Игорь Шевелев

По эту сторону печени

Пятьдесят вторая большая глава «Года одиночества»

I.

Сквозь сон слышишь, как скрипит лопатой дворник, убирая свежевыпавший снег. Не скрипит даже, а "скрыпит": скрып... скрып... скрып... Зима... сладко вздохнув, спишь себе дальше. Солнечный луч скользит по лицу, долго задерживается у глаза, проникает щекотно в нос. Это летом рано светает, солнце не знает, чем заняться, вот и будит, как папочка, своего лентяя-сыночка. Не нааадо. Встанешь, чтобы начать новую жизнь, работать с утра, как Иван Бунин в деревне, а потом весь день ходишь сонный, в голову ничего не лезет. Нет уж. Повернулся на другой бок, тут-то тебе и является самый сладкий, самый душеспасительный утренний сон, куда лучше. Там ты со всеми, кого любишь, кого в жизни почему-то до сих пор не нашел и вряд ли найдешь. Наконец проснулся, а там дождь. На улице темно, осень, так весь день и будет, а часам к двум вообще уже вечер наступит. Надо бы уехать куда, в более что ли теплые страны, да ни денег нет, ни желания на самом-то деле. Самое лучшее, что в тебе есть - это печаль, и прожить ее надо так, тщательно и подробно, чтобы не было потом мучительно больно за бесцельно что-то там такое. Спать, спать. А когда наконец проснешься, потому что нечем дышать, воздух словно испит, это весна. Пора окна открывать, выставлять рамы, открывать настежь балконную дверь - город пахнет насквозь весной, снег съежился и почернел, парит как в бане. Когда б ни проснулся, что-то происходит и - "хорошо-то как, Господи..." Даже недостижимое совершенство людей вокруг забавно подтверждено их вечным недовольством погодой, смешно. Когда его по рекомендации главнокомандующего, назначили начальником резервной армии, у него в подчинении не было ни одной (!) боеспособной единицы. Денег из-за отсутствия финансирования не перечислили ни шиша. Единственный трофей - соответствующая запись в трудовой книжке, которой подтереться. Рассказывая это, он хохотал как ребенок. Имущество разворовано на корню. В итоге то, о чем он всегда мечтал: виртуальные войска! Полный карт-бланш. Из всех знакомых выстроил глубоко эшелонированную линию обороны. Каждый из них и сам по себе неприступный оборонительный пункт. А тут он его еще усиливает, соединяя со стратегической задачей. Жизнь заставляет вгрызаться в землю и стоять до последнего, но можно увеличить надежность системы. Окружить человека семьей, книгами, любимым дельцем, чтобы он пустил корни в десяток-другой поколений, так его вообще уже из чернозема не выдернешь. Ведь главное в армии, как и везде, это правильный отбор людей. А кто лучше всего их может отбирать? Понятно, что женщины. Тут уж он был в своей стихии.

52.1. Из погоды выстроить крепость нелегко, но, наверное, можно. Он разглядывал туманную солнечную наледь на желтоватом, как моча, куске неба между домами и думал, что неплохо бы сначала узнать все названия. Тогда сможет вписывать их в свои реляции по будущей армии, которые позже издаст отдельной книжкой. Если появится спонсор. Свои деньги тратить на книжку не собирается.

Впрочем, если у него и будет своя армия, наверняка к ней прибьется всякая шваль, что болтается без употребления. Плохие люди разобраны на плохие дела, это ладно, но почему нет хороших, вот вопрос.

Ночь он проводил над картой, которую надо было еще нарисовать. И только потом расставить флажки направлений главного удара, отвлекающих противника маневров. Тем более, что противник, по определению, в курсе всех планов.

Утром вставал с большим трудом. Только под горячим душем приходишь в себя. То есть желудок приходит в себя, успокаиваясь от спазм, а самого еще долго будет клонить в сон.

Чем хороша жизнь в отечестве, так это ощущением, что спрятался и тебя не достанут. Даже если ни в чем нет смысла, это ощущение заменяет любое дело и любой смысл. Жизнь прожита не зря: уберегся от охотящихся на тебя. Дверь бункера, сделанную из цельной рельсовой стали, никому не откроешь. И смерть станет самым счастливым избавлением. Потом.

Но офицер не думает о смерти. Офицер ходит по диагонали. Белый – по белой. И чтобы двигать другими, ты попервоначалу должен их всех сдать комплектом. Потому что ты – одно, ты игрок, ты весь изнутри, а они совсем иное, снаружи. Ты держишь под контролем всю поляну. С утра разбудил звонок редакторши, которая сказала, что надо снять каких-то знаменитых японских писателей, встречающихся с нашими знаменитыми писателями типа Пелевина и Б. Акунина. У него есть свойство, - он не может отказывать. Поэтому человек должен быть сверхинтеллигентным, чтобы по инерции не начали пить из него кровь. Ему эти писатели ну совершенно ни в мездру, ни в красную, стыдно выговорить что. К тому же недавно эта редакторша уже его подставила, и он зарекся ходить по ее наводке. Есть люди, которые будто специально все перепутывают, и она такая. Понятно, что когда он приехал в овальный зал библиотеки иностранной литературы, там и не подозревали ни о каких писателях. Еще и троллейбусы шли от метро в парк, и он ноги стоптал, пробираясь вниз по улице по льду и снегу. Конечно, он имел в виду зайти заодно в книжный за альбомом старой Москвы, который присмотрел заранее, а еще отщелкать один двор, где из окон на днях расстреляли депутата Госдумы. Что и сделал.

52.2. Современный человек - это сложная система фортификаций и инженерно-психических работ, таящая в себе ловушки не только для внешнего врага, но и для самого окопавшегося. Мало того, что надо держать ухо востро, так и ухо иногда не помогает.

Он прикинул внутренние риски: еда дрянь, трата времени на девок и порнографию, отсутствие плана кампании, делающее напрасными любые, даже правильные действия. Вчера звонили из военкомата, сказали, что послали повестку для призыва из запаса на войну в Чечню. Что-то подобное он и предполагал в детстве, когда вместо института, как все ждали, поступил в военное училище. Зашел судьбе в тыл, пока та делала вид, что не замечает его. От родителей досталась ему унизительная расположенность к людям, что подвернутся под руку, мерзкое желание нравиться. Он хороший товарищ, душа-парень, только один парнишка уголовного норова из-под Костромы чуял в нем вражье нутро и всячески пакостил, ненавидя. Но это нормально. Хуже то, что и начальство чувствует червоточинку: он не то, что не умеет подладиться, но еще может схамить в ненужный момент, указав на ошибку и бессмысленность высшего руководства. Вот этого не надо, а он сам знает, что не надо, поэтому не может молчать: тогда, мол, не выкажет свою поганую идентичность, которую в армии, как известно, надо засовывать в одно казенное место, поскольку там все места казенные. И вот он, несмотря на отличные оценки и похвальные отзывы преподавателей, комиссуется с третьего курса, вроде как уже отслужив. Уходит в жизнь, как за четыре года до того бросил шахматы накануне получения уже лежавшего в кармане звания мастера, которое, как и две звездочки на погонах, ничему ведь не помешали бы, как говорила мама и те из ближайших женщин и приятелей, которых мама об этом просила ему сказать. Но чему надо, он и так научился, а дальше должен не просто перейти Аркольский мост, но и отыскать его, потому что даже тот, что попался Наполеону, был типичной ловушкой, приведшей к сливу игры, о чем до сих пор спорят комментаторы, одураченные ими же исследуемой заморочкой.

В Чечню он не поедет. Разве что на другую сторону. Интеллигентская слабина, - не идти с толпой. Ход сомнительный, но не в нем дело. Он знает скрипящую военкоматскую машину, в которую ему предлагают всунуть голову. Знает, кому дать деньги. Самая гнусь, что он через них же оформлял командировку туда фотокором. Всех денег, как и всех женщин, не поимеешь. И безопасной власти, к которой стоит приблизиться, не существует. Другое дело, что это те силы, которые время от времени надо запускать в дело.

52.3. Мы метим все в наполеоны, прислушиваясь к телефону как к знаку судьбы. Она позвонила, пригласив поснимать на вечере, который проводила в фонде культуры. Откуда узнала его телефон? – В журнале, который хочет фоторепортаж об этом событии. – А кто там будет? – Сказала. – Разделим на двадцать три, как всегда в таких случаях. – Так он будет, на него можно положиться? она должна знать точно. – Голосок такой, которому он, дубина стотысячная, не может отказать. Таких, как он, фрилансеров в Москве тьма. Еще хуже, если бы он не был в их числе, а был в нигде. Нужно вертеться, ехать на метро, а то пробки и с парковкой проблемы, и не выпьешь, если что. Если что? Заморочила его своим голоском, а?

Можно сделать совершенные фотоработы: пустой, мертвый город в геометрически выверенной погоде и освещении, как во сне, потому что сон – изнанка города. Но кому это надо, если все уже было, а сама фотография все более подозрительна, он знает, читая специальные журналы. Опять ловушка. Каждый отдельный ход, вроде правильный, а все вместе приводят к концу. Неважно. Совершенные работы, - по нему. Только где оно, совершенство?

Если честно, то все это вместе с тревожной ситуацией в стране находится на краю игральной доски, называемой жизнью и разглядываемой с высоты умственного полета профессионального игрока. Консорциум крупнейших мировых банков выставил беспрецедентно крупный приз, который сам по себе, если вдуматься, непонятно зачем нужен, зато делает игру как бы не бессмысленной. Можно не спрашивать постоянно: зачем, мол, это все надо? Для денег.

Итак, он назначен начальником штаба резервной армией южного атмосферного фронта. Сколько он фотографировал всяких шишек, разговаривал с ними, располагал к себе, делал умней, чем были на самом деле, - ни один не обратил на него внимания. Этот первый поговорил и, пораженный глубиной натуры, назначил его на ничего не значащий и вроде даже сомнительный пост, нужный ему на самом деле лишь для того, чтобы перевернуть мир.

Сперва сняли мерку, чтобы шить мундир. Тот же портной сказал, что даст телефон стоматолога, который поменяет зубы. Главное, не суетиться, не думать. Вдруг, откуда ни возьмись, не просто оттепель, а самый настоящий дождь. Тихий осенний дождь, без всякого ветра. Помнить, что все приходит именно тогда, когда вроде уже и не нужно, переболел. Затаиться как последнему генсеку партии, который ее уничтожит. Или как начальнику тыла погоды, получившему назначение вместе с инструкцией перед потопом. «Совершенно секретно. Вскрыть пакет и начать строительство ковчега по прежде переданным схемам». Без подписи. Не надо. И так понятно кто.

52.4. Человечий скелет стучит в сердце. Знак своим, что он чувствует его, как и они его чувствуют. Подручных сил не так много, приходится полагаться на невидимые. Ты можешь напичкать текст ссылками на все источники и энциклопедии, создать глубоко эшелонированную оборону, даже закруглить ее так, чтобы в итоге бесконечных странствий, как Одиссею в священно-библиотечном загробье, вернуться к началу, но все равно останешься нигде – ни там, где сейчас сидишь, слушая джаз, ни преследуемый бандой на пути с семьей в ковчег, который, как во сне, рассыплется, то ли почти уже построенный, то ли так и не начатый.

Спокойствие послал ему Господь. Его война была направлена не на тот внутренний мир, единственный который он знал и в котором укрывался, а – поверх людей, в безличную и страшную геометрию идей и перемещений, истории и небывалой империи, которую он построит, закопав нужное зернышко. Как, однако, хорошо, что можно жить мимо людей, над ними же и возвышаясь. Для этого есть математические деньги, литературная грамотность и поддельная вера в Бога, которой можно, как стрелкой на путях, перевести разом историю в другое направление. И то, что он никому об этом сказать даже не может из внутренней деликатности и косноязычия, тоже хорошо, потому что позволяет ум и силы копить для дела, а не для бреда.

Мундир он не надевал, ходил всюду частным образом. Наблюдал события и людей, прикидывая, какие на что сгодятся в вычерченном заранее общем плане всех уровней – от подручных до сходящихся в исторической перспективе. Скажем, если какая женщина глазки строит, то можно сразу вызнать, для чего она пригодится, а затем и употребить по направлению к общему благу. Скажем, для переписки или по хозяйству, или для возбуждения творческих вдохновений. С женщинами, скажем прямо, он общаться не умел, а потому все менее и хотелось. Ему и так хватало – и двух бывших жен, и исторически сложившихся знакомых. Сердце колебалось все менее. Женщины – это магниты, извлекавшие для него из окружающей человечьей трухи редкие и драгоценные металлы, на которых он заложит основу своей стройки.

Его родной дядя, приехавший когда-то учиться в Москву с Урала, потом поездивший по всей стране, а теперь окопавшийся в мэрии и называвший себя управленцем, время от времени звонил ему узнать, как его дела, и рассуждал о непризнанных гениях и о том, что надо бы куда-нибудь устроиться, начать с малого, зарекомендовать себя, а потом уж постепенно достичь и тех высот, на которых он сам был теперь, - с секретаршей, с персональным шофером, с дачей. Он слушал его, как слушают совет компьютера с вирусной программой.

52.5. Системы не было, вот в чем дело. Правильной системы, в которую он мог бы попасть и сосредоточиться на единственной цели. Много времени уходило впустую, а иногда казалось, что все, жизнь ушла впустую, и надо только лежать и прислушиваться к свисту февральского ветра за окном. Потому что систему должен создать сам. Даже война, серьезней которой ничего не должно, вроде, быть, и та ведется каким-то пьяным образом, вместе с таким же умалишенным противником. Словно два кровавых клоуна соревнуются, кто из них более нелепо уничтожит себя и все вокруг. И его самого взяли как бы на самую нелепую должность начальника всего несуществующего и просранного.

Общая картина мира отсутствовала: так подсуетился Господь, чтобы обезопасить себя от ненужного преемника на посту Генштаба. И сделать так, чтобы все тебя полюбили, тоже не удастся. Тех, кто его доброту воспринимал неправильно, как слабость, он отправлял в резерв резерва, которым командовал. Свое мироздание он строил, как от печки, - от сердца, и поэтому в любой момент воспринимал его как место, где можно жить и даже прятаться от тех, кто тебя не любит. Включая главного кознодея, наградившего людей тупиковой ветвью на древе эволюции. Да еще так смешно эту ветвь сгладывающих, что уже, небось, ты весь обхохотался над нами, юморист поганый?

Итак, не полюбят, не уговоришь, какие бы сладкие ни сочинял приказы по сетевой вселенной. А иного пути ведь и нет, кроме слов, если вдуматься. После двух жен, чем-то по неудачливости для него похожих друг на друга, да еще и друживших между собой, как и с ним, впрочем, до сих пор, он нашел однажды в мастерской приятеля девушку, которая своими эротико-эзотерическими интересами показалась ему родной и близкой. Эзотерикой сегодня никого не удивишь, но она была умницей и красоткой да еще почему-то не уверенной в себе, что придавало ей совсем человеческий вид. Ему нравилось, что она и к нему в постели относится как к особого рода учебнику, из которого извлекается неизвестное ей знание. Да и у него с ней голова не кружилась как от внешней гадости, а, наоборот, было интересно как в чужой и небывалой стране, только мылась она всегда так тщательно, что от нее ничем не пахло, как, говорят, бывает у особой породы ведьм, каковое наблюдение, кстати, ее задело, но и обрадовало, потому что романтическое желание быть ведьмой у нее по молодости лет еще не вполне выветрилось. Даром, что они в первый раз друг другу не понравились, что тоже к добру: потом наоборот слаживается.

Он известил начальство, что берет ее с собой в действующую армию в качестве помощника, раздвинув этим личную свободу.

52.6. Штаб резерва позволял находиться в стороне от действующего армейского начальства, присутствуя разве что сбоку припека на совещании. У него там и место было свое за огромным вытянутым в длину столом, второе или третье с краю. Само действо же производило впечатление загадочное, стороннему слову или уму неподвластное. Обсуждение действий противника казалось нарочитым его запутыванием с помощью сидевших здесь же лазутчиков и тройных агентов. Вся же война выходила спецоперацией по выявлению и уничтожению внутреннего врага, проникшего в том числе и в сами командные силы, находящиеся на совещании. Главным было показать потенциальным лазутчикам, что их усилия напрасны, внутренний враг под контролем, тем более тщательным, чем ближе к верховному командованию он находится, время от времени полностью с ним сливаясь. В конце любого совещания указывалось на стратегическую важность резерва и лично его. Все ему улыбались: он был в фаворе у главного.

Главное было, не обращать ни на кого внимания, по возможности строя собственную линию: со штабом, планом военных действий и послевоенного устройства. Ее тут же вызвал к себе верховный, проявив к ней интерес как к женщине и информаторше из первых рук о его задумках. Самое простое, если она станет скачивать его сайты в спецотдел и устно докладывать о том, чего он компьютеру не доверяет. Все это, кстати, за приличную доплату, которая, как сказал верховный, будет изрядной добавкой к финансированию тех самых планов, о которых она будет информировать. Когда она ему рассказала об этих предложениях, о чем, кстати, ее попросил сам верховный, они сильно задумались над дальнейшим.

Допустим, они будут ставить их в известность обо всех своих действиях, планах, мыслях, снах и интимных отправлениях. Все равно перед Богом, который и есть главный противник человека, у них нет и не может быть секретов. К тому же, это зафиксирует их деятельность.

Умному, который поймет, будет достаточно. Святой и в аду останется не запятнан.

Совещание опять же кончалось бутылками коньяка и малой закусью в виде культурного заедания. Языки надо учить, языки, вдруг с ненавистью говорил верховный, и все расходились выполнять полученные задания. У него от всего этого мысли растворялись, оставались одни навыки. Он ложился с ней на штабном диванчике, лежал, постепенно приходя в себя. Слишком уж он для такого дела похож на людей. Но другого не будет, надо стараться чем есть.

Первым делом он перенес штаб резерва на зимнюю квартиру. При нынешних средствах мгновенной связи это только поможет ввести противника в заблуждение путем рассредоточения основных сил.

21 февраля. Четверг.

Солнце в Рыбах. Восход 7.41. Заход 17.46. Долгота дня 10.05.

Управитель Юпитер.

Луна в Близнецах. П фаза. Заход 3.02. Восход 10ю51.

Один из самых странных дней, когда может произойти, что угодно, день «чистого листа», можно начать жить совершенно по-новому. Время освобождения от ненужного. Стричь волосы, обрезать ногти, вырывать зубы, делать операции.

Камень: бриллиант.

Одежда: пестрая. Избегать серого и красно-коричневого.

Именины: Захар, Савва, Федор.

Родители назвали его Павлом. Во дворе и в школе звали, конечно, Пашей, как пьяного соседа с пятого этажа. Когда в 16 лет получал паспорт, еще ничего не понимал. Когда потом поменял на новый российский паспорт, записался Саввой. Был Павлом, стал Савлом. Нормально.

Он примерно догадывается, кто там на самом деле был по дороге в Эммаус. Они и сейчас ходят по всяким дорогам. Нет гарантий, что и с ним не встретится один такой. Шутка в том, что не он их гонит, а они его. Сколько их, куда их гонят, - это не про его честь. Ему без разницы. Говоря коротко, плевать.

Когда он был маленьким дурачком Павлом, он думал, что каждый день человеку должны вручать новый паспорт, потому что у него всякий раз иная жизнь, иное имя. Если вдуматься, то каждый день после сна надо начинать жизнь с начала. Чем глубже себя ощущаешь, тем неотвратимей скорое твое исчезновение с глаз долой, из сердца вон.

Потом немного подрос, захотел заниматься наукой, чтобы, проснувшись утром, смог бы, воспользовавшись твердыми координатами, ориентироваться на местности. Сразу понял, что знание едино. Начать можно с любого места, идти в любом направлении. Главное, оставлять следы по мере движения, чтобы смочь потом найти самого себя. Потому что в какой-то момент тебя оказывается много. Так устроен материк, на который ты высадился в поисках жителей. Где-то слышал, что раньше там была жизнь, надо найти.

Он фотографировал, сейчас все фотографируют. Потом вырезал кусочки и увеличивал, складывал, получалось неожиданно, но точнее, чем было. Это была жизнь снаружи, которая веселила, легкая, приятельская, будто выпил.

Если показать людям, то и наркотиков будет не надо.

А, может, прежде чем общаться с людьми надо вырвать у них все зубы?

Смотрите, как помудрел Лев Толстой, обеззубев.

Что-то ведь надо делать с этим людоедством.

Савва фотографирует не беззубых бомжей, а властителей дум, светских звезд, сверкающих выпотрошенной челюстью артистов, музыкантов, святых, философов. Надо же с чего-то начинать. Смотрите, я вас даже не укушу.

Впрочем, беззубый Маяковский научился глотать всех, не разжевывая. Сначала, говорил, что от стеснительности, потом от наработанного стиля. Тут и главные людоеды подоспели, взяли на службу. Вставили блестящие зубы как на памятнике.

Стыдно перед родителями, но он хотел бы произойти от тех, кто был умерщвлен, не оставив потомства. Что же станут говорить его собственные дети?

Забудь, что ты опасаешься выйти на улицу, потому что от скованности и страха у тебя тут же начинает болеть живот, и тянет назад, в дом, к книгам. Забудь, что этот город, эту страну и этот мир нельзя познать, потому что он наваливается на тебя миллионами связей, которые не охватить, а быть шутом наравне со всеми ты не хочешь. Не хочешь быть песчинкой, а будешь ничем.

Начальник погодного резерва – это и звучит хорошо, и по сути. Начали улыбаться суровые дотоле коллеги. Пришлось собрать актив, сказать, что он предпочитает руководить и владеть ситуацией, будучи вне их общества. Они его больше не увидят. Общения в электронном виде вполне достаточно.

В идеале, владеть погодой можно лишь оттуда, где нет никакой погоды.

Видишь насквозь историю, поставив себя вне истории.

Ни денег, ни жен, ни злобы мира сего. Поначалу с непривычки спишь целый день. Потом подскакиваешь к столу, записывая: коллектив создается, чтобы обуздать индивидуальное людоедство, увеличив его тысячекратно. Так возникают государства, бандитские стаи и чекистский режим, как прелюдия к раю, коммунизму, апокалипсису и переходу в иной биологический вид, потому что больше так жить невозможно.

Русские, по сути, те же индейцы, выстоявшие в борьбе с цивилизацией и проживающие в так и не открытой доселе другой Америке.

Держись, брат. Пиши. Больше здесь держаться не за что.

Дошло до того, что он исписывал бисерным почерком в бунинском стиле обратные стороны своих фотографий, открыток с картинами из музеев, чистые страницы книг с надписью «для заметок». С появлением бездонного интернета он задумался.

Погода ни о чем не говорит. Всегда разная, а от подкладки не оторвешь.

Другое дело время. Куда ни копнешь, а там слои убийств, войн, жертв, гниющих трупов, уничтоженных заживо. Вопи: сколько можно!

Его соотечественники обманули мир тем, что не ходят на четвереньках.

Для чего люди ездят, путешествуют? Чтобы закусить реальностью крепкий спирт шизофренических мечтаний о чем-то этаком. Съезди за границу да убедись, что твой родной ад везде. Пусть градусом ниже, зато в голову звонче шибает.

А ты – фотографируешь. Тебя не удивишь, не сковырнешь с панталыку.

Ты – профессионал. Картонная обложка, за которой нет текста. Пришел домой, повалился спать. Завтра снова. Внутри лишь глаза вращаются окрест.

Можно не читать газет, чтобы взорваться от гнева на несправедливость и гнусь людей и мира, довольно читать Библию.

Остается лишь создать музей памяти со сводной таблицей всех войн, битв, схваток, матчей и конфликтов за мировую корону. Или легче сосчитать облака, гонимые по небу ветром в разные стороны?

Его интересовал он сам, тот, кто считает, не обращая внимания на все остальное. Выдержка, диафрагма, экспозиция, вспышка, фокус, подавление вибрации. Да еще направить человека в иную от потомственного людоедства сторону.

Пытался влезть боком в свое время и, конечно, его сломал.

Имя сменил вместе с нутром.

Биография вышла растрепанной из-за невиданного доселе многообразия чтения. Как писал Хемингуэй, сначала все шло постепенно, а потом вдруг. Разночинские сапоги разносились до черных дыр, из которых стала видна вселенная в обратной перспективе – оттуда.

Когда идешь вечным безмолвием, главное, не умолкать.

Пиши, дыши, пиши, дыши. Жи-ши пиши через и, а не через или.

Пиши через нос.

Если с юга наступают турки, с севера скифы, с запада латиняне, значит, ты в Византии, папаша, примерно начала XI века.

Вся жизнь, как в сказке братьев Гримм, ушла на виртуозное фехтование, чтобы на тебя не упало ни капли дерьма, обильно льющегося сверху, снизу, сбоку, со всех сторон. Пахучее присутствие человечества и так чрезмерно, чтобы еще заляпаться им.

Вспомнил слова американского посла Билла Буллита, одного из прототипов булгаковского Воланда, рассказывавшего с отвращением, как после беседы со Сталиным тот «целовал его открытым ртом». Так вот Буллит писал: «Я дьяволизировал Россию. Я делал, что мог, чтобы дела у них шли все хуже».

Пожалуй, к этому рецепту стоит прислушаться.

Адские двери открыты, запах снизу становится все неотвязней, а воры, правители, патриоты и прочая безголовая нечисть в охотку рвутся в готовые для них серу и пламя. Надо бы помочь.

Мелкие пробы: чрезмерная жара, пожары, дым, и так месяца полтора, до упора. Плюсовая температура до середины января, так что выглянул ландыш, и тут же мороз за тридцать с высочайшим давлением и сильным ветром. Что бы еще придумать. Стынет рожок почтальона, отключается телевидение, кто-то начинает кого-то взрывать, нелюдь оживляется законами на поражение.

Всем десять лет без права интернета. Мало. Двадцать пять. Так же это же эвфемизм высшей меры. Все равно двадцать пять.

А он ведь так любил душевную близость, и чтобы все было хорошо, и какой-то особо неподвижный уют, в котором диван, окно, книги, и улица то в снегу, то в цвету, откуда этот уют виден со стороны, как прибежище.

Неужели все это осталось до первой мировой, до бунта Авессалома-сына против царя Давида, до нашествия варваров в Александрию Кавафиса? Не может этого быть. Недаром же он стал Савлом в надежде вернуть, удержать.

Старенький царь Давид уговаривает своих сторонников не идти вместе с ним в изгнание, вися у него на шее, а остаться в Иерусалиме, втереться в доверие к Авессалому и через тех людей, о которых он скажет, передавать все сведения и планы ему.

Это сколько же тысяч лет роману, до которого и Льву Толстому висеть на ветвях теребинта в напрасных попытках дотянуться.

Надо бы собрать силы, сосредоточиться, и к концу этой главы покончить со всей российской бодягой. Спина болит, отдавая в голову. А там полегчает.

Бог в помощь, хоть тот сам изрядная сволочь, но настолько ему все без разницы, что и добро иной раз творит. Особенно после крымской войны.

Чем больше хочешь с кем-нибудь поговорить всерьез, тем это менее возможно. Помни и не хоти. Слова, как и всегда, нужны лишь для имитации общения. Для эмоциональной, как ныне любят повторять, подпитки. Все для смазки общения, - деньги, секс, еда, разговоры. За углом нас ждет социальная сеть, которая все это поглотит.

Романы, чтобы быть написаны, должны начаться с первого шага, фразы. Ты же взят сразу в середку, в центр кипятка. Даже приятное ощущение от чтения книги, которую хотел, остается побоку, - больше некуда спрятаться в свое, всюду чужое.

Разве что уйти в молитву, в выпростанное голое тело навстречу небу.

И вскричал Господь: да нешто тебе неинтересно; я развлекаю тебя сутки напролет. Все время что-то происходит. Шарики в голове крутятся без устали и остановки, а ты недоволен. Как говорил старый еврей - мой папа: все время я при деле! Мы же не буддисты, которые требуют остановки чертова колеса.

Так, Михаил Кузмин, будучи монархических взглядов и вступив в Союз русского народа, где его приняли, как обычно, за еврея, более всего жалел во время революции 1905 года о забастовке полотеров, этих молодых, ловких, красивых людей в рубашках. Как заметил А. Жолковский, «геецентрическая картина мира».

Жизнь среди нелюди навязывает тебе против чего думать.

«Савл, что ты прешь против рожна!» - сколько раз он слышал это, а что такое рожно довольно посмотреть в словаре непотребных слов.

Почему-то он вспомнил в этот момент своего начальника, диссидентство которого было настолько сильным, что на даче в Красной Пахре у него стоял письменный стол Бухарина, доставшийся на распродаже в спецмагазине КГБ.

Начальник говорил, что биографическую канву жизни Ленина, которую он якобы написал, он нашел в потайном ящике этого бухаринского стола.

Мозг вертится, как то самое рожно, поворачиваясь и поблескивая одной из тысяч острых граней. Дух режет ими бесконечную колбасу ума, как хочет.

«Не обижайся на меня, если я назначу тебе свидание, а сам не приду, и даже не извинюсь, потому что просто отключу телефон, скайп и гугль-ток, - пишет он ей, потому что вслух сказать такое не может. – Ты пойми, это для меня и вправду самое невероятное доверие. Не обижайся, но я даже не могу просить прощения, потому что тут нельзя ничего объяснять. Или поймешь, или нет. И лучше, конечно, нет. Тем более у тебя были билеты в МХТ на «Карамазовых», и ты опоздала, потому что ждала у Пушкина до последнего. И замерзла, и настроение жуткое, какой тут Богомолов и четвертая степень, неоперабельная, у Олега Павловича. Пойми, если можешь, что только вдвоем мы можем по-настоящему хорошо умереть. На вершине себя. Это как быть вдвоем в одной исповедальне. Как Ницше с Лу Андреас-Саломе в римском соборе св. Петра. Только ему надо было ее удавить, а не фотографировать с хлыстом в руке, погоняющей его с приятелем, чтобы она потом соблазнила неизвестных ему Рильке и д-ра Зигмунда Ф. Вдвоем в исповедальне надо на небо сразу, а не идти гулять по городу. Впрочем, вот психоаналитическая кушетка, тут и прыгай с места в канкан. Пойми, я не извиняюсь, это табу. Как ты тотем. Надевая мундир генерального инспектора по погоде, я красуюсь перед зеркалом, как голый педераст: сейчас всех урою. Вы еще не знаете, что вас ждет. Погода – единственное, что скоро останется, надо присмотреться к ней повнимательней».

Савва сбивал женщин с толку своей откровенностью. Особенно тех, кто жил сердцем. Сам он хотел жить головой, получалась несуразица. Жизнь награждает того, кто опаздывает. Стократ того, кто не приходит вообще. Как такое можно сказать вслух? Вот он и молчал. А говорил то, что в ворота не лезло.

Когда же она ответила, что у него странные представления о педерастах, что те никого не «урывают», а, напротив, милые и деликатные люди, как и нарциссы, между прочим, которые любуются собой в зеркале, в мундире или без, то у него, будто прочистились мозговые каналы. Да, он боялся услышать со стороны, какой придурок и урод, и поэтому спешил выговорить это сам, а с другими не общаться. И как быть теперь с ней он не знал. Но тем сильнее она притягивала.

Разоблачаться дальше было некуда, - только скелет и воздух.

Когда приснился доктор Фрейд, спрашивающий, что означает этот сон, он так и не решился в него плюнуть, а постарался тихо исчезнуть в явь. Да и писать (ударение по вкусу) было пора.

«Не вытесняй меня, свою сексуальность, из своей жизни, - писала она ему. – Я погоды не делаю, я ею живу».

Высунув русский язык, мы идем по следу жизни.

Писать все время о себе Савве не скучно, потому что он мечтает писать о других. Тем и держится. Он даже коллекционирует сведения о погоде в 1865 году, - невыносимо душным летом которого РРР в Петербурге порешит старуху-процентщицу и ее невинную сестру Лизавету.

Возможно, это открытый перелом бытия. Гром небесный на Сенной.

Если все время так напряженно думать о других, то поневоле будешь прятаться в себя.

Жизнь коротка, чужие книги, - и твоя среди них, - слишком долги. Тут без иллюзий. Это твой дом, в нем, как он подозревает, его запахи. Он любит людей с тонким нюхом, но их от него воротит, не так ли. Это еще одна линия защиты, попытка сказать о себе неприятное до того, как скажут другие.

Но когда искомый собеседник найден, Савва плохо себя чувствует, не расположен к общению, визит отменяется, и он подумывает, как бы вообще перестать выходить на люди. Собеседник остался гипотетическим. Можно лишь гадать, какая беседа будет интересной.

Все можно высказать в письменном, электронном виде. Когда слышишь слова, они раздирают череп изнутри, - свои еще сильнее чужих, - и всю ночь не спишь, и днем договариваешь, и сходишь с ума. Не надо.

Тем более что, соединяясь с погодой, находишь за ней еще начальника, к которому ныне обращаешься, используя слова для почти безмолвного вопля.

Февраль был лютый, как перед войной, хорошо.

Или это война была перед февралем? Он запутался, неважно.

Он читал списки казненных, умученных, растерзанных и повешенных – от царя Давида, Саула и впредь, и позже, и видел там свои имена тоже.

То есть с ним все ясно, и то, что он в данный момент жив, ставило его в ситуацию выбора немедленного катаклизма, чтобы все перевернуть. Потом будет поздно, как поздно стало до того.

Лишь сейчас, в этот момент. Но момент не поддавался, как атомное ядро, которое следовало расщепить.

И еще он видел этих людей вокруг. Читал их мысли. Знал все этапы их превращения в нелюдь, которая сегодня заполонила все.

Ему было стыдно себя, что «не любит людей», но тысячелетняя жизнь давно сведена до мгновенного возмездия, которое должно же наступить.

А приближение мессии узнаешь по саранче, которая ему предшествует.

Кураж небитого тела распирал его.

Шостакович уверял, что единственный недостаток Чехова это женитьба на Книппер. – «Ну-у, Дмитрий Дмитриевич…» - «Нет, нет, вы ее не знаете, этого нельзя простить».

Свой недостаток, когда после смерти первой жены сделал предложение комсомольской деятельнице, исправил, бежав в ужасе из дома.

А нынче пришло замечательное время, когда люди делают вид, что их нет. То есть они есть где-то там, в другом месте, где, якобы, тишина, которую любят деньги, которых, на самом деле, у них тоже, конечно, нет, а есть обман разума, который у них тоже отсутствует.

Так что, если отойти в сторону, то окажется, что люди не просто делают вид, что их нет, чтобы не замели, а их и вправду нет – за полным отсутствием в природе.

Только белый от соли и морозного ветра асфальт в отсутствие осадков.

Прохожие идут, будто зубами скрипят.

В магазине продаются очищенные королевские креветки. Надо купить. Дети приедут в гости, он наденет мундир, подаст блюдо с золотым рисом и большими креветками. И будет сидеть на диване, улыбаться и смотреть, пока они не разойдутся по своим делам, а он так и будет улыбаться.

На святки в дом приходят святые. Они звонят в дверь: у нас рекламная акция, вы можете уделить нам несколько минут, мы хотим вас поздравить, в обычные дни святость дается очень дорого, допустим, за 5700, а сегодня за 1000, причем, не в одном, а в трех вариантах. Вот, держите, всего лишь за 1000.

Нет, спасибо, он в курсе, святость нельзя купить за деньги, бесплатно да, а за деньги нет. Впрочем, и бесплатно не возьмет, никакой благодати, только своими силами, все эти китайские подделки производят прямо в Люберцах и тут же разносят по квартирам.

Благодать назойлива, люди утомляют.

Жить надо своими отсутствующими силами. Как грязью на иссыхающем донышке.

Читая других, понимаешь то, что не замечаешь в себе: русский язык изжил себя до раздраженного выбрасывания его в мусор. И так уже все ясно, можно не продолжать эту бесконечную бессовестную и проклятую бодягу.

До чего же хорош компьютер, проворачивающий десятки страниц разом в небытие. Язык мировых подонков, не больше, не меньше, с Львом Толстым и Чеховым на кровавом, как менорея, знамени перед собой: а нас не троньте!

Проза должна быть не просто глуповатой, но завороженной бредом, о котором собирается поведать. Лишь гипнотическая сила любых слов не дает сразу распознать тяжелую деменцию автора. Всякий смысл, обсасываемый сумасшедшим, - это с начала и до конца ложь. Господи, где ты набрал и воспитал таких кретинов, по образу своему и подобию?

Нет такого того света, чтобы смочь отмыть нас от этого.

Долго страдал от стыда, что еще не убит. Значит, трусил и прятался. Во сне-то через день убивают. Но там, как в масонстве, дат не уточняют. Может, это в прошлом, может, в будущем, а, может, нигде и никогда.

Когда долго сидишь, молчишь и вжимаешься, что-то должно произойти.

Заодно соображаешь, что есть толстяки, похожие на бочки с червями, а есть на бочки с золотыми рыбками.

Жаль, что никому ничего нельзя сказать в лицо.

Вообще курировать погоду легко: она та же с вами и без вас, а случись сверхъестественное, говори, что ты это сделал. Погода - последнее прибежище патриота, как сказал Толстой. А Савва возразил: изгоя.

Но погода, а не природа, которая равнодушно плодит на корм тех самых толстяков с червями и золотыми рыбками.

И жить надо в центре циклона, потому что сам принимаешь его форму. В пародии на себя Савва сидит на диване с книжкой, снаружи валит снег, ему хорошо. Тем более что книга про всемирную войну, ложь, потоп, людоедство и происки бога.

Иногда он пишет о том, что прочитал. Остальное придумано и плохо.

Подозрение к окружающему миру зародилось с рождения, к несчастью, оправдываясь во все большем, с годами, масштабе. Даже хорошие люди, чьи книги или о которых он читал, при личной встрече оказывались уже не столь хорошими. Много знания, много печали, - это не то слово.

Впрочем, не будем об этом. В эпицентре урагана людей нет. Их всех снесло ветром. Остались книги. Оттуда выбираешь, что тебе надо, потому что целиком книги сильно уступают отдельным фразам, а то и словам.

В общем, они - та же болтовня в особо крупных размерах.

Есть хорошие люди и хорошие книги, но то, что их 36 на все про все, не внушает оптимизма.

Стоит лишь понять, как это все устроено, чтобы началась тоска и блёв. А тут еще сидишь и прислушиваешься к скрипу собственного механизма.

- Ты делаешь ошибку, - сказал Павел, - что идентифицируешь себя со всем этим. Тебе кажется, что без тебя - погода не погода. Надо всю вобрать в себя и выблевать наружу. Взорваться вместе с ней. А ты попробуй смотреть со стороны. Сотни тысяч различных условий по всему свету. Google тебе в помощь.

«Давно тебя не было», хотел сказать Савва.

Никто еще не описывал, как сладко телу разложение трупа. Только Кузмин обратил внимание. Надо бы у Сологуба проверить это переживание внутреннего распада, как от запредельной усталости. Не болит, не боится, не алчет, - истаивает в томлении. Не плачь, не мучь опухших губ, мы пироги под паром, сказал поэт.

- Ну вот, - хладнокровно заметил Павел, - а ты боишься наедаться перед приходом «кондратия», только от тебя и слышно. Сам себе противоречишь, как всегда.

Но, поскольку это лишь приятное начало дальнейших метаморфоз, надо держать ухо востро уже здесь, заранее подстелить умственную соломку.

Человеку, живущему вне традиции, принадлежат все традиции сразу или ни одна. Только не смотри на диких братьев, которые не будут в аду, потому что уже в нем.

Ощущения у нас одинаковые, а мысли разные.

Так он перестал улыбаться в виду истины, чтобы никого не обманывать приемлемым видом.

Чтение дело жестокое. Или читай, или расслабляйся.

Когда человек сам становится погодой, ему необязательно выходить на улицу. Тем более на службу. Он так и объявил начальству, предложив впредь общаться по скайпу, электронной почте, айфону с фейсбуком, да мало ли. Метеорологические условия это пока позволяют.

Он, как зонд, живет в высших слоях атмосфэры.

Чем меньше зубов, хуже дикция и желание открывать рот, тем слышнее внутренняя речь.

О чем вам рассказать, чтобы мне самому не было противно, спрашивал Савва, и понимал, что не о чем.

Не спрашивай, по ком звонит колокол, - он звонит в тебе.

Ну, с едой кое-как понятно. С чтением тоже. Нелепо держаться за единственную погоду, когда их вон сколько, только успевай перемещаться, если есть желание. Технологии глобального мира это не только предполагают, но и настаивают. В году триста шестьдесят пять страничек, оформи каждую в уникальном пейзаже и погодных условиях. Хватит и на сто лет, и на тысячу. Главное, повторял он, было бы желание. А желание, как известно, надо воспитывать. Особенно в обезьяноподобных.

- Поверишь ли, - говорил Павел, - выхожу на улицу, снег идет, тихо, хорошо, а я не пойму, то ли впереди новый год, то ли уже давно прошел. Пора менять обстановку. Съездить, что ли в термальные источники Хамат Гадер. Провести день в частном отеле с видом на горы и серный бассейн под окном. В махровом белом халате и тапочках, которые выдают вместе с ключом от номера, кажешься себе древним римлянином эпохи упадка.

Одобрение Павла заставило Савву задуматься. Постоянное движение вслед за пейзажами и погодой разрушает иммунитет. Люди - кочевники, но не до такой же степени. Впрочем, и медицине пора подтянуться вслед эпохе передвижений.

Стало быть, двигаться за погодой по свету в готовности и описывать ее не как прежде, а на большую голову, по словам Льва Т. В родную погоду влезаешь с головой, чужая держит на уровне слова и острого ощущения.

Ночью яркие фонари горят в снежной пустыне, и, если напрячься, можно ничего не узнать. Снег, мрак, освещенный выход из метро, пустое шоссе.

Лучшая погода та, которую замечаешь.

В ней тем уютней, чем подальше от нее держишься.

Зимой между праздниками в магазине по понедельникам на все скидка десять процентов, и продукты ровно настолько кажутся вкуснее, а шампунь - мыльнее.

А самые лучшие книги в интернете вообще бесплатно.

Голова начинает болеть только со временем, да и куда ее было девать, эту голову, все равно висит.

Книга – это исчезновение. Поэтому и сам начинаешь писать: может, кому-то поможешь с небытийным жильем.

Чтобы слиться с пейзажем, надо не подражать ему, а быть им. Поэтому для начала надо запереть все двери, отключить источники связи с людьми. Взрыв последует сам собой. Потому что пейзаж это именно тот негодяй, за которого тебя не принимали, но примут.

Лучший пейзаж случается и в форме воронки.

Общую с людьми подлость Савва не разделяет только в лучшие свои минуты, когда его, по сути, нет. Напрягись и – пошли! И оно, действительно, исчезнет. Русский мат, как смертный вихрь, дан затерявшемуся в истории народу.

В черной дыре каждый исчезает поодиночке.

Он бы описал, что там происходит, но там темно, и, как обычно, можешь описывать лишь то, что внутри тебя. Черная дыра не дана нам в ощущениях.

Внутреннее остервенение стоит погоды. Увидеть инсульт и умереть.

Говорят, по эту сторону инсульта тоже есть что-то, но никто не видел.

Держась за руки в цепочке от Августина до Владимира Сергеевича, мог повторять: благодарю, Господи, что никого не родил и не убил. Чист в своем отвержении. Неужто, правда, детей любят больше собак, спрашивала Ираида Густавовна Гейнике, особенно те, у кого нет детей, как у них с Г. В. И.

Ткни в эту фикцию окрест, и палец пройдет насквозь. Но ты сам весь из нервов, порождающих эту фикцию, вот беда. Сказал: «все козлы и уроды», и трясешься, как сумасшедший. Надо что-то делать, как-то ампутировать себя.

Кто это заметил, что внешний мир – область постоянной азартной игры, которую мы из него устраиваем, чтобы умереть не от тоски, а от проигрыша. Да, кажется, сам Савва и сказал в первом письме Савла к назореям.

Мы ставим на бога против черта, на белых против красных, на Спартака против Зенита, на Таля против Каспарова, на Б. Акунина против Бакунина, на тех, кто сделал правый поворот на перекрестке против тех, кто сделал левый. Перечисление движется в бесконечность натуральных против рациональных чисел, рациональных против иррациональных, правого полушария против левого. Выходишь на улицу: убьют – не убьют; переходишь дорогу: собьют – не собьют. Минус пять со снегом или плюс два с дождем. Портвейн, но три бутылки, водку – но одну. Евреи или китайцы? На крайний случай: вдохнуть или выдохнуть?

При этом, глядя вокруг с холодным пониманием, как он сейчас в ванной комнате, не замирать в остолбенении.

И то сказать, прожил жизнь, а ничего существенного перед собой не заметил. Разве что собственные желания.

Философы утверждают, что смысл имеют сами размышления, а не то, по поводу чего они. Да, размышление – хорошо. Остановка внешней жизни. Краткий наркотический спазм экзистенции.

Когда в начале осени 41-го интеллигенты в Царском Селе ждали краха большевиков и прихода немцев, те начали сбрасывать с самолетов листовки «бей жида-политрука, морда просит кирпича». Интеллигенты пришли в ужас, но Иванов-Разумник, старый эсер, философ, друг Блока, предположил, что сами большевики сбрасывают эти листовки, чтобы дискредитировать немцев.

Это уже потом он понял, что зло победило повсеместно. В частности, по обе стороны кольца. С этой стороны старики интерната престарелых просили немецкого коменданта разрешить им использовать в пищу умерших коллег; начальство пришло в ужас и срочно «отправили всех в тыл». С той стороны просто вымерли всех, кто в той или другой форме не употребил собратьев по виду.

Савва упорно шел по дороге понимания, не оглядываясь. Только сны его отставали от реальности, отбрасывая к забытым приятелям, родственникам, мелким непонятным убийцам, от которых преждевременно просыпался, и то хорошо. Сны тянут назад, но погода перед ним, по эту сторону печени, что тянет невнятной, как зубная боль, тяжестью.

Квартира окружена погодой, как ковчег потопом.

После Сомова Михаил Алексеевич влюбился в Сергея Юрьевича, в его теплое тело, глаза, рот, грамотные поцелуи. А тот подкузмил его, женившись на Ольге Афанасьевне. Но Ольга Афанасьевна жила с Анной Андреевной. А Анна Андреевна с Фаиной Георгиевной. А Фаина Георгиевна, как известно, спала с Пушкиным, тот ловко лечил от бессонницы, не давая сомкнуть глаз. Но в ответ на ее дикие крики «Мой мальчик!» Александр Сергеевич ответил: «Ах, старая блядь, как ты мне надоела!». Тут, казалось бы, появился Даниил Иванович, и круг мог замкнуться, ан нет: «Ты шьешь, но это не беда, мне нравится твоя манда…»

Если бы он не думал постоянно о том, чего хочет, чего боится, чем себя занимает, чтобы не думать и не бояться, - он бы увидел то, что окружает его.

Но он предпочитает не видеть, потому что вокруг него ничего нет.

Удивительная, бессмысленная пустота.

Поскольку бог все время бросает кубик, крутит рулетку, мечет колоду, и ты вовлекаешься в это сердцем, то мозг забивается белым и черным шумом.

Так начинается большая игра всех против всех. Главное, понять правила и разглядеть играющих. Азарт, как и водка, одна из немногих возможностей не видеть себя со стороны.

Мужик под окном волочит куда-то ребенка. Потом оказалось, что Тесей украл Елену. Так начиналась в нимфеточном возрасте биография прекрасной. Насладившись, сдал ее кому-то, и миф покатился золотой аверинцевщиной.

А ведь от ночных воплей сердце оборвалось как ведро в колодце.

Когда-то хотел целиком погрузиться в словесную античность, вариться в ней, прикрыв суповую крышку над головой. Но прошло и это.

В стране бессмысленности, как Россия, искренне и горячо живешь первичными ощущениями, вроде выпивки, дружеской обнимки и внезапной поножовщины. Ну, и текущая подлянка, конечно.

На титульном листе своей книги «Послания Савла» он бы написал: «Вы ошибаетесь, я имел в виду совсем другое». Он не учитель, чтобы советовать подумать еще немного. Это ни к чему.

При этом он пишет не для себя. Некоторым интересно прочесть то, чего они не понимают. Интерес, как зараза, охватывает потом всех остальных.

После морозов наступила оттепель, которая, как обещали, сохранится до весны, глубоко уйдя в нее мелкой плюсовой температурой, мелким дождем, давно растопившим снег, и уютным туманом, в который погрузился город. Аэропорты работали по фактической видимости, автомобили медленно ехали с зажженными фарами, это было некое действо, в котором внешний мир достиг желаемого равновесия с внутренним. Они больше не угрожали друг другу. А тут еще и дневные фонари. Савва почувствовал, что это - счастье.

Он купил в несколько приемов сырое мясо в магазине, и, загрузив эти 70 кг в казенный мундир, пропитанный уксусом, вынес на балкон. Завоняет, конечно, по такой погоде, но не сразу. Начальник он или не начальник!

Вот будет номер, если мундир с мясом начнет ездить по городу в представительской машине. Одного парфюма сколько надо будет вылить на него. Зато приятно и познавательно. Одеколон с уксусом вызывает уважуху.

В тумане очень странно была видна луна, - огромная, будто подвешена прямо перед окном. Сон - нарушение привычного. Но вот и яви не осталось ничего иного, поскольку все привычное сгнило и воняет за окном, где луна.

После внесения в конституцию пункта, что «всякий россиянин имеет право на смерть от естественных причин», дело пошло живее. Из-за тумана палач не смог вовремя приехать на казнь диссидента, публика измаялась, распорядитель спросил у осужденного, не возражает ли он, если повешение заменят на расстрел. Тот не возражал. Тогда распорядитель выстрелил в него без раздумий. Потом все равно можно до бесконечности пересматривать в YouTube.

Поскольку все на этой стороне, кто-то время от времени хочет узнать, что на той.

Во времена, когда любое письменное сообщение является доносом, на себя ли, на другого, внешний мир перестает существовать, поскольку есть лишь то, что достойно описания, как скромно заметил еще бог-слово.

В стабильной стране и погода должна быть стабильной, - внушает он своим подчиненным. Те внимают. Если туман, то всегда. Как сказал поэт, Россия – незыблемое государство с исчезающей страной. Водка и туман, они не подведут. И видел Шломо в храме, что господь будет обитать в тумане.

Начальник начинает с обрезания воображения: нельзя представить себя на месте того, кого имеешь по служебному расписанию. Но когда приходишь домой и принимаешь душ, чтобы смыть с себя всякое общение, это другое.

Мясная туша меж тем как-то срослась и начала номенклатурное восхождение. Перетереть вопрос требухой дело не хитрое. К тому же, сколько ни выпьешь, все на пользу: зима, дезинфекция, товарищество. В бесхитростном куске мяса сразу чувствуется свой. По запаху чувствуется. Так гоголевский нос в свое время пытался встроиться в эту жизнь, но он не пах, а лишь обонял, и пришлось исчезнуть, развеяться, как чуждой вони. Гоголь - это трагедия чуткого принюхиванья в мире убийственных запахов.

Друзья мои, друзей на свете нет, но есть истина, повторил на прощанье он им Аристотеля. Погода это, в конце концов, то, во что мы разлагаемся. Сонм святых, как говорят в православии. И не святых, добавил он. Сжатая посмертность.

Страна воров, они же вас обворовали, а теперь летают, чтобы вы ими же дышали, обращали внимание, говорили о них, как о погоде. Святые воры и не святые воры, разницы нет. Трудно это объяснить, можно только вдохнуть.

Он очень долго опасался погоды. Чуть ли не до старости, пока не вошел в силу. Из-за страха погоды ему, небось, и дали должность и мундир. Но он вышел из них, как нос из Гоголя. Теперь ему все равно, он сильнее погоды.

Летом худеть, зимой поправляться, так и пройдет спокойно жизнь.

Когда дзенского монаха полутораста лет нашел его праправнук, спросив, как удалось так долго прожить, тот ответил: слившись с погодой, я почти не видел людей.

Болезни приходят от одних взглядов на тебя людей, не говоря о словах.

Соскучился, смотри в зеркало. Не станешь ведь, вот и молчи.

То есть вытянуть лотерейный билет человека и не искать список тиража с несколькими миллиардами таких же особей на случай неясного выигрыша. Билет не сдавать, но и не показывать. Сунуть за печку, как выпавший зуб, и продолжать кипеть, как сухая пневма. При благоприятных условиях, говорит Аристотель, можешь вспыхнуть. Об этом наука метеорологика.

Если есть абсолютный слушатель погоды, то это она сама.

Сама себе говорит, сама себе внимает. Идет дождь со снегом. Весна столь ранняя, что никто ее не называет весной. И эта поздняя зима тянется теперь до начала мая, когда сразу наступает лето, чтобы в июле вдруг пошел крупный снег.

Перед самой войной такое было. Только тогда они поймут, что это идет война.

Там, где он жил письмом и погодой, людей не было, потому что их слишком много было вокруг, и они абсолютно ничего не прибавляли к пустоте, в которую были погружены. Пустоту игры теней. «Какой счет?» - мог он поинтересоваться в метро у незнакомого мужика.

Наши тени проигрывают не нашим.

Тени нелюди убивают тени людей. Те лежат, выставленные в Киеве на Майдане, в ряд. Праздник убийц-провокаторов. Оттепель, и мертвые быстро портятся. Снайперы убивают в спину девушек-медиков, одна успела послать sms: «я умираю».

А если в Москве выглянуть в окно, кажется, что ничего не происходит, кроме ежедневного падения рубля. Сперва все свершается, где не видишь.

Очень любопытно наблюдать за вещами и событиями, которые покрыты рвотной слизью отвращения. Из блевотины встает новый человек, который переживет этот мир. Никто не увидит, какая у него будет внешность, потому что не останется зеркал. Это и есть черная дыра, - то, что не выходит наружу. Будем же заранее готовиться.

Неприятно, что погоде навязывают мораль, которой нет у самих людей.

Неприятно, что людям навязывают мораль, которой нет ни у бога, ни у них. Отсутствие у людей морали, оправдывает их уничтожение, как нелюди. Те же, у кого нет морали, то есть нелюдь, уничтожают других просто так: за бабки, из интереса, от скуки и по служебному расписанию.

Ишь, бога ругают, а сами про кометы ничего не знают.

Все кругом загажено людским мнением, остается только смыть все как в ватерклозете. И про кометы налгали: всякое слово во рту в облатке дерьма.

Будущее оказалось социальной категорией. Стал всматриваться вперед: никакого будущего. Как и мечтал, - только то, что сейчас. Но для мозга мало, недостаточно. Уши прилипли к вискам и не полощутся на ветру. За ушами тоже тесно.

Маленькая страна для нормальной жизни никогда не будет человечьей.

Чтобы жить дальше, надо измениться коренным образом.

Сидел с утра, глядя в два компьютера – на раскрытые книги, на биатлон online, на ежеминутные новости из революционной Украины, на флайтрадар-24, где показывали полет самолета детей, - и, как обычно, думал, что делать.

«Ах, Савва, Савва, зачем ты гонишься Мною?» В выходе из людей есть необычайная сладость, но что дальше? Чем быть? Да, людоеды приходят и уходят, а погода остается. Но уж чересчур постоянно людоеды приходят и уходят, приходят и уходят, словно пародия на ту же погоду. Божья роса какая-то. Поневоле задумаешься, нет ли в оригинале намека на пародию.

Отлично, что с возрастом тебя выдавливают. Хорошо, если в книги. Блям-блям на устах, на кончике пера, на клавиатуре. Нелюбовь растворяет тебя в виде дрожащей в воздухе слякоти. Но и в блекоте держит внутренняя форма слова.

Жизнь - это то, что плетешь из себя, в этом же скрываясь, будь то снег, туман, паутина или бесконечная книга.

Вы что, кретины, что не видите? Да, кретины…

Сунулся в колоду, а там, как водится, все масти уже расписаны.

Не судьба, так погода. Береженого ветер бережет. Внутри было бы скучно и пусто, а он полый ствол дерева забил словами впритык, оберег себя со всех сторон. И вот тянет в сон. Переход плавный, счастливый, будто не умер, а дверь внутрь открыл.

Какая-то тетенька растолкала. В наше время редкость. Он и сам мимо проходил. Объяснился ей в любви, не шевеля губами. На стихах согрелся, вошел в ритм, хотя бы себе стал слышен. Женщина простая, добрая, стихов со школы не слышала. Понял, что помнит ее с пионерской организации. До сих пор все женщины кажутся старше его.

Поблагодарил, попрощался. Она с сомнением посмотрела, не сядет ли опять под дерево, уж больно шатает. Но чего, тащить к себе? Много чести. Пошла, оглядываясь. Он помахал ей, мол, не волнуйтесь, все ок.

Заметили, как любая погода сдувает любые мысли? Савва вернулся бы домой, да уже вышел. Вернулся бы под дерево, да уже шел. Хорошо, хоть направление неизвестно. Раньше только руки дрожали, а сейчас еще и зубы стучат. Так напоследок скелет приходит в действие. Любого, кто выходит на улицу, следует жалеть, ведь он может не вернуться. И наверняка не вернется, разве, случайно.

Денег тоже нет, ничего не купишь, никуда не зайдешь. Зачем и выходил. Нет, сесть под дерево, исчезнуть, но и сон тоже пропал. Голый человек на голой земле - это хорошо в книжке, а тут мелкий, как у насекомых, распад личности. Только мороз скрепляет распадающееся мясо. Прешь на светофор как случайный прохожий.

Не помнил сам, как очутился в центре города, в начале Тверской, переполненной омоновцами, автозаками, молодыми интеллигентными девушками и юношами, которых вытаскивали вчетвером из толпы дюжие подонки в пятнистой форме и заталкивали в зарешеченные автобусы. Гудели автомобили. Люди шли после работы, отводя глаза от разглядывающих их в упор псов криминальной власти. У Саввы не было с собой не только денег, но и документов, достаточное основание для заключения в тюрьму.

Только что он хотел бубнить стихи из своей коллекции, собираемой по алфавиту первых строчек, но мозг как парализовало, ничего не помнит.

Ведь надеялся, что, как перед смертью, вычитанное начнет выходить из него наружу, а тут, как обосрался наоборот, полный ступор соображения. Стало быть, там стихов не будет. Зато здесь может быть, сколько угодно. Жизнь всегда повернута к тебе одним боком, хоть бы боков были несчетные тысячи, как в интернете. Все тысячи одним боком.

Менты повторяли как попки в громкоговоритель: не стойте, проходите, не мешайте движению, - перегораживая строем ОМОНа весь тротуар. Но он не сопротивлялся злу насилием, шел, не останавливаясь, проходил метров сто, поворачивал и шел назад, потом перешел на другую сторону, где было то же самое, шел, возвращался, переходил по подземному переходу обратно.

Время текло. Когда один, время капает, а тут текло. А когда пишешь, его нет вообще. Всех вокруг хватали, он проходил сквозь них, как тень. На немолодую женщину, французскую журналистку, набросилось сразу четверо бугаев в касках, закрывающих лица, повалили ее, она кричала от боли, ей сломали ногу. Потом окажется, что, затоптав, ей сломали шейку бедра, что она правнучка графа Уварова, творца слогана «православие, самодержавие, народность», ее перевезут в Боткинскую больницу, и выставят у палаты вооруженных автоматами полицейских, которые не будут никого пропускать к ней и даже в передаче фруктов и сока будет отказано.

Плешивый ботокс с крошечным ВВП в то время гнал Россию в небытие.

Сперва Савва пытался уйти в леса Подмосковья и запутался в спальном районе, пока не вышел к метро. Потом оказался в самом центре города, откуда вполне мог прокатиться бесплатно с последующим штрафом в 20000 рублей в какой-нибудь отдаленный ОВД, поскольку арестовали шестьсот человек, и ближайшие были забиты под завязку. А то можно спрятаться, как потомственному нелегалу, в ГУМе у Миши К., накануне вернувшимся из Сочи с большим профитом.

Он принюхался, хорошая погода, вроде, не холодно, а трупы на воздухе долго не разлагаются. К востоку от Польши самое время для революций. Русская правда – кривда, а то не знали. Надо бы так писать, без местоимений.

В общем, по горизонтали уходить некуда. Как выяснили пресловутые английские ученые, превращение динозавров в птиц произошло сразу, в один момент. Длина тела и размер передних конечностей, - отныне, крыльев, - уже соответствовали всем параметрам. Разве что поначалу не хлопали крыльями, а парили в воздухе.

Как говорил толстенький, с портфелем, Самуил Яковлевич, если быстро разбежаться и очень захотеть, то можно и взлететь, и зависнуть, и вообще.

Дело не в костях, дело в психологии. Деваться некуда, вот что.

От затрудненного дыхания происходит сдвиг организма.

Когда-то здесь было кафе «Марс», можно было подняться на второй этаж. Сейчас вообще ничего не понятно. Главное, и не хочется.

Ходить по Тверской взад и вперед было приятно даже без паспорта.

«Совсем очумели, иностранцев уже не стесняются», - услышал чей-то разговор.

Ах, как хороша подслеповатость, знал бы, таким и родился.

Неестественно русская жизнь окружала его. Такую в телевизоре за границей сразу узнаешь. Опять кого-то убили, взорвали, сожрали, заодно и пейзаж пройдет фоном, погода без мундира и в затрапезе. Ага, думаешь.

Когда Савва вбежал в метро в поисках скамьи, на которой смог бы записать что-нибудь, собравшись с мыслями, он увидел на платформе отряд бойцов внутренних войск, которые ехали в казарму. Не хрен вглядываться в их лица, думая, что и его могли забрить и оболванить. Все давно уже лишено альтернатив и вариативности, устоялось в выборе: или – или. Проклят, так проклят.

Учился совсем рядом отсюда, но пойти туда некуда. Вообще нет места. Недаром интернет все выкладывает теперь на облако. Там встретимся перед дождем.

На ночлег у чужих людей тоже не остановишься, а своих нет в помине. Так было в первой молодости, так посейчас. Чего хотите от мира, который в каббале называется «Берия»? А премудрость, само собой, - хохма.

Все уже написано, господа, вы просто не хотите прочесть. Умственное косоглазие – страшная вещь.

Главное, чтобы внутренний монолог не прекращался ни на минуту. Иначе, взрослый неприкаянный мужчина или смешон, или несчастен, если он бомж. На то и другое Савва не согласен. Но и внутренний монолог не должен выходить за пределы нормы, иначе, каюк. Хуже тюрьмы.

Человек - это настолько узенькая тропа в социобиосфере, что странно, как он вообще есть. Особенно в России, где все, типа, африканцы, а ты один белый. Но, поскольку они живут всем скопом, то считают белыми себя, а ты – черный придурок, которого надо гнобить. Впрочем, это уже неинтересно.

С людьми, особенно знакомыми, возможно только неловкое положение.

А он теперь не согласен больше в него попадать.

Говорить не о чем. Просить западло. Водку пусть сами пьют, жалуясь на жизнь или тупо радуясь и гогоча. О чем говорить, об искусстве, литературе и философии? Лучше тогда уж прожевать хорошенько мясо с хлебом и изо рта передать в рот другому. Менее отвратительно, чем прожеванные мысли.

Савва стал брезглив на разговоры.

С таким бекграундом в гости не пойдешь. И сексуально-политического убежища просить не станешь. И не Рильке ты, чтобы жить по замкам старых аристократок, вожделеющих к твоему одинокому поэтическому гению, тьфу.

Одному, как известно,

Прожить в человечестве

Практически негде.

У кого бы спросить, какой это поэтический размер. Гаспаров уже умер.

Можно вернуться домой. Согласиться жить под кроватью. Но все равно аллергия на пыль. И настольная лампа под кроватью, и компьютер в сети не спасут от задыхания.

Но ведь, скажут, люди же как-то живут.

Знаете, как неприятно обоспать чужую спальню. Вдвойне неприятно, видя себя еще и со стороны хозяев.

И гомо-, и бого-, и гетеро- найдут, к кому стремиться, а одинокий - нет.

И все-таки он не в ауте, в игре. И его игра больше тех игр.

Пусть те, кто женаты, забыв, что такое существенная речь, скрипят по ночам зубами.

Куда идти? Ехать по любой ветке до конечной, чтобы попытаться уйти в подмосковные леса, это бред. Как и то, что можно просидеть на скамейке, согнувшись и уйдя в себя.

Пространство - это тупик, из которого всегда выводит время. Что-то происходит, и обнаруживаешь себя в другом месте. Время выводит из одного тупика, перепрятывая в еще больший.

Но, испуганный, двумя руками держишься за стул и стол, за которым можешь читать и писать, как бы не существуя. Лишь бы не быть с людьми на их условиях.

Пространство как чучело на огороде, отпугивающее эзотерика: лети, брат, лети или пойдешь на гумус.

Но куда лететь, если дома нет и не будет?

Говорят, это страна такая вымороченная, и надо бежать из нее. Но как бежать из ада, если всегда мечтал попасть в него для наблюдений и записи.

Тут точка кипения человечества, а не отдельного варварского народца.

Пока ходил, видел краем глаза много народу, живущего на улицах. Есть оседлые люди, а есть люди воздуха, мельтешащие по земле туда-сюда. Госдума даже приняла закон о приравнивании пешеходов к индивидуальным транспортным средствам. Например, их, как водителей, можно штрафовать за ходьбу в нетрезвом виде. Выпил кружку пива, садись на 15 суток.

И это правильно, думал Савва, Россия должна самоуничтожаться через законы, легитимно. И вы, - обращался он к кому-то, разве что не угрожая им кулаком, - хотите изъять меня, как Данте, из этого ада!

Оставались бы СМИ, мог писать им письма свободного пешехода, вроде Миши Бернова, отправившегося в середине 1890-х годов из Одессы пешком по Крыму.

Если бы Савва знал, что в конце пути Россия перестанет существовать, он бы рванул, хоть в Китай, хоть на Алтай или на Афон, даже если прирежут на первом перекрестке. Надо ведь чем-то отпраздновать это великое событие.

Впрочем, говорят, что Авель, объявленный павшим от руки Каина, был вскоре обнаружен живым и здоровым. Это была обычная божья провокация против народа оседлого, привязанного, кто к земле, кто к столу или компу. Лишить дома, чтобы бежал, не зная, где голову склонить: наказание большее, чем может снести человек.

«Дурашка, не можешь убегать, взлетай!» - нашептывает вышний дедок.

Да, ад хорош исключительно тем, что в нем нельзя жить ни мгновенья.

Это только говорится, «пешая прогулка», а, идя 60 верст от Николаева до Херсона, можно заполнить целую книгу воспоминаниями о швейцарских городках, сравнивая их с голой и нещадной пустотой родной степи. Прочее - из справочников и несколько пустых попутных разговоров «для живости».

Пустота рождает пустоту.

Только из жизни могла возникнуть жизнь, говорил Вернадский.

Вот и надо вгрызться в горло, что одной, что другой. Горло пустоты, это именно то, что грызешь. При неподвижном теле бешено изворачивающийся ум, - что нам еще остается.

Всякая минута напраслины была приговором. А что тут не напраслина.

Вот уже и язык исчезает вслед за говорившим на нем народце. Какое-то подметное мычание, обрывистый суржик, косноязычие – всхрип в будущее, которого нет, как ни вслушивайся.

Ничего, кроме языка, а тот разлагается прямо во рту, вонь жуткая.

Березки, красотки, ветчина, - сердце тает, но не принюхивайся к нему.

Времени совсем нет, чтобы наскоро перешить сознание, - бог играет в кости спинами электронов на квантовых струнах. Говорят, что ни в какую черную дыру не пролезем с нашим-то беграундом, прокляты и изъяты. А одномерным объектам преференции.

Придется разложить себя на ниточки вдохновений, выдернуть, подшить, пустить на ветер. Некогда Савва мечтал ввести эстафету бесплатных убежищ для бездомных, движущихся по стране в неизвестном направлении. Теперь ясно, что придется бежать в микромир. Оно и лучше, не будут разглядывать.

Чем меньше масса, тем меньше срок, говорят зека-физики.

Да-да, чересчур широк, велик, приволен, надо бы сузить…

Кто-то дербанит сознание на метафоры, превращая в рыночное ремесло. А ему больше нравилось опрометью выбегать из схлопывающегося ума. Ты уже здесь, снаружи. А они все где?

Но лишь дурак и подлец поверит микромиру. Если бог - геополитик, то после второй мировой он запрещен по подозрению в преступлениях против человечности. Все накрыл тотальным пренебрежением к тебе, Савва. Бежать вряд ли есть куда.

На кураже идешь на форсаж. На то погодный генерал, чтоб распасться в воздухе на экологически грязные осадки. Новая мода на самоубийства двумя выстрелами в голову. Существа в камуфляже с автоматами Калашникова. Кто-то еще ходит на выставки и премьеры в театрах. Ездит в метро. Пророка бьет мандраж нетерпения: будущее сначала вычисляется в голове.

Скорей бы уж, думает пророк, нас открыл какой-нибудь Колумб, начав письменную историю этому месту пусту. И пошла у него кровь носом, как в ранней молодости в это время, накануне весны. Хороший признак, думает, и голова побаливает, как тогда. Опять молодой, и без дома, и предстоят новые открытия. И закаты вдруг стали красные, как ветреным летом, а не в феврале.

Такое чувство, что каждый человек - это распространение некой заразы. Не очень хорошо для общения, - ждешь невидимой, смертельной опасности, - но способствует самоощущению.

Всякий человек есть зло. Надо бы запомнить, соображает Савва.

Он чувствует себя в ловушке. Марина Ивановна сдала детей в сиротский приют в Кунцево, не желая понимать, что они умирают. Дети звонят, что нет сил работать, болит голова, дует хамсин, не могут сосредоточиться, выгонят с работы за несделанное задание.

Кругом него сволочи, подонки и убийцы, идущие средь бела дня войной на соседей. Из телевизора, из интернета льется кровь с рвотой. Рефлекторно жмет на обновление, может еще капнет немного желчи, от которой он будет знать, что живет.

Ехать туда, бросаться на полицая, стоять на коленях и молиться, биться об пол головой в перерывах чтения, - что делать, если то, другое и третье, бессмысленно?

Время уже не сносит, как бывало, в нечто иное, когда, как говорил Л. Н., все образуется, но все сильнее засасывает в безвылазную воронку. Хрен с ней с воронкой, но как вытерпеть безнадегу, смертельно холодящую затылок.

О, этот подлый и вонючий русский язык, который ни от чего не спас и не спасет, а лишь приведет мир к образцу животного состояния и погибели.

Бог был первым провокатором, разжигавшим ненависть у одних и бессилие у других, за ним последовали когорты паханов, лжецов, социально близких гопников. Как на картине Босха-Глазунова «Бог ведет русскую тварь освобождать Крым от местных фашистов».

Теплая, нутряная, верующая русская жизнь в уютном ошметке пахучего дерьма. Дорожим своей бедностью, тихо брезжащей свечкой в ночи ануса.

Потому что холодно в России, одной ненавистью здесь греются.

Водка с ненавистью, ух, хороша!

Вот и Чжуан-цзы остался сзади по борту с его ходьбой незнамо куда, лишь бы сжиматься и разжиматься вместе с пространством. Все-таки спасибо Алоизычу Фукину за резкое воздвижение задним умом. Хотя это на фоне обрушения общего курса ratio ничего уже не стоит. Предсмертное уяснение.

Но разве агония, растянутая во времени соображением, не суть истина?

На самом деле ничего уже нет. А отсутствие пространства скрадывается скоростью, с которой оно мельтешит в интернете. Что там с формулой массы, скорости и пространства, ага, видите!

Главное, чтобы хватило внутренних монологов на все ветви мельтешни.

Хорошо, что с юности привык молча докладывать кому-то невидимому о всем, что происходит и вычитал в книгах. Потом вырос и стал говорить с женой и друзьями о сущей ерунде. Теперь вот опять вернулся к жизненно важному в своих сообщениях. Там, что скажешь, то и произойдет. Хотя и не сразу.

Главное, не попадать в закольцованный цикл бессонницы и безумия, где не можешь соскочить с центрифуги собственных слов.

Говорят, что всякое измерение так закручено собственной гравитацией, что из него не выйти. Ну, так есть тюремные камеры величиной с земной шар, а есть – с собственную голову. И последняя Савве ближе, особенно, когда помечешься по земле в тоске и безнадеге.

Особо понравившиеся внутренние речи он произносит по нескольку раз, представляя себя где-нибудь на экстренной сессии Совбеза ООН, где Чуркин делает очередное безумное заявление по Украине, которое выдает Футина с головой: его цель не Крым, который уже оккупирован тысячами десантников и штатских агентов, а вся страна, Киев.

И второе: то, что он так нелепо себя выдает, означает лишь то, что он в панике, все пошло не так, как планировалось заранее. А вооруженный террорист, захвативший заложников и впавший в панику, опасен вдвойне. Но тут, - говорит Савва всему Совбезу ООН, - я уступаю место специалистам, имеющим опыт обезвреживания столь опасных неадекватов.

Савва не просто повторяет это уже четвертый раз кряду. Он записывает свою речь, чтобы не повторять ее ночью. На дворе два часа ночи, это в Нью-Йорке, где сессия безумной футинской чурки, лишь приближается вечер, который перестает быть томным. А тут ночь, и, главное, уснуть, а не толкать речь перед изумленной его логикой аудиторией.

А перед сном еще почитать часок второй, эмигрантский, том биографии Марины Ивановны по открытому после 25-летия смерти Ариадны Сергеевны архиву.

Бесконечное количество книг, в том числе хороших и очень хороших, в интернете это тоже такая социальная сеть, заменяющая губительное общение с патологическими недоумками, смотрящими российское телевидение.

Из них узнаешь из первых рук о человеческих повадках, ясно понимая, что других не будет и выхода нет.

Осталось вырабатывать энергию. Слабый электродвижок, выполняющий заказ своего создателя, вот он кто. Хочешь треугольником, - мощнее; хочешь звездой – мягче. Конденсатор исчезающе малых возмущений. Астенический голем. Зато не подонок.

Теперь уже все равно, где и кем.

Колышущимся воздухом, пробитым насквозь туманом, - вот кем.

Значит, все равно где, - на улице, дома, нигде. Теперь он и движется, вибрируя. Шапочно знакомые люди называют это нервностью.

Его молчащая фигура в плаще из снега и тумана стала витать в городе и над городом. Человеку молчать трудно. Язык идет внутрь организма. Это как рак, только наоборот: доброкачественная опухоль ума, перекраивающая тело.

Переводчик человеческой бессмыслицы с русского на безмолвный.

К нему начали подходить какие-то нищие, зеки, откинувшиеся с зоны, школьницы нездорового вида, просили денег на хлеб, выпивку, билет метро.

Странное чувство, что ты можешь летать, но лишь, если тебя абсолютно никто не видит. А летать в одиночестве это подвергать себя психологической пытке: вдруг все тебе пригрезилось? Один можешь посидеть в углу, и вообще нет сил. Это как перечеркнутая рукопись, как книга, отправленная в delete.

Понемногу он летал на чистой тяге отчаяния.

И ведь никогда не был эсэсовцем, то есть Склонным к Суициду (СС в истории болезни). Готовясь к будущей жизни в выжженной пустыне, надо иметь недюжинное здоровье плюс кое-что в плане эволюции вида.

Долгий, очень долгий разбег с взлетом в конце.

Боль вымывает детали, слова, биографии, что остаются в чужих книгах, привязанных к подбрюшью, как бомба, которую сбросишь на дураков, ни о чем не подозревающих. Они никогда не прочтут то, что их умертвило.

Кто он? Переводчик с человеческого русского на неизвестно какой.

Не на безумный. Просто иногда обступают скопления геометрических форм. Может, подбирают тело тебе на будущее.

Когда речь открыто пошла о безумии диктатора-карлика и о готовности его к ядерной войне, Савва вдруг успокоился. Все вокруг обрело четкость и запоминающийся ракурс.

Люди отступили, разбежались, и стала видна погода в потертом пальто, из которого лезут клочья, и непонятно, что будет, где ночевать, но тишина искупает все. Как в детстве, перед смертью.

В густой и ядовитой взвеси тотальной лжи нормальному человеку жить не легче, чем в соляной кислоте. Живешь, задыхаясь, умираешь в мучениях. Савва подозревает, что незаметно мутирует.

Голова снулая, но слова еще бегают, надо выстраивать и дрессировать.

Все больше людей, которые завелись от сырости, вони и постоянного сверления соседями бетонных стен. Он пишет речевки их отчаянному вою.

Частная жизнь недоноска интересует его все больше.

Ничего не готовить, пить чай с баранками, творожной массой с изюмом, чем плохо. Не лечить зубы, пусть разваливаются. Не стричься. У жизни нет будущего, не фига тревожиться.

Если дело не кончится ядерной войной, это будет неприятный сюрприз. Ставки зашкаливают, деньги вложены в раны спасителя. В плазменном слое атмосферы срочно принимаются антирадиационные меры. А если отбой, то, как и на что жить дальше.

В общем, без мыла пытается влезть в эту жизнь, а его как пробку, как обмылок из ануса, как занозу, - тебе здесь не быть. Да он и сам знает. Чует брюхо, чьим мясом станет.

Да вот она, внутренняя эмиграция внематочного выкидыша.

Совсем он почти перестал спать. Читать невозможно, глаза закрываются. А ляжет спать, тяжкие мысли крутят голову, как отрава желудок. И увидел Савва некоего, сидящим на пуфике, а справа и слева от него все в шрамах ангелы с взъерошенными крылами. И спрашивает некто, как бы соблазнить Футина, чтобы пошел он войной на Крым и сломал там себе голову, а Россию сделал пустыней.

Савва как раз накануне читал на иврите об этом в конце Млахим Алеф.

Как от бога исходит ложный дух святой во имя каких-то там внутренних целей.

Все понял, успокоился, пошел на кухню и выпил крепкой заварки из чайника. Жить умом невозможно, а придется. Контору сочувствия придется закрыть. Сердцем сдох, головой вознесся, тенью по стеночке прошмыгнул.

А потом вырос в собственном глазу, как мелькающая черная точка, что мешает смотреть, потому что видеть нечего. Но все равно неприятно, так как не стереть платком, не обойти с фланга ни при каком косоглазии.

Он достаточно выпотрошен, чтобы подумать о собственной генеалогии.

Надо найти нити, оборвав которые и появился несущественный народец. Некую жизнь вне голода, арестов, пыток, расстрелов, унизительной пустоты. Потому что борьба с ней, бессильное отчаянье, отчаянное насилие придает кажущийся смысл, которого нет и не может быть в беличьем колесе русской истории.

Поэтому и нормальная жизнь за границей кажется еще бессмысленней, и уже тянет на удавшийся суицид. Савва не выходит на улицу, и потому может вообразить себе любую. Разве что подучивай языки с утра и перед сном, хотя умственная страна проживания не имеет значения.

Так что и генеалогия не в дугу. Полный негативизм. Оставили меня в покое? Отлично, плывем дальше.

Язык в пустоте живителен как никогда, да, Марина Ивановна? Это уже пустота не обстоятельств, а бытия. Так сложились дела все человеческие. Будем подбивать итог.

Когда украинская армия начала выдвигаться в сторону полигонов в Херсонской области, на границу с Приднепровьем, где скапливались русские войска, а аэромобильная бригада пошла на Крым захваченный солдатами РФ, которых, по словам их министра обороны, там нет, - у Саввы прояснилось в голове. Наконец-то.

Недаром Лера с Костей записали на YouTube обращение к Украине – «К оружию!», после чего Акадо отключило у себя YouTube вообще. Рассеется дым, знает Савва, и никакого Акадо не будет, придется дать сноску, кто это. Это те, из-за кого здесь сто лет не было воздуха, последыши тупиковой ветви развития.

Как хорошо, что ему не с кем поделиться радостной новостью. Тс-с-с, молчание. Раздавливание дьявольской личинки дело долгое и непростое.

Господи, сколько уничтожено людей, чтобы на их месте бесилась эта сволочь, не дающая жить редким оставшимся экземплярам человека. Неужто он, Савва, дождется, когда вся эта гиль предастся тотальному обрушению.

Хотя его-то это как касается, говорит он себе. Перепады настроения при диктатуре ума неуместны. Из хорошего будет - возвращение к смертельной логике. Остальное тьма. С кровоизлиянием в левой половине мозга, которая уже посверкивает болью.

Не забывать, что это лишь игра, которая должна отвлечь от главного, - отсутствия правил и игрока, стоящего за картонными фигурами.

Тихие солнечные выходные начала весны перед самой войной, когда тебе понятно, что война началась, а остальным еще нет, казались особенно нелепыми.

Понимание требует терпения. А гулять в парке необязательно. Как и вообще выходить из дома. Главное, чтобы сам был свободен от постоя, как называл это Чехов.

Мух еще нет, но что-то жужжит в пыльном от солнца воздухе.

Пишешь себе, а не идиотам. Поэтому надо писать то, что еще не знаешь, чтобы удивить, и поэтому больше молчишь, а, стало быть, плачешь.

Вот и инсульт, нарушающий речь и логику, приводит к потокам слез и сожалений. Но и тогда набираешь электричества, чтобы безмолвно долбануть до смерти человечество. Стрелять не можешь из-за дрожащих рук, а конденсировать электричество пожалуйста.

Избегаешь хороших людей, чтобы зря не долбать их разрядом тока. Да и разрядишься нечаянно: ветхий человек чувств не убит, а лишь пришиблен и норовит восстать как каузальное место.

Поддерживал разговор, пил чай с тортом, улыбался, потом оказался голым с голой, хорошо, что хоть в чужом доме, был повод остаться на потом, компьютер у него с собой, погрузился в бессознанку, хозяйка уже и не знала, как от него избавиться. А тут весна, тихий двор в центре, дождь на асфальте, он добрый, его не надо гнать. Если ненадолго, то можно попробовать вдвоем.

Это имеет смысл, как перемена погоды. Дворники выйдут мести снег, скрести лопатой, сбивать наледь, а его уже нет, температурный рекорд, не оттепель, а самая настоящая недовесна. Из старого окна никто не смотрит, он смотрит из другого, это район кинотеатра «Ударник», Якиманки, запущенная интеллигентная квартира без всякого евроремонта, как он любит, а, главное, без лишних запахов, к которым трудно привыкнуть, - своих уже через край.

Понятно, что он хочет затеряться, еще бы знать, как.

Надо же, что как раз в его присутствие на кухне пробило трубу, и из нее через раковину пошел нехороший запах, который хозяйка приспособились купировать стаканом, закрывающим слив. Запах, конечно, никуда не делся, и Савва посчитал нечестным не делить с хозяйкой трудный момент. Почему-то она не хотела вызывать слесаря, уверяя, что придется ломать стояк и вообще будет конец света. Ладно, он устроился в одной из комнат, открыв окно и все равно имея постоянно в ноздрях и груди запах падали. Хорошо, не кашлял ночью, а то пришлось бы съехать от стыда. А то, что свистишь при выдохе, никому не слышно.

Ни о чем поговорить толком не удавалось, может, и к лучшему. Текущие пустяки, светские новости, застольная ерунда, - довольно этого. Философия подразумевает стенку, о которую с тем или иным успехом бьешься головой. Что лучше – ничего или нечто не то?

Спусковой механизм пустяков действует сам по себе, увлекая за собой.

Но расхождение с человеческим видом оказалось глубже любой частной родственности с отдельными приличными людьми. Что тут поделать, за что ухватиться, на чем строить словесные смыслы, не с ума же сойти бесславно?

Он не знал, ходил, присматривался, прислушивался, терпение, мой друг.

Просто погода перед концом света.

Тяжко жить в чужом доме, постоянно видя на себя глазами хозяев. Пока он сообразил, что красное вино с легкой закуской заменяет живость общения. Плюс постоянно подбрасываемые интернет-библиотекой Флибуста новые книги. Недаром Госдура хочет запретить Либрусек и Флибусту. А ряженый в погоны придурок обещает применить ядерное оружие, благо ФСБ приобрела спецсредства для защиты детей высших чиновников от ядерного поражения. Когда все случится, тогда Савва эмигрирует туда, где можно читать. Ему уже обещали одну крышу на улице Шенкен в Тель-Авиве. Там виднее колесница огня с горящими всадниками.

Хороша Россия на грани исчезновения. Закат ее завораживает. Страх и ужас полнят свободой. Грудь расширяется, как ранец смертника с пластидом.

Он уверил себя, что если плотно заниматься своими делами, то можно не разговаривать. Во всяком случае, не заговаривать первым. Отвечать, да.

И задавить в себе эти пророческие элоквенции о ближайшем Пуриме, когда мы увидим не только отрезанные гебистские уши нового Амана, но и его мизерный ввп, который он грозился всем показать увеличенным вдвое. Пурим, Пурим…

Тот, кто говорит, не понимает. Говорить надо по сильной нужде. Видеть все, не загораживая его собой. И тогда увидишь, что окружающее дошло до мизера, пуская слюну. Вот и погода типичный олигофрен с лицом бомбиста. Уже слышно, как тикает.

Природа шла ему навстречу с концом света в руках, а люди оставались в стороне, занимаясь своими делами и делая неловкие попытки отвлечь Савву.

Несколько раз она приглашала его на встречу с их общими знакомыми. То выставка, то домашний прием, то презентация книги. Он рассеянно кивал, никуда не шел. Не в том дело, что пусть мертвые хоронят своих мертвецов, а в том, что тиканье громче, и ничто уже не имеет значения.

Темные облака из туши на светлом небе были предвестниками весны. Одно из них, похожее одновременно на огромный вертолет и на чудовище с пастью он видел из окна. Облако медленно утекло за дом напротив, оставив по себе чувство жути.

Пора было искать убежище следующего уровня.

Человеку некуда спрятаться. Если его не возьмут снаружи, то в запасе внутренняя провокация. Неподвластные кишки с печенкой куда девать?

Неясная правда сумасшедших, которые жаловались на внешние силы, управляющие ими, всегда тревожила Савву.

Мало кто из живущих сейчас в России произошел в человека.

Наказание, как он понял, будет изрядным. Как командующему погодой он должен был, начиная с июня, привести в действие пожарный план высшей пробы: горящие леса, смог в городах, экстремальная жара. В 2010 году была только учебная тревога.

Впереди превращение России из государства в территорию под внешним управлением ООН: увеличение пенсий и пособий в четыре раза, ликвидация армии, создание международных концессий по добыче углеводородов.

Но начнется все с экономической и погодной блокады и вымирания 10% населения. Надо внимательно читать Библию, ничего хорошего не обещали.

А пока можно читать слова, подсчитывать слова, менять слова местами. Переводить порожнее время в пустые слова, которыми пользуется дух лжи, чтобы воплощать очередные провокации т.н. создателя.

Странная правда, состоящая из все более полного понимания, что слова - лживы, как и стоящие за ними люди провокаторского образа и подобия.

То, что новости все более располагают к молчанию, ему с руки. Главная новость родится из полного безмолвия. Поскольку новостных СМИ больше нет, о сенсациях можно не беспокоиться, крики во дворе скажут больше.

Русский язык метафизически уже отменен, можно подсчитывать слоги и ударения.

Пребывание на кресте с перерывом на еду, сон и занятия, среди которых главное место занимали умственные, давно вызывало протест ортодоксов. Но профсоюз распинаемых стоял насмерть. Ныне время радикальных решений, говорили все, имея в виду каждый свое.

То, что крестообразным существам принадлежит будущее в эволюции видов, даже не решались обсуждать. Между тем, после краха России, Ирана, Сирии и Северной Кореи победила идея, что все имеют право на жизнь.

Свой крест Савва завел давным-давно, в прошлой жизни, после первого прочтения Кафки. Теперь он нашел его среди рухляди в темной комнате, вытер пыль влажной тряпкой, поставил в красном углу комнаты слева от компьютерного кресла, проверил не жмут ли ремни, хорошо ли входят гвозди в раны и вернулся к воспоминаниям современников о Борисе Леонидовиче и текущему курсу падения индекса MICEX на московской бирже.

Кстати, на кресте печенка меньше болела, вдыхал легко, и настроение улучшилось. По ночам сперва дремал тревожно, но уже через неделю спал крепко и без сновидений.

Испарение тела это именно то, к чему он стремился.

А писать о других оказалось ложью, потому что другие оказались ложью. Были взвешены, признаны легкими, но он не рубщик мяса и не Лев Толстой, чтобы оценивать их голяшку, кострец и оковалок.

На кресте сильнее всего болят локти. Он подвязывал филактерии на сгибах обоих рук, удивляясь, что все предусмотрено, как в динамической  сцепке фигур на доске у хороших шахматистов. И тфилин, чтобы биться головой, но он не бился.

Крест он заказал на eBay, китайский, недорого, трансформер. Можно брать с собой в поход, низ убирается, идешь, как с рюкзаком за спиной и плечами. В перекрестье, как сказано в рекламе, есть выдолбленный тайник для будущих мощей крестоносца. Воистину вечная вещь, не имеющая сносу.

Крест фиксирует твое движение вперед, уход от вечного возвращения в одно и то же. Забиваешь вместо колышка себя на кресте. Других землемерш, кроме как с косой, у нас нет.

Письмо в эпоху обрубленной коммуникации, переговаривание из бездн, зинданов, библейских глубин создания. Эхо создаешь внутри себя.

Встречаясь даже с близкими людьми, он понимал, что живет на другой скорости. Кино, телевизор, - все слишком медленно. А в разговоре он нелеп, как дурной актер.

Это правильно, что внутри все разгоняется, как на центрифуге. Мир сам движется в воронку. И Савва в душе не отстает от него. Выжить в эпицентре взрыва можно, не иначе.

Он снизил давление воздуха до мизерного. Нагнал черные тучи. Устроил грозу накануне весны. Людишки покатились, как подкошенные. Ишь чего надумали, чепуховая натура.

Теперь еще огонь развести под ними, и супчик готов.

Но сначала снег с дождем, записывал Савва, глядя в окно. Ветер свистел в щели балкона, как бесноватый. Собака с нижней квартиры завывала в такт.

А через короткое время посветлело, вышло солнце, и только снег лежал на траве и дорожках. И еще через несколько минут при том же солнце все опять заволокла метель.

Смотришь на знакомых, а они, как все, готовы кричать уголовнику: ты царь наш, царь! Это в их подлой натуре, с которой нельзя ни смешиваться, ни жить рядом.

И было людям знамение, что вокруг них не люди, но они не поверили.

А надо бы понять, что это так.

Как это жить без людей, думает каждый. Лучше я буду нелюдь, как все. А ты подумай о себе, потому что ты не жилец среди нас. Это они так думают.

А он, Савва, сдал свой билет, и пока жив, будет без билета.

Голова шла кругом, а это нельзя. Беспокоится, значит, мыслит - плод в утробе матери, потом уже бесполезно, потом Декарт. Зато в околоплодных водах не чувствуешь сырости. Сырость, зябкость, раннее вставание, простуда – в комплекте с Декартом.

Ему нравилась мелкая пластика мышления. Отвлекает, как изготовление коробочек в дурдоме. От гоминид особо и не следует требовать. Как говорил тот самый протопоп, «вся внешняя блядь ничто же суть, но только прелесть и тля, и погуба». Сделал пустую коробочку, накакал в нее, вот и инсталляция с экзистенцией.

Но ты не коробочка, по которым мухи отслеживают путь человеческий.

Вечер за окном, прилипший к сетчатке, вот и все, что вынес отсюда, и то чересчур, лучше обошелся бы. В выборе между миру рушиться или чай пить слишком много чаю надо выпить, уже из ноздрей идет.

И разверзлись библейские времена, и библейская хлябь выпучилась из людей наружу. А жить-то надо. Значит, перестал он смеяться и поддакивать. Выслушивал, что ему говорят, молча. Сексуальное брожение внутри тела пустил по особой трубочке в мозг, пусть выпаривается. Мыться стал чаще, подтянулся.

Готовя заговор, пишут в ученых журналах, следи, чтобы не дрожали руки и не бегали глаза. Положиться не на кого, потому что чекистский дьявол разрушил все связи между людьми. Стало быть, сам будешь сильнее.

Интеллигент думает, а что будет после того, как убьют тирана, и потому тиран убивает интеллигента. Стало быть, нельзя этого думать, но и не думать нельзя, потому что думать надо всегда.

Говорят, в чекистском аду голова лопается первой, как мыльный пузырь.

Его силы поддерживает жестокая месть за разнообразно уничтожаемых эти сто лет людей, хотя они его об этом не просили, нельзя подумать о таком чудовищном самозванстве. Но он мстит за них лично от себя. Ему и отвечать.

Его спрашивали, что он имел в виду, когда в ответ на аннексию Россией Крыма завалил Вашингтон снегом. Он бы сказал, да взял в привычку молчать до времени. Эти вопросы слишком напоминали беседу дежурного психиатра.

Как общаться с людьми, чувствуя, будто украли что-то друг у друга.

Общность подонков это, знаете ли, круто. Шоковая терапия для души самая полезная, утверждают специалисты по шизофрении.

Психиатр поддакивал, что ему тоже не нравятся времена, когда всякий никчемный безумец мнит себя государственным человеком и в истории. Ну да, это - не история, а интересная история будет сегодня в ресторане ЦДЛ.

Хотел Савва сказать ему, как и всем ему подобным, что любое занятие в этой преступной стране оборачивается, по своей сути, преступлением, да не стал, нет смысла, не поймет с отбитыми-то своей «деятельностью» мозгами.

Куда деваться в этом феврале?

Со службы тоже звонили, спрашивали, почему не бывает в конторе, мол, надо обсудить текущий отчет и планы на будущее. Он отвечал, что занят, фронт слишком протяженный, но сокрушительный удар обязательно будет нанесен в нужное время и в нужном месте.

Если ему, рядовому начальнику над погодой, выдали военный мундир, то погоны положены и всем женщинам, врачам, парикмахерам, учителям, продавцам, слесарям, вахтерам, - всем, кто стоит над людьми и давит их. То есть самим людям, гнобящим друг друга. Пусть все будут на действительной военной службе русского ада.

Ночью снились белые черви, в огромном количестве ползающие по потолку. И поэтам эполеты, думал Савва во сне, всем пишущим и думающим на этом языке мундиры служак, держиморд и мозгодёров.

У проклятья круговая порука, из которой, чем больше вдумываешься, не вырваться. Надо дожить до сегодняшнего краха, чтобы понять, как именно были прокляты отцы и предки. Всем им расплата, когда прошлое сжигается напалмом настоящего.

И читал он Пушкина, Толстого, Чехова, Пастернака и остальных – как не имеющих смысла. Кто видел огненный шар, испепеляющий из будущего? Разве что кривоногий Лермонтов, задирающий всех, кого ни попадя.

Слово за слово, всей птичке задохнуться. Как тонко вовлекается поэт в паучью сеть. Где же защитный механизм письма, обращающий его в зеркало для читателя, оставляющий читателя невредимым.

Иначе никто уже не раскается смертельно, что связал себя с людьми.

Это битва один на один – и всегда с самим собой.

Савва выпрямился, вдохнул, пошел на кухню, где подогрел себе супу и поел. Вернулся бесшумно буравить мозгом эту непонятную стену.

Когда к нему обращались с вопросом более серьезным, чем, как пройти туда-то или найти то-то, он отвечал: давайте, я не буду вас обижать, хорошо?

Даже железо от постоянного напряжения может треснуть, а человек ничего, продуман лучше железа, которому не снятся сны и нет подсознания, особо разыгравшееся, если помните, накануне мировых войн.

Но никто не помнит, что на него одного приходится двести миллиардов насекомых, и час расплаты близок. Савва закутается в снегопад и туман, а летом в дым от торфяников, ну, а остальные куда денутся, кроме как на их мгновенный перекус.

Опять не слышат.

Савва несколько лет не выходил из дома, ноги усохли, он уже шатался, и мечтал, как уедет в другую страну и там постепенно вновь научится ходить.

Зачем, спрашивается. А там не о чем будет думать. Он пойдет навстречу своему закату. Мысль примет реальные очертания конца тела. Еще недавно он мечтал написать подробную книгу умирания. Но смерть приближается, когда уже ничего не хочешь.

Пока что он хотел. Надо успеть.

Беготни и мельтешащих событий не будет. И даже разговоров не будет.

Можно надышать слова как в кислородную подушку. Но в носоглотке чужой пронзительный запах. Это место встречи головы, что болит с утра, и не то съевшего тела. Он выветрит этот запах доверительной речью в никуда.

Можно бежать под солнце Палестины, чтобы сразу обратиться в мощи. Но вспомнишь, как вернули пророка Иону в нужное для слова место – через желудок кита, - и остаешься там, где есть: в чреве адовом, в черве несытом.

Когда темно в глазах, включаешь задний ум и боковое зрение. Тратишь их на других, а второе дыхание – на себя.

Главное, поспеть написать, уже неважно что: все, что думали, оказалось глупостью. Вскрыл мозг, а там слов, как дохлых тараканов. Слова не пахнут.

Не надо перед отъездом взрывать ни Крым, ни Пречистенку, ни театр юного зрителя. Надо готовить все исподволь. То есть верить времени, которое наступит еще на твоем веку, но чуть позже. А верить это быть равнодушным к тому, во что веришь. Пусть идет, как идет, и прорастет само.

Савва привык быть один, деконструируя любую возможную жизнь, которую представлял, глядя со своего балкона на освещенные окна домов вокруг, на машины, останавливающиеся у подъезда, из которых кто-то выходил, чего-то выгружал, звонил в домофоны, открывал металлические двери.

Все не по нем. Он лишь выдумывал реплики на возможные обращения к нему, чтобы оставили в покое.

Как хорошо, что есть иностранные языки, непонятные собеседнику.

Вавилон, Вавилон, город моей любви!

Иностранный язык пуще молчания. Чтение словарей – наслаждение для эзотериков.

Энергия одиночества сама сдувает всякую шваль с пути.

Когда-то были времена, что в окнах под абажурами сидели люди, вникая в написанное, в античные, скандинавские, библейские имена, в чередование рифм, поэтические размеры, когда самый воздух имел разные ритмы. Куда-то все исчезло.

Здесь периодически все исчезает, и поэтому кажется, что появится уже не по-настоящему: кто-то пытается влезть в ушедшие тени, а оттопыренные красные уши торчат, не вмещаясь.

Свежим снежком укрытая дрянь. Снег с солью, обильно разбросанной дворниками. Крупная соль на асфальте, оставшаяся после всего.

Он не хотел ругаться, был умиротворен, но при виде другого человека раздражение само вскипает. Почему-то все готовы грызть друг другу глотки, а если кто не хочет, то не считается. Надо найти, кто хочет, и его загрызть.

Савва себе не неприятен, а удивителен. Материал для фиксации, записи.

Мозг на ощупь как сахарная вата, на запах - позеленевший сыр. Вкусно? – спросил бы В. В. Розанов.

Так ты читаешь, чтобы быть. Читатель книг шершав, то целиком влезая в книгу, то вылезая из нее. Дежурное возвратно-поступательное движение, переходящее во вращение. Рядовая физика то твердого, то мягкого тела.

Ничего нового. Зато книга вполне заменяет жену - мужу жены мужа.

Ты скоро? – Сейчас дочитаю и приду. – Неужели не начитался? Можешь не приходить. – Не обижайся, говорит Пьер Наташе.

Когда у журналистов, получающих деньги в банках друзей Пупкина, отключили банковские карты, они почувствовали, что происходит. А Савва, посмеиваясь в усы, поменял погоду с минус десяти и ветром со снегом до плюс пятнадцати. Вот вы где у меня, друзья милые, говорил он им.

Стыдно, но что делать, если против темперамента не попрешь.

Такое впечатление, что попал в древнюю историю, и кто-то читает книгу про тебя и твое время, нелепое, безжалостное и давно и зря прошедшее. Если кто забыл, первым из агентов влияния Кремля был Гомер, назвавший скифов милейшими и безоружнейшими млекопитающими. Не учел, что тогда они присасывались к кобылицам, а потом к нефти, к кровеносной системе людей. Не сеют, не жнут, чужой кровью живут, кто такие?

Чем меньше глядишь на людей, тем сильнее ощущаешь их запахи, и это жуть. Тем более что со временем запахи все хуже выветриваются из ноздрей.

Ах, должно быть страшно волку Одному среди волков, - как писал тот самый Юрий Казарновский.

Анатомы уверяют, что улыбаться в два с половиной раза легче, чем хмуриться, поэтому, хмурясь, испытываешь удовлетворение от хорошо сделанной работы. Как от писания эзотерического текста или, когда в графе особые приметы ставишь: лицо.

Чем больше знаешь о погоде изнутри ее, тем сложнее выходить на улицу – кажется опошлением. Опять же люди, разговоры, взгляды, дурной запах.

Опять же другой хороший человек - это возможность сюжета с ним. А сколько можно сюжетов, уже ни сил нет, ни терпения, ни интереса. Будь тот наполовину аистом или бабочкой - иное дело.

Посидели на скамеечке, поговорили, разошлись, а потом улыбайся всю жизнь при встрече. Да лучше застрелиться или сразу отвести глаза.

Савве казалось, что может быть лишь один приемлемый тип политика: тот, кто пишет сам о себе в контексте мировой истории. Начиная с Геродота и книги царств и дальше – по библиотечной хронологии. Может, Черчилль был такой, надо прочесть, руки не доходят.

То есть человек лишь отчасти живет, наполовину он пишет книгу своего царствия. Но для этого надо быть соответствующего масштаба, не нынешней же мразью. Или мерзость входит изначала в самый состав кровь человека? Опять он за свое, печальное.

А ведь только что воображал какой-то чужой город на берегу океана, улицы, площади, как он ищет скамейку, чтобы засесть на ней с маленьким компом, с бутылкой воды в сумке. Если, быстро листая, прочесть там книгу, то это место в тени, недалеко от старой английской станции, сразу станет твоим. Кошка подошла и смотрит на тебя, но вы говорите на разных языках.

Ты там иностранец, эмигрант, молчун. Твои книги на непонятном языке.

Ты заранее улыбаешься, потому что люди не настроены ненавидеть друг друга, как здесь, в Москве, в России, в вечно дикой Скифии, где про особую духовность говорят существа, не имеющие души, выпотрошенные людские тушки.

Зато в тех краях не спишь от жары и отсутствия нормальной подушки, весь день валяешься ватный или бредешь, ничего не видя вокруг, а о том, чтобы писать, не идет и речи. Там, говорят, живут сплошь старички, которые любят купаться в море. Не докупались в детстве в Сочи и в Евпатории.

Бредешь по дороге, себя не находя. Маячок в тыкве совсем расплавился. Чем ярче вокруг, тем в глазах темнее. Не рождены для хорошей жизни, сидел бы в выгребной яме, сочиняя, - такой уж организм.

Но выхода нет, выходи.

Небеса не разверзлись, а сама сила вещей втолкнула его, недовольного и сопротивляющегося, в грязную колею под ломающими шеи колесами. Первое странное ощущение, - что ты исчезаешь, хотя по видимости еще есть. Оказывается, пространство и время тоже могут двигаться по инерции.

Газеты и новостные ленты поддерживают видимость существования.

Кто-то еще шевелится, а большинство – даже сильнее обычного.

Он бы тоже бегал к знакомым то на Арбат, то на Пречистенку, еще куда-нибудь, пытаясь схватить исчезнувшее, удержаться, вот, смотрите, бутылка водки, подорожала, черт, в два с половиной раза, давайте разопьем. Закуски нет? Так я принес половинку бородинского и банку селедки. Нет настроения? Ладно, в следующий раз.

По Арбату тоже еще ходят люди, особенно тихим вечером, при фонарях. Если смотреть на них краем глаза, то отчетливо видно, что это не люди, тени.

Он оказывается у метро «Смоленская». Если туда спуститься, будешь слепым. Словно пелена ляжет на глаза, чтобы ничего не видеть. Он не хочет.

Из любой безвыходной ситуации есть выход. Надо лишь дождаться его. То не теплая страна между Средиземным и Красным морями. Тут присесть негде, чтобы читать и ждать, когда наступит время изменения. Поэтому все бегут, не обращая внимания, что оказываются там же, где были.

Прислонившись к стене военной прокуратуры, он просматривает на маленьком экране свой текст. Лучший способ успокоиться, прийти в себя. У России единственный союзник армия и флот, спецназ и ОМОН, а у Саввы он сам. Это лучше. Пока он говорит с собой, пока пишет, он жив. Даже стоит, выпрямившись. Насколько это лучше, чем обитать приживалом на чужом кухонном диване.

Кабинета и письменного стола, которые концентрируют мысль, не было и не будет. Его внимание удерживают книжки, которые он с начала до конца читает в ридере. Там же записывает то, что отдает своему герою, держащему равновесие в безвоздушном пространстве. Его идея, что история унизительна и поэтому он ее отменил: или он, или история. Достаточно компромиссов.

Книги по истории смехотворны. Это как воспринимать записи партий в шахматы настоящей жизнью. С массовыми убийствами, выколотыми глазами противников, этнографией племенных и международных насилий, кровью до отвращения. Молчаливые уступки привели к нынешнему людоедству.

Савва перелистывает тут, стоя на Арбате, эти книги по истории в epub и fb2, смеясь над ними. Конечно, другой зашел бы в кафе, заказал чай, сидел в тепле, но он стесняется. Одному ему проще. И кирдык виднее.

Говорят, что параллельные линии в бесконечности пересекаются, пишет Савва. У него другие сведения. Чем дальше, тем пересекающиеся линии делаются все более параллельными, чтобы в бесконечности не встретиться никогда. Именно это следствие сферической замкнутости жизни, из которой не вырваться. Каждый идет на свою орбиту, где параллелен всему свету.

Только не надо трындеть о проклятости забывших бога. Бог забыл бога, - вот это точнее, а заодно недоступней придуркам.

Только дурачки узнают о существовании народов, когда те воюют. Турки, болгары и скифы напали на ромеев. Напали, значит, существуют. Так гопота напоминает о себе, чтобы доказать всем, что они есть.

Историки, стало быть, те же недоумки. И вообще люди, у которых в памяти остается лишь тот, кто ударил.

Савве сейчас кажется, что он стоит в центре крестословицы. Одни идут по горизонтали, другие по вертикали. Тогда это хоть имеет какой-то смысл, который можно разгадать.

Ему уже сложно слушать людей, голова начинает плыть. Лучше напиши, друг, а, главное, молчи. Его божественная аскеза – чтение книг. И вместо отпечатка пальцев оставляй отпечаток языка, он тоже у каждого уникальный.

Свой голос слышишь сквозь воду, которой ты заполнен, а другие тебя слышат сквозь воздух, который вас разделяет. Итак, внутренний голос заводится от сырости. Не спутай эти два голоса.

Говорят, что количество умышленных отравлений в наши дни ничуть не меньше, чем в какой-нибудь возрожденческой Венеции. Савва внимательно смотрел на людей, которые шли мимо него слева направо по горизонтали.

Глаз выдавливают меньше, чем в Византии, зато чаще избивают битами для бейсбола, в который не умеют играть. Это как если использовать слона и ферзя для ослепления врага, а не для контроля над диагональю.

Он все старается понять, кто его окружает. Замолкнет – замерзнет. Тогда в оттепель обнаружат литературного «подснежника», ментами умученного.

Когда ждешь предсказуемой резни, руки начинают дрожать при одном взгляде на облеченных властью. Потому что власть перешла к садистам еще сто лет назад. Они зачумленные, а ты для них – пыль.

Савва сам понимал, что оптимизма мало, юмора нет, не годится он для просвещенной публики, которой и слог нужен, и слезу пустить над идеалом, и облегчиться, не все же под стрессом ходить.

Он немного прошелся туда-обратно, поменял место. Посмотрел в окно одного кафе, другого. Нет, ни за что. На скамейках не посидишь, холодно. Но если стоять у концертного зала, то все видится иначе. Может, ждет кого-то.

Когда строишь за письменным столом дрожащими руками баррикады, разве не мечтаешь вот так оказаться среди людей, домов, набитого крышами неба. Когда же и взять этот мир, как не сейчас, покосить его слегка на пробу, для начала. И опрокинуть.

Он аккуратно шевелит пальцами, нагнетая в них силу Во-первых, чтобы не привлекать внимания. Во-вторых, другой рукой держит макбук. Вот не кафе, а Макдональдс, замечает он перед собой, туда можно. Там и туалет бесплатный, и цивилизация, что не охотится за тобой в духе скифского людоедства.

Ненаписанные страницы распаляют его.

Он начинает потрескивать, подергиваться. Бессмыслица вокруг тоже дарит смысл, да еще какой! Но он уже знает, что летом напишет книгу о жизни в чужом городе: «Комары предпочитают блондинок». И это веселее будет нынешнего мрака, который о, ан озарит северным сиянием взрыва.

История напоминает шахматную игру с таким огромным количеством фигур, что это уже утомляет, заставляя задуматься об их ненужности скопом.

Но именно война всех против всех ведет к богатству цивилизации, где каждый стремится себя проявить, хотя бы и людоедским способом.

А созерцатель истории учится терпению, ибо она всегда превосходит наши ожидания. Главное, не останавливайся в личных чувствах: ты внутри событий. Выжигай лупой то, что должно быть выжжено. Убийства - это чушь. Или человек всей своей жизнью настоит на своем, или он уже труп.

Он бормотал, бормотал, главное, не останавливаться.

Посматривал вокруг, никто не замечает? Девушка смотрит? А он на нее, простите, нет.

Впрочем, тяжело думать, зная при этом, что не надо обращать внимания, поэтому и лучше на улице, на ветру, одному.

Что за пасьянс XII-XIII века Европы! Впрочем, как любые другие, если брать ойкумену целиком во взаимодействии всех народов. Или это очередная ловушка для совести, расставленная словесным соблазном?

Растяжки, надо ставить растяжки, доходит до него.

Ты угодил в полое время, что не смазывает душевных мышц человека, позволяющих ему двигаться, взлетать, исчезать. Минная ловушка после страшной паузы заново запускает механизм жития. Если есть спонтанное самовозгорание, то должен быть и спонтанный взрыв. Работай над этим.

Сейчас бы подняться по внутренней лестнице на несуществующий этаж над Макдональдсом и, глядя в окно на освещенный фонарями Арбат, не зажигая света, снять куртку, ботинки, лечь на диван, читать на ридере воспоминания о Пастернаке. Потом поставить ридер заряжаться, включить чайник, согреться чаем с баранками и мармеладом.

В животе урчит. Самое время купить кофе с гамбургером.

Какое-то знакомое лицо. Человек кивает, подходит, Савва пожимает ему руку и говорит, что как раз подумал, как хорошо, что никто не подходит, ибо потому что жизнь надо прожить так, чтобы тебя обходили по большому радиусу, оставляя одного. Он говорит еще минуты три, не останавливаясь, очень серьезные и важные вещи, после чего они опять жмут друг другу руки, и человек уходит. Он потом вспомнит, откуда с ним знаком, но опять забудет уже навсегда.

Жаль, он только к вечеру разгоняет сознание до нужного восторга, а тут ночь и надо спать, потому что иначе утром будет плохо.

Это не графомания, это желание разбудить себя до того, как исчезнешь.

Когда ждешь конца света, то следить за новостями это как выкапывать утром картошку, которую посадил вечером. Дай им взойти. Займись другим, вечностью, например. Читай Библию со словарем.

Хотя эти вечные новости и ужасней, и безнадежней, чем сиюминутные.

И когда какая-то девушка подошла и спросила, не может ли она с компа его отправить срочное письмо, он только помахал перед ней ладонью, сказав, следуя внутренней логике: нельзя, нет, ауспиции неблагоприятны.

То есть, пока не изменится общая ситуация, ничего не предпринимай.

И ей, и себе, и всем, кто хотел и мог услышать это, сказал.

Ему кажется, что кто-то поднимает его за виски и скальп на затылке, так и есть. Не говори, что это давление. У недоедающих нет давления. Голод - расплата мелочью за прошлую жизнь.

Неожиданно быстро наступает весна. Неожиданно быстро проходит жизнь. Все к лучшему. Решив излучать свет из себя, на солнце страдаешь сильнее обычного. Борьба с солнцем кажется бессмысленной, но ты победил.

Лишняя мысль уходит с болью, но остается легкость.

Параллельно жизни идет ее трансляция, закрываешь глаза, чтобы не видеть. Запахи тоже не очень. В молодости руки пахли с тыльной стороны, а сейчас с внутренней и чужим.

Неприятно: воняешь, следовательно, существуешь.

Главное, не наткнуться на мента, при виде которого начинают дрожать руки, а это уже уголовная статья сопротивления действием.

А парочка их уже с дубинками в Макдональдсе, и Савва отворачивается спиной, унизительно умоляя: пронеси, Господи, Тебя же самого замели.

Ушли. Даже комп не отобрали. Все делают вид, что их не заметили.

Самому стыдно, что обращает внимание на ерунду. Савве с нелюдью не жить. Убьют, так убьют, а если жив, то отдельно от всего, с ними связанного.

Надо рассчитать силы. И впрямь окружены многими слоями зла – в небе и в земле. Вся история, как и предполагалось, стала прелюдией к нынешнему дню. Только появился не сверхчеловек, не коммунист, а нелюдь в развитии.

И вина мировой истории оказалась подчеркнутой в каждой строчке.

Ага, Сахаров и куча шпионов принесли бомбу для мирового равновесия. А нелюдь, вскормленная в пыточных подвалах Лубянки, взорвала ее средь бела дня с сатанинским торжеством.

И все – послужили к ее торжеству.

Савва может только сидеть неподвижно, удерживая в себе свои мысли. Охватывая ими ту сферу, которую может. За пределы вселенной, увы, нет. Он тоже всего лишь фигурка на этой глобальной, хоть и умственной, доске.

Это все еще не эсхатология, но уже страшный суд над всем, что было.

Апокалипсис это и есть обнаружение, раскрытие прежде скрытого. И сорокалетнюю войну впереди никто не отменял.

И вот я стою здесь в Макдональдсе и не могу иначе, говорит Лютер, потому что, если сойду с этого места, то буду настолько ничтожен, что меня не будет.

И только книги помогают ему стоять, потому что, читая, его почти нет.

Читать все подряд, - о физике струн и кумранских рукописях, Танах и переписку Чехова со старшим братом, дневник Чуковского, воспоминания о Цветаевой, интервью Бродского, антропологию, историю флирта, письма Дж. Верди, сны пробужденных и хронику умирания спецпоселенцев в Сибири.

Может быть, это его и отвлекает от того, чтобы войти целиком в узкую воронку, но так зачем-то надо.

Что, казалось бы, можно слепить из песка слов.

Савва вдруг оторвался от экрана, посмотрел вокруг. Большинство людей были, подобно ему, погружены в электронные средства связи с миром. Кто-то смотрел в айфоны, кто-то листал страницы айпадов, ридеров, макбуков. Никто ни на кого не смотрел.

Ах, как славно, подумал он. Какие хорошие люди, которые больше не мучают друг друга. Да, из них прет наружу не самое лучшее, чтобы бывает на свете. Зато это какой-то новый вид существ, менее страшный, чем иные.

Он подумал, что когда-то хотел жить в этих арбатских переулках. Как в угловом доме у Бориса Николаевича, с балкона которого смотрел в переулок. Или как у Сергея Юрьевича неподалеку, у Гарри Кимовича прямо напротив первого.

А теперь одно ощущение, - подальше отсюда, чтобы не сразу нашли.

Доехать на метро до конечной, потом еще куда-нибудь, войти и закрыть все двери, затеплить интернет, пока есть и сидеть до упора, чувствуя, что еще не умер. Живой!

Мы видели дедов и отцов, знаем сегодня детей и можем предположить их собственную поросль, деградацию нынешней власти уже в хвостатое, с копытами нечто. Смотреть в их хари или проложить заградительный огонь. Решаешь это прямо сейчас, сидя перед экраном.

В магазине у метро он купил еду, которой скоро не будет. Странно, что люди об этом не догадываются, живут, как обычно. Их жизнь так устроена, что они сиюминутны, и все у них, как обычно. Настоящее время это что-то страшное, нечеловеческое на фоне отсутствия памяти и прозрения будущего.

Все-таки трудно жить среди существ, лишенных разума, особенно, когда они с криками радости маршируют под знаменами к собственной погибели, заодно уничтожая всех, кто с ними не согласен или кажется подозрительным.

Не случайно, лица в метро все чаще заменяются запахами.

А вместо зрения окрест приходят боковые ощущения, когда меняешь дислокацию с ноутбуком. Окружающая среда превращается в череду более-менее удобных мест, где можно приткнуться с выходом в интернет или в перелистывание мегатонн скачанных заранее книг. Ну, и с собственным писанием на полях не нами написанного и в лесах не нами сказанного.

Ибо жизнь мираж и люди в ней фикции.

Несчастные каннибалы, мечущиеся в предчувствии конца, с капающей слюной, кого бы еще сожрать напоследок.

Твоя жизнь, как хорошо темперированный чтением клавир, вне этого.

О, Шехина, пизда небесная! Все там будем, каждый в своем закоулочке.

Мы только входим в общую с прошлым и будущим жизнь человечества, и поначалу это мучительно, не всегда получается.

Чего стоит один поименный список всех живших и все их мысли, и кое-какие из писаний. Накрыло нас с головой, с непривычки барахтаемся.

Запись в твиттере: если прочитал все книги всех времен и народов, а не можешь погоду изменить, значит, ты кимвал бряцающий.

А кто сказал, что не он может изменить и уже не изменил.

В вещи недоказуемые не суется, просто стоит с краю.

Он заметил, когда долго читаешь, надо поднимать руки, а то теряется фактура полета. Врачи говорят о воспалении суставов от неподвижности. Но врачи - это фон, на котором идет эволюция вида. Трогать кожу Йоба оставим богу с сатаной. Там их работа, здесь наша, жить вне. Внутри это и оказалось вне бога.

Если он путает, то ненамного. Конец жизни хорош тем, что можно не соблюдать факультативных приличий, одни основные. Идет прямая, и ничто не должно отвлекать.

Савва знает, как запустить климатическую машину планеты, чтобы точечным ударом уничтожить одну прореху на человечестве, эту страну. Довольно она играла в свою пользу с французами и немцами. Впрочем, как было с монголами мы не помним. А вот с финнами она играла за них. Папа будущего Саввы, до того Павла, был призван с первого курса ленинградского политеха, не отучившись месяца. И сразу в спичечный коробок советского танка. Так и не спросил, было ли в танке теплее, чем замерзающим насмерть пехотинцам. Теплее до того, как в танк попадал снаряд. Папа рассказывал только о птицах, замерзающих в полете и падающих вниз уже ледышкой.

Когда Савва понял единую формулы погоды, он испугался, как бы ее не вызнали кремлевские сволочи, против которых она придумана. В этой игре с левой резьбой зло всегда побеждает. Особенно сначала и в самом конце. Поэтому усложнил ее до формулы с самовзрывающимся секретом.

Может, они поведутся на ловушку, чтобы устроить миру вожделенный кирдык. Так, получив от полковника Редля мобилизационный план Австро-Венгрии, с радостью вступили в первую мировую. А, получив от Сноудена электронную изнанку Штатов, обнаглели до третьей мировой. Знали бы они еще план Теслы об электромагнитном приводе земного шарика.

Ну, ну, давайте свою губку, шире раскатывайте, сейчас дадим вкусного червячка, наживка готова. Кто не верит, этим же летом подохнет от жары и сопутствующих лесных пожаров, которые заволокут города желтым дымом.

И кондиционеры в ваших бомбоубежищах не помогут. Как не помогли зимой оруэлловского 1984 года Андропову. Несколько недель антициклона, бесснежный мороз, солнце, потом стоячая в воздухе копоть, выбросы, вонь.

Удушили генсека не хуже, чем Павла Петровича за два века до того.

Вот и Савва недаром трещит сейчас, как сверчок: к теплу и снегу. А что именно трещит, сразу не разберешь. Трещит, что днем бессмысленно меряться снами. А день чаще и чаще, потому что дело к лету, к концу. Что отменить историю – большой и беспощадный труд, но она и так отменена, всякий раз сначала.

Но Савва отменяет по крохам, как снимал кино Герман, методично, по словам, фразам и кусками зараз, потому что обещали крылья за спиной, но, вроде, так и не выросли, ему некогда обернуться, посмотреть.

Надо много читать, и голова съеживается, потому что воды отходят, как у роженицы. Остается череп, скальп, жмет в висках над ушами, но к вечеру можно и его разносить, как рабочую обувь.

Странно, в XIX веке романтически настроенные дамы и поэты искали призраков среди живущих людей. А ныне ищут людей среди окружающих их призраков. Но то и другое – безнадежно.

Тихо и постепенно сдуваешься, как пропоротый мяч.

Обтянут слоями истории как кожей, сухой, но странно живой. И тесно, и не сбросишь. Читаешь в хрониках, как собственную анатомию и гистологию.

Тело большое, безразмерное, а внутри светящейся точкой колет сердце, как невидимая на небе звезда.

Ладно, для начала надо переписать хроники под собственное дыхание, приручить весь этот пот, вой, кал, ужас и своры воинских колонн. География хороша, когда безлюдна.

С вечера, удерживаешь в себе все целиком. Когда кругом темно, и где-то далеко, с той стороны дома урчит шоссе, можно быть всецелым. И погода уже просачивается сквозь поры тела. Скоро ты ей овладеешь полностью.

Проще всего, конечно, повесить себя на распялке в гардеробе. Но кураж натуралиста заставляет изучать, разглядывая срезы под микроскопом.

От разглядывания сперва страшно, потом ничего. На всякий случай, не надо есть, избегая спазм, рвоты, поноса.

И все равно сон - это возмездие. Это жуткий страх, тут же упирающийся в международную классификацию болезней МКБ-10. Из него не выбраться живым. И плевать.

Поэтому с вечера надо знать, о чем будешь писать с утра. В Библии есть все, включая «Остров сокровищ». Как стали ремонтировать иерусалимский храм, и сбоку нашли в пыли план обещанных наказаний Господних. Типа, триста лет никто не залезал в святое святых, а тут ремонт и нашли Тору.

О том, как делаются такие находки, за будущие две с половиной тысячи лет мы насмотрелись. Тем более что в комиссии, сделавшей находку, был и тот писец, что написал и обработал весь соответствующий библейский кусок.

Недаром Савву контузило на то, чтобы видеть прошлое, после чего он и перестал быть Павлом. Найденный в пыли свиток принесли царю, тот прочел и, порвав на себе одежду, стал крушить в прах все религиозные институты страны. Вот и Савва на пороге новой жизни, - ни тебе привычных 9 мая, ни 8 марта, ни 7 ноября, ни – святое святых – нового года.

Самумы, вихри, торнадо и смерчи – детский лепет по сравнению с тем, что будет. В правом секторе грозового фронта готовится набухание небесной лимфы. И если это не так, то ты сумасшедший. И непонятно, что лучше, быть дураком или пророком.

Слаб человек, хрясь, и нет его.

Короче, наступил критический момент: или бог подтвердит Савву, или ему хана. Проблема в том, что бог и подтверждает на каком-то своем языке. Вдруг туча моли вылетит ниоткуда, как будто воздух взорвался. Или на юго-западном направлении пройдет караван туч, доселе невиданных, четкие лица свежих врагов народа.

Или найдут в кумранских пещерах медный свиток плана захоронения десятков тонн сокровищ иерусалимского храма, станут искать, - фьюить! И всегда остается мысль, что плохо искали, не туда смотрели, что-то не поняли.

Свое подтверждение мы находим в других людях, зная, что они ничто.

Трудно жить, будучи никем и ничем не подтвержденным.

Не ищи подтверждения в новостях. Хочешь знать новости, бери бумагу и пиши их сам. Заодно поможешь создателю своротить эту адскую машину.

Жуть. Савва вдруг вспомнил, как его приятель, прочитав, что он пишет, сказал: отлично, только юмора мало, у тебя ведь есть чувство юмора, сделай еще главу. Накануне своего юбилея он сидел дома с женой, засмеялся и умер. Есть в перечне смертей и такая, как бы счастливая. Тут главой не обойтись.

Днем, когда в своем уме, почему-то не так жалко себя, как ночью, когда не владеешь собой.

То есть главное перед смертью собраться с мыслями.

А выживать - в герметически замкнутом словесном безумии. Воображай себя, кем угодно, лишь бы время не останавливалось. Когда много читаешь, ясно видишь, что все пишут с фронта, сами того не понимая.

Если кого до сих пор не ранило, это не значит, что он не будет убит.

Теперь ведь ни окопов, ни разведки, ни заграждений, одни подонки в хаки, так они и так никуда не девались. Война нового типа, юго-запад против северо-востока, Израиль против Иудеи, все против всех. Оно и понятно, если зараза в самом воздухе, в самой Библии.

Было бы ошибкой ставить соотечественников выше насекомых. Как изрек Зощенко, в хорошие времена они хороши, в плохие плохи, а в ужасные – ужасны. Такая дрозофилья природа.

Идти на улицу, чтобы закрывать голову руками, увольте. А нет, все силы уходят на самообладание и ничего толком не видишь. Ему, как библейскому патриарху, нужна жена-поводырь, чтобы отвлекать от него внимание. И тогда будет вас, потомков, как песка на морском берегу, нечего мелочиться.

То наглеешь, то впадаешь в отчаяние, как всегда на фронте.

Сердце уже болит от странной позиционной войны. Облака идут линией Мажино, весны, что ли, ждут, чтобы взять в клещи. Блицкрига не хватало.

Неужто сами не догадаются бежать ночью из Кремля в неизвестном направлении. Утром встали, начальства нет. Самое время устремиться в Шереметьево-2, первый билет все равно куда, лишь бы отсюда, будет поздно.

Как накаркал.

Коллеги обсели кресты на церквях, базарят во всю мочь, летают вокруг, опять садятся, не могут успокоиться. Облачность опустилась совсем низко. Неопознанные серафимы ведут рекогносцировку неизвестной им местности.

Стадо строчек в голове бредет на северо-запад.

Воображение тоже никак не совпадет с реальностью, потому что идет через водную среду организма, а живешь-то на воздухе, нестыковка. Душа – и есть живая вода, в которую погружен от рождения.

Счастье будет, когда все вместе смогут погрузиться в эту душевную воду, в эту божью шехину, где идеи совпадают с реальностью, внутренняя жизнь с внешней, а слова с делами.

Савва ощутил себя, как в сувенире, стоявшем у тети на трюмо, который он рассматривал, когда приезжал к ней в Питер на школьные каникулы. В странной воде, которая переливалась, когда он наклонял эту штучку, стояла чудесная избушка, за ней волшебный лес, падал снег, из трубы шел дым. Ему хотелось там жить. Он там и живет, как и все люди, которые не подозревая о том, притворяются «нормальными».

Стало быть, есть и некая погода, которой можно манипулировать из этой душевно-влажной среды, погода внутреннего мира, как бы дико не казалось это туземцам мира внешнего, воздушно-капельного.

Понятно, что на ярком солнце внутренние душевные потоки иссыхают, и чувствуешь дискомфорт, если нет цели укрепляться телом. Солнце опасно. Будь Савва древним жрецом, объявил бы солнце врагом истинного бога.

А так, стало быть, надо сидеть над книгой, тараща бессмысленные глаза.

Пить крепкий чай, как Борис Леонидович над стихами и переводами.

В свое время Николай Степанович магически выстроил свой первый сборник стихов, чтобы приворожить нелюбящую его Анну Андреевну, что и удалось.

Так Савва заклинает окружающее своим письмом. Люди, как водится, ничего не замечают, меж тем как у погоды уже бурчит в тех слоях, что ей заменяют кишки.

Внутренность и ему скрыта. Томографа нет. Приходится ждать, сочиняя.

И не думай, что дело кончится после дождичка в четверг в песочнице. Будет глобальная катавасия. Гумилева тоже расстреляли в ЧК, а сын сочинил пассионарную теорию. Анечкой все не ограничится.

Поэтому после вызова стихий он завязывает узелок-оберег, заземляется.

Наступает переломный момент, когда русский агрессор еще может все бросить, увести войска из Крыма, объявить «день победы» несуществующим, пошутили, мол.

Американцы договорились с саудитами, что те откроют закрома нефти и сбросят цены, как после ввода советских войск в Афганистан с последующим крахом СССР.

Ну, момент выбора. Госсекретарь США, заправив самолет в Исландии, делает контрольный звонок русского министру иностранных дел, вызывая его в Париж. Тот летит.

Никто вокруг ни о чем не подозревает. Мир стоит на ребре. Но русской нелюди на все плевать. Полет с небоскреба проходит нормально. Деньги еще есть. Сложно представить, что через полгода не будет ничего. Авось, что-то еще случится. Вперед, конница Буденного, Перекоп наш! Смерть украинцам!

Савва впервые в жизни впритык задумывается об эмиграции.

Где и колдовать над миром как не на святой земле. Подальше от ада родины. Горбатого на голову логикой не исправишь. Какое к нему вообще все это имеет отношение.

Он надевает теплые валенки, поднимается на четырнадцатый этаж дома, открывает заранее подобранным ключом железную дверь на чердак. Шумит и грохочет лифт, мусоропровод, какая-то внутренняя жизнь дома.

С чердака выходит на крышу. Все вокруг далеко видно. Крыша ровная, хорошо. Он старается не подходить к краю, потому что не любит высоты. Но на святой земле - горы, плато Голанских высот, гора Арбель, где состоится последняя битва добра и зла, места для зрителей и участников еще есть. Надо привыкать, чтобы не кружилась голова, когда смотришь вниз, и не дрожали ноги.

Свежо, морозно. Черная облачная полоса на западе. Зажглись уютные окна домов вокруг. Вдали лесопарк. Внизу шоссе. Стекляшки кафе у метро. Гори оно все огнем и пожирайся смерчем.

Было время, когда он подобрал ключ к чердаку, чтобы прыгнуть отсюда в безнадежную минуту. Все возможно, надо быть готовым. Но сейчас ему по душе обозревать наличествующие границы и открывающиеся горизонты.

Жизнь продолжается, и Савва пока что с ней вместе.

Что-то его привлекает в облачном рисунке неба. Он быстро набрасывает в блокноте расположение объемов, положение луны и редких по причине близорукости и городского дыма звезд. На всякий случай, и перемигивающие огоньки крошечного и беззвучного самолета, огибающего башню напротив.

Его соединение с погодой это еще и шаг на пути к геософии.

Послышались чьи-то шаги, и он напрягся. Первая мысль спрятаться за трубу, исчезнуть из вида. Но он себя преодолел и правильно сделал. Какие-то юноша и девушка показались из окна чердака, и как только он махнул, чтобы убирались отсюда, исчезли.

Нигде не дают жить.

Окружающее сразу поблекло, стало неинтересным. Лучше чаю выпить, а то на ветру и вправду замерз. Подождав, пока непрошенные гости уйдут подальше, он залез в окно чердака, закрыл на ключ железную дверь и вызвал лифт, чтобы спуститься на свой этаж. Внизу на лестничной площадке те двое курили, он отвернулся, не обращая внимания.

Если моя родина, - повторяя Эразма, - там, где моя библиотека, говорил он себе, спускаясь в лифте, то моя родина теперь везде, поскольку со мной ридер, в котором все книги, которые мне нужны, плюс в десятки и сотни раз больше того, что я когда-либо смогу прочесть. Лагерные овчарки, убирайтесь вон. Загрызите меня здесь же, но я не пойду на пытки в ваших камерах.

Он по-прежнему вел непрерывные разговоры с собой.

Главное, не повторяться, не ходить по кругу, взбираться вверх.

Он понял, почему не смог сразу нажать на кнопку этажа в лифте. Руки ходили ходуном. Та юная парочка, что курила на площадке, в Макдональдсе сидела напротив него. Глядели каждый в свой айфон, и он еще подумал о поголовной замкнутой монадности наших времен. И в супермаркете, когда покупал продукты, они попадались все время ему под ноги.

Но в отличие от сильно пьющего своего читателя, который сделал с утра паузу в алкоголе, чтобы специально прочесть написанное Саввой, он не нуждался в гипотезе слежки, чтобы создать свой облачный рай. Он не станет множить сущности. Если сунутся к нему в темном месте, порежет бритвой Оккама. Кстати вспомнил про папин золинген, надо держать в кармане.

И какое счастье, что он с ними не в интимной связи.

Холодный душ, перечесть Оккама, побриться опаской перед сном. Вот сколько сразу дел.

И помнить, что у шпаны нет страха божьего, то есть того, что случиться с ними в будущем, хотя бы и ближайшем. Шпана вся вот она, здесь и сейчас. Кривляется и выпячивается, какой уж тут страх. Можно давать отмашку на их уничтожение.

Кстати, и сам будь готов, что земля станет тебя выблёвывать.

Когда подхватит ветер, надо читать и писать на лету, не расслабляясь. Повествование тоже идет своим ходом, не на жизнь, так на уничтожение.

Лишь бы отказаться от ветхих слов, от потакания общей речи ни о чем.

Чем ему нравилась небесная канцелярия, там никогда не проводили совещаний. Удары были точны, неожиданны, наотмашь, но никогда ничего заранее не обсуждалось. Тем более никому не интересны чьи-либо мнения. Получи и распишись, а выказывать плюрализм претензий изволь на корявой земле изгнания из вод, а не у них.

Самый больной вопрос, чем занять себя в ожидании санкций. Когда едешь в аэропорт, ждешь посадки, летишь до места назначения. Время не пришей кобыле хвост. И, пока не обжился, чувствуешь себя не в своей тарелке, облизанный чьей-то нечистоплотной слюной.

Ну прочитаешь самоучитель отвыкания от онанизма. Дальше что?

Путевые заметки, в которых после краткого описания идет лирическое отступление: да на хрена мне, нежному, все это сдалось!

Беда человеку, привыкшему к воздуху, в котором живет, теряя силы.

Вряд ли ему подадут персональную тучу с вихрем, чтобы вынесла из осажденного города, тем более что осада внутри, а не снаружи. Савва готов к эмиграции, а сил нет, одна надежда, что придут по ходу.

Перед бурей все погружены в яму, из которой их вышвырнет, чтобы свой конец восприняли в полном сознании. Книги дают питательную среду, в которой плавает мозг, но сверху приходится укрыться одеялом, чтобы ничего не видеть.

Вот и снег пошел, полегчало, но счастья все нет и не надо.

Зато в лице бога какую богатую тему потерял для сочинений.

Не сподличал. В уме держал, а с языка не выковыривал.

Бога не надо расчесывать, язва будет незаживающая, проймет до нутра.

Иные же почитают за честь, похваляются струпьями и гробовой вонью

Ко всему привыкаешь, а к богу особенно, когда он тобой попахивает.

А Савва, да, в снегопаде создал себе дом. Забился туда, где вдвойне его не видно. Сочинял тише, чем дым столбом из трубы ближайшей ТЭЦ, не говоря об избушке из «Родной речи».

Когда-то он мечтал петлять, подобно зайцу, по миру в поисках доброй погоды. Не велика хитрость при скидках-то на авиабилеты. Так и должен поступать легкий на подъем житель будущего, нося это будущее в себе. Но прикипел он к заплесневелым стенам своего домика, где так хорошо дремать, когда падает снег, и ничто не лезет в голову. Один раз сдал билет, другой раз, потом включился в составление словника «обломовской энциклопедии», мечтая расширить его до подлинных недр интернета, куда и не добраться по бесконечному древу гиперссылок. Древо это не только вверх растет, но и во все стороны, снящиеся в Обломовке нашему гипергерою.

В общем, идея путешествия за лучшей погодой, как элемента будущей геософии еще не умерла в нем, дышит, особенно при перемене атмосферного давления и магнитных бурях.

Когда говорят, что лучше ехать, чем умирать, ему приходит в голову, что после смерти, возможно, как раз и придется все время ехать. Ему лишь бы противоречить, как говорила одна старая знакомая.

Если едешь, то в поисках гения места. Не всем везет так, как Нуме Помпилию, влюбившему в себя нимфу Эгерию, которая выдала ему многие сокрытые тайны. Некоторые гении места - мужчины, как, например, дядька с пейсами, бородой, в лапсердаке и на роликовых коньках на улице Шенкина в Тель-Авиве.

Главное, это всматриваться, кто есть кто. А Савва привык защищаться от людей, засыпая. В транспорте, на уроках, в очередях, везде, где они есть. Дурная привычка. Надо написать «Самоучитель отвыкания от одиночества при непривыкании к людям».

Одни хватаются за вещи, чтобы не обращать внимания на людей, за музыку, за танцы, искусство. Он хватается за книги. Когда ближе к полуночи опять начинается снегопад, у него мерзнет спина. Не забыть, когда будешь в пустыне, это ощущение.

Под утро опять просыпается в ужасе. Весь день он живет в измененном словесностью состоянии сознания. Там он герой, писатель, властитель погод. А ночью сознание превращается в то, что есть на самом деле, - эманация черепушки, последнего позвонка на идущем в смерть куске мяса. Не то, что неудачник, а вовсе пустое место, сумасшедший.

И остается как можно скорее вскочить с постели, закрывшись от всего вокруг и, главное, от себя самого чтением и письмом новых слов, которые утешат тотальную смерть. Или принять снотворное и лежать, закрыв глаза, потому что днем они слипнутся, и у него не будет сил читать и писать, чтобы опять же стать собой, эпифеноменом, как сказал бы Веничка, симулякром, сброшенным в массовое захоронение интернета.

Он лежит, закрыв глаза. Очень страшно. Сначала откажет левая почка, потом желудок, сердце, наконец, инсульт. Ты готов перестать быть, когда начитан и в полном сознании. А, лежа, ты будущая могильная слизь. Видел, как лопается переполненный газами труп?

Савва сползает с кровати, доползает до стола, открывает компьютер, находит свой текст, вчитывается, продолжает его, вздыхает с облегчением, еще живой. Укол смысла, и сейчас он будет нормальным, несмотря на эту тянущую боль справа в животе. И можно ни на кого не обращать внимания. Необходимо ни на кого не обращать внимания. Тогда ты в силах.

После обеда на улице сильно темнеет, начинается буря. Йешайя кричит на каком-то своем языке, почти ничего не понятно, это арамейский или он просто брызжет слюной с богатым от ненависти запасом слов? Кажется, что словарь уже не поможет, поскольку ты внутри, а внутри не бывает словарей.

Дом сначала свистит в прорехах окон, дверей, потом едва раскачивается, эк его, капитального, проняло. На улице совсем темно. И страшно, и радость, что, наконец-то, началось.

Ага, начинается потрескиванье. Рассудок подсказывает, что надо хватать сумку, бросать в нее паспорт, спрятанную тысячу долларов, оба компьютера и, ни в коем случае не садясь в лифт, бежать по лестнице на улицу, а лучше в метро и ехать – куда?

Некуда ехать.

И, чем куда-то бежать, лучше напустить в ванну горячей воды, вылить в нее весь остаток шампуня, взять томик того самого веленевого Горация, закрыть ванную изнутри, залезть в пенную воду и затихнуть в наслаждении.

Да, гаснет электричество. Гораций не понадобится. Вода тоже пропала.

Савва опускается глубже, удобней. Даже вены не надо вскрывать. В его жизни, все всегда приходит само. Вызывая глобальные небесные санкции, наверняка примешь их и на себя. Как хорошо в горячей воде, никуда не надо из нее выходить.

Неужели он и вправду дождался? Прислушался. Все было тихо, темно, горячо, мокро.

Вряд ли. Это было бы слишком. Чудеса случаются лишь на бумаге.

Однако он не остановится. Боль в левой почке стала совсем уже острой.

А под левой лопаткой тогда это что. Может ли человек ощущать сразу двойную боль? А если опуститься целиком в воду.

Давай рассуждать логически, говорит он себе. Ты сейчас живой. Значит, надо жить. Когда умрешь, - все, это к тебе не имеет никакого отношения. Вся эта погода, книги, вся земля катятся к черту. Они – в аду, ты ушел мимо них.

Сейчас ты помираешь, но еще живой. Полежи в ванне, вытрись, и круши их дальше. Хорошо, конечно, если хотя бы дом рухнет, но надежд мало, если путинская гебня не возьмется взорвать его, как взорвала те дома.

То есть жизнь, к сожалению, пока продолжается.

А ты можешь собрать вещички и отправиться туда, где тебя вправду нет.

Где круглый год солнце, а на каменном плато под ним мечется таракан.

Будешь человеком в чистом виде, из которого выпарена вся эта ерунда.

Дом, конечно, может сейчас рухнуть. Что-то там случилось с метро, и он сильно треснул, пошел по швам. Савва сидел, закрывшись в ванной, и не слышал крики с улицы, и как народ бежал по лестницам и из подъезда. Когда жизнь однообразна, трудно представить, что все может в одночасье рухнуть. Тем более, когда ты с силой призываешь это обрушение, чтобы противостать циничному бандитизму.

Нет, думаешь, все так и будет идти до бесконечности. Даже саудиты не обрушат цену на нефть. Разве что сам Гог, князь Роша, заняв сперва Крым, вторгнется затем, как буря, вкупе с Персией и Сирией, грабить и опустошать землю Израиля, предварив, наконец, приход Машиаха.

В конце концов, Машиах - тоже выход.

Надо быть готовым.

День Федора Стратилата

21 февраля. Жизнь проще, чем кажется: откуда дует ветер, такая и погода. Нынче – под горку. Сейчас минус десять, завтра ждут ноль. Легкий туман с проглядывающим сквозь тучи банным солнцем, и не поймешь, то ли ветер гудит, то ли электричка от станции отходит. Поскольку гудение не проходит, - стало быть, ветер.

С ослаблением мороза все стало вокруг еще белее, снежные плоскости пошли наверх на фоне черных асфальтовых дорог. Стало больше и черных человечков, разбредающихся в разные стороны. Он смотрел в бинокль из старого рассказа Бунина, и видел на экране компьютера старые фотографии. Только сегодня он понял, что смерть живописи, о которой говорили после изобретения фотографии, наступила через полтора века после объявления. Все куда-то мчится стремительно. И смысл жизни художника лишь в терпении мастера, вкладывающего в произведение свои силы и умение. Какой-то волнующий символ человека-уродца, пародирующего Творца. Жизнь, между тем, бежит дальше.

Сегодня компьютер – печка, от которой пляшешь, расширяя круги, расходящиеся вокруг. Когда он прочитал написанную им невнятицу, вдруг выставленную на всеобщее обозрение, он понял, что из всех сюжетов его волнует сейчас лишь тайная война, которую кто-то ведет нами и против нас. Этот туманный детектив, с трудом укладывающийся в мозгу самого автора, не желающего обманывать ни себя, ни читателей. Потом он разгадывал знак экскремента, выпавшего из него в унитаз (для чего, собственно, мы и едим, - чтобы гадать на собственной кишке). Это был твердый знак в зеркальном отражении с повернутой влево вместо правой стороны верхней чертой. Или какой-то причудливый шахматный конек. Художественность произведения внушала неясные надежды на лучшее.

Уже несколько дней он ощущал холод в спине, надевая поверх рубашки еще черную шерстяную домашнюю кофту. Сбоку от футбольного поля наконец-то залили небольшую горку, точнее, холмик, с которого съезжали дети. Он вспомнил ледяные горки своего детства, откуда по вечерам доносились дикие крики, отталкивающие его, когда он сослепу брел домой. Потом были большие горки в Кузьминках, куда уходил старший сын. Потом о горках долго не было ни слуху, ни духу. Вообще же мороз наступил так внезапно после нескольких лет теплой зимы, что каток возле школы не догадались залить даже во время двухнедельных сильных морозов. Осталось только жалеть и ждать весенних разливов.

На лестничной площадке сильно пахнет готовящимся у соседей жарким. Впереди три дня праздника, Федор военачальник сегодня совсем не просто так. Страна по-прежнему все готовится с кем-то воевать, за неимением чужих с удовольствием побивает своих, тех, кто рядом и под руку подвернулся, это и есть настоящий супротивник. Жаль, что нельзя сразу его победить, побив все зеркала вокруг и морды, с наслаждением вдруг открывшейся наружу души врываясь в круг машущих руками мордобойц. Впрочем, и этого нынче нет. Бандиты по пути на кладбище, давно уже пересели на дорогие иномарки.

(1 апреля 2014 года)

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений