И. Ш. См.

(вторая редакция)

АД

I. Газета «Твой некролог»

1.

Ему было интересно, сколько вся эта дребедень может длиться. Днем включал компьютер, оттуда вываливались новости, газеты, сайты, люди, общение. Можно было включить радио, телевизор, смотреть в окно на людей и солнце. В четыре дня по интернету начиналась трансляция партии Гарри Каспарова, который четыре-пять часов играл на победу, стараясь выдавить соперника с доски. Вечером по телевизору показывали европейский футбол или черных армейцев, игравших в баскетбольной евролиге. Можно было выпить чаю – с целью подготовки тела к умеренному гниению в будущем.

Но ночью был кошмар. Рассудочные подпорки рушились, и правда выступала тихим ужасом, где выбираешь между бессонным ворочаньем подведения итогов и снами, в которых эти итоги жутким образом подводились. К несчастью, не наяву.

Несмотря на название книги Александра Кабакова «Все поправимо», которую автор подарил ему вместе с полугодовой отсрочкой окончательного решения личного вопроса, положение было безвыходным: он боялся людей и не любил их. Те были равнодушны или враждебны к нему, исключая людей из КГБ, который проявили к нему интерес, положенный по профессии.

И сам был равнодушен ко всем. Жаловаться не на что. Казенная колея, по которой ходили люди, обделывая дела и приноравливаясь друг к другу, была заказана. Он холодел от отвращения перед казенными местами, будь то детский сад, школа, больница, столовая, армия, институт, контора, - любое место службы и подчинения.

Свой выбор он сделал: тихая смерть вместо оскорбительной жизни. Оставалась неприятная формальность телесного осуществления. Тело не поддавалось на уговоры, - ни сердце, ни правая почка, которая вполне могла уже дать метастазы. Но это днем рассуждаешь. Ночью варишься в кошмаре, сосешь валидол, и думаешь о сыне и маме, на которых это обрушится. Делается совсем тошно, что тоже нормально. Выхода нет и здесь. Выход есть только для трупа.

Интеллектуальная загадка о разнице между ним и его трупом занимала его. Вместе с прочим это отвлекало от главного, питало мозг, интерес к жизни, привычно оберегало от постыдной депрессии и слабоумия.

Так думал молодой повешенный. Все мы умрем какой-то своей смертью. Он пошел поздно вечером гулять с молодой девушкой в реликтовую рощу в центре небольшого приморского города, куда приехал отдыхать и писать заключительную часть философской трилогии. Местная шпана напала на него, избила до полусмерти. Потом повесила на дереве. Труп изнасилованной девушки закатала в черный пластиковый мешок, который и обнаружили на рассвете первым.

Изъязвленная психика сочится страхом и ненавистью желаний. Если бы не смерть, которая всегда дает силы, он так бы и остался неврастеничным вегетатиком. Он плохо видел, да и не хотел видеть, ощущая все брюхом, - ночные запахи южного парка, запах блондинки, приехавшей из Владимира с ребенком на море, тихую свиристель цикад, дальние огни и разлитый всюду озноб опасности и любви. Он знал, если помнить о смерти, с тобой ничего не случится. Однако новая женщина отвлекает самой своей новизной. Он хочет не смерти. Он хочет - хотеть смерть.

2.

Замерзший кусок времени, в котором ничего не происходит, кроме движения солнца по небу, раннего вечера в окне, долгой ночи и страха перед следующим днем. Ритуал Сизифа в предбаннике того света.

Месяц не переходил он Садовое кольцо в районе «Баррикадной», и нашел изменение. Злосчастный переход закрыт щитами, а правее водружен мост через дорогу. Ступени обледенели, толпа медленно движется, рискуя свалиться и сломать что-нибудь. Выйдя из подъезда, он уже грохнулся на задницу.

Из-за напряжения глаза некогда поднять. Огни светофора, рекламный щит, рабочие скалывают лед напротив ресторана на Поварской, фары машин, сворачивающих с Садового, указатель переулка. Плохо, что задыхаешься, и что болит правый бок, - когда упал, видно, что-то встряхнул. Большие афиши премьер в Театре киноактера. И поглядываешь на укромные места за сугробами, где можно свернуться на ночь, чтобы не заметили. Вчера сообщили, что за ночь в городе замерзло восемь человек.

Обратно шел, выпивши, и все уже казалось не таким скверным. Какая-то девушка взмахнула навстречу заресничной тишиной, он вроде и обозлился, и шаг стал упругим. Чтобы жить, надо быть под шофе или под наркотиком, вроде работы, семьи и первитина.

Воздух морозный, мутный. Часа полтора он сидел в теплом зале, слушал приятных людей, вспоминавших о писателе, который перед смертью написал белым стихом книгу о том, как сочинялся бестселлер века – «Протоколы сионских мудрецов». Ему тоже захотелось перед смертью написать о чем-то важном, чтобы не скучно было помирать. Потом выпили немного, отметив посмертный юбилей писателя и выход пятитомника избранных романов.

В жизни, когда воображаешь ее, полно страшных сюжетов. Почему они сейчас не подворачиваются, когда он готов и ждет их, а? В метро долго ждал поезда. Из того, который пришел, всех высадили. Следующий пропустил из-за толкучки. Потом узнал в новостях, что в это время за несколько станций впереди два подонка напали в вагоне на азербайджанца, и он в драке ударил их перочинным ножом. В переполненном вагоне это возбуждает.

Что-то подобное ему и нужно. Пару раз он видел в метро скинхедов. Надо заранее все решить для себя, быть готовым. К чему? К драке. Красиво и точно умереть - это особое умение. Вот тоже способ. Почему не поездить с такой целью. Время читать и думать закончилось.

Он шептал в нежное девичье ушко несусветное: «женщина хочет фаллос, а находит пенис». Вдыхал запах французских духов, которыми она пожертвовала, идя на свидание с ним: «желание смерти сродни истерике, - предельная жизненность от постоянно неудовлетворенного возбуждения смертельным». Каково!

«Ну что вы говорите, - лепетала она, - что вы говорите, только послушайте». Но ручка ее отвечала на его пожатие и весьма нежно. Нервная система женщин рассредоточена по всему организму. Знатоки оценят движение пальчика или язычка, или спонтанный бред сивой кобылы, не относящийся, казалось бы, ни к чему.

«Боже, что за нежный запах, - бормотал он, щупая ее шелковистые грудки. Одинокий, значит, умный и вечный, потому что мертвый. А он хотел ее. Впрочем, повешенный есть homo с erectus.

3.

Ты здесь, ты выходишь из подъезда. Холодный вечер, воздух бьет по лицу. Тебе никто не нужен, ты не поддашься чужой воле. Лучше умереть, но быть собой. Длишь время себя. Сейчас будут заставлять делать то, что не умеешь, не хочешь, не знаешь. Страшные сны невыученных уроков. Сейчас заставят кого-то убить, потому, что попал в стаю. Шел читать Канта, а тут тренируются в ненависти, которую зовут все прекрасней: любовь, отечество, Бог.

Жалующийся выходит неправ: ишь, какой хороший. Я не хороший, я - не ваш. Не сойдемся, можно не пробовать. И что состарился, и морщины, и передний зуб выпал, и стоматологи те же чужие, равнодушные люди, как все. И никто такого желтого, скверного, как Ходасевич, любить не будет, - вот и хорошо. Ближе к краю. Еще немного. Со стороны себя не видишь. Со стороны и смерть не смотрит. Она изнутри, впритык, обухом по голове - из головы.

Когда выглядывал в окно, солнце было оранжевым, как цвет украинской оппозиции. А теперь одна луна, обмазанная облаками. Скит - там, где происходит не то, что с людьми. Он считал это ответом на дурные намерения Творца. Тот пожимал плечами, какая, мол, разница, называя это дерганьем лягушачьей лапки, которая думает, что кончила университет.

Мастеру фантомов трудно жить, поскольку он ничем, кроме как собой и смертью, не подтвержден. Ну, вот еще один фантом: газета некрологов. Вряд ли что-то может быть популярнее среди обывателей, являясь совершенно оригинальным и неожиданным проектом. О том, что это изначально затея масонов, которые таким образом хранили преемственность среди братьев, можно не распространяться, держа в уме в качестве приличной родословной.

Мозгам не прикажешь. Он по инерции расписывал рубрики. Некрологи знаменитостей. Отлавливать в новостях по интернету, кто где умер по всему миру. Список авторов. Максимальное время для написания текста – 12 часов. Потом списки обычных умерших (для московского выпуска) – из ЗАГСов. Криминальная страница, - умершие насильственной смертью. Умершие от стихийных бедствий. Календарь: все люди – покойники. Расписать по числам года: ABRAXAS. Очень познавательная рубрика. Приложением для читателя можно выпускать биографический словарь. Здесь же кроссворды для закрепления материала. Еще чего-нибудь.

Отвлекли. Чертик не дремал. Выскочил из табакерки. Предложил идти обозревателем выставок в государственную газету, печатающую указы правительства. Все чин чином, позвонил по телефону, дал e-mail’ы, попросил написать на пробу обзор, чтоб идти к начальству не с пустыми руками.

Разволновался. Принял глицин, валидол. Потом, чтобы не задыхаться, четверть таблетки теофедрина. Провозился пару часов, шаря по интернету. Впрочем, ощущение времени потерял вовсе. Потом приехал сын, обедали. Он засмеялся и чуть не умер, - чай попал не в то горло. Вспомнил, как Гарик Басыров умер, засмеявшись. Накануне 60-летия. Сидя с женой за чаем.

Тело женщины склонно к измене. И к перемене. Если бы она думала о чем-то одном, она бы сошла с ума. Но она думает о всем сразу и поэтому ухватывает себя, где бы и какой ни оказалась.

Он предлагал ей измениться вместе с ним. Она смеялась, что и так ради свидания с ним оставила ребенка одного ночевать в комнате. Правда, соседние комнаты снимали еще три семьи. Слышно было, как скучно и однообразно бьется о берег море. Пахло какими-то ночными травами. От тоски люди прижимаются друг к другу быстрее, чем нужно. Они должны любиться, чтобы не плакать.

Чтобы оттянуть удовольствие, он спросил, что ей здесь снится. Она оживилась: вчера приснилось, как она танцевала на балу с Путиным. – Ну да, вас же зовут Людмила, - сказал он. – Я как-то об этом не подумала, - сказала она. Они почему-то шептались, хотя вокруг в темноте никого не было. Наверное, чтобы естественней было прижиматься друг к другу. Он все не форсировал события, сдерживая волнение и тошноту. Сношения тоже сродни спазмам. Клин клином. Представляешь себе романтику, а на самом деле всего трясет.

4.

Сначала он сидел в кресле, вещал, а его слушали, - арбатский ребе общекультурных тем. Монтень для бедных, как назвал его один из слушателей, позднее от него отколовшийся, как Луна от Земли, а Юнг от Фрейда. Это каким надо обладать легкомыслием, чтобы жить вопреки собственным мыслями о тщете сущего.

Арбат вообще странное место. Вроде, удобно думать, а результат пшик. Деталь городского пейзажа. Горшок с геранью на окне. Заглядываешь снаружи. Человек пробежал мимо, оборачиваясь и стреляя на ходу. За ним милиционер в синей шинели, стреляя в ответ. Вроде, снимают кино, а камеры не видно. Такие теперь технологии.

Потом перестали слушать. В общем, ты сам выдумываешь учеников. Но это до поры, если у тебя не та сексуальная ориентация, про которую напомнил, уходя, один из отщепенцев. Бесконечное терпенье и бесконечный ум - две вещи несовместные.

Лучше бы он и учеников присочинил. Картина безумия должна быть законченной. Что он, попугай, чтобы привлекать зрителей жовиальностью? Да, попугай. Но не до такой степени.

Пользуясь знанием французского, толковал книгу Янкелевича «Смерть», нанизывал на ее скелет мясо комментариев, развернутые ссылки на Августина, митрополита Антония Сурожского, Монтеня, сайты в интернете. Бодяга для впечатлительных девушек и недоучившихся студентов. Пора плакать, а он бубнил, бубнил. Пока приезжий из Брянска не гробанул его квартиру, напугав до полусмерти, до остолбенения, до немоты.

Он протрезвел. Господи, да он всегда ненавидел этот бесконечный трындеж. Удел неудачников, который сводится к тому, какими они могли быть великими, если бы не любовь к алкоголю. Да он бы тогда написал не пять томов, а десять! То-то достижение.

На деле боишься остаться один, слыша истечение время. Что бы ни делал, оно уходит зря. Это он с детства знал, стоя перед подъездом, куда его выставила мама, чтобы не сидел все время с книгой. Серый день. Никого знакомых. Занозистый штакетник. Слабо пахнет землей. Там, где трубы канализации, снега нет, коричневая прогалина и даже трава.

Чтобы быть философом довольно сходить с ума, читать философские книги, медленно и верно умирать, и пытаться обойтись без таблеток. Также и дорожить каждой минутой, пока жив и принадлежишь себе.

Но странно, что, испытывая сложности в общении, воображаешь себя арбатским ребе, окруженным учениками. Понятно, что ведь умрешь от отвращения и к себе, и к ним. Хочешь читать Канта и Бергсона вслух, чтобы не заснуть? Транслировать безумные философские речи, чтобы придать этим им смысл?

«Тебе не кажется, что кто-то там есть?» Он погладил ее, мол, не волнуйся. Страшные картины сверкнули в уме. Ни в коей случае нельзя распространять вокруг ауру страха. «Это комар», - сказал он, подняв руку над ее коленом. Насекомое сидело как раз по дороге к трусикам и внутрь. Он не решился ударить гада, помахал, сгоняя его. Комары чувствуют, когда их боятся. Она вдруг обняла его, прижалась лицом к груди. Всем плохо. Кому сейчас хорошо? «Мы давно вырвались бы на волю, когда реинкарнация не укладывала бы нас в Прокрустово ложе», - вдруг зашептал он. Он говорил, как сумасшедший, но при этом гладко, как профессор. Очень странный лейтенант или кем он там был. Она балдела. Лишь бы не шпион. Шпионов она с детства боялась. Их Ярославль, казалось ей лет в пять, в семь, кишмя кишел шпионами. На лето они выезжали к морю вербовать доверчивых дур. Вот она и попалась.

Кругом щелкали птицы. Теплый пахучий воздух казался первобытным. Ночь, сердцебиение. Она растапливала его, а надо было быть безумным, иначе все напрасно. Лейтенанту по званию положен катастрофический вид.

5.

Он вспомнил, на чем строилась его ненаписанная диссертация. Мы обращаемся к Богу и миру со словами молитвы. Слова эти попорчены. Кто-то недослышал, кто-то переврал. Довольно почитать словари, сравнить один язык с другим, оба с третьим, и станет ясно, какую лажу для заик и тугоухих, передающих то, о чем надо молчать, мы здесь устроили. Это следы смысла? Нет, след дезинформации. Если во многом знании много печали, то он этой печали прибавит. Потом дисер рассосался, - не член партии, не искал сближения с нужными людьми, слишком воображает о себе, - так и стоял на отшибе, пока не был снесен внутренней жизнью.

Между тем, надо не только найти правильные слова, но и извиниться перед ними, а потом приручить, «намолить». Нужен ритуал их освящения.

Спустя двадцать лет он догадался, что и слово «смерть» неправильное. Оно скосило мозги, как каблук, под ходьбу в ногу со всеми. Кто-то задает направление этой ходьбе не туда.

Как он постепенно выяснил, сравнивая языки, наподобие Марра, даже первичные слова были неверно восприняты людьми. Как в романе, где юноша вспоминает о «гиене огненной», сжигая на костре банки с говяжьей тушенкой. Так вот, не «смерть», а - соверть. Дьявольская разница, как сказал Ильич.

Теперь и умереть не дадут спокойно. Само время сошло с ума. Свойство безумного времени в том, что у тебя дрожат руки-ноги, отвлекая голову. И под вздохом прыжки темперамента. Сидишь с утра до ночи над книгами, чтобы хоть чем-то занять себя, а все записи уходят в какую-то специальную, не видимую тобой канализацию.

Что делать? Что делать? Что делать? Ходил по комнате, прижав руки к лицу. Иногда взглядывая в окно на сверкающее в три часа дня предзакатное небо. Ага, яркие весенние символические цвета, как в начале прошлого века. Поэзия, бля-бля-бля. Лиловый шелк девы, небесная лазурь песочных облаков и пьяная улица, от которой некуда деться.

Нужна сторожка, маленькая часовня на пути в монастырь на тот свет. Ученый сказал бы о коконе, который устраиваешь, тщательно и пока еще не умело. Не то, что не весь я умру, а весь – не умру, инвестированный в слова. Теперь осталось правильно их расположить - по контуру внутреннего тела, чтобы целиком уместиться.

Что делать, если место близкого человека, в конце концов, занимает Бог. Больше тебя никто, кроме Него, не любит. Да и Он, видно, не любит, но хотя бы молчит.

Ну да, он так представлял их появление. «Закурить не будет?» - какой-то буцматый выходит вперед. Они как-то сразу со всех сторон появились, чтобы отрезать пути к бегству. А он и не думал бежать. «Да что ты его спрашиваешь! Он, сволочь, с нашими девками гуляет!» - и сразу бьет ему в морду, распалив себя. И неважно, ответишь ты или нет. Он ответил, но уже сзади били по голове железом, вырубив и топча ногами. И несколько человек ее поволокли, рвя платье, наклоняя головой вперед и еще коленкой по зубам, чтобы заткнулась, а сзади трусики порвать и раком, и сразу вставить, раздвинув ягодицы и порвав до крови, чтобы мягче входить. И держать со всех сторон, чтобы, сука, не падала. А ему, забив ногами, веревку на шею и на толстую ветку, там уже пацан на ствол вскарабкался. Все, от первого вопля до повешенья, займет минут десять-пятнадцать, не больше. Как в армии, подъем по часам, как на заводе. И тетку в мешок под дерево. Разбежались так же мгновенно, как и появились.

6.

Отчаяние, приятно подпирая изнутри, требовало действий. Есть сюжеты и помимо ограбления банков, шпионажа и любви к блондинке. Поэзия, может, и глуповата, но в устах умных людей все равно звучит таинственно, как молитва.

Запасной сюжет - выкладывание паззла из новостной ленты. Сверху перчик подсознания. Слетать, к примеру, в Киев сразиться за незалежность и вдруг проникнуться идентичностью и перейти на сторону москалей. А еще встретить прекрасную панночку и помереть в счастливом объятии между сражающимися олигархическими кланами. Тем более что накануне читал о хлопчике, который носил враждующим сторонам еду и теплые вещи и так сбился с ног, что едва не замерз в сугробе, скорая откачала. Потом всю ночь не спал, поражаясь романтизму украинских товарищей. Куда нам, циникам, с ними.

И вправду ведь полетел. Ходил по городу. Сильно замерз. Сидел в кафе. Снова ходил. Потом сидел в ресторане. Обслуживали странно, было одиноко, настроение испортилось. Один всюду один. Вечером улетел в Москву. Та показалась еще более дикой, ледяной и мрачной, чем до отъезда. Написать о поездке не для кого. Просадил последние деньги. Для всего нужно общение с людьми. Надежд, что обойдется без этого, не осталось.

Жизнь вытесняет в учителя жизни. Иначе она пройдет на расстоянии вытянутой руки и вне понимания, а надо ее прижать к брюху и умереть в объятии и слезах. Так примерно.

В Киеве он перед отлетом сходил на концерт классической музыки. В освещенном фойе перед концертом гуляла празднично одетая публика. Потом музыканты играли. Он, как всегда чувствовал себя неловко. Если не есть, то в животе урчит. Если поесть, как он сейчас, то не уверен, что не прихватит вдруг желудок. На всякий случай, посмотрел, будет ли удобно выбираться по ногам сидящих к выходу. В памяти потом только и останется что этот страх, фойе с гуляющими, зал, залитый невнятным и острым звуком.

Учитель смерти, вот он кто. Таких надо держать в специальных местах. Предназначение билось в нем, как кровь, толчками исходящая из организма.

Ну, и чтоб без пафоса. Поел колбаски, поболел по телевизору за наших женщин по биатлону, выпил кипяченой воды, пошел в кресло читать, потому что ничего другого не умел. Для чего он длит свое присутствие здесь, так и не отказавшись от еды и общения? Чтобы поподробнее написать о том, что отказаться надо было?

Каждый из миллионов людей вокруг него забаррикадировался в своем доме и надеется отстреливаться до последнего. Но отстреливаться не от кого. Каждый сам пойдет и выволочит домашнего своего на снег и волю, чтобы не мешал переключать телевизор на другую программу, и вообще надоел.

Большая цель куда-то выпала. Он оглядывается, делает вид, что ничего не потерял, чтобы не привлекать внимания.

Вечером гуляли по набережной. Приятно, когда никто никого не знает, и ты можешь жить с женщиной, как в первый раз. Он сказал ей, что занимается фотографией, и с удовольствием поснимал бы ее. «Голой?» - сразу спросила она. – «Как тебе будет хотеться. Можно даже с ребенком». – «Ага, чтобы потом он папе рассказал», - засмеялась она. Так он узнал, что она замужем.

Когда к тебе хорошо относятся, ты начинаешь светиться, и к тебе относятся еще лучше. И время набирает оборот в мгновение, как последняя модель «Мерседеса». И море шумит, и вы растворяетесь друг в друге, в ее коже, духах, в складках, в не срамных, а святых губах. Помнишь, как Пушкин с единоразовой подружкой из аристократок вылили, голые, на себя едва ли не все духи, что были в доме. Он гордился умением растворять женщин без следа своей нежностью.

7.

Беда в том, что ни одна идея не соответствует организму. Сколько ни радуйся ей, долго ее в себе не удержишь, и она не спасет. Да, у нее особый аромат смысла, который и притягивает к себе несчастного. Но ненадолго. Высосав соки, она его покидает, и он отмирает, как пустышка.

Лучшее приключение, которое зависит от тебя, - ограничение в еде. Тут ты физически можешь выжать из себя лучшую из идей – не быть, разлитую в окружающем. Странно, что другие люди ее не чувствуют. Кроме индийцев и еще пары народов, которые, впрочем, говорят на таких языках, так их не поймешь.

Свободному от пищ приятно общаться с теми, кто ест. Он обращает внимание на лицо и фигуру девушки, с которой пьет чай, на то, как она обращается с ножом и вилкой, как держит бокал с вином или соком. Пить он не мог. Мутило, начиная с мозга.

Главное же, понимал, думать осталось недолго, - думать будут о нем, и думать мельком, сами не заметив. Он – шлак, который выводят из организма. Начиная с близких, с семьи. Довольно посмотреть в зеркало. И не дома, а на людях, - посмотрев на тех, кто на тебя смотрит. И сразу перестанет хотеться смотреть на них.

Оставалось быть домашним божком на тонкой нитке сердечной недостаточности. Обрести свободу бессмысленности. Смысл он просрал, став никем. Теперь не мог выйти на улицу, нужен был поводырь. Терялся от простых вещей. Чтобы купить в автомате два презерватива, опустив туда две монеты по пять рублей, которые у него были, ему понадобилась помощь всех, кто был в холле. Какая-то девушка взяла его за руку и показала, как это делается. Самое ужасное, что он и на девушку не посмотрел. Он на глубине. Да и что бы ей сказал.

На самом деле он всем говорил одно и то же, - что торопится. Впрямь, торопился. Жизнь короче, искусство вечней. В больницу ехать отказался. Он уже там был. Носил апельсины, дежурил ночью. Не хватало его детям ходить к нему, обойдутся без опыта.

За стеклом был бокс для медсестры. Шаркали серые от инфарктов сердечники в спадающих штанах. Надо говорить себе, что не будешь жить долго, тогда поверишь. Беда в том, что после завтрака - яичница с сосиской, бутерброд с маслом, кофе с творожной массой, - умирать хочется меньше. На помощь приходят спазмы желудка. Боль напоминает отвращение к жизни. Поев, он пренебрег выдержкой. Оскоромился. Свалился с каната. Теперь лежишь и всхлипываешь. Дашь доктору пятьсот рублей, он к тебе подойдет. Не дашь, будешь лежать в коридоре. Не стыдно, старче, быть нищим? Это место для заработка, отвали и не мешай.

Он отвалил. Старый, а жалуется, что не любят, придурок. После еды и Будда приходит в себя. Что-то ему снилось. Неважно что. Забытое ощущение наполняет близостью к людям, которые приснились. Других не осталось, и хорошо, потому что не напрягает.

Растворять женщин и растворяться в них, - много ли надо ума, чтобы перестать быть таким любовным способом. От тебя ничего не остается, кроме счастья, постепенно переходящего в раздражение. Море шумело как подстилка сладостного сна. Они сидели поздно вечером на шезлонгах, смахнув песок, и он машинально щупал у нее между ног, прислушиваясь, как часто и хорошо она дышит, набегая прибоем на его пальцы, так что хотелось их облизать, а потом спуститься к ней в устье и, зайдя по ноги, по грудь и плечи, медленно поплыть туда, где дрожащая дорожка вела на луну.

Потом сидели, переводя дух и глядя в звезды, и он бормотал какие-то стихи, слова, перескакивая с другого на одно, как платоник из «Протагора», и жаль, что он не был похотливым стариком, как тот, кто его сочинял, чтобы задремать под шебуршанье речи. Если человек не может жить на небе, то хотя должен всходить и заходить на нем, как светило. Она зевнула как-то нехорошо, ненатурально, и настроение у него сразу испортилось. Это, что же, думал он, я теперь только и должен все время трахаться с дамочкой. А меня, может, на высокое тянет, на философию, а? Но вслух, конечно, ничего не сказал. Поскучнел да и все.

8.

Божки зодиака ходили по кругу, но всякий день – в ином порядке. Говорили английскими фразами из песен, из Пелевина. Иногда мелькала латынь с философских сайтов и блогов LiveJournal. Пошел на демонстрацию. Там неважно, что нет денег, и выглядишь странным старичком. Наоборот, со старичков и началась первая русская революция XXI века. Похоже было на презентацию, где никого не знаешь.

Мелькнул Явлинский, Немцов, анпиловцы с красным флагом, Лимонов, а, в общем, все кричали и веселились. Он стоял истуканом, но чувствовал себя на своем месте. Переступал с ноги на ногу, чтоб не замерзнуть. Замерзнешь в другом месте, в безлюдном. Сядешь на электричку и уедешь куда подальше, в лес. Представив подробности, поживешь еще какое-то время. Записываешь, как историю болезни. Страшно, что смалодушествуешь в решающий момент. Готовишь себя, бросаясь на нож, где бы тот ни был.

Упорядоченные мысли помогали стоять в толпе тихо, наблюдать с интересом. Было много молодых людей, девушек, но ему улыбалась старуха, показавшаяся гораздо старше, чем он. Она заговорила с ним, и он не смог не ответить благожелательно. Еще не хватало сойтись с ней на почве классовой борьбы. Лучше знакомиться на кладбище. И вообще, странно поддаваться атмосфере праздника, чтобы угодить в теплые старушечьи сети. Представил мягкий ее живот, ложбинку для мужского выступа, потекло по левой ноге. Хорошо, что надел кальсоны, они впитают.

Слушал выступающих. Нюхал холодный воздух. Теперь все висят на рекламных ниточках. Вот и он будет, задрав штаны, бежать за Гарри Поттером, анорексией и булимией, за созданиями Nokia и Ikea, слушать группы на MTV, читать «Афишу» и все равно безнадежно отставать, потому что это не догнать, как не догнать логику следователя на Лубянке. Он машинально улыбался, но собеседницу не смущало его молчание. Наоборот, оно придавало ему мужественный и загадочный вид голливудского актера. Он приосанился, став любимым. Даже печальные мысли дают удержать равновесие в себе. Он не ходил строем ни с теми, ни с нынешними. Его место на обочине за сугробом. Улыбнувшись старухе по-голливудски, но не выказывая отсутствия зубов, он начал выбираться из толпы к метро. Морозно и всегда приятно идти, когда один.

Душа даже на девке просит чего-нибудь умного, томится, хочет быть сломанной об колено трудных слов, пострадать за интеллект. Вроде воя на яркую луну на темно-синем небе над тихо мнущим волну морем. Воешь себе, воешь, а если барышне не нравится, может вставать и идти, куда хочет. Вся философия это какой-то тоскливый беспробудный вой человека на Бога. Женщина, если отвлекает, то ровно так же, как и ее отсутствие. Некоторые воют извилисто, с переливами, дорожа коленцами категорий, по которым различают друг друга, забывая, как водится, об адресате. Бывшая жена сказала, что терпеть не может этих его стенаний.

Он приучился тогда же не слушать ее, а выть и стонать, как хочется. Когда он, юный лейтенант умственных сил, пытался писать книгу о Павле Флоренском, он учился в любой вещи, в человеке, в событии, в погоде, видеть ее историю. Всякий раз оказывалось похоже на красивую математическую задачу. Причины не наваливались потной толпой, а рассаживались вокруг стола как интеллигентные, ждущие своей очереди родственники. Каждый был чем-то интересным болен или рад был научить проказливому ремеслу жизни вбок. Даже Крым был соткан из знакомых людей, тут бывших, из их встреч, стихов и любовных несовместностей. Ночь. Тебя трясет. Мухи садятся, и тело зудит, сгорев на пляже.

9.

Смерть не имеет ни времени, ни пространства, ни смысла, ничего. Все, что говорилось о смерти, аннулируется своим отношением к этой стороне, а не к другой – небытия. Это даже не дефолт. Это отсутствие всех слов, чувств и их теней. Лишь на этой стороне растет лес красот и ужасов смерти. На ее гумусе жизнь цветет, как бешеная. Платоновские идеи поблескивают, восходя и закатываясь. У нас, по эту сторону, домашняя смерть, - кладезь мудрости, завет отцов. Можно погрузиться в нее, жить ею, но это, пока живешь. До смерти мы все вечные.

Все чаще, когда философствовал, болело сердце. Он погружался в библиотеку идей, чтения. Совал под язык таблетку валидола, и острая боль отступала. Не надо навсегда, довольно на сегодня. У трупа, пока тот на виду, продолжают расти ногти и волосы. Вот и он, умерев, мог какое-то время читать и писать.

Женщины кокетничают перед мужчинами, мужчины – перед смертью. «Меня нет, я умер», - он придумал этот ответ по телефону, но уже через неделю не было ни одного звонка. А если кто звонил, то по недоразумению, можно не подходить.

Он был бы рад заданию убить, выкрасть шедевр, посягнуть на алмаз и на тайну смертного эликсира. Чтобы в последний момент отпрыгнуть в сторону. Ни одного реверанса людям, мурлыкающим от удовольствия ужасов. Вот и он не умирает, а лишь попукивает на сытый смертью желудок. Способ строительства не на песке, а в черноземе, который собой же и удобрил. Вечная слава. Такая игра. Потом нет и этого. А сейчас профессия в отсутствие других. Жизнь растягивается смертью до смысла приличных размеров. Сидишь у окна и осмысленно умираешь. День, другой, месяц, год. Лев Толстой после Ивана Ильича тридцать лет умирал, восходя к лучшей жизни. Да так и не дошел, пришлось рвануть из себя.

Сказав: «Да будет!» Бог создал не жизнь, а смерть. Из ничего.

Он вышел на прогулку в хитросплетение связей живых и умерших, отслеживая их в бесконечном справочнике on-line. Живи, пока живой. Вечное собеседование с Сократом при исполнении тем цикутных обязанностей, чем плохо? Бонус, - никто не обращает на тебя внимания. Сначала все казалось странным. Чужая древнегреческая жизнь со своими шершавыми причудами. Быстро привык и перестал озираться. Все как у людей.

- Зачем человеку переедать, - говорил Сократ с обычной своей ужимкой грузинского акцента, - если он знает, что умрет вдруг, и от него будет плохо пахнуть?

Так воспитанность позволит соблюдать санитарные нормы. Не пахнуть - для человека это уже половина доброго дела.

Она прикрепила к хозяйскому холодильнику лохматую диву на магните. Возит всюду с собой на счастье. Губы были большие, влажные. Если во все вникать, себя теряя, то очень страшно. Стараешься пропускать по касательной. Как стул в рубашке. Как русалка на ветвях хозяйского сада в окне. Связь двоих в их собственных монологах. Можно не выходить из себя, не говорить, что кто-то тебе мешает. Просто дышать. К этому привыкла уже и не обращаешь внимания. Это просто мальчик, собирающий розовые нежные ракушки у тебя между ног, чтобы прислушаться к морскому шуму.

Потом жизнь превращается в паузу, в провал, из которого вылезаешь, отряхиваясь, как кошка. Люди боятся смерти, а то, что жизнь рвется, как ни попадя, это ничего. Влезают в себя, как ни в чем не бывало. В отпуске можно есть, когда хочешь, то есть практически никогда, если бы не ребенок. Но и тогда есть можно лишь за ним вприглядку. Жара и море, любовь с тоской оправдывают твой на глазах втягивающийся животик. Трусики, животик, грудки, - весь комплектик молодой мамашки, слинявшей от мужа.

10.

«Ну, убей, - говорили ему. – Ну, чего тебе стоит. Ты же писатель, не малявка. Людям нравится, когда убивают. Они вздрагивают, у них проходит сон, и просыпается интерес. Твои прекрасные мысли им скучно читать. Ты убей кого-нибудь, а потом излагай свои мысли. Так все умные люди и поступают. А шарашить Хайдеггером, кому понравится. Ты и сам знаешь. Тебе самому не нравится, как пишешь, ты говорил. Ну, вот и убей. Проза насыщенная, убивать надо не реже, чем каждые пять-шесть страниц. Да что тебе объяснять. Ты сам в какой-то рецензии писал. Другим советуешь, а сам не можешь, так, что ли?»

Враг искушал, стоя на кровле. В человеке слишком мало сил. Чтобы что-то сделать, он должен собрать их все, ни о чем больше не думая. Или жить, или умереть. На то и другое сил нет. Все чередуется. Чувствуешь себя предателем и придурком.

И как писатель, он был обречен, потому что не мог убить никого, кроме себя. И это другая ошибка. Читатель, влезая в шкуру автора, хочет быть другим, наблюдать и расследовать убийства третьих, а вместе этого вдруг ощущает, что умирает сам. За что? За то, что ни на что не годный идиот.

Так и не переступил через себя. Реального человека еще мог прибить, а пропущенного через сердце, - нет.

«Ну, ты, как девочка. Посмотри на Акунина, интеллигентный человек, про самоубийство написал, а не стесняется. Профессионал. Ты ведь можешь. Расслабься. Перед своими детьми неудобно. Графоман. И кончишь под забором, куда твои же близкие тебя выгонят. И будут правы. Потому что не оскорбят презрением жалости».

Он основал Орден святых графоманов, которые никого не убивали, а размышляли о смерти, готовясь к неизбежности, странно отталкивая ее своим к ней приближением.

А, главное, никого не видеть, чтобы не зашибить, а то зла не хватает. Это зло внешнее, не пропущенное через сердце, а рвущее сосуды его по краям. Инфарктная шелуха.

-Человеку, разорванному на части, умирать трудно, потому что он делает это много раз и понапрасну.

-Что ты предлагаешь, кроме своего курения?

-Убежать с тобой туда, где мы можем жить целиком.

-Ты предлагаешь мне уйти от мужа? А сын, который так его любит? И вообще я конформистка. Я никогда не решусь бросить мой диван, телевизор, вид из окна. Нет. Неужели ты думаешь, что я склею тебя из кусков? Ты такой, какой есть. И которого, между прочим, я люблю.

Их роман продвинулся так далеко, что они уже даже не ссорились. С кровати, на которой они лежали, открывался вид на понятную пустоту. Чем роднее оказывается человек, тем быстрее к нему привыкаешь.

-Хорошо, что у меня нет детей, а то в случае чего пришлось бы лечиться, чтобы протянуть больше, чем надо. – И сигаретное облачко изо рта. – А так гораздо проще.

11.

Если хочешь встретиться после смерти с великими и близкими, кто умер, надо начинать прямо сейчас. Так сказал некий древний. И он же при встрече заявил, что – нет, поздно, все умерли, никого не осталось, одна иллюзия.

Эта река не течет назад, а потому не течет вообще.

И все это называется собеседованием в вечности, которой тоже нет.

Зато ты все выбрал для себя сам. С ужасом смотрел на занятия людей, - кто-то стучал в стенку, делая ремонт, кто-то сидел в конторе целыми днями, перекладывая бумаги, бегая по этажам, обзванивая коллег, взвешенный на собственной зарплате и признанный легким, как она.

Ему никто этого не предлагал. Отшвырнутый, он мог быть выше всего, сосредоточиться на кончине, поджидать ее с нетерпением. Всякое будущее свидание напрягало его. Смерть не была исключением.

«Он начал бояться людей, - писал в дневнике, он же история болезни, он же роман. – Ничего острого, но в метро тяжело. И в машине тяжело, поскольку рядом другой человек. В магазине и на улице легче, если не смотреть на других. Получается все лучше. К старости становишься анонимным. Постепенно растворяешься в стакане с бурей внутри себя».

Там растет дерево, в дупле которого лежит яйцо, где скрыта игла, что и есть кащеева смерть. Смерть рабья, позорная. Около часа дня позвонили, что можно приехать. Сказал, что будет между тремя и четырьмя. Отправил SMS на несколько телефонов, распорядился по хозяйству. По дороге зашел в магазин, работающий круглосуточно, где купил две коробочки йогурта, а заодно убедился, не следят ли за ним. На углу от «Смоленской».

Нет, о слежке догадался постфактум. Он не привлекал внимания, потому что сам себя не чувствовал. При случае можно попросить частных топтунов отыскать его. Деньги за статью получил быстро. Пошел пешком от Нового Арбата через Садовое в сторону Пресни, мимо стадиона, Белого дома, киноцентра. В больнице лежал знакомый. Купил мандаринов словно сторонник модной тогда украинской оппозиции. Думал пошутить, приободрить человека, а заодно вызнать насчет кащеевой иглы.

Пресненские переулки, церкви, Гидрометеоцентр, больница, - места, словно специально для нее придуманные. Но все оказалось страшно и убого. Принес ему новый номер журнала, который взял в редакции, настольную лампу, купленную в ИКЕА. Приятель тоже пытался шутить. Лучше бы не делал этого.

Он выбросил в урну голубые целлофановые пакеты, которые давали надеть на обувь, чтобы не пачкали пол. До метро дошел, охая и кряхтя от боли в правой почке, которая обычно начиналась от расстройства. Вот и кащеева игла. О том, что дальше, лучше было не думать.

Страх витал рядом с ним, и он отслаивался от себя как сетчатка, чтобы быть слепым, не видеть, не чувствовать. Он проснулся, а вставать было еще страшнее, хотелось спрятаться, хотя именно сон захватывает его беззащитным. Ему казалось, что он теперь понимает, почему старики так боятся ночи, сна, забвения. Не потому, что они могут умереть во сне, как многие думают. А потому что у них нет защиты от утреннего ужаса, который, когда встанешь, преодолевается самим движением, шарканьем, стоном, нытьем. Только вот деться некуда. Сперва от людей. Потом от смерти. Главное, что сам идешь им навстречу. Если бы можно спрятаться.

Она спрашивала, почему он такой грустный? В ответ он смотрел на нее молча. На всякий случай, он знал, что хорошо выглядит в таких случаях. Будь у него с собой компьютер, он бы складывал слова и забывался. А так, хана. Он не хотел выходить в будущее, которое наступало. Утешало то, что его ждала там знакомая, - смерть. И идти к ней надо прямо. Вставал и шел. Люди тогда мало что значили.

Если это игра, то, как всякая игра, она кончится, и он останется голый. Надо умереть, понял? Хорошо, что она не предлагает себя, что-то читает, не говорит обиженно: «Ты совсем меня уже не хочешь…» Вообще хорошая девка. Заботится о нем. Он не привык. Приятно.

12.

Раньше он строил планы экспансии, - куда приткнуться, чтобы потрясти мир, с кем договориться об интервью с приехавшим Бегбедером. Теперь погружался в чавкающую кашу - себя. Особо не побегаешь, задыхаясь от боли, темноты в глазах и толпы двуногих.

Он вспоминал бодрого мужика, лежавшего в палате с его знакомым. Тому запустили остановившееся сердце, и он был счастлив родиться заново. Часами говорил по мобильному с друзьями. Те его посещали. Вдруг врач говорит, что завтра его вызывают на рентгене легких. С какой стати? Рак в последней стадии.

В юности нас ловят парадоксами, что после смерти проснешься к новой жизни. Типа и младенец, выпавший из матки, думает, что все кончено. Дешевые пиитизмы, накручиваемые Набоковым, воспринимаешь как истину. В пику материализму средней школы. И вдруг начальство с учителями разбежалось. Потом собрались в толпу. Оказалось, что именно так они всегда думали. То есть, смерти нет, деньги воруются не зря, впереди удивительные приключения. А ты уже так не думаешь. Пусть они все гниют черноземом.

Ницше поведал, что твои собеседники это ты сам. Стало быть, сам и сгинешь после смерти. А будут оскорбительные фантомы чужого сознания. И Ницше с моржовыми усами не похож на себя, плачущего, сметающего людей с пути своими афоризмами.

Чудо в том, что чуда нет, и не будет. Пламенные мечи солнечного дня отражают тебя одного: за них нельзя. Ты изгнан. И слава Богу. Может, удастся собрать силы. Он и на том свете избегал бесконечных разговоров, в которых другие видели вечное счастье. Прокручивающаяся вслух александрийская библиотека. Ему бы в погреб, подпол, - там был бы рад.

Бунин, увидев его, покрутил пальцем у виска. Ну, а он, знай себе, рад общением с любимым автором. Иван Алексеевич дурака изобразил, а руку-то пожал, осклабился. По-родственному. Блок жаловался, что, когда женишься, надо смотреть не только на тещу, но и на тестя. Из-за спиритизма Менделеева ему за гробом не дают покоя. Гнобят как Шарикова. Был бледен, оскорблен. Дима Быков, поворачиваясь корпулентно, спросил, не изменил ли Блок своего отношения к евреям. Блок пожал плечами. Дима: «правильно, что не изменили». Блок потом записал в дневнике и про Диму.

Думал, к чему бы прицепиться. Вдруг заболела поясница. Не прострел, а воспалился, судя по всему, нерв. А приятно думать, что метастазы. Искал по-прежнему повод для последнего бегства. Заодно проверяя, будет ли за ним ухаживать новая подруга. А ей с ребенком только еще его не хватало. Хорошенький отдых на курорте. Он не мог разогнуться, ел баралгин, и игры любви пришлось приостановить. Все это ерунда. Можно сидеть у моря, смотреть на закат, а днем греть поясницу на солнце. Особенно полезно для метастаз. Обидно, конечно, если ничего интереснее смерти в жизни не происходит. Но тоже можно понять. Живешь всегда в полсилы, испытывая по этому поводу сожаления. Только умираешь на полную катушку. Жарко, потно, душно, и только подружка с косой, охлаждает тебя до посинения. Как жить смертельно серьезно? Даже знакомой стесняешься сказать все до конца. Тянешь резину, придуриваешься. Стыдно. Проще всего скрыться от разговора с женщиной в ее влагалище.

13.

Почему-то он был уверен, что, если правильно найдешь свое время, то не умрешь. Сам прожил три времени, всякий раз попадая в хронологический тупик. Когда время изменяется, из него надо просто выйти.

Самое неприятное это строить внимательную рожу, когда рассказывают о том, как было в ноябре в Нидерландах. Сначала музей Ван Гога в Амстердаме и Королевский музей, вечером концерт Гебау Королевского оркестра (что это такое?). По городу приятно гулять пешком, но холодно, и поэтому лучше ездить на трамвае. Потом Маастрихт. Нет, сначала Гаага, музей Морица – «Девушка с жемчужной сережкой», помнишь фильм только что показывали (он не смотрит никаких фильмов, понятия не имеет, может, читал рецензию)? Потом гуляли по старому городу, потом Роттердам с его морским музеем и с кораблями, на которых переселенцы отправлялись в Нью-Йорк (отлично, есть перспектива). Потом Дельфт. (Ага, понятно, какая девушка с сережкой, - Вермеера, оттуда же о ней слышал). Потом Утрехт, - на каждый город свой путеводитель, кроме общего. Там готические музеи-соборы: в них играют механические оркестры, предел шарманочного искусства. Потом поехали в Лейден, где видели мельницы и античные мосты (это что, римляне дошли до Нидерландов? неважно, главное, не прерываясь, изображать интерес). Потом вернулись в Амстердам, где были на концерте Джейн Биркин. Катались в сумерках по каналам, просто суперски, так красиво. Потом Дом-музей Ван Лоона (это еще кто такой?), и в Эрмитаже, и в доме фото, и опять в музее Ван Гога, уже на японской выставке и на выставке Арт Нуво, и всюду ходили пешком, такая прелесть. Потом в Музее Хальса в Гарлеме, в историческом музее в Амстердаме. Начитавшись придурковатого Бегбедера, уже не соображаешь. Чужое безумие слипается с собственным. Творческая кашица ползет по груди, ногам.

- Почему ты должен все испортить? – с отчаянием.

А не стыдно. Смерть все спишет. Да так, что помарки не останется. Таких, как он, надо держать вне людей, - на воде и злобе, чтобы не испускал вонючий анальный дух.

Хозяйка предложила ему столоваться у нее. Недорого и вкусно. Ну, он предложил ей посидеть с ним, пока он ест, поговорить, самой какой-нибудь компот выпить между делом. Или сухого местного вина. Она и стала рассказывать ему свою жизнь, главу за главой, поглядывая умильно. Теперь, и подругу сюда не приведешь. Надо снимать третью хату, потому что у нее в комнате 12-летний сын. Впрочем, это даже лучше, когда на стороне, а потом есть куда вернуться. Не разоришься.

Оставаясь один, он понимал, что никак не соответствует курортному роману. Чувства не поспевают за телом, а описания чувств за ними самими. Вот и ползешь гусеницей, нюхая душистый воздух вечернего парка, сидя на набережной в шашлычной, откладывая понимание на потом, по памяти. На какое потом, придурок? Ты же не говоришь ей, что, заходя каждый раз в море, примериваешься, как и где бы в нем незаметно от других остаться. Такая игра с растягивающимся до поры до времени страшным поводком. Детство, если вдуматься. Было бы безумием стесняться этого.

14.

Живем для себя, а умираем для других. Нам, мол, с ними, нравится, но главного они для нас не сделали. Да и не надо было делать. Мы тоже ничего не сделали. Поэтому все умерли. И не надо делать вид, что рыдаешь. Он очень просит. Смерть это его выбор. Уважайте, хотя бы, если не можете его забыть, как он просил.

Жалкий фигляр, играющий на подсознании.

Это отвратительно: читать одни книги, а хотеть написать совсем иные, не те, что читаешь с интересом. Ты не развешиваешь червячков для наживки почтенной публики. А сам глотаешь. Ну да, – жалобно, - я обманщик, но я же, подохну.

Откуда у него эта жалкая парижская нота? Самое пошлое – говорить о пошлых временах и пошлости участия в них. Свежий холмик на Николо-Архангельском, слева от дороги за забором, где могил нет, но можно быть ближе к родителям, и, если присмотреться, можно заметить, как земля шевелится, дышит: - «Шевелев, шевелись!» - но, право, это ничего не значит.

Если жить, то не так, как другие. Если умереть, то, как все.

«Господи, выключите телевизор или сделайте, хотя бы, потише!»

Жить не как все, не удалось. Зато смерть - в виде анальгетика. Снимает вопросы. Только, пожалуйста, не подходите и не трогайте. Он не знал причин, по которым стеснялся смотреть на людей. Нынче стыдно, что не умер. Живой мертвец - неприлично.

Особо брезглив к извращенкам, которым нравятся такие. Впрочем, он уже писал о них. Теперь они повторяют себя, сами о том не подозревая. Поулыбаешься им и бежать. Александр Блок просил оставить его в покое. Тот еще труп для метафизических пинаний.

В лагере смерти стоишь перед «запреткой». Говоря себе, что дошел до черты, которую позволял по здравом уме. Пусть все делают вид, что это такая жизнь, законы, которые надо выполнять. Близость и слова этих людей вызывает трясучку в душе. Он не предложил Паскалю пари, сообразив, что каждый второй говорит ему это, надоев до чертиков. Тему бесед с математиком так просто не найти.

Приснилась утренняя планерка, которая, как всегда в ежедневной газете, шла быстро и споро. Отдел информации быстро назвал вчерашних знатных покойников, расписав их по отделам. Некоторые некрологи были уже готовы, видно, писались ночью. Секретарь предложил отметить авторов, а отдел общества – самих мертвяков за то, что отбрасывают копыта в нужное для выхода газеты время суток. Хотя и здесь сложность: те, кто умерли загодя, попадут во все издания, теряется эксклюзив. Так же быстро обсудили тех, кто находится при смерти, и может поспеть уже к первому выпуску, который уходил на регионы. Отдел статистики заявил число тех, кто умрет неожиданно, - на Солнце три дня назад был большой взрыв, и на сегодня ожидались инфаркты и инсульты. Плюс наша медицина. Как обычно, отдел рекламы настаивал на том, чтобы самим создавать информационные поводы, - не плестись вслед за событиями, а самим их создавать, давая первыми информацию. «Убивать их, что ли?» - спросил непонятливый новичок из отдела культуры. Никто не ответил на столь бестактно поставленный вопрос. Сам должен понимать, чай, не маленький. Отдел преступности доложил о шансах на новые теракты и количество жертв в них. Недавно подали в суд на организацию ими тотализатора по поводу следующих взрывов в метро и автобусах. Но тираж подскочил в три раза.

15.

И только вдохнув земной сырости, просыпаешься к любви, отдав субъективные недоказательства. Сизый закат над промерзшей землей, сугроб и окоченение уберегут от вечного червя. Терпи до весны.

Можно ли верить трупу, разорванному собственными газами и соком? Нельзя. И потому все его свидетельства общения с Богоматерью надо считать не столько вероятностными, сколько наоборот.

Втайне он гордился общением со знаменитостями, и потому сперва увидел не Ее, о которой накануне писал сочинение с сыном по поводу блоковских «Стихов о Прекрасной Даме», а Даниила Хармса. Осклабившись, сказал, что здесь, то есть на том свете, все почему-то, как у него. Хармс сжался, оказавшись темным плащом с фетровой шляпой, как в детском стихотворении Маршака, и пожал плечами.

Он не умел толком говорить. Считал, что важное надо сказать сразу, иначе растечется, и людей придется гипнотизировать. Не получалось, и он молчал.

Вообще, чудак. Померев, искал библиотеку. Толкотня, растерянность, суета, а он ищет, куда забиться с книжкой, прийти в себя. Себя давно нет, старик. Спроси, чего легче. Какие-то проспекты, колонны, голубенькая земля в облаках - все нарисовано наспех, халтурно, как для итальянской постановки в Архангельском, и так не выпорют.

Не знаешь, к кому обратиться. Начальства нет, разбежалось. Мышки в прошлогодней листве, вот начальство. Он решил выпускать «Газету с того свету». Автор и так понятие посмертное. Две части: некрофильная и духовная. Проверил спрос, - есть и на том, и на этом свете. На земле некрологи – самое убойное чтение. И масоны поддержали, потому что это совпадает с книгами памяти, которые они составляют.

На том свете ничто не мешает мечтать, составляя подробные планы на жизнь, рассеивающиеся в пустоте по мере появления. Зато предложили писать сценарий сериала, впрямую транслируемого на землю. От него зависело придать жизни смысл или абсурд, но, главное чтобы смотрели, не отрываясь.

Здесь он понял, что почем. Если произойдет сбой в сценарии, люди откажутся жить. Любыми средствами надо привлечь их внимание, заставить прыгать под дудочку. «Не до изысков, понял?» – внушал редактор, любивший в разговоре называть себя магистром игры в бисер.

Идея про «Газету с того свету» была одобрена в верхах. Предложили, чтобы привлечь внимание и поднять тираж, убивать по сотруднику в неделю. Такой пейзаж с жанром и бизнес-план с детективом. Автора читаешь с большим вниманием, если он умер или сейчас умрет. Информационный повод, кстати. Надо было продумать сценарии умерщвления, чтобы не повторялись и сохраняли интригу до конца.

Оставшиеся после смерти волосы и ногти полезли с удвоенной силой. Мертвый глаз заиграл. В газету рванулись его земные приятели, там платили, а кругом полыхала гэбистская засада. Можно сыграть и на этом. Кремль одобрял глянцевые журналы для молодежи, - картинки, реклама, слоганы, никакой аналитики. А тут из гроба лезут масоны с Марком Аврелием и Аврелием Августином под мышкой, с авторскими правами на всех усопших.

Дали политтехнологам из «Русского журнала» разработать сценарий. Те, распилив деньги, сделали тяп-ляп. Людей угробили, газету раскрутили.

Да и сам он, чего скрывать, ждал здесь приятелей, работы невпроворот. Как всегда наступали последние времена, сериал лудили с колес. А ему хотелось с подтекстом, с аллюзиями, не абы как. Апокалипсис now.

Как могут жить те, кто еще не умер, он не представлял. Утром снова будут стискивать в метро, потом измываться на службе. Зачем это все? Она тоже жаловалась на свою жизнь. Только и оставалось, что прижаться друг к другу. Самое отвратительное, что он, кажется, дал ей надежды на себя. Она была не прочь развестись с мужем и переехать к нему в столицу. Или наезжать к нему в гости, а летом опять вместе поехать отдыхать на море. Он ничего на это не говорил, как обычно надеясь, что умрет раньше.

Жизнь делится на отдых и историю. Пока не убивают, надо тратить деньги на кайф, сидение в кафе и шашлычных, прогулки на яхтах, экскурсии и путешествия. А, главное, сидеть, ждать призыва. И женщина успокаивает. Он уже привык к этой дороге к морю, вниз под горку быстрым шагом, по дуге налево. Когда живешь на людях, кажется, что так и надо. Оставаясь один, понимаешь, что лучше сдохнуть. Взял бы лодку да поплыл поглубже, но жарко и нет ни на что сил. Вегетативная дистония, - вот ты. Она одна и бережет тебя от всякой дряни человеческой.

16.

Смерть это то, что с другими. Отвратительно. Вчера сидели в одной комнате, писали статьи в компьютерах, спрашивая, как пишется то или иное слово, а сегодня его жена позвонила с утра, рыдая, что утром он ушел на работу, а через пять минут ей позвонили подъезда, не ее ли мужчина лежит?

Все были, как громом убитые. Ходили тихо, как мухи по стене. Легче было тому, кто писал некролог на первую полосу, мог отвлечься. Женщины плакали, глаза красные. Впрочем, некоторые его не любили. На летучке главный попросил подумать, кем его заменить, и до полудня представить список. Шоу должно продолжаться. Никто не сомневался, что преемник уже выбран, но мы знаем отчасти, и видимость демократии и надежд на важность твоего голоса была соблюдена.

В секретариате занимались похоронами, подготовкой поминок, которые должны были быть в редакции, места на Немецком кладбище, заказом венков, автобусов, еды, питья, переводом денег. Тут тупость печали была кстати, позволяя делать дело. И заупокойная служба в ближайшей церкви. Сперва хотели нести гроб от редакции на руках, потом решили, что скользко, и лучше на автобусе.

Редактор сказал, что свадьба была, теперь похороны, - газета будет жить. Скоро появятся дети, коллективный организм выстоит. Он говорил невнятно, дикция ужасная, но была харизма, и все прислушивались. К тому же он замкнул на себя денежные потоки и правил авторитарно. Не хочешь, а будешь слушать.

Отдел расследований связался с милицией, со следователем, те знали меньше, чем старушки у подъезда. Надо было выдвигать версии, думать о подаче материала, приглашать правозащитников, людей из Пен-центра, обзванивать тех, кто мог что-то сказать. Зам главного давал краткие интервью для радио и других изданий. Достали из компьютера последнюю его статью и дали на первой полосе с переходом на третью - в черной рамке. Нашлись два письма Бродского, у которого он когда-то брал интервью для журнала, в котором работал.

На планерке, где тихими голосами обсуждался номер, главный, прервав заведующего отделом спорта, обсасывающего смерть хоккеиста во время матча, сказал, что нужны все версии. Абсолютно все. От мужа любовницы из соседнего подъезда до спецназа «Белая стрела». Все это так не вязалось с увальнем, пишущим об инсталляциях и хепенингах, что все пригнулись к столам, стараясь не поднимать глаз.

- Он ведь кандидат в мастера по классической борьбе, - вспомнил сосед по комнате.

- Вот-вот, бывшие партнеры, окопавшиеся в спорткомитете. Ничем не брезговать.

Презентации испортили ему вкус, - он не привык платить за деликатесы. Берет семгу с лимоном, грибы в плошке, размышляя, сколько он может этого съесть за раз на обычной вечеринке после премьеры, да задарма. Но девушке об этом не расскажешь, чтобы не дразнить, чтобы о тебе плохо не подумала. Они ведь как думают: либо гурман, либо самоубийца. Как будто подписываешь контракт в отделе кадров.

Три дня здесь были ему внове все впечатленья бытия. Потом затосковал. Ничего не говоря ей, взял назавтра билет на самолет из Симферополя. А ночь решил прогулять с ней в парке. Убьют, так убьют, значит, не судьба. Вдруг видишь ее движение руки с изящными тонкими пальцами, светлые волосы, спадающие по щеке. Так хорошо, что похоже на воспоминание, которому от тебя ничего не надо.

17.

В могиле хорошо, даже когда холодно. Никто не кашляет, надрываясь, на кухне. За стеной не дребезжит с утра до ночи электродрель. Можно не думать о том, что тебе нет места в этом мире, - потому что нет ни места, ни мира. Ничего нет. Нет даже могилы в момент, когда умираешь. Все исчезает с приятным пуканьем после мгновенья удушливого страха, которого ни подтвердить, ни опровергнуть. Понимаешь, что информация тоже исчезла. Остается свобода от, которую ни одной сволочи не переделать в свободу для. Так говорит новый ветеран броуновского движения.

Единственное неудобство это невозможность продолжить работу над диссертацией о пессимизме и вирусе самоубийства, выявляющем души, способные к эмиграции в зазеркалье. Смысл неуловим и не важен. Зато никто не мешает думать о своем труде, - ни сам труд, ни ты. Если буддизм, то ненавязчивый. Нравится. Особенно в первый момент отсутствия времени. Дешевые фразы, нежно кусающие себя за конец. Петтинг смерти. Петтинг и павлинг, если вспомнить апостольские послания, у которых он так учился, что заработал язву, как у автора.

Достоевский не подозревал, что бобки делятся на бобки и – лобки. Это придает их флирту волнующуюся, как рожь, перспективу. Хорошо думать то, что приходит в голову, особенно если приходит твой приятель червь. После него помещение проветривается лучше, чем до. Червь говорит, что мечтал быть Паскалем, в душе он книжный, больше всего ценит в мозге забугорье, вообще он диссидент. От качки нейронов начинается морская болезнь, но он ценит собеседника, боясь сорваться с крючка червяка. Они привыкают друг к другу. Он спрашивает, не кажется ли тому, что он деградировал. Надо больше экспериментировать, отвечает червь. Столько интересного. Футболисты играют меж ушей с шахматистами в трик-трак. Надо бы ниже в мозг, но тот высосан. Надо перестать нюхать, видеть, читать, надеяться, и ты будешь всесилен.

Никто не заметил, как пошел снег, накрыл на ночь одеялом. Сбылась мечта спать под сугробом. До утра вечность. Представить себе, что он на каникулах от семейных дрязг, юношеских волнений, старческого недержания! Свобода… Открывает окно, вдыхает мокрый воздух, переворачивается головой через парапет. Легко. Улечься удобней в кустах, подгрести снег. Он не собирается умирать. Он просто лежит, наслаждаясь тишиной, падением звезд. И боль под лопаткой его не беспокоит. Никогда еще не было так легко и свободно.

Между людьми должно быть молчание, тогда можно вспомнить друг о друге главное. Он молчал, вылавливая какой-нибудь ее жест. Сидеть мог долго, жить машинально, - какая жизнь на юге: пляж, ресторан, бутылка воды, поездка на катере, опять ресторан в гроте, местное шампанское, от которого тошнит. Поэтому сразу поставил условие, что пьет только виски, которое привез с собой. Ну, и жара, конечно, море расплывается в глазах, золотистое марево с обильным женским телом в купальниках и без, с зудом в члене, главное, не падать духом из-за ерунды. Печаль протрезвляет. Надо меньше есть, думает он, сидя за столиком кафе. Юг – это пляж и ресторан, больше себя некуда деть. Еще есть женщина, в которой где-то тайна, но он забыл, где именно, потому что там сейчас потно, и туда не надо. На самом деле ничего не происходило. Он сидел на плетеном стуле, смотрел на часы, ждал, когда официантка принесет заказанную рыбу, потом счет, но не было никакого действия. С ним никогда ничего не происходит. Суета, морок, ажитация – это совсем другое.

18.

Он смотрит на Августина, вытаращив глаза. Неужели тот до сих пор еще жив? Значит, стоит непрерывно трындеть о смерти, чтобы жить вечно? Еще вчера его младшая дочь подбирала на пианино «Ах, мой милый Августин…» Ах, мой милый. Тоже мне, сказка Андерсена.

- Ты забываешь, - говорит Августин, лицо которого полностью лишено эмоций, - что я преподавал риторику. Это то, чем занимаются ваши сочинители сериалов. Я был сценаристом жизни. Я потому и дошел до Бога, что знаю, как это все устроено.

Можно быть довольным. Как есть светская жизнь, так есть светская смерть, где встречаешься со всеми, о ком и помечтать не мог.

Похороны прошли достойно. Потом поминки. Сперва трогательные, потом пьяные. Готовились отмечать девять дней, когда парень из отдела спорта, отпевающий ветеранов и хоккеистов, врезался ночью на Кутузовском проспекте в трейлер, стоявший у обочины. Каким образом это случилось на пустой дороге, никто понять не мог. Заснул за рулем? На него, аккуратного и подтянутого, это не похоже. Машина была смята в лепешку, и водителя, вернее, то, что от него осталось, доставали с помощью сварочных аппаратов.

Сказать, что главный нервничал, было ничего не сказать. Некролог вынесли на вторую полосу, но фотография была большая. Знаменитые спортсмены, включая министра спорта, выражали соболезнования. В редакции был ступор. Никто даже не придумал ход для подачи, личностную интонацию, что-нибудь из архива. Двое детей осталось с бабушкой. С женой тоже случилось какое-то несчастье за год до этого.

На самом деле, количество информации непропорционально отдельно взятой голове. Когда голову снимаешь, информация целиком входит в тебя всего. Теплее. Потом ты растворяешься. Столько мыслителей, которых только читал, столько красивых женщин, святых и насекомых, будд и микроорганизмов, что они греют, взвешивают и возносят тебя бесконечным числом точек света восторга.

Снизу кто-то кричал: «Вернись и расскажи!»

Прямо, сейчас все брошу и вернусь. Меня много, а вам и одного было слишком. Живите, как хотите. Всякий человек заслуживает того царя в голове, которого имеет.

Когда в текущий номер запаздывали с каким-нибудь именитым покойником, начинался форменный скандал. На летучке клеймили, штрафовали, ставили к позорной стене. Жить под страхом упущенного некролога было страшно. Каждую минуту быть готовым к худшему. Между тем, до сих пор не было собственной сети корреспондентов, которые были в курсе всех агоний и последних вздохов. Гонка за покойниками изматывала невыносимо. Ему уже снились те, кто не умерли до конца, вдруг ожив, несмотря на напечатанный некролог, и он во сне понимает, что у него нет иного выхода, кроме как их убить. Или, наоборот, человек умер, а он опоздал с текстом и должен выдать его за еще живого. Комедия положений во гроб и из гроба. Он понял, что слишком глубоко плывет. Это как слишком высоко лететь. Убьют, но и это, в принципе, все равно. Когда он прочел ей про вольный размер любви, то не заметил, как расплакался. Стихи позволяют не обращать внимания на женщину, которой их читаешь. Взвешен, признан легким и утонул. Странно, чтобы обрести почву под ногами, надо быть невесомым, случайно срифмованным, воздушным. То есть не быть для того, что вокруг.

19.

Все дребезжало, складываясь из бесконечно малых, о которых любил писать Готфрид Эфраим Лейбниц. Идешь вечером, нарядившись в красивое, а в душе страх, что не пустят, будут не рады, не пройдешь face control, косо посмотрят, спросят, как дела, где сейчас, чем занимается. Говорить, что наполовину в могиле, и что вышел вечером, чтобы побыть с ними, это быть непонятым, испортить настроение тем, кто и сам одной ногой там же. Нет, щербато улыбнувшись, промолчит. Никак. Все нормально.

Самое тяжкое - последние месяцы перед концом. Когда все решено, куплены билеты, отрезаны связи. То есть все на своих местах, ведут обычную жизнь, не зная, насколько это не нужно. Раздражает. Закрывал двери, уходил, загораживался штабелями книг, не любил возвращаться домой, когда там был кто-то. Анонимная толпа в метро, светская безразличность приемов, откуда можешь уйти, – это другое. Унижают свои, близкие. Близость сотрясала как удар тока. Он уничтожил свободные электроны, задраил люки, изготовясь к отплытию.

Набоков жалуется не на бессонницу, а на сон, прерывающий сюжеты. Ни до чего нельзя дожить. Каждое утро все сначала. Сизифов труд. То же с едой. Мысль рвется, не дойдя до конца. Тело мечется, слепое, без ориентира. Надо хоть раз доплыть до какого-нибудь из берегов. Потому что, когда способен думать, не надо ни есть, ни спать. А когда не способен, не надо жить. Больше незачем, - это два не сходящихся состояния. И есть люди, которые смотрят телевизор, потому что у них ничего больше нет, и они не живут.

Если ни есть, ни спать, то исчезнут люди, окружающие тебя без спросу. В какой-то момент появятся другие люди, как у Иова, после того, как он ни ел, ни спал, говоря с Богом. И Елифаз, Вилдад и Софар исчезли без следа, и братьями, сестрами и знакомыми оказались другие, как после войны, мора и в иной стране. И он не жалел и не вспоминал о тех, кто были, умеренно относясь к тем, кто появился. И сам был другим, не обращавшим внимания на тех, кто вокруг; оживляясь лишь правильно выстроенным шуткам и неожиданным парадоксам, которых еще не слышал. Потому что на самом деле уже умер, и был среди тех, кого не хотел узнавать. Был временно, в виде компромисса, веря, что жизнь - пустая трата времени. Как оно и есть.

В чужих, не очень знакомых глазах сводишь себя к нулю, к приветливой схеме. Встречались в уличном кафе. Дожидаясь ее, приходилось заказывать пиво, которое даже в жару он не любил. Она опаздывала. Он заметил, что видит ее всегда под легким кайфом. Оно и лучше, не жениться ведь он задумал. Если ее долго не было, он переходил в другое кафе, поблизости, и ждал ее там. Потом в третье и так далее. Самое интересное, что она его находила. К тому времени он уже витал в облаке бессмысленности. Ничего иного, как ехать куда-то в горы, Алупку или в придорожную шашлычную им не оставалось. Он ценил ее за то, что она брала его на себя. Заманивал ее в допожарную Москву, чувствуя, как шевелится Везувий. Вступал в чистое жаркое время, которое, суть, скука. Плебс выгибался, хамил и хотел денег. Его развлекала собственная злоба, скука, забота, перемежающаяся боль то в одном, то в другом месте. Примешь но-шпу, легче немного. Жить надо без времени, он и ей это втемяшивал. Она делала вид, что понимает, чтобы понравиться ему, он это точно знал.

20.

По пятницам выходила «толстушка». Ежедневные выпуски были пока пробные. Как в любом новом деле, дни казались бесконечными, полными событий. Скоро выяснилось, что сотрудники газеты, чей девиз гласил: «Все тут будем» - умирают по средам. Очень удобно. Читатель расхватывал накануне уик-энда газету с продолжением триллера в реальном времени. Впервые после перестроечных «Огонька» и «Московских новостей» к газетным киоскам с утра выстроились очереди. Допечатка не поспевала, да и отдел маркетинга не советовал закрывать спрос: дефицит вызывает рост интереса. Компромат.ru печатал статьи, что на всех шишек в газете уже готов некролог. Жириновский, потрясая «рыбой» на себя, инициировал в Думе запрет издания. Ясно, что газета ему сама заплатила. Когда не знаешь, долго ли будешь жить, ходишь по проволоке с удовольствием.

В Кремле зашевелились. Механизм запущен на еженедельные убийства. Отпущены деньги. Если менять все на ходу, будут сбои. Как говорил Ботвинник, лучше делать слабые ходы по плану, чем болтаться как говно в проруби. К тому же разные партии внутри Кремля тянули на себя. Возникла неразбериха. Появилась вкладка «Наш дурдом», где привели в систему указы и действия власти - от Москвы до окраин. Проснулись анархисты. Если жить вне власти, каждый должен стать нормальным человеком. Не грызть другим горло. Думать о тех, кому плохо. Явились волонтеры армии спасения. Живи и дай жить другим. Излишки клади в общий котел. Быть вором плохо. Люди произошли от обезьяны. Они рады подражать друг другу даже в хорошем.

Некрологи вдруг ввели в большое время отсутствия истории.

Он считал себя дважды изгоем и потому честным человеком. У него чистая совесть. Для этого и людьми жертвовать не жаль, да, Иисус Христос?

Тут вылезает неизвестный собеседник, говоря о масштабе игр, которыми занимаем досуг. Почему он стесняется спросить, как того зовут? Потому, что тут же забудет? На том свете ни бумаг, ни памяти, ни ручки, ни даже крови. Много анонимных зияний.

Можно слушать созвучия, ни на что не претендуя.

Пойти на выступление Бегбедера, которого не любишь. Идти по грязи, размокшему снегу, оставляющему на сапогах разводы. Потом от Курского вокзала вверх по Садовому. Побыть со знаменитостью.

И то лучше, чем на том свете, где в мягкой темноте водишь руками. Страшно, что пусто. Еще страшнее коснуться чего-нибудь. Все не для нас. Если хочешь удовольствия, помолись и пробуй уснуть.

Страж времени – тот, кто недвижен. Годы клонят к буддизму. Торчишь колом в горле. Пить надо не много, не мало, а в меру. Особенно на юге. Солнце само лезет в глаза, бьет по нервам. Ночью он почти не спал от жары, от каких-то мошек. Он привык к сумеречному чистилищу средней полосы. К тому же от фруктов его постоянно и зловонно пучило. Правда, когда ты один в комнате, в этом есть своя прелесть. Но сон не спокоен. Через пару дней скуки начинаешь присматриваться к окружающим. Где-то недалеко от пляжа археологи ведут раскопки. Чтобы узнать, у кого тайная власть в городе и на побережье, надо знакомиться с людьми, говорить с ними. Было жарко, он задыхался, страшась сердечного приступа. Взгляд расплывался. Особенно плохо, если вначале бодр и горд за себя, что такой молодец. Надо бы перестать есть, вытопив из себя лишний жир, став поджарым как пожилой волчара. Но идешь на уступки, расслабляешься, волочишься за молодкой, позорно быстро кончая и только мучая ее этим. Она не подает виду, хочется понравиться, прилипнуть, быть нужной, постанывает от удовольствия.

21.

Лев Исаакович перед смертью много разговаривал, как стыдимые им за это Сократ с Паскалем. Сократ, Паскаль, Шестов – вот три богатыря. Надо наговориться на всю вечность, как не понять. Мюссе рыдал, а его рвало от стеснительности делать снаружи ля-ля му-му.

Не успеешь расставить фигуры на доске, как те уже валяются. Надо собраться и доиграть до конца хотя бы одну партию. Умирать это профессия, не хуже прочих.

На всякий случай, перестал выходить из дома, подходить к дверям. Некрологи, календари, даты рождений знаменитостей они печатали, чтобы не делать из смерти систему, которой та не является. Все это можно было посылать в редакцию по интернету. Погиб верстальщик. Застрял в лифте, попытался выбраться наружу, открыл дверь, а лифт в это время поехал. Разбился на вертолете фотограф, поехавший от другого издания на Камчатку снимать разбившийся самолет. Умер, подавившись куском мяса в ресторане «Пушкинъ» выпускающий редактор, встречавшийся там со спонсором. Все это уже поражало воображение, делая бесчувственным.

Он хотел снять квартиру и заняться чтением детективов, чтобы понять, что происходит и как это описывать. Никогда детективов не читал. Было плохо с математикой, с логикой. Жизнь похожа на облако, а не на причинно-следственную змею. Но облако уже душило. Агата Кристи правила бал на том свете. Он начал с ее автобиографии. Времени оставалось мало. Книга толстая. В интернете ее выложили по главам и мелким шрифтом. Позвонил главный редактор и сказал, что за ним следят. Парнишку, который был на связи редакции с милицией, моргами и ЗАГСами, накануне утром нашли во дворе в баке с мусором.

Зато можно было не отвечать. Не вздыхать, не плакать, не думать о словах, - слушать, не реагируя. Никаких соболезнований. В иные минуты он чувствовал восторг. Накануне смерти полная свобода. Даже о редакторе забыл. Тем более что тот ощущал себя зайцем, которого травит невидимый охотник.

Когда пишешь о нескольких людях сразу, словно бежишь в разные стороны в нестыкующихся измерениях. Надо было брать другое имя, паспорт, забыть амбиции, - на том свете лица равны, а череп последнее, на что мы обращаем здесь внимание. Напрасно.

Так вот и череп можно себе подобрать новый, с иголочки. Перед тем как засохнуть, дерево любит быть пересаженным. Некрологи, которые он писал, освободили от коллег, их печатавших, и вывели в одиночество, о котором он всегда мечтал. Смерть удалась.

Зачем человеку мыть мылом взгляд, когда он вообще перестает видеть? За висками было пусто, гулко, нехорошо. Кажется, его уже повесили, и можно было уходить. Ему предложили роль помощника режиссера на Страшном суде. Грех отказываться, но работы невпроворот. Она только и помогает отвлечься от кошмаров первого пробуждения. Смерть это сплошное «лестничное остроумие», esprit d'escalier. Метафора – симптом, как учили отцы-основатели, а он от всех симптомов излечился смертью. Бубнеж о трансферах и инвестициях он пропускал в полете мимо ушей, не до того было. Туман человеческой дряни спадал с отсутствующих глаз. Те книги о сне, которые он читал, словно во сне и написаны. Про книги о смерти вовсе лучше молчать, только сбивают с толку.

22.

Мир живых повязан с тем, что считают смертью. Сохранение памяти, преемственности, традиций. Для России вечно новое. Не удивительно, что за них взялись с таким цинизмом. В неделю по человеку. Не учтя переизбыток журналистов на рынке, и то, что издатель распорядился платить зарплату на месяц вперед, а то некоторые так и умирали, ничего не получив. Деньги были приличные, - газета шла в анналы журналистики, продавая лицензию на аналоги в разные страны, включая большую семерку.

Его это не касалось. Для него газета была ритуальными саночками, на которых, согласно обряду, везли свежий труп. Дополнительное время не отменяло следующую за ним вечность. Из-за стеснительности ему не хватало собеседников, а теперь он мог говорить со всеми сразу. С непривычки путал имена, особенно те, что из второй сотни. Их это не травмировало. Он и сам был бы анонимен, если бы его слушали с того света.

Близорукость утепляет зимний вечер в центре города. Интимно светят огни казино. Когда он приходит мимо, вдруг включается магнитофон, приглашая его зайти. Людей на улице почти нет. Скользко, суббота, темно. Глазами, которые не видят, вжат в собственный живот. Его удивило, что, идя от Курского вверх к Покровке, он не смотрит в переулки, где мог бы лечь под любым из заборов. Неужто надеется на лучшее будущее?

С тех пор, как пишешь некрологи, подозреваешь любого, что он чего-то не договорил. Идешь по следу человека, пытаясь разгадать несколько фраз, из которых тот выскочит сейчас наружу и пустится наутек.

Сам он достиг возраста, когда боль напоминает о том, что жив. Спасибо подруге, что отзывается первым же словом, ставя тебя на место. Ты будешь скучать. Пользуйся тем, что есть. На такое животное, как он, не всякая будет реагировать. Что-то о волосе в сливе раковины. Правда, он лысый, в отличие от нее, но ничего. И просьба говорить громче, поскольку она плохо слышит, но не кричать нарочно, это подчеркивая, тем более что она не делает тише телевизор, когда стучат соседи, у которых дети не могут заснуть.

Все насекомые нужны и сосчитаны. От некоторых рождаются люди. И вся цепочка непредсказуема. Не надо нервничать. Встав утром с постели, он начинает долбить кумпол. Подсознание все ближе. Поэты считают, что это и есть небо, смерть, идеал. Но там, где лампочка, смерти нет.

Прежде чем ругать Россию, вспоминаешь, что это она дала тебе полную свободу смерти, которую мало где дадут. Ворочался, как пончик в кипящем масле. Ночью ему снилось, что в комнате кто-то есть, что его усыпляют специально, и надо проснуться. Сон затягивал, но он вырвался. В итоге, до утра лежал без сна, соображая, выиграл или проиграл. Надо ли рваться из сна, избегая опасности, которая снится?

Разгадка оказалась простой. Спрятаться в рукав времени, потому что есть то, что есть, а не то, что, якобы, будет. Не будет ничего, кроме того, что есть. От моря пахло йодом, свежестью. Он почти ничего не видел, все плыло как в тумане, только дышалось легко. Пока есть время, надо спешить пофилософствовать, а не тратить его зря. Расписать умственную пульку.

Ложная личность спадала как придуманная опухоль, таяла, как ложка сахара в горячем чае. Он выздоравливал, надеясь лишь, что это не перемена настроения, которая сменится следующим, явно похуже. Тут, как во сне и истории, не было защиты от судеб. Хорошенькая подружка развлекала его своими разговорами. С тех пор, как она начала рассказывать ему сны, ей казалось, что она уже специально их для этого видит. Глядя на волны, он подтверждал, что у некоторых пациентов Фрейда было такое же чувство.

23.

Вроде барокамеры: еще не смерть, уже не жизнь. У него были четыре пары тапочек, которые он надевал в зависимости от погоды и чистоты носков. Еще были праздничные, теплые тапочки для удовольствия.

Правда, непонятно, как распределить время, потому что общий формат не определен. Тянешь утро и день за хвост, а вечер сам катится под горочку. В этом смысле он оптимист: хуже не будет, а остальное можно вообразить.

Самое страшное, когда начинают соблазнять. Денег еще не предлагают, но говорят: «хорошо бы» и - «куда ты, старик, пропал», и - «говорят, ты крест на себе поставил, заезжай, поговорим». Ладно, заеду. Поговорим.

Ночью сердечный приступ. Вспомнил Валю Провоторова, который в перестройку напечатал несколько книг, статьи в «ЧиПе», начал новую живописную серию, еще книги, но тут все прикрылось, и он десять лет был в одиночестве, и вдруг позвали читать стихи. Мамлей пришел, Валико, Дуда, - очень потом хвалили. Он так разволновался, что, пришел домой и умер.

Ладно, ему волноваться не с чего. С женщиной, которая не любит тебя, хорошо жить в Африке, это трезвит и охлаждает. И вряд ли годится зимой в Москве. Тем не менее. Трезвость - сестра порядка.

Он уже подумывал о женщине, о той самой. Стал ездить в метро, ходил на важные выпивки, выставки, встречи, стараясь избегать знакомых, чтобы быть внимательнее. Но ее не встречал. Знал из литературы, что ее узнаешь сразу. И она о тебе позаботится, как никто и никогда. Больше, чем мама. Хотя и иначе.

Сколько у них будет времени? Каким оно будет? У всякого человека есть провалы в сознании. У нормального – примерно каждые полтора часа. У пьющего, как Серега, бывает, и полдня. Прочитав одну и ту же его статью, он раз в месяц звонит ему с изъявлением восторга. Цыганки умеют пользоваться этим. Он с мадам Мертваго пройдет по обочинам сознания, которые со стороны не видны.

Возвращался после полуночи в метро. Ехал в первом вагоне. В перегоне между станциями поезд остановился. Открылась дверь кабины машиниста. Вышел мужик в форме, отжал дверь вагона, протянул руку, и из темноты в вагон вошли двое в оранжевых робах. Машинист скрылся в кабине, поезд поехал, мужики стоят, пассажиры на них смотрят. Один из них говорит другому: «Они что, нас видят?»

Зачем человек ворует у себя сны, делая вид, что их рассказывает? Ей, в отличие от снов, не надо смотреть в лицо. Ты понял, что я сказала? Понял. Точно понял? Точно. Снам можно смотреть в лицо, а смерти нельзя.

Когда много думаешь, день кажется одним и тем же, вчерашним, как подогретая котлета. Для того, чтобы жить, надо двигаться быстрее, чем все остальные, то есть в свою нормальную скорость, не обращая внимания на мнение остальных. Пока она рассказывала о своем брате-инвалиде, и как они живут в Рязани, где сплошь бандиты и нищие, и другого выбора нет, он в уме записывал инструментовку этого же самого ума. Интересная, однако, музыка получается. Его, как и всех, вытеснили отовсюду. Люди бросились тараканами в разные стороны. Ему достался умишко, который он, того и гляди, разорвет на части своими килобайтами. Остальное и вовсе протухло.

Он перевел взгляд с нее на свои ноги. К счастью, он похудел килограммов на десять. Аппетит почти не чувствуется. Энергии пока хватает, тем более что она стала чище. Голова кружится, но лучше соображает.

24.

Чего нет в ней, так это претенциозности. Поражала ее простота. Говорит то, что думает, не желая произвести впечатление. И при этом любит только тебя и думает только о тебе. Если ждешь ее помощи, она улыбнется, и ты брюхом поймешь, что ничего не надо. Необычайное облегчение. И никаких нежностей, все естественно.

Странно, он давно уже не любил путешествовать, а с ней отправился в дальний путь, как какой-нибудь Годунов-Чердынцев. По дороге писал, - как всегда хотел. Увиденные площади, люди, набережные, рестораны, концерты и вечер у губернатора получают смысл, будучи записаны. Она не мешала, даже если была в одной комнате. Читала, шила что-то, раскладывала и примеряла покупки, сверяла словари и кулинарные книги, в которых была энциклопедист. Он все спрашивал, когда она угостит тем, что готовит, она улыбалась. Загадочность – спутница любви, все сходится.

Ему нравилось, что она обставляет жизнь колокольчиками. Хипповский прикол, прихваченный ею из молодости, не раздражал. Она ни разу не сказала, что это отгоняет злых духов. Казалось, она вообще не говорит ерунды.

Иногда, в минуты близости, он просил ее рассказать о тех, с кем была до него. Она не морщилась, не сердилась, но не рассказывала. «Я боюсь, что ты разочаруешься во мне, - сказала однажды. – Ты не представляешь, какая я… - Она затруднилась с выбором слова, что было не часто. – Я намного хуже, чем ты думаешь».

Что она имеет в виду, машинально размышлял он. Оральный секс, которым когда-то закрывалась от вагинальных неудовольствий? Сотрудничество с КГБ, чтобы попасть на хорошую работу? Вряд ли, говоря с ним, она могла думать о таких тривиальностях.

На самом деле, ему было все равно. Он все больше погружался в себя. Это было сладостное ощущение небывалого путешествия. Она помогала ему. Он открывал страны, которые были намного подробнее и интересней реальных. Она взялась пересылать в редакцию его статьи, исправляя ошибки и шероховатости. В Google уточняла факты, показавшиеся сомнительными. Уходя на тот свет, люди должны оставлять после себя выверенные сведения. Выясняла подлог историй, доставшихся нам в наследство.

Он уже особо не вникал. Даже регулярные похороны сотрудников, отмечаемые петитом на последних полосах толстого еженедельника, его не трогали. Проект был запущен, и теперь процветал без его помощи. Он знает, что все у них будет хорошо, включая тех, кто умер и умрет. Всех связывают нити, о которых не предполагаем. Если сфокусировать на них умственный микроскоп, можно что-то разглядеть. Есть цифровые фотографии, миллионы дневников on-line, мощные поисковики, постепенно уходящие вглубь истории, перевод архивов в электронную форму. Для тех, кто жив, все будет хорошо.

Жить было унизительно. Тому он находил постоянные доказательства. Но начнешь рассказывать о них, - унижение пуще прежних. Можно только молчать. Втягиваясь, как обычно, в воронку себя, и там черпая покой и волю. Пока девушка рассказывала все подряд, - от сына и мужа до отца и духа святого, - как это обычно у девушек и бывает, он вспомнил, как перед отъездом на него вылили ушат, что, вместо того, чтобы заинтересовать людей пародией на них, которая так у него хорошо выходит, он сворачивает зачем-то на себя. Получается занудство, которое никому не интересно. Поэтому он так и останется навсегда в ауте. И не надо обижаться. Он не обиделся. Сто раз уже это слышал. У него есть, куда отступать. Когда он был маленький, он всегда прятался в темной комнате за спальней, где хранили белье, лекарства, консервированные компоты и старые книги. Так и тут.

25.

Судьбе он не верил. В «русскую рулетку», как Петр Ильич с Маяковским, играть не собирался. Когда сказал ей это, она кивнула.

Сказал, что вступать с судьбой в осмысленные отношения это наделять ее человеческими качествами, то есть делать сволочью. А от сволочи ничего хорошего не дождешься.

Не был уверен, что она его понимает. Но она слушала. Он надеялся, что она принесет ему счастье в контакте с теми, кто был по ту сторону, хотя с виду продолжал быть здесь. Там не было никого.

В темноте слышишь музыку. Голова и руки дергаются в чем-то мягком. Проще не быть. Жизнь - болезненная провокация. Слова удерживают тебя обманом. Говоря, люди не совсем умирают. Но промежуточная область была ему не ясна.

Пару раз она звала его туда. Он не знал, что его ждет. Помотал головой, она отстала. Он смотрел на нее как на очень умную женщину. Однажды понял, что они не целовались. Он не любил дышать на другого, не любил, когда дышали на него. Проще разрезать живот, обнять другого дымящимися, смердящими потрохами.

Объяснил, что за ним могут следить. Он боится ей навредить. Не будет выходить из дома. Слежка, нужда, старость, - все, что угодно, лишь бы не быть среди тех, кто всюду. У тебя ничего своего. Ты ни с кем не дерешься за что-то. Полезна лишь смерть и все, что ведет к ней. А это - бесплатно.

По дороге к смерти и происходит самое интересное, - книги, мысли и женщина похожая на черную ласковую дыру. Он так ей сказал, и она не обиделась. Если бы обиделась, он бы знал. Рукой потерла ему живот, пошла в другую комнату. Ему снилось, что они танцуют вокруг друг друга странный танец. Ходили по дому в театральных костюмах с капюшонами - на голое тело. Пахли пыльным плюшем.

- Ты похоронишь меня?

- Как хочешь.

- Лучше сожги и развей. Или сдай в утильсырье.

Это счастье - жить накануне смерти и делать только то, что придется.

Сидел на берегу, а ночное небо звездами бросалось вниз, втягивая его в свою воронку, когда лежишь к нему близоруким лицом. Вот и смерть – женщина, встреченная случайно, полный негатив твоей оставшейся где-то жены. Эта женщина не забывает выключить газовую конфорку, не оставляет включенной воду в ванной, постоянно затапливая соседей. Но является ли она по этой причине совершенством. Впервые он чувствовал, что его любят. Он был целиком погружен внутрь этой любви, можно было ни о чем больше не беспокоиться. Проснулся в какой-то дыре. Главное, делать, что делается, ничего не бояться, не строить планов, ни о чем не думать. Она подтверждает это, обволакивая его. Она слушает его рассказы о себе, ей интересно. Погоди, может, ты умер, - спрашивает он себя. Немного жути, и ты уже болтаешься в петле. Все хорошо, как при чтении книги, которая умнее всего, что ты есть.

26.

Рай - сюрприз, к которому готов. Что-то теплое, привычное. Некрологи - поэмы о человеческих талантах. О непрерывной работе непонятых гениев, дышащих, изворачивающихся в словах и в танцах, и все зря. Морозный узор на окнах. Улыбка мертвеца.

Он был грубым чурбаном, отдавшимся на потребу общих мест. Чтобы получить пряник, стал еще тупее и халтурнее, чем на самом деле. Преемник великих покойников, его не заметивших. Они и не могли заметить, сказал он себе, проснувшись. Но это не отменяет нужды быть умнее.

Женщина исчезла. Какие-то были дела, о которых она не рассказывала, а он не спрашивал, потому что ему все равно. Она появлялась с болью в правом боку, где почка. Боль возникает, когда он нервничает. Появляется она, и успокаивает его. Она из тех, рядом с которыми он может есть. Он не решил, может ли рядом с ней умирать.

На улице грязно, сыро. Лежащий на кладбище снег удерживал пейзаж. И трупы внутри пейзажа заморожены. То, что она ему устроила сторожку для философской жизни и размышлений, было чудом. Кант, будучи изъеден червями, читается на ура. Череп, полный звезд и нравственного закона из поговорки для бедных.

Здесь, где каждый год истории похож на шкатулку с тайными связями, чудесной жизнью и спрятанными в музыкальных шкафах скелетами, можно считать себя антикваром и летописцем, составителем описей бытия.

Когда он спросил, откуда у нее такие возможности, - дом на Николо-Архангельском дороже, чем на Лазурном берегу, - она отмахнулась. Ее близкая подруга - бывшая жена Глеба Павловского, через нее она и не такое может.

Сложив логическую цепочку загадочных смертей в газете, где работал, и знакомство с любимой, он не смог толком вспомнить, как оно началось. Его это не волновало. Странное безразличие он отнес на занятость мыслями, которые, кроме него, теперь и думать некому. Все то ли спят, то ли умерли. Он один ходит с колотушкой по кладбищу, вспоминая, чего не было, зовя в друзья смущающие тени. Если бы не она, его забрали в дурдом. И никакого запаха серы, кроме Кристиана Диора, он от нее не слышит, не надо клеветать.

Он полюбил просыпаться по утрам: смерть, которой он теперь занимался, сулила ему новые открытия себя. Какая это депрессия? Это другое слово, которое надо придумать и ввести в оборот, как советовал покойный Гена Батыгин, с которым он когда-то учился, потом встречался раз в десять лет, а, когда захотел снова встретиться, прочитал в интернете, что он скончался в одночасье полтора года назад. Социолог - это тот, кто расставляет среди людей новые слова, сказал Гена.

Ночью ему снилось, что над ним летает большая хищная птица, решившая, что он труп. Он замахал руками, показывая, что она ошибается. Потом приснилось, что с неба на него спускается мужчина, держащий его двух детей. Странный ракурс, когда над тобой парят люди, оказывающиеся твоими близкими.

Он не мог расслабиться, потому что именно в этот момент кто-нибудь умирал или был убит, и надо было срочно выезжать на место, где это случилось, хоть бы ты в это время писал роман или шел на важное интервью с классиком, или был на открытии эпохальной выставки, репортаж с которой на первой полосе прославил бы тебя навеки. Вместо этого выбирался из толпы в ресторане, куда собрались все модники столицы, сблевывал выпитое и сожранное в ближайший сугроб во дворе дома на Селезневской и ехал на попутной машине за 20 долларов в аэропорт, где якобы на твое имя был уже заказан билет. Время от времени он различал в крови этот подспудный ток воли к жизни по бухающему в сердце ритму.

27.

Ты никого не награждаешь смертью. Ты носишь ее в себе. Она дает отсвет на все, что видишь вокруг. Она подружка твоих лет. Ты подозревал о ней, маялся в одиночестве. Теперь взращиваешь нелюбовь ко всему, что недостойно лучшей жизни. Ты взял на себя грех смерти и закрылся им в капсуле, из которой тебя уже не достать.

Теперь он мог со спокойным недоумением глядеть на недодуманных дев, его окружавших. Мелкие биографические подробности тряслись как шарики в погремушках, не стоит удивления. Его подруга не говорила о себе, он не спрашивал. Приятно было думать, что там рутина.

Смерть была шагом вперед по сравнению с классификацией мелкой ряби на фоне безумия. И тошнота не мучила, уйдя в основание взгляда.

Всякая тетка, включая малолетних, угрожала хаосом безумия, - детскими страхами, загулами, родственниками, квартирой, дачей, гардеробом, духами, пристрастиями, - зачем это ему все?

Запах духов между грудей, напряжение форсированных страстей, провожание домой, подавание пальто, поцелуй ручек, зима, лето, ходьба под ручку, теплое бедро и память о том, как держишь ее там умными пальцами, доводя до сладких истечений. Все это замечательно. Так бы и помер в тепле и уюте. Да, видно, нельзя никак.

Зато те, кто отжил, блистали, как звезды на погонах, чищенные солидолом. Деревянные дома в Сокольниках, простоявшие с 30-х годов всякого века, вдруг сгинули в одночасье. Снежная грязь то ли от соли, то ли от оттепели, - месишь ее сапогами. В винном отделе бутыль тешит предчувствием огненной воды во рту, желудке, сознании.

Жмурик лез как цветок из жизненного пейзажа. Цеплялся, зная, что ничего больше нет, одна пустота. Пейзаж включал не убогую квартиру, где ели и ругались, глядя в телевизор, - а воздух, повадки людей. Все крепло, как на исторической картине, оставаясь навсегда. Все могли умереть, вещи рассыпаться, но это неважно.

Поверх всего шла кажущаяся жизнь. Поехал на Арт-Манеж, который по случаю сгоревшего Манежа был в ЦСКА. Войдя туда, вспомнил, как в детстве ходил сюда с папой на хоккей, а в молодости с сыном на елку. Потом вернулся под снегом, но не домой, а на кладбище. В доме жили призраки. Пока сидел за компьютером, ища информацию, кто-то бродил наверху, кто-то мочился сбоку, топали, спускали в мусоропровод. Ладно, ты можешь не спать, но их-то что здесь тревожит?

Время - это та штука, на которой съезжаешь жопой к своему концу. Надо тормозить, хоть это никому еще не удавалось. Записывать каждый свой шаг. Делать себя умным. Наклеивать на эмоции, подсмотренные в кино и вычитанные в романах. Почему нет. Временами голова должна быть похожа на переполненный мочевой пузырь, который должен опорожниться, чтобы не лопнуть, ошпарив колени. И Цзин говорит: пришло время отлить, и тебя бурит желание сочинять, невзирая на отсутствие форматов и мизансцен. Ты в стране, лишенной форматов, но это не повод не жить. К тому же, единственный способ удержать время в условиях его отсутствия это – философия.

28.

Жена, хлопнув дверью: «Говоришь о смерти, а тут же о том, что чай пьешь с пирожными. В этом ты весь».

Возвращаешься к тому, что было, с бонусом северной надбавки. Типа, если умер, то все дозволено.

Когда несколько знакомых, полгода питавших его надеждами, отзвонили друг за другом, назначив встречи на будущей неделе, он даже не стал брать в голову. Другой ракурс. Смотришь снизу вверх. Правый бок отвалился. Он волочил его за собой, как оторванный рукав. Ничего, можно привыкнуть. И люди, с которыми говоришь, сперва удивляются, а потом привыкают.

Его напрягло, что не надо путать умерших с живыми, но потом он понял, что это пустое. Два коктейля, и все одинаковы. Боря Козлов, художник и друг, и Гарик Басыров, друг и художник, говорили только с ним, словно не видели друг с друга.

В мышиной возне мысли чвакали как родные. Людям, подхватывающим их, становилось тепло и уютно. Мысль разъедает плоть. Но если плоти нет, то мысль становится чистым удовольствием. Вскрикиваешь, как ужаленный летающим Сократом. Тот лыс и комковат, как послеродовой послед иронии. Предсмертный укус повитухи.

Когда люди говорили в нем, - надо было отвлечь их чем-то посторонним. Держать за пазухой множество тем, подводя к яме, чтобы в нужный момент испариться, оказавшись за столом с закуской. Слушают того, кто говорит о сексе и евреях. Возмущаются, плюются, но слушают, чтобы в ответ сказать свое. Еще о политике. Но на том свете, какая политика? Только евреи и секс. С Эдема и Адама.

Вытаскивают на середину. Хвалят. Ругают. Неважно. Стыдно поднять глаза. Лучше бы хвалили, но все равно стыдно. Почему не отпустят? Нет выхода. Думали, умный, а ты попка. «Знаете, юнкер, другого способа у нас нет». Ну, почему? Вот от Димы Галковского плохо пахнет. Всем сразу и стыдно, и интересно. И он летит в небе говорящей крысой. Нет, можно общаться.

После муторно пасмурных дней похолодало, небо прояснилось облаками. Опять сегодня. Опять жить в отсутствие смерти. Мозгом ничего не прошибешь. Двигаться надо из нужд сюжета. Она, видно, чувствовала что-то, - не звонила, не появлялась.

Он сгрыз кукурузные хлопья из коробки. Не стал размачивать ни водой, ни молоком. Приятель поделился  предложением писать триллеры – 14 усл. печ. л. за 1750 долларов. За три-четыре месяца роман под чужим именем. Можно помесячно как зарплату. Вообще нужда в авторах. Все на широкую ногу, несколько серий. Думай. Вот. Жуткое путешествие на тот свет. Почему нет. Заодно чужие книги почитает, а то руки не доходят. Триллеры пишутся желудком, - особой кишечной флорой.

Его бросили в братскую могилу во дворе психиатрической лечебницы. Притоптали землю, выпустили больных на прогулку по психодрому. Никому больше не придет в голову его там искать. Хорошо спрятался. Теперь можно до весны вести дневник на неведомом языке. Мысли, когда передаешь их словами, обернуты в слепую транскрипцию. Можно просто наблюдать, как движутся буквы, поскольку без них было бы еще одиноче. Но чтобы зряче толковать, надо самому истолковаться. Так вот: если ты умер, тебя уже невозможно мучить. Всего-то и надо, - встать по ту сторону. И идти, пока не упадешь.

29.

Когда идешь, не думай о цели, которая съедает путь. Лучше иди в другую сторону.

Жизнь и смерть – то же самое. Находишь не то, что искал. А ни мозгов, ни зрения, чтобы это увидеть, уже нет.

Тот свет – обратная перспектива светской жизни. Там, где пил и шел мимо, обнимаясь на прощанье, трындишь и вникаешь до конца.

Черная дырка, которую обживаешь, начиная со стен.

Это родное ощущение смерти, вроде рака дуэли в крови. Сейчас будем погибать. Только другой не нужен. Для этой дуэли довольно себя.

Отложенная смерть это какой-то фарс. Если вдуматься, жизнь. Лучше не вдумываться. Решил набрать «смерть» в поисковой системе. За 0,26 секунды нашел два миллиона двести семьдесят тысяч страниц. Уже первые сайты с похоронной музыкой, звучащей в крематории, повергли в тоску. И впрямь, оставим мертвым хоронить своих мертвецов.

Умереть не страшно. Страшно хоронить, оплакивать, провожать, видеть, что умрет, как умрет. Смерть - плевок жизни, вот, что такое.

Из разговоров понял, что не он один не спит каждую ночь с четырех до половины седьмого утра, из бреда догадываясь, что все-таки спал. Пошел узнавать про работу. Из метро «Тургеневская» вылез к огромному дому. Из бесплодного разговора понял, что пропустил момент, когда средние корреспондентки вышли в главные редакторы глянцевых журналов. Девушки были инопланетны. С людьми их объединяло знание иностранного языка и просыпание среди ночи, о чем они собирались спросить специалиста.

На обратном пути понял, что расстроился еще больше. Пока думал над ходом в партии, кони и слоны разбежались. В углу кабинета стоял картонный Фрейд. В натуральный рост психопатологии обыденной жизни. Вот дневной проводник ночных кошмаров. Погладил гладкую поверхность. Из Зигмунда, как из матрешки, выпал маленький Юнг и, постукивая, закатился в угол.

Хорошо, но ему дали задание фотографировать мертвецов. «Газета без жмуриков теряет смысл, и выходить не будет, - пригрозил главный редактор на утренней планерке. – Смотрите, какой папа был красивый на смертном одре». Раздался неприятный стук черепа о деревянный пол. Это грохнулся в обморок бильд-редактор, которого и так достали в последние дни. Началась суматоха с поиском холодной воды, потому что в чайниках, из которых все на планерке пили чай и кофе, был, естественно, кипяток. Никто и не подумал вызвать дежурного фотографа, о чем через 15 минут с торжеством надсмотрщика над придурками доложил главный. Кто-то из остряков предложил выдать фотографам спецаппараты с оптическим прицелом. В общем, это, действительно, была проблема. А. кроме него, вменяемых не было. Во всяком случае, сам он так считал.

30.

Он не зря беспокоился насчет работы. Бывает, что головой не знаешь, а ноги уже идут в нужном направлении. Смерти в газете прекратились так же внезапно, как начались. Редактору оставалось радоваться, что он остался жить, правда, перестав быть редактором. Акции газеты кто-то выкупил без особой торговли. Из киосков и подписки издание исчезло. В интернете прошла информация, что газета перешла под крышу спецслужб. Те ее выпускают, но - для служебного пользования и под названием – «Золотой петушок»; и, публикуя там страницы из досье покойника (иногда будущего). То есть исчез профессионализм. Менеджер-чекист - это как в электрическом поле вместо проводника поставить диэлектрик. Может, не долбанет, но лампочка точно не загорится. Кто-то под кого-то копал. Печатали некрологи с компроматом на живых. Те «догоняли» информацию о своей кончине. Он бы придумал им вкладку «Черная метка», но пусть теперь сами беспокоятся. А он лелеет радость, что унес ноги.

День проходил в приватном тумане книг, интернета, клочков сюжета, погоды, психологических вывертах, фраз по бокам основного текста, как советовал Мандельштам. Бодрое дребезжанье слюдяными крылышками золотописьма тончайших жил. Руки дрожали, он постанывал, перебегая из кухни с телевизором к телефону с включившимся автоответчиком, оттуда к книжным шкафам, где никогда не найдешь нужной книги, потом в туалет, где течет вода из бачка, снова к электронной почте, где уже отметились все психопаты, а там ранний зимний вечер, из тела исходят газы, ладно, что не трупные, но надо меньше есть, потому что перед людьми неудобно, когда сам за себя не сможешь отвечать…

И ночь. Засыпаешь легко. Рассудочный корсет снят. Тикают часы не страшно. Ду-у-у-ет в щели балкона. Даже уютно. Сон. Через два-три часа просыпаешься. Все ясно. Обложен со всех сторон. Глупые девицы. Безумная кремлевская администрация. Феэсбешные похитители некрологов. Нет денег обеспечить детей. Не так пишешь накануне смерти. Можно уже не стесняться быть, каким хочешь. Осталось найти вечность по себе.

Встал, включил настольную лампу, записал на бумажке: «Под утро отстаиваешь право общаться, с кем хочешь». Рядом с диваном можно поставить на стуле лампу из IKEA, тетрадь с ручкой, и записывать, что в голову приходит, лежа в постели, как Пушкин.

Жизнь вступала в новые лабиринты.

30.

Он не зря беспокоился насчет работы. Бывает, что головой еще ничего не знаешь, а ноги уже идут в нужном направлении. Смерти в газете прекратились так же внезапно, как и начались. Редактору оставалось радоваться, что остался жить, правда, перестав быть редактором. Акции газеты были кем-то выкуплены без особой торговли. Из киосков и подписки издание исчезло. В интернете прошла смутная информация, что газета перешла к спецслужбам. Те продолжают ее выпускать, но - «для служебного пользования»; под другим названием – «Золотой петушок»; и, публикуя там, наряду с открытой информацией, избранные страницы из личного досье покойника (иногда – будущего). То есть профессионализма уже никакого не было. Менеджер-чекист - это как в электрическом поле вместо проводника поставить диэлектрик. Может, не долбанет, но лампочка точно не загорится. Кто-то под кого-то копает, несколько раз печатали некрологи с компроматом на живых людей. Пришлось тем «догонять» информацию о своей кончине. Он бы придумал им приложение-вкладку «Черная метка», но пусть теперь беспокоятся обо всем сами. А он станет лелеять радость, что ноги унес подобру-поздорову.

День проходил в приватном тумане книг, интернета, клочков сюжетов, погоды, курса доллара, психологических кунштюков, двух-трех фраз по бокам основного текста, как советовал Мандельштам. Бодрое дребезжанье слюдяными крылышками золотописьма тончайших жил. Руки дрожали, постанывал, перебегая из кухни с телевизором к телефону с включившимся автоответчиком, оттуда к книжным шкафам, где никогда не найдешь нужной книги, потом в туалет, где вечно течет вода из бачка, снова к электронной почте, в которой за день отметились все московские психопаты, а там уже ранний зимний вечер, из тела исходят вонючие газы, ладно, что не трупные, но все-таки надо меньше есть, потому что перед людьми будет неудобно, когда сам за себя уже не сможешь отвечать…

И вот ночь. Засыпаешь легко. Рассудочный корсет снят. Тикают часы, но это не страшно. Ду-у-у-ет в щели двери балкона. В вентиляционном шкафу в туалете. Даже уютно. Сон. Через два-три часа просыпаешься. Все становится ясно. Ты обложен со всех сторон. Глупые девицы, от которых зависишь. Безумная кремлевская администрация. Феэсбешные похитители некрологов. У тебя нет денег обеспечить детей. Пишешь не так накануне смерти. А ведь можно уже не стесняться быть, как хочешь.

Союз с людьми не удался. Осталось найти вечность по себе.

Встал, включил настольную лампу, записал на бумажке: «Под утро отстаиваешь право общаться, с кем хочешь». Подумал, что рядом с диваном можно поставить на табуретке лампу из IKEA, общую тетрадь с ручкой, и записывать то, что в голову приходит, никого не спрашивая, лежа в постели, как Пушкин.

Жизнь шла новыми лабиринтами.

Умереть спокойно не получилось. Смерть пронизывала жизнь, облагораживая ее и подталкивая к конечному просветлению, как небытие соединялось с бытием в поразившей его гегелевской философии. Вместо того чтобы сразу умертвить, его долго и настойчиво пытали, измывались. Били по очереди весь день, а потом и ночью, не давая уснуть. У мучителя, который наклонялся над ним с каким-то умиротворенным лицом садиста, он разглядел нос в виде обрезанного члена с вылезшей на конце головкой. Почему-то этим господам было важно доказать ему, что он ничтожество, не заслуживающее права на жизнь. Его трясли, чтобы он признал это. Он отвечал, что принял только что обет молчания и отвечать не станет. Они приходили в бешенство и трясли еще сильнее. Почему-то, по их мнению, он не имел права на личную жизнь, что-то от них скрывал, хотя он ведь писал обо всем, включая то, чего никогда не было. Если писать хорошо, то ничего не было. Самое страшное, что ему уже казалось, что один из мучителей его жена. И это было самое страшное обвинение, от которого ему никогда уже было не отмыться.

31.

Это набросок. Первый вариант. Эскиз. О чудовищном человеке из слов. Слов так много, и они так перепутаны, что человек не может добраться до цели, ходит по лабиринту и уговаривает себя, что лабиринт и есть цель, как тот, кто по нему ходит.

Освободившись, обретаешь внутреннюю каббалу, единственно верную.

Отказался от правленых текстов, ему приписываемых. Напишет иначе.

ФСБ занимается уже подделкой не текстов, но имен. Для того и нужна газета масонских некрологов, чтобы наполнить ее ложью. Вроде каталогов для узаконения фальшаков.

Он пришел в редакцию. Имеет он право узнать о зарплате и взять справку в бухгалтерии о доходах за год? Пропустили по старому пропуску. Поднялся на лифте. Какие-то девушки прошли мимо. Указатель, где редакция «Феникса». Буфет, где коробки сока, салатов, вьетнамской лапши и польских супов для тех, кто обедает. Девушка, странно изогнувшись, говорила по мобильному. Знакомых нет. Кошка, выйдя из двери и посмотрев на него, бросилась назад.

Кругом не люди, - насекомые неизвестного вида и поведения. У него не было указателя. Знал бы, давно крылышки оторвал и распял на иголках. Или составил поучения на манер Экклезиаста.

Как жить с насекомыми, не являясь вполне человеком? Тебе нужен двойник, тень, черный человек на веревочке, пародия на изнанке зеркала, пластилиновая персона в денежном и словесном эквиваленте. Но сами феэсбешники и подделывают двойников своих спецопераций. Особый вид зазеркальных паразитов.

Какой-то дядька вынырнул из двери, подхватил под руку, повел к себе: - Мы вас ждем. При общении он ничему не удивляется, занятый самим общением. Логика съедена ужимками, запахом, сдвигом тела. Логика - сухой остаток, схема, остающаяся после того, как человек перестал излучать волны. Он никогда ничего не понимает, только задним умом, как интеллигент. Душа нежна и чутка, болезненно резонируя. Дай собеседнику себя проявить. Видя доброжелательность, хам распоясывается.

- Прямо к делу, - сказал мужчина. – Чай, кофе?

- Чай. – Недавно научился выбирать. Говорить «все равно» это неправильно.

После пыток только и жить, но не можешь, помня и пытки, и хорошее время, когда их не было. Умственная и сердечная недостаточность. Спокойное выжидание времени, когда тебя не будет. Не хочешь даже мстить, зачем, тебя нет. Уехал к маме, и там жил без вещей, без денег, без будущего. Из ямы грядет спасение, обещал Бог и Хайдеггер. Однако никакого спасения нет. Есть мгновенья без пытки, их осознаешь как счастье. Потом понимаешь, что спасение в бесконечных мучениях и сюжетах других людей, делящих твою муку на бесконечность. Главное, выразить их доходчивыми словами. Пояс безопасности из слов. Самое замечательное в этой истории – подвешенное на тонкой ниточке чуть бьющееся сердце.

32.

- Я прочитал ваши сочинения. И статьи, и книги. Мне сделали подборку. Все эти мировые заговоры, отдел убийств и провокаций конторы, – все это осточертело. Все это есть, - дядька осклабился, - у наших идеологических противников. Вот они и клевещут, пользуясь незрелыми умами.

- Я запишу ваши обороты, - «незрелые умы», «идеологические противники». Очень хорошо.

- Вы не хотите понимать. Все это ваши внутренние страхи. Вы пишете из себя. Не смотрите, что творится вокруг. Напускаете невнятного тумана, пока люди занимаются реальным делом.

- Интересно, каким?

- А то вы не знаете. Собиранием страны, строительством будущего.

- Видно бывшего члена партии, который не знают, что будущее зависит от Бога. Его не запугать Лубянкой.

- Кого чем запугать, неизвестно. Мой вам совет: не загоняйте себя в умственный лепрозорий. Контактируйте с людьми, зарабатывайте деньги. У вас семья, детей надо поднимать. Что им оставите, - тонны бреда про газету некрологов, чьих сотрудников убивают гебисты? Смешно.

Кошмар, который легко перевернуть под утро, решив начать литературу с чистого листа, наваливается днем. Где чистый лист, где правильно слово? В коридоре налил себе кофе из автомата, насыпал сахар из бумажной трубочки, размешал пластмассовой палочкой, поднес стаканчик к губам, обжегся, пить не хотелось, поставил на подоконник, убедившись, что никто не видит.

Он смазал этот разговор. Сказал, что спешит. Пожелание успеха, трудовая книжка, справка о доходах, - все забыть. Сосредоточиться можно только перед компьютером. Коридоры, пыльный воздух, желтые столы, тени людей, ни до чего не дотронуться.

Духота и безвыходность, с одной стороны, свежая смерть, с другой. Сколько ни повторяй «смерть, смерть», из живота черви не полезут. Надо быть. Сам выбираешь людей для общения. Казалось, безумные люди и не менее безумные книги обступают его со всех сторон.

Если бы не смерть, за которую голосуешь каждое воскресенье, жить было бы нельзя. Праведная жена построила хрустальный дом, в котором всегда светло и можно работать. Работа – это чтение и составление бесконечных списков когда-либо живущих и кратких анекдотов, с ними связанных. Господа, если хотите жить вечно, извольте уложиться в четыре строки, которые я о вас сложу, - внутренний его монолог не прекращался ни на миг. Время от времени его начинали внезапно бить, волочь по улицам, пинать, обзываться, рвать волосы и бороду. Не знаешь, как себя вести. С трудом вырвавшись, он отбегает в сторону, но, увидев, что за ним не гонятся, начинает опять ходить между павильонами рынка. Он понимает, что тут работают почти все приезжие, торгуют джинсами и сковородами, ветчиной, помидорами, зубной пастой и носками.

33.

Подбородок его уменьшался соответственно выпавшим зубам. Вроде варежки, натягиваемой на нос. Скользя мимо зеркала, он никак не находил употребления этому быстро стареющему господину. Можно было написать о нем как о гениальном писателе, и тем заинтересовать не только будущего его читателя, но и нынешнего автора, то есть себя.

Что-то эдакое он должен был написать, открыв чистую страницу всей литературы на обороте предшествующей. Роман о смерти был главным из произведений. Он сошел в него, исчезая по частям. Исчезая буквально. Сперва отнялась левая рука, потом левая нога, потом правая нога – мозг, как у Сократа, заиндевел последним. После чего пропел петух.

Было несколько подвздошных пазух, где читал важнейшие из книг – Паскаля, Шестова, Августина, Данте, Библию. Читал истово, вычеркивая оригинал по мере появления множества расходящихся черновых троп. Места, где читал, были засекречены, их надо было выдумать, как и автора.

Книги резали по живому ножницами афоризмов. Человек уменьшается, становясь компактным, сходя на нет к просветлению. Не хочешь лопнувшего трупа. Эстетика не позволяет.

И чем более погружаешься в себя, - а скорость растет постепенно, - тем очевиднее, что у других иная природа. С ними нельзя объясниться, -  верный путь к шизофрении. Говоришь не им. Они - это метастазно разросшийся Галковский, Олег Давыдов, методично расчисленный мировой заговор. «Если бы их не было, - думает он, - мне пришлось бы быть хуже, чем есть».

Самое важное в готовности к смерти - терпение.

Человека, выстроенного из слов, на самом деле не существует. Потому и умираешь с особо мучительным цинизмом. В какой-то момент делается страшно девушек, млеющих от подобных фраз. Они тоже отвлекают от того, что не существуют.

Время переменилось, а новое не пришло.

Бах. Хорошо темперированный клистир.

Смерть решает все проблемы. Жизнь факультативна, в этом ее прелесть. В угловом доме на бульваре продавали мебель. Там пахло мебелью, а при случае можно было посидеть в мягком кресле. Напротив был рыбный магазин. Женолюбы ходили туда втайне принюхиваться. Живую рыбу продавали и в гастрономе на Песчаной, напротив детского кинотеатра «Дружба». Перед фильмом можно было выпить бутылку лимонада за десять копеек и купить пирожное, не помнил, за сколько. Довольно подуть, чтобы все исчезло как дым от спички. Будучи лилипутом, он неверно выбрал размер жизни. Провалился сквозь память. Внутри было тепло и темно. Не надо было ни перед кем выделываться.

ЧИСТИЛИЩЕ

II. Монтеньки и капутлетки.

34.

Везде по-разному. Но в стране людоедов смерть единственный союзник. Он многое перепробовал. Кроме суицида растворением в разуме, ничего не нашел. Проглотить разом упаковку мировой философии и сидеть с разорванными мозгами.

А если реально? Человек и книга две вещи несовместные. Буквы идут по нейронам, не растворяясь в мозге, составляя осадок. Пошел на кухню, и все спустил в канализацию, в сон, в нервы, в дерганье и беспамятство разговора. Смерть, но такая медленная и мучительная, что не имеешь права ее заметить.

Чтение как неоплачиваемый отпуск по причине смерти кормильца. Жена кормила его, любила и периодически вывозила в свет, в редакцию, в другие города, чтобы взамен он с ней не говорил. Придет время, сам поймешь, а пока не спрашивай, не порть впечатление. За рулем она не любила, чтобы отвлекали. Возить пистолет тоже опасно. Был молоток и что-то острое, вроде серпа. Привет из СССР. Не поможет, но спокойней.

Когда читаешь, кажется, что что-то происходит. Ловят привидений, готовят еду, играют в хоккей и шахматы, шьют одежду, - профессиональная жизнь. Что-то делая хорошо, не пропадешь, даже безработный и без зубов.

Если без зубов, то другие расслабляются. Или выкатываешь фразы, которые не поймет и Петр при ключах, - с угаром, с левой резьбой. Если есть смерть, то небесных интерьеров без счета.

Странно, что ешь не для еды, а для пищеварения. Сколько переводишь жизни, чтобы поддержать единичный агрегат. – Ты с кем разговариваешь, - спросила она, глядя на дорогу. – И стонешь. Ты замечаешь, что стонешь?

Леди Мертваго хороша тем, что с ней можно не говорить. Но она права, сначала стонешь, потом заболеваешь. Это и хорошо. Значит, скоро в путь, оставишь по себе пустую шкурку. Некоторые люди бредят путешествиями, не понимая, куда хотят уехать. Скоро и он вырвется на майские.

Влюбленность, жажда себя проявить, чтобы все любили, чтобы она любила. Пока прорвешься, пройдет жизнь, но и ее не хватит. Наконец выехали на кольцевую, где можно гнать, закрыв глаза. Главное, не пропустить в нужный момент поворота на бетонку.

Писательство не удалось. Книги были скучные, он стеснялся привлечь к себе внимание. Надо быть занимательным, а он дико умный как вещь-в-себе, которую только Бог видит. Хорошо, что лежал теперь далеко в перелеске, не на людях. Он бы встал, продолжив жизнь, да незачем было. Дети долго искали захоронение, чтобы приводить своих детей, потому что это память рода и так надо. С начала теплых дней они выезжали по выходным за город в поисках праха. Ходили, собирая цветы, присматривались к кустам и оврагам. Трогательно и печально, немного похоже на безумие. Впрочем, всю неделю каждый занимался своим делом. Они преуспевали, он гордился ими.

35.

Темнеет, тихо. Светофоры мигают, зеленый, красный. Ты весь из заемного внимания. В больнице тебя делят на число больных в палате, врачей и медсестер, операционных столов, капельниц, поильников на тумбочке. Если оставить машину на обочине и углубиться в лес, якобы отлить, можно решить все проще. Около нуля, ночью минус пять, уже, кажется, холодает. Ты персонаж среди действующих лиц в книге.

«Ты сам себе закрыл все дороги, - говорил леди Мертваго. - Надо было меня слушать. Начать с того, что сделать зубы. Я нашла врача».

Он сам закрыл себе все пути. Закрыл двери одну за другой. Двери открывались только с одной стороны, как в немецком институте восточноевропейских исследований, куда их привезли на семинар. С другой стороны. Спустился этажом ниже, там то же самое. Дело в дисциплине, которой надо следовать. Ну, мы не в Германии. Хотя где?

Тут загадка. Привязанность к мгновению, которое крутит тобой, как хочет. Хроника объявленной смерти? Заявил, что выходит из игры? Никто и не спрашивает. Процитировал Ионеско: «Каждый умирает впервые». И что дальше? Бесконечная смерть подобна мгновенной жизни. Мозги всмятку. Я знаю, что умру, даже объявил об этом, но не верю, - заявил Жак Мадоль. Кто это такой? Прочесть что ли собственную газету некрологов? Он не ходит в редакцию. Там люди, тренирующие на нем волю к власти. Те, что из пузырей земли.

Осталось думать. Когда думаешь, можно жить. Окружить себя предметами мысли. Их практически нет. За окном снег и революция. Безумие власти, безумие безвластия. Или пить чай, или уйти по-английски. Предметов ума нет, кроме ума, а это скучно. Как милиционер на посту. Все стараются его обойти, а он делает вид, что не замечает.

Милиционер на Садово-Кудринской. В стеклянном стакане, который библиотека. Ум работает с предметами ума, сложенными в библиотеке.

В окне смеркается. Вечером легче жить под уклон. На окне налипла кромка снега. Горячечное нездоровье тянет на улицу, там якобы легче. Можно снег ко лбу приложить. Заодно прогуляться в «Седьмой континент». Электрический свет, никого нет, холодильники гудят, красивая еда в упаковке, есть не хочется. Но там дешевый хлеб с сыром, который еще и нарежут, если сказать об этом женщине в халате и колпаке. Саркома Опухолевна с черными китайскими драконами на спине имя ей.

Чужая жизнь состоит из ритуалов, унижающих своим безумием. Приходится жить одному, умирать одному. Тяжелая работа смерти не приемлет оскорблений глупостью. Он окончательно всех доконал. Пришлось снять с себя лишнее, - зрение, женщин, новости, погоду, привычки. Осталась работа тяжело пашущей лошади, которая счастлива, что не может сойти со своей борозды. Внутренняя жизнь оскорбительна для семейной – своей таинственностью. К тому же семейная жизнь требует жертв, - самых реальных. Смерть очищает ауру семьи, позволяя вздохнуть оставшимся.

36.

Ночью люди кажутся насекомыми, насекомые людьми. Зимой больше, чем летом. Отсутствие мух поднимает муть подсознания. Кажется, займись энтомологией, и все поймешь. Как выгрести на веслах из этого омута?

В метро закрывал глаза, чтобы быстрее доехать до нужной станции. Непереваренные мысли вылезают ночной безвыходностью. Мономан своей смерти – персонаж, требующий сюжета. Но боковые герои не появляются, и ты проваливаешься в воронку себя.

Теплокровных узнавал наощупь. Во времена переломов они всплывали, он прилипал к ним. Когда устаканивалось, надо было служить, выделяясь напором и подавлением всех, кто на пути. Тут он слабел очком, сдавал желудком.

Всякий тупик виден между снами. Если нет перспектив, деваться некуда. Он вставал ночью, включал компьютер, писал письма тем, кто встревал в сознание, не давая спать. Выдумывал себя другого, который живет не в общем гурте. Может, в снежном поле. Губы поджимались, съедая беззубый подбородок. Некуда идти, кроме как в вечную ночь, ты понял?

Ночью узнаешь пустыню, которая днем маскируется телефоном, новостями, спазмой себялюбия. А тут понятно, что мест нет. Тебя не позвали вчера, сегодня забыли. Ты свободен.

По другую сторону насекомых прячется тот, кто выдает себя за Бога, неудавшийся собеседник. С насекомыми не поговоришь, но интеллигент - тот, кто говорит с насекомыми, не натуралист.

Как всякий учитель смерти, оброс бородой и учениками.

Это страшно. Нужен не ты, а фаллический символ учителя, вокруг которого собирается группа сократически настроенной молодежи, что выпускает журнал «Курноска», где пишет на тему изнанок жизни, забыв, что, входя кое-куда, интеллигентный человек снимает у входа обувь и все имена.

Казалось, что он догадался, что надо писать безымянную прозу.

Все прочее было еще хуже. Небо, открывающееся с балкона, не пускало, да он и не стремился туда. В створоженных облаках плавало трехкопеечное солнце. Глаза бегали, неуспокоенные. Мы не видим метафорами, зачем врать? Все очень просто, - жизнь оказалась неврозом, как сказал Фрейд. Ветвящимся, как дерево, неврозом, под которым сидишь, завтракая на траве с голыми женщинами Эдуарда Мане. Все мы знаем, как неприятен близкий человек, тесно общающийся с голым человеком, нам незнакомым. Именно так выглядит невроз снаружи: интимно-уютный, он почему-то зовет свидетеля на рвоту. Он знал, что никому не покажет свою леди Мертваго. Красивую и с косой, но которую может видеть только он.

37.

Согласно будущим исследователям, его не существовало. Перед тем, как исчезнуть, мы складываем в ящик все нажитое. Деньги – тлен, обман. А вот знаний ему, просидевшему задницу до мозолей, было жаль.

Пока была возможность, он исследовал жизнь не бывшего, как и сам, человека, имя которого настолько забыто, что не стоит упоминания. Важнее годы жизни, 1840-1892, как у Василия Васильевича Юнкера, исследователя Африки, с которым его герой был, между прочим, знаком, как знал едва ли не всех современников, при том что почти не выходил из дома, где сочинял поэму, в которую в зашифрованном виде входили едва ли не все знания. При обязательном условии их бесполезности. Каковым в освещении поэмы было все, добытое человеком.

Он перескепсил в своем скепсисе даже англичан, на которых молился как дарвиновская обезьяна.

А так стоишь у окна, прислушиваясь, потому что наполовину слеп и не поймешь, где дорога. Ничего, кроме тоски заброшенного в одиночество человека. Район вечной новостройки. Где-то шумит кольцевая. Ты сам себе университет и университетское кладбище. Дети, жена нормальные, зрачок и язык чистые. Подключен к интернету. Отключаясь, слышишь шорох времени. Дальше Бог. За Богом смерть. За смертью – зеркало вечности.

Все сначала.

Он боялся людей, которым нечем себя занять, кроме утверждения за твой счет. Их большинство. На каждом шагу. Они охотятся за тобой, говоря, что это ты самоутверждаешься за их счет. Он подвел черту.

Фауст. Сцена в кабинете.

В доме тепло и тихо. Кто-то стучится в глубинах многоэтажного дома. Сумерки. Телефон мертв. Он созвонился с ней, договорившись о встрече в информационном центре. Она предупредила, чтобы он ее не пугался. Ее часто зовут «мадам Смерть», - сказала она. Она и ему советует отгородиться от всех какой-либо странностью. Пусть думают о нем лишь как об авторе. «Вам с ними не жить личной жизнью», - сказала она бесцветным голосом, и он подивился ее словам.

Репетиции смерти имеют свой ритм, переходящий в жизнь со вкусом. Смерть свободна, жизнь необходима, - до времени и не по нашему выбору. Хорошо, если завтра на работу. Хорошо, если в никуда. Изволь занять себя, помня о тенях. Опухоль в спине под родимым пятном, воспаленная десна, большой палец на левой ноге, который давно не чувствуешь. Во всем этом нет обратного хода, кроме чуда конца света с всеобщим воскресением. Рак ходит медленно, тыча пальчик в тело, выискивая, куда пустить корень, долго стоит у входа, прислушиваясь. Он слушает тебя, а ты – его. Смерть – это всегда самый красивый из выходов.

38.

С пересадкой доехал до бывшего «Проспекта Маркса». Новое название забывал тут же, едва глянув на него. «Охотный ряд»? Неважно. На месте гостиницы что-то строили. Он давно ни во что не вникал. На уличном экране показывали льва, прыгающего на охотника, отвлекая внимание от охотника, прыгающего на тебя. Люди шли, создавая видимость жизни. Августин что-то думал по этому поводу. Он давно не заглядывал в библиографию и комментариев на полях.

Свернул в один переулок, потом в другой. Всюду были люди в форме, следя за правильной парковкой автомашин, охраняя подъезды, отрабатывая нелегкий хлеб тунеядства. У всех семья, пенсия, устройство по знакомству на работу. Еще один сидел в бюро пропусков в информационном центре. Другой проверил пропуск на входе. В Китае у всех была бы фамилия Ли. На стене, где телефон, кто-то засунул за аппарат фото ван Гулика.

В маленьком лифте нажал на шестой этаж. Проверил бумажку с вопросами. Ему надо узнать о писателе, попавшем в мертвую зону между Толстым (1828) и Чеховым (1860), одногодке Апухтина и Чайковского, умершем раньше их на год, человеке, мало кому известном. То, что мы умеем любить хотя бы мертвых, тоже преувеличено.

Ему надо было все знать, - что ели, где жили, что читали, где учились, почему гомосексуалисты, какие были имения, как умирало крепостничество. Через три года после его смерти появилась теория сновидений, к которой он был причастен. Главное, что во всем этом таилась, как в кощеевом яйце, иголка его нынешней жизни. И конца.

Сухая и плоская мадам сидела в выгородке без окна, окруженная то ли бухгалтерами, то ли завхозами. «В нашем возрасте и за это спасибо, - пояснила она. – Моей начальнице двадцать два года. Естественно, она берет своих одногодков или чуть младше. Главное, чтобы не умнее». Расставив вешки, она занялась его делом.

Начать с биографий современников: американцев, англичан, французов, - их фотографии, вещи, дневники, все это есть в интернете. Жизнь темна, но кое-что можно видеть боковым зрением. Для этого и нужна система зеркал, в которые всматриваешься, чтобы узнать свое лицо.

На рассвете птицы за окном свистят однообразно как мобильные телефоны, - нельзя не проснуться. Чтобы быть историком, довольно болеть и умирать. Тогда ты знаешь, что и все люди до тебя, о которых ты хочешь узнать, тоже болели и знали, что умрут. А потом, действительно, умерли и ждут тебя за поворотом с портфелями нового опыта. Ты бы тоже давно уже умер, но ты и не живешь, а – умаляешься. Сходишь на нет в своих книгах, чужих некрологах, газетных статьях и разысканиях. Человеку, который не живет, а умаляется, жертвуя собой, не так просто, как выяснилось, умереть. Даже странно, насколько, размазанный по стене, он вдруг опять приходит в себя и даже, сосредоточившись, получает умное удовольствие. Он давно и с интересом наблюдал за этим собой.

39.

Ладно, смотрим, 1840 год. Родились изобретатель пулемета Максим, оттоманский султан Мурад Y, Бебель, создатель первой подводной лодки, Эмиль Золя (тепло!), Одилон Редон (тоже тепло), Чайковский, Томас Гарди, Крафт-Эбинг (горячо!), Огюст Роден, Клод Моне.

Сексуальный импрессионизм. Начало викторианской эры. Что бы оно ни значило.

Когда начинаешь разбираться в жизни тех, кто как бы не родился, хотя давно умер, смерть обретает черты нереальности. Высыхаешь, как Сивилла Кумская, залезшая от злобы в бутылку.

- В такие времена, как наши, держишься профессией, тем более, столь достойной, как собирательница архивов, - заметил он.

- Вы добрый юноша.

Ну да, он не возразил. Чем ближе к концу, тем моложе. Затошнило. Видно, давление. Почему-то рад любому признаку нездоровья. Когда мадам замолчала, он заметил, что в помещении был евроремонт, в углу у потолка паучок galkovskyi свил сеточку, куда затащил rozanoff, nabokoff, fedormihalich и все, что попалось в самиздате и в ПСС vladimirlenin. Что тот здесь делает, его не занимало. Теперь ничто не удивляет.

Молчание. Наслаждаясь им, он думал, что, может, паучок прав, и вымоченные слюной нутра испражнения русской культуры и есть то, что будет ей усвоено. Труп надо смочить слюной. Лучшие вымочены до конспекта, законсервированы.

- Что вы сказали? – удивилась она.

- Говорю, страшновато. Мой герой гениальный писатель, но он же и персонаж, выдуманный Львом Николаевичем и Федором Михайловичем, не говоря об остальных. Я фотографию вижу, артист Тараторкин, не ниже.

- Так ведь смерть потому и приходит, что мы плоские, - загадочно возразила она, но он, как всегда, сделал вид, что понял.

- Я теперь по ночам вижу, что жизнь бессмысленна, и это важно, но утром, встав, все иначе. Логика не восстанавливается. Хорошо, если плохая погода, с ней проще сжиться.

- Про смерть не надо, - показала она на загородку, - мы не одни.

- Самое поразительное, что, как доложил Фрейд, наше подсознание не знает о смерти. Получается, что смерть это всего лишь презентация безвыходности. Включая логическую.

Мы удваиваем словами жизнь, чтобы можно было жить, и удваиваем смерть, чтобы можно было жить. Щупал на себе бороду, читая, и, находя лишнее, шел к зеркалу и отрезал ножницами. Если смотреть из будущего, то возникнет вопрос, а были ли в то время ножницы? Боль в желудке была, а ножницы нет? Он описывал свою смерть от воспаления надкостницы, и опухоль вдруг спадала. Смерть в недоумении присматривала снаружи, давая передышку. В России не было школ, подобных французской. Можно было эту считать таковой. Классная дама Мертваго была строга и неразговорчива. Школьная форма состояла из скелета с мышцами, мягкими тканями и системой кровообращения. Она же была и главным уроком. Череп держался на китовом усе и распяленных мыслях.

40.

Обмусоливать смерть столь же бессмысленно, как и все остальное. Умереть не бессмысленно. А писать диссертацию или роман нужно нечеловеческое здоровье. К тому же, она не интересна никому, кроме таких же здоровяков. Представьте точку, развившуюся в энциклопедию и обратно.

Всякой болезни он радовался, почитая предсмертной творческой работой. Дневник - ломота, бред, полусон, отдых от обязательств; миг просветления, когда попытка понять уже кажется пониманием. А само умирание – хорошая честная работа, которую мало кто поймет, и потому правильная.

Попадаешь в пульсирующую бесконечностью точку, о которой мечтал, рассуждая, о. Николай из Кузы. Прислушиваешься к своему пульсу. Ты не то, что пульсирует. Ты отдельный, обреченный, забытый, оставленный всеми субъект. В больницу идти отказался. Врачи странные. Их интерес к нему необъясним. Они не похожи на гуманистов.

Умирая, человек вспоминает, ради чего стоит жить. Если находит, то еще вылезает. Нет, - воскрешение напрасно, как у Христа. Являются какие-то люди. Странный человек вырывает стакан с соком. Во сне отмахиваешься по лицу, и просыпаешься, ударив себя в нос. От тех, что наяву, ждешь неприятностей.

Во рту нехорошо. Пахнет. Встаешь. Бредешь в ванную. Принимаешь душ. Пьешь кофе. Новости долбят по голове. Главное, не включать радио. Если это не бессмыслица, то, что тогда? Нас гонят привыкать к смерти. Вся история такая. Лукреций предположил, что в суде, где решится твое дело, ты увидишь не судей, а обезьян.

Сознание рассыпчато как свежая картошка, как знак, что от тебя ничего не надо. Он порвал приглашение на «Песни и пляски смерти» в «России».

Раздумывая в ничтожестве над бытием, ты вдруг подхвачен удачей, - сочишься текстами, все хорошо, забыл ничтожество. А ведь так ничего и не решил.

Чтобы быть человеком, надо стоять над людьми, как это ни противно. Изъять себя из смертной каши не посмертно, а заживо. Первыми должны отпасть домашние. Тебе не удалось. Ты проклят вдвойне, - и потому, что знаешь, и потому, что не смог.

Нет иного пути наказать мир, кроме как выдавить себя, как гной, из него. Не давая себе есть, наблюдая корчи. Искупая родителей и детей. Искупая то, что не убит, как те, что лучше тебя.

Его удивляло, когда люди о нем говорили. Когда говорили плохо, бесило, и он мог ударить. Когда хорошо, смущало, и он не знал, куда себя деть от их пошлых восхищений. Выходило, что лучше раствориться в стакане крепкого чая. Не быть. Не быть для них. Тем временем кончить школу отличником по всем предметам. У нас нет лучшей жизни, поскольку не пройдем инициации. Он вспомнил рекламу, что у половины мужчин после пятидесяти - болезнь предстательной железы. А у женщин, видимо, опухоль в груди. Вчера видел днем старушек, которые с разных сторон ковыляли к поликлинике. Спасибо тем, кто, сбиваясь в шайки, уничтожают таких, как он, черномазых, в метро и темных парках, пока Пелагий ведет дискуссию с Августином о происхождении зла.

41.

Теперь он танцевал с Богом. Вальсировал по пути к автобусу. Надо было не упасть на скользкой дороге, не сломать ногу. От несвежей рубашки пахло потом, но без ноги совсем плохо. Пристрелят, - мучиться еще хуже.

Бог не сберег. Человек до себя не дорастал. Обычно проигрывали в карты – шпана, воры, бандиты. Он держался в стороне. Остальные держались своим скопом.

Как объект для плевания, ходил по стеночке. Урна для цитат. Надо выбираться отсюда, а некуда. Как правильный еврей, устроился в русском языке. Не на земле же. Ниточка к Богу. Вальсок на свалке, в грязи мятая бумага.

Задумал жизнеописание «русского Ницше», который жил между 1840-м и 1892-м годами, старший, неизвестный современник Владимира Сергеевича Соловьева. «Время вечности, к сожалению, исчерпывается мгновением», - писал тот в своих «Пролегоменах», отодвигая всех, кто мог бы ему сочувствовать. «О себе или плохо, или в третьем лице», - оттуда же. Если бы его, нынешнего исследователя не было, тот бы его сам придумал.

Человека, бегущего по стеночке как таракан, остановят вопросом, а он - в недоумение. «Почему ты не пошел на выставку в музей архитектуры, про которую мне сказал?» Долго объяснять. Замучаешься в придаточных. Мнет лоб. Тщательнее быть со знакомствами. Не отвечая, кажешься сумасшедшим. Речь меньшее из зол, оказывающаяся - большим.

Выбрав собеседника, обнаруживаешь прорехи в фабричном сукне его либидо. Девушкам что-то от тебя нужно, а, еще хуже, ничего не надо. Зовешь смерть, а та не приходит: ты вышел из ее репродуктивного возраста. "Muero porque no muero", - умираю, потому что не могу умереть, псалмит святая Тереза.

Он видит людей, надевших мундиры, чтобы доказать существование. Этой фразы хватает на пять-десять секунд, чтобы отгородиться от них. Дальше следует быть еще остроумней. Где брать запал? Он не выходит из дома. Люди в мышиных мундирах под кожей. Их слова бьют по голове. Он беззащитен, как сумасшедший перед доктором.

Бог - темное окно, в котором видна горящая с нашей стороны свечка. Судя по этой фразе, он не только читал Бодлера, но и испытал его влияние. О влиянии Бога придется умолчать до конца исследования.

Сделав какое-нибудь дурацкое дело, вроде написания очередной главы или некролога, успокаиваешься. Дурное зрение лучше всего отгораживает от людей. Оно уютно, как ночничок в сырую за окном погоду. Жаль всех, кому не можешь ответить на любовь, - за то, что она им нужна. Глядя на расплывающийся ночничок да еще с ощущением чистой совести, поневоле хочется заснуть и не просыпаться. Сон заменяет смерть, как сказал классик, при этом излечивая от нее смутными снами. Он женился, потом ушел от жены, опять вернулся и снова уехал жить один, потому что только так мог работать, бежа изо всех сил к ему одному видимой цели, чтобы вернуться к ней умирать. Однажды он сказал ей, что нашел ей высшее любовное применение, но, кажется, это было во сне, а он потом, на всякий случай, больше ее не переспрашивал.

42.

Не мог выйти из двери. По лестничной площадке бегала пестрая рысь. Соседи перезванивались. Ребенок пошел к лифту, она бросилась, порвала лицо. Стоял такой крик, что он прятался в ванной, и все равно было слышно. Приехала скорая, ребенка спускали через балкон, врач отказался идти в подъезд.

Это ладно. Сутки можно просидеть дома. Страшно, что завтра будет день. И опять рысь будет бегать по лестнице. Выстроишь себе новую медитацию. Там следующий день. Дети рыдают, жена плачет, небо рушится. Ты решил идти, куда подальше, но это только так говорится. Рысь может отступить из подъезда, но она никуда не денется, следуя за тобой.

Всякий раз изготавливаешься к переходу в мир иной, но там не оказываешься. И приходит другой день. А ты в мусорных очистках. Как прожить зиму? Он молил прибрать его до Нового года. До первого числа, пока все не вернутся из Австрии. Потом до дня рождения. Ты можешь это сделать?

Текст написан. К свадьбе закуплена колбаса. Надо жениться. Ты что, не понимаешь? Он выходил по ночам, чтобы никого не встретить, чтобы не вцепиться в глотку ребятам, сдуру доставшим нож: «Вас-то мне и надо!»

Нет иного выхода, кроме как быть умным, удерживаясь медитацией, как буддийский божок. Но, где взять такие мозги, чтобы раскинуть зеленым зонтиком в небо величиной? Жена терпела его никчемность, выдерживала в специальном растворе, как гениальность. Потом разочаровалась, - где обещанная Нобелевская? Дети не обязаны терпеть такого папашу. Кругом каждый второй или алкоголик, или козел типа нашего. Извольте, с вещами на выход.

Он был как икс сведен к известному и дописан трехзначным словом. Прочитал, понял. Не хватало личной подписи. В одном из некошеных рвов ада видел загоравших мужчин, выдавших себя земным девам за инопланетян. Тем с ними было счастливей, чем с непризнанными гениями эпохи застоя.

Так удалось зафиксировать первое ощущение утром: «Зачем вставать? Умирать?» Но и лежать долго не смог. Тело сопротивляется, умирая последним. Тело выгибается, бьется в желаниях еды, близости с другими телами, выдаваемых за людей. Во сне он попробовал утопить его в зимней речке в получасе от дачи. Пытался обмануть соломинкой, через которую можно дышать, не зная, как это делается. В теле происходили процессы, надувая газом, опадая. И все же оно вырвалось на поверхность, с шумом разбрызгивая воду. Хорошо, что никого не было, а то позору не оберечься.

Гадалка рассказала всю биографию, и он ее записал. Оказывается, он, действительно, был. Астральное тело изъязвлено, но функционирует. Когда смотришь на человека причастного, горизонт раздвигается. Про себя он не спрашивал, неинтересно. Когда отходишь от смерти, начинается мандраж. Это как наркомания. Но для того, чтобы быть сумасшедшим философом, надо быть философом, а не сумасшедшим. По радио обещали магнитную бурю, - хороший повод. Облака солнечной плазмы после гигантских взрывов на поверхности уже движутся в сторону Земли. Одновременно в районе Орла открылся второй фронт низкого атмосферного давления, и на Москву идет дождь. С аэродрома в Кубинке поднялись самолеты для разгона туч. Подробности распада всегда ужасны, но они ждут нас поодиночке. Хоть что-то не должно лгать при жизни. Назовем это философией.

43.

Скучно, как в аду. Все перенаселено тенями, поэтому зрение плывет. В аду спасение случится утром. Все время начинаешь снова. Устаешь. Перебои терпения. Истерика. Периоды короче. Вариантов бегства все больше, все фальшивее, краше, продуманней. У предшественников не было интернета.

Миллион книг проводить вечность. Сочинить миллион первую. Можно читать на скорость. Время складировано из прочитанных книг. Те, что сзади, в дымке. Память дрянь. Зато те, что впереди, манят восторгом. Руки дрожат от желания.

На тело никаких надежд. Он и голодом его морил, и дух возгонял. Стал допрыгивать до потолка. Еще чуть-чуть и удастся повисеть. Во сне он все сильнее зависал. Погонять бы тело еще туда, сюда, но никто не просил.

Небо с дымом, как морозный чай с малиновой ангиной. Сидя в башне из слоновой слизи, он так и не решил, надо ли устраивать конец света. На всякий случай, ждал, потирая руки, говоря, что от холода. А если скалится, так от нехватки зубов. Кто ни спросит, отбрешется. Но никто не спрашивал.

Такие, как он, женятся, чтобы испугаться на всю жизнь. Как на помочах. Незнакомая местность кажется бесконечнее, чем есть. А, глядя на удивительное, не надо бояться, что сошел с ума. Ожидание конца света лишь взбадривает. А монотонные подробности сбивают в депрессию. Глаз плывет. Это плохо. Глаз должен плавать в зрачке, а не в дряни, которую видит.

Иногда ел непотребное, вроде колбасы или котлеты. Чтобы в туалете почитать дрянного Голсуорси в старом журнале. Уже неважно, пишет ли человек про смерть, достаточно, что он умер, и есть в доказательство могила. Живых так мало, что можно не принимать их во внимание.

Вот у нас в адских рвах, рассказывал Каракаш, встретятся два выпивших дурилки, и ну обниматься, сморкаться, спьяну лить слезы. И Колюша, и Димыч, и Вован, и Николай Николаевич, и Танечка, и Аннет, и Вадим, все короче. Ну, и будет. Вон летит Мандельштам.

Ложь шита на скорую руку белыми нитками. Давайте врать во всем, друг другу потакая. Говорят, в аду телевизоры и внутри, и снаружи. Он видит, каких дамских магических крючков смог избежать, живя один. Ад полон чужих слов, среди которых чувствуешь себя как дома. Почему умный человек не найдет себе другого места? Потому что он стоит задом к людям, лицом к Богу. Таковы его книги, такова философия. Он даже не брюзжит по поводу современников, которыми после реформ императора вконец овладел дух наживы, они и Пушкина с радостью обменяли на смазные сапоги. Тоже мне риэлтеры. Он принюхивался к запахам ада, похожим на те, когда по осени жгут листву в парках, а весной вновь распускают ее там же на деревьях во время кратких черемуховых дождей и похолоданий.

44.

Обложился источниками по бывшей сто лет назад российской жизни. Мелкий дворянин хорошего образования. Кроме мощного ума, пограничного с гениальностью, рассчитывать не на что. Как и сейчас, и всегда. Надо было вырваться за пределы умственных и телесных тяготений.

Надо вырваться, а из дома выйти некуда. И на век назад пути нет, и будущее охватывает как змея. Он слышит шорох холодного вечера. Вчера свитер не помог, слег в лихорадке, но наутро встал здоровый.

Газету посмертных объявлений удушили. Санэпидстанция опечатала помещение, найдя грибок. Пригрозили, что занесут из лабораторий ФСБ. Никто и не спорил.

Ему что непонятно. Всю жизнь сидел с книгами за письменным столом. Потом компьютер, которому научил младший сын, иначе так и шмякал по пишущей машинке, пока соседи колотили в стену, что мешает спать. В компьютере те же книги, но в больших размерах. Чего ему неймется?

Плюнул бы и растер, пребывая в специальных областях, где рай от ада не отличишь. На что встает, тем и назови. Тем более, сейчас, когда предстоят наблюдения. Натуралист сжевал бы английскую визу лишь бы остаться в России. Перепады настроения. Так и погода небезгрешна. Смягчи природный темперамент проповедью Экклезиаста, и будь здоров.

Его поражало, откуда здесь окопы, с прошлой войны? Так линия фронта не проходила тут. Почему в березовом лесу? Он груб, неотесан, не видел духовным зрением, которое, утомляло, но давало. Первой де Сад была Лаура де Сад, мазохистская любовь Петрарки. Это оживит любой среднерусский пейзаж ада. Вот наш герой середины XIX века…

В аду каждый хочет на тебе жениться, завести семью, устроиться с удобством и ни о чем больше в вечности не думать. Вот тебе и ад. Здесь, как в «Космосе» Гумбольдта, прочитанном в десять лет, нет времени, но только безумное движение вперед, хотя бы и по кругу. Траектория не твое дело, главное, быть в себе. Как он понимал, его детство и обычная жизнь были выедены депрессией. Он с нетерпением ждал окончания обедов и разговоров, чтобы перейти за книги и фортепьяно. На людей смотреть не любил, делая исключение для самых близких. Он был уверен, что всю жизнь до старости проживет вместе с мамой, если бы она не умерла, когда ему не исполнилось пятнадцати. Русский университет вряд ли мог ему заменить ее, и он уехал в Германию, откуда вернулся, на взгляд родственников, совершеннейшим сумасшедшим, ненавидящим немцев до спазм в горле и посинения.

45.

Люди таили не угрозу, а неудобство: могли нечаянно наступить, не заметив; придавить специально, сделать вид, что целуют, и укусить. Странный вид насекомых, особенно в быту. На службе, впрочем, еще хуже.

Самое неприятное, что они везде. Включая тот свет, и этот, и иные. Он старался никому не мешать. Многие воспринимают это как сигнал к охоте на тебя. Приходилось тяжко, нелепо огрызаться. Отступая еще дальше.

Мохнатый дружок был под рукой. Скребся в желудке, ломал спину, тело, выковыривал почку, зуб, звал к себе в сырую землю. Смерть – домашнее животное. Кошка, собака, лев, змея. Теплая избавительница. Плесень на сердце, печени, гортани. Он улыбался, выворачивая себя к ней наизнанку.

И опять не умер. Россия – первая по самоубийствам страна с эпицентром в Корякском округе, а он всякое утро начинает с физзарядки выкарабкивания из ямы.

Шли по заснеженной дороге. Идти далеко. Зверька держал за пазухой, чтобы тот не замерз. Зверек из боли дорого стоит. Себе глупо жаловаться.

- Вот, и до призрака дожил.

- Ничего, Данте тоже с Вергилием гулял. Если бы один, то не Данте, а Кафка. Или Беккет. Без рук, без ног, в старом кувшине, ничего не увидев.

- Да и так мало что видно.

- Зрение относительно. Видишь, - уже хорошо. Березки, снег, огороды. Еще долго. До пруда, потом через шоссе, а там по берегу речки мимо нового дачного поселка.

- Странный ад.

- Ад всегда странный.

- Ты кто?

- И так знаешь. Из книг и мыслей по их поводу. Сосредоточься и придай телесную форму.

- То есть я и призрак на белой стене?

- Ты сам призрак, если быть точным. Не гордись. Взгляни на себя и разбей пустое зеркало. Как сказал о. Яков Кротов: мой сайт лучше меня.

Слушая стук колес телег и экипажей по улице, думаешь, как все было тогда, когда их не было, лет сто назад. Было все то же, так же свиристели птицы, только не Глинку, а Бортнянского, вот и все. И так же тревожно и непонятно жить, заполняя дыры разговорами. Только дамы не мучили ворожбой и присухой, как это модно сегодня. А, впрочем, почему нет, наверняка и тогда мутили астрал. Увы, все, что мы можем, это хранить достоинство, несмотря на дребезжания нервов, плоти и времени. Мы – не флейта, как крикнул в ярости тот толстячок. Сознание это тяжелый труд, о котором он старался не забывать. Союз зверья и боли, праха и ярости, пустых слов и слепых ощупываний. Все время пульсирует и хочет быть. Не дано, а задано, как урок, который не успеваешь сделать.

46.

Ад это информация. Рай – поэзия. Так, что ли?

- Не знаю.

- Кто это?

- Мальчик, которого в армии пытал офицер, заставив съесть посылку карамелей с фантиками, присланную из дома, которую тот не отдал старшим по службе. Хорошо висит на березе? Ты жаловался, что зрения не хватает. А ночью думал, как он перед тем, как повеситься, проглотил батарейку? Представлял плоскую батарейку за шестнадцать копеек, которая, когда разломаешь, оказывалась из черной смолы. Мальчик проглотил нынешнюю, duraсell, которую прислали родители. Сказал, что убьет их, пришлось его повесить, армия все-таки, если все начнут стрелять друг в друга, что будет. Офицера осудили без свидетелей, дали два года условно и отпустили. А семерых детей, один из которых несовершеннолетний, быстро осудили за то, что протолкались толпой в кабинет министра, перевернули его кресло. Дали по пять лет колонии.

- Да, не знаю, что делать. Не сплю, не ем. Нас приучили с христианством думать о справедливости и возмездии. Страшно представить наказание, которое ждет нас за это. Еще страшнее, что наказания не будет. Потому что тогда сам должен принести это возмездие. Вместе с остальными. Ты старый, мудрый, умерший писатель. Что бы ты делал на моем месте, поскольку ты и есть я?

- Писал книги.

Он растворялся в воздухе по частям, как Хармс. Человек должен быть деликатным, не надоедать лицом и фигурой.

Будем писать книги. Насладимся процессом печатания на клавиатуре. Бога нет, следовательно, пишу, потому что абсурдно. Ни бумаги, ни читателей. Речь не об этом. Письмо - необходимое испарение организма. Знаешь, оказывается, тут можно жить.

- Главное, оставь французские бредни о равенстве и братстве. Я думал, что ты умнее. Французы первыми не будут считать тебя за человека, потому что говоришь по-французски с акцентом.

- Речь обо мне. Я сам не числю себя ни за какой общностью, - двора, русских философов, либералов, буддистов, авторов LiveJournal.

- Вот и они не числят тебя среди своих. Растворяйся себе.

Общаешься с человеком как с ворохом колючего сена, откуда торчат соломинки детства, любовные неудачи, страхи, родовые травмы, спазм темперамента, вычитанные слова и интонации. Начинает болеть голова. Тут нужен английский натуралист, а не русский башка-оглы. Сознание студнем ворочается на ладони. Ты болен, но на какое-то расстояние еще успеешь пробежать. Главное, не думать лишнее. Иные книги содержат только то, о чем нельзя думать. Их пишут те, кто разорвал с людьми, глядя в лицо Богу. Страшно, но бежишь быстрее. Видишь, что смерть ушла, и голые ноги, спущенные с кровати, стынут. Скучно, пусто. На смерть нельзя надеяться, как и на все остальное. Он пытался увидеть цвет, как видят его художники, но видел только черно-белых мух, сидевших по стенам.

47.

Зарок делает нас свободней, оставляя наедине с собой. Я прав, мой читатель?

- Ну да. А каждый мертвец в долине стонов грузит печалью и долгом рассказать о нем.

Было холодно, глаза слезились. И на голубом частями небе снизу тучи, как дым, плывущий рваным и без огня. Костром ли пахнет?

- И вот решил я больше себя никому не навязывать. Рукописи не предлагать, статьи и проекты не предлагать. А то унизительно. Люди ведь чужие. А кому надо, тот услышит. Только никому не надо.

- Тебе напомнят про американцев, умеющих себя предлагать.

- А я отвечу, что мы не в Америке, где конкуренция и рынок, и где электричество течет, а не изолируется. А, если вы мне про Америку, то вы или идиот, или лжец, и с вами говорить не о чем. Не расстраивайтесь, я и сам был придурком вроде вас, пока не выбрал смерть.

- У тебя есть полочка для книг о жизни между 1840-м и 1892-м годом?

- Ну да. И не только русских. Ницше, конечно. Первая любовь всегда вернется. Для нее надо долго жить.

- Гете умер.

- Неважно. Лермонтов жив. Не в этом дело. Смерть Николая I вот достойный рубеж для юноши, приходящего в сознание. У вас было имение в Крыму?

- Да, у родителей небольшой дом и кусок земли. Недалеко от Керчи. Откуда мой непрямой, со стороны варваров, взгляд на античность. Варвару виднее, - есть такое выражение.

- Не слышал.

- Неважно. Хотя до эллинов там дальше, чем до татар. Разве что воздух, небо и начатки археологии, включая игру в «секреты», помнишь?

- Жена рассказывала. Я не играл.

- В Крыму я научился играть у местных детей. Там все в земле зарыто «секретом».

- Как мы теперь.

- Только вот этой дешевой метонимии не надо, договорились?

Дама Мертваго прижимала его к груди. Женщины так устроены, что вынуждены высасывать из людей их жизнь. Они ближе к земле, к смерти, стараясь не видеть ее. Бедняжки, их обуревают страсти тела, они не всегда вменяемы, особенно, когда считают себя в уме. Госпожа Мертваго в неистовстве пыталась вытряхнуть из него последние капли мужского сока. Увы, мы привыкли считать достоинством потерю себя в страсти. Но ее надо уметь разделить, а он, кажется, был уже по другую сторону.

48.

Глядя из себя, человек мало что видит. Все подробности – в толстых старых книгах, которыми окружил себя автор, сидя в кабинете. Гравюры, фотографии. Хроника скользит мимо глаз, не задевая сознания. Описания - от тоски по предмету, вязи слов и линий, запаха и цвета любви, сотрясающей тонко вибрирующего господина.

Он не знал имен деревьев, окружавших его в роще, куда он углубился со своим спутником. Он выпотрошил себя в поисках фрейдовского «Оно» (Id), а то валялось на поверхности: пожрать, хлопнуть рюмку и обняться, поскольку так и рвешься наружу кого-нибудь прилюбить, вобрав в себя. Id в кармане, - холодное белое яйцо, которое не раздавишь. Не пить, не трахаться, - ладно.

 Занять себя типа буддизмом, а тело - самотеком к воде. Главное, не думать, тогда оно выедет. Вещи в чемодане «Словаря Пушкина» или Даля. Аванзала – это официантская. А лепнина и роспись на потолке по учебнику.

Смерть – хорошая недвижная точка, удерживающая сознание в бесконечной смене картин. Она и Бог. Возможно, это одно и то же. Аванпост - пикеты, ведеты, секреты, залоги, цепь, патрули и разъезды. Иди от словаря к пикетам и патрулям «Пустыни Тартари».

Стоять на границе, играть на струнных. Все сведения о неприятеле оценивать как спазмы натуры. Отряд устроился в башне, выделенной мэром для пиара. Он выглянул в окно. Судя по фонарю во дворе, снег прекратился. Ночью не так страшно, как утром. Где-то в глубинах мира мерно, глухо лаяла собака. Стало быть, не очень холодно. Псалмы придется отставить, кроме власти, взывать не к кому. Значит, проповедь и резиньяция.

Подоткнул одеяло со всех сторон, скутькался: тут и Софии Премудрости Божией не подступиться. Ничто не мешает умереть в снегу под забором. Его отсюда выкинут, потому что нет материальных причин его любить. Сам о себе беспокойся в другом месте. Вон киллеров сколько требуется, не надо из себя корчить. Несчастный нашелся. Катаясь в шоколаде, о других не думал.

Если все это не выплеснуть из себя за день, то не уснешь всю ночь, несмотря на снотворные. Если смотреть со стороны, то, действительно, громоздкое, неприличное умирание. Без вдохновляющего примера. Не стоит упрощать, но Александр Моисеевич Пятигорский, будучи в Риге, заметил, что говорить о «внутренней жизни» бред. А нет внутренней жизни, куда деваться?

Потом она преследовала его днем и ночью, говоря, что это он ее преследует, не дает жить, и, наверное, была права. Родился - терпи. Каждый шаг ведет к мучительной смерти. Он собеседовал с милой Мертваго. Она одна его понимала, из ее родимых пятен и бородавок лезла паутина. На улицах он теперь спешил, не глядя ни по сторонам, ни на людей, а рядом с ней был спокоен. Другой бы сказал: как жаль, что мы встретились только сейчас, - а он и этому был рад. Хорошо, что у каждого была своя жизнь, они только умерли в один день. Когда спали, кто-то вошел в дом, и их зарезал.

49.

Люди горели кустиками. Это еврейский заговор. Некоторые получали удовольствие от огня, как от света. Гитлера на них нет.

Зато снаружи все видно хорошо. Как на сцене домашнего театра. Разыграли сюжетец. Много знакомых. Перечислять, лопнет именной указатель.

Завидовал ли он признакам любви, которые видел, отводя глаза при их отсутствии? Вряд ли. Мы запираемся от любви, когда не уверены в себе, продукт-то порчен, с плесенью и червивый. А, чай, не сыры. Вид теряем - из-за нежелания быть любимыми: покоя сердце ищет, перед тем как остановиться.

В могильном камне есть проем, называемый дисководом. Вкладывается жесткий диск с кратким изводом жизни и отсылом к пространной версии, соприкасающейся с божеской, окончательной.

Так что стиль изменился. Ушла в прошлое лапидарная надпись на камне и мраморе, передававшая строчку в бухгалтерском учете плюс пара строк в соболезнующей телеграмме с изображением двух гвоздик.

Но в пространной редакции жизнь предстала загадкой. Как и следовало ожидать. Библию не прочли толком, а нам предъявляют мегатонны света истин. Бог открылся бесконечностью людских преломлений. Что человек, кроме лжи и кривого?

Он учел, что с людьми надо общаться на голодный желудок, без волнений плоти. Тогда видишь, как бегут трещины, складываясь в графику небытия. Сердце тошнит у горла.

А он, придурок, понял, что жил неправильно. Был крив и мягок, потому с людьми себя не поставил. С людьми, имя которым ложь и насилие, вел себя, надеясь на лучшее. То ли хотел заставить внять, то ли полюбить себя. Их, чьи проповеди добра полны скрытых угроз и наказаний, ненависти и страха, которые ждут ударить первыми, желательно насмерть.

Он бы подох, если бы не эмбрионы, - как называл их герой из прошлого века, - лопающиеся в голове. Одного из них родил боксер Майк Тайсон, сказавший: «Смерть не может быть хуже жизни». Он знал.

Это к вопросу миграции нежити в страну развитого млекопитания и позвоночника. Каким надо быть придурком, чтобы решиться на это. Но тут магнитная буря, которая меняет не суть мыслей, но их ход.

Жизнь держится на тоненьком волоске смерти.

И жалко, и противно, - изнутри тебя рвет всякую минуту на части. Но, пока хочешь умереть, смерть не придет. А близкие грозят самоубийством. Тут, главное, не покатиться с шаров. Он пил только белое вино, хотя много. Ограничиться в разговорах. Делать вид, что фотографируешь. Выбирать свой маршрут, не идя ни у кого на поводу. Но все сложится лучшим образом. Дорогу переходишь медленно, заставляя тормозить автомашины, ругаться водителей. Одно дело умереть сразу, пролетев десять метров от удара капотом, и другое – страдать от боли переломанных костей. Но тогда и твоя нынешняя душевная боль получит свой масштаб.

50.

Никогда он не был так занят, как на одре. Четкость мысли, когда усаживаешься за компьютер, уравновешивалась бредом лежачего положения.

Наш герой учился на правоведа в месте, дающем «уважение к справедливости, законности, знаниям и просвещению». Училище правоведения было основано принцем Ольденбургским по инициативе Сперанского за пять лет до рождения Сержа. Обучались семь лет. Он учился на курс младше своих одногодков - Апухтина, которого не только Толстой с Тургеневым, но и все вокруг почитали за нового Пушкина, и Чайковского, его приятеля. Позже играл в шахматы с Эммануилом Шифферсом, который был много младше его, познакомившись с ним через его старшего брата Эдуарда, который поступил в училище воспитателем. Именно шахматный партнер открыл ему мир интеллигентного русского алкоголизма и сумасшествия на его почве. Знаток творчества Сержа вспомнит его книги на эту тему, которым позже удивлялся Чехов. Никто, кстати, еще не отметил их влияния на «Защиту Лужина» Набокова.

Серж рано проявил интерес к музыке, к чтению, к мифологии смерти, в которой сделал свои первые, основополагающие для философии ХХ и ХХI века открытия. Путешествовал за границей и по России. Последнее было внове и тяжко. Ездили по казенной и личной надобностям, а не из интереса.

Рассматривал проблему права в России как парадоксальную и опасную для рассудка игру ума, вроде шахмат, из которой надо убрать даже след эмоций. Беседовал о гремучем соединении мифа и ума с правоведом Таганцевым. Это были первые подходы к конфликту интерпретаций, через сто лет развитые Рикёром.

Вопрос, был ли ему противен коллективный уклад жизни в училище? Он и сам не мог ответить на этот вопрос. Путь одиночества и отвержения близких чутким ребенком, ввергнутым из семьи в казенное заведение, казался ему уже тогда тривиальным. Что характерно для развитого ребенка.

- Конечно, - говорил он, - жить не хотелось, но именно это и было самым интересным в задаче. Не обращать внимания на себя. Быть математической функцией. Развивающейся мелодией в чужой симфонии.

Он показал ему найденную в интернете открытку с надписью поверх фотографии училища: «Милая мама, я в лазарете». http://www.nlr.ru:8101/petersburg/spbpcards/photos/lo000000522_1_m.jpg

Тот глянул: «Трогательно. Но это не мой почерк».

Никак не приучишься смотреть на людей, как на забавных насекомых. А надо бы. В университете учат говорить друг с другом. Проповедник речет из одного себя и Бога, обращаясь ко всей твари. Ныне проверяешь себя через интернет, словно тот и есть ты и Бог. Пребывая в заминированном теле, которое, того и гляди, разнесет тебя в любой момент на части. Ага, язык нащупывает свежий бугор на десне, - зуб мудрости лезет, он-то тебя и доконает. Так Пушкин присматривался, не появится ли «белый человек», который, по предсказанию гадалки, должен свести его в могилу.

51.

Чтобы найти друга, надо умереть. Тело не прочь сгинуть, сбежать от себя. В пустыню дел и занятий. С могильным холмом на пригорке. Зимой его занесет снегом, камня не видно. Ни памяти, ни посещений, не надо. Жизнь – абсолютно иная штука. Надо в полет. Ты примериваешься. Главное, не смотреть на легчающее тело. И не возвращаться.

На всякий случай, перестал говорить, тем более, что внутри говорил, не умолкая. При простых и трагичных суждениях объявилась дурацкая ухмылка обмылком. Имеет он право не стыдиться себя или не имеет?

Сон, язык, еда – те не отмирали; смотрели со стороны на вытолкнутый ими дух: ну, быстрее, что ли. Все мы вышли из петровской кунсткамеры. Заспиртованный младенец подобен Шифферсу, в книге расходов которого на каждый день была запись – «маленькая». Или Петру Ильичу, лечившему музыкальные нервы. Для философа у него был слишком анемичный мозг, он знал это и мыслил спазмами, как Бог дал.

Но вместе с его телом исчезло еще одно, женское. То, которое и поддерживало его на этом свете. Как романтично. Как мучительно. Ей пришлось не быть заодно. Не считая маленького, растущего между ребрами горбика. Грудь ноет, как перед рождением жука Замзы из духа смерти.

Все выпускники, «чижики», общались между собой. Тайный орден, внутри которого был еще более тайный, соединявший не только педерастов, но и людей особой интеллектуальной направленности. Потому он был знаком с Тихоном Чичериным, на три десятка лет его младше, выдающегося специалиста по классификации и сбору жужелиц и по карточной игре, от неудач в которой застрелился. Тут была тайна третьей степени.

В конце 1892 года после смерти Сержа Тихон Чичерин получил наследство и смог, уйдя со службы, посвятить себя любимому делу, не проигрываясь до поры в пух и прах. Была ли смерть Сержа естественной? Ведь если совсем всю правду, то Серж не только учился с дедом Набокова, но был незаконным отцом Александра Алехина, родившегося в Москве 31 октября 1892 года.

Во сне проводишь треть жизни, включая время, когда не можешь заснуть, кружась в мысли. Во сне тоже умираешь, но по-иному, чем в жизни. Более жалостливо. Смерть придает жизни спортивный интерес, а снам – слезливости. Думаешь, что бежишь не до финиша, а до поворота. Философ в России обречен ворочаться мыслью в безнадежной попытке найти осмысленное место для своего мышления. Однажды он попробовал записать чужое умирание, добросовестно передал стоны и суждения, но так и не проник внутрь, как ни одна молитва так никогда и не достигает Бога.

52.

Надо активнее жить, тогда и Алехины посыплются как пешки в заранее выигранном гамбите. На самом деле нет сил сидеть партию лицом к чужому лицу, волноваться миражам, обмирать от кошмаров, бороться с тупостью.

Возврат к классическому роману это выяснение имени отца. Кому дамская неверность, а кому любовь к падшим за великое дело России. Он сидел на дне, когда она позвонила, и он взял и зачем-то к ней поехал. Ехал в запечатанном цилиндре серебристого цвета, в котором снег, а книги вычитаны под ноль. Новый год скоро и повод итогов. Почему-то думал, что никогда не доедет. Дорога без конца. Машины пробке, проедут десять метров и опять стоят. В метро тоже много народу. Кольцевая линия по определению не имеет конца, а перейти на радиальную нет сил. Он устроился в углу, задремал, под утро проснулся на подушке в слезах и, задыхаясь: давление упало, сердце не билось. Это перед инфарктом? Надо встать, срочно начать думать. Заставить тело жить можно только за письменным столом. Голова болела.

Она бы позвонила ему на мобильный, но у него нет мобильного. И ниоткуда его не надо извлекать, под утро страшновато, да и детей жалко. Когда еще народится новый Алехин, а они вот, расстроятся.

С каждым накрученным на кольцевой ветке оборотом настроение ухудшалось. Даже странно, что это возможно. Много чужих. Их уже не воспринимаешь. Заодно и сам перестаешь быть. Привязан к пункту назначения, но у того, кто едет по кругу, его нет.

Встречая знакомых, делал вид, что не заметил. Если не удавалось, улыбка приклеивалась к лицу. Но клей не импортный. И надо улыбаться, скрыв нехватку зубов. И зачем? В шуме и глухоте половину из сказанного знакомым, не слышишь. Тем сильнее улыбаешься, стараясь впопад. Китайские церемонии.

Читая, он представлял себе человека, который изворачивался, чтобы написать книгу приемлемой для людей, а не такой, какая она на самом деле. Человек это боль и неудобство, а не глянец понятности. Он не верил философам, которые, как сказал Гегель, пишут серым по серому, хотя это и ближе к жизни. Слова созданы для обмана, но достойно ли с такой готовностью служить обману. Он застал еще французских эмигрантов, научивших его прямоте, и тщательных немецких латинистов. Потом пришли более сговорчивые чехи. Верить стало некому, хотя и прежде не стоило. Впрочем, о людях, как о покойниках, - или хорошо, или ничего. Их и так жаль.

53.

Он уважал тех, кому удавалось отвлечься от людей в пользу надетой на них одежды. Размер, фасон и фирма фигового листка много значат в глазах специалиста. В принципе, это дантовский ад – эволюция моды на выкройку потертых душ. Снимают один слой шелухи за другим. История. Язык. Идеи. Телесные нужды и развитые ими желания. Буддист понюхает, что осталось после всего от человека, и назовет это пустотой, для которой слово «душа» слишком громко.

В кармане у него лежал план, как пройти от метро к ее дому. Минут 10-12. Все повороты, поликлиника, забор стройки, код подъезда, налево из лифта, звонок в общую на этаже дверь, - все написано на бумажке. Он проверял ее, просыпаясь, когда слышал название очередной станции на кольцевой и сверялся с часами, - был и сплыл час пик, а народу не меньше. О чем им говорить? На той же бумажке было несколько тем, но это бред. Допустим, что она приготовит еду и выпивку. Стол на колесиках, два низких кресла, все сервировано, не хватает свечей и палочек с благовониями, - подумав, она решила их не выставлять. Сквозь сон, едва не повалившись на нервную толстуху, оттолкнувшую его локтем, он выразил ей благодарность за минимализм. А, может, не в креслах, а за столом на стульях. Он не умеет открывать шампанское. Нарочно не учился, чтобы смотреть на озлобившееся лицо тетки. Именно, чтобы огородить себя от теток. Ну, так не плачь, что остался один. У тебя свой распорядок. Он и не плачет. И старается не есть. Ведь неприлично прийти в гости и не отведать наготовленного хозяйкой.

Как ни повернешься, все хуже. Еда – инструмент пытки, включая свое отсутствие. Смерть для других оборачивается в еде смертью для себя.

Короста мыслей, не подпускала его к ней в голом виде.

Вот разглядывание картин адских подробностей. С первой буквы, с «Аллегории» Ханса фон Аахена, родившегося за 400 лет до него. Лев и тетенька с мечом набрасываются на него, упавшего с авторучкой, а голая муза подскочила, жалостливая, оборонить его от заслуженной кары. Кругом грозовое небо, каменистые холмы, какая-то дамская пирушка, у колонны Фемида, - весы в левой руке, сразу не заметил, - готова вынести приговор. А кто эта прибежавшая спасать его голенькая дурнушка? Неужели он влип серьезнее, чем предполагал.

Чем худее, тем внимательней. Чем голодней, тем богаче периферийное зрение. Нельзя было не заметить войну на окраинах империи. Он отправился заменить по призыву сына. Мало ли, что не служил, послужит - пушечным мясом, мешком с костями, фанеркой с красноармейской звездой, темой «Во поле березка стояла» Четвертой симфонии Петра Чайковского. Размышляя так, он с удовольствием попал под машину, идя от Савеловского вокзала под мост. Лишь бы насмерть, мечтал, летя от удара. Это момент прозрения современной живописи, и хорошо, что он краткий. Нынешнего, как и вечной будущности, не должно быть много.

54.

В мире мыслей себя не жаль. Он соскочил с любви к падали. Пока думаешь, не существуешь.

Тут же появляется дежурный тыкальщик носом в неправославие, в пелагианство, в отрицание плоти. Эти парни не служат идее, пока их не обожат по полной программе. Он видел обоженых. Только они и окружают его. Особенно в тюрьме и казенных заведениях.

Когда думаешь, умирать легко. Поэтому по ночам стараешься не уснуть, хотя потом долго болеешь. Зато, пока живой, продвигается книга пределов. Философия жизни, в которой он работал, это отодвигаемый предел, в котором пульсируешь. Так он понял Гегеля, которого все долбали, а ведь тот философствовал, до того себя похоронив, и соотносясь с тем, небывшим. Поразительно, насколько мы грубы. И он груб и неопрятен. Даже картины толком не рассматривал, не вдвигаясь в них текстами и эссе.

Наконец, сослепу разобрался в происходящем на картине и начал услаждать себя ритмом одежд и складок, волос льва, наготы тел и конечностей. И обнаружил в углу женскую маску, которой, возможно, прикрывался вуайер с кистью. Археология страсти это то, что остается нам на ее руинах.

Сейчас не время любви, поглядывал он на современников, лишенных простенького сношения. Есть время веры, есть время любви. Есть время сожалений и время самоубийств. Не то, чтобы всему свое время, но нас подхватывает и мурыжит то, что нас сильнее. И мы даже возраст свой можем увидеть и понять, не наделяя им кого-то в обличии нам дружеском.

Так клонирование меняет способ размножения - с полового на партеногенез, наращивая деление внутреннего словаря согласно предчувствуемому ритму сюжета.

Глядя на картину Аахена, вспомнил сон, в котором хозяйский лев, с которым у него были дружеские отношения, вдруг пернул ему в лицо, облив с ног до головы жидким дерьмом. Не тот же ли лев? И кто хозяйка – Фемида? Во сне хозяйка слиняла, а он был подхвачен ответвлениями. Взбирался на гору, где обнаружил двух кретинок. Еще нравилось просыпаться в слезах.

Так он жил «в стол» вселенной, ожидая пертурбаций, которые востребуют нас, как Ленина в октябре.

Он умер в военкомате от сердечного приступа. Он умер именно столько раз, сколько его оплакали женщины. Она была нормальная тетка, думавшая, что живут вечно. Когда ее остановил гаишник, придравшись к чему-то, она в ярости дала задний ход, чтобы уехать от придурка, и насмерть сбила стоявшего сзади его напарника. Госпожа Мертваго передала ей прямо в камеру через адвоката яд, чтобы не мучилась. Надо жить, пока на свободе, а в тюрьме жить не надо. Черная кошка ходит в высокой траве газона, присматриваясь к чирикающим. Есть люди, гордящиеся умением не попасть в пробки, проехав по дворам и переулкам. Лучше угодить под их колеса еще ребенком.

55.

- Ты не перепутал, в каком времени живешь?

- Нет, помню. С Новым 1861 годом.

- Спасибо. Не страшно?

- Страшновато. Отменить в России крепостное право это пустить ее под откос цивилизаций. Но выхода нет. И в 20 лет все весело.

- За границу станем ездить.

- Вот именно. Знаешь, я из страха не женюсь. Моей жене будет казаться, что от меня пахнет серой из-за разговоров о смерти, она сойдет с ума. А ты про заграницу. Мелко.

- Не зарекайся, прозрения аукаются в конце жизни. Не женись.

- Поглядим.

- Запах ацетона чувствуется при диабете. А запах серы?

- Не знаю. Дело не в болезни, а в женитьбе. И в танатофилии.

- Клевета. Наверняка серу слышишь при танатофобии. А, может, при логорее.

- Вспомни рассказ митрополита Антония Сурожского о психически больном парижском иконописце, ощущавшем запах серы. Его подлечили электричеством, он выздоровел. Успев перед этим достичь в иконописании невиданных успехов.

Разговоры только подчеркивали, насколько он огражден от пропастей, которые ждали его. Он отвернулся, перестав все держать, как тот парень на закате, которого шпыняли, за то, что он, придурок, держит небо. Теперь он держался тем, что его не было. Контора закрыта, он умер.

На Солянке бросались в глаза хоромы нижегородского богача Шепелева. «Понаехали тут», - отпечатывались в мозгу чужие слова, как будто есть свои. На Мясницкой за решеткой во дворе был дом братьев Нилусов, известных игроков, собиравших с помещиков сотни тысяч, взятых ими из Опекунского совета по соседству. И прямо в Яму у Воскресенских ворот. Заехал в Московский трактир Гурина, потом в Печкинскую кофейню, лишь бы оставить в себе память, которая дается человеку съеденным за деньги. Когда дядюшка привез его поступать в Московский университет, они остановились в затрапезном «Париже» на Тверской, дядя был прижимист.

56.

Есть времена, когда стыдно быть. После Крымской войны умственный мусор и душевная слизь бывших семинаристов и охранителей, потерявших и Бога, и крепостных, вышел на поверхность, и приличному человеку быть стало невозможно.

Он ушел в черви, что изо дня в день роют лежащий перед ними пласт гнили, не думая ни о сроках, ни о результатах. При этом он живой, то есть может все переменить, уехать по железной дороге, или остаться здесь, где никому не виден, как всякий, кто знает новое. Его башня вне пространства. Чем выше, тем глубже. Он не читал газет. Ум, который был необходим для жизни, превосходил человеческие возможности.

Отсутствие близких вынуждает исчезать в окрестностях. Ты соринка в собственном глазу. Помеха зрению. Вместо прогулок освежает отчаяние, после которого впору начинать все сызнова. Слишком много зеркал в доме русского человека, надо бы сократить. Он поздно взялся за себя. Двадцать лет, а отстал от себя на вечность.

В соседней комнате скрипит половицами истопник, принесший дрова. Снежной зимой вечер – родственник предыдущих. Образок с лампадкой в комнате няни. Боженька держится усилием домочадцев, их словами о том, что надо делать. Его книга «Пенаты. Римская жизнь вне императоров» зародилась здесь с этим заоконным треском мороза.

Странно, как это не видят, что день - живое существо со своим норовом, рисунком на ладони, иначе не стоило бы жить. Поэтому и остается с людьми и делами на просвет. А, главное, что можно жить сейчас, а не в памяти.

Его попытка найти в античном быту «идиотизмы», частную жизнь, от которой эллины и римляне, якобы, бежали, подвела к теории лиминальности. Пределы навевали мысль о смерти, дзен-буддизме и расширенном сознании. Человеческий стаж у нас не велик, но, говоря стихами приятеля Апухтина, «я не год пережил, а десятки годов». Спешили страдать, внимая. «Что мне до русского Парнаса? Я – неизвестный дилетант!» Отдыхая, переводил Алексея Николаевича на латынь.

Пограничник не тот, кто охраняет границу, а тот, кто ее переходит. Сидя в кожаном кресле библиотеки, он, как всегда, видел, какая малость отделяет его от бездомья, смерти и нелюбви. А философы, которых читал, этого не понимали. Без библиотеки и кресла не было бы их философии. А он накануне был в театре и позорно, по-старчески рыдал над смертью героини. Из чьей-то шапки извлекается на стол клетка, в которой сидит кролик с цифрой 8 на спине и грызет морковку. Кролик подобен мысли, берущейся ниоткуда и исчезающей никуда. До какого-то времени ангелов нам заменяют тетушки и домашние. А потом ты, сидя в кресле, идешь через границу.

57.

Любить женщин – тревожно; мужчин – стремно; детей – скабрезно; животных – жаль. Любить себя - глупо, людей – подло. Любить Христа - поздно, как и любить слова, Его родственников. И так среди них прошла жизнь. Любить надо любовь, - муторно и абсурдно. Как раз по нему.

Любовь к любви делает жизнь бесконечной из-за ее неукорененности ни в чем. Поэтому ее трудно отличить от смерти. Когда темно в глазах, светло в уме, сказал древний. Потому что уже античность была всего лишь театром. Он пришел, когда маски сняли или еще не надевали.

Он подумал, а чего вдруг людям так понадобились маски? Чтобы жить друг с другом. Человек человеку – жизнь, если кругом ритуал.

В четырехместной коляске шестерней с форейтором он ездил всегда один. Кто-то мог быть рядом ним. О них и думаешь. А иначе книги, нужные для занятий, некуда положить. Книги греют приятней, чем жена. Не грех попользоваться статусом раннего старика. «Позиционировать себя», как говорят в столичных салонах.

Это обычная история: быть таким, каким тебя видят, а не таким, как есть. Сопротивляясь этому, делаешься никаким. Тебя любить готовы только мертвым.

Я обращаюсь к потомкам, как прижизненный мертвец. Вот, кого любите. Это страсть достойная, особенно, если ведет к рождению младенцев, а те - к провиденциальному собеседнику.

Многие, как китайцы, которых много, живут в почитании предков. А он из тех, кого мало. Поэтому живет в почитании потомков. Причем, не только прямых, но и боковых, от Адама.

Короткий зимний день замер в изморози. Ночью было холодно, а под утро пошла оттепель, давление упало, но от снега поднимался стылый воздух, делавший пространство вокруг ближе. К белому домику станции на окраине он подъехал с желанием выпить чаю, разложить книги, никого не видеть.

Ему повезло. Кроме хозяина, подозрительно крещеного еврея, отправившегося стряпать обед, никого на станции не было. Ну, еще кассир, родственник хозяина. Комната с диванами и столом, где поставили лампу, была пуста. Он привык работать в гостиницах и на станциях, - на свежую лихорадочную ногу. Где еще писать письма? Он и список адресатов набросал наполовину.

Люди толкаются, будь они пешком, на телегах или в космолетах, без разницы. И тебя трясет от ненависти к другим и себе, потому что злые ангелы или электромагнитные бури кругом. В России живут так, чтобы в любой момент было не страшно умереть. Он видит, как леди Мертваго регулирует движением транспорта, взрывами на солнце, семейными дрязгами. Как мальчики с Лубянки, занявшие кабинеты Минкульта, вырабатывают национальную идею. Быть - стыдно, не быть – нет.

58.

Труднее всего, если умер, жить по-старому. Будто ничего не случилось. Живой труп – из области лиминального. Будь игроком или пьяницей, это понятно. Такое описано в литературе. Но, чтобы философ… чтобы кропать неизвестно что… это ни в какие ворота. Таких Данте не видел в аду. Их держат на выселках. Пусть живут, но подальше. Сейчас свобода слова. Если не печатают, значит, смысла нет. Изволь трудиться. Можно преподавать. Детей в институт готовить. Стоять в магазине охранником. Форму дадут, стой и смотри, чтобы ничего не вынесли. Конечно, лицо надо в порядок привести, а то охранников таких не бывает. И в киллеры не предлагают. Всю жизнь просидел на шее у родственников. Совсем какой-то никчемный. Весь из задницы вырос. Из задницы полной странного ума.

Право, лучше бы пил.

Чем сильнее готовишься к смерти, тем здоровей. Отмирает ненужное. Легкость в теле. Узелки затягиваются. Человек из узелков – это красиво.

Разговоры, что купить в магазине. Как предложить детям яблоки и хурму, чтобы съели. Не купить ли теплую куртку с меховым капюшоном, поскольку она потом понадобится детям, предыдущую он носит 15 лет. Что-то насчет книг, чтобы разобрать и переставить диван и письменный стол. Реагировать на то, что рядом. И поменьше выходить. Никто тебя не выпихивает. Будь благодарен. Сердце трепещет и болит. Надо дописать. Буква это достояние живого. Надгробная надпись - ошибка. Там немота. Даже не плюсквамперфектум.

Он закапал визин, а то глаза слипаются. Компьютер поставил визину прописную, как драматургу. Пришлось расширить словарный запас.

Посмотрим на живых сбоку, как на предмет опыта. Опыт кончится, и ничего страшного. А пока идет, надо придать ему занимательности. Повернуть так, сяк, поменять освещение. Слова накапливаются у живых.

Вспомнил главную мысль: умереть вместе с книгой. Надо добить ее до конца. А она тянется бесконечно с ним вместе. Человек - нескончаемая тягомотина. Оказывается, нужно, чтобы кто-то бормотал еще рядом. Все равно что. Сперва книги, потом телевизор или вселенский виртуальный ум, который настраиваешь, вживив в темечко чип. А ты застрял на книжном бормотании, на анально-кириллической фазе. В брожении темных досад и страхов. Жизнь не удалась по пустякам. Дождь, вина перед детьми, смерть, разговоры, нежелание их вести. Жизнь торкается туда-сюда, вот в чем проблема.

59.

Любить вещи его учил Толя Брусиловский. Когда бывал в мастерской на чердаке, тот наливал коньяка, давал закусить колбасным сыром, рассказывал что-то на диктофон. Почему-то обычно бывал зимой, когда особенно уютно. Ненапечатанный труд назывался «Душа вещей»: сто одна крошечная история о долларе, волосах Аллы Пугачевой, семейной виньетке «Козлика», будущей графини де Карли, о древнем топоре, подаренном Колей Филипповским. Толя был неугомонным концептуалистом окружающего мира.

Толя сделает вид, что расстроится, когда узнает про него. Что толку?

Надо быть умнее, не расстраиваться самому. Заранее принять меры. То, что умрет с полным желудком, раздираемом газами, превращалось в фобию. Но это тоже красиво.

«Душа фобий», - вот книжка сродни Брусиловской, и тоже с картинками. Как «Сто портретов Солженицына» Бахчаняна, из-за которых его выгнали из Парижа.

А как «живому трупу» не вспомнить Николая Николаевича Гиммера, в большевизме Суханова, автора семитомных «Записок о революции», сына прототипа Феди Протасова, прямиком ушедшего из «лиминариев» в революционеры. В жизни есть что-то произвольное и загадочное, из-за чего так просто ее не отшвырнешь.

Съел под вечер бутерброд с сыром, и в голове замаячил проект издания о перекрестных людских связях, которые специально не придумаешь. Не «Караван историй», как модный журнал, а «Паутина истории», что свивается в углах масонских построек. (Суханов-Гиммер тоже, между прочим, масон).

- Вдохновение обманчиво, - говорит он, выскочив неизвестно откуда.

- И что советуешь? Писать, когда клонит в сон?

- А, может, это лучше, чем назавтра болеть, а потом приходить в себя.

- Расшифруем и эту ловушку, - предлагаю я. – Возможно, мы на верном пути, и кто-то пытается сбить нас с толку. О чем мы говорили перед этим приступом восторга?

- О снежном поле и белом домике станции перед въездом в небольшой городок, где я разложил книги, испытывая «гостиничное вдохновение».

Разлохмаченная махра мыслей, которой особенно славны невротики. Его ослепляло красивое слово смерть. Но сотрешь зеркальце, в котором силишься разглядеть себя, а под ним копошатся белые жирные черви. Тоже жизнь. Хочешь углубиться в толкования, а ходишь по кругу. Главное, не возвращаться в семью, к людям. Что-то слишком потненько и суетливо, нервно, с залезанием в дневники, нижнее белье и последующей истерикой. Он виноват, что родился, а его обвиняют в химерах. То, что он принимал за себя, и оказалось одной из химер. Пустое место лопнуло, но не полегчало.

60.

Вечером фонарь. Лунный свет искрит инеем. Утром солнце сыплет по окнам золотом. С появлением цифры все рассыпается на кадры. Стало быть, стихотворение должно быть мельче, неотразимей. Как японская хайку. Возбуждение его было понятно, - посмотрел на календарь: полнолуние. Бого-масонский заговор не при чем. Хотя, как сказать. Не ты же придумал колебательные реакции Белоусова-Жаботинского, пронизывающие на подлом уровне. Колеблешься вместе со временем – между идеями и дверью конца. Размышление о смерти возносит на веревочке в блистающие воздуха.

Перестать есть, быть, разговаривать. Это медитация. И каждое лицо - ямщика, услужающего, крещеного жида, родных, - прямиком идет в притчу письма. Лишь бы не раздражали обращением. Всякое время полно воздухом, которым можно дышать, лучом солнца, белизной снега и бумаги. В метро и в автобусе лица растворяются, что удобно. Если всмотреться, время изъезжено не одной колеей.

В лазарете темно, дымится печь, дождь стучит в окно, кажется, что это пешеходы дребезжат, а не средства их передвижений, назойливые, как бред. Медсестра заходит поговорить, дать лекарства. Он, закрыв глаза, делает вид, что спит. Пусть все проходит.

Странно, что готовящееся освобождение крестьян его тревожит. Словно ждет землетрясения, которое вызовет цунами мнений потрясенного сознания. Цепляясь друг за друга, они будут вызывать новые перемены, и сметут все. Но разве это повод, чтобы держать людей в рабстве? Нет. Надо следить за тем, как все происходит. Он не знает, можно ли успеть вывести близких из дома, который рухнет через минуту.

Он привык мыслить категорично. Ему плевать на правых и левых. Ничего, кроме брезгливости, он не испытывает. Мир не ждет катастроф, - рассыплется в прах, только всего. Как заметить исчезновение бессмыслицы?

Журнал нечесаных семинаристов появился вместе с исследованиями мистера Дарвина и собратьев-натуралистов. Вместе с чувством, что жить ради будущего это то же, что вызывать спиритом духов умерших. Двойная несообразность.

При этом страшно потерять твердость рассудка, с которым рухнет все, кроме липких душевных выделений. Секреторная деятельность души не исследована. Приходится удерживать ее незыблемостью предметов мысли, которые подозрительны.

Чувствуя, что сходит с ума, он составил полный список знакомых, приятелей, их сестер, кузин, подруг, чтобы выбрать, за какую уцепиться. Не получилось и этого.

Иногда работаешь местом, на котором суть, ни больше и ни меньше. Все остальное – безумие. А ты сторож вслушивания и тишины. Нравилось обстирывать себя, готовить еду, жить на гонорары, зависеть от луны и магнитных бурь. Зрение нужно для того, чтобы не всматриваться, но видеть. Идти вперед, пока хватает сил, и упасть, не приходя в сознание. Он забыл о Боге как раз в тот момент, когда Бог вспомнил его. К нему воззвал, и он рассыпался. Из праха в прах. Песочный замок на берегу шипящего моря. Поэтому блажен, кто испил пива и блевал, забывшись, не стесняясь подруги.

61.

На людях у него из ума не шел мерзкий старичок, которого те видят перед собой. А без людей и зеркал разворачивался до сумасшествия. Идея одиночного заключения превращала жизнь в адский курорт на берегу Леты. В метро не знал, куда притиснуть подбородок, от которого с ужасом не мог отвести взгляда, видя свое отражение. Если забывался, напоминали друзья и знакомые. Он не мог сочинить себе коллектив, в который вошел бы без наручников. Но если и домашние враги твои, то – вот Бог и порог.

В метро народу было относительно немного. Почти все сидели. За каждым человеком, несмотря на уродство, тянутся ниточки связей, мыслей, разговоров. Займи ими свое отчаяние. Даже не показывая, что люди тебе безразличны. Хорошо иметь жену, поскольку она обрубает желающих подойти близко. Богатым ее заменяют секретари и телохранители.

Все эти люди, похожие на знакомых, уведут в лабиринты ума, истории, сакрального. Не связывайся с ними, у каждого своя история, и сил нет вникать. Проще не быть. Умереть. Спрятаться. Не быть. Краем ума заметил, как ломает руки в перчатках. Свои руки. Полнолуние. Последние данные показали, что оно не влияет на человека. И ты мог, как шут, быть врачом у сумасшедшего. Странно, как быстро прошел еще один выходной. С той же скоростью, что целая будняя неделя.

Даже от краткого общения начиналась депрессия. Держись подальше. Желательно, на дне. Там тоже люди, но не общаются. Могут загрызть.

Его протеже иного века грациозно балансировал на грани безумия. Вспышки мыслей черпал с той стороны рассудка, растягивая его отчаянием. Но не падал в провал. Спросить бы, как удавалось.

Чтобы быть, надо забыть тех, кого сменил на этом свете, и тех, кто придет потом. Страшна пропасть, куда летишь без страховки. Не думая о занимательности сюжета. Плюя на тех, кого считаешь другими. Но бывают ли те, кто считает себя – другими? Да, те, кто ищет занимательности, чтобы забыть себя, те – другие. И они не возвращаются, уходя.

Тот вычитает о нем из его книг. И где-то еще письма к девушке, которую он не решился попросить быть его подругой. Она известна из биографии Чехова и Пастернака. Девственная повитуха русского психоанализа.

Писал в отчаянии, в сердцебиении. Но у кого хватит отчаяния читать его? Он понял, что вернется к ней, когда все изменится. Уйдет из жизни, с работы, переедет в мир иной. Он не хочет больше видеть этот закат. Не может запретить ему не быть, но постарается не проснуться утром. Он живучее кошки, но язык сам ведет его вон. И он оставляет за собой слова, чтобы знать дорогу назад с того света? Но память и оборачивание назад это самое страшное, морок, ночной кошмар. Так он постигал науку быть человеком.

62.

Пропасти, от которых удавалось отвлечься днем за чтением чужих и писанием своих слов, оборачивались лабиринтами снов и жутью предутренних страхов. Помогал теофедрин, но после него проваливался в такие народно-освободительные сны, что забывал Наполеона, говорившего, что вставать надо сразу же, как проснешься.

На Рождество великий Пан умер, но паника осталась. Несколько раз он набирал ее номер, но в последний момент клал трубку. Она спросит: «Можно выезжать? Готов?» Ни нежности, ни любви, - уборка трупа. Это важно, поскольку живешь среди людей, которым не хочешь быть в тягость.

Принял таблетку, чтобы снять мандраж, и жил дальше. Доколе, - он не знал. Из вида в окне тоже ничего не понятно. Никакой день никакого месяца. Суть чистилище. Как пишут ученые, химическая зависимость от жизни самая сильная. Поэтому не вступал в объяснения с женщинами, - любая может быть той самой.

Иногда увидишь старушку, взбирающуюся по лестнице. Спросишь, гладя по рукаву, чтобы не напугать: «Вам помочь?» - «Нет, спасибо», - и восторг нарушения границ поднимает над землей. Ради чего живут люди? – ради химии любви, восторга полета на облаках? Жена умерла от наркомании его любви. То же дает выпивка. Хватит двух-трех рюмок. Тут остановиться. Но это как прервать сон. Однажды ему удалось проснуться во сне, мучился полночи.

Существуют ли люди, кроме как в виде позывных тумана?

Он посмотрел на левую ладонь, где линия любви и жизни совпала. У него дефект восприятия. Он, как ребенок, отказывался общаться с людьми, если это требовалось по сюжету. Безумный Доценко, родившийся в один день с ним, но на шесть лет раньше, показал такую же ладонь, сказав, что это бывает у дебилов и убийц.

«И что будет делать, Витя?»

Первые заботы по случаю обрушения прежней жизни - разборка руин и завалов. Эти же заботы последние, поскольку строить негде и не из чего. Все раздражало. Из поездки в Италию вернулся больным. Ладно бы обчистили в магазине, куда сунулся купить подарки в Москву. Но и на подарки смотреть тошно. И на все эти продажи, деньги, свою нищету. Дело не в том, что денег нет, они были, но ему скучно общаться по их поводу. Они что, думают, он мешок для их жратвы и покупок?

Соборы, мраморы, следы Петра Ильича, по которым он шел, деля его тоску, - все оценено в евро для жвачки туриста. Он придирался, но уж больно все раздражало, начиная с солнечного дня, в который некуда податься, кроме сердечного приступа на скамье перед собором.

Отказавшись давить детей и близких, достигнув «недеяния до Будды», он внес сумятицу в космос, вывихнул потомство из фрейдизма, дворовых из классовой борьбы, жену с панталыку рода. Сам воздух жесткий, как терка, обдирал душу до крови. Он уже ходил с трудом. Задыхался бы, но ел мало, и поэтому ничто не мешало дышать, кроме воздуха. Жизнь дается человеку один раз, чтобы не было мучительно больно навсегда от нее спрятаться. Он не был учеником и не годился в учителя. Наблюдатель. И писал слова, которые нельзя читать, потому что написаны с другой стороны.

63.

Опись простых вещей: омлет с помидорами и сыром, кофе с липкой творожной массой с цукатами и изюмом, свежий хлеб с вологодским маслом из холодильника, включенный телевизор, по которому передают финансовые новости, отдаленный и приятный запах шампуня после душа, французского одеколона. Изволь соблюдать правила приятные людям. Нежная ножка красавицы-подруги из-под халата, который ты раздвигаешь, чтобы увидеть и насладиться остальным, - стриженой щеточкой волос на лобке с влажно набухшими губками влагалища. Все мы люди, то есть изящные, продвинутые цивилизацией животные, понял? Да, понял.

После завтрака туалет: унитаз, старый журнал с романом Салмана Рушди, пердеж, облегчение с брызгами жидкого дерьма по итальянскому фаянсу. Потом придется смывать, помогая щеткой, чтобы следов не осталось. Никакого освежителя, у него аллергия на химию.

Ну да, брезглив на общие места. Брезгливость и нежелание пачкаться – единственное, что осталось. Ум, знаете ли, подводит.

- Все же советую, не бросаться умом, - говорит тот. – В трудную минуту есть границы про запас, которые можно перейти…

- Спасибо. Ныне мало кто советует восходить на ум. Есть край безумия, в котором мы будем счастливы. Но надо не бояться восхождений.

- И скажите твердо, что общесловие, как общепит с общежитием, не про вас.

Для него, - пара телефонных звонков, e-mail, схема назначенных по цепочке встреч. Настроение нежданно меняется к лучшему. Выброс в организм флакона химии. Его собеседник, «русский Ницше», однокашник Апухтина и Чайковского, настоящий отец Александра Алехина и русского психоанализа, был более выдержан и стилен в своем отчаянии.

Приходишь в себя. Болит сердце. Слышишь грубость. Знаешь, с кем живешь. Голова кругом. Выдавал себя за другого. Считал, что неприлично выказывать наружу свою дрянь. Теперь вьешься с мухами мимо котлет. Все суета сует и всяческая суета, но надо бы место знать, где жить можно.

Вечное возвращение. К себе. Русский Нитч.

Как были отношения семьи, нравственного долга и барского положения, так нынче вынужден противостоять слизистой человечьей сцепке. Так писал в юношеском дневнике, прочитав Макса Штирнера. Был и анархистом. Курсовая «Об анархизме во времена софистов в древней Греции» наделала шума, была спрятана под сукно, чтобы уберечь автора от исключения. Еще оставались на каторге сосланные петрашевцы.

Он замечает, что отводит глаза от заката, потому что ему стыдно подглядывать за ним, как за женщиной. А женщину насквозь видит, потому что на этом свете некуда спрятаться, где о тебе можно что-то не знать. И это самый большой обман, потому что слова не лгут прямо, но они не дают выхода, который обещают. Они ведут в тупик. Неприятно, когда не хочешь просыпаться, а не можешь заснуть. Так подумал, что выход из игры означает не только одиночество, но и засекречивание всего написанного. До того, как тошнота от жизни проклюнется, наконец, опухолью в желудке.

64.

Среди людей ты бездарнее, чем наедине с собой. Едешь в метро, получив гонорар, выпил водки на открытии выставки, поговорил с приятелями: ты уже не ты.

Он пытался понять, как относились к своему телу в девятнадцатом веке, чтобы на примере понять, как сам к нему относится. Чудовищная разница между тем, что о себе воображаешь и как хочешь вести, и тем, что на самом деле. Что же за насмешка такая. Зачем быть, если не быть можешь.

Неужели мельтешня в метро, автомобильные пробки, профсоюзное собрание и отсутствие слуг могут изменить нашу повадку? Нет. В Турции среди изобилия и обслуги мы те же, что в вонючих подъездах хрущоб.

При этом общение с людьми обостряет хронические болезни. Русская теснота общежития греет и тошнит. Все эти тетушки, однокашники, слуги, приказчики держат тебя в утробе. Наружу выйти страшно, потому что в России снаружи ничего: космос, пустота, вакуум. Плохие дороги и дураки заставят тебя вжаться в себя и сидеть, стараясь воровством добрать то, на что скупилась фортуна.

Так он писал, темно и сыро, пока не обрел свой стиль.

Странно, писал он, что в России люди не живут снаружи. Они идут в места, где не заподозришь жизни. На свету остается одна шпана и уроды. Может, напрасно он это перенес и в Элладу, но себе не прикажешь. Человек растерт по стенке, но как-то может собрать себя по каплям, дрожа, пока не стечет в никуда.

Ну да, боялся женщин, которые окружали, и среди них ту, которая могла вывести из этого ужаса, - но страх и был главным освобождением, заставляя ощущать себя на донце, где ничто не достанет, кроме смерти, но и смерть – любовница.

Из кареты вылезал разбитый. Как люди умудряются здесь спать? Какие у них крепкие нервы. К тому же, нервировало присутствие кучера. Придет ли время повозок без кучера? Что говорят англичане? Остается сочинять стихи, ведь и ухабы - мелодия.

Одна из тетушек, обращаясь к кому-либо, так волновалась, что начинала задыхаться. Особенно трогательно, когда обращалась к нему, правоведу. Их за желтоватые мундиры иначе как «чижиками» в Петербурге и не звали. «Вот будет у меня такая женушка, - думал он, глядя на нее, - и куда деться? А ведь наверняка будет - по родственным ассоциациям».

Он засекретил себя. Классная идея будущего наркома. Секретность придает мысли смысл. Все написанное уйдет с тобой. Подлинный Кафка так и ушел, а не был напечатан приятелем. Ты сам – собственное собрание сочинений. Приятно на вид, проветрено, не несет мертвечиной, поскольку растворится в небе вместе с автором. Теперь не схватят. Он скрывается в монаде, задраив слова, которые ведут теперь не к людям, а прямо к Богу. Как он раньше не догадался. Он прислушивается к сильному сердцебиению. Ни одна машина не может работать так долго, не останавливаясь. Что-то не так.

65.

Как философствуют молотом? – режа скальпелем по живому, а, не гоняя облака из пустого места в другое. Нарушая приличия.

Трудно с людьми. Собрались и выпивают, чтобы забыться. Зачем с ними быть? Одна латинская надгробная надпись интереснее их пирушки. Тем более что водка на него не действует. Как на Сократа, который приказал афинянам себя убить. Ученики не поняли отчаяния 70-летнего мастера: водка не действует! Пьешь до утра, а мысли не рассасываются.

Настоящая философия приходит, когда все не срабатывает. Нынче любят резать лягушек, выводить бабочек, собирать жужелиц, как его однокашник-шахматист, которых, кажется, двое. Неважно. Предмет философии надо найти. Предмет философии и есть философия. Не как правила мышления, а как предмет удивления джентльмена.

Он все думал, что в Англии найдет этот предмет. В библиотеке Британского музея. Фигня. В Англии скука, сплин и угнетение рабочего класса, которое виднее, чем в России, где оно рабство. Загадка зрения. Юрий Живаго, его сосед по Арбату, был окулистом. Надо его спросить, в чем тут дело. Теперь он непрестанно молился. Чем меньше верил, тем отчаянней молился. Но об этом никому не скажешь. Каждую минуту молчания он берег.

Отчаяние с регулярностью секреторной деятельности выделяет из себя веселье. Он теперь исповеди женщин принимал, поглядывая на часы. Жизнь коротка, а жизнь других людей еще короче. Похожа на тень.

Вдруг все начали жаловаться, что покончат самоубийством. Англичанин бы организовал клуб, американец – фонд, немец монографию, а француз ресторан, где можно хорошо и со скидкой поесть перед выстрелом. То есть со вкусом пожить рядом со смертью. А у нас полное отчаяние. Полет души. Вроде монашеской исихии. Сам по себе путь.

Как только он родился и до смерти, его заставляли делать то, что не имеет смысла. Сейчас, наконец, он закончит эту книгу и умрет вместе с ней. Лишь бы его больше не дергали. Даже книгу эту никто не прочитает. А пока надо улыбаться и быть добрым, чтобы тебя не трогали. Это всего лишь тест. Если человек в ответ на улыбку проявит агрессивность, его надо убить. С улыбкой, поскольку это неожиданно и неотразимо. Это как запрет ехать с большой скоростью на пешеходную зебру. Мы же рискуем всякий день по нескольку раз. Перестань улыбаться неблизким людям, и мир станет иным. Встанет на дыбы. Продирайся сквозь него каждую секунду.

66.

Клумба георгин и душистого горошка по дороге к пруду утешала его, и пришлось ходить другой дорогой, чтобы не приказать сравнять ее с землей. С балкона видна была только часть. Он сам не понимал, что его так язвит в красоте. Пусть их. Анархии, которую он пытался продумать в связи с идеей смерти, она не мешала. Это ведь не чаепитие с гостями, которого он избегал, по-онегински съезжая со двора при докладе о приближении соседей.

С Запада начали доноситься социалистические веяния, которые называли «призраками». Их хозяева говорили, что вызывают силы ада, того не стесняясь. Игра с чертиком и носом публике были ему по душе. Молодцы, коммуняки, кто мог подумать, что за сто лет они выродятся. Впрочем, с христианами случилось то же самое. И с любыми случится.

В провале двора гудел мусоросборщик. По совету Наполеона он вставал, как просыпался. В итоге, спал часа три. Отличное ощущение, что живешь последний день. Откладывать на завтра не имеет смысла. Луна бьет в лоб. Туман. Молодежь идет в парк летать на воздушных шагах, ныне именуемых тарзанкой. Кружится голова.

На столе рукопись - «Рождение частной жизни из духа смерти». Мысль о ней греет его, - верный признак, что книга ни к черту. Раньше боялся, что от бессонницы отсохнут мозги. Сейчас это не актуально. Эпоха заговоров, когда надо держать в уме все связи, ушла в прошлое. Землетрясение перед Новым годом расшевелило ось, сделало Землю компактней, укоротило сутки. Теперь все решает репутация. Одинокое понимание. Твой личный выбор, включая смерть. Никаких излишеств. Для него эта выбитая из суток секунда стала длящимся мгновением.

Куда актуальней мысль о греках и конце света в снегах Орловской области. И переписка с мадам Мертваго, помогавшей деньгами и деликатно избегавшей встречи. Да и где встречаться. Призрак вавилонской бляди ходит по Европе не хуже коммунизма. Мираж тысяч книг, миллионов умов. Вдруг все рассеивается.

Выпивая накануне, убедился, что люди лучшая среда для отталкивания. Сразу начинаешь пить и есть умеренно. Ушки на макушке. Поглаживания. Не расслабляться. Писать книгу проповедей Экклезиаста. Слова еще варятся в магме. Выплевываются со свистом и с жаром.

Все, что написал о ней, он прочитал в свой адрес и умер еще раз. Нет выхода в зеркалах. Он хотел преподать смерть уроком, но смерть единственный урок, который не выучивается. Его обанкротила нежность выслушиванья. Одна любила слагать слова, другая наслаждалась жизнью, третья была заботливой мамашей. Чужие слова вливают в уши яд, Гамлет. Теперь он был тенью, прислушивающейся к тишине. Просто стоит и смотрит, как все, старясь, идут мимо, понимая, что это он, тень, растворяется в темноте. Это несусветное торжество – исчезновение.

67.

Город превратился в темное, слякотное месиво, которое он пересекал со слепой поспешностью. Только обратясь внутрь себя, он обретал кое-какие его фрагменты. Лицо, кафе, бульвар, столики на темном после дождя асфальте, разговор, музыка на траве. Жизнь начинается и продолжается с нуля, не надо стесняться.

Кабинет главного редактора с видом на Тверскую съежился до комнатки с диваном и приемной секретарши, - правда, с видом на звезды Кремля. Все шло своим чередом, это еще не конец. Недосыпание имеет преимущества, схожие с приемом анальгетиков. Кто сказал, что мысли должны быть легки? Тупость – вроде двойного подполья. Не охватывая целое, скользишь по поверхности сиюминутных ощущений. Понимаешь женщин, которые всегда такие. В голове отзвук усилий задуматься.

Условие госпожа Мертваго поставила недвусмысленное: при жизни ничего им написанное напечатано не будет. Имя его невидимо. Посмертные гарантии принимают только дебилы и современники. Логика не запрещена де юре, не существуя де факто. Зато можешь писать все, что хочешь. В предельном виде.

Он согласился. Гонорары ему не светили. Когда спрашивали, почему не любит людей, отвечал, что общаться любит, а так нет. Что загораживают от Бога. Соглашаясь с плохим контрактом, утешаешь себя красивой фразой. Его условием было – уничтожить написанное сразу после его смерти.

Ему не нравилась комната, в которой он сидел. С казенными столами и вертящимися креслами для компьютера. С ощущением, что кому-то чем-то обязан. Сознание, перед тем как погаснуть, обретает причуды творчества.

Двойник хорош тем, что молчит. А когда говорит, выдает за твои слова. Тоже как бы не страшно.

Для чего быть известным? – спрашивает он. – Посмотри, сколько кругом пишущих, - в интернете, книгах, журналах. Целое производство, вроде газет, которые не читают даже пишущие туда. Как шахматы, где всяк может играть с компьютером в три силы Капабланки. Пишут, выстраиваясь в авторские иерархии. Потом то же сделает компьютер. Нужна тебе эта головная боль?

Все начинается с того, что было, с требования свободы лобковым вшам. Ты умер, а реакции и мысли живы, действуют сами по себе, и ты с интересом к ним прислушиваешься. Из окна виден такой же кирпичный дом в восемь этажей, где те же телевизоры и скука. Тебе не с чем обратиться к людям и народам. Из дряни, в которой оказался, нет выхода. Смотришь на дерево, которое лезет в окно, подрагивая листиками. Остается надеяться, что все уехали на дачу, и жизнь продолжается где-то в ином месте. Но ты лишен всего. В то, что было, возврата нет. А нового ничего уже не будет.

РАЙ

III. Кущи и пущи

68.

Дядька сидел при дороге. Глаза слезились. Волосы и борода торчали в разные стороны. От него пахло. Если присмотреться, его лицо не могло не показаться знакомым. Наверное, видел его по телевизору. Странно, как он сюда попал.

«Частная жизнь это то, что остается от умершего» - было написано на картонке обычными для них буквами. От руки приписано, что если кому интересно, можно дать дочитать до конца.

Определенно от него пахло мочой. И вел этот человек по телевизору что-то вроде «Поля чудес» или «Ярмарки тщеславия». Расставить знаменитостей по долинам и взгорьям рая, - находка для телесериала. У каждого своя пурга. Постепенно все обмениваются словами, идеями, частями тел, атомами. Все взаимозаменяемы, - комментирует Лукреций Кар, специально выписанный для съемок из клиники Стравинского.

Тебе, считай, повезло. Родился, а не участвуешь. Родители, жена, дети – все просили. А ты не участвуешь. Лучше мочой пахнуть. На вопрос: а зачем тогда живешь? - не отвечаешь. Не живешь. Пора платить по счетам, а нечем. Так что вали (голос жены). И древние греки не помогут.

Странное дело. Не должен, а гордишься, что тебя нет.

Короче, надо решаться, а не тянуть неврастеническую резину. Одно, когда делаешь вид, что не замечаешь конечности жизни. Другое, когда замечаешь и дрочишь на это. Впрочем, сверху без разницы.

От злобы и тошноты рефлексы отмирают. Заметил, что не слушаешь новости перед катастрофой. Если не слушать долго, тут все и случится. Надо заставить себя. И в компьютер не смотреть. Поменять жизнь на смерть, свернув лентой Мёбиуса.

Ковыряя вилкой котлету, находишь тех же червей, кожу, обтягивающую костяк, в полости живота трупные газы, яд молвы. Видишь «черную вдову», которая почтила интересом и поцеловала «на посошок». Ну и что. Хорошо, ежели карачун. Или неострая боль, наводящая на грустные мысли. А то минимум сна, как пара рюмок водки на голодный желудок. Такой негустой туман, который, при желании, можно счесть приятным.

Впрочем, безумию нужен градус покрепче.

Когда без людей, открывается место для ангелов. Менеджеры космоса, лощеные, с крыльями, без признаков души. Может, потому, с ними, как с шахматистами, интересно говорить. Они не ходят пешком, не ездят в метро, предпочитая торчать в пробках, хоть и метеорологических. Они преподают урок растворения. Качают крыльями, недоумевая, как можно жить во времени, завися от безумных констелляций спроса на тебя. Тихо-тихо течет вечность. В обратную сторону.

69.

Казалось, найдешь место, где можно жить неоплевываемым, и все будет хорошо. А так бежать, хоть в смерть, хоть куда, лишь бы не унижаться. Достали. Умрешь, и проблемы решены: жилищные, нравственные, денежные, экзистенциальные, половые, - долго перечислять.

Куда бежать, если кругом Москва, а отступать некуда? Он в разных районах был, смотрел, некуда. И в Митино ужасно, и на площади Коммуны нехорошо, и на Хорошевке. Страшно кружить в безвыходном городе голой страны, и перестал выходить из дома, потому что, куда бы ни бросился, всегда оказывался на прежнем месте. Не мог справиться с силами своего тяготения. Осталось только вырвать их из себя.

Хочешь быть, как – они? Нет. А хочешь – быть? Пока можно, почему не попробовать. Значит, быть - иным. Самому решая, сколько и как проживешь. Уже достаточно, чтобы отличить себя от людей, которые, как лошади, ходят по кругу.

Благословенна боязнь людей и женщин. Сам не ухаживал, а по поводу тех, кто ухаживал за ним, выстраивал сюжеты, которые не нравились. У него были сестры, и он знал их взгляды на мужчин. И заранее видел себя в роли ухажера, который, как попка, должен играть свою роль. Нет, увольте…

Изучал область темного у древних греков. Там влажно и спутано, как волосы, змеи, родословия, тот, кто действует, и то, что действует на него в ответ на него. Хотел увидеть то, что не видела Медуза Горгона, придав тому каменность категорий.

Энергия змеилась внутри, не зная добра и зла. И люди - проницаемые носители этих сил, слепо бьющих в дыры и полости. Он слушал, как звенит в ушах тишина ночью, как падает с дерева большая птица, как собачий лай будит неистовство других псов. Он помнил, как бросились в Крымской кампании на лающую Россию, и чем кончилось.

Не слишком ли греки говорят о государственном и общественном устройстве, словно боятся проговориться. Элевсинские мистерии - краешек тайн, укорененных в частной, то есть для греков – женской жизни, которую мужчины спешили покинуть для войн, споров, агонии, театра. И смерти. Смерть славнее, чем слипшаяся родовая материя, «хиле».

Все заняли стороны противоборства. Мудрец посередине ждал, когда они уничтожат друг друга в красивой и безысходной сцепке. Но чего-то не хватало.

В раю живут одинокие люди. Их волнуют корпускулы, в которых они находят много значимых различий. Море, небо, слова, любовь – ничто перед шепотом личного небытия. И не надо быть учителем жизни, потому что все и так все знают. Здесь нет ничтожества, которого даже в земной мудрости через край. Поэтому и оказывается, что Бога нет. Есть то, что есть, как и сказано из куста. Чтобы не быть лжецом, лучше назвать это смертью. Возвращаясь из магазина времен, тащишь в авоське продукты ума на ужин.

70.

Слишком все болит, чтобы остаться живым. Он первым начал писать об умалчиваемом. Говорили, что тут скрывалась семейная тайна. Отец рано и непонятно умер. Мать, не чаявшая в сыне души, много болела. Делами умело занималась его тетка.

Род излучал скверну, которая была движущей силой греческой трагедии. Вся мужская жизнь была искуплением этой энергии, ею движущей. Смерть умащается оливковым маслом.

Зимой в России все люди снежные. Но он один залез на дерево, чтобы не достали. На дерево жизни, на древо познания добра и зла, да будет как боги и англичанин. Легко ли жить в России, в этом подмороженном трупе?

Куда деться от поруки рода? Читать по-латыни, резать лягушек, мечтать о знании кровеносной системы пса или какого-нибудь человечка. Безумие растет, потому что мозг не живет в вате российской заплаты на человечестве.

Теперь эта тупая сволочь станет все переустраивать.

Когда чувствуешь, что теряешь рассудок, надо заняться основами ума. Он почвенник утопии, где можно жить. Странным образом она везде и нигде. Ее надо искать, тут же теряя и находя при ближайшем рассмотрении. Точка безумия, которой ты почвенник.

Ему нравилась эта попытка удержаться. Чем, собственно, и была его жизнь. От домашних скандалов до публичных оскорблений. Самым большим оскорблением были другие, когда открывали свою ротяку. Их изощренность в невыносимости была чудовищной. Если бы они могли молчать! Но нет, иначе они не могли себя проявить. И он, открывая рот, уподоблялся им. Не есть, не спать, не говорить. То есть остаться человеком, несмотря ни на что.

При этом его достижения никуда не вели. Их засыпал песок другого дня, ночи, беспамятства и отчаяния. Каждый раз надо начинать мысль и занятия заново. Что-то оставалось, как знание латыни, отпечаток в памяти. Но мысль рвалась, и каждый раз надо было сплясать ее так ярко, чтобы она могла привлечь и твое внимание.

Пойми, ты живешь среди небывших людей, где бы те не жили: в России реформ и польских бунтов, при Аристотеле, сдохшем после смерти Александра, в Англии, на бумаге… Значит, и тебя нет, кроме мгновения страдания, поднимающего, как искру от костра, вверх. (Скрытая цитата из книги Иова, к которой он пристрастился).

Биография небывших людей – вот дополнение к книге некрологов и к книге связей, потому что иное пропущено, сведено в контекст, есть след невидимки, ассоциативное звено, которое надо восстановить. Он вспомнил, как поразило в раю присутствие лиц неземного происхождения. Он спросил, кто это? Ему сказали, что он не может знать, потому что они не рождались.

Мао он узнал сразу. Тот поздоровался, и он машинально пожал ему руку. Теперь будет гореть с ним вместе за расстрел на площади Тяньаньмынь. Здесь понимаешь, что лучше быть убитым, чем убивать. Играешь мелодию на гармошке, стоя в переходе времен. Не суй руку, кому ни попадя, лучше не родись, если потом не отмыться. Так он оказался на Красной площади, где туристы фотографировались перед Спасской башней, а рабочие вешали транспарант на ГУМ перед днем России. Было жарко, много милиции и людей из спецслужб. Что-то тут было не то.

71.

Он приходил на вечеринку в семейный дом. Присматривал удобное место в кресле или в углу дивана. Садился и молчал весь вечер, наслаждаясь чужим присутствием, а то и своей тоской по этому поводу. Периодически к нему прибивало чувствительную девушку, которая или спрашивала, почему он не танцует; есть ли у него страница в Живом журнале и кто ему там нравится; читал ли он «Что делать» и идет ли в народ с проповедью.

Он же спокойно и внятно отвечал, зная, что девушка отстанет, и прибьется следующая, и тоже отстанет, потому что он не обозначает свое за ними ухаживание, а он после Лу Андреас-Саломе делать этого не будет.

Все эти вечера были как прогулка на свежем воздухе или лечение нервов электричеством: пустяк, а приятно. Ему нравилось искусство исчезать из гостей, чтобы никто не заметил. Похоже на пари с самим собой. Зачем его приглашают, он не мог понять. Скоро перестанут. Может, нравятся его книги. Так он постарается писать иначе.

Как-то видел Василия Слепцова, которого все называли «известным писателем»; Павла Якушкина, изображавшего из себя умную плоть от плоти народа, как тот сам говорил. «А я, - отвечал он Якушкину, - крайняя плоть от плоти народа».

Возможно, ему не нравилось внимание к ним. Тоже мне властители дум. С другой стороны, чего лучше для обета молчания, чем впечатления, которые валились на него отовсюду. Безумие золотой середины - позиция мудреца, оседлавшего дао между двумя станами. Точка покоя движущегося маятника. Утопия. Взлет над деянием, которое ведет к катастрофе. Тотальное участие. Ни выхода, ни помилования. И то, что ему некуда деться, есть высшая точка присутствия.

Когда его спрашивали, как он живет, он не знал, что ответить.

Конечно, при любви к парадоксам, должна быть жена, трое детей, кабинет, из которого он не выходил, предаваясь занятиям и мизантропии. Но и отсутствие этого не означает, что надо быть шаркуном и бонвиваном.

То, что это ловушка, он понял сразу. Обрывки фраз, впечатлений, лиц. Это ты полон мелких различий ума, самочувствия, настроений; остальные скроены грубым куском. Стало быть, глаза врут. Такого быть не может. И вот ты тоже подстраиваешься под чужой взгляд, не выходя из очерченного. Тебя приглашают в Кремль на церемонию вручения государственных премий. Там подступает конторский и начинает искушать, как Иисуса Христа на Храмовой горе. Ничего не изменилось, и доводы те же, и приманки, только книгу все же читали, а конторский, видимо, нет. Старость это блаженное время разочарования в человеческой природе. Молчание рвет душу долу.

72.

«Мы говорим о самодостаточности не того, кто ведет одинокую жизнь, а человека вместе с родителями и детьми, женой, близкими и согражданами, поскольку он по природе существо общественное. Хотя и надо сузить его, потому что, идя к его предкам, потомкам и друзьям друзей, мы окажемся в бесконечности» (Аристотель)

Он видел райские кущи, когда дернешь человечка, а за ним сыплются родственники и знакомые, и земля становится дыбом, и наступает вселенская шмазь. А вроде неказистый, хоть с бородой и лысиной, но не из «наших», не из тех, кто на Арт-Манеже гуляет меж картин и галерей. И вот тебе столько шума и пыли.

Отсутствие в смерти всего, включая черный квадрат, могло привести его в ум. А от людей дурел. Он ведь не знал, что он «русский Ницше», а то бы исчез еще безвозвратнее, чем сейчас. Он ушел на глубину древности, чтобы всплыть в 1870-е, а потом, пригибаясь за кулисами, вынырнуть века через полтора. Первые годы после смерти Николая Павловича были веселые, люди дали волю чувствам. Кто-то в кураже стал известен, большинство поглупели еще больше. Человечество – муравейник, да опасный.

В черной бархатной куртке он сидит за столом, уставленным книгами в зеленых и коричневых обложках, теребит усы, которые на его родине обычно зовут «жандармскими». Перспектива ясна. Первая книга, из тиража которой разошлось 23 экземпляра, попалась на глаза вдове банкира, обогатившегося на железных дорогах, и она завязала переписку, в которой рассказывала о себе, а он о греках. Она предложила оплатить ему год работы в европейских архивах, музеях, библиотеках, и он посчитал неприличным отказаться. Люди любят тех, кому сделали добро, а нам заповедано сеять любовь.

Все ездят по одним маршрутам: Люцерн, Рим, Генуя, Берлин, Лондон, иногда Венеция. Он сказал, что в путешествиях у него расстраиваются нервы. Вне привычных условий за ним некому ухаживать, - слуги не годны. Он сделал ей одолжение, надеясь, что именно расстроенные нервы позволят извлечь небывалую мелодию из поиздержавшихся мыслей. Писателю все на пользу, - заблуждение, которое льстит.

Когда хочешь умереть, есть не хочется. Тем более, обладать женщиной. Он прошел все стадии, и его коробит, когда об этом думает, левая щека дергается. Голова не болит. Он сыт тем, что он.

- Почему вы молчите все время? – спросила в гостинице в Милане хозяйка, желая предложить билеты в оперу, хорошенькую девушку для прогулок и улыбку для пищеварения.

- Нравится, - ответил он.

И впрямь, почему мы не пользуемся услугами организма в виде отказа от речи, еды, соития и разной мелочи. Ведь какая красота быть свободным.

Для начала все написанное им приписали другому. Изволь в вечность голым никем. Он не стал своей главной книгой ума и сердца, но будь она, ее бы все равно назвали Монтенем или Паскалем. Русского языка в мире нет, но его нет и в русском языке. Старость это брюзжащий протест против человеческой природы. Но смерть это абсолютный тупик мысли, бьешься о стены. Тебя дрючат, ты ищешь выход, строишь фразы, но все напрасно. В аду нет литературы, и ты лишь муха, которая не может примириться с этим, бьется о стекло. Слово - ничто, ты поставил на фантомную лошадь.

73.

Книги и работа мысли делает пугливым и злым, как девушка. Он узнает о желании кого-то говорить с ним по боли в сердце. Извинившись и достав лекарство, старается уйти. Как лошадь на улице, оставляющая пахучий блин. В европейских городах его поразили люди, убирающие навоз в корзинки. Окружающее просвечивало сквозь античную картинку в уме, и все - понятно.

Он занимался эпиграфикой, естественными науками, популярными в то время, системой позитивизма, похожей на библиотечный каталог. Аристотель был бы рад исследованиям психики человека, недоступным в его время. Путь человека настолько тонок, что схож с тайной мудростью китайцев, которой он тоже исподволь интересовался.

Грохот английской цивилизации взбодрил его. Он был рад всему, что отвлекало от общения с людьми. Русского ученого нелегко удержать в пределах разума. Если бы он создавал республику ученых, думал он, лежа в гостиничной кровати и глядя в окно на сырой лондонский день, пропахший дымом угля, то он заселил умственную фабрику пожилыми девушками с худыми грудями.

Пожилые девушки не так схожи с человеческим чудищем, выведенным из эволюции, - желудок со ртом и анусом, из которых исходят звуки, требующие насытить ненасытимое. Это наша устная и письменная речь.

Наконец он погрузился в себя, чтобы перестать слышать других. Чужой голос разносит вдребезги его мозг и нервы. Музыка успокаивает, убивает голос. Особенно, требуя: любви, сведений, повиновения. Этого не терпел с училища правоведения. Чем старее становился, тем больше не выносил.

Зато была потайная дверца, куда он мог отступить. Смерть. Слишком много о ней говорил. Как прежде о России, стихах, свободе и древних греках. Надо написать правильную книгу, и это пройдет. Можно будет спать и не просыпаться. И не видеть сны.

Насколько скучнее жизнь по сравнению со смертным приграничьем. И как хорошо думается на берегу нешумной Леты. Сразу видишь обманку слов, указывающих на иное, - в них перспектива от обратного. Сердце трепещет. Выбит в разные колеи. В толпе учишься терпению. Наркотик ускоряет на выходе в космос. Библиотека рождает коллекцию фантомов. Ты бежишь от себя, не желая повторять травматический опыт жизни. С радостью меняешь его на точную хрусткую фразу летописи. Тополиный пух вечности заносит раскрытую тетрадь и экран компьютера изнутри.

74.

Страшно, что никуда не деться от людей. При императоре невозможно было дышать. То же и сейчас. Разгон под гору. Рельсы кладут по стране. Аж засвищет. Надежда на Бога, который, как кто-то сказал, спасать не станет. Иначе, какой это Бог, если простых вещей не понимает.

Вот наглость и поперла. Он отходил в сторону. Они, не замечая его, занимали место. Продолжая кричать, настаивая на несусветном. Он выбирал свое общество. Даже если в единственном числе. Часы в деревянном футляре бьют каждый час. Близких, как воздух, не замечаешь. Воздух молчалив.

Вечером пошел с женой на концерт Хворостовского и Спивакова в Доме музыке на Красных холмах. Сослепу так и не понял, как туда добираться. На метро, на машине, по каким-то лестницам. Уютная, немецкая музыка, мягкие кресла в центре ряда в амфитеатре, - были пустые места, новогодний концерт за три часа до курантов, романтическая история, - пригласить девушку на элитный концерт.

В перерыве встретил знакомых. Знакомая редакторша поделилась вдруг пришедшей в голову идеей написать жизнеописание для ЖЗЛ в «Молодой гвардии». Безумие, которое, как и прочие, ни к чему не приведет, но едва он сел на место, приготовившись слушать музыку, пришло в голову имя отца Павла Флоренского, которого он лет тридцать читал. Главы о Тифлисе 1880-х годов, Москва рубежа веков, Духовная Академия, прочитанные книги, детские впечатления о евреях, ссылка, Соловки, лубянские показания об устройстве России. Это книга ему на вырост, - чего еще. Правда, непонятны отношения с Павликом Флоренским, внуком Павла Александровича, но это далеко, он и так пропустил в мыслях половину концерта. Думать, мечтать под музыку было комфортно.

Биографию Флоренского можно писать для себя, православные не пустят, зарежут. Биографию Апухтина с точки зрения однокашника и «русского Ницше» не потянет без архивных разысканий, на которых нет сил.

Развитие России тормозит восхищение ее продолжением, несмотря ни на что, - записал вариацию на свою тему. Сидя за столом, пили кофе, а он злоупотреблял спиртным, благодаря которому чувствовал себя человеком. Даже спел романс, - «музыка и стихи народные, мои», - объявил без смущения. Как после этого не пить?

У человека сто глаз, включая внутренние. Зрение обостряется при обидах. Самые умные нарываются специально. Чуть поглупее ждут подвоха с напряжением. Внимание к обиде проявляет черты лица. Все не напрасно. Бродя по выставке в галерее «Артплей» на улице Тимура Фрунзе в здании бывшей ткацкой фабрики, он понимал, что это и есть сегодняшний день, описание которого он безвозвратно упускает. Нет формата. Бог создал мир, оставив нам формат описания. А мы, как сказал Сталин, все просрали.

75.

Завтракал в ресторане Дюкро на Большой Морской, кто бы что ни говорил. У него был кабинет, и посетители не докучали. За границей он раздвинул вкус, и здешняя кухня не сулила открытий. Обед за два рубля без вина – все, что нужно.

Жизнь-к-смерти отменяет праздники, отменяет новый год, когда подводят черту, начиная с листа. Жизнь-к-смерти – дурная бесконечность, поскольку сразу не умереть, да еще желая описать ситуацию.

На концерте классических арий, где сидел его автор, он подумал, что надо быть разнообразней. Мухи не должны дохнуть от тоски. Их смерть должна быть мгновенной – от мухоловки, а не от прозы.

Под дороги отсюда он присматривал сугробы близ заборов, чтобы лечь под ними. Под некоторыми лежали пьяные мужики. Спали на снегу, подложив котомку под голову. Встанут ли.

Петербургские пожары в конце весны, взрывы в метро, на вокзалах, аресты пропагандистов и случайных людей, которые были рядом, а теперь обвинялись в терроре, - все давило его. В 23 года он казался себе стариком, да и был им. Он не выпал из времени, но вышел из него. Что остается, как не исследовать процесс умирания.

Мир, в котором живут все, устраивается снаружи; мир сумасшедшего – изнутри. Паутина держится металлическими балками, идеи висят, как яички, прилепленные скотчем, особой африканской соплей, много перечислений всего. Заметил, что теряет зрение, и скоро прогулки по городу станут иным. Растет раздражение. Кокон нервной системы – исчадие эволюции во ад.

Из сплетений быта, опущенного в мистерию, растут белые отростки, формующие пространство. Он слышал, что при таких родителях и связях, как у него, легко быть умным, и думать не о карьере, а об идеалах добра. Ничего не мог ответить. Что сказать о родителях. Люди, говорившие так, понимали, что ответить невозможно. То есть пренебрегали приличиями. Да, родители и случай свили ему пчелиный мозг, способный понимать с разных сторон. Он знал тупость, пределы понимания, но остальные были и того хуже, обидно.

Он не поехал на войну, как некоторые из его одноклассников, потому что у него были своя война, а на нее он пошел первым, потому что там никого больше не было.

Мертвец ищет себе место, а находит лишь отсутствие времени. Литература помогла бы ему, но у кого хватит любви на мертвеца? А ведь он не повредит, в отличие от живца, на которого ловят идиотов. Жизнь мертвеца откроет тайну истории, куда мы погружены. Боги отступают с добычей в зеленеющую дымку на краю неба. Луна и сад. Соловей и пух с тополей. Июньский снег идет снизу вверх. Мертвец это ты сам после того, как тебя не станет. Это попытка задним числом изъять себя из смерти. Но, глядя в зеркало, содрогаешься и понимаешь, что слово - еще один обман.

76.

Странно, вчера на помойке, сегодня в семье. Вымыт, ухожен, спокойная женщина говорит милые слова, которые, не проникая внутрь, мягко гладят слух. Удивляешься себе. Она показывает свои обновки, женское белье. Он накануне тоже ее гладил. Все в приятном тумане.

Дети нашли его рядом с мусорными баками, где он пристроился, не страдая от запаха, даже находя в нем уют. Они же дали ему подарок для нее, научили, когда вручить и что сказать, чтобы задобрить. Он просил их сказать самим, они согласились. Теперь изучал череду забытых ощущений.

Подобное случается раз в полгода. После землетрясений и иных катаклизмов. Когда много дрозофил. Это не хорошо и не плохо, так есть. Делал вид, что так надо. Молчал, присматривался, ждал, что дальше. Завтракают, смотрят телевизор, что-то говорят. Когда отпускает в животе, начинают дрожать ноги. Перед сном принял таблетку теофедрина, перестал задыхаться.

После завтрака, если спрятаться, кажется, что все хорошо, лишь бы не трогали. Меньше подавать признаков жизни. Режим выживания в зоне риска. Смерть разная бывает. Никто не хочет быть разодран на антрекоты. Ничего сверх меры.

Жизнь замирает, как в раю. Как после Страшного суда. Никуда не спешат, ничего не происходит. Все умиротворены, словно упившись кровью. Время течет без драки. После победы буддизма всегда так будет. Тихое медитативное изучение земных приколов.

Например, при медитации время перед исчезновением бежит вскачь, быстро-быстро. И все молчат или говорят веселей, чем надо, и не о том. Спрятанный в шкафу покойник с помощью разговоров превращается в скелет быстрее обычного.

Какой-то сценарий из книг, из фильмов. Страхом наружу. На даче смотришь в окно, и кажется, кто-то ночью подбирается перелезть через забор и крушить все в доме. Это те, у кого власть, - голодные кремлевские своры. И нет спасу.

Может, это точка болезни, когда воздух подсылает убийц? У него чувство, когда он обращается к людям, что те видят пустое место. Он вроде бомжа и попрошайки, которому можно не отвечать. Потом здоровается с министрами, и у людей появляется интерес. У него не складываются отношения с шестерками. Если он болен, то почему не извлекает из безумия слова, которыми можно все поджечь?

Дождь прибивает тополиный пух. Ты от себя на расстоянии вытянутой мысли, поэтому кажется, что можешь и воскреситься. Только будь в геометрической прогрессии неожиданностей. Женщина, наехавшая на него на пешеходной зебре, говорила, что перепутала тормоз с педалью газа, но он видел ее глаза. Единственный шанс был сбить его насмерть, что ей удалось. Он свидетельствовал, пока был. Человек свидетель и больше ничего. Надо успевать записывать, говорил он себе. Но как свидетельствовать разлитую в воздухе беспричинную ненависть?

77.

Гениальным можешь не быть, но раздражительным быть обязан. Надо ведь что-то делать. Хотя бы сидеть без движения в ожидании решающих перемен.

Он поехал за город. Тот свет, - там, где тебя нет. А ты можешь рассказывать о том, что видишь. Снег, электричка подъехала к платформе. Две свободных скамьи. Случайно услышанные разговоры. Достал из кармана французскую книжку в мягкой обложке. Рано темнеет. В свете фонарей видно, что пошел снег. Нужна метафора для ободрения читателей. Снег в мелкую сечку, крупорушка.

Из окна фонарь. В доме тепло. Кошачьи урчит труба. Ботинки очистить от снега веником. Остальное впитает кожзаменитель. Телевизор не включать, и так хорошо в кресле-качалке. Час, другой, третий. Пошел к соседям пить чай. Говорили ни о чем, для тепла. Телевизор мурлыкал под закуску молдавского вина. Свежий воздух показался еще свежее. Умылся водой, пахнущей бензином. Вытерся чистым полотенцем, стараясь пропахнуть им.

Страшно ночью, под утро. Привычно говоришь себе, что смерть решает все вопросы, почти успокаиваешься. Противно, что неразрешимых вопросов все больше. Хорошо пугать собой детей, если это не свои дети. Гулял мимо дач с пятиметровыми заборами, с простым штакетником. С берега видел на озере полынью рядом с нагнувшейся березой. - И что думаешь? – Пока ничего, а что? – Просто спросил.

Джазовые мелодии, которые слушаешь один на тысячу верст, звучат на поражение. И все же это лучше любимой дамы. Она приготовила обед, - сыр с зеленью в лаваше, борщ, мясо по-тайски в красном чилийском вине. Выпил, глядя на ветви, отороченные снегом. Она спросила, куда исчезли все птицы, кроме ворон. Совсем не слышно.

Одно из двух. Если не нравится отношение людей, начинаешь их избегать. Клянчить все равно не получится. Избегая их, спускаешься в темный сырой подвал. Рискуешь рухнуть в безумие, надеясь удержаться. В любом случае, обречен.

Он не понимает, почему она так предупредительна и добра. Она видит в нем то, что ему недоступно. Какая разница. Потом она увидит другое, третье, десятое.

- Ты сегодня нежен, - сказала она. А что он говорил. – Если бы ты еще подарки мне делал, совсем бы цены не было. – А он помешался на хорошо написанной фразе, которая пережила бы его. Бзик, который помогает выжить и после конца света.

Описывать можно только то, что умно. Но ум – вирус, не затронувший Россию. Как описывать неумь? Как историю болезни. Но кто врач? Его герой подумывал о передаче недолюдей в рабство и на перевоспитание. Это переводит историю в агонию трагедии. Он вспоминал парня, который на автомобиле едва не наехал на него в тихом дворе, куда разогнался, чтобы объехать пробку со своей спутницей. Нефтедоллары привели к огромному количеству автомобилей, вошедших в состояние войны всех против всех. Если рабство или перевоспитание, так только для него, - чтобы выбить ум.

78.

Конец света наступил. Остались описания, в которые он пытается внедриться с помощью своих людей. Третьего января 1854 года лицеисты празднуют в ресторане Дюкро выпуск. Со дня на день начнется Крымская война, которая многое поменяет в России, оставив главное, - катастрофу.

Если провести линию от одного дня к следующему и ко всем бывшим до и после, то получится, что у каждого события есть причины, ничего не случилось просто так. За все приходится отвечать. Только у сегодня нет причин, потому что все кончились. Даже газета называется «Апокалипсис». Вместо новостей проповеди Экклезиаста и аналитика, которые невозможно было читать, не изобретай он все новые аргументы против человечества.

Жизнь держится на своем отрицании. Ход, требующий массы слов и фантазии. В психиатрическом атласе это заняло первую часть первой главы второго раздела третьего тома. Можно запомнить.

Все смотрят телевизор. Улицы пусты. Хорошие американские фильмы. Быстрее всасывается. Магазины уже не работают. Нет, через два дома есть круглосуточный. Можно не есть. Нужно не есть. Если голова не работает, - инсульт или Альцгеймер, - надо себя извести. Голодом, например. Лучше начать сейчас, потом поздно.

Всякий день вечен. Ницше писал о вечном возвращении. Его русский предтеча разработал теорию вечных дней – актуальной бесконечности мира. Из некронавтов меньше всего претендентов на последние дни. Там слишком много сошлось. У всех едет крыша. Нужна гроссмейстерская башка, чтобы осилить измерения разом сдвинувшихся событий.

Он не выносит шума, а за стеной новые жильцы. Семья тихих грузин съехала, и по выходным теперь супруги с утра ссорятся, потом муж сверлит стены, а вечером приходят гости, и музыка до четырех ночи. Вот и конец света. Смерть без комфорта.

Довольно идиотская теория. Типа, умрем, но будем вечно. Наполним день собой, любимой и тысячью нитей, уходящих в остальные дни. То, что в смерти ничего нет, знать не хотят. И не надо. Бог с ними.

Умирание сродни опьянению, - пребываешь не в уме, а в легком кайфе. На презентации молодежной литературной премии не было белого вина, и он хлебнул водки, к тому же были соленые огурчики, грибочки. Стоявший рядом поэт Гандлевский от водки отказался, сказав, что нуждается нынче в свежей голове, и пил жуткую коричневую «Кока-колу», заедая огромным количеством орешков, как он сказал, сразу на всю жизнь. Вот и литература. С умом надо расставаться без печали. Впрочем, чайник свежей заварки поможет вернуть рассудок да еще как после каникул безумия.

79.

Безумие связано с убийствами. Се человек. Выход – в сказке о вечной жизни. Тогда иди в черную дверь, не повредившись рассудком. Сохранив способность вести дневник до последних. Хоть вести не для кого: ты умрешь, все умрут. Никаких похорон. «Человек начался с похорон ближних», - пела девушка в церковном хоре, заодно не взяв его на работу. Для смеха рассказал ей, что человек начался с внушения ближнему слов. У одних раздвинулся лоб, другие пошли в начальство. Она не поняла. Он не умел раздвигать всем лоб, вешая на уши.

Шел по длинным коридорам к лифту. Отдал милиционеру пропуск на первом этаже. Пропуск подписали, как на режимном объекте, отметив время, когда покинул кабинет. Не хороните его. Оставьте мертвым погребать мертвецов. Не успел это ей процитировать. А она не успела еще раз сказать, что плохо относится к религии. Из окна был виден Телеграф на Мясницкой, здание бывшего ВХУТЕМАСа. Кажется, там студия Глазунова. Здание у метро. Было бы удобно ездить из дома.

То, что нет дома, другой вопрос. Так и работы нет. Можно не есть, но надо говорить. Изнутри голос неслышный, но гулкий, на век вперед. Говорить слова. Не отвлекаться на погоду. Небо затянет тучами, это уютно. Гора книг растет. Та, что не читана, хочет с тобой говорить. О главном. Уточнить детали дней вечности. Он убирает книги со стола, где ноутбук, но они опять появляются. За окном падает снежная плюха. Оттепель. Если не стучать по клавиатуре, умрет. Чихает. Ощущение адепта. Опять чихает.

Апокалипсическое недержание речи умалишенными. Последние времена. Пройти до конца, выговорившись. Став собой. Когда вынес книги на балкон, загородив стопками шкафы, понял, что время интеллигентной книги кончено. Вместе с возможностями жилплощади. Все просто. Без аннексий и революций.

Книги вышли из берегов, а мы к ним прикипели, вложив смысл жизни, и не можем ни уничтожить, ни смириться с иной их формой в компьютере.

Первыми утонули библиотекари и библиофилы.

Потом начал говорить с собой. Советоваться. Никаких споров.

Наконец появляются ангелы и сверкающая ликом их начальница. «Что же не начал писать книгу об о. Павле Флоренском?» - спрашивает она.

Его приятель, исследователь джунглей и охотник на африканских львов, рассказывал, как однажды попал в лапы льва, который решил отнести его на ужин детям. Первое, что сделала тварь, это резко встряхнула его, после чего он ощутил такой покой и блаженство, какой мог быть только в раю или в младенчестве, когда ты накормлен и лежишь на руках у мамы. На счастье другие охотники отбили приятеля у зверя. Сам он рассказывал, что испытал едва ли не разочарование, как иной вернувшийся после клинической смерти. Смерти предшествует блаженство, рай это обман, мир это цепь поеданий, ты готовишься к загробью как деликатес в чьей-то диете.

80.

Самое удивительное, когда смотришь на эти события – война, смерть императора, восшествие на трон, реформы, оттепель, вонь и дрянь, лезущие с травой на солнце, - что через год и следа в памяти от них не останется.

От романтики и нечего делать изучал французскую революцию. Их историки не чета нашим. И то через десять лет не могли концов найти. Не могли сыскать доказательств, что кумиры, на которых молились в те дни, вообще существовали! Не то, что следа, а дурного воздуха не осталось.

Он плохо видит. Жизнь коротка и неправильна, а он плохо видит. Вот беда. Золотые светильники. За ними тот, кто их зажигает. Существа, которые прибились к свету. Иногда гулял в сторону мрака. Там своя жизнь, которая тоже устраивает, когда видна. Стройный чин вселенной нуждался в ней.

Собор огней был похож на освещение в Лондоне или Париже, так что всякое можно ждать. Помнил он утро 11 июля 1856 года, когда началось действие романа «Что делать» Чернышевского, приобретшего такую кривую известность. Ночной сторож стучит в колотушку.

Его разумный эгоизм состоял в том, чтобы ни во что не вмешиваться, жить побоку. Он и с родственниками перестал общаться, те проклинали последние веяния, а это еще скучнее, чем пропаганда. Поджигатели казались веселее.

Инкогнито он давал дамам 25 рублей для найма меблированных комнат и устройства там швейных мастерских. Это не мешало философии, но подгоняло ее кройкой и шитьем. При этом отказывал в выкупе девушек из домов терпимости, ибо знал, как оборачиваются возвышенные планы. Студенты могли лгать во имя благих целей. Оставалось пожать плечами и ждать антропологической катастрофы.

Зато был любимый еще по училищу учитель истории, с которым он беседовал. У того были тетради, в которые записывал сомнительные факты истории. Тетрадей было больше десяти, учитель впадал в отчаяние, забрасывал их, потом возвращался. Он был влюблен в его предчувствия собственной смерти. Редкий стоик проявил бы столько ума, такта и поворотов в этой теме.

Нет, он жил не на пустом месте. Умел ценить таланты, которых видел вокруг, и которые поражали его своими вывертами и безумием. Безумие красит талант и само красно им.

Перед смертью съехались родственники. Решили украсть последнее. Жуть. Одни требовали слов и ласки, другие жаловались, что нет денег. После укола боль отступила за ограду сада, он лежал в тени. Теперь он уходил вглубь бетонного коридора. Голоса и разговоры слышались все глуше, не доходя до него. Днем, если он выживет и придет в себя, будет все иначе, а пока тихое облегчение. Тот, кто живет днем, не умирает, и ему нельзя верить. А тот, кто ночью, книг не пишет, исчезая целиком. Он затих, прижав колени к пылающему боку.

81.

Люди перетекали друг в друга. Некоторые разнообразились на корню себя. Вчера только видел, а сегодня не узнать. И черт с ними. Он не хотел, чтобы его после смерти пристроили в иллюминацию. Судьба светоча его не прельщала. Дантовский рай нравился меньше ада. Ладно бы экскурсоводом в музее света, но не больше.

При этом любил присочинить музыкальную тему, развивая в мыслях до абсурда остолбенения. Вот она философия, - соль жены Лотовой. Человеку впору врать все идеи, но до конца, до разлома в коре головного мозга, когда видно, на чьей ты стороне.

Одно время он выступал у знакомых, но потом заметил, что не слушают, и замолчал. Еще повезло. Не мог, как Петр Ильич, чтобы напевали, чтобы протаскивать мимо глухих тайные гармонии.

Он видел сходство между симфониями приятеля и бюрократическим лабиринтом общества. И философия должна быть бюрократической, вроде гегелевской. Тот потому и пришелся ко двору людям свободомыслящим, что те спят и видят, как попасть в иерархию. Не с парадного хода, так с заднего, умственного.

Сам любил следить за разгадкой преступлений, пока те его не касались. Вся механика людских пружин сходилась, чтобы двигать махину туда и сюда, причем, никакой «бог» не выскакивал. Разве что чертик.

Он еще с училища разучился смеяться, иронизировать. Когда смех из него пер, он распознал его нервическую природу и растолок в аттическую соль, рассыпав по сочинениям.

Даже в театры перестал ходить после выстрела Каракозова в царя и подъема национальных чувств. Однажды после спектакля публика стала требовать «Боже, царя храни». Когда он, пошел к выходу, какой-то урод, догнав, стал дергать за рукав, звать жандарма, тащить в участок. Он не знал, как реагировать. За кого тебя принимают, когда хватают за рукав? Неужели тот, кто выступает за равенство, беззащитен перед унижением? Да, закон есть, но не у нас, а в Лондоне.

После скандалов голова работает особенно четко. Он похудел на четыре килограмма. Думать надо, как плыть, - выныривая на том свете. Что мы с тобой забыли на этом? Не выныривай, говорил он себе.

Не надо думать. Довольно следующего шага. Смысл настолько неясен, что глупо спрашивать о нем. Движение ноги, фантазии, воли – остальное приложится. Неясность результата мы и почитаем Господом. Поражало, как мало от него в жизни требовалось, - надеть костюм и быть. Перестал беспокоиться о близком будущем, и сразу высвободилось много времени. Как в детстве, когда все планы ничего не стоят. Великий человек не удался, а иным не стоит быть. Доживал, как все доживают. Днем читал и ночью читал. В истории имеет только смысл быть странным, как анекдот.

82.

Проснуться от чтения и письма было все страшнее, виноватее, неуютней. Поэтому из-за стола - в настоящий сон, хоть ты на него и не заработал. Видно, и смерть наступит толчками. Ахиллес так и не догонит черепаху. Черная дверь, обрыв связи.

Бедный Ахиллес на побегушках. Как шараханье темперамента от наглости к унынию и - обратно. Конец света за переживаниями о бедности и воровстве проглядели.

Они шли через перекаты, встречали знакомых, наслаждаясь туризмом. Встретили Диму Стахова с Фаей, потом надо было отнести вещи. Жена искала ключи. Отдала человеку, с которым они шли, тот сел в зале выпивать. Наконец, отвела ребенка в дом, он тоже пришел. Решил посмотреть, закрыта ли дверь. Оказалась, открыта. Он пошел на кухню, не включая свет, и вдруг увидел там темную фигуру, собирающую вещи в пакет.

Он не решил, надо ли было в ужасе просыпаться или пережить до конца. Он попытался заснуть, и это удалось. И он в качестве читателя реагирует на движущееся и подпрыгивающее. Какой «русский Ницше» и античность, если никому не известен, даже студентам отказался читать, ссылаясь на дикцию и нервный понос. Впрочем, и настоящий Ницше печатал книги за свой счет.

Он свез тиражи на чердак дома в В-ой губернии, чтобы после смерти наследники сожгли все разом, освободив помещение. Ты оправдывал жизнь как эстетический феномен. Иной соглашался принять ее в качестве предмета веры, поскольку жизнь опровергла разум. Всяк соглашался с происходящим под косым углом заходящего солнца. Семейный круг хранил умерших, эту квашеную капусту людей, пущенных на силос. Охи и вздохи, мысли и страхи, пробитое либидо, бесконечные серии лотерейных билетов без выигрыша.

«Жизнь мудреца это вечное умирание», - писал Платон, и он шел по этой мысли как по бревну, оказавшемуся, как жизнь, бесконечным. То вниз головой, то битый надвое, то, стекая по стволу. Ни единого дня похожего на другой. «Я просил не входить!» - орал и хорошо, что не кидался в родного, по сути, человека, ходившего за ним с рождения, а тот боялся, что испортится настроение из-за вины за буйство, и подавал знак, что ничего, не надо обращать внимания, он не обиделся.

Чистое мышление ведет к неврозу.

Выйдя из автобуса у метро, видел, как сгорбленная лохматая старуха с матерчатым стульчиком в руках кричала шоферу отъезжавшей маршрутки: «Я дам деньги, пустите меня, я должна доехать до дома!» Какая-то женщина вздыхала: «Что же ей ночевать здесь?» - «Я заплачу вам, у меня есть деньги!» - истерически вопила старуха. Воздух клубился хаосом, ненавистью, все, как и он, спешили по делам. «Я заплачу вам! Пустите! Я должна доехать домой! У меня есть деньги!» Она была абсолютно всем чужая.

Простить можно все, кроме запаха. Ум не универсален. Смирение безумно. История это фрагменты песка на основе забвения. «Ну и морды», - заметил Андрей Битов на Ивановской площади, где гости собирались на прием к президенту в день России. Ничего не удалось, скорее бы умереть. Он опять был один, двери закрыты, ничто не мешает ни думать, ни сгинуть. Только мертвый отпечаток в телевизоре на потеху родным. Похороны проветрены живым ощущением погоды при закапывании покойника. Жарко, потно, но, в отличие от зимы, никаких проблем с могилой. И соловей поет.

83.

Только конченая жизнь придавала ему спокойствие и трезвость. Когда начались первые склоки и толкования вокруг него, он не только не стал опровергать, но встал в стороне, скрестив руки на груди и наблюдая. Словно рад, что друзья поливают его грязью.

Вытянулись дни безденежья. Петелька хороша  затягиванием. Следующий день хуже предыдущего. Говорили, что он печатает не свои статьи, да еще по нескольку раз. Что его статью о репутации можно приложить к нему самому, чтобы не подавать руки.

Лишь подтаявший зимний день, с липким снегом на обочине, с воронами на деревьях, был на его стороне. Он шел по бульвару от Пушкинской площади, куда и сам не помнил. Мокрый воздух бил по щекам. Ах да, за бывшим кинотеатром Повторного фильма есть недорогое кафе. Тот, кто не любит пить на людях, не жилец на этом свете. Ниточка тонка, еда да магазин, - вот и все, что связывает с людьми.

Подожди, говорил себе, можно ведь оправдать свое доброе имя.

Интересно, как? - спрашивал невидимый собеседник. Спасти ребенка и отечество? Войти в доверие к министру и олигарху? Расчертить воздух на квадраты, вселив туда паноптикум? Придумать историю?

Если тебе здесь не нравится, что ты тут делаешь, - спрашивал еще один голос, который он узнал. При встрече они обнимались, но тот помог в его увольнении, а потом выступал на собраниях, что стало лучше.

Злопамятство это прописка среди людей. Не надо. Лучше книги, погода, пути отхода, смерть, наконец.

Книги наваливались, как и предполагал. Читаешь, чтобы узнать про 1860-е годы, когда жил герой. Листаешь Водовозову, Чернышевского, Слепцова, чтобы внести в список прочитанного, книги жрут время, которое и так бы рассеялось в боли и грязи. Но за книгой еще десяток, на которые она указывает, и это подгоняет интерес почище детектива. Вот оно, ожидание развязки, которая наступит со смертью и открытием изначальной книги, как думает Борхес.

Зачем прибавлять к этому валу собственные упражнения? Люди правы, что перестали читать все, кроме словарей, пособий по усадебному хозяйству, компьютеру, автомобилю, готовки и стоящих на кухонной полке сонника и краткого энциклопедического словаря.

У тебя книги и есть жизнь. Урод должен быть уродом во всем.

В юности тревожат прыщи, в старости опухоли. Некоторые рассасываются, что странно. В сумерках сознания уютно. Вдруг сюжет. Охранник, который встретил тебя в Кремле, - человек, а не функция. Доказать это можно, только ведя собственную игру. Есть ли иная, кроме предательства? Поэзия смиренного слуги, отказывающегося от зарплаты. Можно недоедать, отсылая деньги родителям в Смоленск, остальное отбирает начальство. Если не хочешь быть шпионом, втайне работающим на ЦРУ, откажись от еды. Служи до абсурда, а не до подлости.

84.

Он размышляет об этом, идя сквозь ветер и пургу через заснеженное футбольное поле в магазин за кефиром. Досье ненужных ему людей – вот и все 1860-е годы. Куда деваться от них. Когда начинается российская оттепель, все кажется интересным. Потом опять заносит снегом, история повторяется.

В магазине купил все, кроме макарон, за которыми шел. Хурму купил, рядом с которой было написано «второй сорт». Отобрал из гнилья. На кассе засчитали за первый сорт, он указал ошибку. Кассирша стала кричать, чего сразу не сказал. Он отвечал, что первого сорта там нет. Администратор сказала, что пусть она отдаст девять рублей. Он отказался от покупки, сказал, что вообще не надо. Вернули деньги, и всю дорогу он объяснял кому-то свое волнение, невысказанные слезы, сердцебиение, перекошенное лицо. Он ждет извинений, а не выговора, пришла в голову фраза. На поле пускали фейерверк. Он остановился смотреть, потом пошел дальше.

То же при любом общении с людьми, говорил он себе, на любой службе. Залежи книг закрывали шкаф с книгами и журналами, которые давно надо разобрать. В стенном шкафу тоже все забито книгами, которые покрывались пылью. Некоторые, вроде воспоминаний Анненкова, давно собирался прочесть. Еще горку надо перелопатить, старый шкаф с детской литературой. Отдать в библиотеки? Выбросить в мусор? Издать манифест о свободе книг?

Толстые журналы уж точно выбросить на помойку, - они доступны в интернете. Вряд ли это там навечно, но к чему загадывать. Дальше другое образуется. Хорошо, что жизнь меняется, радовался он, открывая магнитным ключом железную дверь подъезда.

Шарманщик несколько дней будил его заунывной мелодией под окном. Зачем с утра? Он поздно ложится, а утром не выспаться. Послал человека дать несчастному пятак и наказать не являться, дабы не быть отправленным к квартальному. В окно увидел жалкие калоши, тонущие в грязи, и калоши его смутили.

А что, если мораль это симптом психических расстройств, свойственных сознанию? Довольно посмотреть на «моральных» людей, чтобы понять это. Или на «аморальных». Смазка для проныривания в среде подобных.

Люди действовали на него как наркотик с непредсказуемым следствием. Он дурачился и взбадривался, приходил в ажитацию и дурное расположение духа. Дети, выросши, смотрели на него как на дурачка. Зная о его мудрости, хотели услышать хоть одно человеческое слово. Но как он мог произнести его, ему было стыдно. Слова в устах врут. Они сиюминутны, для взаимного расположения. Учитель жизни смешон и недоброкачествен. Дурак, одним словом. Он тоже дурак, но иначе, напрямую. Учить жизни стыдно. Если бы умел, то и не жил бы. Мертвый умнее живого своим тайным знанием своей правоты.

85.

Он понял, что не миновать лечебницы по нервным болезням. Случай позволил поехать к знакомому доктору. Якобы для интервью. Серые халаты больных, пьяная нянечка и устрашающего вида санитары, не отличавшиеся от больных, произвели впечатление.

Приятель подтвердил, что вставших на путь выздоровления приглашают остаться помогать. Это для всех лучше. Бывшим больным некуда идти, кроме как собирать бутылки по мусоркам. Оставшимся больным их присутствие дает обстановку дома. А врач пишет диссертацию об опыте взаимолечения.

Взаимопомощь, гражданское общество, кредит, стукачи, доплаты из фонда, - да, понимает. Потом оказался на пустом, освещенном фонарями и снегом Арбате. Что-то надо делать, но ничего, кроме строки в чеховский рассказ, не придумать. Вот и смерть, которая наступила.

Какие-то люди приблизились к нему. Желание унизить, нанести ущерб проглядывало в их лицах. Он мог ошибиться из-за готовности к ним и к ущербу. Лишь бы не были связаны с милицией, от которой нет защит. Смерть позволила пройти сквозь этих людей незамеченным. Сам не обратил на себя внимания. Посмертность позволила ему расстаться и с книгами, кроме совсем уж нужных, которые ограничил сотней томов.

Была такая игра с бросанием кубика, движением фишек. Россия и Европа. Опиаты и цветы зла. Психиатрия идей и идеалов. Женский невроз. Пропустить ход на каторге в Сибири. Прыгнуть в Швейцарию через три клетки.

Происхождение жизни из духа смерти. Принимая людей, какие они есть, делаем из них чудовищ. Живя так, будто мы умерли, творим из людей то, ради чего стоит жить.

Дергаешься, и что дальше? Чем заканчивать книгу? Тем, что нельзя дочитать до конца. Раньше романы заканчивались свадьбой героя. Теперь начинаются его смертью. Никаких эпилогов с прорастающими сквозь асфальт детьми. Тогда следующий роман. О том, кто потом. Но этот – последний. Посмертный. Как объяснить, что ничего не будет? Монтень, Франкл, скажите что-нибудь.

Что-то украли дорогое, кто-то умер близкий, время сорвалось с цепи, - ты шатаешься с вырванным сердцем. Ночью проснулся. Внизу кто-то свистнул. Потом разбилось стекло. Машину угоняют. Вышел на балкон. Ничего не видно. У соседнего дома стояла у подъезда компания, фонарь светил. А внизу темно. Вернулся в комнату. Лег, прислушивался. Завели мотор, немного проехали, остановились. Он представил человека, который вышел на улицу, а там нет машины за тридцать тысяч долларов. Накануне он потерял легкий пиджак, весь мир сразу рухнул. Зачем ты такой живешь?

86.

Мы любим романы с сюжетом, потому что не любим сюжет в жизни. Это как вниз головой с лестницы на бетон. В книге все может быть, а обычно или мозг на стене, или кровь в луже, или конечности в гипсе.

Он ощущал, как за ним идут по пятам. Это не рассказать, сумасшествие, вот он молчал. Разве что спрятаться в сон, еду, семейный быт, но он не ел, не спал, ни с кем не общался. Никто не поймет, только воздух портить.

Начать с места, где сидишь, где бьет дрожь. День без компьютера. Ехал в метро, отдельный своей дутой курткой. Нападут на того, кто не готов к смерти. Как в тюрьме.

А то место, где ты, вот оно. Коричневая тумбочка, ноги сбоку. У окна стопки книг. Соседка за пианино. Лирическая менопауза. Это бывает. Может пойти снег, и оттого мандраж. Новолуние. Рождество. Черная дыра всасывающая миллиарды звезд, выделяя при этом газ, который увидели по телескопу Хаббл, шестьсот миллионов лет назад и кряду, но дотумкали только что.

Взять себя в руки. Непонятно, как и зачем. Конец света должен быть правильным, но приходит из самотека. Он согласен жениться на барышне, которая откажется от его предложения из страха, что разочарует его, поскольку она не та красотка и умница, за которую он ее принимает. Это по-нашему.

Была бы романтическая история вся из психологических завитков, которые умнее и лучше нас. Ничего не остается, кроме как держаться воображением, иначе конец. Но скорее бы, елки-палки.

Готовность молчащего к смерти отменила сюжет. Что-то приближается, но что – непонятно. Все равно не будет ни сил, ни времени - ни записать, ни выжить. Так и останется за краем видимой картинки.

Он пережил двух императоров. Бессмыслица. Люди достойны, чтобы их описывать как странных животных, - тучного телосложения, скептического ума, коротко стриженых волос над апоплексической шеей. Он устроился рядом с Zoo не для того, чтобы наблюдать, а чтобы жить в иную сторону. «Говорят, у вас теперь новая вера? – спрашивали барышни. – Что посоветуете читать, чтобы быть умной, как вы?»

Жуткий сон держал и после пробуждения. Он, как Будда, понял, что мысли привязывают к чужому. Мысли нами владеют, а не мы ими. Чтобы освободиться, он обратился к другому, невидимому Богу, который поддерживает, ничего не внушая. Обратная сторона, не замеченная в похабностях сего мира. Полная трансценденция, почище смерти. Ответил на звонки, принял душ, замочил в тазу вчерашнюю тенниску. Против всего, что есть, человек держится за то, чего нет вообще. Служитель невидимого Бога, - вот, кто мог сейчас его заинтересовать.

87.

Тело, как минное поле, - где-нибудь да взорвется. А тебе главное, чтобы лампочки иллюминации бегали в голове, освещая ночь над снежным полем.

- Ты пойми, - говорил ей, - все равно некого звать.

- Ну почему, может, это только тебе не повезло, а ты возводишь свою историю в абсолют?

- А что еще возводить в абсолют, кроме своей истории? – спрашивал он. – И какими словами можно объяснять, как ты это понимаешь?

- Девушка должна пугать, что рано умрет, а не тем, что с утра до ночи смотрит телевизор, - вдруг сказала она.

Он восхитился. Он счастлив, когда перескакивали с одного на другое, удерживая нить неслышной мелодии. Подумал, что сам ее и выдумывает. Англичане наверняка это доказали.

Погоди, если все время прыгать, сойдешь с ума.

Нет, ляжешь спать, а утром проснешься, как новенький.

Иначе отвезут в дурдом. Опасность подстерегает везде. Надо держаться подальше от людей, демонстрируя открытость и разговорчивость. Мол, добрый малый, хотя и слишком много улыбается. Скорей бы гроб, крематорий, ритуальный зал, уходящий за железные створки покойник.

История с подобным концом должна быть забыта. Они меня держат за идиота, думая, что ничего не замечу, буду делать вид, как все? Не так много времени, пора решать.

К обеду и домашним выходил, делая вид, что все нормально. Почти не ел. Немного творога с чаем, а вот сухари попались плохие, не размокали в чае, но это к лучшему. И у конца света есть свой уклад, распорядок, ритуал. Поэтому он тоже не годится.

Только отчаяние имеет смысл, продленный внятным рассуждением ни о чем. А то, что никто тебя не понимает, тоже доставляет извращенное, в тему, услаждение. По сравнению со смертью ничто не плохо.

Кто хоронил греков? Домашние. Женщины. Оплакивание было тайной, от которой умные люди желали побыстрее умереть. Считая это признаком свободных граждан.

Редкое ощущение, достойное жизни. Теперь важно не выходить из него. Жить в отчаянии. Кьеркегор что-то писал по этому поводу.

Непрочитанные книги стучат в сердце пеплом Клааса. Бред суждений, танцев со стулом. Никто тебя не поймет, потому что и ты – из тех, что стоят кругом, не понимая.

Идея конца света была именно тем, что прописал доктор. Хороша для здоровья и любовь к Тому, Кого нет, Кто тебя не тронет. Рези в желудке начинались ни с того, ни с сего. Тайное общество человека, служащего невидимому Богу, известно с греков, предыдущие следы его теряются в дезе Платона, уводящей к египтянам. По умолчанию подразумевались персы. Читая, он непрерывно теребил свою бороду, и поэтому, когда в магазине дешевых товаров увидел наусники и набородник, с радостью купил их, чтобы ничто не отвлекало теперь от того света.

88.

Мадам Смерть любила, когда ее называли «барышней на трамплине». В молодости она занималась горнолыжным спортом, надеясь выехать в Швейцарию и там остаться. Но ее возили на сборы в Сибирь, на которых насиловали всем тренерским составом, чтобы вдохнуть энергию. Она чудом не разбилась на трамплине, с которого нельзя было прыгать. Зато, как говорила, понюхала жизнь. Вряд ли это пошло ей на пользу.

История похожа на счетчик в такси. Она хороша для тех, кто за рулем, и то до аварии. Удерживаешь в уме тьму новостей, как генеральский скелет, что преследовал его во снах, когда он учился на Фонтанке. По выходным он сам ездил к нему на Большую Морскую. Генерал был мафусаиловых лет, такого же вида, и держался на свете чудовищным любопытством к происходящему. С утра узнавал новости, а после обеда развозил их по салонам и клубам.

В общем-то, и сам он был таким. Просыпался никакой, к обеду входил в курс дела. Совещался с мадам Мертваго по поводу презрения к тому, что видел и слышал. Носил умственный саван. Ждал кончины, кропя белый лист красненькой писаниной.

Книга, как и история, прервана исчезновением автора. Поэтому и не терпит халтуры. У повисшего в пустоте абсолютная ценность.

Мадам Смерть умело оплетала его. Надпочечники работали активно. Он все чаще бился в экстазе, что надо что-то делать, предпринимать. На финише все себя так ведут. Перед войной с персами всех охватил экстаз. Ему, кроме ее, поговорить было не с кем.

Все, что читал в газетах, слышал по радио, было безумием. Чужие времена, в которых нет места. Прежде дрянь, теперь дрянь.

Мадам заставляла его писать круче, чем Софья Андреевна Левушку. Говорила, что ему хана, что он никуда не годен, кроме как на вечность. Такие уроды, говорила, случаются редко, надо пользоваться случаем.

У него даже врагов не было, одни нервные припадки с нечаянным их участием. Воздух давил на него. Взгляды людей были невыносимы. От слов, обращенных к нему, впадал в дрожь. Редкая, ни на что не годная скотина.

Если человечество не оправдало ожиданий, вы можете его покинуть и в стороне творить иное. Ваше право. Он назвал это великим отказом. Начать с того, что не слушать новости. Тем более, не обсуждать их. Мадам Смерть все понимала и говорила на вечные темы стихосложения. Или молчала, глядя в окно на падающий снег.

Слова заносят нас, как снег, как песок пустыню, как мудреца перхоть. Они проникли внутрь, мы думаем ими, блюем, испускаем из себя как паутину, опутывая других на расстоянии. Грамматика, словно кокон, пронизывает человечество, из которого вырываются только дебилы, авангардисты и несклоняемый Деррида. Склонив голову, мы принимаемся за переваривание старых и источение новых слов. О чем они? Кто их рассеял по земле в самом начале? Умирая, старайся молчать, говорила ему соседка из вольноотпущенных.

89.

Жить надо афоризмами. На всякий случай.

Одно из двух: либо ты выскочишь из времени, либо время из тебя. Он выбрал второе.

Человек безвременный. Куда не сунешься, всюду закрыто, лишь воздух прозрачен и проходим. Потому что людей нет. Вряд ли множество людей причина погибели, как доказывал Бродский. Вот для него людей вовсе нет, что и затруднительно.

Долго, в подробностях описывал свои неудачи, включая женитьбу. Как человека несемейного его считали педерастом, вроде Пети. Мало того, что он не давал повода, это еще и неправда.

Государственная служба бессмысленна. Потеря времени и погоня за чинами была ему не нужна. Поиск женской половины тоже не задался. Как может быть половина у того, кого нет. Каждый умирает в одиночку, чего там. Он жить не собирался.

Если в его положении женятся, то для наблюдений. Для опытов над естеством, которые не отличить от мучительства. Впрочем, руки у него заняты блокнотом для записей. Долго работал над речью, чтобы донести мысль в целости, а потом записать реакцию на нее. Легкое покраснение кожи, тремор подбородка, выделение жидкости из слезных желез.

Он быстро закрывал жизнь подмалевком, чтобы набрать нужный темп, а потом прописать тщательно. Смерть придает жизни энергию, а то не знали.

Мадам требовала, чтобы он готовил завтрак, - омлет, кофе, тосты с сыром и ветчиной. Ходил за продуктами. Мыл посуду, выбрасывал мусор, поливал цветы. На его предложение выписать из деревни слугу, куда тот был направлен за провинность перед мамашей, она отвечала, что чужой человек, от которого пахнет, плохо действует ей на нервы. Она не сможет спать, пока он в доме. К тому же Роберт Грейвз уверял, что ничто так не развивает творческую фантазию, как мытье посуды. Главное, чтобы ее было много.

Невелика обязанность, он справлялся. Для чего мужчины и женщины ищут друг друга, - вот, что интересовало. Одной физиологии для разумных по определению людей – слишком мало. Он спросил ее, рискуя показаться идиотом. Неужели нельзя строить самостоятельную жизнь?

– Да, конечно, - отвечала она, глядя в телевизор, где шла ее любимая «Моя прекрасная леди» с Одри Хепберн.

Он понял, что ее это тоже удивляет. Видно, мода такая. Скоро пройдет.

- Дело в другом, - сказала она, угадывая его мысли. – В желании пустить кого-то в свой мир, который похож на пустыню. Ты согласен жить в пустыне, а другие нет. Особенно женщины. Они не знают, что от пустыни не уйти.

Мелкая разбивка дня и есть текст, который ты не можешь прочесть, как ни силишься. Кто-то карябает его по нервам гвоздем. Континуален лишь труп, замерший в медитации вечности. Люди бывают удивительны. Ты научился их различать, но сам себе мешаешь, загораживая лицом и брюхом. Когда всматриваешься в себя, начинается сердцебиение. Умирать надо тихо, желательно на ходу. Две выставки, презентация книги, журнала, попутные интервью и встречи с приятелями. Надеваешь легкий костюм, куда кладешь фотоаппарат и диктофон, мобильный, ключи, удостоверение.

90.

Она растолковала ему моду на купальники. Способы обучения танцам и музыке. Формы дамского рукоделия, включая детективы, будоражащие изображением жизни за закрытой дверью, - невозможной при нынешних дневников в интернете. Как ухаживали за девушками, делали предложение.

- Вам надо жениться, - говорила она. – До того, как утопиться в зимней проруби, будете жить неподалеку. У нее есть дача в Кратово, недалеко от озера. Сразу после новогодних праздников и утопитесь, я гарантирую.

Далее последовал ритуал знакомства, ухаживания, приглашений на обед. Он категорически отверг подарки со своей стороны. Как ни странно, она одобрила.

- Есть дамы, которых подарки развращают. Они сами могут ухаживать и дарить подарки. С вас довольно молчать, изображая ум и живость.

Главное, приятелей не пригласишь, какой с ними ум, одна живость. Он улучил минуту, когда они остались с суженой вдвоем, чтобы поведать, что спать они будут отдельно. Вид у будущей супруги был таким обалдевшим, что домашние спросили, не случилось ли чего-нибудь. Она отвечала, что нет.

Жизнь устроена так, чтобы отвлекать нас от немногих главных мыслей. Он отвлекаться не желал. Люди делают карьеру на том, что называется аксессуарами. Та, кого прочили в супруги, преподавала английский. Идя под соснами в сортир, он раздумывал, не взять ли у нее несколько уроков.

Оставив сумку, с которой приехал, перелез через забор и ушел через прибитую снегом крапиву на станцию, - калитка закрыта, надо брать ключ, объясняться. О, как он счастлив, оставшись один.

Все эти книги, сюжеты, дисциплина героев, которых дергали за ниточки, - все должно помогать тянуть лямку, не думая о побеге. Как бы поднять бунт, не став чудовищем. Перед смертью не есть много, чтобы потом не вонять. Не портить характер, чтобы потом не воняла память о тебе. Исчезать, не оставляя следа, как подлинные святые, а не те, которых за них держат.

Вернулся от станции. Обошел участок. Поднялся на горку. Позвонил в калитку. Ему открыли, изумившись, откуда, мол, взялся, уйдя в сортир. Стал врать, что надо было звонить. Но телефона в округе нет. Вот мобильный. Он отказался. Пришлось много улыбаться, что утомляло. Обнаружил, что разучился разговаривать.

Сыграли свадьбу. Он к гостям не вышел, сидел в дальней комнате. Жена сказала, что нездоров. Гости роптали. Он вышел потом, когда веселье было в разгаре. Жена смотрела с беспокойством. Какой-то хмырь из бывших ее ухажеров начал ему откровенно хамить. Он был удивлен, не отвечал, тот не унимался. Приглядевшись к окружающим лицам и выбрав не особо ужасное и молодое, он просил его обладателя быть секундантом в дуэли с хамом. Его устроит драться и завтра утром, и немедленно, как угодно, но непременно до крови. Решили стреляться тут же. Он стрелял в себя за домом и был убит наповал.

91.

Смерть настолько абсурдна, что только насильственная гибель может с ней примирить, перенеся ужас на исполнителя, будь то бандит или крокодил. Хорошо подходит война, охота. Человек рождается для того, чтобы быть разодранным в кровавой схватке: или ты, или тебя!

Кроме смерти, он ни на что не годился. Высосал себе мозг, и тот его высосал. Где-то в подвздошье держалось тепло с надеждой собрать что-то заново, выждать, пока оно проклюнется. А так, обман. Раньше надо было делать ноги. Каждый прожитый день как обвинение в нечистой совести.

Жизни нужно отсутствие щепетильности и крепкий желудок. Он, видно, принадлежал к иному виду. Средств к существованию не предвиделось. Чудеса длились долго и кончились. Убийства и воровство придумывались теми, кто до них доводил. Это была засада. Тем лучше.

Отстроить внутреннюю жизнь из того, что осталось, не удалось: все рассыпалось. Оно и хорошо. Лукреций, говорят, сошел с ума от обилия атомов. Буколика семейной жизни прерывается вакхическими припадками. Бытовой алкоголизм зовется сочетанием с Вакхом и подтверждается авторитетом Курциуса. Тут же вопрос, кто убил Икария, как эвфемистически зовется икота. Поскольку Икар не погиб при падении, а был добит алкашами. Присутствующие на картине Брейгеля-старшего пастухи в том ни сном, ни духом. Афера с использованием живописца.

Насчет женских оргазмов ни с кем не хотел советоваться. Довольно и Пасифаи с быком-Дионисом. Иногда ему казалось, что он учится думать и говорить длинными, как во сне, периодами. Период реформ минул в горячке. Одни нажились в мутной воде. Другие потеряли разум, поверив в идеалы. Когда решили в разум вернуться, там уже сидели другие.

Земное варево выплескивает прожекты, у тебя сразу аппетит, агрессия, кураж и слепота деятеля. Ты в привычной ловушке, жизнь продолжается, и надо быстро жевать окружающее, чтобы попасть в общую окрошку.

Так рожающая женщина страдает из-за чересчур большой головы плода, в отличие от сестер в обезьяннике. А за что страдают плоды, за ту же голову?

Он понял, счастье доставляет не только присутствие близких и любимых людей, но и их отсутствие. Общение – слишком тяжелый удар по нервам. А когда их нет, можно вдохнуть полной грудью, благодаря близких за тот воздух, который они дарят, находясь вдалеке, вплоть до того света. Все встало на место. И счастье его ненарочитого пребывания с ними. И податливый след взаимной любви. И отсутствие скорби, которая вконец его извела.

92.

Пожив, в каждом видишь отсвет типа и вариант биографии. Делается скучно. Особенно с женщиной. Мадам Смерть, как называл с ее позволения, не напоминала никого. Видеть это было поразительно. Прилипшее к ней прозвище «черной вдовы» было по сравнению с этим ерундой.

Болтать о происхождении человека и загадках эволюции было ему невмочь. Атлантида, звезда Орион, пирамиды и древняя рыбешка, которую начали вылавливать в больших количествах, - салонные темы осточертели. Он почти переехал к мадам. Ему отвели стол, за которым он раскладывал свои бумаги. Интеллигент – тот, кто сидит за письменным столом. Хозяйка вечером ездила в концерт или на прием в посольстве, вечером возвращалась, пила с ним чай. Слуги уже привыкли стелить ему в комнате для гостей.

Помимо системы внутренней жизни, которая рушилась при движении нервов, он размышлял о постепенном наступлении смерти, когда не можешь отделить свою готовность к ней от слабости, и бессилен предпринять что-либо, и обречен на унижение.

Слоны уходят, предчувствуя кончину, а он, дрянь, выставлен на жалость и посмешище. Мертваго являлась с приема поддатая, приходила, желая рассказать, что было, кого видела, но, видя постную физиономию, раздражалась из-за какой-нибудь ерунды.

Все это напоминало пародию на семейную жизнь. Он и тут не к месту, а ситуация не такова, чтобы сносить укол. Перед очередным освобождением светская жизнь в столице била ключом. Он побывал на приемах у министра, где никого не знал, и у него было ощущение, что его приняли за кого-то другого. Этот другой был ему несимпатичен. Официанты разносили закуску, за стойкой наливали коньяк, виски, толпа билась как волна о парапет, и это тоже показалось ему унизительно и нехорошо.

Право, надо убраться туда, где никто тебя не видит. Но все нестроения, как заметил Сервантес, утишает сон. Утро вечера не мудреней, а забывчивей. Память отбивается кошмарами, увиденными во сне с мертвецами. Дневной недуг патетика исходит страстями Господними, козлиной дрянью, которая грекам заменяла подсознание. Тут и ведьмы снимают пену продырявленной либидинозной шумовкой. Самое время сублимироваться перед новой стадией перехода.

Он оставил завещание, где перечислил следы, по которым можно будет искать его, когда его не станет. К сожалению, слова передаются с запахом изо рта. Поэтому ограничился штриховкой недодуманных мыслей. Все равно ничего не понять, лучше не стараться. Следы для забвения. Он сам себя не нашел, и другим не советует. Непонятно, что это было. Дождь, сначала слепой, с летящим сквозь крупные капли пухом, сверкающая на доме напротив крыша, потом затянутый серыми тучами, упорный, часами, с большими лужами. Так и вся жизнь прошла, не прикоснуться, как к амебе.

93.

- Наконец-то ты понял, что к чему, - сказала она. – Сюжет это технология закрутки тебя в банку. В собственном соку. Катарсис, сублимация, выварка. Когда не кричишь, проявляя себя как младенец, думают, что бормочешь под нос, как недоносок. А ты, считают, должен проявить темперамент - им на потеху и возбуждение.

- От чего очищаться?

- От семейных миазмов. От земли не очистился, в землю уйдешь.

- Как говорила бабушка: не те черви, - которых мы едим; а те, которые нас едят? Так вот, те черви – мы сами. Видишь, во что превращаюсь?

- Вижу.

- Уже не боюсь быть червем.

- Поздравляю.

Он писал о репутации, - категории внутреннего мира, по которой можно выстроить антропологическую карту России. Не лгать, не воровать и потому не быть. Это и нужно, - репутация как предсмертное очищение. Памятуя, что стремление к чистоте вызывает клевету и желание нагадить, пометив, тем самым, твою территорию.

Получилась аннотация. Так выглядит художество. Плюс вирусная инфекция, температура, боль. Как говорили пугачевские, вешая астронома: ближе к звездам. Пение вакханок у Еврипида как хор либидо у Фрейда. Диада во лбу горит, пенящаяся катарсисом.

Так готов взойти на диван, задраить люки, отключиться, впав в бред. Всех дел не переделать. И так несется по финишной прямой второй год кряду, не зная, когда и чем кончится. Все, как хотел.

Флейта подхватывает убаюкиваемого ребенка. Влечет корибанта танцем вкруг Зевса. Волны болезни катят, шурша головной болью. Детский труп облачка несется по жидкому небу без цвета. Песочное на фаянсовом, как у символистов.

Пришло время безумств. Чтобы удлинить речь, детей усаживают за классическое. Потом убивают, соблюдая права большинства. Надо бежать в подполье. То самое, смертельное. Уехал в деревню. Крестьяне любили его в меру, - от исправника защитят, но вавилонскую крепость строить не станут.

Пение к Богу не оставляет следа. Позвонил, - некогда. Ему позвонили, - ему некогда. Лучше без связи. Испортил настроение, бросившись наобум под колеса. Пахнет июньскими листочками. Непрерывный городской шум, от которого некуда деться. Но если открыть настежь окна, то кажется, что так и надо. Господи, пощади детей и интернет. Редкое счастье не видеть людей в свете того, что они могут тебе сказать. Давайте отвергать друг друга в письменном виде, чтобы никого не обидеть.

94.

Дети человеческих демо-версий уходили в виртуал. Жаль, но надо думать о тех, кто будет потом. У нынешних учился оттягу. Для него в самый раз. Отсекал демонов от генеалогического древа, росшего из пупа Адама и включавшего все живое, как система Гегеля. Перевертыш картинки – смерть.

Если двигаться, то болезнь протекает быстрее, на пяточках. Финальный кайф. В режиме онлайн. Кто-то советовал привязать к брюху ноутбук, как уличные торговцы, чтобы сочинять без пауз. Спасибо, друг. Память не нужна при доступности Google.

Глаза красные, на закате они и нос не видны, а белая борода вьется по ветру, как у Хоттабыча. Говорят, предсмертный спазм, но в учебнике написано, что это – хорошо. И она не мадам Смерть, не княгиня Мертваго, а своя подружка по трипу в ничто. У него жар. Шестая симфония Петра Ильича. Со вкусом читаешь случайную строчку в наобум открытой книге книг. Гроза, или влюблен в Боба с неистовством дочерей Пройта, отвергших оргии. Домашняя жизнь вся, как огурчики, настояна на неврозах с истерикой, галлюцинациями, битьем родных и посуды.

- Петя, скерцо! - закричал со сна. Но Петр Ильич проигрывал в вист и не слышал. Тут магнитная буря. Голова болела, как зуб, поводя лбом и сводя челюсть. Странно, что во времена Толстого и Апухтина все были крепенькие или сразу падали в обморок. Лев Николаевич отстраивал звенья жизни, как шел на лыжах по целине.

Он достиг точки, когда все - кстати и потому существует. Как это по-латыни, Декарт? Только кажется, что мысли одноразовые. Мы просто не можем мыслить. Перед смертью вдруг обретаешь ритм. Прочее - музей восковых людей. И что им делать, когда будет большой огонь?

Порядочность - лучший из спасательных кругов, чтобы выплыть из жизни в никуда. Плывешь страшно довольный, орешь песни, какие помнишь. Когда готов к смерти, болезнь не имеет значения, кроме того, что ведет к тому, к чему ты готов, и ты рад ей.

Умирание и письмо соединены идеальной жизнью.

Нужно делать опыт, а другой горелки, кроме себя, нет. Если воздух, которым разводится костер, на котором тебя, связанного, сейчас сожгут хулиганы подмосковной короткой, как соловьиная песнь, ночью, создан Богом, то это одно дело. Тогда делаешь химический анализ, а иначе даже руки не стоит марать. Все утыкается сразу в частокол неправд. Газета некрологов перешла к другому владельцу и пишет про футбол и женщин. Мадам Смерть уехала в Израиль к детям да там и осталась, и Бог с ней. Если все вычесть, то все равно что-то останется, но что?

95.

После появления записей действия наркотиков стало ясно, что еда от них не отличается. Рвота, ожирение, спазмы, понос, тошнота, рези, запор, - еду почему никто не запретит? Потому что она входит в программу вида. Мы должны не отвлекаться на наркотики, а объедать территорию вокруг себя.

Когда тебя корчит, и ты согнут в три погибели, ты хранишь огонек в глубине вздоха, ему так целее. Для карьеры не годится, в деревне спился бы, а так нашел себя в шуршании сверчка. Правильно, что на подозрении.

И в том, что не женат, виноваты столичные тетушки, старавшиеся его женить, соединив наследство с еще большим, так, что только испортили дело. Все было нехорошо и некстати. Вся его жизнь была такой, и именно это в ней было лучшим.

Скоро начнут говорить о революции, идея овладеет массами, он будет лежать в тенечке, опекаем мухами, - куда как славно для непосвященных. Великую богиню чтил, с тайными жрицами был лично знаком, - если бы не их опека, давно бы окочурился, - но то, что подверстывали то Артемиду, то Ариадну, не нравилось. Не всему, что говорят люди, надо верить. Тем более, когда касается богов. Дионис, домашний трахарь, алкаш и психоаналитик. В Германии кто-то из новейших психов и недоучек возвел его в спарринги Аполлона. Это с сарказмом сообщил Виламовиц-Меллендорф, с которым он в переписке. Филологам нужна встряска, иначе уснут, особенно немцы, но более остроумная. А то подхватят домохозяйки, не отмоешься.

В Дионисе, что хорошо, так это безумие. В быту без него никуда. Гера недаром подначивала. В Дионисе стык между мужским и женским, как в мозжечке, где сходится душа с телом.

Теперь он все лучше понимал, почему мужчина должен умирать первым. Не сразу догадываешься, что можешь меняться физически, толкая себя, как плод, изнутри. Принято думать, что постоянный внешний вид это хорошо. Наоборот. Расширенное сознание творит с телом фокусы. Может загнать в каркас из кальция. Может сделать длинным и тягучим. По сравнению с трупом много неожиданностей. Что придает сложности паспортному контролю, который, впрочем, его не касается.

Он мечтал переставить письменный стол к окну, в который летел тополиный пух, и видеть небо, и дом напротив, кусок дороги, деревья, другие дома и киоски на улице, в которых продают рыбу, картофель и бананы со свежим хлебом. Но это был не его дом, и у окна стояла старая стиральная машина, старая швейная машина, два старых вентилятора и много пустых коробок из-под обуви стопкой. Вчера купил на Хорошевском рынке тапочки и большое пляжное полотенце для ванной. Из многих философских книг не сложить одной философии, зато, как во сне, видишь тени всех.

96.

Это начало метаморфозы. Общался с другими, обмениваясь аурами, и поэтому не устроил своих дел. А если люди присутствовали, на тебя плюя, позорно бежал. Было не по себе. Жизнь интереснее того, что предлагали они, глядя мимо.

Ибо первая их заповедь: прожить жизнь до конца. Поэтому они не теряют надежд превратить тебя в кретина, как сами. А он всех слушался. Улыбался. Старался произвести хорошее впечатление. Его хвалили, ругали, что лучше. Давали грамоты. Он присматривался, страдал. Они были чужие. Более того, не были судьями. Присвоили знаки отличия, грамоты, чтобы чувствовать власть и делить деньги, которые давали судьям. Ему их деньги не нужны. И сами они не нужны. От них дурно пахло.

Они научились пользоваться шампунями, одеколонами, парфюмом, и пахнуть стали невыносимо. Боялся, что и от него пахнет. Не целовался даже во сне, извиняясь, что пахнет изо рта. Запах – идея фикс будущего трупа.

Там, где за смертными бегали боги, превращая в мух, пауков, растения, - все естественные науки состояли из застывших проказ, - там перло наружу бессознательное. Человек продырявлен как дуршлаг. В психические дыры устремлялись фобии и слова из греческих трагедий. Горный скиталец – этот диагноз Заратустры и великого ловчего, - одна из масок Ореста, смеющаяся свора ночной жути. То ли остригся по обету, то ли отпустил лохмы.

Когда в себе тесно, пустись на четыре стороны. Сидя за столом, он прорастал щупальцами. Общаться с ним становилось трудно. Аналогов и в прозе Кафки не было. Никто и не обещал, что нынешний день должен подтверждаться. Мутации дело живое, непосредственное. Для него нужно присутствие.

Утром, вместо яйца, проглатывал стихотворение Апухтина. На пустой желудок возбуждало. Садился за клавиатуру. Странно, что из немногих клавиш можно сотворить симфонию. Еще более странно, что надо проехать всю трассу до финиша с максимальной скоростью. Оценим параметры присутствия.

Менада ночи, - вот тип поведения, телефильм, который смотришь на кухне с чашечкой кофе в руке, фрагмент трагедии на пути к концу. Когда вдруг дорожишь ощущением открывшейся тайны, это и есть самое страшное.

Надо было, как в детстве, идти, держа слово в темноте, как фонарь, чтобы не страшно было. Но идти бесконечно, и писать бесконечно, а читать некому, да и жаль тех, кто читает, - пустое это все, - и думаешь: не погасить ли слово, хотя бы из честности? Или лучше так: светить всегда, светить везде, - но для одного себя, смирившись с окружающим мраком, и что никого не спасешь, потому что и сам умер и разговариваешь с мертвецами, - а то вы не догадывались.

97.

Где она, смерть, заставлявшая его бежать впереди себя? Видимо, внутри. И она же в районе Коломенского парка, куда он приехал на машине. Долго сидел, не выходя. Назначенное свидание было слишком пошлым вариантом. Смерть снимает лишнюю кожуру. Перестаешь бояться не быть. Это открывает перспективу на ангелов.

Никакого спорта, прогулок и упражнений. Их просто не надо. Когда не ешь в отсутствие голода, становишься чистой энергией. О чем бы он с ней говорил.

Так и не вышел из машины. Потом вышел. Асфальтовая дорожка в парке оттаяла, пошел к обрыву, с которого открывалась старая церковь. Внизу река и склон, на который весной спускались дельтапланеристы. Потом запретила милиция. Пахло землей.

Чужие взгляды не беспокоили. Он проходил сквозь как отсутствующее тело. Вовремя остановился в насыщении жизнью. Если люди не разрывают тебя на части, рвешь себя сам. Чистый разрыв, свет, веселое представление. Можно пустить потного персонажа, полицейского или старушку Марпл, - но он себе не враг. Литература это та же проверка на сервильность.

Обернулся и посмотрел, нет ли слежки. Кому он нужен. Сперва пишешь для народа, включая себя, потом славишь Господа и его наместника на земле в виде генсека, президента и начальника ОГПУ. Та же шушера. Счастье, что он уже не под их юрисдикцией.

Он уже видел светящиеся окна в конце дороги. Главное сохранять спокойствие. Смерть слишком долгая вещь, чтобы нервничать из-за ерунды. Его приглашали в перевозчики через Стикс. Стабильный доход, но слишком пьют, отказался. Надо очистить череп, надраив до блеска солидолом, каким папа чистил звездочки на погонах и бляху на ремне. Блестящий на солнце череп – гордость служивого человека.

Отмокал в специальном рассоле. Желания отваливались как струпья кожи. Обиды, страхи, надежда, что все устаканится. На улице начинался ураган. Термометр, прибитый снаружи к раме, криво бился на гвоздике. В Питере перед наводнением закрыли метро. Что-то должно случиться. Он должен исчезнуть, раствориться. Кругом зеркала. Если отражаешься в них, то незачем и заглядывать. Слишком много кожи, тела, желудка, переваренных вонючих комков, называемых психикой. Пора уходить в воздушные слои.

Главное, что нет ни слушателя, ни читателя, ни судии. Кто-то берет на себя то, что никто ему не давал, думая, что это и есть власть. Вдруг гурьба небожителей вбегает в Люберцах в электричку, толкаются, невесомые, от тяжелых крыльев, попавших под дождь, пахнет сыростью, как от зонтов. Сейчас они прочитают, оценят, вынесут вердикт. Но и им почему-то не хочется верить. Один из них с гитарой. Сев на скамью, поют хором гимны небесные. Страшно, что сейчас пойдут по вагону просить, чтобы кто, сколько может, подал на пиво. Мимо едет пейзаж без названия.

98.

Двойной топор на перекрестке указывает на отсутствие выхода. Как двуглавый орел на дверях тюрьмы. Даже если тюрьма – ты сам. Тогда твоя каторга бессрочна.

Мадам приходила все реже, да он на нее и внимания не обращал. Она так и сказала, что скоро ему не понадобится. Приносила книги, немного творога с изюмом, пакетики с овсяной кашей, которую достаточно полить кипятком, чтобы через минуту съесть. Его воля, он бы не отвлекался от метаморфозы, которая с ним происходила. Упадешь, тогда и спи, а, кроме сна и психики, ничего и не было.

Перекачиваешь себя внутрь извне, потому что перед смертью ничего другого не остается. Смерти надо ставить памятник. Благодаря ей начал двигаться. Ты в исходе, пока остальные изображают гипсовые памятники на лоне природы. У него жена была из ценителей видов.

Назад не смотри. Не смотри под ноги. Иди только вперед. Это и есть смерть. Книги – чудный вход в никуда. Понимаешь, что выиграл в лотерее: у тебя довольно сил, уйти как можно дальше.

Тело скребется, как мышь. Где-то поноет болью, где-то завоет истерикой ближнего, столкнувшегося с твоей мутацией. А так было хорошо ехать по кольцевой в Шереметьево-2, чтобы лететь в Анталию. Никаких проблем, а тут вражина, которую выслал ад. Обнаружил врага в его похабно извивающемся лице. И готов убивать до победного конца. И он с радостью идет навстречу смерти.

Тут особая музыкальная форма. Еще не придуманная вечнопись, как назвал ее Миша Эпштейн, попросив на пробу первые образцы. Море, вихрь, календарь, цитаты, демоны и лежаки на пляже – все завернуто кремнистым блеском на единственной дороге, которая может вести с земли.

Так и форма - в никуда. Черная дыра последнего смысла и особого измерения. Трупная жидкость особого – маслянистого и благоухающего состава, ровно и неприятно ложащаяся на предметы в комнате. Непонятно, как их отмыть. Так икона мироточит. Так входишь в мироточащий экран компьютера.

Хоть и печальный, а праздник, - кто-то в доме умер. Заплаканные и торжественные ходят родственники и соседи. Приехали, прослышав, друзья. Кто-то едет на машине за продуктами на поминки. Приезжает человек из ритуального бюро. Они все берут на себя, и деньги сравнительно небольшие. Только потом надо дать рабочим на кладбище, так положено. О памятнике потом, не сейчас. Телефон молчит, это странно. Надо завесить зеркала. К этому шло с рождения, но почему так неожиданно. Покойник прошел долгий и трудный путь и был бы рад, если бы все вдруг забыли о нем.

99.

Понимаешь, что сошел в запредельные миры. Шелуха мнений отпадает, мир предстает голым, неназванным, предельно чужим - до непонятности, до тайны. Что свет, что мрак - скользят по поверхности глаза, закатываясь в сон, в бред. Остался дневник наблюдений.

Смерть подгоняет. Не оставляет ни минуты. В сторону Бога смотреть не хочется, Он из таких же, бессмысленный и беспощадный. На обороте смерти – не жизнь, но Бог. Тоже смерть.

Слишком много слов надо расположить ровным рядом, соединяющим то, что когда-то было всеми сказано, прорешистую психику, ускользающий свет и предметы в нем, - все это на порыве в никуда.

Не жилец. Сдай паспорт. Уже стоит очередь призраков на твое право гражданства. А ты, сука, не ценил, - говорит гебист. Занозистый коридор, тусклая лампочка, на стене схема эвакуации при пожаре, газовой атаке и захвате здания террористами. Пахнет сортиром, солянкой из столовой. Три ободранных стула. Очередь не занимать, до обеда не успеют. Люди сидят в пальто, нахохлившись, глядя в пол. Время истекает. Можно не занимать. Страшней, чем здесь, не бывает, для того и придумали пугать адом.

Не заметил, что поёшь дионисийским размером, чтобы женщинам было удобнее впадать в оргазм на твоих похоронах. Ямбом, ямбом, - кричат они, - ямбом, пожалуйста, ну еще разок. Бедняжки. Он рассеялся дымом без цвета и запаха. Как идеальная платоновская мысль. Прекрасное должно быть чистоплотно.

Он умирал от отвращения столько раз, что последнего не заметил. Напрасно. Обещал исчезнуть, а оставил после себя кучу отбросов. Как ни старался, словами не изошел, остался шлак. - А убирать после тебя, кто будет, Пушкин? – ворчали родные. – Нагадил и умер. Каждый может. Убери все, а потом помирай.

Не есть – легко. Достаточно думать. Там, где думаешь, там и болит. Не до еды. Быстрее сдувайся, времени не осталось. Тебе говорят, или нет? Он плясал в звериной шкуре, а никто не замечал, кричали, что сошел с ума, устраивает скандал из-за ерунды, мало ли, мясо подгорело. Его бесило ее отношение к детям. Темное накапливалось по углам, где сидел мелкий бог. Перед тем, как умереть, поплевал в стороны. Если глядеть на людей, не страшась, видишь звериные части тел, морды. Отсюда психология.

Уходить надо по-английски, - это придумал еще накануне, но бессонная ночь, ветер на улице, резкое похолодание сбили все мысли колтуном и уже не распутаешь. В одну мысль нельзя войти дважды, вот что плохо. Думал спрятаться для отвода глаз, чтобы никогда не говорить о себе, а она уже в себя не пускает, как норовистая женщина. Может, земля – единственное место, где еще надеешься найти дом по себе. А тебе говорят, - не дом, а домовина. Вот и хочешь уйти, куда глаза глядят, а они почти не глядят, - зрение порчено чтением, старостью. По-английски, это не прощаясь, и чтобы не жалели. Все там будем, в конце концов. О себе подумайте, обо мне забудьте.

100.

Взошел на костер, а вместе с ним сожгли жен и детей, посуду и мебель, друзей и рукописи, жесткий диск и библиотеку. От человека не должно следа оставаться. Иначе, зачем жил, мог обойтись артефактами.

Жизнь в цене, когда ничего не стоит, потому что ее не было и не будет. Лишь мгновение запаха и осмысленной речи, летучий праздник безумия.

Он не умер. Ушел вглубь. Туда, где всегда был. Лицо ничего не значит, оно не зависит ни от нас, ни от правды. Залетная птичка, не более того. Лицо предмет внешнего общения. Без лица даже хлеб в магазине не продадут. Что-то вроде паспорта для учета и контроля внешними органами.

После смерти лицо меняется первым, потому что оно не нужно. Сжег с документами и ушел, куда подальше. Не знал, что делать с тем, что навалял. Лучше исчезнуть со всем вместе. Ни памяти, ни лица, - пейзаж без названия.

Вечная книга та, у которой нет и не будет читателей. Потому что и те умрут.

Тут хитрость и ловушка в природе слова, рассчитанном на других. Напичканный словами, человек являет внутреннюю толпу, для похорон которой понадобится братская могила. Да еще избежать эпидемий из-за распространения трупных ядов. Между мертвыми и живыми борьба не меньшая, чем между мужчинами и женщинами или евреями и всем светом. Война суть напряжение сил. Не чая влип в перебранку, в перестрелку, в прошмандовку. Радуйся, Дионисе!

А вторая сложность, что не определил - себя имеешь в виду или кого-то другого. Он решил, что – не себя. Он глядит в могилу. Остальные с криками бегут по городу, - кто в метро, кто в «Копейку» за творогом, кто с женой на концерт, кто с детьми на елку, кто к маме, кто к папе, - всем хватит дел, включая тоску безработного и чтение философских текстов: жить-то надо.

Он похоронит с собой экзотическое занятие – читать. Чулок времени, набитый словами и образами, ритмический танец проводника души в медленно и незаметно наступающую темноту.

Человек, ждущий меня при выходе из подъезда, я тебя жду.

12 апреля 1952 – 22 июня 2005

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений