается к барьеру и пишет Дао Дэ-цзин. Так, пересекая границы, не пренебрегайте требованиями таможни. Другим может пригодиться.

Главное, твердо решиться перейти границу. А там напоследок и мемуар можно черкнуть. Но, как ни разоблачайся, а десятки тысяч генов из себя не выдрать.

Разве что изучить под микроскопом. Никакому Толстому с Фрейдом не снилось такое самовыворачивание. Как верят в России: человек - это сумбур вместо бога. Судя по геному, да. Стало быть, выходи на заклание.

Будем последовательны: я человек, следовательно, ничто человеческое мне не свойственно. Кроме притворства, что я такой же, как все.

Какое-то время назад он просто стучал головой об стену или бил себя кулаком в лоб. Но почувствовал что-то не то и начал себя сдерживать.

Комфорт это когда не замечаешь ничего вокруг, а оно позволяет тебе это делать. Круиз так круиз. Чей-то взгляд попадет навстречу, как соринка в глаз, улыбнешься, нет, нет, я не понимаю. Ани ло медабер иврит. И так на сорока с лишним языках. Полиглот молчания.

Не зная ни в чем меры, как говорила мама, он полностью ушел в себя, не занимаясь тем, что было по эту сторону тела. Серый кардинал существования - чего еще. Отсель весь мир не более, чем его манипуляция. По новостям узнай, в нужную ли сторону упал игральный шарик. Да, старый крот, играем один на один, и не смей больше являться по ночам.

Для справки: если не можешь перевернуть мир, значит, ты не человек и пошел вон.

Правдой является только то, что не можешь никому сообщить, чтобы не приняли за идиота. Главное, засекретить себя от самых близких, а остальным наплевать, кроме ФСБ, у которой тоже дела тебя поважнее.

Опять за старое, опять живой термоядерный синтез.

Жизнь в крайнем случае. Частная жизнь начала ХХI века.

Но что делать с этим самочувствием говна в проруби, он не знал.

То тонешь, то всплываешь, то тонешь, то всплываешь

Так братья Гримм записали сказку о мальчике-с-пальчик, которого родители, видимо, просто не кормили. Когда же его унес великан и откормил в такого же, как сам, великана, а потом привел к родителям, те его сперва отказались брать, а потом сказали, что не смогут прокормить. Пришлось ему уходить на собственные подвиги и хлеба.

Сперва ты думаешь, что это сказка про тебя. Потом понимаешь в ужасе, что про твоих детей. Неужели эта дверца перед тобой никогда не откроется, чтобы выпустить отсюда не в последний путь, а пораньше.

Ты ищешь, куда инвестировать свои мозги, а кругом тля и шелупонь, расползающиеся под воображением. Думаешь, мучаешься, потом выносишь себя для показа другим, как положено. Но надоело носить, бросил и разбил.

Если не сошел с ума в свое время, то это так и будет довлеть над тобой.

Глядишь, нобелевку по литературе получит первый эмигрант из людей. А он, выйдет, опять опоздает. Все потому, что не выпарился до конца в бане пакибытия, которая всем обещана, да мало кому дана.

Ведь из России всегда легче эмигрировать окончательно, потому что она ближе к нелюди, она, по сути, наполовину нелюдь. Страна за тебя сделала полдела, чтобы тебе не быть.

И только за повседневными делами, которые суть онтологическая лень, не хочешь разглядеть дыру в окружающем пространстве. Однако, извольте на выход.

Отправившись в люди, он нашел в одном из отсеков ресторана столик на отшибе, устроившись за которым с ноутбуком, почувствовал редкое счастье. Люди не было, никто уже не ел, стюарды все убрали, свет был притушен, он был один и мог заниматься, сколько ему угодно. Иногда вдалеке кто-то куда-то проходил, и даже его муза, отправившись сперва на показ мод, а потом на просмотр нового фильма, не знала, где он, потому что мобильный телефон он оставил в каюте, а отправить ему электронное письмо она еще не догадалась.

Ты играешь в шахматы, разглядывая на доске фигуры, которые не видит больше никто, не замечая при этом то, что под носом. Вдалеке – фигуры, о которых пишут в книгах. Связать одну с другой он не может, пеняя на свои мозги. Должен же быть какой-то остроумный ход, которого он не видит. Тот сделал бы его гением, хотя бы в собственных глазах.

Сколько можно повторять, что люди отвратительны, кто бы сомневался. Если вдуматься, то все, чем люди занимаются, это опосредованное безумие. Финансовый кризис наступит, но его ждать не надо, как и конец света, так как они приходят неожиданно. Жизнь должна воспитывать безразличие и отсутствие отрицательных реакций. Все – это отрицательная реакция, на фоне которой остальные положительны. Но даже написать это не для кого и не на чем: язык весь извертелся уж.

А будущий царь Давид все неистовствует, пишет на дверях ворот, пускает слюну по бороде, живя в городе, где жил убитый им Голиаф, потому что в собственном городе хотели, говорят, убить.

Счастливый человек должен писать одни трюизмы, чтобы показать себе, какой он идиот. Не к другим же обращаться. Все потому, что после выступлений он ночь напролет слушает собственный голос, которым вещал. Совесть, оказывается, все записывает на магнитофоне дрожащих нервов. А ему ничего не остается как бесконечно это прослушивать.

«Оставьте ваше мерихлюндию и отправляйтесь служить, - слышал он по ходу чтения воспоминаний А. А. Фета. – Не умничайте, делайте свое дело, оно само вывезет, куда надо. Вы старательный господин, у вас все выйдет».

Да, больно сочный и хозяйственный слог у нашего лирического поэта. Энергия дана нам от предков, отливаясь следующим поколениям. Слышите, как в животе восторгом волнуется.

Но как отъехал немного за границу, так упал на землю и начал грызть ее от отчаяния. А вставишь ямб в хорей, вроде, и ничего, опять жить можно.

Перемежающееся сознание - лучшее лекарство от этой жизни.

Всякий пузырь лопается, сменяясь другим, новым. Само понятие прогресса в него запузырено.

А тут открыли, что и душа наша столь же закоптелая и отвратительная на вид, как потроха. И запашок от нее, как ни странно, гниловатый. Кажут себя наружу только сумасшедшие, нуждающиеся в фиксации санитарами.

Но разве это не лучше гламурной обманки в 3D, сделанной в Китае по заказу нелепых придурков, пытающихся выдать это за свое и получить кэш.

Хотя благовоние душевное и загадочнее обычного запаха падали, но от картинки, что видим перед собой, уже воротит и тянет к мордобою. Глаза бы мои не смотрели, сказал муж с бельмом на душе.

Россия – страна высокодуховная, думал Лука, потому что любой считает себя в душе выше той гнусной низости, которую творит вместе со всеми. Ему еще повезло, что он думает это не тогда, когда глядит на своего следователя.

Тогда будет поздно. А сейчас самый раз. Еще можно повернуть корабль.

Людям вокруг него весело, сытно, прикольно. Яркая картинка глядится сама в себя. Темная пожухлая Россия – прореха на человечестве, сгинет без следа. Население предупреждали, могли бы сбежать, если бы не людоедский позыв сожрать ближнего и мазохистский – быть пожранным.

Быть человеком – бессмысленно, но азартно, чего уж.

Даже в темноте у него блестят глаза, как у Анны Аркадьевны. Наверное, от ноутбука. Чем ближе к ночи, тем он сильнее просыпается. Когда думаешь, что сможешь повернуть корабль, чувствуешь, как приливает кровь к лицу.

В этом повороте, кажется ему, вся его жизнь. Или отсутствие жизни.

Когда все действительно окажется на ребре, будет поздно. Надо сейчас или никогда. Никогда.

Его куда-то везут, что-то показывают. Возможно, ждут, что он опишет то, что увидит. но он не опишет. И, конечно, зря поехал. Хотя потом будет несколько лет читать о тех местах, где жил, и отыщет удивительные вещи. Но никому не скажет. Не надо.

Потому что надо писать, как не было сил, и кончился корвалол, и мир не треснул в своей дурно пахнущей промежности. Солнце било, било по голове, но не добило. Тут случилась одна интересная история две тысячи лет назад.

То мыслю, то существую, как сказал поэт. Если не бояться, то все вокруг оказывается удивительным до восхищения. Даже рот можно открыть, потому что это никого, кроме тебя, не касается.

Понять, что происходит, глядя на то, что происходит, никак невозможно.

Но если много и правильно читать, то постепенно пазл сойдется, и ты начнешь кумекать, одновременно приходя в ужас, зачем тебя занесло в люди.

Читай, куда-нибудь выплывешь.

Происходящее складываешь по слогам.

Напившись, чувствуешь шум в голове и ком у горла, который пытаешься удержать внутри, а вот Тургенев на свадьбе Фета в Париже вскричал в конце обеда: я так пьян, что сейчас сяду на пол и буду плакать! Насколько красивей нашей дряни. Только книгами и выстилаешь дорогу из этого ада.

Ты не вляпываешься в истории, а попадаешь в ту, в которую хочешь.

У тебя не кружится голова, и тебя не тошнит от неожиданности. Лука ставит точку в тексте, закрывает ноутбук, пора идти спать. Танцы давно кончились. Кому-то не спится, мужчина доедает ростбиф с красным вином.

Он поднимается на палубу. Красивая женщина все еще смотрит на него, улыбается. Он улыбается ей в ответ, опуская при этом глаза и как бы разводя руки в стороны. Впрочем, никто не отменит эту прекрасную ночь. Кажется, зачем спать? Только затем, чтобы завтра продолжить эту жизнь? А у вас есть другие варианты?

Он старается не ставить вопросительных знаков даже в вопросительных предложениях. А его первой трофейной немецкой громоздкой машинке не было вопросительного знака. Придет время, и он напишет книгу, состоящую из одних вопросительных предложений, потому что ответов нет ни на что.

Если бы он знал, на каком языке говорит эта дама, он бы объяснил ей, что очень любит женщин, но общение заставляет его чересчур напрягаться, а с самим собой гораздо легче. Впустить человека в свою жизнь, это ведь уже навсегда.

Ему жаль даму, жаль себя, жаль эту прекрасную ночь. Поразительно, как это люди вообще могут общаться. Или в нем, или в них какой-то внутренний дефект.

Февраль, ночью жарко, на небе иные звезды, но он и дома особо не знает созвездий, поэтому без очков все сливается в легкой дымке. Краем глаза он замечает звезды лучше, чем, когда смотрит прямо. А насколько стало легче застенчивым людям: если стесняешься незнакомых женщин, можно сойти за гомосексуалиста.

Ладно, запоминается только то, что происходит.

Они опять столкнулись случайно на палубе. Он взял ее за руку. Просто взял за руку, и она ее не отдернула, как могла бы. Он предоставил ей этот шанс, все честно.

В отсутствие языка пальцы красноречивы. Немы не мы. Мы не немы.

«О, как вы спешите», сказала бы она. Ага, престо, аллегро, модерато, анданте, ларго. Все это вопрос такта, точнее, занятий по метроному. Он выбрал ларго. Что-то протяжное, почти религиозное, от которого обычная женщина может сойти с ума и выбежать вон из каюты в мистическом ужасе. Вы этого хотели? Ларго религиозо.

«Вы – сумасшедший». Вроде бы, и поощряя, но не совсем.

Соединим скобкой одновременную игру несколькими инструментами. Выберем баритоновый ключ. Сколько прекрасной музыки хранится в этом грецком орехе на тонкой шее. И все держится на небесном фаллосе для всех, предпочитающем длинный форшлаг перед основной мелодией. Посвингуем плачущим негритянским блюзом. Вот метроритмическая пульсация. Набухла чуть вправо, отчего отклонение ритмики. Выбор между дуолью и триолью. О, что за тремоло! Это и называется музицированием, а не подмахиванием. Только добавить инструментовки. Это как тремоло на домре с помощью амплитудного вибрато. Но тут еще надо много занятий не на незнакомке.

Он не мог не вспомнить свою девочку с гримаской, с которой хотел на двоих транскрибировать всю мировую классику. Перевести интимный звук из души в совокупление.

Для мыслящего существа войти внутрь лакомого места иного человека - что-то невероятное. Скандал в абсолютном духе. Самое непонятное в мире это то, что все понятно, ляпнул Эйнштейн.

Он позвонил, заказал шампанское, фрукты, конфеты, тут все включено. Сам надел брюки и белую рубашку, а ей дал черную полумаску, так что стюарда она встретила в постели а натюрель, еще более желанная. Он дал молодому человеку на чай, тот улыбался.

Она оказалась испанкой. Лука говорил по-английски, она по-испански, но почему-то все понимали. Он сказал, что из России. Да, без презерватива и кончать в даму. Последний оплот естественного варварства, отвечал он.

Он безусловно предложил бы ей выйти за него замуж, тем более что подверг опасности незащищенного секса, но финансовые и социальные дела его были в беспорядке и вне разумения. Живя среди обезьян, ты поневоле не должен делать лишних движений и произносить слова, реакция на которые у обезьян всегда непредсказуемая.

Как уж это он выразил ей на английском языке, которого она как бы не понимала, это уже неинтересно. Сердце его и впрямь растаяло, он был готов ко всему.

Если она не шпионка, приставленная к нему, они могли быть счастливы. Ей решать. «Но кто вы?» - «Графоман».

Это, ничего не говорящее о нем определение, показалось самым точным.

«А для чего вы пишете?» - «Чтобы кровь пузырилась, как шампанское».

«Вы гений?» - «Увы, не могу выскочить из банальности, тривиальной даже для примитивных читателей. Мимо кассы, как у нас говорят».

«Я за вас не выйду, решила». – «Ладно, у меня замедленные реакции, потом как-нибудь расстроюсь».

Они выпили за здоровье, потом опять побарахтались, но уже без музыки.

«Что будете делать, когда я уйду?» - «Проветрю каюту, посплю, опять буду думать, писать, читать, жить в себе. Спасибо вам, что развеяли меня».

Для чего нужен другой человек? К своему дерьму принюхался, а чужое шибает в голову. Читаешь приятеля и видишь, насколько он убог и одинаков. А потом смотришь на себя и видишь, как тесна и не прибрана твоя клетка.

Он мог размышлять, почему она сама его выбрала, но с ним не осталась, но разве было бы лучше, если осталась. Вдвоем жизнь все равно не прожить, когда убережешься от родственников, встрянут дети, и из сети не выбраться.

Она гладила его по голове, спрашивала, о чем он думает, он рассказывал на языке, которого она не понимала, но она кивала, какая разница, добрая женщина, вот и все.

Кровь раввина, которого молодой человек в купе спрашивает, сколько времени, а тот отвечает, что какой же он жених для его дочери, - течет в его жилах. Забежать далеко вперед, а потом оглядываться в нетерпении, где же все остальные, почему не догонят жизнью то, что и так ясно, - вот он, Лука.

Тоска и воля.

Она спрашивает, хочет ли он, чтобы она познакомила его с мужем. Он не понимает. Она берет блокнот у него на столике, ручку, рисует голую себя и голого дядьку с кольцом на члене. Муж.

Ага, это и называется банальностью, говорит он. Ничего нового не смог придумать. Жизнь проходит по нам катком пошлости. А с мужем почему не пообщаться, если он хороший. Он очень хороший, уверяет она. Отлично.

Потом она вдруг спросила, как он вообще представляет свою семейную жизнь? Видно, ей не давало покоя его предложение о замужестве. «Сижу с компьютером и никому не мешаю», - сказал он. «О, вам с моим мужем будет, о чем поговорить!» - «Нам будет с ним, о чем помолчать», - поправил он.

«Лусио, ты бесподобен!» - воскликнула она, привлекая его к себе и начиная над ним работать. Чем он больше выдыхался, тем она сильнее вдохновлялась. Хороши бы они были на этих качелях в семейной жизни, еще успел подумать он.

Сделав дело и подмывшись, он погладил ее по грудям и, взяв ридер, устроился у стенки. «Буду тренироваться на тебе быть свободным, - объяснил он ей, – так что не обижайся».

Как говорил Гегель, настоящее не может сопротивляться будущему. Все в наших руках, в нашей воле, которой диктует ум, находящийся в нигде. Ща как рванем, и никто не остановит.

Не обязательно создавать реальность, которая нужна, чтобы покарать зло. Достаточно изо всей силы ее предсказать. А уж из-за чего все случилось, неважно. Главное, чтобы подонки, на которых нет управы, подохли в муках.

Да, все серьезно, юмор кончился.

Иной скажет, что это бог играет с нами в поддавки. Дает надежду, чтобы тем вернее поддеть на кровавый крючок. Не будем возражать. Против бога нет приема. Кроме тебя. Потому что только ты можешь быть этим приемом против бога, которым победишь, ибо у бога есть еще чертова бабушка, что сказала надвое.

«У тебя какие-то проблемы?» - спросила она, глядя на его затвердевшее лицо. – «Наоборот. Это у них проблемы». Она вообще не обязана понимать крики души на незнакомом языке. Сидит себе тихо, и молодец.

Чем дальше, тем он все более уверен, что его тело, когда он в силах, способно изменить окружающее. Ну, может, руки поднять. Или ладони держать друг против друга. Неважно что. Из него прет сила ума и воли. Только не отвлекаться на тех, кто пожирает вокруг его энергию. Им его не достать. Только тот способен на поступок, кто живет вне людей.

А бьющая в лоб цитата, как укол наркотика, позволяющая прийти в себя. И сказал он: иду туда, где еще не был, чтобы перестать быть тем, что есть.

И еще он бы хотел сказать, что не заметил, как она ушла.

Между тем, смотрел всю ночь в прямой трансляции восстание народа в Киеве, битву с внутренними войсками «Беркут», подожженные автобусы и грузовики милиции, строительство баррикад, революционную музыку и бой барабанов. Думал смотреть одним глазом, но этот глаз занял всю голову.

Краем мозга он знал, что жизнь не задалась, но ведь другой у него нет. Надо биться изо всех сил, а биться он может, только когда сидит с книгой за столом и никого не видит. Иначе, у него начинает жутко болеть желудок и тошнить. И так с детства, - к вопросу о том, как все могло сложиться иначе, если бы он… и т. д.

Может, это куратор за людишками специально устроил и подсунул ему восставший против путинского гебешного криминала Киев, чтобы отвлечь от решающих мыслей, которые могли бы взломать ситуацию изнутри, мыслью и волей, а не насилием и побоищем.

Хотя мало ли что нам подсовывают, надо и выбирать. Вспомнил, как Амфитеатров писал про христианского святого аскета IV-V веков, который гордился, что никогда не сношал замужних женщин, только служанок и рабынь. Достойное святого воздержание! А то слишком большие требования предъявляем к натуре. Вот живот и болит на грани колита и предъязвенного состояния.

Да и где ныне подвиги былых времен. Скажем, взять на себя подвиг не поднимать правую руку. Нет, лучше – левую. Никогда не поднимать левую, лукавую руку, пусть отсыхает. А действовать одной правой.

Но ведь и, правда, надо с этим всем что-то делать.

Когда останавливается сердце, отовсюду, изо всех пор выступают капли холодного пота, начинают течь по телу. Тот самый смертный пот. Интересно.

То есть все время что-то отвлекает.

В общем, быть без людей это уже, считай, половина настоящей жизни. А проехал на днях в метро, минут сорок до конечной. Какое-то депрессивное общее состояние, и почти каждый отгораживается от него наушниками, что подключены к айфонам, и ридерами, стараясь ни на кого не смотреть. Глаза, и вправду, сами закрываются.

Хью Лори где-то недавно сказал, что он бы призвал в бойкоту русских товаров, если бы Россия производила хоть что-то, кроме мировой депрессии. Даже ее водку можно использовать только для протирки карбюраторов.

Не быть, не быть, не быть здесь. Никуда при этом не уезжая, потому что это лучшее место для опыта прижизненного небытия. Все остальное уже не важно.

И здесь все подвигает на борьбу против небытия нелюди. Не захочешь, а взлетишь в воздух, проваливаясь в воду, под землю, на солнце, чтобы уйти из себя, поневоле разделяемого с человечеством. Ну и сволочи!

Текущая жизнь настолько бессмысленна, что только отказ от нее дает ей какой-то смысл.

Теперь, гуляя по палубе и встречаясь с той дамой, он раскланивался с ней, улыбаясь, но не заговаривая. Иногда она была с мужчиной, иногда одна. Мужчина ему казался всякий раз разным. Ну и что.

Кругом было столько развлечений: бассейны, игры, караоке, рестораны, спорт, массаж, что на чеховско-бунинские отношения это никак не тянуло. Дама с массажистом, возможно, но дама с собачкой вряд ли. Скорее, дама с миллионером, если бы в круизе, как в бане, все не были голые, без различий.

Впрочем, нет, он приглядывался: может, это - «она» из начала главы, не убедительно выдающая себя за испанку. Совпадение маловероятно, и она приставлена поглядывать, установила жучок в каюте, скачала на флешку содержимое ноутбука. Детективные узелки против энтропии, как раковые лимфоузлы против жизни, заставляют остановиться, оглянуться – да и прыг за борт.

Оказалось, что по статистике один пассажир из этих нескольких сотен счастливцев кончает самоубийством, прыгнув за борт. Кого удается спасти, кого нет, но все держится в глубочайшей тайне, как смерть господина из Сан-Франциско, лежащего в холодном трюме на страх Ивана Алексеевича Б.

Но жизнь настолько отличается от смерти, - говоришь себе, выспавшись, позавтракав, на свежую голову, - что надо попробовать в ней все, включая спасение, т. е. невозможное.

Вот доходит до битв, и мы отвлекаемся на интерес к ним, вместо того, чтобы давить, давить, давить молитвой и отрицаловкой – в корень нелюдей.

Для чего нужна история? - читал он Анну Комнина. – Чтобы, играя в ее камушки, навсегда забыть о настоящем, сделав крюк в будущее, заодно на этом крюке повиснув.

Только человек живет в настоящем времени; те, кто до и после, живут до и после. До себя жить мудрено и надвое сказано, так что живи после. Всего-то и надо опередить толпу на мгновение. Вина людей, что они не знают, что обезьяны. Этим знанием, совестью и рефлексией они могли бы отличиться от последних, но, увы, туман заморачивает им голову. Пробуждение их ужасно. Ад выкрашивает алым задницы и гениталии, - все, что нажили своего.

«И я родился от них!» - вскрикивает поэт, сидя на дереве.

Генеалогия жуткая вещь.

Любое жизненное решение, которое он принимал, быстро разрасталось до злокачественной опухоли, которая сама себя пожирала. Он только о нем и думал, быстро теряя силы. О, как бы он всех презрел! И тут же разваливался, заболевал: желудок, кровь из жопы, фурункулез, головная боль, бессонница, лихорадка, стенокардия, люмбаго. Потом смирение, извинения, возвращение к людям, и все налаживалось, проходило, он держался за стенку, но приходил в себя, можно было быть дальше в минуты полного владения собой.

Противно, но что делать, не знал.

Если у него будет рак, то быстрый, короткий, вспышкой, и неизвестно, кто кого быстрее пожрет.

А нет, то, говорят, что в старости мы наконец решаемся на то, чего не могли всю жизнь, и с наслаждением, злобой, освобождением сходим с ума.

До завтрака он принимал душ, после завтрака гулял по палубе. Все были внимательны друг к другу, добры, улыбались, казалось, только и ждали, чем могут помочь. Поэтому на душе было легко до попрыгучести. А, казалось, бы тоска и скука, да еще за большие деньги. Плыви и некуда деться, и волнения в Киеве рассасываются, чтобы испугавшиеся было подонки передавили всех поодиночке, и жизнь у них и у нас остановилась в дерьме и паскудстве еще на несколько десятков лет.

Стало быть, из жизни не вырваться. А неподвижность, которая длится, и длится, и длится мучительно, это мудрость, которую наживаешь на будущее.

Прочти Библию, товарищ, чтобы знать, кто нас создал и нами правит, там все написано. Ответ теперь за тобой. У тебя билет, который выдается всем при входе.

Какой он молодец, что, гуляя по палубе, произносил это все про себя, молча, не открывая рта, но безостановочно.

Главное, понял, поменьше движений, а то самое говно из тебя наружу и лезет. Частная жизнь человека нарастает вокруг желудка, головы или яиц. Наросты издают разный запах, доступный другому. И твой выбор небогат.

Ты на верном пути, если не слышишь скрежет работающего мозга.

На палубе ветер хорошо прочищает его. Можешь видеть перспективу времен, где уже нет человека, и, вглядевшись, понять, что же там есть. Из этого и исходи.

Можно сказать, что человеческой историей как эстетическим, музейным фактом будут заниматься уже следующие после людей существа, более, что ли, компьютерные.

Им островом Робинзона будет вся земля.

Самое время присмотреться к омывающему нас морю, думал он, глядя вдаль. Крещение, святая вода, она ведь в нас, изволь креститься в себе, аки в Иордане, чтобы перейти на другую его сторону, в землю обетованную.

И, стало быть, каждый будет жить на своем острове, хотя бы величиной в тюремную камеру или во всю ойкумену, неважно. И открыт будешь во весь свой генотип напролет. Исключая, правда, человека, как музейный скелет, - на этом Лука настаивает.

Вот остров, тут и прыгай.

Лучшее общение все-таки у русских: о чем еще говорить, выпьем, а там посмотрим. Ага, стало быть, бог ушел из людей. На острове придется искать новую форму существования. Может, из алкоголя что-то новое и вытечет.

Вставим в глаз булгаковский монокль, возьмем в зубы есенинскую сигару, - хуже некуда, просят выйти вон, скоро начнут выводить из людей. Куда неизвестно, да и не успел толком ничего сказать. А те в ответ: какие претензии, о чем ты, киоск закрывается.

Хорошо, хоть ангелы на людей не похожи.

Говорят, что в птичек, рыбок, червячков тоже нет дороги, проехали.

Что же дальше?

По слугам их узнаете их. Будет Пятница, будет и неделя. Раздражен донельзя, руки дрожат, но впереди новая жизнь, надо сдерживаться. Не забыть сдать при выходе не только деньги, заначки, одежду, надежды, планы на будущее, но и кожу с костями, - чуть ли не по описи.

А что желудок болит, так прими таблетку и не ешь какое-то время: не в кишку корм.

Даже странно смотреть, как Россия сходит в ад будущего, отшелушивает все человеческое в проживающих в ней, а где-нибудь в Америке жизнь еще идет как ни в чем не бывало. Земля неровно лежит и дышит перед богом.

А самое замечательное, какой ты сам придурок, карабкающийся из себя наружу и осыпающийся вместе с тем, за что цепляешься, карабкаясь. Дело с людьми, судя по Библии, не заладилось сразу. Ты являешь собой достойный прыщ этой эволюции: лечение бесполезно, сколь ни пробуй. Да и чем лечить пустое место безлюбых рефлексов. С любовью отвращение хоть доходит до рвотной слизи, брюхо с кишками наружу через рот выходит.

Люди говорят: ты человек, сиди тихо, знай место, вон сколько на тебя народу наваливается. Человек прислушивается к себе живому изнутри: я вас всех сейчас взорву!

Мистическое ощущение всесилия жизни на фоне будущего небытия.

Не разменяю, не прощу.

Перед тем, как навсегда взорваться, надо, наконец, перестать нервничать и материться. Пушкин, как почувствовал, что рука дрожит, как у маменьки, стал постоянно ходить с чугунной тростью, стрелять из пистолета, фехтовать. Неужели не одолеет этой ерунды. Все же российское рабство позволяет иным господам держать себя в рамках европейского этикета.

Но это гибель не одного из многих, врешь, первого и последнего.

Пока живешь, можешь отменить все человечество.

Объяснить это нельзя, но можно понять.

Иначе люди напоминают зверей в зоопарке, куда пришел в воскресный день с ребенком, кричащие, осклабясь, тебе из клеток: «Расслабься!»

«Ах, вы такой скорый, такой церебральный!»

А он не церебральный, он просто помнит, как счастливый Генри Джеймс умирал под непрерывный стрекот пишущей машинки, на которой специально печатала секретарша. И кому рассказать об этом, чтобы тот не улыбнулся, а понял.

Даже великого человека надо любить, восполняя до совершенства. Прочих восполняешь до простого существования, пока не надоест. Больно тоскливо это все, - одинаковые разговоры, и сам дурак.

Даже близко не дотягиваешь до черты смысла.

Господи, как же перепрыгнуть этот ужас? Высокий забор, за которым ничего не видно, потому что, говорят, там ничего нет. Но не может же не быть, если забор. Говорят, что раньше было что-то засекреченное, а потом забросили, а забор остался. На всякий случай. Вдруг опять пригодится.

Да, ну так вот забор. В самом существовании забора есть что-то для тебя унизительное. Ставит в положение ребенка, которому нельзя смотреть. Или взрослого, у которого что-то атрофировали, чтобы делал вид, что не видит.  

И понял Лука: первая промежуточная станция для пересадки в будущее это фантомное тело. Технически очень просто. Информация из очков Google тех, кто тебя окружает, собирается воедино. Это и есть ты, тот, кто может действовать, передвигаться, выбирать место и образ жизни. Сначала одно тело, потом столько, на сколько у тебя хватит справедливости (как в исламе говорят о количестве жен для человека: на скольких хватит справедливости).

Из фантомного тела и готовь побег в обитель дальнюю.

У фантомного тела и боли фантомные.

Для его создания очень поможет все, что ты написал в разные годы, ибо это и есть фантомное тело с фантомными болями. И лучше узнаешь себя, не имеющего к этому никакого отношения.

Посему, хочешь, в круиз, хочешь, в Тель-Авив, хочешь, на необитаемый остров, - куда хочешь, там и окажешься для сбора паззла объемной картинки.

Мамин день рождения

20 февраля. Он еще накануне почувствовал себя плохо. Сердце оборвалось после одного письма, полученного по электронной почте, с неожиданной и приятной вестью. Тут же связь прервалась, забарахлил интернет. Он заплохел почти мгновенно. Боль под лопаткой, боль в руке, поплыли туманы над рекой, - все, как положено по учебнику. Еще ему надо было, хоть кровь из носу всем родственникам, выйти в магазин за картошкой, молоком и хлебом. Мороз был серьезный, он это сразу почувствовал, поскольку кальсоны надеть не было сил. Обратно шел, уже издавая горлом странные свистящие звуки. Дома – пришел и лег. Приехали дети поздравлять с юбилеем свадьбы. Жена сфотографировала его лежащим на диване, осталась довольна увиденным. Он не знал, сможет ли назавтра поехать поздравить маму и сестру. Утром понял, что поедет.

Чистые солнечные морозы держались всю масленую неделю. Особенно холодно было по ночам и примерно до середины дня. Снег на дороге был укатан, темный лед лежал большими непредсказуемыми пластами. Он вспомнил, что много лет назад дети еще и специально его укатывали, скользя по дорожкам. Сейчас эта забава куда-то делась, может, потому, что зимы стали теплыми, эта явно не в счет. Странно, он вдруг вспомнил о луне, встал из-за компьютера и посмотрел в календарь, обнаружив, что новолуние ровно через две минуты, в 12.21 (20.02.2004 12:19:52 – отбив в текст вставку даты и времени). Наверное, и сердце из-за этого ослабло. Значит, все должно пройти вместе с луной.

На солнце даже тепло, а с крепким морозным воздухом это приятно необычайно. Русская масленичная зима, куда уж краше. В магазине с утра очередь в кассы на половину огромного магазина. В пятницу люди закупают все на конец масленичной недели. Жены с мужьями, с полными тележками продуктов, мамы забрали малышей из школы и тоже пришли, разбирают дешевые и хорошие вещи, наваленные по отсекам. Потом оказалось, что еще и 23 февраля теперь выходной день, так что набирали на три дня праздников. Когда идешь из магазина, понимаешь, что день слишком велик, в нем легко и раствориться, поэтому стараешься идти, не поднимая глаз от асфальта, не глядя на других людей. У души-одиночки, как сказала подруга, свои дорогие мозоли.

Еще хорошо, что никуда не надо спешить, что над душой не висят срочные статьи и главы книги, которые надо писать, как, например, сыну рисовать срочно в номер журнала. Но и сказать, что с наслаждением смотришь по сторонам, тоже нельзя. В транспорте дремлешь. По улице пробираешься, стараясь не поскользнуться и принюхиваясь к перемене ветра. Южный ветер приносит к ним в район вонь с Капотни, а с ней вместе и тепло: по радио несколько раз передали, что предстоит большой перепад температуры: ночью минус двадцать, днем минус шесть и дальнейшее потепление. Дым из трубы предприятия стоял каким-то перпендикуляром, а с правого бока, как огласовка в иврите, застыла звезда. Он возвращался домой и не мог вспомнить, какую же ладную фразу придумал днем, выходя из дома.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений