Игорь Шевелев

Хроник душевной жизни

Пятьдесят третья большая глава Года одиночества

I.

Она засмеялась, сказав, что они изображают из себя компьютер, даже песочные часы поставили для опыта. Он не возражал и против компьютера. Главное, синтезировать эрос, вот это самое любовное мгновение двоих. Когда читала вслух: "Не искушай меня без нужды..." - заплакала. Показалось, что и это он ей говорит. Как все остальное. Снег завалил окошки, все происходит сейчас, и, пытаясь забыть "самолюбивые досады", она попыталась понять, почему так? Ненароком она уничтожила файл, на который он записал три главки нового романа, и теперь он несколько дней не писал, а времени, он чувствовал, слишком мало, чтобы возвращаться к одному и тому же. Он пытался заглушить неприятное чувство. Решили сегодня даже не выходить на улицу за продуктами. Она продолжала перебирать стихи, которые были уже другими, потому что она делила их с ним, и на них был отпечаток сегодняшнего вечереющего дня. Сидели в большой комнате на недавно купленном ковре, поставив бокалы с красным вином на рояль. "Красиво жить не запретишь", - как говорила ее школьная подруга, с которой она не общалась из-за подобных сентенций. От камина шло тепло, она была полураздета, в черном французском белье, и теперь он читал стихи, одно за другим, делая их общими. Смешать все эти слова в новую Песнь Песней, неужели и тогда у них ничего не выйдет? Правда, они не отключали телефон на всякий случай, - могла позвонить ее мама, которая сидела с ребенком от первого ее брака, мало ли что. Поэтому трубку она брала с трепетом, но это звонила девушка, с которой познакомилась на выставке в доме Нащокина. Ей, наверное, еще и двадцати не было, хотела читать умные книжки и все такое. Спросила, можно ли сейчас к ним приехать? Да-да, она ее, кажется, приглашала и, кивком спросив у мужа, сказала, что, конечно, но они сейчас готовят вдвоем любовный напиток по даосским рецептам, так что пусть она ничего не боится и будет ко всему готова как в каком-нибудь эротическом фильме. Она ведь одна придет? Ну да. Нет, почему не надо, приезжай, только обязательно возьми машину, а то не меньше часа займет, они ей обязательно отдадут. Положив трубку, решили, что это будет вроде катализатора для их опыта. То есть и при девочке будут любить вначале только друг друга, а если та захочет, сможет присоединиться. В общем, как получится. Главное, в любом случае хранить внутреннюю сосредоточенность, правда? Взяли книги, и уже что-то свое провылепеталось сквозь чужие, давно знакомые строки.

53.1. Один человек, как известно, для опытов не подходит. Нужны, по меньшей мере, два, желательно разнополых, что для одинокого мыслителя может, кстати, стать непреодолимым препятствием. Но не для него. Он даже гордился своей родовой брутальностью. Дедушка из украинского местечка, где сгинули в яме все родственники, стал профессиональным военным. И хоть папа был инженером, сам он учился в обычной школе вместе с детьми из слободских трущоб, переселенных с родителями в местную новостройку. Достаточно сказать, что он был единственный еврей во всех трех седьмых классах, хоть и с полурусской фамилией. Ни одного нормального учителя или собеседника он до окончания школы не видел, а потом это не имело уже значения. И хоть дедушка мог иногда называть его, смеясь, хлюпиком, он хлюпиком не был. Читая Хайдеггера на немецком (а на каком еще…), он в юности мог и матом в общении завернуть, и вообще людей в толпе не боялся. Природное одиночество развило в нем нутряную интуицию. Он и жену так нашел, вернее, дал ей возможность найти его, открылся ей, принял, не побоялся настоять на ее уходе от мужа, да еще с младенцем под мышкой.

Она была эротически одарена, что с точки зрения пожившего ума всегда выглядит отчасти смешно и вторично. Например, в первой молодости она могла упасть в обморок, когда мужчина брал ее за грудь. Потом научилась, конечно, многообразно и по-всякому кончать. Была восприимчива ко всему живому и прекрасному. С чувством юмора. Терпелива, что для любых опытов важно, включая эротические. Не жадная, - поэтому вопрос об удержании или излиянии спермы можно было решать на горячую п…, но на холодную голову и на теплые, мягкие руки.

Ему нравилось ее гладить, кожа была чистый атлас, шелковая. Мамочка в детстве купала ее, добавляя в воду грудного молока, может, поэтому она была такая. Поднимешь сзади платье, приспустишь трусики и касаешься руками, животом, всем собой. Устлали квартиру коврами, удобными диванами, которые она сама выбирала для этого дела. Чтобы подушки не соскакивали, чтобы руками было за что держаться. Она, пока выбирала, так подробно все себе представила, что и как, что еле до дому дошла, до любимого органа, так предусмотрительно приготовленного ей судьбой и природой.

Сегодня они как раз были в «двойном полушарии», - на боку, в тихом совокуплении после небольшой рюмки коньяка с кусочком лимона, - в животе ничего не булькает, не мешает, - приятная музыка на «Милицейской волне» наигрывает в такт, они лежат в теплых объятиях друг друга, сосредоточившись на ритме и дыхании.

53.2. В человеке все должно быть прекрасно, - и мысли, и еда, и планы на будущее, а, главное, другой человек, которого он любит. Тогда он готов для алхимической дистилляции в существо высшее, не зависящее, по крайней мере, от окружающих его безобразий.

На середину мая они планировали съездить в Красную поляну под Сочи на места аскетических подвигов православных старцев начала века, славивших имя Божье. Они пришли туда с Афона, а в 1929-м году всех их выловили и расстреляли, а теперь, говорят, там собирались строить резиденцию президента в заповедном месте. У него были знакомые в разных аналитических группах кремлевской администрации, но было неясно, стоит ли там засвечиваться своими просьбами о спецпропусках. Вряд ли.

Они долго подступались к анализу хайдеггеровского присутствия всем своим существом. Когда читаешь эту книгу, она словно самой своей сложностью оформляет тебя, переводя на другой уровень ума. Но как закрепить это, выразив своими словами? Она наговорила 71-й параграф «Бытия и времени» в переводе Владимира Бибихина на диктофон, и они пустили этот текст в полумраке через стерео, будучи в позе черепахи, когда лингам с йони тесно соприкасаются, потому что она сидит на нем, сидящем, и они соединены губами, руками, ногами, всем телом и энергиями, да еще и внимая словам мудреца, передаваемым любимым ее голосом. Как передать ощущение присутствия, сосредоточившееся в члене, сладостно напрягшемся в них и между ними? Они были едины в этой раскалившейся, красновато горящей в сумерках петушиной субстанции. «Повседневность означает то как, мерой которого присутствие “живет настоящим днем”, будь то во всех своих поступках, будь то лишь в известных, которые предписаны бытием-друг-с-другом» (#71, с.370).

Но еще надо преодолеть это «вечно вчерашнее», которого ждешь завтра. Они и совокупились телом и душой для того, чтобы прорвать вдвуедино эту плевну несущественности. Конечно, иногда все это выглядит смешно. Особенно, когда звонит телефон, который забыли выключить. Или, когда он, заплакав от полноты чувств, перестал быть мужчиной. Она и это приняла от него, хотя чуть не потеряла сознание от того, что утратила. Еще больше полюбила его, - хотя больше уже и нельзя было, - потому что от неудовлетворения вдруг увидела впереди дорогу, которой они могли в это мгновенье, пока та не исчезла, идти. О чем тут же ему и доложила, осознав увиденное. Что за дорога? Не бесы ли играют, мстя за то, что не кончила? Или это и есть пресловутый экзистенс, сатори, прорыв в желаемый мир поэзии и счастья. В предыдущем браке у нее такое случалось то и дело, и жутко болела потом голова. Сейчас полежала и обошлось.

53.3. Когда она ехала к родителям повидаться с дочкой, он ее провожал, намечая какие-то собственные дела, но к ним не шел. Не почему-либо, а просто, чтобы не сбиваться с мысли. Достаточно, что поднес продукты до подъезда и договорился, что через два часа позвонит в домофон. Родители ее не обижались, говоря, что им же проще.

Они жили в районе Курского вокзала. Поэтому он то обживал неизвестные ему магазины, покупая в них обязательно какую-нибудь мелочь, чтобы, подобно животному, пометить территорию памятным приобретением, то заходил в кафе или в ресторан, заказывая стакан чая с миндальным пирожным или рюмку водки с бутербродом красной икры. То отмечал присутствие новых клубов, фирм, торговых или адвокатских сообществ, даже заходя в них по мере возможности и вступая в посильный контакт.

Было тепло, весна, скамейки во дворах просохли, даже кое-какой запах земли пробивался. Он сидел с ноутбуком и, пока ждал ее, определялся по местности. У него был сборный сайт со всеми московскими адресами, древностями, топографическими планами и даже художественными сюжетами. Неподалеку, кстати, был закрытый клуб, где за немалые деньги и по предварительной записи некий человек обучал желающих обоего пола владением своим и чужим телом, даосскому массажу, экстазу и оргазму. Женщины раздеваются полностью, мужчины до трусов, но мошонку им незнакомые прежде партнерши массируют. Как и в клуб свингеров, он даже не подумает туда пойти, хотя и поразмыслит: почему. Зато свидетелей опросит досконально и многое постарается додумать.

Когда интересно и сочно жить, как сейчас, значит, ты в ловушке. Поэтому он не удивился, когда какой-то мужик подсел на скамейку и, долго присматриваясь к нему и ноутбуку, завел разговор о том, что это он делает. «Не мешай, мужик, - сказал он довольно агрессивно, - тому, кто занят. Это я с виду такой интеллигентный, а если доведешь, то так звездану, то будешь до того подъезда лететь». – «А если я не просто мужик, а ангел, который к тебе послан для испытания тебя?» – спросил тот довольно разборчиво, что выдавало в нем и начитанность, и основы более, нежели среднее, образования. – «Тогда, тем более, отвали», - сказал он, закрыл ноутбук, положил его в специальное отделение сумки, купленной в Гамбурге за 55 марок, и приготовился к обещанным прежде мужику звездюлям. Но тот куда-то растворился, как будто, действительно, был ангелом. Если бы кто знал, как это все ему надоело. На первом этаже дома напротив была какая-то фирма, стоял охранник, подъезжали дорогие машины. В самом этом городском воздухе есть рассеянность, в которой ты себе не принадлежишь, выдернутый в здешнее нигде.

53.4. После улицы, людей и ангелов, трындящих не в такт, долго приходишь в себя. В мозгу мелькают разные нелепицы, приводящие в исступление. Этот безумный «ангел»-алкаш. Дурацкая книга знакомого – о его детстве, такая же сонная и нелепая, как и он сам, владеющий, тем не менее, целым издательством. И теперь он вроде как должен писать рецензию на нее. Он что нанялся? Или вдруг слова давно разведшейся с ним жены, что он гвоздь не может вбить в стенку или купить ей лисью шубу, так неужели она будет ему мыть посуду и выбрасывать мусор? Пусть даст ей пять тысяч долларов, и она договорится с людьми о евроремонте. И так далее.

Он приходит в себя с помощью книг, упорядоченного ритма ума. Теперь вот она начинает массировать ему промежность, потом он переворачивается на спину, и она садится в позу «жужжащей пчелы» богини Кали, взбивая и доя его ответвление космического лингама. Это тоже освобождает от уличной дури, от густопсовой житухи. Непонятно только, куда дальше идти из этой комнатки, в которой они с ней укрылись. Он любил смотреть, как она, подобно птичке, чистит свою анахату-чакру, сердечный тайный центр хлопка одной ладони, как называется он в эзотерической традиции. Путь далек, по сути своей, бесконечен, и, постоянно выбирая правильное направление, не надо падать духом. Будь тверд, еще тверже, еще… Они изливаются друг на друга по старинке, по-деревенски, ни о чем не думая, просто чтобы потом полежать голыми в теплой комнате, прижавшись друг к другу, подремать, расслабиться.

Это время выдоха. По-своему сладостное. Когда тебе ничего не надо. Когда ты опускаешься на донышко, прислушиваясь к тому, что может потом последовать, а может и нет. Он рассказывает ей об этом состоянии, а она – о своей наполненности им, о своем восторге. О себе маленькой, которая просыпалась и тут же выбегала на улицу, потому что там было самое главное, неожиданное, еще ей не известное и потому прекрасное. Он же вспоминал, ей не проговариваясь о том, как стоял у серого штакетника, за которым лежал снег, и был совершенно чужим в этом пространстве. Иногда мог появиться из подъезда приятель и смягчить это ощущение чужести, но не избавить от него, потому что это была правда. А она шла в парк или к реке, или на площадь к кинотеатру «Космос», что стоял рядом с гортеатром, в ожидании чуда, которое в том или ином виде, как правило, и наступало. Он не спрашивал, что это было за чудо. Неважно. Она была той самой девочкой, он – тем мальчиком, поэтому у них и не было будущего, только вечность, только сейчас. Это первичное ощущение друг друга, приходящее в любви, - полный отстой, говоря нынешним языком. Когда-то он мечтал скрыться от жены и – скрылся вот сюда. Дальше некуда, или это только начало?

53.5. Долго всматриваясь в лепестки сердечной чакры, наконец видишь боковым зрением маленькую дверцу в глухой и несущей стене, которая, к тому же, по всем ориентирам выходит на улицу, а не в глубину дома. Эта дверца такая маленькая, что надо быть величиной с мышь, чтобы пройти в нее, никак не больше, поэтому у тебя есть время примериться. Кофе он что ли перепил, что сердце так трепещет, тем более, что опять принесли бумагу от судебного исполнителя за неуплату квартплаты, которую они давно уже заплатили, и она ездила туда объясняться, и те сказали, что да, ошибка, и вот почтальон опять принес постановление и заставил расписаться в получении. Это все не случайно, это знак.

Всматриваясь в чакру, успокаиваешь сердцебиение и трясучку рук, внутреннее исступление и разброд мыслей, но одной психотерапии недостаточно, надо же что-то и делать наконец. Дверца в несущей стене была бы очень кстати, но ведь и ты должен существенно измениться. Непонятно, правда, как. В такие моменты межеумья само течение времени целительно, но ведь должно же оно куда-то привести. Вчера он ехал в метро и на переходе Павелецкой, глядя на скопление людей, осознал, что люди ничего не определяют в его жизни и смерти, поскольку они – такие же, как он, они внутри этого несчастного мира, они не начальники над тобой, как бы чего о себе ни мнили. Достаточно простейших процедур, дабы обезопасить себя от них. Но кто обезопасит себя от смерти, и они, в том числе?

Погруженному в такие мысли казалось диким вдруг снять штаны и начать бегать за достаточно интеллигентной дамой, или чтобы она, задрав юбку и обнажив волосню, вдруг начала к тебе приставать. Да ну это все! Задумавшись, он пропустил момент, когда окоротился, втиснувшись в простенок между шкафом, столом и ковром, и начал движение в чем-то сером и пыльном словно сон наяву, как ерунда и провал времени в ожидании и дороге. Даже пожалел, что бросил пусть недоделанный, зато реальный мир. Всякий бред и этот тоже -  хорош выздоровлением. Неужели выхода нет и не надо?

И она в последние дни была какая-то вялая, задумчивая, много читала, разговаривала по телефону с подругами, со своей мамой, подолгу рассказывающей про малышку. Между мужчиной и женщиной должен пролететь ангел, чтобы что-то случилось. Звать ангела на санскрите Ардханаришвара. И что, легче, если знать это? Они лежали, лаская друг друга, но искра не высекалась. Она, как более честная и тонкая, признавалась первой, что не хочет, думает о своем, о стихах, как всегда в трудных случаях, читая свою любимую Эмили Дикинсон. Пока есть Эмили Дикинсон, мы не одни, говорила она, бояться нечего. Он и не боялся, просто надоело биться о глухую стену, а – пробьешь ее, окажется ловушка, болезнь, смерть, ништяк.

53.6. Проще всего излечить хандру путем принятия правильной асаны, тем самым преодолев свою человеческую ограниченность. Поскольку становишься иным – лотосом или трупом, вороной или влагалищем, так соединяясь с космическим сознанием. Если бы еще он мог в этом состоянии книги сочинять. Но либо тех языков не придумано, либо ему они неизвестны. Они совокупились в позе йони, он гладил ей груди и играл на флейте другой парой рук, а она играла его яичками и казалась себе храмовой колесницей. Нет, скажите, разве можно всяким овладевать сакральным знанием? А они, как и остальные, были именно что всякими. К тому же лишенными, как и полагалось, чувств и эмоций. Дверь не открывалась: они сами были дверью, принесшими в жертву ритуальный джаз, который слушали этим вечером половинной луны. «О сын мой, говорила она, задыхаясь, но оставаясь независимой умом и телом, соси меня и будь мне отцом, рабом и любовником». Он не старался, как стараются другие мужчины, он был всеми ими.

В минуты упадка он прозревал, что это все – как компьютерный вирус. Вроде бы есть, а потом исчезает без следа. Как не было. Так оно и есть, когда одно состояние человека сменяется другим, одна душевная поза – следующей. Он сам поражался на это непостоянное, поистине виртуальное существо, теперь даже почеркушки на бумаге не оставляющее. Первые лет двадцать, будучи романтическим юношей, удивлялся талантливому разнообразию женщин, потом оказалось, что даже типами лиц и фигур совпадают с некими немногими образцами, не говоря уж о потугах мысли и фантазии. На совершенную экзотику сползти не смог, будучи в душе застенчивым и ленивым. Хорошо хоть ее встретил, избавившую его от одинокой толпы ему подобных художников и артистов. Он ставил спектакли, опираясь на психодинамику Михаила Чехова и Гурджиева, но и их надо было занудно и долго пробивать сквозь строй идиотов, теряя собственный полет. Этот творческий восторг, подобно наркомании, никуда не вел. Запах пота и исподнего, сцены и напраслины рвал ему ноздри. Хорошо, что она у него есть. Он по-прежнему верил, что должна быть предельная любовная поза на двоих – как новый зачеловеческий язык, - которой войдешь в иное. Никто просто не пробовал, философия вещь одинокая, платоновскую половинку ключика, пресловутый симболон поди сыщи, дудки. Тут надо быть суперагентом, чтобы выйти на связь с вечным.

Она что-то делала на кухне на ужин, пока он записывал это на компьютере, чтобы не забыть, чтобы хотя бы на словах свести концы с концами. Потом она, лежа на диване, читала, слушая музыку, а он перетирал на кухне почерневшие столовые ложки и вилки, глядя в окно на пустое по случаю ночи, белое от снега шоссе.

22 февраля. Пятница.

Солнце в Рыбах. Восход 7.38. Заход 17.48. Долгота дня 10.10.

Управитель Венера.

Луна в Близнецах, Раке (19.17). П фаза. Заход 4.18. Восход 11.25.

Начало серьезных и трудных дел, получение огромных сил для преображения и победы. Можно отправляться в дальний путь. Интенсивно питаться, но заранее приготовленной пищей. Нельзя печь хлеб, варить и стряпать, чтобы не осквернить огонь.

Камень: пироп.

Одежда: желтая, темно-красная, коричневая. Избегать холодных цветов.

Именины: Геннадий, Иннокентий, Никифор, Панкрат.

Работать в архиве нельзя, в нем можно только жить. Именно это и делал Гена, снимая неподалеку комнату и с утра до вечера пропадая среди архивных папок, бумаг, документов, описаний. Заведующая отделом, как водится, уже шутила, что скоро они будут платить ему зарплату как самому старательному своему сотруднику, не знающему ни отпусков, ни больничных. Он хмуро улыбался: она отнимала у него драгоценное время.

Уже забылась кандидатская диссертация, которую лично он так и предполагал лишь поводом для новой ступени своих занятий. Уже и специальный допуск к архивам оказался не нужен в свете общих послаблений режима. Гена чувствовал, как расширяется зона охвата. Новые сочетания несопоставимого дают совершенно неожиданный ракурс известного прежде.

Кто не принадлежит архивной хевре, тот не поймет его счастья и ощущений жизненной полноты. Схватки одесских евреев с греками и итальянцами по поводу любимой евреями певицы, которые позже привели к восстанию греков против турков и гибели Байрона – это лишь отдаленный отзвук восторга, данного Геннадию в ощущении.

Потом началась борьба традиционалистов с выходцами из Галиции, считавшими себя носителями европейских норм просвещения. Себя Гена, конечно, считал западником, но отдаленность во времени и пространстве давала возможность посмотреть с симпатией и на местных. И все же тяготение к Бродской синагоге подтверждалось и местоположением архива, и стихами поэта. Более того, его план по переустройству России начинался с возобновления и расширения института ученых евреев при генерал-губернаторах. Понятно, что национальность в свете политкорректности значения тут не имела. «Ученый еврей» означал звание, нечто вроде «интеллигента».

Жить в России, держа в уме гору Цион, к которой потянутся, не дай Б-г, скоро народы, - что может быть лучше. Да, сначала перекуйте мечи на орала, во что верится с трудом, а копья на садовые ножницы, а потом приходите, говорил он им.

Чем меньше обращаешь внимания на людей вокруг, а они иного и не заслуживают, тем большую пустоту должен заполнять своими мыслями.

Помогают те же люди с богатыми биографиями и генеалогиями, но уже в записанном виде. Истории рода греют своим безумием и карамболями, во что только не вмажешься!

Зато только много читающий человек знает, как слаба его голова, ничего в ней не удерживается толком, и как хорошо было бы соответствовать своему предназначению. Так сильно пьющий человек разочарован в этом организме.

Ладно, думаешь, пей, читай, может, что-то в тебе и останется.

Попробовал бы таблетку, чтобы лучше соображать, но подумал, что ведь нет таблетки, чтобы лучше пить? Совсем уж никакого удовольствия не будет.

Обычно у хорошо читающей жены бывает хорошо пьющий муж. Надо и ему, думает Гена, найти хорошо пьющую жену. Все будет не так одиноко. Он и соображать станет лучше, потому что два мастера поддержат друг друга.

А не пить невозможно. Русская история - это какой-то бесконечный эпос битвы нелюди против гипотетического человека, которого они вынюхают, чтобы придать жестокой казни. Даже архив злодейств гнетет, как открытая могила, приютившая недавно Сережу Ш., однокурсника Гены по архивному институту.

И не пить нельзя, и пить нельзя, потому что отрываешь время от чтения.

Кто умный? – спрашивал на первой строке иврит-русский словарь самых нужных слов. – Тот, кто учится у всех.

Это страшно даже представить, особенно в России. Что-то абсолютно циничное, хитрое, пронырливое, себе на уме. Чему можно научиться у всех, перестать быть человеком?

Наверное, имеется в виду некое особое общество умных евреев, - понял Гена. – И примкнувших к ним авторов книг о чем-то важном, по-своему тоже евреев, особенно в той же России.

Архивист труднейшая работа. Увлечешься, обо всем забыв, вдруг взгляд падает направо, случайно прочтешь и не можешь оторваться, налево, сверху, внизу, со всех сторон обступает невероятная тайнопись чужой жизни, связей между людьми, когда казалось, что еще есть люди, а не мельтешня потешных выродков.

И самое страшное – приходится отрываться на сон. А утром начинать сызнова, разгоняя мозговую машину: прежде, чем прочесть, ты хочешь это прочесть.

Когда-то Ходасевич советовал Цветаевой сделать табличку на двери: «Живет в пещере по книжной вере». Гена себе бы сделал, да не для кого.

Тот, кто пишет запутанно, говорили у них в институте, берет пример с кишечника. А его ведь постоянно разгружают. Поэтому от столь любимой народом морали у эстетов остается один запах, и их не любят.

Если ли бы писателей сначала проверяли на дефективность, отвечал он заносчиво, то и литературы никакой не было бы.

Так вот и пришли времена, когда литературы нет, и отменили ее как раз дефективные, возненавидевшие ее со школы. И вся она перешла в архив для быстрого предпросмотра. Ну да что трындеть о пустом.

Вот бурятский лама Итигэлов притворился мертвым, и до сих пор читает в свое удовольствие и внутреннее развитие.

Поэтому писать надо просто и еще проще, чтобы воспринимать прямо в мозг, без тактильных ощущений.

Неприятно, что ты пришел в этот мир после того, как была сделана такая черная работа, после которой здесь жить вовсе неприлично.

Разве что искать в архиве следы того, кто исчез, не был, отказался быть.

Бог и архив сохраняет все, включая и его.

Или так: архив жив тем, кого в нем нет: хитрый парадокс, за который самому стыдно. Ох уж эти бесконечно размножаемые сущности в отсутствие сути, - не такова ли жизнь? Его, Гены, уж точно.

Первое, что он предсказал, это как с исчезновением России, во многих странах останутся ее фантомы, симулякры любящих эту несуществующую страну: китайские, германские, американские, болгарские тени братушек.

России по размеру лишь фантомность.

И тогда архивистов точно уж некем будет заменить. Как и пишущих на несуществующем русском.

А после смерти пойдешь к нерожденным, и вот будет встреча. От них и узнаешь все новости, а не наоборот.

Мы здесь, как Иосиф Прекрасный при губернаторе, никак себе пару для оргии не найдем. А на небе двадцать четыре тысячи архивных юношей сидят, перебирая невесомые бумаги. И это лишь один отдел ученого департамента, которых тьма-тьмущая у каждого мудреца и учителя.

Непривычно. Гена здесь самый умный, потому что читать умеет, а там все такие и намного лучше. Не в зависть, а в радость, душа, как старый сейф, открыта настежь, всей пыли и плесени, как не бывало.

Архив – дыхание умерших людей, и, чтобы услышать его, лучше самому быть мертвым или около того.

Удовольствие живому от умерших запретно. Помня это, будь осторожен, и хотя бы не показывай.

Приходит время, когда говорить уже не имеет смысла, делать, тем более. Остается быть.

Гена был. Не так часто, но был.

Хозяин нагружает человека сверх сил, давит из него масло, чтобы тот не рассуждал, а делал, что велят. Но Гена рассуждал. А от давления ломался.

Каждая вещь, каждое слово пронумерованы, и Гена пронумерован, но словарь ему неизвестен, и он прикидывает, что и как, в темноте.

А кругом люди, которые еще не знают, что их нет. Интересно за ними наблюдать, хотя бы изредка поднимая глаза, и постоянно ощущая брюхом. Целая страна языка, на котором читает и пишет, идет в никуда. Стало быть, в архив. Там и встретимся. Как тень с тенью.

Если от него что-то и останется, то это «История предплечья» и полный свод метеорологических данных из сохранившихся летописных, личных и исторических писаний. Гена переводит их сейчас в цифру. Это интересней, чем собирать марки, хотя похоже. Некоторых стран и времен нет до сих пор. Он представляет счастье, когда найдет их. Людей с такой коллекцией, как у него, всего несколько в мире. Даже в интернет не все выкладывают, фанаты.

Что касается истории предплечья, то надо спрашивать любителей этого дела, проходящих по ведомству сексуального фетишизма. Они скажут, что это такое. Если писать историю колена, то это тривиально, как сама история.

Страшнее всего писать о собственном лживом сознании. О том, как оно творит жирное лживое тело.

Или ты стоишь вопреки всему, или заполняешь в себе дырки от вранья желтым покойницким жиром. Заранее слышишь, как оно потрескивает, когда его вытапливают из тебя на сковороде. Бог любит шкварки с жареным луком.

Если посмотреть сбоку, в разрезе, ты сам похож на архив или хорошую ветчину: слой жира, слой мяса, слой жира, слой мяса. Вертикальный монтаж, как называл это вслед за Эйзенштейном и Шкловским, Вадим Юсупович Аб. Каждый слой, видимый в разрезе вместе с другими, уходит на собственную глубину или высоту, это откуда и как смотреть.

У каждой жизненной потуги или биографии свои параметры, горизонт и искупление. Когда пишешь от нутра, мнителен, и все страшно. А пишешь от головы, рассеиваешься, как дым, сохнешь, как пот на лбу, оставляя чувство несвежести.

Тут совокупный архив, где совокупляешься брюхом и духом.

Поэтому в критические дни рукописи и горят, пока не успокоишься.

Надо, кстати, выбрать момент и спросить об этом у коллег Ф. С. Берова и К. Г. Букина. Или, наоборот, Ф. С. Букин и К. Г. Беров? Вечно он путает их имена. Короче, Гильденстерн и Розенкранц из ЧеКаго, СИЗО народов.

Видели боксера? Вот так же надо постоянно уклоняться от наносимых ударов. И не говорите, что они смягчены архивной пылью. В душе пыли нет. Всякий удар навылет, и ты, как дуршлаг. Чтобы познать, ты открываешься насквозь, и – дырка. Еще, еще. Отклоняешься. Нырок. И нельзя остановиться, подумать, потому что тогда будет довольство собой, некий образ жизни, а познание не может стать образом жизни, потому что оно по другую сторону. Ты понял?

Понял. Значит, умер. Отклонился, еще раз, еще, уже мертвый.

И надеяться ему, хорошие девушки, не на кого. Вы у него внутри, миф, фантом, любимая фантазия дяденьки-дитяти перед засыпанием.

То, что хорошо внутри себя, отвращает, когда оно перед тобой.

Не забыть, что все, кто перед тобой, в свою очередь, пишут комментарии к твоим действиям и поступкам. Перекрестный архив многомерен.

Так можно издавать Толстого, где все в семье и вокруг писали заранее дневники и мемуары. Так, несмотря на сталинщину и доносы, Чукоккала и дневник Корнея Ивановича обрастал рассказами о том, кто он, на самом деле.

Гена и любовниц подбирал бы себе писучих и непременно знакомых друг с другом, чтобы каждый шаг и вздох отражался в разных ракурсах.

Коллекционируешь людей вне зависимости от их моральных качеств. В архиве всякая тварь остается отчасти живой, хорошо усушенной. Кажется, ей лежать до воскресения, как озимому семени.

Они прозрачны, иным ужасаешься, как сущим объектам тератологии.

Но весь человек, если вглядеться, чудовищен. На всем промежутке от плода до трупа. И то, что принимаешь в этом участие, придает пикантность всему, как гнилость сыра.

Любимая женщина это знает. Говорят, глядя на них: какая красивая пара, как подходите друг другу. Люди не представляют, насколько подходят, иначе быть не может.

Ведь они не только видят и коллекционируют человеческое уродство, но и неизбежно его разделяют; что за печальная и возвышенная участь суждена им. Это подогревает и трезвит одновременно.

Что поделать, если влюбленным нужен целый враждебный мир, чтобы их соединить против всех. Такая философско-эротическая фантазия.

А потом она отгородит его от всех прочих влюбленностей в него. Ангел противостоит всем и всему. Два крыла закрывают лицо. Два закрывают ноги. Оставшиеся два - для полета. Noli me tangere.

Ставка, чем дальше, тем выше и тем ближе.

Решающая агония, в смысле борьбы, происходит у финиша.

Сходишь, в конце концов, в чрево архива, и он смыкается над тобой.

Другие будут копать, становясь на некоторое время вполне людьми.

Потом тоже помрут от болезней.

Неприятно, что болезнь зашла со спины, справа, от почки и вверх к позвоночнику и к грудной клетке изнутри. Ну, а спереди было бы лучше?

Обиднее, что даже тут не хватает духа и удали на последние прозрения.

Написал бы этот вечер, этот город, множество пересекающихся судеб. И язык другой; главное, язык.

Все обрушилось, и сразу стало легче. Есть какая-нибудь еда, хорошо. Нет заварочного чайника, и не надо. Ветер подхватил его и понес, поскольку прошлое завоняло. Он смотрел в экран ноутбука, и этого было достаточно. Все остальное, как ветер из пустыни или с торфяников Шатуры, неважно. Можно принюхаться, забыть, заткнуть уши, не всматриваться в пейзаж.

Пейзаж умер, да здравствует психованность! Тик-так в висках, сатори в подвздошье. Весь мир против тебя, так его и воспринимаешь в косоглазой четкости, чтобы не зашли с боков и сзади.

Его идея фикс – проснуться. Он выпивает целый заварочный чайник. Прочитывает две-три книги от начала до конца, как можно быстрее. Иногда на все это уходит полдня, иногда целый день. Пока результата нет, кажется, что его не будет вообще.

Пишешь, только проснувшись. Когда пишешь, просыпаешься сильнее.

Говорится, что каждый спит в одиночку. Спит и видит сны, которые не передать никому. Тем более, каждый в одиночку бодрствует. Даже разговор об этом невнятен. Люди между собой общаются в промежуточном состоянии ни сна, ни яви.

Сложность записок пробужденного в том, что их нельзя читать быстро, перепрыгивая тройным прыжком с верха страницы в низ и быстро листая, как в обычных книгах. Дело в том, что соседние фразы могут не вытекать друг из друга, не быть связаны друг с другом. Этим пробужденное сознание сходно со сновидческим. Сны подобны яви, что приходит ниоткуда и уходит в никуда. Поэтому оказалось, что лучше всего пробуждает изучение языка, идущего на смену твоему исчезающему.

Сначала пропал привычный пейзаж. Потом язык. С людьми разобрался еще раньше. Метафизическому исчезновению следовало действительное. В чужой стране - без ничего, лишь с открытыми горизонтами. Главное, не знать, что из замкнутой сферы нет выхода. Тогда идешь до упора. Особенно быстро, потому что нет своих денег, которые в минуту нужды дает известно кто. Он дал себе такой зарок, чтобы жизнь была разнообразней и крепче.

Жить в нигде без ничего. Лишь с подругой, по дефициту анатомии.

Премудрость построила себе дом, а утром проснулась, нет дома. Вошла к вечеру в ум, вот он, вроде. Утром проснулась, опять нет дома. Плюнула, да и призадумалась.

Говорят, что те, кто читают и учатся по ночам, утром затоптали на небе ангела, когда их толпой пустили на аудиенцию к всевышнему.

Когда Мандельштам ест компот, это интересно. Когда он, нет. Даже не вкусно. Поэтому он прервал автоматизм действий. Если бы была радикальная эмиграция – без языка и привычек, - он бы выбрал ее.

Кругом люди, что-то делают, а что, непонятно. Кто-то вылезает из толпы к нему впритык, но он в своем коконе и в праве не понимать. Улыбается и молчит. Может помахать рукой. Если это женщина, то поласкать груди и между ног. Не удаляясь от себя.

Потому что в руке свернутые в книгу, как тубус, небеса, читать не перечитать. Но архив еще и полнится на ходу, жизнь продолжается. Что это, не ему решать, голова в невесомости почти не соображает.

Жизнь, как анекдот, открыта будущему, требующему продолжения анекдота. Хорошее пророчество интересней текущих новостей. Будущее не наступило, а язык движется, предлагая развитие прозрений. Соль анекдота в согласии на него.

Казалось бы, чего нам не хватало, думал он, что мы во все это втянулись. Анекдоты – то, ради чего стоит жить, сказал поэт, если сам их выдумываешь.

Про историю нельзя сказать правду, потому что она анекдот. Если ее выпрямить, получится и не смешно, и неправда. Гена вспомнил, что решил бороться с историей, отменить ее.

Он собрался уехать и не говорить об этом, чтобы не изойти в словах. Когда вывезет воздушный, просвечивающийся архив, тогда скажет.

А то лишь дрожит, выдавая породистость за действительность.

Если не уехать, то не возвратиться, дабы увидеть натуральных дикарей, говорящих на родном языке. Какая пропадет этнография!

А так уезжаешь из доисторических племен с идеей покончить с историей как с несправедливостью.

На ближайшем после грядущего шабата рейсе колесницы Джаггернаута из Шереметьева Гена улетал в страну - обетованную, хоть и не ему лично.

Надо было подъесть за собой то, что оставалось в холодильнике. Когда прошел первый ряд, в углу нашлось дурно пахнущее нарезанное мясо, из которого на давний день рождения должны были делать фарш для пирожков. Выбрасывать показалось жалко. Потушил в высокой сковороде, обсыпав остатком приправ из пакетиков, которые уже не понадобятся. Запах не исчез. Все же поел, рискуя жестоко отравиться. Даже написал об этом. Как попал в бесплатную больницу по вызову «Скорой», когда отнялись ноги и потерял сознание. И никуда не улетел, а умер, когда пришел в сознание и это понял. А на самом деле нашел в морозилке бутылку водки и съел, и выпил, и ничего – пронесло, в прямом и хорошем смысле, и улетел в срок, как собирался.

Оказывается, он был достаточно голоден, чтобы желудок все усвоил, а что не усвоил, то не усвоил.

«Что за нелепость, - сказал сильно пьющий приятель, - уезжать из мест, где жизнь и не наступила». Лишь записав это, Гена вспомнил, что приятель умер.

Кто-то предупреждал, что Гена едет в самый сезон интифады мокриц и летающих тараканов. Зато радуешься длинным летним дням, что не надо платить лишнее за электричество. Ах да, за кондиционер платить…

Но это он раньше смущался от красоты заката, от хорошей погоды, от теплого моря, которые будто требовали от него чего-то, что он не мог дать. Теперь он не обращал уже ни на что внимания. Видно, повзрослел. Стал в рост всему и выше. Пусть хорошей погоде будет неудобно, что он работает, пишет, а она нет.

На таможне принимающая сторона обследовала досконально и чемодан, и его самого, вплоть до расстегивания ребер, не вывозит ли свое сердце? Нет, не вывозит и уж, тем более, не оставил по месту старой прописки.

Потренировался несколько лет не выходить из дома, и рванул навсегда в другую страну, чтобы окончательно избыть себя в предложенных собой же обстоятельствах.

Кстати подвернулся и месяц ияр, библейское время исхода из мицраима.

В архиве все времена спутаны, но вытаскиваешь всегда нужное.

Все совпадения случайны и неотвратимы.

От сидения перед компьютером открылись у Гены стигматы на локтях и кровоточили, не заживая. Подозревал он, что это начало диабета, что же еще. Или так распят на локтях перед интернетом будущий человек?

Понял он, что жил не на той скорости. Наслаждался ходьбой, а не шел, когда надо было бежать со всех ног, впитывая боковым и прямым умом.

Мир полон анаморфоз, скрытых от первоначального восприятия.

Беги стремглав и увидишь то, что не видно обычно.

Но он готовился, ежеминутно проверяя себя, достоин ли видеть то, что видит, правилен ли, соответствует ли себе в высшем смысле.

Быть собой это ведь такое удовольствие.

Даже радость от чтения сильнее самого чтения. А ведь еще есть и предчувствие чтения.

Пребывая в счастье себя как в центре мира, уродец сперва неразличим.

Так всякий мудрец – анаморфоза чудовища.

Знакомые выделили комнату рядом с улицей Шенкина при условии, что он будет сидеть с тишайшей собакой, породу которой ему назвали, да он тут же забыл. Заодно сказали, что он потренируется, сбегая с четвертого этажа и забегая обратно, когда она захочет на двор, о чем сообщит скуленьем.

В остальном обычный южный приморский город. Из сложностей – как раз над его головой проходит коридор для посадки самолетов в ближайшем аэропорту. Огромные самолеты днем и ночью идут на высоте 600 метров. Сначала это увлекает, фотографируешь брюхо гигантской воздушной птицы. Потом начинает утомлять.

Еще на первом этаже живет мальчик-даун. Как раз на днях он несколько часов подряд повторял, выйдя на улицу, слово «Шоа», которое услышал за столом в шабат. Шоа, Шоа, Шоа… Много часов подряд. И самолет идет на посадку. И собака дремлет, чутко держа ухо на малейшее движение Гены.

Зато до набережной пятнадцать минут ходьбы по сверкающей солнцем улице с витринами магазинов и столиками кафе. И можно навсегда забыть о жуткой родине людоедов. Потому что здешнего языка не знаешь, заполняя лакуну непрерывным письмом на своем собственном, экстерриториальном.

Прежнее условие не вступать ни с кем в общение подкрепляется слабой улыбкой и разведением рук в стороны. Можно еще что-нибудь бормотать, чтобы даже носители канувшего языка, которых здесь каждый пятый ничего не разобрали.

Он не говорит ни на каком, а молчит и улыбается, не открывая рта из-за отсутствия зубов, на душевно-полостном.

Он свободен думать, что нашел страну-палимпсест, где прочитанное о прошлом важнее увиденного настоящего. Где ум и слух сильнее зрения. Оно годится лишь для краткого отдыха в облаках, домах и движущейся толпе, пока не начнешь читать из отложенной на этот час стопки электронных книг.

А на вопрос о здоровье можно отвечать, как Достоевский Анне Павловне Философовой: «А вам какое дело, вы что, доктор?»

Поскольку погружен в себя на недосягаемую глубину, никто не страшен, источник бьет изнутри. Если не будет бытовых удобств и физических сил, напомнит себе, что приехал в страну, из которой есть куда идти дальше. И во времени, и в пространстве, так они тут повязаны. Окружающее не волнует, только метафизика.

Были и недоразумения. Накануне приезда в отведенной ему квартире прорвало трубы. Сантехник пришел, все сделал, а после его ухода на террасе образовалась большая лужа, а у соседей потекло по стенам.

Оказалось, что прорвало трубу на крыше под бетонным покрытием. А тут шабат, праздники. Его переместили к приятелям, жившим за городом. У них был маленький ребенок, собака. Он устроился на диване, непрерывно общаясь с хозяйкой, младенцем и псом. Где тут была ближайшая пещера для анахорета, он не знал. К тому же он заранее решил обходиться без денег. В общем, ему выделили ключ от дома, он взял макбук и двинулся, куда глаза глядят. Далеко не ушел, но прийти в себя хватило до вечера. В макбуке была открыта карта местности, поскольку название улицы он запомнить не смог.

Потом трубу все же починили, но надо было ехать в ту квартиру с из этой на маршрутке или ждать пятницы, когда не работает приятель и сможет его отвезти. Он решил идти пешком. Тем более что, по слухам, набережная шла до самого Тель-Авива, лишь в одном месте переходя в песок пляжа. Не беда, снимет кроссовки. А если захочет пить или есть, у него visa Сбербанка, пока ее не отменили, а там немного денег. Конвертация рубля тут жуткая, но на первую жажду и голод вполне хватит.

Ибо воистину знает, нет ему дальнейшей жизни, если сперва не умрет в Израиле!

А самое интересное, что он не мог различить то, что было на самом деле, с тем, что происходило в его воображении, потому что накануне отъезда он слег с сердечным приступом, и дальнейшее, вполне возможно, происходило только в мерцающем его сознании. В больницу в Москве он не дался. Знать, что ты никуда не делся из своей комнаты и лежишь в бреду на диване, было слишком страшно, невозможно.

Пока он брел по берегу моря из Герцлии в Тель-Авив ему несколько раз делалось дурно, но, подкрепляясь капсулами валидола еще из Москвы он таки добрался до места назначения, и в условленном месте под ковриком нашел ключ. Собаку, видно, куда-то забрали, потому что Гена обнаружил ее лишь утром, когда она облизывала ему лицо.

В бреду ли, наяву ему казалось, что он идет по мертвому месту и, если не выйдет на живое, то так здесь и сгинет. Россия, Москва, родной с детства и до теперешних лет пейзаж, погода, люди, язык, - все сплошь мертвечина. Почему так вышло он не мог сказать, но так было, он это знал, чувствовал.

Хоть в гробу, хоть на славянских санках, хоть в пещь огненную, но вон отсюда.

Говорят, что тот свет – одно сплошное желание спать, застящее мозги, как в армии, где по ночам чистишь вне очереди сортиры. Если сон, то бред, если явь, то бренд. Гена всю ночь, будучи не в силах заснуть, придумывал эту фразу, но так и не сдюжил последнего слова.

Его поражало, как они читают, играют в шахматы и на рояле, ухаживают за дамами, если так хочется спать. Это когда еще не болит живот, голова или сердце и поясница. Зачем вообще живут люди при таких исходных условиях.

Вдруг проснувшись, он переходил к следующему состоянию: где бы ни жить, главное, не жить. Лишь бы его было меньше возможного. Искусство умаляться было важнейшим из умений. Растворялся, сидя перед ноутбуком. Лишь дети и собаки реагировали на него, прочие умудрялись не замечать.

Он и приехал сюда, чтобы его не было – в Москве, в России, в языке.

Что бы он мог подарить тем, к кому приехал, кроме этого своего опыта внешнего неприсутствия.

Ушел внутрь, да еще в стране, где его не ждали, не видели, не различали.

От новизны ломало плечи, крутил живот, но это, когда представлял себе новизну, будучи в старом месте, забегая, как всегда, в будущее. А когда оно наступило, ощутил бесконечный покой и внутреннее удобство, подобного которому не знал никогда. То, что хотел: в коконе чтения и письма. Никто не тревожит. Теплый ветерок, тишина и свобода.

Каркающие вороны, садящиеся на бетонную стену веранды кажутся более родными, почти московскими, по сравнению с урчащим воркованием горлиц, близких по крымской молодости. И тут же стремительные ласточки Тель-Авива режут теплый воздух на части.

Так же тихо, по-семейному идет со стороны Средиземного моря, на которое смотрит в стеклянную стену его письменный стол и компьютер, - сплошная черная туча с кровавым подбоем, обещая дождь и грозу, которые накануне прошли в Египте, вещь для середины мая почти неслыханная, недаром же он приехал сюда.

Здесь дети, кошки и собаки движутся бесшумно, с тайным интересом. Кто-то рассказывает, что накануне ограбили квартиру на первом этаже. Подозревают рабочих, делающих ремонт в соседнем впритык доме. За пару дней до ограбления у них была небольшая пирушка после работы, возможно, на ней злоумышленники узнали, что у соседки уехал в командировку муж. Каким-то образом пролезли через решетку в сорок сантиметров. И здесь, как везде, роковые страсти к бессовестной наживе. Гене советуют все деньги и документы носить с собой или прятать в шкаф под одежду, куда в первую очередь, как он знает, лезет даже начинающий воришка.

Остаться без ничего, однако, входит в его тайные помыслы дальнейшего.

Самое важное в квартире, которую снимаешь, время, когда в ней жарит солнце. В его комнате солнце появлялось после четырех, - щадящий режим, особенно, если встаешь в шесть-семь утра, как все здесь.

Лишь бы спрятать от солнца экран компьютера, на котором иначе ничего не видно. Но бог не дремал и благословил его двухдневным дождем, перед которым он еще успел погулять по набережной. Поскольку был сильный ветер перед грозой, любители запускали воздушных змеев. Множество народу бегало трусцой. Кто-то пробовал серфинг на сильном приливе. Были и подозрительные личности, внимательно поглядывающие где и что плохо лежит. Особенно выделялась группа наперсточников то ли из Одессы, то ли от метро Выхино, которые инсценировали игру и толпу сочувствующих.

Гене непроизвольно хотелось улыбаться. Многие вокруг ему отвечали. Он щурился, смотрел на исчезающее в тучах солнце, наслаждался ветерком. Совсем не удивился, увидев идущего навстречу министра печати, с которым был знаком по Москве лет пятнадцать еще в бытность того депутатом Думы. Занятно наблюдать, как лицо из толпы обретает все более знакомые черты по мере его узнавания тебя. Раскланявшись, пошли дальше в разные стороны.

На обратном пути послушал на музыкальных скамейках у театра Габима один из бранденбургских концертов, брюхом припомнив ту пластинку Баха в исполнении оркестра Баршая, которую купил с проигрывателем «Юность» за 30 рублей, взятых у родителей.

Ближе к ночи начались всполохи на небе. Ночью разразилась гроза. Хотя непрерывный дождь по приезду Гены шел не сорок, а всего лишь два дня, но после Пейсаха это такой редкий случай, что, по разговорам знакомых, вполне мог считаться божьим благословлением.

Настроение упало всего лишь раз, когда не прошла на кассе в магазине московская карта Maestro. Потом в новостях прочитал, что московские банки блокировали карты из-за каких-то утечек на сайте РЖД. Но это, скорее, для поддержания себя в писательском тонусе. Чтобы не эйфорийничал чересчур.

Никто не верил, что Гена, пластавшийся брюхом по земле, сможет куда-нибудь перебраться. Шутка ли, из дома перестал выходить. Сам не верил, что отъезд возможен. В историческую страну-палимпсест! Он, которому среди людей и на улице смертельно хочется спать. В итоге, как всегда напишет о том, чего не было, а только вообразил. И правильно сделал, потому что его жизнь в одном месте ничем бы не отличалась от жизни в другом.

Если чего, скажет, что не шагнул дальше алефа, символизирующего молчание и скрытую потенцию всех букв. Лелеять потенцию, куда кошерней. И рубашку здесь заправляют в брюки одни только «додики».

Магазины пока избегал. Цены в два раза выше московских, ни к чему. Среднерусский слой жира - дотация репатрианту. Не шиковать он явился. А скоро научится не вздрагивать на мобильный звонок, ему не звонят.

«Вы - свидетели, зуб даю, говорит господь. Денег тебе не надо, а других благословений, кроме дождя летом и снега зимой, у меня для тебя тут нет».

Кто-то сказал, что и в Тель-Авиве магазины, как в штетле, дадут в долг, принесут купленное домой, будут с тобой здороваться, спрашивать, как дела. Гена подумал, что ему это ни к чему, как тому ортодоксу с бородой, который шел по улице, глядя в себя, а не вокруг. Так вот они и не будут специально с тобой здороваться, чтобы не лезть в душу.

Когда Гену спрашивали, рад ли он, что уехал из России, он отвечал, что счастлив был жить в России. Где еще бы он смог понять, что абсолютно все, чему его учили, неправда. Такое знание дорогого стоит.

Дома тут впритык окнами. Слыша, как со второй половине пятницы кричит сосед, можешь вообразить, что это он читает главы Танаха. Слов все равно не понимаешь. На высоких нотах можешь вообразить, что это жена его перебивает, а потом он ее. И это, как утверждали цадики, наверняка творец спорит со своей шхиной о судьбах мира накануне субботы. Лишь бы до слез и мордобоя не дошло! Какой, однако, плюс в непонимании языка.

Потом тот вдруг появляется в окне с телефонной трубкой в руке и тут же исчезает внутри помещения, переходя там уже на истерические обертона с подвываниями и повизгиваниями.

Как же тогда эти люди кричат у стены плача и у гробницы Давида!

Ага, недаром иудеи называют бога просто «местом».

У Платона, кажется, есть нечто подобное. Но той Греции уж точно не существует. Будем там, где мы есть.

Как говорится в псалме: когда смотришь на господа, он извлекает твои ноги из всемирной сети. Но ведь и сознание спутано.

А этот запах чеснока ближе к вечеру, когда солнце клонится к закату, а неделя к шабату, наверняка сознание проясняет. В Иерусалиме включается сирена в момент наступления шабата, а тут можно следить по часам и по женщинам с пакетами в руках, что спешат домой с рынка, где выбрасывают ящики с непроданными помидорами, фруктами и прочей снедью. Шабаш!

С утра субботы дети поют из разных окон напротив, но по очереди.

Великая тайна, как им удается никогда не перебивать друг друга. Они же в разных домах.

Или выйдешь на набережную, а там по камням или на дороге лежат в ворохе простынь и одежд бездомные мистики, пустившиеся в странствие без причины и цели. Это ему хочется так о них думать. Гена знает, что бездомье здесь разрешено официально. Есть лишь несколько ограничений: не мешать дорожному движению и что-то еще.

Движение в неизвестном направлении – почти священное деяние.

Все, чего просит душа, здесь разрешено. Дети даже могут ложиться на землю, на песок, на пол в общественном транспорте и где угодно, и по ним уже изучают телесную склонность к распластыванию по земле и впитыванию ее энергии.

Тело ищет выхода и, когда все дозволено, обнаруживает, что это не то.

От бомжей в Тель-Авиве не воняет, для них есть море для омовений.

На третий день он умер. Морально. Закрыл собаку в квартире. На крышу ее не велено было пускать, она там какала, принимая веранду за улицу. Надо было на дворе. Но туда он ее повел на две минуты, а ушел из дома один.

На Шенкина висели белые флаги с голубой звездой. Из ресторана Авангард доносилась резкая музыка. Без очков, которые Гена не носил, он мало что видел из-за близорукости. Говорящих на ином языке людей не понимал, и это было практически счастье.

Скамеек, чтобы сидеть и читать, было очень много. Когда солнце зашло, он зашел в небольшой садик с детскими качелями и скульптурами. Детей там уже не было. Прочитав рассказ Зингера, можно было переходить на другую скамейку рядом, выбирая, какая удобнее, и читать следующий рассказ.

Чтобы обезопасить себя окончательно, он выучил свою первую фразу на иврите: слиха, ани лё медабер беиврит, рак берусит. Извините, я не говорю на иврите, только на русском. Если же заговорят на русском, достаточно: слиха, ани лё медабер берусит.

Одиночество в городе напоминало ему юность тридцать лет назад. Одно счастье, что отсюда дороги уже нет никуда. Конец пути. И птицы свистят взасос. И твой дружок ридер со всей возможной библиотекой. И ветерок. Не поверят, но прохладно, несмотря на середину мая. Кажется, выживет здесь.

Стемнело, и незнакомый город принял очертания нервного сна.

Гена вышел на бульвар Ротшильда, сел на первую же скамейку.

Шепот, разговоры, тени прохожих, собаки, их хозяева, велосипедисты, дети, бегуны - все сновали мимо ног. Бесконечное одиночество било резким наслаждением. Чуть не тошнило от волнения.

Утром увидел на лбу новую глубокую морщину, от переносицы слева вверх. Начитанные в каббале могли бы сказать, что она означает. А по его сведениям, это сильное желание вслушаться и понять, что ему говорят.

Самолеты летят от моря на посадку над самым домом. Улетают к морю слева от дома. Ласточки соревнуются с теми и другими. Ласточки, как и все здесь, указывает не границы, а направления. Чтобы расширить сознание, надо сбить его с насиженного панталыку.

Первая здоровая реакция организма, - не обращать на происходящее внимание. Потому и уехал, что безучастье проще в эмиграции, чем в старом доме. Если бы его били, как Илью Кабакова, - сперва папаша, потом в школе, - он бы еще раньше выбежал из себя, наподобие лисы из китайской сказки, и пустился прочь голым. А так уж, когда допетрил.

На собаку перестал обращать внимание, она и начала испражняться на веранде. Животные понимают все первыми. Он и сам такой, чего ему ругать ее. Близорукая жизнь останавливается на том, что ближе всего: на себе и на книгах в ридере. Это называется жить в согласии с собой. Он не нанимался в дрессировщики собак.

Уже неделю Гена не уставал удивляться удовольствию от непонимания людей, говорящих не по-русски. Неужто учиться мучительно новому языку, чтобы утратить это счастье?

Когда хозяйка собаки по телефону предложила Гене наказать собаку за то, что она пописала не на улице, он ответил, что ничем от этой собаки не отличается: она отказывается терпеть до улицы, а он отказывается вести ее на улицу. С его стороны это философия, увы.

Иногда, когда он пишет, собака встает сбоку или сзади. Гена понимает, что, если та поймет, что он ее боится или плохо о ней думает, то, несмотря на всю доброту, она может броситься. И тогда он начинает писать нажористей, чтобы совсем о ней забыть.

Еще немного, и он забудет и о себе.

Заметил, что, чем больше читает, тем меньше может запомнить самых обычных вещей, имен, названий. С какой скоростью и сколько надо читать, чтобы забыть вообще все, кроме того, что в тебе есть?

Заполнить себя настолько, что больше ни один человек не войдет в твою душу, потому что нет места.

Не случайно она говорила, что он родил ее. Ему никто не нужен, а вот ее создал из себя. Поэтому она до него жила, зная, что встретит его, и он будет ее мужем.

Когда он ей показывал улицы, по которым ходил к морю или, наоборот, от моря, то говорил, что тут нельзя умереть от голода. По вечерам выносили пакеты с хлебом, помидорами, любой едой, только бери. Он воздерживался пока что брать чужую еду, но именно потому, что это всегда возможно. Или натыкался на торшер, настольную лампу, открытую сумку с открытками и брошюрами, бери не хочу. Все, что здесь можно увидеть вынесенным на улицу, нельзя перечислить, потому что невозможно заранее представить. Он даже завел файл для перечисления подобных вещей. Когда идешь по улице, чужая жизнь подступает совсем близко, и все кажутся родственниками. При этом есть больные, ненормальные люди, которые могут исподтишка ткнуть горящей сигаретой в морду твоей собаки, когда смотришь в другую сторону. Ну так и в семье не без урода.

Собаку могут украсть. В арабских деревнях устраивают бои питбулей, но крадут и другие породы для натаскивания бойцов или для разогрева в тех же боях. Ужас, конечно, и стоит только расслабиться, у тебя сопрут деньги и вещи. Но это все частные ловкачи и придурки, а не государственные гниды, как в России, на службе ГБ или «социально близкие» им.

Когда он прогуливался по крыше, а собака вышла за ним и пописала там же, он понял, что с него достаточно. Он давно подозревал, что собачники не вполне адекватны, но сейчас убедился в этом окончательно. Жертвовать ради детей это понятно. Но с какой стати его пристроили к этой бедной псине, уму непостижимо. Желудок болел, руки дрожали. Его на себя-то не хватает, а тут еще думай непонятно о ком.

Гена посчитал, сколько он тут дней. Шесть. На третий день умер. На седьмой окочурится. О сороковом дне страшно подумать. У него обратный билет через месяц после прилета, - в обе стороны было дешевле, чем в одну. Возвращаться ему некуда, но из любой точки, говорят, есть перпендикуляр.

Он принял все лекарства, которые у него были. Хорошо бы расспросить того дядьку, что лежит со всеми своими бебехами на парапете дома у моря, мимо которого он переходит шоссе к набережной. Как устроиться на первое время, что нужно, какие обходить опасности? Но язык, язык… Если повезет наткнуться на русского, другое дело.

Жизнь опять переливалась красками опасности и восторга.

Второе счастье пришло, когда увезли собаку. И даже погода не стала жарче. И на крыше расстелили искусственный зеленый газон. И он расставил стулья, не боясь, что пес все описает, и что краем глаза надо бессознательно постоянно за ним следить. Гене показалось, что он понял нечто в психологии собачников, но еще не может сформулировать, кроме очевидного нежелания их выгуливать собственную душу.

Да, не забыть записать, что он приехал в страну своих доппельгангеров, двойников. Тебе что-то говорят на ходу, ты в ответ улыбаешься. Приятно, не зная языка, думать, что говорят приятное, а не то, что в мае здесь не ходят в черных носках или что ты сел в птичий помет, который обнаружишь по приходе домой. С другой стороны, когда ведешь с собой обычный монолог, надо быть настороже, соображая, кто это с тобой сейчас говорит. Недаром читаешь рассказы Зингера, переполненные диббуками.

Он дошел до бульвара Ротшильда, устроился там в шезлонге с Зингером. Мимо шли люди с детьми, собаками, старушками, девушками, в носках и без, в майках и без них. Кто эти интеллигентные молодые люди с бородами, которые в рабочий полдень прогуливают собак, говоря по айфону, гении IT-технологий? Вообще разговоры по мобильным телефонам здесь поражают влет своими эмоциями.

То, что он и на самом деле сейчас в Израиле, изумляло Гену. Да, белые облака над ним израильские. И синее небо. И деревянный подиум около театра Габима, куда он присел на солнце послушать классическую музыку и перечесть разговорник репатрианта.

Может, он спит или пишет об этом, сидя в Москве. Надо что-то сделать для этих людей, как-то перемениться. По велосипедной дорожке проехала туристическая группа человек в десять. Проковыляла старушка с ходунками под присмотром тайской сиделки. По-русски здесь почему-то говорят люди его возраста. Три ветхих старушки, сидя на бульваре за столиком, играют в карты, рядом бутылка с колой, лекарства. Им весело, хорошо, карты новые.

Вечером, протрезвев от книг и легкого голода, он отправится в сторону моря. Наденет очки. Если увидит еду, хлеб, не откажется взять, правда ведь? Хлеб здесь раза в три дороже, чем в Москве. Он взял зарок не тратить денег, не почему-либо, просто так.

Возможно, та женщина на Шенкина, которая поздно вечером сидела на скамейке с сумкой и, доставая из нее, что-то ела, была именно из его круга. Нормальная, интеллигентная женщина средних лет, разве что одинокая. Не одинокие тут ходят с детьми и с собаками.

Можно нарочито не тратить денег ни на еду, ни на что, но сама плата за квартиру, за каждый прожитый день такова, что надо что-то делать, взлететь, например.

И можно уже не втягивать живот, которого нет, а просто напрячься.

И что как не слезинка невинного пса и его хозяйки подбросит ввысь.

К сплющенному в море красному закату в тучах, к полнолунию в облаке над высотной гостиницей, по которой находил дорогу к дому, к еще чему-то третьему, забыл. Может, к той восточной женщине, что застыла на парапете в медитации, скрестив ноги, похожей на изящную вазу без подставки.

Он что, отдыхать сюда приехал?

Улочки, по которым идешь к морю, похожи на человеческий лабиринт. Сюжеты, где все люди завязаны друг с другом, его не интересуют. Пара американцев открывает дверь с шестиконечном звездой на матовом стекле в стене и входят во двор. Сняли комнату в двух шагах от пляжа. В руках сумка с купальными принадлежностями.

В магазине, где он покупает в первый раз хлеб и маленькие помидоры, женщина на кассе о чем-то его спрашивает, а он улыбается ей в ответ, говоря по-русски, что все нормально. Отвратившись от России, Гена унес с собой ее безусловный рефлекс: не надо заморачиваться с чужим языком, кому надо, поймет тебя и так. Он с богом говорит на своем, а не на его языке, с людьми, тем более.

Подсознательное отвращение ко всему, что не он, - родимее этого пятна ничего нет. Русскость закапывания себя в землянку впитал всей биографией.

Здесь пахло как-то по-другому. Сперва грешил в комнате и на крыше на собаку, но на улице так же пахло. Может, что-то цвело такое?

Когда сидел на скамейке и читал первый из двенадцати томов Казановы, подошел бомж, бородатый, с протянутой рукой. Гена извинился, прижав к груди руку. Тот расстроился, отошел. Показалось, что после него запах стал сильнее. Да и скамейка пахла, мало ли кто на ней сидел.

Пошел дальше. Дошел до шикарной площади перед небоскребом, тут же отец-основатель на лошади. Подошли два маленьких школьника с открытым мешочком, наверное, для денег. Он опять извинился по-русски.

Третьей заговорила с ним кассирша в магазине, где он умудрился купить три коробки маленьких помидоров за 10 шекелей, - по акции, так они стоили втрое дороже. Коробку хумуса, на которой было написано 8.10, но опять же по акции они стоили 6.90, как оказалось. И огромный батон с хрустящей корочкой, вроде тех, что пекут в Перекрестке, но вдвое больше. Сколько он может стоить? И почему не в пакете, как остальные? Взял, положил сам в пакет. Оказалось, что 4.80, при том что дешевле 13 шекелей тут хлеба нет. Новичку везет. Кассирше, спросившей что-то, выбивая батон, он просто промычал. Был рад, что бумажки в 50 шекелей ей достаточно. А она еще сдачи дала. Бумажные 20 шекелей, отлично! И еще монетки. Если белые это шекели, а желтые агарот, то вышло всего 28.20 сдачи. Ничего себе! Теперь и бомжу, и школьникам хватит дать!

Зато былой трезвости от голода ни в одной ноздре. Даже принюхиваться забыл. Тем более уже пахло от него самого. А мечталось прокладывать пути фантазией и воображением на пустой желудок.

Кругом гремела жизнь. В полдень одни строительные машины, грохот труда и быстрых темпов. Полицейские и люди в шлемах, которые развозят что-то. Позже клерки среднего возраста в светло-голубых рубахах. Банки, фонды, фьючерсы, которые тоже никому не мешают. Девушки с айфонами. Вообще же самое приятное, что все люди тут разные. В отличие от Москвы не знаешь наизусть их бекграунда, и потому они расцветают, как все цветы, в цитатнике Мао.

Поэтому, наверное, и гуляешь здесь с юношеской несытостью, как где-нибудь в Прибалтике 70-х. То ли спишь наяву, то ли потом приснится, хотя непонятно, откуда взяться еще времени, чтобы это отложилось в сны.

Когда-то, рассказывая о Будде, А. М. Пятигорский, увидев в окно первой поточной аудитории окружающий Ленгоры тухлый московский пейзаж, заметил, что нормальный аскет, попав в эту окружающую среду, тут же бы остановил дыхание, прекратив бессмысленную пытку, именуемую нашей жизнью.

Глядя с набережной Тель-Авива на заходящее солнце, Гена, отложив ридер с книгой лекций покойного Бибихина о дневниках Льва Толстого, думал, что именно здесь имеет смысл обзавестись смыслом большим, нежели тот, что дан в этих прекрасных и достойных ощущениях.

Реальность для начинающих, почему нет.

В счастливом покое яснее видно, из чего сделан человек. Меньше ешь, больше читай, добивайся нужной скорости распада неведомого вещества, из которого будет создана та самая бомба, с которой вернешься на казнь.

Случайно или нет, но именно в это утро к нему постучалась соседка из квартиры напротив, француженка, и на обоюдно английском спросила, не может ли он приютить котенка, которого она вчера усыновила, на время, пока она будет на работе, а потом в недолгой командировке, или хотя бы покормить. Он по инерции разводил руками: самое сладкое в этой стране на все отвечать - я не понимаю. Так же улыбаясь, молодая девушка откланялась, и теперь он мог слышать целый день мяуканье несчастного детеныша.

Если закрыть одно из окон, мяуканье почти не слышно, но в комнате становилось жарче, исчезал сквозняк, а уличная температура приближалась уже к среднестатистической для этого места и времени года. Акклиматизация репатрианта ангелами шла постепенно и, рано или поздно, заканчивалась.

Оказалось, что жизнь на море не страшна, если не ходить загорать и купаться. Он тут не в отпуске, не на время, навсегда, в предполетной фазе.

Расшкворит масть и - в тулдыть.

Читая книгу о художественных подделках и мистификациях, он подумал про Израиль как о величайшем из фальшаков, который ему в таком случае вдвойне по душе, как предмету приложения посильных фантазий. Так ведь история вся - это фальшак. А ну как через эту страну-палимпсест просветит подлинник, тот, кто по образу и подобию.

Гена попробовал схватиться за этот край, авось, что-то вытащит.

Только армия талмудистов, с детства изучающих Книгу и комментарии к ней, смогла воплотить слово в реальность, так что не отличишь одно от другого. Гена чувствовал себя вдохновенным неучем, это было счастье.

Вообще его тут отпустило. Впервые, выходя на улицу, чувствовал себя отдыхающим от внутренней жизни. Комфорт не подавлял. Зато насмерть поражала собственная приблизительность, неряшливость восприятия, дурь безвкусия, когда шнырял взглядом по мусорным ящикам перед шабатом, не оставил ли кто пакета с продуктами или нужными вещами. Или следящий за ним оставил без трапезы? Не хватало только распада личности.

После изгнания брюха пришла пора абсорбции духа.

Он пришел в себя, напрягся, можно продолжать жить и на новом месте.

Лететь некуда, всюду люди, но другие, и, пока не знаешь их языка, они безвредны.

Местный язык, который Гена изучает с утра, он забывает тут же, когда следующие полдня тщится сообщить что-то неведомое на языке присущем ему по месту и времени рождения, но метафизически уже мертвом.

Мертвое мешает живому, и - слава богу, так надо.

Если идти с моря в одно время и одним путем, скажем, по Алленби и дальше по Шенкина, то видишь все время одних людей, - кто-то играет в нарды, кто-то курит кальян, кто-то сидит на асфальте видом бомж и говорит по-русски, один носатый играет все время в загородке на мобильном, старик сидит на скамейке, хозяин кафе вносит стулья с улицы, парень в магазине моет пол, одни и те же дамы прогуливают собак, кто-то едет на велосипеде, кто-то делает пробежку. Если они улыбаются и громко говорят в отсутствие окружающих, он уже понимает, что это не ему, а по телефону.

Еще некоторое время спустя понимает, что носатый не просто играет на айфоне, а периодически пропускает желающих девушек за глухую железную дверь за собой. Пока сообразил, что эти люди для отвода глаз. Как говорили в СССР по поводу израильских побед над арабами: это же там не наши евреи, это древние евреи!

Ах, любите ли вы Коhелета так, как любил его он, выучивший всю книгу на иврите наизусть, практически не зная языка? Не понимая людей, он лишь тогда сообразил, что все они делают вид, что такие же, тем более что кругом тьма отдыхающих, которые вообще не врубаются, загорают, купаются, ходят по набережной, сидят толпами в кафе и ресторанах, ездят на экскурсии.

И вот у Гены открылись глаза, и все сразу стало на место. Где еще ему, выдуманному человеку, жить как не в выдуманной и потому обетованной земле? Не зря он видел, как с солнцем, скрывшимся в море, уходила царица-суббота.

Без большой балды не жизнь. Почему не запретить людям пользоваться священным языком в мелких профанных делах, в трындеже. Не сразу, шаг за шагом, создавая боковые канализационные стоки. Наверняка в иешиве есть мудрецы согласные с этим. Только с ними тоже никаких диалогов. («А вы аид? А почему не знаете языка? Вы не аид» Он - столпник. Есть такой этнос. Таких можно убивать как чужаков).

В конце концов, настоящие часы должны здесь идти справа налево. Как и само время. Главное, не останавливаться с непривычки, впадая в панику, сказал он себе. Так-тик, так-тик.

Как заставили выучить, так заставят забыть. Потому что только забытое знание настоящее.

Читая о проходящих выставках Книги книг разных стран и веков, масок смерти для ритуального общения с духами эпохи неолита и тайн еврейского гардероба XVIII-XX веков, Гена понимал, что жизнь его проходит мимо того, что здесь делается, но зато с крыши видно все небо в облаках цвета спермы, и можно воздеть руки, и никто тебе не мешает, и еще эти книги, книги… жаль тратить зря время.

К тому же каждый выход в магазин - это стресс, отменяющий вечернюю прогулку (все слишком дорого… его обсчитают… в чеке ничего не понять… они что, подоходный отдельно считают… можно ли было взять бесплатно подгнившие бананы в ящике напротив фруктовой лавки…). Зато потом, что ни говори, три дня сыт.

И как-то притупляется ощущение, что живешь среди людоедов, что и в Библии подтверждено, а вот в ощущениях и рассудке тут делаешь шаг назад, на попятный, что как бы и нехорошо, а, с другой стороны, он же не в России.

Тут нынешнее и старое время идут навстречу друг другу, сбивая с толку.

Уже и читаешь, не понимая, что именно.

Расщепило надвое, и сквознячок душу прошиб.

Нельзя сказать, что по его приезду май случился холоднее обычного, но ветер на крыше обдувал приятно, особенно, если в носках и в белой кофте, выданной где-то в иной жизни на конференции в Штатах по хроматографии.

Балдеешь падла.

От разновременных полюсов выбивает искру, это однозначно.

Как слова на иврите, так лица тех, кто бегает по набережной, начинал узнавать. Жизнь войдет в свое русло, и животик опять начнет расти.

И понял он суть труда Пенелопы и брата ее Сизифа. С утра и до полудня учил иврит, а во второй половине дня интенсивно забывал его, думая, читая и мучительно исходя письмом по-русски. Его вечный двигатель курычит и на здешней солнечно-ветряной энергии. До самыя до синего моря.

И никогда не говори: книжка хорошая, - пока не дочитаешь до конца.

Гена, как те еврейские юноши, что из влагалища мамы переходят без остановки во влагалище жены. Уехав в одиночестве в обетованную страну, он сделал, как и положено, ту своей божьей шехиной, из которой нет выхода, но об этом еще рано думать. Не страшно, а лишь иногда познабливает. Что же это, думаешь, май, а так холодно. Всему есть мера, даже акклиматизации, курируемой ангелами.

Когда долго читаешь и один, кажется, что все притворяются, что говорят не по-русски, люди, как люди. И еще кажется, что сидишь не в комнате, а под небом, один на один с экраном ноутбука, настолько все здешнее неважно. И ты, стало быть, недоносок, который не представляет, что другие люди могут говорить «не по-нашему».

С моря шли мелкие, но сплошные облака, сквозь которые просвечивало солнце, а он читал автобиографию Иосифа Флавия и комментарии к ним. Ну совсем ничего, оказывается, не знал. Одних городов двести с чем-то. Во всех можно было окопаться, организовав сопротивление, если бы не люди.

Бог - в помощь.

Если Библия – портативная родина евреев, по слову Гейне, то насколько пуще ноутбук, где бесконечный вид и на Библию, и на все ее окрестности.

Вьешься бабочкой в ночи вокруг светящегося экрана.

Сбылась мечта идиота: то внутри, то снаружи.

Как бытовой морок не окутывал бы его, он его прорвет, выйдя насквозь. Здесь есть куда и на что смотреть поверх людей. Не хватало еще начать их понимать. Хотя и вникают в мозг помимо спроса.

Но как удержались Библией в изгнании, так удержимся ею в Израиле.

Ибо Библия противостоит миру, и в этом ее вечность – мощь, с которой противостоит.

Даже те многочисленные места, что шиты белыми нитками подтасовок и пиара писцами их начальства, тычут божьим пальцем в природу человека: вот вам будущий Геббельс. А боевики в роли иудейских царей, а ложный дух божий то и дело сходящий на людей в виде вышней провокации, - бог умеет много гитик.

Разве это - не любовь к богу рассказать про то, какая человек тварь с точки зрения его творца по своему образу и подобию? Человек все равно не поймет. Бог настолько выше его, что издевательством напоминает о прорве между ними, и восторг охватывает от этой бездны. Куда там начетчику Раши с комментариями средневекового бухгалтера. Но между делом и тот овладел высшей математикой, связывая несводимое. Бог нарушает смыслы, показывая, что бог. Человек делает это, ибо обезьяна.

То, что узнаешь в зрелом возрасте, поражает своими смыслами. Поэтому столько неофитов чужих стран и религий. Это не то, что впитано с молоком матери и без сознания. Тут вдруг видишь далеко, и восторг подхватывает влет. Вышел вечером на набережную, музыканты играют. Солнце садится в облака в море. Самолеты делают вираж, заходя на посадку со стороны моря. На декоративном камне с видом на закат прочитал роман Беккета. Перешел на бибихинские лекции о дневниках Льва Толстого. Нет большего счастья, когда биография упирается в библиографию прочитанного. Кажется, что весь этот мир потихоньку проникается словесностью. И жизнь - это многотомные комментарии к ней, которые пора упорядочивать.

Как говорили простецы, а мудрецы записывали: если не знаешь, как молиться, читай господу подряд энциклопедию, тот выберет, что ему надо.

Гуляешь по бульвару Ротшильда, зная, что вот, пробиваешь дырку в уме, чтобы вошла истина, а истина приходит вовсе с иной стороны. Зато гуляешь. Десять тысяч шагов, которые надо проходить за день, остаются в мечтаниях, но хоть что-то. Первые дни новизны прошли, опять начал расти живот. Но наступит тридцатиградусная жара, будешь на ней поджарым.

Своя чужая история, как вода в жаркий день. Пьешь, не напьешься.

Знают ли ласточки про Маккавеев, а горлицы про Бен-Йегуду?

Выучить это на старости лет невозможно, но можно проникнуться всем собой, постепенно видоизменившись. Только про полет не забыть, выйдя из воды, чтобы больше в нее не вернуться. Ласточки, надрезав небо, дадут вход в нефритовые врата. Щель она и есть щель, чтобы, перекувырнувшись, стать иным. Вот и былые подруги московской зимы вспомнились, где они и зачем?

Читая о диалоге рабби Элиэзера и рабби Йегошуа, заслушался диалогом двух маленьких птичек на вершине дерева, доходящего до четвертого этажа его крыши. У них тоже не было правого и ошибающегося, всяк высказался по-своему, прибавив к всеобщему. Но какие выверты, тремоло, фиоритуры, трели с коленцами, - убедительней любой речи. Неудивительно, что святые просто обязаны их понимать: тихотихотихотихо. И еще что-то до и после.

Каждый неизбежно спорит со всеми сразу. Он по себе это знает.

Вдруг Гена оказался в нормальной стране, где у власти не людоеды. Хотя людоеды России считали, что как раз во всем мире все людоеды, кроме них самих. Тривиальный людоедский вывих выеденного мозга.

Нормальная страна, где каждый проживает свое, собственное.

Только он слишком медленно пишет, читает, изменяется, по сравнению с тем, сколько стоит его квартира, не окупается.

А мог бы строчить. Типа: Россия – один сплошной забор, метафизически невидимый за трехбуквенным словом, что специально написано на нем для отвлечения умов.

Все, все отводит нам глаза.

В иное утро, чтобы выжить, надо все забыть, что знал, что читал. Читать разве что по привычке, не вдаваясь в ум. Когда на людях, каждое утро такое.

Наступает и благостный момент, когда чтение священных текстов тоже отвлекает от главного, от скорбной готовности быть. Тут люди лишь помеха.

Сколько их? Куда их гонят мимо тебя? Ответь, Вергилий. Тот молчит.

Может, и правда, истина короче любого релевантного ей отрезка?

Приходя в себя от разнообразного ужаса, он однажды вовсе отказался выходить. Здесь это было легко сделать. Прежде он на улице заглядывал в окна, представляя, какая внутри может быть хорошая жизнь. А тут на улице – счастье. Странные дома, площади, бульвары, особенно в безлюдье и при фонарях. Словно декорации сна. Может, поэтому Гене и сны здесь перестали сниться. Достаточно было того, что наяву.

Ну так вот, самое ужасное, что перестал видеть себя со стороны. Будто весь оказался упакован внутрь. Век был неплох, мог он повторить вслед за поэтом, каким-то будет страшный суд.

Всем собой присосался он к Израилю и впитывал, что мог. И казалось, что мало и нет ничего. Все на халяву, даром, что она тут – молоко. Но это изнутри прёт несвежее, без вариантов.

От общения с соотечественниками воздерживался. Разве что грузчика в супермаркете мог спросить, сколько что стоит. От борзых газетчиков бегал, угрожая санкциями московских газет за несанкционированные перепечатки их материалов. Как этнографический вид забавны, не более того.

При нечаянном общении помалкивал, заранее на все соглашаясь.

Неприятно, когда немой человек должен втолковывать, почему молчит. Чтобы не говорить с вами на одном языке, неужели непонятно.

Ну так что делать, если стал Гена великим книжником не от большого ума и таланта, а потому что деваться больше некуда было. Славно сложилась жизнь, если в самый ответственный момент умер, не пойдя против себя.

Теперь Гене казалось, что слишком много людей знает здесь русский язык. Особенно охранники, продавцы, грузчики, люди в очереди. Казались они потерянными, словно ожидая, будто у них или они сами будут что-то просить. В общем, второй сорт. И то сказать, беженцы от языка, как и он.

При этом всякий еврей, как известно, - реформатор еврейского народа.

Сокрытие этого факта тоже играет на лице. Даже больше, чем ржачка коней пророка Иеремии, которые, как известно, насытившись до утра, ржут каждый жене другого. Странный, удивительный образ.

Если реформатор, то реформируй, не обращая внимания на пляжи Тель-Авива. Прислушайся к войнам, что прут из недр истории, затаившись рядом во времени. Неисчерпаема тема войны и мира: там ищут былое место, не находя даже входа в него. Все уничтожено и непонятно, откуда берется. Так, будь человек богом, мир не имел бы продолжения. Или как русский язык, который нам дан, чтобы пробивались сквозь него, выходя из окружения к своим.

На войну, оказывается, нужны такие силы, что у него, к счастью, их нет. Остается лишь святой язык, на котором горит, потрескивая, этот народ. И он вместе с ними. Смешно после всей человеческой истории подсчитывать ныне убиенных. Прикончить убивающих тоже, как известно, не получилось.

Что лучше, жара или сильнейший ветер, приносящий мельчайшую пыль.

Города здесь устроены в человеческую меру, а природа – сверх меры.

Поэтому жизнь представляется то удобной, то торжественной.

В России удивительная удача - смерть от самого себя, а не от другого. Тут этому удивляются, не понимают, а ведь в такой перспективе легче жить.

Поэтому, когда не знаешь, что делать, тебе на помощь приходит война, которая все время где-то идет. И это ужасно, что жизнь, проза продолжаются именно войной, историей, смертельной рамкой, из которой надо вырваться.

Когда появляются ласточки в небе или, там, стрижи, война должна на это время прекращаться. Или с наступлением заката, а потом звездной ночи. Когда уже все равно, война или нет, потому что ты из нее вышел, поднялся. Как Гена сейчас поднялся в Израиль, думая, что мгновение счастья может продлиться долго. Говорят, надо читать про войну, чтобы ее не случилось на самом деле. Он читает про все, что угодно, лишь бы оно не случилось. То есть, чтобы он узнал это еще за мгновение до первого полуслова. У него дар узнавать про человека весь дальнейший сюжет его жизни, чтобы он был так здоров без участия Гены.

Какая сила может заставить вас проживать то, что вы и так уже знаете?

Лучше он будет узнавать сырое, чем жить пережеванным.

Когда Гена уезжал, то долго прикидывал, какой взять ноутбук, чтобы, если негде будет жить, сочинять прямо на улице. Оказалось, что постоянно писать, когда писать не о чем, это множить глупость, пустоту, те самые тоhу-вавоhу, с которых бог начал творение. На улице может не удаться: пустоты и хаоса достоин совершенный мудрец, а сучить из себя одну и ту же свычную нить способен и паук. Кому интересен его навык, кроме бедняжки, которая в эту нить попадет?

Потому и пишут о любви, чтобы паучья нить благоухала.

А все, чего он хотел бы, это прожить в Израиле, как старый еврей из местечка, ни выучив языка, ни поменяв ничего из прежней жизни, читая те же книги, что всегда, хотя их так много, что не перечитать. В общем, не измениться, наплевав на все вокруг. Перевести стрелки с часов на вечность это ведь так просто.

Чтобы нормально поесть, ему надо было сходить на рынок. Чтобы пойти на рынок, ему нужна была провожатая, знавшая язык, умевшая торговаться и разбиравшаяся, что он любит, а что нет, без его подсказки. Иначе он будет есть одни макароны с помидорами и чай с вафлями, потому что в магазине рядом с ним они продавались по акции – пять штук по забыл какой цене.

В общем, он договорился о встрече на углу Шенкина и Кинга Джорджа. Как назло, обещали первый в его здешней жизни шарав, то ли +28, то ли +35. Гена принял душ, но из-под мышек тут же начало пахнуть потом. Ладно, надел чистую майку, плевать, взял сосучку hall’s. В зеркальных витринах Шенкина увидел, что майка какая-то короткая. Ладно. И так носки надел в кроссовки, достаточно.

У девушки были темные зеркальные очки, нежнейший цвет лица и три пирсинговых колечка, бриллиантика, сережки. Это только те, что видны.

Видеть себя в чужом отражении невелика радость. Она повела его на рынок Кармель. Он обратил внимание, что цены выше, чем в магазине. Желание покупать исчезло сразу, тем более что она и не настаивала. Провела Гену по одним рядам, показала, где сидят «художники». Арбат по сравнению с ними это Эрмитаж. Вечерняя мечта купить сыру, сметаны, изюма и всяких фруктов рассеялась в толкучке.

Периодически девушка спрашивала, хочет ли он пить, есть ли силы еще немного пройти, не жарко ли. Нет, все хорошо. Где-то за Дизенгофа нашли блошиный рынок. Она к чему-то приценилась, что-то померила, ничего не взяла, с кем-то здоровалась, на него смотрели, он улыбался в ответ, но не слишком.

Гена знал за собой свойство чувствовать себя хорошо, - в путешествии, во время питья водки, при делании дела, - до определенной точки, после которой провал. Наконец, на третьем часу хождений они вышли на Алленби и зигзагом отправились на его улицу, не будучи уверены, что идут куда надо. Когда вышли к дому, он облегченно вздохнул, не хватало заблудиться.

Дома девушке понравилось, она сказала, что студия замечательная, от вина отказалась, от чая и кофе отказалась, съела кусочек сыра, выпила одну рюмку. Вино, купленное по акции 2 бутылки за 44 шекеля, одобрила. Сказала, что должна гулять с собакой, которая и так, наверное, сходит с ума, пожелала ему успеха в закреплении в стране, рассказала, с какого возраста тут пенсия, как устроила своего дедушку в шикарном доме престарелых за 800 шекелей в месяц, при реальной цене 15 тысяч шекелей. В стране хорошо или очень богатым старикам, или тем, у кого вообще ничего нет, как у ее дедушки. Но устроить его туда было тем еще геморроем.

Он предложил еще посидеть, но она реально спешила, так они, кажется, говорят. Гена объяснил, что из дома направо к Бальфуру и еще раз направо до конца, где останавливается ее автобус. Открыл компьютер, голова ничего не соображала, решил прилечь на минутку и проспал до вечера. Проснулся, принял цитрамон.

Гена чувствовал, что не зря приехал. В Москве огородил себя от всего. Ничего не делал, кроме того, что хотел он сам. А тут вдруг опять возникают какие-то обязанности, язык, работа, связанные с ними отношения, и опять надо интеллигентно, но жестко отбиваться, чтобы быть собой. Но уже в иных условиях дружественной, но жаркой среды и последней битвы со злом, когда вспоминаешь об этом, словно из другой, нездешней оперы.

Присутствие обрело вес, особенно вечером, когда еще жарко, но уже по-другому. Ты в полутемноте перед экраном компьютера, брюхо выпаривается, сыпь и покраснения на коже тебя не касаются, словно ты уже выполз из тела.

С той девушкой не выгорело, но дама нужна. Для полноты отчаяния.

Вообще близкий человек помогает отказываться от лишних вещей. По дороге в ад ничего не нужно. Какой тут учить язык, когда помираешь!

Нынешние люди, может, не зря боятся толстого брюха, чуют, как их на нем станут поджаривать? Так что надо начать сейчас, пока не вся партитура написана.

Гена худел, читал и отчаивался. Увиденное запомнил плохо, потому что, как где-то писал Чехов, было грустно. Надо будет перечитать в увеличенном объеме, чтобы узнать, что он видел. В нужном ракурсе. А без ракурса – тупая толпа работающих и отдыхающих. В ракурсе – потомки хазар и аммонитян, к которым можно присмотреться.

Человек – дерьмо, а помазанник божий уже что-то.

Даже все равно, чем мазать, лишь бы возбудить аппетит к человеку.

Не случайно, нас создали, придали форму и охраняют те, кто нами питаются и передвигаются: паразиты и симбионты. Если ты сам такой, это не худшая участь. Так глисты лечат воспаления толстой кишки. Паразиты же врачуют диабет и аллергию. Невидимые санитары человеческого леса.

А какие паразиты создают нашу речь? Другие люди. Но кто бы это ни был, когда позыв речи пройдет, он подохнет. Все равно как с открытыми чакрами идти на улицу или в концерт, - инфаркт и позорище.

Друзья записали его на собеседование по поводу гражданства, пошли с ним вместе, заполняли его бумаги, - языка нового не знал, старый забыл, и руки дрожали.

Доехал до МВД на чужие шекели, сидел в очереди, его не вызывали, сопровождающие сидели рядом. Тут же самый разнородный контингент: эфиопы, русские, французы, англичане, китайцы, туркмены. Русская семья с новорожденным в корзине, которую носил папа, пытаясь пройти без очереди, и потом отдал жене, и она ушла куда-то кормить. Седой хасид. Гена пытался читать новую книгу статей Умберто Эко. То есть листал страницы, что-то улавливая разделенным надвое мозгом.

Всякое место, где сидишь, это читальный зал. Очередь говорит на всех языках, а ты настаиваешь и читаешь на своем.

Часа через два дошла очередь и до него. Сопровождающий подал в окошко документы, что-то говорил на иврите с тетенькой, похожей на Олю К., но только темненькую. Договорились на том, что документы возьмут, дали конверт с анкетой, которую за него тоже заполнили друзья, обещая отправить по почте. Спустя какое-то время ему позвонят, зададут некие вопросы с подвохом, - отвечать строго как есть, а не как хочется, - и назначат встречу в Иерусалиме, на которую его тоже сопроводят.

После чего повезли в испанский ресторан в Яффо у старой английской станции вспрыснуть первый шаг. Идя под солнцем по широким тротуарам, половина которых выделена для велосипедистов, но именно там Гена искал кусочек тени, он думал, что если на него сзади наедут какие-нибудь дети, это будет достойным финалом: тяжелые травмы, инвалидность, компенсация и страховка. Сюжеты не умирают, они затаиваются.

В жару, как в детстве, ближе к смерти, чем в наши хладные лета.

Мыслеиспускание работает нормально. Если не нравится цвет, меняй с желтого на черный. Белый сам придет.

Из Москвы приехала девушка «песочные часы», с которой они некогда изображали душевно синхронный секс. Если у человека есть валентность, то она будет занята вне зависимости от желания. Надолго ли, зависит от обоих.

На здешней жизни можно не зацикливаться, она никуда не денется. Провал в ад идет не отсюда. С крайнего севера, как обычно. Тут благая доля, там – проклятая, выморочная. Его поголадывание и удары по самолюбию – чепуха по сравнению с тамошним ужасом, достойным вытеснения на свою историческую родину: в подсознание.

Через месяц комфортной погоды из пустыни приходит шарав и бьет на шавуот температурный рекорд. В парке а-яркон на вечернем концерте престарелых Роллинг Стоунз полторы сотни человек получают тепловой удар и несколько десятков отвозят в больницу под капельницы. Оставшиеся счастливы, концерт удался.

Гена погружается в сон, в приятный анабиоз с валидолом под языком.

Он теперь будет говорить прямой наводкой.

Простыня, которая днем закрывает стеклянную стену студии от солнца, ночью бьется и трепещет от горячего сорокоградусного ветра.

Лежа на кровати, он нажимает кнопку пульта кондиционера, и тот включается. Подруга удивленно отрывается от своего ноутбука, неужели тот включился сам?

Гена не злоупотребляет ее девичьим доверием.

Накануне гуляли вечером по набережной. Она взбунтовалась: ну что за дела, когда можно прямо по песку вдоль кромки моря. Пошли туда босиком. Там почему-то ходили одни русские и еще туареги сидели на корточках, слушая свою народную музыку. Самолеты, превращаясь из горящих точек в ревущие лайнеры, разворачивались от моря на посадку в Бен-Гурион.

Мокрыми ногами влезать в кроссовки было неприятно. Перешли дорогу у ступенчатого здания оперы на Алленби. Она сказала, что он неправильно идет по левой стороне улицы. Надо перейти сначала на другую сторону, а потом в удобном месте обратно, чтобы не идти зигзагом на перекрестке с бен Иегуда.

Пишущему человеку всегда хорошо: глядит не отсюда и не сердится.

Она так припустила, что они проскочили круглосуточный магазин на углу, куда он думал специально зайти, когда она к нему приедет. Особенно сейчас в праздник, когда все закрыто. Ну и хорошо. Ей же нужны продукты, чтобы готовить, а не ему. Обойдутся.

Внутреннее пространство гораздо проще выгородить, чем внешнее.

Особенно сейчас, когда оно буквально прет из интернета.

Живи сам отдельно и никого не трогай.

Как всегда, держишься одним страхом, что кругом жизнь, а ты ни на что не годен. А кто ни на что не годен, говорит и думает о боге, о чем еще. А бог, как писал Кибиров, молодой еще человек без особых примет.

Он – их соль, выпарившаяся и осевшая от жары. Куда ее девать? Разве что смыть под душем после купания в море.

Сходили в первый раз вдвоем в магазин. Непонятно что, где и почем. Некого спросить. Цены в несколько раз выше московских. Она взяла что-то как сметану, оказалось, нечто вкусное, но неизвестно что. Четыре головки чеснока 10 шекелей. Разных фруктов по чуть-чуть. Пакет молока.

Худеешь с двух концов, от недостатка еды и переживаний об этом.

Поскольку она ничего не понимала, то не стала особо разбираться, ушли с небольшим пакетом в одной руке. Будущего у них здесь нет, да и не надо в присутствии настоящего. Вечером почистит кабачки и зальет яйцом, красота.

Как шутил Ремизов по поводу поездки Льва Шестова по Палестине, тот якобы сказал: да ничего там особенного, я всю дорогу следил за счетчиком. Еще более распространенный способ, следить по библии.

Из какого случайного геополитического сора возникла эта страна. Еще в середине XIX века англичане думали, какую найти здесь точку опоры, чтобы закрепиться на Суэцком канале. Так сдвинулся с места сионистский камень. А через сто лет сталинисты решили «нагадить англичанке», заселив своих евреев.

Но колесо истории крутится равномерно. Стало быть, египтяне послали Моше с передовым отрядом благословенных богом, чтобы тоже застолбить эту территорию.

Заглянуть за головы египтян удастся с развитием интернета, - чтобы найти примерно то же самое. Уповали на мозг, а хвост играет человеком.

Иврит неуступчив, но и выи жесткие, всю вечность на арене, кто кого.

Перекресток упирающейся в бульвар Ротшильда улицы Бальфура, как вечная их переписка 1917 года. Говорят, что страну изобрели антисемиты, скандирующие: «Убирайтесь в свой Израиль».

Подружка нашла себе знакомых, с утра созванивалась по номерам Мегафона по gmail’у, сговаривалась, где встретятся на пляже, чаще всего у банана бич.

Жизнь – пустыня, а дама – верблюд, на котором можно ее пересечь, как считают здешние бедуинские соседи.

«Ты тоже так считаешь?» - спрашивает она.

«Я ничего не считаю, - отвечает он, - я записываю».

У него впереди целая библиотека, чтобы узнать подробности, которые не сложатся в единое целое. Каждая из книг неожиданно уводит в новую сторону. То Енох, то Ездра, то Иезекииль.

Когда по вечерам они ужинают, она так молчалива и сосредоточенна, что смотреть на нее одно удовольствие. Родительское «когда я ем, я глух и нем» произвело на нее впечатление архетипа.

Когда Гена чему-то находит объяснение, оно нравится ему еще больше. Приятно, когда человек, особенно женщина, выглядит таким мыслителем. До нее, наверное, лишь Будда соединял так процессы еды и медитации.

Знает ли человек-горшок своего горшечника? И горшком назвал и в печь поставил, - там он обжигает горшки. Смотришь на валяющиеся черепки, а это ты сам.

А ночью все небо из комнаты на крыше, где они живут, как сплошная западная стена иерусалимского храма: пиши, проси, молись, тебя услышат. Звезды, луна, небоскребы и маленькая золотая точка, которая, приближаясь, превращается в лайнер, снижающийся по глиссаде над самым домом до 600 метров, идя на посадку в международный аэропорт Бен-Гурион.

Потому что ноутбук его дом, а Тора – комната, в которой живет.

А сам он пишет, как бы на свету, который проходит, и ткань рвется, и в следующие дни ничего не осталось. Даже то, что прочитал, забылось, что же говорить о том, что думал и записывал. Он знал язык, говорил на нем, писал, а язык оказался нетвердым, растворился и исчез вместе с истекшими днями.

Тоже интересно.

Прекрасно, не зная языка, не говорить на нем. Но говорить на чужом и незнакомом - страшно и нехорошо. Не надо ломать целку молчания.

Вообще же было смешно, когда они ходили к ее знакомым на ужины и общение, и московские разговоры «уезжать или не уезжать» продолжались здесь разговорами «оставаться или не оставаться».

Возвращались бульваром Ротшильда за полночь, и толпы людей ходили там, гораздо больше, чем по набережной.

Оказывается, чтение напоено сиюминутностью и всякий раз разное. Про запас набрать не удастся. Зато можно довести себя и всех до кипения. Жизнь прет через край, утекая между пальцев.

Он тут в меру отчаявшийся, чтобы похудеть, и в меру свободный, чтобы взлететь. Хрупкое, единственно возможное равновесие, косая сажень души.

Да еще читает, сочиняя, книгу про бесконечные толпы поющих соло.

«Главное, не падать духом и брюхом», - сказала она, собираясь на пляж после завтрака. Он оставался дома за компьютером. Скоро за квартиру нечем будет платить, надо пользоваться.

Время поджимает, это славно. Ему нужны усушка, утруска, раскрошка, утечка, провес, распыл и улетучивание, согласно инвентаризации мякины, уносимой ветром пустыни. Приемщик будет строг, но ему почему-то плевать на приемщика. Еще есть убыль неестественная. Он раздирает горло, чтобы из себя выпрыгнуть.

Для того, чтобы оседлать эволюцию, надо понять эволюцию. Но твой мозг – внутри эволюции, захвачен ее миражами. Жесткая рефлексия, вот что поможет. Критическое отражение, скорбное разбирательство осужденным своего дела.

Когда Гена узнал, что подружка собирается повезти его на неделю на Кипр, благо, лететь туда чуть ли не полчаса, он сперва обрадовался, а потом прочитал в интернете, что неделя на Кипре обойдется при минимуме трат на двоих порядка семисот евро. Но он не собирается ни смотреть вокруг, ни отрываться от ридера. Ну, постарается не есть. Ну, еще одной неделей ближе к финалу. Ну, выпарит из себя еще немного воды и жира, хотя правая почка и так уже дает о себе знать. Он мало пьет, мало писает, моча темная, нехорошо. Внешний мир давил на него тяжко, даже солнце, взгляды людей, а деньги так особенно. Это тот невозвратный кредит, который он может и готов оплатить лишь смертью, а так как не любит долгов, то, чем раньше, тем лучше.

Ну, а то, что настроение сразу портится, он ничего не мог сделать, разве что не показывать.

Его мечтательное общение с жизнью затмевало подневольную связь с ней, выражаясь словами Иннокентия Анненского.

Печаль возвращает в себя, в благословенную тень под этим не всегда ласковым солнцем. Там он и разбил свой шатер. Иной раз мозг скрипит как небо звездной ночью: не спать, не спать!

Держась за цитаты, трогал наощупь то, чего не существовало. Слепой родоначальник слепых, которым принадлежало будущее. Когда он, наконец, поймет то, что надо, все это вокруг просто рассыплется.

«Если ты думаешь, - сказала она накануне отъезда, - что будешь жить в пятизвездочном отеле, то ошибаешься. Будет самая дешевая гостиница без еды. Так что готовься голодать».

А ему-то все равно. Он как раз закачал в лексус все черновые редакции «Войны и мира» и готовился наконец одолеть с пользой для пишущего ума.

Ему не надо знать языки. Ему совершенно безразлично, о чем говорят люди. Они не должны слишком ему докучать, и все. Даже рабочий, который по средам подстригает в полдень кустарники на его улице у дома, ничуть ему не мешает. За десять-пятнадцать минут он управляется, и наступает тишина, за которую особое спасибо.

Обслуживать эту толпу своими книгами Гена не собирался.

А один на один он будет понят и так.

С какого-то момента обходишь тем запасом слов, который имеешь. Если помнишь слово банан, то покупаешь банан, хотя бы хотел кокос, но хрен его знает, как он на этом языке. Так возникает диета, аскеза. В ресторан вообще не ходит, поскольку слов не знает.

Обычно герои книги, узнав себя, обижаются на автора и рвут с ним. А тут автор порвал с прототипами своего романа, даже с теми, кто еще в запасе действующего сюжета.

А вокруг обычный южный город, жизнь которого проходит на улице, в кафе и за разговорами. Нелепо, если бы это имело к нему отношение. По вечерам свежие молочные облака освещались прожекторами, как в войну. Говорили, что мирная жизнь обеспечивается огромной армией, которая не видна, но выдает свое присутствие дороговизной жилья и продуктов. А Гена думал о невидимой армии отшельников, которые прячутся по замечательным здешним пещерам, где и ему место, только сообразить, когда и зачем.

Если эмигрирует пожилой человек, то новые улицы и дома видятся ему как бы во сне, потому что не успеют присниться на самом деле. А красивый вышел бы сон, сожалеет он, не зная, что делать наяву с таким роскошеством.

Зато в как бы сне с него взятки гладки, особенно касательно будущего.

Почта выходила на улицу царя Кореша. В несколько приемов Google сообразил, что это персидский царь Кир II, отец Ксеркса. И его чтут здесь за разгром Вавилона, в результате чего уведенные в плен иудеи могли поменять плач на реках вавилонских на возвращение на родину. А Кир обещал им еще отстроить Иерусалимский храм и вообще имел большие геополитические планы, одобренные возникшим в 1948 году государством Израиль.

Тут свой выбор между Афинами и Иерусалимом, пришло Гене в голову. Но какие далековатые сближения! И все рядом. Навязчивые идеи здесь вяжут рот как неспелые фрукты. А реальные фрукты - сладкие и без косточек.

В путешествии он сразу переходил в вегетативное состояние. Глазеть вокруг и на людей так же отвратительно и нечистоплотно, как обжираться и испражняться в обществе. Он брал ее за руку и шел, опустив глаза, стараясь ничего не видеть, преодолеть все горящей точкой – собой. Набычившись, шаркая ногами, бесформенный кусок нервов. Гена буквально на ней висел.

Недозрелому фрукту всегда кажется, что он упадет вверх, а не вниз.

Впрочем, если не есть, то на какое-то время приходишь в себя.

Она распечатала примерный маршрут – аэропорт Ларнака, раскопки, Пафос, еще раскопки, горные деревни и монастыри, заброшенный в войну с турками аэродром, Никосия, переход турецкой границы и обратно, отдых в Ларнаке, дорога в Лимассол, что-то еще по ходу дела.

Поскольку он вряд ли стал бы это читать, послала ссылки в электронном виде. Она знала его насквозь, невелико знание, увеличение печали. Но сперва с помощью Goggle добрались от Габимы до поезда, чтобы доехать на нем до Бен-Гуриона. Она и тут знала более короткий путь, чем поисковая система, в результате чего полчаса шли под солнцем по проспекту Бегина через стройку и грохот с пылью. Жизнь, даже если не обобщать, состоит из нестыковок и мелкой текущей дряни. Особенно, когда ты не один, то есть почти всегда.

Но пока он размышлял, что хоть похудеет, пока доберется, она лихо расправлялась с немыслимыми, на его взгляд, трудностями. Не зная ни языка, ни что где находится, умудрилась взять два билета до аэропорта, пройти через турникет, приложив их в нужном месте, найти платформу, понять, на какой станции им выходить. До Кипра лететь полчаса. Плюс столько же на взлет и посадку. Летели дешевым рейсом без багажа с одной лишь ручной кладью. Он все спрашивал, откуда она знает, где распечатывать билеты, куда идти, что говорить. Она отвечала, что все узнавала в интернете на форумах. И вообще делает все это только ради него, чтобы ему было удобно. А он не верит, что она знает, какой короткой дорогой идти, и вообще не слушает ее, считает ее полной дурой. А она, если и дура, то не совсем полная.

Он хотел объяснить ей, какое счастье ничего не понимать вокруг, но не стал, заранее зная ее ответ. А для чего вообще это путешествие, этот отдых неизвестно от какой усталости, лишь бы не перечить ее мечте куда-нибудь поехать вдвоем. Она шла рядом, предъявляя распечатанные в терминале билеты, заказанные по интернету. Отвечала на вопросы службы охраны, кто они и откуда, и сами ли собирали сумки, и не передавал ли им кто-то подарки для передачи кому-нибудь, и нет ли у них спрея, ножа и взрывчатых веществ. Отвечала за него на паспортном контроле, где он не только английский язык, но и русский перестал, кажется, понимать. В итоге, прошли, как по маслу, и он уселся с ридером у нужного выхода к самолету, пока она пошла по дьюти-фри.

Сам аэропорт - это уже новые впечатления и удар по психике, если их принимать близко к сознанию. Но уже был здесь, а, стало быть, все это суть повторение. Как и море, и отдых, и солнце, и то, как Гена обгорит на второй день, и облезет кожей, и его будет знобить, и он станет прятаться от солнца.

Но, чем все это ей объяснять, проще пережить, точнее, не пережить уже, присмотрев по ходу подходящее место для финала. «Смерть в Ларнаке» - это пошло, но почему нет, если на самом деле. Раствориться брюхом в пейзаже.

Долетели быстрее, чем на метро. Разве что не успел толком почитать, потому что при взлете и посадке просят отключить все электронное, а полет длится сущие пустяки.

Очнулся, когда она сажала его во взятую напрокат машину. Маленькая, аккуратная, новенькая.

- Даже четыре тысячи километров не набегала, - сказала она, пробуя ее.

- Это какая марка.

- Фольксваген.

- Сколько стоит?

- Я тебе говорила, сто евро за три дня. Причем, на три дня дешевле, чем на два.

- Нет, а вообще, если покупать.

- Не знаю, тысяч двадцать, наверное. Они все примерно одинаковые.

- Она хорошая?

- Все одинаковые. Если честно, то эта бензина почти не потребляет. Легкая, маленькая, бензина мало уходит.

- Ну отлично. В наше время это важно. И парковаться, наверное, удобно.

- Главное, не забыть, что тут правостороннее движение.

- А как ты так быстро можешь привыкнуть?

- Я уже тут была. Поэтому могу. Не говори только под руку.

Они быстро катили по отличному шоссе. Хотя, сколько ни вглядывался он вокруг, мест для аскетов и отшельников не было предусмотрено. А что было? К нему не прилипала никакая информация, включая визуальную. Можно быстро сфоткать, если что интересно. Можно снять на видео. Можно то же самое, что видишь, посмотреть в YouTube. Наверняка кто-нибудь уже это снял, увековечил, как все остальное, - каждый метр и каждое мгновенье. Но и это уже смотреть не успеваешь. Остается ощущение удобства и покоя. Словно и не покидал Тель-Авив, а уже на Кипре.

Она покрутилась по узеньким улочкам Ларнаки, куда они приедут на третий день, чтобы по расписанию пожить здесь в гостинице на берегу моря.  Потом выбрались на шоссе и поехали, поглядев на указатель, в сторону Лимассола. Она предложила на выбор: или поесть в ресторане или купить еду в супермаркете и «порезать колбасу на газетке». Он сказал, что, конечно, купить еду и вино в магазине. Если вечером они будут в гостинице, то и там поедят. Он не любит общественное питание в любом его виде. Другое дело, в домашней обстановке, вдвоем, не спеша, глядя друг на друга с любовью. И вообще аскеза это самое главное.

- Только не надо мне говорить о своей аскезе, - сказала она. – Я знаю, сколько ты ешь и с каким аппетитом.

- Отличный разговор семейной пары, - буркнул Гена, отворачиваясь к окну.

- Решили, едем в Лимассол в супермаркет Carrefour на Спиру Киприану.

- Я, правда, рад. Ты не представляешь.

- Только слушай меня всегда, и все будет хорошо.

Она сверялась с картой на айфоне. Еще в легком компьютере была карта маршрута. У нее еще оказалась и банковская карта, по которой она заплатила в магазине. Набрали не только воды, сыра и колбасы с хлебом, но и горячую курицу сделали с овощами прямо на месте, и всякой выпечки взяли, йогурты с рисом. Гена уже перестал следить за покупками, ценами, она сказала, чтобы о деньгах он не беспокоился, она специально в этом году не отказывалась ни от какой работы, чтобы поехать с ним и ни о чем не думать.

В магазине было много всякого народу, много детей, слышалась русская речь, не говоря уже о всякой другой.

- А греки тут вообще, кроме русских, бывают? – спросил он.

- Русских очень много, но в Ларнаке намного больше.

- Ну да, Кипр это большая русская прачечная. Бедолаги.

- Но вообще-то они здесь не производят впечатление людей с деньгами. Таких не видела.

- Так на каждого у кого есть деньги, десять тысяч человек, которые их отмывают. Вот они тут и сидят.

Все, что он видит, к нему никак не прилипает. Оно и лучше. Жизнь, как она есть и как ее нет. Приятный пустячок. Они выбрались наружу с пятью полными пакетами в руках. Еще соки, творог, чего только не набрали. Вино красное и белое. Все засунули на заднее сиденье автомобиля. Хорошо-то как.

Пользуясь планом города, она выехала к набережной, припарковалась у детской площадки. Сказала, что не хочет уходить далеко от машины. Встали у какого-то железного пенечка, разложив припасы на разрезанный хлеб, и стали есть, поглядывая вокруг и ловя взгляды окружающих. Родители с детьми, визг, крики, травка, ветерок, лучше не придумать. Главное, зависят сами от себя, никаких официантов, ожиданий, обслуги. Захотели, едят, потом поехали себе дальше.

Такое путешествие подобно правильному тексту: само себя подгоняет. За неделю надо успеть все закончить, округлив. Поэтому кураж изначально заданного объема слегка распирает душу. Ах, как красиво мы тут умрем. И пусть все сузилось до интимной точки предельного самоощущения, что еще надо.

Молодой брюнет с ребенком, проходя мимо, что-то спросил у них. Она переспросила, ответила, улыбнулись.

- Мог бы спросить и по-русски.

-А на каком он спросил?

- На английском. Почем у нас один бутерброд. Наверняка чеченец.

Потом пошла по указателю искать туалет. А он сел на скамейку, чтобы не потерять ее из виду. Она пошла вдоль парапета, потом повернула обратно.

- Туалет на другом конце сада, потерплю. Куда теперь?

- Не знаю, а что по плану.

- Для раскопок в Амафунте уже поздно. Поедем в сторону Пафоса.

- Мы что там ночуем?

- Ну да, там гостиница заказана. Я даже не смотрела, на какой улице и как доехать.

- Но название-то помнишь?

- Где-то записано, посмотрю.

По пустой дороге, на закате они гнали в сторону Пафоса.

- Там, что, тоже есть аэропорт?

- Да, видишь на указателе. На археологические раскопки не успели уже, заедем завтра утром.

Жарко, жары он боится. Да и ничего ему не надо. Ни того захламленного ныне места, откуда Афродита ступила из пены на берег. Ни монастырей, ни рыбацких деревушек. Ни троянского полководца, основавшего город, как его там звали… Ни театр Одеон, ни храм Диониса, ни, тем более, пляж. Да, его звали Агапенор, помнил, что немного смешное имя. И апостол Павел, где тут ходил, тоже неважно. Ладно бы все это прочитать в Википедии. Когда жарко, надо потеть, выдавливая из себя по капле раба апроприаций, приобретений всего и вся по любой цене. Стучит счетчик. Даже его ридер показывает, на сколько процентов успел разрядиться во время чтения.

Она свернула к Макдональдсу, не доезжая до города. Туалет, а заодно возьмет у кого-нибудь код Wi-Fi, чтобы проверить почту. Ей должны писать по работе. Спросила, пойдет он с ней или хочет посидеть в машине? Хочет посидеть в машине и почитать спокойно.

Гена представил гипотетическую читательницу своего текста, которая буквально ненавидит его с этой его инфантильностью, с этим ухаживанием за собой, капризами, полной беспомощностью, ничегонеделанием. Ничего, кроме раздражения, он и не может у нее вызвать. Еще даже кичится своей никчемностью. Да плюнуть на него и оставить подыхать где-нибудь в кустах. Он даже посмотрел в окошко, где эти кусты. Но кругом была стоянка, семья греков подходила к своей машине справа от него. В Макдональд выехали все вместе, малыши играли в комнате аттракционов. Полнолуние. Дальше море слышно, как шумит.

Нет, качество читаемых книг и художническая реализация ни причем. Гена вполне был согласен с мнением этой нормальной читательницы, что ему нет прощения. Тем более что он никогда прощения не просил и не будет. В жару у него чешется все тело. А в машине кондиционер.

Он попробовал открыть дверцу, может, вправду уйти, куда глаза глядят. Но она автоматически закрыла все. Жизнеописание Казановы, второй том. Основополагающий роман нового времени, в котором неизвестный автор и библиотекарь использовал тьму сюжетных и психологических ходов, чтобы создать энциклопедию времени, а послереволюционные недоумки услышали одну скабрезность, да и ту переврали на свой доступный читателю лад.

Пьешь, тут же потеешь тем, что выпил, но пить надо, потому что иначе почки начнут визжать, как тормоза, а он скрючиваться на поворотах. Ну и почесываешься от душа до душа. Счастье только, когда стоишь под водой, намылившись. Скоро приедут в гостиницу, и он примет душ. Запах от него невыносимый, прежде всего, для него самого. Каким-то не собой он пахнет.

Она вернулась, принеся ему большой пластмассовый стакан сока манго со льдом и с толстой трубочкой.

- Представь, они еще не ответили на вопросы, а через неделю запись.

Он кивнул, как будто понимал, о чем речь.

Слишком много впечатлений, отвлекающих от себя. И ничего существенного, кроме нанизываемых строк, метафор, вычуров языка и природы. Лучший способ слиться с временем это перестать его замечать. Вместе со всем остальным в нем замеченным.

За рулем она становилась другой. Молчаливой, сосредоточенной. Даже начинает слегка прикусывать нижнюю губу как бы в задумчивости.

Глаза напитываются изменяющимися видами из окна. При этом душа постепенно исходит, умаляется, истекает. Его и вовсе скоро не стало, кабы не сон, не книги, не собственное письмо, от которого его, странным образом, становится больше, а не меньше, как в обычной жизни.

Они тихонько едут по набережной, полной гуляющих, ресторанчиков, сидящих там людей. Море, луна, чего еще надо для счастливой старости.

Въезжают в улочки, и она всматривается непонятно во что. Он не видит ни названий улиц, ни отелей, тем более что название неизвестно. И очки не надел.

- Да, вот он. – Она проехала мимо, возвращается, паркует машину на небольшой стоянке. – Сейчас узнаю, надо ли платить за парковку.

Отстегнувшись, она скрывается за небольшой дверью в двухэтажном старом доме, на котором, действительно, написано Hotel Kiniras. Он вылезает из машины. Впереди за забором церковь с небольшим крестом. Мусорный бак. На улице сплошные магазины. Напротив отеля ювелирный Greco как раз для нее. Ну, и дальше такие же. Сам отель в доме примерно XVI века.

Она вернулась: - До девяти утра парковка бесплатно. После девяти один евро в час. Пошли. - Взяли сумки, перешли узенькую дорогу. Внутри никого. – Хай! – Вышел дяденька, взял их паспорта. Пошел их сканировать. Потом по старой лестнице поднялись с ним на второй этаж, он открыл дверь, дал им ключ. Две кровати под балдахином с большой железной короной наверху. На стене картины. Старая уличная дверь в стиле Лени Семейко, ученика Володи Брайнина. Зимний залив с корабликами, а ля Марке.

Она сфотографировала картины и пошла принимать душ. Он заглянул в ванную. Высокие потолки, старинный дизайн, плоский экран телевизора, на котором тут же стали бегать футболисты с выключенным звуком. Открыл дверь на маленький балкон, где впритык стояли два металлических кресла и столик. Внизу узкая улочка, напротив стоянка с их машиной, церковь, людей нет, тишина. Хорошо-то как.

Достал ветчину, сыр, творог, налил сок в два высоких стакана. Она как раз вышла из ванной, завернутая в полотенце.

- Ты уже все приготовил? Молодец. В Италии все выглядит более цивилизованно, но высокие потолки это то, что я люблю. Тебе нравится? Это самое главное. Если бы мы тут жили, ты мог бы заниматься? Открывай вино, выпьем за нас. А сок будем завтра, когда по горам поедем.

Любовь, любовь. И полная луна вместе с ними.

Притворяешься человеком всегда с разной степенью интенсивности, но сейчас этого почти не требуется, настолько попал в свой размер. Точно так же не надо притворяться писателем, когда пишешь. Потому что тогда будешь подражать другим, которые подражают третьим и так далее. Раскидистое сухое дерево вчерашней литературы.

Выпивают за здоровье, за счастье, за нее, за него. Внизу проезжает машина. Проходит человек. Пустая улица со второго этажа лучшее, что он видел. Но и это пройдет, жаль.

Он внутренне дрожит от ощущения, что его литература - это то, что еще только должно произойти, чего еще нет. Плохо, что он так и не смог слиться полностью ни с какой общностью, традицией, компанией. Он любит очень многих, но издали, готовый при случае разобрать основания этой любви, ибо вырос в стране лжи и недоумков и сам отчасти таков. Почему Мандельштам, Пастернак и прочие, если не из-за дефицита талантов, не из-за преследований их. Так возник интерес к ним, потом любовь, нутряная необходимость в них.

Пребывание в том, что еще только наступит сейчас, любит выяснений оснований происходящего, нуждается в рефлексии, в постоянной готовности и внутреннему напряжению.

Хорошо то, что его не печатают, и он не должен прислушиваться к тем, кто его любит, и идти отчасти на поводу у их любви к нему и ожиданиях. И, еще хуже, опровергать их любовь некими кунштюками и подпрыгиваниями.

Она, тем временем, рассказывает о своем путешествии в Италию, из-за чего Гена приехал в Израиль один, а она приехала позже и на время, хотя не имеет ничего против получения гражданства вместе с ним, - как он захочет. Тогда она будет жить на два дома, работать в Москве, тратить в Тель-Авиве. Загадывать наперед не надо.

Наконец, она буквально без сил падает на кровать и тут же засыпает. Накануне она собиралась допоздна, и нервничала, конечно, и еще с машиной. Он смотрит футбол без звука, и тоже засыпает, даже не поняв, кто играет, с кем, зачем. Завтрак в отеле, вроде, до десяти, но стоянка же до девяти часов. А, главное, надо пораньше выехать, чтобы успеть всюду, куда они задумали.

Сны в путешествии не актуальны, наверное, поэтому они и лезут наружу из всех пыльных углов памяти. У тетеньки, с которой он когда-то работал в одной конторе, нелады с сыном. Сначала он слышит фамилию молодого человека, хотя она распространена, но потом тот действительно оказывается сыном его сослуживицы. Сыну грозит год за выдуманные прегрешений, и Гена должен выступить на суде, чтобы наказание сделать условным. Тут пробегает живая мышка, есть и много котов, как и всюду в Израиле, кажется, они с мышкой справляются. Вообще-то он ждет автобуса на окраине, куда все чаще попадает в последнее время во сне. Когда будет автобус неясно. Находишься буквально в нескольких минутах от нужного места, и вдруг автобус уезжает непонятно куда. Вот только сны ему осталось разгадывать, думает он с раздражением.

Душ, любовь, опять душ.

Она даже не накрашивается, спускаются по лестнице на завтрак. Оказываются во внутреннем дворике с поющими птицами, цветами, старыми скульптурами, вьющейся зеленью. Берут соки, яичницу. Служитель, который наверняка хозяин гостиницы или менеджер, спрашивает, что они будут, чай или кофе. Кофе. Он приносит кофейник, наливает им в чашки, говоря, что это бонус к завтраку и удаляется к своему приятелю, сидящему в дальнем углу беседки, увитой растительностью.

Они, как и все, чирикают на пиджин-инглише. Главное, что довольны и выражают это интонацией и улыбками. Еще появляются одинокие мужчины, семейные парочки, выносят маленькую девочку, держащую головку на плече у матери. Потом появляются бабушка с дедушкой. Берут ее к себе, родители едят, пьют, идут за новой порцией мюсли, за фруктами и соком.

Здесь очень красиво. Она поняла, что гостиница существует с 1924 года, и сейчас ею владеет уже третье поколение. Все спокойны, никто никому не услужает, всяк живет в свое удовольствие, попутно, не спеша, завтракая.

Собрав быстро вещи, они сдают ключ и выходят из гостиницы. Пока он идет к машине, она умудряется заглянуть в Greco, понять, что там хорошо, и уже сидеть за рулем.

- Ничего не забыли?

Через пять километров археологические раскопки, мимо которых они проехали накануне вечером. Жарко, на солнце он томится. Узнав, что еще надо платить сколько-то евро за вход, совсем расстраивается. Зачем это ему все нужно? Дорого, однако, обходится сегодня подражание человеку. Ладно, если ей это так хочется, пусть платит. Музеи она обожает.

Пока он волочится еле-еле по дороге, разве что Тютчева не цитируя, она быстро обходит все раскопки, поднимается по лестницам, чтобы видеть все сверху, входит в дома каких-то зевсов и дионисов, фотографирует мозаики, не прочь пойти дальше, чтобы узнать еще что-то. Он расстегивает пуговицы на рубашке. Она фотографирует его. Он случайно видит фотографию, весь ужас вываливающейся наружу седой груди и брюха, тонкие ноги в шортах и кусок оранжевых трусов сверху из шорт. После чего срочно застегивается и чувствует, что сомлел окончательно. Пока она размышляет, не пойти ли еще дальше, он влачится к выходу. Не хватало еще животу разболеться на жаре. То русские попадаются навстречу, то английские семейные пары. Зачем им нужна эта археология? Что вообще происходит?

Она догоняет его, сообщая, что раскопки, видно, протекают здесь вяло, у киприотов нет денег, и вообще, наверное, им ничего это не нужно, в отличие от египтян и израильтян.

- Ну да, - поддерживает он разговор, - в Израиле это еще и идеология.

- А ты видел Галатею? – спрашивает она.

- Еще бы.

- А тогда на кого она похожа?

- На тебя, конечно.

- Правда?

- Да, только ты ее перепутала с Венерой.

Гена вдруг понимает, что проиграл. Не успел ничего. Ни выучить язык, ни прочесть Танах с параллельным переводом на русский, ни написать книгу, ни укорениться в этой земле, ни выспаться, ни найти себя. Теперь они едут в сторону неизвестных ему гор, и надо имитировать под музыку непрерывный интерес к жизни, как во французском фильме, чтобы она не уснула за рулем.

Мимо чего-то они проскочили, не заметив вовремя указатель, и она его спрашивает, хочет ли он возвратиться, пока они недалеко уехали, но он наотрез отказывается. Древний Курион микенцев остался неувиденным. Он как раз рядом с Лимасолом, где они были вчера, на берегу моря. Она-то его видела, когда была в прошлый раз. А он обойдется, говорит Гена. Он уже сто раз видел эти римские амфитеатры, камни, колонны, мозаики, какой-то ужас, сколько можно. Ну да, говорит она, там надо много ходить, и на солнце ты бы спекся. Она включает кондиционер в машине, он показывает, что пришел в себя.

На шоссе по указателю он видит, сколько километров до Троодоса. Гена соображает, что сможет там поискать местечко, где навсегда остаться. Это позволяет ему, как ребенку, обрести хоть какой-то интерес к реальности. Да, да, перестать быть. Чтобы облегчить задачу, можно представить, что сбежит из машины вниз по склону не он, а его двойник. Главное, бежать, пока хватит сил, тогда наверняка исчезнешь из виду, а остальное уже не важно.

Ей он ничего не говорит, чтобы не тревожить, не отвлекать, начинается серпантин, ей надо быть внимательной. Левостороннее движение, навстречу выскакивают автобусы, если прижмешься чересчур налево, начинает визжать под колесами специальная полоса. К тому же машина странно попахивает. Да и все эти идеи аскезы, бегства и отшельничества она считает ерундой, она его слишком давно знает. Но не знает законов текста, которым он жив и который требует слома, чтобы все прочее получило оправдание. Иначе, бред, неудача.

Они взбираются все выше, потом с какого-то момента начинается спуск, потом новый подъем. Надо еще следить за указателями. Она поглядывает и в свой айфон, где, наверное, карта. Просит, на всякий случай, держать макбук в готовности, если надо будет свериться. И все это на ходу. Она прекрасный водитель, он даже удивляется. Впрочем, если они сверзятся в пропасть или налетят на автобус, он не слишком расстроится. Можно и такой финал. Или ты спаситель, или что, - вопрос, который чаще всего приходит в горах.

В выборе, где лежать, в обетованной или в кипрской земле, прислушался к Лазарю четверодневному, которого извлекли, уже пахнущего, из гробницы, оживили, а позже отправили вместе с еще двумя диссидентами в лодке без весел на Кипр, где и дожил свои тридцать сверхурочных лет и был схоронен.

На очередной высоте она припарковалась на гравии, и они вышли подышать, пофотографировать виды с высоты. Съезды в сторону деревень они пропускали, пусть там живут и наслаждаются любители экзотики. Она хотела посмотреть знаменитый монастырь Киккос, который не видела в предыдущие свои путешествия на Кипр. По преданию, там находится одна из трех икон Богоматери работы ап. Луки. Но сначала они добрались до высшей точки – горы Олимпуса. И там были русские семьи, и продавали кофе.

Он отказался, а она заказала себе кофе, сходила в туалет, взяла ему пластмассовую ложку для рисового пудинга, который он с удовольствием съел на автомобильном капоте. Потом они взбирались на холмы, чтобы оглядеть долину в лучшем виде. Все было огорожено проволочным забором, так что вниз не сиганешь, но он и не торопится. Впереди целое путешествие.

Было даже прохладно после сильной жары. От +29 температура упала до +21, в фольксвагене была функция измерения погоды за стеклом. Дышалось легко, но это не повод осесть тут в отшельники. Гена знал, что все увиденное им через силу потом прорастет, осмыслится, пустит корни. Он еще пожалеет, что не ползал здесь брюхом по камням, не отдирал ногтями от скал щебенку или что там, чтобы сложить жилище, вырыть убежище. А как славно чешется кожа у анахорета, прежде чем покроется толстой коркой! Как быстро он превратится из человека в святое болящее мясо.

Когда она крутит по вьющейся в горах дороге, у него замирает сердце. Но чем-то пахнет сильно.

- Смотри, дым, - показывает он на капот автомобиля, с обеих сторон которого вьется дымок. Они выскакивают из машины. Она трогает обод на колесе, тот раскален.

- Может, полить водой? – предлагает Гена. Рядом с ней он спокоен в любой ситуации. Все будет хорошо.

- Не знаю, - говорит она.

- Позвони в пункт проката?

- Будет дороже самого проката.

- Поменять машину? – Ему самому неудобно за советы вместо помощи.

- Там на Олимпе проезжали пункт проката. Но это еще возвращаться километров десять.

Он достает из машины полуторалитровую бутылку питьевой воды. Она набирает номер и начинает говорить по-английски с пунктом проката. Мол, открытого пламени нет, просто дым. Они ничего толком не говорят, она тоже не знает, что делать.

- Что сказали?

- Сказали, что перезвонят через полчаса, узнают, как дела.

Она берет у него бутылку и поливает передние колеса с одной и другой стороны. Те шипят как раскаленная сковорода, пар поднимается в воздух.

- Сказали, что новая машина, еще не притерлась, могла какая-то деталь пластмассовая начать гореть. А, в общем, сами не знают.

Кругом тишина, никого, скала справа, лесной обрыв слева. Несколько десятков метров они проходят вглубь по тропинке. Она возвращается, а он, встав за дерево, мочится. В пионерлагере предложили бы поссать на дымящийся автомобиль. Но у них есть еще пара бутылок для питья.

Когда он подходит, она говорит, что вроде бы колеса не такие горячие. Попробует ехать дальше. Теперь она тормозит ручником, то есть задними колесами, как при парковке. Спуск с горы становится вдвойне напряженным, но ее спокойствие передается ему.

Она выключает кондиционер, открыв окна, он принюхивается, ничего.

Так они добираются до монастыря, и, не останавливаясь, поднимаются на машине еще выше. Там, припарковавшись у парапета, фотографируются на фоне невероятной панорамы обрывов, долины и дальних гор. И облаков над всем. Ну их, эти разговоры об ангелах, вере, отшельниках и побеге. Все хорошо здесь и сейчас. Жизнь фрагментарна, что есть, то есть. Ритуальное фотографирование ухватывает счастье, которое исчезает, как не было. Но вы при деле. Как все. В рамках человечьего вида.

Подъехала еще машина. Выскочил дядька с камерой. Стал высматривать лучшее место. Ни они, ни он не обращали друг на друга внимание. Можно было тут постоять у парапета поесть, но Гена не хотел, хотя она предлагала. Дядька сделал несколько фотографий и уехал. Наверняка русский, усатый.

Тихо, и сердце тает. Не сразу сообразишь, где ты, на Кипре, в Израиле или за компьютером. Главное, не думать о будущем, которого нет. Наконец, они садятся в машину и едут еще выше. За поворотом обнаруживаются еще дома руководства монастырем, огромная скульптура святого на площади, несколько маленьких людей, включая детишек, которые ходят вокруг, бегают и фотографируют. Гену всегда смущало, если надо искать место, где хорошо и свободно дышится. Типа, наслаждайся, но помни, что это временно. Скоро будешь отсюда изъят.

Они едут вниз. С горы. Дыма не видно. На поворотах она тормозит ручным тормозом. Обод колес не горячий, как был. Возможно, что доедут. У монастыря оставляют машину, заходят внутрь, она надевает специальную накидку для православной пристойности, крестится. Внутренний двор Гене напоминает Голутвинский монастырь после ремонта возле Коломны. Заходят в церковь. Жгучий монах подсказывает женщинам, от каких свечей зажигать свои, куда ставить, как брать их с собой. В одинаковых светло-сиреневых накидках и шлепанцах женщины и мужчины похожи на неофитов, обретших только что здесь крещение.

По тому, где у иконостаса кучкуются люди, можно найти знаменитую икону. Она, кажется, сплошь в золотом окладе. Гена близко не подходит, смотрит, как она встает в очередь, добирается до нужного места, крестится, что-то тихо говорит.

Потом она еще идет в музей. Дешево, всего евро, но он отказывается и здесь, не в деньгах дело. Сидит во дворе, ждет ее. Потом она заходит еще в магазинчик купить подругам в Москве образки. Говорит, что в прошлый раз привезла, и те были счастливы.

Гена заходит в этот магазинчик и тут же выходит наружу. Она ищет туалет, он показывает, где тот. Выйдя из монастыря, устраиваются около машины на скамейке. Она достает сыр, йогурты, соки, хлеб. С удовольствием едят. Это и есть жизнь, думаешь, сидя, расслабленным, на скамейке и глядя вокруг.

Теперь, главное, живыми спуститься с гор, тем более что они переходят в равнины, а затем поднимаются на новый хребет. Машина не дымится, уже хорошо. Они едут в сторону Никосии. У нее здесь еще второе название есть, но он тут же его забывает. Левкасия, что ли.

Надо больше пить воды, чтобы почки не задымились, как пластмассовые детали в новом фольксвагене. Он прикладывается к бутылке, дает ей, когда они выезжают, наконец, на более-менее обычное шоссе. Так и не спрыгнул с колесницы Джаггернаута, но, может, все еще впереди.

Сначала ездят по старому городу, она показывает границу между греками и туркам, предлагает ему перейти за 20 евро на другую сторону границы, он, как обычно, отказывается. Турок он уже видел, да и зачем все это. Смотрит в полглаза в окно. Если бы не кондиционер в машине, сдох бы.

Тогда пускаются на поиски гостиницы. Пару раз проезжают мимо, пока не обнаруживают большое новое здание, но сразу не заселяются в номер, она спрашивает, где здесь супермаркет, поскольку от ужина в кафе или ресторане он опять наотрез отказывается. Говорят, что супермаркет есть через один светофор, но, кажется, она промахивается мимо, сворачивая к Макдональдсу, там-то уж он поест.

Но Гена, правда, совершенно не хочет есть. Какая-то странная проблема из его питания. Будущая его читательница, она же тайная героиня романа и женская ипостась глав, исходит желчью и негодованием от его капризов и избалованности. Она заказывает еду в надежде, что он все-таки что-то съест, но не тут-то было. Он сидит напротив нее, отказывается от всего, что она предлагает, даже ее кофе только пригубил, взял палочку жареного картофеля и все.

Даже ее ангельскому терпению пришел конец. Пока она ругается, Гена помалкивает. Да и что тут скажешь. У нее еще встреча здесь назначена. Из гостиницы она позвонит. Какие-то тут приятели живут, семья, зовут в гости.

- Хорошо, - говорит он, - отвезешь в гостиницу, я посижу там, почитаю, буду счастлив.

- Так чего вообще было ехать, если сидеть в гостинице, ничего не есть, не купаться.

О том, что он и не просил никуда его везти, можно не говорить. Смотрит на нее и молчит.

- И что, будешь теперь все время молчать? Вроде как меня наказываешь.

Это ерунда, нормально. Он тоже хотел бы подумать о чем-то высоком, да нечем. Вот и вся польза от путешествия. Чем это отличается от обычной жизни. Мгновениями другого взгляда.

С пятого этажа их гостиничного номера открывается полный неба и дали вид на весь город, на долину за ним, горы северного Крита еще дальше. И все это под чистым золотом солнца, засевшего в облаках.

Пока она принимает душ и созванивается с друзьями, он устраивается на балконе с ридером. Экран немного отсвечивает, и глаза напрягаются больше, чем в темноте. Подойдя к краю балкона, он смотрит вниз. Жарко, душно, и высота почему-то напрягает его. Никогда не боялся высоты, с детства жил на седьмом этаже, что это с ним. Предчувствие будущего полета?

Он зарядил свой нексус, включил большой экран телевизора, там шел футбол. С балкона с видом на Никосию воспоминания друзей о художнике Анатолии Звереве читались не более странными, чем с любого иного вида.

Наступал вечер. Его обвевал ветерок. Ночной Кипр сверкал там и сям огнями. Она обещала отсутствовать недолго. Он понимал, что это его лучшие часы. Одна хорошая книга, за ней другая, еще лучше, будь то книга Еноха или об элегантном Париже первой половины XIX века. За той третья, десятая и сто вторая, краше первых. Какие тут могут быть специальные путешествия, когда все время находишься в постоянном движении, и, главное, быть вполне в себе.

Придя из гостей, она, в отличие от него, нашла интернет, и устроилась с компьютером в кресле на балконе. С бокалом вина на столике и нарезкой сыра, переложенного тонкой бумагой. Гена зажег свет там над ней, а сам смотрел футбол, голландцы с испанцами. Полный, чудовищный разгром последних, кто мог подумать.

Ветер в пальмах внизу шумел как дождь. Тем более что это на самом деле оказался дождь. В середине июня, ничего себе. Когда сидел на балконе, показалось, что стул под ним шатается, надо посмотреть, не было ли где землетрясения. Не было. Значит, голова кружится. Да еще вкупе с боязнью высоты, прикинь, как говорит молодежь.

В зеркале, загорелый, с седой бородой и волосами он какое-то время напоминает собственный негатив. Это пока окончательно не обгорит и не начнет облезать на лбу, плечах и щиколотках, как всегда, как с детства. Поэтому и глупо ездить куда-то отдыхать, давно зная все с начала и до конца.

Asty-отель, как асти спуманте. Морщина на лбу ползет все выше слева от переносицы. Уже пересекла демаркационную линию середины лба. Причем боится высоты со странным ощущением, как боимся ее во сне. Не в полный страх, а плывя неизвестно где.

Русские боевики сбили в Украине самолет с полусотней десантников. А палестинские – похитили в Израиле трех ешиботников. Кто сегодня помянет главную жертву горбачевского сухого закона – Толю Зверева? Если не пить, сказал он приятелю за полтора года до смерти, то станешь здоровым, как футболист. А это же нельзя. Ни сыновьям, ни дочерям, ни роженицам, ни отцам не жить в этом месте, вообще говорит пророк Йирмийа.

Утром в гостинице завтрак, шведский стол, она собирала ему, так у него дрожали руки, да и есть толком не хотелось, но сколько она соберет, столько он и съест.

После завтрака он продолжал сидеть с номере на балконе, гулять с ней по городу отказался, вернее, просил его уволить от этой чести, не мог. А она пошла в музеи, в которых еще не была. Договорились, что он просто отдаст ключи от номера и встретится с ней на площади, дорогу на которую указал Google, а она еще дополнительно продублировала на бумаге. За семь минут добраться чуть ли не по прямой.

Она была очень довольна. Обошла три музея древностей и квартиру коллекционера, которую тот со всеми раритетами оставил в дар городу. Рассказывала ему, пока выезжали из Никосии-Левкасии. Хотела показать ему заброшенный после войны 1974 года аэропорт Никосии, но так и не поняла, как туда добраться. На карте не нашла, и друзья ее не рассказали толком.

Да, согласился Гена, на заброшенный аэропорт не поедем, если сам не попадется на пути. Он его видел в ЖЖ блогера Варламова, ему достаточно.

- Какой ты у меня ленивый и нелюбопытный, - сказала она, вглядываясь в указатели. – Да, еще мороженое съела, один евро один шарик необычайной вкусности.

- Молодец.

По дорогу в Ларнаку заехали на застывшее соляное озеро. Немного прошлись по нему, пока под ногами начала выступать вода, тут же зарастая кристаллами соли. Оттуда – к заброшенной мечети. Заброшена она была относительно. Она прошла внутрь, и он и тут остался снаружи, не желая снимать обувь, и видела молящегося мусульманина. Остальные были русскими туристами. Смотрели старые раскопки, умывались под краном, оценили культуру тени, прохлады, ветерка, воды и неги.

В Ларнаке нашли свой отель. Как всегда, у нее не было записано точно, и они зашли, куда им приглянулось, а уже оттуда их непонятным образом направили именно туда, куда надо. В этом отеле пять дней стоили 22 тысячи рублей на двоих, а в их 15 тысяч. Ему цена казалась щадящей, а она ругалась, что там наверняка что-то не то. Ему лишь бы экономить. Вот холодильника не оказалось, полотенец всего три. За холодильник плати отдельно три евро в сутки. Да не нужен им холодильник! Тогда за пляж за каждый день сдерут по шесть евро: два лежака под тентом и столик. Она не говорила, что ей надоела его вечная скупость, но это чувствовалось. Но она сама заказывала отель, он имел к этому лишь общее отношение присутствия. Не хватало поссориться, какая ерунда. Естественно, что она устала, а он вообще выбит из привычной колеи.

Перед тем, как сдать машину в ближайшем пункте проката, поехали на пляж рядом с аэропортом. Если кому нравится, самолеты садятся буквально над купающимися. Видно, как в ста метрах за забором лайнеры садятся на полосу, взметая пыль. С них взяли за лежак, он купался, пока она сторожила вещи, потом поменялись. Молодые люди вокруг с внимательными взглядами казались подозрительными. Но ведь частная мафия ерунда по сравнению с бандитским государством.

Он не стал переодеваться, в отличие от нее. Подождал, пока плавки немного высохли, надел шорты, которые взял в номере из сумки. Она его повела в рыбный ресторан, в котором когда-то была и ей понравился.

Умница. Всегда предлагает то, что считает лучшим. А он и в этот раз отказался что-то брать, сказав, что нет аппетита. Посидит на удобных мягких подушках, почитает, ему хорошо, громкая музыка не мешает, наоборот, не слышно чужих слов.

К рыбе ей принесли маленькую бутылочку белого вина, как раз на один бокал. Он выпил половину, потому что ей еще сдать машину рядом с отелем.

- Ну съешь хоть кусочек, попробуй, как вкусно.

- Я тебе верю.

- Верить не надо, попробуй.

Он коснулся кусочка зубами, да, очень вкусно.

Посидели, она расплатилась, пошли к выходу, очень удобно. Можно не платить за лежак, расположившись прямо на диване рыбного ресторана, есть, пить, ходить купаться, еще есть и пить.

Кажется, что они вышли из дома и идут куда-то, пребывая собой, никуда не стремясь, не спеша, перемещаясь из одного приятного места в другое. Все свое с ними. Существование их естественно и вольно.

После отъезда он спал теперь меньше обычного, на юге достаточно. Утром проснулся первым, вышел на балкон. Шесть утра. Пустой пляж, но в море видны головы нескольких любителей раннего купания. Молодцы. Пустая улица внизу, как опрокинутое ущелье. Под ним красные черепичные крыши, по которым ходят и взлетают горлицы, от чего голова кружится еще сильнее.

Если вдуматься, то что у него есть, кроме нее. Ничего. Вообще ничего. Он пустое место, непонятно как оказавшееся на свете и только этим ценное. Как ходячий парадокс. Как служба в армии в звании движущейся цели для неприятеля.

Кончится сей акт странной любви, и ему капец. Проще всего упасть вниз в качестве завершающего бетховенского аккорда. Но он не может оставлять ее одну, как не простил бы того же ей. В самоубийстве есть соблазн для тех, кто жив. Особенно для родственников, детей, жены, родителей. Поэтому, наверное, нельзя.

Он сделал зарядку. Она проснулась, но идти завтракать еще рано, надо же распределить съеденное на весь день. Хотя и то, что осталось в пакетах, надо быстро съесть, чтобы не испортилось на жаре.

После двух дней за рулем она чувствовала себя разбитой. Все-таки не тот уже возраст для таких упражнений. Зато теперь пять дней отдыхать. После завтрака - на море, перейдя улицу. Когда припечет солнце, вернутся в номер. Она против обыкновения даже никакой экскурсии не взяла. Да и куда тут ехать. Полное расслабление.

Гена сидел в тени под тентом. Море, однако, такое мелкое с перепадами, то до груди, то до колена, опять до груди, опять до колена, что, пока дойдешь до более-менее приличной глубины, сгоришь на солнце. Особенно он.

Вместе в море не ходили, чтобы кто-то один оставался с компьютерами, которые и в номере не оставишь, да и, загорая, нечего больше делать, кроме как читать с экрана.

В первый день с трудом дотянули до вечера, зная, что потом дело пойдет быстрее. Решили пойти «в город» из туристическо-магазинной резервации, но там не очень понравилось: большие пустыри, непонятные здания. Зашли в показавшийся приличным магазин, где русская продавщица помогла выбрать хорошие пирожные и соки. Вернулись, сев на балконе, поели вкусно, выпили и пошли на набережную, где шум, музыка, толпы народа, шатры с продажей сладостей, игрушек, украшений, фруктов, чего угодно. Выходной день, греки приехали с семьями, много иностранцев.

Ей показалось нелепым ходить среди этих толп. Она предложили Гене идти по кромке моря, по воде, по песку. Он отказался, чтобы не запачкаться.

Тогда она нырнула за павильон в темноту и исчезла из виду. У нее был ключ от номера, между прочим. Он сел на скамейку напротив места, где она пропала, стал читать какое-то переводное жизнеописание Данты. Из тех, что перелистываешь, все поняв через десяток страниц и лишь пытаясь уловить что-то новое, какой-то изюм из булки, как сказал БП. Прошел, наверное, час. Ее не было, да и неизвестно, где она могла быть. Идти в гостиницу, проходя мимо ресепшн, а потом, если никого нет в номере, идти обратно, он не хотел.

Пошел по набережной, стараясь не смотреть ни на кого. Вроде как большой задумчивости господин. Вот, значит, как все обернулось. Он не хотел задумываться, что будет. Дошел до пирса. Посидел немного там. Пошел от моря вглубь города, не сворачивая. Чем дальше от набережной, тем тише, освещения почти нет. Главное, идти, пока сил хватит. Вперед. Перед тобой ночь, которую надо всю пройти. Потом день. Опять ночь. О том, что потом не задумываться. Довольно скоро он прошел весь город, дошел до автострады с указателями, по которой они, наверное, сюда приехали, и пошел дальше. Кипр – остров. Пешком с него уйти нельзя, как и с планеты Земля. Но можно пойти вглубь.

Ну, ушел. Ну, не нашли его. Какая разница, если он весь изнутри, а не снаружи. Факты биографии его не касаются, поскольку факты. Но шел он, действительно, долго. Пока сил хватало, пока не упал, не стал отлеживаться в пыли и колючках. Жизнь держится желанием не быть, чего уж тут скрывать.

Прощеное воскресенье

22 февраля. Много всего на этот день, - и воспоминание об изгнании Адама из рая, и девять дней со дня взрыва в аквапарке, и день рождения, на который они должны были идти, и последний день масленицы с гулянием на Васильевском спуске, несмотря на траур по погибшим, и водружением семиметровой башни из блинов, и отдание праздника сретения Господня, и заговенье на великий пасхальный пост, и канун советского праздника воинов и мужчин.

Хуже всего, как он помнил, удается прощение. То ли ты должен прощать, то ли тебя, однако и то, и другое вызывает одинаково неприятное чувство внутреннего насилия, которому, хоть убей, подчиняешься с трудом.

Южный ветер опять надул смурную погоду. Накануне легкий снежок кружился, когда он выходил из дома за хлебом, веселил лицо его и ноздри. Все прощения, как и счастье, не сбываются, бубнил он про себя с той особой интонацией ностальгии, которая так давалась позднему Бунину и заразила половину союза советских писателей с особо тонким душевным строем, так и канувшем в Лету, словно они сами все себе напророчили.

Днем дома тихо, все разбредаются, несмотря на выходной, кто заниматься с учителем, кто, наоборот, с учениками, кто долго спит, а потом тихо выскальзывает на тайное свидание, кто идет по делам телевизионной службы, чтобы вечером всем вместе встретиться на какой-то веселой вечеринке. Он так плотно занят разнообразным письмом и чтением, что даже не успевает расстроиться от своей неудавшейся жизни. Быстро съедает порцию воскресного омлета, который сам на всех приготовил, и удаляется «под сень интернета». Там все так размеренно и правильно, что есть даже время обдумать собственные мысли и действия, - единственно достойное, на его и древних греков взгляд, занятие.

К полудню облачность подалась, распогодилось. Как всегда в таких случаях на взгляд кажется, что парит. Стало скользко, отовсюду повылезали сосульки. Несколько из них он сбил шапкой, когда покупал в киоске молоко и печенье. Стоявшая рядом женщина покосилась на треск, и он сам сделал шаг назад от неожиданности.

Он загадал, что если никто сегодня не скажет о прощеном воскресенье, не попросит прощения, то, значит, его окружают интеллигентные люди. Так на исходе советской власти бывали дни седьмого ноября или первого мая, когда никто ни разу не проговаривался о «празднике». Мол, у нас не принято. И это придавало даже большую торжественность дню, хотя и извращенную, чем обычно.

Он уже вчитывался в описания летних дачных дней, как бы примериваясь к ним на будущее. Там был флирт, темные аллеи, тяжелые страсти, душное самозабвение, на которые он вряд ли когда-то был способен. Другое дело, легкость соблазна, тайного разврата, веселого ухода из жизни - в другую жизнь. Он вышел на балкон, открыл раму, приложил ко лбу липкий снег, лежавший на желобе, вздохнул воздуха и посмотрел на черную крышу вентиляционного домика прямо под его пятым этажом. Глаза раскрылись.

23 июня 2014 года. Тель-Авив, ул. Файерберга

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений